Книга Короткого Солнца

Почтительно посвящается Тери и Ал[117]

ИМЕНА СОБСТВЕННЫЕ В ТЕКСТЕ

Многие из людей и мест, упоминаемых в этой книге, впервые появились в «Книге длинного солнца», к которой мы и отсылаем читателя. В следующем списке более значимые имена написаны ЗАГЛАВНЫМИ буквами, менее значимые — строчными.

ААНВАГЕН — гостеприимная тюремщица главного героя в ДОРПЕ.

Полковник Абанья — офицер Тривигаунта.

Сержант Азиджин — легерман в ДОРПЕ.

Бала — жена Сухожилия, на ЗЕЛЕНОЙ.

Бекас — имя, которым назвался шпион Тривигаунта.

БЕРУП — домохозяин из ДОРПА, муж ААНВАГЕН.

Кальде БИЗОН — муж майтеры МЯТА, ныне кальде ВАЙРОНА.

Бланко — город в глубине материка.

БЭББИ — ручной хуз, принадлежащий Мукор.

ВАДСИГ — служанка в доме ААНВАГЕН.

Капитан ВАЙЗЕР — торговец из ДОРПА, который направил РОГА в Паджароку.

ВАЙРОН — город, в котором происходило большинство событий «Книги длинного солнца».

Вапен — недовольный молодой человек из ДОРПА.

Mессир адвокаат Вент — адвокат, назначенный рассказчику судом.

Версрегаль — жена капитана Стрика.

ВИТОК — космический корабль, обширная внутренняя полость которого образует маленький мир; первоначально астероид.

ВИТОК ДЛИННОГО СОЛНЦА — внутренность ВИТКА.

Рядовой Влуг — легерман из ДОРПА.

ВНЕШНИЙ — бог сущего за пределами ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Гагарка — вор, когда-то обучал ШЕЛКА воровству.

ГАОН — город на СИНЕЙ, которым некоторое время управлял рассказчик.

Гиеракс — бог смерти в ВИТКЕ.

ГОНЧАЯ — владелец лавки в Концедоре.

ДЖАЛИ — инхума, освобожденная рассказчиком.

ДЖУГАНУ — инхуму, освобожденный рассказчиком.

ДОРП — прибрежный город к северу от НОВОГО ВАЙРОНА.

Ехидна — богиня в ВИТКЕ, покровительница ГАОНА.

Жимолость — служанка во Дворце кальде ВАЙРОНА.

Заяц — преступник, родом из ВАЙРОНА.

ЗЕЛЕНАЯ — одна из обитаемых планет КОРОТКОГО СОЛНЦА.

Зик — купец из ДОРПА.

Инканто — имя, под которым рассказчик был известен в Бланко.

Инклито — дуко Бланко.

Исчезнувшие боги — предполагаемые боги СОСЕДЕЙ.

Исчезнувшие люди — другое название для СОСЕДЕЙ.

Кабачок — магнат из НОВОГО ВАЙРОНА.

КВАДРИФОНС — бог дверей, перекрестков и многого другого.

Патера Квезаль — инхуму, некогда Пролокьютор ВАЙРОНА.

Киприда — младшая богиня, которая пригласила ШЕЛКА объединиться с ПАСОМ.

Концедор — деревня, подчиненная ВАЙРОНУ.

КОПЫТО — один из трех сыновей РОГА и КРАПИВЫ, близнец ШКУРЫ.

КОРОТКОЕ СОЛНЦЕ — солнце, вокруг которого вращается ВИТОК.

КОСТОЧКА — лавочник из ВАЙРОНА, отец РОГА.

Крайт — инхуму, усыновленный РОГОМ.

КРАПИВА — жена РОГА, мать КОПЫТА, ШКУРЫ и СУХОЖИЛИЯ, соавтор «Книги длинного солнца».

Кремень — солдат ВАЙРОНА, отец ОЛИВИН.

КРЕЧЕТ — магнат НОВОГО ВАЙРОНА.

Кровь — криминальный лорд, убитый ШЕЛКОМ. Приемный отец Мукор.

Ласка — внук ПЕРЕЦ.

Лиатрис — магнат из НОВОГО ВАЙРОНА.

Рядовой Лиу — легерман из ДОРПА.

МАРГАРИТКА — дочь рыбака, которую учила КРАПИВА.

Мать — Исчезнувшая богиня.

Меррин — ведьма.

Мастер Меченос — старый учитель фехтования.

Молпа — богиня ветров в ВИТКЕ.

Мора — дочь дуко Бланко.

Морская Крапива — йол, вид двухмачтовой лодки с грот-мачтой и небольшой бизань-мачтой.

Мота — один из последователей Хари Мау.

Майтера МРАМОР — пожилая хэм.

Мукор — женщина, обладающая паранормальными способностями, внучка майтеры МРАМОР.

Мурсак — один из колонистов, сопровождавших Гагарку и Синель.

Мускус — преступник в ВАЙРОНЕ, теперь мертв.

Майтера МЯТА — предводитель восстания, которое свергло правящий совет ВАЙРОНА.

Набеаннтан — город в горах на ВИТКЕ ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Патера Наковальня — Пролокьютор ВАЙРОНА.

НАТ — магнат ДОРПА.

НОВЫЙ ВАЙРОН — город на СИНЕЙ, основанный колонистами из ВАЙРОНА.

Олень — сын КОСТОЧКИ от второй жены.

ОЛИВИН — хэм, дочь майтеры МРАМОР.

Он-загонять-овца — охотник.

Онорифика — служанка в доме дуко Бланко.

ОРЕВ — говорящая ночная клушица.

Отросток — сын КОСТОЧКИ от второй жены.

Паджароку — город-призрак на западном континенте СИНЕЙ.

Парл — служанка из ДОРПА.

ПАС — отец богов ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Паук — ловец шпионов в ВАЙРОНЕ.

Первоцвет — одна из сестер РОГА.

ПЕРЕЦ — любовница и душеприказчица Кабачка.

Пижма — жена ГОНЧЕЙ.

Патера ПРИЛИПАЛА — Пролокьютор НОВОГО ВАЙРОНА.

Примула — одна из сестер РОГА.

РАДЖАН — титул правителя ГАОНА.

Раджья Мантри — советник РАДЖАНА ГАОНА.

РОГ — главный автор «Книги длинного солнца».

Майтера РОЗА — пожилая сивилла, ныне покойная.

Патера Росомаха — коадъютор ВАЙРОНА.

Роти — один из последователей Хари Мау.

Генерал Саба — офицер Тривигаунта.

Сайфер — жена капитана ВАЙЗЕРА.

Сало — один из братьев РОГА.

САРГАСС — молодая женщина, отданная РОГУ Матерью.

Сверчок — мальчик, сын Примулы.

Силиния — старшая дочь Тифона.

Синель — женщина, которая сопровождала Гагарку на ЗЕЛЕНУЮ.

СИНЯЯ — одна из двух обитаемых планет, вращающихся вокруг КОРОТКОГО СОЛНЦА.

СОСЕДИ — прежние обитатели СИНЕЙ, также называются Исчезнувшими людьми.

Капитан Стрик — торговец из ДОРПА, который когда-то помог РОГУ.

Струп — магнат НОВОГО ВАЙРОНА.

Сухожилие — старший из трех сыновей РОГА и КРАПИВЫ.

Mессир адвокаат ТААЛ — адвокат, нанятый БЕРУПОМ и другими для защиты рассказчика.

Тартар — верный сын ПАСА, бог воров и торговли.

Теленок — один из братьев РОГА, владелец лавки в НОВОМ ВАЙРОНЕ.

Тенеспуск — имя, которое РОГ дал западному континенту СИНЕЙ.

Тигридия — клиентка Почетного Ордена Взыскующих Истины и Покаяния.

Тиона — младшая богиня ВИТКА ДЛИННОГО СОЛНЦА.

Тифон — древний тиран, чья личность воплотилась в ПАСЕ.

Тривигаунт — иноземный город к югу от ВАЙРОНА, управляемый женщинами.

Фланнан — один из друзей ХРЯКА, летун.

Хари Мау — новый Раджан ГАОНА.

Судья ХЕЙМЕР — один из пяти судей, которые правят ДОРПОМ.

ХРЯК — имя, которым назвал себя слепой странник.

Кальде Чесуча — приемный отец ШЕЛКА.

Патера ШЕЛК — бывший кальде ВАЙРОНА.

ШКУРА — один из сыновей-близнецов РОГА и КРАПИВЫ.

Эко — бывший наемник, муж Моры.

Язык — один из братьев РОГА.

ЯЩЕРИЦА — остров к северу от НОВОГО ВАЙРОНА.

Моим Хозяевам

Я — безмолвное присутствие в вашем доме, молодая женщина, которая лежит в постели днем и ночью. Женщина, которая должна предстать перед вашими судьями спящей.

Быть судимой ими, спящей.

И быть обреченной, все еще спящей, соскользнуть в смерть.

Вы не задумывались, дышу ли я вообще? Вы время от времени прикладываете перо к моим губам? Мне кажется, вы должны. Я чувствую вас у своей постели.

Никто, кроме отца, не сможет меня разбудить.

Спросите Аанваген.

Пусть он заснет в кресле рядом со мной, и я проснусь.

Спросите Аанваген.

Пусть он возьмет меня за руку. Зовите его Рог, ибо звук этого рога разбудит меня. Пусть он придет ко мне, и вы увидите, как я проснусь.

Спросите Аанваген.

Джали, ваша спящая гостья

Глава первая ОКРОВАВЛЕННЫЕ ЛЮДИ

Мы путешествовали наугад, и самое время в этом сознаться. Поэтому я признаю это здесь. Принимая во внимание все обстоятельства, нам повезло; но это не может продолжаться, если мы не пользуемся какой-то запредельной благосклонностью Исчезнувших богов Синей.

Эту третью книгу, которая, несомненно, будет последней, я начну с того, что поведаю вам, кто мы такие; но сначала я должен упомянуть, что все бандиты мертвы, и что я, роясь в их добыче, обнаружил эту бумагу — целый тюк — и спешу ее использовать.

Его мысли, казалось, не имели ничего общего ни с мертвой женщиной, ни с ее гробом, ни с горячим солнечным светом, льющимся через открытую дверь в бедную маленькую комнату. Слышался стук, словно шел дождь; влага забрызгала его лодыжки, он посмотрел вниз и увидел, что кровь стекает с его пальцев и с плеском капает в небольшую лужицу у его ног.

Сын его бросил.

Он ранен. (Без сомнения, кровь была из этой раны?)

Он лежал в медицинском отсеке посадочного аппарата, хотя сейчас стоял, и его кровь капала на истертые доски пола. Судя по всему, погребальные носилки предназначались для кого-то другого, и этим другим была женщина средних лет, уже мертвая.

У его ног лежал нож со сточенным лезвием и потрескавшейся деревянной рукояткой. Он рефлекторно наклонился, чтобы поднять его, и отпрянул от него, как от свернувшейся змеи. Что-то закричало в пустоте, что-то более глубокое, чем негодование и мысли о воде, еде и исцелении.

Он попятился от ножа и проковылял через открытую дверь в самую темную ночь, которую когда-либо знал.

Нас четверо, включая Орева, но исключая наших четырех лошадей и белого мула Джали. Орев — моя птица и часто помеха, как сейчас, когда он пытается вырвать одно из своих старых перьев из моих пальцев.

— Это бесполезно, Орев, — говорю я. — Я хочу писать — я только что начал новую книгу — и не буду играть с тобой, если ты не будешь хорошо себя вести.

— Хорош птиц! — Он имеет в виду себя.

Я уже упоминал о Шкуре? Проглядев этот лист, я вижу, что нет. Шкура — четвертый член нашей компании и мой сын, один из трех. Он среднего роста, неплохо выглядит, крепкий, мускулистый, ему уже шестнадцать. На нем овчинная куртка короче моей, овчинная шапка и овчинные сапоги, которые теперь очень хорошо смазаны, потому что он нашел горшок с бараньим жиром. Без сомнения, бандиты использовали его с той же целью.

Бандиты, я должен сказать, все мертвы. До последнего. Я хотел бы похоронить их в меру прилично, но земля промерзла. Джали предложила сжечь трупы, но, я полагаю, на девятерых надо слишком много дров.

Я, должно быть, присутствовал, когда патера Шелк, патера Квезаль и майтера Мрамор сжигали майтеру Роза. Если бы кто-нибудь спросил меня об этом вчера, я бы ответил, что нет, потому что мы с Крапивой ушли сражаться за майтеру Мята после того, как Ехидна приказала ей уничтожить Аламбреру; и все же я очень ясно представляю себе череп, выглядывающий из пламени. Похоже, я путаю этот случай с каким-то другим, в котором было сожжено какое-то тело.

Во всяком случае, я уверен, что они использовали много хорошего сухого кедра. Здесь у нас дерево будет сырое, а что не сырое — мокрое от снега. Мы со Шкурой, усердно работая, могли бы нарубить столько дров за неделю, возможно. (Или за полчаса, если бы я воспользовался азотом Гиацинт — но как глупо было бы дать им знать, что он у меня!)

Чего-нибудь еще про Шкуру? Хватает, но я не буду и пытаться все записывать. У Шкуры есть брат-близнец, Копыто, который выглядит точно так же, как он. Копыто на юге, или, по крайней мере, Шкура считает, что он там. Нас так и подмывало повернуть на юг вокруг болота в надежде найти его. Так было бы дольше, но жаль, что мы этого не сделали.

Я рассказываю вам все это на случай, если первые две книги в моей седельной сумке будут потеряны или уничтожены, что вполне вероятно. Если они у вас есть, они расскажут вам обо мне и моих сыновьях гораздо больше, чем могу рассказать я.

Что еще я должен сказать? Как попутчик он склонен к унынию и пессимизму. (Он вполне может подумать то же самое обо мне.) Он не болтлив и редко говорит занимательно. Но он смелый и находчивый, и его улыбка греет мне сердце.

Я вижу, что уже начал писать об Ореве, так что давайте возьмем его следующим. Он меньше курицы, хотя крылья у него гораздо длиннее. Его перья блестят. Голова, клюв и ноги у него красные. У него есть очень неприятная привычка внезапно покидать меня, и тогда он может отсутствовать день, час или (один раз) большую часть года. Я поймал его на Витке длинного солнца прежде, чем Хари Мау поймал меня и посадил на свой посадочный аппарат.

Если быть более точным, скорее Орев поймал меня так же, как и они, приняв меня в качестве своего хозяина и иногда доверенного лица. Если бы я не кормил его больше, чем он кормит меня, было бы трудно сказать, кто кому принадлежит.

Он подумал, что ослеп, а потом понял, что это смерть. Ему не удалось достичь Ослепительного Пути — он будет вечно блуждать в этой тьме, окруженный бесами.

Бесы хуже, чем инхуми? Хуже, чем люди? Он громко рассмеялся — безумие. Безумие; а быть безумным — значит быть мертвым, так же как быть мертвым — значит быть безумным, а быть мертвым и безумным — значит быть слепым.

Его пальцы коснулись грубой коры дерева, и он во второй раз обнаружил, что они скользкие от крови, которая текла из порезов на предплечьях и запястьях. Порывшись в незнакомых карманах, он нашел четки, очки, две карты и, наконец, носовой платок, все еще сложенный так, что казался чистым. Он зубами разорвал платок пополам и перевязал самые глубокие порезы, заставляя себя работать медленно и осторожно, затягивая неуклюжие узлы свободной рукой и зубами.

Вдалеке вспыхнул слабый свет. Он встал, моргнул и снова посмотрел на него. Свет, слабая точка золотого света. Когда в доме Астры появился призрак ее мертвого ребенка, Прилипала обрушился на него со свечами и священной водой, а также долгими чтениями из Писаний, время от времени призывая его выйти на Короткое солнце.

Так, по крайней мере, говорили в городе; и когда он спросил об этом, Прилипала объяснил, что призраки, по большей части, не осознают, что они умерли:

— И, хм, вполне понятно, а? Невинная путаница, а? Они никогда раньше не были мертвы, э? Ну, мы, религиозные люди, знаем. Обычно. Информированы, а? Ожидали. Никаких призраков, хм, святых авгуров, а? Или, хм, сивилл. Да... э... слышал. Но мало. Очень мало.

Прилипала шел рядом и что-то говорил ему на ухо.

— Мы... э-э... предвидим это. Некоторые даже молятся, чтобы это было скорее, так как, э-э, желают благословенного общения Девяти. Но, хм, э...

Неверующие.

— Скептики предположили... никаких доказательств, а? Ты следуешь за мной, Рог? Хм, строят теории, что это такое, э, растворение? Добрые объятия Высокого Гиеракса — это... э... просто сон. Но без сновидений. Э… простой факт. Нет ничего такого.

Да, патера.

— Они не будут, гм, верить этому. Потому что не верят, а? В любом случае… э… помнят сны. Богиня сна, а? Морфия. Аспект Фелксиопы. Она, хм, мудро устроила, что мы... э... видим сны? Что мы подвержены, а? Да, подвержены. Подвержены фантомам...

Он наступил на что-то твердое и круглое. Он поднял его и почувствовал, как сухая, мертвая кора отваливается под давлением его ищущих пальцев. Упавшая ветка.

— Ты понимаешь?

«Нет, патера, — подумал он. — Нет. Не понимаю».

— Нет, гм, сна без сновидений, так что мы можем знать, что сон — это еще не конец. Мы, отдавшие бесчисленные, хм, восхитительные часы молитве, готовы. Узнать Гиеракса, когда он придет, а? Ты, хм, э... лодочник? Моряк?

Ее сучки были слабыми и хрупкими, но сама ветка казалась достаточно прочной.

— Ориентироваться по звездам, а? Ты понимаешь, что я имею в виду, Рог? По звездам, э, в полночный час, и по солнцу, э, при свете дня. Именно так. Только не, хм, я сам. Не гожусь для плавания, а? Но мне так сказали. Солнце и звезды.

Он помахал палкой перед собой, обнаружив слева от себя дерево, которое, возможно, было тем же самым деревом, и что-то губчатое справа — вероятно куст. Светящаяся желтая точка взывала к нему, как костры из плавника, которые жены рыбаков зажигают ночью на берегу.

— Ориентиры. Это, гм, очень важно, а? Ориентиры. Мы, гм, я говорил о вере. О часах, проведенных в молитве. Не... э... естественно для ребенка, а? Ты согласен? Бегать и кричать. Играть. Совершенно нормально. Непоседа в мантейоне, видел их десятки раз. Ты также, несомненно.

Да, патера. Конечно.

С палкой идти стало легче, и он сказал себе, что идет к Ослепительному Пути, к духовной реальности, в которой простое материальное Длинное солнце было чем-то вроде яркой тени. Он отправится в Главный компьютер (хотя уже побывал там) и встретится с богами.

— Следовательно, ребенок крепко держится, а? Ребенок придерживается ориентиров, родных и родимых мест.

Привет, Молпа. Меня зовут Рог, Чудотворная Молпа, и, по правде говоря, я никогда не уделял тебе много внимания. Мне очень жаль, Молпа, но, наверное, уже слишком поздно. Ты была богиней Мускуса. Мускус любил птиц, любил ястребов, орлов и все такое, а я не любил Мускуса, или, по крайней мере, мне не нравилось то, что мне говорили о нем другие.

— Добрались до берега, а? Эти, хм, покойные? Эти дети, которые, хм, достигли кульминации жизни слишком рано. Э... знакомый дом, хм, комнаты. Игрушка, а? Даже игрушки. Мы, э, лепечем, что они потеряли свои жизни, эй? Я сам это говорил. Мы все, а? Возможно, они надеются найти их снова, как потерянную куклу. Грустно, однако. Прискорбно. Не то что изгнать дьявола, а? Кальде Шелк, э? Совершил... э... экзорцизм. Написал, хм, отчет. Какое-то старое заведение на Музыкальной улице. Я... э... видел его. То есть его, хм, отчет.

Ты — богиня музыки, Молпа. Мне следовало бы помнить об этом. Мне бы не помешала веселая песня. И я пел, Молпа. Я действительно пел, хотя и не думал конкретно о тебе. О, Молпа! Пожалуйста, Молпа, дорогая старая Молпа, богиня воздушных змеев и детства, разве это не считается?

Точка света превратилась в прямоугольник. Все еще очень далекий, все еще очень маленький, но отчетливый. Какой бог владеет светом? Молпа? У Молпы есть осенние листья, блуждающие клочки бумаги, дикие птицы, облака и все другие легкие вещи. Так почему же не сам свет?

— Пас, а? Солнечный бог, э, бог солнца. Иди к свету, дитя, а? Ориентируйся по солнцу.

А как же звезды, патера? Может быть, Пас тоже бог звезд? Нет, не может быть, потому что звезды горели за пределами витка Паса.

Не только в мантейоне, Молпа — но в детстве я пел там в каждый сцилладень.

Чудотворная Молпа, ты ветра родила,

Что летят к небоземлям, раскинув крыла.

Потанцуй для нас, Молпа! На деревьях ты спой,

Пусть дыхание твое дарит мир золотой…

Старый гимн затих и исчез вместе с его надтреснутым и одиноким голосом. Тартар был богом ночи и темных мест, Тартар, который был другом Гагарки, который шел с Гагаркой, держа его руку в своей. В его руке не было руки бога, ничего, кроме палки, которую он поднял минуту назад. Есть ли бог палок? Бог леса и дерева? Бог или богиня для плотников и краснодеревщиков? Если они и есть, он ничего о них не знал.

Дым. Он остановился и принюхался. Да, древесный дым. Очень слабый, но древесный дым.

Как жарко!

Он пробовал коптить и солить рыбу, когда они впервые пришли на Ящерицу, а потом наблюдал, как его рыба портится, и, наконец, после неоднократных самоунижений, пошел к рыбакам и узнал их секреты. Запах древесного дыма всегда напоминал ему о его неудачах, о том, как он ел рыбу, которую даже преданная Крапива не стала есть, и как потом полдня мучительно болел живот. Именно сухость, а не дым (как он думал) спасали рыбу от разложения.

— Тартар! Ты слышишь меня, Мрачный Тартар? Ты меня слушаешь? — Когда он писал о Гагарке, он показал, что Тартар немедленно откликается на подобные просьбы; но здесь не было ни книги, ни рассказа, и вообще никакого ответа.

Трава, через которую он шел, вроде, была пшеницей. Что-то с колосом. В таком случае здесь, в темноте за Ослепительным Путем, выращивают пшеницу, в темноте, которая была просто материальной тенью, охлаждающей виток, охлаждающей даже дыхание Молпы.

Заяц присоединился к генералу Мята после смерти Крови и рассказал им об орлице и о том, как старый мастер воздушных змеев молился Молпе о ветре. Ветер пришел, сказал он. Ветер, вместе с зимой. Долгожданной зимой, и снегом, освежающим поля, такие же горячие и сухие, как дохлая рыба, висящая над костром.

Как сильно дул ветер и как мучительно, пронизывающе холодно было, когда они спускались в туннели!

Не то что на Зеленой. Совсем не так, как на Зеленой.

Бомба взорвалась, и Гиацинт испугалась, что их лошадь погибла. Гиацинт, жутко замерзшая и немного грязная, была так прекрасна в тусклом свете и снегопаде, что на нее было трудно смотреть. Крапива была веселой и храброй, но Гиацинт была очаровательна, всегда очаровательна и всегда находила новые способы быть привлекательной, даже когда она была измучена или выкрикивала проклятия. Гиацинт ненавидела всех мужчин, ненавидела их всех скопом, за то, что они ей говорили, и за то, что она была вынуждена делать ради денег, за унижения, которые были хуже испорченной рыбы.

Он любил Крапиву — Крапиву, которую мать возненавидела с момента зачатия, на что ясно указывало ее имя, — и всем сердцем завидовал патере Шелку с его Гиацинт (прекрасной, дикой Гиацинт).

Он споткнулся, упал, снова поднялся, слишком усталый, чтобы ругаться, и стал искать золотой прямоугольник, но тот исчез. Он обнаружил, что устал. Слабость, усталость, головокружение — и зачем? Вздохнув, он опустился на колени и растянулся на мягкой, наполовину созревшей пшенице.

Если бы Гиацинт действительно принадлежала ему, он никогда бы не поехал на Синюю, никогда бы не поехал на Зеленую, никогда бы не умер на Зеленой…

Впервые он признался себе, что действительно мертв, что умер в медицинском отсеке разграбленного посадочного аппарата, который так отчаянно пытался починить. Это снова был виток, Виток, в котором он родился, и это была единственная загробная жизнь, дарованная ему.

Если бы он каким-то образом обладал Гиацинт, то все еще находился бы на Витке длинного солнца. Он не обладал ею, и все же он был здесь, только без Длинного солнца.

Его глаза закрылись сами собой, но он видел закрытыми не меньше, чем открытыми; мягкий холодный вихрь снега другого дня заполнил его разум, насмехаясь над сухим жаром черной ночи.

Над головой захлопали крылья, и грубый голос позвал:

— Шелк? Шелк? Шелк?

Он не ответил.

Третий член нашей компании — моя дочь Джали. Она среднего роста, рыжеволосая и привлекательная, с гладким миндалевидным лицом и лукавой улыбкой, которую многие находят пленительной. Белый мул принадлежит ей; она носит толстое шерстяное платье под широким теплым пальто из меха снежного кота, доходящее до голенищ ее лайковых сапог. Холод делает ее медлительной и сонной, и она боится — как и я сам, — что замерзнет насмерть, как мой бедный друг Фава.

Джали талантлива, хотя с моей стороны было бы неразумно говорить, как именно. Она освободила руки от пут, как только бандиты ушли. Она может легко освободиться от любых оков, и ее большой белый мул терпит ее, хотя, естественно, немного боится. Наши лошади впадают в панику, если Джали подъезжает слишком близко — но, возможно, я уже сказал слишком много.

О себе самом я могу рассказать еще меньше. Я — Рог, отец Шкуры и Джали. Я выше среднего роста, худой, с простым, костлявым лицом и белыми волосами, длинными и густыми, как у женщины. Я ношу сапоги из овчины, такие же, какие у Шкуры, и длинную куртку из овчины поверх старой темной сутаны, в которой покинул Гаон.

Теперь вы знаете нас — всех четверых, — и мне нужно немного отдохнуть.



 

Мы надеялись добраться до побережья сегодня, но никаких признаков его нет. Я спросил Шкуру, не будем ли мы в нескольких днях пути к северу от Нового Вайрона, когда достигнем моря. Он сказал, что ехать по меньшей мере неделю. Без сомнения, он прав, но я был бы признателен за бо́льший оптимизм. Кажется вероятным, что мы находимся к северу от Нового Вайрона, и поэтому мы пройдем мимо Ящерицы, прежде чем достигнем города. Мы пройдем мимо острова, но без лодки нам туда не добраться. Как бы мне ни хотелось увидеть Крапиву (и Копыто?), мою фабрику и дом, я смирился с тем, что сначала поеду в Новый Вайрон, продам наших лошадей и кое-что из добычи и куплю лодку.

Шкура и Джали спят. Это беспокоит меня, потому что обычно она спит очень мало; но она около костра, и ей настолько тепло, насколько я могу обеспечить: она лежит на двух одеялах, накрытая тремя, а также ее большим пальто. Ее лицо...

Я послал Орева искать море. Он не так искусен, как мне бы хотелось, в оценке расстояния или в оценке сложности рек, болот и тому подобного; тем не менее, он сможет сказать мне что-то ценное. По крайней мере, я на это надеюсь. Джали могла бы вести разведку для нас в более теплую погоду, и это было бы лучше.

Завтра мы должны найти место, где сможем купить больше еды. Если бы я думал, что Джали так же голодна, как я сейчас, я бы боялся спать.

Шкура разбудил меня, чтобы рассказать о своем сне. Он подумал, что это может быть важно, и, возможно, так оно и есть. Теперь он снова спит, но я буду сидеть до рассвета, который уже бы наступил, если бы небо было чистым.

— Это было так странно, Отец. Я вообще не знал, что сплю, пока все не закончилось, и это был очень долгий сон.

Я кивнул:

— Говорят, что ты практически бодрствуешь, если знаешь, что спишь.

— Я не знал, но проснулся в ту же минуту, как все закончилось, а это было всего минуту назад. Может быть, мне не следовало так хлопать тебя по плечу.

— Сейчас уже слишком поздно об этом думать. — Я зевнул и потянулся, веря — тогда, — что смогу довольно быстро снова заснуть.

— Тебе что-нибудь принести? Выпить или еще что-нибудь? Осталось еще много вина.

Я покачал головой и предложил ему рассказать свой сон, так как он разбудил меня для этой цели.

— Я был в большом-пребольшом доме. Похожем на дворец. Я никогда не видел настоящего, но дом был похож на Дворец кальде, о котором рассказывали вы с мамой. Только он был не такой величественный — скорее огромная кухня с множеством комнат. Я знаю, что это звучит довольно глупо.

— Похожим на сон, по крайней мере.

— И залы, и кладовые, и всякая всячина, и столы, и стулья, и множество больших шкафов из какого-то светлого дерева, гладкого и вощеного, но, знаешь, не резного или раскрашенного. Некоторые стулья были перевернуты. Во сне я обычно не ощущаю запахов, но в этом все время чувствовал запах еды — мяса с большим количеством перца, которое варилось в горшке, и выпекаемого хлеба.

— Это потому, что ты был голоден, — сказал я. — Люди, которые ложатся спать голодными, склонны видеть сны о еде.

— Я ни разу не видел там еду, но запах стоял в воздухе все время. Я ходил вокруг... не знаю, как это объяснить.

— В таком случае не стоит и пытаться.

— Я был моложе. Я не могу точно сказать, сколько мне было лет, но во сне я был моложе.

— Мне бы очень хотелось увидеть такой сон.

— Я боялся, что встречу Копыто. Я чувствовал, что он будет злиться на меня за то, что я моложе, и он будет больше и сильнее, чем я. Я долго шел и иногда видел, как в комнаты входят высокие мужчины с большим количеством ног, но я не мог открыть двери, и по большей части не пытался. Иногда они поджидали меня у стены, где я не мог их хорошо разглядеть, потому что там был буфет или что-то еще, и я боялся смотреть. Ты опять делаешь маленькие круги, Отец. Что это?

— Пожалуй, ничего. Ты хорошо разглядел их, хотя бы на миг?

Он покачал головой.

— У них были длинные носы?

— Думаю, что да.

— Большие уши?

— Не знаю. Я не очень хорошо видел лица, но они были не из тех, кого я знаю. Или я так не думаю.

— Я понимаю. Ты смотрел на свои руки, Шкура?

— На свои собственные руки? Не думаю.

— Мы редко это делаем. Или, по крайней мере, я не часто смотрю на свои. Джали, наверно, следит за ними гораздо больше. Когда мы убивали бандитов, я забил человека до смерти своим посохом.

Он кивнул:

— Я помню.

— Не думал, что ты заметил. Ты стрелял.

— Ты должен был это сделать, Отец.

— Нет. Нет, я не должен был и не собирался. Я только ударил его, кажется, несколько раз, и он упал, но не выпустил ножа из руки. Потом он начал подниматься, и я испугался — отчаянно испугался, Рог...

— Я Шкура, Отец.

Хотя сейчас я краснею, записывая это, тогда я только моргнул и уставился на него, удивляясь, как я мог сделать такую глупую ошибку. Меня спас Орев, приземлившись на землю так, чтобы костер находился между ним и Джали.

— Больш мокр, — с важным видом прокаркал он. — Птиц найти.

— Это очень далеко? — спросил его Шкура.

— Птиц найти! — повторил он.

— Он имеет в виду, — сказал я Шкуре, — что это далеко для нас, но не для него. Есть ли город, Орев, где земля встречается с морем?

— Больш город!

— Понимаю. А есть города ближе, чем тот? До которого мы могли бы добраться завтра, например?

— Нет город.

Я кивнул:

— Большое тебе спасибо, Орев. Ты очень помог.

Он взлетел.

— Он все еще боится Джали, — сказал я Шкуре. — Не думаю, что у него есть на это причина, но он боится.

— И я тоже, немного. Я имею в виду, не на Зеленой или в другом месте, но здесь.

Я снова кивнул:

— Она была в твоем сне?

Он покачал головой.

— Был ли еще кто-нибудь, кроме высоких мужчин?

— Маленькая девочка по имени Мора и еще одна. Ты помнишь Мору, приехавшую на ферму, которую Джали называла своей? Ты сказал, что знал ее раньше, и она говорила так, как будто знала тебя.

— Конечно.

— Эта маленькая девочка была очень похожа на нее, темноволосая и хорошенькая. И еще у нее было что-то на щеке. — Шкура прикоснулся к середине своей собственной.

— Я понимаю.

— Они играли в куклы. Ты же знаешь, как это делают девочки.

— Да, конечно.

— У них было много кукол, игрушечных тарелок, маленький столик и стулья. Темноволосая хотела, чтобы я поиграл с ними, и я сказал, хорошо, но только не в это. Тогда другая сказала, как насчет игры в прятки? И я сказал, хорошо. Потом они сказали, что их куклы тоже могут играть, и кто бы ни был водящим, пусть тоже ищет кукол.

— Понимаю.

— Я закрыл глаза, ты же знаешь, как это делается, и сосчитал до ста. Ты хотел знать, смотрел ли я на свои руки.

— Да. И?

— Угу. Я просто подумал об этом, но тогда посмотрел. Я помню, как опустил руки после того, как посчитал. Они тоже выглядели моложе, как и все остальное во мне.

— У тебя было кольцо? Вообще какое-нибудь украшение?

Он покачал головой.

— Ты помнишь кольцо, которое я нашел в посадочном аппарате?

— Конечно. Только ты отдал его Сухожилию, а не мне. Не думаю, что смог бы забрать его с собой.

— И я. Я просто хотел узнать, помнишь ли ты, как оно выглядело.

— Кольцо из белого золота с белым камнем.

Я кивнул, посмотрел на свои руки и поднял посох, который лежал рядом, пока я спал:

— Я говорил о том, что убил этим человека. Я не собирался убивать его, но боялся, что он убьет нас. Я подумал, что он может убить тебя или Джали, и продолжал бить его изо всех сил; когда бой закончился, я посмотрел на него, и он был мертв.

— Это не твоя вина, Отец.

— Конечно моя, но и его. Это была — и есть — моя вина, что я убил его. Это его вина, что я несу вину за его убийство, потому что он дал мне хороший повод бояться его. Но даже если удастся доказать, что его смерть не была ни его виной, ни моей, это не вернет его к жизни.

— Да.

— После того как бой закончился, я заметил, что у меня на руках кровь, и понял, что это его кровь. Я вымыл их и на мгновение подумал, что потерял кольцо, которое дала мне Саргасс.

С ветки, расположенной на некотором расстоянии от нашего костра, Орев крикнул:

— Птиц речь. Речь дев.

Я поднял на него глаза:

— О чем ты говоришь?

— Речь дев. Шелк идти. Идти мокр! — Он улетел, быстро исчезнув в темном небе, и Шкура рискнул сказать:

— Может быть, он хочет сказать маме, что мы возвращаемся домой?

— Может быть. Могу я спросить, чем закончился твой сон?

— Ну, я закрыл глаза, как и говорил, и потом долго-долго искал. Иногда я видел этих высоких мужчин. Они стояли неподвижно рядом с чем-то высоким, вроде одного из буфетов, или больших часов, или чего-то еще. Но я знал, что они не играют, и вообще я не должен был их видеть, поэтому притворился, что не вижу, и продолжал искать.

— Ты нашел кого-нибудь?

— Да. Это заняло много времени, но в конце концов я это сделал. Я открыл один большой шкаф, и там была одна из кукол. — Он замолчал, лицо его было встревожено.

— Я бы подумал, что ты был счастлив.

— Так и было. Но это была всего лишь кукла. Похожая на младенца, словно кто-то вырезал лицо, как на твоем посохе. Только это было детское личико, выкрашенное в розовый цвет. Моложе, чем ребенок Балы. Нельзя было даже сказать, мальчик это или девочка.

Я сказал, что сомневаюсь, что это имеет какое-то значение.

— Да, не имеет, кажется. Я взял ее и понес, как настоящего ребенка, и попытался вернуться. В то место, где я считал?

— Я понимаю. Ты смог его найти?

— Нет. Я искал и искал, но не смог их найти. Ну, знаешь, маленький столик и стулья, на которых сидели куклы. В конце концов я усадил куклу в угол и сказал, что она водит. Я объяснил, что надо закрыть глаза, считать и искать людей, а потом убежал и спрятался. Там стоял огромный длинный диван со множеством ножек, не знаю сколько, но восемь или десять, может быть, и я лег на живот и заполз под него.

— Продолжай.

— Там уже пряталась маленькая девочка. Сначала я подумал, что у нее желтые волосы, но это было не так.

Я кивнул и сказал, что очень рад это слышать.

— Тогда я подумал, что это Мора. Только это была не она.

— Кто это был?

Шкура выглядел обеспокоенным и, казалось, не мог встретиться со мной взглядом:

— Не знаю.

— Это был конец твоего сна?

— Почти. Мы не разговаривали, просто прижались друг к другу. Мы оба были напуганы.

— В игре в прятки? Чего вы боялись?

— Быть найденным, я полагаю. Я был впереди, а она сзади, у стены, и я хотел сказать ей, что если кукла увидит меня, то я выйду наружу и буду водить, и они не будут знать о тебе. Только я не вышел. И очень скоро услышал, как кукла медленно ходит и заглядывает во все шкафы. А потом я проснулся и разбудил тебя.

— Чтобы спросить, что означал твой сон.

Он кивнул:

— Ага.

— Но ты что-то недоговариваешь о своем сне. Кто эта девочка под диваном?

— Не знаю.

— Ты рассказал мне все, что помнишь о ней?

— Что это значит, Отец? Ты знаешь?

— Я мог бы предположить, но не собираюсь гадать, пока ты не расскажешь мне все, что помнишь. Расскажешь?

— Я подумаю об этом, — сказал он и лег.

Слева от него было море, справа — утесы из мокрого черного камня, увенчанные темными и высокими деревьями. Временами он перелезал через упавшие камни и поваленные стволы деревьев. Иногда он шел по каменистому берегу, и вода плескалась о его сапоги. Он уже прошел долгий путь и чувствовал, что ему предстоит еще больший, хотя он не мог сказать, насколько далекий и куда он идет. Одинокая птица взмыла в воздух и закружилась над морем; один раз она хрипло закричала, и он остановился, чтобы взглянуть на нее, тронутый каким-то воспоминанием, которому не мог дать названия.

Наконец он увидел дом, маленький и примитивный, со стенами из больших бревен и крутой крышей из дранки, которая теперь покоробилась от соленых брызг моря и жара Короткого солнца. Он направился туда, сознавая, что каким-то образом покинул берег, что идет вброд или, возможно, вглубь острова. Когда он подошел к дому, под ногами у него был песок, смешанный с кусочками коры. Прежде чем войти внутрь, он попытался избавиться от песка на сапогах, легонько пнув ступеньку левой ногой, потом правой. Он шагнул внутрь…

И оказался дома. Там стоял стол, за которым они ели, стулья без подлокотников для Крапивы и его самого, табуретки для мальчиков. Когда Кабачок и остальные приедут просить его вернуться в Виток, стульев на всех не хватит, и кто-то вынесет тяжелый деревянный сундук, который он соорудил для зимней одежды, и еще кто-то сядет на него.

Но Кабачок и остальные еще не пришли просить его уйти. Сейчас в корзине спал ребенок, в старой плетеной корзине, которую Крапива сплела для себя, прежде чем они бросили ферму, которую получили на Синей, потому что все хотели иметь землю и скот, даже такие, как они, не имевшие ни малейшего понятия, что с этим делать. Спящий ребенок был Сухожилием. Он узнал его еще до того, как увидел его лицо, до того, как увидел маленькое серебряное кольцо, которое носил ребенок, или белый камень в кольце.

Появилась инхума, согбенная и изможденная фигура, которая не была женщиной, в платье, сшитом из пожелтевших лохмотьев. Она напоминала Джали. Неужели Джали пришла на Синюю за человеческой кровью, в которой нуждалась, вернулась на Зеленую, а потом снова пришла на Синюю? Как долго она голодала под камнем в Гаоне?

Инхума наклонилась, чтобы напиться крови; он отвернулся и обнаружил, что скрючился на песке около более молодого Рога, сидевшего на одеяле рядом с Крапивой. Ее правая рука была в его руке; левой она указала на прыгающую вдали рыбу, невидимую на фоне заходящего солнца, но оставляющую серебряные круги на спокойной зыби моря. Страх новой беременности навис над ними обоими, невидимый, как рыба, но более реальный.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь настолько прекрасное? — спросила Крапива.

«Тебя», — прошептал он на ухо Рогу.

— Когда мы были на дирижабле... помнишь? Я поднялась туда одна. На крышу гондолы. Я никогда не говорила тебе.

— Я бы пошел с тобой.

— Я знаю. Но ты все еще спал, и в любом случае я хотела сделать это сама, только один раз. Я совершенно уверена, что это было за день до того, как мы вернулись в Вайрон.

— Там, наверно, было холодно, — сказал Рог рядом с ней.

И он, бродяга у моря, знал, что Рог думает о прошедшей зиме, которая скоро вернется, и об осле, замерзшем в маленьком шалаше, который он построил для него, и о себе, стоящем над ним с ножом и думающем, что произошла какая-то ошибка, что это не могло произойти на самом деле, что осел был так молод, ему еще не исполнилось и года, и этого не могло быть; но там, в бревенчатом доме на берегу, Джали напилась досыта. Ее клыки исчезли. Она облизала лицо и шею ребенка, вытерла рот тыльной стороной ладони — оборванная, болезненно худая фигура с голодными глазами, которая растаяла в дверном проеме и исчезла.

— Было, но не так холодно, как в Вайроне, на земле, когда мы туда добрались. Солнца почти не было видно, потому что дирижабль плыл вдоль солнца.

— Я помню, — сказал Рог рядом с ней.

— И все же я поняла, когда тень начала подниматься. Я увидела это мысленно, и тут первый свет упал вниз, как золотая пыль.

Возможно, что Рог рядом с ней тогда заговорил. Или нет. Если он это и сделал, то скрючившийся на берегу моря бродяга его не услышал. Через мгновение солнце сядет. Появятся звезды, и ветер станет холодным. Вы войдете внутрь и найдете Сухожилие, и ничто никогда не будет прежним. Прижми ее к себе, сейчас же. Скажи ей, что любишь ее сейчас, пока еще не поздно.

Ему было отчаянно необходимо заговорить — отчаянно необходимо, чтобы его услышали и поняли. Он вертел головой из стороны в сторону на мягких раздавленных стеблях пшеницы, сознавая, что с его губ не слетает ни звука.

Он открыл глаза. Сел. Это было так реально, все это, но это сон, только сон, и все еще стояла черная ночь.

Он должен снова лечь, снова заснуть; утром люди будут ожидать, что он поведет их против деревни своего сына.

Весь день мы спускались по склонам гор. Зима здесь мягче, хотя все еще ужасно холодно. Всем нам очень хотелось бы оказаться в помещении, даже лошадям и мулу Джали, чтобы хоть на часок укрыться от холода и ветра.

Сегодня мы встретили других путешественников — четырех купцов со слугами и вьючными животными. Мы были рады видеть их, но они, я думаю, были еще более рады видеть нас, потому что они поссорились и страстно желали высказать свои жалобы. Я слушал до тех пор, пока мог выдержать, и даже дольше, напоминая себе обо всех глупых ссорах, в которые я сам был вовлечен, часто как зачинщик. Это поучительно и, одновременно, унизительно — слушать, как другие жалуются, как мы сами. Все они были совершенно дурными людьми того типа, к которому принадлежу и я, то есть дурными людьми, которым приятно считать себя хорошими.

Наконец Джали откинула капюшон, ткнула дрожащим пальцем в того, кто говорил, и потребовала объяснить, чего они от нас хотят.

— Рассудить нас, — сказал один из мужчин, говоривший меньше других. Кажется, его зовут Зик[118].

Я объяснил, что мне совершенно бесполезно судить, если они не будут повиноваться мне как судье, и один за другим они поклялись сделать это. Я обнаружил, что их главная богиня — Сцилла, так же как и в Вайроне. Поэтому я заставил их поклясться Сциллой, Внешним и теми богами, которые все еще могли оставаться здесь, на Синей, и, поскольку я видел, что это произвело на них впечатление, самими Исчезнувшими людьми.

Когда они это сделали, я сказал:

— А теперь выслушайте мой приговор. Вы настолько озлобились, нарушили все клятвы, запутались во взаимоисключающих претензиях и обвинениях, что между вами не может быть мира. Однако вам нет нужды мучить себя так, как вы это делаете. Должен ли я предположить, что вы все едете в одно и то же место?

Они ехали в город на побережье, который называется Дорп.

— Тогда я считаю, что вы должны отправиться туда по отдельности. Вы, — я указал на самого крупного из них, человека по имени Нат[119], который казался самым богатым, — немедленно уходите. Сколько из этих лошадей и мулов ваши?

У него их было восемнадцать.

— Забирайте их и уходите. Двигайтесь как можно быстрее. Мы отдохнем здесь некоторое время, прежде чем последуем за вами. Когда мы снова поедем, впереди будет блондин; тот, что в красной шапочке, поедет между мной и моим сыном, а этот (под которым я подразумевал Зика) — позади моей дочери. Через час или около того я пошлю его вперед точно так же, как посылаю вас. Через час — еще один, и так далее.

— А если меня ограбят? — запротестовал Нат. — Один человек не может сопротивляться.

— Конечно, может. Он может быть убит, но это риск, которому он подвергается, когда ссорится со своими друзьями. Пусть ваши погонщики заберут ваших животных и уедут.

— Муж иди, — поддержал меня Орев.

Нат смотрел на меня несколько секунд, которые показались мне гораздо более долгими, его глаза пылали ненавистью:

— Не пойду!

— Тогда арестуйте его, — сказал я остальным троим. — Вы поклялись делать то, что я скажу. Стащите его с лошади и бросьте на землю.

Он выхватил игломет, но я ударил его посохом по запястью. К сожалению, он все еще у нас, со слугой, двумя погонщиками, восемью лошадьми и десятью мулами. Я хотел, чтобы сегодня вечером Шкура развязал его и вытащил кляп, чтобы он мог поесть, но я устал, а Шкура был занят — он разгрузил, расседлал и стреножил наших собственных лошадей, — и я забыл об этом. Судя по росту и покрасневшему лицу Ната, пропущенная еда скорее поможет, чем навредит ему. Будет достаточно накормить его утром, прежде чем мы его отпустим.

Я хочу спать за двоих, но перед сном должен сказать, что у нас здесь четыре лошади, не считая мула Джали. Получается двадцать три животных, не считая Орева, который, похоже, отправился на разведку: лошадь Ната и его слуги, его вьючные животные, моя собственная лошадь и конь Шкуры, белый мул и две вьючные лошади, которых мы отобрали у бандитов, нагруженные нашим скудным багажом и кое-какой добычей.

Глава вторая БОЖОК ВЕЛИКОГО ПАСА

Ее муж держал лампу, пока женщина поливала его раны теплой водой:

— Что с тобой случилось?

Он покачал головой, и ее муж фыркнул.

— Он не знает, — сказала она. — Разве ты не видишь его лицо? — Потом она попросила его: — Теперь ты можешь опустить эту руку. Протяни мне другую. Над ведром.

Он повиновался кротко, как ребенок.

— Твой кузен Светлячок...

— Светильник, — сказал ее муж.

— Он не знал своего имени после того, как в очередной раз упал.

— Ты упал? — спросил муж. — Приложился башкой?

— Нет.

— Как тебя зовут?

Он заколебался:

— Рог.

— Не хочет, чтобы мы знали, — заметил муж.

— Теперь они чистые, — сказала женщина. — Многие говорят, что их надо мыть в вине, но кипяченая вода примерно такая же хорошая, а вино сто́ит дорого.

Он благодарно кивнул.

Она взяла деревянное ведро, окованное железом, отнесла его к раковине и вылила розовую воду:

— Откуда ты родом?

— Ящерица. — (Слово выскользнуло наружу.)

— Тебя прислал Ящерица? Кто он такой?

— Мы, что, в Витке?

— Все еще тута, — сказал ее муж. — Они пытаются вытурить нас, но мы вытурим их, прежде чем сдохнем.

Женщина фыркнула:

— Хвастовство.

— Тогда я из Вайрона. Я там родился и вырос. — Он почувствовал укол страха. — Вы не воюете с Вайроном?

— Им до нас дела нет, — сказал муж.

— Где мы находимся? — Он вгляделся в кухню, как будто громадная черная плита или косы лука, свисавшие с потолка, могли дать ключ к разгадке.

— Концедор. — Жена разорвала чистую тряпку с таким звуком, что он подумал о крови, дыме и грохоте жужжалок.

Муж утвердительно кивнул головой:

— Концедор. Так далеко от Вайрона, как только могет быть, но не в глуши.

— На самом деле мы не в нем, — быстро сказала женщина. — Протяни руку. Она снова начинает кровоточить. — Она намотала на нее чистую потертую тряпку. — Тебе понадобится около часа, чтобы добраться до Концедора, когда солнце вернется.

— Но это самое близкое место, — пояснил ее муж.

— Единственное место, — поправила она его.

— Я не хочу быть для вас обузой.

Никто не ответил.

— Полагаю, что уже, но когда вы закончите перевязывать их, я уйду.

— Ножевые порезы? — Голос мужа прозвучал чуть более дружелюбно.

— Я не... — Он вспомнил о ноже на полу. Как угрожающе он выглядел! — Да, — сказал он. — Думаю, что да.

— А! Пытался отбиться от него. — Лукаво: — Божок, а?

Для него это было новое слово.

— Божок бы его убил, — сказала женщина.

— Большой так бы и сделал, — согласился ее муж.

Он хотел спросить ее, что такое божки, но почувствовал, что не должен этого делать.

— Я видел ваш свет. — Это казалось безопасным. — Я лег спать в поле. Наверное, в одном из ваших полей. Когда я проснулся, это был единственный свет, который я мог видеть, и поэтому я пошел к нему. Я... я надеюсь...

— Те, кто пьют, ввязываются в драки, — строго сказала ему женщина. — Оставь это молодым.

