Книга дворцовых интриг. Евнухи у кормила власти в Китае

Последний китайский император Пу И, глава царствовавшей династии Цин, или Дайцин (находившийся на троне всего около трех лет), оставил известные воспоминания о своей жизненной эпопее. Значительная их часть посвящена дворцовой жизни, детали которой Пу И хорошо знал и помнил или почерпнул из рассказов родственников и бывших приближенных, а также из архивов, в которых ему пришлось работать в последние годы своей жизни в КНР, после освобождения из заключения. Многие эпизоды его книги («Первая половина моей жизни»)[1] в значительной мере касаются придворного быта — жизни в Запретном Городе, скрытой от взоров обычных людей. Некоторые страницы воспоминаний Пу И, в частности, посвящены придворным евнухам, которые окружали его с детства. Традиционный институт «смотрителей-тайцзяней»[2], как обычно называли придворных скопцов, в его эпоху выглядел, конечно, достаточно одиозно, однако продолжал существовать и осуществлять свои функции даже в двадцатых годах XX века, при дворе уже эфемерного монарха, ставшего впоследствии марионеткой в руках японской военщины. Пу И пишет, что в 1922 году во дворце еще насчитывалось 1137 евнухов[3]. Несколько раньше, при дворе вдовствующей императрицы Цыси, их было более трех тысяч (по другим источникам — 1989 тайцзяней). Эта цифра не может не удивить, если учесть, что мир в это время уже вступил в новую эпоху. Даже в 40-х годах XX века («в тот день, когда я в третий раз полетел с императорского трона», — не без юмора пишет Пу И) дворцовых евнухов «было еще около десятка». Правда, двора уже не существовало. Евнухи же «в отставке» доживали свой век еще в 70-80-е годы XX века. В 1994 году в журнале «Китай» печатались отрывки из книги одного из последних дворцовых евнухов Сунь Яотина: «Тайны евнухов-тайцзяней последней династии». В них Сунь вспоминает обстановку при дворе последних маньчжурских монархов, немного говорит о быте самих евнухов, приводит редкие фотографии дворцовой знати и евнухов двора. В 80-х годах были опубликованы записки еще одного дворцового «реликта» Жэнь Футяня, который также называл себя «одним из последних»[4].

Этот одиозный с точки зрения западного менталитета институт для старого Китая был вполне обычным государственным образованием и не вызывал никакого удивления, хотя отношение к нему в китайском обществе было далеко не однозначным. В рамках существовавшего режима правления он рассматривался как важный придаток императорского двора, необходимый для обслуживания многочисленного гарема. Он воспринимался как естественный дворцовый атрибут, ибо жил многие века. В отдельные эпохи правления (например, в годы Ваньли династии Мин, то есть в конце XV — начале XVII века) число евнухов при дворе достигало чудовищной цифры: десяти тысяч человек (о чем, кстати, пишет и Пу И[5]). Другие данные свидетельствуют, что, к примеру, в сороковых годах XVII века число евнухов достигало даже девяноста тысяч человек[6]. Возможно, обе цифры не точны, но сами по себе они вызывают удивление. Дело, однако, не только в существовании государева гарема, смотрителями которого считались «внутренние вельможи» — нэйсяны (так еще звали евнухов), хотя роль евнухов гарема была особенно велика. Обязанности тайцзяней были гораздо обширнее, чем «внутренний надзор», «нэйцзянь» (еще одно название придворных скопцов). Чтобы представить роль этих оскопленных «смотрителей» в дворцовом быту, приведем слова того же Пу И[7]. Он изображает весьма впечатляющую картину деятельности этого института. «Обязанности евнухов были чрезвычайно широки. Помимо присутствия при моем пробуждении и еде, постоянного сопровождения, несения зонтов и печей (имеются в виду камельки для разогрева пищи и вина или просто для обогрева, — Д.В.) в их обязанность входило распространение высочайших указов, проводы чиновников на аудиенцию и прием прошений; ознакомление с документами и бумагами различных отделов Департамента двора, получение денег и зерна от казначеев вне дворца, противопожарная охрана (в китайском тексте буквально: „наблюдение за огнем и свечами“. — Д.В.) и т. д. Это, так сказать, первая часть обязанностей тайцзяней, которые сами по себе были очень важны, ибо затрагивали персону самого монарха и некоторые деликатные стороны императорского быта. Роль „дядьки“ или „наставника“ при государе была уже сама по себе очень важна, поскольку была связана с интимными сторонами жизни государя, о которых никто не должен был знать. Но она неизмеримо возрастала, когда дополнялась чисто государственными обязанностями в виде „возглашения высочайших указов“, „приема докладов“ или „принятия и распространения бумаг различных ямыней (управления) Департамента Внутренних Дел“ (нэйуфу). Не менее серьезной функцией было получение денег и зерна из „периферийных казначейств“ (вайку), что, естественно, являлось одним из каналов обогащения тайцзяней, как, впрочем, и другие виды придворной службы. Ясно, что эти обязанности позволяли евнухам (разумеется, не всем, но наиболее влиятельным) соперничать с высокими вельможами двора и делить с ними лавры государственного правления. Иначе говоря, избранные на пост придворных тайцзяней скопцы могли выполнять самые разные политические функции и задачи, что и происходило на самом деле».

Однако их задачи не ограничивались лишь названными обязанностями, но затрагивали широчайший спектр хотя и мелких, но весьма чувствительных сторон дворцовой службы. Можно сказать, что в отдельные периоды истории тайцзяни влияли на всю духовную атмосферу жизни императорского двора. Пу И далее пишет: «…Евнухам вменялось следить за хранением книг, картин, одежды, оружия (ружей и луков), древних бронзовых сосудов, домашней утвари, желтых лент для отличившихся чинов, следить за сохранением свежих и сухих фруктов; евнухи должны были провожать всех императорских докторов по различным палатам дворца и обеспечивать материалами строителей»[8]. Здесь перечисляются чисто бытовые и хозяйственные функции тайцзяней, определявшиеся традициями, которые существовали на протяжении столетий и играли огромную роль в жизни императорского двора и быте придворной знати и чиновной интеллигенции. Общеизвестно, например, какую значительную роль в китайском культурном бытии играли словесность, каллиграфия, живопись, садово-парковое искусство. В богатых домах, к примеру, существовали частные библиотеки (шуфаны или шучжаи) или кабинеты, где хозяева занимались учеными штудиями, устраивали литературные собрания и театрализованные представления, любовались цветами, луной. Такие «шуфаны» формировали духовную обстановку аристократического дома. Характерно, что слуги, призванные следить за подобными помещениями — шутуны (буквально «книжные отроки») или циньтуны («музыкальные отроки»), — как и тайцзяни во дворце, часто были скопцами. Их роль и влияние в домах знати иногда были весьма значительны, ну а роль таких же придворных была еще более велика. Эти оскопленные фавориты порой оказывали немалое влияние на привычки и пристрастия того или иного вельможи, а иногда и самого монарха.

Придворные тайцзяни выполняли также ритуальные функции: в их обязанности входило возжигание ароматных свечей перед «заповедями и указаниями императоров-предков» (в китайском тексте говорится о так называемых «хрониках деяний» — шилу и «священных заповедях» — шэнсюнях, то есть императорских установлениях). Возжигание благовоний «перед монархом» (юйцянь) и «перед духами» (шэньцянь) символизировало некую жреческую роль придворных смотрителей. В их обязанности входили также некоторые инспекторские функции, как, например, «проверка прихода и ухода чиновников всех отделов; ведение списков присутствия членов Академии наук; регистрация деяний монарха; наказание плетью провинившихся дворцовых служанок и евнухов»… То есть это были функции не только своеобразных надзирателей, но и соглядатаев, и экзекуторов. Тайцзяни занимались даже проверкой списков Академии ханьлиней — важнейшего Совета при особе императора (ханьлини, как известно, занимались составлением и толкованием указов монарха, они были учителями и наставниками наследника престола и т. д.).

Особое место в социальной и политической жизни страны евнухи занимали в пору династий Мин (1368–1644) и Цин (1644–1911). В дальнейшем речь пойдет именно об этих эпохах, тем более что в литературе этого времени (повествовательная проза, записки — бицзи) немало интересных и ярких страниц посвящено жизни евнухов. Но сначала сделаем несколько общих замечаний. Евнушество связано с фактом оскопления человека, которое практиковалось задолго до того, как появился институт придворных евнухов. Мучительное и позорное наказание через кастрацию было известно еще в далекой древности. Из пяти видов наказаний (клеймение, отрезание носа, отрубание ступней ног, оскопление и обезглавливание) оскопление — гун — находилось на четвертом месте по степени жестокости. Ему подвергались за такое серьезное преступление, как «очернение владыки», именно такая участь постигла знаменитого историка древности Сыма Цяня, который жил еще до нашей эры (145-87 гг.) В это и даже более ранние времена людей подвергали оскоплению за предательство, бунт, политические интриги, но прежде всего за блуд. Как говорилось еще в чжоуской «Книге Ритуалов» (Чжоули), «мужчинам отрезали их „силу“ — ши, а женщин запирали в покои — гун». «Дворцовая казнь» (слово «гун» означает «покои», «дворец» и пр.) со временем стала распространенным наказанием. Для него придумали и другие названия, например, «казнь в комнате шелкопрядов» (цань ши) — так, в частности, писали об истории наказания Сыма Цяня. Одно из объяснений этого странного названия таково. Оскопленный человек был подвержен после экзекуции разным недугам, а потому после наказания его помещали в «тайную комнату», где было очень тепло, как в помещении, в котором разводили тутовых шелкопрядов, и держали там сто дней, пока не зарубцуются раны. Иной смысл имело название фусин, буквально «казнь гниения». Оно объяснялось тем, что человек после оскопления походил на трухлявое «гнилое» дерево. Еще было название «темная казнь» (инь-син), которое, по-видимому, было связано с наказанием женщин (инь — темная, женская стихия). Женщин за блуд наказывали не только «заточением в покои», но и избивали палками. Отсюда появился термин «чжо», который имел двоякий смысл. Во-первых, он означал собственно «битье палками». (Это наказание распространялось и на женщин, которых били по голове и половым органам, чтобы лишить женских функций: «чжоцяо» — битье по «жизненным каналам»). Во-вторых, этот же иероглиф означал «оскопление, кастрацию» и относился уже к мужчинам.

К оскоплению в древности прибегали довольно широко. Одна из легенд рассказывает, что император Цинь Шихуан оскопил за какую-то провинность семьсот тысяч рабов-строителей, которые воздвигали знаменитый мавзолей Эпан. Эта цифра, конечно, сильно преувеличена, однако до нас дошло немало фактов о чудовищных тризнах, которые были призваны символизировать величие этого государя и всей его империи. И хотя казнь «гун» была запрещена в династию Суй (VI в.), к ней прибегали и позже. Известно, что основатель династии Мин Чжу Юаньчжан оскопил за провинность две тысячи строительных рабочих. Что касается оскопления людей, прислуживающих во дворце, то этот обычай дошел до XX века. Оскопление было не всегда принудительным, оно могло происходить добровольно, то есть с согласия самой жертвы или ее родни, о чем свидетельствуют исторические материалы и литературные памятники. Так, глава бедной семьи мог заключить с властями своеобразный договор, в котором давал согласие на оскопление своих детей, дабы получить деньги, освобождение от податей и повинностей и т. д. В 80-х годах XX века некий Ма Дэцин (евнух при дворе императора Гуансюя) рассказывал, что был оскоплен собственным отцом, чтобы семья могла выпутаться из денежных долгов. Оскопление Ма Дэцина произошло в тридцать первый год эры Гуансюй, то есть в 1906 году[9]. Иногда человек сам оскоплял себя, чтобы сделать карьеру при дворе. Именно это проделал над собой знаменитый евнух Вэй Чжунсянь (о котором мы подробно скажем дальше), живший в начале XVII столетия, хотя существуют различные версии мотивов его самокастрации. Оскопление и самооскопление происходило и во имя религиозных идей (ведь и на западе существовали секты монашествующих скопцов). Например, в романе автора XVII века Ли Юя «Подстилка из плоти» (Жоу путуань) герой Вэйян (Полуночник), испытав разочарование в сексуальной жизни, находит для себя выход в оскоплении и монашеской аскезе[10]. Оскопление происходило и с целью удовлетворения своих желаний и страстей. В одной из повестей того же литератора «Башня собрания изысканностей» героя оскопляют, чтобы он стал наложником распутного сановника Янь Шифаня, а в другой повести герой оскопляет себя сам, чтобы остаться верным своему покровителю[11].

Особую роль в институте евнушества, как мы сказали, сыграли эпохи Мин-Цин — империи с сильной государственностью и, соответственно, мощным бюрократическим аппаратом. Среди множества государственных институтов значительное место занимал и аппарат евнухов — «Внутренний надзор» — нэйгуаньцзянь («приказ внутренних смотрителей»), который среди двадцати четырех ямыней дворца считался одним из самых важных, так как отвечал за внутренний распорядок. Императорский двор в эпохи Мин — Цин, как известно, располагался не только в Тугуне — основной монаршей резиденции, но и в Летнем дворце — Ихэюань, а также в провинции (при маньчжурах, например, — в Чэндэ). Многочисленные службы размещались в самом Пекине и его окрестностях. Дворцовые ямыни располагались во дворцах — дань (помещениях, принадлежавших самому императору, его женам и наложницам, а также детям), в палатах — гун, павильонах — гэ, домах — фан и т. д. Это были различные дворцовые управы, приказы, присутственные места.

Даже в конце XIX — начале XX века таких учреждений были десятки, если не сотни. Ими управляли, как правило, именно евнухи — смотрители двора. Так, например, при императоре Гуансюе старший евнух Дворца Небесной Чистоты (Цяньциндянь) отвечал за хранение государевых указов. Евнух Дворца Сияющей Гуманности был хранителем государевой печати, следил за расстановкой различных ритуальных аксессуаров и уборкой во дворце. Существовали Дом Государевой Пищи (Юйшаньфан), Дом Государева Чаепития, Государева Аптека, Южный Кабинет и т. д. У ворот этих учреждений дежурили тайцзяни, выполнявшие функции сторожей и доносителей[12]. Слова Пу И о многочисленных обязанностях и полномочиях придворных евнухов нисколько не были преувеличением. Влиятельными чиновниками «Внутреннего приказа» или «Внутреннего надзора» во времена указанных династий были известные вельможи, например, в эпоху Мин это были знаменитый флотоводец Чжэн Хэ, всесильные Лю Цзинь, Вэй Чжунсянь, в конце XIX века — известный тайцзянь Ли Ляньин. Некоторые из исторических фигур стали героями многочисленных литературных памятников. Так, упомянутый Чжэн Хэ — один из главных героев знаменитой книги, рассказывающей о плавании в Западные Моря, а Вэй Чжунсянь стал героем нескольких романов.

В эпохи Мин — Цин аппарат евнухов получил свой законченный вид, а его деятельность была тщательно и строго регламентирована. Регламентация затрагивала все стороны жизни и деятельности придворных скопцов, их поведения, образа жизни, внешнего вида. При императоре Канси (в 1722 г.) придворные евнухи получили свои регалии. Высшим рангом тайцзяней стал пятый и четвертый, а при императоре Юнчжэне — третий. Влиятельный евнух Ли Ляньин в годы царствования Гуансюя находился даже на второй ступени табели о рангах. Его головной убор был пурпурного цвета, а халат он носил с эмблемой «священного журавля». Неранжированные тайцзяни носили синие или лиловые халаты без эмблематики[13]. Вообще говоря, цвета платья тайцзяней были различны, обычно это серый, сине-голубой, кирпичный, чайный (темно-коричневый) и светло-коричневый — «верблюжий». Серо-синий халат надевался весной, летом его сменяло платье светло- или темно-коричневого цвета, зимой и осенью преобладали темные тона: серый и синий. В пору династии Цин евнухи старшего ранга носили куртки магуа, тайцзяни низшего ранга довольствовались безрукавками (каньцзянь). Обувь полагалось носить темных тонов, причем форма сапог зависела от занимаемой должности. Такая жесткая регламентация была характерна для цинской эпохи, хотя ее основы сложились при Минах.

В некоторые периоды китайской истории (например, в пору правления минских Уцзуна, Шицзуна, Сицзуна, то есть в XVI–XVII веках) евнухи обрели огромную власть при дворе и в стране. Они активно участвовали во всех политических интригах и широко занимались деятельностью, которая, вообще говоря, была им противопоказана регламентом двора, например, коммерцией. Однако, несмотря на запрет, многие евнухи сколачивали группы или фракции из своих сподвижников, игравших роль своего рода придворных партий. Например, упомянутый Лю Цзинь собрал влиятельную группу единомышленников, получившую название «партии Восьми», или «партии Восьми тигров». Что касается коммерции, то об участии в ней евнухов свидетельствуют разные литературные памятники той поры. Многие евнухи открывали торговые или меняльные лавки, широко занимались ростовщичеством, сводничеством. Некоторые были даже совладельцами увеселительных заведений и притонов. В названной выше повести Ли Юя «Башня собрания изысканностей» евнух Ша выступает в роли такого предпринимателя — негоцианта. Придворный евнух Хуа из романа «Цзинь, Пин, Мэй» совмещает в себе образ дворцового чиновника и дельца и, в частности, именно на этой основе у него завязывается связь с прощелыгой и мошенником Симэнь Цином — героем этого романа.

Среди многочисленной группы скопцов в эпоху Мин (Ма Юнчэн, Гу Даюн, Вэй Бинь и другие) выделялся Лю Цзинь, имя которого в китайской истории стало таким же известным, как имя сунского национального предателя Цинь Гуя или сатрапов Цай Цзина и Тун Гуаня. Лю Цзинь, как и они, стал символом коварства, жестокости и подлости. Жизнь этого придворного скопца и его стремительная карьера при дворе в известной мере характерны. Взлет этого простолюдина из Шэньси по фамилии Тань начался после того, как он, оскопив себя, попал во дворец и стал фаворитом влиятельного евнуха Лю. Сменив фамилию с Тань на Лю (заметим, что смена фамилии или имени у евнухов была довольно распространенным явлением — это был своего рода акт перевоплощения и новой инициации), он стал Лю Цзинем и с этим именем вошел в историю. Пользуясь благосклонностью юного монарха Уцзуна, которого он пестовал в детстве, Лю Цзинь быстро приобрел огромную власть при дворе. Он, в частности, стал главой Ритуального приказа (Сылицзяня) — одного из самых важных институтов в это время[14]. В функции этого учреждения, в частности, входило ведение внутренней, внешней документации и отбор бумаг для императора и влиятельных вельмож двора (все бумаги, поступавшие к Лю Цзиню, назывались «красными книгами», и только после его просмотра они поступали в различные департаменты — «белые книги»). Как свидетельствуют источники, Лю Цзинь даже имел право использовать императорскую печать и красную тушь (прерогатива самого государя), и с этой точки зрения он стоял даже выше Государственной Канцелярии — Нэйгэ. Такое влияние объяснялось не только его особыми качествами и заслугами, но и тем, что его поддерживала влиятельная группа придворной знати. Именно в это время появилось понятие яньдан — «партия (группа) скопцов», которое впоследствии стало нарицательным — своего рода шайка придворных интриганов и заговорщиков.

Контроль за дворцовой жизнью в Мин-Цин давал в руки евнухов огромную власть, ибо предоставлял возможность воздействовать на рычаги управления чиновным аппаратом. Сылицзянь было именно таким учреждением. Китайский историк Е Диньи, исследовавший деятельность тайных служб при династии Мин, писал: «Главный аппарат тайной службы в эпоху Мин Сылицзянь обладал подлинной политической властью. Евнухи, управлявшие Ритуальным приказом, фактически играли роль канцлеров-цзайсянов. В политическом плане их власть заключалась прежде всего в манипулировании делами продвижения по службе внутренних и внешних чиновников (дворцовых и периферийных. — Д.В.). Большинство крупных вельмож двора в годы Мин было связано с евнухами. И хотя из них многие имели титулы „старших наставников“ (дасюэши), они всякий раз прибегали к поддержке евнухов, дабы получить должность в правительственном кабинете. Однако, проявив принципиальность или отсутствие подобострастия, они подвергались опале и снимались с должности, их обвиняли в разных преступлениях. Словом, они испытывали различные лишения и беды»[15]. Действительно, даже очень крупные вельможи, чтобы получить выгодную должность, «связывались со скопцами, заручаясь их поддержкой», — так записано в «Истории Мин»[16]. К подобной поддержке евнухов прибегали многие чиновники двора и провинциальных ямыней. Так, печально знаменитый Янь Сун, живший несколько позже Лю Цзиня, и его сын Янь Шифань (герой многих литературных памятников XVI–XVII вв.) заняли важные посты при дворе именно благодаря своим тесным связям с хуаньгуанями — чиновниками-евнухами[17]. В упомянутой нами повести Ли Юя, Янь Шифань, дабы заполучить себе юного красавца Цюаня, прибегнул к помощи придворного евнуха Ша. К нему же он обращается и при решении других тайных дел. Исторические материалы свидетельствуют о том, что чиновники, проявившие несговорчивость, строптивость и неповиновение евнухам быстро лишались должности, подвергались различным наказаниям и просто уничтожались. При Лю Цзине честный вельможа двора Ян Ицин был лишен своего поста и брошен в темницу. Отправили в ссылку известного поэта и государственного деятеля Ли Дунъяна, был бит батогами сановник Ян Юань, осмелившийся обвинить Лю Цзиня в узурпации власти, и т. д.[18] В пору всевластия евнухов и царедворца Янь Суна их жертвами стали многие известные чиновники, ученые мужи и литераторы, среди которых был, например, знаменитый в то время поэт и эссеист Ван Шичжэнь. Жизненная эпопея этого человека породила популярную в ту пору легенду о «мести» Вана придворной клике во главе с Янь Суном, которую он будто бы осуществил, написав роман «Цзинь, Пин, Мэй», где в иносказательной форме обличил своих врагов.

Жизнь евнухов-царедворцев была, однако, далеко не безоблачной и нередко заканчивалась весьма трагически. Против Лю Цзиня неоднократно возбуждались судебные дела и проводились расследования, инициаторами которых были его политические оппоненты (упомянутый Ян Ицин и другие). Много раз ему удавалось избегать наказания, но наступил час, когда он был снят со всех постов и отправлен в ссылку. Обыск, произведенный в его имении, показал, что в своем доме он хранил поддельную императорскую печать, монаршее одеяние и много оружия. Шестидесятилетний евнух был обвинен в государственной измене и подвергнут «медленной казни», то есть четвертованию, причем не сразу, а в течение трех дней. Легенда гласит, что один из его врагов за несколько медяков купил кусок мяса поверженного противника и съел его сырым, дабы удовлетворить чувство мести[19].

Примерно через столетие после Лю Цзиня на политическом небосклоне минской империи появилась еще более одиозная фигура знаменитого евнуха Вэй Чжунсяня (1568–1627), которого можно без особого преувеличения назвать вершителем судеб двора в первые десятилетия XVII века. Он оказался в самом эпицентре дворцовых интриг и политических баталий, инициатором которых, впрочем, часто был сам. Его взлет обусловлен некоторыми особенностями правления императора Шэньцзуна, который правил под девизом Ваньли (1573–1620). Этот монарх отличался полным равнодушием к государственным делам, но большой склонностью к утехам и развлечениям, а также разного рода таинствам (шаманство, оккультные науки, алхимические опыты). Не удивительно, что двор этого правителя превратился в место дрязг и политических интриг, ожесточенной борьбы между различными группировками. Не случайно в конце XVI века огромную силу вновь обрела «партия скопцов», которая безжалостно расправлялась со своими оппонентами. Жестокие политические схватки, буквально сотрясавшие страну, получили отражение в многочисленных исторических материалах и памятниках литературы. «Партия скопцов» была в это время многочисленна и сильна. Сначала ее возглавлял влиятельный евнух Чэнь Цзэн, отвечавший за поборы и конфискацию имущества у «врагов трона». Партия скопцов старалась привлечь на свою сторону самых разных людей, начиная с вельмож двора и кончая весьма темными личностями или просто проходимцами вроде некоего Чэн Шоусюня, простого мясника и торговца вином, получившего за «заслуги» от двора высокий чин во Дворце Боевой Доблести. Это был яркий тип политического пройдохи, образ которого воплощен в образе Симэня в романе «Цзинь, Пин, Мэй». Примерно таким же был и Вэй Чжунсянь.

История его жизни близка истории Лю Цзиня. Он тоже вышел из семьи простолюдинов и в какой-то момент понял, что оскопление поможет ему сделать карьеру. До своего поистине фантастического взлета при дворе он был обыкновенным улаем — полубродягой, полумошенником (так его обычно характеризуют исторические документы и художественные произведения). Чтобы избегать наказания за темные дела, он сменил фамилию на Ли. После оскопления он вошел в фавор к влиятельному сановнику — евнуху Ван Аню и его приближенному, тоже скопцу Вэй Чао. Быстрый взлет при дворе в еще большей степени объясняется его близким знакомством с придворной дамой Кэ, которая вскормила малолетнего наследника престола Сицзуна (он правил с 1621 по 1627 гг.). Когда после таинственной смерти отца Сицзун занял престол, он даровал своей «матери» титул «Госпожи, Несущей Святость» (фэншэн фужэнь), а Вэю пожаловал пост Смотрителя-Держателя кисти — одна из важных должностей в палате Ритуалов. Приход Сицзуна к власти произошел благодаря сложным закулисным интригам придворных евнухов. За «особые» заслуги евнуха юный монарх восстановил его фамилию Вэй, а вместо прежнего имени Цзиньчжун (мы увидим это имя во фрагментах романа) даровал ему имя Чжунсянь, что значит Верная Мудрость. Смена фамилии и имени означала преображение человека — изменение его жизненного статуса.

Несколько лет, проведенных Вэем при дворе Сицзуна, были отмечены ожесточенной борьбой с политическими оппонентами (группой дунлиньцев), в результате которой Вэй вышел победителем. Его оппоненты были фактически разгромлены, а их политическое влияние восстановилось лишь при следующем императоре. Вэй Чжунсянь добился победы во многих сложных интригах двора, в которых также были замешаны многочисленные обитатели гарема (жены и наложницы умершего и здравствовавшего императоров: упомянутая Кэ, еще более влиятельная наложница Ли — «Западная Ли», как ее еще звали, поскольку она обитала в Западном Дворце). Многие из них претендовали на место «правящей государыни», вершившей делами из-за «приспущенного занавеса». С помощью Чжунсяня и его приспешников в это время были умерщвлены многие из претенденток на высокие места при дворе. В их числе оказалась даже родная мать царствующего государя — наложница Ван. В конце правления Сицзуна евнух Вэй приобрел огромную власть. Его величали «Вельможным Вэем» (Вэй-гуном. Здесь слово «гун» означает и титул, и почтительное обращение к знатному вельможе), «Вельможей Восточного Приказа» (дворцовое учреждение, где вершились государственные дела) и даже «Первейшим вельможей» (юаньчэнь), настоящее его имя было даже табуировано. Некоторые бумаги подписывались: «Государь и сановник Приказа» (имелся в виду Вэй). При встрече с ним его величали: «Девять тысяч лет» и даже «Девять тысяч девятьсот лет» (императора славили словами: «Десять тысяч лет жизни»). В его честь воздвигали торжественные арки, строили кумирни, в коих курились благовония. Некоторые особо льстивые царедворцы предлагали государю возвести евнуха в ранг, равный Первоучителю Конфуцию[20]. В храмах, которые воздвигались в его честь, появлялась надпись типа: «Небесная добродетель, как у государей Яо и Шуня; высшая святость и высшая мудрость»[21].

Вэй Чжунсянь был человеком незаурядных способностей, мастером тонкой лести, коварства и жестокости. Юный император Сицзун на протяжении семи лет своего царствования фактически находился во власти ловкого интригана и лицедея. Зная про склонность юного монарха к развлечениям, Вэй устраивал для него театральные действа с актерами и певичками, скачки и охоты. Он придумывал водяные аттракционы и другие забавы, а дабы подчеркнуть свои умения, сам занимался плотницкими, гончарными поделками и прочими ремеслами[22]. В 1623 году по совету Вэя в Запретном городе проводились военные учения, в которых участвовало три тысячи «боевых евнухов». Такие ученья и шествия военизированных евнухов продолжались и впредь и были одной из любимых забав недалекого императора.

Как и в пору Лю Цзиня, влияние Вэя распространялось на все его окружение — «партию евнухов», которую он успел за эти годы сколотить. История повторилась. Как сто лет назад, вокруг Вэя собрались единомышленники-царедворцы, которые в истории и литературе получили название «Пяти тигров», «Пяти леопардов» и «Десяти псов». Первые пять — крупные вельможи двора, составившие своего рода мозговой центр «партии евнухов»: Цуй Чэнсю и другие. Вторые пять — военные чины, такие как Тянь Эрган и Сюй Сяньтунь. Они, в частности, сыграли активную роль в разгроме дунлиньцев — главных конкурентов Вэй Чжунсяня. Десять псов — чиновники в ранге начальников Ведомств столичных прокуроров, то есть практические исполнители приказов. Многих из них называли «сынами» и «внуками» престарелого евнуха[23].

Всевластие евнуха при дворе Сицзуна продолжалось вплоть до смерти императора (он умер в возрасте двадцати трех лет) в 1627 году. С приходом на престол его младшего брата Сыцзуна обстановка при дворе изменилась. Новый государь (его девиз правления: Чунчжэнь) стал энергично очищать двор от ставленников Вэя, а в конце концов черед дошел и до самого Вэй Чжунсяня. Вэй был сослан в Фэнъян, а вскоре вышел указ о его аресте. Поняв, что настал час расплаты, Вэй Чжунсянь решил опередить события и покончил с собой. Одновременно покончили счеты с жизнью и несколько его сподвижников из «партии евнухов». Новый император устроил большую чистку двора, однако полностью разгромить институт всевластных скопцов так и не смог. Как мы уже говорили, институт евнухов как влиятельный аппарат политической власти сохранился при маньчжурах и благополучно просуществовал вплоть до XX века[24].

Выше мы вскользь коснулись некоторых эпизодов из жизни евнухов в литературных произведениях. На самом деле образ евнуха-царедворца довольно часто встречался в литературе XVI–XVII веков. Причем это не только эпизодические характеры, но именно центральные герои, несущие значительную смысловую нагрузку. Эти образы интересны с точки зрения их социальной оценки современниками. В романе конца XVI — начала XVII века «Цзинь, Пин, Мэй», принадлежащем перу анонимного автора (факт сам по себе, конечно, не случайный), появляется фигура евнуха Хуа, о котором автор говорит как бы между прочим, однако его присутствие в романе весьма ощутимо, ибо связано с характеристикой главного героя — выскочки Симэнь Цина. Придворного евнуха Хуа в действии почти не видно, однако о «почтенном дядюшке» (в романе его называют «гунгун» — почтительное обращение к придворным евнухам в эпохи Мин-Цин) то и дело говорят другие герои: его племянник Хуа Цзысюй, его жена Ли Пинъэр, распутник Симэнь. Племянник Хуа Цзысюй, распутник и бездельник, постоянно прибегает к его помощи, когда ему надо уйти от наказания за свои неблаговидные поступки. Прибегает к его поддержке (попросту дает евнуху взятки) и пройдоха Симэнь, который нередко оказывается в сложных ситуациях. Образ евнуха Хуа, несмотря на его мимолетность, важен для понимания картины социального бытия в романе.

Еще более яркой иллюстрацией жизни и поведения евнухов может служить названная выше повесть Ли Юя, в которой евнух Ша Юйчэн является если не главным героем, то во всяком случае одним из важнейших действующих лиц. В повести говорится о двух молодых ученых, которые становятся торговцами книгами, цветами и антиквариатом. Молодые люди склонны к «мужскому поветрию», весьма распространенному в то время. Они оба женаты, но, познакомившись с красивым юношей Цюань Жусю, вскоре делают его своим близким другом и сотоварищем по утехам. Молодой Цюань (такие юноши для утех получили в Китае название лунъян), который «своей юностью и красотой привлекал к себе именитых гостей», скоро попал в поле зрения вельможи Янь Шифаня — сына всесильного царедворца Янь Суна, которой в это время занимал пост тайши — придворного академика. Оба эти человека, как мы говорили, хорошо известны в истории. Ловкие политические интриганы, они были тесно связаны с «партией евнухов». Появление этих персонажей в повести Ли Юя, конечно, не случайно. Оно прежде всего свидетельствует о явно отрицательном отношении литератора к подобным историческим персонажам (заметим, что Ли Юй жил в пору разгула евнухов при Вэй Чжунсяне, который в глазах современников ассоциировался и с Лю Цзинем, и с семьей Яней). Янь Шифань, склонный к «мужскому поветрию», пожелал сделать Цюаня своим наперсником и наложником. В связи с этим весьма симптоматична характеристика вельможи, данная автором: «Надо вам знать, что Янь Шифань имел порочную страсть, именуемую „мужским поветрием“. В его сети попадали многие красивые юноши. Одаривал он своим вниманием и служащих ямыней, даже тех, кто уже носил чиновную шапку, если только они были молоды и хороши собой. Прислуживавшие вельможи в дальних покоях удостаивались его высокой милости. В этих делах Янь Шифань был мастак и потому, едва взглянув на Цюаня, сразу же оценил его достоинства: кожа белее снега, нежное, лоснящееся тело, чистота невинной девушки. Воспылав к юноше страстью, сановник решил во что бы то ни стало оставить его у себя»[25]. Любопытно, что автор не слишком осуждает отношение двух молодых ученых к любимцу и даже где-то им симпатизирует, однако совершенно непримирим по отношению к царедворцу Яню и при каждом удобном случае подчеркивает его сластолюбие, коварство и жестокость. Таким было отношение большей части общества к этому кругу придворной элиты, которая была связана с евнухами.

Поэтому не случайно появление в рассказе фигуры евнуха Ша. Вот одна из его характеристик. «Надобно вам знать, что в ту пору служил при дворе евнух Ша Юйчэн, оба Яня ему покровительствовали, осыпали милостями, и все потому, что он был так же коварен, как и они, помогая им в разных подлых делах»[26]. В китайском тексте качества евнуха выражены многозначительным словом «цзянь» (подлый, коварный, лукавый и пр.) — образ, который в Китае характеризовал изменника (цзяньчэнь — чиновник-изменник). Названные выше сунские царедворцы Цинь Гуй, Цай Цзин и другие все были «цзяньчэнями». Другой эпитет этого человека — «ланбэй», то есть зловредный, подлый, трусливый (в обоих иероглифах этого слова есть элемент «собака», что подчеркивает «звериные» качества человека). Обращает на себя внимание имя евнуха Ша, которое буквально значит «песок» и в то же время созвучно со словом «убивать» (ша). Песок — здесь образ чего-то аморфного и опасного, как сыпучие пески. В знаменитом волшебном романе «Путешествие на Запад» один из героев — монах Ша (Ша Хэшан) изначально был «духом сыпучих песков». Словом, имя рождало определенные ассоциации, и отнюдь не положительные. Из текста видно, что Ша, хотя и является «нэйсяном» («внутренним смотрителем», то есть сановником «внутренних покоев дворца»), однако живет вне дворца и принадлежит к категории «чистых гостей», то есть является представителем своеобразной богемы. Указанные автором детали весьма многозначительны. Они говорят о высоком положении Ша, его влиятельности и независимости. Обращает на себя внимание слово «цинкэ» — «чистый гость», весьма необычное в данном контексте; в обиходе это слово имело довольно специфический оттенок. Так называли домашних и придворных забавников, актеров и любителей, шутников, способных повеселить гостей и спеть песнь, просто собутыльников. Интересно, что «цинкэ» — одно из образных названий сливы мэйхуа, цветка, который символизировал и утонченную красоту, и сладострастие. Характеристика евнуха как «чистого гостя» намекает на его по меньшей мере необычный образ жизни. Дальнейшее повествование это подтверждает. Ша хочет сделать из юного Цюаня своего слугу, который ухаживал бы за садом, его библиотекой и развлекал гостей. Именно евнух по договоренности с Янем подвергает несчастного юношу кастрированию.

Этот эпизод не только показывает, как становятся евнухами «по принуждению», из него видно, что евнух Ша занимается подобным оскоплением уже не первый раз, так как при нем находятся и другие мальчики-евнухи. Характерно, что в доме Ша живут специальные мастера-оскопители. О такой насильственной процедуре оскопления говорят и более поздние факты истории. Бывшие евнухи, жившие в 80-х годах XX столетия (Жэнь Футянь, Чи Хуаньцин и другие), рассказывали аналогичные случаи, которые происходили на их глазах. По их словам, в Пекине в свое время жили два известных «оскопителя» Пятый Би и некий Лю по прозванию Маленький нож. Они имели чин седьмого ранга и занимались поставкой юных скопцов во дворец и в богатые дома. Каждый квартал был обязан поставить сорок молодых евнухов[27]. Они же занимались и оскоплением. Перед самой процедурой они внимательно осматривали человека, выясняя его физическое состояние, внешность, сообразительность, ловкость и пр. Бывшие евнухи, в частности, пишут: «В тот самый год люди, собиравшиеся отправить своего сына во дворец, дабы сделать из него евнуха, сначала шли к Би или Лю, чтобы „повесить табличку“, то есть оставить свое имя». После соответствующего осмотра и проверки (наружности, сообразительности, ловкости, умения вести беседу) и «прощупывания мошонки» (ощупывания половых органов через штаны) мальчика оставляли у себя, если он соответствовал всем требованиям. «Очищение тела», то есть оскопление, производилось самими Би и Лю, которые обладали в этом отношении большим опытом и имели соответствующее оборудование. За свою операцию они брали немалые деньги. Эти же авторы сообщают, что иногда они оценивали свои услуги в огромную сумму (до 180 лянов). Такие деньги бедным семьям, естественно, взять было неоткуда, и тогда заключался «договор» о кредите[28].

В повести Ли Юя юноша Цюань становится полурабом евнуха Ша: он не может даже покинуть его дом, чтобы навестить родителей или друзей. Другой юный евнух ему объясняет: «С сегодняшнего дня вы у него в услужении, поскольку накануне вам изменили естество». Сам Ша объясняет юноше: «Запомни, ты стал скопцом и теперь будешь жить у меня, другого пути у тебя нет. Никуда ты не денешься»[29]. В этих словах заключен жестокий парадокс судьбы оскопленного человека. У него оставалась лишь одна жизненная альтернатива: стать евнухом-тайцзянем при дворе или пойти в услужение к какому-нибудь знатному вельможе. В первом случае он мог «выбиться в люди» и обладать даже некоторой властью. Юноша Цюань отправляется в услужение к Янь Шифаню и уже потом попадает во дворец, обратив на себя внимание монарха. Став придворным евнухом, он мстит Яню за свое унижение.

Парадоксальность положения скопца в обществе состояла еще и в том, что он пользовался уважением лишь тогда, когда занимал пост придворного тайцзяня-смотрителя. Если же он оставался за пределами дворца, то, по существу, становился изгоем. Таким образом, оскопление было не только путем к славе и власти (как в случае с Лю Цзинем или Вэй Чжунсянем); оно вело человека к полному жизненному краху. Китайский историк Ли Гуан пишет, что в обществе к скопцам (нетитулованным) относились с изрядным презрением и насмешкой. «В обществе считали, что эти полумужчины-полуженщины — люди низшей категории», что эти «лаогуны» («почтенные дядюшки») — настоящий позор для семьи. В случае смерти евнуха его родным зачастую не разрешали хоронить его на родовом кладбище[30]. В окрестностях старого Пекина, например, стояли кумирни, подле которых были особые кладбища для евнухов, так как в других местах их попросту не хоронили. Скопцы, не попавшие в число придворных евнухов, становились своеобразными бродягами-люмпенами. В романе о евнухе Вэй Чжунсяне «Два сна», о котором пойдет еще речь, есть несколько глав, повествующих о бродягах-скопцах, которые сбивались в разбойные шайки. У них был свой лидер-вожак, свой кодекс поведения, свой образ жизни. Автор этого малоизвестного романа Го Цин — праведник из Чанъани, в частности, пишет: «Долгие странствия привели Вэя к местечку под названием Линьцин, где буйствовала ватага нищих скопцов под водительством некоего Бао Нина по прозвищу Лютый тигр, отличавшегося не только изрядной силой, но и коварством. Он наводил ужас на всех местных побирушек». В банде нищенствующих скопцов Вэю удается втереться в доверие к вожаку и стать всеобщим любимцем. Это — первая ступенька к его дальнейшему успеху. Этот эпизод позволяет нам более подробно остановиться на характере изображения евнухов в художественных произведениях позднего китайского Средневековья. В этой связи особенно интересны два романа: названные выше «Два сна» и «Чудовище Тао-у», очевидно, написанный на основе первого произведения. Оба они посвящены истории евнуха Вэй Чжунсяня, причем их содержание основывается и на исторических фактах, и на слухах, сдобренных значительной долей авторской фантазии. Они привлекают внимание еще и тем, что написаны, так сказать, «по следам событий», то есть вскоре после крушения карьеры всесильного евнуха, а потому дают возможность почувствовать атмосферу эпохи и отношение общества (или какой-то социальной группы) к самому явлению евнушества. Полное название романов таково: «Сны темный и светлый, мир предостерегающие» (в сокращенном переводе «Два сна»), а второй называется «Праздные суждения о чудовище Тао-у» (в нашем переводе: «Чудовище Тао-у». Фрагменты из обоих романов приводятся ниже). Авторы произведений неизвестны, но первый роман подписан псевдонимом, однако кто такой Го Цин, праведник из Чанъани, нам неизвестно (слова Го Цин вряд ли вообще могут быть именем, ибо они означают «Чистота Отчизны»). Роман «Два сна» появился первым и лег в основу второго, хотя последний сильно от него отличается подробностями описания и многими деталями. Оба произведения можно отнести к нравоописательным сочинениям со значительной долей обличения. Основной объект авторской инвективы — евнух Вэй Чжунсянь и его окружение.

Роман «Два сна» появился в 1628 году, то есть уже на второй год после смерти евнуха Вэя. Автор — «праведник из Чанъани», по-видимому, если не участник драматических событий, то во всяком случае, их пристальный наблюдатель, причем его отношение к поверженному тайцзяню крайне негативно. В предисловии («Слово прозрения» или «пробуждения») он пишет: «Праведник из Чанъани, узнав про жизнь Вэй Чжунсяня от начала ее до конца, решил подробно изложить все деяния его: постыдные и мерзостные, вызывающие ужас и гнев, душевную боль и острую жалость. Он представил их в „двух снах“: Светлом и Темном»[31]. Автор воспринимает Вэй Чжунсяня как некое инфернальное зло, носителя вселенских бед. Не случайно во втором романе Вэй назван чудовищем Тао-у. Согласно легендам, эта тварь была похожа на тигра с человеческим лицом. У нее были лапы тигра, клыки кабана, хвост длиной в один чжан и восемь чи, шерсть длиною два чи. За все зло, которое содеял Вэй Чжунсянь в этом мире, его ждет жестокое возмездие в мире ином. Темный мир, куда в конце концов попадает Вэй, — это загробное судилище, где герой слышит свой последний приговор. Разговор о «снах» в романе не случаен. Сон — метафорическое выражение жизни человека как юдоли скорби и страданий. «Небо с Землею суть сферы единого сна, — пишет автор в том же „Слове“. — Это есть театральное представление, какие бывали как в древности, так и в современности. Человек в этой жизни (буквально „живой человек“) есть лишь пена химеры» (по-китайски: «хуаньпао» — пена иллюзии или химеры). Евнух Вэй является порождением этой химеры, и сам он представляет собой химеру — фантастическое воплощение зла. Кармическая характеристика евнуха определяет все дальнейшее повествование. Характерно, что первая глава произведения начинается как бы с «конца» — наказания героя как выражения исторической оценки его деятельности. «Рассказывают, что в годы Тяньци, то бишь Небесного Начинания нашей Великой династии Мин жил некий тайцзянь — дворцовый смотритель. Этот человек по своему усмотрению вертел державной властью, однако этого было ему мало, и он вынашивал мятежные планы заговора. За спиной государя, пренебрегая всякими законами, он расшатывал устои страны. Уничтожая верных трону достойных людей, всесильный евнух раздавал своим наперсникам титулы и должности, тем самым источая яд в пределах всех Четырех Морей. Разными неправедными способами собирал он свои богатства и в конце концов обогатился неимоверно, чем вызвал презрение и гнев тысяч и тысяч людей. Нашему государю, святоясному Сыну Неба потоком направлялись жалобы на злодея. Чиновники крупные и мелкие, а также простолюдины слали монарху петиции и прошения, коими в конце концов вызвали к злодею монарший гнев. Государь издал суровый указ о лишении вельможи „железного знака“ благоволения и забрал в казну все его богатства. Усадьба тайцзяня, а также все его угодья были объявлены к распродаже, а самого его подвергли медленному умерщвлению путем отделения головы от туловища и отсечения всех конечностей». Факт «медленного умерщвления» отмечается и в «Истории Мин» («Мин ши»). Этот символический акт казни по отношению к уже умершему человеку был довольно распространенным явлением в китайской истории.

Повествование в романе идет под знаком изобличения преступлений евнуха Вэя, причем автор изображает достаточно правдивую картину поступков скопца и истории его жизни, что свидетельствует о хорошем знании жизни вельможи. «Его фамилия Вэй, а имя Цзиньчжун, что значит Продвинутая Верность. Он уроженец Сунинского уезда области Хэцзянь и вышел из разорившейся и обедневшей семьи, которая долгое время скиталась по белу свету. Человек, напрочь лишенный чести и порядочности, Вэй к тому же был большим мастером премерзких и недостойных проделок, чем, увы, прельстил юных отпрысков из весьма уважаемых семей. С малых лет Вэй не занимался ничем путным, но зато весьма поднаторел в некоторых занятиях, помогавших ему в беспутной жизни. Так, скажем, он достиг изрядных успехов в игре на музыкальных инструментах, а также в пении и танцах. Кроме того, Вэй считался неплохим наездником и стрелком из лука, он умел также недурно бить по мячу, играть в шашки и шахматы. Что касается книг и словесности, то в этом он был полным невеждой. Кажется, он не знал ни единого иероглифа. Тем не менее, молодые люди из этих мест проявляли к нему немалое расположение за его шутки и большое умение позабавить друзей». Эта характеристика евнуха, видимо, достаточно правдива, так как о том же свидетельствуют и некоторые исторические материалы. Действительно, многие евнухи сделали карьеру своим умением, например, «позабавить» государя и придворную знать. Причем от них не требовалось ни глубоких знаний, ни особого образования. Кстати, многие евнухи были малограмотными или вовсе безграмотными людьми, так как происходили из крестьян, мелких горожан, ремесленников и т. д.[32] Неудивительно, что в романе говорится именно о «разорившейся семье» (поло ху), которая слоняется по белу свету. Во втором романе, где литературная гипербола более остра, родителями Вэя оказываются бродяга-скоморох по кличке Безобразный Осел и полугетера. Во многих исторических материалах подчеркивалась малообразованность Вэя, во всяком случае в молодости. В обоих романах говорится, что Вэй сбивает компанию молодых бездельников, прощелыг и мошенников, с которыми устраивает оргии в кварталах певичек, играет в азартные игры и творит всякие безобразия. Более того, Вэй и его друзья занимаются даже прямым разбоем, поэтому не случайны их постоянные конфликты с властями Чанчжоу. Все это, однако, не мешает Вэю устанавливать связи с влиятельными лицами, заключать «братские союзы» («союзы золота и орхидеи») с близкими по духу людьми, в том числе с придворными евнухами. Передним открывается путь наверх. Интересно, что оба автора обусловливают взлет Вэя необычностью его судьбы, которую предрекают ему гадатели.

Надо сказать, что разного рода предсказания и знамения — довольно обычное явление в китайской средневековой прозе. Они всегда свидетельствуют о необычайной судьбе человека и предначертаниях его жизни. Вэй Чжунсянь несколько раз отмечен знаками судьбы, которые вовсе не сулят бед, а напротив, неоднократно предвещают ему жизненный взлет. В одной из гадательных бирок так и говорится: «Предстоящий путь велик и далек, он сулит благополучие и долголетие» (любопытно, что неграмотный Вэй не понимает смысла гадательных оракулов). Однако Вэй сам разрушает свое счастье и поэтому терпит крах. Вот как выглядит один из эпизодов ворожбы. «Дело с жалобой Цзиньчжуна (первое имя Вэй Чжунсяня. — Д.В.) хотя и завершилось благополучно, однако сей муж, считавший себя личностью необыкновенной и выдающейся, в какой-то момент вдруг стал неудачником (лопо). В ямыне вход для него был закрыт, а в столице он жить не мог. Пораскинул он мозгами и понял, что дальше так жить решительно невозможно. И тогда он решил спросить о своей судьбе гадателя Гуань Шэна. Старый ворожей в это время сидел у городских ворот. В первый раз гадание показало, что на его жизнь падает семьдесят вторая бирка (в китайском тексте гадательная бирка называется „цянь“ — плашка), которая гласила:

В метафорической форме здесь предрекается блистательная карьера, однако в словах гадания видно и предостережение о тех опасностях, которые поджидают человека. Образ моста — символ разлуки, ухода в небытие. Солнце, склоняющееся к западу — близкая кончина; «лисы и зайцы» — намек на непутевое окружение Вэя.

Гадание происходит три раза и всякий раз предрекаемый герою блистательный путь сопровождается оговорками автора. Например, «если бы в будущем он понял смысл гадательной бирки, то обеспечил бы себе долгую жизнь и богатство вместе со славой». Подобное предсказание он получает и из уст другого ворожея Тао (глава восьмая романа), однако тщеславный герой желает видеть лишь первую его половину (счастливую) и пренебрегает другой (предостерегающей), а потому он обречен. Жизнь, полная удовольствий, продолжается и в конце концов приводит к недугу: его мужская плоть постепенно начинает подгнивать. В этот момент у героя возникает мысль об оскоплении. В романе «Два сна» его скорбные думы выражены в примечательном эпизоде, где герой говорит сам с собой. «Ничтожный Вэй Цзиньчжун дошел до крайней черты и выхода для себя я не вижу. Я постоянно терплю голод и испытываю боли во всем теле. В свое время в храме на горе Тайшань я трижды искал смерти, но духи меня от нее отвратили. Нынче жизнь моя стала нестерпимой, и я решил себя оскопить, дабы вступить в круг подобных»[34]. Он подвергнул сам себя оскоплению в заброшенном храме. В романе «Чудовище Тао-у» эта сцена принимает мистическую окраску: ватага бродячих скопцов его обворовывает, избивает и бросает в реку. Течение прибивает тело к берегу, где два странных существа, похожих на собак, расправляются с его мужскими причиндалами. Впоследствии оказывается, что эти животные — таинственные существа, символы другого мира. Вэй, живя в скиту у даоса, их убивает и съедает, поэтому и следует возмездие. Фантазия автора романа придает событиям мистические черты.

После разных перипетий Вэй встречается с придворными евнухами («почтенный Хэ» и другие) и с их помощью оказывается во дворце. С этого момента автор величает его не иначе, как «государственный разбойник евнух Вэй», то есть как он часто зовется в исторических документах. Начало его карьеры при дворе изображается так. «Неожиданно наш батюшка государь Ваньли после пребывания на престоле сорок восемь лет, в восьмом месяце преставился — вознесся к облакам, а трон передал батюшке Тайчану (императору Гаоцзуну, что произошло в 1620 году. — Д.В.). Однако нежданно-негаданно наш государь, пробыв на драгоценном престоле всего две луны, тоже скончался, передав трон батюшке Тяньци (Сицзуну: 1620–1627. — Д.В.), что было большим счастьем для разбойника Вэя»[35]. Ибо государь «проявил особую милость к разбойнику Вэю, переведя его из Приказа Внутренних Смотрителей в Приказ Церемоний, дабы тот мог управлять делами Восточного Приказа (это учреждение фактически занималось всеми важнейшими делами двора. — Д.В.). Государь даровал ему имя Чжунсянь, собственноручно начертав эти два знака. Верховный владыка надеялся, что Вэй станет хорошим человеком, ибо „верность“ исключает предательство, а „мудрость“ — зло. Кто мог предположить, что тот впоследствии станет замышлять бунт и измену, превратится в государева преступника, расхищающего казну! Словом, этот человек не оправдал высочайшей милости государя, который даже изменил его имя»[36]. Здесь и далее, подчеркивая низкие качества Вэя, автор старается обелить самого владыку — черта традиционная для официальной китайской историографии и воспринятая литературой. Литераторы (за редким исключением) почти всегда утверждают, что зло исходит не от государя, но от дурного его окружения — цзяней (предателей) и цзэев (разбойников). Что касается верховного владыки, то он всегда мудр и справедлив. Так происходит и здесь, хотя история свидетельствует, что взлет евнуха происходил благодаря покровительству императоров. В романе он объясняется прежде всего исключительной хитростью, лукавством и коварством евнуха: «В то время разбойник Вэй лукаво изображал себя преданным вельможей, проявляя крайнюю осторожность и внимательность. Батюшка государь Тяньци проникся к нему еще большим доверием, выслушивал его и следовал его советам. Воспользовавшись милостью и расположением государя, Вэй прибрал к рукам бразды правления». В обоих произведениях весьма ярко изображается обстановка при дворе — душная атмосфера козней и интриг, в которой прекрасно себя чувствовал Вэй, искушенный в закулисных битвах. В романах много эпизодов, раскрывающих незаурядный талант Вэя в осуществлении политических интриг. Например, ею борьба с одним из опасных своих конкурентов Ван Анем (тоже евнухом). Вэй прибегает к поддержке фаворитки Кэ. В романе «Два сна» говорится: «Злодей Вэй обратился к Ли Чжэню и Лю Юю (его сподвижники. — Д.В.) с такими словами:

— Почтенная госпожа (то есть Кэ. — Д.В.) сильно невзлюбила старого Вана и всем сердцем желает его погубить. Но она всего-навсего слабая женщина и вряд ли способна что-то придумать. Вам, любезные, придется пошевелить мозгами. Подумайте, как от него избавиться. Медлить более нельзя!

— Надо, чтобы почтенная пустила слух, как говорится — тень ветерка, — промолвил Ли, — и чтобы этот слушок дошел до ушей нашего Мудрейшего государя. Мы же со своей стороны подговорим кого-нибудь составить на него несколько кляуз. Вот так с ним и расправимся.

— Превосходный план, отменный! — воскликнул Вэй.

И действительно, Кэ стала распускать слухи: нынче скажет, что Ван Ань прибрал к рукам всю власть, назавтра толкует, что он незаконно завладел богатствами и приобрел слишком большую силу. А тут еще некоторые придворные чиновники стали распускать другие сплетни и подавать государю жалобы. В конце концов на свет появился поддельный указ о казни Ван Аня — утоплении в озере Наньхай. Через три дня тело Вана всплыло. Вэй приказал своим людям выловить его баграми и бросить собакам. Так он утолил свою ненависть к старому Вану и добился еще большего расположения Кэ».

В этом эпизоде примечательны слова о «поддельном» (или фальшивом) указе. Эти слова нередко встречаются в исторических материалах, где говорится о преступной деятельности евнухов типа Вэя, которые издавали указы от имени императора. В романе «Два сна» видно, что для Вэя издавать такие указы было самым обычным делом. Характерно, что одна из глав, где говорится о первых придворных победах евнуха, заканчивается такими многозначительными словами: «Гриф огромный взлетел на высокий платан. И кто-то при этом изрек, что дурно, а что хорошо». Эта концовка главы, намекает на иллюзорность карьеры скопца. Надо заметить, что подобные концовки, как и заголовки глав весьма примечательны. Они прекрасно характеризуют действия антигероя. Вот некоторые названия глав: «Замышляет убить Ван Аня», «Заключает союз с мамкой-оборотнем», «Улучив момент, подделывает указ государя», «Чернит и губит верных людей» и т. д. Обращает на себя внимание последний этап жизни всесильного евнуха: вершина взлета и последующее падение. Вот как, скажем, изображается обстановка его всесилия и величия («Два сна»): «Во время этой инспекционной поездки Вэй Чжунсянь собрал золота и серебра на несколько сот тысяч лянов. Кроме этого, в пути ему то и дело делали подарки и подношения. Большие и малые телеги с добром следовали в Сунин, где он жил… Когда Вэй вернулся в Сунин, он увидел, что дома все его хранилища заставлены сундуками с золотом, жемчугом и прочими драгоценностями, дорогою парчою и шелками. Он подумал, что достиг вершины своего богатства и славы. „Теперь надо воздвигнуть кругом стену, чтобы все это сохранить“, — подумал он и велел Ли Чжэню подготовить бумагу государю. Двор отправил ее в Ведомство Работ, где порешили выделить семьдесят тысяч лянов на строительство стены в Сунине. Государю было отправлено второе прошение, получившее высочайшее одобрение. Вообще-то городок Сунин был совсем крохотный: в окружности, почитай, не больше нескольких ли. Кирпичных стен здесь никогда не воздвигали. Однако здесь родился Вэй Чжунсянь, здесь жила его родня и члены его рода. Он присвоил себе право двора даровать имения вельможной знати — гунам и разным хоу, бо и цзюэ, — и в полной мере использовал его для себя, ибо ныне он сиял и сверкал, ослепляя очи людей своим блеском»[37]. Такое описание вполне соответствует реальным фактам. В самом деле, могущество евнуха казалось беспредельным.

Выше уже говорилось о том, какие эпитеты присваивали себе евнухи и как их величали льстецы. В романах хвалебные эпитеты преумножены: «Видя, что государь высоко ценит усердие Вэй Чжунсяня, все чиновники двора шли к нему с поздравлениями, восхваляя его добродетели и заслуги. Они заполнили весь его двор. В докладах и петициях они величали его Чиновником Приказа, Первочиновником, Высоким Вельможей, Столпом страны. В частном общении его называли Предком-батюшкой, Дворцовым Господином, Почтенным батюшкой, Тысячелетним и Девятитысячелетним. Даже у Ван Чжэня и Лю Цзиня никогда не было столько наименований»[38]. Безусловно, в словах автора слышится ирония, если не сказать издевка, что вообще говоря, было свойственно многим произведениям обличительной направленности, которые появлялись в это время («Цзинь, Пин, Мэй» и другие). С этой точки зрения романы «Два сна» и «Чудовище Тао-у» интересны не только как нравоописательные произведения, но и как образцы художественной сатиры и инвективы. Вот как, например, изображена сцена торжеств по случаю шестидесятилетия всесильного евнуха (смотри далее перевод главы двадцать седьмой): «Шестнадцатого числа третьего месяца седьмого года эры Тяньци — Небесного Начинания Вэй Чжунсяню исполнилось шестьдесят лет, о чем оповестили всю Поднебесную. Государь всемилостивейше пожаловал ему четыре торжественные грамоты (адреса) на цветном шелку, два дворцовых цветка, а также немало золота, нефрита, тушу барана и вино. Посланцы из местных управ, а также служащие разных ямыней и отделов всех провинций поднесли ему дары. Горами лежали редкостные изделия и диковинные вещицы, узорчатые ткани и яшма. В этот день все три гуна и девять цинов, чиновники восьми отделов (столов) и двух ямыней, вся государева родня и родовитые вельможи пришли его поздравить, чтобы пожелать ему долголетия и поднять в его честь заздравную чашу»[39]. Подобные описания в таких произведениях не случайны. В другом контексте они звучали бы как хвалебный гимн достоинствам вельможи, но в данном случае они наполнены откровенной иронией, причем не столько даже по адресу евнуха Вэя, сколько по адресу пресмыкающейся перед ним вельможной знати. Ведь с поклоном к нему идут три гуна (первые министры) и императорские родственники. Автор подчеркивает величие Вэя в прозо-поэтических строчках:

На фоне этого великолепия эффектно выглядит виновник торжества Вэй Чжунсянь. Он в пурпурном халате, на котором видны эмблема змеедракона и изображения священных оленей. На нем шляпа дворцового смотрителя — тайцзяня, украшенная златою нитью. Он сидит в кресле, застланном шкурой тигра, лицом на юг. В этот момент никто из сиятельных вельмож и даже государевых родственников не смеет к нему приблизиться с поздравительными таблицами, хотя существует дворцовый ритуал, который нарушать никому не позволено. Но для Вэя не существует никаких запретов и правил, его могущество столь велико, что он может помыкать знатными сановниками и отдавать им приказы от имени императора, а самого государя он постоянно обманывает и держит в неведении того, что происходит во дворце. Автор намеренно изображает величавую пышность торжества, чтобы лишний раз подчеркнуть незаконность амбициозных притязаний евнуха, а отсюда всю вздорность и иллюзорность его бытия. В этой сцене виден намёк на попытку Вэя выглядеть если не верховным владыкой, то по крайней мере первым вельможей двора, что ему вполне удается. Пурпурный халат, кресло (почти трон), прикрытое шкурой тигра, стоящее в зале так, что сам герой смотрит на юг, — все это намеки на державную власть. Обращает внимание знак змеедракона — мана на халате, который свидетельствует об очень высоком положении при дворе. (Вот полный комплект такого платья: черная шелковая шапка с крыльями, пурпурный халат с круглым белым воротом, расшитый змеедраконами, с темно-красным узором в виде облаков. Змеедраконы обычно бледно-желтого цвета, а их чешуя более темного, но тоже желтого оттенка, щетина и борода фантастического существа зеленоватые, рога белые. На халате виден также затейливый рисунок плывущих облаков и струящейся воды, вышитых голубыми, зелеными и желтыми нитями. Наряд дополняет тёмный широкий пояс с нефритовыми пластинами, с пояса свешивается расшитый шнур с кистью[40].) Такой наряд с особыми эмблемами и знаками очень походил на императорский, отличаясь от последнего лишь деталями. Например, количество лап у змеедракона на императорском халате было больше на одну. Словом, евнух Вэй выглядит, как верховный владыка, поэтому не случайны слова о том, что ему «удалось сковать самого государя, он посмел отдавать приказы сиятельным вельможам». В китайском тексте использовано слово се, что значит «схватить, держать, сковать» и лин, которое означает «приказывать». Любопытно, что это место китайского текста почти буквально повторяет цитату из «Хроники Трех Царств», где говорится, что Цао Цао (генерал, образ которого ассоциировался в китайской истории с узурпацией верховной власти) с помощью тысяч и тысяч солдат держал в руках Сына Неба и помыкал вельможной знатью (чжухоу). Таким образом, текст романа XVII века имеет прямые параллели с китайской историей, что вполне понимали современники. Все эти описания нужны автору, чтобы подвести читателя к мысли о неизбежности и закономерности жалкого финала евнуха Вэя. И он наступаете приходом на трон Чунчжэня, которого автор воспринимает как спасителя отечества. «Все подданные в пределах Четырех Морей возликовали — и с радостью занялись своим и делами. Все вокруг восклицали, что в мире им встретились Яо и Шунь». Автор романа «Два сна» сопровождает эти слова стихотворной вставкой:

Заключительные картины краха евнуха Вэя изображаются в романах довольно своеобразно. В последних главах приводятся тексты обличительных петиций чиновников с мест на имя государя, в которых они перечисляют злодеяния евнуха. Вслед за историческими хрониками авторы обоих романов перечисляют имена участников этой последней кампании против Вэй Чжунсяня: прокурор-инспектор столичной прокуратуры Ян, прокурор-инспектор провинции Юньнань и т. д. В их докладных трону подробно говорится о недостойном поведении евнуха Вэя и присных: попытках узурпации власти (они «давно занимаются обманом и незаконным захватом власти на местах»), «неверности и отсутствии сыновней почтительности» и т. д. Советник Управы Общих дел Ян Шаочжэнь свою петицию трону озаглавил: «По делу о том, как большой изменник замыслил бунт, следы коего уже обнаружены, однако многочисленные злодеяния и замыслы мятежа еще не пресечены, посему надобно покарать главаря и изгнать его последователей. К сему петиция»[41]. Или бумага чиновника Уголовного ведомства Гуна: «По делу о разоблачении изменника, обманывавшего государя и позорящего Отчизну. Милостиво просим свершить праведный суд и создать новое, осиянное светом правление. К сему…» Многие названия петиций и тексты воспроизводят реальные документы эпохи, что говорит о хорошем знании авторами обстановки. Подобные тексты, конечно, создают картину исторической достоверности, хотя нельзя забывать, что они в то же время являются и плодом авторской фантазии. Особенно отчетливо эта особенность видна в романе «Чудовище Тао-у», где сцены обличения преступлений евнуха даны с исключительными подробностями, сочетающимися с художественной выдумкой. Скажем, в одном месте говорится о жалобе столичного прокурора Ян Ляня, в которой он подробнейшим образом излагает двадцать четыре злодеяния евнуха Вэя, не упуская из виду ни малейшей подробности и разъясняя предысторию карьеры евнуха, в свое время бывшего городским улаем-бездельником. Вот некоторые примеры его петиции двору: «С тех пор, как Чжунсянь узурпировал власть, появилось множество государевых постановлений, однако никому так и не удалось отличить настоящее от фальшивого, из-за чего чиновники соединялись в группы по три-пять человек, устраивали крикливый шум в зале, где обсуждались дела правления, в результате чего приходилось вмешиваться вельможам Кабинета. Все это разрушало дела правления наших предков, существующего уже два столетия. Сие есть первое преступление!»[42]. Ян Лянь пишет, что Вэй изводил честных вельмож, «чистых, как журавли», и запретил присутствовать на аудиенциях чиновникам «с истиной на лице». Упоминает он и о связи евнуха с кормилицей-фавориткой Кэ и т. д.

Указ государя о снятии евнуха с постов недавно всесильный вельможа воспринял болезненно. В романе «Чудовище Тао-у» хорошо показано психологическое состояние вельможи в минуты приближающегося краха. «Получив высочайший указ, Вэй Чжунсянь в панике принялся собирать свои богатства: золото, серебро, драгоценные каменья, хранившиеся у него в имении, и складывать их на телеги, коих оказалось свыше сорока, а запряжены они были несколькими десятками крепких коней, специально выращенных в его усадьбе. Для охраны богатств он отобрал несколько десятков удалых молодцов, вооруженных короткими мечами и луками. Остальные богатства, которые не смог взять с собой, он распределил среди близких ему евнухов, а часть отправил в подарок кое-кому из вельможной знати». Автор подробно изображает картину проводов. Он пишет об искренней скорби приближенных, страхе других («Даже подарков своих не прислали. Вот такие-то людские нравы!» — замечает автор), необузданной радости третьих («Даже малые дети швыряли камнями в паланкин, в коем он ехал»).

Картина гибели евнуха (его самоубийства), как ни странно, в обоих романах изображена довольно скромно, но показана весьма правдиво. В обоих произведениях действие происходит на постоялом дворе, где евнуха застает указ императора. В романе «Два сна» мы читаем: «Ли Чаоцинь (приближенный евнуха. — Д.В.), стоявший рядом, сказал:

— Почтенный батюшка (в тексте: „лаоцзун“ — своего рода старейшина клана, предок)! Не стоит так тревожиться; Указ государя отсылает вас в Фэнъян, значит, надобно туда ехать, а там посмотрим, что будем делать дальше! — он застелил постель, и они легли. Вэй Чжунсяню не спалось, хотя уже пробила третья стража. Кругом царила тишина, и до его уха лишь доносился храп приближенного. Он, стараясь не шуметь, поднялся и сел. Ли продолжал сладко спать, посапывая. Вэй развязал свой расшитый фениксами пояс, забросил его на балку и повесился. Ли Чаоциню в этот момент что-то приснилось: он в страхе вскочил и тут же увидел висящего на поясе хозяина. Ли повалился на пол, охваченный ужасом. Он долго лежал, не издавая ни звука…»[43] В романе «Чудовище Тао-у» эта же самая сиена расцвечена некоторыми деталями, призванными заострить драматизм ситуации. «В этот день они спустились вниз и после того, как выпили и закусили, вернулись в комнату. Вэй обратился к Ли Чаоциню:

— На днях покончили с Сюй Инъюанем, а это значит, что я лишился прочной опоры и поддержки при дворе. Сейчас мне велено отправляться в Фэнъян. Там, конечно, тоже можно жить припеваючи: ведь у меня есть и золото, и драгоценности — авось, проживу вполне безбедно! Но придворные псы не желают выпускать меня из лап. Своими жалобами, что строчат на меня, они возбудили гнев государя, и он послал сюда своих гонцов, дабы они увезли меня насильно. Словом, дело плохо: рано или поздно меня схватят и увезут на допрос. Ну а там жди палок, а возможно, меня просто убьют. В общем, ждет меня стыд и срам. Так не лучше ли сразу покончить все счеты с жизнью, пока не прибыли сюда государевы гонцы?.. За все, что было содеяно, в ответе я сам, и вас всех это совершенно не касается. Вас искать не станут. А потому забирайте все мои драгоценности и бегите отсюда. Одним словом, спасайтесь!

