Ключи от заколдованного замка

Глава двадцать третья. В ПОРТУ СВЯТОГО ПЕТРА И ПАВЛА

Второго июля 1804 года с легким попутным ветром корабль «Надежда» вошел в Авачинскую губу. День был солнечный, ласковый. Над вершиной вулкана курился легкий дымок. Ярко-синий ковер Авачи, обрамленной зелеными гористыми берегами, радовал душу кругосветных путешественников.

Коменданту Петропавловского порта майору Скрупскому доложили о неизвестном судне с пушками на борту. Известие вызвало переполох. «Надежду» не ждали, вернее, ее ждали только в будущем году, после посещения Японии. Но все усиливающаяся водотечность в корпусе корабля заставила командира Крузенштерна изменить направление и идти в Петропавловск для починки.

Комендант Скрупский распорядился втащить на батареи пушки и приготовить ядра и порох. По его приказанию один из офицеров на карбасе под веслами вышел навстречу неизвестному кораблю.

— Что за судно, откуда идете? — с грозным видом закричал офицер, хотя у него тряслись поджилки. Если бы корабль оказался неприятельским, дело могло закончиться плохо. На «Надежде» поубавили паруса.

— Корабль принадлежит Российско-Американской компании, идет из Петербурга.

Карбас поспешил в порт с радостной вестью. Комендант Скрупский переменил ядра на пыжи, и в честь прихода «Надежды» прозвучали одиннадцать выстрелов.

В ответ выстрелили одиннадцать пушек «Надежды».

Вслед за лоцманской лодкой «Надежда» вошла в узкий, глубокий проливчик между оконечностью галечной косы и гористым полуостровом, закрывавшим с запада Петропавловскую гавань. Порт оказался удобным, закрытым от волнения.

Вскоре «Надежда» ошвартовалась у северного берега, против складов Российско-Американской компании. За складами виднелись еще два десятка маленьких деревянных домов и среди них один побольше, хорошо построенный, принадлежащий коменданту. Десяток домиков торчали на галечной косе вперемежку с камчадальскими балаганами.

Встречать прибывший из Петербурга корабль высыпало все население поселка. К пристани, заливаясь разноголосым лаем, сбегались петропавловские собаки.

Николай Петрович Резанов вышел на шканцы.

— Благодарю бога, — сказал он, крестясь, — наконец я под защитой законов моего отечества. — И, не медля ни часа, сошел на берег.

Вслед за Резановым камердинер Иван нес на вытянутых руках дубовый ларец, где хранилась государственная грамота.

Вид у посла был болезненный, бледный. Скрупский предоставил Резанову большую половину своего дома. Дубовую шкатулку поставили в парадной комнате под иконами.

— Теперь я чувствую себя в безопасности, — скинув верхнее, оставшись в мундире, сказал Резанов гостеприимному хозяину.

— Но что у вас произошло, ваше превосходительство?

— На корабле случился бунт.

— Отказываюсь верить! Кто мог осмелиться?

— Офицеры, поднятые на сие капитан-лейтенантом Крузенштерном. Требую немедленно отправить курьера в Нижне-Камчатск к губернатору. Он должен прибыть с солдатами. Крузенштерн может оказать сопротивление.

— Пишите депешу, ваше превосходительство. В тот же час, когда вы запечатаете конверт, нарочный выедет к генералу Кошелеву.

С каким наслаждением Николай Петрович обедал у коменданта! Обед был обыденный: гостей не ждали. Он состоял из рыбных блюд. Главным украшением стола была горбуша. Ржаной душистый хлеб таял во рту. Удовольствие путешественников от домашнего обеда могут понять только те, кто полгода питался солониной и потерявшими вкус сухарями, а жажду утолял меркой теплой, гнилой воды.

Николай Петрович оживился, на его лице появились живые краски. Он вышел из мира изрядно надоевшего ему судна и позабыл о событиях, разыгравшихся на корабле полгода назад. Сегодня у него на душе был праздник.

Нарочный выехал на рассвете с подробным письмом к генералу Кошелеву.

Резанова заинтересовала обильная камчатская земля. Он принялся расспрашивать майора Скрупского, священника местной церкви и всех, с кем ему пришлось встретиться, о событиях здешней жизни.

Недавно Камчатка пережила страшные времена. В 1800 году солдаты полковника Сомова завезли заразную болезнь, которую майор Скрупский называл то желтой горячкой, то сомовской болезнью. Она унесла около тысячи семисот камчадалов и около четырехсот русских. Многие селения вымерли до единого человека, и трупы лежали неубранными до конца эпидемии. В 1801 году на Камчатку прибыл лекарь Малафеев, ему удалось остановить страшную болезнь.