— Единственный дом в округе, — сказал ее муж, — окромя дома авгура.

Удивленный, он поднял голову:

— Там есть авгур?

— Больше нет.

Женщина завязала последний узел и выпрямилась.

— Когда-то был. Говорят, он все еще состоит на службе в Капитуле. — Она пристально посмотрела на него. — Одна женщина там живет. Наверное, приехала из города. Ты ее знаешь?

— Не знаю. — Он встал. — Как ее зовут?

— Она не сказала, — ответила женщина.

Ее муж опустил лампу и поставил ее на видавший виды стол:

— Она ходила туда, чтобы подружиться, но та просто закрыла перед ней дверь. Сказала, что болеет.

— Она и выглядела больной. — Женщина заколебалась. — Хочешь чего-нибудь поесть? Думаю, мы могли бы кое-чем поделиться.

Он покачал головой.

— Я не хочу больше навязываться. Сейчас я уйду. — Он взглянул на открытое окно, внутренне содрогнувшись от кромешной тьмы за ним. — Вы знаете, долго еще ждать тенеподъем?

— Тенеподъем? — Муж плюнул в окно.

— Забыл, да? — спросила женщина.

— Забыл что? — В углу лежала палка, грубая палка, далеко не прямая, и он решил, что она принадлежит ему.

— Темдень. Солнце гаснет. А теперь ушло.

Он смутно вспомнил происшествие на Солнечной улице, алтарь посреди улицы, Священное Окно, в котором появилась Ехидна, жару, последовавшую за темнотой, и пылающую смоковницу.

— Я знаю, — сказал он.

— Ты серьезно поранишься. — Женщина говорила так, словно слова у нее вырывали силой. — Ты опять серьезно поранишься. Оставайся здесь, пока солнце не вернется.

Он переводил взгляд с одного на другого.

— Разве ты не знаешь?..

— Ничего грить. — В голосе мужа слышались гнев и покорность судьбе. — Боги задувают его, чтобы заставить нас уйти.

Женщина вздохнула:

— У тебя что-то не в порядке с головой, иначе ты бы знал.

— Я собираюсь сказать вам правду. Я имею в виду всю правду. Всю, как и должен был сделать с самого начала.

Наступило молчание. Наконец женщина сказала:

— Продолжай.

— Я не лгал вам. Я родился и вырос в Вайроне, как и говорил. Но я провел на Синей больше двадцати лет.

Отсутствие какого-либо выражения на их простых, измученных работой лицах, казалось, указывало, что они не поняли.

— Синей мы называем один из витков вне Витка.

Никто не сказал ни слова.

— Потому что он выглядит синим, когда вы находитесь высоко над ним в посадочном аппарате. Синим с прожилками белых облаков, правда, но вы должны быть близко, чтобы увидеть их. С Зеленой это просто синяя точка, когда небо достаточно ясное, чтобы вы могли ее видеть. Как я уже сказал, я прожил на Синей много лет. После этого я еще долго был на Зеленой. Или, по крайней мере, мне показалось, что прошло много времени. Я думаю, что на самом деле пробыл там только полгода или около того; но я долгое время был далеко от этого витка. Это все, что я пытаюсь сказать.

— Ты был там, куда они все время пытаются нас загнать, — пробормотала женщина.

— Боги? Да. Да, это так.

— Почему ты вернулся? — спросил муж.

— Чтобы найти Шелка. Кто-нибудь из вас знает патеру Шелка? Кальде Шелка из Вайрона?

Никто не заговорил. Они придвинулись ближе друг к другу, рассматривая его сквозь щелочки глаз.

Остальное казалось далеким и неважным, но он все равно поведал им:

— А также привезти новые сорта кукурузы и семена других видов и изучить некоторые производственные процессы. Но главным образом для того, чтобы привезти Шелка в Новый Вайрон, на Синюю.

— Семена кукурузы? Не могу дать много, самим нужны.

Он смиренно кивнул:

— Нескольких будет достаточно. Может быть, шесть.

Муж покачал головой, как мул, который не хочет брать удила:

— Не могу обойтись без шести початков.

— Я имел в виду шесть семян. Шесть зерен кукурузы.

— Этого будет достаточно?

— Да, я был бы вам очень признателен.

— Как ты вернулся? — спросила женщина.

— Даже не знаю. — Он обнаружил, что смотрит на широкие покоробленные доски пола, обхватив голову руками; он заставил себя выпрямиться и посмотреть на нее. — Это сделали Соседи. Соседи — это Исчезнувшие люди, народ, который жил на Синей тысячу лет назад. Они привезли меня сюда каким-то образом, но я не знаю как.

— Когда?

— Вчера. По крайней мере, я спал один раз с тех пор, как попал сюда. — Он постарался вспомнить. — Когда я приехал, был солнечный свет. Я в этом совершенно уверен.

Муж кивнул:

— Дни больше не имеют значения. Имеет значение — есть солнце или нет. Если ты найдешь Шелка, как ты собираешься забрать его обратно?

— В посадочном аппарате, я полагаю. Вы сказали, что боги пытаются заставить вас уйти.

Оба кивнули с мрачными лицами.

— Значит, должны остаться посадочные аппараты, возможно, те, что вернулись за новыми людьми. Боги не пытались бы заставить вас уйти, если бы у вас не было возможности уйти.

Муж снова сплюнул в окно:

— Они не пашут. Вот что я слышал.

— У меня был некоторый опыт в этом на Зеленой. — Он пересек кухню, почувствовав при этом, что ноги у него сильнее, чем он ожидал, и взял свою палку.

— Я собираюсь поджарить бекон, — сказала женщина. — Из-за жары я сделала мало. Но я собираюсь пожарить еще немного, как только разожгу плиту.

— Очень любезно с вашей стороны. — Говоря это, он понял, что был более искренен, чем предполагал. — Я вам очень благодарен. Но я не нуждаюсь ни в еде, ни в роскоши.

Она отодвинула занавеску, которая когда-то была простыней, чтобы обыскать почти пустые полки, и, казалось, не слышала его:

— И еще я приготовлю кофе. Кофе дорогой, но его хватит еще на один кофейник.

Он вспомнил напиток своего детства:

— Мате, пожалуйста. Я бы не отказался. Я уже давно не пил мате.

Ее муж сказал:

— Ты хочешь эту кукурузу? Мы должны забрать ее из сарая. — Он держал свою собственную палку — толстый посох, больше похожий на дубинку, чем на трость.

— Да, хочу. Очень хочу.

— Хорошо. — Муж прислонил посох к стулу и стал рыться под столом.

Женщина попросила его накачать воды, и он сделал это, поднимая и опуская большую железную ручку насоса, пока ржавая вода не прошла и у нее не оказалось достаточно чистой, чтобы наполнить кофейник.

Муж вытащил неуклюжий жестяной фонарь и зажег его от лампы.

— А теперь пойдем. Это займет у нее немного времени. — Он кивнул на плиту.

— Кофе, бекон и хлеб, — пробормотала женщина. Она повернулась к ним лицом. — Этого будет достаточно?

— Более чем достаточно. И я бы предпочел мате, на самом деле.

Муж открыл дверь (впустив чернильно-черную темноту), взял свой посох и поднял фонарь.

— Пошли, — сказал он, и они вышли вместе.

— Здесь, что, снаружи опасно? Когда солнца нет, я имею в виду. — Он подумал о посохе мужа.

— Иногда. Рог, так тебя зовут?

— Да, — сказал он. — Боюсь, я не уловил твоего.

— Я его не бросал. — Муж шел, посмеиваясь над своей шуткой. — Ты хочешь эти семена?

— Очень хочу. — Он чувствовал, что кто-то или что-то наблюдает за ними — какой-то холодный разум, больший, чем его собственный, и этот разум мог видеть в темноте, как при свете дня. Он отбросил эту мысль и последовал за мужем, быстро шагая по сухой, неровной почве, твердой, как железо.

— Знаешь, как выращивать кукурузу?

— Нет. — Он заколебался, опасаясь, что признание будет стоить ему семян. — Однажды я попробовал и понял, что нет, хотя мне казалось, что да. Но семена, которые ты мне дашь, будут посеяны людьми, которые много знают. Моя задача — донести семена до них.

— Не будет расти в темноте.

Он вспомнил размышления о том, что те, кому было отказано в Ослепительном Пути, могут выращивать пшеницу, и улыбнулся:

— Ничего не будет расти, мне кажется.

— О, есть кое-какая хрень. Но не кукуруза. — Муж открыл широкую деревянную дверь, вызвав возмущенные протесты кур. — Если солнце не воротится, нам капец. Ты идешь?

Он посмотрел в черное, как смоль, небо:

— Там, наверху, есть точка света. Одна очень маленькая точка красного света. В небоземлях? У вас здесь есть небоземли.

— Точняк.

— Ночное небо Синей полно звезд, их тысячи и тысячи. Я удивлен, что вижу здесь хотя бы одну.

— Это горит город.

Он в ужасе опустил взгляд.

— Какой-то город горит там почти каждый раз, когда они задувают солнце. Ты хочешь эту кукурузу? Тогда пошли.

Он поспешил в сарай.

— Я выращиваю свои собственные семена. Два сорта. Ты не должен позволять им скрещиваться друг с другом. Или скрещиваться с любым другим сортом. Ты должен сохранить чистую линию. Ты знаешь об этом?

Он робко кивнул:

— Думаю, что да.

— Скрести часть из них и получишь хорошее семя. Посади его, урожай перемоли и скорми скоту. Только не сажай на следующий год. Ты должон вернуться к этим старым сортам и скрестить их снова. Шесть, ты сказал.

— Да. Я считаю, что этого должно быть достаточно.

— Я дам тебе двенадцать. Шести недостаточно. — Маслянисто-желтый свет фонаря высветил сухие початки, свисающие пучками.

— Это очень, очень любезно с твоей стороны.

— Видишь? Этот черный сорт? — Муж оторвал початок.

— Да. Сначала я подумал, что он только кажется черным, потому что здесь так темно; но ведь он действительно черный, не так ли?

— Возьми его и вытащи шесть семян. Не больше. Остальные мне нужны.

Початок был маленький и шершавый, семена тоже маленькие, но гладкие и твердые. Он потер и вытащил шесть.

Муж вернул черный початок на место.

— Видишь это? — Это был второй початок, немного больше и гораздо более светлый. — Это другой сорт, который у меня есть. Красный и белый. Ты это видишь?

Он кивнул.

— Красные и белые — одно и то же. Не имеет значения, какой цвет ты берешь.

— Понимаю.

— Могешь взять три красных и три белых, если хочешь. Чтобы почувствовать себя лучше. Хотя цвет не имеет никакого значения.

— Я так и сделаю, просто на всякий случай.

— Решено. Посади их на том же холме, чтобы они скрестились. Не скармливай и не перемалывай. Только посади. Кукуруза будет желтой или белой. Не красной и не черной.

Он кивнул, пытаясь отделить первое зерно.

— Посади, и в следующем году у тебя будет очень хороший урожай.

— Спасибо. Я молюсь, чтобы мне удалось благополучно вернуть на Синюю семена, которые ты мне даешь.

— Твоя забота. Но каждый год ты должон выращивать немного черной кукурузы и немного красно-белой. Держи их подальше друг от друга и не подпускай к ним другие сорта. Сделай так, и ты сможешь вырастить больше семян в следующем году для следующего года.

— Я понимаю. — Он поднес руку поближе к фонарю, видя в мешанине зерен колышущиеся зеленые поля, лоснящихся лошадей, черных и белых, и жирный красный скот.

Муж вернул на место початок:

— А счас мы уходим.

— Хорошо. — Осторожно положив двенадцать зерен кукурузы в карман, он помог мужу закрыть большую дверь.

— Волки подходят ближе, темдни, — сказал муж почти непринужденно. — Убивают моих овец. Осталось немного.

— Мне очень жаль это слышать, — искренне сказал он.

— За ними следят две собаки. Хорошие псины. Поднимают кипеж, если поблизости есть волки, вот только я их не слышу. Теперь этот Шелк.

Это прозвучало слишком неожиданно.

— Да. Да... Шелк.

— Он был их главным в городе.

— Кальде. Да, был.

— Он был хорош. Получил от него карабин. Много лет назад. Все еще держу при себе, и три патрона. Его там больше нет. Городской народ его выпер.

— Понимаю. Ты знаешь, куда он пошел? Пожалуйста, это очень важно для меня.

— Нет. — Муж поставил фонарь на землю между ними. — Он долгое время был главным. Имел жену. Красотуля — вот что я слышал.

— Да, она была. Красивой.

— И шлюхой. Вот что они грили. Поэтому ты и хочешь его найти?

— Нет, мне нужен он. Я хочу отвезти его в Новый Вайрон, как уже сказал, и Гиацинт тоже, если она согласится. Ты, что, понятия не имеешь, где они?

Муж покачал головой.

— Я уверен, что ты бы сказал мне, если бы знал. Ты и твоя жена были очень добры ко мне. Могу ли я что-нибудь сделать для тебя взамен? Какая-то работа, которую я мог бы сделать?

Муж ничего не сказал, он стоял молча, слегка расставив ноги. Его тяжелый шишковатый посох, зажатый в правой руке около середины, постукивал по толстой мозолистой ладони левой. Запах кофе и жареного бекона доносился из открытого окна кухни, дразня их обоих.

— Ты хочешь, чтобы я ушел.

Муж кивнул:

— Иди. Иди или дерись, старик. У тебя есть палка. У меня есть своя, и я тебе грю. Ты идешь?

— Да. — Он поднял сухую ветку, которую подобрал прошлой ночью, и погнул ее в руках. — Я, конечно, не буду с тобой драться — это было бы верхом неблагодарности, и я уже несколько раз собирался уйти. Я бы предпочел уйти по-дружески.

— Вали отсюда!

— Понимаю. Тогда я должен тебе кое-что сказать. Я мог бы победить тебя этим, а потом побить, если бы захотел. Я не буду, но могу.

Муж неторопливо шагнул к нему:

— Она сломается, а ты старше меня.

— Да, наверное, так и есть. Но эта палка не сломается, во всяком случае я ее использую так, чтобы она не сломалась. И если ты действительно считаешь, что из-за разницы в возрасте ты обязательно побьешь меня, то с твоей стороны угрожать мне подло — очень подло.

Когда прошло больше минуты, он сделал шаг назад:

— Поблагодари от меня твою жену, она была добра к нуждающемуся незнакомцу. И ты тоже. Скажи ей, если захочешь, что я ушел по собственной воле, не желая истощать ваши скудные запасы пищи.

Он повернулся, чтобы уйти.

Впоследствии он не мог сказать, слышал ли он уготованный ему удар или просто знал, что он последует. Он качнулся вправо. Просвистев вниз, шишковатая головка оцарапала ему руку и ушибла колено. Он повернулся, когда она ударилась о землю рядом с его левой ногой, наступил на нее, ткнул окровавленной палкой в лицо мужа и отбросил ее в сторону. Полсекунды — и шишковатый посох оказался у него в руках. Быстрый, четкий удар сбил мужа с ног. Другой погасил фонарь.

Один раз он обернулся, чтобы взглянуть на освещенные окна фермы, которую покидал, но только один раз.

— Нужна практика! — воскликнул человек старше его самого, непрошено появившийся в его сознании. — Уничтожу тебя, сражайся! Уничтожу твою технику!

У него была седая борода, и он тревожно подпрыгивал, но его удары и порезы были точны, как у хирурга с ланцетом и скальпелем, и несравненно быстрее.

«Я не могу сейчас тренироваться, мастер Меченос. Посох нужен мне, чтобы нащупывать себе дорогу».

Так звали старика. Он повторил это себе под нос, затем сказал громче:

— Меченос. Мастер Меченос.

Где-то вдалеке птица крикнула: «Шелк? Шелк?» Ее хриплый крик — случайно или, более вероятно, в его собственном сознании — превратился в знакомое имя.

— Да, — сказал он вслух. — Шелк. Патера Шелк. И старый патера Щука, которому, должно быть, было лет восемьдесят. Также сивиллы, майтера Роза, майтера Мрамор и генерал Мята.

Виток перевернулся вверх дном, и неожиданно — совершенно неожиданно — появились патера Квезаль, патера Росомаха и патера Наковальня, а также Гагарка и Синель, Кремень, Мукор, Бекас, прекрасная Гиацинт и дюжины других. Бег и стрельба — для майтеры Мята, которая продолжала носить черное бомбазиновое платье сивиллы, с иглометом и азотом в больших боковых карманах, в которых раньше носила мел.

Имбирь оторвало руку, азот отрезал кисть руки майтеры Мрамор.

— Мой разум ускользает, — признался он вслух; было приятно слышать человеческий голос, даже если это был только его собственный. Эта изрытая колеями, лишенная травы земля, по которой он шел, вероятно, была дорогой, дорогой, ведущей неизвестно куда.

— Это как та первая книга, которую Крапива пыталась сшить — нитка порвалась, и страницы выпали. Теперь они ушли — все, кроме Крапивы и меня. И майтеры, которая там, на скале, вместе с Мукор, а также Кабачка и нескольких других. Старых одноклассников. Сестер и братьев.

Теленок, Язык и Сало хотели его помощи, очень большой помощи, и мать требовала, чтобы он им помог, а им с Крапивой нечего было есть. Горькое воспоминание, которое он посоветовал себе забыть.

— Надо тренироваться! — Это был Меченос в Голубом зале.

«Как я могу стать хорошим фехтовальщиком, сэр? Мне не с кем тренироваться».

Меч тут же выхватили и сунули ему в руку. Старые, покрытые венами руки Меченоса (все еще удивительно сильные) поставили его перед трюмо:

— Видишь его? Сразись с ним! Хорош как ты, ни битом хуже! Укол, защита! Парируй! Эфес, парень! Используй рукоятку! Думаешь, ты его сделаешь?

Он сказал «да» и подумал «нет». Он стоял на месте, нанося удары в разных направлениях более легким концом шишковатого посоха и парируя каждый удар в то мгновение, когда наносил его.

— Не так уж плохо, — пробормотал он. — Лучше, чем я делал на Зеленой, хотя тот меч был лучшим оружием.

— Нет резать, — посоветовал резкий голос сверху. Пораженный, он прекратил тренировку, и что-то большое, легкое и быстрое опустилось на его плечо. — Птиц взад!

— Орев, это ты?

— Хорош Шелк.

— Этого не может быть! Клянусь четырьмя глазами Светлого Паса, я хотел бы увидеть тебя.

— Птиц видеть.

— Я знаю, что ты видишь, но мне от этого не легче. Вдруг нас кто-то подстерегает, как заключенные подкараулили Гагарку. Есть ли что-нибудь в этом роде?

— Нет, нет.

— Вооруженные люди? Или волки?

— Нет муж. Нет волк.

Он вспомнил новое слово, которое употребил муж:

— А как же божки, Орев? Ты видишь кого-нибудь из них?

Птица затрепетала, нервно щелкнув клювом.

— Ты видишь их. Должен. Они где-то рядом?

— Нет рядом.

— Я бы спросил тебя, что это такое, если бы надеялся получить от тебя разумный ответ.

— Нет речь.

— Нехорошо говорить о них? Ты это имеешь в виду?

Хриплое карканье.

— Я приму это за «да» и последую твоему совету — по крайней мере, на какое-то время. Ты действительно Орев? Орев, который раньше принадлежал патере Шелку?

— Хорош птиц!

— Во всяком случае, ты хорошо говоришь, как и Орев. Это он тебя научил? Вот что я слышал давным-давно о вас, ночных клушицах: когда один из вас узнает новое слово, он учит остальных.

— Муж идти.

— К нам? — Он попытался заглянуть вперед, в темноту, но с тем же успехом мог бы заглянуть в бочку с дегтем. Вспомнив о карабине мужа и трех оставшихся патронах, он обернулся, чтобы посмотреть назад; темнота там была столь же непроницаемой.

Он опять повернулся вперед.

— Теперь, Орев, я хочу продолжать идти тем же путем, каким шел до того, как обернулся. Я правильно иду? — Говоря это, он постукивал посохом по земле перед собой.

— Хорош. Хорош.

— У моих ног, случайно, нет ямы? Или дерева, о которое я вот-вот стукнусь головой?

— Путь идти.

— И я тоже. — Он уверенно пошел вперед, рубя и нанося удары на ходу — и, казалось, услышал, как другой посох, рассекающий воздух, стучит по мостовой. Остановившись, он крикнул: — Привет!

Далекий голос ответил:

— Слышь меня, да?

— Да. Да, это так. Я слышал твою палку.

Методичное постукивание продолжалось, но ответа больше не было.

— Ты его видишь, Орев? — спросил он вполголоса.

— Птиц видеть.

— Именно так. Говори тише. Один человек?

— Больш муж. Один муж.

— У него есть карабин или что-нибудь в этом роде?

— Нет видеть.

Глубокий и грубый голос, произнес несколько ближе:

— Ни хрена нет. Х'у тя тож, кореш.

— Ты прав, — сказал он. Раздался слабый, металлический скрежет, и он добавил: — Что это было?

— Х'у тя хорошие х'уши.

— Вполне сносные.

Еще ближе:

— Хак твои зенки, кореш?

— Мои глаза?

— Муж больш, — пробормотал Орев. — Атас.

— Хо! Ни хрена х'ему не сделаю. — Грубый и сильный приближающийся голос наводил на мысль о том, что по дороге скачет вторая ночная клушица, огромная птица ростом с человека.

— Я слышал что-то, что звучало почти так же, как антабки карабина.

— Да ну, кореш? — За последним словом послышался второй треск.

— Да, — сказал он. — В чем дело?

— Хак твои зенки?

— Мое зрение, ты его имеешь в виду? Достаточно хорошее. — Вспомнив об очках, которые он нашел в кармане, он добавил: — Пожалуй, немного хуже, чем у большинства, когда читаю.

— Читашь, кореш? — Грубый голос был уже совсем близко. — Ты умеешь читать. — Глубокий смешок. — «Х'ураган налетел х'и погасла свеча». — Во рту незнакомца ураган прозвучал как хулиган.

— Насколько я понимаю, ты не из Вайрона.

— Никто х'из нигде. — Снова раздался смешок, а за ним — треск.

— Кажется, на этот раз я узнал этот звук — лезвие меча в медных ножнах. Я не ошибаюсь?

— Пощупай х'его, кореш.

Что-то — твердая кожа — коснулось его пальцев, и он снова вспомнил, как Меченос всучил ему меч, хотя рука, сжимавшая его руку, была намного больше, чем у Меченоса.

— Хошь пощупать х'его?

— Да. Можно мне его вытащить? — Его руки нашли устье ножен, устье, которое тоже было покрыто кожей, как и рудиментарная гарда и остальная часть рукоятки.

— Ты, чо, не видишь меч, кореш?

— Да. Но я смогу... взвесить его в руке, без ножен. Но, если ты против, обойдусь.

— Ты, чо, кореш, х'офицер?

— Военный офицер, ты имеешь в виду? Нет. Ничего такого.

— Ты гришь хак х'они. Х'йа[120], щупай.

Клинок с шипением вылетел из ножен, он был тяжелее шишковатого посоха и почти такой же длины. Он сделал несколько выпадов, осторожно провел пальцами по плоской поверхности, затем вытер ее рукавом туники.

— Снял с х'одного дохлого простака, — доверительно сообщил грубый голос. — Х'он х'ему больше не нужон.

— Зато нужен тебе, я уверен. — Он снова вложил меч в ножны и протянул руку, коснувшись чего-то большого и твердого: снова кожа, мягкий старый холст и холодный металл, который, казалось, был пряжкой ремня почти на уровне его подбородка.

— Х'эт х'он. — Забрав меч, незнакомец коснулся его своими огромными руками. — Хошь пощупать мой циферблат?

— Атас! — Орев беспокойно заерзал у него на плече.

— Нет, — сказал он незнакомцу. — Конечно, нет.

— Ворон, х'а? Думал, мужик. Сяду на корточки, шоб ты мог достать. Щупай, кореш. — Его левое запястье было зажато между пальцами, такими же толстыми и твердыми, как посох, и направлено к пучку грубых волос. Он почувствовал слабый запах кислого пота.

— У тебя борода, — сказал он. — Как и у меня. — Нос был широким и выступающим, скулы высокими и худыми, обрамленными спутанной копной длинных волос, которые падали на плечи незнакомца.

— Снял мою тряпку. — Его руку освободили, потом снова поймали. — Вот моя зенка. Сунь палец.

— Я бы предпочел этого не делать, — сказал он; тем не менее его два пальца вошли в пустую глазницу.

— Другой такой же. Пощупаешь х'его?

Он был вынужден это сделать.

— Ты слепой, — сказал он. — Я... я знаю, как банально это звучит, но мне очень жаль.

— Погодь, пока верну тряпку, — пророкотал незнакомец. — Хотел, шоб ты пощупал. Заставил тя, х'и счас ты знаешь, почему. Ты получил понятие х'о моем циферблате? Можно х'узнать твоего корешка?

— Да, получил, — сказал он, боясь, что ему снова придется прикоснуться к лицу незнакомца. — Но я должен предупредить тебя, что Орев не любит, когда его держат. Он, наверное, улетит, если ты попытаешься.

— Тронь птиц! — возразил Орев.

— Не думаю, чо когда-то трогал, х'ежели только неживую.

— Тронь птиц!

— Видел много раз, прежде чем зенки вырвали. Х'его зовут Х'орев?

— По крайней мере, так я его называю. У моего давнего друга — друга, которого я ищу, — была любимая ночная клушица, которую он так называл. Боюсь, я дал этому то же самое имя, чтобы избавиться от необходимости придумывать новое. — Он почувствовал, что Орев покинул его плечо, и добавил: — Мне кажется, он идет к тебе.

— Сел на мой меч. Щупать тя, Х'орев, х'и скажи, х'если те будет больно.

— Нет боль.

Он почувствовал укол ревности, который быстро подавил:

— Я уже представил Орева, так что должен представиться и сам. Меня зовут Рог.

— Рог. Х'и Х'орев.

— Да, — сказал он и почувствовал, что Орев вернулся на его плечо.

— Хак ты сказал, мое могет быть, кореш?

— Как тебя зовут? Мы только что познакомились. Я понятия не имею.

Постукивание возобновилось:

— Мы вполне могли бы пройтись и покалякать. Никогда не слышал такого имени, хак Рог. Хак х'и Х'орев.

— Это означает ворон, — объяснил он, шагая вслед за ровным постукиванием меча незнакомца. — Это из Хресмологических Писаний. Кальде Шелк, друг, о котором я говорил, был авгуром.

— Х'орев. Рог. Шелк. Х'обычные х'имена, вроде хак? Могет быть, мое Хлопок, ну.

— Нет, это женское имя. — Он почувствовал смутное разочарование. — Конечно, было бы лучше, если бы мы звали тебя так, как звала твоя мать.

— В х'основном Х'уродом.

— Я вижу... то есть понимаю. Без сомнения, ты прав; было бы лучше, если бы у тебя было новое имя среди нас.

— Х'йа.

— Ты спросил, являются ли Орев, Рог и Шелк обычными именами. Орев очень необычное — я никогда не встречал человека с таким именем. Шелк тоже довольно необычное, хотя, конечно, не является чем-то неслыханным. Рог — достаточно распространено.

— Х'ух!

— Здесь, в Вайроне, мужчин называют в честь животных или их частей. Шелк — это мужское имя, как и Молоко, потому что Шелк происходит от животного, шелкопряда. Аддакс, Альпака и Муравьед — все обычные имена. Тебе какое-нибудь из них нравится?

— Вол для меня, могет быть. Подходит. Х'или Бык. Хак нащет них, кореш?

Он улыбнулся:

— Люди могут подумать, что мы родственники, но я не возражаю.

— Накидай мне х'еще х'имен.

— Ну, давай посмотрим. У Шелка был друг по имени Гагарка. Гагарка — это такая водяная птица, как ты, вероятно, знаешь.

— Могет быть, мое х'и х'есть Сыч. Сыч — слеп при свете дня, кажись?

— Да, может быть, если ты хочешь; кроме того, существуют различные виды сов — ястребиные, например. Я хотел сказать, что у Гагарки был друг по имени Мурсак. Мурсак — это кот, так что это тоже мужское имя. Мурсак был таким же большим и сильным человеком, как и ты.

— Хряк, — пророкотал незнакомец.

— Хорош имя!

— Прошу прощения?

— Сказал, чо мя зовут Хряк, кореш. Х'орев, х'он х'его любит. Точняк, Х'орев?

— Любить Хряк!

Хряк гулко рассмеялся, явно довольный:

— Никогда не слыхал про слепого хряка, кореш?

— Никогда, но, думаю, они должны быть.

— Значит, будет новое х'имя, хогда х'он найдет зенки. Х'орел, могет быть, х'или Х'ястреб.

— Ты что-то говорил о поиске глаз? — Он вздрогнул.

— Х'йа. Кореш, почему Хряк пришел сюда х'из светоземель? Х'есть ли зенки в х'этом Вайроне, кореш? Для мя? Х'это х'охренительное место где-то тута? Ты гришь, вроде хак.

— Да, Вайрон — это город. Он владеет или, по крайней мере, контролирует эту землю, а также все фермы и деревни в окрестности пятидесяти лиг и более. Но есть ли в Вайроне врач, достаточно опытный, чтобы восстановить твое зрение, я действительно не знаю. Сомневаюсь, что был, когда я улетел из него, двадцать лет назад.

Хряк, казалось, ничего не слышал:

— Не пей слишком много.

— Сам я редко это делаю. Иногда немного вина. Но я хотел сказать, что это необыкновенное совпадение. Ты ищешь глаза, как ты выразился. Я тоже ищу глаза. Для...

Хряк схватил его за плечо, отчего Орев с испуганным карканьем пустился наутек.

— Х'у тя х'есть зенки, ты сказал. — Ищущие большие пальцы нашли их и осторожно нажали. — Читаешь, ты сказал.

— Да, иногда. В последнее время — нет.

— Хорошие зенки, х'у тя. — Большие и указательные пальцы прошлись по его щекам, нашли уголки рта и подбородок под бородой. — Циферблат для поцелуев, кореш. Любили девки, да? Хогда ты был моложе?

— Только одна, на самом деле.

Постукивание обтянутых кожей медных ножен возобновилось.

— Те, хто может, не хотят, х'а те, хто хочет, не могут. Тяжелая работенка для х'их топора, кореш.

— Тяжелая жизнь, ты хочешь сказать. Да, это так.

— Счас зенки. Ты ищешь х'их, ты сказал.

— Глаза для хэма. У меня есть друг — хэм, с которым мы вместе работали, когда я был моложе, — который ослеп.

— Хак старина Хряк.

— Да, именно так, за исключением того, что она хэм. Ее зовут майтера Мрамор, и перед отъездом из Синей я пообещал, что найду для нее новые глаза, если смогу. Она дала мне один из своих старых, чтобы использовать его как образец, но у меня его больше нет.

— Ты х'его потерял?

— Не совсем. Я был вынужден оставить его. Однако я помню, как он выглядел, или, по крайней мере, так мне кажется, и я очень хотел бы найти замену, если смогу. Видишь ли, майтера была моей учительницей, когда я был ребенком. Я имею в виду...

— Нет речь!

— Не мучь старину Хряка, Х'орев. Кореш, ты бы стал прикалываться надо мной, х'если бы х'он предложил помочь те найти зенки?

— Конечно, нет.

— Так х'и думал. Ты не такой. Ты ищешь кента, сказал ты. Прозвище Шелк?

— Да, кальде Шелк. Или патера Шелк. Я намерен найти его и доставить на Синюю. Это то, что я поклялся выполнить, и я не нарушу свою клятву.

— Хо, х'йа. Х'а Шелк могет быть холодным?

— Мертв? Тогда я найду новые глаза для майтеры Мрамор и вернусь домой, если смогу.

Наступило молчание.

— Хряк? Ты хочешь, чтобы я так тебя называл?

— Х'йа.

— Хряк, ты не будешь возражать, если я пойду ближе к тебе? Если... если я иногда буду прикасаться к тебе, на ходу?

— Ни хрена не видишь, х'а? Трожь все, чо хошь.

— Темнота. Эта темнота. Да. Да, она.

— Любить темн!

— Я знаю, что ты любишь, Орев. Но я нет. Особенно эту. Дома — на Синей, я имею в виду. Могу я поговорить об этом, Хряк? Я, конечно, не хочу тебя оскорбить, но я думаю, что это поможет мне почувствовать себя лучше.

— Синяя далеко, кореш?

— Да. Да, это так. Есть э... Короткое солнце. Круглое золотое солнце, которое ходит по небу в течение дня и исчезает в море в тенеспуск. В тенеподъем оно снова появляется в горах и поднимается в небо, как человек, взбирающийся на холм из синего стекла. Но прежде чем оно начинает подниматься, раздается беззвучный крик...

Хряк хихикнул — добродушное урчание людей, катящих пустые бочки.

— Это глупая фраза, я понимаю, но я не знаю другого способа выразить это. Как будто весь тот виток, который мы называем Синей и говорим, что он наш, встречает Короткое солнце с бурной радостью. Я знаю, что выставляю себя на посмешище.

Рука Хряка, вдвое больше его собственной, нашла его плечо:

— Никто, кроме тя, не слышит то, чо не шумит, кореш?

Он не ответил.

— Партнеры?

— Конечно. Партнеры, если ты не возражаешь иметь дурака в качестве партнера.

— Те не хватает твово Короткого солнца.

— Да. Для меня было бы облегчением, очень большим облегчением увидеть хоть какой-то свет. Скажем, фонарь. Или свечу. Но больше всего — солнце. Дневной свет.

— Х'йа.

— Ты, наверное, чувствуешь то же самое. Я должен был понять это раньше. И если мы встретим кого-нибудь с фонарем, я увижу фонарь и увижу его. Даже сейчас, даже в этой ужасной темноте, я остаюсь на редкость благословенным. Я должен молиться, Хряк, и я должен был подумать об этом гораздо раньше.

Где-то далеко завыл волк.

— На твоем витке х'они х'есть? — поинтересовался Хряк.

— Да, есть. Обычные волки, такие, как у вас здесь, и зловолки тоже — у них восемь ног, они гораздо крупнее и опаснее. Но, Хряк…

— Гри все, чо думаешь.

— В том витке, Синей, задолго до нашего прихода жили люди — люди, которые, возможно, все еще там, по крайней мере некоторые из них. Их редко увидишь. Большинство из нас никогда не видели, и мы называем их Исчезнувшими людьми или Соседями, и детей учат, что они абсолютно сказочные; но я не раз видел их и даже разговаривал с ними. Я не верю, что это случится снова, потому что я потерял кое-что — серебристое кольцо с белым камнем, — которое осталось с глазом майтеры Мрамор.

— Ха!

— Но однажды, когда я это делал — когда разговаривал с Соседями, — я спросил, как они называли виток, который мы называем Синей, какое имя они ему дали. И они сказали: «Наш».

— Нет плачь!

— Прости меня, Орев. — Он попытался вытереть глаза рукавом туники, потом зажал под мышкой узловатый посох и принялся искать носовой платок. Локоть Хряка задел его ухо, он слегка изменил свое положение и начал постукивать по мостовой перед собой, как это делал Хряк.

— Когда х'у Хряка были зенки, — пророкотал Хряк, — Хряк никогда ни хрена не искал. Х'он не рассказывал те?

— Нет. Расскажи сейчас. — Он вспомнил окровавленные клочья носового платка, который женщина выбросила на кухне фермы, и снова промокнул глаза рукавом. (В глубине его сознания заговорил Прилипала: «Нет, хм, места постоянного проживания для нас, а? У нас, смертных, нет... э... имущества. Владеешь им, а? Но со временем, а? Оно у другого и у следующего... ты понимаешь, что я имею в виду, Рог? Когда мы, хм, делаем окончательный расчет, у нас нет ничего, кроме богов».)

— Много девок, жратвы х'и грога. — Хряк размышлял неподалеку, менее заметный, чем Прилипала в темноте. — Другого ни хрена не х'искал х'и думал, чо х'эт жисть.

— Нет речь.

— Хо, Хряк могет выпечь х'ее, Х'орев, х'и ты могешь слушать х'ее.

— Нет речь. Вещь слышать.

— Чего ты услышал? Чегой-то с ним такое, кореш?

Он уже остановился, прислушиваясь, склонив голову набок и сжимая обеими руками шишковатый посох. С тех пор как его вернули в Виток длинного солнца, ветра не было, по крайней мере ему так казалось, но ветер коснулся обеих его щек, теплый, влажный и зловонный. Надеясь, что Хряк услышит его, он прошептал:

— Что-то слушает нас или прислушивается к нам, я полагаю.

— Ха!

— Где он, Орев?

— Птиц видеть, — пробормотал Орев с его плеча.

— Да, я знаю, что ты это видишь. Но где же он?

— Птиц видеть, — повторил Орев. — Пока, Шелк.

Перья коснулись его головы, когда Орев расправил крылья. Когтистые лапы уперлись ему в плечо, крылья громко захлопали, и Орев исчез.

— Твой вороненок прав, кореш, — сказал Хряк. — Х'это божок. Хряк чует х'его. Х'он на дороге впереди, скорее всего.

Что-то твердое постукало по голени, и рука Хряка сжала его плечо, такая же большая, как у его отца, когда он сам был маленьким ребенком — внезапное, мучительное воспоминание. Эта большая рука толкнула его в сторону. У его уха хриплый голос Хряка пробормотал:

— Берегись, канава, кореш.

Канава оказалась неглубокой и сухой, хотя он легко мог бы споткнуться, если бы его не предупредили. Ветка поцеловала ему руку; он заставил себя закрыть глаза, хотя этим глазам очень хотелось бессмысленно смотреть в кромешную тьму, окутывавшую его и их.

— Хряк? — выдохнул он, потом чуть громче: — Хряк?

— Х'йа.

— Что они такое?

Ответа не последовало, только большая рука увлекла его глубже в шепчущую листву.

— Орев мне не сказал. Что такое божок?

— Ш-ш. — Хряк остановился. — Слухай. — Рука снова потянула его вперед, и некоторое время, показавшееся ему очень долгим, он не слышал ничего, кроме случайного треска веток. Деревья или кусты окружали их, он был уверен, и время от времени его посох натыкался на ветку или ствол, или какое-нибудь движение Хряка вызывало мягкий шепот листвы.

За ним последовала слабая и текучая музыка, его язык и губы проснулись, полные жажды. Он поспешил вперед сквозь темноту, увлекая за собой громадного Хряка, пока гравий не захрустел у них под ногами и он не почувствовал, что вода, которую он услышал, оказалась перед ним. Он опустился на колени и ощутил, как благодатная прохлада просачивается сквозь его бриджи, наклонился, плеснул себе в лицо и попробовал воду, находя ее прохладной и сладкой. Он сделал глоток, потом еще.

— Это хорошо, — начал он. — Я бы сказал...

Широченная ладонь Хряка сжала его руку, и он понял, что Хряк уже пьет, шумно всасывая и глотая воду.

Он выпил еще, затем исследовал ручей пальцами, стараясь двигаться мягко, чтобы не всколыхнуть грязь.

— Он не очень широкий, — прошептал он. — Я думаю, мы легко могли бы перешагнуть через него.

— Х'йа. — В глубоком, грубом голосе послышался намек на страх.

— Но божок — кем бы он ни был — не сможет услышать нас, пока мы здесь. По крайней мере, я так думаю. Шум воды должен заглушать звуки наших голосов.

Он наклонился и снова выпил.

— Я накачал воды для женщины, которая недавно перевязала мне запястья. Это была хорошая, холодная колодезная вода, и я едва не попросил у нее стакан. Но мы собирались поесть, — так я думал, по крайней мере, — и я сказал себе, что на самом деле не так уж сильно хочу пить. Я должен научиться пить тогда, когда у меня есть такая возможность.

Он вспомнил случайную реплику Хряка насчет питья и добавил:

— Пить воду, я должен сказать. Я думал, что научился этому на Зеленой, где редко была вода, которую можно было пить, за исключением той, которую ловили некоторые листья, когда шел дождь.

— Птиц найти, — объявил голос, еще более грубый, чем у Хряка.

— Орев, это ты? Должен быть. Что ты нашел?

— Найти вещь. Вещь слушать.

— Неужели? Хорошо. Где же он?

— Нет показ.

— Я не хочу, чтобы ты показал его мне, Орев, а если бы и показал, то я бы его не увидел. Я хочу, чтобы ты сказал мне, как избежать встречи с ним. Мы направляемся в Вайрон, или, по крайней мере, я очень на это надеюсь. Неужели эта вещь, этот божок, стоит на дороге и ждет нас?

— Нет стоять. Вещь сидеть.

— Но это же на дороге? Или сидит рядом с ней?

— На мост.

— Х'орев, — вмешался Хряк. — Хряк х'и Рог — партнеры. Ты х'и Хряк, Х'орев, мы тоже партнеры, х'а? Лады?

— Хорош муж!

— Не так громко, Орев, пожалуйста. — Он еще попил.

— Х'итак, Х'орев, Хряку нужно, шоб ты сказал, где мы. Скажешь? Х'это другая дорога, через которую течет ручей?

— Нет дорог.

— Луг, Х'орев? Могет быть, ты найдешь коров где-нибудь поблизости, чо скажешь?

— Нет коров.

— Ха! — Хряк казался нетерпеливым. — Хак Хряк может заставить х'его рассказать, кореш? Ты х'его знашь.

— Речь лес, — ответил за себя Орев.

— Так вот где мы находимся, Х'орев? В лесу? Не могет быть.

— В лес, — настаивал Орев. — Шелк речь.

— Меня зовут Рог, Орев, я уже говорил тебе об этом. Мне кажется, он прав, Хряк. Мы находимся в лесу, возможно, на опушке леса. — Он сделал паузу, чтобы покопаться в памяти. — Когда я жил там, к северу от Вайрона был обширный лес. У человека по имени Кровь была там вилла, как и у многих других богатых людей. Это вполне может быть тот же самый лес.

— Пощупал твои деревья вокруг, кореш. Не смог коснуться х'их, х'а х'они не смогли прикоснуться ко мне, х'иначе бы коснулись.

— Без сомнения, это большие деревья, одно далеко от другого.

— Хо, х'йа. — Грубый голос Хряка ухитрился вложить в эти два слова огромный скептицизм. — Здесь большие деревья, Х'орев?

— Нет больш.

— Не близко, значит? Х'одно здесь х'и другое х'у тя?

— Все вместе.

— Х'орев могет сказать, хде х'они вместе, х'а хде нет. Ты не возражаешь, х'если х'он нас поведет, кореш?

Он встал:

— Я предлагаю вместо этого идти вдоль ручья. По моему опыту, ручьи часто куда-то ведут. Ты идешь?

— Птиц прийти. Идти Шелк. — Орев устроился у него на плече.

— Хряк за, Х'орев. Мы пойдем вдоль с Рогом.

Он услышал, как хрустнули колени великана, и сказал:

— Тогда пойдем молча, если ты не хочешь рассказать мне о божках.

— Нечего грить х'о них, кореш. Лилия. Пас посылает х'их, шоб заставить людей х'уйти наружу.

Некоторое время после этого они шли молча. Время от времени кончик шишковатого посоха с плеском ударял по воде; время от времени конец обтянутых кожей медных ножен мягко постукивал по стволу или ветке; но по большей части стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом и шуршанием гравия под ногами и редкими предостережениями, произносимыми вполголоса Оревом, который, наконец, произнес:

— Нет видеть.

— Этого божка, Орев? Ты хочешь сказать, что больше не видишь его?

— Нет видеть, — повторил Орев. — Вещь смотреть. Нет видеть.

Голос Орева прозвучал странно гулко. Кончик шишковатого посоха, исследуя левую и правую стороны, постучал по камню:

— Мы находимся в каком-то туннеле.

— Х'йа, кореш. — Эти слова тоже слегка отдавались эхом.

Он уставился в темноту, наполовину уверенный, что видит перед ними высокий полукруг более светлой черноты:

— Туннели есть везде, ты знаешь о них, Хряк? Туннели невообразимой длины и сложности, лежащие под поверхностью всего Витка длинного солнца.

— Х'угу. — Где-то рядом, в темноте, прозвучал мягко отдающийся эхом голос Хряка — с вполне понятным сомнением.

— Я был в них давным-давно. Нужно пройти через них, чтобы достичь посадочных аппаратов, которые находятся прямо перед внешней поверхностью. Первый Орев тоже был внизу, вместе с Гагаркой и Синелью.

— Плох дыр!

— Именно. Но я очень надеюсь, что ты прав, когда говоришь, что божок не может видеть нас здесь.

— Не вредит людям, — пробормотал Хряк, — х'или не часто.

— Возможно, мы находимся в этих туннелях. Если так, то мы приближаемся к пещере, в которой находились спящие. Посмотри вперед. Клянусь, я там что-то вижу. — Не дожидаясь Хряка, он поспешил вперед — и вдруг остановился, застыв от изумления и ужаса.

К северу и югу раскинулись небоземли, куда более великолепные, чем он помнил. На фоне этого величественного зрелища, над мостом, под которым он прошел, он увидел силуэты плеч, похожих на два холма, гладкую куполообразную голову, которая могла бы заполнить кухню фермерши и разрушить все четыре стены, и звериные заостренные уши.

Глава третья СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ХОРОШИЙ ПОРЯДОК

Нат прислал из Дорпа труперов, которые нас арестовали. У Дорпа, оказывается, есть постоянная орда (как в Солдо), которая называется легер[121]. Прислали трех легерманов[122] и сержанта. Я дал сержанту две серебряные карты, и, хотя он не может отпустить всю нашу компанию, мы общаемся по-дружески. Я также плачу за наши комнаты в этой гостинице, в одной из которых сержант, легерман и я будем спать сегодня вечером, и в другой будут спать Джали, Шкура и два других легермана.

Ужин и ванна! Сержанту — его зовут Азиджин[123] — дали денег на еду; я сказал ему, что он может оставить их себе, по крайней мере за сегодняшний вечер. Он и его люди, сказал я, могут присоединиться к нам за ужином. Там было вино и еда, которая мне и Шкуре показалась очень хорошей.

Кажется, Нат — важная персона в Дорпе. Нас, скорее всего, оштрафуют и выпорют. Я пытался донести до дочери, что, может быть, ей лучше уйти от нас, но я не уверен, что она поняла. Если да, то может не согласиться; а если попытается бежать сейчас, ее могут застрелить.

Я не буду стоять сложа руки и смотреть, как ее раздевают, независимо от того, что скажет какой-нибудь судья в Дорпе.

Пока я писал, она вошла, чтобы попросить разжечь камин посильнее. Трактирщик потребовал доплату за дополнительные дрова, и мы начали торговаться о сумме. Сержант Азиджин велел ему добавить огня, выругал его и толкнул в угол. Джали получила свои дрова и ушла удовлетворенная. Я только что заглянул к ней, и ее внешность значительно улучшилась.

Во время нашего спора хозяин гостиницы заявил, что он «всегда» берет дополнительную плату за дополнительное дерево. Я спросил его, как долго здесь стоит его гостиница, и он гордо ответил: «Шесть лет». Мы настолько новички в этом витке, что некоторые из нас еще не износили одежду, которую привезли из другого мира, и все же мы говорим и действуем так, как будто он был нашим с незапамятных времен. Однажды я заплакал, когда рассказал Хряку, что говорили Соседи. Он, должно быть, подумал, что я сошел с ума, но я был только утомлен, слаб и подавлен душной темнотой. Печаль, тоже, сдавила мне сердце. Она все еще давит; я чувствую ее и не должен сидеть сложа руки.

Азиджин позволяет мне писать, так что я испытываю огромное облегчение. Я боялся, что он прочтет рукопись, но он не умеет читать. Так он говорит и, мне кажется, говорит правду. Он, похоже, стыдится этого, поэтому я заверил его, что это не трудно, и предложил научить его, рисуя большие буквы на той же бумаге, которую я взял у бандитов и использую для этого дневника.

Раненый бандит, которого осушила Джали, сказал нам, что мы можем взять все, что захотим, если только пощадим его, и я опрометчиво пообещал это сделать. Я все еще вижу его: тонкий рот под тонкими усиками и большие испуганные глаза. Джали сказала, что никогда раньше не убивала, но я знаю, что это ложь — она убивала для меня, когда мы сражались с Ханом. Мы льстим себе, испытывая ужас в отношении их, но действительно ли мы намного лучше их?

Перечитывая все, что написал выше, я был ошеломлен своей откровенностью. Что, если судья в Дорпе прочтет этот отчет? Я мог бы уничтожить его (возможно, мне следовало бы), но как насчет двух других отчетов? Сколько труда я вложил в них, мечтая, что когда-нибудь Крапива сможет их прочесть, и она еще может. Я должен их спрятать.

Я сделал все, что мог, но лучшим решением было бы проследить, чтобы наш багаж не был осмотрен. Я должен расспросить сержанта о юридических процедурах, а также расспросить его людей — насколько я знаю, их информация может быть полнее и лучше, или они охотнее с ней расстанутся. Хотя мы и болтали за ужином, я не помню их имен.

Прежде чем лечь спать, я должен отметить тот примечательный факт, что я помылся в ванне, за что я — и все, кто приближается ко мне, без сомнения, — очень благодарен. На Ящерице мы купались летом в мельничном пруду или в море. Зимой мы мылись так же, как я здесь после ужина: грели воду в медном котелке, висевшем над огнем, и драили себя с мылом и тряпкой.

Когда я был мальчиком в Вайроне, у нас для этого были ванны, похожие на корыта, только длиннее. У тех, кто принадлежал к беднейшему классу, они были, как правило, из дерева, а у среднего класса, как моя мать и я, — из железа, покрытого эмалью. Во Дворце кальде и в Горностае — и вообще в домах богачей — они были каменные, что казалось очень величественным. Хотя я мылся и в них, купаться в мельничном пруду гораздо приятнее. Я намереваюсь помолиться в течение часа или около того, когда положу перо. Но если бы Внешний исполнял любое мое желание, я бы всегда купался в нашем мельничном пруду, и, когда бы я ни захотел искупаться, было бы лето.



 

Орев вернулся! Из-за витков, нарисованных между этим абзацем и последним, кажется, что прошла по меньшей мере неделя. Это была всего лишь ночь, но многое произошло. Новостей хватит на неделю, не говоря уже о снах. Я сделаю все возможное, чтобы изложить все по порядку.