Ли Чаоцинь заплакал.

— Я ваш близкий слуга, батюшка, все равно что сын родной! К тому же вы мне помогли выбиться в люди — подняли наверх. Вместе с вами я делил славу и богатство, значит, должен с вами и погибнуть! Иного пути у меня нет!

Оба горько заплакали. Их печальная беседа продолжалась почти до полуночи. Кругом стихло. Они переоделись во все новое и снова всплакнули, а потом, набросив на себя петли, повесились»[44]. Ситуации схожи, но отличаются в деталях. Любопытно, что оба автора (особенно второй) привносят в образ евнуха вполне положительные черты, отходя от традиционной схемы. Вэй и его слуга кажутся в этих драматических эпизодах людьми, не лишенными известного благородства. Во втором романе обращает на себя внимание образ приближенного челядина Ли, который до конца остается верным своему господину. Так изображена в романах последняя сцена жизненной драмы всесильного придворного — евнуха Вэй Чжунсяня, которая завершает заключительную страницу его блистательной жизни и жалкого конца.

Го Цин, праведник из Чанъани Сны Темный и Светлый, мир предостерегающие[45] Фрагменты из романа XVII в.

Слово прозрения

(Предисловие Дровосека с гор Яньшань)

Небо с Землею суть сферы единого сна. Древность и нынешний день, похожи они на спектакль, а ныне живущие люди все равно, что пена химеры. Цветущая слава и увяданье, утраты и достижения, жизнь и кончина, благо и зло — все это проявление образов разных. Хладный ветер и дождь лишь горькую скорбь и тоску порождают. А вот благовещие звезды и облак счастливый несут спокойствие душам. Величие бывает тогда, когда мелкое вдруг исчезает, а большое приходит. Но когда стихия Инь пребывает в смятении, а Ян в непрестанном борении, тогда возникает надменность — гордыня. Все живое, известно, проходит чрез множество кальп. Вкруг нас царят сумрак и муть, люди, словно в дурном отупении, живут, будто во хмелю пребывают. Природа — Творец с ними играет, как обычно играют с дитятей.

У пахаря и старика-хлебороба, у дровосека и пастушонка, даже у владыки лесов нет власти у них, какой владеет бескрайнее Небо. Когда сыты, они ложатся вздремнуть, когда голодны — ищут еду, обращаясь при этом к луне иль цветы вопрошая. Чу! То раздаются скорбные вопли людей, а их плач оглашает пространство. Но их смех, как и плач, они сами его порождают и сами приемлют, это — их мир, мир безмятежный, каковой бывает только во сне. Мнится им, что ни перемен, ни падений не случится боле у них, злые духи их никогда не настигнут, а потому обретут спокойное место их души. Стать небожителем-сянем или буддой, обозначить свой путь бодхисаттвы — таков удел подобных людей. И вряд ли они на себе испытают злые замыслы духов — голодных-эгуев[46], что являются людям в коловращении судеб.

Но вот некий муж, ящеру уподобясь, вознамерился потрясти столп, что выкован из железа. Схожий с воробьем, словом, с мелкою птахой, он возмечтал научиться полету громадного грифа[47]. И тут дух смерти вдруг заполнил все небо, добронравные души приникли к земле, даже демоны у Девяти Истоков[48] зарыдали в ночи, а иней, в шестую луну появившись ясным днем, взлетел вдруг к самому небу. Неоглядная и бескрайняя наша вселенная вмиг превратилась в мир печали и скорби, где царит лишь долгая ночь и нет ни единого ясного дня. Тут люди свои языки прикусили, будто кто-то их стиснул клещами, а ноги бредущих по дорогам людей вдруг тяжелыми стали, малые дети внезапно притихли, замолкли. За пять-шесть лет все вокруг погрузилось во мрак беспросветный, жизнь людей потеряла вкус животворный. Возник мир тревоги и страха, мир кошмарного сна.

Но сердце Неба человеколюбиво, а стихию Ян наполняет ясная святость. Потому и опасность, вдруг появившись, в конце концов исчезла, и, подобно грому, родился дух героизма. Его грозовые раскаты прокатились по небу, пробуждая людей от сна или спячки. Седовласый старец — небесный Тяньгун[49], разве он не захочет стать таким человеком-героем?

Когда в мире является сотня людей, подобных евнуху Вэю, они тут же вносят великую смуту, путая верность и лживые чувства. Но даже когда появляется лишь один Вэй Чжунсянь, он порождает суд вселенский, в коем честность борется с ложью! И он может длиться тысячу «сроков осенних». К счастью, темное пламя ныне погасло, рассеялся дым, кости людей разомкнулись, а их плоть встрепенулась. Во мгновенье вся унылая пышность, все тревоги, рожденные гибельным духом, — все это нашло свое завершение и свое воздаяние. Да! Вэй Чжунсянь жалости никакой не достоин. Он лишь с виду похож на «верного и мудрого» мужа — чжунсяня[50], а потому о нем вспоминать все равно, что во сне вещать о приснившейся грезе!

Праведник из Чанъани, узнав про жизнь Вэй Чжунсяня от начала ее до конца, решил подробно изложить все деяния его: постыдные и мерзостные, вызывающие ужас и гнев, душевную боль и острую жалость. Он представил их в «двух снах» — Светлом и Темном, показав их чудовищный образ, дабы пробудить добрые чувства у тех, кто слышал об этих деяниях или видел своими глазами. Показав людям портрет евнуха Вэя, Праведник произнес слова отрезвления, обращенные к авторам всех «вольных историй»[51]. Это значит, что ныне и впредь сыны страны Хуасюй[52] смогут возлежать высоко, то бишь находиться в блаженном покое.

Юаньцзю, Дровосек с гор Яньшань, написал сие в Павильоне Одинокого Прозрения, в шестую луну года учэнь.

Сны Тёмный и Светлый, мир предостерегающие

Вступление.

Ворон златой на запад летит,

На востоке встает луна.

За сотни лет сменялись тени и свет,

А в радостях лишь горечь одна.

Люди не ведают — о, как глупы!

Что они пребывают во сне.

Тьма деяний творится вокруг,

А главу повернешь — пустота!

Говорят, что жизнь человека в этом мире — это один огромный сон. Все люди, будь то ваны-князья или знатные хоу, полководцы, министры или служилый народ — все они пребывают во сне. Просторы земные, то бишь горы и реки, павильоны в садах или башни — это также лишь разные образы сна. Что до славы людей или их прозябанья, их взлетов иль погруженья в пучину, оскудения или размаха, долголетия и краткости жизни — это тоже явления сна. Измененными видами сна бывают и внезапные встречи иль расставания людей, их чувства, как то: плач иль заливистый смех.

В древности жил государь Хуан-ди (Желтый Владыка)[53] из рода Сюаньюань. Однажды он белым днем почивал и, уснув, оказался в стране Хуасюй. Там увидел людей: не богатых, не бедных, не клеветали они и не льстили, проявляя во всем свою доброту и достойность в поступках, а также равенства меру. Хуан-ди, пробудившись, ощутил чувство радости и довольства. И тогда он решил в Поднебесной исправить правление, сделать так, как оно существует в стране Хуасюй. Этот сон так и назвали: «Сон Хуасюй».

Иллюстрация к поэме Ван Чжихуаня (VIII в.) «Поднимаюсь на Журавлиную башню».

Был владыка другой — чуский Сян-ван. Как-то вместе с сановным мужем Сун Юем[54] он путешествовал в Ушаньских горах. Там он уснул, прислонившись к столу, и во сне увидел прекрасную деву, красоты несравненной. Она явилась пред ним в украшениях из нефрита и яшмы, видом прелестна, очарованья полна, грациозна в движеньях. Ван спросил незнакомку:

— Кто ты, дева?

— Я фея с гор Ушань, то бишь с Ведьминых гор, — ответила дева. — По утрам, вечерами я обычно бываю на Янтайской площадке. Нынче вы, государь, посетили эти места, и я, ваша прислуга, готова разделить с вами ложе.

Чуский ван был в великом восторге и оделил свою гостью радостью встречи. А когда он проснулся, то в душе чувствовал радость, а в мыслях приятность. Он велел сановнику Суну описать этот случай в поэтической оде. То был «Сон Гаотан»[55].

Был еще Чуньюй Фэнь, который однажды пил вино под древом софоры. Захмелев не в меру, он, вернувшись домой, лег на ложе и тут же заснул. Ему привиделся сон: будто два человека, по виду посланцы, подошли к нему и сказали:

— Мы принесли вам приказ государя страны Хуайань — Страны благодатной софоры[56]. Мы пришли пригласить вас туда, сиятельный господин, — они показали на дупло в старом древе.

Чуньюй увидел государя этой страны, который сказал ему:

— В волости Нанькэ поднялась смута. Прошу вас, сударь, стать правителем этого края.

Мост с 17 пролетами.

Через десять дней Чуньюй, пробудившись от долгого сна, решил отыскать софору, а найдя это дерево, сразу заметил внизу его большую дыру, в коей поместилось бы целое ложе. Он также приметил двух крупных муравьев, как видно, двух правителей здешнего царства. С южной стороны дерева зияло другое дупло — то была волость Нанькэ. Сей сон стал называться «Сном Нанькэ»[57].

В пору Шести Династий в местности Южная Сун жил человек по имени Се Хуэйлань, который уже в десять лет мог сочинять стихи и писать сочиненья — эссе. У него был брат Се Линъюнь[58], также занимавшийся сочинительством. Однако Линъюнь мог найти подходящую фразу, лишь состязуясь вместе с Хуэйланем. Однажды Линъюнь, сидя в Западном Зале, что находился в Юнцзя, сочинял стих, но, увы, стих ему никак не давался. Он уснул и во сне увидел Хуэйланя. И тут же возникла нужная фраза: «На берегу водоема появилась весенняя травка». Этот сон назвали «Сном Западного Зала».

В годы династии Тан жил студент Лу-шэн. Как-то в местечке Ханьдань он повстречал старца по фамилии Люй, с коим провел ночь на постоялом дворе. Лу-шэн велел хозяину приготовить кашу из желтого проса, а пока каша варилась, стал рассказывать старцу о тех невзгодах, которые ему довелось пережить в жизни. Старец Люй достал из своей сумы изголовье.

— Положите на него голову и засните! — сказал он, протянув изголовье студенту. — Во сне вы обретете почет и славу, все дела будут решаться по вашему желанию. Попробуйте, сударь!

Лу-шэн так и сделал. Уснув, он оказался внутри того изголовья[59]. И вправду, через короткое время он сдал экзамены, получил ученую степень и стал вхож в дома генералов и министров двора. Пятьдесят лет продолжалась ни с чем не сравнимая блистательная карьера. И вдруг он однажды проснулся и, потянувшись, зевнул. Подле себя он увидел того же старого Люя, сидевшего рядом. Этот сон так и назвали: «Сном Желтого Проса» или «Ханьданьским сном»[60].

А вот рассказ о поэте Ли Бо. Его матушка во сне увидела звезду Чангэн, которая вдруг вошла в ее чрево. После этого на свет появился великий поэт Ли Тайбо. Этот сон был назван «Чангэнским».

Во времена Весен и Осеней циньский Мяо-гун во сне оказался при дворе Верховного Владыки, где ему удалось услышать «Великую музыку небес», после чего Владыка подарил ему Божественный План. С тех пор Циньское царство добилось большого расцвета. То был «Сон Великих Небес».

В эпоху Чжаньго — Борющихся Царств[61] один дровосек из царства Чжэ отправился в лес за дровами. Там он увидел самку оленя, которая бежала мимо него. Дровосек схватил камень, швырнул его в зверя и тут же убил. Опасаясь, что кто-то может увидеть его добычу, он спрятал тушу в канаве и прикрыл ее листьями банана. Прошло время, и дровосек напрочь забыл место, где он схоронил тушу оленихи. Он пытался вспомнить, но его вдруг одолели сомнения: может быть, то был сон? Как-то он шел по дороге и говорил сам с собою о том, что с ним приключилось. Его услышал прохожий, который мигом смекнул, что олениху неплохо найти. Вернувшись домой, он кому-то сказал: «Дровосек все твердил, что во сне он убил олениху, да только не помнит, где ее спрятал. Пойду-ка, отыщу звериную тушу, пока дровосек пребывает во сне». Этот сон назвали «Сном Банановой Оленихи».

«Лотос» (Лю Ча, эпоха Цин).

И еще один сон, который зовется «Сном Бабочки». Жил в свое время Чжуан Чжоу, он же Чжуан-цзы. Как-то во сне он увидел порхающую в воздухе бабочку. Проснувшись, он так и не понял: то ли ему самому приснилась бабочка, то ли бабочке приснился Чжуан-цзы[62].

Все сказанное выше можно назвать снами во сне, порожденными каким-то чувством или состоянием человека. А теперь я расскажу о сне настоящем, сне преогромном. Почему он огромный? Потому что речь пойдет сразу о двух снах, причем недавно рожденных: это сны Темный и Светлый. Как так? Ведь на протяжении тысяч и тысяч лет, кажется, был один только сон. Почему же теперь он разделился на два? Почтенный читатель, позволь мне, ничтожному, сначала подробно поведать тебе о сне Светлом. Итак, слушай!

В Чжочжоу он собирает ватагу

(глава первая)

Рассказывают, что в годы Тяньци — Небесного Начинания нынешней Великой династии Мин[63] жил некий тайцзянь — дворцовый смотритель. Этот человек вертел по своему усмотрению державной властью, но все было ему мало. Он вынашивал мятежные планы заговора. За спиной государя, пренебрегая всякими законами, он постепенно расшатывал устои страны. Уничтожив верных трону достойных людей, всесильный евнух раздавал своим наперсникам титулы и должности, источая тем самым свой яд в пределах всех Четырех Морей. Разными неправедными способами собирал он свои богатства и в конце концов обогатился неимоверно, чем вызвал презрение и гнев у тысяч и тысяч людей. Нашему государю, светоясному Сыну Неба потоком направлялись жалобы на злодея. Чиновники крупные и мелкие, а также простолюдины слали монарху петиции и прошения, которые в конце концов вызвали у государя гнев к злодею. Государь издал суровый указ о лишении вельможи «железного знака»[64] благоволения и забрал в казну все его богатства. Усадьба тайцзяня, а также все угодья были объявлены для распродажи, а самого его подвергли «медленному умерщвлению» путем отделения головы от туловища и отсечения всех конечностей. Это так называемый «Сон светлый», то есть тот, который случился на самом деле в нашей жизни. Кто же был тот дворцовый смотритель — тайцзянь? Послушайте наш рассказ о нем.

Его фамилия Вэй, имя Цзиньчжун, что означает «Продвинутая Верность». Он уроженец Сунинского уезда области Хэцзянь, и вышел он из разорившейся обедневшей семьи, которая долгое время скиталась по белу свету. Человек, напрочь лишенный чести и порядочности, Вэй к тому же был большим мастером премерзких и недостойных проделок, чем, увы, прельстил юных отпрысков из весьма уважаемых семей. С малых лет Вэй не занимался ничем путным, но зато весьма поднаторел в некоторых занятиях, которые помогали ему в беспутной жизни. Так, скажем, он достиг изрядных успехов в игре на музыкальных инструментах, а также в пении и танцах. Кроме того, Вэй считался неплохим наездником и стрелком из лука, он умел также недурно бить по мячу, играть в шашки и шахматы. Что касается книг и словесности, то в этом он был полным невеждой. Кажется, жители этих мест проявляли к нему немалое расположение за его шутки и большое умение позабавить людей. Нередко группа подобных юнцов из Чжочжоу отправлялась вместе с ним погулять и повеселиться в какой-нибудь храм на горе Тайшань[65]. Эти шалопаи и бездельники (а некоторые из них просто люди без роду и племени) устраивали здесь гульбища и непотребные оргии. Надо заметить, что духи Тайшаня обладают высочайшим божественным даром прозорливости, поэтому не случайно сюда часто приходит множество паломников, дабы возжечь перед кумиром свечу или испросить у богов благоволения. Кое-кто просил о долголетии родителям, другой — о чаде, третий молил богов избавить от бед и несчастий, а четвертый просил хотя бы ниспослать ему благовоний сон. Словом, во все четыре времени года поток паломников никогда не иссякал, а потому к ватаге молодых лоботрясов каждый день добавлялось все больше и больше таких же шалопаев и беспутников, из коих одни предавались беспробудному пьянству, а другие разврату.

Среди этой братии был и некий Ли Чжэнь, имевший ученую степень сюцая[66], великий распутник и любитель азартных игр. Он целые дни проводил в своих мерзких забавах с обольстительными певичками. Пользуясь тем, что он носил «темное платье» ученого мужа, он всячески морочил голову простакам, пытаясь у дуралеев выколотить побольше денег. В конце концов, недоброжелатели Лю Чжэня на него пожаловались начальству, и его изгнали из Училища, а потом и лишили ученых регалий, то есть халата и шапки. Сейчас он был вынужден сидеть дома, пребывая в большом унынии, не решаясь показаться на глаза родственникам и друзьям. Скрываясь от любопытных, он решил удалиться в горы Тайшань, где и поселился в одной из местных кумирен — святилищ. Вэй познакомился с сюцаем, и они крепко подружились. С этих пор Вэй Цзиньчжун не гнушался пользоваться деньгами ученого, когда они устраивали дружеские застолья. Вот так они как-то бражничали в одном питейном заведении. Во время трапезы Вэй предложил:

— Почтенный Ли, не желаете ли вы послушать одну чувствительную песню? Я могу спеть ее хоть сейчас. Я подношу вместе с песней вам эту чарку с вином!

Ли Чжэнь охотно принял столь любезное предложение. Вэй тронул струны циня и запел. Звуки песни улетали ввысь, уносясь куда-то далеко-далеко вверх. Вокруг собралась толпа слушателей. Один верзила, восхищенный прекрасным исполнением, несколько раз крикнул:

— Превосходно! Просто великолепно! — и опустился рядом с певцом на сиденье. — Почтеннейшие братья, должен сказать вам, что вы просто замечательные люди. Позвольте мне присоединиться к вашей компании и от своего имени предложить вам выпить! Но прежде я с удовольствием послушал бы еще одну подобную песнь. Она доставит не только мне, но и всем присутствующим преогромную радость! Вы не возражаете? Что вы на это скажете, почтеннейшие?

— Ах, увольте, у нас нет никаких особенных талантов! — воскликнул Ли. — Но мы весьма приветствуем новые добрые знакомства! Возвышенные чувства, которые выразил брат, заставляют нас выпить не одну чарку, а сразу три! Однако угощать буду я! Как говорится, я буду «хозяином Востока»![67]

Павильоны в парке Летнего Дворца. Ихэюань.

Все трое подняли чарки с вином, а через некоторое время напились допьяна. Вэй Цзиньчжун спустился вниз к стойке, чтобы расплатиться. Вместе с ним к стойке хозяина подошел и новый знакомец. Он тоже потянулся к своему кошелю, но подошедший в это время Ли Чжэнь его остановил. Ли распахнул свой кошель и вынул из него брусок серебра весом около шести или семи цяней[68].

— Эй, любезный! — обратился он к трактирщику. — Оставь себе это серебро, а завтра мы придем снова и рассчитаемся с тобой сполна!

— Я тоже желаю оставить свою долю! — воскликнул новый знакомец, — Завтра я приду вместе с вами и заплачу за выпивку полностью!

Приятели попрощались и разошлись, причем Ли и Вэй даже не удосужились спросить у нового знакомого его фамилию и имя, не поинтересовались они и местом, где их новый приятель живет. Они вернулись в свой дом, который снимали у одного даоса, а на следующий день отправились в храм Горного Владыки — Юэмяо[69], собираясь поглазеть на богомолок. Многие женщины, одетые в платья ярко-красных и зеленых тонов, приехали в храм верхом на мулах. Некоторые пытались скрыть свои лица под «наглазником», но разве желали они схоронить свои маленькие ножки, обутые в пурпурные туфельки, коими касались стремян? Оба приятеля находили большое удовольствие в бесцеремонном разглядывании приехавших на богомолье дам. Скоро пришел и их новый знакомец, с которым они намедни бражничали в трактире. Как говорится, «загоняли рыбу карпа в сеть, а он заплыл туда сам!»

— Прошу прошения за беспокойство, которое я вам доставил накануне! — извинился он, почтительно сложив руки перед собой на груди. — Честно говоря, захмелел я изрядно! Уважаемые господа, позвольте мне нынче быть за хозяина!

Придворные девушки с цветами (эпоха Тан).

Приятели, полюбовавшись еще некоторое время богомолками, покинули храм и, взявшись рука за руку, переполненные друг к другу симпатиями, направились в питейное заведение, где бражничали в прошлый вечер.

Когда они заняли свои места, Ли Чжэнь, повернувшись к новому другу, спросил:

— Позвольте узнать, почтенный брат, как вас зовут: какова ваша достойнейшая фамилия и возвышенное прозвание? Вчера мы как-то упустили это из виду. Простите великодушно за вчерашнюю промашку!

— О, и я, ваш младший брат, как-то запамятовал совсем — забыл спросить ваши фамилии и имена! Ночью проснулся, пришел немного в себя от выпитого вина и вдруг вспомнил. Какая досада, что не узнал вас вовремя. Извольте назваться первыми, господа! Я покуда назвать себя не решаюсь!

Приятели церемонно уступали друг другу право назвать себя первыми. Наконец Ли Чжэнь сказал:

— Моя ничтожная фамилия Ли, а имя Чжэнь, второе мое имя Цзыцзянь.

— Позвольте спросить теперь вас, сударь, — обратился знакомец к Вэю.

— Ничтожного зовут Вэй Цзиньчжун, что до прозвания, то такого я не имею. Позвольте узнать, а как все-таки величают вас?

— Моя презренная фамилия Лю, а имя Юй, второе мое имя Эрцзюнь.

Итак, трое друзей, узнав имена друг друга, находились в самом радостном расположении духа и, как говорится, в полной гармонии чувств. Они поднимали чарку за чаркой, заливаясь веселым смехом и оглашая воздух громкими криками, а потом принялись играть в пальцы[70] и заниматься другими столь же приятными застольными забавами. Все трое успели изрядно захмелеть, когда Лю внезапно сказал:

— Хотя мы из разных мест, однако нынче приросли друг к другу, как мясо к костям. Почему бы нам троим не заключить «Персиковый союз»?[71]

— Чтобы стать настоящими побратимами, мы еще мало знакомы! — возразил Ли. — Мы, как говорится, «встретились будто ряска на воде»[72] — можно сказать, шапочное знакомство!

— Должен заметить, когда я служил в армии, я однажды повздорил с начальством и меня отстранили от службы. Сейчас я еду в столицу, где постараюсь получить какую-нибудь работенку. Эй, почему бы нам не отправиться вместе? Вы оба парни ладные, крепкие, не какая-нибудь шантрапа или голь перекатная. Ну, как? Согласны?

— Что до меня, то я вам неровня, — промолвил Вэй. — Я простой бедняк, и за душой у меня ничего ровным счетом нет.

— Между прочим, я как раз тоже собирался в столицу, надеюсь там сделать карьеру, — воскликнул Ли. — Брат Вэй, может, все-таки поедешь с нами? Все расходы в пути я беру на себя!

— Эй, не будем считаться, — воскликнул Лю Юй. — Кто первый выбьется в люди, тот и возьмет заботу о других. Словом, жить будем вместе… А сейчас, уважаемые, нам следует приготовить к церемонии Трех священных животных[73] и в ближайший благополучный день скрепить наш братский союз — наш договор «золота и орхидеи», вечный союз Лэй Чэня![74] Это уже не шапочное знакомство! Мы до конца своих дней останемся верными своему слову, никогда не забудем данную друг другу клятву!

Ли Чжэнь позвал трактирщика и велел принести численник.

— Вот так удача! — воскликнул он. — День Желтого Пути[75] вполне благополучный для жертвоприношений, ибо за нашей церемонией будут наблюдать духи. Все желания человека в этот день вполне совпадают с волею небес. Я уверен, нас троих ждет большая удача. Итак, до завтра!

Трое друзей скрепили свой договор чарками вина «Единение сердец».

— Пожалуй, нынче пить хватит, ибо завтра нас ожидают важные дела! — сказал Лю Юй. — Вечером надо еще совершить благовонное омовение и дать клятву перед богами!

С этими словами он встал со своего места и прошествовал вниз, где расплатился с хозяином за выпивку. Ли Чжэнь велел Вэю сделать то же самое. Рассчитавшись с трактирщиком, они покинули питейное заведение.

Поутру, переполненные чувством некоей благостности, они снова сошлись вместе. Каждый держал в руке связку благовонных палочек. Ли Чжэнь велел Вэй Цзиньчжуну приготовить Трех священных животных для свершения жертвенного обряда в храме Гуань-ди[76]. Дары богам они принесли с собой: вино и фрукты, а также благовонные свечи и бумажные изображения серебряных слитков[77]. Приятели преклонили колена перед кумиром и совершили низкий поклон, держа в руке благовонные палочки. Затем каждый назвал свою фамилию и произнес слова клятвы: «Мы трое желаем скрепить наш союз жизнью и смертью. Мы все как один собираемся разделить почет и бедность, победу и поражение. Мы клянемся никогда не проявлять двоедушия. Тот, кто нарушит сей договор, пусть примет смерть от всемогущих духов!» Тут же на алтарном столике побратимы поставили свои подписи под словами клятвы, и каждый взял себе лист с договором. Обряд побратимства они завершили окроплением кровью петуха, которого только что закололи. После этого все трое совершили восьмикратный поклон и, собрав освященные дары, вернулись в свое жилище. В этот день они пили вино с чувством особой радости. Теперь осталось лишь назначить день отъезда, что и было сделано. Вот уж поистине:

Во время радостной встречи

Не испили лишнюю чарку вина,

Возвратились домой,

Лишь впустую время потратив.

Цветы персика,

Что расцвели у входа в пещеру,

Над ним, увы,

Зло посмеялись.

(Далее говорится, как Вэй попадает в веселое заведение певичек-гетер).

В тереме Сине-Зеленом[78] устраивают веселое состязание

(глава четвертая)

Итак, Вэй Цзиньчжун вместе с гетерой по имени Орхидея появился в заведении певичек. Их приезд вызвал всеобщее ликование. Особенно радовалась гостям хозяйка заведения, поскольку этот забавник Вэй был необыкновенно щедр и швырял деньгами направо и налево. Сестрички гетеры ликовали. Еще бы! Ведь этот Вэй слыл тонким знатоком «яшмового аромата». Едва он соскочил с коня, хозяйка заведения, расплывшись в улыбке, поспешила навстречу гостю.

— Ах, господин Вэй, как давно я мечтала с вами встретиться, однако до сих пор увидаться с вами мне так и не привелось. Наконец-то нынче вы, сударь, снизошли до нас. Какая радость, какое счастье! Моя глупенькая девчонка, несомненно, удостоится вашего высокого внимания. Для нее из всех радостей это самая преогромная!

— Не скромничай, мамаша! — перебил женщину Вэй. — Что до твоей девочки, то я действительно давно был о ней наслышан. Кругом толковали, что дочка-де — писаная красавица, нетей равных в целом свете. Поговаривали, что ее жалуют даже сынки из самых знатных фамилий, с ней водят дружбу поэты и художники. Куда мне, невежде, до них?! Мне стыдно, что я осмелился прикоснуться к твоей Орхидее. Прошу прощения, мне действительно как-то очень неловко!

Певичка Ланьшэн, то бишь Орхидея, поднесла хозяйке дары: кусок шелка, яшмовые шпильки и прочие женские украшения, которые мамаша приняла с большим удовольствием. Хозяйка удалилась, чтобы приготовить угощения, а вместо нее в комнате появились несколько бансяней — «пособников по безделью», здешних прихлебателей[79]. Они тут же присоседились к гостям. Пышное пиршество лучше всего описать стихами:

По залу нитью вьются

Тончайшие ароматы.

Повсюду слышатся крики гостей.

Доносятся звуки «бамбука и нити»[80].

Ширма с изображением птиц

Словно сияет огнями.

А вокруг прекрасные девы, как феи,

Грациозно в танце кружатся.

На столах редкие яства:

Ароматы «гор, океанов».

Кажется, дивные фрукты

Устыдить способны алмаз или жемчуг.

На креслах и стульях подстилки

Из тонкой парчи разноцветной.

На полу расстелен

Прекрасный пурпурный ковер.

В этой зале, как видно, впервые

Встречают гостей так пышно.

Подобный торжественный пир

Бывает лишь при встрече зятя.

Вдруг появляются в зале

Юные музыканты — актеры.

Флейты и дудки запели,

Зазвенели громкие струны циня.

Кто-то песнь затянул,

А другой закружился в танце.

До уха доносятся звуки,

Они плывут отовсюду.

Вдруг послышался резкий

Треск петард и хлопушек,

Что зовутся «взрывные бамбуки»[81].

И цветы, что вылетают

Из «большой трубы» и из малой,

Словно летящие звезды,

Непрестанно небо взрезают.

Кто сказал, что мужчину из Лу[82]

Не взволнует аромат сего дома?

Он может даже важного чина

Свалить пьяным пред Главною залой!

Вэй Цзиньчжун и гетера Ланьшэн — Орхидея, тесно прижавшись друг к другу, любовались прекрасным зрелищем. Подле них со жбанами и бокалами выстроились слуги заведения, обслуживающие дорогих посетителей, тут же толпились бездельники-бансяни. Гости заведения и гетеры, сияя от радости, оглашали воздух криками восхищения. Однако в этой атмосфере всеобщего веселья для Вэя скрывалось зернышко его грядущих бед и несчастий. Недаром существует поговорка: «Прелестная дева мечтала, чтобы суженый был красавцем, но вместо красавца с небес звезда несчастья скатилась». И еще говорится: «Алый лик чаровницы не появится в жалкой деревне. И вовсе то не деревня, а место, где счастья звезда упала!»

Так случилось, что певичка Ланьшэн — Орхидея всей душой полюбила беспутного Вэй Цзиньчжуна, и они стали вроде мужа и жены. Они жили душа в душу, и не было меж ними никакого обмана и даже недомолвок. Цзиньчжун даже как-то отдал ей на хранение шкатулку с серебром, на что певичка наставительным тоном заметила:

— Ты только ничего не говори о деньгах хозяйке! Если она пронюхает про твое серебро, она непременно найдет какой-нибудь способ (а у нее их тысячи), чтобы выманить у тебя эти деньги.

Вэй проникся к Орхидее еще большим доверием. Надо сказать, что свои казенные дела он напрочь забросил и не думал сейчас о встрече ни с Ли Чжэнем, ни с Лю Юем, чем приятели были немало раздосадованы. Словом, Вэй целыми днями, будто околдованный чарами, торчал в заведении певичек и даже не выходил за ворота. Он пребывал словно в дурмане. Если у него вдруг появлялась надобность в деньгах, чтобы кого-то ублажить или задобрить, он тут же обращался к Орхидее. Понятно, что хозяйка скоро догадалась о том, что всеми делами Вэя распоряжается Орхидея. Обстановка благоприятствовала хозяйке, и она решила предпринять незамедлительные меры, чтобы осуществить свой план. Однажды, когда к ней зашла Ланьшэн, мамаша завела с ней такой разговор:

— Наше заведение сейчас держится только на тебе, моя милая, то есть на деньгах, что ты зарабатываешь. Господин Вэй, как я вижу, готов истратить в нашем доме все свое серебро, а ты, вместо того, чтобы принести заведению барыш, всячески оберегаешь своего клиента и экономишь его деньги на каждой мелочи. Может, ты собираешься выскочить за него замуж?

— Но ведь он не какой-то барин, а всего-навсего простой служащий ямыня. Ему негоже направо и налево сорить деньгами! — возразила Ланьшэн. — Главное, чтобы не нарушались наши правила — вот что самое важное! А потому пускай он у нас поживет, причем чем дольше, тем лучше для нас!

— Никак ты его полюбила? — вскипела хозяйка. — Ты что же, задумала покинуть свою мамашу?

Орхидея, не желая больше выслушивать попреки хозяйки, вышла из комнаты.

Молодые бездельники из знатных домов, узнав, что певичка Ланьшэн вернулась в свое заведение, бросились к ней со всех ног. Они заполнили залу, а многие толпились у дверей. Ланьшэн непрестанно кого-то встречала или провожала. Некоторые из гостей, убедившись в правдивости слухов о ее возвращении, тут же покидали заведение. Другие, более настырные, ждали встречи с самой певичкой и удалялись, лишь поговорив с ней. Однако среди гостей были более упрямые и весьма своевольные особы, кто ни за что не хотел уходить. Его упрашивали, уговаривали, а он будто прилип к полу. Певичке были не по душе подобные домогательства, однако она опасалась, что ее влиятельные клиенты на нее осерчают, и старалась держаться с ними поласковей и обходительней. Сохраняя на лице любезную улыбку, она в то же время осторожно выпроваживала их, настойчиво подталкивая к дверям. Орхидея была полностью поглощена своей любовью к Вэю, а потому все эти докучливые посетители были для нее все равно, что гвоздь в глазу. Итак, наша певичка имела в душе самые добрые чувства к своему возлюбленному, нисколько не догадываясь, что перед ней сущий волк с хищным нутром.

Ну, а сейчас мы на какое-то время вернемся к Цзянам, которые, выудив у Вэя пятьсот лянов серебра, купили еще одну «сестричку» из Сюаньфу, лет этак шестнадцати от роду, необычайно прелестную и даже более красивую, чем сама Орхидея. Хозяйка этого заведения и угуй-«черепаха»[83] по имени Цзян, проведав о том, что Вэй находится у певички Ланьшэн, решили пригласить его к себе на пирушку. Вэй Цзиньчжун с удовольствием принял приглашение и предложил Орхидее пойти вместе с ним, однако певичка решительно отказалась. Дама весьма строптивая и избалованная, она хорошо знала цену своим прелестям. За этот отказ Вэй на нее сильно обиделся.

Недовольный, он отправился в гости один. Цзяны встретили его с необыкновенным радушием, но при этом проявляли изрядную осторожность в беседе. Чтобы угодить гостю, хозяйка заведения позвала новенькую «сестричку», которая тотчас стала потчевать гостя вином. Девица и впрямь была необычайно хороша.

Она прелестна и грациозна:

Нежные формы, легкость движений.

Алые губки с тонким изгибом.

Звук с них сорвется —

Все вокруг встрепенутся.

Тело будто из яшмы прекрасной,

Овеянной ароматом нежнейшим.

Чистый и тонкий,

Разливается он и плывет.

Ее черные брови напоминают

Линии гор на прекрасной картине.

Из очей струятся волны

Осенних вод, что чувства разносят.

Пальчиком тонким она теребит

Струны цитры-пипа.

Кажется, что сама Чжаоцзюнь[84]

Вернулась с дальних застав.

Ее лотос златой ступает едва

По пыли древа сандала,

Как будто красавица Сиши[85]

Здесь встречает весну.

Дева похожа на фею-ткачиху[86].

Что живет в заоблачных высях.

В сердце любого мужчины

Она знак благовесты рождает.

Как известно, Вэй Цзиньчжун имел нрав весьма похотливый. Этот мастер «уженья женских сердец» не знал, что есть порядочность и что такое верность. Красавица певичка тотчас вскружила ему голову.

— Как зовут эту сестричку? — поинтересовался он у стоявшего подле угуя-черепахи.

— Она появилась у нас лишь недавно, поэтому имени ей мы дать еще не успели[87], — объяснил угуй. — Может, господин придумает ей имя сам?

— Я грамоте хотя и не обучен, однако в именах немного разбираюсь, — Вэй запрокинул голову и посмотрел на луну, которая недавно появилась в небе на востоке. — Окрестные виды рождают в душе самые красивые чувства. Назовем ее Лунной Феей!

— Превосходно! — воскликнул угуй. — Благодарствую за то, что вы подарили ей имя!

Цзиньчжун, казалось, совсем ошалел от страсти к молоденькой певичке. Он облапил Лунную Фею и, усадив к себе на колени, стал потчевать ее вином, не забывая, понятно, и о себе.

— Господин Вэй, — обратился к гостю угуй-черепаха. — Если эта девица пришлась вам по душе, нынешнюю ночь она может провести с вами.

Цзиньчжун, конечно, возражать не стал и велел передать, что нынче домой не вернется, поскольку, мол, сильно захмелел. Одним словом, Вэй позабыл о своей Орхидее. В заведении Цзянов он прожил целых три дня. Стоит ли говорить о том, какое возмущение охватило Ланьшэн, когда она узнала, как посмеялся этот злодей над ее чувствами. Она от горя заливалась слезами, а в это время «мамаша» тихонько над нею подсмеивалась, бросала колкие замечания или что-то недовольно бубнила под нос. Вэй появился лишь на четвертый день. У него кончились деньги, и он пришел за своим серебром, которое оставил в заведении у Орхидеи. Певичка встретила его холодным молчанием и тотчас удалилась, низко опустив голову.

Торжественная арка в Летнем Дворце.

— Ланьшэн! — позвал он певичку и сделал попытку ей поклониться, однако женщина не удостоила его даже простым приветствием. Она стояла к нему спиной, облокотившись на спинку кровати. Ее глаза были влажны от слез. Она по-прежнему хранила молчание, однако так и не смогла сдержать душивших ее рыданий. Вэй потянул ее за рукав, однако Ланьшэн его резко оттолкнула. Тогда он ее обнял и попытался утешить, но все его ласки остались без внимания. В голове у него промелькнула мысль: «Судя по всему, денег она мне нынче не отдаст! Придется эту ночь остаться у нее. Попробую действовать осторожно и обходиться с ней поласковее!» Он вышел из комнаты, намереваясь поговорите с хозяйкой, однако старая сводня, обиженная клиентом, разговаривать с ним отказалась. Она поступила точно так же, как и ее «дочка». Бессовестный Вэй, получив, как говорится, от ворот поворот, тем не менее, не слишком расстроился и, как ни в чем не бывало, отправился в трактир, где крепко выпил, после чего со жбаном доброго вина снова вернулся в заведение певички. Он опустился перед Орхидеей на колени и, держа обеими руками чарку с вином, проговорил:

— Ланьшэн, прошу меня простить за то, что я тебя обидел! Твой Вэй Цзиньчжун на какой-то миг просто потерял голову. Извини! — он протянул чарку с вином певичке. Однако певичка даже не повернула к нему головы, будто не заметила. Чарку с вином она тоже не взяла. Вэй все стоял на коленях с чаркой в руках.

— Хочешь, я спою тебе песню «Повисшая ветка»? Только выпей бокал, который я тебе почтительно подношу! — и он запел:

Мой старый друг обиделся на то,

Что я завел здесь новое знакомство.

Мой новый друг твердит мне постоянно,

Чтоб я друзей давнишних не встречал.

К чему же склоняется моя любовь:

К тому, что ново иль что старо?

Коль друга старого забыть я не могу,

Так, значит, нового придется мне бросать.

Ведь дружба старая бескрайняя, как Небо,

А дружба новая — так коротка!

Певичка вдруг рассмеялась:

— Ах, ты бандит коварный! — она повернулась к Вэю. — Мало того, что ты нутро и душу свою поменял, но ты еще умудрился переврать слова песни, да и мотив совсем другой! — обрушилась она на Вэя. — Вставай с колен! — приказала Ланьшэн.

— Нет, сначала выпей стакан вина, тогда я поднимусь с колен!

Ланьшэн взяла чарку и одним глотком се осушила.

— Все равно не встану! Буду стоять на коленях, пока ты сама меня не поднимешь!

Женщина, засмеявшись, протянула к нему руки, собираясь его приподнять. Вэй, не долго думая, своими ручищами, похожими на крючья, обхватил ее ноги.

— Ты тоже вставай на колени, сделай ответный поклон! — он повалил певичку на пол. Они катались по полу, заливаясь громким смехом. На шум прибежала «мамаша», которая решила, что между ними возникла ссора, а может, потасовка. Убедившись, что они просто дурачатся, хозяйка воскликнула:

— Ничего себе спектакль устроили! — покачивая головой, она повернулась и покинула комнату.

Орхидея совсем недавно кипела от злости, а сейчас от ее гнева не осталось и следа. Певичка, казалось, забыла про свою обиду. В эту ночь между любовниками, как и прежде, царили мир и любовь. Но пока мы об этом рассказывать не станем, а вернемся к Цзянам, которые по договоренности с Вэем должны прислать к нему человека, который должен был назваться его родственником. Человек действительно появился и сразу же стал просить у Вэя пятьдесят лянов серебра: он-де собирался получить в ведомстве должность, но для этого нужны деньги. За это он обещал вернуть сумму с процентами. Вэй согласился и обратился за деньгами к Орхидее. Однако сметливая певичка тут же его раскусила.

— Никакой он тебе не родственник, и пост ему не светит! — усмехнулась она. — Не иначе, твоему Цзяну понадобились деньги, чтобы открыть новое «гнездышко» в своем заведении.

— Что за чушь! — воскликнул Вэй. — Он действительно мой родственник.

— Вот именно! Он, как видно, твой «тестюшка», а, глядишь, и «муженек» тех самых мамаш!

— Вот и нет! А ну-ка неси деньги, я должен ему сейчас же отсчитать!

Певичка взорвалась.

— Жизнь мою возьми, а серебро не получишь!

Вэй кипел от злости, однако ничего поделать не смог. Не солоно хлебавши, он отправился в заведение Цзянов. Так Ланьшэн во второй раз пошла наперекор Вэй Цзиньчжуну.

Павильон Цзинсиньчжай в парке Бэйхай.

В душе певички произошел перелом, а это значит, что планы хозяйки сразу же обрели крепкую основу. Как раз в это самое время один молодой влиятельный барин из дома вельможного хоу пожелал, чтобы певичка Ланьшэн переехала к нему в усадьбу, чтобы присутствовать при игре в кости. Свыше десяти носильщиков умчали паланкин с гетерой в имение барина. Орхидея не успела даже толком прибрать свою комнату и за нее постаралась «мамаша». Хозяйка утащила все подчистую. Не говоря уже о серебре Вэя, она унесла с собой даже шкатулку певички, где та хранила свои драгоценности. А ночью в дом вдруг залезли воры. Эта новость немедленно распространилась по всей округе. Когда на следующий день Вэй появился в заведении, он застал «мамашу» в слезах.

— Нас обворовали! — заныла она.

Вэй понял, что требовать с хозяйки денег сейчас совершенно бессмысленно, тем более, что он и сам запретил певичке о них говорить. Однако и певичка тоже исчезла: в это самое время барин уже держал ее у себя в усадьбе. Рассвирепевший Вэй решил пожаловаться местным властям, но забыл о том, что местный чиновник затаил на него злобу за то, что Вэй не посещает присутствие, и даже учинил расследование. А в это время угуй-черепаха из заведения Цзянов подлил масла в огонь: он пожаловался властям, что Вэй-де обвинял чиновников в обмане и лихоимстве. В общем, начальник уезда был на Вэя очень зол за то, что тот ведет себя крайне недостойно: распутничает и играет в азартные игры. Значит, решил он, жалоба Вэя не иначе как обманная. Поскольку же Вэй числится служащим ямыня, ему грозит суровое наказание. В общем, за все его прегрешения ему положено пятьдесят батогов с последующей ссылкой за две тысячи ли. Вот уж поистине:

Пьянит людей не вино,

Сам человек во хмелю.

Не страсть захватила его,

Но сам он запутался в ней!

(На Вэя обрушиваются беды и начинаются его скитания.)

Он находит ночлег в храме убогом

(глава седьмая)

Трижды Вэй Цзиньчжун находился на грани смерти, однако всякий раз ему словно являлся благовещий знак, который помогал укрепить сердце, вселял в душу смелость и решимость. И тогда он возмечтал услышать предзнаменование самих небес, которое определило бы его дальнейший путь жизни. Однажды ночью, когда все вокруг стихло и во всем мире воцарилось безмолвие, он, склонившись в низком поклоне, обратился к Небу с такою мольбою: «Я, Вэй Цзиньчжун, имею впереди долгий путь жизни, а потому хотел бы увидеть настоящее знамение. Господин Небес, сжалься и снизойди ко мне, мелкому человечишке, кто не знаком даже с законами словесности. Скажи мне несколько понятных слов, определи, где в жизни я найду свое счастье, а где меня поджидают беды!» Он поднял с пола кусок черепицы и, швырнув в сторону, посмотрел, где она упадет и куда направлен ее острый конец. Значит, с той стороны и надобно слушать веление Неба. Черепица показала на север: по всей видимости, весть последует оттуда. Тридцать-сорок домов, что стояли вокруг, уже погрузились в сон, и лишь из одного, украшенного башенкой, что стоял рядом на той же улице, слышались мужской и женский голоса. Разговаривали, по всей видимости, мать с сыном.

— Сань-эр[88], сынок, завтра скажи своему второму брату, что лучше всего сейчас ехать в Пекин.

— Хорошо, маменька! — последовал ответ.

Вэй Цзиньчжун, услышав эти слова, очень обрадовался. Однако показываться в столице в нынешнем виде ему никак нельзя, надобно изменить внешность. Например, можно переодеться нищим и, презрев стыд, просить подаяние в богатых домах. Он знал, что по дорогам бродят нищие скопцы, которые, сбившись в ватаги по десять и больше человек, занимаются вымогательством денег у проезжих купцов. Эти бродяги творят мошенства и безобразия, ничем не гнушаясь. Напустив на себя вид наглый и грубый, они изрыгают на людей словеса грязные и похабные, всех подряд обманывают и учиняют разбой. Путники, которые шли на север, обычно имели при себе небольшие деньги, которые в конце концов оказывались в мошне у проходимцев. Некоторые по своей неопытности (им приходилось путешествовать впервые), раскрывали перед мошенниками свои кошели с серебром, и тогда возле бедолаги появлялась целая орава. Отняв у путника все деньги, они пускались наутек. Тому, кто пытался сопротивляться, приходилось весьма худо: кто-то из нищих, подбежав к бедняге, внезапно хватал его за мошонку и сдавливал так, что тот едва не кончался от нестерпимой боли. Но этому еще повезло. А то, глядишь, появлялись злодеи похлеще. Проходимцы отнимали у путника весь его скарб, отрезали кошель — и поминай как звали. Бедняге, понятно, справиться с ними было не под силу, а если он пытался вступить с ними в схватку, по их зову мигом сбегалась целая сотня. Одним словом, путешественники, которые направлялись в столицу, терпели от злодеев великие неприятности и муки. Скопцы-проходимцы, надо заметить, жили припеваючи: денег, что они отнимали у путников, вполне хватало на вино и мясные блюда, а потому были они всегда сыты и под хмельком. Цзиньчжун все это хорошо знал и в душе этим мошенникам даже завидовал. Как-то мелькнула в его голове такая мысль: «Жена от меня ушла, мои мужские достоинства вконец зачахли, а коли так, остается одно: отсечь мою янскую штучку[89], то бишь „очистить тело“. Я смогу тогда вступить в шайку бродячих скопцов, а значит, как и они, буду жить припеваючи».

На окрестном пустыре он как-то заметил полуразрушенную кумирню, огороженную ветхим забором. Вокруг валялась битая черепица, ступени лестницы, ведущей в храм, заросли дикой травой. Вэй Цзиньчжун вошел внутрь и огляделся по сторонам: окна и двери заколочены, кругом ни столов, ни скамей. По всей видимости, в святилище давно никто не появлялся. «Какая удача! — подумал Вэй. — Место глухое, никто вокруг не живет. Я спокойно могу здесь остановиться и выполнить то, что задумал!» У него оставались небольшие деньги, на которые он купил вина и крепко напился. Низко поклонившись Небу и повернувшись в сторону кумира, что стоял в обители, он промолвил: «Ничтожный Вэй Цзиньчжун дошел до крайней черты, и выхода для себя я более не вижу. Я живу впроголодь и испытываю во всем своем теле боли. В свое время в храме на горе Тайшань я трижды искал смерти, но духи меня от нее отвратили. Нынче жизнь моя стала нестерпимой, и я решил себя оскопить, дабы вступить в круг подобных. Если в будущем мне суждено будет прославиться, нож не окажет мне никакого вреда, наоборот, сохранит, быть может, мне жизнь. Если же светлого будущего у меня нет, я готов немедленно принять смерть. О, всесильные духи, прошу вас, защитите меня и помогите». Он сделал еще один низкий поклон, после чего из ветхой сумы извлек короткий нож и принялся его точить на черепице, которую поднял с пола, пока не заточил оружие до блеска. Нож стал необычайно острым. Вэй распахнул прореху на рваных штанах и с тоской взглянул на свои мужские причиндалы, которые за это время успели сгнить едва ли не наполовину — остался лишь жалкий корешок, обрамленный венчиком жидких волос. На глаза Вэю навернулись слезы, крупные, как желтый боб. С уст сорвался горестный стон. Он подумал: «А может быть, я все-таки не умру? Если будет у меня жизнь впереди, то, возможно, у меня еще появится сын, и я не останусь без наследства. Кто знает? Если же мне суждено умереть, то, по крайней мере, я избавлюсь от дальнейших мучений. Словом, куда ни кинь, всюду клин. Так чего же мне убиваться и понапрасну лить слезы?» И он, собравшись с духом, одним махом отхватил ножом «суму с причиндалами», потом посыпал рану холодной золой из курильницы и перевязал свежей тряпицей, которую быстро прикрыл куском своего рваного платья, а еще два конца заправил за пояс. Боли он пока особой не чувствовал, однако, когда кончил свою операцию, тут же ощутил сильное недомогание. Но как всякий злодей, коварный и мерзкий, он обладал нравом решительным и терпеливым, а потому собрал все свои силы, чтобы перетерпеть мученья. Очистив от грязи поминальный столик, он улегся на него, а под голову подложил небольшую фигурку чертенка, слепленную из глины.

— Бог Туди[90], — обратился он к божеству этих мест. — Перед тобой сейчас находится Вэй Цзиньчжун. Я лежу на этом столе и жду своей участи!

Надо вам знать, что оскопление происходит не только в младенческом возрасте, о чем свидетельствует и «дворцовая казнь» в эпоху Хань, когда нож коснулся «великого историографа»[91] Сыма Цяня. Эта операция может не иметь никаких последствий, если не появится кровотечение, и тогда удастся избежать разных осложнений. Заживлению раны особенно помогает старый пепел, наоборот, свежая зола, из коей еще не ушел жар, может вызвать раздражение. Зола из курильницы для благовоний, которую использовал Вэй, лежала здесь, по всей видимости, уже много лет, а потому вполне подходила для сего противного закону действа, то бишь оскопления.

Увы, с этого самого момента судьбу Словесности осветила Злая звезда[92]. Целых семь лет правление монархии пребывало в состоянии беспорядков и смуты. А сколько верных и преданных подданных за эти годы сложили свои головы! Это даже трудно представить!

Но вернемся снова к Вэй Цзиньчжуну. Наконец, он уснул. Его храп, подобный раскатам грома, сотрясал стены ветхого храма. Наступила пятая стража[93], а он все продолжал спать. И привиделся ему сон, а может быть, это был вовсе не сон. Словом, ему пригрезился седобородый старец, который вдруг возник возле ложа. Облик его можно описать такими словами:

Тронуты инеем волосы

По обеим сторонам лица.

Серебристые нити

Вьются в его бороде.

Он похож на духа,

Возникшего в клубах тумана,

Или сурового бога,

Что слеплен из глины.

На голове треугольная шапка,

Украшенная плетеною нитью.

На нем синий халат

С иноземным узором.

Платье стянуто в поясе

Желтым вязаным шнуром.

В руке бамбуковый посох

О девяти коленцах.

Сам он похож на демона,

Что явился в мороке пьяном,

Будто дух, сошедший

Во сне со своего постамента.

Итак, Вэй в своем сновидении, полном тревог и сомнений, увидел некоего старца, который ему сказал: «Я, мелкий божок, являюсь покровителем этих мест. Когда вчера ваше степенство появилось в этом храме, я сразу же посчитал необходимым оказать всяческое покровительство и поддержку. Господин, вас ждет широкий и долгий путь жизни, а потому вам не следует беспокоить меня лишними заботами и печалями. Вот этот мелкий демон, что находится здесь перед вами, будет молить духов о вашем прощении!»

Вэй Цзиньчжун проснулся и протер глаза: никакого старца в храме он не увидел. Повернувшись, он поглядел на кумира, что восседал на возвышении. Ну, конечно, это и есть тот самый дух, который явился ему во сне. Вэя охватило ликование. «Дух подсказал мне путь жизни, хотя и не ответил, что я должен сделать, чтобы этот счастливый день наступил». Поспешно вскочив на ноги, он схватил изваяние беса, служившего ему изголовьем, и водрузил его на алтарь подле божества.

— Если я, Вэй Цзиньчжун, доберусь до столицы и дождусь того дня, когда мне подвернется удача, я перво-наперво построю новый храм! — он поклонился божествам в пояс. — Я воздвигну молельный алтарь, возле коего в течение четырех времен года буду устраивать молебны в честь высоких духов, дабы возблагодарить их за нынешние наставления! — вот такие он дал обещания.

Уверовав, что он отмечен знаменьем богов, Вэй заметно воспрял духом, укрепившись в мысли, что вскорости непременно вознесется. В этом у него не было никаких сомнений. А коли так, с какой стати ему пребывать в обществе каких-то бродяг и терпеть вместе с ними голод и холод? Нет, ему придется так исхитриться, чтобы пожить в свое удовольствие, то есть всласть поесть и попить вволю вина. Ну, а когда рана заживет, можно подумать о других планах. Вот уж истинно:

Лишь в случае крайнем

Он к этим людям пристал.

Но сердцем своим почуял,

Что они не ровня ему.

Пока нам неизвестно, стал Цзиньчжун «внутренним вельможей»[94] или нет. Об этом мы можем узнать лишь в следующей главе.

На постоялом дворе он просит милостыню

(глава восьмая)

Вскоре после «очищения тела» растительность на лице у Вэя стала постепенно исчезать и он стал похож на обычных дворцовых скопцов-тайцзяней. Однако рана еще не зажила. Долгие странствия привели Вэя к местечку под названием Линьцин, где в это время бесчинствовала шайка нищих скопцов под водительством некоего Бао Нина по прозвищу Лютый Тигр, отличавшегося не только изрядной силой, но и коварством. Он наводил ужас на всех местных побирушек. Этот самый Бао Нин умел, однако, ценить людей за заслуги: одних награждал, а других строго наказывал, поэтому у многих успел завоевать немалое уважение.

Надо заметить, что оскопление не было связано с какими-то указами государя, и некоторые жители северных краев, у коих в семье было трое и более сыновей, часто подвергали одного из них «очищению». Сообщив о случившемся местным властям, они получали освобождение от разных поборов и служб. И поскольку существовала в жизни такая столь выгодная для людей уловка, многие перестали дорожить своими чадами, из-за чего возникали всяческие злодеяния. Не лишне заметить, что в это же время было немало людей, кто не успел попасть в круг «избранников». Заниматься торговым делом или каким-то другим ремеслом они, как правило, не умели, а потому вовремя не смогли приобщиться к тем, кто принадлежал к Трем Ученьям и Девяти Школам[95]. Не случайно поэтому, что в своем сердце они затаили обиду и гнев на своих родителей, а те, будучи не в состоянии их содержать, отправляли из дома прочь: занимайтесь, мол, попрошайничеством. Некоторым все же удавалось получить покровительство людей, близких двору. Другие, собравшись в многолюдные ватаги, принялись заниматься мошенничеством и даже насилием. Вэй Цзиньчжун, как мы знаем, отличался изрядным лукавством и хитростью. С помощью показного усердия и угодничества ему со временем удалось втереться в доверие к вожаку Бао Нину, который не только дозволил вступить в нищенскую ватагу, но и всячески покровительствовал ему, избавляя от обид и унижений. Теперь Вэю уже не грозили ни голод, ни холод. Бао Нину явно приглянулся этот сметливый и ловкий парень.

Как водится, при первой встрече Бао Нин устроил ему допрос: поинтересовался, откуда он родом, как зовут. Вэй обстоятельно ответил на все его вопросы.

— А когда подверг себя «очищению»? — спросил главарь нищенствующих скопцов.

— Еще в малом возрасте, — схитрил Вэй. — Не помню точно, сколько было мне тогда лет, поскольку родители умерли рано. — Вэй тем самым сумел избежать дальнейших неприятных расспросов.

Ватага бродячих побирушек в честь нового собрата устроила в складчину пирушку с мясными и рыбными кушаньями и, понятно, доброй выпивкой. Для своей трапезы они нашли вполне подходящее место: ветхое строение, стоявшее в месте отдаленном и убогом. Скопцы скинули свои нищенские лохмотья и облачились в чистые опрятные одежды. Бродяг охватило радостное возбуждение. Одни горланили песни, другие дули в дудки, третьи просто дурачились. Ну, а когда выпили по три чарки, они разошлись вовсю!

— Эй, вы! — вдруг гаркнул вожак Бао Нин. — Ваши песни устарели, слушать их тошно! Если кто споет какую-то новенькую песню, мы все выпьем по большой чарке вина!

Участники пирушки переглянулись, не зная, что ответить вожаку. Кто-то предложил:

— В нашу шайку вступил новенький — почтенный Вэй. Он у нас большой забавник, значит, и петь мастак!

— Если он у нас новенький, откуда вам знать, что он забавник и певец? — удивился Бао.

Какой-то остряк крикнул:

— Если он не забавник, откуда у него чирьи да язвы от ветротекучих[96] забав?

Все громко захохотали. Вэй охотно согласился показать свое певческое искусство.

— Я вам сейчас сыграю на пипе и спою песенку на мотив «Горного барашка». — И он запел:

Тяжелую дверь затворив,

Я смотрю один на луну.

Как досадно: талантливый муж

Нынешней ночью совсем одинок.

Я — как тот одинокий феникс,

Кто чудес деянья творил.

Станом своим я бесподобен,

Но тлен, увы, коснулся меня.

Чуден мой лик,

Но стал он желтым, худым.

В жизни моей были одни расставанья,

Немало счастливых встреч.

Впустую потрачено время,

В праздном безделье прошло.

Порой кого-нибудь встречу случайно,

В голове рождается мысль:

Непременно надо убить.

Отчего сия мысль — понять не могу.

И печаль моя несказанно,

Я — как тот надломленный лотос,

Что через десять иль боле шагов

Все равно на землю падет.

Ведь то, что испорчено вдруг,

Должно склониться к земле.

Но, возможно, вершок нежных чувств

Завяжется в сотни узлов.

— Великолепно! — раздались со всех сторон крики.

— Отменно! — похвалил Бао Нин. Певцу поднесли большую чарку вина, которую он осушил, а вместе с ним выпили и все остальные. Главарю нищей братии это вино показалось не слишком крепким, и тогда Вэй предложил:

— Есть один способ, как можно его исправить! Дайте-ка мне нож!

— А при чем тут нож? — удивился Бао.

— Отсеку от этого вина водяной дух — вот и все!

— Здорово придумал! — вскричал кто-то из скопцов. Раздался всеобщий хохот. — Превосходно! Ну и шутник этот Вэй. А ну-ка, расскажи нам, как ты это собираешься сделать, мы послушаем!

— Извольте, я расскажу, но сначала влейте в себя по чарке вина!

— Выпьем, выпьем! — раздались голоса. — Вот здорово!

Вэй Цзиньчжун приступил к рассказу.

— Жила-была одна семья, в которой были одна молодуха и одна невестка. И вот молодуха вдруг пожелала стать грамотейкой. По любому поводу кричит: «Мяо, мяо!», что значит «Превосходно!» Однажды в доме появился зять. Невестка решила ночью подслушать, что произойдет в комнате молодоженов. Слушала она слушала, но так ничего и не услышала — все было тихо. Утром женщины спросили молодую: «Эй ты, грамотейка! Раньше по любому поводу ты кричала „Мяо!“, а нынче ночью словно в рот воды набрала. Почему?» А молодуха им отвечает: «Так было „мяо“, что я слова вымолвить не могла!»

Раздался оглушительный хохот, а кто-то даже захлопал в ладоши.

— Отличный анекдот! Здорово нас повеселил новичок — этакую радость доставил!

Остряк, который до этого бросил шутку, крикнул:

— Это верно, радость-то он доставил нам, а не себе самому, «хвост петушиный»[97] он себе не оставил — где-то потерял!

— Несчастливые словеса говоришь! — загрохотал Бао Нин. — Штрафуем тебя на большую чарку. Поднесите и нашему новенькому — Вэю! Пускай они оба выпьют!

Понятно, никто из них роптать не стал. В этот день все получили от трапезы большое удовольствие, так как напились допьяна. Надо сказать, что с этого самого дня все прониклись к Вэй Цзиньчжуну большой симпатией, но пока мы говорить об этом не будем. Как-то Вэй забрел на постоялый двор, где собрался попросить милостыню у проезжих купцов, которые здесь остановились. Хозяин, почуяв зловоние, которое исходило от нищего бродяги, рявкнул:

— Эй ты, бандит, корень блуда! Ты что, не знаешь, где просить милостыню? Вместо того, чтобы идти в большую лавку или торговый ряд, ты приперся ко мне попрошайничать! Тебе здесь все равно никто не подаст! А ну проваливай!

Вэй Цзиньчжун, уверенный в поддержке нишей братии, решил показать свой истинный нрав. Он вытаращил от ярости глаза, сжал кулаки и обрушился на хозяина с бранью. Он даже попытался было ворваться во внутренний двор. От резких движений его ветхая одежда вконец разорвалась, и часть лохмотьев упала на землю, тем самым обнажив тело, сплошь покрытое чирьями. Так получилось, что среди постояльцев находился один гадатель-физиогномист по имени Тао Сюань, что значит Темный Тао[98]. Уроженец Тяньтая[99], он исколесил всю Поднебесную, то есть побывал «на всех реках и озерах». Бесстрастным оком он пристально взглянул на буяна. «Ладный и могучий телом, этот нищий никак не должен находиться в хвосте у других», — решил гадатель. Он захотел познакомиться с бродягой поближе. Он приблизился к кричащей толпе, намереваясь разнять спорщиков.

— Эй, прекратите буянить, не шумите! — он повернулся к Вэю. — Они тебе не ровня! Послушай, что я тебе скажу!

Вэй посмотрел на человека, который к нему обратился с этими словами.

— Я попал в беду, и мне пришлось долго скитаться! — стал объяснять он гадателю. — Сюда я пришел, чтобы попросить милостыню у господ-постояльцев. А вот этот накинулся на меня с бранью!

— Да, да, мне все ясно! — проговорил гадатель Тао, который, как видно, согласился с нищим бродягой.

— А вы, почтенный, что хотите мне сказать? — спросил Вэй. Ворожей положил ему руку на плечо.

— Запомни, когда тебе стукнет пятьдесят и немного поболе, ты станешь человеком знатным и богатым. Ты встанешь вровень с вельможными ванами и хоу.

Цзиньчжун рассмеялся.

— Почтенный, вы, конечно, вольны давать советы, но к чему пороть всякий вздор? Моя жизнь сейчас такова, что даже один-единственный день мне трудно одолеть. А вы болтаете о каких-то пятидесяти годах! Мне бы не протянуть ноги с голода, а вы толкуете мне о богатстве! Оно мне не приснится даже в самом чудесном сне!

— Я тебя не обманываю и никакой ошибки в моих словах нет! — возразил гадатель. — За сорок лет, что я бродил «по рекам и озерам», я встречал немало людей, кому делал предсказания, и, к слову замечу, никто не может оспорить мое высокое мастерство!

К ним подошли несколько купцов — постояльцев.

— Господин гадатель, — вмешался хозяин постоялого двора, заметив, что разговор двух людей носит вполне мирный характер. — Если вы предсказываете этому нищему бродяге богатство и славу, почему бы вам самому не дать ему немного денег? Он смог бы по крайней мере купить себе приличную одежку и заняться каким-нибудь путным делом, чтобы не вызывать у людей недовольство и неприязнь. Было бы весьма благородно с вашей стороны. Ну, а коли и впрямь разбогатеет, он вернет вам долг сторицей!

Цзиньчжун вдруг разволновался.

— Все эти добрые пожелания гадатель сказал исключительно ради тебя! — Вэй повернулся к хозяину двора. — Он просто хочет, чтобы я поскорее убирался отсюда прочь, вот и все! А ты их сейчас повторяешь, чтобы поиздеваться надо мной и понасмешничать над ним. Не торопись, голубчик, обещаю тебе, что через короткое время от твоих хором ничего не останется!

С этими словами Вэй накинул на себя остатки одежды и широким шагом пошел прочь. Ворожей и все, кто там находились, сразу решили, что он отправился позвать на помощь своих дружков-скопцов.

— Эй, ты все еще не веришь тому, что я тебе сказал? — крикнул ему вслед гадатель. — Думаешь, я тебя обманываю? — он протянул руку к расшитому кошелю, что висел у пояса, и достал оттуда слиток серебра весом не меньше двух ля нов. Гадатель протянул серебро Вэю. — Возьми эти деньги себе! Половины их хватит тебе на лекарство, чтобы вылечить чирьи. А вторую половину потратишь на мясную снедь — поддержи свою исхудалую плоть! Когда все истратишь, приходи сюда снова. Ты всегда найдешь меня здесь! — Тао взял листок бумаги и что-то на нем написал, как видно, рецепт. — Сейчас главное для тебя — это вылечиться от дурного недуга. Судя по твоему лицу и правильным его линиям, дух застоя, который сейчас тебя обволакивает, должен вскорости рассеяться! Как только избавишься от своих нарывов, придешь сюда снова, мне нужно тебе еще кое-что сказать!

Вэй Цзиньчжун низко поклонился гадателю и пошел своей дорогой. Все окружающие, включая купцов и хозяина постоялого двора, онемели от удивления. В самом деле, гадатель не только напутствовал этого бродягу вещими словами, но и дал ему денег. Все смекнули, что нищий в свое время непременно разбогатеет, хотя никто из них не догадывался, что Вэй уже четырежды был отмечен знаками могущественных духов. Гадатель оказался провидцем. Вот уж поистине:

Рисуя тигра, можно нарисовать его шкуру,

Но нельзя изобразить кости.

Стараясь узнать человека, обычно смотрят на облик,

Не ведая, что творится у него в душе.

Одни желают ему долголетия, другие указывают на его заблуждения

(глава двадцать седьмая)

Рассказывают, что Вэй Чжунсяню в шестнадцатый день третьей луны седьмого года эры правления Тяньци — Небесного начинания исполнилось ровно шестьдесят лет, о чем немедленно возвестили всю Поднебесную. По сему случаю император даровал евнуху четыре штуки разноцветного атласа, два дворцовых цветка, много золота и нефрита, а еще ему преподнесли тушу барана и жбан вина. Из провинциальных управ гонцы привезли другие подарки, прислали дары также наместники пограничных областей, генерал-губернаторы и воеводы, правители разных провинций, прокуроры и сановники Трех Ведомств. В доме возвышались горою диковинные вещи и драгоценные безделушки, разных сортов парча, расшитые ткани, благородная яшма и одежда с изображением змеедраконов[100]. В этот торжественный день Вэя пришли поздравить три дворцовых гуна и девять цинов-министров, начальники всех восьми отделов и двух ямыней, государева родня, а также члены заслуженных родов и семей. Картина празднества выглядела так:

Пурпурные халаты с поясами, отделанными яшмой — то гости входят в ворота, распространяя вокруг неземное сияние. На золотых бокалах и кубках из яшмы вырезаны их имена и фамилии — разноцветие красок слепит глаза. Здесь стоят расшитые ширмы, экраны с цветными картинами — на них слова восхваления и разные лестные фразы. Лари и корзины с диковинными украшениями заполнили залы дворца. На дверях колышется стяги разных цветов и оттенков. В залах слышны музыки звуки: восемь ее тонов доносятся до слуха гостей. Сотня дворцовых евнухов-данов[101] с подвесками из собольего меха, на каждом халат с эмблемой змеедракона, стянутый поясом с пластинами из яшмы. Склонились в поклоне тысяча военных и штатских чинов: на каждом из них черная шапка и пурпурный халат. В драгоценных треножниках-динах тлеет сандал, растекается его аромат, вьются клубы благовоний. В кубках цвета зари разлито вино государя: цветом прозрачное, вкусом отменное, походит оно на росу сладчайшую. Все скоро узрят отблески этого торжественного благолепия. Люди вокруг суетятся, снуют, желая восславить хозяина на тысячи весен и осеней.