Николай Петрович узнал, что попытки заняться земледелием не удались полковнику Сомову, хотя на обзаведение необходимым инвентарем были затрачены немалые деньги. Почва на Камчатке плодородная, но сырая. Дождливая погода и ранние заморозки мешали выращиванию зерновых культур.

Много жалоб Резанов услышал на приказчика Российско-Американской компании и на других камчатских купцов. Продавались все товары по чрезвычайно высоким ценам. Пуд сливочного масла стоил шестьдесят рублей, а трехведерная фляга водки почти тысячу рублей28. Николай Петрович впервые по-настоящему задумался о судьбе правителя Баранова. Ведь доставка товаров в Русскую Америку обходилась еще дороже. Баранову приходилось кормить и одевать четыреста человек россиян и несколько тысяч алеутов и кадьякцев. Вдобавок он строил крепости и приобретал оружие. Лекаря в Русской Америке не было, и Баранов боролся с болезнями, пользуясь старинным лечебником. На Камчатке проживало всего двести солдат, оставшихся от войск полковника Сомова. Иркутск, Якутск и Охотск, выполняя царское повеление, не справлялись с доставкой провианта… Не хватало хлеба, камчатские купцы торговали по баснословным ценам. Офицеры и чиновники получали небольшое жалованье, процветало казнокрадство и мошенничество.

«И Русскую Америку постигла бы такая же судьба, — подумалось Резанову, — ежели бы там правил губернатор».

Школы, открытые правительством на Камчатке в первой половине XVIII века для русских и камчадалов, существовали до конца века. Камчадалы учились успешно и детей своих в школы отдавали с желанием. Однако местные начальники вместо помощи всячески препятствовали деятельности учителей, и школы одна за другой стали закрываться. Последняя школа закрылась совсем недавно, в самом конце XVIII века.

На борту «Надежды» офицеры ожидали прибытия генерал-майора Кошелева как большую неприятность.

Иван Федорович Крузенштерн давно раскаивался в том, что произошло, но отступать было поздно. Слишком круто он тогда поступил. А все виноват этот болван граф Федор Толстой. Даже видавшего виды моряка Крузенштерна стал смущать своим поведением гвардейский подпоручик, пьяница и дебошир. И остальные офицеры кораблей сторонились строптивого графа… Он, Крузенштерн, поставил под сомнение императорский рескрипт, прочитанный Резановым тогда на шканцах.

Смятение охватило душу, но Иван Федорович по-прежнему с надменным видом прохаживался по палубе, закинув руки за спину. Он тотчас бы ушел в Японию, но без императорского посла Резанова сделать это было невозможно.

«Да, произошла большая неприятность, — думал Иван Федорович, прохаживаясь по шканцам. — Не рассчитал и сел в лужу. Если бы не проклятая течь в корпусе, я пришел бы прямо в Нагасаки и господину Резанову пришлось бы, хочет он того или не хочет, исполнить императорское поручение… А всему виной Лисянский: купил эдакое старое судно. Вместо выпивок и гулянок надо было смотреть в оба глаза. Вот если бы мы шли одни, без соглядатаев-приказчиков, все было бы в лучшем порядке… Где же видано, — бодрил себя Крузенштерн, — штатский человек распоряжается на судне, находящемся под военным флагом!29 Да еще полукупец. Недаром мне говорили в Петербурге, что господин Резанов получил за дочерью купца Шелихова знатное имение. Он заботился о своих интересах, а я офицер флота российского».

Капитан-лейтенанта все больше и больше беспокоили наступавшие события. Он со страхом ожидал приезда правителя Камчатки генерала Кошелева. И вдруг спасительная мысль написать письмо! «Пусть скажут, что я нахожусь в опасности, графине Ливен, статс-даме вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Вот откуда должно прийти спасение!»

Иван Федорович спустился в каюту и стал писать письмо, часто останавливаясь, обдумывая каждое слово.

Вечером Крузенштерн вызвал старшего приказчика Федора Шемелина — добродушного, бородатого купца, весьма умного и образованного человека, державшегося с большим достоинством.

— Убрать всю грязь из трюма, и немедленно.

— Какую грязь, ваше благородие? — удивился купец.

— Ну, эти компанейские товары…

— Однако… Пускай так, — не стал спорить Шемелин. — Но прикажите, ваше благородие, назначить на работу матросов.

— И не подумаю. Они выгрузят товары только на берег. А дальше управляйтесь вашими людьми. Матросы пусть отдыхают.

— Но ведь матросы получают жалованье от компании, и я вправе…

— Прекратить разговоры… Вы забываете, кто я и кто вы.

«Как же это получается? — горестно размышлял Шемелин. — Компания наняла капитана, платит ему большие деньги и вправе ожидать от него всяческого споспешествования к своим пользам и выгодам. А капитан будто все нарочно старается сделать наоборот».