Я попросил еще дров, желая посмотреть, не попытается ли хозяин постоялого двора взять за них деньги после того, что произошло между ним и Азиджином. Я получил их без дополнительной платы, и в этой комнате стало довольно тепло; когда сержант вернулся, я попросил его открыть окно. Он так и сделал, и едва не получил удар прямо в лицо от холодной, усталой и очень голодной ночной клушицы. Конечно, это был Орев, который пришел подарить мне кольцо с необычным черным камнем. Я опишу его более подробно через минуту, если меня не прервут.

Только что я сказал, что сержанта чуть не ударил Орев, который, кажется, уже некоторое время долбил в ставню, хотя я не слышал его из-за потрескивания огня. Я должен добавить, что шел сильный снег, свистящий западный ветер нес мириады крошечных хлопьев.

— Им в море Сцилла поможет, — сказал Азиджин.

Я раздобыл прекрасную свежую рыбу и чашку чистой воды для Орева. Он поел и улетел в угол возле камина — там для него есть деревянная подставка, на которую он садится, — и с тех пор с нее не слетает. Азиджин и легерман Влуг[124] были ошарашены и задали о нем больше вопросов, чем я мог ответить. Я ожидал, что они потребуют кольцо, и предложил им подержать его у себя, пока мы не доберемся до Дорпа, где я объясню судье, при каких обстоятельствах я получил его, и попрошу вернуть мне. Они осмотрели его с большим любопытством, но не выказали никакого желания иметь; так что я оставил его себе.

Оно слишком велико для моих пальцев, поэтому я положил его в карман, думая, что переберу драгоценности, когда смогу сделать это на досуге, найду цепочку и надену кольцо на шею. Однако я боялся, что потеряю его; поэтому сейчас оно находится на большом пальце левой руки, на котором идеально сидит.

На черном камне вырезана картинка. Я поднес его к окну и, хотя день был далеко не ясный, смог разглядеть, что линии, выгравированные на камне, — рисунок или надпись. Я полагаю, что это кольцо с печатью, и надо отпечатать его на воске, чтобы печать можно было прочитать.

Некоторое время я говорил об Ореве, объясняя, что он — мой любимец, что он в какой-то степени может говорить и часто уходит по своим делам. Прежде чем лечь спать, я рассказал им немного о Шелке и первоначальном Ореве, сказав, что он, должно быть, умер.

— На это вы должны не рассчитывать, мессир, — сказал мне Азиджин. — Попугай старше, чем моя двоюродная бабушка она была, и девяносто один год ей был, когда на посадочный аппарат мы вошли. Про старую птицу часто мама рассказывает. — Так что, возможно, этот Орев и есть тот самый Орев, которым владел Шелк. Это исключительно интересная идея, и я рад, что нет способа ее проверить. Как бы я был разочарован, если бы узнал, что это неправда!

После этого я лег спать, как и сержант с Влугом. Я могу только догадываться, как долго я спал, прежде чем меня разбудила мягкая рука, поглаживающая мой лоб, — час, возможно.

Это была Джали:

— Мой огонь умирает, Раджан, и в комнате становится все холоднее и холоднее. Я могу лечь в постель, чтобы ты хоть на минутку согрел меня? Я не осмеливаюсь лечь к Шкуре, он крепко спит и убьет меня, когда проснется, а ты ведь не хочешь, чтобы я легла в постель к труперам? Но я замерзаю и боюсь замерзнуть насмерть. Пожалуйста, Раджан? Я умоляю спасти мне жизнь!

Я согласился, и это было замечательно еще до того, как мы отправились на Зеленую. Я обнял ее и прижал к себе, чтобы она могла согреть спину о мой живот, и мне показалось, что я обнимаю настоящую женщину, более стройную, чем Крапива, и менее сладострастную, чем Гиацинт, но, несомненно, молодую и привлекательную женщину, мягкую, чистую и надушенную.

Я попытался вспомнить, каково это было — спать с Фавой там, среди камней и снега; и я очень хорошо сознавал тогда, что она вовсе не та, за кого себя выдает, что на самом деле я обнимаю рептилию, способную менять свой облик точно так же, как маленькие ящерицы, которых я ловил в огуречнике за окном или на жимолости вдоль нашего забора, могут менять цвет, и что мое положение мало чем отличается от положения заклинателя змей, спящего в канаве со змеей, свернувшейся кольцом под туникой.

Я проснулся и сел, решив одеться, разбудить Джали и сказать ей, что она должна идти. Когда я поднялся на ноги, зевая и моргая, комната преобразилась совершенно невозможным образом. Ставни превратились в круглый проем, сквозь который виднелось небо самой неземной синевы. Исцарапанные ножом деревянные стены сгладились и окаменели, превратившись в мягкий серый камень. Джали встала и завернулась в одно из одеял, стараясь показать мне, что она стала стройной человеческой женщиной с безупречной белой кожей, тонкой талией и полусферическими грудями с розовыми сосками, которые я жаждал ласкать с того момента, как мельком увидел их. Она обняла меня, а я ее, в то время как в двух шагах от нас Азиджин и Влуг спали на тех же кроватях, что и в гостинице, и под теми же грубыми одеялами.

Когда мы разделились, я спросил, где мы находимся.

— На Зеленой. Разве ты не чувствуешь тепло и сырость воздуха? Если бы я осталась такой, какой ты видел меня в последний раз, они показались бы мне чудесными. Здесь я такая, какая есть. — Она остановилась, чтобы улыбнуться, и позволила одеялу немного соскользнуть. — И они все еще чудесны. Я наслаждаюсь ими! — Азиджин открыл глаза. Он мигнул и, казалось, ошеломленно посмотрел по сторонам; потом закрыл глаза и снова заснул.

Я пересек комнату, подошел к окну и выглянул наружу, ожидая увидеть джунгли Зеленой. Подо мной расстилались облака, каких я не видел с тех пор, как смотрел вниз с дирижабля Сабы, не иссиня-черные дождевые тучи, угнетавшие нас в течение бесконечных месяцев на Зеленой, а сияющие на солнце перламутровые облака — это было море, более великое и чистое, чем то, которое когда-нибудь бороздили корабли людей; новый виток, более прекрасный, чем Синяя, и более бурный.

Чтобы впитать его, я высунулся как можно дальше из окна и, в конце концов, встал босыми ногами на серый каменный подоконник, держась пальцами одной руки за внутренний край проема, и посмотрел вниз, потом вверх, налево и направо.

Мы находились в узкой башне, стоявшей в нише огромного утеса из темно-красного камня. Красный камень поднимался все выше и выше, пока не терялся в сиянии неба, превращаясь в бесконечную стену запекшейся крови. Слева и справа от меня он простирался без границ, морщинистый и выветрившийся. Внизу тянулась башня, более высокая, чем самая высокая, которую я видел на любом из трех витков; ее тошнотворная высота заставила меня закрыть глаза и снова шагнуть в комнату, в которой мы с Джали проснулись, но не раньше, чем я увидел ее могучее основание и утес под ней, — отвесный утес, черный от сырости, усеянный пятнами самой яркой зелени и уходящий вниз, в беспокойное море облаков.

— Я хотела снова стать настоящей женщиной, — тихо сказала Джали, — настоящей женщиной для тебя, Шкуры и всех остальных, кто захочет, чтобы я была такой, какая я есть на самом деле. Вот почему я присоединилась к тебе. Ты, должно быть, это знал.

— Я должен был прогнать тебя, но бандиты убили бы нас обоих, если бы я это сделал.

— Ты предвидел это?

Я покачал головой.

— Наши тела спят в жалкой маленькой гостинице на вашем замерзшем витке. Если бы я умерла там... я слышала, как ты и твой сын говорили о другой женщине, такой же, как я, которую он встречает во сне. Он боится ее, но не должен бояться меня.

— Ты хочешь, чтобы я убил тебя? Я не могу. Мое собственное тело спит, так же как и твое. Если я убью тебя здесь, ты знаешь, что произойдет. Ты видела Дуко Ригоглио.

Она подошла к окну и встала на подоконник, как и я; поднявшийся ветер шевелил ее одеяло и развевал красновато-коричневые волосы за ее спиной.

— Если бы я могла быть такой вечно, я бы прыгнула, — сказала она небу.

— Прежде, чем ты это сделаешь, ответишь мне на один вопрос? Ты была хорошим другом моему сыну и мне, и мне не хочется увеличивать наш долг перед тобой; но мне любопытно, и это может оказаться важным.

Она спустилась и повернулась ко мне лицом.

— Мы побывали в разных местах на Зеленой и на Витке красного солнца, на том самом месте, где когда-то стоял дом Дуко.

— Да. — Теперь ее глаза были ярко-голубыми, словно в ее черепе просверлили отверстия и я видел позади нее небо; сначала я спросил себя, может ли она управлять их цветом, а затем — не выпили ли они так много этого неба, что приняли его цвет.

— В большинстве из этих мест я уже бывал, и улица руин в городе, который называется Несс, была, несомненно, улицей, на которой жил Ригоглио. Я очень сомневаюсь, что Азиджин или Влуг вообще бывали на Зеленой, и уж точно я никогда не бывал в этой странной башне на могучем утесе. А ты?

Она молча кивнула, и я спросил, когда именно.

— Когда я была совсем молодой. Когда я только научилась летать, и до того, как решила поохотиться на твоей холодной, враждебной Синей.

— Перед тем, как ты пришла в первый раз?

Она не ответила.

— Я совсем не была уверена, что смогу Пересечь. Мы слышали разные истории. Сколько сил требовалось, сколько выносливости. Если ты недостаточно сильная, недостаточно сильная для полета, ты падаешь обратно на Зеленую. Если тебе не хватает выдержки... — она пожала плечами. — Только твой замороженный труп окажется на Синей. Он пересечет небо, маленькая огненная царапина. Без сомнения, ты их видел. Как и я.

Я кивнул.

— Маленькая огненная царапина, и ты исчезнешь навсегда. Тем не менее я хотела попытаться. Мы все хотим, даже если некоторые из нас хотят этого больше, чем другие, а многие никогда не пытаются. Это то, что мы получаем от вас, — потребность становиться все более и более похожими на вас, пока не станем настолько людьми, насколько это возможно.

— Мы тоже это чувствуем, — сказал я ей, — хотя и не всегда так сильно, как следовало бы.

— Вот я и подумала, смогу ли я и хватит ли у меня смелости попытаться. Я еще не очень хорошо летала и знала, что должна стать намного лучше и летать достаточно быстро, чтобы покинуть Зеленую. Однажды в облаках произошел разрыв. Ты сказал, что жил на Зеленой. Ты должен знать, что это случается время от времени.

Я снова кивнул.

— Жгучий свет солнца струился сквозь них, но я все равно подняла глаза, увидела маленькую серую полоску на фоне утеса и сказала себе, что когда-нибудь подлечу к ней, чтобы посмотреть, что это такое, и, если я это сделаю, значит я действительно хорошо летаю и могу Пересечь.

— И ты это сделала, безусловно.

— Да. Я пыталась много лет, и бывали дни, когда я даже не могла подняться выше облаков. На этом уровне дуют сильные ветры, и воздух разрежен.

Я наполнил им свои легкие и сказал:

— Этот определенно кажется мне лучше, чем мокрый воздух внизу.

— Полагаю, так оно и есть. Ты ждешь конца моей истории? Она закончена. Настал день, когда я смогла прилететь сюда. К тому времени я уже знала, что мне еще многое предстоит узнать, и что я должна быть сильнее, прежде чем попытаюсь Пересечь. Но я чувствовала, что прошла больше половины пути, и была права. Тогда над этим окном был ржавый металлический люк. Я оторвала его и выбросила. Обследовав все комнаты на всех уровнях, я решила очистить эту и сделать ее частным местом только для себя, моей собственной комнатой в моей собственной башне в небе. Здесь были кости и еще кое-что, но я выбросила их в окно и подмела пол руками. Когда все было приведено в порядок, я сказала себе, что вернусь и проведу здесь несколько часов после того, как совершу Обратное Пересечение, просто думая о том, кто я и что сделала для своих детей. Но я этого так и не сделала, до сих пор.

— Я попытаюсь оставить тебя здесь, — пообещал я ей, — и заберу труперов с собой. Я не знаю, можно ли это сделать, но я попытаюсь. — Я закрыл глаза, собираясь с мыслями, которые покинули мой разум вскоре после того, как мы прибыли. — Чьи это были кости?

— Ты же знаешь. Они были твоими друзьями. Сомневаюсь, что ты захочешь говорить об этом.

Ничего не видя, я снова сел на кровать, которая принадлежала ей и мне. В тот миг я ненавидел Зеленую, как я часто ненавидел ее, этот виток кишащей нечистой жизни, насильственной смерти и всеобщего разложения. В глубине души я отверг ее, надеюсь, раз и навсегда.

— Они принадлежали Соседям? — спросил я. — Исчезнувшим людям?

Возможно, она кивнула:

— Я думаю, что, когда мы уничтожили их повсюду, они надеялись удержать плоскогорья. Как места последнего убежища, они, должно быть, построили эти башни в скалах с окнами, вроде этого, чтобы...

Она исчезла.

Пока она говорила, я вспоминал свое тело, со всеми его хорошо запомнившимися шишками и недостатками, обвисшее лицо за бородой и лодыжку, которая болела в дождливую погоду, и ужасно болела в любую погоду, когда мне приходилось далеко ходить... И с некоторым потрясением понял, что больше не сижу на кровати, а лежу на ней. Я открыл глаза и увидел покрытые копотью бревна, поддерживавшие крышу гостиницы.

— Мастер Инканто? Проснулись вы есть?

Это был Азиджин; я спросил, кто научил его называть меня так.

— Ваш сын, мессир. Где он был, и вы, о мастере Инканто говорят, он говорит. Про сны вы знаете? Это тоже он говорит, мессир Рог.

— Гораздо меньше, чем он думает. — Я сел, прекрасно сознавая, что Джали все еще крепко спит рядом со мной.

Влуг тоже сел:

— Вау! Добрый мессир Пас!

Я встал с постели и подошел к огню:

— Я знаю, о чем вы должны были подумать, сержант, видя мою дочь в постели со мной. Могу только сказать, что ничего подобного не было. Она испугалась, как иногда случается с женщинами по ночам в незнакомых местах, и стала искать утешения у отца.

Азиджин присоединился ко мне у камина. Он спит голый и все еще был голым, волосатым и мускулистым:

— Вещей таких я никогда не думаю, мессир. Но думал, что заперта дверь на засов. Если бы кто-нибудь засов открыл, я бы услышал, я думал.

— Мы старались не будить вас, сержант. Я предлагаю постараться не разбудить и мою дочь.

— Хорошо, мессир. Громко я буду не говорить.

Влуг подошел, завернувшись в одеяло, и Азиджин велел ему принести что-нибудь, на чем мы могли бы посидеть.

Стульев нет, но он перенес матрас с кровати. Это высокий, румяный мальчик с несчастными волосами, которые не были ни по-настоящему рыжими, ни по-настоящему желтыми, но были ярче и тех, и других.

— Утро уже, я думаю, — сказал он. — Свинью, которая эту гостиницу держит, мы будим, сержант?

— Пока нет, — ответил Азиджин. — Чтобы мессир Рог разгадать сон я хочу.

— Я тоже!

— Всегда во сне я бодрствую, Мастер Рог, — начал Азиджин. — Совсем не так он есть, этот сон прошлой ночью. Как настоящий он есть. — Он постучал по камину перед собой. — Наиболее реальный. Не как сон совсем он есть.

— Со мной, самое то же есть! — воскликнул Влуг.

— В этом сне сплю я есть, в своей постели лежу. Вы и ваша дочь не спите, как я есть, а ходите мимо, разговаривая и разговаривая, пока я сплю. Проснуться я должен, я думаю. Что, если вы сбежите? Тяжело мне будет, когда судья Хеймер[125] услышит! Пытаюсь проснуться, но я не могу. Мои глаза открываются. Комната светлая есть, солнечный свет везде он есть, моя кровать на стене как картина висит. Там я сплю и не падаю, так что все в порядке есть. Никого кроме меня нет, так что все в порядке тоже есть. Только во сне старого волшебника, странную девушку, его дочь, и мальчика, который зовет его Отцом, я должен охранять. Никто бежать там есть.

Он умоляюще посмотрел на меня:

— Никогда раньше такой сон, мессир. Для меня этот сон вы объясните?

Влуг начал было говорить, но Азиджин заставил его замолчать.

— Мал речь, — подсказал Орев со своего высокого насеста.

— Думаю, Орев прав, — сказал я Азиджину. — Сон Влуга вполне может пролить свет на ваш — или ваш пролить свет на его, как это часто бывает. Влуг, расскажите нам свой сон, пока вы его не забыли.

— Этот я никогда не забуду, мессир Рог, — начал Влуг. — Никогда! Когда белая моя борода есть, каждую мельчайшую деталь я вспоминаю.

На мгновение он замолчал, раскинув руки ладонями вниз, и его широко раскрытые глаза были цвета голубого фарфора; но он был прирожденным рассказчиком, чьи паузы и интонации приходили к нему, как песня к молодому дрозду.

— Как сержант мой говорит это есть. Я сплю, но сплю я нет. Вверх-вниз, вверх-вниз мужчина и женщина ходят. Мудр и добр он есть, но суров. Несчастна, недовольна она есть. Его совета она желает, и его он дает. Нет, нет, не то, что он предлагает она сделает. Себя она убьет. Скоро. Очень скоро.

Влуг обратился к Азиджину:

— Джали и ее отец, возможно они были, но почему?

— Мессир, однажды я тоже огляделся. Ваша дочь передо мной стояла. Такая красавица! — Он поднял свои светлые брови в знак уважения к ней, в то время как мой старый друг Инклито поцеловал бы свои пальцы.

— Большой свет позади нее он был. Сильный ветер тоже. Плащ она носила, очень большой и черный. Этот плащ ветер развевал. — Его руки подсказали это трепещущее движение. — Ее волосы тоже. Такие длинные, ее коленей без такого ветра дотянуться должны были. Чтобы обнять меня сотней рук Сциллы...

Орев взволнованно вскрикнул и затрепетал.

— На меня он дует. Неужели так длинно они есть, мессир?

Я покачал головой.

— В моем сне так это есть. — Он закрыл глаза, пытаясь вернуть воспоминание. — Такая красивая она есть. Сон? Очень красивая. Ее губы, ее глаза, ее зубы. Мой дух пылал. Разгневанная богиня, твоя дочь Джали есть, мессир, в моем сне.

Я спросил, помнит ли он, как она была одета, кроме плаща.

— Нет... — он взглянул на Азиджина. — Ее платье я не помню, мессир. Без шляпы, или только с очень маленькой шляпкой, это может быть.

— Хорош дев. — Орев спрыгнул со своего насеста ко мне на плечо.

— Неужели, Орев? Обычно ты называешь ее плохой вещью.

— Хорош дев! — настойчиво сказал он.

— Поскольку вы не можете вспомнить ее платье, легерман Влуг, была ли она действительно одета?

Он, как и прежде, взглянул на Азиджина:

— О да, мессир.

Азиджин поднял выпрямленный указательный палец правой руки, похлопал его левым и сказал:

— Молодой он есть, мессир. — Сомневаюсь, что ему самому тридцать.

— Шелк речь, — решительно заявил Орев.

— Я полагаю, он имеет в виду, что мне давно пора истолковать ваши сны, и, без сомнения, так оно и есть. Однако небольшое дополнительное обдумывание могло бы способствовать интерпретации, как и бекон с кофе. Что вы скажете, если мы разбудим моего сына и других ваших труперов и выясним, что эта гостиница может предложить на завтрак? Джали была усталой и больной — без сомнения, вы это заметили. С вашего позволения, я подброшу еще несколько палочек в огонь, прежде чем мы уйдем, и дам ей пару дополнительных одеял. Если она проснется до завтрака, то сможет присоединиться к нам. Если нет, то сон может помочь ей.

Мы оделись, разбудили Шкуру и его охранников, которых Азиджин жестоко выругал за то, что они позволили Джали незаметно покинуть их комнату, и спустились вниз. Там было темно и тихо, но мы открыли ставни — обнаружилось, что ночью шел сильный снег, — и зажгли все свечи от тлеющих углей в камине гостиной. Азиджин взял на себя смелость разбудить трактирщика и его жену, но вернулся с недовольным видом, потирая костяшки пальцев:

— Больны они есть, это они говорят. Может быть, я думаю. Наш завтрак Влуг приготовит. Если их пищу он растратит, самих себя пусть они винят. Влуг, готовить ты умеешь?

Влуг поклялся, что не умеет.

— Тогда тебя я учу. Легерман должен готовить и стрелять тоже. Цваар[126], Лиу[127], лошадей видеть вы должны. Ну так это сделайте! Когда мы поедим, проверю я все.

— Я позабочусь о наших, отец, — сказал Шкура. — Мой отец — прекрасный повар, сержант. Я уверен, что он поможет вам на кухне, если вы попросите его.

Я так и сделал, конечно же, — разогрел пирог с орехами и яблоками, добавив сыр (эти люди, кажется, добавляют сыр в каждое блюдо), и соорудил подовые пирожки, пока жарились сосиски и свинина в кукурузной муке.

— Не хорошая еда есть, — заявил Азиджин, когда все было готово. — Хорошая кухня, как у моей матери, нужна нам, и моя мать, чтобы готовить. Но хуже этого в трактире я ел. Что в этих маленьких пирожках, которые для нас вы делаете, мессир?

— Мед и маковое семя. — Я предложил Ореву кусочек свинины с кукурузной мукой, чтобы узнать, понравится ли ему это.

— Сода, тоже. Соль и три вида муки. Их я видел вы смешиваете. Если другой я съем, сны более безумные, чем у меня уже есть, он даст?

— Не безумный, мой есть, — настойчиво сказал Влуг. — Самый прекрасный в моей жизни он есть, и даже более реальный, чем сейчас. — Он насадил еще одну сосиску; он приглядывал за сосисками, пока они жарились, и, казалось, гордился результатом.

— В кровати на стене спать, спальня не имеет крыши видеть! — Азиджин покачал головой и положил себе на тарелку еще маринованной капусты.

Губы Шкуры сформировали слово «где?».

— Вы просили меня объяснить ваши сны, — начал я, попробовав свинину с кукурузной мукой. — Мне было бы легко придумать для вас какую-нибудь историю, как я и планировал вначале. Это также было бы нечестно, как я решил, когда мы спускались вниз. Я не говорю по принуждению. Вы просили меня помочь вам понять, что с вами произошло. Я сказал, что сделаю это, и поэтому обязан сделать это честно. Знаете ли вы, что дух покидает тело после смерти?

Оба кивнули.

— С богами говорить, — сказал Лиу.

— Возможно. По крайней мере, в некоторых случаях. А теперь я должен попросить вас — особенно вас, сержант Азиджин и легерман Влуг, — принять тот факт, что он может покидать тело и в другое время.

Я ждал их протестов, но их не последовало.

— Позвольте мне проиллюстрировать свою точку зрения. У мужчины есть дом, где он живет несколько лет со своей женой. Они очень счастливы, этот человек и его жена. Они любят друг друга, и что бы ни случилось, они есть друг у друга. Потом жена этого человека умирает, и он покидает дом, в котором был так счастлив. Он стал ему отвратителен. Если Внешний, бог богов, не вернет ее к жизни, он не захочет больше видеть этот дом. Я ясно выражаюсь?

— Так я думаю, — сказал Влуг, а Азиджин: — Для меня нет.

— Я говорю о духе, покидающем тело после смерти. Тело — это дом, о котором я говорил, а жизнь — это жена, которая сделала его местом тепла и комфорта.

Азиджин кивнул:

— Понял.

— Может быть, ее муж отправляется к богам, как предположил легерман Лиу, а может быть, только во тьму. На данный момент это не имеет значения. Я хочу сказать, что он покидает дом, который она для него создала, и никогда не возвращается.

— Птиц идти, — объявил Орев. Он прыгал вокруг стола, выпрашивая кусочки еды. — Идти Шелк.

— Если ты хочешь умереть, когда умру я, Орев, — сказал я ему, — искренне надеюсь, что ты этого не сделаешь. В Гаоне рассказывают об умирающих людях, которые убивают какое-нибудь любимое животное, обычно лошадь или собаку, чтобы оно сопровождало их в смерти; и под Длинным солнцем правители дошли до того, что жгли своих любимых жен заживо на погребальных кострах. Искренне надеюсь, что, когда я умру, ни один мой друг или родственник не уступит такой жестокой глупости.

Цваар, который до этого молчал, сказал:

— Когда дух уходит, человек умирает, я думаю.

Я покачал головой:

— Он умирает, потому что вы выстрелили ему в сердце. Или потому, что он заболел какой-то болезнью, или потому, что его лягнула лошадь, как однажды сказал мне один мудрый друг. Но вы поднимаете важный вопрос — что дух не есть жизнь, и жизнь не есть дух. И еще, что эти двое вместе — одно. Муж — это не его жена, точно так же, как жена — не ее муж; но в сочетании эти два понятия — одно. Я хотел сказать, что, хотя человек из моей маленькой истории покинул свой дом раз и навсегда, когда умерла его жена, он уже много раз покидал его раньше. Возможно, он выходил прополоть их огород или шел на рынок купить обувь. В таких случаях он оставлял дом, чтобы вернуться.

— Дух может уйти таким же образом, не так ли, Отец? — услужливо спросил Шкура.

— Вот именно. У всех нас бывают сны наяву. Например, мы воображаем, что плывем на новой лодке, которую на самом деле строим, или едем на гарцующей лошади, которой на самом деле у нас нет. Большинство снов, которые мы видим по ночам, принадлежит к тому же самому виду, и «сны» — правильное название для них. Однако есть и другие. Сновидения — мы называем их так, по крайней мере, — которые на самом деле являются воспоминаниями, возвращенными в спящее тело духом, который оставил его на некоторое время и ушел в другое место.

Азиджин ухмылялся, хотя и выглядел немного смущенным; Влуг, Лиу и Цваар слушали меня с широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами.

— Вот что случилось с вами и рядовым Влугом, — сказал я Азиджину. — Ваши духи улетели, пока вы спали, и заснули в другом месте. Там дух Влуга...

Я встал:

— Извините, я на минутку. Я снял кольцо Орева, пока готовил, и положил его на полку в кухне.

Прежде чем они успели возразить, я поспешил к выходу. Кольцо лежало там, где я оставил его раньше, когда решил, что мне может понадобиться какое-нибудь подобие оправдания. Я надел его, прошел через кухню в личные покои хозяина гостиницы и его жены и увидел, что он с трудом натягивает бриджи.

— Я слышал, что вы заболели, — сказал я, — и подумал, что было бы разумно, если бы кто-нибудь заглянул к вам. Если вы и ваша жена хотите перекусить, я с удовольствием приготовлю вам что-нибудь.

— Так слабы мы есть, мессир. — Он сел на супружескую кровать. — Спасибо. Спасибо. Что-нибудь.

Я объяснил ситуацию Азиджину и его труперам, и мы со Шкурой позаботились о хозяине гостиницы и его жене. Как я и опасался, оба были укушены Джали. Они должны выздороветь, если она не вернется в течение нескольких дней. Сейчас она еще спит, хотя уже далеко за полдень. «Дев спать», — сообщает Орев, который только что подлетел к нашей комнате, чтобы посмотреть; он и я согласны, что лучше оставить ее так. Я разложил одеяла так, что ее лица почти не видно, и, конечно, ставни закрыты. Азиджин и Влуг обещают не беспокоить ее.

Азиджин решил сегодня не ехать.

— Делу справедливости и хорошего порядка, — говорит он, — мы служим как здесь, в комфорте, так и в этом снегу, умирая и калеча лошадей. — Я поддерживаю его в этом всем сердцем.

Кольцо больше не подходит к моему большому пальцу, что кажется очень странным. Я ношу его на среднем пальце.

Глава четвертая ОН — ШЕЛК

Он почувствовал, как рука Хряка легла ему на плечо:

— Хазы, кореш. Верь Хряку. Кругом хазы.

В этот момент он слишком устал, чтобы удивляться, откуда Хряк знает:

— Тогда давай остановимся здесь и спросим, не захотят ли они поговорить с нами.

— Карманы набиты картами, кореш?

— Нет, — сказал он. — Нет, не набиты.

— Х'и х'у меня. Х'и х'у Х'орева, тоже, Хряк зуб дает. Х'у тя х'есть харта, Х'орев? Нет!

— Птиц бедн.

— Но иногда в сердце добрых людей есть место для благотворительности, а нам нужно только место для отдыха и немного информации.

— Все, чо ты хошь. — Тук-тук-тук меча Хряка удалялся, как и огромное тело Хряка, видимое в свете пылающих небоземель. — Но Х'орев голоден. Разве не так, Х'орев? Перекусить зенками, счас. Не гри, чо ты никогда х'их не х'ел, Х'орев. Хряк знает вашу породу.

Орев вспорхнул на плечо Хряка:

— Рыб голов?

— Х'йа! Х'идешь, кореш? — Ножны Хряка, обтянутые кожей, застучали по дереву.

Последовала тишина, нарушаемая лишь постукиванием его собственного посоха и шарканьем ног.

— Да, — сказал он. — Я немного недооценил тебя. Как ты узнал, что здесь есть дома? Я сам не мог их видеть, пока ты не сказал мне, что они здесь.

— Почуял х'их. — Ножны снова постучали по двери. — Почуял х'их своим рубильником.

Казалось невероятным, что они уже достигли окраин Вайрона.

— А их много?

— По х'обе стороны дороги. Х'эт все, чо Хряк могет тя сказать.

— И все-таки это удивительно.

— Слепой, х'йа. Х'орев могет рассказать тя больше. Скока х'их, Х'орев? Давай колись, скока ты х'их насчитаешь.

— Много дом, — щелкнул клюв Орева.

— Так х'и х'есть. — Обтянутые кожей ножны ударили в дверь. — Надоть, шоб х'они х'услышали нас, кореш. Большинство счас нет. Х'они внутри. Думаешь, х'они х'услышат, хак мы вежливо стучим в дверь? Х'ежели Хряк вышибет х'им дверь, х'они х'услышат, лады? Так х'и будет. — Раздалось что-то вроде взрыва, по-видимому, от удара сапога Хряка в дверь.

— Не надо! Пожалуйста, не надо, мы можем пойти в соседний дом.

— Х'йа. — Еще один сильный удар, такой громкий, что, казалось, должен был привлечь внимание божка на мосту, в полной лиге отсюда.

Изнутри раздался голос:

— Убирайся!

— Хак только разнесу нахрен дверь, — пророкотал Хряк. — Х'и следующую. Много времени не займет. — Чтобы доказать свою точку зрения, он нанес еще один жуткий удар.

Из дома донесся испуганный женский голос.

— Чо она грит? Ты чо-нибудь разобрал, кореш?

— Нет. — Конец его посоха нашел массивный сапог Хряка. Слегка повысив голос, он сказал: — Откройте дверь, пожалуйста. Клянусь, мы не причиним вам вреда.

В трещине появился золотистый свет, за которым последовали скрежет и стук тяжелого бруса, снятого с креплений и отставленного в сторону.

— Х'йа, — сказал Хряк, — нравится больше, х'эт.

Дверь открылась на ширину большого пальца, затем распахнулась, когда Хряк опустился на одно колено и уперся в нее плечом. Женщина внутри закричала.

— Пожалуйста, нечего бояться. Если бы вы открыли, когда мы постучали, всей этой суматохи бы не было.

— Кто вы такой, сэр? — Голос, который приказал им уйти, теперь дрожал.

Он вошел в дом и положил руку на плечо хозяина, успокаивая его, как собаку или лошадь:

— Мой друг слеп. Вы ведь не боитесь слепого человека? И уж конечно, вам не следует бояться меня. Мы пришли не для того, чтобы ограбить вас. Уберите нож, пожалуйста. Кто-то может пострадать.

Хозяин дома отступил назад, вызвав испуганный визг жены. В одной руке он держал свечу, а в другой — солидных размеров мясницкий нож, и, казалось, не собирался отдавать ни то, ни другое.

— Так гораздо лучше. Пусть Внешний, Пас и любой другой бог благословит этот дом. — Улыбнувшись, их гость начертал в воздухе знак сложения, повернулся к Хряку и поморщился, когда впервые увидел чрезвычайно большое лицо, грязное тряпье, растрепанные волосы и курчавую черную бороду. Хряк готовился войти в дом на коленях, нырнув под притолоку и протиснув плечи в дверной проем.

— Мы ищем глаза. — В сложившихся обстоятельствах это показалось счастливой идеей. — Ищем глаза для моего друга. Знаете ли вы врача, способного заменить слепому глаза?

— В городе, — сумел выдавить из себя хозяин дома. — Это можно сделать в Вайроне.

Своего рода прогресс.

— Хорошо. Как его зовут?

— Я не знаю, но... но...

— Но там может быть кто-то?

Хозяин дома горячо кивнул.

— Понимаю, хотя мой несчастный друг — нет. В таком случае нам надо ехать в город.

Хозяин дома снова кивнул, еще более горячо, чем прежде.

— Так и сделаем. Но сначала мы должны отдохнуть. — Он попытался вспомнить, когда в последний раз спал, но не смог. — Мы должны найти место для ночлега и попросить еду...

Орев опустился на его плечо:

— Рыб голов?

— Кое-что для моей птицы, по крайней мере, и кое-что — боюсь, довольно много — для моего друга Хряка. Извините, что напугали вас, но мы слышали, что вы внутри, а когда вы не захотели подойти к двери, Хряк рассердился.

Хозяин дома пробормотал что-то неразборчивое.

— Спасибо. Большое спасибо. Мы действительно ценим это.

Достаточно громко, чтобы ее услышали, жена хозяина дома прошептала:

— ...не похож на авгура.

— Я не авгур. Я мирянин, как и ваш муж, и у меня дома есть собственная жена. Вас беспокоит, что я благословил вас? Мирянин может благословлять, уверяю вас, и мирянка тоже.

— Меня зовут Гончая, — сказал хозяин дома. — Мою жену — Пижма. — Он попытался отдать ей свой мясницкий нож, который она не взяла, бросил его на стул и протянул руку.

— Меня самого зовут Рог. — Они пожали друг другу руки, и Хряк протянул свою, размером с черпак:

— Прости, х'ежели напужал тя.

— И моя птица...

— Орев!

Пижма улыбнулась, улыбка осветила ее маленькое бледное личико:

— Я принесу вам немного супа.

— Вы можете спать здесь, — сказал им Гончая. — Здесь, в доме, или... не хотите ли поесть во дворе? Здесь будет немного тесновато. Там есть большое дерево, стол и скамейки.

Они там были. Хряк сел на землю, а двое других на скамейки, о которых упоминал Гончая.

— У нас есть пиво. — В голосе Гончей слышались извиняющиеся нотки. — Мне жаль, но нет никакого вина.

— Хак нащет воды?

— О, у нас есть хороший колодец. Ты предпочитаешь воду?

— Х'йа. Спасиб' те.

Гончая, который только что сел, с готовностью поднялся:

— Рог, а как насчет тебя? Пиво?

— Воды, пожалуйста. Ты мог бы принести какой-нибудь маленький сосуд, из которого Орев тоже мог бы пить, если это не слишком хлопотно.

Появилась Пижма с оттопыренными карманами и дымящейся супницей:

— Я стараюсь поддерживать огонь в плите, так что мне не приходится разжигать ее заново перед каждой трапезой. Держу пари, твоя жена делает то же самое.

Он кивнул:

— Ты выиграешь это пари.

— А когда у нас есть суп, почему бы не держать его там, чтобы он оставался теплым? Таким образом, у меня под рукой всегда есть горячее. Он... он не какой-то особенный суп, я полагаю. Тот, который мы с Гончей едим сами. В нем есть бобы, картофель и морковь для вкуса.

— Все х'одно хорошо пахнут. Ветчина, тож. Хряк чует х'эт.

Супница заняла почетное место в центре стола рядом со свечой Гончей. Четыре большие миски загрохотали по столу, за ними последовали четыре ложки:

— Я принесу немного хлеба. Как ее зовут, Рог?

Он удивленно поднял голову.

— Твою жену?

— О. Крапива. Ее зовут Крапива. Не думаю, что ты знала ее ребенком. Или знала? Много лет назад в городе?

— Нет. Это не очень распространенное имя. Не думаю, что я когда-либо знала Крапиву. — Пижма попятилась, задержалась у колодца, чтобы быстро поговорить с мужем, и вернулась на кухню.

— Она принесет чашки или что-нибудь еще, — объяснил Гончая, ставя ведро с водой на стол рядом с супницей, — и пиво для меня. Надеюсь, ты не возражаешь.

— Нисколько. — Он помолчал, пытаясь собраться с мыслями. — Могу ли я — можем ли мы, должен я сказать — начать с того, что расскажем друг другу, кто мы такие? Я понимаю, что это не самый обычный способ начать разговор, но, видите ли, мне очень нужна информация, и я надеюсь, что, когда вы трое поймете, почему она мне так нужна, вы будете более склонны поделиться ею со мной.

Пижма положила на стол хлебную доску, большую буханку черного хлеба и мясницкий нож и передала жестяные кружки.

— Я могу сказать тебе, кто мы с Гончей, и скажу, если он не хочет. Можно?

— Валяй, — сказал Гончая.

Хряк нашел свою кружку и толкнул ее через стол:

— Лучше, х'ежели наполнишь х'ее для мя.

— Ты знаешь наши имена, — начала Пижма. — Ты хотел знать, знала ли я твою жену в городе, когда была маленькой девочкой? Не знала. Я выросла в Концедоре. И Гончая. Но мы жили в городе еще лет пять назад. Тогда здесь не было никакой работы.

— И сейчас ее нет или очень мало, — сказал Гончая.

— Так что мы поехали в Вайрон и работали там, пока не умер мой отец, и тогда мать написала мне и сказала, что мы можем взять эту лавку. — Пижма принялась разливать суп.

— Мама живет в следующем доме, — объяснил Гончая. — Вот почему Пижма так встревожилась, когда ты сказал, что выбьешь и ее дверь.

— И вот чем мы сейчас занимаемся. Гончая ездит в город, в основном, и пытается найти вещи, которые нужны людям и которые мы могли бы купить по хорошей цене, и он очень хорош в этом. Мы с мамой в основном сидим в лавке и продаем. У нас есть молотки и гвозди, мы продаем их много. А еще булавки, шурупы, изделия из жести и посуда.

— У нас есть дрели, рубанки и пилы, — добавил Гончая, — о которых моя жена забыла упомянуть. Я был столяром до того, как мы получили лавку. У нас есть наш маленький домик. Мама владеет своим домом и магазином. Каждую неделю мы даем ей часть того, что приносит лавка, и она иногда помогает Пижме. Вот кто мы такие, Рог, если ты не хочешь услышать о братьях и сестрах.

Он покачал головой.

— Спасибо. По всем правилам мы, гости, должны были говорить первыми. С вашей стороны было очень любезно подать нам пример. — Он вернул жестяную кружку, наполненную колодезной водой. — Вот она, Хряк. Это хорошая вода, я уверен. Когда мы встретились, ты сказал мне, что направляешься на запад.

— Х'йа.

Он налил себе воды, а потом подержал ковшик так, чтобы Орев мог из него пить:

— Хочешь рассказать нам что-нибудь еще? Если нет, этого должно быть достаточно, конечно.

— Хо, х'йа. Не люблю распускать сопли, вот х'и все. Чо ты хошь знать?

— Что с тобой случилось? — рискнула спросить Пижма. — Как?..

Хряк рассмеялся глубоким раскатистым смехом:

— Хак случилось, чо ты не такая большая, хак х'он? Не х'урод, хак грила ма.

— Как ты... — Голос Пижмы сорвался. — Мы... мы бы хотели иметь ребенка, но я боюсь, что с ним что-то будет не так. А не того… что он вырастет большим и сильным. Я бы хотела этого.

— Без обид, — сказал Гончая. — Ты мог видеть, когда был мальчиком?

— Хо, х'йа. Был трупером, вот х'и все. Попался, х'им не понравился. Видел, хак перо входит в зенку, х'и х'эт было последнее. Потом водили мя туда-сюда, только Хряк не мог х'их больше видеть. Но х'он х'их слышал. Кидали дерьмо в меня, х'они. Х'эт было в светоземлях, в горках. Тута равнина. — Хряк зачерпнул еще супа и шумно проглотил. — Ты ничего не х'ешь, кореш. Чо с тобой?

— Я... — он взял ложку. — Ты, наверное, услышал бы меня, если бы я ел, хотя я стараюсь производить как можно меньше шума, когда ем суп. Ты пришел сюда в поисках новых глаз, Хряк?

— Х'йа. Ты знаешь х'этих мелких людей, кореш?

— Ты имеешь в виду детей? Или нас? Мы должны казаться тебе очень маленькими.

— Меньше тя. Здешние таких не знают, но в светоземлях все по-другому. Х'они приходят х'и х'уходят. — Хряк вытянул руку, почти на уровне стола. — Маленькие кусочки людей, х'а бабы даже мельче. До того, хак х'у мя забрали зенки, х'они почти никогда не приходили. Мало хто видел х'их близко, вроде хак. После х'этого х'они много раз приходили, зная, мя нечего бояться, пока мне х'их не достать.

Хряк замолчал, его большие пальцы теребили бороду:

— Могет быть, раньше х'их х'и не было. Не могу сказать. Х'один, по имени Фланнан[128], ходил х'особенно часто. Все х'еще не х'ешь свой суп, кореш?

— Полагаю, я не особенно голоден... — начал он.

— Птиц есть!

— Кроме того, я слушал тебя с напряженным вниманием. — Он зачерпнул суп и отхлебнул. — Это было в горах, в светоземлях, как ты их называешь?

— Хо, х'йа. Братья заботились х'обо мне, после того, хак мя х'отпустили. Сидишь сам по себе на х'их солнце. Сидишь на камне, знаешь, чо солнце, потому хак греет мой циферблат, х'и вот Фланнан. На западе, грит х'он, те дадут новые зенки. Х'иди туда, на другой конец солнца. Х'эт грит Главный комп, грит Фланнан. Чо ты так взопрел, кореш?

Он уронил ложку в миску, и Пижма спросила:

— Что случилось?

— Я понял! Я... какой же я дурак! Ты говорил о маленьких людях, Хряк, и я должен был сразу понять тебя. Они ведь летают, правда?

— Летают ли х'они, кореш? Так х'и х'есть.

— Здесь мы называем их летунами, — сказал он, — и я знал одного. Горы, о которых ты упомянул, это Горы, Которые Выглядят Горами?

— Х'йа, кореш, но х'эт длинно на х'ихнем х'языке, поэтому Хряк называет х'их горками, вообще.

Он обратился к Пижме и Гончей:

— Горы, Которые Выглядят Горами, окружают Главный компьютер на Восточном полюсе. Я был там однажды. Мы пролетели над ними.

Широко раскрыв глаза, Пижма спросила:

— Ты тоже умеешь летать? Как летун?

— Нет. Я был э... пассажиром, полагаю, я должен сказать, на дирижабле рани из Тривигаунта. Гагарка, Синель, Крапива и я. И майтера тоже, и патера Прилипала. Много людей. Мы пришли в Главный компьютер и поговорили с мертвыми. Я знаю, как это звучит, насколько невероятно. Тебе незачем мне верить, и я ни в малейшей степени не стану винить тебя за это.

— Птиц ходить! — заявил Орев.

— Хочешь, добрая птица? — Он выудил из супа ломтик сельдерея и протянул Ореву.

— Это... — Пижма откинула с глаз прядь длинных волос. — Вы действительно необыкновенные люди, Рог. Вы оба.

— Все люди необыкновенные, — серьезно сказал он ей. — Я не извлек из жизни столько пользы, сколько следовало бы. Я вообще мало чему научился. Но это я выучил, факт, который я знаю вне всяких сомнений и вопросов. Это уже что-то, конечно.

Он снова повернулся к Хряку:

— Но ты не хочешь слышать обо мне, и я, конечно, не хочу слышать о себе. Мое сознание все время говорит мне о себе, и, по правде говоря, я сыт этим по горло. Этот летун, Фланнан — он сказал, что тебе могут дать новые глаза на западном полюсе? И Главный компьютер сказал ему, что это возможно?

— Х'он сказал х'эт? Х'йа. Когда сам слинял, сказал, чо х'эт дорога для Хряка. Но х'эт долгий путь.

— На западный полюс? — спросил Гончая. — Я никогда не слышал, чтобы кто-то путешествовал так далеко. А ты, Рог?

— Нет. Это сотни лиг, я уверен. Если мне не изменяет память, Скиахан — тот летун, которого я знал, — сказал однажды, что потребуется несколько месяцев, чтобы конный отряд достиг восточного полюса, а я думаю, что мы значительно ближе к восточному полюсу, чем к западному. На то, чтобы дойти до западного полюса, у Хряка могут уйти годы. По крайней мере, мне так кажется.

— Прошел х'уже год, кореш. — Хряк наклонился к нему, его большое, некрасивое лицо, обмотанное грязной тряпкой и освещенное снизу мерцающей свечой, было отчаянным и решительным. — Только для мя, х'если зенки можно поставить х'обратно там, зенки можно поставить х'обратно х'и хде-то х'еще, вроде хак. Так почему бы не спросить по дороге?

— Действительно, почему?

— Х'идти на другой конец надоть только тогда, х'ежели здесь никто не поможет. Те не нужно х'идти со мной, х'ежели ты быстро найдешь свой.

Человек, которого Хряк называл кореш, улыбнулся, отхлебнул воды и снова улыбнулся:

— Что, боюсь, и привело нас ко мне. Рассказать ли мне свою историю?

Хряк крякнул, Гончая и Пижма кивнули, а Орев одобрительно поддержал:

— Шелк речь!

— Как вы знаете, меня зовут Рог. Я родился в этом городе и прожил там до пятнадцати лет, когда наша группа поднялась на борт посадочного модуля, который доставил нас на Синюю, где мы основали город, который назвали Новым Вайроном. Мы с женой Крапивой поселились за городом, на острове Ящерица. Мы производим там бумагу и продаем ее — или продавали. — Он сделал еще глоток воды. — Здесь так жарко. Я совсем забыл.

— В последнее время, — сказал Гончая. — Жаркие лета и короткие зимы.

— Да, теперь я вспомнил. Главный компьютер теряет контроль над солнцем, и Пас пытается выгнать вас всех.

Пижма кивнула:

— Так говорят авгуры.

— Валяй дальше, кореш.

— Как скажешь. Новый Вайрон стал больше — я не буду называть его большим городом, но это было бы лишь небольшим преувеличением. Конечно, приехали и другие, и некоторые присоединились к нам, поселившись в Новом Вайроне или работая на его территории, занимаясь рыбной ловлей или рубя лес. Некоторые из них были из самого Вайрона, некоторые из Лимны и других городков, без сомнения, включая этот, а некоторые из иностранных городов. Когда высаживается группа из иностранного города, им не разрешается основывать свой собственный город там, где они высадились, по причинам, которые должны быть очевидны. Они должны либо присоединиться к нам в Новом Вайроне, либо покинуть нашу территорию. Большинство предпочитают объединиться с нами.

— Я понимаю, — сказал Гончая.

— Некоторые, к сожалению, вынуждены оставаться и работать на нас, их покупают и продают, как скот; во всяком случае, они тоже увеличивают наше население. Как и следовало ожидать, есть и естественный прирост населения. У нас с Крапивой трое сыновей, и наша семья не считается большой. Семьи с восемью или десятью детьми отнюдь не редкость.

— Ты х'ищешь быка по х'имени Шелк, кореш.

— Да, и это самый важный момент, по которому мне нужна информация. Его могут звать кальде Шелком или патерой Шелком. Кто-нибудь из вас может сказать мне, где его найти?

Гончая и Пижма покачали головами.

— Видите ли, в Новом Вайроне все не так, как нам хотелось бы. Богатые борются друг с другом, каждый собирает таких последователей, каких только может, и надеется править через год или два. Сильнее любого из них толпа, те из нас, кто не признает никакого правления, кроме своего собственного, и не желает ни справедливости, ни мира.

— Похоже на сам Вайрон, — сказал Гончая. — Ты уверен, что говоришь не о нем?

— Да. Я не был в Вайроне уже двадцать лет, и мне очень жаль слышать, что дела обстоят именно так. Поскольку ни ты, ни твоя жена не можете сказать мне, где я могу найти патеру Шелка, я полагаю, что он больше не возглавляет ваше правительство.

— Это было много лет назад, — сказала Пижма.

— Понимаю. — Он помолчал, помешал суп и выудил для Орева кусочек капусты. — Мы надеялись, что он может нам помочь, — и сделает это. Вот почему я пришел.

— С Синей? — спросил Гончая.

— Да, хотя и не прямо. В прежние времена я хорошо знал кальде Шелка.

Пижма вытащила пачку разноцветных лоскутков из одного из карманов передника:

— Платки! Я принесла платки и забыла отдать их тебе.

Он взял один и вытер глаза:

— Мне очень жаль. Это детская слабость, о которой я очень сожалею. Я снова вспомнил о том, как уходил и в последний раз видел Шелка. Шел снег. Одна из тех коротких зим, о которых мы говорили, и я видел только половину ее. Половину или меньше. Шелк ушел в снег, а мы с Крапивой спустились в туннели. Я был очень возбужден и чувствовал, что мы делаем что-то ужасно смелое, и что мы делаем то, чего хочет Шелк.

И я уверен, что так оно и было. Я знаю, что было. И мы собирались отправиться в чудесный новый виток; мы сделали это, но когда я вспоминаю те дни, когда я жил с матерью и отцом, с сестрами и братьями, и все мы знали патеру Шелка, я называю их добрыми старыми днями. Теперь это кажется таким печальным. Как молоды мы были!

— Бедн Шелк!

— Не совсем так, Орев. — Он улыбнулся сквозь слезы. — У меня была хорошая жизнь, которая еще не закончилась. Я любил замечательную женщину и очень красивую женщину, и меня любили. Не многие мужчины могут так сказать.

— Валяй дальше свою историю, кореш.