Верблюд (трехцветная керамика — династия Тан).

Вэй Чжунсянь облачен в пурпурный халат с эмблемой мана — змеедракона, в шляпе дворцового министра-нэйсяна, отороченной златою нитью, которая вьется облаком, украшенный цветами, дарованными самим государем. Платье евнуха подпоясано яшмовым поясом с изображением ста оленей. Вэй восседает в кресле, прикрытом шкурою тигра. Он сидит в конце залы, обратив лицо свое к югу. К нему боятся приблизиться не только сановная знать, но и государевы родственники. Он отказывается брать у них даже «церемонные письма», хотя всеизвестно, что на сей счет существует давний порядок совершения подобных церемоний. Однако злодей Вэй Чжунсянь поломал все правила и постановления. Ему удалось сковать самого государя, и он посмел сам отдавать приказы сиятельным вельможам-чжухоу[102]. Не удивительно, что его сила и богатство возросли безгранично. В тот день среди множества гостей, заполнивших залу, на почетных местах восседали лишь четыре вельможи из государевой канцелярии да высший сановник, ведающий усыпальницами. Остальные гости сидели на обычных местах в два ряда. Таким образом, Вэй восседал в одиночестве, а внизу у ступеней расположились сто музыкантов, исполнявших благозвучную музыку. На возвышении выступали около сотни лицедеев. Когда три гуна заняли подобающие места, к ним подошли нареченные сыны евнуха с кубками на подносах и предложили им отведать напитки.

Но здесь наш рассказ прерывается, и речь теперь пойдет о другом. Тридцать лет назад некий гадатель-сянши[103] спас Вэй Чжунсяня от беды, дав ему денег. Вскоре сянши отправился в Южные горы Чжуннань, дабы, совершенствуя свою природу и дух, приблизиться к Дао. Однажды он прослышал о том, что евнух Вэй совершает незаконные действа, супротивные Небу, занимается даже убийствами. Зло, которое он несет с собой, безмерно. И тогда праведник, скитавшийся в дальних краях, пришел к нему снова, чтобы его образумить. Вот как выглядел сянши:

Шапка из коры бамбука. Растрепанные власы будто запорошены снегом. Платье из листьев лотоса выглядит словно лохмотья. Лицо покрыто дорожною пылью. Он всегда бородат, борода расчесана на пять прядей. Руки пусты, как и были когда-то. Впрочем, есть при нем гнутый посох из пятнистого бамбука. Желтым поясом стянуто тело. Он смеется над всеми, кто будто во сне пребывает, кто услаждает плоть вином и мясом. Этим людям знать не дано, что за грубым обличьем скрывается почти небожитель.

Итак, даос-праведник появился в имении евнуха Вэя. Перед ним ворота в разноцветных узорах, изнутри доносятся звуки музыки. Однако ворота закрыты, их охраняет суровая стража. Подле стоит много посторонних людей: одни в шапках больших и в красных халатах, украшенных цветным рисунком; другие — в шапках поменьше с синею лентой. Гость подошел к ним поближе и отвесил поклон.

— Бедный даос хотел бы увидеть хозяина дома. Позвольте вас побеспокоить, любезные, доложите обо мне высокому гуну.

В толпе засмеялись.

— Нынче у нашего «тысячелетнего» господина празднуется день рождения. В доме его как раз поздравляют знатные гости: три гуна, девять цинов-министров, сановники всех двух ямыней. Они, наверное, сей миг поднимают бокалы с вином. Иль ты во сне пребываешь, даос? Смех да и только! Кто станет о тебе докладывать? Просто смешно!

— Бедный инок имел короткое знакомство с сиятельным Гуном. Если вы ему обо мне сообщите, он меня непременно примет!

— Ах ты болтун! — закричали стражники. — Что ты несешь околесицу! Надо же, выдумал: наш господин водит-де знакомство с каким-то побирушкой-даосом!

Кто-то стукнул даоса по голове тыквенной скалкой.

— Скажи спасибо, что у господина нынче праздничный день, иначе тебе не поздоровилось — забили бы до смерти! — даоса окружили человек этак десять и принялись его выпроваживать, сопровождая свои действия тумаками. Однако даос не сдвинулся с места.

— Чудеса! — вскричал кто-то из стражников. — Неужто даос такой сильный?! А ну-ка, навалимся на него все вместе, собьем его с ног!

К нему бросились сразу человек более сотни: молодцы крепкие и отчаянные, поскольку все они были людьми военными. Даоса стали тянуть и толкать, но тот не сдвинулся с места. И вдруг праведник поднял свой посох и принялся колотить им по барабану[104], стоявшему у ворот дома. Вэй Чжунсянь и все гости, сидевшие в зале, окаменели от неожиданности и страха. Одни решили, что сюда доставили государев указ, другие поняли, что принесли срочное военное сообщение из пограничных краев. Хозяин послал людей узнать, кто бьет в барабан. Слуги видят, что толпа людей окружила странника-даоса, стараясь преградить ему путь в дом.

Через какое-то время, однако, слуги привели гостя в залу. Хозяин сидел с сердитым выражением лица, сделав вид, что не замечает даоса, а тот даже поклонился.

— Уважаемые! — праведник сложил руки и, обратившись к Вэй Чжунсяню, сказал: — Высокий гун, мы не виделись с вами, почитай, лет, этак, тридцать. Как видно, вы за это время сильно разбогатели, стали знатным вельможей. А вот обо мне вы, похоже, забыли!

— Ах, ты даосское отродье! — вскричал евнух. — Никак ты взбесился! Надо же так распуститься! Смеет болтать о каком-то знакомстве! Чушь и мерзость! — Вэй крикнул слугам: — Зовите сюда заплечных дел мастеров, пусть свяжут нахала и отправят в следственный ямынь, где устроят ему строгое дознание.

На это даос ответил:

— Я познал и мир, и людей в этом мире и, конечно, могу легко распознать твою звериную сущность, которая прячется за личиной человека! Когда-то я тебя предупреждал: никогда не забывай о верности и благородстве! Вместо этого ты пошел против воли Неба и творил преступления. Нынче я пришел к тебе специально: снова хочу тебя образумить. Одумайся! — даос трижды поклонился небесам. — Вэй Чжунсянь, тебе удалось обмануть многих людей и даже государя, но посмеешь ли ты обмануть Небо, что над твоей головой? Я полагаю, что если сейчас разрубить твою плоть на мелкие кусочки, то к ней не прикоснутся даже собаки и свиньи! За мою доброту ты нынче решил отплатить мне злом. Или думаешь меня убить? Только сможешь ли?

Даос сделал едва заметное движение, и веревки, которыми он был связан, в один миг разорвались. Он взмахнул рукавами халата, отчего туг же поднялся ветер, и даос вдруг куда-то исчез. Да, Вэй Чжунсянь находился при власти и силе, однако он опасался, что даос напомнит о его прошлом перед знатными гостями. Этот побирушка, одетый в лохмотья, посмел открыто сказать, что когда-то был с ним знаком. Это ли не унижение! Вот почему евнух не признал даоса своим знакомцем. Но знал ли евнух, что даосу ведомо искусство небожителей-сяней, которое он здесь и применит? Вэй был обескуражен и расстроен, но ничего не сказал. И все же на его лице можно было заметить выражение недовольства и растерянности. Гости в зале, как видно, тоже были не в своей тарелке. Кто-то из придворных льстецов, привыкших угождать хозяину и говорить сладкие речи, поднес евнуху кубок с вином.

— Сиятельный гун, по случаю вашего дня рождения вас пришел поздравить даже бессмертный! Вот как растроганы высшие сферы! — льстец подобострастно захихикал. — Мы, простые смертные, не смогли своими слепыми глазами разглядеть небожителя-сяня и, как видно, его обидели. Он же, явив перед нами свое волшебное искусство, преподал нам хороший урок. Такое дивное событие редко встречается в тысячелетней истории! Сиятельный гун, десять тысяч весен будет в вашей жизни, а потом вы вознесетесь к небожителям!

Еще один чиновник, протягивая чару с вином, добавил:

— Когда-то государь Цинь Шихуан, завоевав шесть царств, объединил всю Поднебесную. Он получил громадные богатства и славу. Однако, чтобы продлить свои годы, он решил заняться поисками края бессмертных. Много сил он потратил, прежде чем добрался до Пэнлая, что в Восточном море[105], где нашел небожителей-сяней. Вы, сиятельный гун, нынче добились заслуг куда больших, чем сам государь Шихуан. К вам явились с поздравлениями эти небожители сами. Какое счастье! Поздравляем вас, поздравляем!

— Сие непостижимо и поразительно! — раздались крики.

Услышав такие слова, Вэй Чжунсянь просиял. В зале послышался радостный смех, кругом оживленно обсуждали удивительное событие. Вэй, занимавший верхнее место, велел позвать сынов Грушевого сада[106], то бишь актеров, которые разыграли перед гостями пьесу под названием «Вэй встречает небожителей». Пиршество продолжалось до тех пор, покуда луна не скрылась за утунами[107], а на востоке не поднялось светило.

Никто из гостей не догадывался о том, что праведный даос в свое время действительно вызволил евнуха из беды, а нынче пришел сюда, чтобы его образумить. Вот уж поистине:

Как будто ясно ему показали

Прямой путь, что ведет в Пинчуань[108],

Однако открытые честные речи

Он принял за злые советы.

Алчный и хищный евнух презрел честь и достоинство, он забыл о том благодеянии, что ему когда-то оказали.

* * *

Звезда евнуха Вэя закатилась, его слава развеялась, величие исчезло, как дым. Всесильного тайцзяня ждала жалкая участь. Картиной его позорного финала заканчивается первая часть романа, которая называется Сном Светлым. Во второй его части, которая представляет собой Сон Темный — Иньмэн, повествуется о скитаниях даоса-праведника в Темном царстве, куда он однажды попадает, погрузившись в тяжелый и тревожный сон. Впрочем, этот сон даосу кажется явью, настолько он правдив и реален. В мире ином даос видит суд над евнухом Вэем и его приближенными. Итак, конечное наказание (воздаяние за преступления) свершилось. Это и есть подлинная Судьба евнуха, его Карма!

Сон темный

Праведник-даос блуждает во сне

(глава первая)

Рассказывают, что известный нам праведник-даос, умея распознавать свойства разных явлений, стал предсказателем судеб. Он долго скитался по «рекам и озерам», пока не оказался как-то раз в столице, где ему удалось вызволить из беды евнуха Вэя. Однако сянши сумел разглядеть отблеск злой звезды на челе скопца, и тогда он решил сделать из евнуха добронравного мужа. Он подарил Вэй Чжунсяню сто серебряных лянов, дабы тот излечился от ядовитых нарывов и струпьев. Словом, праведник поддержал Вэя, полагая, что тот займется своим исправлением. Сам же он, уйдя в Южные горы Чжуннаньшань, полных тридцать лет совершенствовал себя, дабы познать Дао-Путь и обрести искусство бессмертных сяней. Праведник никак не думал, что злодей Чжунсянь, человек поганый и ничтожный, почуяв полную свободу, превратится в алчного тигра или волка, которой станет пожирать мужей верных и достойных. И тогда даос отправился к Вэю, чтобы усовестить его и сказать, что ему пора отрезветь. Тот же, убоявшись, что праведник, разоблачив его, тем самым погубит, задумал даоса убить. Однако предсказатель в присутствии трех сановников-гунов и девяти министров двора, а также восьми глав ведомств и чинов двух дворцовых ямыней обрушил на злодея свои укоры и брань, после чего, охваченный гневом, взмахнул рукавами халата и вознесся в небесные дали. Через какое-то время даос узнал, что злодей наложил на себя руки. Однако при дворе решили учинить над телом скопца жестокую казнь. Вот тогда даос вновь появился в уезде Фуцю, дабы самому присутствовать при расчленении плоти. Впрочем, мы рассказывать об этом подробно не будем. Итак, злодей Вэй Чжунсянь и его ученик Цуй (он же его названный сын) наложили на себя руки, то бишь повесились. Согласно закону, оставлять тела злодеев в цельном виде не полагалось, а потому последовал верховный указ, повелевающий девяти министрам, служащим из трех судебных управ и двух дворцовых ямыней совместно составить документ, в коем поминались имена Вэй Лянцина и других мужей, которые должны дать показания о всех деяниях, которые произошли не так давно. Затем последовал указ, в коем говорилось: если некий чиновник творит непотребные действия, он достоин казни. Кроме ножа и пилы — другого наказания нет! Вэй Чжунсянь, пользуясь благоволением усопшего владыки, сковал своею силой не только двор, но и все, что находится за его пределами. Злодей вступил в сговор с наложницей Кэ и лукавым глазом смотрел на то, что делается во внутренних покоях. Однако главным его прегрешением было то, что он обрушился на славного Чжан Гоцзи и, надев на сановника кангу, тем самым погубил множество человеческих жизней. Собрав вокруг себя стаю псов и коршунов, он попытался поколебать жизнь внутри дворца. Питая неприязнь к двум фавориткам государя, Чэн-фэй и Юй-фэй, он, подделав государев указ, лишил их титулов и званий, а потом, жестоко опозорив, подверг смерти. Знал ли об этом там наверху наш государь-владыка и что же думал он о своих подданных? Так получилось, что людей, способных что-то сказать, забили батогами, а крупные вельможи погибли в узилище. Что до «чинов охранных», то бишь чжухоу, то они нашли свою смерть на городских площадях и торжищах. И вот тогда повсюду появились стражи в красных одеяниях, которые пугали людей на всех дорогах, распространяя тайные указы, от коих ноги у людей тяжелели. В пределах всех морей стали воздвигать кумирни в честь Вэя, а храмы Чистого владыки Куна[109] наполовину сократились. Казенные дела украсились песнопением льстивых словес, как будто весь наш мир пророс густою дикою травою… Этот человек вознес до небес себя, назвав верховным гуном. За какие подвиги и славные деяния ему дарили землю и знаки славы — связки тростника?![110] Он приблизил к себе бесстыдных грязных хоу, повышая их в званиях и чинах. Он продвигал своих людей, близких его сердцу и нутру, дабы они повсюду смогли проявить свои власть и силу. Он ходил свободно чрез Запретные ворота, а охраняли его отряды воинов. В его личных поместьях стояли боевые кони и находились смертники-солдаты. Люди на всех дорогах знали, что где-то здесь витает дух злодея Сыма Чжао[111]. Он постоянно строил козни и чинил обман: ничуть не менее того, когда оленя называют иноходцем[112]. А потому Небо повелело его казнить, да побыстрее, а тело расчленить на множество кусочков!

Древний расписной сосуд из керамики.

Фаворитку государя Кэ можно уподобить жабе, что вознамерилась пожрать луну. Эта крылатая тигрица породила поветрия дурные. Конечно, возле «колесницы государя» давно ходили слухи о злых деяниях, им пытались ставить преграды и препоны. Государева мать от злодеяний испытывала гнев и беспокойство, а у обеих жен владыки они порождали чувства горечи и обиды. В то утро, когда владыка возлежал на смертном одре, распространился лживый слух о наследнике престола. К сему добавим, что кто-то во дворце украл и спрятал казенные вещицы. Бесценные сокровища дворца оказались в руках сановника-шанфана. То было преступление, способное разверзнуть небеса. Когда отчизну грабят, терпеть такое никак не можно!

Что до Цуй Чэнсю, ученика Чжунсяня, то он похож на хищную сову, а своей природой подобен псу и кабану. Ответьте, кто, потеряв родную мать или дитя, не поспешит домой на погребенье, даже если он облачен в пурпурную одежду, украшенную золотом и яшмой, расшитую рисунком змеедраконов-манов? Кто, родителя имея, возьмет себе в отцы скопца и, преклонив пред ним колени, проявит рабью душу? Держа в руках бразды верховной власти, Цуй продвигал родного брата на пост губернатора-цзунжэня, а все его семейство взяло власть над армией страны. Занимая пост сыма — военного министра, а потом главы Ланьтая (Дома Орхидей), то есть прокурора, он пытался своей мощью преградить дорогу Слову. Понятно, что чувство неприязни у людей рано или поздно выльется наружу и расплата грянет, и все же пламя силы и богатства злодеев день ото дня все пуще полыхало, и даже сам цзунсянь, главный прокурор страны, имевший давнюю вражду со злодеем, погиб и обратился в нежить, что пребывает в пучине вод, а цюаньлан (придворный чин) был так напуган, что повесился на балке дома. Между тем отступники уничтожали, как скот, чиновных мужей и, презрев законы, вынашивали планы, как им занять «шатер» сановников двора — приближенных государя. С этой целью, отобрав певичек и гетер, они устраивали пиршества и танцы от восхода солнца до глубокой ночи. Они вели торговлю чиновными постами, за что имели золота поболе, чем вмещает Северный Ковш. Но, как известно, ложные громады гор в один миг могут, как лед, растаять, а те души, что бродят у эфемерного котла, исчезнут во мгновенье. Известно и то, что в Темном Царстве демоны казнят злодеев, однако в нашем Светлом Мире должен торжествовать Закон. Такова была дворцовая бумага.

В первый год эры Возвышенного Благолепия — Чунчжэнь двадцать шестого дня первой — истинной — луны[113] последовал монарший указ. В нем говорилось: «Мы, просмотрев доклады, обдумав их и взвесив, постановляем выполнить решения властей всех изначальных мест, а это значит, что в области Хэцзянь подвергнуть расчленению тело Вэй Чжунсяня! Что до Цуй Чэнсю, то оному преступнику отсечь главу в Цзичжоу. Тело фаворитки Кэ следует извлечь и пред толпою отсечь ей голову».

Наш праведник-даос, добравшись до Фуцю, заметил множество государевых солдат, которые извлекали тело злодея Вэй Чжунсяня. В этот день одиннадцатой луны стоял леденящий холод. Когда достали тело, завернутое в тростниковую рогожу, то обнаружили, что оно будто схоронено совсем недавно. А вот плоть Ли Чаоциня, напротив, сгнила, остались одни лишь кости. Кто увидел это, очень удивился.

— Воистину, он подлинный злодей! — говорили люди. — Прошло три месяца, а плоть его ничуть не изменилась! Он все такой же зловещий, как и прежде!

Праведник, стоявший рядом, заметил:

— Прегрешения тайцзяня Вэя преогромны! Небо и Земля никак не могут оставить тело целым. Духи, что стерегут его сейчас, ожидают, когда исполнится приказ двора. Что до тайцзяня Ли, то его вина не слишком велика, поэтому плоть его исчезла.

Солдаты, извлекшие тело евнуха, отнесли его останки в Хэцзяньскую управу. Даос направился за ними, дабы взглянуть на казнь. В управе уже приготовили три судебные залы. В центральной сидели судьи из столицы. В Восточной зале восседали военные чины, а в Западной заняли места чиновники управ из уезда и области Хэцзянь. На всех чиновниках были пурпурные одежды. С четырех сторон стояли пешие солдаты и всадники на конях, а на площадке, в самом ее центре, лежали тела злодеев. С левой стороны находилась плетеная корзина и деревянная бадья, а справа — блюдо с угольями и раскаленное железо. По существующим законам при рассечении тела полагалось нанести ему три тысячи шестьсот ударов тесаком. Как только палач взмахнет своим орудием, тюремный чин считает количество ударов. Злодей Чжунсянь, хотя и умер, однако закон был безжалостен к нему. При каждом ударе тесака это место прижигали железом, чтоб не сочилась кровь. С каждым взмахом инструмента казни плоть евнуха все более сокращалась, после чего палач приступил к дроблению костей. Останки евнуха свалили в корзину, отнесли на пустошь и бросили на съедение свиньям и диким псам. Что до головы злодея, то ее отправили в деревянную бадью. На городских воротах был вывешен указ: голова евнуха пока не сгнила, ждет небесной кары. Вот таков был конец злодея, таково и торжество закона. Даос отправился на пустошь, где заметил, что даже псы не пожирают плоть злодея. Как видно, его останки сгниют в земле или их растопчут Ноги тысяч людей. Словом, от них уж более не останется следов! Поистине:

Добро вознаграждается добром,

А зло имеет злое воздаяние.

И если воздаяние не пришло,

Значит, еще не наступило время!

Даос, увидев все это, вернулся в горы Чжуннаньшань, где в тростниковой хижине предался созерцанию. Погрузившись в сон, он отправился в Обитель Тьмы.

* * *

В главе второй (она называется «Верная душа дает ответы») говорится, что за праведником приходят два гонца из мира Темноты, которые передают ему приказ явиться к сановнику двора Яну, когда-то казненному по приказу Вэй Чжунсяня. Сейчас Ян занимает пост судьи в загробном царстве. Даос отправляется в Обитель Тьмы, следуя за двумя гонцами. «Кругом темно и мрачно, пустынно и безлюдно. Прошли пять или шесть ли, и вдруг он видит город. Приблизившись к его стенам, даос заметил, что дома и люди — все как в обычном мире, нет никаких различий. Они прошли еще немного, и перед ними выросли массивные ворота ямыня-управы, окруженного красною стеною. На обеих створках ворот — бронзовые кольца с изображением зверей. Врата закрыты, а сверху над ними золотая надпись — три огромных знака: „Палата Управления небесами“, у ворот два стража, облаченных в латы и шлем, в руках у них секира и топор цвета золотистой тыквы. С двух сторон, с восточной и западной, две пары чинов военных, а рядом стоят гражданские чины, готовые открыть ворота сей управы». Даоса вводят в главный зал, где его встречает сам Ян Лянь, погибший, как мы помним, от рук злодея. По велению Верховного Владыки он обязан, прежде чем решать судьбу Чжунсяня и его подручных, учинить допрос даосу, после чего всех отправить к Янь-вану, князю Ада. Как известно, в свое время даос помог скопцу избавиться от бед. Праведник клянется, что не собирался покрывать злодея, напротив, он хотел направить его на истинный путь. «Ничтожный гадатель не совершал постыдных дел. Я целых тридцать лет провел в горах Чжуннаньшань, где занимался своим совершенствованием. На мне была одна дерюга, а пищей служила грубая кора (я не ел ни мяса, ни рыбной пищи), с утра до сумерек вечерних я „плавил киноварь“, то бишь искал бессмертия лекарство. Не знался я с людьми. Так в чем же моя вина?» — говорил даос. Загробный судья ему объяснил, что судьба злодея была предрешена, а струпьями он покрылся оттого, что его душу должны были отправить в жерло адского котла. Но поскольку даос ему помог, злодей еще много лет бесчинствовал на этом белом свете. Сейчас даосу предстоит увидеть, что происходит во всех восемнадцати отделах Ада, где должен оказаться Вэй и где уже находятся другие евнухи, такие же злодеи: как-то известный минский евнух Лю Цзинь и прочие.

Содержание последующих глав

В Темном Мире даос встречает наставника, Достигшего Прозрения, — Дагуаня, который во времена династии Мин был оклеветан и брошен в узилище, где вскоре и погиб. Дагуань объясняет гостю, какие преступления совершил тайцзянь, и говорит о карах, которые ожидают Вэя и тех, кто был связан с ним. Стражи показывают ему отделения преисподней: вот отдел «Восьми разогревов», где в огромных чанах клокочет жидкость. Здесь несут наказание прелюбодеи; в отделе «Меч-Гора» бесы пожирают убийц; в отделе «Ледяного хлада» томятся алчные и скаредные люди. В других местах адского вместилища терпят муки мошенники, клеветники, обманщики и прочие «дурные души» тех людей, которые в свое время совершили какие-то проступки в жизни. Даос видит много узников, о которых когда-то слышал и которых ему доводилось видеть. Сюда приводят евнуха Вэя и его приспешников.

Бесы с сине-лиловыми мордами уже несут железную кангу, железную плеть и цепь — орудия пытки. Вэй и Цуй пытаются слукавить и оправдаться перед судьей, однако тот не поддается на их уловки и перечисляет их проступки. Он, к примеру, говорит, что по наущению евнуха было задушено дитя одной из фавориток государя, а вскоре была убита мать-кормилица. Сановник Ян выдвигает против Вэя двадцать четыре обвинения в совершенных им преступлениях, другие жертвы евнуха заявляют о своих обидах. Судьи определяют наказание: Вэй получает триста ударов железной плетью, после чего его отправят в бездонную адскую пучину, где он будет ждать наказания Владыки Ада Янь-вана. Князь Тьмы дотошно разбирает преступления евнуха, его названного сына Цуя, фаворитки Кэ и других и определяет наказание, которое он отдает Ведающему поворотом Колеса Кармы. Наказание таково: «Вырвать его поганый язык, и пусть он станет безгласным псом, чтобы не смел более лаять на людей, пусть пожирает он смердящие отбросы, пусть не знает покоя ни днем, ни ночью, пусть его пинают ногами и швыряют в него камнями!»

Наказание Вэй Чжунсяню гласит: «Повелеваю превратить его в вола, дабы весь день он носил бы тяжести и плуг тянул, чтобы то и дело его хлестали плетью. В старости он сам по себе спокойно не умрет, но будет рассечен тысячью ножами, а его кости размелют в порошок.

Что до фаворитки Кэ, то она станет почтовой клячей, которую то и дело будут стегать плетью, гонять туда-сюда без остановки, так, чтобы хребет ее прогнил под грубым седловищем. Испытывая голод, она будет довольствоваться лишь пожухлою травой и кореньями растений…» Эти наказания грядут за содеянное зло, которое она творила в своей жизни.

Надо знать, что проступки в этой жизни непременно обернутся воздаянием в Темном Царстве, ибо между двумя мирами существует связь. Жизнь в Темном Царстве подобна той, что существует в Светлом мире, но только люди на земле часто пребывают в темных заблуждениях, а потому и совершают преступления. Однако в потаенных отделах Ада об этом доподлинно известно — там, как говорится, виден каждый волосок. Наш праведник-даос все это время пребывал во сне, в нем он и увидел таинственную связь Светлого и Темного миров. И верно, из мира людей в Темную Обитель вдруг явился чиновник в окружении семнадцати вельмож в черных шапках, в пурпурном одеянии. Халаты незнакомцев стянуты златоткаными поясами, украшенными рогом носорога. На платье знаки аистов и змеевидных тварей — чжи[114]. В зале разносится аромат благовоний, колышутся стяги и хоругви. Чиновник зачитывает указ светлейшего владыки Мин:

«Всевысочайший наш светлейший государь, поминая всех вельмож двора, кто верность проявил, составил документ, в коем обличаются злодеи. За совершенные злодейства следует лишить их жизни. Ныне, совершая церемонию поминок по всем невинно пострадавшим, мы делаем это, дабы воссияла добродетель сих мужей».

Чтец перечислил имена сановников, кто принял смерть по вине евнухов-злодеев. В конце церемонии явились сами носители зла в образе вола, белой клячи и черного пса. В волшебном зеркале Судьбы все увидели их три перерождения.

В последней главе второй части романа (она называется «Праведник-даос выходит из сна») даос объясняет своему ученику Усюаню (Познавшему Таинство) смысл того, что ему довелось увидеть во сне. В этой главе уже нет Вэй Чжунсяня и других, однако зло, которое они воплошают, не исчезает. Вот что происходит в последних картинах, завершающих роман.

Ваза (династия Цин).

«Рассказывают, что праведник-даос телом своим пребывал в обители Южных Гор, где предавался созерцанию. В какой-то момент посланцы из Темного Царства унесли его душу (она зовется „душою хунь“[115]. — Д.В.) с собой, отчего семь дней он был недвижим. Целых тридцать лет до этого момента он совершенствовал свою природу, чтобы познать Дао-Путь. Все это время при нем находился один лишь ученик. Однажды Усюань притронулся к телу наставника — оно оказалось едва теплым. Однако цвет лица не изменился, а конечности вовсе не застыли. Учитель напоминал спящего человека. Усюань был юн годами. Понятно, что он не находил места от охватившей его тревоги. Здесь надобно сказать, что у даоса был друг по ученью по имени Чжиинь, который нередко наведывался в скит, имея тайную мысль рано или поздно завладеть обителью даоса. Пришел он и на этот раз. Окликнул собрата, осмотрел со всех сторон и прикоснулся к его телу.

— Как видно, твой учитель от нас ушел! — сказал он ученику, а после подробных расспросов добавил: — Тело уже захолодело, дыханье пресеклось, а пульс пропал. На свете не бывает так, чтобы человек спустя семь дней возвратился к жизни!

— Учитель все это время укреплял свой дух и, как видно, наконец усвоил Дао. Верно, прошло семь дней после его кончины, однако он по-прежнему сидит и не падает, да и грудь у сердца остается теплой. А лик у него, как у живого. Так не бывает у покойника!

Чжиинь ответил:

— Это верно, что твой учитель пестовал свой дух и предавался созерцанию. Понятно, такие люди отличаются от обычных смертных. Они могут лежать в земле и десять лет, а то и сотню годов. Когда же их отроешь, то увидишь, что они ничуть не изменились. Это оттого, что на них снизошел дух Неба и Земли.

— Учитель мне как-то говорил: чтобы укрепить свой дух, надобно недвижимо сидеть, закрыв глаза и скрестив ноги. При этом нельзя испить даже капельку воды, нельзя произносить ни слова, и еще: тело за сутки должно совершить полный оборот, — сказал Усюань и продолжал:

— Если все так сделать, то тело человека как бы полегчает, и он белым днем взлетит на небо. Нынче прошла лишь первая седьмица. Как можно говорить о его кончине?

— А верно ли, что твой учитель во время своего сидения говорил о семи седьмицах? — спросил Чжиинь.

— То тайна Неба и безмолвное движение его знаков. Как можно раскрывать секреты Неба перед обычными людьми?.. Учитель был очень добр ко мне и сделал из меня человека. Вот, к примеру, у меня всегда был достаток в пище. Словом, я буду продолжать ухаживать за ним!

— Ты слишком молод, а потому я помогу тебе свершить последний обряд. Мы соорудим с тобой скинию и предадим ее огню вместе с останками даоса, а кости захороним в дальнем углу, в саду. Там же поставим пагоду и каменную ступу. Вот так и завершим его земные деяния.

— Но тело пока еще теплое к тому же он продолжает сидеть. Как можно сжигать живого человека?! — на глаза послушника навернулись слезы. — Если у вас, учитель, сохранились добрые чувства, вы должны находиться рядом с ним, помочь ему достичь Истины. Другое дело, если он и после семи недель не вернется к жизни, вот тогда вы вольны поступать по-своему. Нынче же об этом даже не стоит говорить!

От этих слов Чжиинь даже изменился в лице.

— Ах ты щенок! — вскричал он. — Ты смеешь мне перечить — мне, близкому другу учителя! Молокосос! Я проявил заботу и внимание — пришел проведать вас, прекрасно зная, что ты у него сейчас один. Ты же мои добрые намерения переиначил и осквернил! Все равно, я сделаю так, как сказал, посмотрим, что ты на это скажешь!

Усюань повернулся к наставнику-даосу и пал перед ним на колени.

— Учитель, учитель! Скорей приди в себя, проснись! — вскричал он.

Рассвирепевший Чжиинь поднял здоровенный кулачище, намереваясь проучить монашка. Вдруг откуда-то сверху, будто из-под самой кровли, на правую руку монаха упал камень. Чжиинь поднял голову, стараясь разглядеть, что творится там, под крышей. Но тут второй булыжник попал прямехонько в правый глаз. В голове монаха помутилось. „Вот чудеса! — подумал он с тревогой. — Как видно, у брата по ученью и впрямь есть волшебный дар, иначе эти камни в меня бы ни за что не полетели! И все же я не верю!“ — он потер глаз, пощупал ушибленную руку. „Попробую свалить даоса наземь, — мелькнуло в голове. — Интересно, что произойдет?“ Он не стал толкать тело даоса руками, а просто с силой прислонился к нему плечом и надавил, однако тело даоса даже не шелохнулось. Чжиинь разозлился. Как говорится, ярость объяла его сердце, и злость вырвалась из печени. „Не отступлю ни на шаг!“ — подумал он.

Известно, что если человеком овладела какая-то мысль, он способен расшибить голову, а от своего не отступит. Однако сейчас монах схватил ученика за волосы и принялся его волтузить. Усюань закричал от боли, но бежать не стал, да и куда ему бежать? В этот самый миг в обители появился незнакомец лет сорока или поболе, видом вполне приличный, каким бывает человек весьма достойный.

— Не смей его бить! — вскричал нежданный гость. Незнакомцем оказался сам Люй Дунбинь — один из даосских святых. Он быстро утихомирил мошенника монаха и вернул к жизни даоса, вложив в его рот волшебную красную пилюлю. И в тот же миг улетел куда-то на белом облаке. Даос, придя в себя, сразу понял, что странный сон, который он только что увидел, на самом деле есть объяснение его собственных поступков, которые он совершил в своей жизни. Это и напоминание о том случае, когда даос оказал помощь евнуху. Праведник понял, что наступила пора, когда ему следует поведать свою историю людям.

И вдруг он почувствовал, что с его губ будто слетают цветы лотоса, и тогда он затворил дверь своей кельи и снова погрузился в безмолвие. Перед ним было светлое оконце, а подле стоял чистый столик, на коем находились камень для растирания туши и курильница с благовониями. Сделав омовение, он воскурил благовония, положил поклон Будде, Который Грядет[116], взял в руки кисть и после продолжительных раздумий принялся писать сочинение, которое назвал „Сном Темным и Сном Светлым“. Праведник хотел дать добрые советы всем людям. Поистине:

Каждое слово здесь вразумляет

И светом своим просветляет.

Каждый знак подобен мосту через реку

Или звуку, что с уст золотых слетает».

* * *

Так заканчивается роман Праведника из Чанъани, который запечатлел исторические события начала XVII века, связанные с именем евнуха Вэй Чжунсяня. Последние строки романа звучат:

«Окончился Темный Сон, рассказанный выше. Так заканчивается и десятый цзюань книги „Сны Темный и Светлый, мир предостерегающие“.

В год учэнь Измененной эры правления и Драконова Торжества[117], в летнюю пору и вдень, когда Великий муж вознесся ввысь, праведник из Чанъани Готай в Обители Безбрежной Протяженности взял в руки кисть и сие записал».

Ворота Душевного совершенствования, ведущие во Дворец Взращивания.

Анонимный автор Чудовище Тао-у[118] (Фрагмент из романа XVII века. Глава XVIII)

В ивах на берегу реки его поджидала беда; здесь его оскопили.

Среди камней у высокой горы он инока встретил, кто избавил его от невзгод и страданий.

В стихах говорится:

Итак, нам известно, что старый наставник-даос одним пинком ноги отправил Вэй Чжунсяня в канаву. Чирьи, покрывавшие тело, тут же лопнули, и его кожа покрылась смрадной слизью. Вэй попытался было выкарабкаться из канавы, но не тут-то было — ничего у него не получилось. И тут к канаве подошел Сюань-лан, то бишь Темный.

— Эй, что ты там делаешь? — крикнул Темный.

— Я хотел найти Учителя и пошел к его обиталищу, но дверь оказалась закрытой. Только я отошел от ворот, как вдруг появился он сам. Как видно, он решил, что я жулик, и дал мне пинка, вот я и скатился в эту канаву. Помоги мне выбраться, отец! — в голосе Вэя слышались просительные нотки.

Темный подозвал еще одного монаха и с его помощью вытащил Вэя из ямы. Он дал ему ковш с водой, чтобы тот отмыл следы грязи, и велел переодеться в посконную куртку, после чего накормил его рисом. Вэй проглотил не меньше двух мисок. После трапезы Темный предложил:

— Иди отдохни. Там, позади, есть удобное место!

Старый монах, что стоял поодаль, выразил по этому поводу свое недовольство, но Темный его урезонил:

— С любым человеком может случиться беда, как произошло с ним, и ему нынче нужна наша помощь. Это куда полезнее, чем заниматься самосовершенствованием… К тому же он нас не объест. И вот еще что я думаю: судя по его виду, он вряд ли в своей жизни останется таким же бродягой-горемыкой!

— Глядишь, станет еще большим вельможей, — буркнул старик. — Вот уж тогда он тебя отблагодарит!

Темный рассмеялся.

— Я собираюсь ему помочь, вовсе не ожидая от него благодарности. Вспомни, что говорил наш наставник и патриарх: «Яви в душе своей состраданье, и пусть распространится оно на весь белый свет!» …Если сей человек избавится от своих недугов, ему вряд ли придется беспокоиться о лишней миске риса!

Старик-монах не стал спорить с Темным, хотя остался недоволен его словами. Он молча удалился.

Вэй последовал за иноком-даосом, которому Темный велел постелить для гостя свежей травы на ложе. Вечером Темный принес триста монет.

— Это тебе на расходы! — сказал он, вручая деньги. — Завтра я отправляюсь в деревню, чтобы собрать аренду, вернусь, как видно, дней через десять, а может, поболе. Я наказал нашему даосу, чтобы он каждый день приносил тебе еду. Хочу напомнить, что в келью Учителя вход тебе заказан, так как наш наставник чужих людей не терпит. Глядишь, снова тебя накажет. Вот так-то. Когда я вернусь, я о тебе позабочусь.

— Благодарствую, учитель, за доброту! В свое время я сполна тебе отплачу! Как в той поговорке: «Настанет день, и птица в клюве принесет кольцо, а старец пучком травы отгонит ворогов»[119].

— Сейчас об этом говорить не стоит, главное, — выздоравливай, лечи свои раны, — с этими словами Темный удалился.

Поначалу инок-даос приносил Вэю еду вполне исправно, однако старик монах, узнав об этом, делать ему это запретил. Триста монет, которые Темный передал Вэю, скоро исчезли, и Вэю снова пришлось положить зубы на полку. Стоял пятый месяц, дни были долгие, а потому терпеть муки с утра и до вечера ему было просто невмоготу. Живот сводило от голода, и ему в конце концов пришлось выйти на улицу. Но едва он приблизился к воротам какого-то дома, намереваясь сесть и попросить милостыню, хозяева дома, зажав носы от смрада, что исходил от его тела, с бранью отогнали его прочь. После очередной неудачи удрученный Вэй в конце концов нашел местечко и опустился на землю. «В суме моей ничего не осталось, продать решительно нечего! — думал он. — Разве только вот эти четки. Попробую их продать, может, что-нибудь и дадут!» После того как его скрутил недуг, он очень беспокоился за свою драгоценность. Очень боялся, что кто-то их украдет, а потому вымазал четки в липкой глине. Нынче он ее отскоблил, и четки блестели, как новенькие, радуя его взгляд. Как говорится: «Взглянул на вещь и тут же вспомнил самого человека!» Вот так и нынче.

На глаза Вэя навернулись слезы. «Ах, мои четки, мои четки! — про себя воскликнул он. — Я вспоминаю те счастливые мгновения, когда вас ласкала ручка красавицы, а я в то время льнул к ее яшмовому стану. Я, ничтожный Вэй Цзиньчжун, удостоился любви прекраснейшей из дев — Лунной сестрицы. Помню, мы сидели тогда, тесно прижавшись друг к другу, и я ощущал тончайший аромат ее пудры и помад. Как и ты, мое сокровище, я мог в полной мере наслаждаться всеми ее прелестями. А нынче? Я превратился в жалкого бродягу, который корчится в смрадной пыли, а ты замарано липкой глиной. Наконец-то я отчистил вас и вы засияли вновь! Увы, кто знает, когда такие же блистательные дни наступят и для меня?!» От печальных дум его глаза заволокло слезами,

Однако надо было двигаться дальше. В голове мелькнула мысль: «Все, я решил! Мы жили вместе и умрем вместе!» Но тут же он подумал: «Если я протяну ноги с голоду, мои четки окажутся в чужих руках. Так лучше мне сейчас их заложить, а потом, быть может, удастся их выкупить!» С этим решеньем он пошел искать ломбард.

Возле Больших ворот он нашел то, что искал, — закладную лавку. Он с опаской переступил порог.

— Эй, чего тебе? — раздался голос приказчика. — Мы милостыню не даем!

— Я пришел не за подаянием.

— Если ты не попрошайка, значит, мошенник, — решил приказчик.

— Мне нужны деньги под залог! — промолвил Вэй.

— Что там у тебя, показывай! — приказчик осклабился. Вэй положил на прилавок свою драгоценность.

— Вещица что надо! — воскликнул кто-то из посетителей лавки. — Не иначе, он ее упёр! Откуда у побирушки такая драгоценность?!

Однако кто-то за Вэя заступился:

— А, может, он вовсе и не нищий, а бродячий торговец, которого по дороге ограбили разбойники. Может, он заболел и остался в наших краях. Намедни, помнится, он еще заложил и одеяло. Значит, и эта вещица принадлежит ему!

— Нет-нет! Он непременно их у кого-то стащил! — вмешался в разговор еще один посетитель, разглядывая четки. — Гоните-ка его взашей!

Приказчик погнал Вэя к двери, не забывая при этом награждать пинками и подзатыльниками. Четки остались в лавке. Вэя душила злость, но делать нечего — пришлось убираться прочь. На улице вдруг послышались крики.

— Расступись! Наш господин изволит ехать на пир!

В паланкине, который появился на улице, восседал молодой человек весьма изысканной внешности.

— Отчего здесь у дверей толпятся нищие? — спросил он у привратника. Вэй Цзиньчжун грохнулся перед ним на колени.

— Почтеннейший господин, спасите меня, ничтожного! — жалобно застонал он. — Обращаюсь к вам с жалобой!

— Что там у тебя?

Вэй стал обстоятельно рассказывать, что с ним произошло. Присутствующие его слова подтвердили. Молодой господин вошел в ломбард и потребовал у приказчика вещь, которую тот отнял у нищего бродяги. Скрыть четки было невозможно, и приказчик протянул их гостю. Барин внимательно осмотрел сокровище Вэя.

— И верно, вещь отменная! А ну, позовите-ка его сюда!

Вэй, войдя в лавку, тут же опустился на колени.

— Встань! — приказал молодой господин. — Эти четки действительно твои?

— Именно мои и есть! — промолвил Вэй.

— А как они к тебе попали?

— В свое время я, ничтожный, имел солидный капитал, однако несколько лет подряд мне сильно не везло. По этой же причине я и застрял у вас. Что до сей вещицы, то, вправду, она моя, я ношу четки чуть ли не с детства. Нынче хотел их заложить, да только у меня не получилось — приказчик их отнял, сказал, что они-де краденые.

— Они и есть краденые! — проговорил молодой господин. — Однако отнимать их я у тебя не стану. Ты мне их продай, я дам тебе несколько лянов серебром!

Вэй Цзиньчжун, однако, продавать сокровище не захотел и проявил упрямство.

— Ну, если продавать не хочешь, тогда отдай их под залог: дам десять лянов. Вот!

Вэй с благодарностью принял серебро и, весьма довольный сделкой, вышел из ломбарда. Прежде всего он поменял часть серебра на медяки и отправился в трактир, где сытно поел и выпил. Что делать дальше? Ничего путного в голову не приходило. И вдруг он подумал: «Сейчас мне лучше вернуться домой, потому как весь мой капитал все равно вылетел в трубу. Мало того, что я стал нищим, я еще и нехорошую болезнь подцепил — весь чирьями покрылся! Пора кончать с бродяжничеством! Вряд ли отыщу для себя тихое местечко, даже если доберусь до самого края небес! Одним словом, надо возвращаться. Может, как-нибудь перетерплю и проживу, ведь у меня еще сохранились домишко и клочок земли. Итак, в путь — домой!» Мысль о возвращении в родные края глубоко запала в душу Вэя. Он купил кусок холстины и вернулся в храм. По дороге он встретил Темного.

— Для чего тебе эта холстина? — поинтересовался Темный. Вэй рассказал ему о своем намерении вернуться домой.

— Если у тебя есть дом, то, ясно, тебе надо туда вернуться, — согласился тот.

Вэй Цзиньчжун отнес холст портному, который сшил ему полный набор платья. К новой одежде Вэй добавил шапку и туфли с чулками.

Весть о том, что у Вэй Цзиньчжуна завелись деньжата, скоро докатилась до нишей братии. Приятели потребовали от него выпивки. Вэй, оставив деньги у Темного, пытался объяснить:

— У меня с собой нет ни гроша, а идти к Темному мне негоже!

— А тебе нынче и не придется платить, — успокоил его кто-то из нищей братии. — Сегодня приглашаем мы и заплатим за тебя тоже!

Вэю так и не удалось от них отделаться, пришлось вместе со всеми идти в трактир, где приятели устроили веселую попойку, которая продолжалась чуть ли не полный день. Вернувшись, Вэй стал собирать свои пожитки. Надо было покончить с некоторыми делами, на которые, как оказалось, ушло несколько дней. Но вот, наконец, настала пора отъезда. Он пошел к Темному проститься. Тот ему сказал:

— Ты сейчас находишься в зрелых годах. У тебя внушительный облик, а это значит, что тебя ждет славное будущее. Вот, возьми свои деньги; я их сохранил в этой котомке! Здесь целая тысяча медью. — Он отдал деньги, а вдобавок подарил ему синий халат даоса и наказал иноку хорошенько покормить Вэя перед уходом. Поутру после трапезы Вэй направился в келью настоятеля, чтобы поблагодарить старика-даоса и Сюань-лана. Во время прощанья он даже немного прослезился. Закинув за спину котомку со скарбом, он не спеша удалился. У последних городских ворот его поджидала целая орава нищих. Толпа побирушек потащила его по узкой тропе куда-то в сторону, хотя он собирался идти по большой дороге.

— Эта дорога намного короче! — объяснили нищие.

— К тому же там у нас припасен жбан с вином, правда, не слишком крепким. Мы решили устроить тебе проводы! Хорошенько выпьешь и ловчей до дома доскачешь!

Отказаться от приставаний нищих было невозможно, и Вэй им уступил. Вскоре на их пути появилась река. Нищие усадили Вэя в тени ив. Они извлекли из своих котомок несколько сосудов с вином и снедь, завернутую в листья лотоса. Вэя принялись щедро потчевать вином. Одна чарка следовала за другой. Скоро Вэй напился до бесчувствия и, повалившись на землю, мгновенно уснул. Нищие раздели его догола, потащили к реке и бросили в воду. Его вещи они разделили между собой, после чего мгновенно исчезли.

Поток воды мчался подобно выпущенной из лука стреле. Тело несчастного в конце концов пригнало к противоположному берегу, и волна выбросила его на отмель. В это время у реки оказались две собаки. Псы подбежали к человеку и принялись обнюхивать его со всех сторон. То ли от недавно выпитого вина, толи от того, что тело Вэя долго била волна, но его детородный член — носитель стихии Ян — странным образом вскочил торчком. Собаки (а животным, понятно, все равно во что вцепиться) разинули пасти и мигом откусили уд вместе с мошонкой. Вэй, хотя и находившийся в пьяном угаре, все же почувствовал в теле боль. Он вздрогнул и перевернулся. Его тело скатилось к воде. Набежавшая волна мигом смыла его в реку. Казалось, несчастный потерял все признаки жизни. Вот уж поистине: какая жалость! Целых полвека он ходил средь отважных героев, но вот однажды оказался в реке, и волна унесла его прочь.

Итак, Вэй Цзиньчжун утонул, однако его дух полностью не ушел в Темный Мир. Каким-то образом Вэй вновь очутился на берегу. Он с трудом поднялся и поплелся вдоль берега реки, пока не добрел до ее горловины, где заметил две тропы, по которым шли люди: мужчины и женщины. Одна тропа показалась ему светлой, а вторая темной. «По какой из них мне лучше пойти?» — задумался Вэй и присел, не зная, что ему делать дальше. Вдруг он услышал крики: так обычно сгоняют людей с дороги, когда по ней едет какое-то важное лицо. Вэй решил, что, пока не поздно, ему где-то лучше схорониться. В этот момент на темной тропе появилась кавалькада всадников весьма воинственного вида. И вот что он увидел:

Всадники пара за парой промчались мимо Вэй Цзиньчжуна, однако ему все-таки удалось заметить, что на последнем коне восседает какое-то странное существо. Вэю сразу бросился в глаза его удивительный облик:

Странное существо, а это был, конечно, дух, остановило коня и, ткнув плетью в сторону Вэя, громко крикнуло:

— Как я вижу, здесь бродит душа живого человека!

Какой-то старец, стоявший у обочины, быстро подошел к всаднику и, склонившись в поклоне, с почтением промолвил:

— Это — Вэй Цзиньчжун, которого прибили нищие бродяги. Однако годы его жизни еще не прервались. Почтительно прошу всемилостивого владыку отдать на сей счет свое распоряжение!

— А есть ли у него какое-то жилище? — спросил дух.

— Его обиталище цело, — ответил старец, — мы велели речным духам его сторожить. Но путь его в Светлый Мир, конечно, затруднен!

— Значит, таковы его Небесные числа[128], — дух улыбнулся. — Верните его обратно в мир людей, да поживей!

Старец выслушал приказ и, встав с колен, подошел к Вэю, а кавалькада всадников помчалась вперед, подобно пущенной из лука стреле. Во мгновенье ока они исчезли, словно растворились в небе. Старец повел Вэя в том же направлении, куда ускакали всадники. Через некоторое время Вэй заметил лежащего на земле человека. Старец трижды назвал имя Вэй Цзиньчжуна и пнул лежащего ногой. Человек вздрогнул и зашевелился, будто пробудился ото сна… Вэй огляделся по сторонам: он лежал возле самой кромки воды. Прошло какое-то время, прежде чем он полностью пришел в себя. Его сознание прояснилось. Он попытался привстать, но тут к своему удивлению обнаружил, что он совсем голый — на теле ни лоскутка. Неподалеку на берегу он заметил кумирню и попытался добраться до нее ползком. Каждое движение причиняло ему невероятную боль в нижней части живота. Он пощупал рукой причинное место — его детородный уд исчез, а рука окрасилась кровью. Вэй страшно перепугался. «Что это: дурной сон?» — подумал он, но тут же в голове мелькнула мысль: «Все ясно! Нищие, позарившись на мои деньги, напоили меня допьяна, а потом отсекли мою плоть, может быть, даже хотели совсем меня прикончить. А может быть, я действительно умер и уже после своей смерти встретил духа, который сообщил мне, что дни моей жизни пока еще не исчерпались, и позволил вернуться в светлый мир людей… Но по-моему, в этом месте, куда меня занесло, никто не живет, а я, как на грех, страшно проголодался, к тому же остался без платья. Что мне делать?» Рана продолжала кровоточить, а боль не только не прекратилась, но даже усилилась. Никаких снадобий, способных остановить кровь, у него под рукой не было, однако в кумирне, куда он сейчас проник, Вэй заметил курильницу, полную золы, оставшейся после возжигания благовоний. Он взял пригоршню и приложил золу к ране. Удивительно! Кровотечение сразу прекратилось, а боль вроде исчезла. Оказывается, старая зола является прекрасным средством, способным остановить кровотечение и ослабить боль. Он не знал этого надежного средства и использовал его совершенно случайно. Вэй провел в кумирне целую ночь.

На рассвете следующего дня в его голове снова возник прежний вопрос: что делать? «Хотя я и жив, но остался без платья и пищи. Как быть дальше?.. Впрочем, если здесь существует кумирня, значит, поблизости живут люди. Надо попытаться их найти и попросить у них еды, чтобы как-то утолить голод… Но как я покажусь им на глаза в таком виде, ведь на мне нет ни единого лоскутка?» Внезапно его взгляд упал на изваяние священного кумира, перед коим он заметил полотнище. Вэй оторвал кусок материи и прикрыл чресла. Потом он отломал от изгороди жердь, которая стала его посохом. На него можно было удобно опереться. Главное — постараться как можно скорее найти людей. Он брел долго, почитай полный день, но так никого и не встретил. Тропа постепенно привела его к горам. Дальше идти было уже невмоготу. Его мучил голод, уставшие ноги не слушались, из раны снова стала сочиться кровь. Он в изнеможении опустился на крупный валун. «Самое важное — раздобыть что-то поесть», — подумал он и приподнялся, собираясь двинуться дальше, как вдруг вдалеке заметил фигуру человека. «Наконец-то! Это — мое спасенье». Он с трудом двинулся навстречу путнику, а когда подошел к нему ближе, увидел, что перед ним монах.

Когда странный монах подошел ближе, Цзиньчжун бросился перед ним на колени.

— Учитель, спасите!

— Как ты оказался в этих пустынных горах один-одинешенек? Здесь обитают лишь тигры да волки! — проговорил инок.

— Ничтожный попал в беду: меня бросили в реку, однако мне удалось спастись. Потом я заблудился и случайно забрел сюда. Помогите, учитель!

— Здешние горы глухие, жилища людей отселе далеко. И все же тебе придется идти туда, где живут люди. Ты можешь там просить подаяние.

— Но я не знаю дороги, к тому же я три дня ничего не ел, — вскричал Вэй. — Покажи, учитель, куда мне идти!

— А ты можешь двигаться? Покамест пойдем в мой скит, там перекусишь!

— Я непременно пойду за тобою, учитель! — воскликнул Вэй Цзиньчжун и поплелся вслед за монахом, но тот передвигался с такой скоростью, что Вэй быстро от него отстал.

— Обожди, учитель! — взмолился бедняга.

— Брось свою жердь и возьми мой посох. Он поможет тебе идти!

Вэй взял из рук инока посох и пошел дальше. И вдруг он почувствовал в теле необычайную легкость. Странное дело: он двигался теперь так же быстро, как и монах. Они подошли к горловине ущелья. Кругом громоздились высокие горы. Вот что увидел путник:

Монах продолжал вести Вэя все дальше. Им пришлось преодолеть несколько крутых перевалов, пройти мимо отвесных утесов, взметнувшихся к самому небу, пересечь несколько рощиц, пока они не углубились в самые теснины гор. Вокруг расстилался край пышной зеленой растительности, на которую невозможно было смотреть без восхищения. Однако давала о себе знать усталость. И тут они поднялись еще на одну из вершин.

— Вон под теми соснами находится мой скит! — монах показал на две громадные сосны вдалеке.

По склону горы они спустились вниз, и прошло еще некоторое время, прежде чем они оказались возле громадных деревьев. Сосны поражали своим величием.

Есть еще один стих, воспевающий величие этих прекрасных дерев:

Тень от кроны двух величественных сосен высотой во много чжанов покрывала площадь более десяти му. У основания деревьев, среди белых камней, лежал пруд с чистейшей водой бирюзового цвета. По берегам прекрасного водоема росли роскошные травы и бамбук. Взор путников ласкали цветы великолепных хризантем. Однако никакого жилья Вэй не заметил. Старый монах привел его к небольшому заливу, где Вэй увидел у отвесной скалы небольшое строение без окон, крытое листьями пальмы. Со всех сторон хижину окружала бамбуковая ограда. Монах толкнул дверь и предложил своему гостю войти. Положив посох на землю, он кинул туда же соломы, давая понять, что Вэй может присесть.

— На, поешь немного, утоли голод! — монах протянул Вэю крупный клубень печеного таро-юйтоу величиной с добрую кружку, который он извлек из печурки. Себе он взял клубень поменьше. Вэй настолько проголодался, что ему было решительно все равно, что есть. Клубень показался ему необычайно вкусным и ароматным, он проглотил его почти разом.

— Видно, и впрямь ты сильно изголодался! — рассмеялся монах и протянул ему половину своего клубня. Цзиньчжун не замедлил съесть и его. Он почувствовал, что немного насытился.

До сего времени монах не пытался узнать, как его зовут и откуда он родом. Сейчас инок сидел в молитвенной позе, низко склонив голову.

Но вот, наконец, монах вышел из состояния безмолвного созерцания и потянулся рукою к сосновым веткам, лежащим на земле. Затем он достал фарфоровый кувшин и отправился с ним за водой к пруду. Монах собирался сварить горный клубень шаньяо вместе с кипеной-хуанцзин. Каждый съел по две плошки этого кушанья, после чего оба отправились на покой.

На следующий день, как и накануне, Вэй среди пищи, которую ему пришлось отведать, риса по-прежнему не заметил, а вместо чая он довольствовался настоем из листочков кипариса. Вэй остался недоволен, хотя острого голода и не чувствовал.

Прошло несколько дней. Монах ему как-то сказал:

— Я давно уже отвык от риса и вполне довольствуюсь снедью, которую сам добываю в горах. Ты, по всей видимости, к ней еще не привык. Нынче я попытаюсь спуститься с гор и там достать для тебя немного риса. Поэтому последующие три — четыре дня тебе придется жить одному. Думаю, еды на это время хватит, только тебе придется ее самому готовить, — он протянул Вэю посконную куртку, а сам набросил на плечи накидку из пальмовых листьев и направился к двери.

— Помни, здесь повсюду бродят дикие звери: волки и даже лютые тигры. Поэтому ночью из хижины не вылезай! — напутствовал он своего гостя.

Монах пошел прочь, да так быстро, словно летел на крыльях. Стало смеркаться. На небе появилась луна, от которой стало светло, как днем. Вэй не знал, какой нынче день, однако по очертанию луны понял, что то была первая половина месяца. Он не забыл о предостережениях монаха, поэтому не рискнул выходить из хижины, а лег спать лишь тогда, когда наглухо закрыл дверь тростниковой циновкой, которая использовалась и как подстилка при моленье. Дни стояли погожие, ясные. В светлое время Вэй разгуливал по ближней рощице. Как-то он остановился возле пруда, на берегу которого цвели хризантемы. «Я покинул Чанчжоу в седьмую луну, — подумал он. — Судя по тому, как пышно распустились цветы, сейчас, по-видимому, уже наступил месяц сентябрь. Верно говорили раньше: „В горах не считают дней. Кончился хлад, а ты даже не знаешь, какой год наступил“. Как приятно, что сейчас так тепло!» Он сел у кромки воды и погрузил в нее ногу, собираясь ополоснуться и помыться. Правда, он опасался, что пруд может оказаться глубоким, но его нога наткнулась на камень: значит, здесь мелко. Он осторожно погрузился в воду, а потом, усевшись на камень, принялся мыться. Он мылся долго, пока не отмыл все следы запекшейся крови. Он испытывал теперь огромное удовольствие. Тем временем спустились сумерки, и вновь лунные лучи осветили окрестности. Тени сосен, упавшие в пруд, походили на резвящихся в воде драконов. Еле сдерживая в груди чувство удовольствия, он приблизился к самой воде, чтобы полюбоваться игрою лунного света. Вдруг послышался какой-то шорох. Звуки доносились от подножья деревьев. Вэй повернулся в ту сторону, откуда послышались звуки, и внимательно посмотрел. И вдруг он заметил двух странных существ, которые спускались с деревьев. Увидев человека, звери мгновенно скрылись меж корней громадных сосен. «Наверное, белки», — подумал он и перестал обращать на них внимание. Он сидел возле пруда, покуда луна не ушла на запад, а потом отправился спать.

В следующий вечер он вновь пришел к соснам полюбоваться полною луною. И снова услышал странные шорохи. На сей раз он решил спрятаться в тени деревьев и поглядеть, что же произойдет дальше. Видит он, откуда-то из-под корней выскочили два небольших зверька, похожие на собак, мигом взобрались на дерево, а потом быстро спустились вниз. Они подбежали к пруду, прыгнули в воду и стали плескаться. Побарахтавшись немного в воде, они выскочили на берег и уселись под деревом, словно любуясь луною. Вэй Цзиньчжун их тревожить не стал. Когда луна стала опускаться к западу, он заметил, что животные юркнули в убежище меж корнями. «Странно, ведь здесь никто не живет, откуда взялись эти собаки? — подумал Вэй. — Может, это лисы или зайцы? А здесь, под деревьями находятся их норы? Все может быть!» Он погрузился в размышления: «Как давно я не ел ничего мясного!.. А что если мне поймать этих зверюг и сварить? Вот бы наелся до отвала». Он вернулся в хижину и лег, однако уснуть так и не смог, обдумывая свой план, как ему поймать зверей, но ничего дельного так и не придумал. Поутру, поднявшись с ложа, он направился к деревьям, надеясь что-нибудь там обнаружить. Один из корней, который тянулся к востоку, был сильно изогнут, а под ним чернела узкая щель величиной с мышиный лаз. На земле возле норы виднелись следы. «Вот я их нашел!» — обрадовался Вэй. Возвратившись в хижину, он снял с себя одежду и с помощью иглы и другой снасти для латания одежды, которую обнаружил на стене хижины, соорудил мешок. Теперь оставалось стянуть отверстие мешка веревкой, однако вместо веревки ему пришлось использовать длинный стебель высохшей пальмы, листья которой покрывали крышу монашеской хижины.

Спустился вечер. Мешок он расстелил у подножья деревьев возле норы. Один конец веревки привязал к корню, а второй протянул в сторону и зажал в кулаке. В другой руке он держал пару камешков величиной с гусиное яйцо. Через некоторое время, между часом хай и цзы[133] из норы выглянули существа, которые тут же побежали к пруду и стали плескаться в воде. Вэй придвинул мешок ближе к норе. Звери, кончив барахтаться в водоеме, уселись подле дерева, обратив морды к луне. Вэй швырнул камень и громко крикнул. Существа стремглав бросились к норе, пытаясь скрыться, но оказались в мешке. Вэй потянул за конец необычной веревки, который он держал в руке, и поспешил к дереву. Звери отчаянно пищали и бились в ловушке, стараясь из нее выбраться. Он поднял мешок и отнес его в хижину. В хижине было темно. Вэй потуже стянул горловину мешка и подвесил его на стену. Теперь можно было спокойно лечь спать. Однако через короткое время он проснулся. Звуки из мешка больше не доносились. Обеспокоенный этим обстоятельством, Вэй вскочил на ноги и бросился к мешку. Звери по-прежнему находились в мешке, однако не подавали признаков жизни.

Когда забрезжил рассвет, он развязал веревку, стягивавшую мешок, и обнаружил внутри двух небольших собачонок с шерсткой золотистого цвета и красными глазками. Но их тельца уже успели застыть, а шкурка сморщилась и походила на кору дерева. Ножа у него под рукой не оказалось, но Вэй заметил камень с острыми гранями, коим и рассек тела животных. Странно, но крови он не обнаружил, а мясо оказалось белоснежного цвета, ну прямо как клубень шаньяо. Вэй встревожился: «Интересно, что это за твари и можно ли употреблять в пишу их мясо? — его мучили сомнения. — Пожалуй, я подожду учителя, он мне объяснит, кто эти существа». Он повесил мешок на прежнее место. Прошло еще два дня, но монах все не появлялся. Лесные продукты подошли к концу, и Вэя снова стал мучить голод. «А все же я их сварю и съем, может быть, как-то утолю голод! Будь что будет!» Он взял фарфоровый кувшин и отправился к пруду за водой.

Сначала он попытался засунуть тела животных в какой-то сосуд, который ему подвернулся, но посудина оказалась слишком мелкой, поэтому пришлось взять большую глиняную миску. Вэй поставил ее на три камня и развел под ней огонь из сучьев, которые собрал вокруг. Мясо зверей варилось долго, но, в конце концов, стало достаточно мягким. Без особых усилий он содрал с мяса кожу, и в нос ему ударил необыкновенно нежный аромат. Вэй сменил воду и принялся варить снова. К вечеру мясо вполне разварилось. Оно приятно пахло и было сладковатым на вкус. Вэй наелся до отвала. Потом он заварил себе настой из кипарисовых листьев и, напившись вдосталь, улегся спать. Посреди ночи он почувствовал странный зуд во всем теле. В пятую стражу тело покрылось липкой испариной, издававшей омерзительный запах. Он еле дождался рассвета. Поднявшись с ложа, он налил в глиняную миску воды и, подогрев ее на огне, помылся, после чего почувствовал себя значительно лучше. К середине дня он заметил, что чирьи на коже вдруг зарубцевались, а на их месте образовались шрамы, однако спустя три-четыре дня исчезли и они. Кожа стала ослепительно белой и чистой, куда чище, чем была раньше, что немало его удивило. Странно было и то, что все это время он не чувствовал ни голода, ни жажды. Он ощущал в себе необыкновенную силу и крепость во всех своих членах. И все же пора было подумать о пище. Он отправился на поиски кореньев шаньяо и купены.

Прошло еще два дня, и вот, наконец, появился старый даос с кулем риса на спине.

— Ну как твои чирьи? Никак зажили? Так скоро? А чем ты питался все это время? — забросал его вопросами монах.

— Кое-что нашел в горах, вот так и утолял голод!

— Я сказал тебе, что вернусь дня через три-четыре, но пришлось задержаться, так как искал для тебя снадобье от чирьев, а они вдруг сами исчезли. Не иначе тебе удалось найти какое-то зелье!

Вэй не стал таиться от монаха и все ему рассказал.

— Жаль, очень жаль! — вздохнул монах. — Я охранял этих зверей свыше тридцати лет, а ты их прикончил! Вот уж не думал, что на такое способен! Истинно говорится: «Вещь полезная, а истрачена впустую».

— Учитель, что это за звери? — вскричал Вэй.

Монах тяжело вздохнул, но ничего ему не ответил.

Поистине: «Коль суждено, то даже хризантемы плод послужит пищей для юной девы; но если судьбою не дано, то даже „пастой каменной“[134] не накормить Цзи Кана»[135].

Ли Юй, или Старец Ли В бамбуковой шляпе (XVII век) Три повести из собраний: «Безмолвные пьесы» и «Двенадцать башен»

Мужчина, матерью ставший

В стихах говорится:

Не всегда ведают люди,

Откуда подул Южный ветер[136]

Беды, что исходят от женщин,

Передаются, увы, и мужчинам.

Порой, свой лик повернув,

Калечат свой дух первозданный.

И отвергнув дам естество,

Мужскую плоть разрушают.

Бывает, объятый тоской человек

Бесприютной душой блуждает по свету.

Дозвольте и вас спросить, господин:

Счастливы ль вы и отчего так довольны?

Смердящую грязь, что льется вокруг,

Преградить почти невозможно.

И все ж иначе можно сказать:

Аромат в ней таится особый!

Эти стихи, сложенные на мотив «Дикий бодхисаттва», напоминают нам лекарскую иглу иль камень для прижигания, которые являются дивными средствами от «южного», то бишь «мужского» поветрия. Никому не ведомо, в какие времена появилась сия странная привычка и кто ее зачинатель. Однако растекаясь вширь подобно реке, она дошла до наших дней и, что самое удивительное, даже соперничает теперь с вполне естественными сношениями, установленными в нашем мире Небом и Землею между мужчиной и женщиной. Вы, возможно, спросите, откуда видно, что путь, по коему следуют в жизни мужчина и женщина, определен Небом и Землею. Посудите сами, у мужчины на теле присутствует выпуклость, а у женщины — впадина. Разве подобные формы могли получиться случайно или как-то искусственно? Разумеется, мужчина и женщина воплотили в себе замысел Неба и Земли в пору созидания многообразных форм. Поэтому то, что являло собой избыток, стало дополнять нехватку или недостачу, а когда «избыточное» найдет для себя подходящее место, рождается радость и превеликое удовольствие. Теперь ответьте: разве сие премудрое явление природы может возникнуть искусственно, скажем, неким насильственным путем? Известно, что в результате соития мужчины и женщины мужское семя, слившись с женскими кровями, образует плод, из коего спустя десять месяцев рождается дитя[137]. Разве подобная удача происходит случайно? Вовсе нет! Рождается это по причине сопричастности чувств, то есть когда стихии Инь и Ян взаимодействуют друг с другом в теснейшем единении и когда все небесные и земные силы как бы сцеплены вместе, следуя единому закону справедливости и гармонии. Вот так-то! Природа, как известно, преобразует вещи мира в едином горниле. Все происходит самым естественным путем без малейшей натяжки или насилия. Как говорится, «даже скверная непристойность не может помешать церемонии — ли, а самая грубая забава может оказаться полезной истине — чжэн».