Капитан-лейтенант Крузенштерн часто выходил на шканцы с биноклем в руках и обозревал окрестности. Через три дня он снова вступил в разговор с приказчиком Шемелиным.

— Приказчика к командиру, — раздалось с корабля.

Через несколько минут на берег прибежал матрос и передал приказ Шемелину.

Федор Иванович закатил под навес шестипудовую бочку с сахаром, разгладил бороду и не спеша отправился на корабль.

Крузенштерн за пять лет пребывания на английском флоте пропитался насквозь английским духом. Он наслушался разговоров, идущих от английских капитанов, соревнующихся с русскими в Америке. Они умышленно возводили клевету о жестокостях россиян, якобы совершенных над туземными жителями. Эти слухи распространились среди англичан и даже через русского посла в Лондоне достигли ушей русского императора. Иван Федорович не хотел принять в расчет, что если раньше и были жестокости, то они не относились к современной Российско-Американской компании, а совершались в то время, когда разобщенные купцы производили промысел на Алеутских островах. Со времени образования Российско-Американской компании все переменилось, да, собственно говоря, она и создана была для наведения порядка в Русской Америке.

У Крузенштерна были свои соображения. Он понимал, что если в Русской Америке все плохо, то и Резанову будет плохо. Ведь по его указке вершились все компанейские дела, и он за все главный ответчик. Поэтому Иван Федорович старался узнать что-нибудь порочащее Русскую Америку. Он считал, что удар по правителю Баранову, по порядкам в компанейских делах сразу отзовется и на Резанове. О, как ненавидел Крузенштерн эту белую ворону среди кичащихся своим превосходством выпускников кадетского корпуса!

— Скажите-ка, господин купец, говорят, что приобретения компании есть одни баснословные рассказы и что пускающихся в Америку промышленных ожидает бедственная жизнь? — спросил Крузенштерн у подошедшего приказчика.

— Ваше благородие, как можно говорить о бедственном положении промышленных сейчас, когда высочайшим указом образована американская компания. Вы вспомните начало русских промыслов. Русские мореходы на малых лодках пробивались сквозь камни и льды, испытывали голод и болезни, и каждый шаг их был полит кровью.

— А ваш Баранов каков, главный приказчик? Разве приличный человек пойдет работать в Америку, пока там сидит такой человек, как Баранов. Диктатор, его власть основана только на беззаконии. Корыстолюбивый властитель — вот кто ваш Баранов. — Иван Федорович презрительно оттопырил нижнюю губу. — Никто не ограничивает его власть, и потому собственность и личная безопасность существовать в Америке не могут.

— Я не желаю слушать, ваше благородие, сплетни о господине Баранове, — взорвался Шемелин. — Он в высочайшем рескрипте назначен правителем американских областей, и, если он управляет в Америке по соизволению императора, можно ли называть его приказчиком?

— Вы осмеливаетесь мне, командиру корабля, делать замечания?.. Я не позволю!..

— Я разговариваю с вами как частный человек, а в частной беседе я волен говорить все, что думаю. Мы сейчас не на шканцах.

Крузенштерн сдержал негодование. Он мог бы посадить приказчика в темную кладовку на баке, заменяющую карцер, но решил не рисковать. Обстановка сложная. Неизвестная земля Камчатка пугала его.

— Я вам повторяю то, что говорит цивилизованное человечество, — Крузенштерн окинул презрительным взглядом купца, — а не дикари вроде вас… Можете идти, я не задерживаю.

1 августа в порту Петропавловск раздались пушечные выстрелы с корабля «Надежда». Капитан-лейтенант Крузенштерн встречал прибывшего в порт правителя Камчатки генерал-майора Кошелева. Его хорошо вооруженный отряд, состоявший из шестидесяти солдат и нескольких офицеров, расположился на пригорке, как раз против причала. А сам генерал, не обращая внимания на господ офицеров, выстроившихся на палубе корабля, направился к дому коменданта.

— Поздравляю вас с прибытием на камчатскую землю, господин Резанов, — сказал Кошелев. — Рад, рад вас видеть. О вашем посольстве наслышан.

Когда императорский посол и правитель Камчатки остались одни, Резанов сказал:

— Сколь ни прискорбно, совершив столь многотрудный путь, ваше превосходительство, оставить экспедицию, — он тяжко вздохнул, — но при всем моем усердии я не могу исполнить посольство в Японии, и особливо когда одни наглости офицеров могут произвести тревогу и расстроить навсегда государственные виды. Я ожидал вас, Павел Иванович, чтобы сдать, как начальствующему, всю вверенную мне экспедицию…

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, мы все обернем в наилучшем для вас порядке, и никто не посмеет задержать исправления вами императорского посольства. Дайте мне посмотреть на высочайше утвержденную инструкцию, и я начну немедля действовать.