— Очень хорошо. Мы с Крапивой построили дом на Ящерице, подальше от воровства и перестрелок. Мы были бедны, если хотите, и все же были счастливы, хотя временами нам не хватало еды. — Вспомнив о необходимости поесть, он зачерпнул ложкой суп и попробовал его. — Это действительно превосходно. Я голоден, без сомнения, и это всегда помогает. Но суп превосходен по любым меркам.

Пижма слегка поклонилась, не вставая, ее длинные черные волосы блестели в свете свечи.

— Мы жили там довольно неплохо и воспитывали наших сыновей. Однажды к нам пришли пятеро главных граждан города. Они говорили о положении в городе и о неурожаях — особенно о кукурузе, потому что в тот год она практически не взошла. По правде говоря, я и представить себе не мог, к чему они клонят. И Крапива, я уверен. В прошлом они никогда не обращали внимания на наше мнение и, если им нужен был наш совет, то я, по крайней мере, мало что мог им дать. Там был Кабачок, который был одним из наших предводителей с самого начала, Его Преосвященство патера Прилипала и еще трое. Я мог бы назвать и описать остальных, но для вас это ничего не значит.

Им предложили отправить кого-то в этот Виток длинного солнца, или они так думали. Конечно, наш собственный посадочный модуль сделал бы это возможным и даже легким, если бы только не был лишен почти всего, что позволяло ему летать, в тот момент, когда он приземлился; но его разграбили, и его нельзя было починить. Шелк был нашим лидером, пока мы не вошли в туннели. Я должен был сказать это раньше.

— Хорош Шелк!

Он кивнул с серьезным лицом:

— Так оно и было. Он был величайшим человеком из всех, кого я знал, и самым лучшим. Говорят, что не многие великие люди бывают хорошими людьми; но Шелк был хорошим человеком и умел заставить даже плохих людей любить его и доверять ему, чего я никогда не видел ни в одном другом человеке.

Бросив робкий взгляд на мужа, Пижма решилась:

— Хотела бы я с ним познакомиться.

— Я тоже хочу, чтобы ты с ним познакомилась. Как я уже сказал, я знал его, и это было одним из главных событий моей жизни. Мы с Крапивой даже написали о нем книгу. — Он отхлебнул еще супа. — Когда мы уходили, он был кальде Вайрона. Вы можете рассказать мне, что произошло дальше?

— Не в деталях, — ответил Гончая. — Он был вынужден покинуть свой пост. Как бы мне хотелось, чтобы мой отец был жив и рассказал тебе об этом. Он знал об этом больше, чем мы с Пижмой.

— Мы тогда были детьми, — сказала она. — Это было... я не знаю. Десять лет назад? Или двенадцать? Что-то вроде этого.

Гончая кивнул:

— Он хотел, чтобы все сели на посадочные аппараты, и сам хотел туда попасть, по крайней мере, так он сказал. Он постоянно говорил людям, что они должны уйти, и забирал карты из обращения. Это никому не нравилось. Были протесты и беспорядки, много неприятностей. Я знаю, многие хотели, чтобы его арестовали и судили, но я не думаю, что дело дошло до этого. В конце концов, он был авгуром.

— Он был женат, — возразила Пижма. — Мама все еще говорит об этом. Ей это не нравится.

Хряк кашлянул и сплюнул:

— Ты вроде хак не х'ешь суп, кореш? Жаль х'его тратить.

Он отодвинул свою миску:

— Ты можешь взять его, если дашь Ореву пару кусочков. Я сыт. У тебя есть хлеб, Хряк?

— Нет, кореш. Чо нащет тя?

— Я отрежу тебе немного. Это будет восхитительно — окунуть его в этот превосходный суп, я уверен.

— На кухне есть горячий, — вставила Пижма, — а в большой миске должно быть горячее, чем у тебя. Позволь мне подогреть тебе, Хряк.

— Я знаю, Рог, — сказал Гончая, — что мы не ответили на твой вопрос, но мы рассказали тебе все, что помним.

— Вы не знаете, что стало с Шелком после того, как его свергли?

Гончая пожал плечами:

— Не думаю, что его убили или бросили в ямы. Мой отец обязательно рассказал бы об этом.

— Люди рассказывают истории, — рискнула Пижма, — ты же знаешь, как это бывает. Кто-то видел его где-то на рынке, или что они живут в городе под новыми именами, Шелк и его жена. Или он ходит переодетый, помогая людям. Многие думают, что он ушел из Витка. Они говорят, он всегда хотел этого.

Кивнув самому себе, он передал два толстых ломтя хлеба Хряку, который сказал:

— Спасибо, кореш.

Гончая зевнул:

— Я его видел. Я должен сказать тебе это, Рог. Мой отец думал, что он замечательный, поэтому, когда он пришел сюда, мой отец поднял меня, чтобы я мог лучше его рассмотреть. Они также продавали его изображения, и какое-то время одно висело у нас над камином. Наверное, оно все еще на чердаке.

— Боюсь, мы не пускаем вас с женой в постель.

Пижма улыбнулась:

— Все равно уже почти утро.

Гончая поддержал ее:

— Мы спали, когда вы постучали. Когда солнце становится темным, мы больше ничего не можем сделать.

— Свечи очень дорогие, — объяснила Пижма, — и масло для ламп тоже. Раньше мы их продавали...

— Масло мы все еще продаем, но сейчас оно стоит дорого.

— Уже кончилось, дорогой. Вчера Ладонь купил последнее.

— Я постараюсь раздобыть еще, когда завтра поеду в город. Я все равно собирался поискать свечи. Вы двое собираетесь туда?

— Мы х'идем? Мы х'идем! Найти мне зенки. Верно, кореш?

— Да. Чтобы найти глаза для Хряка и для моего друга, майтеры Мрамор. Я как раз собирался рассказать вам о ней минуту назад. Она хэм. Я полагаю, что осталось еще несколько хэмов?

Гончая кивнул:

— Очень мало.

— Ее глаза перестали работать, и я хотел бы найти новые, если смогу. Я собирался сказать, что, когда эти пятеро пришли ко мне и Крапиве, они сделали это потому, что мы знали патеру Шелка лучше, чем кто-либо другой на Синей. Единственное исключение — майтера Мрамор, которая знала его лучше, чем мы оба, но теперь она очень стара и... и нуждается в глазах, как я уже сказал.

Хряк проглотил пропитанный супом хлеб:

— Хряка х'это не колышет, кореш.

— Спасибо. И все же я знаю, что это должно быть тягостно. У кого-нибудь из вас есть мысль, где я могу найти новые глаза для хэма? Есть какие-нибудь идеи?

Гончая покачал головой.

— Прозвучит странно, но все же. Вы не знаете, где я могу найти мужчину-хэма?

— Они должны быть в городе. Я уже много лет не видел здесь, в Концедоре, ни одного хэма, будь то мужчина или женщина.

— Кроме солдат, — прошептала Пижма.

— Совершенно верно. — Гончая щелкнул пальцами. — Двадцать или тридцать солдат прошли здесь, кажется, пару месяцев назад. Естественно, это были мужчины-хэмы, так что я ошибся. Но они не остались и не вернулись.

— Худа х'они перлись? — поинтересовался Хряк.

— Понятия не имею. Почему ты ищешь мужчину-хэма?

У Орева тоже возник вопрос, и он перестал клевать кусок хлеба, который дал ему Хряк, чтобы задать его:

— Сталь муж?

— Да, мы хотим найти железного человека. Дай мне знать, если увидишь, пожалуйста.

— Но для чего? — спросила Пижма.

— Потому что хэмы могут размножаться, так же как и био, такие как ты и твой муж. Этот вопрос мне следовало обсудить с майтерой Мрамор, когда я разговаривал с ней в последний раз.

— Хэм-мужчина и хэм-женщина могут сойтись и построить ребенка, — сказал Гончая. — Я это уже слышал.

— Это не так, как у нас, — запротестовала Пижма. — Они должны сделать детали и собрать их вместе, так что это не одно и то же. Наш ребенок будет расти во мне. Вот на что мы надеемся и молимся.

— Вот именно. Ты и Гончая можете сделать сына или дочь для себя. Если бы у меня было время, я бы подыскал слово получше, чем «сделать», но пока что придется обойтись этим. Главное то, что вы делаете ребенка, а не кусочки, которые можно собрать, чтобы составить из них ребенка. Вы не делаете глаза, а потом нос, а потом сердце или печень; так что, даже если — я надеюсь, ты извинишь меня, Хряк, — даже если бы с нами сидел великий хирург, который мог бы вставить новые глаза в глазницы Хряка таким образом, чтобы он снова мог видеть, вы оба не смогли бы сделать для него пару новых глаз.

Хэмы, конечно, сделаны совсем по-другому. Каждый родитель несет в себе половину информации, необходимой для изготовления деталей и их сборки. А теперь следуйте за мной внимательно, пожалуйста. Когда мой друг майтера Мрамор захотела выдернуть один глаз — оба, как я уже сказал, перестали функционировать, — она довольно легко вынула его, и вынула как единое целое. Я ясно выражаюсь?

— Да. Конечно, — сказал Гончая.

— Оба ее глаза ослепли, но они не ослепли в одно и то же мгновение. Если бы они это сделали, она бы знала, я уверен, что настоящая беда лежит глубже и новые глаза не позволят ей снова видеть. На самом деле случилось так, что один погас первым, а другой — вскоре после этого. Я знаю, что майтера унаследовала некоторые новые части, когда умерла майтера Роза; майтера Роза тоже была сивиллой — старшей сивиллой в нашем мантейоне в момент смерти. Однако я не верю, что среди этих частей был хоть один глаз. Если я не ошибаюсь, майтера Мрамор более трехсот лет пользовалась глазами, которые подвели ее, — вероятно, они просто износились.

Хряк отложил ложку:

— Х'ух. Х'она, чо, не пыталась сделать себе новые, кореш?

— Ты явно опередил меня. Да, я не верю, что она делала. Если она это и делала, то ничего не сказала мне об этих усилиях, а я уверен, что она бы сказала.

— Х'она могла бы пытаться, так х'или х'иначе. Поверь мне, кореш. Лилия.

— Согласен. Почему она хотя бы не попыталась? Только потому, конечно, что она не знала, как, и, так как новые хэмы явно требуют новых глаз, они должны быть среди частей, которые делают мужчины. Если мне удастся найти мужчину-хэма, я постараюсь уговорить его сделать ей глаза и отдать их мне, чтобы я передал ей.

— Ты мог бы найти мертвеца, кореш, — медленно сказал Хряк, — х'и вырвать х'их х'у него.

— Да, при условии, что я смогу снять их, не повредив. — Он безуспешно попытался сесть прямо и расправить плечи. — Я не хочу прерывать ваш разговор, друзья, но я действительно очень устал, и вы говорите, что скоро наступит тенеподъем. С вашего позволения, я хотел бы оставить вас.

— Да, конечно, — ответил Гончая, и Пижма добавила: — Ты можешь спать в доме, если тебе так больше нравится. Или я могу принести тебе одеяла, чтобы ты лег здесь.

— Можешь быть уверена, мне будет очень удобно, где бы я ни лег. — Он сделал три шага назад от стола, опустился на колени и растянулся на жесткой сухой траве.

Хряк стал ощупью искать свой меч, нашел его и поднялся:

— С тобой, кореш. Спок ночь, всем.

— Рог, — спросил Гончая, — ты и твой друг, не хотите ли вы пойти со мной завтра?

Ответа не последовало.

— Я поеду верхом на одном из наших ослов, Хряк, и поведу двух других. Ты — теперь, когда я вижу тебя стоящим…

В груди Хряка зарокотал смех:

— Нет х'осла для мя, но спасиб' те большое. Кореш могет, х'и х'он отблагодарит тя лучше, чем Хряк. Ты бык х'и братан.

Пижма тронула Гончую за локоть:

— Тень уже почти поднялась, дорогой.

— Я подожду, пока они немного отдохнут, — сказал он ей. — Мы можем разбить лагерь, если понадобится.

Он снова повернулся к Хряку:

— Но есть еще кое-что, о чем мы должны поговорить. Вы ведь не так давно знакомы, правда?

— Мы-то? Воще не знакомы. Встретились на дороге сегодня ночью, мы. Не бери в голову. Выкладывай, чо хошь. Для старины Хряка ничо нового нет.

— Просто... — Гончая беспомощно посмотрел на жену. — Мы все там сидели и притворялись. Ты, Пижма и я. Все мы, кроме его птицы.

— Хорош птиц! — Тон Орева объявил, что вопрос решен.

— Ты действительно знаешь то, что знаем мы, Хряк? — спросила Пижма. — Ты ведь не здешний.

— Х'йа.

— Я тоже притворялась. Я тоже так думаю. Я... я знаю Гончую лучше, чем кто-либо другой, и могу сказать это по тому, как он открыл вам наш дом, и по тому, как он говорил. Я думаю, что могу, я имею в виду. Я действительно думаю.

Гончая глубоко вздохнул:

— Он все повторял и повторял, что ищет кальде Шелка. Но кальде Шелк прямо здесь. Он и есть кальде Шелк, Хряк. Ты его никогда не видел, но мне говорили, что он живет со своей женой в старом доме авгура, совсем рядом.

— Х'йа, парень. Хряк хотел вроде хак позвать х'его, но х'его не было дома. Дверь х'открыта, жена мертва, лежит в х'ящике. Почувствовал х'ее. Встретились с ним х'и с Х'оревом после. Понял, хто х'он такой, х'а х'он не знал. — Хряк опустился на траву, медленно и тяжело. — Счастье для Хряка, гришь ты. Хух. Счастье для него? Время скажет. Хряк знает не больше, чем Х'орев.

Он лег на спину, прижав к груди меч в ножнах:

— Те лучше называть х'его Рог, хогда х'он проснется. Х'и разбуди мя, лады?

Через мгновение он уже храпел. Гончая и Пижма уставились друг на друга, но не нашли, что сказать.

Он был в лодке, и под ней было чудовище, бо́льшее и более ужасное, чем левиафан; его морда виднелась сквозь длинную гладкую зыбь. Он открыл свой старый черный пенал, обмакнул черное перо в маленькую чернильницу и принялся яростно писать, сознавая, как мало — ужасно мало — ему осталось времени.

«Я просто отправился в Паджароку, — писал он, — ничего не зная о том, что там произойдет, даже не зная, что мой сын Сухожилие решил разыскать меня и отправиться со мной на Зеленую, или что мой внук Крайт — сын моей дочери Джали, — скоро присоединится ко мне как сын».

Скрип пера замедлился и затих. Он уставился на бумагу. Кто такой Крайт? У него не было ни дочери, ни сыновей.

На западе одинокая птица летела над водой, становясь черной, когда она пересекала и вновь пересекала солнце; он знал, что это был Орев, и что Орев кричит на лету: «Шелк? Шелк? Шелк?» Но птица была слишком далеко, а ее хриплый голос — слишком слаб, чтобы быть услышанным. Он подумал о том, как встанет и помашет рукой, как позовет к себе Орева, как зажжет фонарь и поднимет его на мачту, чтобы Орев увидел, и тогда левиафан или что-то еще в воде придет к нему, вызванный его пламенной молитвой на закате. Он подумал о том, чтобы перегнуться через борт и посмотреть на чудовищную морду под водой, бросить ей вызов, чтобы она вынырнула и уничтожила его, если сможет. Он ничего этого не сделал.

Лодка качнулась, превратившись в колыбель, которую он сделал для Копыта и Шкуры, колыбель, достаточно большую для двоих, чтобы Крапива, сидя в море, могла качать их вместе, качая левой рукой, в то время как правая выводила пером: «Просветление пришло к патере Шелку на площадке для игры в мяч; после него ничто не могло оставаться прежним». Книга, которую они никак не могли начать, наконец-то началась, книга, которая лежала за его усилиями по изготовлению бумаги, — производству бумаги, которое преуспело там, где не преуспело ничто другое, производству бумаги, которое сделало его объектом зависти братьев и гордости матери, производству бумаги, которое стало спасением семьи.

«Я просто отправился в Паджароку». Кто такой Паджароку и что он сделал? Он зачеркнул слова и переписал их заново: «Он ничего не стоит, этот старый пенал, который я привез из Вайрона. Совсем ничего. Ты можешь бродить по рынку весь день и все равно не найдешь ни одной живой души, которая дала бы за него свежее яйцо. И, тем не менее, он содержит...

Хватит. Да, хватит. Меня тошнит от фантазий». Вот и все. Это было хорошо. Он наклонился, чтобы перевернуть страницу и начать новую, но в этом не было необходимости: исписанная станица осталась пустой.

Он встал и закричал, но не мог вспомнить имени птицы, а птица все равно не прилетала, не слышала его, оставалась в его пенале, как бы дико он ни кричал и как бы громко ни размахивал руками. Что-то с клыками и сияющими глазами плыло к нему, плыло на восток, всегда и навсегда на восток, по прямой линии от Тенеспуска, слабое свечение отмечало его кильватер.

Он кричал до тех пор, пока Саргасс не поднялась из моря, чтобы утешить его, погладить его волосы двумя гладкими белыми руками.

— Это всего лишь сон, Рог, всего лишь сон. Если тебе кто-нибудь понадобится, мы с Гончей здесь.

Он хотел, чтобы она осталась, чтобы она лежала с ним в лодке и утешала его, но она исчезла, когда он попытался обнять ее; стало темно и взошла Зеленая, зловещий нефритовый глаз. На полках стояли бутылки с водой, но лодка исчезла, а вместе с ней и соленое море, море, которое было рекой под названием Гьёлль, в которой плавали трупы, растерзанные большими черепахами с клювами, похожими на клювы попугаев, рекой, которая окружала виток, рекой, над которой никогда не заходили звезды. Он добрался до конца этой реки, и было уже слишком поздно.

Он сел. Хорошо знакомые стены ямы окружали его, стены, отмеченные сырыми трещинами, открывающимися в разрушенные проходы, наполовину заполненные землей и камнями.

— Это грязь, — проскрежетал голос позади него. Он обернулся и увидел Паука, сидящего позади него на поваленной колонне, Паука, беседующего с маленькими девочками в накрахмаленных платьицах. — Это все грязь, — повторил Паук и добавил: — Я могу судить по тому, как он сделан.

Он вежливо спросил, как найти Гиацинт.

— Внизу. — Белокурая девочка указала пальцем. — Она там, внизу, как и мы с Пауком.

Темноволосая девочка кивнула:

— Внизу, куда ты идешь, и она никогда не сможет вернуться. Возьми пирожок для пса.

Паук тоже кивнул, сказав:

— Там, внизу, грязь. Я могу судить по тому, как он сделан. — Паук достал из кармана что-то зеленое и протянул ему. Это был один из ползучих зеленых огоньков, окаймлявших туннели; огонек начал ползти по его ладони, сверкая в жарком солнечном свете, пока он не сомкнул пальцы вокруг него.

— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо.

— О, пока благодарить меня не за что, — сказал ему Паук. — Ты поблагодаришь меня, когда спустишься вниз.

Он встал на колени, протиснулся через отверстие и вернулся на свою лодку, где ползучий зеленый огонек, который он поместил на потолок, превратился в Зеленую — зловещий глаз, поднимающийся на востоке. Хряк сидел на корме, положив руку на румпель, а Орев — на плече. «Хорош Шелк», — сказал Орев. Хряк снял грязную серую ткань, закрывавшую его глаза, и когда она исчезла, он, который думал, что может видеть, действительно смог видеть.

А большое бородатое лицо Хряка было лицом Шелка.

— Это действительно очень любезно с вашей стороны, — сказал он Гончей, умывшись и прихлебывая суп, приготовленный для него Пижмой, — но не слишком ли поздно мы выйдем?

— Да, — признался Гончая, — но это не слишком важно. Обычно я выхожу до тенеподъема, и Пижма это подтвердит, я уверен, потому что она тоже всегда встает, хотя я и запрещаю ей, и готовит мне завтрак.

Пижма рассмеялась:

— Я возвращаюсь в постель после его ухода.

— Если стоит хорошая погода, — продолжал Гончая, — и я гоню ослов изо всех сил, то к вечеру добираюсь до центра города; там есть хорошая старая гостиница, где я обычно останавливаюсь. Она не слишком дорогая, и на следующий день я начинаю покупать прямо там.

— Я понимаю.

— Но даже если мы уйдем сейчас, мы не сможем добраться до города раньше тенеспуска. Так что мы разобьем лагерь где-нибудь на дороге или остановимся в деревенской гостинице, о которой я знаю. Она не так хороша, как та, в которой я обычно останавливаюсь, но это сэкономит нам несколько битов, а если мы устроим лагерь рядом с дорогой, это ничего не будет стоить. В любом случае, мы закончим путешествие завтра, и я начну покупать завтра днем.

— Приготовить вам что-нибудь прямо сейчас или подождать, пока Хряк проснется? — спросила Пижма.

— Подожди, — сказал ей Гончая. — Он съест больше, чем Рог и я вместе взятые.

— Тогда я бы хотела показать Рогу нашу лавку. Можно?

Гончая посмотрел на него и пожал плечами:

— Хочешь посмотреть на нее? Самая обычная, за исключением того, что она — такая маленькая.

— Но это место, где мы работаем, — возразила Пижма, — так что для нас оно необычно. Оно — наше, остальные — нет.

Их лавка находилась на площади, совсем недалеко от маленького домика на краю городка, в котором они жили. Он почтительно держался позади них, пока они поднимались по трем крутым ступенькам и отпирали дверь.

— Не думаю, что у нас появятся покупатели в такую рань, — сказала ему Пижма, — но, если появятся, мы продадим им все, за чем они пришли, а потом снова запрем дверь, когда будем уходить. Я открою ее после того, как вы с Гончей и Хряком уйдете.

— Вы сказали, что она маленькая. — Он остановился, чтобы оглядеть блестящие кастрюли и сковородки, подвешенные к потолку, бочонки с гвоздями, молотки и пилы, свисающие с гвоздей в стенах. — Но она больше, чем наш дом на Ящерице, и мы вырастили в нем троих детей.

— Наверху тоже есть комнаты, — сказала ему Пижма. — Мой отец обычно сдавал их в аренду. Мы попытались, но не смогли найти никого, кому они были бы нужны.

— В наши дни так много пустых домов, — сказал Гончая. — Любой, кому нужен дом, может просто переехать.

— Так что мы держим там лишние запасы, и там есть кровать, чтобы мама могла вздремнуть, когда слишком устает. Мы должны были привести вас сюда прошлой ночью, тогда вы смогли бы спать в кроватях.

— У моего отца была похожая лавка в городе. Я не должен был говорить «похожая», потому что она была не такая большая. Он продавал бумагу, перья, чернила, бухгалтерские книги и тому подобное.

Брови Гончей поползли вверх:

— Возможно, это неплохая идея для нас. Здесь, в Концедоре, бумагу не купишь. Я посмотрю, сколько стоит пачка в городе.

— Здесь никто не захочет так много, — сказала Пижма.

— Конечно, нет. — Голос Гончей прозвучал резко. — Один бит за два листа бумаги и один конверт. Еще у нас будет большой флакон чернил, и мы будем продавать их на вес.

— Здесь нельзя продать перья, — сказала Пижма. — Почти все охотятся или держат гусей и уток.

— Или и то и другое, — добавил Гончая. — Посмотри на эту киянку, Рог. Я сам ее сделал, так что она нам ничего не стоила, и мы возьмем за нее девять бит, а именно столько приходится платить за такой молоток в городе. Головка — вяз, а ручка — ясень. Я отполировал их с пемзой и льняным маслом.

— Оно плохо горит в лампах, но хорошо полирует дерево, — сказала Пижма.

Он взял киянку и отнес ее к окну, чтобы полюбоваться, а она, несколько робея, подошла ближе и отдернула рукава его простой коричневой туники:

— Что произошло с твоими руками?

Он взглянул на грязные повязки:

— Я каким-то образом порезался. Я хочу сказать, что это были какие-то заросли ежевики, потому что на вид очень похоже, но я точно не помню, как это произошло.

— Некоторые из них выглядят довольно скверно, — сказал Гончая.

— Я увидела их, когда он взял киянку, — сказала Пижма. — Я сниму их и наложу что-нибудь на порезы, Рог, а потом снова перевяжу. Иногда здесь кто-нибудь режется, поэтому я держу бинты и прочее наверху. — Она поспешила к узкой лестнице в задней части магазина.

— Я доставляю вам много хлопот, — сказал он Гончей.

— Мы рады это делать. — Гончая взял киянку и вернул ее на место на стене. — Я просто хочу, чтобы мы могли сделать для тебя больше, и чтобы мой отец был здесь, чтобы помочь. Я знаю, ему бы этого хотелось.

Пока Гончая говорил, через открытую дверь проскользнул Орев и уселся на рукоятку косы:

— Встать. Больш муж.

— Ты хочешь сказать, что Хряк проснулся?

Красная воронья голова Орева качнулась:

— Хряк встать.

— В таком случае мы должны вернуться к нему как можно скорее.

— Идти лавк, — объяснил Орев. — Птиц речь. Речь лавк. Хряк идти.

Гончая усмехнулся:

— Знаешь, я начинаю его понимать. Рог, твой друг собирается встретиться с нами здесь?

Он кивнул, снова услышав на лестнице быстрые шаги Пижмы:

— Я только надеюсь, что он найдет лавку.

— Если он смог добраться до Вайрона с восточного полюса, то сможет найти нашу лавку в этом городке.

— Закатай рукава, — приказала Пижма и добавила: — Подожди, я сделаю это за тебя. Протяни руку. Это может быть больно.

— Надеюсь, что так.

Она подняла на него глаза:

— Ты надеешься? Почему?

— Потому что я чувствую, что сделал что-то не так, что провалил какое-то испытание и заслуживаю наказания.

Он помолчал, вспоминая кухню и женщину, перевязывавшую раны повязками, которые Пижма срезала ножницами:

— Я что-то говорил вчера вечером о том, что не помню, когда спал в последний раз? Это неверно; я спал на поле новой пшеницы. Мне снилось, что Крапива сидит на пляже, и я пытаюсь предупредить ее — во всяком случае, предупредить кого-то, — но безуспешно.

— Бедн Шелк! — Орев взлетел ему на плечо.

— Да, бедный Шелк, и никто, кроме такого дурака, как я, не станет его искать. Он может нуждаться в помощи, а может и не нуждаться, но каждый бог знает, что Новый Вайрон нуждается, как и я.

— Стой спокойно, — приказала Пижма. — Ты ведь не в первый раз повредил руку, правда? Здесь есть уродливый шрам.

В дверях раздался новый голос:

— Вы грите, чо только вы ищете кальде Шелка, незнакомец?

— Да будут с тобой боги, Дрозд, — сказал Гончая. — Мы можем что-нибудь сделать для тебя сегодня утром?

— Утро тя и твоей жене. — В лавку вошел худощавый мужчина средних лет в поношенной выцветшей зеленой тунике. — Увидел, что ваша дверь открыта, вот и все.

Пижма подняла голову:

— Это наш друг Рог, Дрозд. Он порезался, и я смазываю его раны. Видишь, какой он храбрый?

— Вы грите, чо ищете кальде Шелка? — Дрозд потер заросший щетиной подбородок.

— Да, это так. Ты не знаешь, где я могу его найти?

— Был в старом доме авгура, только там его почти никто не видел.

— Вы можете сказать мне, где это?

Орев горестно забил крыльями:

— Нет идти.

— Ну, я вполне могу эт' сделать. Только его там больше нет. Во всяком случае, не сейчас. — Дрозд выпрямился. — Ты видел этих мужиков, у которых все головы замотаны, Гончая? Шалями или чо-то в этом роде, как у баб.

Гончая покачал головой:

— Здесь, ты имеешь в виду?

— Прямо здесь, в Концедоре. Я тя грю. Видели их, незнакомец?

— Нет видеть, — заявил за обоих Орев.

— Тоже не видел, если только вы не имеете в виду моего друга Хряка, который повязывает голову тряпкой, чтобы скрыть свои незрячие глаза.

— Заместо шляпы, вот чо я имею в виду. Смекаю, они собираются пришить его. У них есть карабины и мечи, и вот такие большие ножи. — Дрозд указал на нож для чистки кукурузы, висевший на стене. — На вид такие как эт', только лучше. Пришли ко мне вчера в большой темноте. Спирея и Вербена струхнули и заползли прямо под кровать. Вот как было дело.

— Сколько их было? — спросил Гончая.

— Трое. — Дрозд сделал паузу. — Иностранцы на вид, у них тож были иностранные имена, чегой-то я их не помню. Издалека, вот что говорит мне Мирт, и она права, черт побери. Я рассказал им, как добраться до старого дома авгура, и попробовать там. «Я не знаю, как он там, — грю, — только вы расскажите ему свое дело и, могет быть, узнаете что-нибудь такое, что вам нужно знать».

Он спросил:

— Они нашли его? Пожалуйста, сэр, это чрезвычайно важно для меня.

Завязывая чистый бинт, Пижма пробормотала:

— Сомневаюсь, что он знает.

— Никогда не думал увидеть их снова, вот что я скажу. Но все-таки встретил в нашем городке, сегодня утром. На перекрестке. Могет быть, час назад.

— Они нашли Шелка? — повторил он.

Дрозд покачал головой.

— Сказали, что нет. Сказали, что дома никого нет. — Дрозд рассмеялся. — Я им не слишком понравился, скажу я вам. Но я сказал, что рассказал им все, чо знал, так чо попробуйте в городе. Они говорят, да, именно туда мы и направляемся.

— Именно туда я и направляюсь вместе с Рогом и еще одним человеком, — сказал Гончая. — Мы и так слишком задержались.

— Согласен. Я благодарю вас — я не могу в полной мере отблагодарить тебя и Пижму за всю вашу доброту, — но если эти чужеземцы действительно хотят причинить вред Шелку, я должен найти его первым; и единственное, с чем все, кажется, согласны, это то, что его здесь нет.

— Вы пойдете своей дорогой, ты и Хряк, как только мы доберемся до города? — нерешительно спросил Гончая. — Искать кальде Шелка, доктора для Хряка и так далее?

— Да, я полагаю так.

— Тогда я... — Гончая взглянул на жену. — Мы бы хотели подарить тебе что-нибудь на память, правда, Пижма?

Она подняла глаза, и улыбка озарила ее маленькое милое личико:

— Я надеялась дать им немного еды, с собой, если ты не против.

— Да. Абсолютно. Но они съедят ее, и тогда она исчезнет. Я имею в виду то, что Рог может оставить себе.

— В этом, конечно, нет необходимости, — сказал он, — и, поскольку я буду путешествовать по большей части пешком...

— На одном из наших ослов, пока мы не доберемся до города.

— По необходимости я должен путешествовать налегке. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы вы этого не делали.

Гончая проигнорировал его:

— Вот все, что у нас есть. То, что ты видишь здесь. Выбирай все, что тебе нравится.

Заинтересовавшись, Орев подлетел к котелку для тушения мяса и, усевшись на его край, клюнул терку.

— Маленькая кастрюлька, — сказал Гончая, — в которой можно готовить, весит не так уж много, и я думаю, она тебе очень пригодится.

— Или швейный набор, — добавила Пижма, — чтобы штопать твою одежду, Рог. У нас тоже есть такие, с иголками, маленькими ножницами и всем прочим, что можно завернуть в тряпку. Ты можешь носить его в кармане.

Он показал пальцем:

— Если вы серьезно — а я повторяю, что вам действительно не нужно этого делать, — то я бы хотел именно это.

— Фонарь?

Он кивнул:

— Прошлой ночью — на самом деле это было вчера вечером, я полагаю, во время того, что Дрозд назвал большой темнотой — мне очень нужен был такой фонарь; я отдал бы за него гораздо больше, чем имею. Получить его даром — о таком я не мог бы даже молиться, если вы все еще уверены, что хотите этого.

— Конечно хотим. Гончая может дать тебе.

— Сзади лучше, — прошептал Дрозд. — Эти — три бита. Сзади — пять.

— Совершенно верно, — подтвердил Гончая. — Я тебе сейчас принесу. — Он пошел в заднюю часть лавки и через минуту вернулся, неся черный фонарь, несколько меньший, чем жестяные, которые висели на потолке. — Видишь ли, этот покрыт эмалью. Он открывается, вот так, чтобы ты мог зажечь его, и как только ты его закроешь, он погаснет, еще до того, как ты на него дунешь.

Дрозд наклонился над маленьким черным фонарем, изучая его, словно собирался купить:

— Я думал, у тя кончились свечи.

— Так и есть, — ответил ему Гончая. — Естественно, в каждом фонаре, который мы продаем, есть свеча, но у нас нет...

Внезапно маленькая лавка погрузилась в полную, слепую темноту.

— Шухер, — с опаской каркнул Орев. — Атас!

Глава пятая НАСЕЛЕННЫЙ ПРИЗРАКАМИ ДОРП

Утро. Я лег спать в изнеможении и чувствую, что все еще изнеможен; но я хочу довести этот отчет, который так сильно отстал, до нынешнего положения дел; и я знаю, что не могу больше спать — в отличие от моей несчастной дочери, которая, насколько я знаю, все еще спит.

Мы провели в гостинице три ночи, бездельничая и рассказывая небылицы о привидениях, войне и мятеже, пока не кончились запасы еды и фуража и не прекратился снегопад. Она все еще спала, но сержант Азиджин потребовал, чтобы мы ушли, что мы и сделали — Шкура, бедняга Джали, сержант и его легерманы, и я. Ее нельзя разбудить. Мы со Шкурой соорудили для нее грубые носилки; их несли ее мул и вьючная лошадь, и это доставляло нам кучу хлопот.

Каждого из нас поместили в частный дом, владельцы которого несут за нас ответственность. Я нахожусь в спальне на третьем этаже, холодной и продуваемой сквозняками, дверь заперта снаружи. Они пытались накормить меня, когда я пришел, но я хотел только отдохнуть. Теперь я встал, надел куртку и завернулся в одеяло. Есть небольшой камин, но огня нет. В конце концов кто-нибудь принесет мне еду, и, возможно, я смогу раздобыть дрова и развести огонь. Я надеюсь, что это так.

Я, который так редко бывает голоден в эти дни, обнаружил, что голоден сейчас. Если бы мне дали выбор между едой и огнем, я думаю, что выбрал бы еду, что меня удивляет. Орев ушел. Мне бы хотелось иметь что-нибудь, что я мог бы дать ему, когда он вернется.

Я молился. Иногда я чувствую, что Внешний так же близок ко мне, как он был близок к Шелку; так было, когда я приносил жертву на вершине холма. Сегодня кажется, что он занят где-то очень далеко и не слышит ни слова. Возможно, он сердится на меня за то, что я подружился с Джали, как, признаюсь, я и пытался сделать. Что думает о ней в этот момент семья, которой поручено за ней присматривать? Как бы мне хотелось это знать! Если я не буду держать их подальше от нее, они скоро все узнают.

Я не решаюсь написать, что она инхума, но посмотрите этот отчет! Посмотрите, как там много всего! Едва ли хоть одно слово не осуждает меня. Я не стану его уничтожать. Нет, я скорее погибну. Хотя он и выносит мне приговор, но в равной степени показывает, что Шкура невиновен. Конечно, инхуми — злые существа. Какими еще они могут быть?

Снова молитва и яростные мысли. Расхаживаю по комнате, одеяло как халат. Дух Джали не может вернуться к ней, это кажется несомненным. Я не должен был возвращаться, оставив ее там. Я должен вернуться и вернуть ее домой, хотя и не представляю, как это сделать.

Нас осудят, даже если судьи не узнают, что Джали — инхума. Осудят за принуждение жирного торговца. Законным образом отнимут все, что мы отняли у разбойников и — как я надеюсь — отпустят. Или обратят в рабство, как, похоже, думает Азиджин.

Наконец-то еда, и хорошая еда, и много еды. Ее принесла около полудня крупная, приятной наружности женщина по имени Аанваген[129]. Этот дом принадлежит ей и ее мужу. Хлеб, масло, сыр, три сорта колбасы (этому последнему я не поверю, когда буду перечитывать отчет), свежий лук, маринованные овощи дюжины сортов вперемешку, горчица и кофе, а также маленькая фляжка бренди, которую я использую, чтобы приправить кофе по своему вкусу. Пир! Тот, на котором я изрядно попировал, прежде чем остановиться и записать все это.

Я спросил Аанваген, не боится ли она, что я могу связать ее и убежать, когда она принесет мне еду. Она очень разумно ответила, что знает, что я этого не сделаю, потому что у меня слишком много вещей — наш багаж и награбленное бандитами. «Товары», вот ее слово.

— Останетесь вы и перед судом предстанете, — сказала она, — надеясь, обойдется все.

— И обойдется?

— Это Сцилла решит, мессир, — сказала Аанваген, что меня не утешило. Она снится мне снова и снова.

— Раз вы меня не боитесь, можно мне взять мой посох? Он напоминает мне о более счастливых временах, и я скучаю по нему.

— В моей кухне он есть. Немедленно вам нужен он, мессир?

— Нет, сейчас он мне совсем не нужен. Я просто хотел бы иметь его, и я, конечно, не буду пытаться причинить вам вред с его помощью. Если вы позволите мне спуститься и взять его, я отнесу его обратно наверх. Мне очень неприятно доставлять вам столько хлопот, Аанваген. — Признаюсь, я надеялся получить немного свободы, достаточно, чтобы навестить Джали.

Немного погодя пришла маленькая служанка с ярко-оранжевыми, как мандарин, волосами, принесла мой посох и охапку дров. Ее зовут Вадсиг[130], и на самом деле она почти ребенок. Вспомнив Онорифику, я показал ей лицо на моем посохе и заявил, что оно может говорить. Она засмеялась и предложила мне заставить его что-нибудь сказать. Я объяснил, что оно сердится на нее за то, что она смеется, и, вероятно, никогда не заговорит с ней после этого. Она, по-видимому, наслаждалась всем этим — чего я, конечно, и добивался, — положила дрова в камин и пошла за углями к кому-то другому, обещая тотчас же вернуться; но, боюсь, ее подстерегла хозяйка.



 

Что за сон! Я хочу записать его, пока не забыл. Мора, Фава и я ехали по джунглям Зеленой в открытом экипаже, лошади целеустремленно рысили вперед без кучера. Я снова и снова рассказывал о Джали, начиная каждое новое объяснение, как только заканчивал последнее, и прерываясь через долгие промежутки времени бессмысленными вопросами от одной или другой. Мора поинтересовалась, находится ли моя комната над кухней, и Фава спросила, какого цвета волосы у Вадсиг. Это я помню.

Наконец я спросил, куда везет нас экипаж, и Сцилла ответила, размахивая над лошадьми руками, как хлыстами. Поскольку огромные стволы деревьев, мимо которых мы проезжали, и чудовищные безволосые звери, которых мы мельком видели, указывали, что мы находимся на Зеленой, я знал (как «знают» все такие бессмысленные вещи во сне), что мы никогда не сможем достичь моря, если я не поведу. Как бы то ни было, я сел на место кучера и взял вожжи; Мора села рядом со мной. Опасаясь, что Фава рассердится, я оглянулся; она превратилась в мертвую куклу, из ребер которой торчал нож Синель. Деревья исчезли. Вокруг нас клубилась пыль. Я объяснил Море, что везу нас на Синюю, но она уже превратилась в Гиацинт.

Больше я ничего не помню, хотя, уверен, было больше. Все это, как я должен пояснить, произошло после того, как Вадсиг принесла обещанные угли и зажгла огонь в моем камине.

Она хотела знать обо мне все: откуда я и где был, почему меня арестовали и так далее. Я рассказал ей о Вайроне, о том, как опустел город сейчас, и о том, что беззвездная ночь может начаться в полдень и продлиться несколько дней — к этому она отнеслась крайне скептически. Я сказал ей, что принес там жертву, одетый в ту же рваную и грязную сутану, что и сейчас, и снял одеяло (которое мне больше не требовалось) и куртку, чтобы она могла ее увидеть. Она ничего не знает об авгурах, бедное дитя, и еще меньше — о богах. Она сказала, что никогда не поверит в бога, которого не видит; я объяснил, что она никогда не увидит Внешнего, который здесь главный бог, и что даже Шелк видел его только во сне.

После этого мы поговорили о снах, и она попросила меня предсказать ей судьбу, имея в виду, что я принесу что-то в жертву, как это делали авгуры в Вайроне. Осталась одна колбаска, и я принес ее в жертву, сделав из камина наше Священное Окно и алтарный огонь. Она поймала кровь-бренди в мою пустую чашку и плеснула его в огонь, который дал нам прекрасную синюю вспышку. Прочитав ей колбаску (скоро богатый брак, счастье, много детей), я сжег кусок и отдал ей остальное. Она не толще моего посоха, бедный ребенок, хотя настаивает на том, что Аанваген дает ей достаточно еды.

После того как она ушла, я помолился некоторое время и лег спать, и тогда мне приснился сон, о котором я уже рассказывал. Я не могу сказать, что он значит, и сомневаюсь, что он что-нибудь значит.

Я пытался придумать какой-нибудь план, но вскоре вместо этого начал пересказывать свой сон — любой план кажется бесполезным в нашем положении. Что можно планировать, если у меня нет свободы для осуществления любого плана? Я мог бы легко сбежать от Аанваген и ее мужа, и каждый бог знает, что мне плевать на добычу. При значительной удаче я мог бы украсть лошадь и сбежать из Дорпа, оставив Шкуру наедине с гневом наших тюремщиков, а бедную Джали в коме, чтобы ее сожгли заживо; все это отбивает у меня малейшее желание бежать. Шкура и Джали связывают меня гораздо крепче, чем алчность могла бы связать Ната.

По крайней мере, я знаю, что это была за кукла, которая искала Шкуру.

Как хорошо было увидеть Гиацинт, хотя только на мгновение и только во сне! Когда мы с Крапивой жили во Дворце кальде, я ее терпеть не мог, или мне так казалось. Каждый из нас завидовал тому вниманию, которое Шелк оказывал другому, что было так же глупо, как и неправильно. Хорошая или плохая, какая же она была красивая! Когда кто-то одарен, мы думаем, что он должен вести себя лучше, чем все остальные, как это делал Шелк. Но в случае с Шелком его доброта была его даром — даром, при помощи которого он создал себя. Именно магнетизм, притягивавший к нему других, заставил ученых Паса поместить его эмбрион на борт посадочного аппарата. Это была их работа, как и размер и сила Хряка. (Вспоминая то, каким стал Виток красного солнца, я не могу не задаться вопросом, не принес ли тот слишком большую жертву ради нас.)

Своей добротой он создал себя еще мальчиком и юношей, как я только что написал. Без сомнения, ему подсказывала мать, но ведь все мальчишки такие. Я сам был таким, но много ли пользы принесли мне мамины подсказки?

Орев вернулся, не найдя никого, кто мог бы нам помочь, удрученный и не желающий беседовать. У него нет новостей, разве только про холод и снег.



 

Мы делаем успехи! Вадсиг принесла мне сегодня завтрак, а вместе с ним и новости лучше любой запеканки из кукурузной каши. Джали держат в доме по диагонали через улицу от нашего. Я поспешил к окну, но оно смотрит не в ту сторону.

— Тогда, пожалуйста, Вадсиг, умоляю вас, позвольте мне подойти к окну, из которого я все это увижу. Если бы я только мог хоть на минуту увидеть дом, в котором заключена моя бедная дочь, я почувствовал бы себя в тысячу раз лучше. Клянусь вам, я не убегу, вернусь в эту комнату и позволю вам снова запереть меня, как только вы скажете, что я должен вернуться.

Пришлось долго умолять, но она согласилась. Мы прошли десять шагов по маленькому коридору и оказались в спальне, которая была лишь немного больше и удобнее моей. Это была собственная комната Вадсиг, как она объяснила с трогательной гордостью: узкая кровать, наполовину прикрытая старым стеганым одеялом, предназначенным для кровати побольше, камин с дровяным ящиком и старый сундук, в котором, я уверен, хватит места для всего ее гардероба. Мы вместе высунулись из ее окна, чтобы она могла показать окно комнаты, в которой лежит бедная Джали.

— Врач для нее они хотят, если суд за него заплатит, — доверительно сообщила Вадсиг.

— Бедн вещь, — пробормотал Орев, и я согласился. Будем надеяться, что этого не произойдет.

Потом Вадсиг показала мне свои самые ценные вещи — портрет покойных родителей, сделанный уличным художником, и треснувшую вазу, подаренную ей Аанваген. Ей шестнадцать, сказала она, но под давлением призналась, что ей всё же не больше пятнадцати. Я бы сказал, четырнадцать.

Все это не слишком важно. Важно то, что Джали находится в пределах короткой прогулки от того места, где я сижу, что она, как и я, находится на третьем этаже частного дома, и что Вадсиг настроена дружелюбно. Она обещает найти и Шкуру. (Возможно, я должен отметить, что дом, в котором находится Джали, имеет каменный первый этаж и два верхних этажа из дерева, что кажется здесь очень распространенным, и что улица узкая, но на ней много движения, в основном телеги с тюками, бочками или ящиками.)

Я вернулся в эту комнату, как и обещал, услышал скрип ключа Вадсиг в замке и глухой стук засова и опустился на колени, чтобы заглянуть в замочную скважину, надеясь еще раз увидеть единственного друга, который у меня есть в этом жестоком, оживленном и диком порту. Однако я ее не увидел, потому что ключ все еще торчал в замке.

Это навело меня на мысль. Я сунул лист бумаги под дверь и кончиком одного из перьев Орева легко коснулся ключа, поставив его так, что смог вытолкнуть. Он упал, и я с бесконечной осторожностью потянул лист назад, надеясь вытащить ключ. Лист, конечно, вытащился, а ключ — нет, и я выругался.

— Нет хорош? — поинтересовался Орев.

— Вот именно, — сказал я ему. — Либо ключ слишком толстый, чтобы пролезть под дверью, либо он ударился о бумагу и отскочил.

— Птиц найти.

Я подумал, что он собирается вылететь из моего окна и вернуться в дом через другое, и хотел предупредить его, что, возможно, пройдет много времени, прежде чем он найдет еще одно открытое окно в такую холодную погоду, но он исчез в треугольном отверстии, которое я не заметил раньше, там, где обшивка соединяется с каминной трубой под потолком. Минут через пять он вернулся с ключом в клюве. Я спрятал его в чулке.

Все это навело меня на другую мысль. Я напишу письмо, которое подпишу именем Джали, и попрошу Орева просунуть его между ставнями ее окна, чтобы тюремщики его нашли. Оно не может навредить нам и может принести пользу.



 

Ужин был поздним, как и ожидалось. Бедняжка Вадсиг всюду искала свой ключ, прежде чем признаться Аанваген, что потеряла его; Аанваген надрала ей уши и так далее, все это было прискорбно, но неизбежно; я утешил ее, как мог, в присутствии Аанваген, и пообещал коралловое ожерелье, когда освобожусь.

— Сфингсдень придет, и на суд вы идете, — говорит Аанваген, выглядя настолько мрачно, насколько позволяют ее светлые волосы и румяное лицо. В сущности она хорошая женщина, я полагаю. Сегодня молпадень, так что мне придется ждать почти неделю. До этого я должен вернуть Джали на Синюю и в сознание. Не может быть никакой задержки, никаких оправданий; это необходимо сделать.

Я покинул свою комнату где-то после полуночи, после того как Орев доложил, что все обитатели спят. Их четверо: Аанваген, Вадсиг, «повариха» и «Мастер». После того, как я нашел наш багаж в кладовке на первом этаже рядом с кухней и забрал подарок майтеры Мята и некоторые другие вещи, я исследовал остальную часть дома, пока полностью не уяснил план его этажей. По меркам Синей было достаточно темно, хотя ничто не могло сравниться с непроглядной чернотой темдня. Тлеющие камины давали достаточно света, чтобы не споткнуться о мебель, Орев советовал мне хриплым шепотом, и я нащупывал дорогу посохом.

Когда я почувствовал, что знаю этот дом, я вышел на улицу. Как и ожидалось, все двери дома, в котором лежит Джали, были заперты. Ключ от моей комнаты не откроет их, и я подозреваю, что на ночь они запираются на засов, как и наружные двери этого дома. Больше мне нечего сообщить, кроме того, что я попросил Вадсиг принести мне кусок сургуча, чтобы я мог изучить отпечаток, оставленный этим кольцом. Я нахожу, что камень на самом деле не черный; назовем его пурпурно-серым.

Много криков внизу перед обедом. Вадсиг объяснила, что она не должна выходить из дома без разрешения, но что она вышла, чтобы выяснить, где держат Шкуру. «Повариха» поймала ее и устроила разнос.

— Но обнаруживаю его для вас я, мессир Рог. В доме за домом, где живет ваша дочь, он есть. Не доволен он там есть, эти вещи девушка там рассказывает. Взад и вперед, взад и вперед он ходит. Тысячу вопросов он задает.

— Понимаю. Мне очень жаль это слышать, Вадсиг. Я не хочу, чтобы у вас были еще неприятности, но когда-нибудь, когда вас пошлют на рынок, вы сможете поговорить с ним?

— Если угодно вам, мессир, стараюсь я есть. Парл[131] наверх пустит меня, тогда может быть.

— Спасибо, Вадсиг. Большое вам спасибо! Я в вечном долгу перед вами. Вадсиг, когда мы были в вашей комнате, вы показали мне изображения своих родителей и вазу, вещи, которые вам дороги. Вы помните?

Она рассмеялась и встряхнула короткими оранжевыми волосами с оттенком гордости, которую демонстрировала в своей спальне. У нее хороший, веселый смех:

— Со вчерашнего дня не так быстро забываю я есть.

— Я хочу предупредить вас, Вадсиг, что неразумно показывать всем драгоценные вещи. Видите ли, я собираюсь подарить вам нечто драгоценное — коралловое ожерелье, которое обещал; но оно может доставить вам неприятности, если Аанваген узнает, что оно у вас. Как вы думаете, мы могли бы сделать это маленьким секретом между нами обоими? На какое-то время?

— От меня бы это она взяла? Это вы думаете, мессир?

Я пожал плечами:

— Вы знаете ее гораздо лучше, чем я, Вадсиг.

Последовала долгая пауза, пока Вадсиг принимала решение.

— Не показываю ей, я есть.

— Ум дев! — похвалил ее Орев.

— Воровство, я есть она думает это... После суда вы даете это есть, мессир?

— Нет. Прямо сейчас. — Я достал бумагу и открыл пенал. — Но сначала я напишу кое-что, что вы сможете показать другим людям и доказать, что вы не воровка.