Но вернемся к «южному поветрию», о коем только что шла речь. Если учитывать лишь форму вещей, то здесь как будто избыточность никак не восполняет недостаток. А если говорить о чувствах, то вряд ли в этом случае можно найти какую-то взаимную радость. Ну а коли судить о конечных результатах, то они весьма плачевны, ибо дитя после такого соития все равно не родится. Не понимаю, с какой стати возникло это явление, вредное не только тебе, но и приносящее горечь другим. Зачем оно? Представим на миг двух мужчин, живших в далекой древности. Они долго и спокойно сожительствуют вместе, как вдруг одному из них пришла в голову вздорная мысль заняться непотребным делом, а другой это странное желание с радостью воспринял. Понятно, это бредовое предположение! Можно сказать — химера!

«Играющие» дракон и феникс.

К слову сказать, «хвостовая дверца» нужна человеку, дабы избавляться от нечистот, которые, как известно, не могут извергаться из пяти других органов. Словом, смердящий дух через них проходить не способен. Природа, создавая разные формы явлений и, как видно, остерегаясь, что при соитии мужчины и женщины кто-то из них может по незнанию или ошибке попасть не туда, куда надо, как раз и устроила сию дверцу, только не спереди, а сзади, как это бывает в обычном доме с черным ходом, и благодаря этому, как говорят, можно «отделить простую глину от небесной тверди». Однако некоторые, увы, любят «плутать по горам и перевалам и перелезать чрез хребты», пытаются добраться до мест темных и потаенных, надеясь тем самым там что-то пощупать, расковырять и найти. Заметим, что подобным способом пользуются обычно бобыли, которые к тому же в годах. Не в состоянии по причине своей бедности приобрести жену, они таким приемом пытаются «извергнуть пламя скопившейся страсти». Случается, что пользуются им и отроки, чтобы добыть средство пропитания для себя и своей семьи, которая влачит нищенское существование. Словом, обстоятельства бывают самые различные. Удивительно другое: в нашем мире встречаются и обычные мужчины, весьма охочие до подобных утех, хотя дома их ждет жена, а порой даже и наложница. С большим удовольствием занимаются сим блудом и отпрыски из богатых домов, у которых есть решительно все: еда и одежда. Понять это просто невозможно!

Дурное поветрие распространилось повсюду, но особенно пышным цветом оно расцвело в краях Минь[138], то бишь в Фуцзяни, причем, возникнув в уездах Цзяньнин и Шаоу, оно поползло к северу, поглощая уезд за уездом, область за областью. Оно прельстило не только людей, но даже травы и деревья, которые, как известно, лишены рассудка. Зараженные странным недугом, они также возлюбили эту странную привычку. Скажем, в теснинах гор обитает дерево под названием «жун» — смоковница, которая еще называется «деревом южного ветра». Если рядом с ним растут маленькие деревца, жун начинает склоняться в их сторону, словно желает к ним прильнуть. Постепенно это ему вполне удается: ветви жуна тесно прижались к стволу юного деревца и то как бы оказалось в его объятьях. Оба дерева слились в одно целое. Теперь их ни за что не разъединить: не разрубить топором, не распилить пилой. Вот почему жун получило название «дерево южного ветра». Недавно один человек (к слову сказать, весьма талантливый господин), услышав эту историю и поначалу ей не поверив, отправился в Минь, чтобы собственными глазами увидеть чудесное дерево. И узрев его, понял, что в границах Шести Единств[139], то бишь в нашей Вселенной, несть числа причудливым явлениям, а потому легенды, которые передаются из уст в уста, или разные диковинные рассказы из «вольных историй»[140] вовсе не обязательно являются небылицами. Посему я решил напомнить вам такой стих в форме «оборванных строф»[141]. Послушайте его!

Корни срослись у древа фужуна,

Ветви тесно сцепились.

Кто сказал, что деревья и травы

Чувством своим тупые?

В мире нашем встречается часто

Древо, что зовут «южным ветром».

Но о нем узнать лишь возможно,

Побывав в крае Минь — далекой Фуцзяни.

Любезный читатель, не правда ли трудно представить себе то, о чем было сказано выше? Но если действительно существуют такие деревья и травы, разве странно услышать о тех пристрастиях, какие бытуют в мире людей?

Сейчас я вам расскажу об одном талантливом муже и красивом отроке, меж коими возникла подобная страсть, от которой они так и не смогли отрешиться. Они стали как бы мужем и женой, причем в свое время совершили немало благородных деяний, которыми обычно украшают себя высокодостойные и добродетельные пары. Понятно, что в династийную историю[142] сей рассказ вряд ли попадет по причине нарушения в нем Трех Правил и Пяти Установлений[143], однако среди «вольных историй» удивительное повествование может вполне занять достойное место, поскольку оно, как говорится, способно «вовремя разъять слипшиеся очи».

В последние годы Цзяцзин[144] в уезде Путянь области Синхуа, что в провинции Фуцзянь, жил некий сюцай — стипендиат, получавший деньги «на прокорм», то бишь ученый муж по фамилии Сюй, а по имени Минвэй. Он имел и второе имя Цзифан, что означает Аромат Времени года. Это был юноша необычайной красоты. Ликом похожий на прекрасную яшму, с пунцовыми губами, он уже в юные годы стал знаменит, прослыв в тех краях, как всем известный Лунъян[145]. Его старшие друзья, а их было немало, не отпускали его ни на шаг, не дозволяя ему даже толком заниматься ученьем. Целыми днями они готовы были находиться рядом с красавцем, стараясь разделить с ним «радость встреч» или, как говорится, «вдохнуть аромат, исходящий от прелестного юноши». Когда юноше стукнуло двадцать и «на голове у него появился головной убор»[146], а уста «прикоснулись к зубной щетке», он стал мало-помалу испытывать от этих общений большое неудобство, а потому старался избегать встреч и, улучив момент, уединялся, погружаясь с головой в книги, истово постигая учение «возле окна»[147]. Сдав положенные испытания, он поступил в училище, а потом даже получил стипендию. В общем, скоро он стал знаменитостью в своих краях — в уезде Путянь. Когда ему исполнилось двадцать три года, его «мужская» звезда закатилась, но зато на небосводе засияла ярко другая — «женская». Вы спросите, конечно, что сие означает. Охотно вам отвечу. Как мы говорили, он был необычайно хорош собой, однако до своего совершеннолетия, когда он украсил голову шапкой взрослого мужчины, Сюй все еще оставался юным отроком, а потому женщины в доме считали его вроде как бы за своего и не испытывали к нему особого влечения. Но теперь он повзрослел. На его лице, когда-то белом, как снег, появились темные, будто черным лаком начертанные точечки — следы усов и бороды. И все же под его шелковой шапкой можно было легко разглядеть то же чистое прекрасное лицо. Его манеры поражали мягким изяществом, а платье — модной изысканностью. Он походил на одного из тех «шелковых человечков», которых в наши дни продают в Сучжоу возле Тигрового Холма[148]. Эти фигурки красавчиков (их особенно любят дамы) грациозно покачиваются на ветру, напоминая плывущие облачка. Вот только одна незадача! Женщины к молодому сюцаю относились с чувством горячим, как пламя, а он к ним — с ледяным равнодушием. Вы желаете узнать, почему так получилось? Извольте! Потому что природа юноши была устремлена в сторону юга, где лежала его судьба, а потому север для него был все равно что лютым врагом. Нередко с его уст срывались такие слова: в женщинах-де живет семь отвратительных качеств. Его собеседники, понятно, интересовались, какие же эти дурные качества. Он принимался с охотой их перечислять. Первое: женщины мажут лицо румянами и помадами, тем самым ложь выдавая за правду. Второе: они бинтуют ноги и протыкают уши, создавая искусственную красоту. Третье: их грудь вздымается бугром, а зад похож на свисающую книзу опухоль. Четвертое: они никогда не покидают дома, а потому напоминают тыкву паогуа. Пятое: они связаны своими чадами, поэтому лишены свободы. Шестое: месячными течами они марают циновку и платье. Седьмое: кроме естества, способного к деторождению, все в них зыбко и неопределенно. Разве можно сравнить женщину с прелестным мужчиной, у коего нет ничего лживого и поддельного! Красив ли он лишь на одну долю или на все десять — все у него на виду, все естественно с головы до пят. Ах, какая была бы радость, продолжал он, если бы такой человек постоянно находился где-то рядом и следовал бы за мной повсюду, куда бы я ни пошел: на восток или юг, на запад и север. Он никогда мне не помешает, даже если в какой-то момент пробудит в моей душе мелкие сомнения. Словом, мы выступим с ним в облике двух целомудренных супругов. Разве не замечательно?!

На эти слова кое-кто из собеседников ему отвечал:

— Возможно, все это и так, вот только насчет «целомудренности» и «чистоты» вы, конечно, немного переборщили.

Сюй объяснял:

— «Чистоту» в подобной связи не видят лишь те, кто сей путь не приемлет. Однако другие, кто его уже избрал, находят в нем свою прелесть, я бы даже сказал, ощущают какой-то особый аромат. Но только сию истину способен постичь лишь подлинный ценитель, но никак не человек грубый и вульгарный!

Собеседники, не желая вступать с ним в спор, отступали. Пусть его, делай, мол, что хочешь!

Спустя некоторое время нашему сюцаю вспомнилось одно изречение: «Существует три вида сыновней непочтительности и самая большая — отсутствие потомства». И вот тогда Сюй подумал, что для него настала пора жениться и обзавестись семьей, словом, «бросить свое семя в землю». Жил в этих краях один богач по фамилии Ши, который весьма благоволил к талантливому и красивому юноше. Решив отдать за него свою дочь, он обратился к сватам, а спустя короткое время молодые люди сыграли свадьбу. Однако едва молодожены вошли в дом мужа, скоро обнаружилось, что меж ними нет никаких чувств, напротив, царит один лишь холод. Словом, далеки они друг от друга. За полный месяц муж всего несколько раз заходил в опочивальню молодой жены и предпочитал проводить ночи отдельно — в училище. И все же года через два у них родился сын, однако спустя некоторое время жена, болея послеродовым недугом, умерла. Сюй нашел для своего дитяти кормилицу, которой передал на воспитание ребенка, за что каждый год платил ей деньги. Сам он оставался в своем доме, живя лишь вместе с мальчиками-слугами. От новой женитьбы он решительно отказался, ибо у него уже был наследник. Вместо новой жены он предпочел бы иметь прелестного Лунъяна, а потому начал поиски красивого юноши, но успеха в своем предприятии не добился. Странно, не правда ли? Фуцзянь, как известно, славится своими красавцами. Но все дело в том, что поскольку сам Сюй, как мы знаем, был отмечен необычайной красотой, он считал, что другие, кого он встречал на своем пути, совершенным обликом не обладают: у одного неподходящие глаза или брови, у другого малопривлекательная кожа. Находились, правда, такие, кто сам себя расхваливал, как некогда Мао и Суй[149], надеясь хоть на короткое мгновение испытать с сюцаем радость «фениксовой встречи». Однако когда дело доходило до ласк, эти люди, предчувствуя, какие «перлы и нефриты» окажутся позади, испытывали недовольство и даже отвращение. Одним словом, Сюй так и не свел удачных знакомств и остался один. Так он прожил несколько лет.

Мост в старом парке.

В то самое время за городской стеной жил один почтенный старец, владевший зерновой лавкой. Ю Шихуаню, так звали этого человека, было уже за шестьдесят. Он потерял супругу и наложницу, и сейчас с ним жил лишь сын Жуйлан, родившийся от покойной младшей жены. Юноша своим чудным обликом походил на прекрасную деву: брови что молодая луна, очи — осенняя вода, уста цветом своим напоминали вишню или персик, станом тонок, будто молодая ива. Словом, весь его облик привлекал своей необычайной прелестью. Особенно изумительна была его белоснежная кожа, цвет которой невозможно сравнить решительно ни с чем. Казалось, чистый снег не имел подобной белизны, ибо он лишен того мягкого и нежного блеска, даже луна лишена подобного сияния. Еще когда дитя лежало в пеленках, соседи дали ему прозвище «Пунцовый мальчик»[150]. Когда ему исполнилось четырнадцать, от него невозможно было отвести глаз, настолько он был хорош. Всех, как магнитом, притягивала белоснежность его кожи и алые краски лица.

Надо вам сказать, что к востоку от уездного града Синхуа есть одно знаменитое место, которое называется Остров Мэйчжоу. На нем располагается храм Небесной Феи. Если вы находитесь возле этого храма, вы можете увидеть море, а в ясную погоду вдалеке заметите очертания острова Люцю, или «Страны Рюку»[151]. Каждый год весною жители тех краев отправлялись на остров и поднимались в гору, чтобы полюбоваться дивным видом. В год, о котором идет речь, Небесная Фея ниспослала правителю области вещий сон. Дух объявил, что в этом году в разных местах провинции случится засуха. Однако дух упросил Верховного Владыку разрешить жителям тех мест собрать хотя бы небольшой урожай. А между тем поля пока стояли незасеянными. Наступила осень. И верно, в других областях случилось бедствие, а здесь собрали добрую жатву. Не позабыв о вещем сне, правитель издал указ: всем жителям в день рождения Небесной Феи следует устроить пышные торжества в знак благодарности Верховному Владыке за помощь. Правда, женщины на торжества не допускались, зато мужчины, даже седовласые старцы иль желторотые юнцы, приходили все до единого. Торговец Ю Шихуань в обычные дни не позволял сыну выходить за ворота, но нынче уступил его просьбе, разрешил вместе со всеми пойти на гулянья. Сам он остался дома по причине давнего увечья и недомогания, а сыну сказал, что он может пойти на торжества не один, а лишь вместе с соседскими отроками. Перед уходом он напутствовал сына словами:

— Если кто-то повлечет тебя в укромное место (поговорить-де надо!), не слушай чужака, не ходи с ним! — старик повторил эти слова несколько раз.

— Непременно так и сделаю! — успокоил его Жуйлан и отправился вместе с приятелями на торжества.

В этот день «южный ветер», кажется, бушевал вовсю. Его знатоки и любители, почитай, дня этак три специально «укрепляли очи», дабы нынче по достоинству оценить все «цвета и оттенки». У начала главной дороги уже стояли кучки блудодеев-литераторов. В руках у многих можно было заметить «Четыре принадлежности кабинета»[152]. Когда мимо проходил какой-то отрок, они спрашивали его имя, выясняли, где тот проживает и все полученные сведения тут же записывали в особую книжицу. Внимательно разглядев внешность юноши не только издали, но и вблизи, оценив его облик от пят до макушки, они делали в книжице тайные пометки. Вам, возможно, интересно узнать, зачем они это делали. Сейчас все объясню. В тот день возле храма собрались все красивые отроки города, ну прямо как спицы в колесе, которые сходятся в срединной втулке. Греховодники-литераторы загодя поджидали их с книжицей «южного ветра», куда заносили свои оценки. В общем, определяли степень достоинства того или иного юноши. Другими словами, прекрасным отрокам они устраивали своеобразный экзамен с опросным листом. Точно так же в местности У, то бишь в Сучжоу, оценивают качества гетер-певичек.

Ю Жуйлан шел в группе из четырех-пяти юношей, которым вряд ли исполнилось шестнадцать лет. Отроки, разодетые в платья из красного и лилового шелка, выглядели необычайно красиво. Лишь один Жуйлан был одет в скромную белую холстину. Причина проста: его семья жила скромно и он не мог себе позволить носить дорогие платья, не говоря уже об украшениях. Кроме того, юноша соблюдал траур по умершей матери, срок которого еще не истек[153]. Но произошло удивительное: литераторы — «оценщики цветов», которые устроили испытания, обладали наметанным глазом. Мельком взглянув на расфуфыренных юношей, они тут же отвели от них взор и устремили очи на Жуйлана, одетого в грубую посконь. Казалось, тысячи глаз вперились в скромно одетого юношу. Литераторы обступили его со всех сторон и не давали пройти ни вперед, ни назад, тянули в разные стороны. Словом, докучали, как могли. Таким образом, наш герой, пришедший сюда полюбоваться торжественным зрелищем, сам превратился в объект всеобщего любования. Но вот торжества начались, и зрители, толкаясь и тесня друг друга, двинулись вперед. После окончания торжеств толпа устремилась на гору, чтобы полюбоваться видом моря. Многие несли с собой короба с припасами. Гуляки звали юношу к себе, предлагая ему испить с ними чаю или отведать вина, но Жуйлан оставил их приглашения без внимания. Он собрался было идти домой, как вдруг, случайно оглянувшись, заметил молодого человека, лет этак за двадцать пять, по всей видимости, тоже из круга «друзей-литераторов». Как и другие, он пришел сюда развеяться и отдохнуть. Этот красивый молодой мужчина не походил на других гуляк, тянувших Жуйлана за рукав. Жуйлан заметил, что мужчина идет за ним следом. Жуйлан повернул на восток — тот пошел туда же, юноша устремился на запад — незнакомец отправился следом за ним. Жуйлан отошел в сторону, чтобы помочиться, тот сделал то же самое. Жуйлан решил справить большую нужду, мужчина повторил все его действия. Так они и шли один за другим не меньше четырех-пяти часов, причем за все это время незнакомец не вымолвил ни слова. В душе у юноши закралось сомнение. Спускаясь с горы, они оказались возле места, где дорога вилась меж высоких скал, поросших темным мхом. Нога юноши подвернулась на осклизлой тропе, и он едва не покатился вниз, но, к счастью, его поддержал незнакомец, который вовремя оказался подле него.

— Будьте внимательны, брат Ю! — промолвил он, продолжая его поддерживать. Юноша почувствовал, что незнакомец пожимает и поглаживает его руку, да еще почесывает ладошку. Лицо юноши зарделось, а потом вдруг побледнело. Покраснел он от смущенья, побледнел же от только что пережитого страха. Вид у Жуйлана был довольно жалкий.

— О, сударь, если бы не ваша помощь, я наверняка скатился бы в пропасть! — воскликнул юноша. — Позвольте узнать вашу уважаемую фамилию и высокое прозвание!

Незнакомец назвал себя. Оказалось, это тот самый Сюй Цзифан, который уже несколько лет жил бобылем, отказавшись от случайных встреч. Они обменялись адресами и договорились, что через какое-то время встретятся снова. Знакомцы продолжали идти вместе, приятно беседуя, и расстались лишь тогда, когда вошли в город.

Надо вам сказать, что в ту пору каналы чувств Ю Жуйлана уже успели открыться, поэтому он сразу понял любовные намеки своего нового друга, который однако не старался их слишком подчеркивать, поскольку они шли не одни. Поддержав юношу в минуту опасности, Сюй дал ему понять, что с удовольствием готов оценить «прелесть яшмы и аромат цветка». Такое проявление чувств вызвало в душе юноши смятение. Взволновал его и прекрасный облик нового знакомого, забыть который было совершенно невозможно. «Вряд ли кто красотой нынче сравнится с ним, — думал Жуйлан. — Среди сотен, а то и тысяч мужчин невозможно найти второго. Быть может, об этом не стоило бы и думать, если бы я вообще отказался от знакомств, но поскольку я ищу себе друга, то лучшего мне не найти. Только он один подходит мне!» — юноша, погрузившись в свои мысли, даже не заметил, что спустились сумерки. Собираясь лечь спать, он стал раздеваться, и вдруг из рукава халата выпали два предмета. Он поднял их. Оказалось, это белый шелковый платок и веер со стихами, украшенный золотом. Вам, конечно, не терпится узнать, откуда они появились. Извольте! Их незаметно от других спутников сунул в рукав юноши Сюй Цзифан, который заранее припас вещицы, поджидая Жуйлана на дороге. Удобный момент подвернулся, когда юноша поскользнулся, а Сюй вовремя сумел его поддержать. В это самое мгновение, когда они сблизились и соединились рукавами, Сюй успел сунуть в рукав Жуйлана свой подарок. Жуйлан его тогда не заметил и увидел вещицы лишь сейчас. Мысли о новом друге устремились к нему с новой силой.

Сосуд для письменных кистей с изображением евнухов (эпоха Цин).

Между тем Сюй Цзифан, простившись с юношей, отправился к себе домой. Он словно пребывал в состоянии опьянения или дурмана. «Во всей области Синхуа не сыщешь такого дивного красавца, — думал он. — Не зря я присматривался и выбирал несколько лет… Когда я почесывал ему ладошку, он нисколько этому не противился, даже будто бы улыбнулся мне. Думаю, подцепить его не составит большого труда. Как говорится, „три дня знакомств, пять дней встреч, и вот они уже приятели, хотя и не супруги!“ Я непременно приведу его в свой дом, сделаю наложником, и мы всегда будем вместе… Понятно, кто-нибудь непременно покусится на такой редкий перл, то бишь направит на него свой глаз. В таком случае, даже если он станет моим любимцем, я не смогу запретить ему знакомиться с другими. Все мои желания исполнятся лишь тогда, когда он будет принадлежать мне целиком и до самого конца! Коли у него семья бедная и не имеет средств на одежду и еду, я заманю его с помощью денег. Но если он принадлежит к родовитому дому и в средствах не нуждается, мои планы могут рухнуть!» — Сюй ворочался с боку на бок до самого рассвета, обдумывая план своих действий, а утром решил отправиться с визитом к Жуйлану. Он вышел было за городские ворота, как вдруг встретил несколько давних друзей.

— Эй, Цзифан, ты слышал, возле храма Небесной Феи вывесили список красавцев-отроков и поставили им оценки. Мы как раз туда идем! Пошли вместе!

— Идет! — согласился Сюй.

Они направились к храму. В его зале, как это обычно бывает во время тронных испытаний в экзаменационной палате, возвышался щит, разделенный на три полосы с названием Трех Первейших[154]. На первом месте стоял Ю Жуйлан.

— Вполне справедливая оценка, — раздались одобрительные голоса. — Вчера мы его видели собственными глазами и все как один отвели ему высшее место!

— Какая жалость! — воскликнул кто-то из толпы. — Если бы наш Сюй Цзифан был немного помоложе, ну хотя бы лет на десять, как в былые годы, когда он еще не надел шапку взрослого мужчины! Своим прекрасным обликом он вполне мог бы поспорить с этим юнцом. Как гласит поговорка, «они смогли бы промчаться вместе по Равнине Срединной»! И неизвестно тогда, кто из них двоих выиграл бы приз! «Олень убит, но неведомо, кому достанется награда!»[155]

Сюй Цзифан рассмеялся.

— Интересно, как живет этот юноша, — промолвил еще кто-то. — Чем занимается его родитель?

— Мы с ним близкие соседи, и мне хорошо известно, как они живут. Вы ведь знаете, что от меня ничего не скроешь! — вмешался один из присутствующих. — Его отец — владелец зерновой лавки. В свое время они жили вполне прилично, однако в последние несколько лет родитель этого Жуйлана в торговых делах имел убыток и сильно задолжал. Когда-то у него было две жены, но обе померли, и до сих пор оба гроба все еще находятся в доме, так как у старика нет денег на захоронение. По всей видимости, он со временем женится снова. Что до Пунцового Мальчугана (так его прозывают), то я его уже давно приметил и долго ждал, когда он наконец-то подрастет. Правда, я еще не делал никаких предложений. Господа, надеюсь, вы не станете «срезать подвеску с кошеля»!

Сюй молча отошел от друзей и побрел домой. В голове вертелись мысли: «То, что сказал приятель, означает, что для меня еще не все потеряно! Но мне надобно его опередить!» Не откладывая своего решения в долгий ящик, Сюй тотчас начертал на своей именной карточке слово «Позднорожденный»[156] и отправился с визитом к родителю юноши Жуйлана. Вот, мол, пришел засвидетельствовать свое почтение, давно наслышавшись о вашем достойном имени. Об отроке он заикнуться побоялся, но, к счастью, при встрече присутствовал сам Жуйлан, который поторопился отвесить гостю почтительный поклон.

— Ваш сын вполне взрослый юноша и, конечно, владеет кистью, пишет сочинения! — сказал гость Ю Шихуаню. — Дозвольте позднорожденному пригласить юношу в свою литературную общину. Что скажете, любезный?

— Мы простые люди, а потому даже не смеем мечтать об ученой славе, тем более об успехах на научной ниве. Мой сын немного овладел грамотой, но только для того, чтобы составлять в лавке счета. Весьма благодарен вам, почтеннейший, за ваше любезное предложение, мы охотно его примем.

Сюй Цзифан успел обменяться с юношей многозначительными взглядами, что не ускользнуло от внимания родителя. Ю Шихуань догадался о подлинной цели визита гостя. Иначе с какой стати известному в их местах человеку приходить в дом простолюдина да еще с визитной карточкой «Позднорожденного». Однако старик не показал вида, что понял намерения Сюя. Они какое-то время побеседовали втроем, и гость откланялся.

На следующий день лавочник отправился к Сюю с ответным визитом. Жуйлан попросил отца взять его с собой, на что родитель согласился. Хозяин дома, предчувствуя, что такой визит рано или поздно состоится, встретил гостей весьма торжественно и даже воскурил благовония. Во время беседы хозяин и гости старались превзойти друг друга в церемонных речах и разных приятных словесах. Наконец, после довольно длительного визита, гости откланялись и удалились.

Любезный читатель, ты, возможно, спросишь, почему Ю Шихуань проявил подобную настырность. Ведь он, конечно, прекрасно понимал, что Сюй собирается их облапошить. Отчего он не выразил ни малейшего противодействия? Он, как говорится, не только собственными руками открыл врата разбойнику, но еще умудрился проводить его до внутренних дверей! В чем здесь дело, в чем был его расчет? Надобно тебе знать, любезный мой читатель, что в тех краях греховное поветрие получило столь широкое распространение, что никто не считал его деянием зазорным или постыдным. К тому же лавочнику нынче позарез нужно было вернуть долги и захоронить останки обеих жен. Он надеялся покрыть свои расходы с помощью сына. Вот почему он не остановил лукавца Сюя. Существует на сей счет такая поговорка: «Заранее зная о добром вине, он намеренно нарушил застольный приказ!»[157] Одним словом, лавочник вроде как по своей воле дозволил сыну пойти по гнусному пути. Но если это так, то почему в день торжеств перед уходом сына на гулянья старик так строго напутствовал отрока: не ходи, мол, с чужим человеком в безлюдное место, не веди, мол, ни с кем разговоры. К чему были все эти наставления? Надо вам знать, что «южное поветрие» в Фуцзяни чем-то походило на церемонию женитьбы, которая, как известно, разделяется на помолвку и «повторное возлияние вина». Если невеста осталась целомудренной, за помолвкой следует «повторное приглашение» с «тройным чаепитием и шестью церемониями»[158]. Только после подобных ритуалов свадьба может считаться завершенной. Случается, однако, что из-за отсутствия строгости в семье невеста оказывается уже «опробованной», а потому ее в народе величают «надломленной ивой» или «сорванным цветком». И все же, несмотря на это, она не считается вконец потерянной вещью — рано или поздно даже поломанная вещица найдет своего покупателя. Правда, в этом случае ей, как говорится, придется «следовать за ветром и волной», то есть она находится во власти случайных обстоятельств. Увы, перед ней уже не раскроется «ширма с птицами», и вряд ли девица сможет в таком случае подобрать себе достойного супруга. Словом, торговец не собирался действовать опрометчиво и ждал удобного момента, чтобы совершить сделку. Это называется: «Сокрыть яшму в деревянном ларе, надеясь на щедрого покупателя».

Однако вернемся к испытанию «прелестных отроков», которое, как мы знаем, состоялось в городе Синхуа. Из этого события жители всех краев узнали, что первое место занял юноша по имени Ю Жуйлан, которого сразу же нарекли чжуанъюанем — Первейшим[159]. Ученые друзья-литераторы из этого уезда, имевшие маломальский достаток, пускали обильную слюну, когда поминали имя юноши. И лишь те, кто в жизни испытывал нужду, нехватку в еде или одежде, не слишком мечтали о «лебедином мясе». Разные слухи и разговоры в конце концов дошли до ушей отца Жуйлана, который в беседе с близким человеком однажды признался:

— Экое несчастье, что мой сын родился в таких злосчастных местах, как наши. Вряд ли ему удастся избежать дурного поветрия, которое здесь витает. Что до меня, то мне, как говорится, придется скрыть «свой стыд под личиной», то бишь пренебречь разговорами о «браке по расчету» и о том, что я будто бы потворствую «нравам иноземцев». На моем горбу, как вы знаете, лежит громадный долг в целых триста лянов, да сто лянов мне потребуется для захоронения останков жен и еще сто понадобятся на собственный гроб. Вот я и подумал: кто способен выложить пятьсот лянов серебром, пускай приходит ко мне с предложением, иначе ни о чем не мечтай!

С этого времени отец установил в доме строгости и не спускал с сына глаз: не разрешал ему выходить даже за ворота и не позволял ни с кем встречаться. Надо заметить, что, согласно фуцзяньским обычаям, в «южном поветрии» существовали свои правила. Скажем, за одно только сватовство платили несколько золотых, самое большее — десять. Этот вступительный взнос считался здесь проявлением симпатии. Однако вряд ли кто стал бы выкладывать сразу пятьсот лянов, даже за писанного красавца. Узнав о непомерных запросах Ю Шихуаня, все решили, что лавочник наложил запрет на знакомство с сыном, и прикусили языки. Впрочем, кто-то из местных блудодеев, у кого силенок явно не хватало, как-то вскользь заметил: «Обойдемся и без этого господинчика! А ну его!.. Можно подумать, что его „дальняя зала“ выложена серебром и отделана золотом! Свет на нем не сошелся клином!» Однако другой собеседник тут же возразил (как видно, в его мошне средств было поболе): «Юноше всего-навсего восемнадцать годов, а может, и того меньше. Как-нибудь перетерпим несколько лет, подождем, покуда лавочник вконец не обеднеет, тогда он цену непременно сбавит!»

Бытовая народная картина.

Таким образом, чудесный «персиковый возраст» нашего героя, как видно, на какое-то время продлился. Юноша часто вспоминал Сюй Цзифана и горевал, что не может с ним встретиться. Он жил взаперти и не имел возможности даже послать тому маленькую весточку. Через полмесяца от невеселых дум у него возник недуг. Пришлось позвать к больному лекаря, а за ним и предсказателя, но ни тот, ни другой пользы не принесли. Как-то юношу пришел проведать сосед-приятель. Он стал расспрашивать больного о причине недомогания, и юноша честно признался о своих переживаниях и чувствах. Жуйлан надеялся, что сосед сможет стать его посланцем, поскольку никто другой не мог передать его весточку адресату. Сосед и впрямь согласился.

— Ты напиши ему письмо, а я его передам, — предложил приятель. — Пускай выкладывает пятьсот лянов и забирает тебя к себе!

— Ах, если бы это действительно так и было! Век не забуду твоей заботы! — вскричал юноша.

Жуйлан растер на камне тушь и написал «бумажку в один вершок», то бишь письмецо, которое вложил в конверт и передал соседу. Тот отправился за город, надеясь найти Сюй Цзифана, однако поначалу нигде его не нашел. Сосед спросил у людей, где тот проживает. Скоро он стоял перед величественными и массивными воротами. «Если он живет в этаком поместье, значит, большой богач! — решил сосед. — Ему ничего не стоит выложить пятьсот золотых!» На его зов из ворот вышел слуга, который сообщил, что несколько дней назад прежний хозяин заложил этот дом, а сам переехал в другое место. Сосед спросил новый адрес и снова отправился на поиски. Наконец за городом он увидел новое жилище Сюя: за дощатым забором стояла убогая лачуга, крытая соломой. Кругом запустение и уныние — ни души. На двери сосед заметил приколотую записку: «Я, бесталанный, отправился в деревню по мелкому делу, а потому не смею принять Ваше высокое и ясное послание. Надеюсь, не сочтете за преступление отсутствие моего ответа. Почтительно прошу о снисхождении!»

Сосед, вернувшись, рассказал Жуйлану, что увидел и узнал.

— С твоим недугом, как видно, дело дрянь! — заметил он. — Записка Сюя на двери означает, что он тебе отказывает. Хозяин подобной нежилой лачуги вряд ли отыщет средства для своих утех. Советую тебе, выбрось из головы все планы и надежды, и чем быстрей это сделаешь, тем будет лучше для тебя. Не забивай голову глупейшими мечтами!

Лицо Жуйлана приобрело землистый цвет. Он долго думал и наконец сказал:

— Я напишу ему еще одно — прощальное посланье. Попрошу тебя отнести его вместе с этими платком и веером. Коль увидишь Сюя, передай ему вещицы и за меня хорошенько отчитай! Если его снова не окажется дома, сунь мою записку под дверь, он потом прочтет! Так я хоть чуть-чуть умерю свою досаду и злость, что кипит в моей груди!

— Пренепременно сделаю! — обещал сосед.

Жуйлан с трудом поднялся с постели и принялся писать гневное письмо. Как и в первый раз, он вложил его в конверт и вместе с двумя безделушками передал соседу. Ворота дома Сюя были по-прежнему закрыты, и соседу пришлось сунуть послание в дверную щель, как велел ему Жуйлан.

Читатель! Ты скажешь, отчего такое получилось? Ведь поначалу Сюй Цзифан испытывал большую радость от своих планов и опасался лишь того, что ему не удастся подкупить родителя Жуйлана. А сейчас, когда все прояснилось, к тому же ему пришло посланье от Жуйлана, он почему-то, презрев все на свете, отправился невесть куда, в деревню. Чтобы понять поступок Сюй Цзифана, надобно встать на его место и проникнуть в сокровенные чувства нашего героя^-.

Все дело в том, что его состояние вместе с землею и домом оценивалось едва ли более чем в тысячу золотых монет. Когда он узнал, что Ю Шихуань просит пятьсот, Сюй, понятно, обрадовался. «Все, чем я владею, пойдет в обмен на моего Жуйлана. Быть может, протянем вместе с ним несколько лет, ну, а если помрем с голоду, то смерть произойдет по нашей же охоте!» — решил он и недолго думая заложил дом всего за двести золотых, остальные триста лянов намереваясь получить за землю. Как на крыльях, Сюй помчался в деревню, чтобы побыстрее продать землю. Он полагал, что его дружки — «однооконцы»[160] непременно напишут ему письмо с предложением встретиться, чтобы заняться литературными штудиями, а потому загодя прикрепил к двери свой отрицательный ответ. Записка вовсе не относилась к Жуйлану. Наступил день, когда, получив деньги за землю, Сюй, весьма довольный, поспешил домой, чтобы завершить дело, о коем давно мечтал. Он распахнул ворота и вдруг на земле обнаружил какие-то вещицы — на них наткнулась его нога. Он поднял их — это были его подарки Жуйлану, знаки его памяти. Мы помним, что в свое время он успел их сунуть в рукав Жуйлана, и тот их сразу не приметил. И вот нынче Жуйлан положил вещицы у дверей. Сюй терялся в догадках, не зная, что это означает. Заметим, не иначе — это небольшой, но ловкий трюк Творца Всех Вещей[161], который удумал его, дабы подшутить над нашими героями. При виде тех вещиц Сюя прошиб холодный пот. В голове кружились разные мысли. Кто же на самом деле это сделал: послал ли отец юноши, чтобы устыдить его, или сам Жуйлан их возвращает, потому как нашел другого покупателя-дружка? Теряясь в догадках, Сюй мял в руках платок, когда ему вдруг показалось, что внутри тряпицы что-то спрятано. Он развернул платок и обнаружил письмецо. Вскрыв конверт, он стал со вниманием читать. В послании говорилось:

«Слышал я, что первая встреча редко приводит к длительной дружбе, а тот, кто проявляет торопливость в атаке, столь же быстро отступает. Я поначалу думал, как могло такое приключиться, но потом понял, что здесь нет никакой ошибки. Мы случайно встретились во Дворце Небесной Феи, и вы (будто бы без всякой цели) пошли за мною следом, а потом в опасный миг оказали мне поддержку, тем самым проявив свое расположение и доброту. Вернувшись домой, отряхивая платье, я рукавом взмахнул и вдруг заметил „чудную жемчужину“, положенную тайно в мой рукав. Подумал я, отчего владелец сих вещиц — такой большой талант — охвачен столь безрассудным чувством. И я поклялся возблагодарить его, как говорится, „разьяв плод персика на части“, мечтая всуе о радостях мужской любви. Кто мог подумать, что на вспыхнувшее чувство мне не ответят и, как говорится, „рыбу первую заранее отринут“. Я сплел свою парчу, как когда-то Су Жолань[162], чтоб в дар ее преподнести, а вы, любезный, ее грубо отвергли. В тот раз вы, словно злобный демон, мчавшийся за тенью, пришли в мой дом, не знаю почему. Ну, а сейчас подобно крысе где-то затаились и спрятали свою главу. Позвольте мне узнать, куда исчезли вы? Возможно, вы все же решите послать ответ мне, бесу-бедолаге. Но только знайте, я даже без меча готов изрубить на части сатану, носителя страстей. Что до веера из шелка, то он уже более не несет следов добрейших чувств, а плат, расшитый понапрасну, моей слезою оросился. С почтением я возвращаю в Чжао этот дар, и вам уж более не придется от Цинь скрываться!»[163]

Цзифан, прочитав письмо, оторопел. «Так значит, он мне уже писал, но из-за треклятой записки на воротах, решил, что я отвернулся от него! И вот он снова шлет письмо, в котором говорит, что собирается порвать со мной все связи. Какая чудовищная нелепость! Где мне высказать свою обиду и досаду?» На следующий день Сюй решил послать Жуйлану своего знакомого. «Возможно, он моего гонца не примет, но я все равно его пошлю! — думал он. — Будь что будет, пускай серчает!» Однако отец Жуйлана, увидев деньги (все точно — до монетки), вдруг дал свое согласие, убедившись, что Сюй — мужчина порядочный и честный. Родитель сказал посланцу, что как только сын поправится, он сразу же приедет к господину Сюй Цзифану. Полученные деньги пошли на уплату всех долгов и на погребение его жен. Остальные деньги лавочник отложил на черный день и собственные похороны. В древнем изречении говорится: «Коль в семье есть сын, все дела сподручны!» Так думал и старик.

Между тем Жуйлан, узнав, что его родитель принял дары Сюя, возликовал и быстро поправился, причем без особых снадобий и лекарств. Он решил, что согласия Цзифана добился благодаря своему резкому письму. Но ведь оно шло из самой глубины его души! В благоприятный день Цзифан привел юношу в свой дом. Как водится, в эту ночь покои украсились цветами и осветились свечами, однако общий вид сильно отличался от обычных свадебных торжеств. И тому есть доказательство — три стихотворения в жанре цы под названием «Бросанье денег перед свадебным пологом»[164]. Вот первый стих:

Серебряный светильник вспыхнул,

Весь зал картинный осветив,

Смущенная невеста головку отвернула

От своего младого мужа.

Ну, а молодой супруг

Нисколько ей не докучает

И вовсе не мешает ей:

Пускай сидит, как хочет!

Второй стих был такой:

Растут цветы пред залой,

Взаимной радости мгновенье близко,

Пропущена сквозь ожерелье нить

И стан приник к ограде.

Судьба в ту ночь послала

Луну в чертог небесный.

Сегодня влюбленным никак нельзя

Лишь любоваться друг на друга.

И третий стих:

Глажу легонько нежную яшму,

Вдыхаю теплый ее аромат.

Но я не похож на гуляку-шмеля,

Что неистово терзает бутон.

Почему же нынче жених

Чувствует досаду и горечь?

Видно, назад десять лет

Он такой же оказался невестой.

Итак, Сюй Цзифан и Ю Жуйлан соединились вместе, будто рыба, что воду обрела, как липкий лак, который склеил два предмета. Их чувства можно уподобить нескончаемой нити, обычными словами их описать не можно.

Надо вам сказать, что наш Жуйлан таил в душе глубокое чувство к родителю, а потому не раз напоминал другу, что желает навестить отца. Однако Сюй ни на миг не хотел с ним расстаться, опасаясь, что прекрасный облик друга привлечет чужие взгляды. Он предпочел пригласить родителя Жуйлана к себе домой, чтобы тот жил вместе с ними. Сюй относился к Шихуаню, как к отцу родному, внимая с утра до вечера его достойным советам. Старик был вне себя от счастья, будто обрел еще одного родного сына. Однако Шихуань находился в почтенном возрасте — ему ведь было уже за шестьдесят. Он как свеча, что на ветру горит, как тонкая травинка, в которую вот-вот ударит иней. Можно с какой угодно заботой пестовать такого человека, однако рано или поздно он все равно покинет этот мир. Словом, не прошло и года, как отец скончался.

Сюй Цзифан тужил и горевал так, будто потерял отца родного или родную мать. Он, как положено, устроил похороны и даже носил траур.

Ю Жуйлан проникся глубоким чувством к другу, постоянно помня, что тот все состояние потратил на него и пригласил в свой дом. А как сердечно он отнесся к родителю Жуйлана! Одним словом, его любовь к Цзифану и чувство благодарности, как говорится, «проникли вглубь костей». Он клятву дал не только быть с другом до кончины, но и смертью отплатить за его благодеяния. Когда Жуйлан появился в доме Сюй Цзифана, ему всего-то было четырнадцать годков, а потому его достоинство, что покоилось меж чресел, было величиной с мизинец. Когда они лежали вместе на постели, Цзифан, прильнув к юноше, как к даме, не испытывал никаких неудобств. Однако через год достоинство Жуйлана окрепло и стало крупным. Сюй заметил, что оно будто пламенем пылает и сдержать себя не может. Невольно пять дотошных пальцев стали гладить и сжимать его. Отрок, конечно, скоро понял смысл его поступка, а потому и сам решил изведать, что это означает, поскольку подобное искусство ему было дотоле неизвестно. Цзифан, боясь, что отрок испытает боль, старался облегчить его мученья. А когда все было кончено, Сюй принялся вздыхать. Жуйлан спросил его, в чем причина его скорби, однако Сюй так и не ответил на его вопрос.

— Быть может, тебе не нравится, что «это самое» тебе мешает? — спросил Жуйлан.

— Нет, нет! — покачал головой Сюй.

— А, может, оттого, что «он» стал беспокойным?

Сюй Цзифан вновь затряс головой.

— Тогда отчего же ты вздыхаешь тяжело? — не унимался Жуйлан. Юноша проявлял настойчивость, и Сюй был вынужден открыться.

— Эта самая вещица — мой смертельный враг! — Сюй пальцем ткнул в предмет своих печалей. — Когда-нибудь она станет причиной нашей будущей разлуки. В ней таится корень бед! Вот отчего я так печалюсь, взирая на нее!

— «Мы вместе родились и окажемся в одной могиле!» — так искони говорят! — вскричал испуганный Жуйлан. — К чему столь несчастливые слова? В чем все-таки причина?

— Все дело в том, что отрок четырнадцати-шестнадцати годов в течение двух или трех лет еще не вышел из юного возраста, поэтому дружить с ним любо, так как не существует разделения сердец. Напротив, друзья живут в спокойствии душевном и близости умов — словно два супруга. Но когда он повзрослел и созрела «влага в почках», в нем вспыхивает страсть, он начинает думать о женской ласке. А как только он подумает о женском теле, для мужчины-друга он сразу же становится врагом. В некоей книге об этом говорится так: «Если есть жена, сыновьи чувства разом ослабели». Но если захирела любовь к родителям, что ж говорить о чувствах дружбы?! Отныне эта штука будет день ото дня расти в размерах, между тем моя судьба с каждым днем будет становиться все короче и короче. У тебя «почечной жидкости» становится все больше, а это значит, что мои радости постепенно иссякают. Когда я думаю об этом, боль пронизывает сердце. Как же мне не вздыхать? — не в состоянии превозмочь свою печаль, Цзифан заплакал. Та искренность, с которой были сказаны слова, взволновала Жуйлана, из глаз его потоком хлынули слезы. Он надолго задумался и вдруг промолвил:

— Мой друг, ты сильно ошибаешься! Возможно кто-то, неглубокий в своих чувствах, позволит взять себе жену. Понятно, тогда настанет час расставанья с ним. Но ведь я все время нахожусь рядом с тобою и не встречаюсь ни с кем из женщин. А коли это так, то откуда в моей душе могут появиться иные страсти? Конечно, у меня случайно — что вполне возможно — вспыхнут «радостные чувства», но существует много способов их изгнать. Зачем об этом думать?

— Вот эти способы и есть причина «разрушения радости», но вряд ли ты способен сие понять!

— Это почему же? — удивился Жуйлан.

— Как ты думаешь, отчего краски на лице старика бледнее, чем у человека зрелых лет? А у мужчины куда скромнее, чем у юноши? Все оттого, что «почечная влага» в организме человека постепенно иссякает, что отражается на красках человеческого лика. Вот, скажем, ты, почему ты так прекрасен? Потому что у тебя покуда не иссякла первозданная сила Ян. Точно так же цветок скрывает свой бутон. Семенная жидкость скапливается в жизненных корнях, что порождает яркие цвета и нежный аромат. Но как только эта влага, найдя себе подходящую дорогу, начинает иссякать, краски быстро тускнеют, а аромат слабеет, и с каждым днем все больше. Влага постепенно иссыхает и вовсе исчезает. Так вот, та самая вещица, с помощью которой ты собираешься проявить свои радостные чувства, отнюдь не бесполезна. Она не только украшенье тела, но с нею связаны все краски на твоем лице. Коль ты отнимешь какую-то частицу снизу, что-то сразу же убудет сверху. Сие есть истина и закон всей нашей жизни, они от нас нисколько не зависят. Все равно, рано или поздно, наступит зрелость, а потоми старость, то есть юные года уйдут. Ты люб мне очень, но я не обладаю тайной, как сохранить весну. Вот почему я нынче все это посмел тебе сказать, а теперь решать тебе, что делать!

Слова Цзифана повергли юношу в большое беспокойство. В голове мелькнула мысль: «Он возлюбил меня за то, что я внешностью красив, но если у меня первозданная стихия Ян иссякнет, все краски на моем лице померкнут, и тогда мой друг прочь отвернется от меня, а может быть, и возненавидит. Вполне возможно, он меня и бросит, даже если я не покину его сам. Что мне делать?

— Я и не знал, что та самая вещица столь зловредна! — промолвил он. — Но если это так, я все ж найду какой-то выход, успокойся!

Прошло несколько дней. Как-то раз Сюй Цзифан отправился сдавать экзамены на степень, а потому ушел из дома спозаранку. Вслед за ним поднялся и Жуйлан. Приведя себя в порядок и причесавшись, он с зеркалом в руках сел, где было посветлее, и стал со вниманием себя рассматривать. „Точно, мое лицо в сравнении с прошлыми годами несомненно изменилось, — подумал он, и в его душу невольно закрались сомненья и печаль. — Раньше сквозь кожу белую проступал румянец алый, а сейчас пунцовый цвет как будто бы померк, а бледность возросла. Неужто все то, что он сказал, уже свершилось? Кровь алую мою ждет такая злая участь?.. А ведь он, мой друг, ради меня все на свете продал, даже землю, и сам остался без средств к существованию. А мы, моя семья? Если бы не взяли его денег, нанеся тем самым ему ущерб, я не смог бы захоронить родителей. Получается, я ничем не возблагодарил его за доброту. Неужели все так и останется, пока я не состарюсь?“ Мысли лихорадочно метались в голове. И вдруг он вскричал в ожесточении:

— Ах ты, корень зла, все беды от тебя! Не медля от тебя избавлюсь, чтобы ты боле не возмущал покой моей души! Между прочим, евнухи-тайцзяни вполне спокойно живут и существуют. К тому же в нашем мире немало есть людей, кто имеет жен или наложниц, но нет у них детей. Вот, скажем, я. Допустим, я возьму себе наложницу, а она так и не родит ребенка — вполне возможный случай. Итак, я нынче отрекаюсь от потомства, дабы другу отплатить за доброту и милость! Уверен, что мои покойные родители не будут за это на меня в обиде!»

Он вытащил из сундучка нож для бритья и, наточив лезвие до остроты, направился к «весеннему ложу»[165], чтобы на него возлечь. Но прежде он достал шнурок, один конец которого привязал к верхней балке, а вторым стянул тот самый инструмент, да так, что он как бы повис в воздухе. Схватив нож, он изо всей мочи взмахнул им и отсек свой корень зла и тут же, словно мертвый, повалился на ложе. Он никого не позвал на помощь, а потому в сознание так и не пришел.

Сюй Цзифан, возвратившись домой, раз-другой позвал Жуйлана — ответа нет. Сюй искал его повсюду, наконец нашел лежащим на «весеннем ложе». Кажется, тот спал. Сюй не стал его тревожить. Как вдруг заметил шнур, привязанный к балке, а на конце шнура — предмет, похожий на мелкий баклажан. Сюй присмотрелся — да ведь это его заклятый враг! Сюй перепугался; все души разом покинули его. Тут он заметил, что штаны Жуйлана у прорехи пропитались кровью, и она все еще сочится. Он окликнул друга, попытался его растормошить — ничего не получилось. Тогда Сюй приложил свой рот к губам Жуйлана и дунул раз-другой. Его горячее дыхание проникло вглубь, и юноша пришел в себя.

— Зачем ты это сделал? — вскричал Цзифан. Из его глаз брызнули слезы. От горя он стал колотить себя рукою в грудь. — Ведь я все это говорил без умысла, только из жалости к тебе! — Сюй ругал себя за опрометчиво сказанные слова и с досады даже хлопнул по губам. Жуйлан, превозмогая боль, попытался сделать жест рукой, словно хотел его остановить, но не смог издать и звука. Сюй Цзифан побежал к лекарю, чтобы добыть какое-нибудь снадобье, способное вылечить друга и поставить его на ноги. Но вот что странно: бывает, кто-то зашибет мизинец и после этого страдает долго, а тут не прошло и месяца, как рана зажила, будто в леченье вмешалась божественная сила. Удивительно и то, что на месте раны вместо шрама образовалась щель, ну прямо как дамский лаз. Заметим к слову, что и раньше наш юноша внешним видом походил на юную девицу — почти не отличишь. Теперь все эти мелкие различия исчезли вовсе и понять было нельзя, кто перед вами, мужчина или женщина. Цзифан посоветовал другу переодеться женщиной, то есть надеть подобающее платье, а волосы связать в пучок. Одна беда: выдавали ноги: до трех цуней[166] им было далеко. Сюй посоветовал немного их стянуть. Жуйлан, дабы скрыть свое «уродство», обулся в небольшие черные сапожки, но не надел ни дамских туфель с чулками, ни штанов, что они носят. Он стал похож на юную актрису — дань[167], что выступает на театральной сцене. А в имени своем частичку «лан» он заменил на «нян»[168], что означает даму, тем самым его имя теперь полностью совпадало с содержанием. С этих пор он за порог уже не выходил, а целыми днями проводил в прелестной горнице. Как мы знаем, юноша был умен, сметлив, а потому, специально не учась, вскорости овладел искусством рукоделья. Каждый день, встав с постели, он принимался за шитье или вышиванье. Как мы знаем, Сюй Цзифан был довольно беден и едва сводил концы с концами, а потому Жуйлану надо было помогать другу, чтобы тот смог продолжать ученье.

Беседка Литин в сучжоуском парке Чжочжэньюань.

Надо вам сказать, что за это время сынишка Цзифана, который все это время жил с кормилицей, уже подрос: ему исполнилось три или четыре года. Юй Жуйлан (а сейчас — Жуйнян) однажды предложил:

— Пора отнять его от груди. Давай возьмем его домой и будем воспитывать вдвоем. Глядишь, немного в средствах сэкономим!

Сюй Цзифан согласился с предложением друга и привел ребенка в дом. Жуйлан (Жуйнян) отнесся к нему, как к родному сыну. Но пока мы об этом рассказывать не будем.

Итак, перед глазами Сюя теперь постоянно находились прелестная «супруга» и нежный сын, в любой момент он черпал радость от общенья с ними. Но увы! Небо поступает не всегда так, как желают люди. Вы сидите дома, а в это время беды сыплются на вас с небес. Так случилось и теперь. Однажды у ворот появились два стражника-посыльных, которые сообщили Сюю:

— Сударь, вас желает видеть господин начальник!

— По какой-такой причине? — удивился Сюй.

— Кто-то из господ ученых вашего училища прислал властям донос, в коем упомянуто ваше имя. В доносе говорится, будто вы втихомолку оскопили человека, и в своем доме-де устроили «внутренний надзор», то бишь гарем. Словом, вы замышляете какое-то недостойное деянье. Наш господин начальник утвердил бумагу и приказал доставить вас к нему. Он также требует к себе и пострадавшего по имени Ю Жуйлан!

— Сначала покажите ордер на арест, — потребовал Сюй.

— Табличка-«пайцзы»[169] тут, при нас! — ответил один из стражников и протянул Сюю свою руку, измазанную красной краской. На коже виднелись знаки: «Не медля схватить преступника Сюй Вэя, а также привести на допрос оскопленного отрока Ю Жуйлана!» Оказалось, правитель был так разгневан, ознакомившись с доносом, что не стал выписывать ордер на арест и выдавать таблицу для задержания. Свой гнев он выразил надписью на руке гонца.

Вы, конечно, спросите, что все-таки стряслось? А дело в том, что в свое время многие хотели заполучить себе Жуйлана, но потом умерили желания и стали выжидать, когда его родитель сбавит цену. Кто мог предполагать, что Сюй Цзифан не поскупится на столь огромные расходы и примет юношу к себе! Словом, он стал обладателем «высшей драгоценности», чем вызвал у многих не только зависть, но и злость. Поначалу завистники считали, что Цзифан недолго попользуется «драгоценностью» один. Немного потешившись новинкой, он в конце концов отпустит юношу, и тогда другие не станут более пускать слюнки, поскольку смогут взять его на содержание. Никто, однако, не ожидал, что Сюй Цзифан спрячет Жуйлана у себя и не будет отпускать его ни на шаг. Как же так?! Драгоценность Поднебесной не стала всеобщим достоянием! Это вызвало у всех гнев и ярость. Но к чему придраться? Ни малейшей щелки, в какую можно заползти. Увы! Если бы Цзифан в какую-то минуту не стал жаловаться и стенать, Ю Жуйлан, возможно, не совершил бы свое жестокое деянье, а если бы он этого не сделал, на Сюя нынче не обрушились бы беды. Вот почему еще в древности верно говорили: «Стенанья без причины ведут к несчастью!» Есть еще слова другие: «Если судьба от тебя отвернулась, значит, кому-то это выгодно!» Очень точные слова! Узнав о неприятной новости, все страшно всполошились.

— Как, неужели этот маленький Жуйлан охвачен столь безрассудным чувством?

— Ах, какое неожиданное счастье подвалило Сюй Цзифану!

— Нет-нет, такие мерзкие пристрастия надо немедленно пресечь! Сюй не должен один владеть подобным счастьем!

Вот тогда-то и пришла кому-то в голову мыслишка написать донос, а возбудителем его стал сосед Жуйлана — тот самый человек, который когда-то вознамерился, как говорится, «запрятать юношу в свой кошель» и не позволить никому «подрезать шнур подвески».

Сюй Цзифан, увидев окрашенную краской руку стражника, поспешил к Жуйлану, чтобы сообщить тому неприятную новость. Жуйлан, понятно, растерялся; все души разом покинули его. Он подумал, что надо стражников покуда задержать, а за это время придумать какой-то выход, и лишь после этого идти на суд. Но гонцы не стали медлить, поскольку знали, что правитель пребывает в страшном гневе. Они без промедления потащили обоих в ямынь и стали ждать появления начальства. Высокий чин занял свое место, задержанных ввели.

— Кто ты есть? — вскричал правитель, ударив с силой по столу шашкой для игры, которую он в то время держал в руке. — Ты оскопил ребенка из достойной семьи, собираясь превратить его в евнуха-тайцзяня. Сразу видно, замышляешь смуту!

— Ваша светлость, живем мы вместе — это верно. Однако оскопление он сделал добровольно, я об этом ничего не знал!

— С какой стати ему себя калечить?

— Причины я не знаю, но если б даже знал, я не рискнул бы нынче объяснить. Лучше всего спросить его!

Правитель вызвал юношу.

— Ответствуй! Кто оскопил тебя: ты сам или сделал это он?

— Я сам!

— Почему ты это совершил, отвечай!

— Все дело в том, что на моем родителе (он был тогда уже в годах) висело множество долгов. К тому же в доме стояли два гроба матерей моих — мы их никак не могли захоронить. Вот тогда господин сюцай помог нам, дал нам много денег. Словом, сделал немало добрых дел. Потом он продолжал помогать отцу, а когда тот помер, устроил похороны. Все это сделал он один. Я был ему безмерно благодарен, вот только я не знал, как его отблагодарить. Потом подумал: возможно, только тем, если стану служить ему всю свою жизнь. Вот почему я оскопил себя!

Зал Циняньдянь (Зал жатвенных молитв) в парке Тяньтань, построенный в 1420 г.

— Что за чушь! — взъярился правитель. — Если бы ты действительно желал возблагодарить его за доброту, ты мог поступить совсем иначе, не как сейчас! Плоть вместе с кожей и власами нам дадена родителями, а посему ты права не имел корежить Путь людской во имя постыдной связи! Иль ты не знаешь о трех видах непослушанья? Из них наиболее зловредный — отсутствие потомства. Я назначаю тебе порку за проявление непочтительности к предкам! — С этими словами чиновник бросил на стол четыре «наказательные бирки»[170]. Экзекуторы схватили жертву и стали совлекать с юноши штаны. И тут раздался непонятный шум — в присутственную залу вдруг ворвалась толпа людей ревущих. Надо вам сказать, что здешние чиновники обычно не слишком хорошо знали фуцзяньское наречие, поэтому правитель области из криков понял лишь одно: толпа вломилась в ямынь с какой-то просьбой или жалобой. Правитель растерялся и струхнул. Что же случилось на самом деле? А дело в том, что многие из здешних сластолюбцев, давно наслышавшись о несравненном нежном заде юноши Жуйлана, решили увидеть чудо собственными глазами, а потому вдень суда в присутствие набились даже не сотни, а тысячи людей, половина из которых были книжники-сюцаи, что посещали училище. Стражники не посмели остановить ученых мужей, а те, преград не видя, ворвались в присутственную залу. Правитель сидел ни жив, ни мертв от страха. Он тихо спросил у канцеляристов, в чем причина беспорядка, кто-то из служителей ему объяснил, что здесь произошло. Экзекуторы, подождав, покуда затихнут крики, сорвали с юноши штаны. И вот перед всеобщими очами возникла «драгоценность». Восславить можно ее так:

Нежнейший цвет, что лотос молодой,

Прекрасна, будто изумительный цветок.

Блеск матовый и ни малейшего изъяна.

Напоминает чем-то куриное яйцо,

С которого только-только содрали скорлупу.

Средь этой мягкости и теплоты

Есть углубление, похожее на щелку,

Которую имеет «Долголетья персик»,

Что извлекли из глиняной бадьи для сушки.

Кажется, лишь стоит щелкнуть иль подуть,

И кожа тотчас лопнет, брызнет кровь.

Как можно говорить о батогах

Или других снастях для казни?!

Нет-нет, ей их никак не пережить!

Нефрит и жемчуг разрушатся тотчас.

Но заметим к слову, что стражи,

Которые вершили казнь,

Как оказалось, любили тоже «южный ветер»,

А потому, окаменев, столбом стояли

И побоялись руки в ход пустить.

И даже сам «судья чистейший»

Также был любителем дверей удобных,

Поэтому, хотя все видели

И гнев и ярость на его лице,

Он при виде удивительного чуда

Проникся состраданием к Жуйлану.

Правителю сразу стало ясно, что нежнейшая плоть юноши не выдержит жестоких испытаний батогами. Чиновник был готов простить ему проступок, но при таком количестве людей он сделать это все же не решался. Что до экзекуторов, то они, схватившись за бамбуковые палки, бить юношу тоже не посмели и мялись, ожидая особого приказа: глядишь, помилует начальник. Однако такого приказа так и не последовало. С громким воплем они взметнули батоги над головой и вдруг… Сюй Цзифан, бросившись вперед, прикрыл юношу своим телом.

— Это я погубил его! — воскликнул он. — Значит, я и должен понести наказание!

Поначалу, как мы знаем, присутствующие в суде, судача о поступках двух друзей, считали, что Сюю сильно в жизни повезло, и строили всякие (понятно, ошибочные) догадки. Сейчас, увидев, как он прикрыл собой Жуйлана, все поняли, что Сюй Цзифан прилюдно признается в горячих и честных чувствах. Это вызвало у всех бурный взрыв восторга. Раздались приветственные крики, послышались хлопки.

— Господин судья! — кто-то крикнул. — В присутствии негоже судить людей за «деяния Лунъяна». Такого никто не видывал у нас!

Правитель рассердился, услышав эти крики, и в гневе вскочил с места.

— Если ты так ведешь себя в присутствии, значит в обычной жизни твоим бесстыдствам нет границ! — бросил он Цзифану. — Я должен доложить о недостойном поведении твоем инспектору училищ, попросить его пресечь твою дальнейшую ученую карьеру. Ну, а покуда никто не помешает мне отвесить тебе батогов!

Он снова кинул бирку с наказанием, причем с такою силой, что опрокинулся сосуд, в котором она лежала. Экзекуторы, отпустив Жуйлана, схватили Сюя, повалили на пол и принялись нещадно колотить, причем не простыми батогами, а самыми тяжелыми — «первого разряда»[171]. Жуйлан все это время стоял в сторонке на коленях. Он клал низкие поклоны, оглашая воздух скорбным воплем. Всякий раз, когда палка опускалась на Цзифана, он бился об пол головой. После тридцати ударов батогами ляжки Сюя превратились в кровавое месиво, а юноша разбил себе всю голову. Наконец казнь прекратилась, и правитель отпустил Цзифана под залог. Только теперь, после наказания Сюя (к тому же, заметим, он был лишен и звания сюцая) все осознали, что прежде допускали касательно него ошибку. Бумага о лишении его ученых званий ушла к начальству. И все же правитель дал Сюй Цзифану послабление: он не стал привлекать его к суду за оскопление человека.

Сюй Цзифан, вернувшись домой, тотчас слег, и от недуга, который охватил его, более не поднялся. Жуйлан всячески ухаживал за другом, молился Небу, куренья возжигал, но избавить его от напасти так и не смог. Он очень горевал, что друг подвергся унижению из-за него и сейчас, возможно, его ждет смерть. Юноша боялся услышать обидные слова перед его кончиной, однако в скорбную минуту, когда, как говорится, «сменяется циновка»[172], Сюй, схватил юношу за руку, прошептал:

— Ты из-за меня себя сгубил — лишил возможности иметь потомство. Свою вину я буду чувствовать даже после смерти. Прости меня, злобы не таи!.. А сейчас я попрошу тебя исполнить два моих завета. Запомни их!

— Какие? — спросил Жуйлан.

— Люди, расположенные к тебе, завидовали мне, вот отчего стряслась сия беда! После моей смерти они, конечно, снова постараются проявить недобрые намерения по отношению к тебе. Ты должен избегать таких людей, а потому тебе придется где-то затаиться, словом, «замести следы». Так вот, первый мой завет — блюди до конца дней память обо мне! Теперь второе. Я долго учился, но так и не смог далеко продвинуться вперед. Но у меня остался сын, правда, я не смог вырастить его и сделать человеком. Прошу тебя, позаботься о мальчике, научи и вразуми его. И если он со временем получит имя, это будет для меня огромным утешением у Девяти Истоков[173], где я буду пребывать. Такова моя вторая воля.

Он кончил говорить, с уст сорвался стон, но глаза не оросились слезами. Через мгновение дыханье пресеклось, и он ушел навек. Жуйлан зарыдал, казалось, что из глаз его льются не слезы, но кровь, а сердце будто превратилось в пепел. Он был готов покончить с собой тут же, рядом с другом, но все ж сдержал себя, поскольку вспомнил о четырехлетием сироте — ребенке, которого надобно было растить. Глотая слезы, он принялся готовить гроб.

Жуйлан дал клятву, что после кончины друга исполнит долгий пост. В день Двух Семерок[174] он клал поклоны Будде и читал псалмы, а после совершения похорон стал думать, куда ему податься: вообразите, юноша шестнадцати-семнадцати лет и при нем четырехлетний мальчик. Кто он ему: его дитя иль брат родной? Как называть мальчишку? К тому же здесь кругом беспутные мужчины-злыдни, и всюду буйствует «южный ветер». Но где уверенность, что в других местах поветрия такого нет? Откуда это знать? Вполне возможно, что в чужих краях, куда они придут, на них обрушатся и более страшные несчастья. Что же делать? Остается одно: переодеться женщиной и постараться не показываться людям на глаза. Может, тогда удастся сохранить верность заветам друга. Однако переодевшись женщиной, он все равно не избавит себя от двух серьезных неудобств. Прежде всего, от всевозможных случайностей в пути, и второе неудобство: как, став женщиной, заниматься торговым делом? Жуйлан много дней пребывал в горестных раздумьях. И вдруг однажды его будто осенило: он вспомнил о дяде по материнской линии — Ван Сяоцзяне, который жил совсем один, поскольку не имел ни сына, ни даже дочерей. Вот к нему и надо обратиться за помощью, попросить его, чтобы он их увез отсюда. В дороге у них будет надежный спутник, которому к тому же весьма удобно заниматься торговым делом в чужих краях. Приняв такое решение, Жуйлан позвал Ван Сяоцзяна, чтобы вместе обсудить свой план. Дядя с удовольствием откликнулся на предложение.

— Мы отправимся в Чжанчжоу, где жили мои предки! — сказал он. — Ты же всем говори, что у тебя — мол, умер муж и ты сейчас вдовица, однако более замуж никогда не выйдешь. А дитя от матери другой. Живем-де вместе с дядей. Если будешь так твердить, тебя не свалит не только «ветер южный», но не собьет и «северный»!

— Превосходный план! — обрадовался юноша. — Можно сказать, совершенный со всех сторон! — Как и прежде, он для удобства в имени своем сменил частицу «лан» на «нян». Еще во время болезни друга он за двести лянов продал все имущество Цзифана, так что деньги частично ушли на похороны. И теперь у него оставалась еще половина той суммы.

Итак, они отправились в Чжанчжоу, а когда туда добрались, сняли дом. Дядя Ван открыл сапожную лавчонку, а Жуйлан (то бишь Жуйнян) занялся хозяйскими делами. Ван Сяоцзян торговал на вынос, и дело шло вполне успешно. Словом, так они и жили.

Мальчик-сирота постепенно подрастал. Наступила пора найти для него хорошего учителя. Его определили в школу, и по сему случаю он получил имя Чэнсянь, что означает «Продолжатель предков». Особыми природными дарами Чэнсянь не выделялся, то есть был обычным мальчуганом! Не слишком умным, но и не тупицей. Словом, в будущем он одинаково мог служить чиновником, равно и заниматься крестьянским делом. Но обликом своим он очень походил на покойного отца: прекрасные глаза и брови, черные волосы, белоснежная кожа. Когда ему исполнилось двенадцать или тринадцать лет, у него в школе возникли сложности. Его однокашники вдруг стали дарить ему фрукты, которые мальчик порой приносил домой и отдавал «матери», дабы выразить сыновнее почтение, как когда-то это делал в древности Лу Цзи[175], даривший апельсины своей родительнице. Жуйлан как-то ему сказал:

— Не к добру все это, мальчик! В свое время из-за моей красивой внешности разорился и даже погиб один человек, а мне пришлось бежать в чужие края. На своих собственных бедах я нынче должна предостеречь тебя! — Жуйлан задумался и продолжал: — Не думай, что человек, подаривший тебе фрукты, сделал это из лучших побуждений. На самом деле он хотел тебя обмануть и приманить. Если ты заметил, что кто-то от тебя требует дурное сделать, тут же сообщи об этом сяньшэну-учителю[176]. Не дай провести себя!

— Непременно так и сделаю! — пообещал Чэнсянь. И верно, прошло несколько дней, и один из учеников, ходивший в школе небольшим начальничком, попытался, как говорится, «разрыть его пещеру». Чэнсянь тотчас пожаловался сяньшэну, и тот наказал обидчика палками. Чэнсянь рассказал об этом «матушке», чем сильно ее порадовал.