Резанов передал губернатору бумагу с собственноручной подписью императора и давно подготовленный доклад.

Генерал полчаса, а то и больше внимательно изучал бумаги.

— Начнем сегодня. Я буду вызывать и допрашивать офицеров в вашем присутствии, Николай Петрович.

— Благодарю, ваше превосходительство.

Первым на допрос был вызван капитан-лейтенант Крузенштерн. За столом, покрытом зеленой скатертью, сидел губернатор. Рядом с ним писарь с кипой чистой бумаги. У дверей застыл часовой. В кресле немного поодаль сидел Николай Петрович Резанов.

— Я вас слушаю, ваше превосходительство, — вытянулся Крузенштерн.

Губернатор несколько мгновений рассматривал прищуренными глазами капитан-лейтенанта.

— Будьте добры назвать ваше имя, отчество и фамилию.

— Иван Федорович Крузенштерн, ваше превосходительство. Я прихожусь родственником графине Ливен, урожденной баронессе Шиллинг фон Комштадт, статс-дамы вдовствующей императрицы.

— Это меня не интересует. Вы командир судна «Надежда»?

— Да, я командир «Надежды».

— Кто главный начальник экспедиции?

— Его превосходительство господин Резанов.

Николай Петрович Резанов и губернатор Камчатки переглянулись.

— Так. Но чем же объяснить ваши мятежные и оскорбительные действия по отношению к вашему прямому начальнику?30

— Я не знал, что его превосходительство господин Резанов мой начальник. У меня были совсем другие инструкции, где начальником назван я. Если бы мне об этом сказали в Петербурге, я бы не согласился… Управлять парусами пусть поискали бы дурака.

— Прошу вас, господин капитан-лейтенант, вести себя скромнее.

— Виноват, ваше превосходительство.

— Значит, вы утверждаете, что не знали выше себя начальника.

— Так точно.

— Расскажите, как все произошло.

— Я был раздосадован вмешательством господина Резанова в мои дела. — Крузенштерн смотрел прямо в глаза правителям Камчатки.

— В чем заключалось вмешательство?

— Его превосходительство выразил неудовольствие, что суда, купленные в Англии, оказались не совсем, как бы это сказать, новыми…

— Точнее…

— Судам оказалось больше лет, чем предполагали.

— Ваше превосходительство, — обратился губернатор к Резанову, — объясните нам по поводу судов.

— У берегов Бразилии при тщательном осмотре подводной части кораблей оказалось, что «Надежда» построена девять лет тому назад и, следовательно, не стоит заплаченных за нее денег. В корпусе открылась течь. Связи, на которых держалась палуба, тоже непрочны и крошились. Мачты прогнили и требовали замены. Я был недоволен, но стерпел, не желая портить отношений с командиром.

— Это правда, господин капитан-лейтенант?

— Да не совсем…

— Правда или нет?

— Правда ваше превосходительство, — выдавил из себя Крузенштерн. — Но было еще одно обстоятельство.

— Какое?

— Его превосходительство господин Резанов позволил себе нарушить субординацию.

— В чем заключалось это нарушение?

— Господин Резанов передал инструкцию командиру «Невы» капитан-лейтенанту Лисянскому, минуя меня, как командира над обоими кораблями.

— Что это была за инструкция?

Крузенштерн молчал.

— Говорите, я вас слушаю.

— Меня не интересовало содержание. Утверждаю, что это возмутительное вмешательство в мои дела.

— Ваше превосходительство, не расскажете нам, что было написано в том письме?

— Это было поручение хозяйственного порядка, относящееся к деятельности компании. «Нева» шла прямо на Кадьяк. О компанейских делах я не обязан ставить в известность господина Крузенштерна.

— Благодарю вас, ваше превосходительство… Теперь, господин Крузенштерн, я хочу знать, что произошло в Нукигаве31.

— Господин Резанов оскорбил меня.

— Оскорбил я?.. — Николай Петрович вздрогнул и поднял голову. — Разрешите, ваше превосходительство, сказать все как было.

— Хорошо, прошу вас.

— В Нукигаве господин Крузенштерн приказал лейтенанту Ромбергу и доктору Эспенбергу выменивать у туземцев припасы на разные вещи. Я, со своей стороны, приказал компанейским приказчикам добыть у туземцев наиболее любопытные предметы домашнего обихода для этнографической коллекции. Это не понравилось Крузенштерну, и он приказал добытые приказчиками у туземцев вещи отобрать и впредь не разрешил никаких мен.

— Это правда, господин Крузенштерн?

— Правда, — пробормотал командир.

— Но почему вы так сделали?