Я сделал это и отдал ей, но, обнаружив, что она не умеет читать, прочел вслух:

— Да будет известно, что я, Рог, путешественник и житель Нового Вайрона, дарю это коралловое ожерелье, имеющее тридцать четыре больших бусины из прекрасного зеленого и розового коралла, моему другу Вадсиг, жительнице Дорпа. Оно переходит к ней как дар, свободно данный, и с этого дня становится ее личным достоянием.

Я достал ожерелье и надел ей на шею. Она тотчас же сняла его, чтобы полюбоваться, снова надела, снова сняла, снова надела, прихорашиваясь так, словно видела свое отражение, ее большие голубые глаза сверкали — словом, она выказала такое удовлетворение, словно ее взяли из моечной подсобки и сделали хозяйкой города.

— Если вы сможете поговорить с моим сыном, Вадсиг, не будете ли вы так любезны сообщить ему, где я нахожусь, каковы мои обстоятельства и что мы должны отправиться в суд в сфингсдень, о чем он, возможно, не знает? И принести мне его ответ?

— Стараюсь я есть, мессир Рог.

— Замечательно! И сумеете, я уверен. Я очень доверяю вам, Вадсиг.

— Но забыла я есть. — Очень неохотно коралловое ожерелье было снято в последний раз, брошено в карман фартука и спрятано под грязным носовым платком. — Хозяйка вопрос задает. Все сны вы понимаете, мессир? То, что ей я сказала.

Я пытался объяснить, что сновидения — это бездонная тема, и что никто не знает о них всего, но что мне иногда удавалось истолковать основные элементы некоторых сновидений.

— Прошлой ночью странные сны она и Мастер имеют. Их вы для нее объясните?

— Я, конечно, попытаюсь, Вадсиг. Сделаю все, что смогу.

— Говорю ей я есть.

Это было, наверное, часа два назад. До сих пор Аанваген не пришла, чтобы ей объяснили ее сон, и Вадсиг не вернулась, чтобы доложить о ее попытке поговорить со Шкурой. Можем ли мы — я и Шкура — спасти Джали? Только при условии, что я смогу освободить его или он сможет освободиться сам. Я полагаю, что это возможно, но шансы на провал будут очень высоки. Скорее я положусь на милость суда.

Аанваген принесла самый обильный ужин. Ее сопровождал дородный краснолицый муж, который тяжело дышал после двух лестничных пролетов.

— Мое имя... мессир... Беруп[132] есть. — Он протянул мне очень большую и очень мягкую руку, которую я пожал. — Вы, мессир Рог... — еще один вздох. — Мессир Раджан... Мессир Инканто... Мессир Шелк...

— Хорош муж! — Это от Орева.

— Вы. Человек со многими... именами вы есть. — Он улыбнулся, затаив дыхание, явно намереваясь быть дружелюбным.

— Человек со многими именами, возможно, но я определенно не имею права на все. Зовите меня Рог, пожалуйста.

— Вас в моем доме я не мог приветствовать... Труперы наблюдали за нами. Очень жаль мне есть. — Еще один вздох. — Мессир Рог.

Я заверил его, что все в порядке, что я не питаю враждебности ни к нему, ни к его жене:

— Вы очень хорошо кормите меня, снабжаете дровами, водой для мытья и достаточным количеством одеял для этой удобной постели. Поверьте, я прекрасно понимаю, что условия, в которых живет большинство заключенных, одна десятая от этих, в лучшем случае.

Аанваген толкнула локтем своего мужа, который спросил:

— С богами вы говорите... мессир Рог?

— Иногда. И иногда они снисходят до ответа. Но мне следовало бы пригласить вас обоих сесть. У меня есть только моя кровать, но вы можете посидеть на ней.

Они так и сделали, и муж Аанваген достал носовой платок, которым вытер лицо и лысину:

— Нат. Его я знаю. Жадный вор он есть.

Аанваген поспешно добавила:

— Другим этого вы должны не говорить, мессир Рог.

— Конечно не скажу.

— Судья Хеймер — кузен Ната есть.

Муж Аанваген явно ожидал моей реакции, но я постарался не показывать своих чувств.

— Уже это знаете вы есть?

— Я знал, что Дорп управляется пятью судьями и что Нат, как говорят, имеет на них большое влияние, но не знал, что Нат состоит в родстве с одним из них. Должен ли я считать, что этот Хеймер будет нас судить?

Муж Аанваген мрачно кивнул; сама Аанваген еще раз ткнула его в покрытые жиром ребра:

— Ты должен о наших снах спросить, Беруп.

— Мессир Рог не без друзей есть, первое я скажу, женщина. Бедным судья Хеймер сделает его. Избитым, тоже может быть. Но не без друзей он будет. Нат — жадный вор он есть. Весь Дорп знает.

Я очень искренне поблагодарил его и его жену и спросил об их снах.

— Беруп просыпается есть, так он видит сон. По всему нашему дому голоса он слышит.

Муж Аанваген энергично закивал:

— Они разговаривают и стучат, мессир Рог. Шепот, шепот и тук-тук.

— Понимаю. Вы не встали, чтобы проверить?

— Сплю я есть. Я не могу.

— Понимаю. Что голоса говорят?

Он пожал плечами:

— Псст, псст, псст!

Это была сносная имитация хриплого шепота Орева, и я сурово посмотрел на него, давая понять, что он не должен говорить. Он ответил: «Хорош птиц!» и еще: «Нет, нет!» — довольно громко.

— Вы дали мне не слишком много информации, — сказал я мужу Аанваген. — Позвольте мне услышать сон вашей жены, прежде чем я попытаюсь истолковать ваш.

— У себя дома я есть, — с жаром начала она, — в большой комнате для гостей. Эту комнату вы видите, мессир, когда сюда вы приходите.

— Да. Конечно.

— Со мной двое детей сидят они. Одна темнее, чем моя кошка есть, мессир. У нас с Берупом детей нет. Это вы знаете?

Я признался, что Вадсиг сообщила мне об этом.

— Девочки в красивых платьях они есть. Лица чистые они имеют. Волосы очень красивые, они есть. Дочь у вас есть, мессир?

— Да. Дочь и трое сыновей.

Муж Аанваген сказал:

— Сын Стрика одного держит есть.

— Да, это мой сын Шкура, который путешествовал со мной. Насколько мне известно, мои сыновья Копыто и Сухожилие все еще на свободе.

— Из Дорпа много путешествуем мы есть. В Новый Вайрон мы едем. Еще дальше мы плывем. — Он широко махнул рукой. — Теперь путешественников мы арестуем? Не очень хорошо для путешествий это есть.

— Я понимаю.

Аанваген наклонилась ко мне со своего места на моей кровати:

— Это эти девочки мне говорят. Плохо с нами будет, за вас держаться надо.

Я издал ободрительный, как надеялся, звук.

— О вашей дочери говорят они. Больная она есть. Прочь с вами послать мы должны. Мои щеки они целуют. — Чудовищная грудь Аанваген вздымалась и опадала. — Мама, меня они зовут, мессир. Плохого мне они не хотят. Осторожным быть! Осторожным быть!

— Атас! — перевел Орев.

— Было ли что-нибудь еще в вашем сне, что показалось вам важным? — спросил я.

Рот Аанваген открылся, потом снова закрылся.

— Был ли еще какой-нибудь знак, связанный с богами?

Ее муж спросил:

— Один знак уже находите вы есть?

— Да, конечно. Два ребенка. Молпа — богиня детства, как вы, конечно, знаете. Были ли там какие-нибудь животные, Аанваген?

Она покачала головой:

— Там были только дети и я.

— Мыши? Обезьяны? Скот? Певчие птицы? — В тот момент я так сильно показался себе похожим на бедного старого патеру Прилипала, что не удержался и добавил: — Стервятники, э? Гиены... хм... верблюды?

Аанваген услышала только первое слово:

— Нет мышей, нет крыс в моем доме они есть, мессир.

— А как насчет вас? — спросил я ее мужа. — В вашем сне были животные? Летучие мыши, например? Или кошки?

— Нет, мессир. Никто. — Он говорил очень уверенно.

— Понимаю. Орев, я хочу, чтобы ты говорил свободно. Как ты думаешь, это хороший человек?

— Хорош муж!

— Как насчет Аанваген? Она тоже хорошая женщина?

— Хорош дев!

— Согласен. Беруп, быть может, вы слышали похожий голос? Может быть, это была моя птица — или другая, похожая на нее? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить.

Он пристально посмотрел на меня, а потом снова вытер лоб носовым платком.

— Вполне возможно, мессир. Не так я не скажу.

— Это интересно. Моя птица — ночная клушица, и этот вид священен для бога, который управляет безграничной бездной между витками, как совы для Тартара. У нас есть указание на Молпу во сне вашей жены и указание на Внешнего в вашем. — В дверь постучали, и я крикнул: — В чем дело, Вадсиг?

— Мерфроу Сайфер[133] здесь. Через нашу кухню она проходит, в нашей гостиной садится. С хозяйкой говорить она хочет.

Аанваген взглядом попросила у меня разрешения, получила его и поспешила прочь:

— Один момент только, мессир. Беруп.

— Хорошая женщина она есть, — сказал мне муж Аанваген, когда дверь закрылась, — но не больше мозгов, чем у ее кошки, она имеет. Лучше мы без нее говорим. О суде вы думали? О судье Хеймере? Вы не без друзей, я говорю.

Я сказал, что пытался, но мало что знаю о политике Дорпа — только то, что я не сделал ничего плохого.

— Говоря от незнания, мне кажется, что мой лучший шанс — заставить Ната отказаться от своих обвинений. Если бы у меня были драгоценности из моего багажа...

Беруп с сожалением покачал головой:

— Этого я не могу сделать, мессир. Опись судья Хеймер имеет, мной подписанную. Пятьдесят карт плати, это мне он скажет.

— Весьма прискорбно.

И снова мрачный кивок:

— Вот почему вы здесь, мессир. Это вас не удивляет? Почему ваш тюремщик я есть?

Я признался, что очень мало думал об этом.

— Вы сбежите, это они надеются. Сотню карт плачу я есть. Разорен я есть.

— Бедн муж!

Муж Аанваген похлопал по кровати, на которой сидел:

— Много одеял вы имеете. Огонь вы имеете. Хорошая еда вы получаете.

— Значит, вы не разоритесь. Я понимаю. Это, конечно, очень печально. Я так полагаю, что вам бесполезно умолять Ната снять обвинения.

— Меня он ненавидит. — Беруп снова вытер пот с лица. — Подкупить его я мог бы. Я так и сделаю, я думаю. Жадный вор он есть. Друзья могут помочь.

— Хорошо. Кто, вы говорите, держит моего сына Шкуру?

— Стрик он есть. Честный торговец, как я, он есть.

— Не может ли он вам помочь?

— Это я выясню, мессир. Это может быть.

— Мой сын Шкура молод и атлетически сложен. Упрямый, как и все такие молодые люди. Я бы сказал, что у него гораздо больше шансов убежать, чем у меня.

— Нет идти!

Я посмотрел на Орева, сидевшего на своем насесте около камина:

— Ладно, я не буду. Беруп, вам не стоит беспокоиться о моем побеге. Этого не случится, даю вам слово. Однако я не могу говорить за своего сына, поскольку не могу с ним общаться. Возможно, вы захотите сказать об этом своему другу Стрику.

— С ним, как вы говорите, я поговорю, мессир. Он может нам помочь. Это может быть.

— А как насчет человека, который держит Джали, мою дочь?

— Вайзер в море есть. — Беруп указал на пол. — Это Сайфер, его жена есть. Но никаких денег она дает, пока Вайзер не скажет.

— Вы не знаете, когда он может вернуться в Дорп?

Муж Аанваген покачал головой, и я услышал ее голос с лестницы:

— Беруп! Хуз! Хуз у нашей двери был!

Он закатил глаза кверху:

— Тень это есть, мессир. В этом уверенным быть можно.

Моя дверь открылась. За ней обнаружилась Аанваген и немного более стройная и немного более молодая женщина с такими же голубыми глазами, светлыми волосами и ярким румянцем.

— Хуз у нашей двери есть. Сайфер в нашу дверь он не допустит.

Когда муж Аанваген заговорил, в его голосе звучал скептицизм:

— Хуз это есть?

— Да! — Руки Сайфер изобразили зверя размером с ломовую лошадь.

Я подошел к двери и позвал Вадсиг, потом повернулся к Аанваген и ее мужу:

— Это крутая лестница. Надеюсь, вы не будете возражать, если я попрошу вашу служанку помочь мне и не буду беспокоить вас.

— Вы мой гость есть, мессир, — сказал он.

С лестницы донесся голос Вадсиг:

— Что это есть, мессир?

— Откройте, пожалуйста, входную дверь и оставьте ее открытой. Ваш хозяин согласен, что вы должны делать то, что я говорю. Это очень важно.

Последовала долгая пауза, затем послышался топот торопливых ног Вадсиг.

— Беруп, правильно ли я думаю, что, если хуз — дикий хуз — пришел в Дорп, кто-то его застрелит?

Он покачал головой, и обе женщины в ужасе запротестовали.

— Нет?

— Несчастье это есть! — Обе женщины хором.

— Суеверие это есть, — объяснил муж Аанваген тоном человека, который терпимо относится к иррациональным верованиям невежд. — Если зверь в город он приходит, несчастье он приносит. Обратно в лес мы должны его гнать. Если убить его есть, несчастье в нашем городе останется.

Я попытался услышать стук копыт Бэбби по деревянному полу Аанваген и не услышал.

— Вадсиг, вы открыли дверь, как я просил?

Она ответила, но я не понял, что она сказала.

— Ей скажите, пусть сюда поднимется, — посоветовал муж Аанваген.

— Подойдите сюда, пожалуйста, Вадсиг! — крикнул я как можно громче, и закашлялся.

— Чай с бренди вам нужен, мессир, — сказала Аанваген. — Получить вы должны. Проследить за этим я буду.

— Наедине говорить мы должны, — пробормотал ее муж. — Так лучше было бы. Этого хуза в мой дом вы желаете.

Я кивнул:

— Да.

— Не дикий хуз это есть. И тоже не тень он есть. Ручной хуз? Ваш, мессир?

Я снова кивнул.

— Как ваша птица он есть.

Орев подпрыгнул в знак согласия:

— Хорош птиц!

— По крайней мере, немного похож на него. Мой хуз — его зовут Бэбби — конечно, не говорит. Но он чистое, нежное животное. Мы расстались, и он, кажется, вернулся к женщине, которая отдала его мне. Некоторое время назад она узнала, где я, и пообещала вернуть его.

В дверном проеме появилась Вадсиг:

— Да, мессир Рог?

— Я просто хотел узнать, открыли ли вы входную дверь, как я просил, Вадсиг.

— О да, мессир.

— Ты большого зверя видела? — вставила Аанваген.

— Да, госпожа.

— Что за зверь, Вадсиг?

— Мулы, мессир. Тянут повозки, они есть.

— Хуз видела ты есть? — настойчиво спросила Сайфер.

— Хуз? О нет, мерфроу Сайфер.

— Вы оставили дверь открытой, Вадсиг, когда поднимались сюда?

— Нет, мессир. Очень холодно на улице есть.

— Как долго дверь была открыта?

— До тех пор, пока не сказали мне прийти вы, мессир.

Орев опустился на мое плечо, бросив на меня вопросительный взгляд, чтобы показать, что он выйдет наружу и поищет хуза, если его попросят. Я покачал головой — надеюсь, не привлекая к себе внимания.

Муж Аанваген спросил:

— Хуз ты видела, Вадсиг?

— Нет, Мастер.

Он повернулся к Сайфер:

— Хуз у моей двери вы видите?

— Да, Беруп. Никогда хуза такого большого я вижу. Клыки длиной с мою ладонь они есть.

— Это ваш Бэбби есть? — спросил он меня.

— Да, я совершенно в этом уверен.

— Ваш Бэбби Вадсиг ранит он есть?

— Я безусловно так не думаю.

Он повелительно махнул рукой:

— Вадсиг, к двери опять иди. Если хуза ты видишь, дверь открытую оставь и нам ты говоришь. Если нет хуза ты видишь, дверь ты закрываешь и свою работу ты делаешь.

Она присела в небрежном книксене и поспешила прочь.

Сайфер протянула ему письмо, которое я написал несколько часов назад, ее рука дрожала так сильно, что бумага зашуршала:

— Нахожу это в спящей девушки комнате я есть, Беруп. Это вы читаете? Аанваген, тоже?

Они склонили над ним головы.

— Ваша дочь она есть, мессир? — Ее голос дрожал.

Я кивнул.

— Спит весь день она есть. Спит всю ночь она нет. Ходит она есть, разговаривает есть. — Она повернулась к Аанваген, ее голос дрожал: — Мои картины со стен срываются!

Внизу что-то с грохотом упало. Вадсиг закричала.

Глава шестая ТЕМНЫЕ ПУСТЫЕ КОМНАТЫ

— Там чегой-то х'есть, кореш. — Рука Хряка, ощупывая темноту, которая останется с Хряком после тенеподъема, нашла его руку и сомкнулась вокруг нее; острые ногти впились в его плоть. — Хаза, могет быть.

— Как ты думаешь, они разрешат нам там поспать? Я не вижу ни малейшего огонька.

— Х'и Гончая не зажигает свет, ты грил.

— Масло, которое будет гореть в лампах, очень дорого, — заметил Гончая, находившийся где-то поблизости, — а свечи почти невозможно найти ни за какие деньги. — Немного помолчав, он добавил: — Я действительно не могу сказать, как близко мы находимся от города, но мы проделали долгий путь. Я, например, валюсь с ног. А как насчет тебя, Рог?

Хряк отпустил его руку. Постукивание ножен указало на то, что наемник двинулся вправо.

— Хряк идет пешком, — сказал он, — а я только и делаю, что сижу на спине этого удивительно терпимого осла. Я уверен, что Хряк — и мой осел — должны быть гораздо более утомлены, чем я.

— Стена. — Голос Хряка раздался совсем рядом. — Ни х'окна, ни двери. — Последовала пауза. — Вот х'и ворота. Широко раскрыты, вроде хак.

— Нет ворот! — сообщил ему Орев.

— Там есть пустой особняк, — объяснил Гончая. — Я проходил мимо него много раз. Мы могли бы разбить там лагерь, если все захотят. Это должно уберечь от дождя, а после такой жары дождь, скорее всего, пойдет. Как ты к этому относишься, Рог? Ты бы хотел остановиться?

— Да. — Он достал огниво, которое дала ему Пижма. — Я бы хотел взглянуть на него, если он принадлежал человеку по имени Кровь. Так ли это?

— Понятия не имею, кому он принадлежал. Все, что я могу вам сказать, — никто не жил в нем с тех пор, как я начал ходить по этой дороге. Он довольно далеко от города, и здесь полно пустых домов. Большинство из них не в таком плохом состоянии, как этот.

— Тогда я хочу остановиться, если вы с Хряком согласны. — Фонарь вспыхнул.

— Я бы не стал использовать эту свечу больше, чем необходимо.

Голос Хряка донесся откуда-то издалека:

— Вхожу, кореш. Ты х'идешь?

— Да. — Он спешился.

Стена была разрушена; искореженное железо, сквозь которое пробиралась майтера Мрамор, исчезло.

— Я дрался здесь, Орев, — прошептал он птице, сидевшей у него на плече.

— Нет драк!

— Иногда приходится. Иногда ты сам дерешься.

Орев заерзал, его клюв недовольно клацнул:

— Плох мест.

— О, без сомнения. Здесь они держали Шелка, Синель, патеру Наковальня и мастера Меченоса. Не так давно я вообразил, что Меченос идет рядом со мной. Я бы хотел, чтобы он вернулся. — Он провел осла через ворота и поднял фонарь, надеясь хоть мельком увидеть виллу, принадлежавшую Крови, но слабый свет свечи едва освещал далекую бледную громаду фонтана Сциллы. — Или Шелк, — вполголоса добавил он.

— Плох мест!

— Там, естественно, водятся привидения, — хихикнул Гончая позади них. — Они должны быть во всех этих старых местах.

— Действительно. — Человек, к которому обратился Гончая, помахал перед собой шишковатым посохом, хотя свет его фонаря не выявил никаких препятствий. — Здесь должен быть мертвый талос. Хотел бы я знать, что с ним случилось.

— Ну, а я хотел бы знать, что случилось с твоим другом Хряком. Я не вижу его впереди.

— Ты совершенно прав. Орев, пожалуйста, не поищешь ли его? Если он попал в беду, возвращайся и немедленно сообщи нам.

— Удобный питомец. — Гончая догнал его. — Ты бывал здесь раньше?

— Двадцать лет назад. Тогда у меня был карабин вместо палки и тысяча друзей вместо двух. Без сомнения, я должен был бы сказать, что мне это нравится больше, потому что сейчас никто не пытается убить меня; но правда в том, что не нравится. — Он указал посохом на ворота. — Гвардейские поплавки прорвались сюда, стреляя из жужжалок, пока мы — добровольцы вроде меня, гвардейцы и даже птеротруперы Тривигаунта — перелезали через стену. Здесь были талосы, но между поплавками и нами у них не было ни единого шанса. Другие сделали гораздо больше, я уверен; но я выстрелил один раз, прежде чем...

Вернулся Орев и опустился ему на плечо:

— Хряк идти.

— Значит, с ним все в порядке?

Орев что-то хрипло каркнул, и Гончая сказал:

— На этот раз я не смог его понять.

— Он ничего не сказал, только издал какой-то звук. Это значит, что он не знает, что сказать, или не знает, как это сказать. Значит, с Хряком что-то случилось, чего Орев не может объяснить, или что он не знает, как сказать нам. У него течет кровь, Орев?

— Нет кровь.

— Это хорошо. Надеюсь, он не упал?

— Нет, нет.

Фонтан был сухим, его чашу наполняли гниющие листья, а некогда белый камень стал грязно-серым. Одна из рук Сциллы была отломана.

— Люди все еще молятся ей, Гончая?

Гончая заколебался:

— Иногда. Я сам не религиозен, поэтому не обращаю на это особого внимания, но не думаю, что все так, как было раньше. Сейчас в основном приносят в жертву уток, по крайней мере так мне однажды сказала мама Пижмы.

— А что с теофаниями?

— Боюсь, я не знаю этого слова.

— Дев идти, — объяснил Орев.

— Сцилла появляется в ваших Священных Окнах?

— А, это. — Гончая погнал своего осла вперед и дернул за веревку тех, которых вел. — Не так, как раньше, я полагаю. Она приходит к окну Великого мантейона два или три раза в год, по крайней мере так говорят авгуры.

— На самом деле и раньше все было не так. За все то время, что я рос, ни один бог не посещал нас. Теофании начались незадолго до отъезда на Синюю.

— Я этого не знал, — сказал Гончая.

— То, что я хотел...

— Муж идти, — перебил их Орев. — Хряк муж.

— Хорошо. — Он поднял фонарь. — Хряк? С тобой все в порядке?

— Хо, х'йа.

— Мы беспокоились о тебе. — Он поспешил вперед.

В неверном свете раскачивающегося фонаря был виден огромный Хряк, его грязные черные бриджи и грязная серая рубашка; его большой меч как раз сейчас исследовал широкий дверной проем виллы Крови, из которого Хряк готовился выйти.

— Мы собираемся разбить там лагерь. Там есть камины, я уверен, или раньше были.

— Х'йа, кореш.

Он снова повернулся к Гончей:

— Тебе нужна наша помощь с ослами?

— Нет, — крикнул Гончая. — Но вы можете разжечь огонь.

— Мы так и сделаем. Ну вот, сейчас я задую свечу, Хряк. Гончая хочет, чтобы я не тратил ее впустую, и он прав. Во всяком случае, я не видел здесь дров, а мебель, как мне кажется, давно украдена или сожжена.

— Х'йа.

— Бедн муж, — пробормотал Орев.

— Так ты проводишь меня в заднюю часть дома и поможешь найти дрова? Деревья там нависают над стеной, насколько я помню, и там должны быть упавшие ветки.

Большая рука Хряка нашла его руку, и, хотя Хряк не ответил, он послушно последовал за ним.

— Вот здесь были сараи для поплавков Крови, а там были заперты рогатые кошки. О них заботился талос, тот самый, которого Шелк убил в туннелях. Я думаю, что остальные, те, которых мы убили, когда штурмовали дом, принадлежали Аюнтамьенто. Крольчатники, должно быть, тоже были здесь, хотя я не помню, чтобы видел их.

— Видел? — Рука Хряка напряглась. — Ты сказал «видел», кореш?

Орев беспокойно заерзал на плече хозяина, наполовину расправив крылья:

— Атас.

— Да, Хряк, я так и сказал.

— Приятели, мы, х'ага?

— Конечно, я твой друг, Хряк, а ты, я надеюсь, — мой.

— Тогда скажи мне кое-чо, кореш. Скажи мне, чо ты зыришь.

— Прямо сейчас? Вообще ничего. Совершенно темно.

— Ты сказал, чо задул фару, х'и ты х'эт сделал. Слыхал тя. Х'он слыхал, хак ты х'открыл, дунул х'и закрыл.

— Совершенно верно. Я могу зажечь его снова, если хочешь, и использовать, чтобы поискать дрова.

— Нет солнца, кореш?

— Да. Вообще нет.

Рука на его плече, и без того напряженная, сжалась еще сильнее:

— Чо х'о небоземлях? Х'они там светят, х'или хак?

— Нет... подожди. — Он поднял голову, вглядываясь в небо. — Одна маленькая красная точка. Это горящий город, я полагаю, хотя для нас это всего лишь искра. Так мне кто-то сказал.

— Хак нащет х'этой хазы, кореш? Ты х'уже был внутри?

— Нет, пока нет. Я, конечно, собирался.

— Тады ты не знаешь, х'есть ли там х'огни, х'йа? — голос Хряка дрогнул.

— Я... я склонен сомневаться в этом. Вход был темным, и мы — я — не видел света в окнах. Я не спрашивал Гончую, но если бы он видел что-то, то наверняка упомянул бы об этом.

— Чо нащет тя, Х'орев? Ты был внутри со мной.

— Птиц идти, — осторожно подтвердил Орев.

— Твои зенки хороши в темноте. Лучше, чем х'у людей, лилия, Х'орев? Позырь кругом счас, лады? Помоги твому другу, х'а?

— Птиц видеть.

— Те неча… трусить. Чо ты зыришь?

— Хряк, Шелк.

— Х'йа. Х'а чо по бокам х'от нас?

— Больш стен. Больш дом.

— Х'а чо за баба, Х'орев? Видишь бабу, чо зырит х'и слушает?

— Нет дев.

— Могет быть, зырит х'из х'окна, х'она.

— Нет, нет. Нет видеть.

Послышалось кряхтение от натуги, сопровождаемое глухим стуком, когда колено Хряка опустилось на жесткую сухую траву.

— Кореш, ты мне помогешь? Ты — мой друг, так ты гришь. Помогешь?

— Конечно, Хряк. — Судя по новому положению руки Хряка, тот стоял перед ним на коленях. Он нащупал наемника и нашел другую руку, волосатую, величиной с добрый окорок, которая сжимала рукоять большого меча. — Я помогу тебе всем, чем смогу. Конечно, ты это знаешь.

— Помнишь, хак щупал мой циферблат, кореш?

— Конечно.

— Хотел доказать, чо х'у твоего Хряка нет зенок, кореш. Замотал х'их тряпкой, х'и некоторые думают, чо Хряк прикидывается. Хотел, шоб ты сам нашел.

— Я понимаю.

— Тогда х'у тя х'еще не было фары, но теперь х'есть. Зажжешь свет для мя, кореш? На х'одну секунду, лады?

— Конечно. На самом деле это будет облегчением для меня. Подожди минутку. — Он открыл фонарь и снова щелкнул огнивом. Фонарь вспыхнул, выбрасывая желто-белые искры, которые казались такими же яркими, как брошенные факелы; появилось масляно-желтое пламя свечи.

Тряпка больше не закрывала широкое бородатое лицо Хряка. Широко расставленные отверстия, похожие на ямы в черепе, смотрели в никуда.

— Ты видишь х'их, кореш? Видишь мои зенки? Хде х'они были?

Он заставил себя заговорить:

— Да, Хряк. Да, вижу.

— Х'утекли, х'они, х'йа? Х'их вырвали?

Он опустил фонарь и отвернулся:

— Да. Их нет.

— Пачкаются, х'иногда. Чищу х'их тряпкой на конце пальца.

— Муж плач, — сообщил ему Орев, и он посмотрел на Хряка. Струйки влаги стекали по обе стороны широкого носа.

— Я почищу их для тебя, Хряк, если ты этого хочешь. Чистой тряпкой и чистой водой.

— Вошел внутрь. — Голос Хряка был почти неслышен. — В хазу, шоб найти то, чо можно найти, кореш. Х'и х'узырил х'ее.

Тишина. Он снова открыл маленький черный фонарь и задул свечу, сам не зная почему.

— Х'опять темно, кореш? — В голосе Хряка слышалось омерзительное веселье, которое ранило сильнее любых слез.

— Да, Хряк, — сказал он. — Опять темно.

— Ты не спросил х'о ней, кореш.

— Нет речь, — посоветовал ему Орев.

Он проигнорировал предупреждение:

— Не думаю, что сейчас подходящий момент для нескромных вопросов.

— Тя х'это не волнует, кореш?

— Очень даже волнует. Но сейчас не время. Гончая разгружает своих ослов, Хряк, и ожидает, что мы найдем дрова. Давай найдем для него дрова. Мы же обещали.

Позже, когда все трое сидели перед маленьким огнем в большом камине, украшавшем селлариум Крови, Гончая сказал:

— Мне нужно посмотреть на моих ослов. Ни один из них не сбегал от меня в темдень, и я предпочитаю, чтобы этого никогда не случалось. — Он встал. — Вам что-нибудь нужно?

— У нас есть более чем достаточно.

Как Гончая вышел, Хряк прошептал:

— Счас, кореш? Хошь послушать про х'ее счас?

Он покачал головой:

— Подожди, пока не вернется Гончая.

— Хошь, шоб х'он х'услышал х'это? Думал, ты нет.

— Конечно, хочу. Он знает этот район и людей в нем. Ты когда-нибудь был здесь раньше, Хряк?

— Был Хряк? Хряк не был!

— Ну, а я был, много лет назад. Я многое забыл, даже если и не думаю, что забыл. У меня в голове все перепуталось, и даже то немногое, что я помню, в значительной степени будет устаревшим. Я хотел поговорить с тобой наедине, чтобы выяснить, что тебя беспокоит. Теперь, когда я выяснил — и это тоже беспокоит меня, — мне не терпится услышать, что скажет об этом Гончая. — Он подождал, пока Хряк заговорит, а когда тот не заговорил, добавил: — Конечно, я не думаю, что Гончая может рассказать нам, как человек без глаз может видеть; но он может рассказать нам кое-что о том, что видел.

— Муж идти, — объявил Орев. — Идти взад.

— Я так понимаю, твои ослы не разбежались, Гончая? Иначе ты бы не вернулся так быстро.

Гончая улыбнулся и снова сел на свое место:

— Да. Они в порядке. Боюсь, я слишком беспокоюсь о них, и не сомневаюсь, что сегодня ночью еще не раз их проверю. Должно быть, вам это кажется глупым.

— Забота о животных, находящихся на твоем попечении? Конечно, нет. Но, Гончая, Хряк доверил мне нечто экстраординарное, и он хотел бы, чтобы ты тоже об этом услышал.

— Если я могу чем-то помочь, то сделаю все, что в моих силах.

— Не сомневаюсь. Хряк вошел в этот дом один, когда мы только приехали. Мне незачем останавливаться на том, как было темно, или упоминать, что у Хряка не было света.

Гончая настороженно кивнул.

— Жаль, но я вынужден упомянуть о том, что Хряк слеп. Так оно и есть, и, хотя я никогда в этом не сомневался, он настаивал, чтобы я это проверил. Я так и сделал, и он совершенно слеп. Если ты сомневаешься в этом, я не сомневаюсь, что он позволит тебе также это проверить.

— Я верю тебе на слово, — заявил Гончая, — но не могу себе представить, к чему все это приведет.

— Муж видеть, — кратко объяснил Орев.

— Вот именно. Здесь, в этом доме, он увидел женщину. Это правда, Хряк?

— Х'йа.

— Теперь ты знаешь все, что знаю я, Гончая. Давай продолжим с этого момента.

Была темнота, Хряк. Не просто темнота ночи, в которой часто можно различить большие предметы, включая людей, но кромешная тьма. И внутри этой разрушенной виллы, должно быть, вообще нет никакого света. Как тебе удалось ее увидеть?

— Без понятия. — Хряк покачал головой.

— У нее был с собой свет? Свеча, например?

— Даже х'ежели х'у нее была, — медленно проговорил Хряк, — Хряк не был в состоянии х'узырить х'ее х'и рассказать те. — Он вытянул руки. — Х'огонь тута, х'йа? Старина Хряк чувствует х'его, чувствует х'его тепло. Могет ли Хряк видеть х'его, х'а? Хряк нет.

— Ты не видел ничего другого, кроме женщины? Пол, на котором она стояла, или стену позади нее?

— Не, кореш. Ничо такого.

— Это была кто-то, кого ты знаешь? — спросил Гончая. — Пижма или... или какая-нибудь женщина, которую ты встречал в своих путешествиях?

Хряк повернул голову, ошибившись градусов на десять:

— Х'а Хряк могет знать? Зырить?

— Думаю, что нет. — Гончая почесал подбородок.

— Муж речь! — потребовал Орев.

— Хорошо, я так и сделаю. Я предупреждал вас, что в этом месте должны быть привидения. Или, во всяком случае, я предупреждал тебя, Рог. По-моему, Хряк ушел вперед.

— Привидение-женщина?

— Да. Хотите услышать всю историю целиком? Предупреждаю вас, что такие истории дети рассказывают детям помладше.

— Хочу. А как насчет тебя, Хряк?

— Хо, х'йа.

— Хорошо. Много лет назад здесь жил очень богатый человек, у которого была некрасивая дочь. Эта дочь была так некрасива, что никто на ней не женился. Богач давал балы и званые вечера и приглашал всех подходящих молодых людей в городе, но никто из них не хотел жениться на ней. Однажды к его двери подошла ведьма, вся в черном, и он накормил ее, дал ей карту и спросил, что он может сделать со своей уродливой дочерью. Ведьма велела ему запереть ее там, где никто, кроме него самого, никогда ее не увидит. Что такое, Рог?

— Ничего, кроме того, что я только что в тысячный раз осознал, какой я идиот. Продолжай свой рассказ, пожалуйста, я хотел бы его услышать.

— Если ты этого хочешь. — Гончая поднял бутылку вина, из которой пил, увидел, что она почти полна, и сделал глоток. — Ведьма велела ему запереть свою дочь там, где ее никто не увидит, пока все не забудут, какая она уродина. Он так и сделал. Он запер ее в темной пустой комнате и держал ставни закрытыми днем и ночью, чтобы никто не видел ее, и сам приносил ей еду, и очень скоро все забыли о ней, за исключением авгура, который дал ей имя. Я не знаю, как ее звали, хотя авгур, без сомнения, знал.

— Мукор.

Гончая вытаращил глаза.

— Прости, я не хотел тебя прерывать. Продолжай, я хочу услышать остальное.

— Этот авгур приходил в дом богача и спрашивал о ней. Каждый раз богатый человек находил какое-нибудь оправдание, говоря, что его дочь больна или находится в отъезде. Вскоре авгур заподозрил неладное. У него был топорик, так что он приходил ночью со своим топориком, открывал ставни и выпускал уродливую дочь. Потом она ходила из дома в дом, прося людей принять ее. Никто не хотел, потому что она была такой уродливой, и поэтому она зло шутила над ними, бросая в них тарелки с ужином, заставляя их бить себя кулаками и так далее.

Но один бог велел авгуру уйти, и он ушел. Генерал Мята убила богатого отца, и некому было выпустить уродливую дочь на улицу или накормить ее, так что она умерла от голода в своей комнате. Но ее призрак все еще бродит по дому, ходит по верху стены или по крыше, и иногда она останавливает путников. Если она остановит тебя и ты будешь вежливым с ней, она предскажет тебе судьбу и принесет удачу. Но если ты хотя бы намекнешь, какая она уродина, она проклянет тебя, и ты умрешь в течение года.

— Хорош речь! — Орев захлопал крыльями.

Гончая улыбнулся:

— Так и есть. Это все, что я знаю, кроме того, что в Концедоре есть семья, которая утверждает, что у нее есть топорик, который, по их словам, оставил авгур. Я видел его, и это просто старый топорик, без всякой магической силы, насколько я знаю. Ты выглядишь очень задумчивым, Рог.

Он кивнул:

— Да, потому что твоя история предполагает, что Шелк покинул Вайрон — что он на Синей или Зеленой, если еще жив. Патера Шелк был тем самым авгуром, который своим топориком вскрыл ставни Мукор, и, таким образом, вне всякого сомнения, был авгуром в этой истории. Я бы предположил, что мудрая ведьма в черных одеждах представляет чье-то смутное воспоминание о майтере Роза; но Шелк был авгуром. В этом не может быть никаких сомнений.

Он повернулся к Хряку:

— Никто — в том числе и я — никогда не спрашивал, что стало с другими людьми, которые жили здесь, но мы должны были спросить. Шелк убил Кровь, Ехидна убила Мускуса; Гиацинт стала женой Шелка, и Шелк заботился о Мукор, пока она не уехала на Синюю вместе со своей бабушкой. Доктор Журавль — я почти забыл о нем, хотя и не должен был — был убит по ошибке гвардейцем. Я не сомневаюсь, что некоторые другие, в особенности телохранители Крови, были убиты в битве, освободившей Шелка и других пленников, которых держало здесь Аюнтамьенто. И все же здесь было не меньше двух-трех дюжин поваров, горничных, лакеев и проституток.

Безглазое лицо Хряка обратилось к огню:

— Х'эт грит те, хак слепой могет зырить бабу, кореш?

— Нет, Хряк. На самом деле нет; но это говорит мне нечто столь же важное, о чем я, возможно, мог забыть — настоящие истории, настоящие события никогда не заканчиваются. Когда мы с Крапивой написали наши несколько страниц о Крови, мы думали, что история Крови и этого большого дома закончилась. Кровь был мертв, дом разграблен, и нам ничего не оставалось, как записать то, что мы слышали от Шелка, Гиацинт и старика, который изготовил воздушного змея. Между прочим, он приехал с нами на Синюю и не хотел, чтобы мы называли его по имени, хотя много рассказывал нам о Мускусе и его птицах. Мы никогда не предполагали, что Кровь, его дочь и его дом будут жить в легенде, но именно это и произошло.

— Х'эт книга х'или чо-то такое, чо ты написал, кореш?

— Да, мы вместе с женой ее написали. Можно мне немного твоего вина, Гончая?

— Конечно. Ты сказал, что ничего не хочешь.

— Я знаю. — Он вытер горлышко бутылки и поднес ее к своему горлу.

— За меня, кореш?

— Да. Ты не можешь пить с тех пор, как потерял зрение. По крайней мере, так ты мне сказал.

— Х'йа. Бык, который пьет, должен зырить, х'или х'он навернется.

— Я понимаю. Мы — ты и я, Хряк — ближе друг к другу, чем любой из нас к Гончей, хотя он и Пижма так хорошо к нам отнеслись. Если ты не можешь пить вино, то и я не буду. Мы собираемся разделиться на некоторое время, и, по правде говоря, я думаю, что несколько глотков хорошего вина Гончей могут понадобиться, чтобы отогнать призраков. Держи, Гончая, и спасибо тебе.

Гончая взял бутылку:

— Ты имеешь в виду рассказ об уродливой дочери?

— Не х'уродина, для мя, — сказал Хряк слишком громко.

— Шелк речь!

— Нет, я буду искать Мукор — дочь из твоего рассказа. — Он встал, опираясь на посох. — Я оставлю свой фонарь здесь, с тобой. Как ты говоришь, свеча ценна и новую отыскать непросто. Я не нуждаюсь в ней, чтобы увидеть ее, как Хряк не нуждается в глазах. Мне никогда не приходило в голову спросить, как Шелк видит Мукор, когда она не присутствует физически.

Хряк тоже поднялся:

— Х'иду с тобой, кореш.

— Я... это то, что я предпочел бы сделать один.

— Будешь слепым, хак Хряк, кореш. Х'орев может сказать те, но лучше бы х'у тя был хто-нибудь, хто привык к темноте. Кореш…

— Да, Хряк?

— Храсотуля х'она была, кореш. Храсивая для мя, для старины Хряка. Ты — х'умный бык, кореш.

Он покачал головой, хотя и знал, что Хряк не видит этого жеста:

— Нет, Хряк.

— Нет, ты башковитый. Х'а х'она не выше моего пояса, х'и костлявая. Но храсотуля все х'одно, для мя. Знаешь почему, кореш?

— Да, я так думаю. Потому что ты мог видеть ее, и она была единственным, кого ты видел за все это время. За долгие годы.

— В самую точку, кореш. Ты ведь х'ее знаешь, х'а?

— Да, Хряк. Я... я понимаю, что для тебя это ничего не значит, но я помогал кормить и ухаживать за ней, пока мы жили во Дворце кальде в Вайроне. — Он повернулся к Гончей. — Тебя не удивляет, что я несколько дней прожил во Дворце кальде?

Гончая покачал головой.

— Прожил, и мы с Крапивой познакомились там с Мукор, женщиной, которую ты называешь уродливой дочерью. Много позже она дала мне прирученного хуза. Я хотел бы показать ей, что я пытаюсь отблагодарить ее и найти глаз для ее бабушки, и спросить, где Шелк.

— Вы доверяете этому призраку, оба, — сказал Гончая.

— Да. За исключением того, что она не мертва — или я не верю, что она мертва. И, конечно, она не умерла от голода в этом доме.

— Х'ежели ты возражаешь, чо х'он пойдет, кореш...

— Да, возражаю. Я... да.

— Х'и хак ты мне помешаешь? Думаешь, ты могешь х'идти так тихо, чо никто не х'услышит тя?

— Хряк идти, — объявил Орев.

— Погри с ней, кореш. Х'и х'он? Будет стоять х'у тя за спиной х'и зырить поверх твоей головы. Ты слышь, кореш? Только зырить.

— Да, Хряк. Я понимаю. Если я соглашусь, ты мне поможешь? Там надо карабкаться, и это может быть трудным. Ты позволишь мне встать тебе на плечи?

— Позволит ли х'он? Х'он позволит!

— Тогда пойдем со мной.

Вместе они вышли в слепую темноту. Один из ослов заржал, обрадовавшись человеческим шагам, и оба заговорили с ним — оба были одинаково рады услышать другой голос, пусть даже это был не более чем голос дружелюбного животного. Когда они остановились и снова повернулись лицом к вилле, слабое сияние огня, сочившееся через открытую дверь, казалось таким же далеким, как горящий город в небоземлях.

— Худа мы х'идем, кореш?

— В комнату, о которой упоминал Гончая. — Он понял, что говорит почти шепотом, и откашлялся. — Комната, в которую Мукор была заключена Кровью. Сейчас мы стоим лицом к вилле, и комната должна быть справа, хотя я не могу быть в этом уверен. Орев, ты ведь видишь здание перед нами, не так ли?

— Видеть дом!

— Хорошо. В одном его конце находилась оранжерея, довольно низкая пристройка с зубчатым парапетом, как и все остальные, и большими окнами. Ты это видишь?

— Птиц найти. — Орев взлетел. — Идти птиц!

— Х'от тя справа, кореш.

— Я знаю. — Он уже начал идти. — Когда-то здесь была мягкая лужайка, Хряк.

— Х'йа.

— Мягкая зеленая лужайка перед тем, что в действительности было дворцом, заведением более роскошным, чем Дворец кальде в городе или даже Дворец Пролокьютора. Трудно поверить, что все произошедшие здесь перемены были — в конечном счете — к лучшему. И все же так оно и есть.

Рука Хряка легла ему на плечо:

— Маши своей палкой пошире, кореш. Ты чуть не врезался в стену.

— Спасибо. Боюсь, что я вообще забыл ей махать.

— Х'йа. Ты видишь, хак твоя птица, кореш?

Услышав его, Орев крикнул:

— Идти птиц!

— Нет. Я вижу в этой темноте не лучше, чем ты сам, Хряк.

— Тогда маши своей палкой х'и стучи х'ей по земле раньше, чем х'упадешь х'и научишься.

— Я так и сделаю. Ты уже нашел оранжерею, Орев?

— Птиц найти! Идти птиц!

— Теперь он ближе, правда, Хряк? Хряк, ты можешь судить, осталось ли здание слева от нас таким же высоким, как раньше? Насколько я помню, основное строение состояло из трех этажей и мансарды.

Последовала долгая пауза, прежде чем Хряк ответил:

— Х'оно больше не такое, х'или не кажется таким.

— Тогда мы здесь. — Кончик его посоха нашел стену. — Я не акробат, Хряк, а даже если бы и был акробатом, то вряд ли смог бы удержаться на твоих плечах в темноте. Не мог бы ты присесть здесь, у этой стены, чтобы я мог встать на тебя? И оставаться достаточно близко от стены, чтобы я мог опереться на нее, когда ты встанешь? Боюсь, я покажусь тебе тяжелым.

— Ты-то, кореш? — Хряк сжал его плечо. — Заставили меня нести больного быка, х'однажды. Кэпа Ланна[134], вроде хак. — Хряк присел на корточки, его голос звучал на одном уровне с ухом слушателя. — Тяжелый хрен, сказали х'они, только ты х'и могешь нести х'его. Взбирайся, кореш.

— Я стараюсь.

— Не легко было найти х'его, но х'он весил не больше щенка. Мои руки хотели махать х'им, хак палкой. Тады, хак все стало х'опять безопасно, надоть было перенести х'его на лошадь. Х'он был х'у мя за шеей, хак ты. Х'он был так зол. Встаю, кореш. Ты поставил руки на стену?

— Да, — сказал он, — я готов в любое время.

Это оказалось не так легко, как он надеялся, но ему удалось протиснуться через одну из амбразур зубчатого парапета.

— Шелк идти! — гордо объявил Орев.

— Ну... — он поднялся на ноги, пыхтя от напряжения. — По крайней мере, настоящий Шелк действительно когда-то был здесь.

Он перегнулся через зубчатый парапет, тщетно пытаясь разглядеть своего друга в темноте:

— Хряк, может подашь мне мой посох? Я положил его у стены, и он мне понадобится, чтобы нащупать дорогу.

— Х'йа. — Пауза. — Нашел. Вытяни руку.

— Нет рядом. Иди птиц.

Хозяин Орева внезапно ощутил трепет страха:

— Не ударь его случайно, как я однажды сделал.

— Ну чо, твоя рука х'его нащупала, кореш?

— Шелк щупать!

— Да. Да, я... стоп! Он коснулся моих пальцев, как раз. Вот, он у меня.

— Хорошо. Х'а хак нащет мя, кореш? Хак Хряк поднимется наверх?

Он выпрямился, поднял шишковатый посох над зубчатой стеной и постучал по неровной поверхности, на которой стоял.

— Ты — никак. У нас нет способа сделать это, и я вовсе не уверен, что эта крыша выдержит твой вес. Я знаю Мукор, как я уже сказал, и в прошлом она оказывала мне помощь. Если я найду ее, то приведу к тебе. — Он на мгновение взвесил моральность этого заявления и добавил: — Или пошлю к тебе.

Он отвернулся прежде, чем Хряк успел возразить. Однажды ищущий кончик его посоха нашел зияющую пустоту там, где раньше была стеклянная крыша оранжереи; после этого он осторожно ступал и оставался так близко к парапету, что время от времени его левая нога задевала его зубцы.

— Стена идти, — предупредил Орев.

Кончик его посоха обнаружил ее, руки инстинктивно нащупали окно. Он отодвинул в сторону то, что осталось от сломанного ставня.

— Прямо здесь, — сказал он Ореву. — Вот оно, как я себе и представлял. Там кто-нибудь есть?

— Нет муж. Нет дев.

Он просунул посох в окно, развернул его поперек проема и с его помощью втащил себя внутрь, кончики его поношенных ботинок царапали стену.

— То самое место, я уверен. Это была комната Мукор, первая комната, в которую вошел Шелк, когда вломился в этот дом.

Его посох обнаружил только пол и пустое пространство.

— Здесь есть мебель, Орев? — спросил он. — Столик? Что-нибудь в этом роде? — Положив руку на стену, он сделал один осторожный шаг, потом другой. — В день, когда здесь был Шелк, дверь была заперта снаружи, — сказал он темноте, — но вряд ли это все еще так. — Ответа не последовало. После еще полминуты осторожных поисков он позвал: — Орев? Орев? — но птица не ответила.

— Ты плохо себя вел?

Голос казался до боли далеким.

— Словно говорящий действительно на Синей, — сказал он вслух. — Как ты, я полагаю.

Тишина, темнота и тяжесть прожитых лет.

— Я хотел бы поговорить с тобой, Мукор. Мне нужно кое-что тебе сказать и кое-что спросить, а также попросить об одолжении. Ты не хочешь поговорить со мной?

Далекий голос не вернулся. Его пальцы нащупали дверь и распахнули ее.

— Ты плохо себя вел?

Он подумал о Зеленой, о войне, которую проиграл там, о восхитительных ночах с однорукой любовницей, чьи губы имели вкус соленого моря:

— Да. Много раз.

Мукор встала перед ним так, словно всегда была здесь.

— Ты пришел сюда, чтобы найти меня. — Это был не вопрос.

— Да, чтобы сказать тебе, что я здесь и что я ищу глаза для твоей бабушки. Я пообещал ей, что это сделаю.

— Тебя так долго не было.

Он покорно кивнул:

— Я знаю. Я сделал все возможное, чтобы найти Шелка, но так и не нашел его. Я все еще ищу.

— Ты найдешь его. — Ее тон не допускал никаких сомнений.

— Найду? — Его сердце подпрыгнуло. — Это замечательно! Ты уверена, Мукор? Ты действительно знаешь будущее, как боги?

Она молча стояла перед ним, не больше ребенка, с лицом-черепом и гладкими черными волосами, спадающими до пояса.