Однако через некоторое время учитель, вдруг накупив множество разнообразных яств, поставил их на стол перед своими учениками. Когда Чэнсянь отвечал задание, наизусть читая текст, учитель незаметно от других учеников сунул в рукав юноши какой-то фрукт. Чэнсянь решил, что сяньшэн это сделал из добрых побуждений, а потому, как и прежде, принес подарок матери, то бишь Жуйлану. Лицо Жуйлана исказилось от боли.

— Значит, и сам учитель следует по той же колее! Какая гадость! — Жуйлан, найдя удобный предлог, взял сына из школы и нашел ему нового учителя, пожилого сяньшэна с седой бородкой. Мальчик пошел в другую школу.

Чэнсяню исполнилось четырнадцать лет. Он находился сейчас в том возрасте, в коем когда-то Жуйлан появился в доме Сюя. Кто мог предположить, что «звезда цветов», как это было в прошлом, осветит судьбину юноши Чэнсяня?! Однажды мимо их дома проезжал новый начальник уезда, который в этот самый день совершал свои визиты. С ним, как водится, была и свита. Кортеж двигался с большой торжественностью, и Чэнсянь, находившийся сейчас в сапожной лавке, наблюдал за процессией. Сидевший в паланкине молодой уездный начальник, имевший степень цзиньши[177] — «Продвинутого мужа», заметил красивого юношу и пристально на него посмотрел, а потом, проехав вперед всего четыре или пять домов, снова обернулся и взглянул с еще большим вниманием. Ван Сяоцзян, заметив это, промолвил:

— Знатный вельможа, как видно, проявил к нам внимание: на нас спустилась звезда благополучия и завтра надо ждать доброго знамения!

Однако не прошло и четверти часа, как начальник уезда, закончив все свои визиты, неожиданно вновь появился у ворот их лавки.

— А ну-ка приведите ко мне вон того мальчишку в белом! — приказал он своим провожатым. Три стражника, видом похожие на тигров или волков, вломились в лавку и, связав юношу веревкой, потащили за собой. Чэнсянь закричал от страха, а потом заплакал. На шум прибежал Жуйлан, который еще не знал, что произошло. Стражники без долгих объяснений потащили несчастного парнишку в уездный ямынь.

— Когда новый начальник заступает на пост, он пуще всего боится увидеть человека в белом платье, — промолвил дядя Ван, — поэтому и схватили нашего мальчонку — он нарушил запрет. Как видно, его ждет наказание!

Жуйлан, забыв прикрыть лицо, поспешил вместе с дядей Ваном в уездную управу. Оказалось, что новому начальнику просто понадобился помощник, то бишь наперсник. Юноша приглянулся ему своим приятным видом, вот почему чиновник и вызвал его к себе, дабы объявить свое решение. Когда Жуйлан с дядей добрались до ямыня, Чэнсяня уже отпустили и он ждал бумагу о назначении на должность. Вернувшись домой, Жуйлан, обняв юношу, зарыдал:

— Твой батюшка перед своей кончиной наказывал, чтобы я тебя взрастила и дала образование, словом, чтобы ты получил имя и тем самым смог продолжать дело предков. Кто мог подумать, что Небо отвернется от тебя и ты окажешься среди подлого сословия… Прежде чем я увижу твой позор, пусть лучше я сама умру и на том свете, быть может, встречусь с твоим родителем. Только после моей смерти ты пойдешь в уездный ямынь! — Жуйлан тут же попытался покончить с собой (разбить голову о стену), но ему помешал дядя Ван, который увел его в дом и стал уговаривать не делать этого. Наконец Жуйлан успокоился и перестал плакать. В тот же день к вечеру юноша получил приказ начальника уезда о своем назначении. На следующий день Чэнсянь, облачившись в темную одежду[178], должен был идти в ямынь на службу к новому вельможе, которому приглянулся этот красивый юноша, приятный не только своей внешностью, но и сообразительностью.

Но у Жуйлана и дяди Вана уже сложился план. Они успели снять каюту на морском судне и потихоньку перетащили на него все вещи и одежду, а ночью втроем покинули свой дом и перебрались на корабль. Судно вышло в море и попутный ветер помчал его на юг. Уже через несколько дней корабль достиг области Гуанчжоу, что в провинции Гуандун. Путешественники, перетащив свой небогатый скарб на берег, нашли подходящее жилище, где и поселились. Ван снова открыл обувную лавку, а на Жуйлана легли заботы по обучению мальчика. Однако нынешняя учеба сильно отличалась от прежней. Днем Жуйлан заставлял юношу усердно заниматься с учителем и вести беседы с учеными друзьями, а вечерами упорно заниматься самому. Он не давал Чэнсяню никакого послабления. Жуйлан обращался с ним, как с родным дитятей, которое вышло из его собственного чрева, а потому нередко бранил его и даже давал затрещины. Но юноша и сам хотел подняться наверх, а потому уже через несколько лет значительно продвинулся вперед на стезе словесного ученья. Несколько раз он сдавал экзамены, уездные и областные, и всякий раз оказывался в первых рядах. Однако когда дело доходило до следующих испытаний, юношу до них не допускали из-за «сокрытия происхождения»[179]. И лишь когда ему исполнилось двадцать три года, главный экзаменатор, подбирая «остатние таланты», дозволил Чэнсяню вновь сдавать экзамены, и тот занял на них первое место.

Получив степень «вознесшегося мужа» — цзюйжэня[180], он вернулся домой, чтобы засвидетельствовать свое почтение Жуйнян, то бишь Жуйлану, который испытывал несказанную радость по поводу успехов сына.

Большой Будда.

Напомним, что Чэнсянь потерял своего родителя, когда ему было всего четыре года. С тех пор он жил, не зная никакой нужды ни в еде, ни в одежде, словом, не имел понятия о делах домашних. После кормилицы, когда его вернули домой, за ним ухаживал Жуйлан, переодетый в женское платье. И так продолжалось до нынешнего дня. Мальчик рос, считая Жуйлана своей приемной матерью, и у него не возникало никаких сомнений в том, кто на самом деле Жуйлан: мужчина или женщина. А сам Жуйлан, понятно, не раскрывал ему секрета, хотя намеревался в свое время все рассказать начистоту. Итак, юноша прожил в полном неведении до двадцати трех лет. Настала пора ехать в столицу, чтобы сдавать очередные экзамены. Ему пришлось однажды проживать вместе с неким ученым мужем — уроженцем провинции Фуцзянь. Чэнсянь поведал соседу, что сам он тоже из этих самых мест. Приятели стали вспоминать общих друзей. Листая «возрастной реестр»[181] Чэнсяня, приятель вдруг обнаружил фамилию и имя его отца Сюй Вэя (Сюй Цзифана), а также его родной матери Ши и приемной матери по фамилии Ю.

— О, оказывается ваш покойный родитель — это господин Сюй Цзифан! — воскликнул друг в крайнем изумлении. — Но ведь он, по слухам, не слишком жаловал женский пол и имел лишь одну супругу, помнится, он никогда не был женат на женщине по фамилии Ю.

— Но моя матушка живет и здравствует поныне! — возразил Чэнсянь.

Ученый приятель, задумавшись, неожиданно рассмеялся:

— Так это, верно, Ю Жуйлан! Но он мужчина! С какой стати вы считаете его приемной матерью!

Чэнсянь ничего не понял, и знакомцу пришлось ему растолковать. Только теперь Чэнсянь узнал предивную историю, которая произошла когда-то. После этого он еще несколько раз пытался сдавать столичные экзамены, но всякий раз терпел неудачу. Однако в конце концов его назначили правителем уезда, а через три года перевели с повышением в одно из ведомств. Он по-прежнему почитал Жуйлана как родную мать и даже добился для него титула «Почтенной госпожи»[182]. Он никогда не обращался к нему с расспросами, делая вид, что ничего не знает. А когда Жуйлан умер, он похоронил его в одной могиле с Сюй Цзифаном, своим отцом, начертав на могильной плите такую надпись: «Могила госпожи Ю». Другими словами, во имя близкого ему человека он сокрыл правду от людей.

Любезный читатель, послушай, что я тебе нынче скажу. Наш Сюй Цзифан, как видно, был первым таким чувствительным мужчиной, к тому же склонным к «южному поветрию». Что до Ю Жуйлана, то его можно уподобить целомудренной жене, выполнявшей роль Лунъяна. А всю историю, что я здесь рассказал, если судить по справедливости, можно посчитать за отличнейший рассказ, аромат коего, конечно, разнесется на многие столетия. Однако кое-кто из ныне живущих, прочитав его, по-видимому прикроет рот, чтобы скрыть улыбку, словом, отнесется к нему с пренебрежением. Ты спросишь, почему? Потому что рассказанная история отнюдь не заключает в себе истину, которую несут в себе Небо и Земля. Ее измыслили те наши предки, что следовали по искривленному пути и в конце концов дошли до самого предела. Нет, этот путь никак не может считаться достойным для людей, живущих ныне. Посему я обращаюсь к современникам с настоятельным советом:

«Не следует идти по кривой дороге, сойдите с нее прочь! Свой дух и жизненную силу направьте на полезные деянья. Помня о государевом дворе, думайте об умножении населения страны и во имя предков не забывайте о продлении нити вашего потомства». Разве не это именно по-настоящему полезно?! Ну скажите, к чему изливать «золотой настой» во вместилище, где смрад и грязь? К сказанному выше можно присовокупить стихи, которые мы приводим здесь как доказательство. Послушайте их:

Семя светлой стихии Ян

Порождает всегда дитя.

Хотя рознятся Север и Юг,

Но и там может уродиться плод.

А вот у Лунъяна не будет детей,

Так зачем же всуе болтать!

Из «дальней залы», увы,

Может выползти лишь поганый червь!

(Повесть шестая из цикла «Безмолвные пьесы». Полное название повести: «Некий мужчина, как некогда мать Мэн-цзы, трижды сменил жилище, дабы обучить сына».)

Двуполое чадо

В стихах говорится:

Если увидел во сне вещий знак счастья,

То, проснувшись, обратного жди непременно!

А если столкнулся с лихою бедою,

Значит, радости жди наяву!

Но порой все бывает иначе:

Будто во сне уже все разъяснилось.

Пробудившись тогда от морока — сна

Отринь все, что видел, душу свою не тревожь!

Говорят, что сон — это такое явление нашей жизни, которое объяснить почти невозможно. Скажем, погрузившись в глубокий и сладкий сон, вы увидели в нем какого-то Ли или Чжана. Вы ведете с ними дружеские беседы и даже вместе что-то творите. Но кто на самом деле эти самые Чжан и Ли? Если они не духи или бесы, то отчего тогда принимают разные формы и обличья, почему являются вам в туманной и расплывчатой картине сновидений? А может, они и есть духи или оборотни? Если так, то ваш сон никак не может быть вещим, ибо с какой стати духам заниматься малопристойными делишками, зачем украдкой ждать, когда человек уснет, дабы сотворить над ним свои гнусные проделки? В самом деле, оборотни опаивают человека вином, соблазняют женскими прелестями, дурачат богатствами, всячески опутывают низменными страстями, в то время как человек пребывает во сне. Они бередят его сонную душу, а когда он пробудится, заставляют всуе ломать голову над только что увиденным. Но, увы, из увиденного ничего и никогда не сбудется. Объясните, почему все так происходит? Сейчас как раз уместно вспомнить одно древнее изречение: «Вовсе не духи и оборотни морочат людей, а сами люди себя морочат!»

Существо, которое вы видели во сне, может быть воплотившимся в человека духом, но оно порой оказывается и самою душою этого человека, только немного преображенной. В первом случае он за содеянное добро заплатил добром, а за дурное деяние — злом. Но может статься и так, что зло неожиданно обернется счастливым воздаянием, и человек как бы меняет свое дурное нутро. Впрочем, радости человека порой могут обернуться и горем, а потому очень важно укрепить свою волю к добру. Прелюбопытно, что именно подобные сны чаще всего сбываются. Во втором случае, то есть когда во сне витает сама душа человека, он вынужден подчиниться своим привязанностям и прихотям независимо от того, что он делает: хорошее или дурное, правильное или ложное. Если вы, к примеру, любитель выпить, то дух, воплотившийся в Лю Лина или Ду Кана[183], немедленно поднесет вам лишнюю чарку вина. А если вы сластолюбец, он, обратившись в пленительную Си Ши или Ван Цян[184], явится к вам, дабы сотворить с вами блуд. Если же вы склонны к сребролюбию, он обернется Тао Чжу или Дунем[185] и непременно подсунет вам серебро. Если вы подвержены каким-то другим страстям, то померяется с вами силой, став Мэн Бэнем или У Хо[186]. Но все это есть сущий самообман. То, о чем помышляешь днем, ты увидишь ночью во сне. Только вряд ли сей сон когда-нибудь сбудется. Нынче, предваряя мой дальнейший рассказ о снах, я поведаю вам еще одну историю о сне, который сбылся, и о сне, которому сбыться было не суждено. Мой любезный читатель, прошу иметь в виду, что оба рассказанных случая на редкость удивительны.

В свое время жил один бедный сапожник, почти нищий. Чтобы как-то изменить свою жизнь, он целыми днями возжигал благовония в комнате, где стоял семейный алтарь, и клал низкие поклоны перед изваяниями богов и изображениями духов.

— О, я несчастный! До какой нищеты я дошел! — сетовал он на свою жалкую жизнь. — И все же я надеюсь, что когда-нибудь появится добрый человек, который поможет мне встать на ноги… Сейчас всю свою работу я делаю для других: мастерю обувь, строгаю колодки. Только какой в этом прок? О, всемогущие духи, помогите мне! Дайте возможность найти клад с золотом или серебром, чтобы я хоть чуть-чуть разбогател! Мне вовсе не нужны тысячи лянов, я вполне довольствовался бы несколькими сотнями, даже десятками! И они были бы для меня щедрым подарком судьбы! Вот тогда я смог бы сказать: все мои моленья не оказались напрасными!

Эти слова он повторял едва ли не каждый день. И вот однажды привиделся ему сон. Будто слышит он чей-то голос:

— Знаю, ты хочешь откопать клад. Это правда?

— Точно так! — ответил сапожник.

— В одном месте ты найдешь глубокую яму. Иди туда и копай.

— А сколько я в ней найду денег? — полюбопытствовал сапожник.

— Не будь настырным! Скажу одно: денег хватит на всю твою жизнь!

Сапожник проснулся в самом радостном настроении, ибо сейчас он знал точно, что духи семейного очага, услышав его мольбы о помощи, обязательно отправят его к месту, где действительно зарыт клад. Когда совсем рассвело, он заготовил изображения трех священных животных и бумажных лошадок[187] и немедля отправился в тайное место, которое увидел во сне. Здесь он собрал все необходимое для принесения жертвы духу Земли — Туди[188] и тотчас принес эту жертву, после чего взялся за заступ. Сапожнику пришлось рыть не больше двух чи, как вдруг он заметил мешок, сплетенный из пальмовой дерюги, плотно перевязанный веревкой.

— Видно, сон в руку! — воскликнул он. — Похоже, здесь схоронены не сотни, а все тысячи лянов!

Он вытащил из ямы мешок, который оказался удивительно легким. Больше в яме он ничего не обнаружил. Радость нашего сапожника заметно померкла. Он развязал веревку, стягивающую горло мешковины, и заглянул внутрь. В мешке он обнаружил лишь спутанный ком свиной щетины. Сапожник опешил. Сначала он решил было выбросить прочь находку, казавшуюся совсем ненужной, но потом раздумал: «К чему выбрасывать добрый товар? Щетину можно использовать в сапожном деле!»

С этих пор он стал пользоваться щетиной для пошива сапог, и, что самое замечательное, не смог израсходовать ее в течение всей своей жизни. Вот вам пример того, как мечты человека овладели им так, что все его думы подчинились одному-единственному желанию. Эта страсть заставила его рыть землю, где он в конце концов и наткнулся на свой клад. Впрочем, возможно, все было вовсе не так. Просто духи, раздосадованные его стенаниями и неуемной болтовней, специально придумали сей хитрый трюк, чтобы как-то удовлетворить его мольбы и просьбы. Кто знает?

Сейчас я рассказал вам о сне, в коем сбылось не все, о чем поначалу мечтал тот человек. А теперь послушайте другой рассказ о сне, где увиденное сбылось самым удивительным образом.

Фарфоровое изголовье (династия Сун).

В Ханчжоу, недалеко от озера Сиху, есть могильный холм с родовой усыпальницей, в которой похоронен некий Юй Чжун, имевший титул гуна Сурового[189] и занимавший в свое время пост шаобао[190]. Все, кто проходил мимо этого места, старались загадать себе сон. Что самое удивительное, этот сон рано или поздно непременно сбывался. Во время государственных экзаменов кумирня, воздвигнутая в честь упомянутого Юя, превращалась в своего рода место паломничества, где люди находили успокоение и отдых. Здесь можно было даже получить ложе для сна, однако в этом случае надо было прийти сюда ни свет ни заря и долго ждать своей очереди. Тот, кто приходил до полудня, довольствовался местом на голом полу, а опоздавшим, явившимся после полудня, не оставалось даже жалкого уголка в зале. Им приходилось стелить циновку с постельными принадлежностями возле порога кумирни, под карнизом крыши, прямо на траве. Тут они и проводили ночь.

В тот год, о коем идет наш рассказ, в кумирне оказались трое молодых ученых, которые пришли сюда специально, чтобы загадать вещий сон. Каждый из молодых людей выбрал местечко по душе и стал терпеливо ждать знамения. На следующий после ночных сновидений день они вернулись на постоялый двор, где все трое остановились. Они чувствовали себя несколько встревоженными и даже перепуганными, но когда один попытался расспросить другого, что ему приснилось, приятель хранил молчание. Вечером во время ужина хозяин постоялого двора их спросил:

— Ну как, уважаемые, вы видели сны?

Все трое тут же нахмурились, их лица выражали тревогу.

— Мой сон явно несчастливый! — промолвил один.

— Если сон дурной, значит, ждите радости! Это уж точно! — заметил хозяин постоялого двора. — Только ваш сон надобно правильно растолковать. Расскажите, что вы видели, а я попробую ваш сон объяснить!

— Мне приснился сам Юй Чжун, который держал доску с шахматами, но почему-то из фигур были одни лишь солдаты. Вот я и решил: это не к добру, ведь знак «цзу»-«солдат» означает также и «смерть»![191] В нынешнем году у меня экзамены. Если я на них провалюсь, это еще полбеды, ну а коли умру? Неужто мне и впрямь грозит смерть?

Два других ученых, молча слушая товарища, сидели объятые ужасом. Наконец, один из них разомкнул уста:

— Мне приснился точно такой же сон!

Третий ученый воскликнул:

— И я видел этот же сон!

Лица молодых людей выражали отчаяние. В самом деле, каждый из них загадывал себе совсем иной сон, который открыл бы путь к почету и славе, а вместо этого они накликали на себя смерть! Хозяин молчал, погрузившись в думу.

— Нет, этот сон я, как видно, разгадать не смогу, — наконец произнес он. — Нужно обратиться за советом к знатоку и праведному человеку, может, он его растолкует.

— А есть такой человек? Где он живет? — посыпались вопросы.

— Он живет прямо напротив моего дома, через реку. Это большой мастер разгадывать сновидения. Сходите к нему завтра, уверен, что он разъяснит сон самым точным образом!

— Коли он живет напротив, к чему ждать утра? Пойдем к нему прямо сейчас! — предложил один из молодых людей.

— Я же сказал, что он живет за рекой, а моста здесь нет. К тому же на обеих сторонах стоит изгородь с воротами, а ворота сейчас уже заперты. Вот почему я говорю, что идти к нему надо завтра!

Среди трех ученых постояльцев двое отличались характером уравновешенным и спокойным, чего никак нельзя было сказать о третьем, непоседе и торопыге. На предложение своих друзей дождаться утра, он ответил:

— Речка в этом месте совсем неглубокая, а потому я пойду к нему нынче, иначе нам не уснуть. Попрошу его растолковать этот сон, а поскольку он у нас одинаковый, значит, мои горести ничем не отличаются от ваших: они точно такие! — Он скинул верхнюю одежду и направился к речке. Благополучно добравшись до противоположного берега, он постучал в дверь ворожея. Тот его сразу же принял, и молодой ученый рассказал гадателю о странном сне, который привиделся всем трем друзьям.

— Сударь, скажите, каким образом вы до меня добрались? — спросил гадатель. — На дворе ночь, а ворота закрыты!

— Переправился через речку, только и всего! — объяснил молодой человек.

— А те двое господ, они тоже пришли с вами?

— Нет, они остались дома!

Ворожей рассмеялся.

— Значит, они экзамены не сдадут, только вы их одолеете!

— Неужели? Но ведь мы видели совершенно одинаковый сон! — удивился молодой ученый. — Почему сдам только я, а их ждет неудача?

— Видите ли, иероглиф «цзу»-«солдат» — это такая шахматная фигура, действия коей следует понимать именно на шахматной доске.

Суть игры такова, что «солдат» обычно не переходит реку, а если ему удалось это сделать, он приобретает особую силу[192]. Те два господина переходить речку отказались, значит, экзамены они не выдержат. Вы же, сударь, ее перешли, поэтому вам удастся преодолеть испытания. Это совершенно ясно! Какие могут быть сомнения?!

Ученый решил, что в словах ворожея есть свой резон, однако его не оставляли сомнения.

Но вот пришла пора, когда объявили результаты экзаменов, и оказалось, что сдал лишь один из трех, два других провалились. Таким образом, гадатель растолковал сон совершенно точно!

Дворец Пайюньдянь.

Духи и оборотни, как известно, необычайно хитроумны, увидеть их и понять их действия совсем нелегко, разгадать намерения духов можно, лишь глубоко проникнув в самую их суть. Поэтому такие сны растолковать труднее всего. Что до обычных снов, то они бывают очень простые и вполне понятные, все равно что разговор двух собеседников. Словом, разгадать такие сны не составляет большого труда. И все же даже для них надобно иметь некое озарение, только тогда сон действительно станет понятным и вещим.

В годы правления Ваньли[193] в городе Тайчжоу, что находится в Янчжоуской области, жил хозяин солеварни по имени Ши Дацин. Поначалу он был простым солеваром, но потом твердо встал на ноги и разбогател, однако от своего дела полностью не отошел, хотя передал его другим людям. Он вложил в дело свой капитал и получал с него проценты. Мы можем утверждать, что состояние Ши Дацина в то время превысило пол-ваня серебра[194], а ежегодно он получал барыш в несколько тысяч лянов — это уж точно! Вы спросите, в чем крылась причина его богатства? Сейчас я вам объясню. Дело в том, что среди солеваров было куда больше бедняков, чем людей с достатком, а поэтому соляные купцы особенно не торопились вкладывать крупные суммы в это дело, боясь, что их могут обмануть, а их деньги вылетят в трубу. Между тем Дацин, который в свое время сам был обычным солеваром, отлично знал каждого человека, и если видел, что кому-то можно верить, он тут же давал ему деньги, сколько бы тот ни просил. И, заметим, никто его не обманывал, поскольку каждый надеялся на его помощь в будущем. Проценты, которые он устанавливал, были достаточно высоки: из десяти долей Дацин требовал себе целых семь, а три доли оставлял тому, кто брал в долг. Надо сказать, что у Ши Дацина были своя земля и большое хозяйство, как водится, с разными постройками, поэтому все его состояние вместе с процентами от солеварения делали Дацина все богаче и богаче. Среди здешних солеваров лишь он один мог считаться настоящим богачом. В связи с этим вспоминается одно изречение древних: «Хотя нет в его земле волшебной киновари[195], но даже голая и пустынная, она богата и замечательна!» Неудивительно, что все местные богатеи, жившие в приморских районах, выказывали Дацину большое почтение.

Ваза (династия Мин).

Ши Дацин вполне счастливо жил со своей женой, и все было бы у него хорошо, если бы не одно обстоятельство. Дацину вот-вот стукнет уже шестьдесят, а супруги все еще бездетны. Объяснялось это просто: его жена была страшно ревнива и едва ли не до шестидесяти лет не позволяла мужу взять в дом вторую жену, уверяя супруга, что сама способна родить ему наследника. Увы, из пустого яйца, как известно, никто на свет не появится. Только когда ей стукнуло две семерки, то бишь сорок девять, она поняла, что ее небесное число подходит к пределу, и никакой надежды родить дитя у нее уже больше не осталось. Вот тогда она позволила взять в дом сразу несколько женщин-сожительниц[196], однако и теперь Дацин не мог любовничать по своему хотению, и лишь когда наступала их женская пора, он получал право их посетить и «осчастливить» наподобие государева посланца, как говорится, «бросить свое семя в нужное место». Но вот что странно, эти самые женщины-сожительницы в других домах плодили детей, как курица цыплят, хотя мужчина вовсе не каждую ночь спал с такой женщиной в одной постели. Казалось, стоило мужчине немного поболтать с нею на улице, погладить ее да пощупать и вдруг на тебе — она уже понесла. Но как только женщина попадала в дом Дацина, она сразу же менялась: будто превращалась в охолощенную свинью или бесплодную псицу. Крути-верти ее в разные стороны — все без толку, спи с ней так и сяк — никакого проку. Поле, способное дать обильные плоды даже в зимнюю пору, вдруг превращалось в голую пустыню, на которой не растет даже травинка, причем, не только зимой, но даже весной или летом. Все это, конечно, сильно удручало несчастного Дацина. Давным-давно, когда ему не было еще и сорока, слышал он от людей о божественной силе бодхисаттвы Чжуньти[197]. Если вы будете в его честь блюсти пост и читать заклинания, то все ваши просьбы рано или поздно будут услышаны и непременно сбудутся. Только нельзя обращаться к нему сразу с двумя желаниями: можно просить либо о чаде, либо о славе. Ши Дацин, преисполненный самых благородных чувств и намерений, водрузил в центральной зале своего дома божественное зерцало в честь бодхисаттвы Чжуньти и стал в дни поста с раннего утра совершать перед кумиром моления, держа в правой руке четки, а в левой — печать Цзиньгана[198]. Сначала он читал моление, называвшееся «Истинные словеса Очищения Закона», которое состояло всего из двух слов: «Ань-лань»[199]. Он произносил их двадцать один раз кряду, после чего приступал к чтению «Истинного Слова, телеса сохраняющего», состоящего из трех слов: «Ань-чи-линь». Он произносил их также двадцать один раз. Третье заклятье, состоявшее из семи слов, называлось «Истинным Словом Большого Прозрения»: «Ань-мони-бо-на-гэ-хун». Он читал его сто восемь раз. И только четвертым было заклятье Чжуньти, состоявшее из двадцати семи слов: «На-мо-са-до-нань…» Его он произносил сто восемь раз. Моленья заканчивались святым напутствием-гатой:

Низко склоняю главу

Перед государем Суси.

От этих поклонов на моей голове

Семь шишек-наростов торчат.

Я ныне хвалу воздаю

Великому богу Чжуньти.

Его милосердия жду,

Его о защите прошу!

Кончив распевать псалом, он клал перед богом несколько земных поклонов и обращался с мольбою к бодхисаттве о даровании ему наследника-сына. Лишь после всех этих церемоний он шел принимать пищу или отправлялся по своим делам. Обряд во славу бодхисаттвы он совершал ежемесячно и в определенные дни, коих всего было десять. Вы спросите, какие это дни? Число первое, восьмое, четырнадцатое, пятнадцатое, восемнадцатое, двадцать третье, двадцать четвертое, двадцать восьмое, двадцать девятое и тридцатое. Если месяц был коротким, вместо тридцатого числа обряд совершался двадцать седьмого. Кто-то из знакомых решил, что эти числа запомнить слишком трудно из-за полной бессвязности и предложил записать их по-иному, в виде двух фраз: «Единица, восьмерка, четверка и еще пятерка с восьмеркой; тройка, четверка, восьмерка и еще девятка с десяткой». Эти две фразы легко читались, а потому забыть их было совершенно невозможно. Была в этой привычке богача Дацина одна особенность, свидетельствовавшая о том, что бодхисаттва Чжуньти — божество весьма диковинное и любопытное. Вряд ли случайно то, что в дни поста кто-то непременно звал Дацина на пирушку и, наоборот, когда он не постился, его на пиршество никто не приглашал.

Надо вам знать, что в дни поста сердце человека должно быть предельно чистым с самого раннего утра. Каждый, разумеется, об этом помнил, поэтому вряд ли кто-то осмеливался позвать постника с утра бражничать. Однако к вечеру из-за множества разных дел, коими всегда забита голова человека, он обычно забывал о своей заповеди, а потому при виде мясного блюда мгновенно хватался за палочки. И тут он вдруг вспоминает про свой запрет, а между тем кусок мяса или рыбы уже торчит у него в глотке. А может, даже уже опустился в желудок, и пищу никакими силами оттуда не извлечь. Однако наш Ши Дацин был не таков, он имел крепкую волю и цепкую память. За те двадцать лет, пока он постился, вплоть до дня, когда ему стукнуло шестьдесят, он ни единого раза не забыл про свое строгое правило. Но, увы, его искреннее желание иметь дитя до сих пор так и не осуществилось.

Наступил день его рождения, когда ему исполнилось ровно шестьдесят лет. С утра поднявшись, он низко поклонился Небу и Земле, после чего подошел к Зерцалу Бодхисаттвы Чжуньти и промолвил:

— Бодхисаттва, твой ученик вот уже двадцать лет верой и правдой служит тебе. Целыми днями (а их было немало) я возжигал перед тобою благовония и клал низкие поклоны — думаю, совершил их предостаточно. Я слезно молил, обращаясь к тебе с искренней просьбой. Говорил я столько раз, что даже самому надоело. Но, как видно, в своей прошлой жизни совершил я немало грехов и понаделал много дурных дел, а потому в нынешней жизни так и не смог получить дитя-наследника. Или ты не способен передать мою просьбу Яшмовому Владыке? Ведь она столь ничтожна! То, что я останусь без наследника, еще можно как-то понять. Но ведь что получается? Человек верой и правдой без малого двадцать лет служит Будде, и вдруг однажды он становится нежитью, которой некому приносить жертвы. Значит, в глазах других людей, кто к добрым делам относится не столь честно и рьяно, я выгляжу посмешищем. Люди непременно скажут: вот человек, имевший самые добрые намерения, а сына себе так и не смог выпросить! Выходит, он не удостоился небесной милости. Между тем я всю жизнь нес тяжелую ношу, которая оказалась совершенно бесполезной. Для ныне живущих людей это может послужить основанием, чтобы оклеветать нашего Будду, а некоторые даже отвергнут его Путь. Но тогда и мои собственные грехи в будущей жизни еще больше усугубятся. О Бодхисаттва, яви свое милосердие, подари мне чадо! Пусть не будет он всеобщим любимцем, пусть не станет богатым и знатным. Пускай даже будет он бестолковым, глухим или косноязычным (ну прямо самый паршивый кусок черепицы) — все равно я буду счастлив.

Павильон Дождевых цветов.

Старик испытывал такое отчаянье, что готов был зарыдать, но вовремя остановился, поскольку испугался, что его горькие стенания в день рождения могут принести несчастье.

Поздно вечером, когда гости, выпив заздравные чары, разошлись по домам, хозяин с женой отправились почивать. Нынче они легли на одну кровать, вдруг решив продолжить свой праздник под одеялом. Вскорости они уснули. Посреди ночи Дацину приснился сон, будто стоит он днем возле зерцала и высказывает перед ним свои обиды. Слезы, которые он едва сдерживал утром, вдруг излились вместе с горьким плачем. Его стенания были столь жалостны, что могли разорвать на части человеческую душу. И тут кто-то из-за зерцала ему говорит:

— Не плачь, не плачь! Чадонаследие — дело очень серьезное, а значит, и относиться к нему следует весьма ответственно. Это не фрукт, которым можно обмануть плачущее дитя. Дал ребенку один-другой фрукт, и тот сразу же успокоился и перестал плакать!

Дацин, превозмогая страх, приблизился к зеркалу и внимательно его осмотрел. И вдруг увидел он в нем бодхисаттву, сидевшего, скрестив ноги.

— О, Бодхисаттва, это ты сейчас со мной разговаривал? — спросил Дацин и опустился на колени.

— Да, это был я, — последовал ответ.

— Тогда позволь тебя спросить, будет ли у меня наследник или нет? Прошу тебя, скажи честно, дабы впредь мою голову не посещали пустые мысли и глупые надежды!

— Что тебе сказать… Существует четыре замечательных достояния, которые определены человеку еще до его рождения. Это — жена, дети, богатство и служебная карьера. В полном виде им может владеть лишь высоко достойный или преображенный инок, а также чудесная звезда, явленная нам в том или ином обличии. Простой смертный, появившийся из обычного чрева, обладающий поэтому плотью вульгарной, имеет лишь часть такого набора достоинств, ибо полным ему владеть не положено. Еще до твоего рождения тебя охватил серьезный недуг стяжательства и алчности, ты жаждал иметь не только супругу, но и огромные богатства, что в конце концов и получил. Однако в ту пору ты не говорил ни о наследниках, ни о служебной карьере, а поэтому в Книге Судеб их не записали. Вот отчего они отсутствуют в твоей нынешней жизни. Много раз я пытался помочь тебе, но всякий раз Верховный Владыка объяснял, что твоя душа предрасположена к корысти, ты склонен к жестокости в отношении бедняков и поэтому все добрые дела, которые ты творишь вот уже двадцать лет, не могут пересилить твоих грехов, то есть алчности и жестокосердия, что ты проявлял раньше на протяжении сорока лет своей жизни. Ты просишь чада, не жди его, ибо его не будет! Не хочу тебя обманывать!

Дацина охватило волнение.

— О, божество, ответь мне, есть ли хоть какой-нибудь выход? Какие еще я должен нести покаяния?

— Такое покаяние существует, только боюсь, что ты его вынести не способен!

— Нет, нет! Я выдержу все, что надо! — вскричал Дацин. — Нынче мне уже шестьдесят, смерть не за горами. Быть может, скоро все мои богатства — угодья и хозяйство, — попадут в чужие руки, а мои бренные кости окажутся неизвестно где. В своем будущем нету меня никакой уверенности.

— Вспомни одну поговорку. «Пьяный недуг может лечить лишь тот лекарь, который знает толк в пьянстве!» … Грехи твои возникли из неуемного желания разбогатеть, значит, нынешнее покаяние должно состоять в том, чтобы отказаться от своих богатств. Сможешь ли ты это перенести? Способен ли отринуть их и обратить на пользу людям, сделать так, чтобы оно не попало в лапы обманщиков и проходимцев, а непременно оказалось в руках людей обездоленных и сирых, кто может постоянно воспользоваться его плодами? Если из десяти долей богатства ты сможешь семь или восемь частей отдать нуждающимся, вполне возможно, у тебя еще может появиться дитя.

Дацин отвесил низкий поклон.

— О, Бодхисаттва, я буду точно следовать твоим наставлениям. Только и ты не нарушай своего слова!

— Ты мне не указывай, а лучше увещевай самого себя! Не нарушай слова сам, а обо мне не беспокойся! — сказало божество и тут же исчезло. Дацин в зеркале никого больше не увидел. Он был охвачен страхом и сомнениями… И вдруг в этот самый момент жена повернулась к нему, и он проснулся. Оказалось, что это был всего лишь сон в Нанькэ[200]. В голову полезли разные мысли: «Двадцать лет я истово молился, прося всемогущего бодхисаттву о помощи, но, увы, от него не было ни единого благовещего знака, будто он глухой — безухий! Нынче во сне я вроде услышал от него ответ, которому, вероятно, можно поверить. Сейчас мне стало ясно одно: какой бы бог мне ни явился, подлинный иль ложный, какие бы покаяния я сам на себя ни взял или вовсе от них отказался, в скором будущем все мое хозяйство и мое состояние наследовать будет некому. Это уж точно! Коли так, лучше я его раздам при жизни, чем его будут раздирать на части чужие люди после моей смерти!» Вот к такому выводу пришел старик.

Встав поутру, он снова подошел к зерцалу, совершил перед ним свой обычный поклон и сказал:

— О, Бодхисаттва, благодарю за твои наставления. Твой ученик с нынешнего дня будет неукоснительно им следовать. Ты сам скоро в этом убедишься!

Он велел слугам созвать арендаторов-солеваров. Когда они явились, он им сказал:

— С нынешнего дня вся прибыль, полученная от выпаривания соли, будет делиться иначе, не так, как раньше. Можно даже сказать, совсем наоборот: семь частей забираете вы, а три части остаются у меня. Все прежние долги можете мне не возвращать, я от них отказываюсь.

Дацин достал расписки и тут же, перед зерцалом бодхисаттвы, немедленно их сжег, все до единой.

— Если в наших местах объявятся бедняки, которым в неурожайном году нечего будет есть, а в зимнюю пору у них не окажется теплой одёжи, или кто-то по нищете своей не сможет купить гроб, дабы захоронить родного человека, пускай обращаются ко мне. И если я увижу, что просьба этого человека обоснованна, я непременно ему помогу. Но запомните одно, я никому не дозволю лукавить или чинить обман… Наверное, понадобится где-то вымостить дорогу, починить мост или поставить божий храм. Обещаю помочь вам деньгами, только вовремя меня оповестите. Но повторяю еще раз: чтобы не было никакого обмана!

Все, кто услышал эти слова Ши Дацина, испытал удовольствие и большую радость. Каждый посчитал своим долгом лишний раз восславить богов и не единожды воскликнул: «Амитофо!»[201], потом все разошлись.

Не прошло и трех дней, как перед воротами дома Дацина собралась такая густая толпа людей, что просто не протолкнешься. Один просил у него риса, чтобы не протянуть ноги с голоду, другой молил помочь одеждой, дабы спастись от холодов. Люди просили денег на покупку камня, чтобы проложить дорогу, а также на плиты, чтобы починить мост. Ну, а бродячих монахов, которые выпрашивали милостыню, или нищих побирушек — тех было видимо-невидимо. Они вились вокруг Ши Дацина, как пчелы, или ползали, словно муравьи. Понятно, что стольким просителям за один раз сразу не поможешь, будь у тебя даже не две руки, а сразу много десятков. К тому же в голову старика хорошо запали слова бодхисаттвы, и он остерегался обмана. Как говорится: «В своем уме он постоянно помнил о реках Цзин и Вэй»[202]. Поэтому старался все доподлинно проверить и лишь после этого делал свои пожертвования. Дацин никоим образом не позволял переступать порог своего дома любителям легкой наживы или просто мошенникам.

Прошел год, а может, и поболе. Его состояние, как мы знаем, изначально оценивалось в десять тысяч лянов, но после непрерывных пожертвований оно сократилось на целых две тысячи. И тут одну из его сожительниц, то бишь тунфан, охватил недуг. Она стала вдруг худеть и сильно пожелтела лицом. Женщина почти перестала есть, отказывалась даже от чая, но то и дело просила дать ей чего-нибудь кисленького. Узнав об этом, Дацин страшно обрадовался и побежал к тунфан, чтобы спросить, прервались ли ее месячные истечения. Женщина ему ответила:

— Видать уж три луны, как я не омываюсь!

Дацин возликовал. Как часто в таких случаях говорят: «Очи сомкнул, рот распахнул!» Одним словом, довольно захихикав, он устремился к алтарю бодхисаттвы, дабы высказать еще одно желание: когда родится чадо, он непременно устроит торжественный молебен Вод и Суши[203], чтобы тем самым отблагодарить святого Будду за его безграничную доброту и милость. Прослышав, что просьбу Дацина услышали на небе, к его дому тотчас устремились люди, коим он советовал творить добро. В первый раз их просьбы ограничивались лишь несколькими цянями или лянами серебра. На этот же раз глаза у них разгорелись. Они просили уже не десять, а сразу сотню лянов, причем требовали денег весьма настырно. Если Дацин давал им меньше, некоторые из них отказывались от денег, словно большой живот его сожительнице-тунфан сделал не сам Дацин, а тот самый человек. Кто-то даже посмел сказать:

— Если он хочет иметь чадо, пускай просит его у меня!

А Дацин говорил себе так: «Скоро у меня самого будет ребенок, а потому обращаться к другим за помощью мне вовсе не обязательно!»

Беседки Шуанхуаньтин в пекинском парке Тяньтань (Храм Неба).

В самом деле, добрые намерения Дацина поначалу были вызваны словами бодхисаттвы, а также тем, что у него до сего времени не было наследников. Сначала он раздавал как бы чужие деньги, которые принадлежали другим. Теперь, когда его женщина понесла, его вдруг охватило смятение. «Когда у меня родится дитя, будь то мальчик или девочка, — это все одно будет моя плоть и кровь. Если появится на свет девочка, я должен выделить часть своего состояния на ее приданное, хотя, как говорят, девочка — это всего лишь полсына. Ну, а коли родится мальчик, он унаследует все мое хозяйство и мои богатства. Если же я все нынче раздам, что у меня тогда останется? К тому же бодхисаттва, по всей видимости, столь милостив ко мне и так справедлив, что если он дарует мне сына, то вряд ли допустит, чтобы мой наследник „глотал ветер“! И потому мне никак нельзя забывать, что большую часть моего состояния (почитай, две части из десяти) я уже раздарил. Пора остановиться! Ведь даже суровый судья, который назначил наказание в сто батогов, часто милует преступника после двадцати иди тридцати ударов. Что до бодхисаттв, то главное их достоинство заключается в милосердии. Нельзя требовать от них одной лишь суровости и жестокосердия, а также осуждения других! Одним словом, пора мне, как говорится, „убирать своих солдат“!» С этих самых пор Ши Дацин с удовольствием вспоминал такую поговорку: «Коли хочешь задаром получить баклажан, да будет тебе от ворот поворот!» В общем, просителей стало больше, а вот денег он им давал все меньше, втайне надеясь, что скоро просителей и вовсе не станет. Приходила ему на ум и другая поговорка: «Ворота добра нелегко открыть, зато трудно захлопнуть; кого позвали, тот успел в них войти, но когда захотели его вытолкать прочь, никто уходить не желает!» В свое время, когда двери дома Дацина были настежь распахнуты для всех желающих, их крики радости сотрясали небо. Сейчас, когда двери для них захлопнулись, а помощь прекратилась, повсюду слышались вопли обиды и досады, поползли лживые слухи, что доброта Ши Дацина наигранная, а потому еще неизвестно, родится у него чадо или нет. Вполне возможно, у женщины произойдут «малые роды», то бишь будет выкидыш, и ребенок погибнет, не успев покинуть чрево родительницы. Тогда, мол, Дацину каяться будет поздно. Но вот что никто не смог предположить: как раньше все добрые пожелания у него не свершались, так и теперь все проклятия, которые посылали на его голову люди, оказались бессильными. Одним словом, прошло ровно девять месяцев, и у Ши Дацина родилось дитя, а произошло это событие самым благополучным образом — без сучка и задоринки. Наступил день, когда счастливый Дацин, ожидавший все это время у дверей внутренней спальни, наконец услышал детский крик.

— Кто? Мальчик или девочка? — в его голосе слышалось нетерпение.

Бабка-повитуха шарила у младенца в промежности, но никаких выпирающих частей не обнаружила.

— Как будто девочка — ваша будущая «любимица»!

Сердце Дацина похолодело. Но в этот момент снова послышался голос повитухи:

— Поздравляю, хозяин, поздравляю! Кажется, все-таки родился «уважаемый сыночек»!

Руки и ноги старика пришли в движение, словно он собирался пойти в пляс.

— Если это мальчик, почему ты сначала сказала, что родилась девочка? Очень сильно ты меня напугала! — последние слова он произнес, когда направлялся в сторону алтаря божества.

— О, добрейший Бодхисаттва! — он низко поклонился божеству.

В этот момент к нему подбежала служанка.

— Хозяин, вас снова зовет повитуха! Она хочет вам еще что-то сообщить!

Дацин поспешил за девочкой-служанкой. Интересно, что еще стряслось? Он остановился возле дверей.

— Что там у вас?

— Хозяин, хочу сначала спросить, станете ли вы растить свое дитя или нет? — послышался голос повитухи.

— Странные слова говоришь, тетка! Мне за шестьдесят, а это мой первенец, к тому же сынок. Он для меня все равно что драгоценная птица феникс или редкий зверь единорог! А ты смеешь говорить, буду ли я его растить?!

— Ну, а если это не сын? — вновь спросила женщина.

— Неужто все-таки девчонка?

— Если бы девочка, я посоветовала бы вам ее вырастить…

— Что ты городишь, женщина, если это не сын, не дочь, то кто же все-таки у меня уродился? Чудеса да и только!

— Всю жизнь я принимаю младенцев, но такое дитя еще ни разу принимать не доводилось! Сама ничего не могу понять! Извольте взглянуть!

Дацин, откинув дверную занавеску, вошел в горницу. Он взял на руки младенца, и что же он увидел? А вот что:

Пониже животика, в самой промежности,

Вырос странный по форме бутончик сирени,

Иль лепесток цветка атотита.

Простершись наружу, он прячется внутрь,

А потому понять никак невозможно:

То ли что-то выперло здесь,

Толь появилась вмятина и углубление.

Он очень похож на сплющенный клецок-хуньтунь[204]

Такой же продолговато-овальный.

И все же чего-то в нем не хватает.

А еще он похож на обычный пельмень,

В который мясную начинку вложили.

Он далек и от Ян и от Инь — Темной силы,

И находится между Ян и Инь посредине.

Словом, есть в нем мужское начало,

Но присутствует и женское тоже.

Скорее всего, он находится где-то меж ними!

Подобное человеческое создание в народе называют «каменной девой», ибо в нем как бы заключена половина качества мужского, а половина женского. Из груди Дацина вырвался горестный стон. Он несколько раз даже помянул «нечистую силу».

— Что делать с этим созданием, решайте сами! — проговорил он, передавая ребенка повитухе. — Я в этом деле не хозяин! — Он направился к выходу, но его остановил голос супруги.

— Мы прожили всю жизнь, и только сейчас у нас появилось родное дитя. Неужели мы станем его топить? Пускай ребенок живет с нами, хотя он вроде как получеловек. Будем его растить, глядишь, у нас прибавится немного скрытых добродетелей! — Жена Дацина приказала повитухе передать ребенка мужниной наложнице, чтобы та кормила дитя.

Между тем Дацин пошел к алтарю, оглашая воздух громким плачем, в коем можно было услышать нотки горечи и обиды.

— О, Бодхисаттва, ты заставил меня раздать богатства, а взамен обещал дать мне дитя. Хотя я и не полностью исполнил твой завет, однако все же потратил не меньше двух или трех тысяч лянов, можно сказать, оторвал их от своего сердца. Другие люди умудряются вымолить себе массу разных удобств и выгод, а жертвуют богам сушую мелочь — на крепежную балку или на столб в храме Будды. Между тем я раздал столько богатств, что если их сложить вместе, то серебряных дел мастер соорудит из этого серебра целого человека. Неужели в обмен на свои деньги я не могу получить приличного ребенка?! Если тебе жалко подарить мне мальчика, дай мне хотя бы девочку. Я найду ей мужа, а зять станет ухаживать за нами в старости. Как-никак и это будет выход из положения. Мало того, что ты оставил мои просьбы без внимания (уж я не знаю, какие только грехи я совершил в своей жизни), сделал меня бездетным, но ты еще умудрился подкинуть мне какое-то чудище, в коем невозможно различить, где светлое начало Ян, а где темное — Инь, нельзя понять, мужик это или девка. Скажи, зачем ты такое сотворил, почему явил подобное чудовище на белый свет?

Старик снова заплакал и опять принялся жаловаться богу, надеясь убедить его в искренности своих слов. Он предавался скорби чуть ли не до сумерек. От стенаний он устал, дух его вконец помутился, и он погрузился в сон. Как и в первый раз, он услышал голос, который донесся до него из зеркала:

— Плакать нечего, плакать поздно! В свое время я тебя предупреждал: сдержи свое слово, тогда сдержу его и я. Ты поступил со мной нечестно, точно так же обошелся и я с тобой. Ты пожалел деньги, цена коих грош, и упустил из рук свое счастье — «живую драгоценность».

Ши Дацин упал на колени.

— Всемогущий Бодхисаттва, я действительно не сдержал своего слова, а потому вряд ли достоин иметь наследника. Мне и впрямь нечего тебе ответить… И все же я хочу у тебя спросить, есть ли какая-то возможность замолить свой грех покаянием?

— Если ты полон решимости следовать моим прежним наставлениям, то есть готов расстаться со своими богатствами, то я выполню обещание — я дарую тебе сына!

Ши Дацин хотел было еще что-то спросить или уточнить, однако все его последующие вопросы остались без ответа. В этот момент он проснулся. Снова тот же сон! В его голове промелькнула мысль: «А ведь бодхисаттва сказал точно, как в поговорке: „Если я выдернул из чужого моста целую доску, стоит ли корить человека за то, что он вытянул из-под меня короткую лестницу?!“ Пусть будет так, как он сказал! Все равно мое хозяйство передавать сейчас в наследство некому. Вырву его из своего чрева, все раздам людям! А там увидим, исполнятся обещания бога или нет!»

На следующий день он, как и в предыдущий раз, дал перед алтарем чистосердечную клятву, после чего позвал в дом множество людей, коим заявил, что с этих пор все они в любое время могут приходить к нему за помощью, его прежние добрые помыслы пресеклись-де лишь на короткое время. А если я-де услышу, что кто-то из вас готов сделать нечто достойное, я тотчас обращусь к нему за советом. Эта новость была встречена всеми с большим воодушевлением. Люди шли к Дацину валом, и каждый старался восславить величие Будды.

В тот самый год в тех местах случилась невиданная досель засуха, а вслед за ней пришел и неурожай. Почитай, девять семей из десяти голодали. И вот тогда Ши Дацину пришла в голову мысль: «Никак нельзя упускать момент, — думал он. — В опасное время помощь в один только фэнь стоит десяти фэней в обычную пору. Как говорили еще в древности: „Лишний кусок в голодную годину все равно, что целая мера риса в пору сытную!“» Он приказал слугам открыть свои закрома и раздать рис всем, кто нынче терпел голод. Потом он взял свой капитал из соляного дела и велел солеварам отправляться в Хугуан или Цзянси[205] за рисом, чтобы после возвращения помочь зерном голодающим людям. Его щедрые пожертвования продолжались не менее трех месяцев, и за это время он спас от голодной смерти больше тысячи человек. Однако в результате его состояние сократилось ровно наполовину. Однажды ему в голову пришла такая мысль: «Надо бы мне проведать свою тунфан, то бишь сожительницу. Может, за это время у нее что-то изменилось. Поинтересуюсь, как у нее с женскими течами и не вырос ли снова живот. Кстати, узнаю, есть ли у нее какие-то особые желания в пище!» На его вопросы женщина ответила:

— Нет у меня никаких изменений, и ничего нового я за это время не почувствовала!

Ши Дацина охватили сомнения. «Как странно, бодхисаттва должен был непременно дать мне какой-то вещий знак, хотя я и раздарил свое состояние не полностью! Получается, что нынче все стало еще хуже прежнего, дело вроде как бы застопорилось и даже остановилось! Интересно, почему?»

Любовная сцена («Весенние картины» династии Мин).

Однажды к Дацину вдруг подбежала служанка с ребенком — «каменной девой» на руках.

— Хозяин, подержите ребеночка, а я пока сбегаю по своей нужде!

Прошло полгода, как родилось дитя, а отец ни разу к нему даже не прикоснулся, по-прежнему считая ребенка диковинным чудищем. При виде дитя у него даже прерывалось дыхание. Он и сейчас не собирался брать ребенка на руки, но получилось все слишком неожиданно: служанка сунула ему дитя в руки, даже не спросив у хозяина разрешения. Девчонка, как видно, сильно торопилась свершить малую нужду, поскольку со всех ног бросилась к «лошадиной бадье»[206]. Ши Дацин стал внимательно рассматривать ребенка. Прелестное создание: глазки ясненькие, бровки чистенькие, ушки крупные, носик пряменький. Старик вздохнул: «Какое чудное дитя, а вот нет у него самого главного! В общем ни то, ни се! Видно, мои прошлые грехи действительно очень велики!.. Ну, а ты, что ты натворила в своей прошлой жизни, чтобы тебя наказали столь жестоким образом?!» Он распахнул у ребенка юбчонку и взглянул, что у него в промежности. То, что он увидел, привело его в величайшее изумление. Вам, конечно, не терпится узнать, какую диковину узрел наш герой. Надо напомнить, что когда ребенок появился на свет, у него находился инструмент как мужской, так и женский, только мужской был вроде как бы обращен вовнутрь, женский, напротив, выдавался наружу. Поэтому дитя выглядело весьма странно, не понять: то ли мальчик, то ли девчонка. Нынче (право, неизвестно, по какой причине) девичье хозяйство как бы разровнялось, напротив, мужское — выпятилось и вытянулось. Правда, только наполовину. Трудно сказать, когда это произошло, ведь даже сама мать этого не заметила, поскольку ночью ребеночка особенно не ощупывала, а днем хорошо не разглядывала. Ши Дацин увидел сию удивительную картину по чистой случайности.

— Эй, все сюда! — завопил он. — Чудо! Чудо! — На его истошный крик быстро сбежались все женщины в доме: главная жена и сожительницы-тунфан, а также служанки и горничные.

— Что случилось? Какое чудо? — раздавались голоса.

Ши Дацин раздвинул ножки у ребенка — все так и ахнули.

— Вот так чудеса! Откуда появилась этакая диковина?

— Понятно откуда! — промолвил Дацин. — В этом чуде проявился божественный дар бодхисаттвы. Помнится, еще перед рождением ребеночка бодхисаттва говорил мне о двух возможных последствиях, тем самым как бы проверял мою чистосердечность и добрые намерения. Очевидно, от них зависело, появится ли на свет мальчик или родится девочка, но, возможно, будет нечто среднее между мальчиком и девочкой. Узнав нынче о том, что я истратил лишь половину своего состояния, он, как видно, решил меня утешить, но тоже ровно наполовину. Однако вряд ли он на этом остановится… Вот только мне кажется, что эта самая половинка не вполне надежна, а потому если я, как в тот раз, прерву свои добрые деяния, все разом прервется. То, что вылезло нынче наружу, снова съежится и спрячется внутрь! Значит, мне надобно без лишних разговоров умножать свою помощь людям и увеличить пожертвования.

Слишком долго не раздумывая, он вместе с женой и сожительницей поспешил к алтарю, где они положили божеству множество низких поклонов. С этого времени Ши Дацин удесятерил свои старания в совершении добрых дел.

Через какое-то время вспыхнула в этих местах страшная болезнь, которая уносила двух, а то и трех человек из десяти. Никакие лекари помочь не могли. Сразу же подскочили цены на гробы. Обычная дощатая колода, которая раньше стоила всего лян, теперь ценилась не меньше пяти-шести лянов, а то и поболе. Ши Дацин сразу закупил несколько плотов древесины, нанял плотников и велел им денно и нощно трудиться — сколачивать гробы, которые он сразу же предлагал всем нуждающимся в них семьям. Одновременно он послал доверенного человека в Чжэнцзян, чтобы тот привез какого-нибудь знаменитого лекаря, а в Сучжоу отправил людей за лекарствами. Врачеватель остановился в его доме и приступил к лечению больных людей, страдающих страшным недугом. Само собой, все, кого удалось излечить, выражали спасителям большую признательность, а те, кого спасти так и не удалось, удостоились счастья быть похороненными согласно добрым обычаям. За несколько месяцев, пока свирепствовала болезнь, Ши Дацин истратил две или три тысячи золотых.

Однажды он решил вновь взглянуть на свое дитя. За это время у ребеночка еще больше обозначились все телесные проявления, а мужские достоинства еще более выросли.

По случаю чудесного преображения ребенка, а также благополучного завершения всех добрых деяний, Ши Дацин пригласил из окрестных монастырей высокодостойных монахов, дабы они отслужили сорокадневный молебен Воды и Суши. Тем самым Дацин желал возблагодарить богов за исполнение своего сокровенного желания. В день окончания молений Дацин устроил младенцу дотошную проверку. Многие люди пришли поздравить своего благодетеля, причем некоторые явились издалека — за несколько сотен ли. Надо вам знать, что прежде Ши Дацин не решался дать имя младенцу, ибо не знал, какого он пола. Сейчас все встало на свое место: у него рос мальчик — наследник. Но поскольку в рождении младенца произошло много чудесного, Дацин дал ему имя Цишэн, что значит Чудеснорожденный. Впоследствии Цишэн рос как обычные люди и развивался быстро, не зная ни бед, ни несчастий. Он был в меру умен, имел довольно привлекательную внешность. Словом, можно вполне сказать, что он мало чем походил на детей простых солеваров. Настала пора, когда Ши Дацин пригласил в дом учителя, чтобы тот научил мальчика грамоте. В шестнадцать лет юноша поступил в местное училище для получения ученой степени. В восемнадцать лет он стал стипендиатом и значился оным на протяжении десяти лет, после чего удостоился всемилостивейшего отбора на должность и получил пост начальника уезда, а потом и правителя округа. К той поре, когда он вступил на чиновничью стезю, состояние семьи оценивалось уже не менее десяти тысяч лянов серебра.

Как мы знаем, поначалу Ши Дацин занимался пожертвованиями в полную силу и в конце концов без особых усилий получил свое «драгоценное чадо», а потом даже удостоился титула благородного мужа. Как вы думаете, любезные читатели, какова польза, которую извлек наш герой из своих благодеяний, велика ли она? Совершенно очевидно одно, что сотворение благого дела, а тем самым создание своего собственного счастья целиком зависит от одного волшебного секрета, который заключен не где-нибудь, но именно в мужском семени, а также от некоей тайны, которая сокрыта во чреве женщины. Отсюда средства, идущие на благодеяния, не должны растрачиваться всуе, а творить благие дела следует так, чтобы польза от них была всем людям.

Ныне, пожалуй, девять из десяти человек, не имеющих чад, находят утешение в своих богатствах и не собираются с ними расставаться, дабы помочь нуждающимся. Они не понимают, что в конечном счете все их богатства окажутся в чужих руках. А сие означает, что это все равно, как если бы их просто раздарили. Но тогда ответьте мне, почему эти люди, вместо того, чтобы делать благое дело при жизни, ждут смерти, чтобы их богатства растащили по частям? Наверное, потому, что ими владеют две мысли. Одни из них полагают, что в будущей жизни смогут вновь возродиться, а коли так, то в той жизни им непременно понадобится лишняя плошка риса. Глупцам невдомек, что если Небо кого-то породило на свет, значит, найдется и тот, кто станет пестовать этого человека. Если ты творил добро в нынешней жизни, значит, твой отпрыск не допустит, чтобы ты протянул ноги с голода.

Другие считают, что наличие или отсутствие потомства предрешено заранее, то есть определено уже в прошлом существовании человека и вовсе не зависит от того, какое он получил воспитание. Увы, этим людям не понятна взаимосвязь Причины и Следствия. Конечно, не обязательно все должно произойти именно так, как это случилось у Дацина, то есть между богатством и чадонаследием могут стоять разные препятствия. Иными словами, люди, обладающие богатством, родят детей совсем мало, наоборот, у бедняков детей оказывается очень много. Если вы этому не верите, прошу обратить внимание на бедняков рыбарей или полунищих женщин, которые трудятся на своих жалких клочках земли. Взгляните на них: живут впроголодь, одеваются кое-как, едва прикрывая свои телеса, а вот детей рожают почти непрерывно, как говорится: «и так и сяк». Кажется, что они только для деторождения и предназначены. А вот другой пример: живет крупный богатей, у которого тысячи, а может быть, десятки тысяч лянов серебра. У него полон дом жен и наложниц. Он горит желанием иметь своих детей (как говорится, «очи кровью изошли от хотения»), но, увы, дети у него так и не рождаются, а если и родятся, то не выживают.

Отсюда следует, что деньги лишь мешают человеку, обременяют его. Поэтому мы даем добрый совет всем тем господам, у коих нет детей: поменьше болтайте о Причинах и Следствиях, а лучше избавьтесь от части своих богатств. Этим самым вы обретете надежду на рождение чада в будущем.

(Повесть девятая из цикла «Безмолвные пьесы». Полное название повести: «Чудеса Бодхисаттвы помогли превратить деву в мальчика — сына».)

Башня собрания изысканностей

Глава первая

Знатный покупатель по привычке желает приобрести бесценный товар; продавец цветов не хочет расстаться с цветком, что растет на дальнем дворе.

Есть такие стихи:

Неужели вот это — уезд Хэянсянь?[207]

Здесь ли ряд, где торгуют парчой?

За покупкой желанной приходит сюда,

Кто богат — молодой и седой.

Им купить предлагают прекрасный бутон,

А когда распростятся они,

Несравненный запах чудо-цветка

Остается на многие дни.

Все быстрее цены взлетают вверх,

Будто рой суматошных шмелей,

И спешат покупатели, как мотыльки,

Все настойчивей, все смелей.

Видишь, отпрыски ванов известных здесь

Ходят, радостны, возбуждены,

И затрат не жалеют, — ведь могут они

Все купить… кроме блеска весны!

Эти стихи сочинил лет двадцать назад один поэт по прозванию Литератор, мир пробуждающий. Как-то раз отправился он к Тигровому Холму[208] на цветочное торжище купить цветов. Здесь были цветы всех оттенков, и так они благоухали, что не хотелось уходить. Вдруг Литератор приметил старика. Перед ним лежала кисть для письма и камень для растирания туши, но, судя по всему, не на продажу. Старик просил каждого написать ему известное изречение или стих. И наш Литератор тут же начертал вышеприведенные строки.

Надобно сказать, что торжище само по себе место грубое, цветы же воплощают красоту и изысканность. Как же может сочетаться грубость с изяществом? И все же продавец цветов, как оказалось, хоть и гонится за лишней монетой, в то же время способен ощутить радость, когда любуется «чистой красотой», потому-то поэт в своем стихе и отдал ему должное.

И не только продавцы цветов заслуживают похвалы. Вы спросите, кто же еще? Извольте! Это продавцы книг и торговцы благовониями. Три профессии, упомянутые здесь, мы назвали бы «тремя изысканностями в мире грубости». К месту заметить, эти три категории торговцев в прошлой своей жизни, несомненно, имели какое-то особое воплощение, и нынешним ремеслом стали заниматься не случайно, а потому, что в свое время были тварями летающими или бегающими. Вам, разумеется, интересно узнать, какими именно. Так вот, владелец цветочной лавки был пчелой, собирающей мед. Торговец книгами — жуком-древоточцем. Продавец благовоний — животным, источающим мускус.

Три беседки на Пруду Лотосов.

Есть в нашем мире еще занятие, пожалуй, самое изысканное — торговля антикварными вещами. Почему же оно не упомянуто среди тех трех? Надобно сказать, что антиквариев в торговом мире порой называют «чистыми гостями»[209] и часто принимают за литераторов. Возможно, вы скажете, что это занятие выше трех упомянутых. Это будет не совсем верно. Дело в том, что в антикварной лавке вы можете встретить и древнюю книгу, и прекрасный цветок, а порой ощутить аромат сандала. Вот и получается, что в профессию антиквара как бы входят и те три, а потому совсем не обязательно выделять антикваров в особую группу только потому, что в их лавках находятся творения высокой литературы, редкие цветы и удивительные благовония.

Раз уж мы завели об этом разговор, следует напомнить, что любое ремесло может быть и грубым, и изысканным, все зависит от того, в чьи руки оно попадет. Можно всю жизнь заниматься изысканным, прекрасным делом, но в силу собственной тупости не испытывать к нему ни малейшего интереса. К примеру, не ощущать аромат цветка, приходить в уныние от древних книг. Подобные люди оказываются лишними, ненужными для своей профессии. В прошлом своем рождении эти люди тоже были летающими и бегающими тварями, но, став людьми, изменили только свой внешний облик, сущность осталась прежней. Пчела, скажем, привыкла теребить цветок, не проявляя к нему ни малейшего интереса. Так поступают и люди-пчелы. Всю жизнь они суетятся, попусту хлопочут и волнуются. А жучки-древоточцы? Разве способны они осмыслить содержание книги, которую грызут? Разумеется, нет! Они заползают в книгу, а после живут среди ее останков. Твари, источающие мускус, не чувствуют его запаха, мускусный мешочек на брюшке, который влечет к себе людей, для них — ненужное бремя. Итак, «три изысканности в мире грубости» можно истолковать так же, как «три грубости в мире изысканности».

Ниже я расскажу вам о неких мужах, которые, претерпев все возможные перипетии, нашли вкус в своем занятии. Они даже придумали особую вывеску, дабы привлечь подвизающихся на литературном поприще. Заметим кстати, что не все вывески надо показывать, особенно красивые, не то накличешь беду. И сейчас весьма кстати предупредить владельцев лавок с нарядными вывесками: не забывайте об осторожности!

В годы Счастливого успокоения — Цзяцзин — династии Мин в уезде Юаньцин области Шуньтянь, центр которой находился в Пекине, жили два молодых человека: Цзинь Чжунъюй и Лю Миньшу. Они вместе учились и были большими друзьями. Оба пытались постичь основы наук, но без должного рвения, поскольку влекло их к совершенно иным занятиям. Неудивительно, что экзаменов они не выдержали, бросили учебу и решили заняться торговым делом. В ту пору обоим было за двадцать. Надо вам знать, что молодые люди водили знакомство с неким юношей по имени Цюань Жусю, годами моложе их, уроженцем Янчжоу. Лицом он походил на Хэ Лана, а статью мог сравниться с самим Шэнь Юэ[210]. Словом, был он краше любой красавицы и очень скоро стал любимцем Цзиня и Лю, как в свое время Лунъян. При этом Цзинь и Лю не ревновали его друг к другу, ибо превыше всего ставили дружбу с ним. Прежде они дружили вдвоем, говорили люди, теперь дружат втроем. Друзья были неразлучны и часто все вместе обсуждали свои дела.

— Нам не повезло на экзаменах, но учеными мы остались, а потому нам следует выбрать профессию, достойную образованного человека.

Они перебрали все триста шестьдесят ремесел, но ни одно не пришлось им по душе. Скрепя сердце остановились на четырех: торговле книгами, цветами, благовониями и всевозможными древностями. Вести дело решили сообща, сняли три лавки возле Западной реки и соединили в одну. В центральной части хозяйничал Цзинь Чжунъюй, он торговал книгами. Благовониями ведал Цюань Жусю, а цветами и древностями — Лю Миньшу. Позади торговых помещений стояло высокое здание с надписью над входом: «Башня Собрания изысканностей». Вряд ли следует говорить, что само сооружение и все убранство являли необыкновенную красоту и утонченность. Друзья приходили сюда ночью, когда в небе сияла луна, а землю овевал чистый ветер. Один пел, а двое других играли на свирели и лютне. Искусство их было так прекрасно, что могло любого привести в трепет. Попутно заметим, что не было ни одной редкой книги, которую друзья не прочли, ни одного благовония, которое они не возжигали. Они любовались редкими цветами и травами. Их окружали вещи глубокой древности — эпох Цинь и Хань, картины художников времен Тан и Сун, а то и более ранних. Попользовавшись какое-то время той или иной вещью, торговцы ее продавали, и чем дольше она лежала у них, тем больше денег они за нее выручали. Приобретая редкие вещи у трех «чистых гостей», люди не скупились на серебро.

Цзинь и Лю были женаты и жили обычно дома. Цюань, совсем еще юный, жениться не успел и часто ночевал в своей лавке. С ним нередко коротали время Цзинь и Лю, ссылаясь на то, что должны сторожить лавку. Итак, днем они торговали, а по ночам веселились или любовались цветами, растущими в «дальней зале»[211]. Возможно, вам покажется удивительным, что на свете еще встречаются счастливые люди, которые днем зарабатывают деньги, а едва зажгутся звезды, предаются радостям небожителей. Само собой, многие молодые люди, уроженцы столицы, питали к ним зависть. Зависть к удивительным радостям, которым они предавались.

Молодые люди совсем не походили на остальных торговцев. И хотя не забывали о барышах, во всех делах своих старались проявлять утонченность. При купле и продаже товара они строго блюли три условия. Вы спросите, какие? А вот какие. Они никогда не покупали низкопробный и поддельный товар, а также товар неизвестного происхождения, объясняя это следующим образом:

— В нашей торговле мы имеем дело с вещами изысканными, и если станем скупать товар низкопробный, поддельный, испортим свою репутацию, и покупатели больше не станут ходить к нам в лавку. Если же неизвестно происхождение товара, значит, он, скорее всего, краденый, не важно, разбойник его украл или слуга. Такой товар может быть также получен в качестве взятки или при какой-либо бесчестной сделке. Выгода от него мизерная, а беда может случиться большая. Не исключена и судебная тяжба. В этом случае не оберешься стыда, не говоря уже об убытках. Станет ли благородный человек с тонкой душой, «чистый муж», накидывать себе петлю на шею?