— На судне должен быть один начальник.

— Но таким начальником был его превосходительство господин Резанов.

Иван Федорович Крузенштерн склонил голову и ничего не ответил.

— Что было дальше? Может быть, скажете вы, господин Резанов, — губернатор сделал приглашающий жест.

— Я возмутился этой дерзостью и, увидя господина Крузенштерна на шканцах, подошел к нему и спокойно сказал: «Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению возложенного на меня?» Крузенштерн сразу взорвался. «Как вы смели сказать, что я ребячусь!» — крикнул он.

— Это правда, господин Крузенштерн?

— Правда. Но шканцы — святое место на корабле, — повысил голос капитан-лейтенант. — За всякое нарушение дисциплины, совершенное на шканцах, наказание усугубляется. На шканцах особый почет начальнику.

— Раз так, то господин Резанов должен пользоваться почетом, как ваш начальник, утвержденный высочайшим повелением. Но что же было дальше, скажите нам, господин Резанов.

— «Как же, сударь, весьма смею, как начальник ваш», — сказал я опять спокойно, сдерживая себя. «Вы начальник? — крикнул мне Крузенштерн. — Может ли это быть? Знаете ли, что я поступлю с вами, как не ожидаете?» — «Нет, не знаю, — ответил я. — Не думаете ли вы меня на баке держать, как Курляндцева? Матросы вас не послушают, и я сказываю вам, что, если коснетесь меня, чинов лишены будете. Вы забыли законы и уважение, которым вы одному чину моему обязаны…»

— Это правда? — снова спросил губернатор. — Подтвердите, господин Крузенштерн.

— Правда, — побледнев, отозвался командир.

— Тогда расскажите нам, ваше превосходительство, что было дальше.

— Я ушел к себе в каюту и, опасаясь дерзостей, позвал к себе академика Курляндцева. Через несколько минут ворвался в каюту Крузенштерн. «Как вы посмели сказать, что я ребячусь? — снова крикнул он. — Знаете ли вы, что есть шканцы? Увидите, что я с вами сделаю!..»

— Я удивляюсь, господин командир, как вы могли дозволить подобные угрозы. Вы — букашка в сравнении с его превосходительством послом императора… продолжайте, ваше превосходительство.

— Господин Крузенштерн побежал на «Неву», вернулся оттуда с господином Лисянским и мичманом Берхом, остальные офицеры не захотели идти. Он кричал на весь корабль: «Вот я сейчас его проучу! Это самозванец!» Офицеры выкрикивали по моему адресу ругательства. В руках капитан-лейтенант Крузенштерн держал старую инструкцию министра коммерции графа Румянцева. «Господа, — сказал он, — теперь я более не командир и не могу вами командовать. Николай Петрович Резанов сегодня утром здесь, на шканцах, обозвал себя начальником. Я не знаю, почему он так себя называет. Я прошу рассмотреть те бумаги, которые имею и которые дают мне право на начальство». Крузенштерн передал инструкцию Лисянскому, который стал ее громко читать…

— Это была старая инструкция, господин Крузенштерн?

— Да, но другой у меня не было.

— Что произошло дальше?

— Офицеры признали меня начальником. На шканцы был вызван господин Резанов. Но он отказался, не хотел читать свою инструкцию.

— Почему, ваше превосходительство, вы отказались прочитать на шканцах высочайше одобренную инструкцию?

— Инструкция секретная, и я не имел права… Но, подчиняясь грубой силе, я все же был вынужден ее огласить. Я пересилил себя, вышел на шканцы и прочитал офицерам инструкцию — в части, касавшейся назначения меня начальником экспедиции.

— Вы читали перед отходом в плавание новую инструкцию, господин Крузенштерн?

— Да хотя бы и читал, но господин Резанов забыл свой долг и не объявил инструкцию господам офицерам.

— Вы не вправе указывать его превосходительству господину Резанову… Вы помните, Николай Петрович, что сказали офицеры?

— Сначала воцарилось молчание, — сразу ответил Резанов, — а потом кто-то спросил: «Кто подписал?» — «Ваш государь, Александр Павлович», — ответил я. «А писал кто?» — крикнул старший лейтенант Ратманов. «Этого я не знаю». — «То-то, не знаете, — словно обрадовался Ратманов, — а мы хотим знать, кто написал. Подписать-то, знаем, он все подпишет». Тут офицеры закричали: «Ступайте, ступайте с вашими указами, нет у нас начальника, кроме Крузенштерна!» Я повернулся и пошел в каюту.

— Прочитайте нам, ваше превосходительство, то место в высочайше утвержденной инструкции, касаемое вас, которое вы зачитали на шканцах офицерам.

Резанов пошелестел бумагами, нашел нужное место.