— Ты выглядишь... — он подыскивал слова. — Так же, как и в тот раз, когда я увидел тебя впервые.

— Да.

— Словно ты умираешь от голода. Я... я думал, что моряки приносят вам еду на ваш остров, что вы с бабушкой ловите рыбу.

— Тебя долго не было, — повторила она. На этот раз она добавила: — Я нет.

— Я вижу — или по крайней мере верю, что вижу. Конечно, я вижу тебя, и это напоминает мне об одолжении, о котором я должен попросить через минуту; но прежде, чем я это сделаю, скажи, где я найду Шелка?

— В любом месте, куда бы ты ни пошел.

— В Вайроне? Спасибо, я уверен, что ты должна быть права. Может быть, ты, Мукор, сделаешь мне большое одолжение, выйдешь на улицу и поговоришь — хотя бы минутку — с моим другом Хряком?

Она мгновенно исчезла, и он остался в темноте. Вернувшись назад, он снова нашел ее окно и выглянул наружу. Он ничего не видел, только темноту, превосходящую любую естественную ночь. Он услышал голос Хряка и, хотя не мог разобрать, что именно сказал Хряк, голос был полон радости. Наступила пауза, полминуты молчания. Снова послышался глубокий голос Хряка, дрожащий и такой возбужденный, что он понял — Хряк вот-вот заплачет.

Гончая погладил осла по гладкому мягкому носу, приговаривая:

— Тихо, тихо. Не о чем беспокоиться. — Осел (его звали Черепаха, Гончая ехал на другом), казалось, был не вполне согласен, хотя и решил быть вежливым.

— Если бы здесь были волки, я бы знал об этом, не так ли? — Гончая отступил назад и повертел в руках горящую палку, чье слабое пламя почти погасло. Оно образовало красивый узор из искр, и Гончая раздул пламя настолько, что оно осветило сбившихся в кучу испуганных ослов со стреноженными передними ногами.

— Птиц взад! — Орев уселся на одну из вытянутых рук Сциллы. — Птиц взад. Шелк взад. Идти огонь.

— Рад это слышать, — сказал Гончая. — Я беспокоился о нем. Он и Хряк уже давно ушли. — Гончая прошел через портик и вновь вошел в бывшую гостиную Крови. — Вот ты где! Все в порядке, Рог?

— Нет. — Он отвернулся от огня. — Можно мне еще твоего вина?

— Валяй. Опустоши бутылку. Осталось совсем немного.

— Спасибо.

— У тебя усталый вид. — Гончая сел рядом с ним. — Может быть, это просто отблеск огня. Я надеюсь, что это так. Но ты неважно выглядишь.

— Хорош Шелк, — пробормотал Орев, усаживаясь ему на плечо.

— Я... — он отпил и поставил бутылку обратно. — Это не имеет значения. Я должен извиниться перед тобой и принести свои извинения добровольно. Перед тем, как уйти, я выпил твое хорошее вино по дурной причине, что является своего рода преступлением. В вине есть что-то священное. Ты заметил?

Гончая пожал плечами:

— Оно принадлежит одному второстепенному богу или другому. Как и все, что не принадлежит ни одному из Девяти.

— Сыну Тионы. Разве не странно, что я это помню? Предположительно, это не самый значимый факт нашей религии, но он остался со мной. Я вспомнил об этом, когда мы с Крапивой писали нашу книгу о патере Шелке, и вспоминаю сейчас. Можно мне еще немного?

— Конечно. — Гончая снова протянул ему бутылку.

— Вино священно для Фелксиопы, потому что оно опьяняет, а опьянение принадлежит ей, как магия, парадоксы, иллюзии и тому подобное. Но вино само по себе — святыня сына Тионы. Тиона — очень незначительная богиня.

— Я не хочу менять тему, — сказал Гончая, — но ты знаешь, что случилось с Хряком?

— И знаю, и не знаю.

— Бедн Хряк! — каркнул Орев.

Оба мужчины помолчали, глядя в огонь; потом Гончая сказал:

— Ты не можешь рассказать мне, что произошло с ним, так?

— Как и то, что случилось со мной, хотя я думаю, что расскажу об этом, когда соберусь с мыслями.

— Мудр Шелк!

Он улыбнулся:

— Именно это Кремень всегда говорил о патере Наковальня. Сейчас он Пролокьютор Наковальня?

Гончая кивнул:

— Я думаю, что это его имя.

— Это очень хорошо. Возможно, он захочет мне помочь. Остался только один глоток. Хочешь? Вот.

— Я уже выпил больше своей нормы. Я пытаюсь вспомнить дурную цель, которую ты упомянул, и не могу. Вино делает это с нами — заставляет нас забыть. Я могу вспомнить только то, что, по твоим словам, оно может отгонять призраков, но не призрак уродливой дочери. Ты хотел ее видеть.

Он кивнул:

— Это была дурная цель — держаться подальше от призраков. Мы всегда ошибаемся, когда используем вино не по назначению, Гончая. Этот напиток — приятный и освежающий — стоит вторым вслед за хорошей холодной водой, лучшим напитком из всех, что у нас есть. Когда мы используем его для чего-то другого — чтобы забыться, вот что я имел в виду, когда говорил, что оно может уберечь нас от призраков — или согреть нас, когда мы замерзли, мы извращаем его. Кстати, ты заметил, что уже не так жарко, как раньше?

Гончая улыбнулся:

— Ты совершенно прав. Хвала Пасу!

— Нет, вовсе нет. Пас — бог солнца, а тот, кто задувает Длинное солнце, охлаждает для нас виток. Я упоминал сына Тионы. Его так называют, потому что никто не знает его имени — да и вообще о нем почти ничего не известно, кроме того, что он темный и что вино для него свято. Я тебе не надоел? Мы не обязаны говорить об этом.

Гончая поднял бутылку, затем опустил ее снова, не выпив:

— Нисколько. Что скажешь, если мы прибережем это для Хряка?

— Сомневаюсь, что он ее допьет, но это добрая мысль.

— Ты сказал, что никто не знает имени бога вина. Разве это не необычно? Я думал, что мы знаем имена всех богов, или что авгуры знают, даже если я не знаю.

— Да, это необычно, но не уникально. Однажды у меня был наставник, который пошутил по этому поводу. Мы много изучали богов и, возможно, полдня посвятили Тионе и ее темному сыну. Мой наставник сказал, что сын Тионы так много выпил, что мы забыли его имя.

Гончая хихикнул.

— Он также сказал, что сын Тионы был единственным богом, чьего имени мы не знаем. Прошли годы, прежде чем я понял, что он ошибался. Мы говорим о Внешнем, но очевидно, что «Внешний» не может быть его именем — это эпитет, прозвище.

— Хорош бог, — заметил Орев.

— Он ведь твой любимец, правда? — спросил Гончая. — Бог, которого ты любишь больше всего.

— Единственный бог, которого я вообще люблю, если мне когда-нибудь удавалось полюбить его. В более широком смысле, он — единственный бог, достойный любви. Видишь ли, Гончая, я был снаружи, вне этого витка. Я бывал и на Синей, и на Зеленой; так вот, другие витки совсем не похожи на этот.

Гончая кивнул.

— Человек выходит наружу, полный высоких идеалов, но вскоре обнаруживает, что оставил богов позади, даже Паса. Я же говорил тебе, как плохо обстоят дела в Новом Вайроне.

— Да, говорил.

— Это — одна из главных причин, я уверен. Многие из нас были хорошими только потому, что боялись богов. Внешний — это очень похоже на него, очень типично для него — показывает нам нас самих. Он велит нам посмотреть на самих себя и увидеть, сколько в нас настоящей честности, сколько подлинной доброты. Ты надеешься стать отцом ребенка.

Гончая кивнул:

— Сын, я надеюсь. Не то, что мы не полюбим дочь.

— Есть дети, которые подметают в надежде получить вознаграждение, и есть дети, которые подметают, потому что полы нужно подмести, а мама устала. И между ними пропасть гораздо глубже, чем та, что отделяет нас от Синей.

— Боги все время говорят нам идти. Так все говорят. Я...

— Такова их функция.

— Сам я в мантейон не хожу, Рог. Мне кажется, что боги должны идти с нами, что они обязаны сделать это для нас.

— Я полагаю, им должно казаться, что мы с радостью возьмем их с собой, что мы обязаны это сделать и даже больше.

Гончая промолчал, глядя в огонь.

— Триста лет они позволяли нам жить в этом витке, которым управляют. Иногда их влияние было пагубным, но по большей части благотворным. Сцилла — плохой пример, но, поскольку ты знаешь ее лучше остальных, я все равно воспользуюсь им. Она помогла основать Вайрон и милостиво снизошла до того, чтобы стать его покровительницей. Она написала нашу Хартию, которая так хорошо служила нам в течение трех столетий. Тебе не кажется, что люди, покидающие Вайрон, обязаны взять ее с собой, если смогут?

— Почему ты назвал ее плохим примером?

— Потому что она, скорее всего, мертва. Она была старшим ребенком Ехидны и, по-видимому, способствовала убийству отца. Конечно, она может вернуться, как и он. Мы не зря называем их бессмертными богами.

Гончая встал, сломал палку о колено и бросил обе половинки в огонь.

— Ты, наверное, уже готов спать, а я тебе не даю. Извини.

— Совсем нет. Сегодня вечером мои ослы чего-то боятся, и я жду, когда они успокоятся. Если я сейчас лягу спать, они разбегутся по всему лесу.

— А ты не знаешь, что могло их напугать?

— Волки, обычно. Это одна из причин, по которой я хотел остановиться здесь. Я уверен, что с тех пор, как хозяева уехали, сюда перебрался целый зверинец мелких животных, но волки еще не привыкли устраивать здесь логово, и я думаю, что им не нравится заходить за стену. Может быть, призраки держат их подальше.

— Возможно, так оно и есть. Я уверен, что после сегодняшнего вечера тоже буду держаться от них подальше. Кстати, сейчас действительно ночь? Где была бы тень, если бы сейчас снова зажглось солнце?

— Я не могу сказать наверняка.

— И я. Орев, ты видел волков с тех пор, как мы здесь?

— Нет видеть.

— Что-то пугает ослов Гончей. Ты знаешь, что это такое? Можешь предположить?

— Нет, нет.

— Тогда сделай мне одолжение, выйди и посмотри вокруг. Если увидишь волка — или что-нибудь еще, что может испугать ослов, — держись от него подальше, возвращайся и расскажи нам.

Орев взлетел.

— Ты говорил о призраках, Гончая. Должен тебе сказать, что я видел женщину, которую в твоем рассказе называют уродливой дочерью. Она сказала мне, что Шелк в Вайроне и я найду его там. Пожалуйста, не проси меня показать ее тебе...

— Я и не собирался, — решительно заявил Гончая.

— Я не могу управлять ее перемещениями — появлением и исчезновением, — хотя, признаюсь, бывали моменты, когда мне очень этого хотелось. Она не плохой человек, но я нахожу ее пугающей, и я никогда не боялся ее больше, чем сегодня вечером, даже тогда, когда сидел с ней в хижине, которую она и бедная майтера Мрамор построили из плавника. Она действительно присутствовала при том событии, действительно была там, так же как ты и я здесь. На этот раз ее не было, и я говорил с тем образом, который она сформировала о себе.

Гончая сломал еще одну палку:

— Ты сказал, что она не настоящий призрак. Что она на самом деле не умерла, насколько тебе известно.

— Да, полагаю, что да.

— Но Сцилла умерла. Ты хочешь сказать, что, если бы Сцилла появилась в Священном Окне маленького мантейона, где мы с Пижмой поженились, она была бы призраком, призраком богини? Люди часто говорили о призраке Великого Паса, когда я был килькой, и некоторые из них до сих пор клянутся в этом.

— Я думаю, что это возможно, но не могу сказать с уверенностью. Я знаю о богах меньше, чем ты, возможно, склонен думать, и при всем моем смирении не думаю, что кто-то знает много. Мы полагаем, что они похожи на нас, и мы читаем в них наши собственные страсти и недостатки — что, конечно, и было целью шутки моего наставника. Если наш ближний раздражает нас, мы уверены, что он в равной степени раздражает и богов, и так далее. Я даже слышал, как люди говорили, что некий бог спит и требуется жертвоприношение, чтобы разбудить его.

Гончая начал было говорить, замолчал и наконец выпалил:

— Рог, как ты думаешь, может такое быть, что твой друг Хряк пошел спать в другую комнату?

— Полагаю, это возможно, хотя я очень сомневаюсь, что это действительно произошло. Если так, то это, вероятно, лучшее, на что мы могли надеяться. Я молюсь, чтобы это произошло.

— Ты тоже беспокоишься о нем.

— Да, это так. Ты сейчас не спишь, потому что беспокоишься о своих ослах. Я не сплю, потому что беспокоюсь о Хряке — и о себе, и о своем поручении, если честно.

— Эта женщина, которая не призрак, не могла причинить ему вреда? Ты говоришь, что она не призрак. Хорошо, я принимаю это. Мне кажется, она очень похожа на богиню, Рог, и богиня... Ты качаешь головой.

Он выпрямился и отвернулся от огня, чтобы посмотреть на Гончую:

— Она не богиня. Могу ли я сказать тебе, кто она такая? Возможно, ты уже знаешь кое-что или все, и в этом случае я приношу свои извинения.

— Хотел бы я знать, — сказал Гончая. — И я жалею, что ты не послал Орева за Хряком, вместо того чтобы беспокоиться о волках. Ты не согласен.

— Да, не согласен. Возможно, это могло бы помочь. Я не знаю, но мое лучшее соображение на сей счет состояло и состоит в том, что это было бы очень опасно для Орева — гораздо более опасно, чем поиск волков, которые вряд ли представляют угрозу для птицы. Он оказался бы в замкнутом пространстве с очень крупным мужчиной, обладающим мечом, острым слухом и удивительной способностью находить даже безмолвные предметы по звуку. Если бы Хряк пришел в ярость от такого вторжения, что, по-моему, не так уж и маловероятно, Орев был бы убит.

— Ты говоришь, что Хряку сейчас нужно уединение.

— Так и есть.

Гончая снова сел, скрестив пухлые ноги:

— Из-за того, что призрак ему что-то сказал?

— Возможно. Я не знаю.

— Расскажи мне о ней.

— Как хочешь. Ты упомянул, что боги велели всем уйти. Устройства, используемые для перехода через бездну в Синюю или Зеленую, называются посадочными аппаратами. Ты знаком с ними?

— Я слышал о них, — сказал Гончая, — но никогда не видел.

— Ты в курсе, что Пас снабдил их провизией еще до того, как Виток вылетел из Витка короткого солнца? И что большинство из них было разграблено?

— Все они — так все говорят.

— Я не буду спорить по этому поводу. Среди их запасов были человеческие эмбрионы, древние эмбрионы, сохраненные совершенно невероятным холодом, более сильным, чем в самые холодные зимние ночи. Иногда мародеры просто оставляли эти эмбрионы. Иногда они бессмысленно уничтожали их, а иногда брали и продавали, упаковывая в лед в попытке сохранить их, пока они не будут имплантированы.

— Ты сказал — человеческие эмбрионы, Рог. Я слышал только об эмбрионах животных.

— Да. — Его лицо было серьезным в мерцающем свете огня, голубые глаза терялись под седеющими бровями. — Там были и человеческие эмбрионы. Были также семена, которые хранились замороженными, как эмбрионы, так что они прорастали даже через сотни лет; но именно с человеческими эмбрионами мы и имеем дело, потому что Мукор была таким эмбрионом. Как и патера Шелк.

— Кальде Шелк? Ты же это не всерьез!

Он покачал головой:

— Я намеревался объяснить тебе сущность Мукор, но не было бы никакой Мукор — по крайней мере, я так думаю — без патеры Шелка. И ни один из них не существовал бы без Паса, которого на Витке короткого солнца звали Тифон.

— Я слышал, — сказал Гончая, — что боги иногда носят разные имена в разных местах.

— Похоже, так было и с Пасом, Ехидной и остальными. На Витке короткого солнца у них были другие имена, и эти люди — Тифон, его семья и его друзья — продолжили существовать там после того, как вошли в Виток.

— Продолжай, пожалуйста.

— Если хочешь. Я должен сказать, что слышал, как Паса назвал Тифоном человек по имени Гагарка, которого я знал давным-давно — он сказал, что ему это сказала Сцилла. Он был дурным человеком, головорезом и убийцей, но в то же время глубоко религиозным — я очень сомневаюсь, что он выдумал бы такое. Это был не его вид лжи, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Когда Пас — будем называть его Пас, поскольку мы привыкли к этому имени — решил отправить смертных в витки за пределы Витка короткого солнца, он использовал не менее трех различных способов. Некоторых он отправил спящими, без сознания, в трубках из тонкого стекла — их пробуждали, разбивая стекло. Некоторых — твоих предков, Гончая, и моих — он просто поселил здесь, внутри Витка. А некоторых он отправил в виде замороженных эмбрионов, продукта тщательно контролируемых спариваний в своих мастерских.

— Зачем так много способов? — спросил Гончая.

— Я могу только гадать, и ты тоже можешь попробовать, с таким же успехом. Сделай это сейчас.

Гончая задумался:

— Ну, он хотел, чтобы мы колонизировали новые витки, не так ли? Поэтому он послал сюда людей, чтобы сделать это.

— Бодрствующих или спящих?

— И тех и других, я полагаю. Должно быть, он боялся, что мы будем драться и перебьем друг друга. Или подхватим какую-нибудь болезнь, которая уничтожит нас. Нет, этого не может быть, потому что тогда некому было бы будить спящих.

— Главный компьютер мог бы это сделать, я полагаю.

— Я никогда не встречал спящего, Рог. Никогда даже не видел ни одного. Я так понимаю, что ты встречал. Они сильно отличаются от нас?

— По внешнему виду? Нет, вовсе нет. Их заставили забыть определенные вещи и дали взамен фальсифицированные воспоминания, но лишь изредка можно было уловить намек на это.

— Ты хочешь сказать, что все могли бы быть спящими? Все мы? Не было бы ни домов, ни людей, только деревья и животные?

— Нет, я говорю, что Пас, должно быть, рассматривал это и отверг как неосуществимое или, по крайней мере, нежелательное.

Гончая кивнул:

— Никто бы ему не поклонялся.

— Это правда, хотя я не уверен, что он думал об этом. Если бы это не казалось таким нечестивым, я бы сказал сейчас, что Капитул и мантейоны, кажется, были почти шуткой, что Пас сделал себя нашим главным богом в основном потому, что его это забавляло. Знаешь ли ты историю о фермере, который всю свою жизнь жаловался на то, что слишком много дождя или слишком мало, жаловался на почву, ветер и так далее? Она не более нечестива, чем шутка моего наставника о сыне Тионы; и, как и в этой шутке, в ней есть своя мудрость.

Гончая покачал головой.

— Фермер умер и отправился в Главный компьютер, а вскоре его вызвали в великолепную палату, где вершит суд Пас. Пас сказал ему: «Насколько я понимаю, ты чувствуешь, что я небрежно выполнил некоторые аспекты работы, когда строил Виток»; и фермер признал это, сказав: «Ну, сэр, довольно часто я думал, что я мог бы сделать его лучше». На что Пас ответил: «Да, я хотел, чтобы именно это ты и делал».

— До боли знакомо. — Гончая улыбнулся.

— Так и есть. Это также объясняет многие вещи, как только ты понимаешь, что сам Пас был вызван к жизни Внешним. Пас хотел формировать и направлять нас, а для этого мы должны были бодрствовать. Он находился в идеальном положении — был нашим главным богом, — хотя, возможно, ложные воспоминания, данные спящим, предназначались для той же цели. Как и фермер, мы жалуемся на бури, но Пас, должно быть, предвидел, что будут бури — и нечто гораздо худшее — на новых витках. Как мы могли бы справиться с ними, если бы никогда не видели снега или урагана?

— Я все еще не понимаю насчет эмбрионов. Ты сказал, что ты... что кальде Шелк был одним из людей, которых вырастили из них, как и эта Мукор.

— Чтобы колонизировать новые витки... Кстати, о штормах и тому подобном, снаружи поднимается ветер. Ты заметил?

— Я прислушивался к нему. Я не приведу сюда ослов, если не будет настоящей бури. Они не могут здесь пастись.

— Чтобы колонизировать Синюю и Зеленую, Пас должен был быть уверен, что некоторые люди доберутся до них живыми. Он добился этого, разделив нас на две группы — нас самих и спящих. Если процесс сна, чем бы он ни был, не сохранит им жизнь в течение трехсот лет, колонистами будем мы. Если какая-нибудь болезнь уничтожит, как ты предположил, нас, спящих могли бы разбудить Главный компьютер или хэмы, которых Пас тоже поместил в этот виток.

Но хотя наше выживание до тех пор, пока мы не достигнем Синей и Зеленой, было необходимо, оно было недостаточно. После приземления нам пришлось выживать на этих витках. Синяя — гостеприимный виток; там мы сами себе злейшие враги. Зеленая — гораздо более суровый. Именно там размножаются инхуми, есть болезни и опасные животные. Пас чувствовал, что мы, обычные люди, возможно, не сможем справиться с ними, поэтому он предпринял шаги, чтобы у нас также были некоторые необычные люди, такие как Мукор, которая может послать свой дух, не умирая, и такие как Шелк, который был из тех предводителей, о которых мы слагаем легенды, но редко получаем — или заслуживаем получить, я мог бы добавить.

Гончая уставился на огонь, прежде чем заговорить:

— Ты сказал, что большинство эмбрионов были украдены или уничтожены.

— Боюсь, это так.

— Значит ли это, что мы потерпим неудачу?

— Возможно. На Зеленой, по крайней мере.

— Я бы хотел поехать. Я, что, спятил? Я никогда не чувствовал себя так раньше.

— Пересечение очень опасно, я этого не отрицаю. Но вы с Пижмой могли бы устроить себе и своим детям на Синей лучшую жизнь, чем когда-либо здесь, и вы бы исполнили волю Паса.

— Не на Синей, — сказал Гончая. — Я хочу поехать на Зеленую. Я хочу идти туда, где я нужен, Рог.

Прежде чем ответить, он растянулся на полу, заложив руки за голову:

— Ты — храбрый человек.

— Вовсе нет! Я знаю, что нет. Но... но…

— Так и есть.

— Но я хладнокровный, у меня хорошая голова на плечах, я не пью и не злюсь так сильно, что все порчу. Я не нарушитель спокойствия. Я умею работать руками и заключаю выгодные сделки. Они могли бы использовать меня. Я знаю, что они могли бы!

— Я уверен, что ты прав.

— Я собираюсь подумать об этом. Мне придется долго думать, возможно, до тех пор, пока не родится ребенок.

На разрушенную виллу опустилась тишина, нарушаемая только стонами ветра снаружи, потрескиванием огня и тихим дыханием человека, растянувшегося на полу.

Через некоторое время Гончая встал, взял из костра горящую палку и снова вышел наружу. Вернувшись, он взял одеяло и накрыл им лежащего на полу мужчину, который открыл глаза и пробормотал:

— Спасибо.

— Ты проснулся, — сказал Гончая.

— Боюсь, что да.

— Сегодня вечером ты сказал кое-что такое, что прозвучало не очень-то религиозно. Ты сам это признал.

— Шутка про мертвого фермера.

— Да, и многое другое тоже. У меня есть вопрос, Рог. Он может показаться плохим, или, во всяком случае, я боюсь, что так получится. И он может оказаться довольно глупым.

— Ты боишься, что я не приму тебя всерьез.

Гончая сел:

— Думаю, да.

— Если ты спросишь серьезно, я отвечу серьезно, или попытаюсь. Что это?

— Ты сказал, что есть два бога, которых мы не знаем. Я имею в виду, мы знаем, что есть такие боги, но мы не знаем их имен. Ты также сказал, что Внешний создал Паса, да?

— Да. И боги, и люди — человеческая раса — были созданы Внешним. Об этом прямо говорится в Хресмологических Писаниях, и я уверен, что это правда.

— Другой безымянный бог, это сын Тионы? Кто-нибудь знает, кто был его отцом?

— Пас, предположительно. Говорят, что Тиона — одна из его низших наложниц, менее любимая, чем Киприда.

— Тогда то, о чем я собирался спросить, довольно глупо. Я хотел спросить, не может ли быть, что это один и тот же бог.

Человек, лежавший на полу, ничего не сказал.

— Поскольку мы не знаем имен. Быть может, Внешний — сын Тионы, он же бог вина.

— Это вовсе не глупо, это чрезвычайно проницательно. За несколько минут ты дважды поразил меня. Да, это возможно, и вполне может быть правдой. Я не знаю.

— Но если Внешний создал Паса, и Пас — отец бога вина?..

— Ты когда-нибудь видел Тиону, Гончая? В Священном Окне или где-нибудь еще?

Гончая покачал головой.

— Я тоже. Что насчет Паса? Я — нет.

— И я.

— Тогда что же мы оба знаем о происхождение бога вина, и что такое происхождение может повлечь за собой? Каким ограничениям может быть подвержен Внешний? От каких свободен? Я рассказывал тебе о Гагарке — как Сцилла сказала ему, что Паса звали Тифон на Витке короткого солнца.

Гончая кивнул.

— Когда произошел этот разговор, Сцилла вселилась в женщину по имени Синель; вскоре Синель много рассказывала об этом моей жене. Как ты думаешь, из-за того, что Сцилла одержала Синель, она отсутствовала в Главном компьютере? Или что Сцилла не могла вселиться в другую женщину — или в мужчину, если уж на то пошло — в то же самое время?

— Думаю, она могла бы, если бы захотела.

— Конечно, могла бы. — Человек, лежавший на полу, сел. — Я собирался рассказать тебе, что случилось со мной и с Хряком после того, как я ушел от тебя. Затем я решил, что лучше оставить это в тайне, что я позволю Хряку рассказать нам обоим, если он сам захочет, или обойти молчанием, если нет. Сейчас я опять передумал. Ты должен это услышать. Ты и твоя жена сердечно приняли нас, и я пренебрег бы своим долгом, если бы это скрыл.

— Это как-то связано с богами? — спросил Гончая.

— Не исключено. Мы вышли на улицу, как ты знаешь, и я поговорил с Мукор и попросил ее поговорить с Хряком, когда я закончу.

Гончая кивнул.

— После этого я не мог решить, вернуться ли мне сюда или посетить комнату, которая принадлежала Гиацинт.

— Жене Шелка?

— Да. Какое-то время она жила в этом доме. Она была очень красивой женщиной, самой красивой из всех, кого я когда-либо видел. С тех пор я видел только одну женщину, которая могла бы соперничать с ней, несмотря на то, что была искалечена.

— Продолжай, Рог.

— Я вспомнил ее и то, какой красивой она была, и тогда мне показалось, что я почувствовал что-то вроде зуда — мне захотелось оказаться в апартаментах, которые она занимала, и прикоснуться к стенам. Она разрезала каменный подоконник азотом. Мне захотелось пощупать этот подоконник, если он еще там, и постоять некоторое время у того самого окна, из которого выпрыгнул Шелк. Я снова и снова повторял себе, как это глупо, и что я должен вернуться сюда. Я тебе говорил, что Орев улетел?

Гончая покачал головой.

— Улетел. Мукор пугает его, как мне следовало бы помнить. Конечно, было совершенно темно, и мне пришлось нащупывать дорогу палкой. Должно быть, мне потребовалось пять минут, чтобы пересечь комнату Мукор и найти дверь. Я решил, что постараюсь вернуться сюда, к тебе, и, если по пути я набреду на комнаты, подходящие под описание апартаментов Гиацинт, тем лучше.

— Звучит разумно.

— Спасибо. Может, это и было разумно, но толку от этого было мало. Вскоре после того, как я покинул комнату Мукор, я совершенно заблудился и горько пожалел, что оставил свой фонарь у тебя. Я долго беспомощно бродил, спотыкаясь на каждом шагу. Я искал ступени и старался держаться подальше от комнат — после того, как я исследовал несколько, — потому что был уверен, что из коридора должен быть выход на лестницу.

— Понимаю.

— Я все равно на ощупь забрел в апартаменты и минуту или две не знал, что это сделал. Когда я понял, что, должно быть, произошло, я нашел дверь и вошел, думая, что снова окажусь в коридоре; но это была другая комната, больше первой и, насколько я мог судить, почти треугольная. Я не знаю, есть ли в геометрии название для этой формы, широкого треугольника с двумя отрезанными углами. Тогда я почувствовал уверенность — абсолютную уверенность, Гончая, — что нахожусь там, где раньше была гардеробная Гиацинт. Я никогда в жизни не бывал там, хотя, как я уже говорил, очень давно был в этом доме; но я думал об этом тысячу раз и с абсолютной уверенностью знал, что стою там. Ты можешь сомневаться во мне, если хочешь; я не виню тебя.

— Продолжай, — повторил Гончая. — И что же ты сделал?

— Ну, я подумал, что, раз уж я здесь, то вполне могу найти спальню, где было окно, через которое выпрыгнул Шелк, дотронуться до подоконника, встать у окна и так далее. Я постукивал палкой, ища дверь, когда услышал страшный удар, удар и треск ломающегося дерева. Я не могу передать тебе, как страшно мне было одному в темноте.

Гончая поднял брови:

— Мне кажется, я тоже это слышал. Где-то далеко в доме раздался громкий хлопок, задолго до того, как ты вернулся. Я подумал, что Хряк мог упасть.

— Возможно, так оно и было, хотя я в этом сомневаюсь. Моя догадка — и это всего лишь догадка, не более того, — что Хряк ударил по стене либо мечом, которым он пользуется в этой темноте, как я своей палкой, либо кулаком.

— Ударил по стене?

— Да. Я сомневаюсь, что в этом доме осталась хоть какая-то мебель или что она простояла там столько лет. У Крови была прекрасная мебель, судя по тому, что я о нем слышал, и я уверен, что ее давным-давно увезли. Мы копим сокровища, Гончая, и по глупости своей верим, что мы копим их для себя, тогда как на самом деле мы копим их для тех, кто придет после нас. Могу ли я доверить тебе нечто личное и весьма постыдное, касающееся моей собственной семьи?

— Абсолютно, если ты хочешь.

— С моим старшим сыном часто бывало трудно. Он чувствовал, что гораздо мудрее нас с Крапивой и мы должны делать то, что он говорит, и быть благодарны ему, что он снизошел до того, чтобы править нами и давать нам советы.

Гончая улыбнулся:

— Я тоже доставил своему отцу немало головной боли.

— Однажды, когда он разозлился на Крапиву, он так сильно ударил кулаком по шкафчику, который я смастерил, что сломал дверь, а также сильно повредил себе руку. Я объяснил звук, который ты слышал?

Гончая почесал в затылке:

— А что так рассердило Хряка?

— Постукивание моей палки, я полагаю.

— Он был в спальне жены кальде Шелка?

— И подумал, что его вот-вот прервут. Это все догадки; но да, я думаю, что именно это и произошло.

— Теперь я понимаю, почему ты не хотел посылать к нему Орева. — Гончая собрал ветки и кору — все, что осталось от их дров, — и подбросил их в костер. — Чего я не понимаю, так это того, что Хряк там делал.

— В пустой комнате в этом темном, пустом доме? Мне кажется, что он мало что мог сделать, кроме того, что я планировал сделать сам — прислушаться к тишине, потрогать стены и подоконник и попытаться угадать, где стояла кровать и остальная мебель Гиацинт.

— Я думал, что Хряк никогда раньше не бывал в этой части витка. Кажется, он так и сказал. И ты тоже это слышал, Рог.

— Да. — Он встал, стряхивая пыль с коленей и задней части бридж. — Нам нужно больше дров. С твоего позволения, я попробую их найти.

— Ты больше не хочешь об этом говорить, — сказал Гончая.

— Ну, можно сказать и так. Мне больше нечего сказать разумного по этому поводу, и я не люблю говорить глупости, хотя часто это делаю. Не хочешь ли услышать примеры моей глупости?

Гончая потянулся за фонарем:

— Да, хотел бы.

— Я слышал не Хряка, а кого-то другого. Эти апартаменты принадлежали не Гиацинт, а кому-то другому. Хряк был связан не с ней, а с кем-то, кто занимал ее апартаменты до нее.

— Ты веришь хоть во что-нибудь из этого?

— Ни единому слову. Когда — если — Хряк вернется, я могу спросить, очень дипломатично, что сказала ему Мукор и почему он пошел в апартаменты, которые когда-то занимала Гиацинт. Я могу — но не буду. И тебе советую вообще не спрашивать его, хотя и не могу запретить. Ты пойдешь со мной за дровами?

— Да. — Гончая открыл свой фонарь и опустился на колени у огня, чтобы зажечь свечу. — Я возьму и это. Если мы выйдем за стену, найдем сколь угодно сушняка, наломанного ветром с деревьев.

Они оставили мерцающий свет огня и запах древесного дыма и прошли через проем, который прежде был дверью Крови. Дул сильный ветер, намекавший на осень — он качал фонарь Гончей, как перо на веревочке.

Гончая сразу же направился к своим сбившимся в кучу ослам:

— Я собираюсь привести их в дом. Дождь прольется с минуты на минуту.

Его спутник уже собирался сказать ему, чтобы он поторопился, и заметить, что надвигающаяся буря, вероятно, была тем, чего ослы боялись раньше, когда Орев резко приземлился ему на плечо, прокаркав:

— Муж прийти! Больш муж!

— Хряк? Где он сейчас?

— Больш больш! Атас!

— Поверь мне, я постараюсь быть как можно осторожнее. Где он сейчас?

— Нет, нет! — Орев замахал крыльями, чтобы удержать равновесие на ветру.

— Ты не обязан идти со мной, но где ты его видел?

— Взад. Птиц показ. — Орев бросился прямо против ветра, сильно хлопая крыльями и летя не выше колен своего хозяина. Слабый свет фонаря померк и исчез, когда Гончая повел своих ослов в разрушенную виллу.

— Идти птиц! — крикнул Орев из темноты.

— Да! Я иду!

— Хорош Шелк! — Хриплое карканье почти затерялось в реве ветра. — Атас!

Его зондирующий посох ничего не находил, пока огромная рука не сомкнулась вокруг него, охватив его от плеча до талии.

— Не хочешь ли света? — Голос божка смешался с отдаленным громом, как будто заговорила надвигающаяся буря.

Человек, к которому обратился божок, ахнул.

— Я сожгу этот дом для тебя, святейший, если ты захочешь.

Он обнаружил, что не может думать, почти не может говорить:

— Если ты сожмешь кулак, то убьешь меня.

— Я не буду жать сильнее. Сядешь ли ты на мою ладонь, святейший? Ты не должен упасть.

— Да, — сказал он. — Я... да.

Что-то надавило ему на ступни; колени, которые он не мог держать прямо, согнулись. Рука, схватившая его, расслабилась, скользнув вверх и в сторону. Он ощупал твердую, неровную поверхность, на которой сидел, и обнаружил, что она простирается на пол-кубита влево и вправо от него; он нашел и огромные пальцы (каждый шириной с его голову), которые нависали над ним сзади.

— Орев?

Это прозвучало как шепот; он намеревался крикнуть. Он набрал полную грудь воздуха и попробовал снова:

— Орев!

— Птиц здесь. — «Здесь» явно было достаточно далеко.

— Орев, подойди ко мне, пожалуйста.

Он чувствовал ветер, холодный и неистовый, порывы которого грозили сорвать его с ненадежного сиденья.

— Птиц вред?

— Нет! — Он прочистил горло. — Ты же знаешь, что я не причиню тебе вреда.

— Больш муж. Птиц вред?

Глубокий голос снова загрохотал из темноты:

— Если ты упадешь... — На горизонте сверкнула молния. На какую-то долю секунды стало видно лицо, такое же большое, как у Ехидны, которую он видел давным-давно в Священном Окне: крошечные глазки, ноздри, похожие на логово двух зверей, и пещерообразный рот. — Я не смогу тебя поймать.

— Пожалуйста. — Он задыхался, борясь с ощущением, что ветер уносит каждое слово в никуда. — Ты сказал, что у меня может быть свет. Если я этого захочу. У меня есть фонарь. Могу я зажечь его?

— Как скажешь, святейший. — Это был хриплый шепот, похожий на отдаленную лавину.

Он сунул свой фонарь в карман, когда увидел, как Гончая зажигает свой; теперь он возился с ним и с огнивом, едва не выронив оба.

— Он очень маленький, святейший. — На этот раз в ужасающем грохоте послышались слабые нотки веселья.

— Все в порядке, — сказал он с растущим чувством облегчения. — Я тоже. — Белые искры посыпались на дрожащий фитиль. Казалось, в его руках были падающие звезды, как звезды на дне могилы, куда Шелк и Гиацинт опустили тело Элодеи во сне, который он вспомнил со сверхъестественной ясностью.

«Здесь мы роем ямы в земле для наших мертвых, — подумал он, — чтобы приблизить их к Внешнему; и на Синей мы делаем то же самое, потому что делали это здесь, хотя это и отдаляет мертвых от него».

Желтое пламя свечи поднялось; он закрыл фонарь, загипнотизированный кончиком большого пальца божка, гладко закругленным лицом безликого человека в остроконечной шляпе, которое на самом деле было когтем.

— Ты видишь меня. — В голосе гиганта послышалось легкое удовлетворение.

— Да. А ты мог видеть меня раньше.

Огромное лицо медленно опустилось. Потом медленно поднялось, как большая лодка на длинной волне.

— Как Орев. Орев может видеть даже тогда, когда мне кажется, что света вообще нет.

Ответа не последовало, и он спросил себя, услышал ли его божок.

— У Орева глаза больше, чем у меня, — храбро продолжал он, — хотя Орев гораздо меньше. Твои глаза кажутся мне очень маленькими, но это только потому, что они малы по сравнению с твоим лицом. Каждый из них должен быть размером с голову Орева.

Дождь хлестал, как плеть.

— Ты говоришь слишком быстро, святейший, — пророкотал божок.

«И тебе должно казаться, что мы движемся очень быстро, — подумал он. — Что мы мечемся, как белки или кролики».

— Ты в опасности, святейший? Я буду защищать тебя.

— Нет. — Он поднял фонарь, его промокшая туника прилипла к руке. Это было лучше — намного лучше, — чем канализация на Зеленой.

— Ты в чем-то нуждаешься, святейший? Я тебя обеспечу.

— Это очень мило с твоей стороны. — Он изо всех сил старался, чтобы его услышали.

— Птиц здесь! — Орев тяжело приземлился на голову, и все его конечности задергались от ужаса. — Мокр, мокр! — Мелкие брызги воды присоединились к дождю, когда Орев встряхнулся и захлопал крыльями.

— Пробрался под пальцы, да?

— Хорош птиц! Хорош Шелк!

Внезапно раскаявшись, он медленно заговорил с божком:

— Ты сделал для меня убежище и даже позволил Ореву разделить его. Я... мы не даем тебе укрыться?

И снова в грохоте послышалось легкое удовлетворение, хотя он не был уверен, что ему это не показалось:

— Я не страдаю, святейший. — Наступила пауза, во время которой огромное лицо, слабо освещенное снизу, смотрело на него. — Тебе что-то нужно?

— Нет. — Ему все еще было трудно говорить.

— Остальные должны остаться, — пророкотал божок. Его дыхание, горячее, влажное и зловонное, пронзило ветер; при его словах сверкнула молния, открыв взгляду бесцветную кожу, покрытую чернильными тенями. — Уже достаточно ушло. Скажи остальным, чтобы оставались. Именно это я и пришел тебе сказать. Это слова Шелка.

Глава седьмая СОБУТЫЛЬНИКИ

Мы провели эксперимент, и эксперимент провалился. Это истина, и я должен смотреть на него именно так. Все мои планы — буду честен: все мои интриги — пошли прахом. Я должен выработать новый подход.

Когда я был в Бланко, мы с Фавой обнаружили, что, когда мой разум соединяется с ее разумом, мы — и все остальные, находящиеся в нашем обществе, — можем путешествовать в виде духов. Мы отправились на Зеленую, а позже Джали, Дуко, Шкура и я вместе с другими отправились в великий город на Витке красного солнца. Думаю, нам это удалось только потому, что Дуко уже бывал там раньше. Дайте мне подумать.

Я собираюсь записать все — даже самые мелкие детали. Возможно, я припомню что-то еще, когда я буду писать или когда перечитаю это завтра.

Я уговорил Берупа отвести меня через улицу к Сайфер — это серьезное нарушение закона, сказал он; он и Аанваген могут потерять свои лодки и даже дом, если закон узнает. Мы ждали еще долго после тенеспуска, пока улица не опустела. Я был закутан в толстый саржевый шлюпочный плащ с капюшоном. Он темно-серый и напоминает мне сутану авгура, которую подарила мне Оливин; какой странный виток, в котором мы становимся кем-то другим, надевая новую одежду! Пленник Рог исчез, как только Беруп завернул его в этот необычайно просторный плащ; его сменил безымянный капитан безымянной лодки. За все время, что я плавал с Бэбби и Саргасс, у меня не было такого плаща. Теперь у меня нет лодки, но я экипирован для нее. Без сомнения, она скоро появится.

Точно так же рубины, красный и пурпурный шелк сделали меня Раджаном Гаона. Мы — всего лишь бумага, наша одежда — чернила.

Мы перешли на другую сторону улицы, причем Орев полетел вперед, чтобы его общество не выдало меня, а также чтобы убедиться, что Сайфер погасит лампы и откроет свою дверь, как только мы появимся.

Она так и сделала. Мы поспешили внутрь.

— Своих слуг я отослала, мессир Рог. Так вы говорите, и это я сделала.

— Идти птиц! — Орев уже махал крыльями над лестницей. Мы побежали за ним — или, во всяком случае, мы с Сайфер побежали, а Беруп, пыхтя и постанывая, взбирался за нами. Один пролет — потом еще один — и в запертую на засов маленькую спальню, окно которой я изучал вместе с Вадсиг и которая постоянно была в моих мыслях. Она казалась почти такой же темной, как вилла Крови; я чуть не споткнулся о стул, на который направила меня Сайфер.

— Свечу теперь вы желаете, мессир Рог? Ставни закрыты. Никто может видеть.

Мне пришло в голову, что никто не смог бы разглядеть меня достаточно хорошо, чтобы узнать, даже если бы они были открыты, и я вспомнил слова Шелка о Мукор — она считала, что ее дух не может покинуть комнату, если окно не открыто. Я решил открыть ставни в комнате Джали и сделал это позже, хотя из этого ничего не вышло.

Беруп появился в тот самый момент, когда Сайфер принесла свечу. Он бы склонился над Джали, если бы я позволил. Я спровадил его жестом, который, как я надеялся, не допускал возражений, и он, задыхаясь, рухнул в кресло. Только после того, как Беруп сел, я сообразил, почему Сайфер так долго оставалась тюремщиком Джали, не понимая, что она — инхума: простыня была натянута почти до самого верха ее парика.

— Хорош вещь? — поинтересовался Орев, когда я поднял простыню.

Я положил простыню на место, велев ему замолчать.

— Вы закрыли ей лицо, — заметил я Сайфер. — Могу я спросить, почему?

— Такая молчаливая она есть, мессир. Такая холодная. Как мертвая ваша бедная дочь есть. Видеть ее такой я не люблю.

— Не мертвая, — задыхаясь, спросил Беруп, — она есть?

— Да. Она в коме, из которой я намерен ее вывести. — Я был уверен в своей способности осуществить это и сделал заявление так уверенно, как только мог. Что, если Джали, которая была похоронена заживо в Гаоне, будет похоронена заживо во второй раз здесь, в Дорпе? Кто же тогда спасет ее?

— Мой дом призраки покинут, мессир, если она проснется?

Я сказал Сайфер, что уверен в этом, и приказал им выйти; она вышла послушно, а он — неохотно. Что еще можно сказать?

Ничего, на самом деле.

Я просидел с ней всю ночь, думая о Зеленой — о ее разрушенном городе, болотах и джунглях, рисовых полях деревенских жителей, заброшенной башне на утесе и покинутом посадочном аппарате, в котором я умер; все это вставало перед моим мысленным взором не раз и не два, а двадцать или тридцать раз, и, насколько это было возможно, я исследовал каждый уголок, каждый лист и каждую щель. Двумя этажами ниже меня, где Беруп разговаривал с Сайфер и пил белое бренди, которое они здесь любят, тарелки упали с полки, и Сайфер испуганно вскрикнула. Это произошло вскоре после полуночи, и было более громким событием, чем все, что я видел. Я открыл ставни и закрыл их через полчаса, потому что в комнате стало невыносимо холодно. Я передвигал свечу с места на место. Я разжег огонь и подбросил в него свежих дров. Я откинул простыню, поцеловал Джали в щеку, вынул из-под одеяла ее руку (явно руку инхумы) и сжал ее в своих ладонях. Она была холодна, как лед — ни одна мертвая женщина не могла быть холоднее. Со временем я согрел ее, но Джали даже не пошевелилась.

Я молился снова и снова, умоляя о помощи Внешнего и любого другого бога, перебирал четки и вспоминал десять тысяч вещей, начиная с доброты моей матери, когда я был мальчиком, и заканчивая тем, как выглядел и говорил Хряк, когда он присоединился к нам с Гончей у огня на вилле Крови. Я слушал Орева и разговаривал с ним — в основном, чтобы предупредить его, чтобы он ничего не говорил о том, что мы делаем. И наконец, когда я больше не мог выносить его болтовни, я снова открыл ставни и послал его искать Бэбби, о чем теперь очень сожалею, потому что он не вернулся.

Пришел рассвет, а с ним и Беруп, довольно пьяный, чтобы сказать мне, что он больше не может рисковать моим отсутствием в своем доме. И вот я сижу здесь, ничего не добившись. Но что еще я мог сделать? Теперь я жалею, что не догадался порезать себе руку и смазать губы Джали.



 

Вот новости, возможно, даже хорошие новости. Надеюсь, что это так. Сегодня утром внизу произошла ужасная драка. Я слушал, припав к замочной скважине, и вскоре узнал голос кухарки; нетрудно было догадаться, на кого она кричит, поэтому я постучал в дверь и позвал Вадсиг. Она пришла, запыхавшаяся, лицо красное, как у Аанваген, на щеке — багровый синяк.

— Мне нужно, чтобы вы поговорили со мной немного, — сказал я ей, — и дали кухарке время остыть. Я хочу спасти вас из опасной ситуации, чем бы она ни была, и уверен, что вы это оцените.

— Выхожу на улицу я есть, мессир. Спрашивать ее я нет. — Это было сказано тоном человека, который бросает вызов вооруженной мощи городов. — Говорит, все утро она есть. Врет, она есть. Не больше часа это есть, мессир. Меньше!

— Я вам верю.

— Платить мне она нет, мессир. Служанка, как я, она есть!

— Без сомнения, она привыкла издеваться над вами, когда вы были моложе, Вадсиг. Она должна понять по вашей речи и манере держаться, что вы выросли.

Она энергично закивала:

— Всю жизнь служанка она есть. Со мной этого не будет. Это она видит. Свой дом иметь мы будем. Детей иметь я буду, и служанки, как она, нам прислуживать будут, может быть.

— Цельтесь высоко, Вадсиг. Не делая этого, вы ничего не добьетесь.

— Благодарю вас, мессир. Очень добры вы есть. — Разгладив передник, она повернулась, чтобы уйти. — Ваш сын здоров есть, мессир. Счастлив он нет, но здоров он есть и любовь к вам через меня он посылает.

Она вышла и повернула ключ, прежде чем я успел закрыть рот. Шкура? И Вадсиг? В каком чудесном витке мы живем!

Я ходил взад и вперед по этой маленькой комнате, три шага и поворот, беспокоясь об Ореве. Если ты когда-нибудь прочтешь это, дорогая Крапива, ты скажешь, что мне следовало бы беспокоиться о нашем сыне, но о чем тут беспокоиться? Они с Вадсиг поженятся или не поженятся. Я не могу решить это за них, и ты тоже не можешь; они должны решить это сами. Если они этого не сделают, каждый из них будет иногда сожалеть об этом, и ничто из того, что ты и я могли бы сказать или сделать, не может изменить этого. Если они это сделают, каждый из них тоже будет иногда сожалеть об этом, и мы не можем изменить этого. Так о чем же тут думать? Я желаю им обоим всего хорошего. Я думаю, что и ты тоже, если бы ты была здесь со мной.

Что касается Орева, я беспокоюсь о нем, но что я могу сделать? Когда мы добрались до этого витка, он оставил меня почти на год. В данный момент его нет меньше суток. Я молюсь, чтобы он был в безопасности, и это все, что я могу сделать. Я надеюсь, что Ореву улыбнется Внешний, которому когда-то Шелк собирался его пожертвовать.

Причина моей неудачи с бедной Джали прошлой ночью очевидна, конечно. Ее дух отсутствует. Я предполагал, что он может парить вокруг ее тела, и что я могу каким-то образом помочь ему вернуться. Его там нет, и, по всей вероятности, она все еще на Зеленой. Я вернулся с Зеленой, оставив ее там и полагая, что она сможет вернуться, как и я, когда захочет. Либо она не захотела вернуться, либо не может этого сделать. Если первое, то хорошо. Я не имею на нее никаких прав; она может оставаться такой, как сейчас, если захочет.

Но если она не может вернуться (а я, признаюсь, думаю, что это более вероятно), я должен вернуть ее; но я не могу попасть на Зеленую без общества другого такого существа, как Джали и моя бедная подруга Фава.

В этом доме мне доступны Вадсиг, Аанваген, Беруп и, возможно, Сайфер. Я попытался убедить себя, что один из них может подойти. Не смог. Вадсиг достаточно худощава, но мысль о том, что инхума по собственному выбору живет как Вадсиг — спит на чердаке, подметает и моет полы, моет посуду, — совершенно нелепа. Она говорит, что работает здесь уже два года. Ее бы обнаружили сто раз. И даже если ее не обнаружили люди, ее сразу же обнаружил бы Орев, который видел ее много раз.

Берупа и Аанваген я немедленно отверг — оба слишком дородны. Что же касается Сайфер, то я не верю, что она — инхума. Орев видел ее и ничего не сказал. Она не стала бы прикрывать лицо Джали или искать био, чтобы помочь ей. Всех четверых можно отвергнуть.

Никого не оставляя. Что же мне делать?