Врата, «Разгоняющие облака».

Словом, наши друзья никогда не покупали такой товар, видя в нем источник бед и позора.

А чего они не продавали? Не продавали товар чересчур дешевый и чересчур дорогой, и еще тот, в котором покупатель сомневался. Вам, конечно, известно, какими словами зазывает обычно торговец покупателя: «Товар настоящий, цена твердая». Как правило, слова эти — просто слова, не больше. Зато у наших молодых торговцев они обрели истинный смысл. Называя цену товара, они из десяти ее частей набавляли всего одну или две. Если же кто-то пытался переплатить им как добрым знакомым, торговцы отказывались — выше всего они ценили честность. Находились среди покупателей и такие, которые плохо разбирались в товаре, не знали, поддельный он или подлинный, и готовы были заплатить больше, чем следует. В этом случае торговцы не соглашались продать товар.

— К чему зря платить деньги за вещь, в которой вы ничего не смыслите? Поищите где-нибудь в другом месте.

Своим принципам друзья никогда не изменяли. Поначалу торговля у них шла неважно. Но скоро от покупателей не стало отбоя. Их лавку посещали решительно все: и простолюдины, и шэньши, и чиновная знать. Порой дворцовые девы — особы, близкие к государю, — желая приобрести редкое благовоние или диковинный цветок, отправляли в лавку евнуха-тайцзяня. Такие знатные покупатели прибавляли славу нашим друзьям-торговцам. Когда приходил шэньши или какой-то чиновник, хозяева первым делом вели его в башню, поили чаем, а уж потом приносили товар, дабы покупатель мог по достоинству его оценить. Благородный облик хозяев лавки, их ученость, а также изящество убранства заставляли именитых покупателей забыть о титулах и рангах. С одними торговцы вели задушевную беседу, сидя друг против друга, с другими стоя — таких, пожалуй, было больше. Цюань хотя и вышел из семьи простолюдина, однако же с именитыми гостями держался как равный, сидя за столом, будто чиновный муж. Вам это удивительно? Сейчас объясню! Как некогда Лунъян, молодой Цюань своей юностью и красотой привлекал к себе именитых гостей. Они знали, что хозяева лавки — не закосневшие в науках книгочеи, и держались свободно. Обняв по-дружески юношу, они наслаждались изысканной беседой с ним. Можно ли было допустить, чтобы этот прекрасный отрок стоял где-то в сторонке, не проявляя к гостям интереса?

В пору, о которой идет речь, жил некий Янь Шифань — сын первого министра Янь Суна[212], по прозванию Дунлоу — Восточная башня. Этот всесильный вельможа занимал пост тайши — придворного академика. Как-то раз в палатах дворца он завел разговор с чиновниками о книгах, картинах и антикварных вещах. Чиновники услужливо сообщили вельможе о Башне Собрания изысканностей, где можно найти вещи поистине утонченные, заметив, что сами торговцы — люди ученые и возвышенные. Кто-то присовокупил:

— Самый приятный из них — юный Цюань, отрок редкостной красоты. Кожа белее самого чистого льда и блестящая, будто нефрит. Когда он рядом, забываешь о прекрасных цветах, о древних книгах и прочих редкостях.

— Неужели в Лотосовых переулках[213] перевелись прекрасные Лунъяны, и их надобно искать за прилавком? — воскликнул Янь. — Не верится, что у городских колодцев[214] могут появиться столь редкие драгоценности!

— Словами этого не объяснишь, — ответили чиновники. — Если у вас есть желание, почтеннейший господин Янь, мы можем вас туда проводить!

— Почему бы и нет! После аудиенции у государя сразу же и отправимся!

Согласие знатного вельможи вполне устраивало чиновников, желавших угодить сановнику и извлечь из этого выгоду. Если покупателем окажется высокопоставленный чиновник, способный затмить несколько десятков других, дела в лавке, несомненно, пойдут в гору, пусть даже придется уступить в цене. Чиновники все это хорошо знали и отправили своих слуг в лавку, велев сказать так:

— Вашу лавку собирается посетить сам господин Янь, его надо встретить, как положено, проявить при этом особое рвение. Само собой, позаботиться о чае. А того, кто будет подносить чай и вести беседу с гостями, оденьте понаряднее. Если удостоитесь похвалы, будущее ваше обеспечено: богатства господина Яня не уступят драгоценностям императорского дворца. От него вы получите немалые деньги, а возможно, и чиновные посты. Он все может, для него не существует препятствий!

Услышав такие слова, друзья встревожились.

— Понятно, что гостей положено напоить чаем, угостить. Но почему вельможе непременно должен прислуживать кто-то нарядно одетый? Ясно, они имеют в виду Цюаня!

— Но он не прислужник и не певичка, услаждающая слух гостей песнями! Он может показать покупателю товар, назвать цену. А беседу с гостями будет вести только при нас.

— К сожалению, многие ходят в лавку лишь ради того, чтобы хоть одним глазом взглянуть на Цюаня. В общем, ясно одно. Вельможу не столько интересует товар, сколько наш юный друг. Льстецы и угодники наверняка расписали вельможе Цюаня. Хотят преподнести его, словно дар Будде.

— Этот вельможа не то что другие. Чего пожелает, непременно добьется. Как говорится: «Через сапог почешет там, где зудит, через покрывало прощупает там, где болит!» Неужели кончился наш покой?

Они решили позвать Цюаня. Пусть сам решает.

— Ничего не случится! — воскликнул юноша. — Я уйду, и вы скажете, что меня нет дома, вот и все. Вряд ли он пошлет слуг искать меня. Наоборот, сделает вид, что остался доволен.

— Может быть, ты и прав, — согласились друзья. Они велели юноше спрятаться куда-нибудь подальше, а сами принялись готовить чай для вельможи.

Не прошло и четверти часа, как в лавке появился Янь Шифань в сопровождении четырех чиновников и множества слуг, свирепых, как волки и тигры. Едва переступив порог, вельможа внимательно оглядел лавку, но того, кого искал, не заметил. «Наверное, в башне», — подумал он и пошел наверх, но и там никого не увидел.

— А где юный лавочник, о котором мне рассказывали? — поинтересовался гость.

— С минуты на минуту явится. Ведь мы только что пришли! — сказал кто-то из свиты. — А может быть, спрятался со страху. Не часто появляется в лавке звезда счастья — ведь она спустилась с самого Неба!

Янь Шифань, коварный и хитрый, сразу смекнул, что юношу спрятали.

— Видимо, он к нам сегодня не выйдет! — бросил вельможа.

— Почтеннейший господин, он знал заранее о вашем визите! — успокоили его приближенные. — К тому же у него торговое дело, какой ему смысл избегать клиентов?

Надобно вам сказать, что и среди простолюдинов встречаются люди поистине удивительные, ничем не похожие на тех, кто носит шелковые шапки. Им не нужны ни чины, ни богатства, превыше всего они ценят доброе отношение. Они способны нагрубить важному чиновнику, но никогда не обидят друга.

Чиновники твердили, что юноша непременно появится.

— Давайте спорить! — вскричал кто-то из свиты. — Если он не появится, считайте, что мы проиграли!

Вельможа решил подождать юношу и сел. Ему поднесли чай, только поднес его не юноша, а согбенный старец. Старца спросили о нем.

— Куда-то ушел, — ответил слуга. — Видно, не знал, что такой важный господин почтит нас своим посещением.

Кое-кто из гостей переменился в лице.

— Да знаешь ли ты, кто к вам пожаловал? Сам господин Янь. Не всякому смертному выпадает счастье его лицезреть. Так что найди этого парня, да поживее!

Старый слуга отправился выполнять приказ. Через некоторое время в башне появились Цзинь и Лю. Низко поклонившись вельможе, они спросили:

— Какой товар изволите посмотреть, уважаемый? Мы тотчас его доставим!

— Показывайте все, что у вас есть! Самое дорогое, то, что не всякий может купить!

Торговцы бросились вниз. Через короткое время перед вельможей появились на выбор удивительные драгоценности, прекрасные цветы, редкостные благовония и книги.

Однако Янь не проявил к ним ни малейшего интереса. Ведь он пришел в лавку ради красавца юноши! С трудом скрывая гнев, вельможа взглянул на дорогие изделия и с возгласом одобрения некоторые из них отложил в сторону. О молодом торговце он больше не заикнулся.

— Все это я беру! — заявил он. — Но поскольку, я слышал, вы не сразу назначаете настоящую цену, и рассчитаюсь с вами после за каждую вещь в отдельности. А товар увезу с собой.

Цзинь и Лю опасались, что гость надолго останется в лавке и может ненароком столкнуться с юношей. Что тогда делать? Но вельможа, вопреки ожиданиям, очень скоро покинул лавку и, видимо, нисколько не обиделся, даже отобрал много товара.

— Пожалуйста, берите все, что вам нравится! — воскликнули Цзинь и Лю, движимые благодарностью. Янь Шифань велел слугам взять отобранные вещи. Часть вещей слуги засунули в рукава, остальные взвалили на плечи и отправились вслед за хозяином. Садясь в паланкин, вельможа попросил прощения за беспокойство и удалился, всем своим видом показывая, что остался очень доволен. Зато чиновники были явно расстроены. Не оттого, конечно, что проиграли спор, а боясь гнева вельможи. Раз уж они осрамились на таком пустяке, вряд ли им станут поручать какое-то важное дело. Впрочем, так рассуждает каждый совершивший промашку.

Здесь автор должен остановиться, ибо последующая история весьма длинная, и прерывать ее нельзя.

Глава вторая

Водили дружбу с благодетелем, а напоролись на ненавистника; берегли, что находится позади, потеряли, что лежит впереди.

Цзинь и Лю подсчитали, на какую сумму вельможа купил у них товара, оказалось, что ровно на тысячу золотых. Сделка была крупная, поэтому идти к сановнику через два-три дня они сочли неудобным и отправились лишь на пятый день, прихватив счет на купленные вельможей вещи. Надо заметить, что знатные чиновники не то что простые смертные. Покупают они с удовольствием, а платят за товар весьма неохотно. Торговцы хорошо это знали по собственному опыту. Так и пришлось им уйти от вельможи ни с чем. Дней через пять они снова пришли, но снова напрасно, после чего стали наведываться по очереди: через три дня один, через пять — другой. Однако все оставалось по-прежнему. Они не получили от Яня ни единого ляна серебра, не выпили в его доме ни одной чашечки чая! Их ждал лишь один ответ: «Хозяин все знает!» Сам вельможа не удостаивал их приемом.

«Если не выложить мелкое, можно потерять крупное!» — решили братья. Правильно говорят: получить с чиновника долг — все равно что добыть эликсир бессмертия из киновари и ртути![215] Пока не положишь в тигель «мать-серебро»[216], ничего не добьешься, сколько ни плавь. И еще говорят: «Не передашь у ворот бумажный пакет[217] — никто за тебя не похлопочет».

Ваза для цветов (династия Юань).

В общем, торговцы решили дать управляющему пять ляпов серебра и попросить его замолвить за них словечко перед хозяином. Отдавая деньги, они намекнули, что в случае успеха он получит добавку. Цзинь и Лю шли на жертву в надежде, что основная сумма, причитающаяся за товар, останется прежней.

Но управляющий давно догадался, что на уме у вельможи.

— Пожалуй, своих денег вы не дождетесь, почтенные, — сказал он им доверительно. — Толкуют, будто в вашей лавке живет юноша прекрасной наружности. Мой хозяин давно слышал о нем, но ни разу не видел. Ваш товар он взял как бы под залог, чтобы познакомиться с юношей. Пока юноша сюда не придет, денег вы не получите. Господа, вы же умные люди, должны понимать, что к чему! Зачем, выбросив ключ, открывать замок железным прутом? Так его только испортишь. А какой в этом смысл?

Торговцев прошиб холодный пот. Они словно пробудились ото сна и стали совещаться.

— Хотели словчить, а попали впросак! — сказал один.

— Зачем мы отдали ему столько товара? — посетовал второй. — Можно было ограничиться одной беседой! Но кто знал, что нам грозит такая беда?

— Что же делать? Получить свои деньги и потерять друга? Или же спрятать друга, и пусть товар пропадает?

— В обоих случаях мы чего-то лишимся, поэтому надо выбрать, что нам дороже.

— Лучше лишиться товара! Недаром же говорят: «Легче найти тысячу золотых, чем настоящего красавца».

Порешив так, они подошли к управляющему и сказали:

— Торговец, о котором вы только что говорили, учится в нашей лавке торговому делу. Он совсем еще юный, и мы не выпускаем его из дома. Родители его — люди почтенные и, если с ним что-то случится, строго с нас спросят. А с товаром пусть ваш хозяин поступает по собственному усмотрению. Заплатит — хорошо, не заплатит — обойдемся, у нас есть еще процент с капитала! Так и передайте ему, что жертвовать человеком ради серебра мы не намерены! Ноги нашей здесь больше не будет. Если же за это время что-то изменится — всякое может случиться — дайте нам, пожалуйста, знать.

Управляющий рассмеялся.

— Дозвольте узнать, почтенные, неужели вы надеетесь продолжать торговлю, не взяв этих денег?

— А почему бы и нет?

— Ну что вы?! В столице нельзя допускать промашку даже с прохожим на улице. Недаром говорят: «Бедняк богача не одолеет; низкий знатного не переборет!» Отказавшись от денег, вы открыто выражаете хозяину свое презрение. Оскорбляете его! Сами судите, станет ли он терпеть подобное унижение. Нет, почтенные, на него не пожалуешься, если даже он прелюбодействует с твоей женой! Идти против него — значит рисковать собственной жизнью. Стоит ли это делать ради какого-то мальчишки? Да покажите вы его моему господину, как обычно показываете редкую вещицу, картину или книгу! Конечно, они могут от этого чуть-чуть испортиться, но цену не потеряют! К чему жертвовать такими огромными деньгами, тысячей лянов, и еще обременять себя лишними хлопотами и волнениями? Да и мало ли какие еще нежданные беды могут свалиться на вашу голову? Мой вам совет: не поступайте столь опрометчиво, пользы вам от этого никакой, один вред.

Слова управляющего несколько охладили торговцев, они поняли, что он прав. Удрученные, вернулись они домой и сообщили неприятную новость юноше. За деньгами, мол, придется идти всем вместе. Юноша решительно воспротивился.

— «Верная жена не меняет мужа; верный человек не служит сразу нескольким хозяевам!» Я ни с кем не намерен знакомиться! А деньги за товар запишите на мой счет! Бесстыдного поступка я не совершу!

Торговцы стали уговаривать юношу.

— Мы не только потеряем деньги, — сказали они, — но можем потерять все наше дело! Кто знает, какие еще беды нас ожидают!

Настойчивые просьбы и уговоры друзей возымели действие — юноша скрепя сердце согласился, и они все вместе отправились к вельможе Яню. Когда управляющий доложил о них, вельможа велел ему немедленно привести юношу к себе, а Цзиня и Лю проводить до ворот, пусть, мол, отправляются восвояси.

Янь Шифань внимательно осмотрел Цюаня и остался очень доволен. Что и говорить — второго такого красавца в столице не сыщешь.

— Отчего, милый, с другими ты ладишь, а меня избегаешь? Я слышал, что ты человек с тонким вкусом, я тоже люблю все изысканное.

— Разве осмелюсь я избегать вашу светлость! Просто я никуда не выхожу из дома!

— Говорят, ты мастер играть на цине и флейте, знаешь толк в шахматах, умеешь подбирать травы и цветы, а также отыскивать разные древние вещицы. А в заваривании чая и возжигании благовоний тебе нет равных. Это верно? Мне как раз нужен такой человек, как ты. Останься у меня в услужении, и мне не придется никого искать. Согласен?

— Мои престарелые родители живут в нужде, ваша светлость, и я должен добывать им средства на пропитание. Не могу же я их бросить!

— А мне сказали, что ты одинок и нет у тебя никаких родителей. Это ты нарочно так говоришь, а на самом деле не можешь бросить бездельников, с которыми водишься! Неужели я, именитый сановник, хуже каких-то лавочников? Они смогли тебя улестить, а я не могу?

— Мы побратимы и к тому же товарищи по торговому делу. Ничего больше меж нами нет!

Вельможа пропустил слова юноши мимо ушей, как вежливую отговорку, и подумал: «Все дело в том, что мы едва познакомились, а с теми двумя его связывает давняя дружба, которой он не пожертвует даже ради меня. Ну что ж, пусть тогда поживет у меня хоть денька три в кабинете!»

Древние изображения из яшмы.

Надо вам знать, что Янь Шифань имел порочную страсть, именуемую «мужским поветрием». В его сети попадали многие красивые юноши. Одаривал он своим вниманием и служащих ямыней, даже тех, кто уже носил чиновную шапку, если только они были молоды и хороши собой. Прислуживавшие вельможе в дальних покоях удостаивались его высокой милости. В этих делах Янь Шифань был мастак и потому, едва взглянув на Цюаня, сразу же оценил его достоинства: кожу белее снега, нежное, лоснящееся тело, чистоту невинной девушки. Воспылав к юноше страстью, сановник решил во что бы то ни стало оставить его у себя. Целых три дня он разными ухищрениями добивался расположения юноши, но, к его великому удивлению, Цюань, несмотря на молодость лет, оказался твердым, словно кремень или железо. Как ни уговаривал его вельможа, что только ему ни сулил, юноша не сдавался, понимая в то же время, какие грозят ему беды.

Наконец, Янь решил отступиться, но временно. На четвертый день он велел слугам принести товар, взятый в лавке, еще раз внимательно его осмотрел и, отобрав несколько наиболее ценных вещей, оставил их у себя, остальные же за ненадобностью возвратил юноше, а также вручил ему двенадцать лянов серебра за причиненное беспокойство, которые Цюань, уходя, отдал слуге, показав тем самым, что ему «стыдно есть чжоуский хлеб»[218]. Вернувшись в лавку, юноша рассказал друзьям все, что с ним произошло за это время. От стыда он готов был лишить себя жизни. Друзья, как могли, старались его утешить, довольные тем, что все кончилось благополучно.

Теперь, если у лавки появлялся паланкин Янь Шифаня, Цюань тотчас же прятался, спасаясь от назойливого вельможи. Когда же от Яня приходил гонец с приглашением, юноша отказывался, ссылаясь на недуг или какую-то другую причину. Но приглашения учащались, и в конце концов стало нелегко отказываться. Однажды, узнав, что вельможа находится в отъезде, юноша пошел к нему в усадьбу и записал свой визит в книге гостей.

Янь Шифаня распирало от злости. «Как же так? Именитый вельможа, близкий двору, и не может добиться своего? Мне не дерзнет отказать ни одна красавица, даже та, что стоит тысячу золотых! Никто не посмеет сказать мне „нет“! А тут жалкий простолюдин, неприкаянный Лунъян на мое внимание отвечает пренебрежением. Это все его друзья-проходимцы, теперь ему не выбраться из их сетей. Надо что-то придумать, чем-то его завлечь. Но ведь такой красавец может обворожить всех моих женщин, если останется в доме. До серьезного, возможно, и не дойдет, но они начнут сравнивать меня с ним, и я окажусь старым и безобразным. Нет, надобно сделать так, чтобы была для меня одна польза и никакого ущерба и чтобы при этом я получил удовольствие…»

Долго думал вельможа, но так ничего и не придумал. Надобно вам знать, что в ту пору служил при дворе евнух Ша Юйчэн, оба Яня ему покровительствовали, осыпали милостями, и все потому, что он был так же коварен, как и они, и помогал им в разных подлых делах. Евнух страдал легочным недугом, а потому на утренней аудиенции во дворце бывал лишь до часа «сы»[219], после чего отправлялся домой. Занимая пост «придворного чина из внутренних покоев», он, по существу, ничем не отличался от обычных чиновников, которые проживали вне двора. Он был родом из семьи так называемых «чистых гостей», а потому имел пристрастие ко всякого рода древностям, занимался разведением цветов и растений и превосходил в этом самого Янь Шифаня, который хоть и причислял себя к кругу «чистых гостей», но славу сию снискал незаслуженно. Как-то раз Янь нанес евнуху визит и, заметив, что хозяин суетится, перебирая какие-то безделушки, и отдает приказания слугам и мальчикам, решил ему помочь.

— Стоит ли так суетиться? Подобные вещи должны приносить удовольствие, а не беспокойство! — сказал он евнуху.

— Что делать? Эти мальчишки ни на что не способны. Я охотно принял бы в дом приятного внешностью отрока, знающего толк в подобных делах. Но где его взять? Быть может, у вас, ваша светлость, есть такой на примете? Одолжите!

Слова евнуха разбередили рану вельможи. Кажется, наступил момент расквитаться с этим Цюанем.

— Мои люди, пожалуй, еще менее расторопны, чем ваши. Но мне известно, что в столице проживает некий юноша, тоже из круга «чистых гостей», который знает толк в этих делах. Он и в музыке разбирается, и в шахматы играет. Многие сановники не отказались бы держать его при себе, только он не желает. Но может быть, вам повезет, достопочтенный Ша! Правда, тут одна сложность… У этого отрока, как говорится, «раскрылись каналы чувств», и он скоро обратит взор свой на дев. Так что надолго удержать его вряд ли удастся. Для этого есть лишь один способ — сделать с ним то, что когда-то произошло с вами, досточтимый! Тогда он не станет помышлять о бегстве!

— Что ж, устроить сие проще простого! — промолвил евнух. — Надо только заманить его сюда. Если он согласится на «очищение», вопрос решится сам собой. Если же заупрямится, придется опоить его зельем и отсечь лишнюю плоть. Когда он поймет, что произошло, будет поздно. Придворным евнухом он, возможно, не пожелает стать, но деваться ему будет некуда.

Обрадованный Янь посоветовал осуществить план как можно скорее, дабы не помешала какая-нибудь случайность.

— Можете использовать его по своему разумению как угодно, — на прощанье заметил вельможа. — Но когда он больше вам не понадобится, отдайте его мне, никому другому.

— Думаю, вам не придется ждать слишком долго! — воскликнул евнух. — Я человек недужный, и жить мне осталось всего несколько лет. О наследниках, как вы понимаете, мне мечтать не приходится, а потому можете вполне рассчитывать на него.

Это совпадало с расчетами Яня. Евнух протянет лет пять, не больше, и тогда юноша навсегда попадет в руки вельможи. Такова будет его месть! Янь весело рассмеялся. Оба подняли чарки и осушили до дна.

На следующий день евнух послал за молодым торговцем гонца.

— В свое время хозяин купил в вашей лавке карликовые растения, — сказал гонец. — С тех пор деревца не подстригали, они разрослись и стали густыми. Просим прийти и привести их в порядок. И вот еще что. Для дворцовых людей[220] сейчас открыт счет, по которому они могут приобрести себе благовонные масла и душистое мыло. Вам покажут список товаров, которые вы должны с собой привезти.

Цзинь и Лю посоветовали юноше принять приглашение — евнуха бояться нечего. К тому же евнух в близких отношениях с Янем и сможет помочь, если вельможа, все еще таящий на них злобу, попытается мстить. Единственное, что тревожило торговцев, — смогут ли они услужить столь знатному человеку.

Итак, молодой человек вместе с гонцом отправился к евнуху. При встрече хозяин и гость обменялись церемонными фразами, после чего юноша поинтересовался, зачем евнух его пригласил.

— Моя просьба привести в порядок растения и отобрать товар для дворца — всего лишь повод. Главное — другое. Я много о вас слышал, хотел побеседовать и поближе познакомиться, но, увы, до сих пор не доводилось с вами встречаться. Мне говорили, что вы принадлежите к кругу «чистых гостей» и весьма преуспели в разных искусствах, особенно в музыке. Вас называют самым утонченным человеком в столице. Вот почему я побеспокоил вас нынче. Простите мне мою назойливость, но не откажите в советах.

Цюань Жусю охотно откликнулся на столь любезное предложение. К чему излишняя скромность? Заручившись поддержкой евнуха, он обеспечит себе будущее. Юноша старался быть внимательным к евнуху, в то же время опасаясь, как бы все не испортить каким-нибудь невпопад сказанным словом. Ликуя в душе, евнух приказал слуге принести лютню, флейту, шэн[221], барабан и деревянные колотушки. Он подвел молодого гостя к столу с угощениями, предложил отведать вина, а затем поиграть на музыкальных инструментах. Юноша выполнил просьбу хозяина, стараясь вложить в исполнение всю душу.

Таблица, Отвращающая от блуда.

Слушая музыку, евнух думал: «Если этого отрока не оскопить, он служить мне, конечно, не станет. Янь Шифань прав. Но на мое предложение он, несомненно, ответит отказом, поэтому сделать все надо тайком». По знаку евнуха слуга поставил перед юношей вино, настоянное на зелье. Жусю выпил и через четверть часа почувствовал во всем теле слабость. Он откинулся на сиденье, уронив голову на грудь, и погрузился в сон, Таблица, Отвращающая от блуда который некогда объял Чэнь Туаня[222].

Ша Юйчэн усмехнулся.

— Ну, а теперь, мальчики, задело!

Тотчас же из-за искусственной горки появились оскопители. Они совлекли с юноши одежды, осторожно отсекли плоть и вышвырнули ее прочь на съедение псам, затем смазали рану снадобьем, останавливающим кровь, после чего снова надели на юношу платье, будто ничего не произошло.

Через час Цюань пришел в себя и ощутил боль, только не мог определить, где болит, поскольку находился под действием дурмана, и широко раскрытыми глазами смотрел на евнуха.

— Позднорожденный позволил себе выпить немного лишнего, — проговорил он. — Простите великодушно за такую неосмотрительность! Надеюсь, я этим вас не обидел, ваша светлость!

— Судя по вашему виду, вы чувствуете себя прескверно. Прошу ко мне в кабинет отдохнуть!

— Благодарю вас!

Хозяин приказал слугам проводить гостя в комнату. Едва юноша лег, как сразу же погрузился в сон.

Цюань не помнил, сколько времени проспал, но, когда проснулся, сразу же почувствовал в теле какое-то неудобство.

Уважаемый читатель, ты, конечно, поймешь, какие муки пришлось пережить юному торговцу.

Глава третья

Знатный вельможа никакой выгоды для себя не извлек, да еще поплатился собственной головой; оскопленный торговец, желая отплатить за обиду, помышляет об отмщении.

Цюань Жусю проспал до полуночи, а когда действие дурмана прошло, застонал от боли. Рука невольно потянулась к больному месту. И юноша понял, что произошло. В голове пронеслись события прошлого дня. Евнух Ша, в котором он видел своего благодетеля, оказался злодеем и самым страшным врагом. За маской любезности он скрывал свои истинные намерения. Цюань Жусю разразился рыданиями. Он проплакал до четвертой стражи, до самого рассвета. В час «сы» в комнату вошли два мальчика-евнуха, которые принесли ему свои поздравления.

— С нынешнего дня вы являетесь служащим дворца, — сказали они. — Вы теперь никому не подвластны. Никто не дерзнет докучать вам.

Сердце юноши пронзила острая боль. Теперь он никогда не сможет жениться. Кончилась его дружба с Цзинем и Лю, а ведь их троих можно было уподобить свободно парящим фениксам.

В комнату вошел еще один мальчик.

— Досточтимый Ша изволил подняться, и вам следует его приветствовать. Поторопитесь!

— С какой стати я должен его приветствовать? Я здесь всего-навсего гость!

— С сегодняшнего дня вы у него в услужении, поскольку накануне вам изменили ваше естество, — ответил юный посланец и вышел. Вслед за ним вышли и остальные.

«Рано или поздно мне все равно придется пойти к нему, — подумал юноша. — Главное — отсюда вырваться. Если же я к нему не пойду, он не выпустит меня из дворца!» Превозмогая боль, Цюань встал с ложа и, пошатываясь, направился к выходу. Увидев евнуха, он попытался отвесить поклон, но Ша Юйчэн строго произнес:

— Тебе нельзя кланяться, — выражение его лица было совсем не таким, как накануне. — Придешь ко мне дней через пять. С сегодняшнего дня ты будешь ведать моими книгами и всякими древностями. А ухаживать за деревьями и цветами тебе помогут двое мальчиков-слуг. Проявишь в службе радение — получишь награду, не проявишь — сурово накажу, не обессудь! Запомни, ты стал скопцом и теперь будешь жить у меня, другого пути у тебя нет. Никуда ты не денешься!

При этих словах юноша похолодел.

— Я понимаю, что в моем нынешнем положении мне ничего не остается, как прислуживать вам, — промолвил он, изогнувшись в поклоне. — Но прошу вас, отпустите меня ненадолго домой, чтобы я мог оправиться, рана затянется, и я снова вернусь.

— Даю тебе десять дней! — Евнух кликнул слуг. — Мальчики! Отведите-ка его к хозяевам лавки «Собрание изысканностей» и передайте, чтобы хорошенько за ним ухаживали. Скажите, что они поплатятся своими деньгами, если что-нибудь с ним случится. Хотя деньги, говоря по правде, мне совсем не нужны.

Прислужники повели юношу к выходу.

Тем временем Цзинь и Лю, проводив друга к евнуху, думали: «Пусть Жусю во дворце остается подольше — это всем нам пойдет на пользу. Он раскроет перед евнухом все свои таланты и заслужит его похвалу. Тогда, как говорится, „большое дерево даст густую тень“».

Радуясь, что их планы осуществятся, торговцы, ничего не подозревая, не беспокоились, что юноша отсутствовал несколько дней. Когда сановник Янь три дня держал юношу у себя, они глаз не могли сомкнуть от волнения и на рассвете бежали в конюшню, брали лошадей и скакали юноше навстречу. Не дожидаясь сумерек, они зажигали огни, чтобы встретить друга. Теперь все было иначе, потому что у евнуха Ша, в отличие от Янь Шифаня, давно не было снастей для охоты. Но кто мог предположить, что беда придет с другого конца.

Но вот появился Цюань Жусю в сопровождении дворцовых посланцев. На его бледном, без единой кровинки лице было скорбное выражение. Поначалу он сказал друзьям, что выпил лишнего, заночевал во дворце и слуги евнуха помогли ему добраться до дома. Но потом он не выдержал и, рыдая, поведал им о том, что сотворили с ним во дворце. Прежней его жизни, полной радостей, пришел конец. Новость повергла обоих друзей в уныние, и потоки слез омочили их одежды. Дворцовые слуги, потеряв терпение, принялись торопить торговцев, требуя, чтобы они подписали бумагу о благополучной доставке Цюаня домой. Им полагалось отчитаться перед хозяином.

— Если что с ним случится, вы поплатитесь жизнью! — заявили они.

Перепуганные торговцы отказались подписать бумагу, но, когда слуги евнуха стали тащить юношу обратно во дворец, им пришлось поставить свои имена на бумаге, где было написано: «…В случае промаха или ошибки готовы заплатить собственной жизнью».

Китайский лубок.

Проводив посланцев, Цзинь и Лю, охваченные горем, отправились на поиски искусного лекаря, который мог бы поставить больного на ноги. В последующие дни они думали лишь о том, как спасти несчастного юношу от смерти. Но вот наконец рана затянулась. Охваченные печалью перед скорой разлукой, они завели было с юношей разговор об их старинной дружбе, как вдруг в лавку вломились дворцовые слуги.

— Срок истек! — заорали они. — Ему пора на службу. А заупрямится, возьмем заложников! Их ждет та же участь, что и его!

Торговцы похолодели от ужаса и, смахнув слезы, проводили юношу за ворота.

Цюань Жусю снова оказался в покоях евнуха Ша. Теперь он ни о чем больше не мог мечтать. Ему оставалось лишь усердно служить и ждать, когда судьба улыбнется ему и он достигнет желанной цели. Ну, а пока приходилось мириться со своей участью. Евнух, довольный прилежанием юноши, проявлял к нему отеческое внимание.

Порасспросив кое-кого, юноша вскоре понял, что в его беде повинен злодей Янь Шифань, и у него вспыхнула лютая ненависть к коварному сановнику. Он должен ему отомстить, хотя может лишиться жизни, если сановник догадается о его замысле. И не только он, но и оба его друга. Поэтому Цюань и виду не подал, что все знает. Словно ничего не слышал, как глухонемой. Яню, когда тот приходил, он старался всячески угодить.

— В былое время я по занятости своей не мог оказать вам должных знаков внимания. Сейчас совсем другое дело, я здесь живу, как в родительском доме. Если понадоблюсь вам, пошлите за мной, и я тотчас приду на день или два, разумеется, с дозволения моего повелителя.

Придворный оркестр (эпоха Хань).

Янь Шифань с радостью слушал почтительные речи юноши. Теперь он частенько приглашал Цюаня к себе — то пересадить бамбук, то подрезать цветы. Евнух охотно его отпускал, и, казалось, все были довольны.

Бывая у Яня, юноша старался подметить каждую мелочь, запоминал все, что говорил сановник, если же тот вел крамольные речи, записывал каждое слово в книжицу — пригодится.

Здоровье евнуха между тем все ухудшалось, болезнь легких вспыхнула с новой силой. Не прошло и года, как он скончался, а незадолго до кончины, как и обещал, отправил Цюаня к сановнику.

Притворившись, будто с большой охотой служит новому господину, лютому своему врагу, юноша, пробыв у Яня год, подробно узнал о делишках самого вельможи и его отца Янь Суна. Юноша верил, что преступления этих злодеев рано или поздно выплывут наружу, и он расскажет о том, что известно ему.

Пришло время, и сановник Ян Цзишэн подал доклад трону, в котором раскрыл «десять преступлений и пять зол», совершенных Янями. Увы! Государь предал казни честного вельможу. Но достойные мужи Поднебесной не смирились. Они продолжали подавать доклады, требовали суда над злодеями. И государю пришлось принять меры. Он разжаловал Янь Суна в простые чиновники, а сына его Янь Шифаня и внука Янь Ху отправил на военное поселение в места с тяжелым климатом, втайне надеясь, когда страсти поутихнут, вернуть опальных вельмож и обласкать. Кто мог подумать, что какой-то мелкий чиновник спутает все его карты! За свои злодеяния царедворцы, к великой радости всех людей, в конце концов, понесли суровую кару.

Отправляясь в изгнание, Янь Шифань отдал всех, кто был у него в услужении, в областную и уездную управы, где ими должны были распорядиться по усмотрению. Способных к службе определили на чиновничьи должности, другие вернулись к прежним хозяевам. Дошла очередь и до Цюань Жусю.

— В свое время я состоял при господине Ша Юйчэне, но был дворцовым служащим, а не слугой, — сказал молодой человек. — После кончины досточтимого Ша меня должны были отправить ко двору, а передали сановнику Яню. Прошу отправить все мои бумаги трону, дабы я лично все разъяснил государю. Он и решит мою судьбу! Дело мое скрыть нельзя, ибо в случае проверки могут возникнуть большие неприятности!

Областные чиновники испугались и передали бумаги Цюаня начальству, которое тотчас переправило их в столичное ведомство. Вскоре Цюаню сказали, что он определен во дворец. Оказавшись в «запретных палатах», юноша скоро заметил, что дворцовые девы пользуются товарами из лавки «Собрание изысканностей», которая поставляет во дворец ароматные масла и мыло, а также благовония, которые обычно носят у пояса.

— Они из моего прежнего дома, — сказал он однажды какой-то придворной даме. — Так, видно, распорядилась судьба, чтобы владелец и его товар вновь соединились.

— Значит, ты владелец Башни Собрания изысканностей? — воскликнула дама. — Почему же ты не женился, не продлил свой род? Такой красавец и дал себя оскопить!

— На то есть причина, но о ней я пока умолчу, ибо если мои слова вылетят из «запретных палат» и достигнут слуха злодеев, мне никогда не удастся осуществить месть! Поведаю я обо всем только государю.

От одной девы к другой пополз слух, который, в конце концов, дошел до ушей государя Шицзуна.

— Оказывается, новый евнух был когда-то торговцем.

— Его погубил какой-то злодей, обладавший неограниченной властью!

— Юноша сказал, что лишь вам, ваше величество, поведает о своих бедах, больше никому. Десять тысяч лет вам здравия, государь!

Шицзун призвал юношу к себе и с пристрастием допросил. Цюань Жусю во всех подробностях рассказал свою печальную историю, не прибавив и не убавив ни единого слова. Государя охватил гнев.

— Мы и раньше слышали, что этот Янь, употребляя власть свою во зло, измывается над людьми, но не верили слухам, ибо они казались неправдоподобными, — промолвил Сын Неба. — Теперь нам ясно, что сей Янь не человек, а лютый зверь, и все, что о нем рассказывали, — сущая правда! Ты долго жил у него и многое должен знать. Скажи, какой вред принес он трону, что содеял, дабы ослабить мощь страны?

— Ваши вопросы, ваше величество, — истинное счастье для меня, простолюдина! — воскликнул Жусю. — В них я вижу божественное проявление воли предков и знак Алтаря нашей отчизны! Злодей совершил мерзостей столько, сколько волос на голове, а может, и больше. Заботясь об интересах двора, я, ваш раб, внимательно за ним следил. Всех его злодеяний упомнить невозможно, но три-четыре из многих десятков постараюсь назвать. У меня есть книжица, куда я записывал все, что довелось видеть или слышать. Я не дерзнул бы представить ее на суд вашего величества, не будь в ней каждое слово истинной правдой! Обман государя — величайшее преступление!

Шицзун поднялся с трона и взял книжицу в руки.

— Наш добрый Ян Цзишэн, ты явился тогда пред наши очи, словно вновь рожденный Би Гань или Цзи-цзы[223], — государь хлопнул рукой по столу. Голос его был подобен грому. — Все, что ты докладывал нам, оказалось правдой — каждое слово! О, Одинокий[224], как мог ты по собственному недомыслию погубить верного друга?! Ты недостоин ничего, кроме злых насмешек и порицаний на тысячу лет, как государь, который привел страну к гибели! А мы еще хотели вернуть злодея ко двору, когда страсти немного поутихнут! Всем хорошо известно, что после грома непременно прольется дождь и выпадет роса. Ссылкой ему не искупить всех своих злодеяний. А потому мы вернем его ко двору и казним. Только этим можно умерить гнев простых людей и успокоить их честные сердца. Каждый день его жизни, даже в тех далеких и зловредных местах, несет угрозу нашему трону. Кто знает, быть может, он стакнулся с южными варварами и замышляет мятеж против двора!

Так сказал император Шицзун, хотя его по-прежнему одолевали сомнения. И все же злодей принял жестокую смерть. Нашлось при дворе немало людей, которые «подлили масла в огонь». Честные чиновники составили бумагу на имя государя, в которой написали: «В наши земли вторгаются восточные разбойники — варвары во[225], с коими Янь Шифань вошел в преступный сговор, ибо был в свое время ими подкуплен. Сие преступление совершается не первый день, о чем известно при дворе и за его пределами. Но никто не дерзнул об этом сказать, ибо сила злодея, подобно смрадному пламени, доходила до самых небес. Когда он был сослан, отовсюду стали приходить люди с жалобами, и было их так много, что они, как говорится, наступали друг другу на пятки. Почтительно просим вас, государь, изничтожить злое семя по всей строгости закона!»

Доклад верных мужей укрепил волю владыки. Он приказал немедля доставить злодея в столицу и свершить над ним казнь.

Цюань Жусю поспешил к месту казни, дабы бросить в лицо злодею горькие обвинения.

После казни Янь Шифаня Цюаню удалось раздобыть его череп, и он сделал из него сосуд для мочи. В минуты довольства, а у него их было немало, юноша часто плевал на череп и многократно им пользовался по назначению. В назидание власть предержащим, дабы они не следовали путем Янь Шифаня, юноша сочинил стих на древний манер, где короткие строки чередовались с длинными. Послушайте его.

Ты нижнюю плоть у меня отрезал,

А я главу у тебя отсек, —

Так верхнее поменялось с нижним,

И я расквитаться смог.

Решил ты со мной поиграться жестоко,

Теперь же в твою пасть плюю, —

Так грязное поменялось с чистым,

Так месть продлеваю свою.

Не раз после казни твоей вспоминал я

О зле, причинённом тобой,

Но ты в гнильё и смрад превратился,

А я доволен судьбой.

Предостеречь теперь я хотел бы

Всех, кто живет на земле:

Нет преступленья без возмездья,

Забудьте о лжи и зле!

Скажу тому, кто злое задумал:

Дурные мысли отринь —

Получишь за восемь ляпов коварства

Отмщенья полный цзинь!

Куртизанки. Минский художник Тан Инь.

Ли Юй Полуночник Вэйян, или Подстилка из плоти (фрагменты из романа)

Чреда грехов достигает предела, и в двух ароматных залах видят страшный лик; ученье в прозрении обнаруживает силу, а помыслы о красоте и страсти вдруг оборачиваются пустотой.

Перед отъездом Вэйян простился с Соперником Куньлуня и попросил его следить за домом.

— Дело это непростое! — проговорил Куньлунь. — С дочерьми, разумеется, хлопот не будет; что до твоей жены, тут дело потяжельше! Я, твой недостойный брат, готов заняться твоими денежными делами, однако сторожить жену — не стану! Избавь от этого занятия!

— Я и прошу тебя взять в свои руки лишь денежный вопрос, а вовсе не заботы о жене!.. Ты знаешь сам, что она ведь не молодка, которая только-только вышла замуж, но женщина, видавшая виды. Из всех мужчин, с которыми она имела дело, ее покуда устраивал один Цюань Простак. Но она и его в конце концов отвергла за неспособность и поклялась, что со мною будет всю жизнь. Я полагаю, среди всех мужчин на белом свете не найдешь никого, кроме меня, ей под пару. Так что, брат, с ней забот ты знать не будешь!

— Может, оно и так… — вымолвил Куньлунь. — Что ж, если ты, мой мудрый брат, мне доверяешь, я согласен!

Простившись с приятелем, Полуночник написал тайное послание тетушке Чэнь, Сянъюнь, обеим сестрам: Жемчужине и Яшме. В нем он писал, что на некоторое время должен их покинуть, так как возвращается на родину. Сам же отправился к Яньфан, с которой провел несколько ночей в радостных утехах, и лишь после этого покинул дом. Через несколько дней он был в родных местах. И вот знакомые ворота. Он принялся стучать. Стучал полдня, но никто не открывал. «Как всегда, родитель строго охраняет дом — сторожит как надо! — с удовлетворением подумал Полуночник. — Сюда не заберется ни один чужак! Можно было бы домой не приезжать, а побыть на стороне еще несколько месяцев!» Он снова заколотил в дверь. День уже клонился к вечеру. И тут ему показалось, что через щелку на него кто-то смотрит.

— Почтенный тесть, откройте! — вскричал Вэйян. Он понял, что за воротами стоит отец жены. — Я ваш зять, домой вернулся!

Ученый муж, узнав знакомый голос и увидев зятя, поспешно распахнул ворота. Вэйян прошел в гостиную и поклонился, тесть ответил ему поклоном. Зять справился о здоровье старика, спросил о жене — здорова ли, довольна ли своей жизнью?

Праведник отец лишь тяжело вздохнул.

— Я хоть и стар годами, но покуда держусь, как будто бы здоров, — ответил тесть. — А вот с дочкой беда случилась. С тех пор, как ты, мой мудрый зять, покинул нас, она занемогла: не спала, не ела ничего. Одолели ее печаль и скорбь. Года не прошло, как она скончалась! — старик заплакал.

— Не может быть! — вскричал Вэйян. В его глазах блеснули слезы. — Так неожиданно?!

Наплакавшись, он поинтересовался о прахе: захоронили его иль гроб стоит в особом помещенье.

— Колода в холодной комнате. Я ждал твоего приезда, чтобы захоронить.

Полуночник поспешил в комнату, куда поместили гроб. Воздух огласил его горький плач.

Читатель, ты, конечно же, спросишь, откуда взялся гроб?..

Бегство дочери вместе со слугой повергло старого сюцая в панику и скорбь. Если кто об этом узнает, его поднимут на смех. Но еще страшней другое — он до смерти боялся зятя, который по возвращении привлечет его к суду. Вдруг в голову пришла прекрасная идея: надо купить гроб, заколотить его гвоздями и поставить в дальний угол, а соседям сказать, что дочь, мол, заболела и умерла. Так он заткнет всем рот, закроет и глаза, и уши, словом, всех обманет. И верно, при встрече с зятем ему удалось избежать лишних расспросов. Видно, у Вэйяна не зародилось ни малейшего подозрения. Зять знал, что тесть не способен ни на ложь, ни даже на мелкое лукавство. Вэйян клял себя, что не вернулся раньше, промедлил и вот дождался: жена от горя умерла.

Он позвал несколько святых людей — монахов, велел им три дня и три ночи нести заупокойное служение — отправить душу в мир иной, дабы там она обрела новую жизнь и чтобы в Темном Царстве не затаила зла на мужа за слабую его любовь и любодеяния с чужими женами. И чтобы не преследовала его своей злобой и ревностью! Но вот, наконец, закончились все заупокойные молебны, и Полуночник, сказав тестю, что ему надобно возвращаться в город на учебу, простился и уехал. А в голове одно: поскорее восстановить силы, которые порядочно иссякли. Через несколько дней он был в столице. Едва нашел постой и сложил пожитки, как тут же отправился на поиски певички. Узнал, где она живет, и тотчас пошел с визитом. Но оказалось, что Юйсян ушла из дома. Ее забрал к себе какой-то крупный вельможа. Вот уже несколько дней она живет в его поместье, и тот ни на шаг не отпускает ее от себя. Все это он услышал от хозяйки заведенья — Небожительницы Гу. Вэйяну пришлось не солоно хлебавши вернуться на постоялый двор. Прошло еще два дня. Полуночник вновь отправился в заведенье.

— Дочка прислала мне записку, — сказала Гу. — Говорит, что нынче вечером непременно придет домой!

Полуночник вытащил из кошеля тридцать лянов — за любовное свиданье и на разные мелкие расходы, а также на подарки. Он попросил хозяйку, когда певичка возвратится, передать ей эти подарки.

— Время сейчас раннее, — сказала Гу, забирая деньги. — Если есть у вас, сударь, какие-то дела, займитесь ими. Возвращайтесь к нам попозже. А если вы от дел свободны, то можете и здесь остаться!

— Дел у меня особых нет. Я пришел специально — из-за вашей дочки.

— Если так, обождите в ее комнате, отдохните, полистайте книжки. Когда она вернется, вы с ней встретитесь… — Хозяйка провела его в комнату Юйсян и позвала одну из молодых певичек. Велела ей всячески ухаживать за гостем, попотчевать чайком.

— Извините, но я не могу оставаться с вами, у меня еще дела, — сказала Небожительница Гу и покинула комнату.

«Мне надобно набраться сил, приготовиться к ночному бою! — подумал Полуночник. — Пожалуй, отдохну!» Он лег и проспал до сумерек. Проснувшись, принялся листать какую-то книжонку. И вдруг почувствовал на себе посторонний взгляд. Из-за окна, задернутого шелковой занавеской, на него смотрела женщина, как ему показалось, — очень красивая. Но красавица отпрянула назад, словно чего-то испугалась, и мгновенно исчезла.

— Кто подглядывал за мной? — спросил Вэйян у певички, что сидела рядом с ним.

Юйсян, конечно же, узнала мужа и пришла от этого в страшное волнение. Она решила, что Вэйян пришел за ней, и бросилась к хозяйке за советом, что ей делать. Едва раскрыла рот, желая объясниться, глядь, а Вэйян уж тут как тут: он следовал за нею по пятам.

— Не могу его принять! Он не должен меня видеть! — успела лишь крикнуть она хозяйке, вбежав в ее комнату и плотно затворив дверь.

Небожительница Гу ничего не поняла. Решив, что новый гость пришелся дочке не по вкусу, она не стала ее тревожить, а Полуночнику сказала:

— Я получила от дочки новое письмо, в котором она пишет, что нынче она прийти не сможет — тот человек ее не отпускает. Не знаю, что и делать?

— Ты лжешь! — вскричал Вэйян. — Она вернулась! Может, ты решила, что я поскупился и мало дал на подарки?

— Клянусь, она не возвращалась! — воскликнула хозяйка. — И ничего другого я вам сказать не могу!

— Вздор! Я знаю, что это именно она разглядывала меня через окошко… и вдруг куда-то убежала. Зачем обидела меня? Могла бы во время нашей беседы открыто сказать, что не желает меня видеть. Я поклонился б ей и — честь имею! К чему так грубо поступать?

Небожительница Гу стояла на своем.

— А кто та женщина, что скрылась в этой комнате? Вот я сам сейчас пойду туда и проверю! Если не найду того, кого ищу, немедленно уйду из дома, а свои деньги оставлю здесь — их не потребую обратно! Согласна?

Гость говорил решительно и весьма резонно. Если он побежит искать, получится конфуз. Хозяйка Гу сказала:

— Не скрою, господин сянгун, то была действительно она. Обыскивать комнаты не надо! Она вернулась, но ей потребуется день-другой покоя, поскольку несколько ночей подряд она трудилась. Замечу, что тот человек весьма дурной. Я клянусь, что через некоторое время она вас непременно примет. Но если вы настаиваете, я могу позвать ее сейчас.

— Я и сам могу ей объяснить, чтобы у нее не оставалось никаких сомнений. У меня были самые лучшие намерения!

Вместе с хозяйкой они подошли к дверям.

— Дитя мое! Выйди на минутку к нам! — крикнула Небожительница Гу. — Тебя желает видеть господин сянгун.

А случилось вот что. Юйсян решила, что дело плохо — муж непременно потащит в суд, а там ее начнут пытать и мучить. Лучше смерть! И умереть она должна до того, как муж ее увидит. Она не переживет позора! Женщина развязала пояс, что стягивал ее одежды, привязала его конец к балке под потолком и накинула петлю на шею.

Дверь не открывалась, и Вэйяну пришлось приложить силу. Наконец, дверь распахнулась. И что же они видят — женщину в петле! Вэйян толком даже не успел рассмотреть певичку. «Дела плохи! Надо поскорей бежать отсюда!» — мелькнула мысль. Он попятился к выходу. Но на его пути возникла Небожительница Гу.

— Нет, сударь, стойте! Вам бежать никак не можно! Меж нами раньше как будто не было ни злобы, ни обид, так почему ж моя дочка удавилась? Ясно, это вы довели ее до смерти! Ах, как я жалела ее, бедняжку, как любила красавицу мою! Придется вам держать ответ!

Вкруг них уже столпились люди — гости заведенья. Среди них все больше отпрыски из богатых и знатных семей. Они часто бывали у Юйсян и раньше. Так получилось, что нынче, не видя ее уже несколько дней, они вдруг заявились к ней враз. Узнав, что Юйсян вернулась, все хотели засвидетельствовать свое почтение. И вдруг такая беда: какой-то негодяй довел ее до смерти. Гости кипели от ярости. Как говорится, «гнев был такой, что волосы подняли шапку». Кликнув слуг, они схватили палки и бросились на Вэйяна, повалили его наземь и принялись нещадно колотить. Избили так, что на теле несчастного не осталось и цуня живого места: кругом кровоподтеки и синяки. По счастью, во время избиения он не получил смертельной раны. Затем они связали его цепью, бросили на пол возле тела певички b стали дожидаться прихода старейшин. Выборные рода после осмотра места преступления немедля доложили властям.

Как мы уже сказали, когда Вэйян пятился к выходу, он так и не успел рассмотреть несчастную певичку. Сейчас, избитый, он оказался рядом с покойницей и взглянул на нее внимательно. О ужас! Какое сходство с женой! Вылитая она! Он хорошенько присмотрелся. Чем больше он ее разглядывал, тем больше поражался сходству. Невольно в душу закралось подозрение. «Может быть, жена бежала из дома вместе с чужим мужчиной, а тесть из опасения, что тайна раскроется, сказал, что она скончалась. И тогда он устроил это представление с гробом, чтобы меня обмануть. Очень может быть! И потом, это странное поведение певички. Если бы она не совершила ничего дурного, то почему, едва меня увидев, тотчас попыталась скрыться? А потом, поняв, что прятаться больше невозможно, покончила с собой!» Все эти мысли кружились в голове, рождая новые и новые сомнения. «У моей жены, помнится, был на голове шрам от ожога, на том месте волосы не росли, — вспомнил он. — Взгляну, что у певички?» Прекрасные волосы женщины были цвета воронова крыла. Он раздвинул их легонько и тотчас обнаружил, что искал, — рубец шириной в палец. Все сомнения мигом исчезли. Она! В этот момент в комнату ворвались выборные старейшины, которые, не медля ни мгновенья, учинили ему допрос.

— Певичка — моя жена! — промолвил Вэйян. — По всей видимости, ее украл какой-то прохвост, а потом продал в заведенье Гу. Понятно, ничего об этом я не знал. Сюда же пришел по своей охоте, немного поразвлечься. Моя жена, чтобы со мною не встретиться, покончила с собой — как видно, чувствовала свою вину. Когда вы заперли меня здесь, я успел внимательно ее рассмотреть и сразу все понял. Прошу вас, господа, отведите меня к судье, я расскажу ему о своей беде и обидах! Я хочу, чтобы правда побыстрее выплыла наружу!

Выборные учинили допрос Небожительнице Гу: кто продал женщину в заведенье. Хозяйка толком ничего не знала про Цюаня. Она пыталась что-то объяснить, лишь бы от нее отстали, а потом сказала:

— При ней была еще служанка, их я купила вместе!

— Покойники молчат! — разумно заметил кто-то. — Значит, надо допросить служанку!

Хозяйка вышла позвать Жуй. Искала долго, но так и не нашла.

— Наверное, удрала! — сказала Гу, вернувшись в комнату.

На самом деле служанка никуда не убегала. Она схоронилась под хозяйкиной кроватью. В конце концов ее нашли. Как оказалось, Жуй, увидев Вэйяна, страшно растерялась, как и ее хозяйка. В ужасе бросилась она вслед за Юйсян в комнату Небожительницы Гу. Когда же госпожа наложила на себя руки, служанка поняла, что ей грозит беда, и забилась под кровать, откуда ее и извлекли.

— Ты знаешь этого человека? — спросили служанку, указав на Вэйяна. — Отвечай!

Жуй поначалу не признавала хозяина, однако бледность ее лица и бессвязный лепет — все говорило за себя.

Стало ясно: за странным делом что-то скрывается. Допрос пошел строже. Служанку припугнули, и та, не выдержав допроса, рассказала все, как было. Как Юйсян вступила в связь с мужчиной, от него ждала ребенка. Испугавшись родительского гнева, который для нее мог кончиться позором и смертью, она решила бежать из дома вместе с полюбовником. А ее, Жуй, взяла с собой. Тот коварный человек вскоре продал хозяйку вместе с нею в это заведенье.

Услышав такой рассказ, выборные решили, что властям лучше обо всем этом не говорить, и посоветовали решить дело полюбовно. Муж, что довел свою жену до смерти, сделал это вроде не преднамеренно. Другая сторона, то бишь хозяйка Гу, купила обеих женщин по-честному, значит, Небожительница не совершила ни обмана, ни злодейства. Но как быть со служанкой? Ее судьбу пускай решает сам хозяин. Захочет взять ее обратно — значит, так тому и быть. Но в этом случае должен выкупить ее из заведенья. Если же он от нее отказывается, тогда служанка останется в заведенье Гу.

Вэйян после всего, что довелось ему пережить, походил на мертвеца. «К чему жить дальше? Лучше умереть!» — подумал он. Ясно, что теперь служанка была ему совершенно не нужна.

— Достопочтенные! — сказал он выборным старейшинам. — Говоря по правде, я должен был бы обратиться в суд и просить о расследовании дела. Только так я смог бы погасить свою обиду. Но вот беда: сразу же пойдет нехорошая молва, возникнут сплетни, которые, конечно, замарают мое имя. А потому, почтенные, я согласен с тем, что вы сказали, — то есть кончить дело миром. Переживу нутром свои обиды. Что до служанки, то она уже успела пожить в веселом заведенье, а потому брать ее домой нет никакого смысла. Пускай уж остается здесь!

Слова Вэйяна успокоили хозяйку Гу — значит, беда ей больше не грозит. Гу согласилась с этим предложением. Она открыла шкатулку, в которой хранились деньги, и вынула серебро, что намедни ей передал Полуночник. Словом, вернула ему деньги. Итак, Вэйян, наконец, получил свободу. Но прежде чем уйти, ему пришлось выслушать немало укоров и даже оскорблений. «Ублюдок, черепаха, рогоносец!» — кричали гости мамаши Гу.

Полуночник вернулся в гостиницу. Раны, которые он получил во время потасовки, причиняли нестерпимую боль. Он плакал и стенал, а в голове его вертелась мысль, которая не давала ему покоя. «Я думал, что только я имею право обладать чужой женой, не мог предположить, что моя жена способна на подобные поступки!.. Я блудил напропалую, вкушая, кажется, все земные удовольствия, и не думал, что воздаяние свершится так быстро. Пока я проводил ночи с чужими женами, какой-то пакостник блудил с моей собственной. Я любодействовал украдкой, втихомолку, а мой противник в это время жил с ней чуть ли не в открытую. Одну из чужих жен я сделал своей наложницей, а мой соперник превратил мою жену в певичку… Совершенно ясно, что любодеянья и разврат ведут к дурному концу. Как тут не вспомнить наставления, которые давал мне в свое время мудрый старец, то было всего три года назад. Помнится, он говорил тогда: „Уйди из дома, из семьи!“ А я, глупец, не согласился с ним. Он говорил мне о возмездии за блуд, а я, упрямец, твердил, что воздаяние — это чепуха, оно преследует не всех. Сейчас, когда со мной стряслась беда, я вижу, что возмездие неукоснительно грядет… И еще понял я: у всякого мужчины обычно бывает ограниченное число жен, меж тем как в Поднебесной женщин очень много — не счесть! Поэтому, когда блудят со многими, а расплачиваются за блуд лишь единицы, кажется, что вред от зла как будто невелик. Но недаром говорят: „Малый капитал дает большой процент“. Что ж получилось у меня? За всю жизнь я изведал от силы всего пять-шесть женщин. А моя жена, певичкой став, наверняка познала десятки мужчин. Таких чудовищных процентов, вероятно, в Поднебесной больше не было! Помнится, мудрый старец, Одинокий Пик, предупреждал меня о том же. Он тогда сказал, что когда-нибудь я сам увижу подтвержденье его слов и пойму, что означает выражение „подстилка из плоти“. Вот тогда, мол, я по-настоящему прозрею! Действительно, изведав горький плод сладчайших удовольствий, которые вкусил когда-то, я убедился в правдивости слов старца. Но что мне делать? После всех унижений и оскорблений я не могу уже вернуться в родные места.

Выход один: как сказал когда-то инок, — вступить на путь прозрения. Другого нет пути, и такого случая у меня больше не будет!.. Об этом я должен написать Сопернику Куньлуня, попрошу его позаботиться об Яньфан, о детях — пусть поместит их в подходящий дом. Ну а сам я направлюсь в горы Коцаншань, постараюсь разыскать старца Одинокий Пик. Я положу пред ним двенадцать земных поклонов, в грехах своих покаюсь и попрошу указать тот брод чрез реку заблуждений, который выведет меня на правильный путь!»

Приняв подобное решенье, Полуночник решил немедля приступить к его осуществлению и потянулся к кисти, но вдруг (о горе!) обнаружил, что писать не может — кисти обеих рук были перебиты. Пройдет не меньше месяца, прежде чем раны заживут…

Но не прошло этого времени, как он получил письмо от друга, в коем тот писал, что Вэйяну надобно немедля возвращаться, его ждет очень важное дело. Какое — Соперник Куньлуня не написал. Вэйяна охватило беспокойство: «Что еще за дело?» Он принялся расспрашивать гонца.

— Наложница ваша, сударь, убежала с мужчиной, — ответил тот.

— Как убежала, с кем?

— Того не знаю я! Служанка, что была при ней, твердит, что тоже ничего не знает. Одно талдычит: несколько ночей кряду из комнаты хозяйки доносились какие-то звуки, но утром служанка никого не замечала. Не то что мужчины — тени его не видела. Так было примерно десять дней. И вот однажды, как-то утром поднялась она и видит: ворота нараспашку, хозяйки след простыл. Ее сейчас повсюду ищут, а меня, ничтожного, послали к вам. Наказали передать, чтобы господин сянгун немедля ехал домой!

— Вот еще один пример воздаяния! — тяжело вздохнул Вэйян. — Да, видно, плотские утехи нельзя брать в долг, как простые деньги! Возьмешь ничтожную толику, а возвращать приходится больше во сто крат! О, если бы знал я, что эта женщина и есть тот долг, который мне придется когда-то возвращать, сейчас не было бы так тяжко на душе!

Он решил без промедления дать ответ Сопернику Куньлуня. В послании сообщал: «Не удивляйся тому, что моя распутная наложница сбежала с другим. Есть Истина, которую, как видно, не стоит забывать: греховное деяние непременно обернется другим грехом! То, что свершилось на родине, лишь подтверждает правдивость моих слов. Я понял, что за любое преступление, равно как зло, ждет воздаяние. В тот день, когда исчезнут все сатанинские препоны, наступит мой черед прозрения и душа моя постигнет Истину, а потому сейчас я не желаю возвращаться к востоку от реки, но устремляюсь в западные земли[226]. Меня тревожит лишь одно: две жизни, что я зачал в грехе. Они — как два ростка, проросшие в недоброй почве. Прошу тебя, постарайся позаботиться о них, пускай продлится дыхание их жизни. Когда же я предстану перед ликом Будды, меч высшей мудрости освободит их от всех грехов».

Отправив с гонцом послание, Полуночник стал собираться в путь. С собой взял слугу Шусы — тот станет вроде послушника при нем. Но, подумав, от этой мысли он все же отказался. Красивый отрок способен породить дурные мысли. Пусть лучше его не будет рядом, тогда душа не будет знать волнений. Приняв такое решение, он отправил Шусы домой, а сам, собрав свои пожитки, один, без провожатых, пошел к горам Коцаншань.

В замечаниях говорится так:

Глубинный смысл всей книги таится именно в сей главе. Если другие части сочиненья можно проглядеть одним глазком лишь раз-другой, то эту главу необходимо прочитать не раз, не два, а три-четыре. И тот, кто это сделал, несомненно, поймет глубинную суть всего рассказа!

Во вместилище из кожи — необъятную монашью суму — попадает блудливый герой, демон сладострастья; на дороге, окаймленной сандалом[227], встречаются должник и кредитор.

Рассказывают, что инок Одинокий Пик, отпустив Вэйяна, тут же раскаялся и потом нередко укорял себя:

— Как видно, моя вера не крепка, а милосердие и сострадание к людям не велики, коли я позволил уйти спокойно блуднику, демону сладострастья. Так и не смог я оставить его здесь, дабы он впредь не источал яд среди простолюдинов — «рожденных в травах» — и не творил бы зло в покоях дев. О, горе мне! Это мой огромный промах в жизни! Если я не в силах одолеть сию злую силу, какой прок в моем вретище?

И вот как-то однажды он сорвал кожаную суму и закинул ее на сук сосны, росшей возле двери обители. Потом нашел дощечку, остругал ее со всех концов и мелкой вязью написал несколько иероглифов. Эту доску он прикрепил к стволу. Надпись на ней гласила: «Клянусь, что до тех пор, покуда Вэйян не явится обратно, я не притронусь к кожаной суме. Монашеское сердце не замрет, пока она не истлеет до конца. Но я хочу, чтобы мою суму сорвали раньше и чтобы люди как можно реже пользовались подстилкою из плоти!»

Вретище отшельника имело дивную особенность. С тех пор, как монах повесил суму на сук, — а случилось это в день, когда ушел Вэйян, — и вплоть до нынешнего времени, в течение трех лет сума не только не истлела, но, напротив, стала еще новей и крепче, чем раньше.

Полуночник сразу же ее приметил и прочитал таблицу с двумя рядами мелких знаков. Горько зарыдав, он принялся бить поклоны, будто перед ним был сам отшельник. Он клал и клал поклоны (сколько десятков — сказать довольно трудно), а потом полез на дерево и снял суму. Прикрыв ею голову, он вошел в зал Будды. Там сидел отшельник Одинокий Пик и предавался созерцанию. Вэйян упал перед ним на колени и головой коснулся пола. Он сделал множество поклонов, почитай, сто двадцать, а то и больше, и не вставал с колен, покуда старец не вышел из состояния молитвенного созерцания. Но вот отшельник покинул подстилку-путуань.

— Достопочтенный муж, встань с колен! — промолвил старец, сделав знак рукой, чтобы Вэйян перестал кланяться. — К чему такие церемонии? Ты свою милость проявил уже тем, что вновь пришел сюда ко мне!

— О учитель! Твой темный, непутевый ученик раскаялся, что в свое время не внял твоим советам. Я своевольничал, творил беспутство, сотворил немало поганых дел, ведущих прямо в ад. За мои грехи я уже и в этом мире столкнулся с воздаянием, но оно вновь грядет в том, Темном Царстве. Умоляю тебя, учитель, позволь теперь мне находиться возле трона Будды, чтоб всей душой прочувствовать, понять ученье о перевоплощениях, о том возмездии, которое ждет каждого человека за его поступки. Согласен ли, учитель, ты принять меня к себе?

— Ты вошел ко мне с сумою, а потому отказывать тебе не смею. Однако есть сомнение у меня: прочна ли твоя вера в Истину? Возможно, снова пробьет час, когда ты кинешься в мирскую пыль!

— Твой недостойный ученик, как говорится, «повернул главу» — раскаялся в грехах. Ко мне прозрение пришло… Нет, учитель, все мои думы лишь о том, как бы мне избавиться от ада! На прежний путь я боле не вернусь! Дороги назад нет, вот почему я прошу тебя взять меня к себе в ученики!

— Коли так, пожалуй, приму тебя, — промолвил Одинокий Пик.

Вэйян отвесил благодарственный поклон.

В один из дней, когда Вэйян покаялся в своих грехах, старик отшельник обрил его главу и дал святое имя Ваньши, что значит Упрямый Камень. Имя означало, что Вэйян долго пребывал в каменном упрямстве и не «повертывал главы». Это прозванье таило в себе и признательность к отшельнику за то, что тот, используя свое уменье, смог заставить Упрямый Камень склонить свою главу. Ведь целых три года «камень» был недвижим. Тогда же Вэйян дал клятву постигать ученье Чань и всей душой стремиться к Истине — Пути.

Но часто так бывает: думаешь одно, а получается совсем другое.

Вэйян был юн годами и, вполне понятно, «уйдя из дома», испытывал все неудобства одинокой жизни. К примеру, как ни старался он сдержать греховные позывы, те пламенем горели в груди. Днем, читая сутры, он кое-как боролся с нечистыми желаниями. Однако с наступлением ночи несчастный юноша не в силах был их перебороть. Корень зла доставлял безмерные мученья. Он тыкался, совался всюду, и Вэйян обуздать глумление плоти был не в силах. Проклятая, она требовала своего успокоения. А дать его могло прикосновенье рук или удовлетворение, идущее от ученика-послушника. К этим удобным средствам обычно прибегала монашеская братия, чтобы развеять сумятицу страстей. Но Вэйян сделал по-иному. Он сказал себе: «Дело вовсе не в любодействе, а в том, что человек, „покинувший семью“, должен умертвить в себе желанья — это основное! Что до разных утешительных путей, хотя они и не нарушают иноческих правил и вовсе не позорны, однако же нисколько не умаляют желанья человека, а потому равны любодеянию, а также обычному „спальному искусству“. Они вроде той свахи, что влечет тебя к греху. Все это — иллюзорная утеха, когда мечтают об одном, а делают совсем иное. Нет, надобно это пресечь и вырвать с корнем!»