— «Параграф первый. Корабли „Надежда“ и „Нева“, в Америку отправленные, имеют главным предметом торговлю Российско-Американской компании, от которой они на собственный счет ее куплены. Вооружены и снабжены приличным грузом. Его императорское величество, покровительствуя торговле, повелел снабдить компанию офицерами и матросами и, наконец, отправил при сем случае японскую миссию, благоволит один из кораблей, на коем помещена будет миссия, принять на счет короны, как равно и двухгодовое на экипаж сего судна содержание, всемилостивейше позволил Российско-Американской компании погрузить то число товаров, сколько окажется к тому возможно. Сии оба судна с офицерами и служителями, на службе компании находящимися, поручаются начальству Вашему»32.

— Эта инструкция была прочитана в Нукигаве на шканцах, господин Крузенштерн?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Неужели это могло произойти на корабле флота его императорского величества? — поднялся с места генерал Кошелев. — Непостижимо. Вы подстрекали к бунту, господин Крузенштерн. Вас будут судить.

Капитан-лейтенант Крузенштерн побледнел и как-то весь сжался.

— Небывалое происшествие! — гневно говорил Кошелев. — Я опрошу всех офицеров и, если найду нужным, виновных отдам под суд. Вы можете быть свободным, господин Крузенштерн. Пришлите для допроса старшего помощника, господина Ратманова.

Макар Иванович пришел, поклонился, назвался и покорно ждал вопросов. Резанов удивился перемене в его поведении. На корабле он был самым грубым и непреклонным человеком.

— Вы знали, что Резанов — начальник экспедиции? До происшествия в Нукигаве.

Ратманов молчал.

— Николай Петрович, знал Ратманов о том, что вы — начальник экспедиции?

— Знал. Я показал инструкцию господину Крузенштерну и старшему офицеру Ратманову. Я считал, что они сообщат об этом всем остальным. Напоминаю, что инструкция была секретная и объявить ее всем я не имел права.

— Так как же, ваше благородие?

— Да, господин Резанов мне показывал инструкцию. Увидев рескрипт государя, я ужаснулся, что он до сих пор не объявлен. Но потом я заподозрил обман и больше всех настаивал на объявлении.

— Хорошо. Но господин Резанов зачитал вам высочайшее повеление. Вы оскорбили его и требовали заколотить в каюте?!

— Так точно, ваше превосходительство. Если бы господии Резанов не объявил инструкцию, то, может быть, с ним было бы поступлено как с самозванцем, который старался вводить несогласие в благородное общество.

— Непостижимо! Я потрясен услышанным! — Генерал вынул большой белый платок и вытер им лицо. — Император Александр Павлович лично провожал господина Резанова, а вы говорите, что он мог оказаться самозванцем. Непостижимо! Скажите, а не вино всему причина? — закончил доверительно генерал. — Не слишком ли злоупотребляли господа офицеры крепкими напитками?

— Зачем? Пили, но не выходя из приличия.

— А подпоручик Федор Толстой — он тоже, по-вашему, не выходил из рамок благопристойности?

Макар Иванович молчал долго.

— На этот вопрос я не хочу отвечать, — выдавил он.

— Хорошо, мне и без ваших слов все известно.

Ничего более высокого, чем звание морского офицера, для Ратманова не существовало. Он был одним из тех моряков, кто бескорыстно любил море и флотскую службу и готов был защищать честь мундира любыми средствами. Однако Макар Иванович был привержен корпусным правилам товарищества, которые в какой-то мере вошли в правила чести. О Федоре Толстом Ратманов отказался отвечать как раз по соображениям товарищества. Толстой же такого отношения никак не заслуживал. В тот недобрый час Ратманов, как старший офицер, одернул пьяного подпоручика, а Толстой, почтя себя оскорбленным, вызвал его на дуэль. Ратманов справедливо отверг столь дикое предложение и пытался выдворить подпоручика из своей каюты. Федор Толстой набросился на старшего офицера с кулаками. Произошла жестокая драка, в которой победителем оказался Ратманов.

Нападение подпоручика Толстого на старшего офицера Ратманова — чрезвычайное событие, и, конечно, Толстой подлежал суровому наказанию.

Забегая вперед, скажу, что старший лейтенант Ратманов по возвращении в Петербург представил Николаю Петровичу Румянцеву свои замечания о злоупотреблениях Российско-Американской компании на Аляске и Алеутских островах, кои он писал, не будучи во владениях компании. Рассмотрев его замечания, Румянцев сказал Ратманову: «Иван был на пиру, а Марья рассказывает. Господин Лисянский, бывший там, говорит другое».