Спать.

Никаких снов. Ни о Фаве и Море, ни о ком-либо еще; но мне следовало бы сообразить — сама Мора, должно быть, бодрствует.

Сумерки за окном. Еще один короткий зимний день закончился. Скоро дом погрузится в сон, и я отправлюсь искать на улицах кого-нибудь вроде Фавы и Джали, кто, возможно, согласится отправиться со мной на Зеленую и вернуть домой мою бедную дочь. Что еще я могу сделать? Я особенно благодарен Внешнему за то, что Беруп не заметил, что я сохранил его серый шлюпочный плащ.



 

Так много всего произошло, что я отчаиваюсь записать все это. Мне нужен был плащ Берупа — тут я был прав, — но не для того, чтобы искать на улицах Дорпа готового помочь инхуму. Я только успел написать плащ, когда услышал скрип антабок и клацанье ботинок по лестнице, и убрал свой пенал и истощившийся запас бумаги. Вошли двое мужчин с карабинами, и мы отправились к судье Хеймеру — не в зал суда, а в его дом, где он заседал в своем селлариуме.

— Не официальное заседание это есть, мессир Рог. — Он толстый и краснолицый, и мне показалось, что он заставляет свой голос звучать глубже, чем это было задумано природой. — Предварительное слушание это есть. Это дела о преступлениях, караемых смертной казнью, мы делаем.

Я возразил, что никого не убивал.

— Ната вы сделали своим пленником. Его вы сдерживали, мессир. По нашему закону смертная казнь это есть. — Он улыбнулся, склонил голову набок и ткнул указательным пальцем себе в шею.

— Является ли Нат особо привилегированной личностью здесь, в Дорпе, судья Хеймер?

Он сурово посмотрел на меня:

— Мессир Рехтор[135] мне вы должны говорить, мессир, каждый раз, когда вы говорите.

— Извините, пожалуйста, мессир Рехтор. Я чужестранец и не знаю ваших обычаев. Является ли Нат привилегированным гражданином, мессир Рехтор? Или этот закон, который вы описываете, применим ко всем?

— Защита всех он есть, мессир.

— А как насчет таких чужестранцев, как моя дочь, мой сын и я, мессир Рехтор? Мы тоже защищены? Или ваш закон защищает только ваших собственных граждан?

— Все это защищает. Это говорю я, мессир, и это так есть.

— Тогда я протестую от имени моей дочери, мессир Рехтор. Ее удерживают по вашему приказу, и она не имеет никакого отношения к задержанию Ната, которого мы, кстати, вскоре освободили.

— Согласно закону удерживается она есть, мессир. Закон, закон не может нарушен быть. — Он обратился к труперам. — Дочь мессира Рога, мерен Джали. Почему не на мой суд привели ее вы есть?

Один из них вытянулся по стойке смирно и отдал честь:

— Спит она есть, мессир Рехтор.

— Ее ты разбудишь.

Потом они шепотом посовещались; и я воспользовался тем временем, которое мне дали, чтобы осмотреться. Пятерых с карабинами я принял за легерманов, хотя их мундиры были в лучшем случае подозрительными. Кроме них и судьи Хеймера, в селлариуме не было никого, кроме Берупа, Аанваген и меня.

Сам селлариум говорил о богатстве и роскоши, хотя ни один богатый человек в том Вайроне, который я видел мальчиком, им бы не впечатлился. Полы из вощеного дерева были гладкими, а грубый шерстяной ковер перед столом судьи — не совсем жалким. Мрачные картины висели на грубо обшитых панелями стенах; тяжелые стулья и застекленные шкафы с ржавыми ножами и мечами — а также с расколотыми и отполированными камнями — дополняли обстановку.

— Мессир Рог! — Хеймер постучал по столу тростью. — О вашей дочери сейчас мы знаем. Также и о мессире Шкуре, который с вами вместе обвиняется.

— Несправедливо. Он мой сын и просто сделал то, что я ему сказал.

— Это он и вы потом должны сказать. Как вы защищаетесь, я должен знать, а не как это сделает мессир Шкура или эта мерен Джали, чей сон храбрецы смеют не потревожить. Наших законов вы не знаете, мессир?

Я отрицательно покачал головой.

— Говоря, вы должны отвечать.

— Да, мессир Рехтор. Я не знаю.

— Такие преступники, как вы, мессир Рог, три выбора имеют. Невиновным вы можете себя объявить. Если это вы говорите, свою невиновность своими собственными речами и своими свидетелями вы должны мне доказать.

— Значит, тогда я смогу говорить свободно, мессир Рехтор?

— Это я уже сказал, мессир. Если вы признаете себя виновным, то это почти то же самое есть. Вашими речами и свидетелями легкого приговора вы требуете.

— Я полагаю, что понимаю, мессир Рехтор.

— Не защищаться, тоже вы можете выбрать. Если так вы решите, друга вам я назначу. Тогда вашу вину мы должны показать, а он наших свидетелей может допросить. Для детей и тех, кто не может говорить, это делается.

— Вы сказали, что вам придется доказать мою вину, мессир Рехтор. Я думал, вы будете моим судьей.

— Ваш судья я есть. Если виновны вы есть, показать так я должен. Как защищаетесь вы есть?

Я посмотрел на Берупа в поисках подсказки, но он не смотрел мне в глаза.

— Я не буду защищаться до суда, мессир Рехтор.

— Теперь защищаться вы должны, чтобы мы к вашему суду могли подготовиться.

Я снова покачал головой.

— Мне вслух, вы должны говорить!

Я ужасно испугался, но вспомнил о Шелке в гостинице в Лимне и о том, как он жаждал публичного суда, хотя и знал, что по окончании любого такого суда его осудят и приговорят к смерти. Собрав все свое мужество, я сказал:

— Вы мой обвинитель, мессир. Отведите меня к справедливому судье, и я поговорю с ним.

— Ваш судья я есть! — Он стукнул по столу своей палкой.

— Вы заявляете о своем праве преследовать меня в соответствии с вашими законами, законами Дорпа, о которых я ничего не знаю. Я претендую на право защищать себя по единственному известному мне закону — закону разума. Разум требует беспристрастного судьи и совет того, кто знает ваш закон. — Я хотел сглотнуть и попытался, как сейчас помню. — Совет того, кто по-дружески отнесется к моему делу.

На селлариум опустилась тишина, нарушаемая лишь шарканьем ботинок легерманов.

— И это все, что вы можете сказать, мессир Рог?

Я кивнул головой.

— Мне вслух говорить!

Я покачал головой, ожидая получить вероятный удар сзади.

— Мессир Беруп!

Он шагнул вперед и сказал, с легкой дрожью в голосе:

— Да, мессир Рехтор.

— В вашем доме мессир Рог стоит сколько дней?

Последовала пауза, и я увидел, как пальцы Берупа дернулись, когда он попытался сосчитать их, не давая понять, что делает это.

— Восемь дней, судья Хеймер, — сказал я.

— Меня мессир Рехтор зовите вы есть.

— Нет, Хеймер.

— Его ты замолчать заставишь, — сказал Хеймер одному из легерманов, который встал позади меня и зажал мне рот рукой.

— Шесть дней, мессир Рехтор, — сказал Беруп.

— Не восемь значит это есть?

Беруп откашлялся:

— Всего шесть считаю я есть, мессир Рехтор.

Но тут произошла заминка — в комнату впихнули Шкуру, за ним последовали Вадсиг и супружеская пара средних лет.

— Это мессир Шкура он есть? — спросил судья Хеймер.

Я дернул руку легермана вниз и сказал так громко, как только мог:

— Нет!

— Что этим вы говорите, мессир?

Легерман зажал мне рот рукой и сдавил шею; я не мог говорить.

— Мессир, — Хеймер указал на Шкуру, — ваше имя мы должны иметь.

— Меня зовут Копыто, — сказал ему Шкура.

— Мне мессир Рехтор вы говорите, мессир. Снова вы отвечаете.

— Да, мессир Рехтор.

Глаза Хеймера закатились; я был уверен, что он, как и я, безмолвно молит о милосердии бессмертных богов.

— Этому суду свое имя вы должны назвать. Это что есть?

— Шкура он есть, мессир Рехтор, — сказал мужчина средних лет. — В моем доме квартирует он есть. Если переезд...

— Его спрашиваю я есть, мессир! — перебил его Хеймер.

— Меня зовут Копыто, — сказал Шкура.

— Шкура не ты есть?

Я увидел, как Шкура украдкой взглянул на меня, хотя сомневаюсь, что это увидел судья Хеймер.

— Не я, — ответил Шкура.

Женщина прервала его, довольно резко сказав:

— Шкура всегда мы зовем его есть, мессир Рехтор.

— Молчи ты есть, Версрегаль[136]! — рявкнул ее муж.

— К вашему дому прикован он есть, мессир Стрик?

— Я, — сказал Шкура, — но не мой брат.

— Мессир Шкура ваш брат есть?

Шкура кивнул, и один из труперов подошел сзади и ударил его по голове.

— Судье Хеймеру громко ты должен говорить, — шепотом объяснил Стрик.

Вадсиг шагнула вперед, сверкая глазами:

— Не зная он есть! Никакого преступления он совершает! Почему его вы оскорбляете? Какая справедливость это есть? — И так далее в том же духе — слишком много для меня, чтобы записать здесь, даже если бы я все вспомнил. Когда Хеймер узнал, что она всего лишь служанка в доме Аанваген, он приказал заткнуть ей рот кляпом и привязать к стулу.

— Мессир Шкура. Этого мессира Рога сын вы есть?

— Меня зовут не Шкура, — объяснил Шкура. — Меня зовут Копыто. Шкура — мой брат. Мы близнецы, и мы поменялись местами. Когда мы были маленькими, мы все время так делали, чтобы обмануть отца. Он не мог нас различить.

— Мессир...

— Копыто. Мы выглядим совершенно одинаково.

— Мессир Рог трое сыновей и дочь он имеет, — вставила Аанваген.

Хеймер взглядом заставил ее замолчать.

— Я услышал, что мой брат попал здесь в беду, — сказал Шкура, — поэтому пришел посмотреть, не могу ли я ему помочь, и мы поменялись местами. Думаю, он уже возвращается домой.

Хеймер велел труперу отпустить меня и спросил, не мой ли это сын. Я сказал, что да.

— Троих вы имеете, мессир? Говорит это женщина есть.

Я кивнул, и меня сшибли с ног, поставив на колени.

— Три сына вы имеете?

Должно быть, я снова кивнул. (В другой раз я напишу о Зеленой.) Когда я пришел в себя, я лежал на полу возле стола Хеймера, а он допрашивал Азиджина:

— С мессиром Рогом разговариваете, пока застряли в снегу вы есть. О сыновьях-близнецах он говорил?

Азиджин вытянулся по стойке смирно:

— Да, мессир Рехтор.

— Больше, чем «да» у вас я прошу.

Азиджин сглотнул; звук был тихим, но в селлариуме было так тихо, а я лежал так близко к нему, что мог слышать его.

— О своей семье мне часто говорит он есть, мессир Рехтор. О его сыновьях, которые близнецы есть, о его жене и старшем сыне, о его дочери, которая заснула и не можем мы разбудить...

— Не допускает этого он есть?

Еще одно сглатывание.

— Нет, мессир Рехтор. Позволять он есть, но не будить она есть.

Хеймер хмыкнул:

— О близнецах он говорит? Сыновья, которые близнецы есть?

— Да, мессир Рехтор.

Наверное, он сделал знак Шкуре, потому что Шкура вышел вперед.

— Этот сын с ним тогда есть, сержант?

— Да, мессир Рехтор.

— Не другой это есть? — (Я затаил дыхание и закрыл глаза.)

— Другой, мессир Рехтор…

— Другой это есть? — Мне не нужно было видеть Хеймера, чтобы понять, что его лицо побагровело от ярости. — Это ты говоришь есть?

— Нет, мессир Рехтор.

— Этот сын есть?

— Да, мессир Рехтор.

— Кто это такой, и почему он лжет обо мне? — взорвался Шкура.

Последовало долгое молчание.

— Мессир Стрик, — мягко произнес наконец Хеймер, — обвиняется в том, пленник Шкура вы упустили.

— Вот он есть! — запротестовал Стрик. — Перед вами он стоит, мессир Рехтор.

— Нет, мессир. Сбежал он есть. Его брат его место занял, пока вы спали.

— Но... но...

— Для меня просто это есть. Мессир, ваше имя Копыто это есть?

Шкура кивнул:

— Да, мессир Рехтор.

— Мессир Шкура ваш брат есть?

— Да, мессир Рехтор.

— Когда ваш отец мессира Ната ограничил, вы в своем родном городе были?

Шкура нервно кашлянул:

— Могу я кое-что сказать, мессир Рехтор? Дело в том, что меня уже давно кое-что беспокоит.

— Говорите. От вас я прошу именно это есть.

— Этот человек на самом деле вовсе не мой отец. Он говорит, что да, и он, должно быть, много говорил с моим настоящим отцом, потому что он много знает обо мне, моих братьях и всей нашей семье. Но это не он.

— Не ваш отец он есть? Лжет он есть?

— Я не знаю, лжет ли он, мессир Рехтор. Иногда кажется, что он сам в это верит.

Судья Хеймер постучал по столу:

— Почти закончили мы есть. Сержант, мессир Шкура, кто с вами в гостинице был, этого человека называл отец он был?

— Да, мессир Рехтор!

— Хорошо. — Судья Хеймер вздохнул с облегчением; я услышал, как загремела трость, которую он положил. — Хорошо! От мессира Ната жалобу я имею. Мессир Рог и мессир Шкура, ими он был связан и избит. Мессира Рога мы имеем.

Шкура начал было протестовать, но замолчал.

— Вы смеете не мне мешать, мессир! Мессир Рог ваш отец он есть?

— Так его зовут, мессир Рехтор, но...

— Тогда этот человек еще один мессир Рог для меня он есть, потому что Рог себя он зовет. Этого мессира Рога мы имеем. Мессира Шкуру мы не имеем. Мерен Джали не я видел, но мало вины она имеет, и больная она лежит. — Это было сказано высокопарно, и в воздухе повисло легкое предвкушение.

— На этом предварительном слушании я все решу. Что касается мерен Джали, никаких оснований для обвинения я нахожу. Освобождена, хотя отсутствует она есть.

И тут Вадсиг удивила меня настолько, что я открыл глаза. Она сказала, очень тихо:

— Спасибо, мессир Рехтор. Мы действительно очень это ценим. — Азиджин сердито посмотрел на легермана, и тот поспешил вернуть ей кляп, который лежал у нее на коленях.

— В деле о мессире Шкуре, бегство его вину подтверждает. О незаконном ограничении свободы обвиняется он есть. Не здесь он есть, чтобы отвечать на обвинение, так что его не буду я обвинять. Это закон требует. В его побеге мессира Стрика я обвиняю.

Я посмотрел на Стрика сквозь прищуренные веки, и он выглядел пораженным.

— А как же я, мессир Рехтор? — спросил Шкура.

— С вами мой суд дела не имеет, мессир Копыто. Свободны идти вы есть.

— Спасибо, — повторила Вадсиг. Азиджин сам подошел, чтобы заткнуть ей рот, но судья Хеймер велел ему освободить ее.

Стрик хотел что-то сказать, судья принудил его молчать.

— Ваше предварительное слушание не это есть, мессир. Дату для этого я назначу. Будет сообщено, что вы должны быть. — Хеймер откашлялся. — Мессир Беруп.

Бедный Беруп нерешительно шагнул вперед.

— Мессира Рога вы для нас сохранили. Мессира Стрика тоже вы должны сохранить.

За него ответила Аанваген:

— Так мы сделаем, мессир Рехтор. В безопасности с нами он будет.

— Что касается мессира Рога, то себя он не может защищать, для него несамостоятельную защиту я назначаю. — В это мгновение в комнату ворвалась Сайфер и объявила, что Джали сбежала. Но я должен идти.



 

Я занимался сбором денег. Это было нелегко, так как добыча, которую мы взяли, состояла в основном из драгоценностей; но после поисков и стуков в двери я смог проследить одного ювелира до его дома, разбудить его и убедить купить шесть штук. Расставшись с ним, я зашел в пивную, что было очень глупо с моей стороны, когда у меня было так много денег; но я сказал себе (как оказалось, правильно), что смогу посидеть часок со стаканом и отдохнуть, прежде чем мне придется искать дорогу к дому Аанваген, и что я могу услышать что-нибудь ценное. Это было чистое, приличное место, и так поздно ночью в нем было очень мало клиентов.

«Садись, патера».

Напротив меня сидел Гагарка, более суровый и более угрожающий, чем я мог себе представить, когда мы писали о его встречах с Шелком. Я моргнул, и он исчез, но вскоре вернулся. В конце концов я подозвал хозяина пивной и совершенно искренне сказал, что у меня болит голова, что я очень устал, нуждаюсь в хорошей компании и был бы счастлив угостить его стаканом его собственного бренди, если бы только он рассказал мне городские сплетни.

— Иностранец вы есть? — Он склонился над моим столом, лысый и мускулистый мужчина лет сорока с лишним.

— Я иностранец, который очень нуждается в обществе, мессир, — сказал я.

— Девушку вы хотите?

Я отрицательно покачал головой:

— Просто с кем-либо поговорить. Вы собираетесь закрываться?

— Нет, мессир. В тенеподъем мы закрываем, но скоро мой сын приходит, тогда спать я иду.

— Большинство людей здесь больше не говорят «тенеподъем», — сказал я ему, — и «тенеспуск» тоже.

— За это мой сын надо мной смеется, мессир. — К моему великому облегчению, он сел на табурет Гагарки. — Старое место я не забываю. Назад я не могу идти, но помню я оттуда. Вы так же стары, как и я, мессир. Почему приехали вы есть?

Какое-то мгновение я не мог решить, сказать ли ему, что мне приказали (как это сделал Шелк) или что меня заставили (как это сделали Хари Мау и его друзья); в конце концов я решил сменить тему и сказал:

— По тем же причинам, что и многие другие, я полагаю. Не хотите ли выпить? Если вы выпьете, я заплачу, как уже сказал.

— Нет, мессир. В моем доме иногда, но здесь никогда я пью. Для моего ремесла разорение это есть. Откуда в наш Дорп вы едете?

— Новый Вайрон.

— Долгое путешествие это есть, но прошлой ночью еще один из Нового Вайрона в мою таверну едет. Вас ищет он есть?

— Сомневаюсь. Какое у него было имя?

Трактирщик почесал лысую голову:

— Это забытое я имею, мессир. А какое ваше есть? Ему я скажу, если снова он придет.

Я улыбнулся и сказал ему:

— Рог это есть, мессир. Ему это вы говорите. Мессир Рог за ваше общество просит. Из вашего города он есть. Берупом его найти можно. Помогать вам он будет.

Трактирщик рассмеялся:

— Лучше говорить вы есть, мессир.

— Но не совершенно? Как бы ты это сказал?

— «За» не сказал бы я.

Прихлебывая из своего щербатого стакана, я изо всех сил старался вспомнить, что же именно я сказал:

— Мессир Рог ваше общество просит?

— Да, мессир. Правильный способ он есть. Также должны вы сказать: с Берупом его найти можно.

— Понимаю и ценю ваши наставления. Я подожду немного, прежде чем попробую снова.

— Хороший человек, где мы есть Беруп есть. — Трактирщик подмигнул и сделал вид, что пьет, потом помрачнел. — Скоро разорен он есть. Уничтожен он есть. Его лодки они хотят, мессир.

К нам присоединился молодой человек:

— Стрик уже разоренный есть.

Трактирщик представил его:

— Мой сын, мессир. Вапен[137] он есть.

— Стрика судить будут. Все они отберут, — сказал Вапен.

— За что судить?

Вапен пожал плечами:

— Если не подозреваемый он есть, слишком большой он есть.

— Они нас уничтожат, мессир, — сказал мне его отец. — Один человек и другой.

— Таверну моего отца скоро они захватят. — Молодой человек был невысок ростом, но выглядел крепким, и, когда он наклонился ко мне, я увидел шрам, который, должно быть, был оставлен ножом или разбитой бутылкой на одной из его рябых щек.

— Скоро, не сейчас это есть, — сказал трактирщик.

— Лучше таверну мы продадим и лодку купим. Назад не придем мы есть.

Я сказал:

— Лучше уничтожить тех, кто хотел бы уничтожить вас, вы есть.

Трактирщик испуганно оглянулся, но сын его сплюнул на пол и сказал:

— Что еще нам они сделают?

Вскоре после этого трактирщик ушел домой, а Вапен извинился и отправился обслуживать другого посетителя.

— Вот'тыш 'де.

Я оглянулся на покачивающуюся женщину позади меня и спросил:

— Синель?

— Т' дама на Зеленой? Нет, эт' яш. — Джали опустилась на стул Гагарки и оперлась подбородком на руки. — Кашись, моя мордш не шибко хорош, аш?

— Не улыбайся, — сказал я ей.

— Я не'. Яш был' оч'нь голодной. Я нашл' бабш в переушке.

— Не так громко, пожалуйста.

— Я пил' и пил', упал' и п'нял, чё м'е 'учше оста'овица.

— Ты убила ее, Джали?

— Не дум' шо. Он' больш бабш. — Она замолчала, ее глаза глядели в разные стороны, нос смягчился и, казалось, утонул в ее лице. — Никогда не был' такш пьяной. Тебеш нравится, Рашшан?

Я покачал головой, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем она снова протрезвеет. Это может быть делом нескольких минут, решил я; возможно также, что то, что мы интерпретировали как пьянство, было необратимым повреждением мозга.

— Яш был' оч'нь голодной, — повторила она.

— Часть крови, которую ты пьешь, становится твоей собственной кровью. Конечно, ты должна это знать.

— Н' думалш об шэтом, Рашшан. Эт' какш коров'. — Она ждала, ожидая (как я видел), что ее отругают. — А з'тем м'е 'ужно б'ла 'ернутца в больш' домш, только я там заперш.

Я кивнул.

— И я н' могуш найти егош, но 'стрет' тя.

— В общем, ты права, — сказал я ей. — Мы должны убрать тебя с глаз долой, и, вероятно, было бы неразумно возвращаться к Сайфер.

— У мен' волосыш кривые? — Ее руки потянулись к волосам.

— Нет. Но на твоем месте я бы к ним не притрагивался. — Увидев знакомое лицо, я крикнул: — Копыто, подойди и сядь с нами.

Он подошел к столу и протянул мне руку:

— Боюсь, я вас не помню, сэр. Вы из Нового Вайрона?

Я беспокоился об Ореве, о моем суде и еще о дюжине других вещей, но не мог удержаться от смеха, так же как и несколько минут спустя, когда вошел Шкура с разбитым лицом и заплывшим глазом, все еще злой и жаждущий драки.

— Да, — сказал я Копыту. — Я — твой отец, а это твоя сестра, Джали.

Глава восьмая ГОРЬКИЙ ОПЫТ НЕ СОВРЕТ

— Рог! — Когда он, промокший до нитки, ввалился, спотыкаясь, в пещерообразную комнату, служившую Крови гостиной, Гончая вытаращил глаза.

— Кореш? — Слепое лицо Хряка смотрело не совсем на него. — Х'эт ты, кореш? — Ослы, более чем полусонные, подняли головы и повернули длинные уши, чтобы услышать влажное шарканье его башмаков по покрытому шрамами и пятнами паркету.

— Да, это я. — Он сел между Хряком и Гончей, вытирая воду с волос и глаз. — Устал и ужасно промок.

— Птиц тож!

— Да. Высуши свои перья. Но только не на моем плече, пожалуйста. Оно едва может выдержать свой собственный вес.

— Божок схватил тебя... — Голос Гончей звучал так, словно он сам в это не верил. — Я сказал Хряку.

— Неужели? И что сказал Хряк?

— Молился за тя, кореш.

Он посмотрел на Хряка, потом положил дрожащую руку на огромное колено наемника:

— Ты тоже мокрый.

— Х'йа, кореш. Дождит там, снаружи? Дождит!

Он повернулся и изучил Гончую:

— И ты тоже.

Гончая не ответил.

— На улице идет дождь, Хряк, как ты и говорил. Но не здесь. Здесь черепичная крыша, и черепица осталась, там, где не сломалась.

— Через х'окна, кореш.

— Птиц тож, — заметил Орев.

Хозяин погладил его:

— Ты хочешь сказать, что влетаешь в дом через разбитые окна, как это делает дождь, Орев? Или что ты мокрый, как Гончая и Хряк?

— Птиц мокр! — Орев расправил крылья, грея их у догорающего огня.

— Так оно и есть, и по той же самой причине — вы были там со мной.

— А я нет, — сказал Гончая, обращаясь к огню. — Я должен тебе это сказать, и сейчас самое время. Я слышал, как божок разговаривал с тобой, и прятался здесь, в одной из маленьких комнат, пока не пришел Хряк.

— Я тебя не виню.

— Я тоже пытался заставить его спрятаться, но он не захотел. Он вышел под дождь, чтобы помочь тебе.

— Хорош муж! — воскликнул Орев.

— Значит, ты вышел, чтобы вернуть его?

Гончая кивнул, все еще глядя на огонь.

— Повис на моей руке, — объяснил Хряк.

— Я заставил его слушать. А ты и божок разговаривали, действительно беседовали, как человек и его слуга. Мы... я не смог разобрать, о чем вы говорили. А ты смог, Хряк?

— Ни хрена не понял.

— Мы могли уловить только отдельные слова, но по вашим голосам поняли, что он не причинит тебе вреда. Поэтому Хряк снова спрятал свой меч и вернулся сюда.

— Хорош Шелк!

— Да, это так, Орев, и именно поэтому мы должны его найти. Но вы, Гончая и Хряк тоже хорошие, каждый по-своему, вы — гораздо лучшие друзья, чем я заслуживаю. Ты пришел ко мне, когда я сидел в руке божка, и это потребовало большого мужества. То, что Гончая прятался здесь, было просто здравым смыслом, поскольку он не смог бы ничего добиться, если бы попытался спасти меня от несуществующей угрозы. Когда представился случай спасти жизнь, он действовал так мужественно, как только мог человек.

— Что касается Хряка… то, что он был готов сделать, лишает меня дара речи. Я сидел, скрестив ноги, на ладони этого божка, Хряк, и одна только мысль о том, чтобы напасть на него, выстрелить в него из карабина, например, из окна этого дома, не говоря уже о том, чтобы броситься на него с мечом... — Он покачал головой.

Хряк хихикнул:

— Конфетку для мя, кореш. Не мог х'его зырить.

— Но ты видел Мукор? Я имею в виду второй раз, когда я послал ее к тебе?

— Хо, х'йа. — Тон Хряка больше не был шутливым.

— Без обид, Рог, — сказал Гончая. — Я не решаюсь спросить, но... я был в ужасе. Признаю.

— Я тоже, — сказал он.

— И я все еще. — Гончая впервые посмотрел ему в лицо. — Я хотел бы знать, о чем вы говорили. Это не было... Он собирается убить нас или что-то в этом роде?

Он покачал головой:

— На самом деле он пытается нам помочь.

— Старина Хряк хотит послушать тя, кореш.

— Я с удовольствием расскажу вам, и это мой долг, на самом деле, но есть и другие вопросы. Возможно, Гончая уже задал их. Если так, то я не слышал твоих ответов.

— Нет, — сказал Гончая.

— Тогда спрошу я. Ты можешь рассказать нам, что Мукор сказала тебе, Хряк? Это может быть очень важно.

Наступило молчание, такое долгое, что Орев каркнул:

— Хряк речь!

— Не тах-то просто грить, — извиняющимся тоном пробормотал Хряк. — Спросил х'о моих зенках. Знал, чо х'я х'эт сделаю, х'йа?

— Да, я так и предполагал.

— Сказала, чо не знает. Тогда мы немного потрепались, х'и х'она сказала, дескать, х'оставайся с ним, ну, с тобой, х'и, могет быть, Хряк х'их получит. Х'и хогда Гончая сказал, чо х'он тя взял, ну, выхватил меч х'и бросился на него.

— Я понимаю... или, по крайней мере, понимаю больше, чем раньше. Она не говорила тебе, почему решила, что ты сможешь вернуть зрение, если будешь со мною?

— Грила ли х'она почему, кореш? Х'она не.

— После того, как я покинул комнату Мукор, Хряк, я хотел пойти в апартаменты, которые когда-то занимала жена Шелка, Гиацинт. Мне потребовалось некоторое время, чтобы найти их, и, когда я это сделал, ты уже был там. Полагаю, ты рассердился из-за того, что я хотел войти.

— Х'йа, кореш.

Минуту или две он смотрел на широкое мясистое лицо, жалкое из-за мокрой серой тряпки, закрывавшей глаза:

— Могу я спросить, что ты там делал, Хряк?

— Место думать, вот х'и все.

— Ты не знал, что комната, которую ты выбрал, была спальней Гиацинт?

— Х'он знал? Х'он не знал.

— Ты был снаружи, стоял на лужайке, когда разговаривал с Мукор.

— Х'йа.

— Тогда еще не было дождя — не могло быть, потому что дождь еще не начался, когда позднее мы с Гончей отправились на поиски дров. Почему ты вернулся в дом, Хряк? Может быть, чтобы укрыться от ветра?

— Почему, кореш? Почему не? Не думал х'об х'этом.

— Ты вернулся сюда, где нас ждал Гончая?

Гончая коснулся его колена и одними губами произнес слово «нет».

— Не думаю так, — пробормотал Хряк. — Вполз в х'окно.

— И поднялся на второй этаж, где находились апартаменты Гиацинт, чтобы подумать?

— Х'йа, кореш.

Он ощупал свое лицо и обнаружил, что огонь высушил его, затем провел рукой по растрепанным волосам, которые все еще были влажными:

— Ты пикируешь со мной, Хряк.

— Х'он? — За этим не последовало ожидаемого: «Х'он не!»

— Да, он. Ты, а я слишком устал, чтобы пикироваться. Я никогда не брал уроков фехтования, Хряк, но Шелк брал, и я познакомился с его учителем фехтования, стариком по имени Меченос. Тогда фехтование казалось обворожительным делом.

— Х'а счас?

— Да. Да, и сейчас. — Он вспомнил сломанную трость с вкладной шпагой, забытую в уголке Дворца кальде. Он (или это был Шелк?) вытащил скрытый клинок, чтобы нащупать место, где азот Крови зазубрил его. Он вспомнил этот момент, а вместе с ним текстуру бамбукового тренировочного меча и быстрые легкие шаги, когда не было времени хвастаться, время оставалось только для мнимо-смертельного дела победы или поражения, удара и парирования, атаки и отступления.

— Позже, — сказал он, — когда я строил свою фабрику, я удивлялся, почему кто-то им интересуется. Не считая дуэлей, случаи, когда два бойца с мечами дерутся, должно быть, очень редки. На Зеленой — я тебе говорил, что был на Зеленой, Хряк?

— Х'йа.

Он лег, заложив руки за голову:

— У меня там был меч, и после того, как я использовал его, чтобы очистить канализацию, забитую трупами, я использовал его, чтобы убивать красных прыгунов и животных такого рода. Это своего рода искусство, если ты позволишь так сказать, но это не фехтование.

Глубокий, грубый голос Хряка, казалось, донесся откуда-то издалека:

— Хотю те сказать, кореш. Впрямь хотю.

— Ты поклялся не делать этого?

— Хрен х'его знает. Чо-то там, внутри, не дает. Шел х'и шел, пока не почувствовал себя дома. Веришь в призраков?

— Нет, — сказал Гончая.

— Да. Конечно.

— Х'она была там, кореш. Почуял х'ее.

Полузадушенный всхлип вызвал жалость у Орева:

— Бедн Хряк.

— Запах духов. Поцеловала мя, вроде хак. Веришь?

— Да. Она целовала там очень многих мужчин, Хряк.

— Х'ежели б ты вошел внутрь... — длинные ножны с медным кончиком зашевелились, царапая камень очага.

Наступило долгое молчание, которое нарушил Гончая:

— Ты сказал, что расскажешь нам, что сказал тебе божок.

— Так я и сделаю. Боюсь, для вас это плохие новости, да и для меня тоже. Но сначала я должен сказать вам, что у меня нет ни малейшего намерения делать то, что мне было поручено.

— Ты собираешься ослушаться его?

— Да, действительно. Какое он имеет право ожидать от меня послушания? — Он снова почувствовал проливной дождь, ледяной ветер, который гнал его, как мокрый снег, и слабое тепло огромной руки. Он открыл глаза. — Это не риторический вопрос, Гончая. Хряк, я тоже спрошу тебя об этом. Что дает этому божку — или любому другому — моральное право на наше послушание? Вы были здесь последние двадцать лет, а я нет. Ответьте мне, если можете.

— Они говорят от имени богов. — Голос Гончей прозвучал еще более неуверенно, чем обычно.

— Они так говорят, возможно; но тот, который говорил со мной, даже не потрудился сказать это. Я мог бы добавить, что авгуры часто заявляют о том же самом — на сомнительных основаниях.

— Держал тя, х'он, кореш? Мох бы х'убить.

— Совершенно верно. Я сидел на его ладони, и если бы я прыгнул, то мог бы сильно пострадать.

— Был бы холодным, кореш.

— Сомневаюсь. Расстояние от его ладони до земли, должно быть, было в два или три раза больше моего роста — примерно с такой же высоты падал Шелк, когда выпрыгнул из окна Гиацинт. Знаете ли вы об этом, любой из вас?

— Нет, — сказал Гончая.

— Не буду утомлять вас подробностями, но Шелк выпрыгнул из окна и приземлился на каменные плиты, сломав лодыжку. Если бы я спрыгнул с руки божка, то приземлился бы на мокрую землю. Это могло бы быть почти так же плохо, но я очень сомневаюсь, что могло бы быть хуже.

— Х'а х'ежели б х'он сжал ладонь?

Орев испуганно вскрикнул.

— Я был бы раздавлен, без сомнения. И все же я сомневаюсь, что это возможно. Они двигаются медленно. Даже за то короткое время, что я разговаривал с ним, я не мог не заметить этого. Каждый из его пальцев должен весить столько же, сколько и ты. Если это верно, то, сжимая ладонь, он перемещает вес четырех очень крупных мужчин.

— Кореш…

Он хихикнул:

— Орев сказал мне, что за домом был большой человек. Я подумал, что он имеет в виду тебя, и мы с Гончей беспокоились о тебе, поэтому я пошел с ним. Позже, когда я сидел на ладони, я был склонен сердиться на него за то, что он сказал «больш муж» вместо «божок», «гигант» или что-то в этом роде, что подсказало бы мне, с чем мне предстоит столкнуться. Потом я понял, что для него мы так же велики, как для нас божок, и что Орев не видит большой разницы между таким большим человеком, как ты, и таким большим, как божок, потому что на самом деле, с его точки зрения, она не такая уж и большая. Что может сделать с ним божок, чего не можешь ты?

— Х'он не причинит тя вреда, Х'орев, — пророкотал Хряк.

— Да. Но и божок. Вы с Гончей подумали, что я был очень храбр, разговаривая с ним так, как я это делал...

— Я все еще так думаю, — заявил Гончая.

— Но Орев всегда такой же храбрый, когда садится мне на запястье и разговаривает со мной. Дикая птица не сделала бы этого, и я ни в малейшей степени не могу винить ее... — Птицы навеяли мысли о деревьях, огромных деревьях, похожих на горы, и изящных деревьях с листьями папоротника, которые колыхались на каждом ветру и горели, как благовония; деревьях, островах и континентах, и улыбающихся озерах, глубоких синих морях и штормовых океанах.

— Х'о чем думаешь, кореш?

— Три витка. Два больших и низких, то есть близких к Короткому солнцу. И вот этот, рядом со звездами. Я не знаю, Зеленая больше Синей, или Синяя больше Зеленой; но и тот и другой гораздо больше этого витка, в котором мы находимся, Витка длинного солнца. Когда мы добрались до Синей, то едва ли обратили на это внимание. Я этого не заметил, и сомневаюсь, что многие из нас заметили. И этот виток, и тот были для нас очень большими местами, и важно было именно это; и все же я думаю, что Синяя в десять или двадцать раз больше — между Синей и этим витком разница в размерах больше, чем между божком и нами. В этом витке Пас специально разделил нас реками и горными хребтами. На Синей в этом нет особой нужды. Расстояние само заставляет нас держаться на расстоянии. — Он снова закрыл глаза, видя лигу за лигой открытой воды и чувствуя легкое покачивание своего баркаса.

— Рог? Ты сказал, что у тебя для нас плохие новости. Что это?

— Не для Хряка — по крайней мере, я так не думаю. Для тебя и меня, Гончая. Ты хотел забрать свою семью на Зеленую после рождения ребенка. Так ты сказал. Ты что, передумал?

— Нет. Я... нет.

— Тогда это плохие новости, как я уже сказал. Для меня тоже, потому что я должен найти Шелка и забрать его домой, а это значит, что мы должны найти посадочный модуль в рабочем состоянии и сесть на него. Божок сказал мне, что было решено — я не знаю, кем, — что Виток уже покинуло достаточное количество людей, и все, кто еще на борту, должны остаться.

Орев резко присвистнул.

— Меня это потрясло, как вы можете себе представить, и я отнюдь не уверен, что это соответствует воле Паса. Когда патера Шелк и спящая, которую он разбудил, спустились на поверхность витка, туда, где находятся посадочные аппараты, он увидел надпись, которую Пас приказал вырезать на ступенях. Она гласила: «Лучше всех послужит Пасу тот, кто спустится». Я всегда считал, что все — всё население Витка — должны покинуть его.

— Больше нет, кореш?

— Правильно. По крайней мере, если верить божку. Все должны остаться в Витке. Они надеются починить его. — Снова закрыв глаза, он тихо добавил: — Именно этого хотели Ехидна и Гиеракс. Похоже, они все-таки победили, хотя божок утверждал, что говорит от имени патеры Шелка.

— Тебе не кажется, Рог, что эти приказы отдает божественный Шелк?

Он сел во второй раз, широко раскрыв глаза:

— Что ты сказал?

— Младший бог, которого авгуры называют Молчаливым Шелком? Или Серебряным Шелком? — Гончая откашлялся. — Я мало что знаю о твоих религиозных убеждениях, Хряк…

— Х'и х'он, — сказал ему Хряк. — Боишься разозлить мя? Мы приятели. Лилия, Х'орев?

— Хорош Шелк!

— Он и в самом деле такой, — сказал Гончая. И поспешно добавил: — Да и все они не такие плохие боги. Я это знаю.

— Ты хочешь сказать, что есть бог по имени Шелк?

— Ну... да. — Гончая поплотнее закутался в куртку и придвинулся на ширину пальца ближе к угасающему огню. — Я думал, что ты должен о нем знать. Ты ищешь кальде Шелка, и, я полагаю, кальде Шелк был назван в его честь, так как это имя люди тоже могут использовать. Я имею в виду мужчин или мальчиков. Это необычное имя, не то что Гончая, Рог или Хряк. Но Шерсть — тоже распространенное имя. — Гончая замолчал, явно испугавшись, что обидел одного или обоих своих спутников.

— Хорош имя! Хорош Шелк!

— Помолчи, Орев. Гончая, я бы хотел узнать побольше об этом боге по имени Шелк. Не забывай, что меня здесь не было.

— Мне не следовало его вспоминать. — Гончая явно сожалел об этом.

— Ты вродь хак знаешь, — пророкотал Хряк. — Ты грил, чо х'он грил слова Шелка? Почему?

— Ну, потому что божок разговаривал с Рогом, вот и все, Рог ищет кальде Шелка и... и кажется, что есть какая-то связь, не так ли? Потому что имена те же самые.

— Почему авгуры называют его Молчаливым Шелком и Серебряным Шелком, Гончая? — спросил он. — Ты знаешь?

— Думаю, что да. Но насчет него есть разногласия. Я должен сказать тебе это на случай, если ты заговоришь о нем с другими людьми. Я назвал его младшим богом?

— Да, назвал.

Орев щелкнул клювом в знак протеста.

— Ну, некоторые с этим не согласны. Они говорят, что он вовсе не младший бог, что он — аспект Паса. Я не понимаю аспектов.

Хряк нетерпеливо шевельнулся:

— Могет быть, х'он шлялся вокруг, называя себя хак-то похоже, шоб народ не знал бы.

Гончая кивнул:

— Понимаю.

— Я не люблю спорить, Хряк, — сказал он, — и не решаюсь спорить по пустякам. Но то, что ты описываешь, — это просто брехня, а не аспект. Боги известны под чужими именами во многих чужих городах, Гончая. Это ты понимаешь?

— Я не путешествовал, я имею в виду, как ты или Хряк. Но я кое-что слышал об этом.

— Это так. Это тоже их имена, и они имеют на них такое же право, как и мы на свои. Это также вопрос о личности — как о той ее части, что скрыта в нас, так и о той, что видна другим. У тебя есть собственная личность; ты всегда Гончая, независимо от того, добрый ты или жестокий, действуешь хорошо или плохо. Хряк всегда Хряк, Орев...

— Хорош птиц!

— ...всегда Орев, хорошая птица, как он говорит; и я всегда остаюсь самим собой. Но бессмертные боги, чьи силы намного больше наших, могут включать в себя множество различных личностей, и это действительно так. Это, кстати, не какое-то мое особое озарение. Только то, чему меня учили в схоле.

— Понимаю, — повторил Гончая. — Ты хочешь сказать — когда бог использует новое имя и новую личность, это аспект. Разве не так, Рог?

Он кивнул:

— И новую внешность. Бог все еще Пас, Молпа или кто-то еще; но это вид Паса или Молпы, который мы не имели чести видеть раньше — новый аспект Паса или Молпы. Теперь, почему бог по имени Шелк был удостоен эпитета Молчаливый?

— Потому что он сказал Пролокьютору, что смотрит из Священных Окон, не показываясь в них, как и Тартар. Но Тартар обычно делает их черными и говорит. Шелк сказал, что довольно часто вообще не говорит и не заставляет окно меняться. Он просто смотрит.

— Спасибо тебе. — Он зевнул и потянулся. — Большое спасибо, Гончая. Поверь, я ценю твою информацию больше, чем могу выразить словами. Все ли готовы спать? Признаюсь, я более чем готов.

— Нет спать. Ночь хорош!

— Может быть, сейчас ночь, а может быть, и нет, Орев. У нас нет способа узнать, и, конечно же, никто не обязан спать, если он не хочет.

— Тебе не обязательно лежать на голом полу, Рог, — поспешно сказал Гончая. — У меня есть одеяло, на которое ты можешь лечь. Сложи втрое, станет намного удобнее.

— Спасибо тебе, — сказал он. — Это очень любезно с твоей стороны, но, боюсь, нам действительно нужны дрова. Определенно становится прохладнее. Я выйду наружу и поищу немного, если вы оба пообещаете остаться здесь.

Хряк приготовился встать:

— Будешь мокрым, сгоришь, кореш.

— Он прав, — сказал ему Гончая. — Ты можешь подхватить воспаление легких, если пойдешь туда снова, все будет впустую.

— Сухо, нам надо, кореш. — Хряк с трудом поднялся. — Х'этот парень принесет х'их, сюда. Не надо х'идти с ним.

— Хряк...

Длинный меч только наполовину вылетел из медных ножен, но быстрое шипение стали походило на шипение змеи, достаточно большой, чтобы раздавить и проглотить пятерых человек сразу. Орев испуганно вскрикнул.

— Я не собирался останавливать тебя, Хряк, и не собирался настаивать на том, чтобы пойти с тобой.

— Лады, кореш. — Хряк ухмыльнулся, когда меч вернулся в ножны. — Дрыхни, пока старина Хряк рвет доски, шоб согреть тя.

Они сидели молча, глядя, как широкая спина Хряка исчезает в окружающем мраке; затем Гончая сказал: «Я достану одеяло», — и стал рыться в рюкзаке.

— Это твоя постель, Гончая, и я отказываюсь лишать тебя ее. Позапрошлой ночью я спал в поле.

— У меня есть еще одно, для себя. — Гончая улыбнулся. — Тебе следовало бы знать меня получше. Ты отдашь другому свое единственное одеяло и не будешь думать об этом, я знаю. Но я бы не стал. И Хряк.

— Хорош Хряк? — озадаченно спросил Орев.

— Да, Орев. Хряк — хороший человек, я уверен, необыкновенно хороший. Тот, кто может отдать кому-то свое единственное одеяло, если я не ошибаюсь.

Гончая оторвал взгляд от рюкзака, из которого доставал второе одеяло:

— Ну, большинство людей не стали бы этого делать.

— Конечно, нет. Вот почему я сказал, что Хряк, который отдал бы, — необыкновенно хороший человек, и не только поэтому. Наверное, это было не очень тактично, особенно когда я готовлюсь лечь на одеяло, которое ты мне одолжил; но я вовсе не собирался критиковать тебя — отнюдь. Могу я сказать кое-что личное, Гончая? Не обидев тебя?

Гончая, раскладывавший одеяло, кивнул:

— Я бы хотел, чтобы ты это сделал.

— Очень хорошо. Если бы у тебя было только одно одеяло, ты смог бы обнаружить в себе нечто необычное. Я думаю, это удивило бы тебя, но не меня.

Гончая ответил только тогда, когда разложил свое одеяло перед огнем:

— Ты сказал мне что-то личное, Рог, и это было очень лестно. Могу я сказать тебе что-нибудь в этом роде? Ты не сочтешь это лестью, по крайней мере я так думаю. Я бы скорее предпочел, чтобы ты не слишком рассердился.

— Атас! — воскликнул Орев.

Хозяин Орева протянул руку и нежно погладил блестящие черные перья:

— Кого из нас ты предупреждаешь, Орев?

— Тебя, я уверен. Он думает, что я собираюсь вовлечь тебя в какой-то… какой-то заговор против Хряка. Я не собираюсь.

— Хорошо.

— Я просто хотел сказать, что ты мне нравишься. Ты мне очень нравишься. И Пижме тоже. Хряк…

— Да?

— Неважно. — Гончая лег на бок, глядя на огонь. — Я слишком много болтаю. Это не единственный мой недостаток, но самый страшный, и его труднее всего исправить. Спокойной ночи, Рог.

— Пожалуйста. То, что ты собирался сказать, может оказаться очень важным. Я серьезно. Ты попросил у меня разрешения сказать это и получил его. Я хочу это услышать. Я прошу тебя об одолжении.

— Ты сказал, что расскажешь нам, что велел тебе сделать Божок, но так и не рассказал. Только то, что ты не собираешься этого делать. И что это?

— Не сказал? Это было не преднамеренно. Если я скажу тебе сейчас, ты скажешь мне, что собирался рассказать о Хряке? Я совершенно искренне говорю о важности этого для меня.

— Договорились. Чего же хотел от тебя этот божок?

— Ходить по всему городу, объявляя, что никто больше не должен покидать его, что надо восстановить туннели под ним и починить оставшиеся посадочные аппараты, если они смогут.

— Но не использовать их?

— Правильно.

Гончая ждал, что он скажет еще что-нибудь, но он молчал, и наконец Гончая спросил:

— А божок сказал тебе, для чего?

— Для того, чтобы Виток можно было перезапустить. Признаюсь, я не понимаю, как такое возможно, но я также не понимаю, как его запустили изначально.

Последовала вторая долгая пауза, которая длилась до тех пор, пока Гончая не рискнул сказать:

— Полагаю, такова воля богов.

— Возможно, так оно и есть. Божок этого не говорил, но, может быть... это вполне вероятно.

Орев хрипло каркнул; трудно было сказать, был ли это крик сочувствия или скептицизма.

— И ты не собираешься это сделать, Рог? Так ты сказал.

— Я знаю. — Растянувшись на спине на одолженном одеяле, он теребил пальцами бороду. — Я сказал это, потому что это правда. Я не собираюсь. Я не буду повторять того, что говорил раньше, разве что добавлю, что размеры и сила не дают морального авторитета. Сильный человек — Хряк, например — может заставить нас повиноваться ему; но мы вправе сопротивляться, если можем.

— Нет бой! — посоветовал Орев.

— Скажи это сильному человеку. Ты мудрая птица и хорошо говоришь, но ты говоришь не тому человеку.

— Но боги... — голос Гончей затих.

— Разумеется, боги обладают моральным авторитетом. Великий Пас, в частности, обладает им; и на самом деле у остальных он есть только потому, что Пас дает его им. Если бы бог сам... но «если» — это детское слово. Ни один бог не говорил со мной. Что ты хотел сказать о Хряке?

— Рог…

С того места, где он лежал, он не мог видеть ни лица Гончей, ни чего-либо еще, кроме куполообразного расписного потолка Крови, извивающихся фигур, менее чем наполовину освещенных мерцающим пламенем огня; но голос Гончей прозвучал встревоженно.

— Рог, ты должен хотя бы подумать о том, чтобы подчиниться. Я имею в виду, божок... Они не слишком часто говорят с нами, но большинство людей признают, что всякий раз они передают приказы богов. Все, кого я знаю, признают. Разве ты не обещал?

— Хорош Шелк! — преданно объявил Орев.

— Нет, не обещал. Божок отдал свои приказы, я задал несколько вопросов и кивнул. Вот и все, что произошло.

— Но твой кивок подразумевал...

— Что я слышал его ответы и понял их. Это все. Я должен найти Шелка — божок сказал, что он здесь, — и доставить его в Новый Вайрон. Я хочу вернуться домой к Саргасс и двум оставшимся у нас сыновьям. Я думаю, что отсутствовал около года. Как бы ты себя чувствовал, если бы тебя разлучили с Пижмой на год?

— Твою жену зовут Саргасс? Я думал, ты называл ее как-то по-другому.

— Я сказал Саргасс? Извини. Мою жену зовут Крапива. Однако мы отклоняемся от темы. Дело в том, что я поклялся. Чтобы сдержать клятву, я рисковал всем — и потерял себя. Ты смотришь на мое лицо, Гончая? Я чувствую твой взгляд.

— Да.

— Это не мое лицо. У меня было мало времени, чтобы изучить свое отражение, но мне и не нужно — мои пальцы говорят мне об этом. И это не мои пальцы. Я не такой высокий и не такой стройный. Видишь ли, я потерял себя, служа своему городу. И я не сверну с дороги после всего, через что прошел. Нет, даже если мне прикажут все боги в Главном компьютере.