Однажды Вэйяну приснился сон. Он увидел Чэнь, Сянъюй и двух сестер, которые пришли в обитель поклониться Будде. К удивлению, с ними была его жена Юйсян с наложницей Яньфан. При виде их Вэйяна охватила ярость. Он крикнул Чэнь, ее подругам, чтобы они помогли ему схватить обеих жен, но те вдруг исчезли. Остались четыре старые знакомки. Женщины повели его во внутренние покои, где все разделись донага. Как видно, готовились устроить состязанье. Посланец светлых сил был готов обрушиться на темную твердыню, как вдруг послышался собачий лай…

Вэйян проснулся. Проклятый сон! Посланец-воин, как безумный, рвался и метался туда-сюда, как видно, искал удобные врата пристанища. Вэйян (а ныне, напомним, он был Упрямый Камень) пытался успокоить, обуздать мятежника, потом подумал: «Ты — мой враг и корень бед моих земных. Как мне отринуть все суетные мысли прочь, тебя утихомирить и уснуть спокойно?» Посланец зла будоражил его мысли. «Если это порожденье зла будет всегда при мне, я никогда не обрету спокойствия в душе. Надо освободиться от него, чтобы напрочь отсечь все те грехи, что могут свершиться в будущем… К тому же сейчас во мне сидит частица собачьей плоти. Сие очень скверно, ибо ученье Будды толкует, что как раз этого и надобно пуще всего остерегаться. Если не очистить тело, глядишь, в грядущих поколеньях станешь не человеком, но животной тварью. А мне в своем очищенье, как видно, надобно дойти до самого предела, чтобы снова оказаться человеком. Думать о чем-то большем (скажем, как стать наставником иль даже Буддой) я уже не смею».

С этой мыслью он покинул ложе. Близился рассвет. На глазурованной черепице крыш рдели огненные блики. Упрямый Камень взял острый нож, коим обычно режут овощи, взмахнул с ожесточеньем и… все кончено! Странно, но особой боли он даже не почувствовал. «Теперь меня не ожидает животная судьба, я обретаю сущность человечью!» — подумал он. С этого момента все страсти, бушевавшие в его груди, угасли, а добрые желания заметно укрепились.

Прошло полгода. Все это время Упрямый Камень совершенствовал себя, однако полного пострига монах не принимал. Наконец, в обители собрались десять, а может, двадцать последователей ученья Будды, которые когда-то отказались от мысли о возвращении в мирскую жизнь; с «омертвелым сердцем» они ждали «принятия запретов» и просили наставника Гуфэна раскрыть пред ними Путь закона.

Надобно вам знать, что инок, собирающийся «принять запреты», должен поведать всем о прегрешеньях, которые он совершил в жизни. Предав оглашению список грехов и преступлений, он должен встать, коленопреклоненный, перед Буддой и просить наставника очистить его от свершенных злодеяний. Если этот человек утаил хотя бы единственный проступок, значит, он обманул и Небо, и святого Будду, а потому совершил такое зло, которому нет прощенья. Хоть целый век он будет совершенствовать себя, очищения ему уже никогда не достичь.

Одинокий Пик занял свое место на специальном возвышении. Каждый, кто собирался войти во Врата закона, совершил поклон Учителю. Усевшись с двух сторон, все ожидали свой черед. Напомнив вкратце о правилах принятия запретов, Одинокий Пик сказал, чтоб каждый без утайки поведал о своих грехах. Упрямый Камень пришел последним, а потому сел в конце очереди, дожидаясь, когда наступит его черед. Он услышал, как один признался в убийстве, другой — в поджоге, третий — в воровстве, четвертый — в любодеянии. Но вот очередь дошла до инока с обличьем грубым и тупым — он сидел как раз перед Вэйяном.

— Злых дел особенно не делал в жизни, — промолвил он. — Вот только как-то, прикинувшись слугой, я совершил любодеяние с хозяйской дочкой, причем совершил его я с целью. Потом увел ее из дому вместе с девочкой-служанкой и продал в «синий терем», веселое заведение. Этот злой поступок, наверное, будет висеть на мне и после моей смерти. Прошу, учитель, освободи меня от тяжкой ноши!

— Твой грех велик, и очиститься от него трудно. Еще в далекой древности рекли: «Из десяти тысяч зол самое большое — зло блудодейства». Твой грех таился уже в самом любодеянии, зачем же ты еще и украл тех бедных женщин и продал в заведенье? Этот грех тебе навряд ли удастся замолить даже за много грядущих воплощений. Я буду молиться за тебя, но боюсь, что бодхисаттвы не разрешат приблизиться к себе!

— Дозволь сказать, учитель! Этот грех я совершил не по своей вине, меня принудили к нему! Муж той женщины соблазнил мою жену и вынудил меня ее продать. Я не смог ему противоборствовать. У меня оставался лишь этот путь — ну ровно как у тех героев, которых вынудили уйти на Ляншаньбо![228] В общем, мой поступок имеет свою первопричину. Так, может быть, меня все-таки можно простить?

Вэйян от этих слов пришел в волнение.

— Почтенный брат! — обратился он к соседу. — Скажи, как звали женщину, которую ты увел из дома? Чья она жена? Где она сейчас?

— Она — жена какого-то Вэйяна и дочь праведного мужа по имени Тефэй — Железная Дверь. Зовут ее Юйсян. Что до служанки, то ее кличут Жуй! А находятся они сейчас в одном столичном заведенье!

— Значит, ты Цюань Простак! — вскричал потрясенный Вэйян.

— Неужто вы — Вэйян?

— Да, это я!

Они сошли с подстилок-путуаней, на которых сидели, поклонились один другому, попросили прощенья. Затем поведали учителю о тех проступках, которые совершили в прошлом.

— Значит, нынче встретились заклятые враги! — улыбнулся монах. — Ясно, что эту встречу устроил наш всемилостивый и жалостливый Будда! Лишь только на его пути, бескрайнем и широком, в конце концов, способны встретиться два смертельных врага, которые до этого шествовали порознь, не зная в жизни ни препятствий, ни преград. Нигде в ином месте подобной встречи быть не может! Грехи ваши столь огромны, что просто так замолить их никак не можно! Однако ваши жены за них частично расплатились, а потому и ваши прегрешенья несколько ослабли. Иначе за одну-единственную жизнь и даже за десять жизней вам не удалось бы избавиться от кармы — уйти от Колеса перевоплощений. За вас я свершу покаяние и обращусь с мольбою к Будде, к бодхисаттвам. Я попрошу их явить свое милосердие и жалость. Скажу им, чтоб они освободили вас хотя бы от частицы тяжелой ноши! Тем более что жертвы уже есть — ваши жены!

Одинокий Пик заставил их опуститься на колени, а сам стал читать святые сутры и покаяние вершить за их грехи. Когда минута покаяния прошла, Упрямый Камень спросил:

— Позволь узнать, учитель! Если жена того, кто совершил любодеяние, частично заплатила за совершенные грехи, возможно ли простить его чад, если они у него есть, — освободить их от старых грехов отца?

— Увы, им тоже нет прощенья! Прощенья нет! — покачал головой Одинокий Пик. — Тем паче, если они природы женской. Если любодей произвел на свет девиц, то им спасенья от страданий нет, ибо они и есть те семена греха, коими должны расплачиваться за прошлые долги!

— Не скрою, учитель! Я, твой недостойный ученик, произвел на свет двух чад. Если и для них нет путей спасенья, тогда дозволь мне вернуться домой и «мечом мудрости» их умертвить, поскольку они — ростки зла, как ты сказал. Представим, что их погибель случилась не нынче, а гораздо раньше — при рожденье или омовении в купели!

— Амитофо! — старик сложил ладони у груди. — Как можно говорить такие дурные речи! Мое ухо их не слышит!.. Тому, кто принимает обет, не следует помышлять об умерщвлении живых существ. Как можно?!

— Что же мне делать? — спросил Упрямый Камень.

— Чада вовсе не твои, они принадлежат Небесному Владыке, который, зная, что ты не можешь избавиться от злых поступков, послал тебе детей, чтобы они расплатились за тебя. Однако еще в древности говорили: «Одно доброе деяние способно разрушить сотню зол!» Значит, тебе надобно свершить добрые деянья, не поворачиваться вспять. Возможно, Небесный Владыка переменит изначальное решенье и примет их к себе! Кто знает?! А потому оставь мысль о «мече мудрости»!

— Я все сделаю, все, что ты скажешь! — Вэйян склонил голову.

С этих пор он с новым рвеньем стал служить Будде и творить добрые дела.

Прошло еще полгода. Как-то раз, когда Вэйян беседовал в келье с наставником, в обитель пришел странник могучего вида. То был не кто иной, как Соперник Куньлуня. Он совершил положенный поклон перед кумиром, поклонился старому монаху и Вэйяну.

— Учитель! Это — Соперник Куньлуня, мой названый брат! — сказал Упрямый Камень. — Он — первый рыцарь в Поднебесной!

— Ах, вот кто! Герой, способный влезть в любую щель? Не он ли дал зарок не грабить в пяти случаях?..

— Он самый!

— Вы прямо бодхисаттва — покровитель разбойников! Бедный инок не смеет принять ваш поклон! — отшельник попытался первым опуститься на колени.

Соперник Куньлуня бросился к монаху, дабы его остановить.

— Ваш недостойный ученик пришел сюда с двоякой целью. Во-первых, навестить старого друга, а во-вторых, лицезреть живого Будду! Если наставник не хочет принять от недостойного поклон, значит, он желает закрыть мне путь к добру и укрепить меня во зле! Видно, Поднебесная устроена так, что в ней лучше живется не открытым, а скрытым ворам, не обычным жуликам, как я, кто может в любую щель пролезть, а разбойникам в чиновном одеянье!

— И все же я не решаюсь ответить на поклон…

Соперник Куньлуня, поклонившись Вэйяну, сел на предложенное ему место гостя, однако после нескольких малозначительных фраз вновь поднялся, намереваясь поговорить со старым другом с глазу на глаз.

— Твой младший брат все рассказал учителю, — проговорил Вэйян, — а потому ты можешь, не таясь, поведать мне обо всем, что творится в моем доме!

— Твой недостойный брат в решенье дел твоих не проявил должного радения. Прости меня! — сказал Соперник Куньлуня, садясь на место. — Ты поручил моим заботам жену и чад, но я не смог их уберечь. Сейчас гляжу в твои глаза и сгораю от стыда!

— Говори же, что произошло? Опять вмешались какие-то злые силы?

— Обе твои дочери скончались, причем в один и тот же день, хотя недуга никакого не имели. Их кормилица накануне злосчастного дня услышала во сне слова:

«Все долги оплачены сполна, и вы здесь боле не нужны, а потому следуйте за мной!» Женщина проснулась, потрогала детей, а они, оказывается, мертвы. Странный, поистине непостижимый случай!

Но Упрямый Камень, услышав печальную весть, будто бы даже обрадовался словам Соперника Куньлуня, чем вызвал у друга удивление.

— Как я боялся, что моим детям придется расплачиваться за грехи отца! — воскликнул он. — Но мой учитель объяснил, что если я буду делать добрые дела, Небесный Владыка, возможно, переменит свое решенье и возьмет их к себе!.. Нынче как раз случилось это радостное событие! Теперь препоны зла исчезли! А потому, мой друг, ты не слишком тужи, что не пришлось тебе выполнить мой наказ!

Соперник Куньлуня со страхом внимал словам Вэйяна.

— Есть и отрадная весть, — проговорил он после долгого молчания. — Как известно, твоя блудливая жена Яньфан (пусть падет проклятие на ее голову!), обманув тебя, с другим сбежала. Я долго и безуспешно разыскивал ее и вдруг случайно встретил и Яньфан, и полюбовника-монаха, который прятал ее в каком-то подземелье. И тогда, забыв о милосердии, я покарал обоих!

— Как же удалось их выследить? — спросил Вэйян. — Тот человек, наверное, весьма ревниво охранял свое убежище от посторонних глаз. Ведь так?

— Монах на самом деле был бандитом, он на дорогах грабил и убивал людей. Узнал я также, что у него скопились несметные богатства, которые он прячет в подземелье. Я решил его обчистить и однажды ночью пробрался туда. На его беду, бандит оказался там — они лежали в постели и разговаривали меж собой. Я, затаившись рядом, прислушался к их болтовне. Вдруг женщина сказала: «Мой прежний муж, Цюань Простак, хоть и неотесанный мужлан, однако же с чужими женами не крутил. Как говорится: „Конь скачет лишь под одним седлом“. Вскоре, однако, Вэйян с помощью мошенника — Соперника Куньлуня обольстил меня и сделал своей второй женой, а через некоторое время прохвост меня покинул, избрав в жизни дурную дорогу. Я жила совсем одна в пустом жилище. Скоро мои молодые силы стали иссякать. И вот, не вытерпев злосчастной жизни, я решила убежать и скрылась вдалеке от родных мест. Мне нынче наплевать, что творится в доме: живы они там или передохли — все одно! С тем прохвостом я все равно жить больше не стану!»

Я, конечно, понял, что эта женщина — Яньфан. Охваченный яростью, я схватил острый меч, откинул полог и — бац!.. Словом, порешил обоих! Потом зажег огонь и принялся искать богатства. Оказалось целое состояние, две тысячи золотом. Я, понятно, забрал их, ну а потом все без остатка роздал бедным людям. Учитель! — обратился он к старцу. — Скажи, должно ли было мне убивать тех двух людей и забирать богатства?

— Покарать их надлежало, как и взять сокровища! — ответил Одинокий Пик. — И все же праведнику-цзюйши[229] делать этого не следовало! Ведь существуют законы Неба и благородного правления! Они глаголют об ином! Кроме того, надобно остерегаться возмездия со стороны стихий Инь и Ян. Избежать его почти нельзя!

— Если человек доволен, значит, и законы Неба должны явить свое величие. Что другое они еще должны вещать? — возразил Соперник Куньлуня. — Не скрою, учитель, сызмала я занимался воровством и хочу заметить — все мне сходило с рук! Почему же, если нынче я умыкнул богатства, значит, нарушил чем-то закон правленья? Так ведь выходит?

— Мой благородный цзюйши, не надо так говорить! — промолвил старец. — Закон Небес и правила правления походят на витую сеть. Они не упустят никого из своей ячеи! И, преступив законы Неба или правила гуманного правленья, ты, конечно, должен ждать возмездия! Когда-то оно приходит раньше, когда-то позже — вот в чем вся разница! Лучше, если раньше, если же запаздывает и обрушивается вдруг, его порой не вынести!.. К примеру, тот монах, свершивший прелюбодеяние. Или женщина, что убежала от мужа с полюбовником. Само собой, Небесный Владыка их мог и покарать в одно мгновенье. Скажем, с помощью Владыки грома, а не прибегать к услуге человека — то бишь карать его рукой. И все же он сделал именно так, как свершилось. Но ведь на свете множество людей, к тому же не безруких, так почему же он выбрал не кого-то, а именно тебя? Неужели твоей деснице дозволено карать людей? Вот что запомни:

«Великое правление не прибегает к людской помощи, а меч Тайэ[230] не должен опускаться без разбора!»… Кару вершит даже не сам Владыка Небес (ему сие не подобает) — он карает преступника рукой того, кто сам злодействует. Словом, воздаяние свершается неминуемо. Не бывает так, чтобы проступок остался безответным. Возможно, кара в одном случае будет легче, а в другом — тяжелее, например, за убиение доброго человека… Мой брат, всю свою жизнь ты занимался воровством. Твое имя всем известно: во всех управах и в домах чиновных. Ты говоришь, что украденные деньги роздал беднякам. Возможно, и так. Однако многие этому не верят, считая, что ты их где-то прячешь. Рано или поздно кому-то придет в голову проверить это… И если богатства на самом деле существуют, их просто отнимут у тебя, и тогда, считай, тебе еще повезло — ты сохранишь свою жизнь! А если и впрямь роздал беднякам? Чем расплатишься? Жизнь твоя повиснет на волоске! Вот почему я утверждаю, что возмездие непременно грядет. И нынче оно запоздало, возможно, лишь потому, что свершенные тобой проступки слишком велики. Кто знает?

Надо вам заметить, что Соперник Куньлуня был человеком упрямым и крутым. Именно поэтому он всем внушал страх и даже ужас. Доброе слово обычно пролетало мимо его ушей. Однако нынче, после праведных речей старца, в нем вдруг проснулась совесть. Никто не понуждал его к раскаянью. В его душе вдруг родилось желание избавиться от зла и встать на добрый путь. И он сказал монаху так:

— Все, что я делал прежде, конечно, недостойно благородного мужа — цзюньцзы. Но я поступал так не из корысти, а чтобы помочь другим. В мире слишком много богатеев, которые трясутся над своим добром, боятся истратить свои богатства. Вот я и брал у них совсем немножко и помогал другим — но вовсе не себе! Словом, я делал добрые дела. Сейчас ты мне сказал, учитель, что мои проступки очень велики, их слишком много, а потому в этом мире иль в ином я непременно должен ждать возмездия. Однако нынче я решил «повернуть свою главу». Могу ли я покаянием загладить свои грехи?

— Его грехи намного тяжелее, чем твои! — Одинокий Пик ткнул пальцем в сторону Вэйяна. — Однако всей своей душой он обратился к добру и тронул этим Небо, которое, приняв двух чад его, позволило ему расплатиться с прошлыми долгами. Я не выдумал сию историю, ты услышал ее своими собственными ушами. Отсюда ты поймешь, что можно ждать от покаянья.

Услышав, что его друг решил обратиться к добрым делам, Вэйян — Упрямый Камень возликовал душой и рассказал Сопернику Куньлуня о том, как еще три года тому назад отверг советы старца, вступил на недобрый путь и как потом свершилось над ним возмездие.

— Все случилось точно, как он сказал — слово в слово! В моей жизни, как в зеркале, ты можешь увидеть жизнь свою!

Соперник Куньлуня еще больше укрепился в своем решенье. Низко склонившись перед Одиноким Пиком, он попросил его свершить над ним обряд пострига. Последующие двадцать лет сурового обета и благочестия подвели его к Вратам Истины, и, наконец, он скончался, а в одночасье с ним скончались Одинокий Пик и Упрямый Камень. Как говорится: «Умерли они в сидячей позе!»[231] Отсюда видно, что и обычный человек когда-нибудь может стать буддой. Однако в жизни есть две вещи, которые ему мешают: погоня за богатством и сластолюбие. Из-за них он не может отыскать брод, который позволил бы добраться до другого брега. Вот отчего в Небесной зале — в раю, на площади безбрежной, так мало обитателей, наоборот, в аду — в узилище подземном, на пространстве узком скопились тысячи существ. Верховный Государь Небес пребывает в чистой праздности, а Владыка ада Яньло-ван занят множеством дел, коих решать не успевает. Попутно скажем, что совершенномудрый человек, способный, как говорится, вскрыть и Небеса, и Землю, должен воздержаться от рожденья дев и всяким способом ограничить свои богатства.

В заключенье приведем две строки из «Четверокнижия»[232], дабы еще раз напомнить о возможных проступках, которые свершает человек: «Разве может стать совершенномудрым тот, кто воспроизвел изображение истукана для могилы?»

Заключение гласит:

Поначалу в этой книге мы ощущали чувство благодарности к совершенномудрому-шэнжэню, а в конце повествования появилась как бы некая обида на него. Будто совершенномудрый человек не способен испытывать ни радости, ни беспокойства. И кажется, что книга эта лишь служит людям для забавы. В нужном месте, однако, появились две строки из «Четверокнижия» как некая попытка оправданья мудреца. В конце мы спросим, что же означают слова: «Подстилка из плоти»? Что это: средство познать самого себя или некое клеймо за преступленья?

Рассказы из дворцовой жизни во времена маньчжурской династии Цин Конец XIX — начало XX века

В Китае за последние годы было издано немало содержательных и интересных книг, повествующих об историческом прошлом страны. Среди них особый интерес представляют воспоминания о быте маньчжурского двора. Написанные современниками драматических событий, которые произошли на рубеже XIX–XX веков, эти воспоминания (нередко — записи устных рассказов) отражают картины жизни в пору царствования молодого государя Гуансюя, таинственно умершего в 1906 году, и дряхлеющей, но еще всесильной Цыси, которая до конца своих дней продолжала держать в своих руках бразды правления. К числу подобных сочинений (вернее, записанных бесед) относится своего рода исповедь дворцовой девушки Жун, которая много лет прислуживала Цыси вплоть до смерти вдовствующей императрицы в том же 1906 году, на следующий день после кончины Гуансюя. Маньчжурка по национальности, Жун (ее китайская фамилия Хэ, а маньчжурская — Хэшэли) была женщиной неграмотной (по ее словам, придворным слугам было не положено учить грамоту), но весьма наблюдательной и неглупой, что видно из ее интересных рассказов о жизни двора, которые были записаны литераторами уже позднее, в сороковые годы. Жун пользовалась благосклонностью стареющей императрицы, о чем, например, может свидетельствовать один факт: во время бегства Цыси из дворца в 1900 году (в связи с опасностью ее пленения бунтарями-«боксерами» или европейцами из Объединенной армии восьми государств) среди ограниченного числа лиц свиты, сопровождавшей Цыси в Сиань, была и юная Жун. Молодая служанка хорошо разбиралась в дворцовой жизни, знала ее тайны, она встречалась со многими придворными, причем некоторые из них доверяли ей свои секреты. Среди знакомых Жун было немало тайцзяней, начиная от мелких служек и кончая такими влиятельными персонами, как евнух Ли Ляньин (Главный Управляющий Ли) или не менее известный Цуй Юйгуй. Сама Жун по распоряжению Цыси (что считалось особой милостью) была выдана замуж за евнуха Лю, также служившего во дворце. В ее замужестве (такие трагичные браки случались довольно часто) немалую роль сыграл Ли Ляньин, который, видимо, преследовал какие-то свои цели. Зная об этом, Жун тем не менее не затаила обиду на евнуха (она прекрасно понимала законы и правила дворцовой жизни, с которыми всем приходилось мириться), и поэтому ее характеристика евнуха Ли сохранила свою объективность. Ниже приводятся отдельные фрагменты ее воспоминаний, касающиеся жизни евнухов, в нашем переводе. Они весьма интересны во многих отношениях, в частности, с точки зрения изображения психологии людей, раскрытия мелких фактов и подробностей, касающихся судьбы дворцовых скопцов[233].

Он был родом из деревни Лицзяцунь (Деревня семьи Ли) Дачэнского уезда области Хэцзянь, что находится в южной части провинции Хэбэй, примерно в трехстах ли от Пекина. Деревня стояла прямо на берегу реки Цзыяхэ, а потому эти низкие места часто затоплялись, особенно в пору летних дождей. Люди в этих краях говорили, что за десять лет здесь случается девять наводнений. Из-за проливных дождей крестьяне часто не могли собрать с полей урожай — ни единого зернышка. Существовала даже такая поговорка: «Стоит жабе помочиться — наводнение случится». Не удивительно, что край был очень бедный.

За рекой Цзыяхэ располагалась область Хэцзяньфу, откуда в основном и появлялись евнухи-тайцзяни или, как их еще звали в просторечии, — «почтенные дядюшки» — лаогуны. И верно: почитай, девять из десяти дворцовых евнухов происходили именно из этих мест к югу от столицы. Например, известный Цуй Юйгуй был из селения Цуйчжанцзи, расположенного всего в тридцати ли от Лицзяцунь, но только по другую сторону реки. Поскольку земли двух деревень соприкасались, их жители считали себя соседями и меж ними нередко играли свадьбы. Вот и известный всем Ань Дэхай жил всего в нескольких десятках ли от этих деревень, в уезде Цинсянь. У жителей этих мест было свое наречие, надо сказать, весьма заметное на слух, потому что говорили они как бы в нос. Их особый говор можно было распознать даже на большом расстоянии. Вспоминаю довольно смешной и немного злой анекдот. В тех краях водится редкий вид лягушек, не похожих на обычные. Они меньше по размеру, а кожица у них желтовато-бурая, под цвет земли. Рыльце этакое востренькое, сами худенькие, но задние лапки очень длинные. В общем, вид невзрачный, но зато есть у них одна особенность — два пузыря, будто барабанчики, благодаря которым лягушка способна издавать весьма громкие и резкие звуки, сильно гугнивые, но довольно размеренные. Вот так: «Энь-на, энь-на», словно ноздри то сжимают, то разжимают. Крестьяне говорили, что у лягушек «грязь в ноздрях», поэтому и прозвали их «гундосками». Я этих лягушек видела собственными глазами, их привез в Пекин моему Лю кто-то из его родни. Лягушек посадили в чан для золотых рыбок, где они и квакали, досаждая всем, кто находился рядом.

Вам, конечно, известно — если кто-то желает выразить свое уважение собеседнику, он ему должен поддакивать: «Да-да!» Так же поступает и молодой человек, когда он внимает наставлениям старших и совершает при этом поклоны. А вот жители тех мест поддакивают собеседнику совсем по-другому: «Энь-на, энь-на!» — и при этом сильно гундосят. Когда в одной комнате собирается несколько человек и они заводят беседу, то сидящий где-нибудь в сторонке только и слышит их «энь-на». Не удивительно, что жители соседних уездов прозвали их «гундосыми».

Лягушки-гундоски обладают одной особенностью: они начинают «шуметь в канавах», то есть размножаться не весной, как обычно, а летом, в сезон дождей. Отсюда и появилась поговорка: «Не бойся дождя, что строчит, бойся гундоски, что в канаве кричит!» В самом деле, летний ливень хлынул и быстро кончился. Чего его особенно бояться? Другое дело лягушки: стоит им заквакать — жди ненастья, а значит, половодья. А коли вода затопит поля, будет неурожай и люди станут голодать. Недаром здесь говорят: «Гундоски орут — люди в страхе живут!». Молодежь убегает из деревень, спасаясь от голода, а старым людям остается одно — вешаться! На дорогах то и дело слышится: «Энь-на! Пошли на „осенние“», — что на местном наречии означает искать приработка в чужих местах. В общем, кто может, спасайся от голодухи, надевай потрепанную соломенную шляпу, за пояс заткни серп, засунь под мышку ветхую куртенку — и прочь на улицу просить подаяние. Все богатство при тебе, а в животе пусто! Вот так приходилось людям повсюду бродить, и судьба могла забросить их куда угодно. Такая была картина в родных местах евнуха Ли.

Дед и бабка Ляньина слегли от голода аккурат в такую дождливую пору. После сезона дождей стариков свалил какой-то недуг, потом новая болезнь, и в конце концов оба они протянули ноги. Такое случилось горе! Оба старика отправились в Западный край[234], а в доме остался один только мальчик, которому в ту пору исполнилось всего десять с небольшим лет. Звали его Ли Юй, но в детстве его звали Железным Яичком. Вот он-то и был отцом евнуха Ли… Есть такая поговорка: «Сколько ни лги, односельчан все равно не обманешь!» Они рано или поздно узнают твою подноготную. Помнится, так говаривал еще евнух Цуй Юйгуй. А дело в том, что крестьяне, жившие в этих местах из поколения в поколение, часто роднились друг с другом, меж ними завязывались родственные связи. К примеру, тетку Ляньина отдали замуж за родственника Цуя, кажется, двоюродного брата. Кстати, поэтому сам Ляньин велел Цую называть себя двоюродным дядей. Ясно, что в семье Цуя прекрасно знали обо всем, что творится у Ли.

Так вот, после кончины родителей Ли Юй остался, как говорится, гол как сокол! Крестьяне в этом случае молвят: «Шлепни себя по заднице и шагай прочь!» Что ему оставалось делать? Разве где-то подработать или просить подаяние. Хорошо еще, что мальчишке совсем немного надо: набил живот — и довольно. Какое-то время он бродил по окрестным селениям, пока, на свое счастье, не повстречал своего родственника Ли Гуя, будто бы дядю. Тот жил вдвоем с женой, своих детей у них не было. Вот он-то и стал помогать мальчишке. Парень оказался смышленым и себе на уме. Он быстро сообразил, что дядюшка Ли Гуй может стать в его жизни опорой, а потому во время весенней полевой или осенью, в пору сбора урожая, без лишнего напоминания приходил к Ли Гую на работу. Особенно старательно он помогал тетушке, жене Ли Гуя: кормил свиней, чистил курятник, крутил жернов, словом, помогал как мог, за что старая женщина прониклась к нему расположением. Прошло несколько лет, и старики одряхлели, и тогда они решили Ли Юя усыновить. Тот к этому времени превратился в крепкого работящего парня, способного потянуть хозяйство семьи.

Ли Гуй с женой за многие годы сумели приобрести двадцать му земли да еще садик в пол-му. В общем, жили они вполне сносно, потому что крупных трат себе не позволяли, а больше старались что-то приобрести, подражая людям с достатком. К слову сказать, в доме они построили залу под названием «Вечная добродетель», дабы их торговые дела обрели свое признание. В общем, на сей раз они размахнулись! Скоро слух о зале «Вечной добродетели» распространился по всей округе, то есть по всей южной Хэбэй. У Ли в это время было уже несколько цинов земли и больше десятка делянок. Одних только долговых обязательств у этого Ли по прозванию Вечная Добродетель, наверное, было несколько полных мешков, так что сам правитель уезда, узнав об этом, пришел в большое изумление. Впрочем, все это досужие разговоры, можно об этом особенно не распространяться!

В один прекрасный момент Ли Гуй с женой решили подыскать парню жену. Для стариков это дело казалось теперь очень важным. Они своим трудом сколотили состояние, которое не хотели отдавать чужим людям. Однако между ними произошел спор, в котором верх одержала жена. Она привела в дом свою племянницу, а это означало, что хозяйство чужим людям уже не достанется. Старики теперь могли успокоиться. Племянница (она же потом известная всем Цао) стала матерью будущего евнуха Ли.

Я сказала «известная Цао», но только прославилась она не внешностью, а деловитостью. Особой красотой она, конечно, не отличалась, но и дурнушкой ее нельзя было назвать. Одним словом, у нее все было в норме, она производила впечатление женщины порядочной и честной, к тому же весьма дельной. Что бы она ни делала, все спорилось у нее в руках. К старикам относилась с почтением, а к соседям-селянам — с миролюбием, никогда не проявляя ни грубости, ни задиристости, свойственной людям мелким и низким. Особое внимание она проявляла к тетке, считавшейся главной в семье, можно сказать, ее основой. Известно, что если наладится согласие между свекровью и невесткой, — оно будет и у отца с сыном, значит, жизнь в семье пойдет на лад. Скоро случилось радостное событие: на второй год у молодых родителей родился малыш-толстячок. Как говорится: «К красивой парче добавился новый узор!» Много лет в доме не было детей, а тут старикам подвалило счастье. Цао, как оказалось, была женщиной не только работящей, но и весьма плодовитой: у нее один за другим родились пятеро. Старшенький, на лицо хотя и видный (голова крупная, уши длинные), однако оказался с придурью, целыми днями только ел да спал. В общем, в мозгах у него будто что-то заклинило, соображал он плохо, но был послушным и работящим. Второй мальчик вырос умницей, правда, глазки имел слишком узкие, будто щелки, но зато он умел как-то по-особенному вертеть зрачками. Старики не могли на него налюбоваться. Его прозвали Цзилином — Смышленышем. Вот он-то впоследствии и стал знаменитым евнухом Ли Ляньином.

Есть такая поговорка: «Малышу еще три года, но уже видно, каким он станет; когда ему семь — известно, каким будет в старости!» Одним словом, человека можно распознать, когда он еще малое дитя.

Хотя те края были бедные, однако существовал там один хороший обычай. С приходом зимней поры, когда поля становились голыми и пустыми, местные крестьяне принимались за обучение своих детей. Правда, ребятишки не учились в казенных школах или частных училищах. Об этом их родители даже не мечтали, они просто хотели, чтобы отпрыски знали письменные знаки — иероглифы. Вся учеба длилась месяца три, вплоть до пятнадцатого числа последнего месяца года. Для учебы детей в деревне отводилось свободное помещение, после чего приглашали учителя, понимающего толк в иероглифах. Вот и все. Дети приходили в школу со своей табуреткой, поскольку никаких сидений в комнате не было, а многие усаживались прямо на пол. Но все были довольны. Приглашенному учителю ничего не платили; вместо платы ученик приносил ему дрова или короб с зерном, некоторые — узелок с финиками. Зимой обычно и вовсе ничего не приносили и лишь с наступлением лета учителю дарили овощи — это и была плата за обучение, что называлось «возблагодарением за заботу».

Вершиной знаний учителя были книжки вроде «Ста фамилий» («Байцзясин»), «Канона Трех иероглифов» («Саньцзяцзин»), «Тысячи знаков» («Цяньцзывэнь»)[235]. Дети учились лишь по этим книгам. Учитель считался для всех непререкаемым авторитетом. Глава семейства, отправляя чадо на учебу, передавал учителю всю свою власть над ребенком. Если ученик проявлял непослушание, учитель принимался его колотить, и его никто бы не обвинил, даже если бы он забил ученика до смерти. На голову провинившегося в любой момент мог обрушиться удар мундштуком курительной трубки или даже медной курильницы, так что у бедняги вскакивала громадная шишка. Во время штудирования книжек (а занятия, надо сказать, проходили довольно бестолково), с уст учителя то и дело срывались совершенно бессмысленные фразы вроде: «Князь Чжэн-ван из У и Чжоу, наш учитель лег на ложе; Фэн и Чэнь, Чу и Вэй[236] — он прикрылся поскорей!» Или «Медная курильница — печеная яичница; родитель чадо лупит, тот ничего не учит!» и прочие. Обо всем этом мне впоследствии рассказывал мой Лю, иначе откуда мне об этом знать? Семилетний Смышленыш всеми этими глупостями старался не заниматься, хотя в зимнюю школу все же ходил. Ранним утром он подметал в классе пол, после чего перебирал табачные листья, сложенные в корзинке учителя. Вечером, после уроков, он помогал учителю подогревать кан, чем завоевал его особое расположение. Он внимательно прислушивался к тому, что ему втолковывала его родительница: «Когда учишь грамоту — не болтай, когда сеешь зерно, лишний раз не мотыжь!» Поэтому Смышленыш задавал учителю вопросы лишь тогда, когда прочно выучивал несколько иероглифов. За короткое время мальчик одолел чуть ли не половину книжки «Байцзясин», а ведь это дело не из легких. Одним словом, Ляньин получил основы грамоты и, надо сказать, сильно полюбил ученье. Когда у него не было каких-то срочных дел, он чертил иероглифы прямо на земле, так он тренировался. В общем, с ранних лет он проявлял большое разумение.

Дома у него были свои обязанности. Летом с раннего утра он вместе с отцом поливал сад и огород. Отец в это время работал черпаком, а мальчик следил за отводом воды в канавки. Осенью он с родителями отправлялся на огород, где они ловили жуков-паразитов. Если мать шла в поле, а бабка хлопотала во дворе, он следил за меньшими братьями. Уже в детстве он проявил себя как мальчик деловой и надежный. Эту черту характера, конечно, воспитала в нем его мать Цао. Но такими же стали и его братья, которых он нянчил в детстве. Неудивительно, что крестьяне расхваливали Цзилина за его доброе отношение к братьям.

Но, как говорится, предсказать волю Неба невозможно. В тот год, когда мальчику исполнилось семь, скончался старый Ли Чжу. Для Ли Юя его смерть была все равно что удар обуха по голове. По этой причине его семья чуть было не распалась. Впрочем, надо это объяснить. Есть такая поговорка: «Бездетная семья мечтает о богатстве, а старики о долголетии!» В свое время Ли Чжу проявлял прижимистость в отношении своих родственников, потому как боялся, что они позарятся на его деньги. Однако усыновив Ли Юя он решил, что с этим парнем у него не возникнет никаких осложнений, потому что у того никого на свете не осталось. Сейчас старики думали об одном: в их доме появилась рабочая сила, потому что приемный сын — парень работящий и крепкий. Однако в деревне на счет приемышей существовали свои обычаи, причем довольно строгие. И если какое-то дело решалось не по правилам, в семейном клане могла возникнуть распря. Ли Юй, как известно, не был прямым племянником старика Ли Чжу, не примыкал к близкой родственной ветви, а по законам родства это означало, что он не имел права наследовать имущество названного отца. Согласно традиции, все права должен был наследовать ближний родственник — племянник по прямой линии. Но прямого племянника у Ли Чжу не оказалось, зато существовали другие племянники, которых отстранить от наследования, отдав предпочтение дальнему родственнику, было бы несправедливо и незаконно. У многих разгорелись глаза, потому что дело касалось большого состояния. Ясно, что особенно запылали очи у малоимущих. Как здесь стерпеть!

Со смертью старика (еще до его погребения) возник нешуточный спор о том, кого можно считать «почтительным сыном», который должен нести траур по усопшему, то есть кому положено воздвигать алтарь и нести траурную хоругвь. В этих местах это называлось «принять стяг бездетного». По традиции тот, кто берет в руки полотнище, обладает и правом наследования. Надо заметить, что во все эти довольно острые моменты Ли Юй вел себя достойно и дальновидно, проявлял спокойствие и сдержанность, а кому надо кланялся. Словом, действовал, как в поговорке: «Ветер вздымает волну, а я в лодке ужу рыбу!» Он старался ни во что не вмешиваться и голову не высовывать, этим занималась старуха Ли, жена покойного. В общем, старика кое-как похоронили, причем старуха решительно заявила, что исполнять траурную церемонию будет сама, она же и «понесет кувшин» с подношениями духам[237]. Потом, мол, вернувшись домой, она обсудит все хозяйственные дела. Племянники тут же сникли, да и что им оставалось делать? План у старухи был такой, какой ей предложила Цао. Пока, мол, жива мать, имущество делить никому не дозволено, а если кто из родни об этом заикнется, старуха тут же отправится в тот дом и расшибет там свою голову. Ход был очень сильный, и разговоры о дележе имущества скоро прекратились. Однако старуха понимала, что имущество, приобретенное долгим трудом, все равно ей в руках не удержать. И тогда она пустила слух, что поскольку сильно потратилась во время похорон и обнищала, ей придется продать не только сад с огородом, но и остальную землю.

У Цао в Пекине жил старший брат, который занимался в городе кожевенным делом. Встретившись с ним в новогодние праздники, Цао придумала вместе с ним один план, который потом обсудила с мужем. Можно сказать: «Из-под котла вытащили дрова», то есть решили дело одним махом. Старая мать со старшим внуком осталась дома, а все остальные отправились в город. Старуха продала всю землю, а деньги переправила в Пекин. В этом деле все мосты, как говорится, наводила Цао, она к тому приложила больше всего сил и стараний. Можно, конечно, спросить: с какой стати Ли Юю надо было покидать родные места и уезжать в Пекин. Понятно, что и в столице можно было заняться делом. Однако главная причина была в другом: Ли Юя из деревни выдавила родня. Вот почему он и уехал в Пекин. Однако там жизнь у него не наладилась. Поначалу все шло, как по маслу, но когда деньги подошли к концу, Ли Юя обуяла злость, которая со временем росла, потому что жена со старой Ли относились к нему без внимания, но были друг с другом заодно.

Словом, семейную распрю, которая началась еще в деревне, перенесли в Пекин. Детей в семье становилось все больше, что, понятно, вызывало у родителей беспокойство: как жить дальше? Все эти сложности надо было хорошенько обдумать и как-то решить, а потом, можно было подумать о возвращении в деревню, но только вернуться тогда следовало, как говорится, с легким сердцем и гордо поднятой головой. Единственный выход они усмотрели в одном: сделать из сына евнуха. Цзилину исполнилось в том году восемь лет — возраст, как раз подходящий для оскопления. Однако надо было прийти к общему согласию. Ли Юй долго колебался, но в конце концов принял решение. Что до Цао, то ей было страшно жаль мальчонку, она поначалу никак не соглашалась на то, чтобы сын стал евнухом — лаогуном. Однако другого выхода они не видели…

За Передними Воротами — Цяньмэнь, в западном конце улицы Жемчужный ряд (Чжушикоу) стояла лавка кожевенных товаров «Тунчэн», в которой торговали как новой, так и старой одеждой. После скупки старые изделия перекраивались и латались, к ним добавляли кое-какие украшения, после чего их вновь продавали за приличную сумму. В этой лавке работал брат Цао, который имел широкие связи с мелкими скупщиками. Родственник помог Ли Юю открыть кожевенную мастерскую по обработке сырой кожи, которая потом отправлялась в лавку «Тунчэн». Такое занятие считалось малопрестижным. Обработка сырой кожи предусматривала множество разных операций, главной из которых считалось дубление с помощью селитры. Без нее не могла обойтись ни одна мастерская. Как известно, селитра — вещество не только вонючее, но и ядовитое, оно слепит глаза и разъедает кожу рук, от нее першит в горле. Мастер по обработке кожи должен обладать изрядной физической силой. Кожу сначала прибивают гвоздями к полу или стене, а после обработки селитрой опускают в большой чан с водой, где она отмокает, затем ее скоблят и отмывают. Для такой работы нужно иметь недюжинную силу, поэтому отцу в работе помогала жена, из-за чего руки у нее все время кровоточили и от них шел сильный запах селитры, напоминающий запах мочи в отхожем месте. От ядовитых испарений возникала резь в глазах, першило в горле. Представляете картину: по стенам развешаны собачьи и козьи шкуры, а во дворе стоят семь или восемь чанов, заполненных зловонной жидкостью. Летом вокруг них роятся тучи мух и комаров, а земля вокруг залита грязной водой, смешанной с кровью животных. Зимой двор покрывался слоем льда, от которого днем и ночью исходило зловоние. Так текла жизнь супругов в Пекине. Не удивительно, что между ними то и дело вспыхивали скандалы. Но несмотря на все трудности и мытарства, они продолжали изо всех сил трудиться, работали, можно сказать, в поте лица. Но где же выход? К этому времени Смышленыш все уже хорошо понимал. Видя, как тяжело приходится родителям, он для себя заранее принял решение.

Надо сказать, что дело, которым занимались родители, в черте города было запрещено по причине скверного запаха и грязи. Им можно было заниматься лишь за городской стеной, в южном предместье, возле Тростникового парка Луцаоюань, а также в районе Драконового Уса — Лунъсюйгоу, или в западном предместье — за Западными воротами Сичжимэнь, у самого Обводного канала. Здесь Ли Юй и открыл свою мастерскую в доме, состоявшем из трех помещений и находившемся в Храмовом переулке (Танцзы хутун). На воротах мастерской появилась вывеска немногим более одного чи длиной. На ней были начертаны семь знаков: «Кожевенная лавка Ли из Зала Вечной Добродетели». Вот почему впоследствии у Ли Ляньина появилась кличка Писяо Ли, что означает «Дубленый Ли». Это прозвище, конечно, его не прославляло, а напротив, сильно принижало, поэтому сам евнух никогда его не поминал, считая, что оно унижает его достоинство. Порой его называли еще «Маленький Ли Кожевенник». Это прозвище имело отношение к его скорняцкой профессии подмастерья. Я думаю, такое объяснение не вполне разумно и справедливо, поскольку это прозвание больше относится не к евнуху, а к его отцу и матери, то есть, скорее, это должно было быть семейное имя. И верно, такая профессия позволила родителям встать на ноги и немного разбогатеть, благодаря чему они смогли переехать из Храмового переулка в район Хайдяня, где и сняли дом.

Мой муж, Лао Лю считался учеником евнуха Ли. Надо сказать, что отношения между учителем и учеником в ту пору были не вполне обычные, а как бы родственные. Если ученик поклонялся своему учителю, это означало, что тот на всю жизнь словно становился его отцом. Ученик ухаживал за своим наставником, присматривал за ним, когда тот почивал. В ночные часы, когда вокруг не было людей, они делились друг с другом своими радостями и бедами, «плакали едиными слезами». Одним словом, они делились своими сокровенными мыслями и изливали друг другу свои чувства. По словам моего Лю, евнух ему порой говорил: «Мой отец думал только об одном: как заработать деньги, чтобы прокормить семью. Целью его жизни были именно деньги; что до детей, то он относился к нам совершенно безразлично. Вот матушка — другое дело: она всегда проявляла к нам большую заботу. Помню, когда я сам попросил, чтобы меня оскопили, она аж вся затряслась. Потом единственным ее желанием было найти для меня хорошего лекаря, который занимался оскоплением. Через знакомых она обратилась к старому евнуху Шэню, который отправил ее к некоему Ли по прозванию Скальпель. Поскольку рекомендация исходила от дворцового тайцзяня, врачеватель от платы за регистрацию и осмотр мальчика отказался».

Этот лекарь-оскопитель поставлял молоденьких евнухов двору. Говорили, у него даже была шапка, которая соответствовала шестому чиновному рангу. Его ремесло было чем-то вроде семейной традиции. Лекарь жил у Задних ворот — Хоумэнь, в Кирпичном переулке, в доме, состоявшем из четырех строений. Но свои операции он совершал в особом погребке, что находился на дальнем дворе. Каждый сезон года он поставлял двору несколько десятков оскопленных мальчиков, и надо сказать, что со своей профессиональной обязанностью справлялся весьма успешно.

Ли Ляньин также рассказывал: «Когда я принял решение об оскоплении, моя матушка стала каждый вечер класть перед богами поклоны и ставить перед ними благовонные палочки. Ночью с наступлением тишины она возжигала особые благовония, молила бодхисаттву о заступничестве. Иногда она простаивала на коленях чуть ли не всю ночь. Вечером, накануне моего оскопления, она дала Будде клятву, что с этого дня будет соблюдать самый строгий пост (не есть ни мяса, ни разных солений), чтобы жизнь моя была спокойной и ровной. С тех пор на протяжении нескольких десятков лет она действительно не прикасалась к мясной пище.

После операции лекарь отправил меня домой на излечение. Это время для моей матушки, наверное, было самым тягостным. Однако именно в тот год у нас с ней больше всего происходило задушевных бесед. Помню, она, еле сдерживая слезы, объясняла, как мне надобно вести себя в жизни, как стать настоящим человеком. Она давала самые разные советы: например, ни с кем не драться, не бить человека ногой, даже обороняясь! Если сам наелся досыта, вспомни о других людях, тогда Небо отблагодарит тебя за доброту. И еще: не пытайся исправить этот мир, а лучше позаботься о своей грядущей жизни и т. д. Попав во дворец, я старался не совершать промахов и ошибок… Меня оскопили, когда мне было восемь лет, а в девятилетием возрасте я оказался во дворце с помощью того же Скальпеля, который договорился с кем-то из дворцовых служащих. В тот последний день, перед тем как мне покинуть отчий дом, матушка проплакала чуть ли не всю ночь. Утром отец взялся за двухколесную тележку, мать шла позади. Так мы добрались до ворот Сичжимэнь. Напоследок мать сунула мне узелок с двумя вареными яйцами…

Сейчас, закрыв глаза, я часто вспоминаю тот подвал, самого Скальпеля — грубоватого, крепко сбитого коротышку с темным лицом, украшенным странными багровыми шишками, с приплюснутым носом пропойцы. Он словно стоит перед моими глазами. И еще, будто в тумане, я вижу старенькую мать, которая, согнувшись в три погибели, стоит ночью перед курильницей. Да, наши муки и страдания вряд ли можно было как-то облегчить, и тогда я дал себе клятву: моя мать больше никогда не должна терпеть голод и нищету! Неужели те, кто обладает большими деньгами, не кинут собаке обглоданную косточку со своего пиршественного стола? Кажется, я больше ни о чем тогда не думал…» Все это рассказывал сам евнух, и мне кажется, его слова шли от чистого сердца.

После того как Ли Ляньин попал во дворец, его мать (они в ту пору жили в Хайдяне, в деревне Даюцунь) родила еще двух девочек. Старшая, серьезная и замкнутая, очень не любила быть на людях, а вот меньшая, напротив, была девчонкой шустрой и шаловливой. Впоследствии она тоже служила у старой императрицы Цыси, а потом вышла замуж за некоего Бай Лайцзэна (у него было другое имя: Шоушань), служащего дворцовой управы. Человек он был приличный, спокойный, ростом высокий, говорил всегда рассудительно и, хотя в грамоте был не силен, вел себя разумно и с достоинством. Жил он в Байчицзы (Белый Пруд), а значит, недалеко от дома, где жила моя семья. Мы с ним общались довольно часто, к примеру, в новогодние праздники, когда приходили друг к другу в гости с поздравлениями. Помнится, после установления Республики все мы, то есть люди, оставшиеся от старой монархии, испытывали в то время особые чувства, часто вспоминали о прошлом. Думаю, это можно понять!

У евнуха Ли был приемный сын Ли Дэфу, его племянник — сын четвертого брата. По существующим правилам евнух должен был усыновить отпрыска третьего брата, но тот оказался в семье один, поэтому Ли пришлось взять в приемные сыновья второго сына четвертого брата. Парень вырос сущим бездельником и лоботрясом. Правда, ему удалось получить (конечно, за деньги) внештатную должность в Военном ведомстве. Любитель развлечений, он сорил деньгами направо и налево, посещал кварталы «дымных цветов», то бишь веселые заведения, слыл заядлым театралом, а потому помогал деньгами актерам и певичкам. Он очень любил порисоваться и выставить себя на показ. Евнух Ли, по всей видимости, передал ему в общей сложности несколько сотен тысяч лянов серебра, но парень умудрился все деньги промотать.

Братья располагались в семье в определенном порядке, обозначенном иероглифом «Тай» — «Величие». Старшего брата звали Готай — Величие страны, второго Интай — Блистательное величие (он же Ли Ляньин), третьего Баотай — Драгоценное величие, четвертого Шэнтай — Подъятое величие, пятого Шитай — Мирское величие. Младшими в семье были две девочки, сестры евнуха. Сам Ли Ляньин, попав во дворец, сменил свое имя: детское имя Цзилин — Смышленыш он заменил на Ляньин — Блистание лотоса. При этом он взял еще и второе имя: Линцзе — Одаренный, по своему звучанию близкое к детскому прозванию, только немного переиначенное. В свое время евнух в Обители Белых Облаков[238] приобщился к религии Дао, после чего у него появилось еще одно имя: Лэюань, что означает Радостное Начало. Он родился седьмого числа десятой луны в двадцать восьмой год эры Даогуан (в 1849 году), но день своего рождения отмечать не любил и, кроме самых близких учеников, никого в этот день не принимал. Помнится, некоторое время спустя после дня рождения Цыси, отмечался и его день, однако евнух под любым предлогом старался куда-нибудь скрыться. В четырнадцатый год правления Гуансюя (1889 год) двор отправил Ли Ляньина вместе с великим князем Чунем инспектировать морские войска. Это был пик его карьеры. В тот год ему исполнилось ровно сорок лет. Сама я, конечно, в этом событии не участвовала, но мне о нем рассказывали дворцовые евнухи. Все они, старые и малые, шептали об этом по углам, поднимая вверх большой палец и причмокивая губами, то есть выражая свое уважение.

В тот же год евнух получил новое назначение: его направили инспектировать Бэйянскую флотилию, то есть он стал помощником Седьмого князя Ихуаня. Впервые в истории Цинской династии придворный евнух стал государевым вельможей и инспектором флота. Как известно, евнухам было не положено заниматься политикой. Закон, завещанный нам предками, в этом отношении был весьма суров. Ли Ляньин все это, разумеется понимал. Поскольку, согласно существующим правилам, евнух не имел права получить ранг выше четвертого, он сменил регалии на шапке со второго на четвертый ранг. Дотошно соблюдая все правила церемоний, он только тогда последовал за Седьмым князем.

На корабле евнух отказался занять предоставленную ему каюту, уступавшую в роскоши лишь великому князю, при этом сказав: «Разве посмею я сравнивать себя с великим князем или вельможей Ли (Ли Хунчжаном)»[239]. Он настоял, что будет жить в подсобном помещении князя. Евнух старался ни с кем не общаться, весь день прислуживая великому князю: подносил ему трубку с длинным мундштуком или держал огромный пыжиковый кисет с табаком. Считая, что его послали специально прислуживать князю, он обычно стоял где-то сбоку, низко склонив голову и смежив веки. Вечерами он грел князю воду для ног и при этом говорил: «Раньше у меня не было случая прислуживать вашему высочеству, позвольте нынче вам услужить!» Как рассказывают, растроганный князь тут же начинал ему кланяться, сложив руки на груди, тем самым выражая свое уважение. После той командировки известность евнуха еще больше возросла. Его расхваливали перед Цыси не только Седьмой князь, но и сам Ли Хунчжан. Цыси была очень довольна: ведь евнух, прославляя прежде всего ее саму, заткнул рот многим придворным. «Видно, не зря я его так люблю!» — как-то произнесла она. Семнадцатого числа десятой луны, сразу после юбилея Цыси, наступил день сорокалетия евнуха. По этому случаю государыня приказала накрыть у себя стол с особыми угощениями. Известно, что она обычно обедала в государевой трапезной — в Доме Пищи Долголетия, где порой накрывали сразу несколько столов. На сей раз она пригласила старых евнухов и даже их учеников, а также близких ей по возрасту знакомых вельмож. Юбилей прошел довольно тихо. По словам самого Ли Ляньина, он сделал несколько поклонов престарелой государыне (правда, больше чем обычно), потом императору и его супруге, а в конце — своим родителям. Вот так, без особого шума и спокойно закончился его юбилей.

Если сравнивать поведение евнуха Ли с Ань Дэхаем[240], то оно отличалось, как небо от земли. Ань — человек низкий и невежественный, к тому же невероятно болтливый. Как гласит поговорка: «В собачьем нутре не смогут удержаться даже два ляна сала!» Другое дело Ли Ляньин: этот, как говорится, из навозного жука превратился в цикаду и взлетел в поднебесье. Ли никогда не горячился, он решал все дела с холодной головой. В этом состояло его большое достоинство. И вот еще: если кто-то из евнухов совершал промах, Ли старался проявить не только свою силу и власть, но и доброту, втихомолку оказывая провинившемуся поддержку. Не удивительно, что евнуха очень уважали и старались с ним сблизиться.

После кончины государыни Цыси многие потеряли поддержку, потому что исчезла опора, а это означало для них крах.

Говорят: «У каждого государя есть свои приближенные». Если же они не нужны, им просто дают под зад — и конец! Тем более это касается таких людей, как Главный Управляющий Ли. Он прекрасно все это понимал, за что я его уважала. Конечно, он заранее все хорошо продумал. Драгоценности, которые когда-то ему подарила государыня, он сложил в семь больших коробов и передал императрице Лунъюй[241]. При этом он ей сказал: «Все эти вещи принадлежат императорскому дому, а потому не должны из него исчезнуть, ими не смеют пользоваться простые смертные. Я, простой раб, несколько десятков лет бережно и аккуратно хранил их для двора. Сейчас я состарился, ослаб здоровьем, поэтому прошу позволения покинуть дворец. Эти драгоценности я возвращаю хозяевам!» Поступок евнуха сильно растрогал императрицу Лунъюй и, хотя старая государыня Цыси уже почила, милость нынешней императрицы по отношению к евнуху ничуть не ослабла. Когда же евнух Ли умер, она пожаловала две тысячи лянов серебра на похороны, как это положено крупному сановнику. Отсюда видно, какую милость ему оказывали при дворе. Ли Ляньин готовился к своей кончине, поэтому заранее решил избавиться от дареных драгоценностей. Редко бывало, чтобы придворный тайцзянь столь трезво и благоразумно поступил со своим богатством.

Так же обстоятельно он решил и все семейные дела. Еще до года усюй (1898)[242] — в ту пору еще была жива его мать, — он поделил свое имущество на семь частей. Больше трехсот семидесяти цинов земли он разделил на пять долей, раздав ее братьям. Остальное имущество было разделено на семь частей, из которых две равные были отданы сестрам. Точную цифру я назвать не могу, но по слухам, обе девицы получили по сто семьдесят тысяч лянов серебром. Кроме этого, обеим досталось по семь шкатулок с разными дорогими украшениями. Понятно, мать была очень рада, но племянникам при этом говорила: «Большое богатство — большие беды!» Поэтому, мол, проявляйте осторожность. В общем, как я уже говорила, если убрать личные пристрастия, можно сказать, что поведение евнуха заслуживает большого уважения. И все же евнух Ли не всегда был в чести и в фаворе. Как я сама замечала, после года усюй старая государыня уже не слишком ему доверяла.

Службу евнуха при дворе (если он к тому же известный человек) можно сравнить с хождением по канату. Надо все время держать ухо востро, стоит чуть оступиться — полетел вниз, в пропасть глубиной десять тысяч чжанов. Прислуживая старой государыне, мы, конечно, были ей верны, но в то же время нам не хотелось как-то ущемить императора Гуансюя. Между тем, к году усюй всё во дворце невероятно усложнилось. Надо было проявить свою верность или тому, или другому, что совместить было совершенно невозможно. Казалось, даже самым близким евнухам не под силу знать, из какой тучи может хлынуть дождь. Если исполнять лишь волю Цыси, это означало чем-то задеть государя. Может, лучше обождать, когда престарелая Цыси покинет сей мир? Только, глядишь, придется ждать лет эдак сто, а за это время сам протянешь ноги или потеряешь голову. Если же пойти супротив Цыси, твоя жалкая жизнь окажется в смертельной опасности. Словом, надо было смотреть вперед и думать о каком-то запасном пути, что совместить было очень трудно. Ли Ляньин, как видно, в какое-то время заколебался, что тут же заметила Цыси. Она поняла, что евнух уже не тот человек, на которого можно полностью положиться и которым можно беспрекословно управлять. В общем, Цыси в нем разуверилась, а после года усюй приблизила к себе Цуя, которому поручила следить за всеми действиями императора Гуансюя в месте его заключения — Интае. Она же велела евнуху Цую бросить наложницу государя Чжэньфэй в колодец. Ли Ляньину посчастливилось не впутаться ни в одно из этих дел, а это и есть искусство хождения по канату. Он проявил исключительную внимательность к Гуансюю во время «возвращения государева экипажа» в столицу, однако старался скрыть расположение к себе государя.

В ту пору во дворце гулял такой анекдот: если желаешь выбрать себе друга, ищи его среди всех, кроме владельцев ломбарда и палачей. Первые (даже если они не держат против вас зла) всегда прикидывают: он пришел в мою лавку в шубе и с изумрудным перстнем на пальце, интересно, за сколько он их заложит? Ну, а палач всегда присматривается к вашей шее: в каком месте удобнее тяпнуть резаком. Должна сказать, дворцовые евнухи — люди по большей части весьма суеверные, твердолобые. Стоит кому посмотреть на его шею — и у евнуха душа ушла в пятки. Порой он отвернется и на своем местном наречии выругается: «Ах, ты песий выродок!» Например, Цуй Юйгуй напрямик нам говорил: «Почтенные, не таращьте глаза на мой затылок, иначе он может отделиться от шеи. На небе загремит барабан, и моя головушка покинет свое место!» Евнухи жили в постоянном страхе, с ужасом представляя, что кто-то им непременно отрубит голову. Понятно, что таким же был и евнух Ли, которому совсем не хотелось осложнять свои отношения с теми, кто над ним властвовал. Да и кому захочется рисковать головой? На сей счет существует хорошая поговорка: «Южный ветер не всегда дует на север, а северный порой вдруг повернет к югу!»

Помнится, что после года усюй император Гуансюй решил совсем отказаться от лекарств. По словам кого-то из евнухов, он однажды будто бы сказал: кто не пользуется лекарствами, тот придерживается золотой середины. Лекарь-де может больного вылечить, а может и погубить. Если же вовсе отказаться от снадобий, от этого не будет ни вреда, ни пользы, ведь организм как бы находится на одном уровне, а это и означает придерживаться середины. Послухам, государь всерьез решил вознестись на небо. Все это мне рассказывал мой Лю, когда как-то возвратился из дворца, где брил голову государя. После юбилея Цыси государь сказал, что больше бриться не станет и его, Лю, больше к себе не позовет. В те дни у государя страшно распухли ноги, и он едва ходил, передвигался с большим трудом. Несмотря на недуг, он твердо решил к лекарствам больше не прикасаться. Теперь-то мне ясно, что император опасался евнухов. Если бы Цыси умерла раньше Гуансюя и он обрел бы настоящую власть, чувство обиды, которое он таил в своей душе, непременно вырвалось бы наружу. Зная нрав Гуансюя, можно догадаться, что многим бы тогда не поздоровилось. Понятно, что некоторые старались оставить себе путь к отступлению.

Я вспоминаю тридцать четвертый год эры Гуансюй. Двадцать первого октября государь отправился на небо, а на следующий день преставилась Цыси. Евнух Ли, соблюдая стодневный траур, в конце января первого года эры Сюаньтун[243] обратился к вдовствующей императрице Лунъюй с просьбой об отставке: «Я прослужил у покойной государыни пятьдесят два года, пользовался ее милостью, которую сейчас возблагодарить уже не смогу и сделаю это лишь в моей будущей жизни. Покинув дворец, я три года буду носить траур по государыне и этим хоть как-то выражу свою благодарность и признательность». Вот так, без особого шума, евнух покинул дворец.

С того времени Ли Ляньин больше нигде не появлялся. Его дом находился в квартале Цветущей Гармонии (Цайхэфан), что в местечке Хуанчжуан в Хайдяне. Славное поместье: с искусственными горками и садом. По слухам, его подарили евнуху князь Цинван и сановник государевой канцелярии Ян Лишань, который слыл известнейшим богачом Пекина. Человек весьма деловой, он проявлял большую активность и на чиновной ниве. Говорили, он будто бы являлся учеником евнуха Ли. В общем, это был дельный и полезный человек. К слову сказать, это он отстроил Летний дворец Ихэюань.

Ли Ляньин среди приближенных к Цыси людей являлся едва ли не самой влиятельной фигурой. Поскольку Старая Будда[244] любила отдыхать в Летнем дворце, для своего удобства она приказала построить евнуху дом в Хайдяне, чтобы он был поближе к ней. По слухам, дом евнуха строили на деньги, предназначенные на ремонт Летнего дворца. Словом, по знакомству. Что до самого Ян Лишаня, то он в те самые годы сблизился со знаменитой куртизанкой Сай Цзиньхуа, однако в год гэнцзы (1900)[245] его прикончили «боксеры»-ихэтуани. Гетера дала клятву отомстить за возлюбленного. Воспользовавшись своими связями с командующим Объединенной армией восьми государств, она добилась расправы над повстанцами. В районе Овощного рынка — Цайшикоу, перед храмом Западного Журавля соорудили траурный павильон в память Ян Лишаня. Здесь гетера наблюдала, как падают головы главарей ихэтуаней. Кто-то из бестолковых пекинцев думал тогда, что эта Сай Цзиньхуа настоящая патриотка. Такая молва действительно какое-то время ходила по Пекину.

Табличка со словами «Поместье Ли в квартале Цветущей Гармонии» скоро исчезла, а это означало, что евнух прервал свою связь с миром. Возможно, из-за смуты и беспорядков, которые происходили в то время, он больше в своей усадьбе не жил. Любого в ту пору могли остановить на дороге, устроить пожар в доме, наконец, захватить с целью выкупа. Подобные случаи происходили не только на дальних окраинах Пекина, но и вблизи города. Правда, евнуха охраняли более десятка телохранителей, и все же он остерегался жить в окрестностях столицы. По слухам, последние годы он обосновался в обители Белых Облаков, где когда-то в скромном приделе коротала свой век мать Цыси, хотя эти слухи не слишком похожи на правду.

Как говорится, «большое дерево привлекает сильный ветер», евнух Ли считался очень богатым человеком, понятно, что многие мечтали поживиться на его счет. Ходила молва, что последние годы он прятался в Сюаньнани, в местечке под названием «Сад Южных цветов», только вряд ли он мог остаться во Внешнем Городе. В общем, после своего ухода из дворца, евнух Ли никому не сообщил о своем местопребывании, даже своим ученикам. Никто его больше не видел.

Перед праздником Цинмин — Поминовения усопших[246], на третий год правления Сюаньтуна, мы получили из местечка Байшоушань (Горы Долголетия) траурное уведомление. Его прислал совершенно незнакомый нам человек, который сообщил о тяжелой болезни евнуха. Помню, весной того года стояли сильные холода, а в первую луну все время была пасмурная погода. Ли Ляньин, по слухам, заболел дизентерией и очень быстро скончался. Недуг свалил его двадцать девятого числа первой луны. Ночью у него начались рези в желудке, на второй день стала выделяться слизь с кровью. Больной перестал принимать пищу, а четвертого числа второй луны преставился. Родные рассказывали, что этот вид недуга почему-то называется «стиснутой глоткой» и люди умирают от него почти мгновенно. Однако никто из домашних так и не сказал, где умер евнух, словно все запечатали уста. Похороны проходили в Хуанчжуане, в квартале Цветущей Гармонии. То были последние дни Маньчжурской династии, ее закат. К этому времени ни сам евнух, ни даже императрица Цыси уже не имели никакого влияния, и все же родня опасалась, как бы чего не стряслось. Поэтому похоронный обряд прошел в Хайдяне почти незаметно, по-видимому, родственники боялись, что в Пекине подобное событие может иметь нежелательные последствия, однако они все же соблюли «большой траур», чтобы обеспечить последнему прибежищу евнуха вечное спокойствие, а заодно и задобрить местный люд. В Пекине в ту пору существовал такой обычай: в случае чьей-то смерти каждому, кто заходил в поминальный балаган, чтобы выразить свое уважение усопшему, будь то знакомый или просто прохожий, выдавали траурный колпак, опояс, короткую траурную куртку, едва прикрывавшую колени, три пампушки маньтоу и миску мяса. Этим самым семья стремилась подчеркнуть, что сохраняется нить судьбы между покойным и всеми, кто жил в этом квартале. Этот обычай называли «большим трауром». Понятно, что ответственные за церемонию были обязаны встретить человека и проводить его с дарами. Этот обычай требовал от организаторов большой траты сил и средств, однако благодаря этому ритуалу семья могла себя достойно показать и завоевать симпатии земляков. Я впоследствии нередко думала об этом и приходила к заключению, что иначе поступить было, видимо, невозможно. Церемония похорон продолжалась недолго: четвертого числа происходило «положение во гроб», шестого — «служение душе», на третий день после смерти, с седьмого по девятое — поминовение, десятого — ставили точку на иероглифе «ван» — «князь», обозначив «место хозяина»[247], а одиннадцатого был «вынос тела». Как видно, родственники торопились поскорее похоронить евнуха, чтобы тот обрел покой в земле. Похоронили евнуха в урочище Эньцзичжуан.

Это место иначе называют храмом Милосердной Помощи. Он находился за воротами Фучэнмэнь, всего в двух ли от Баличжуан («деревни Восемь ли»), то есть в том же самом районе Хайдяня. Именно здесь находилось место захоронения дворцовых евнухов. В свое время на кладбище воздвигли храм в честь бога Гуаньди[248], но потом его назвали храмом Милосердной Помощи. Перед зданием обители возвышалась каменная стела, на которой была обозначена история дарения храма императором Юнчжэном[249]. Согласно этой записи, государь Юнчжэн специально выдал десять тысяч лянов серебра для погребения дворцовых евнухов и приказал выделить несколько сотен му земли с целью обустройства кладбища и строительства храма. Окрестным жителям повелевалось ухаживать за кладбищем, потому это место и назвали урочищем Милосердной Помощи. За оказанную государем милость евнухи поминали его, выказывая ему свое уважение и благодарность.

Когда скончался евнух Ли, я вместо моего Лю (он в это время болел) пошла на похороны одна, но в траурной церемонии участвовала только один раз. Поскольку женщин из семьи Ли пришло очень мало, я тоже не стала особенно выделяться. Выполнив кое-как последний долг по умершему, я села в повозку и вернулась домой. Многие в тот день заметили, что родственники евнуха обходились с гостями довольно прохладно, а сама траурная церемония, надо сказать, прошла без особой торжественности. Потом я не раз приходила в храм, но только уже по своим собственным делам. Во второй год Республики (1913) мой Лю неожиданно скончался, и я его похоронила на том же самом кладбище возле храма Милосердной Помощи. Став вдовой, я выполнила все положенные траурные обязанности, включая не только «проводы души», но и «церемонию с кувшином». Когда я попала на кладбище снова, я хорошо рассмотрела место захоронения евнухов. Зашла я и на могилу Ли Ляньина. К слову сказать, в то время участие вдовы евнуха в погребальном обряде было делом весьма необычным.