Целую неделю продолжалось расследование. Обвинения Резанова подтвердились. Закончив опрос офицеров, генерал-майор Кошелев сказал Крузенштерну:

— Я вынужден передать свое заключение иркутскому генерал-губернатору, а он передаст его государю. Поведение офицеров я определяю как бунт против государя в лице его полномочного представителя.

Иван Федорович испугался. Помимо военно-морского суда ему угрожало немедленное отрешение от должности. От имени всех офицеров он повинился перед генералом Кошелевым и стал уверять, что все раскаиваются в неприятном происшествии и готовы принести глубочайшие публичные извинения чрезвычайному послу и начальнику экспедиции и впредь почитать его права как верховного своего начальника.

Только Резанов мог остановить расследование, угрожавшее Крузенштерну неприятностями. И здесь он совершил ошибку. Он согласился простить своих оскорбителей и обидчиков. Он думал, что поступает в интересах дела.

Офицеры в парадной форме явились перед Николаем Петровичем Резановым. В присутствии генерал-майора Кошелева и майора Скрупского они почтительно просили у него прощения.

— Хорошо, истина восстановлена, забудем старое, господа. Будем жить в мире. Я прошу генерала Павла Ивановича прекратить наше постыдное дело… А вы, Петр Иванович, зачем вы здесь? — увидел Резанов среди офицеров лейтенанта Головачева. — Вы ни в чем не виноваты. Во время плавания ваша поддержка и сочувствие врачевали мою душу и сердце… Я благодарен вам, господин лейтенант, вы благородный и честный человек.

— Зачем вы меня хвалите, ваше превосходительство? — с тоской произнес лейтенант Головачев. Он покраснел, на глазах выступили слезы. Он был впечатлительным и совестливым человеком и подумал, что нарушил правила товарищества и обесчестил себя в глазах офицеров.

Николай Петрович заметил, что офицеры с ухмылкой поглядывают друг на друга, и понял, что совершил ошибку.

В тот же день Резанов обратился с письменным прошением к генералу Кошелеву судебное дело приостановить.

Не простил Резанов подпоручика гвардии Федора Ивановича Толстого — уж слишком его поведение было вызывающим и оскорбительным. И подпоручик был снят с корабля и направлен в Охотск и дальше в Петербург через всю Сибирь.

На опального подпоручика Федора Толстого Крузенштерн очень надеялся. Теперь он не один. У графа Толстого много высокопоставленной родни, и она вступится за провинившегося. Ведь устроил же кто-то такого лоботряса в посольскую свиту! Крузенштерн понимал, что заступиться за графа можно, только замяв неприятное дело.

18 августа на корабль было погружено все необходимое. «Надежда» была готова к плаванию в Японию. В тот же день мореплаватели вышли из порта в Авачинскую губу, где снова отдали якорь. С 19 по 20 августа наливали промытые водой бочки из источника, впадавшего в Авачинскую губу и отстоявшего от корабля на полмили. Перевозили с берега порох и провизию.

21 августа Резанов вернулся на корабль. Командир Крузенштерн отпраздновал этот день с особым великолепием. За торжественным обедом присутствовал и генерал Кошелев с офицерами своего полка.

В продолжение стола за здравие их превосходительства Резанова и Кошелева сделано по одиннадцати пушечных выстрелов. В четыре часа, когда императорский посол оставил корабль, возвратясь на берег, выстрелили еще одиннадцать раз. Матросы, разойдясь по реям, кричали «ура». Видимо, радости Ивана Федоровича не было конца. Да и было чему радоваться провинившемуся командиру.

25 августа Резанов оставался еще на берегу. Он дописывал бумаги, отправляемые в Петербург. Последнее письмо было к императору Александру.

«Донося вашему величеству из Бразилии о случившемся между мной и морскими офицерами несогласии, наказывались мы среди всего пути нашего, что неприятное известие дадут вашему императорскому величеству прискорбное о нас заключение, что какая-либо личность могла взять верх над пользою государственною, — писал Резанов, пытаясь сгладить свои прежние послания. — Я признаюсь вашему императорскому величеству, что причиною была единая ревность к славе, ослепившая всех до того, что казалось, что один у другого оную отымлет. Сим энтузиазмом, к несчастью своему, воспользовался подпоручик граф Толстой, по молодости лет его, и наконец, когда взаимное всех к пользе общей усердие возродило еще более прошлого взаимное друг к другу уважение, то и остался он жертвой поступка своего. Обращая его к месту своему, всеподданнейше прошу всемилостивейшего ему прощения, ибо жестоко для чувствительного сердца наказание лишену быть способов разделить славу великого подвига.

Милость вашего императорского величества есть единственное для нас всех прибежище. Я чувствую себя виновным, поспеша моим донесением, и, повергая себя к стопам вашим императорского величества, всеподданнейше прошу прощения себе и всем морским офицерам. Всемилостивейший государь, мы охотно жертвовали тебе жизнью и столь же охотно и впредь идем ее жертвовать»33.

Закончив письмо, Резанов долго смотрел на вершины двух высоких сопок, забеленных снегом. В лучах вечернего солнца сопки казались необыкновенно красивыми…

Приближалась осень. На деревьях и кустарниках пестрели листья желтоватых и красноватых оттенков. Краснела крупная камчатская рябина. Но в лесах, окружавших со всех сторон обширный залив, все еще пели птицы и было много малины и смородины.

Перед самым отходом корабля Резанов долго разговаривал с генералом Кошелевым. Этот честный и строгий человек все больше и больше нравился Николаю Петровичу.

— Я вам посоветую осторожнее держаться с капитаном Бухариным, если доведется попасть в Охотск, — сказал под конец генерал.

— Кто он такой?

— Правитель Охотского края. Чувствует себя наместником. Подобного казнокрада и вымогателя еще не видано на свете. Он ничем не брезгует. Он не просто казнокрад — он разбойник.

— Не могу поверить, ваше превосходительство.

— Вы, наверное, думаете, почему я не пожаловался в Иркутск или Петербург на такого человека?

— Гм… да, действительно, я подумал.

— Николай Петрович, голубчик, этот человек задерживает почту, проходящую через Охотск. А ведь другого пути у нас нет. Он распечатывает все конверты, в которых подозревает для себя что-нибудь вредное, и уничтожает.

— Невероятно, ваше превосходительство! Вскрывать почту могут только по приказу государя.

Недавний обер-прокурор Первого департамента Сената Резанов не мог поверить в столь тяжкое нарушение законов.

— Невероятно, но так есть. Поступки Бухарина превосходят всякое вероятное. Охотск ужасен для всех. Никто не решается ехать туда, опасаясь за свою честь и даже жизнь. Об этом все знают, но он словно пробка торчит в Охотске и закрывает все жалобы, и эту пробку нельзя вышибить.

— Я обязательно побываю в Охотске и лично доложу императору, — пообещал Резанов.

— Говорят, что Бухарин наворовал за два года более ста тысяч рублей. При его-то должности! Кстати, компания, которую вы представляете, несет огромные убытки от поборов Бухарина. Он захватывает компанейские корабли, якобы необходимые ему для перевозки грузов на Камчатку, и ваши приказчики, для того чтобы погрузить свои товары, платят ему по нескольку тысяч. Иногда ваши приказчики за взятку отправляют свои грузы на военных транспортах, а я здесь оказываюсь без самого необходимого.

— Я проверю, ваше превосходительство.

После разговора с генералом Кошелевым Резанов совсем уверился в необходимости прямого морского пути из Петербурга в Русскую Америку, минуя столь отдаленные русские окраины. Порядок в российских губерниях, где царил произвол губернаторов и процветало воровство и лихоимство, после охотских порядков казался Николаю Петровичу совершенным раем.

«Как Баранов ведет себя в Америке? — думал он. — Неужели он жесток, подобно Бухарину, и тоже крупно ворует. Но ведь за его спиной нет солдат, и он ежегодно представляет правлению конторские книги, где показана каждая копейка. И дела компании из года в год идут в гору». Николай Петрович все больше и больше удивлялся. Баранов стал для него совершенно загадочным человеком. «Приеду в Америку, все разложу по полочкам. Всякими делами приходилось заниматься. Меня никто не обманет».

22 августа Николай Петрович переехал на корабль вместе со священником. Резанова сопровождал генерал Кошелев со всеми своими офицерами.

В семь часов вечера, по окончании напутственного молебна, при пушечном выстреле стали сниматься с якоря. Генерал Кошелев оставил корабль. Пушки в Петропавловском порту отсалютовали отходящему кораблю тринадцать раз. На «Надежде» ответили равным числом выстрелов.

Вместо покинувших корабль членов экипажа Резанов взял с собой в качестве адъютанта брата генерала Кошелева, Дмитрия Ивановича. Он заменил графа Толстого. Кроме того, на борт пришли семь человек рядовых, видных собой солдат, и унтер-офицер. В числе солдат был хороший барабанщик. Отряд находился под командой капитана Федорова, который подчинялся только Николаю Петровичу.

Теперь у Резанова была своя маленькая гвардия, и чувствовал он себя на корабле гораздо увереннее.

Погода стояла пасмурная, с дождем и туманом, закрывавшим камчатские берега. Снова появилась течь, несмотря на то, что судно было изрядно проконопачено и починено в Петропавловске. Старый корпус требовал капитального ремонта.

С полудня 27 августа вода в трюме была 28 дюймов , а в полночь 32 дюйма . С северо-востока находила крупная зыбь, и «Надежду» валило с борта на борт.