Кладбище евнухов делилось на три части. К югу от храма Гуаньди простирался открытый пустырь, на котором виднелось множество могильных холмиков. Здесь были похоронены две тысячи шестьсот или две тысячи семьсот евнухов. Кладбищенский сторож, старый Сунь, мне объяснил, что в свое время евнухи имели свою общину, которая находилась в ведении Управления внутренних дел — Нэйуфу, помогавшего ухаживать за кладбищем. Каждый год в день Поминовения специально нанимали людей для проведения разных работ; одни подсыпали на могилы землю, другие сажали деревья. Само кладбище не походило на пустое дикое пространство с бестолково разбросанными могильными холмиками. Нет, здесь существовал определенный порядок, места захоронений заранее планировались, людей хоронили согласно дате смерти, а каждая могила имела свой номер. На вершине высокого холма находилась самая большая могила, но только она пустовала — в ней никого не хоронили. В этом месте стояла высокая каменная плита, разделявшая кладбище на два участка: восточный и западный. На одном хоронили евнухов-бедняков, а на втором — богатых. Впрочем, богачи могли иметь сразу несколько могильных холмиков, или «пещер», как их называли. Все вместе они образовывали единый могильный комплекс. Здесь стояли каменная стела и каменный стол для жертвенных даров. Могилы бедняков обычно представляли собой небольшие земляные бугорки. Когда умирал кто-то из таких бедолаг, ему за казенный счет сколачивался из восьми досок гроб, который назывался «ивовый короб», потом рыли неглубокую яму (всего в три чи глубиной), клали туда колоду, а сверху кое-как припорашивали ее землей. Понятно, что такое кладбище мало чем отличалось от обычного пустыря, где шныряли дикие собаки и где они кормились. А вот казненных евнухов хоронили без всяких гробов и вовсе не на кладбище. Тело выбрасывали на пустырь, где его поедали собаки. К северу от храма картина была совершенно иная. Если южная часть представляла собой дикое холмистое поле, от которого веяло холодом и тоской, то к северу повсюду зеленели небольшие деревья, меж которыми виднелись сооружения из темного кирпича под черепичными крышами. У каждого, кто видел эту картину, возникало ощущение огромного различия между убожеством и пышностью этих двух мест. В нескольких десятках шагов к северу от храма стоял арочный мост, пройдя который человек мог попасть во дворик, огороженный каменной стенкой. Там стояла каменная арка-пайфан с надписью «Монаршей милостью дарованная могила Главного Дворцового Управляющего Ли». Надо заметить, что слова о «монаршей милости» в свое время сильно задели евнуха Цуй Юйгуя, который для своей будущей могилы выкупил шесть цинов и восемьдесят му земли у храма «Гуаньди, что с конем» в Хайдяне. Хоронить себя на кладбище при храме Милосердной Помощи он решительно отказался. Арка в память о евнухе, по всей видимости, была воздвигнута уже после его смерти. К ней вела дорожка, выложенная каменными плитами. Само место захоронения представляло собой довольно высокий курган, вершину которого венчал холмик желтоватой земли, имеющий форму могилы. В нижней части холмика находилось «темное пристанище», в котором покоился гроб евнуха. Место захоронения было в свое время даровано самой императрицей Цыси, то есть задолго до кончины Ли Ляньина, иначе вряд ли он отважился бы оставить слова о «монаршей милости». По обеим сторонам «дорожки духов» на каменных платформах стояли сооружения, называвшиеся «жертвенными беседками» — тинцзы. В восточной части возвышалась белая мраморная стела, на которой были записаны основные факты из жизни усопшего. От могилы веяло холодом. Некоторое разнообразие в этой тоскливой картине создавала внешняя стенка, окружавшая могильный комплекс. Казалось, от былого величия придворного евнуха здесь не осталось и следа.

С запада к могильному холму примыкало сооружение, называвшееся «Кумирней господина Ли». Мне кажется, тот, кто сооружал могилу евнуха, хорошо знал Ли Ляньина и его пристрастия. Вообще-то Ли производил впечатление человека довольно простого и даже глуповатого, однако в действительности он был совсем не такой. Он был не чужд красоты, ему нравились тонкие и изящные вещи. Недаром старая императрица иногда с похвалой отзывалась о его «внутренней изысканности». Кумирня-скиния воспроизводила облик дворцового кабинета — «Северного домика», разделенного на три помещения. Домик сложен из хорошо подогнанных отшлифованных кирпичей, к нему ведут мраморные ступеньки и балюстрада длиною в три чи, два столбика — колонны с ярко-красными парными надписями. Пол в домике выложен квадратной брусчаткой, оконца, украшенные замысловатым переплетом, заканчиваются низким деревянным подоконником. Вся эта картина радовала глаз. Двери скинии заперты на замок, но через зарешеченное оконце можно увидеть поминальный столик, на котором стоит таблица предков, прикрытая футляром. К западу от главного сооружения располагались два флигеля, дорогу к зданию загораживал экран. Вероятно, в одной из пристроек жила прислуга, а в западном флигеле принимали гостей, но только сюда никто давно уже не приходил: повсюду лежал слой пыли, там и сям висела паутина.

Когда я вернулась в храм Гуаньди, старый Сунь, кладбищенский сторож, сообщил, что в западной зале храма можно увидеть посмертный портрет самого Ли Ляньина, и предложил мне на него взглянуть: похож-де на живого или нет. Я удивилась: почему портрет висит в зале храма, а не в самой кумирне, где воскуряют благовония? Я направилась в западную залу. В самом деле, там я увидела портрет евнуха в сидячей позе. Картина представляла собой холст размером примерно в два чи. На голове евнуха шапка чиновника второго ранга с красным верхом. Он облачен в пурпурный парадный халат, поверх которого надета желтая куртка с эмблемой дракона. На груди нитка дворцового жемчуга. На раздвинутых ногах — высокие сапоги с белой подошвой. Голова немного наклонена вправо, чтобы зритель мог видеть павлиньи перья, прикрепленные сзади к тулье. Именно так писали портреты чиновников во времена Маньчжурской династии. На красном с желтизной лице выделяются высокие скулы, припухлые глаза полузакрыты, крупный нос, толстые губы, подбородок выдается вперед. Без всякого сомнения, это был евнух Ли Ляньин. Вот только его глаза были нарисованы неверно. В жизни они были узкие, но необычайно острые и пронзительные — прямо перечные зернышки. Глаза евнуха на картине не передавали духовной сущности этого человека. Видимо, художник задумал изобразить евнуха для потомков именно таким: видом своим солидным и в то же время простым.

Сторож при храме мне сказал, что родня евнуха позволила ему возжигать благовония и приносить жертвы, за что они дают ему деньги на свечи и курительные палочки. «Времена сейчас очень неспокойные: беспорядки, солдатские бунты, ну, а я здесь вместо родственников вроде как проявляю заботу о покойном!» — сказал Сунь. Я попросила у него благовонных палочек и возложила какие-то сласти на алтарь, после чего совершила низкий поклон. «Усопший человек превыше всего», — так по существующим пекинским обычаям живой человек проявлял свою заботу и внимание к усопшему. А ведь мы как-никак часто встречались во дворце.

Как я уже говорила, во второй год Республики я похоронила своего Лю, после чего полный год ходила на его могилу, но потом перестала, потому что боялась. Места здесь слишком пустынные, кругом безобразничают туфэи[250]. К чему молодой вдове лишние беды и неприятности?..

Старая дворцовая служанка закончила свое долгое повествование, ну, а я, согласно тексту на каменной стеле, могу добавить следующее: Ли Ляньин родился семнадцатого числа десятой луны в двадцать восьмой год эры Даогуан (то есть двенадцатого ноября 1848 года), в пятый год эры Сяньфэн (1855) его оскопили, а на следующий год он оказался во дворце. К 1860 г., когда ему было двенадцать лет, англо-французские войска сожгли дворец Юаньминъюань[251], и евнух вслед за императором отправился в Жэхэ[252]. В 1861 г. умер император Сяньфэн, и евнух вместе с обеими императрицами вернулся в Пекин, где обе стали «правительницами за занавесом»[253]. В 1867 году (на шестой год эры Тунчжи), когда евнуху исполнилось девятнадцать лет, ему присвоили звание Второго Главного Управляющего дворца, а в 1869 г., после казни Ань Дэхая (Ли исполнился всего двадцать один год) его назначили Главным Управляющим. В 1888 г. Ли вместе с великим князем Чунем отправился инспектировать флот. В 1898 году (в двадцать четвертом году эры Гуансюй ему исполнилось пятьдесят) он впал в немилость. В 1900 г., во время захвата Пекина Объединенной армией восьми государств, он со двором Цыси бежал в Сиань, однако уже на следующий год Цыси возвратилась в Пекин. В 1908 г. ему исполнилось шестьдесят. В тот год умерла Цыси. Евнух, передав дарованные ему драгоценности двору, попросил императрицу Лунъюй освободить его от службы. В 1909 г., спустя сто дней со дня кончины императрицы Цыси, Ли покинул императорский дворец. В 1911 г. (на третий год эры Сюаньтун), когда евнуху исполнилось шестьдесят четыре года, он скончался.

Оказавшись во дворце в девятилетием возрасте и покинув дворец, когда ему был шестьдесят один, евнух, таким образом, прослужил пятьдесят два года — почти всю свою жизнь, и все это время он находился подле властительницы из рода Нала. Несомненно, Ли Ляньин был одной из самых заметных и влиятельных фигур в поздней истории Маньчжурской династии.

В свое время Лу Синь как-то сказал, что китайскую национальную особенность составляют три явления: евнухи, наложницы и опиумокурение. Разумеется, эти слова заключают в себе негативный смысл, однако у всякого национального обычая есть свои истоки и своя история. Скажем, если обратиться к институту евнухов, то это странное и весьма нелепое явление целиком связано с жизнью императорского двора. В Китае история института тайцзяней — дворцовых смотрителей насчитывает более двух тысяч лет, причем в течение этого долгого времени политические судьбы многих династий, их взлеты и падения в значительной мере зависели от деятельности при дворе евнухов-тайцзяней. По правде говоря, я не слишком разбираюсь в истории и политике, а потому просто расскажу о том, что мне довелось слышать о жизни придворных скопцов. К слову сказать, оскопление в жизни евнухов считалось едва ли не самым главным событием.

Оценивая порой свои собственные поступки, я нередко задумывалась над таким вопросом. К примеру, себя я никак не считаю особенно образованным человеком, однако полагаю, что человек, совершенствуя самого себя, должен уметь беречь свою семью, занимаясь одновременно государственными делами. И вот думая об этом, я будто бы погружаюсь в какую-то неведомую мне тайну. В начале Цинской династии жил литератор по имени Ван Юйчан, который написал такое стихотворение:

В одном из ранних комментариев к этому стиху говорится, что в то время при дворе было около семидесяти тысяч данов[255], то есть «чиновников с подвеской» — евнухов. В смутную пору они разбежались кто куда, а дворцовые люди бросились искать убежище в городе. В этом стихотворении говорится о том, что произошло в год цзяшэнь[256], когда пала династия Мин. На мой взгляд, картина, изображенная в стихотворении, представлена куда живее, чем в известном «Жизнеописании дворцового слуги Фэя». Император Чунчжэнь[257] как-то сказал: «Не может быть государя в гибнущем царстве, как не может быть и придворных в стране, которая рушится!» Государь не случайно много раз отдавал приказ о сокращении расходов на служащих дворца. В то время, когда отчизне грозила погибель, во дворце кормилось семьдесят тысяч евнухов — цифра, которая представляется чудовищной насмешкой. Впрочем, я не собираюсь особенно распространяться на эту тему, но все же должна заметить, что эта огромная цифра уже сама по себе означает широкое распространение профессии «оскопительства», а хирургическое искусство лекарей должно было быть довольно высоким. Во времена династии Цин число оскопленных значительно сократилось, а их отбор стал куда строже, чем раньше. Начиная с династии Мин, людей, подвергшихся оскоплению, обычно отбирали из далеких районов страны, например, из западной Фуцзяни или северной Шэньси, но постепенно он распространился на северную часть провинции Шаньдун, центральную и южную области провинции Хэбэй. Не случайно в этой профессии возникло два направления: южное и северное. Мастера оскопления (представителей этого малогуманного ремесла презрительно называли «обрезателями» — «даоэрцзянами») принадлежали к известным кланам, имеющим далеких предков. До династии Хань оскопление проводилось двумя способами, которые назывались «пянь» и «гэ». Первый подразумевал отсечение яичек, второй («обрезание»-гэ) означал удаление яичек и отсечение «мужской силы» — «ши». Различие между этими двумя операциями сначала было не вполне ясно, однако во времена ханьского государя У-ди — Воинственного оно определилось вполне отчетливо. Когда Великого историографа Сыма Цяня поместили в комнату, где разводили тутового шелкопряда, там его лишили мужской силы — ши. В таких комнатах всегда было жарко и не чувствовалось никакого дуновения ветра. Не вполне ясно, как проходила сама операция: совершалась ли она с помощью ножа-скальпеля или тонкой струной, которая стягивала семенники. Великому историографу в то время было уже около пятидесяти лет. Ученый Ван Говэй[258] в своем «Исследовании погодной деятельности[259] Великого историографа» писал, что Сыма Цяня оскопили в третий год тяньхань, то есть в девяносто восьмом году до нашей эры. Ему было тогда сорок восемь лет. По счастью, ему вместе с Лю Чэдуном удалось убежать на запад, где он совершил молебен в одном из горных храмов (Смотри «Послание Сыма Цяня Жэнь Ю-аню»), Это означает, что операция имела какие-то отрицательные последствия.

Возвращаясь к нашим дням, могу сказать, что в мое время в Пекине жили две известные семьи, которые занимались оскоплением. Одна (ее звали Би-у) проживала в переулке Счетоводов, поблизости от улицы Наньчанцзе — Южной, а вторая (семья Лю) обитала в Кирпичном переулке за воротами Дианьмэнь — Земного Спокойствия. Лекаря звали Скальпель Лю. У обеих семей была весьма длинная история. Кто-то из них даже удостоился при дворе чиновного звания. Интересно, что некоторые члены тех семей имели шапки чиновников шестого ранга, то есть стояли на одну ступень выше, чем даже начальник уезда. По слухам, каждый сезон года они поставляли цинскому двору сорок мальчиков-тайцзяней. Понятно, что эти оскопители-профессионалы имели отличное оборудование, предназначенное для таких операций. Однако в тот год, когда в Пекин вошла Объединенная армия восьми государств, деятельность этих лекарей была запрещена.

Как-то весной в праздник Цинмин мы отправились в парк Ихэюань — в Летний дворец. Было довольно прохладно, поэтому все мы надели теплую стеганую одежду. Говоря по правде, мы любили этот парк куда больше Зимнего дворца вовсе не за его красивые виды, а потому что дворцовые правила не были там такими строгими, как в Гугуне. Мы чувствовали свободу, имели возможность как-то развлечься. Помню нам очень нравилось собирать травку имуцао — «материнская польза». Дело в том, что у императрицы Цыси еще в молодости появился недуг — болезнь крови, поэтому она круглый год принимала особый бальзам, сделанный из травки имуцао. Цыси считала, что растение, которое ей доставляют с Восточных Могил — Дунлин[260], не обладает нужными качествами, а потому с наступлением лета готовила снадобье сама. Для приготовления бальзама нужно иметь растение самого лучшего качества, именно такая трава росла вокруг Храма Неба и на Заднем холме парка Ихэюань. После Праздника Начала Лета — Дуаньу[261] мы отправлялись собирать это растение. У травы были белые цветочки величиной с зернышко гаоляна, длинные пористые листики, как у дикой конопли. На стебле длиной около трех чи распускалось сразу множество цветочков, по своему оттенку немного напоминающих цветы лотоса. Цыси в последние годы постоянно принимала настой, сделанный из этой травы, при этом отмечая, что снадобье оживляет ее кровь, способствует работе кишечника и поднимает тонус. Мы обнаружили одно хорошее место, где можно собирать траву имуцао, — позади Дальнего холма, в нижней части Западной галереи. Летом здесь постоянно веял южный ветерок, что доставляло нам истинное наслаждение, да и само это место было необычайно красиво.

Нередко сюда приходил евнух Чжан Фу. Мальчики-слуги (понятно, скопцы) готовили ему чай, набивали трубку гуаньдуньским табаком. Евнух Чжан любил нами покомандовать и объяснял нам, как надобно собирать растения. Я часто приходила сюда после ночной службы, не успев даже хорошенько выспаться. Помню, среди травы, которую мы собирали, попадались кустики крупной конопли, которая, в отличие от дикой конопли и клещевины, называлась «вонючей». У этого растения были крупные темно-зеленые листья, которые топорщились, будто лапы. Белоснежные цветы напоминали колокольчики, среди лепестков виднелись два созревших семечка — плода. Стоило задеть лист растения, как сразу можно было почувствовать резкий неприятный запах. Помню, старый евнух Чжан, заметив это растение, с изумлением воскликнул: «Эй! Это же отличное лекарство, к тому же очень редкое! В свое время оно меня и спасло!» Видимо поняв, что сболтнул лишнее, он тут же замолчал, но мы уже засыпали его вопросами: как «вонючая конопля» спасла ему жизнь.

Чжан Фу, тяжело вздохнув, промолвил: «Есть такая поговорка: „Если кого бьешь, не бей по лицу, если о ком говоришь, не поминай его недостатков!“ Еще наши предки когда-то говорили, что из трех видов непочтения к родителям главным является отсутствие потомства. Наш брат евнух как раз подпадает под эту статью. Кто хочет указать на его недостатки, выругавшись, непременно скажет, что евнухи, мол, выросли не на обычных людских хлебах!.. Вообще-то предки нашей Цинской династии относились к нам, евнухам, довольно милостиво. Если, к примеру, придворный евнух совершал какой-то проступок, его не отправляли на Цайшикоу — Овощной рынок[262], ему оказывали особую милость — посылали под нож. Одним словом, жизнь у нас, евнухов, была нелегкая и вряд ли я смогу рассказать вам о ней во всех подробностях». Евнух говорил медленно, растягивая слова. Мы смотрели на него с вниманием, ожидая продолжения рассказа. Он говорил: «Наша семья жила в области Хэцзяньфу, то есть в южной части провинции Хэбэй. Край был бедный, потому что кругом одни солончаки, на которых, как известно, хлеб не растет. Из-за бедности жить было просто невмоготу. Не удивительно, что именно в наших местах появилось так много евнухов-тайцзяней. Со временем их число росло, а потому ширился спрос на лекарей-специалистов, надо сказать, высоких профессионалов своего дела. Их почтительно называли „мастерами“, а в обиходе — „обрезателями“. Эта профессия переходила от отца к сыну, причем секреты ремесла посторонним не раскрывались, каждый владел своими тайными приемами. Лекарь-оскопитель для мальчика-евнуха был все равно что учитель-наставник для монаха и почитался им всю жизнь. Человек, который подвергался операции, допускался к ней только после того, как совершит перед лекарем положенные поклоны. Если в будущем евнух добился почета и славы, самую значительную дань уважения он должен был поднести своему врачевателю. В качестве подарка лекарю обычно подносили свиную голову или курицу, а также бутыль самогона. Что до денег, то сумма определялась в зависимости от состояния семьи, но обычно денег сразу не отдавали. Это значило, что оскопленный мальчик рано или поздно заплатит сам: когда разбогатеет и прославится, он непременно вспомнит о своем лекаре.

Оскопитель подписывал с главой семейства или его доверенным лицом письменный договор, который в то время назывался просто „бумагой“. В ней четко говорилось, что оскопление производится добровольно и его исход никоим образом на договор не влияет. При подписании бумаги присутствовали свидетели: три или четыре человека, обычно старики, но иногда и молодые люди. Это делалось для того, чтобы в будущем не было осложнений и неприятностей, то есть чтобы лекарь мог избежать суда. Но главное даже не в этом. Лекарь-оскопитель как бы вкладывал свой капитал в будущее дело. Когда оскопленный мальчик вырастет и разбогатеет, из него можно будет извлечь выгоду. А вначале врачеватель как будто немного тратился и даже оказывался в убытке, но на самом деле это не имело для него никакого значения. Если в договоре было ясно записано, что „оскопление добровольное, деньги не уплачены“, смысл этих слов надобно было искать между строк, то есть что вознаграждение ожидает лекаря в будущем. Такая „личная взаимосделка“ подразумевала два вида расплаты: одна при гарантии жизни пациенту, а вторая — когда такая гарантия отсутствовала.

Тем не менее, человек, готовившийся к операции оскопления, должен был принести лекарю некие „дары“: тридцать цзиней риса — норма зерна на один месяц; несколько корзин с очищенными от зерна кукурузными початками (такими початками обычно топили печь и подогревали кан); несколько даней конопляной соломы, которую сжигали, превращая в золу, и этой золой очищали загрязненные места тела и присыпали раны в области мошонки (зола от такой соломы была тонкая и мягкая, и потому не обжигала кожу); половину рулона бумаги для оклейки окон (пятьдесят листов), которыми плотно заклеивали окна, чтобы в комнату не проникал ветер.

В то время моя семья сильно бедствовала и дошла до крайности, когда жизнь и смерть потеряли всякий смысл. При поддержке соседей, у которых пришлось чуть ли не просить подаяние, мы кое-как наскребли свыше двадцати цзиней риса, собрали несколько даней хвороста и початков и заклеили бумагой окна. Теперь можно было приглашать лекаря и, положившись на волю небес, ждать своей судьбы. После совершения положенных поклонов врачевателю он повел меня к себе. Оскопление происходило в подходящий сезон года, лучшим считалась поздняя весна или начало лета, когда температура воздуха не очень высока, то есть еще не слишком благоприятна для москитов и мух. Это было важно, поскольку нижняя часть тела должна была оставаться обнаженной. Комната, где проходила операция, представляла собой небольшое обособленное строение, примыкавшее к спальному помещению, сложенное из битых кирпичей и черепицы. В деревнях перед посадкой батата в землю его клубни сначала проращивали на теплом кане именно в таком помещении. У лекаря эта комната также использовалась для этих же целей. Кан должен был обязательно иметь кирпичную кладку, поскольку в течение месяца на поверхность лежака попадали испражнения, и если бы кан был выложен из брусков необожженной глины, они быстро бы превратились в месиво. Строение, как уже говорилось, было изолированным от остального дома, иначе его обитатели вряд ли смогли бы вынести стоны и крики, которые исторгал несчастный, а он дня три — четыре вопил, будто голодный дух.

На кан предварительно клали узкую доску — обычно створку от двери, — на которой мог уместиться лишь один человек. Под доску подкладывались кирпичи, так что между доской и поверхностью кана оставалось некоторое пространство, цуня четыре или пять. Вокруг доски лежала влажная рисовая солома. Человек, которого ожидала операция, за день до нее прекращал принимать пищу, а после оскопления в течение двух дней не должен был ходить по нужде. Надо сказать, в эту пору ячмень на полях уже успевал пустить стрелку, и нужно было срезать один из длинных стебельков, при этом срез должен был быть ровным и округлым. Молодой стебель ячменя в это время еще нежный и мягкий, к тому же содержит в себе влагу. Во время операции лекарь вставляет его в мочеточник. В центре доски имеется отверстие, прикрытое свободно двигающейся задвижкой, которая открывает и закрывает отверстие. Отверстие предназначено для того, чтобы совершать большую нужду. Посредине доски, а также в нижнем и верхнем ее концах имеются особые крепления, с помощью которых прочно связываются руки и ноги, а также бедренная часть. Пациент не должен двигаться не только во время операции, но и в особенности после нее; при этом нельзя касаться раны рукой, чтобы не занести инфекцию и предотвратить нагноение.

Я уже говорил вам о „вонючей конопле“. Летом обычно ее не видно, разве что иногда ее можно заметить на южном склоне какого-нибудь холма. Однако в сезон Становления осени — лицю[263] она вдруг вылезает из комочков земли или появляется между битых кирпичей и черепицы. Растет она отдельными кустиками, которые пышно разрастаются ближе к холодам, то есть поздней осенью. Давно известно, что этот вид конопли использовали в качестве лечебного средства. Собирают растение в послеосеннюю пору, выдергивая из земли вместе с корнем, потом разбрасывают по крыше дома, где она сохнет, а после того, как ее ударит крепкий иней, коноплю собирают и хранят для будущего использования, причем особенно ценятся листья. Кроме конопли, в качестве лекарства использовались также стебельки полыни, листья одуванчика и золотистой лианы. Из этих растений делали настой, которым промывали нижнюю часть тела.

Мой лекарь привел меня в дом вовсе не как своего гостя, а как слугу, которой должен был исполнять все хозяйственные обязанности. Получалось, что я собственными руками рыл себе могилу, в которой должен был себя похоронить. Мне к тому времени исполнилось семь лет, и я уже многое понимал. На сердце у меня было очень тяжело, а сколько слез я тогда пролил!..

Лекарю надо было еще достать два куска свиной печени с желчью, что для него не представляло никакого труда, поскольку его домочадцы, кроме оскопления людей, закалывали свиней и кастрировали коней. В общем, их профессия отличалась большим многообразием, и они имели широкие связи с местными кондаками. Да, вот еще что: лекарь должен был еще сварить два куриных яйца вкрутую, причем чем круче, тем лучше.

Вспоминаю, как я в детстве вместе с отцом пас овец, а после новогодних праздников мы гнали скотину на бойню, где отец подрабатывал в качестве наемного рабочего. Эта малопрестижная работа входила в круг его прямых обязанностей. Овцы, приближаясь к бойне и чувствуя запах крови, приходили в страшное беспокойство, поэтому их нужно было тащить силой, иначе они не шли. Я помогал отцу тянуть животных на заклание. А вот теперь пришел мой черед идти на бойню. Только в отличие от овец я, кажется, потерял все силы для сопротивления. Находясь будто в дурмане, я ополоснул низ живота, выпил чашку жидкости, настоянной на конопле, и без всякого сопротивления лег на доску, безропотно ожидая своей участи. После заключения договора ни я, ни мои родные не имели никакого права вмешиваться в происходящее. Я понимал, что плакать (хоть ты умри!) не имело смысла, приходилось молча терпеть… Моя мать умерла, едва я появился на свет. В семье до меня уже были братья и сестры, словом, я был как бы лишним. Могла ли такая бедная семья прокормить еще один рот? Я лежал на кане, а в моей голове вертелись все эти грустные мысли.

Выпив конопляного настоя, я впал в забытье. Моя голова отяжелела, а тело будто раздулось и одеревенело, потом каждую его частичку стала бить дрожь… В детстве я любил поозорничать. Помню, разные трюки я проделывал со змеей. Я выковыривал из курительной трубки никотиновую жижу и засовывал ее в змеиную пасть, отчего у змеи начинались судороги. Кажется, я сам напоминал теперь такую змею, проглотившую табачную слизь… Помню еще окно, заклеенное старой замусоленной бумагой, из-за чего в комнате обычно царил полумрак, но теперь она была наполнена солнечным светом. Значит, пришло мое время…

Мне стянули руки и ноги, я послушно позволил привязать мое тело. Ветхой обмоткой мне завязали глаза, присыпали золой от конопляной соломы область мошонки и обсыпали ею доску, на которой я лежал; я не сопротивлялся. Лекарь разрезал кусок свиной печени на две части и один положил возле изголовья вместе с двумя заранее очищенными яйцами и ячменным стеблем. Теперь все было готово для совершения операции. Каждая частица моего тела трепетала. Мне вдруг показалось (не знаю почему), что в комнате похолодало. Мои зубы выбивали дрожь.

Операция состояла из двух этапов. Сначала лекарь удалил яички, для чего с левой и правой стороны мошонки он сделал поперечные разрезы (именно поперечные, а не продольные), после чего перерезал мышцу и принялся выдавливать яички наружу. Боль при этом была нестерпимой, а потому лекарь прибегнул к особому приему. После разрезания мошонки, но прежде чем удалить яички, он засунул мне в рот вареное яйцо, так что я не мог издать ни единого звука. Я не только не мог кричать, я чуть было не задохнулся. Мое тело напряглось, а нижняя часть живота выпятилась и стала походить не барабан. В тот самый момент, когда я собрал последние силы, чтобы оказать сопротивление, лекарь принялся выдавливать яички. После этой операции он приложил к обоим надрезам по куску свиной печени, как можно плотнее к ране, чтобы остановить кровотечение и предотвратить дальнейшее воспаление. Я покрылся холодным потом, мне казалось, что капельки пота пропитали каждый волосок на моей голове. Я потерял последние силы.

Второй этап — удаление „мужской силы“ или, как называли эту операцию евнухи, — „удаление косы“ (слово „коса“ одинаково по звучанию со словом „жгут“ или „плеть“). Для этого требовалось особое искусство. Если сделать разрез недостаточно глубоким, то есть если внутри останутся семяпроводы, отдельные хрупкие косточки могут впоследствии вылезти наружу, и тогда придется делать операцию повторно. В просторечии это зовется „зачисткой“. Боль от подобной „зачистки“ ничуть не меньше, чем от первой операции. Если же разрез чересчур углубить, после заживления раны плоть в этом месте может как бы продавиться внутрь, и тогда образуется вмятина. В этом случае при мочевыделении струя жидкости разбрызгивается веером, что, разумеется, создает большие неудобства. Таким недугом (последствием этой операции) страдали девять евнухов из десяти, в просторечии его называли „обмочить мотню“. После удаления яичек лекарь принялся точить нож, потом крепко сжал мой член у самого его основания, а в это самое время его помощник стал заталкивать мне в рот еще одно крутое яйцо, которое снова заполнило мою глотку. Я почувствовал резкую боль в нижней части живота. Мне показалось, будто в этот момент низ живота мне сжали раскаленными клещами. Мое сознание затуманилось, больше я ничего не соображал. Через короткое время я вновь почувствовал резкую боль в том же месте, но к тому времени операция уже закончилась. Лекарь вставил в канал ячменный стебелек, после чего принялся разрезать второй кусок свиной печени, пока он не приобрел форму бабочки.

Приложив печень к ране, он оставил лишь отверстие для стебля. В завершение всех этих действий лекарь прижал мои ноги узкой оструганной доской, тем самым как бы приподняв мошонку. Меня снова начало трясти. Мое горло пересохло, глотку саднило, будто ее опалили огнем. Через довольно длительное время в комнате появился какой-то человек. Я попросил его дать мне попить, и он протянул мне старый мячик с небольшим отверстием. Из этой дырки я должен был сосать воду. В глиняном сосуде была налита кипяченая вода, настоянная на вонючей конопле. Этой жидкости мне должно было хватить на два — три дня.

Иногда говорят, что лекари обладают чувством сострадания к своему пациенту, только я в это не слишком верю. Перед операцией лекарь заставляет пациента выпить конопляного настоя, чтобы у того затуманилось сознание, тогда операция пройдет более успешно. После нее надо снова испить этого горького пойла, чтобы тебя прослабило (как известно, коноплю используют и в качестве слабительного), так как обильное выделение жидкости благоприятствует успеху операции. Что до страданий, которые испытывает пациент, то лекарь думает о них едва ли не в самую последнюю очередь.

На второй день мне дали поесть жидкой рисовой кашицы все из того же мячика с дыркой. Зачем кому-то кормить меня из тарелки? Под постельной доской стоял глиняный сосуд, в который я без посторонней помощи мог справлять нужду. Спустя три дня мне разрешили встать. Я посмотрел на низ живота — там висела пустая сморщенная мошонка. Однако мои страдания на этом не закончились. Три раза на день меня тянули за ноги, что также вызывало страшную боль, будто у меня разрывались внутренности, и меня снова колотила дрожь. Говорят, если этого не делать, человек согнется в пояснице и больше не разогнется до конца жизни. Я вынужден был все эти муки терпеть!

Отрезанные причиндалы лекарь хранил как большую драгоценность, между тем как их хозяин не имел на них никаких прав. Для их хранения у лекаря был специально припасен мерный короб — шэн, наполовину заполненный известью. В нее аккуратно погружались яички и остатки семенников. Известь, как все знают, отлично впитывает влагу и тем самым предотвращает гниение. Договор, подписанный обеими сторонами, обернутый в промасленную бумагу, помещали сверху, после чего шэн плотно обвязывали красной тряпкой и с большой осторожностью водружали на балку под крышей дома. Все эти действия назывались „Красный шаг, высокий взлет“ („Хунбу гаошэн“. Под „шагом“ — „бу“ подразумевалась „ткань“ — „бу“, а „взлет“ — „шэн“ означал „короб“ — „шэн“), В этих словах заключался благой смысл: человека ожидает счастливая („красная“) судьба, и каждый его шаг подобен взлету. Настанет день, когда пациент прославится, и тогда он сможет выкупить свои причиндалы, то есть потребовать их обратно, предварительно взвесив свои материальные возможности.

У китайцев существует одна добрая традиция: в какую бы часть света человека ни занесла судьба, будь то на север или на юг, он на склоне своих лет должен непременно возвратиться в родные места, где найдет свое последнее пристанище. Казалось бы, вон сколько вокруг земли, хорони, где хочешь. Нет, лучше всего, когда усопшего припорошит земля родных мест. Как говорится: „Опавший лист возвратился к своим корням“. Вот так и у евнухов. Какие бы муки они ни терпели в жизни, они стараются накопить денег, чтобы в один прекрасный день выкупить свое потерянное богатство. После смерти евнуха его вместе с ним положат в гроб, который захоронят в родной земле. В этом случае можно сказать: „Плоть вместе с костями вернулась в родной дом!“ Если так не сделать, покойника нельзя хоронить в родных местах, не говоря уже о родовом кладбище. В народе толкуют, что если не выкупить свои богатства, Владыка ада Янь-ван не примет душу в преисподней, так как она не принадлежит ни мужчине, ни женщине. Как говорится: „У нее Шесть неполных корней!“ Вот почему евнухи к старости так болеют об этом душой. Впрочем, теперешние молодые люди вряд ли могут понять их страдания.

„Возвращение плоти и костей“ в родной дом — едва ли не самое счастливое событие в жизни евнуха. Обычно оно происходит, когда евнуху исполняется сорок или пятьдесят лет. В этом возрасте ему полагается иметь приемного сына, который должен лучшим образом себя проявить. Лишь тогда может идти речь о его доле в наследстве. Надо сказать, что мальчики, которые подверглись оскоплению, должны непременно иметь какую-то опору в жизни. Став евнухом и промыкавшись двадцать-тридцать лет на дворцовой службе, они приобретают имя, порой удостаиваются милости не только своего хозяина, но даже самого государя. Скопив какое-то состояние, евнух, вернувшись в родные места, позволяет себе, как говорится, „распрямить спину“, то есть напускает на себя важный вид, тратит деньги, чтобы „купить лицо“, то есть попросту завоевать в этих местах доверие. Все это, однако, не имеет большого значения. Главное — необходимо заручиться поддержкой лекаря, именно от него евнух получит наибольшую пользу. Но для этого надо кое-что предпринять.

Прежде всего обратиться за поддержкой к влиятельным землякам, чтобы те отправились с подарками к лекарю и объяснили цель своего визита. В обществе, то бишь на „реках и озерах“[264] лекарь слыл фигурой весьма известной среди представителей всех поколений, „среди отцов и сыновей“. Во время беседы о том и о сем, словом, обычной болтовни лекарь старался выяснить намерения гостей, то есть размеры „радостного события“, прекрасно зная при этом, в какое место блюда ткнуть палочками для еды. Ведь лекарь ждал несколько десятков лет, и вот, наконец, к его воротам доставили жирную свинью, от которой можно отхватить солидный кус. Обе стороны приходили к соглашению о сумме гонорара лекаря, и гости отмеривали серебро.

День встречи с евнухом напоминал свадебную церемонию. Названный сын появлялся в паланкине, украшенном цветами, в руках он держал красное блюдо, на котором лежали брусочки серебра — „счастливые деньги“, как их называли (они не входили в сумму выкупа). У ворот дома лекаря гремели литавры и раздавался оглушительный треск петард, что было знаком особого уважения лекарю. В этот момент авторитет врачевателя невероятно возрастал, а вместе с ним росла и та выгода, которую он извлекал из этого события. В общем, „ритуал встречи“, или, как его еще называли, „проводы шэна, приятие шэна“, отличался большим торжеством. В доме лекаря устанавливался стол для воскурения благовоний, прикрытый красной тканью, в самом центре стола водружали короб. Вокруг занимали места знакомые и друзья. Всей церемонией руководил старейшина рода. Сделав поклон в сторону лекаря, старейшина отдергивал красный плат, прикрывавший шэн, и извлекал из короба заключенный в него когда-то договор об оскоплении. Он громко читал текст соглашения, при этом объясняя присутствующим, что сей договор вместе с содержанием короба возвращается собственнику, то есть евнуху. В этот момент за воротами дома снова играла музыка, а в небо взлетали петарды. Евнух совершал перед лекарем „три поклона и девять коленопреклонений“, после чего, поблагодарив старейшину рода и друзей, помещал короб на красное блюдо. Затем, сев в паланкин, он отправлялся на кладбище, за ним в паланкинах следовали лекарь, старейшины и все остальные участники ритуала. На кладбище прибывших встречал евнух, приехавший раньше. Старейшина перед алтарем снова читал текст договора и возглашал возвращение „плоти и костей“ в родную землю. Евнух, его названные сыны и племянники стояли вокруг на коленях. Вновь раздавался треск петард и грохот барабанов. В момент сожжения договорной бумаги слышался долгий пронзительный крик. Евнух катался по земле и кричал: „Я принес сюда свои кости, которые дал мне мой батюшка, и свою плоть, которую дала матушка. Теперь я возвращаю их обратно! Нынче я сам возвращаюсь к своим предкам!“ Казалось, в этот момент евнух пытался излить все свои горести и обиды, которые испытал в жизни. Так он выражал и те муки, которые терпел, когда подвергался оскоплению. Евнух колотил обеими руками по земле и осипшим от напряжения голосом кричал: „Батюшка и матушка, ни на один день я не забуду о том, что вы отдали мне свои плоть и кровь!..“

В небо взлетали листики пепла от сожженной бумаги, которые тут же уносил ветер. Такова была и наша жизнь!»

Старый Чжан Фу, тяжело дыша, закончил свое повествование. Он поднял к лицу кружку с чаем, стараясь прикрыть ею глаза, но она не могла скрыть его слез. Мы сидели, словно деревянные истуканы, не решаясь глядеть ему в лицо. Никто не проронил ни слова, молчание затянулось. Кто-то из молодых евнухов, отвернувшись, отирал слезы. Старый Чжан Фу, глотая слова, продолжал: «Правильно порой говорят, что „на протяжении сотни лет дуют разные ветры“. Я уже рассказывал, что наш край страшно бедный. Здешние крестьяне используют в быту все, что есть под рукой, в том числе и травы, которые они принимают в качестве лекарств. Возможно, в других местах было как-то иначе, только думаю, вряд ли различия были велики. Вот, скажем, у всех нас существовал один праздник: двадцать восьмой день четвертой луны. По легендам это день рождения бога Яо-вана — покровителя врачевания. Ему мы подносили свои дары, а друг другу желали благополучия и счастья. Так мы отмечали и свое выздоровление после операции. Действительно, с этим стоило друг друга поздравить — ведь мы выкарабкались из большой беды и не погибли! — старый евнух произнес эти слова очень медленно, его подбородок дрожал. — Во дворец попадали скопцы, которые подвергались строгому осмотру. Кто проверку не прошел, тому путь туда был заказан. Если впоследствии обнаруживалось, что кто-то из евнухов по какой-то статье не подходит, он мог лишиться головы, даже если имел высокий чин в Управлении Нэйуфу или занимал пост Управляющего Цзиншифана — Отдела Дворцовой службы. На протяжении двухсот лет правления Цинской династии никаких проступков в этом отношении не наблюдалось, все было чисто. Отдел по освидетельствованию евнухов располагался вне стен дворца, возле Желтых Ворот — Хуанхуамэнь (сейчас это название переулка), то есть в северо-восточном углу парка Цзиншань. Стоит выйти за Желтые Ворота, сразу видишь большой храм, за стеной которого находились несколько строений, в которых проходил осмотр евнухов и их „зачищение“. Евнухи проходили тщательную проверку раз в год, причем здесь освидетельствовали не только тех, кто служил в самом дворце, но и тех, кто жил в домах маньчжурских князей. Таковы были правила, установленные Отделом Цзиншифан. Даже заслуженные тайцзяни проходили такой осмотр много десятков раз. Но обычно они здесь распивали чаи и беседовали. Для них осмотр ограничивался простой регистрацией, поскольку никакой ошибки с ними произойти уже не могло. Однако поблизости всегда находился лекарь-обрезатель, который в случае необходимости производил „зачистку“. Он был тоже из числа евнухов, так как лекарям со стороны подобными операциями заниматься было не дозволено».

На этом Чжан закончил свой рассказ.

В среде евнухов царили многочисленные злоупотребления, поэтому уже в первые годы правления маньчжурской династии Цин властями была предпринята попытка реформирования этого института. В тринадцатый год Шуньчжи (1657) новые власти ликвидировали старую структуру, существовавшую в годы династии Мин, в результате чего число придворных тайцзяней сократилось почти в десять раз: с более 90 тысяч в конце Мин (XVI–XVII вв.) до 9 тысяч человек. Преобразованиям подверглись тринадцать отделов, или служб дворца, к которым евнухи имели самое непосредственное отношение, например такие, как: отделы, ведающие церемониями и этикетом (так называемые сылицзянь и юйюнцзянь), государевой кухней (шаншаньцзянь), дворцовой одеждой (шаньицзянь), государевой конюшней (юймацзянь), «службой времени» («отдел колоколов и барабанов» — чжунгусы), дежурством при дворе (чжидяньцзюй) и т. д. В тринадцатый год Канси (1645) вместо тринадцати ямыней-служб была образована палата, или управление Внутренних дел (нэйуфу), при которой был создан так называемый отдел Дворцовой службы (буквально «Дом Усердной службы» — цзиншифан) во главе с двумя Главными Управляющими из евнухов-тайцзяней, которые контролировали исполнение обязанностей всеми дворцовыми евнухами. С течением времени число евнухов при дворе неуклонно сокращалось. Так, если в годы Цяньлуна (1736–1795) при дворе было 2866 евнухов, служивших в 127 отделах дворца, то в годы Цзяцин (1796–1820) их число сократилось до 2638, а в годы правления Гуансюя (1875–1908) их было 1989. При последнем манчжурском императоре Пу И (его эра правления называлась Сюаньтун — Возглашение Правления) число евнухов во дворце сократилось до 800–900. Это был финал правления Цинов и начало Республики.

Отдел Дворцовой службы считался важнейшим органом, следившим за продвижением евнухов по службе, их перемещениями из отдела в отдел, за своевременным замещением вакантных должностей. В его функции также входил контроль за охраной ворот Гугуна, дабы во внутренние покои дворца не попал никто из посторонних. В подчинении этого отдела находились евнухи всех дворцовых служб, а их во дворце было множество. Вот некоторые из них: Дворец Небесной Чистоты (Цяньцингун) — важнейшее место Гугуна, имеющее непосредственное отношение к особе государя. Тайцзяни, которые здесь служили, отвечали за сохранность императорских указов и исторических анналов.

Зал Осиянной Гуманности (Чжаожэньдянь), он же Дворец Великой Добродетели (Хундэдянь), где евнухи несли дежурство и следили за порядком, они же занимались уборкой помещений.

Зал Соединения Величия (Цзяотайдянь) — евнухи здесь следили за сохранностью государевых драгоценностей, важных бумаг, касающихся заслуженных особ и т. д.

Во Дворце Спокойствия Земли (Куньингун — дворец принадлежал императрице и ее окружению) евнухи отвечали за порядок в помещениях, воскурение благовоний и т. д.

Во дворце существовали более мелкие отделы: например, отдел, ведающий дворцовыми часами («самозвучащие часы» — их собрание до сих пор украшает одно из помещений Гугуна. — Д.В.), Дом Государева чаепития, или Дом Государевой пищи, в котором евнухи следили за приготовлением еды и напитков и своевременным подношением их монарху. Были отделы древнего антиквариата (гудунфан), государевых лекарств (юйяофан), Подношений духам (цзишэньфан), отдел подогрева пищи, уборки помещений и даже отдел государственных ружей (он назывался отделом «птичьих ружей», поскольку ружья были предназначены для стрельбы по дичи). В Отделе Счастливых Предзнаменований евнухи отвечали за временное пристанище для гробов, предназначенных государевым фавориткам, а евнухи из Отдела Встречи со счастьем (юйсичу) обеспечивали сокрытие греха, содеянного во дворце: водном из глубоких уголков Гугуна они зарывали плаценту — послед.

В первые годы правления Маньчжурской династии дворцовые евнухи в отличие от чиновников двора не имели рангов, однако уже в начале XVIII в. (в последний год Канси, то есть в 1722 г.) для заслуженных тайцзяней были утверждены 5-й и 6-й ранги, которых удостоились всего несколько человек. В годы правления Юнчжэна (сына Канси) для Главного Управляющего Отдела Дворцовой службы был установлен 4-й-5-й ранг (из существующих девяти), остальные евнухи, начальники менее значимых служб, имели шестой, седьмой и восьмой ранги. Евнухи, даже очень заслуженные, не имели права иметь ранг выше четвертого. Лишь в конце династии Цин евнух Ли Ляньин удостоился 2-го ранга. Ему также была пожалована шапка с красным верхом и куртка, расшитая драконами. Несколько позднее такой же высокой степени удостоились евнухи Чжан Цяньхэ и Жуань Цзиньшоу, они получили ее уже после провозглашения Республики во время бракосочетания Пу И. Оба тайцзяня отвечали за соблюдение ритуала во Дворце Вечной Весны (Чанчуньгунь).

Одежда евнухов имела различия в цвете, эмблемах и символах в зависимости от их положения и ранга. Например, евнух 2-го ранга носил шапку с красным верхом, третьего — с синим, четвертого — с верхом так называемой «никелевой синевы» (в словарях этот цвет не отмечен. Очевидно, эпитет «никелевый» передавал особый матовый блеск, присущий этому металлу. — Д.В.), пятого — с блестящим белым, седьмого — с золотистым верхом, восьмого — с золотистой макушкой и знаком долголетия. На халате евнухов были вышиты эмблемы или знаки зверей и птиц, также соответствовавшие определенным рангам. Второму рангу соответствовал священный журавль, третьему — феникс, четвертому — павлин, пятому — цапля, шестому — иволга, седьмому и восьмому — перепел. Евнухи, не имевшие рангов, были одеты в темно-синий (лиловый) шелковый халат, на котором сзади и спереди был вышит узор в виде свернувшегося дракона или знака долголетия с пятью летучими мышами вокруг[266]. Все остальные евнухи носили простые холщовые халаты без эмблемы, синего или лиловатого цвета.

Одежда дворцовых евнухов имела пять цветов: серый, синий, бордовый (густой пурпурный), «чайный» и «верблюжий» (светло-коричневый). Цвет платья зависел от сезона года. Весной, осенью и зимой преобладали серые и синие оттенки, летом — чайный и верблюжий. В торжественные дни (например, в дни рождения монарших особ) евнух облачался в платье густо-красных и лиловых тонов, а в дни траура преобладали темно-лиловые цвета. В гардероб евнуха входили также: туфли, халат — пао, шапка, короткая или удлиненная куртка — гуа (так называемые «большая и малая гуа»), рубашка без рукавов, куртка магуа, безрукавка — каньцзянь, штаны — чаку, пояс — ляндай, обмотки — туйдай. Куртку магуа имели право надевать лишь начальники (например, Главный Управляющий), остальные тайцзяни (имевшие ранги или их не имеющие) обычно носили безрукавки — каньцзянь. Туфли евнухов (они назывались «рогатинами» — цзяосюэ) были темного (черного) цвета; Управляющий имел право носить сапоги, чего не могли себе позволить другие евнухи.

Во времена первых императоров династии Цин дворцовый евнух получал жалованье в виде денег на расходы, риса и так называемого «дарованного серебра», которое выдавалось за долгую службу. Размер жалованья напрямую зависел от ранга. Например, евнух 4-го ранга получал 8 лянов серебра, 8 доу (мер) риса и деньги на «казенные расходы» в размере одного чоха (связки монет) и мелких монет. Жалованье сокращалось по мере уменьшения ранга. Так, евнухи 8-го ранга в месяц получали лишь 4 ляна серебра, 4 доу риса, а сумма на расходы составляла всего 700 монет (медяков). Как уже говорилось, при дворе существовала группа низших тайцзяней трех категорий. Евнухи первой из них получали 3 ляна серебра и 3 меры риса.

Как известно, евнухи служили не только во дворце, но и в домах влиятельной маньчжурской знати (у великих князей, титулованных особ бэйлэ и бэйцзы). Их жалованье определялось уже не двором, а зависело от имущественного положения в обществе его хозяина — вельможи. Например, в годы Сюаньтун (при последнем императоре Пу И) евнух, служивший в доме великого князя Чунь-вана (он принадлежал к так называемым «большим фамилиям» — дафу) и имевший стаж, получал 4 ляна, а мелкий слуга — 1 лян серебра.

Дворцовые тайцзяни имели разного рода поощрительные надбавки, так называемые «сезонные награды»: материальные поощрения по случаю дней рождения или сверхурочные. Суммы были особенно внушительны, когда во дворце рождался наследник или на свет появлялось чадо у одной из жен императора, а также по случаю государевой свадьбы. Евнух мог получить в виде дара отрез шелка или атласа, кусок дорогой парчи, меха, изделие из нефрита и мелкие драгоценности. Среди даров оказывались редкие картины, каллиграфические свитки. Особенно славились шелковые ткани, сделанные в Нанкине или провинции Сычуань, парчовые изделия под названием «даеман», или «долома». Стоимость даров порой превышала размер жалованья евнуха. Вот что, к примеру, получил в качестве дара (по случаю свадьбы Пу И) один из влиятельных евнухов Шао Сянлу. Ему был присвоен высший, то есть 2-й ранг (напомним, что этот ранг присваивался в исключительных случаях), он получил 250 лянов серебра, десять штук шелковой ткани, десять собольих шкурок, три меха выдры, десять калановых шкур, по одной связке бирюзовой яшмы и жемчуга, золотые часы. Общая стоимость даров этому евнуху составила 12650 лянов. По случаю свадебной церемонии не были обойдены и мелкие тайцзяни: каждый получил по 20 лянов серебра и шкурки песца.

Приближенные к трону евнухи пользовались многочисленными благами, которые предоставляла им близость к особам императора, вдовствующей императрицы (если речь идет о Цыси) или клану великих князей. В годы Гуансюя Главный Управляющий получал в месяц 100 лянов «на прокорм» («деньги на рис»), хотя в действительности его блага были куда более значительны, поскольку существовали разного рода дополнительные дотации. Знатные тайцзяни обычно жили в отдельных помещениях дворца, кормились из государевой кухни, то есть мимо рта «заслуженных евнухов» не проходили изысканные яства, которые подавались к столу монарших особ. Фаворит императрицы Лунъюй (супруги Гуансюя, с которой тот никогда не жил) евнух Чжан Ланьдэ питался совершенно так же, как сама монаршья особа. Ему подавали 40 блюд, а обслуживали его 27 слуг-евнухов. Другого «заслуженного» евнуха Лю Чэнпина (доверенное лицо одной из императорских фавориток — Дуанькан) обслуживали 12 человек; пища готовилась специально для него, ему заваривали и подносили чай, одевали, убирали помещение, в котором он жил. У евнуха была своя столовая, гостиная, чайный домик и даже так называемый «расчетный домик», где евнух совершал денежные операции. Конечно, подобными благами пользовались далеко не все евнухи, однако все они, в большей или меньшей степени, имели какие-то привилегии. Даже после свержения монархии в 1911 г. при высоких особах (бывших женах и фаворитках государя) продолжало служить значительное число тайцзяней. Так, во втором десятилетии XX в. фаворитку Дуанькан обслуживал сразу 121 евнух, из которых 13 имели звание шоулинов — начальников. Эти «начальники» умели извлечь из своего положения разные блага, которых было немало: к примеру, дворцовые скопцы довольно свободно пользовались «государевой кухней».

В годы Гуансюя некий Синь Сюмин (влиятельный придворный) написал книгу «Мелкие записи из императорского дворца», в которой привел множество фактов из жизни двора, а также поведал о мошенничествах и злодеяниях, сопровождавших дворцовый быт. Впечатляет список продуктов, ежедневно поставлявшихся в дворцовую кухню, а потом к столу Гуансюя и Цыси. Значительная часть продуктов расхищалась до и после государевой трапезы. По сведениям Синя, на дворцовой кухне для стола Цыси за один раз готовили следующие продукты: мясо (включая свиные рульки) 50 цзиней, целая свиная туша и один баран, две курицы и утки, 2 шэна тонкого риса, более одного шэна (один шэн и пять гэ; гэ — одна десятая шэна) желтого «старого» риса (его еще называют «фиолетовым»), 3 шэна «речного риса», 3 цзиня муки из «позднего» — твердого риса, 15 цзиней обычной муки, 1 цзинь муки гречишной, пшеничного порошка (манки) — 1 цзинь, бобов ваньдоу — три гэ, кунжутного семени — 1 гэ и 5 шао, обычного сахара — 2 цзиня, 8 цзиней кускового сахара (пэньтан), 8 лянов меда, 4 ляна орехов, 2 ляна кедровых орешков, 28 яиц, 8 лянов сушеных персиков, 3 цзиня и 10 лянов кунжутного масла, 2 цзиня бобовой сыворотки, 1 цзинь обжаренного теста, 2 цзиня и 12 лянов сладкой сои (соус), 2 ляна темной сои, 5 лянов уксуса, 15 цзиней овощей. В списке продуктов значились также акульи плавники, ласточкины гнезда, грибы «серебристые уши» (древесный гриб. — Д.В.) и много других деликатесов. Значительная доля этих продуктов доставалась жуликоватой и прожорливой челяди, среди которой евнухи занимали отнюдь не последнее место.

В последние годы маньчжурской династии большое влияние при дворе приобрели евнухи Ли Ляньин, Цуй Юйгуй, Сяо Дэчжан и другие. Их роль в жизни двора (а также в политике) объяснялась тесной связью с представителями власти: императрицей Цыси, женами и фаворитками императора, крупными маньчжурскими вельможами, а после Синьхайской революции 1911 г. — лидерами военщины: Юань Шикаем и другими генералами. Исторические факты свидетельствуют, что евнух Ли однажды получил от генерала (а потом президента страны) Юань Шикая 200 тысяч лянов серебра за поддержку, которую тот должен был оказать Юань Шикаю в закулисной борьбе. Евнух Ли сумел приобрести в родном уезде 36 цинов земли. Супруга Гуансюя, императрица Лунъюй одарила верного евнуха драгоценностями (жемчуга и нефриты), разложенными на особых (квадратных) блюдах в 4,5 чи длиной и 3 чи шириной (1 чи примерно равен 33 сантиметрам. — Д.В.). Каждый из приемных сыновей Главного Управляющего получил по мешку с драгоценностями, а его приемным дочерям выдали по 170 тысяч лянов серебром. Другой евнух, фаворит императрицы, Сяо Дэчжан скупил в разных местах под Пекином более 30 цинов земли, а в английском сеттлементе Тяньцзиня построил двенадцать домов, в которых разбил цветники, похожие на сады в парке Летнего дворца. У него были усадьбы и два ломбарда в самой столице. Надо сказать, что предпринимательской деятельностью занимался не только он, но и другие тайцзяни, имевшие в Пекине торговые дома и ломбарды. Тот же Сяо Дэчжан, человек ловкий и честолюбивый, не гнушался никакими средствами в достижении своих целей. Он сумел втереться в доверие не только императрицы Лунъюй, но и многих влиятельных особ двора (Юань Шикая, генерал-губернатора Цзян Чацзуна и других). Устранив своих многочисленных конкурентов («тридцать шесть друзей»), он приобрел громадную власть при дворе. Для еще большего ее укрепления он обеспечил хорошими должностями своих родственников или близких людей. Его брат стал Вторым Управляющим при императрице Лунъюй, его ученик Жэнь Фусян получил пост столоначальника — чжанъаня. Другой ученик Синь Сюмин стал начальником дворцовой кухни и т. д. Благодаря широким связям евнуху удалось сохранить влияние и богатство даже после падения монархии, вплоть до изгнания Пу И из дворца Гугун в начале 20-х годов.

Судьбу евнухов после дворцовой службы вряд ли можно назвать счастливой. Конечно, некоторые из них (Ли Ляньин, Цуй Юйгуй) правдами и неправдами сумели приобрести крупные (порой громадные) состояния, однако в обществе их богатства воспринимались как «неправедные» («хэнцай» — добытые нечестным путем). Евнухи это, конечно, прекрасно понимали и старались скрыть свое состояние от чужих глаз, что сделать было довольно трудно. Помимо злобы и зависти евнухи-тайцзяни вызывали в обществе презрение. Словом, их судьба вне дворца представлялась далеко не радужной, даже в родных местах, где к ним нередко относились с холодным пренебрежением. Вот почему многие евнухи заканчивали свои дни в храмах и монастырях (становившихся для них своего рода богадельнями), где они были избавлены от людской подозрительности и злобы. Здесь им было куда спокойнее, чем в столице или даже в местах, откуда они были родом. За стенами храма провели остаток своей жизни известные тайцзяни: Ли Ляньин был похоронен на кладбище при храме Милосердной Помощи, влиятельный евнух Лю Чэнъинь — в храме Драгоценного Хранилища (Баоцансы) в Золотых горах — Цзиньшань и т. д. В шестнадцати храмах под Пекином известны 3336 захоронений евнухов. А всего в окрестностях Пекина находилось двадцать шесть «обителей тайцзяней». Некоторые евнухи, дабы заранее обеспечить себе место в храме, загодя становились учениками того или иного монаха-наставника (часто даоса), брали себе монашеское имя (вроде Бороздящий Тучи или Праведник Чистого Облака — монашеские имена двух евнухов при Цыси), образовывали религиозные секты и школы.

На западной окраине Пекина (сейчас в черте города) находится знаменитый храм Белых Облаков — Байюньгуань, один из центров даосизма в Китае. Многие евнухи двора имели с этим храмом самые тесные связи. Они делали храму щедрые пожертвования, принимали в нем обет. Так, при императоре Гуансюе евнухи собрали для монашеской обители более 9 тысяч лянов серебра, а число посвященных превысило пятьсот человек. Подобные храмы находились в черте города (на средства евнухов было построено не меньше двадцати храмов), как, например, известный храм Великого Милосердия (Хунъэньгуань), расположенный в центре столицы у ворот Дианьмэнь — Спокойствия Земли, возле Барабанной Башни. Благотворительная деятельность евнухов преследовала вполне конкретную цель — обеспечить себя пристанищем и средствами существования в старости (например, благодаря купленной близ храма земле, которую евнухи сдавали в аренду).

Жизнь евнухов можно было уподобить хождению по канату. За малейшие промахи и провинности скопцов ждали разные наказания, вплоть до смертной казни. Если дворцовый евнух совершал проступок вне дворца, его наказывали по законам той или иной области, за промах в стенах дворца он отвечал перед Управлением Дворцовой службы — Цзиншифан. Для провинившихся евнухов была построена специальная тюрьма — шэньсинсы (Отделение наказаний), где они подвергались каре в зависимости от проступка. Наказание было строго регламентировано и определялось специальным Положением из трех разделов с двенадцатью параграфами. Первый включал пять параграфов (или статей), второй — три, третий — четыре. В первом параграфе (статье) описывались такие проступки и прегрешения, как использование «частных знакомств» (проще говоря, подкуп и взятки), неисполнение служебных обязанностей, продление «дурных страстей», оказание поддержки в корыстных целях и т. д. За проступки на евнуха накладывался штраф или его лишали довольствия. Наказание в виде штрафа могло длиться от одного месяца до года. В других параграфах предусматривались наказания за недостойные действия в пьяном виде, рукоприкладство и сквернословие, произведение шума во дворце и бесцеремонное поведение, отказ явиться к начальнику, неисполнение приказов и поручений, несвоевременное возвращение во дворец после отлучки и т. д. Так, если дежурный евнух заснул на посту, его начальник подвергался штрафу на четыре месяца, а провинившийся получал сорок батогов, и у него в виде штрафа изымали месячное жалование.

Случалось, что придворные евнухи (как и другие дворцовые служащие), не выдержав тяжелой службы и издевательств начальников, накладывали на себя руки. Тела покончивших с собой бросали на пустыре, где их пожирали одичавшие собаки. Нередко подвергались наказанию родственники евнухов: одних ссылали на запад (в Или), других отправляли на север в суровый край Хэйлунцзян, кто-то становился рабом в знатных маньчжурских домах. Евнухов, пытавшихся убежать из дворца, в случае поимки ссылали в дальние пограничные земли, где они становились рабами какого-нибудь армейского начальника, при этом на них не распространялась никакая амнистия. За серьезные проступки на провинившихся надевали тяжелую деревянную колоду — кангу, которую они должны были носить всю жизнь.

Самым распространенным видом наказания было битье батогами, которые изготавливались из особого вида бамбука (так называемого «темного бамбука»), сочетавшего в себе плотность фактуры с гибкостью. Батоги представляли собой длинную палку, или планку (она называлась чжан или бань) длиной в 5 чи (более полутора метров) и толщиной в 5 фэней (около 1 сантиметра). Наказуемого клали на землю лицом вниз, чтобы нижняя часть спины выдавалась кверху. Один из экзекуторов держал жертву за голову, два человека держали руки и двое — ноги. Сбоку стоял экзекутор с батогами, а рядом с ним еще один, отсчитывавший удары. Наказуемый должен был непременно кричать и просить пощады, иначе его поведение расценивалось как непризнание своего проступка и упорное неповиновение, а это было чревато новыми, более тяжелыми наказаниями. После экзекуции жертву тащили к начальнику, и евнух, покаявшись в своих прегрешениях, «благодарил за дарованную милость». Если наказание свершалось в одном из ямыней, евнуху иногда удавалось задобрить (то есть попросту подкупить) кого-то из экзекуторов, чтобы тот не бил его слишком сильно. При «дворцовом наказании», то есть в присутствии хозяина или высоких чинов, такие просьбы о пощаде обычно оставались без внимания. От таких экзекуций особенно большое удовольствие получала Цыси. Порой число жертв за один день достигало не менее сотни человек, поскольку наказывали не только провинившихся, но и всех евнухов данного ямыня. Евнухи, зная об этом «пристрастии» Цыси к порке, обвязывали бедра полосами из бычьей кожи, чтобы ослабить боль от ударов. Это средство называли «Буддой-защитником».

В годы правления Гуансюя (фактически страной управляла Цыси) существовал особенно изощренный и жестокий вид наказания (вернее, казни), которому подвергались как евнухи, так и остальные дворцовые служащие (слуги и служанки) за особо серьезные проступки. Куском смоченной в воде особой бумаги («хлопчатой бумаги»), сложенной в несколько слоев, жертве заклеивали рот, нос и уши, после чего принимались избивать батогами. В год Усюй (в тот год сторонниками Гуансюя была предпринята попытка осуществить реформы) таким способом были забиты до смерти многие евнухи, отважившиеся передать дворцовые секреты группе реформаторов. Таким же образом были уничтожены свыше тридцати евнухов, служивших у любимой жены (наложницы) императора — Чжэнь-фэй. Сама она по приказу Цыси была брошена в один из дворцовых колодцев. К этому преступлению приложил руку евнух Цуй Юйгуй.

Шестого числа четвертой луны в шестой год эры Гуансюя командующий сухопутными войсками Пекина Жун Лу и правитель Шуньтяньской области Пэн Цзусянь получили из Главного Военного Управления — Цзюньцзичу императорский указ, в котором им предписывалось не медля расследовать дело о сокрытии серебра, вырытого в местечке Шахэ отставным евнухом Су Дэ.

Престарелый евнух Су Дэ, уроженец Цзинчжоу (провинция Чжили)[268] в свое время служил цзунгуанем (Главным Управляющим) во дворце Небесной Чистоты. В девятый год эры Тунчжи (1872) он обратился с просьбой об отставке по причине недуга и в том же году поселился в местечке Шахэ в окрестностях Пекина, где возле деревни Шандицунь приобрел закладную лавку с землей, а также дом под черепицей с шестью помещениями, прилегающий к улице. В седьмой год Гуансюя, когда ему понадобился кирпич для ремонта дома, он принялся разбирать каменную кладку старого ломбарда и случайно обнаружил зарытый в земле небольшой кувшин, наполненный серебряными монетами. В течение нескольких дней им было найдено еще пять кувшинов, в самом малом из которых насчитывалось свыше десяти тысяч лянов серебра. Су Дэ с помощью домочадцев тайно переправил серебро тремя частями в четырех паланкинах к себе домой.

Евнух полагал, что о его находке никто не узнает, однако во время перевозки клада кто-то его приметил, и молва о серебре быстро обошла весь город и докатилась до двора. В связи с этим некоторые видные чины направили императору послание, в коем говорилось: «Некий Су Дэ вырыл из земли семь кувшинов с серебром и медную шкатулку, полную золота. Золото оказалось в пластинках, серебро — в слитках по сто лянов каждый, обозначенных клеймом годов Чэнхуа (1465–1487) династии Мин. А всего ценностей более чем на сто тысяч лянов». Яма, откуда извлекли серебро, была девяти чи длиной, пяти чи глубиной и двух чи шириной. Вырытое серебро ежедневно перевозилось в другое место, причем эта работа продолжается и сейчас. После допроса и соответствующего расследования работные люди сообщили, что Су Дэ уже доложил о своей находке государыне, коей «он желает сии драгоценности подарить».

Слух о случайно найденном кладе вызвал острый интерес у местных властей. В дом евнуха едва ли не ежедневно приходили какие-то люди, пытавшиеся его запугать. Сплетни множились, страсти разгорались, от них евнуху не было никакого спасения. Су Дэ счел за лучшее явиться во дворец, где сказал: «Я долго пользовался милостью двора. Нынче, когда мне столь неожиданно достались такие богатства, я не посмею ими воспользоваться, а потому по своей воле об этом заявляю, дабы этим выразить двору свою благодарность!» Он также сообщил, что сумма денег, будто бы обнаруженных им, вовсе не такая, какую называют досужие люди, и попросил прислать людей для проверки. А если обнаружится какая-то недостача, он готов понести наказание.

Императрица Цыси в личном письме приказала Жун Лу ехать в деревню Шандицунь, что в местечке Шахэ, и на месте проверить количество найденного серебра. Вскоре двору был представлен список обнаруженных в яме денег: в первом мешке серебро в слитках, всего девяносто пять цзиней; во втором мешке серебро в слитках — сто двадцать семь цзиней; в третьем мешке небольшие слитки весом в сто сорок семь цзиней; в четвертом мешке квадратные слитки всего на восемьдесят девять цзиней; в пятом мешке круглые слитки весом в семьдесят семь цзиней; в шестом, седьмом и восьмом мешках такие же слитки весом в девяносто два цзиня, семьдесят пять и сто цзиней. В девятом мешке — семьдесят четыре крупных слитка весом в двести сорок два цзиня. На всех слитках обозначены годы под девизом Цяньлун (1736–1795). Кроме того, обнаружен один большой слиток со знаком «Чэнсян» — «Явленное счастье» и пять малых. Всего серебра насчитали на одну тысячу тридцать семь цзиней и оценили в шестнадцать тысяч пятьсот девяносто два ляна.

В докладе особо отмечалось: «Обнаруженный клад состоит из десяти тысяч лянов, что никак не соответствует сумме в более ста тысяч монет. Каждый из пятидесяти семи слитков весит пятьдесят лянов, а вовсе не сто. На слитках отмечен знак годов Цяньлун, а вовсе не Чэнхуа прошлой династии Мин». Так раскрылась истинная картина обнаруженного клада, слухи о котором взволновали людей. Судебное дело о «сокрытых сокровищах» было прекращено.

В это время Пекин и его окрестности поразила страшная засуха, повсюду собирались толпы гонимых бедою людей. Управа Шуньтяньской области создала особую службу помощи пострадавшим. Цыси, дабы проявить милосердие к нуждающимся, отдала распоряжение перевести в Шуньтяньский ямынь одну тысячу четыреста лянов из найденных денег и тем самым помочь бедствующим. Свыше двух тысяч лянов возвратили евнуху Су Дэ. Кроме этих денег, в качестве признания его заслуг двор пожаловал евнуху одну штуку шелка, расшитого золотыми цветами. На пятый день после опубликования этого распоряжения четырнадцать тысяч лянов серебра было отправлено «на хранение в казну», однако сколько на самом деле денег было переведено в помощь бедствующим людям, история умалчивает.