Итак, что ты хотел сказать о Хряке?

— Ты потерял самого себя?

— Я не готов обсуждать это. Во-первых, потому что ты не поверишь ни единому моему слову, а во-вторых, потому что мы заключили сделку. Я свою часть выполнил. Я уже сказал тебе, чего хотел от меня этот божок. Более того, я объяснил, почему не буду этого делать. Ты уже готов рассказать о Хряке?

— Почти, но он ушел ужасно давно.

— Я знаю. Я не знаю, вернется ли он к нам сегодня ночью, и, может быть, он вообще не вернется. Выполни свою часть нашей сделки.

— Я так и сделаю, но сначала позволь мне сказать, что кое-что из этого неправда, хорошо? Я скажу тебе то, что собирался сказать, но у меня было время подумать об этом, так что потом я возьму некоторые слова обратно. — Гончая замолчал.

— Вот что я хотел сказать. Я хотел сказать, что мы с тобой прекрасно ладим. Гончая и Рог, верно? Это название постоялого двора в горах. Но я собирался сказать, что Хряк мне не нравится. Это та часть, от которой я хочу отказаться. Я собирался сказать, что мне не нравится Хряк, и я думал, что он опасен...

— Хорош Хряк!

— И я собирался сообщить тебе название гостиницы, в которой собираюсь остановиться. Это «Горностай», и я собирался сказать, что после того, как мы попрощаемся и разойдемся в разные стороны, ты можешь прийти туда и остаться со мной, если только не приведешь Хряка.

— Это очень великодушно с твоей стороны. Я, конечно, ценю это. — Все еще глядя в потолок, говоривший улыбнулся.

— Как я уже сказал, то, что Хряк мне не нравится, на самом деле неправда. Я его боюсь. Он огромный и очень сильный, и я думаю, что его слепота делает его диким. Я тоже мог бы стать диким, если бы ослеп. — Гончая нервно хихикнул. — Так что я не могу винить Хряка за это. Но все равно он меня пугает. Я все еще молод, и Пижма, возможно, носит нашего первого ребенка, и я не хочу, чтобы меня убили.

— Как и мы, люди постарше, уверяю тебя. Ты говоришь, что не испытываешь неприязни к Хряку. Он тебе нравится?

— Я... — Гончая замялся. — Да. Да, это так. Я все еще боюсь его, но он мне очень нравится.

— Как и мне. Гончая, большое тебе спасибо. За то, что ты предложил мне место для ночлега — я ценю это и, возможно, приму твое предложение, — но больше всего за то, что ты доверился мне.

Гончая сглотнул:

— Если хочешь, можешь взять с собой Хряка.

— Я еще раз благодарю тебя, на этот раз от его имени. Ты чрезвычайно великодушен.

— Ты сказал, что мои слова могут оказаться важными. Это не так, и я это понимаю. Но так я думал. Вот и все, что я собирался сказать.

— Ты ошибаешься. Это было так важно, как я и предполагал. Ты сделаешь мне еще одно одолжение, Гончая? Ты уже сделал так много, что мне неприятно просить тебя об этом, но я все-таки хочу попросить. И прошу.

— Да, безусловно. Что это?

— Иди спать.

— Я тут подумал... Хряк не вернется. Думаю, мы оба это знаем. Поэтому я подумал, что, может быть, мне стоит пойти и посмотреть, не смогу ли я сделать то, что он сказал, — то есть найти какую-нибудь старую мебель или оторвать где-нибудь пару досок.

— Кормить огонь, — пояснил Орев.

— Нет. Иди спать, пожалуйста.

— Становится все холоднее.

— Мы должны это вынести. Пожалуйста, иди спать.

Лежа на спине и заложив руки за голову, он разговаривал сам с собой, рассказывая себе, как Внешний дотронулся до патеры Шелка на площадке для игры в мяч между одним мгновением и другим, и как он сам играл, совершенно не сознавая того важного события, которое произошло, сознавая только игру, сознавая, что мяч был выхвачен у него, когда он собирался бросать, сознавая, что патера Шелк был гораздо лучшим игроком, чем он когда-либо будет, сознавая яркое солнечное небо, по которому плыл летун, черный крест на фоне солнца, знак сложения, означавший, что к витку что-то добавлено, что виток уже никогда не будет прежним, что бог богов, который так долго был снаружи, вошел — шепчущий ветерок, более сильный, чем воющий, кружащийся ураган Паса.

Сознавая также, что он сам — раскрашенная деревянная фигура в синем пальто, движимая веревочками, фигура в синем пальто на верхушке музыкальной шкатулки, чье синее пальто было слоем краски, и не сознавая ничего, что происходило, когда шкатулка молчала, когда умная, блестящая пружина внутри больше не раскручивалась, чтобы заставлять его и его партнершу безумно крутиться, подчиняясь мелодии, исполняемой стальным гребнем, который пел себе о девственнице, заплетающей волосы при свете свечи, о девственнице, увиденной бродягой, крадущим свой ужин из сада ее отца, о яблоках, ставших еще более драгоценными, потому что он увидел мельком ее, сидящую на кровати в одной сорочке, и она была самой красивой женщиной в этом витке, была Кипридой и Гиацинт, потому что ей еще предстояло узнать, как она прекрасна и какая сила таится в ее улыбке.

Я из города бегу,

Его видеть не могу.

Вот прелестный милый сад,

Фонтан с яблоней шумят.

Там красавица живет, меня ловко проведет.

Горький опыт не соврет.

Темные волосы, заплетенные в косы, как корона, и улыбка, разрывающая сердце. Мандолина играла не особенно хорошо, и сладкий мягкий голос, хотя и не сильный. И все же — и все же…

Потянулся и упал, свыше меры был несмел,

До сверкающей верхушки дотянуться не сумел.

У окна сидит она,

Вся в дела погружена.

Там красавица живет, меня ловко проведет.

Горький опыт не соврет.

— Нет петь, — пробормотал Орев, сам не певец. — Нет плачь.

Стар я стал, уйду я вскоре

Ты ж прекрасна, мне на горе.

Что я бросил — не ругайся,

Не могу с тобой остаться.

Там красавица живет, меня ловко проведет.

Горький опыт не соврет.

— Бедн Шелк!

Он сел, затем тихо поднялся и бросил тлеющие обломки палок в огонь. Судя по звуку его дыхания, Гончая еще не спал. Он снова лег.

— Патера? Патера, ты не спишь? — Он — Рог, зовущий под окном спальни Шелка.

Он — Шелк, отвечающий из окна:

— Да, но патера Щука, кажется, еще спит. Говори тише.

— ...умирает, говорит мама. Она послала меня за тобой.

Он преклонил колени в молитве у изголовья кровати; Шелк изобразил четками знак сложения и преклонил колени рядом с молящимся мальчиком, принося мир Паса серолицей старухе в постели:

— Я передаю тебе, дочь моя, прощение богов. Вспомни теперь слова Паса, который сказал: «Поступайте по моей воле, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно…»

Идите добровольно…

Идите добровольно…

Голова умирающей женщины поворачивается на подушке:

— Крапива? Где Крапива? Крапива?

Она встает и берет умирающую за руку:

— Я здесь. Я здесь, бабушка.

— Я любила тебя, Крапива.

— Я знаю, бабушка. Я тоже тебя люблю.

Он наблюдал за ними двумя парами глаз.

— Я хочу, чтобы ты знала, Крапива, что тебя любили. Я хочу, чтобы ты это запомнила. Кто-то когда-то любил тебя. Кто-то может снова полюбить тебя, Крапива.

Эхо повторяло и повторяло: «кто-то может снова полюбить тебя, Крапива».

Он моргнул и проснулся, не уверенный, что не спит. И наконец сел, дрожа всем телом.

Их огонь почти погас. Гончая завернулся в одеяло, дыша глубоко и тяжело. Орева нигде не было видно. Кровь сказал:

— Уходишь, патера? Мой поплавок отвезет тебя обратно. Если ты расскажешь о нашем маленьком соглашении…

Рука об руку они, шатаясь и спотыкаясь, прошли через эту самую комнату, он жаждал — нет, патера Шелк жаждал — держать Кровь рядом с собой, чтобы Кровь не заметил азота Гиацинт, заткнутого сзади за пояс и прикрытого туникой. Мускус сопровождал их к поплавку, управляемому Бекасом, шпионом Тривигаунта.

С высоты своего роста (он едва мог видеть место) он заглянул в эту комнату, где мужчины средних лет в вечерних костюмах стояли, пили и разговаривали, в то время как кровь из раны, которую белоголовый проделал в его руке, капала на ковер невидимыми каплями.

Он стоял, прислонившись спиной к стене, напротив белой статуи Тионы. Он напряг зрение, пытаясь разглядеть ее в темноте, наконец углядел и направился к ней, когда та шевельнулась.

Перегнувшись через балюстраду, Тиона превратилась в Мукор, а затем растаяла, как туман. Кивнув самому себе, он достал фонарь, который дал ему Гончая, и зажег свечу палочкой, взятой из огня.

Он услышал приглушенное восклицание Хряка, когда вошел в апартаменты, принадлежавшие Гиацинт, и тихо позвал: «Шелк? Шелк? Где ты, Шелк?» — невольно напомнив себе Орева.

— Ищешь, хак тя убьют? — В голосе Хряка не было дружелюбия.

— Шелк, я знаю, что ты в нем, и мне нужно поговорить с тобой.

Длинный клинок выскользнул из медных ножен. Заглянув через дверной проем в спальню, он увидел слепое и страшное лицо Хряка и лезвие меча, пробующее воздух на вкус, как стальной язык огромной железной змеи.

— У меня есть фонарь. Я знаю, что ты этого не видишь, но он есть. Без него...

Хряк приближался к нему, ведомый его голосом и нащупывая его своим ужасным клинком.

— …у меня не хватило бы смелости. Если ты убьешь меня, мой призрак останется здесь с призраком Гиацинт. Ты об этом подумал?

Хряк заколебался.

— И когда бы ты ни искал ее, ты найдешь и меня.

— Кореш...

— Ты мне нравишься, Хряк, но сейчас я не хочу с тобой разговаривать. Я пришел сюда с риском для жизни, чтобы поговорить с твоим всадником. Поговори со мной, патера, или убей меня здесь и сейчас. У меня нет оружия, и это единственный выбор, который у тебя есть.

— Тогда я поговорю с тобой, — сказал Хряк и вложил меч в ножны. — Ты знал, потому что я не мог не прийти сюда, не так ли? Ты говоришь, что у тебя есть фонарь?

— Да. — Он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть. — Нет и да — вот как я должен был ответить. Хряк очень хотел остаться один в этой комнате, но только из-за этого я бы, наверное, не догадался. Я подумал о боге-Шелке, о Серебряном Шелке, как тебя называют авгуры, подумал о том, что он вместе с Кипридой, и отбросил эту мысль. Я понимаю, что сейчас ты не с ней. Пока Хряк слеп, ты не можешь вернуться к ней.

— Верно. Хотя я в любом случае постараюсь восстановить его зрение, как и ты сам делаешь похвальные усилия, чтобы восстановить зрение майтеры.

— Ты даже говоришь как патера Шелк. — Он поднял фонарь, и его свет залил всю печальную пустую комнату. — Странно слышать твой голос из губ и гортани Хряка. Голос, конечно, гораздо сильнее определяется духом, чем я когда-либо мог предположить. Голос Синели, должно быть, звучал совсем по-другому, когда она была одержима Кипридой.

— Да. Ты сказал, что причина не только в том, что я пришел сюда, Рог. Что же еще?

Он вздохнул:

— Жаль, что я не знал этого, когда мы с Крапивой писали нашу книгу. Я бы еще больше подчеркнул изменения в голосе. Если бы у меня не было света, я готов был бы поклясться, что передо мной лично стоит патера Шелк.

— Стоит перед тобой и удивляется тебе, Рог. Откуда ты знаешь? Я не заставлю тебя отвечать, хотя, возможно, и смог бы. Я все равно буду благодарен за ответ.

— Хотел бы я иметь ответ получше. Прошлой ночью мне приснилось, что Хряк снял повязку, и, когда он это сделал, его лицо было твоим. Значит, я что-то почувствовал. Мы называем его Хряк и говорим о нем так, как будто это действительно его имя; но это просто обычное вайронезское имя, которое он выбрал для себя вчера.

— Я помню.

— Конечно. Сегодня вечером Гончая сказал, что наши имена связаны — Гончая и Рог, словно охотничья гостиница. Это заставило меня задуматься об имени Хряка, потому что я чувствую себя ближе к Хряку, чем к Гончей, хотя Гончая был так добр к нам, и я вспомнил старую поговорку, что нельзя сделать шелковый кошелек из уха свиньи. Шелковый кошелек обычно означает кошелек, сделанный из шелка, но это также может быть кошелек, содержащий Шелка.

Хряк хихикнул.

— Хряк, или ты в Хряке, счел бы забавным дать пословице ложное истолкование — так мне показалось. Кроме того, редко кому нравятся люди, которых боятся; но Гончая любит Хряка и боится его. Ты был единственным человеком из всех, кого я знал, кто обладал таким бессознательным обаянием, но у Хряка оно есть. И, как ты сказал, Хряк разыскал эту комнату, которая раньше принадлежала Гиацинт, и пришел в ярость от перспективы быть потревоженным здесь.

— Это Хряк разозлился, — сказал Хряк.

— Я знаю. В каком-то смысле ты — Шелк, но в конечном счете ты действительно Хряк, именно такой, каким кажешься. Хряк, которому были даны некоторые новые инструкции.

— Чо х'эт ты сказал, кореш?

— Я сказал, что не хотел нарушать твое уединение, что я чрезвычайно благодарен тебе за то, что ты позволил мне провести хотя бы несколько минут в этой комнате, и что сейчас я вернусь к Гончей и оставлю тебя наедине с твоими мыслями.

— Никохда не х'имел ни х'единой, кореш. — Хряк снова хихикнул. — Пойду с тобой, х'ежели ты не против моей компании.

— Я был бы рад ей, и, возможно, мы сможем найти немного дров. Как ты думаешь, это возможно? — Он тяжело вдохнул.

— Чо х'эт ты так тяжко вздыхаешь, кореш?

— В этой комнате несколько окон. Без сомнения, ты сам их нашел.

— Он нашел? Он нашел. Х'йа.

— Ну, облака разошлись как раз в тот момент, когда я закончил говорить, и я увидел вспышку небоземель. Это значит, что солнце снова горит. Когда мы уедем, будет уже светодень. Я... Я понимаю, что для тебя это не имеет никакого значения, Хряк, но это будет иметь огромное значение для Гончей и меня, и даже для ослов, я полагаю.

— Ха! Хочу шоб х'эт х'имело значение для мя, кореш. Поможешь мне найти зенки, х'йа?

— Я сделаю все, что в моих силах, Хряк. Даю тебе торжественное обещание.

Дверной проем был слишком мал, чтобы они могли выйти из него рука об руку, хотя обоим этого очень хотелось. Как бы то ни было, он отступил назад, позволив Хряку встать на колени и проползти перед ним. На мгновение ему показалось, что голый пол и покрытые плесенью стены сметены в сторону, и он снова видит былую роскошь и великолепие: богатый узорчатый ковер с розово-золотыми женщинами и огромная кровать из душистого дерева с черными и малиновыми простынями. Вино и шоколад благоухали в воздухе, а светящиеся огоньки, значительно более яркие, чем фонарь, который он держал в руках, роились под потолком, их сияние держала в узде осторожность шепчущей пары в кровати.

Затем сапоги Хряка исчезли в дверном проеме, оставив после себя только тишину, руины и его. Вздохнув, он тоже вышел, преследуемый насмешливым беззвучным смехом Гиацинт.

Глава девятая ПЕРЕД МОИМ СУДОМ

Невозможно записать все, что произошло с тех пор, как я писал в последний раз. Когда я вернулся на Виток и Шелк заговорил со мной через моего друга Хряка, мне не терпелось услышать все, что случилось с ним с тех пор, как мы летали в Главный компьютер. Он так и не выполнил мою просьбу, хотя мне было позволено мельком увидеть кое-что, и теперь я понимаю, почему он этого не сделал. Есть события, которые требуют настолько долгого описания, что Виток может исчезнуть прежде, чем какой-либо отчет дойдет до сути дела. Это как раз такое, но я сделаю все, что смогу.

Прежде чем начать, я должен сказать, что теперь мы очень удобно расположились в доме, который принадлежал судье Хеймеру. Сейчас он принадлежит мне — подарок города. Перед отъездом я надеюсь продать его; нам с Крапивой понадобятся деньги, Шкура и Вадсиг хотят построить не только дом, но и лодку, и, вероятно, Копыто скоро женится. Я заметил, что, когда один близнец что-то делает, другой не отстает.

Говоря о Вадсиг, я должен сказать, что перед моим судом я долго выспрашивал ее, заметив на слушании, что она была одержима. Я предполагал — вернее, надеялся, — что ее обладательницей была Джали. И в этом я ошибся.

— Кто ты такая? Я знаю, что на самом деле ты не Вадсиг. Если ты хочешь, чтобы мы думали, что это так, ты должна научиться говорить так же, как она.

Она бросила на меня вызывающий взгляд, который я уже видел раньше, когда она описывала свою ссору с поварихой:

— Мы пришли, чтобы помочь. Ты должен поблагодарить нас.

— Мне определенно нужна помощь. Большое спасибо.

— Так-то лучше. — Она улыбнулась.

— Ты говоришь о себе «мы». Сколько вас здесь?

Она хихикнула:

— Какое это имеет значение?

— Так я смогу сказать, когда вы все уйдете, — сказал Шкура. — Я хочу, чтобы Вадсиг вернулась.

— Она все еще здесь. — Ее голос изменился. — Скоро нам придется уйти. Онорифика придет и разбудит меня. — Возвращение к прежнему тону. (Я не буду продолжать отмечать эти изменения; они были слишком частыми.) — Есть в этом и что-то хорошее. Я могу есть.

Чтобы развлечь их, я сказал:

— В таком случае вы не Мукор. Я думал, что так могло бы быть, но Мукор, по-моему, приходит одна.

Вадсиг снова хихикнула.

— Мы не думаем, что это смешно, правда, Отец? — сказал Шкура. — Кто такая Онорифика? Это та девушка, которая думала, что ты можешь заставить свою палку говорить?

— Он может! — опять хихикнула Вадсиг.

— Она была служанкой у генерала Инклито, — сказал я Шкуре, — так что обладателями Вадсиг являются дочь Инклито Мора — я уверен, ты ее помнишь — и ее подруга Фава.

— Ты сказал, что Фава мертва. Ты сказал это, когда однажды мы сидели на ее могиле, и...

— Ну, мне это нравится! — прервала его Вадсиг.

— Надеюсь, ты помнишь, Фава, — сказал я ей, — что без меня твое тело осталось бы непохороненным и, как я полагаю, было бы съедено дикими зверями в ту же ночь. Я похоронил тебя в одиночестве, копая каменистую землю на сильном морозе. Ты бы сделала для меня то же самое?

Вадсиг промолчала.

— Я все еще не понимаю насчет Фавы, — сказал Шкура. — Разве она не умерла на самом деле?

— Линия, за которой завершается жизнь, не такая резкая и четкая, как край у стола. Это процесс, и может пройти много времени, прежде чем мертвый человек полностью исчезнет — на деле, полное растворение может вообще не состояться. Фава и Мора были близки, поэтому неудивительно, что Фава появляется в снах Моры. Удивительно другое — они обе появляются в твоих.

Он вытаращил глаза, и я положил руку ему на плечо:

— Три витка — более странные места, чем ты можешь себе представить, сынок. По мере взросления ты будешь все реже и реже сталкиваться с этой странностью, если будешь держаться поближе к дому, не слишком почитая бога и занимаясь прозаическими делами. Тогда ты сможешь смеяться над этим.

— Жестоки с ним вы есть, мессир, — сказала Вадсиг.

— Нет, Вадсиг. Я причиняю ему боль. Только дети верят, что нет разницы между жестокостью и воспитанием.

— Они уже ушли? — спросил Шкура, и она захихикала.

— Нет, сын мой, это не так. Вадсиг очень сильно любит тебя и, почувствовав, что мои слова смутили и огорчили тебя, начала протестовать. Предположим, ты сидишь на кобыле, и кобыла слышит, как закричал ее жеребенок. Возможно, ты в состоянии вернуть свою власть над ней, но тебе пришлось бы это делать. На мгновение ты бы потерял контроль, как случилось с Морой и Фавой.

— Я хочу, чтобы они ушли, Отец! — Кулаки Шкуры сжались.

— Я бы спросил, кого ты собираешься ударить, но это бесполезно, я уверен. Ты можешь ударить меня, если хочешь, но я удержу тебя — ежели смогу, — если ты попытаешься ударить Вадсиг. Это не изгонит ее владелиц, и она не сделала ничего, чтобы заслужить такое.

— Я тебя не ударю.

— Спасибо. Что касается того, чтобы заставить Мору и Фаву уйти, я думаю, что мы могли бы сделать это, если бы попытались, но в этом нет никакого смысла. Они уйдут, когда Онорифика разбудит Мору к завтраку, как сказала нам Мора. А пока мы должны посоветоваться с ними, да и с Вадсиг тоже.

Пожалуйста, дадим Вадсиг высказаться? Уже поздно, нам о многом надо поговорить, и если Фава хочет поесть, а Вадсиг не против, то мне придется позаботиться о еде...

— Рыб голов?

Я удивленно поднял глаза и увидел Орева на его обычном месте в каминном уголке.

— Птиц взад!

— Говорю с вами я есть, мессир, — сказала Вадсиг. — Что хотите вы?

— Во-первых, ваше согласие на одержание, Вадсиг. Вы не против, если Мора и Фава останутся с вами до рассвета? Я уверен, что, в конце концов, это поможет тебе и Шкуре.

Она не ответила.

— Птиц найти, — объявил Орев. — Найти хуз.

— Верно, я послал тебя за Бэбби. Спасибо. У меня нет времени спрашивать, где он, но я спрошу позже. А пока, пожалуйста, не забывай.

— Хуз хорош!

— Если помогает это есть, пусть это есть. Друзья мы есть.

— Прекрасно. Спасибо, Вадсиг. Вы помогаете не только Шкуре и себе, но и мне. А теперь я должен попросить вас еще об одном. Фава — кажется, это Фава — хочет, чтобы вы поели. Я могу ошибаться, но думаю, что она заставит вас есть жадно. Это нормально? Вы не возражаете против того, чтобы как следует поесть?

— Не возражаю, мессир.

— Боюсь, вам придется сказать больше. Я не могу быть уверен, услышав только три слова.

— Жаль я есть, мессир. Глупой я чувствую.

— Это была она, — сказал Шкура. — Они бы не смогли меня обмануть.

— Говорю я есть, кондей[138]. Поздно уже есть, и голодны мы есть. Если ем слишком много я есть, остановить меня ты можешь. Но я не заставлю ее ранить себя или пить кровь, как раньше, Инканто. Я не позволю Фаве сделать ее больной.

— Хорошо. Спасибо вам всем троим. Я и сам проголодался...

— Птиц есть? — каркнул Орев из каминного угла.

— Да, Орев. Конечно.

Я снова повернулся к Вадсиг, гадая, чье выражение лица я изучаю:

— Шкура, без сомнения, тоже голоден, и мы можем поесть, пока разговариваем. Шкура, не мог бы ты спуститься вниз и договориться о еде с Аанваген, если она еще не легла спать?

— Сию минуту, Отец. — Шкура послал Вадсиг воздушный поцелуй.

— О чем ты хочешь поговорить, Инканто?

— О свержении судей, которые правят Дорпом.

Орев резко присвистнул.

— Похоже, это единственный путь, открытый для меня. У Ната хорошие связи, он мстителен, и если меня будут судить, то, конечно, признают виновным и сурово накажут. Меня могут казнить, и уж точно выпорют. Шкуру, Джали и меня лишат нашей собственности. Когда они обнаружат, что большая ее часть уже пропала — я забрал ее и продал, — Беруп и Аанваген будут разорены, как произошло со Стриком.

— Хороший человек он есть, мессир, — заверила меня Вадсиг. — Это Мастер часто говорит. Это Парл тоже говорит. Жесткий торговец Стрик есть, но, как он говорит, его товары есть. Как ты думаешь, Инканто, мы действительно сможем это сделать? Мы свергли Дуко, и мне нравится думать, что мы с Эко имели к этому какое-то отношение, но у нас была орда Бланко, и они имели к этому гораздо большее отношение, чем мы.

— Позвольте мне прежде всего заметить, — сказал я, — что если мы добьемся успеха, то сможем вернуть собственность капитана Стрика. Он помог мне, когда я только начал свое путешествие, и я, конечно, намерен попытаться; на самом деле я попытаюсь восстановить все имущество, которое было несправедливо конфисковано. Судьи использовали свое положение, чтобы обогатиться; мы лишим их и богатства, и положения — если сможем.

Во-вторых, эти судьи напоминают Аюнтамьенто, совет, который мы свергли в Вайроне. Говоря «мы», я имею в виду не только майтеру Мята и патеру Шелка, Саргасс и меня, но и несколько сотен других людей, составлявших ядро нашего восстания. Там тоже было пять советников — Лемур, Лори, Потто, Галаго и Долгопят, — и они управляли армией и гвардией, что давало им огромные преимущества, которых нет у судей. Орда Дорпа в основном состоит из резервистов.

На лице Вадсиг читалось сомнение:

— Этих имен не знаю я, мессир. Это знание я имею. Легерманы там есть, и карабины они имеют.

— У нас тоже есть оружие, Вадсиг. Трудность состоит в том, чтобы найти мужчин и женщин, которые будут использовать их решительно и мужественно.

— Она будет сражаться, если будет сражаться за Шкуру и собственный дом, Инканто. Мора и я тоже, но для нас это будет не так опасно, как для нее.

— Мал идти! — объявил Орев, и через несколько секунд мы услышали шаги Шкуры на лестнице.

— Эта дама здесь... Аанваген? Так ее зовут?

Мы кивнули.

— Она, ее муж и этот парень Стрик отправились в дом Стрика за кое-какими вещами, чтобы он мог устроиться поудобнее, но я сказал кухарке, что мы хотим, и она сказала, что сделает это, если я отнесу все наверх. Она прокричит, когда все будет готово.

— Вниз помочь ей я пойду, — предложила Вадсиг.

Я покачал головой:

— Нам нужно многое обсудить. Я упомянул о восстании в Вайроне, в котором принимал участие; я был одним из гонцов генерала Мята, был ранен в грудь и так далее, и тому подобное — нет нужды вдаваться в подробности. Главное то, что оно преуспело, хотя и столкнулось с противодействием гораздо более серьезным, чем может угрожать восстанию, которое мы собираемся разжечь в Дорпе. То восстание было вызвано теофанией, появлением Ехидны в Священном Окне моего мантейона. Сомневаюсь, что кто-нибудь из вас видел Священное Окно.

Шкура и Вадсиг покачали головами. Орев неуверенно свистнул:

— Птиц видеть?

— Верно, ты был со мной в Великом мантейоне, так что ты видел. Поэтому ты должен извинить меня, Орев, пока я буду объяснять этим молодым людям.

— Я слышала о них, — сказала Вадсиг. (Вероятно, это говорила Мора.) — Можно пролезть через них, как через настоящее окно? — Это точно Фава.

— Интересный момент. В каком-то смысле боги могут. Они могут покинуть Священное Окно в виде незамеченных вспышек света, чтобы завладеть нами, так же как ты и Мора завладеваете Вадсиг. Вы ведь входите по-другому, правда?

— Я не знаю, Инканто. Я так не думаю. В меня они вошли, мессир, как в этот дом могут войти. Меня они не спрашивали, но друзьями стали мы есть.

— Я хотел сказать, что для любого, кто не воспитан в почтении к богам — а даже в Вайроне многие не были, — бог в Священном Окне был не более чем большой картинкой, которая говорила. Тем не менее, эта единственная теофания вызвала восстание, к которому многие стремились, но никто не был готов. Я полагаю, что нечто подобное могло бы произвести такой же эффект и здесь, с небольшой подготовкой.

— Правда, Отец? — спросил Шкура. — Ты уверен? — Простые слова не передают выражение его лица и интонацию голоса; это был один из немногих случаев, когда я был абсолютно уверен, что он любит меня.

— Нет, — ответил я, — но я готов поставить на это свою жизнь. У меня нет выбора.

Все это произошло до того, как Шкура отправился в дом Стрика в надежде вернуть свою старую кровать и был избит Стриком и его женой, и до того, как Копыто и Джали присоединились к нам в пивной. Теперь я хотел бы помолиться несколько минут, а после этого мне нужно идти в суд. Эта работа верховным судьей очень напоминает Гаон, за исключением того, что у меня здесь нет жен и я не хочу их иметь.



 

Перечитывая, я вижу, что обещал описать свои поиски Джали. Сейчас было бы самое подходящее время для этого, но сначала я должен сказать, что был в недоумении в течение некоторого времени после того, как оказался там. Я не мог себе представить, как я попал на Зеленую из селлариума судьи Хеймера — раньше подобные путешествия требовали присутствия инхумы. Мое первоначальное ощущение было таково, что испытанное мною — невозможно, и, таким образом, я вообще не был на Зеленой, а спал или галлюцинировал. Это продолжалось, казалось, час или два, хотя на самом деле не могло быть так долго.

Впоследствии я понял, что существует по меньшей мере три объяснения. Первое и, безусловно, самое привлекательное — Фава одержала Вадсиг. Трудность заключается в том, что «Фава», обладающая Вадсиг, может быть не более чем сном Моры о Фаве; если это так, то паутина трудностей становится еще более запутанной.

Второе (которое я не хочу принимать, хотя считаю его наиболее правдоподобным из трех) состоит в том, что инхуму присутствовал, но был мне неизвестен. Я пишу «инхуму», несмотря на то, что мои предыдущие партнеры по билокации были женщинами; возможно, что мужчина также может быть партнером. Если это объяснение истинно, было бы интересно — и, возможно, полезно — узнать, кто это был. Шкура, Вадсиг, Аанваген, Беруп и Азиджин могут быть отброшены; я слишком часто был слишком близок к ним, чтобы быть обманутым таким образом. По моему мнению, Сайфер тоже можно отбросить. Остается сам судья Хеймер (несомненно, самая интересная возможность), различные труперы и другие, каждый из которых может быть инхумой или инхуму.

Третье — мне помогли Соседи, от которых инхуми, должно быть, первоначально и получили эту силу. Я видел их и говорил с ними, хотя сейчас не самое подходящее время, чтобы писать об этом. Вполне возможно, что кольцо Саргасс не только идентифицирует меня как друга, но и действительно привлекает их — хотя нас всех привлекают друзья, с кольцом или без него. (Возможно, я придаю этому слишком большое значение.)

Независимо от того, обладает ли кольцо такой силой, Соседи, возможно, нашли меня прежде, чем дали мне знать о себе, что произошло после того, как мы со Шкурой расспросили Вадсиг — точнее, после того, как мы с Копытом встретились с Вапеном в пивной. Они были готовы помочь нам, и действительно, их показания были очень ценны для нас во время моего суда, о чем я расскажу через минуту или две.

Мне неприятно об этом говорить, но остается еще четвертая...

Орев вернулся. Я только что услышал, как он стучит в окно. Он влетел ко мне и, как обычно, весело поздоровался, хотя ему было холодно и голодно. Согласно пословице, черные дрозды лучше всего жиреют в холодную погоду, но к Ореву это, похоже, не относится; во всяком случае, я сомневаюсь, что он достаточно силен, чтобы добыть много пищи из замороженного трупа.

Я отправил его с посланием для Крапивы, что мне следовало сделать задолго до этого. Она, должно быть, беспокоится о Копыте и Шкуре, как и я, и очень беспокоится о Сухожилии. Мелким почерком, на половине листа этой бумаги, я объяснил, что он счастливо живет на Зеленой, где у нас двое внуков, и является кальде процветающей деревни. Я также заверил ее, что близнецы в безопасности со мной, и сказал ей, что у нас есть приемная дочь и что Крайт, которого я усыновил, мертв. (Это последнее, возможно, было неразумно; кроме того, если Джали была матерью Крайта, то он, по сути, был внуком — но ведь можно усыновить внука, наверняка.)

Я вижу, что перепутал кольца. Саргасс подарила мне другое кольцо, а не то, которое на мне, хотя они очень похожи. Я ношу кольцо Орева. Кажется, камень меняет цвет, когда его носят; изначально он был намного темнее, конечно. Наверное, мне следовало бы вернуться и исправить свою ошибку, но я терпеть не могу вычеркивать — это придает странице такой уродливый вид. Кроме того, вычеркнуть — означает взять на себя ответственность за правильность всего, что оставлено. Исправить эту или любую другую ошибку значило бы пригласить тебя спросить меня (когда ты прочтешь это, а я надеюсь, что скоро ты это сделаешь), почему я не смог исправить какую-то другую. И я не могу исправить все или даже большинство из них, не разорвав весь отчет в клочья и не начав заново. Кроме того, мой новый отчет будет еще хуже, так как я не смогу удержаться от того, чтобы приписать себе знания и мнения, которых у меня не было в то время, когда происходили описываемые мною события. Нет, на самом деле есть такие вещи, как честные ошибки; этот отчет полон ими, и я намерен оставить его таким.



 

Получив удар дубинкой во время слушания у судьи Хеймера, я снова оказался в заброшенной башне в утесе, в которой оставил Джали. Сначала я был вне себя от радости, думая, что легко найду ее и верну в спящее тело.

Я обыскал башню, обнаружив множество странных устройств и запертую дверь, которая, казалось, вела в сам утес, без сомнения, открываясь в какую-то расселину. Однако Джали нигде не было видно, и в конце концов я был вынужден признать, что за то время, пока она была одна, она покинула башню, потеряв надежду на спасение и вылетев через круглый иллюминатор — я описал его много раньше, — и направилась вниз к окутанным туманом болотам, в которых родилась.

Я поговорил с Оревом, который немного пришел в себя после утомительного перелета. (Вчера он казался очень усталым и слабым и, как только его накормили, спрятал голову под крыло.) Я подробно расспросил его о моем письме.

— Птиц взять.

— Я прекрасно знаю, что ты взял его, Орев. Но ты отнес его Крапиве? Доставил его, как я просил?

— Да, да! Взять дев. Дев плакать.

— Понимаю. — Я встал и некоторое время ходил взад и вперед по комнате, останавливаясь то у одного окна, то у другого — всего их семь, — чтобы посмотреть между свинцовым каркасом и пупком[139], имеющимся в центре каждого ромба из голубоватого стекла. Этот дом чудесно расположен, на вершине небольшого холма, оттуда открывается прекрасный вид на Дорп; но я не мог бы рассказать тебе, что видел, через секунд пять после того, как смотрел. Если бы там воссоздали четверть Солнечной улицы, какой она была до пожара, я сомневаюсь, что заметил бы ее.

Орев прыгал взад-вперед, щелкая клювом и тихонько свистя, что говорило о нервозности, и наконец я повернулся к нему:

— Что она велела тебе сказать мне, Орев? Должно быть, там что-то было.

— Нет сказать.

— Ничего? Конечно, она что-то сказала — должна была. Ты говоришь, что она отослала тебя обратно, не сказав ни слова?

— Нет сказать, — настаивал он.

— Мы говорим о Крапиве? Женщина в бревенчатом доме на южной оконечности Ящерицы? Рядом с хвостом?

— Да, да. — Он утвердительно подпрыгнул. Я описал ее, и он повторил: — Да, да.

— Ты нашел ее днем или ночью, Орев? Ты помнишь?

— Солнц свет.

— Тогда днем. Что же она делала? Я имею в виду, до того, как ты отдал ей мое письмо.

— Смотр вод.

— «Смотр вот»? На что она смотрела?

— Смотр мокр. Больш мокр. Смотр вод.

— А, понятно... то есть я понимаю. Смотрела ли она в окно или стояла на берегу? — Как бы глупо это ни звучало, но эти детали были важны для меня. Мне очень хотелось представить ее такой, какой она была, когда появился Орев.

— Нет стоять. Дев сидеть.

— Она сидела на берегу? Ты это хочешь сказать? На гальке? — Когда мы были намного моложе, мы обычно расстилали там одеяло и сидели на нем, глядя на звезды; но мы уже давно не делали этого.

— Стул сидеть! — Он начал терять терпение.

— Значит, она вынесла из дома стул и сидела на нем, глядя на море. Полагаю, это вполне естественно — мы с Сухожилием отплыли на лодке. Естественно, она ожидала, что мы вернемся тем же путем. Был ли кто-нибудь с ней, Орев?

— Нет, нет.

— Она была одна? Никого с ней не было?

Он подхватил мое слово, как часто делает:

— Никого.

— Не думаю, что ты приземлился ей на плечо. Тогда как же ты доставил письмо? Ты заговорил с ней первым — сказал, кто ты и кто я?

Орев задумчиво склонил голову на одну сторону, потом на другую, его блестящие черные глаза были полузакрыты.

— Полагаю, это не так уж важно. Ты помнишь, что она тебе сказала?

— Птиц бросить!

— Ты пролетел над ней и уронил мое письмо? Надеюсь, не в море.

— Да, да! Нет мокр.

— Во всяком случае, она получила мое письмо и прочла его. Должно быть, так оно и было, потому что ты сказал, что она плакала.

— Да, да.

— Но тогда, Орев, — я погрозил ему пальцем, — она должна была дать тебе какой-то ответ. Ты ведь не улетел сразу после того, как доставил мое письмо? Ты, должно быть, устал, и, хотя я полагаю, что ты мог бы напиться из ручья, который вращает нашу мельницу, я бы ожидал, что ты попросишь у нее еды.

— Рыб голов.

— Да, именно так.

— Птиц сказать. Рыб голов?

Я кивнул:

— Она всегда была очень щедрой и наверняка помнила прежнего Орева, любимца Шелка.

Он подлетел к окну и постучал по одной из панелей, давая понять, что хочет вылететь:

— Уйти-уйти!

— Если ты этого хочешь. — Я освободил задвижку и отодвинул для него створку. — Но снаружи холодно, так что будь осторожен.

— Дев писать. Давать птиц. — Потом он исчез.

Теперь я должен закончить свой отчет о поисках Джали. Убедившись, что она уже не в башне, я подошел к круглому проему в стене башни, говоря себе, что я здесь только дух и что духи не могут пострадать от падения; и все же я не мог забыть, что случилось с Дуко на Витке красного солнца и то безмозглое существо, которое мы разбудили, вернувшись на Синюю.

(Еще одна ошибка. Мне следовало написать «бездуховное» или что-то в этом роде. Разум у Дуко остался, по крайней мере, в некотором смысле. Но надежды и мечты ушли навсегда. Я не стану ее вычеркивать, хотя и испытываю искушение.)

Когда мужчины и женщины умирают, их духи могут отправиться в Главный компьютер — так мы когда-то верили. Возможно, Внешний или какой-то другой бог посылает своих слуг, чтобы привлечь их на свою сторону, как учили в Бланко. Но когда дух человека умирает, это смерть за пределами смерти.

Дюжину раз я приказывал себе прыгнуть, убеждая себя, что со мной ничего не случится, и дюжину раз я сдерживался. Я писал, что боялся из-за того, что случилось с Дуко Ригоглио; но правда в том, что сперва возник страх, и только потом я обнаружил его причину — или если не истинную причину, то логическое обоснование, чтобы оправдать его. Джали улетела, сказал я себе, но я не могу летать.

Как только мой разум сформировал эти слова, я понял, что они были ошибочными; здесь Джали была не сотворенной инхумой имитацией человеческого существа, а настоящим человеческим существом, и как таковая она могла летать не больше, чем я. Конечно, вполне возможно, что она прыгнула — я уверен, ее страх высоты намного меньше моего.

Это напомнило мне белоголового, чьи подрезанные крылья не позволяли ему улететь. Белоголовый попытался взлететь, когда он и Шелк дрались на крыше Крови, и разбился насмерть. Стоя в круглом проеме, я даже отодвинул рукав, чтобы посмотреть на шрамы, оставленные его клювом на руке Шелка. Нет нужды говорить, что их там не было — это Шелк, а не я сражался с белоголовым, точно так же, как Шелк убил Кровь, когда тот отрубил руку своей матери, и не имеет значения, насколько живо я представлял себе ту или иную сцену.

Как ни страшно было стоять в проеме, глядя на джунгли, лежащие так далеко внизу, спуск на утес оказался еще хуже, потому что занял гораздо больше времени. Сначала я хотел вылезти из самого проема, но тут же увидел, что серая каменная стена башни слишком гладкая, чтобы я мог спуститься. Я мог бы сделать это, если бы был мальчиком или Шелком, который однажды сказал мне, что в молодости мог лазить по деревьям как обезьяна — но я мог упасть и разбиться насмерть. Я стал спускаться к основанию башни и, когда посчитал, что нахожусь у подножия внешней стены, попытался отодрать камни с помощью длинного остроконечного инструмента, найденного в одной из мастерских. Мне это не удалось, но через некоторое время я закрыл глаза и прислонился к стене, говоря себе, что должен как-то сделать это, и почувствовал, как она смягчилась позади меня.

Склон утеса был достаточно неровным, и, казалось, я мог спуститься по нему. Я делал неплохие успехи — во всяком случае, так мне показалось, когда я рискнул взглянуть вниз.

Это было крайне глупо с моей стороны. Холмистая зеленая равнина, которая на самом деле была верхушками деревьев, более высоких, чем любая башня, казалась отсюда такой же далекой, как и от проема в стене башни, и головокружительная пустота, отделявшая меня от нее, была ужасающей. Я закрыл глаза и отчаянно вцепился в каменный выступ, за который держался, снова и снова повторяя себе, что, когда я открою их, я не должен смотреть вниз.

Через минуту или две я попробовал открыть их, но глаза неумолимо тянуло к зеленой равнине. Не могу сказать, что я снова застыл, потому что и до этого не двигался, но движение казалось еще более невозможным, чем прежде.

Внизу появилась точка и стала расти. Сначала я подумал, что это дым — кто-то далеко внизу, под равниной из листьев, развел костер из мокрых дров, как часто делали мы; я незряче смотрел на нее, как человек, которого вот-вот казнят, смотрит на расстрельную команду, но видит только дула карабинов. Они кружились и поднимались, дрейфуя (как мне показалось) ко мне. Пару секунд я смутно думал, что кто-то поджег весь этот мокрый и гниющий виток, и теперь он дымится. Потом я осознал, что вижу, и начал подниматься, надеясь снова оказаться в безопасности башни.

Я не успел далеко уйти, как они догнали меня. Некоторое время назад я описал, как инхуми, которые сражались за меня в войне с Ханом, осадили нас, когда мы с Вечерней пытались сбежать вниз по реке Нади. Тогда все было плохо, и темнота делала положение еще хуже. Здесь было намного хуже, и даже еще хуже от ясного дневного света, который омывал меня и тысячи инхуми. Большинство из них были простыми животными, похожими на летучих мышей — рептилиями с длинными клыками и отвратительными оскаленными мордами. Но были среди них и такие, чьи родители питались человеческой кровью, голые и голодные, с блестящими глазами на лицах, как у нас, с болтающимися позади ногами не больше детских, с руками и кистями, сплющенными и расширяющимися в крылья. Они говорили со мной и друг с другом, говорили жестокие слова и слова притворной доброты, которые были хуже, чем жестокость — слова, которые будут преследовать меня во сне, пока смерть не избавит меня от них. Их крылья били меня по лицу, когда я поднимался, а зубы, через которые они сосали кровь, вонзались мне в шею и руки, в спину и ноги, пока мои руки и ноги не стали скользкими от крови, хотя я защищался, когда у меня была свободна рука или нога. Я не могу сказать, как долго длился подъем, — без сомнения, он показался намного длиннее, чем был на самом деле, и хотя были мгновения, когда я был вынужден подниматься с одной скальной полки на другую, были и другие, когда я мог карабкаться вверх по крутым склонам осыпи, опасаясь, что вся масса может соскользнуть, но все равно быстро продвигаясь вперед.

В конце концов я понял, что в спешке промахнулся мимо башни и теперь нахожусь не под ней, а над ней. Тем не менее я продолжал карабкаться вверх, чувствуя уверенность, что поиски башни (я не знал, справа она или слева) наверняка обрекут меня на смерть. На вершине утеса я надеялся найти ровную площадку, где мог бы отбиться от своих мучителей, вспомнив, что, хотя их было много, они воздерживались от прямого нападения на Вечерню и меня, пока мы бодрствовали.

Это напомнило мне, наконец, об азоте, а азот — о мече, который я воссоздал для себя на Витке красного солнца, мече, который я бросил несчастному омофагу в львиной яме, о мече, который растаял в его руках. Тогда я сформировал для себя игломет и, когда он затвердел, стал стрелять в инхуми, снова и снова.

Эффект был необычайный. Некоторые кувыркались в воздухе и разбивались насмерть. Некоторые просто казались испуганными, сознавая, что они каким-то образом были ранены, но недоумевали относительно природы раны. Некоторые казались полностью защищенными от его игл и продолжали нападать на меня, пока я не стал бить их иглометом, как дубинкой. Если бы они набросились на меня всей толпой, я бы, без сомнения, упал и был бы убит; но им нужна была моя кровь, а не моя жизнь, и мой искалеченный труп у подножия скалы мог дать очень мало. Это меня и спасло.

Здесь я испытываю искушение написать, что вершина утеса внезапно появилась надо мной, потому что именно так мне и показалось. Правда, конечно, была значительно прозаичнее — я медленно продвигался к ней, не зная расстояния до нее, поднялся в итоге втрое выше высоты самой башни и таким образом достиг вершины. Не думаю, что смог бы сделать это в теле, распростертом на полу селлариума судьи Хеймера. К счастью, у меня было другое тело; вес, который я поднимал — иногда царапая кровоточащими пальцами красную поверхность утеса, — хотя и казался реальным, был значительно меньше моего истинного веса.

Поначалу было достаточно достичь вершины. Я лежал на спине, задыхаясь и дрожа, стреляя из игломета в любого инхуми, который подходил слишком близко. Заговорила женщина. Я предположил, что это был один из тех инхуми, которые дразнили меня своей ложью во время моего восхождения, и не обратил на это особого внимания. Потом надо мной склонилась Джали, ее рыжеватые волосы коснулись моей щеки, а милое и красивое лицо смотрело на мое:

— Ты вернулся! Я уже не надеялась.

— Я был заключенным, — сказал я ей. — Мы уже были под арестом, когда ты ушла, помнишь? — Осознав, что инхуми больше не нападают, я сел с ее помощью.

— Это твоя мужская половина, Туманная? — спросил новый голос. — Его кровь не наполняет наши желудки. — Говоривший был инхуму, в виде карликового, безволосого, истощенного человека.

Джали кивнула:

— Это мой отец.

Он снова заговорил, но я не могу вспомнить слов, их было всего два или три. Я выстрелил в него, моя игла пронзила центр его груди, и я смотрел, как он умирает.

— Зачем ты это сделал? — Джали была в ужасе.

— Он мне болезненно напомнил о том, кто мы и кто они.

— Эти... они поклоняются мне, Раджан. Они не будут использовать это слово, но так оно и есть. Мы... они приносят мне еду, которую я не могу есть. Детей, и все это время я знаю, что мое тело голодает там, наверху.

Я уже собирался спросить, что стало с детьми, чью кровь она не могла пить (хотя, боюсь, я знал), когда мое внимание привлекла новая фигура, высокая и плотно закутанная в бесцветный плащ, приближающаяся к нам неуклюжими птичьими шагами. Увидев его, я понял, что объект, который я принял за большой черный валун, на самом деле был приземистым куполообразным зданием без окон.

Джали сказала мне (без сомнения, правильно), что я не должен был убивать ее друга. В ответ я сказал ей:

— Ты простишь меня? Я многое простил тебе и сделал своей дочерью, хотя когда-то ты была моей рабыней.



 

Прошло уже несколько дней с тех пор, как я писал. Я был очень недобросовестным, но это было напряженное время. Мы собираемся уходить. Я опускаю Соседа — то, что мы ему сказали, быстро станет ясным. Завтра мы отплываем домой; если я хочу записать свой суд, то лучше сделать это сегодня.

Он проходил в так называемом Дворце правосудия — большом, добротно построенном здании с залами заседаний для всех пяти судей. Меня забрали из дома Аанваген за несколько часов до суда и заперли в камере в задней части здания. Орев навестил меня там, без труда проскользнув между прутьями моего окна, улетел и вернулся с Бэбби.

Было очень приятно снова увидеть его.

— Ты вырос, — сказал я. — Ты только посмотри на себя! Ты был не больше большой собаки, когда я освободил тебя.

«Ты действительно мой старый хозяин?» (Это было сказано глазами Бэбби — единственный способ, которым он может говорить; однако я достаточно хорошо понимаю его.)

Я просунул руку сквозь решетку, и он встал на четыре задние лапы, упершись всеми четырьмя передними в стену, и понюхал мои пальцы. Его пальто — не могу назвать его мехом — было жестким, как щетина щетки.

«Да! Да, это ты!»

— Я действительно очень рад тебя видеть, Бэбби. Мне очень нужна твоя помощь. Ты мне поможешь? Это может быть опасно.

— Птиц помочь!

Я кивнул:

— Ты уже мне очень помог, и я должен просить тебя о большем. Ты должен помочь Бэбби найти зал суда, когда меня заберут. Суд будет в этом здании, в передней части.

— Птиц найти!

И он нашел.

Написав об Ореве, я не мог удержаться от желания открыть окно в надежде, что он вернулся. Но его там не было. Я высунул голову и увидел несколько птиц, но не его.

Меня привели в зал суда с наручниками на запястьях, которые, казалось, должны были пристыдить меня. Мне не было стыдно, наоборот — мной овладела какая-то острая радость. Либо мы добьемся успеха, и мои беды здесь прекратятся (они закончились, только на смену им пришли другие), либо мы потерпим неудачу, и по крайней мере я буду убит. Весьма вероятно, что мою дочь и обоих сыновей тоже убьют — но, в конце концов, смерть ждет всех нас, хотя я бы не хотел увидеть их мертвыми; и очень хорошо, что все трое ждали в зале суда вместе с моим адвокатом.

Теперь, когда я упомянул о нем, я понимаю, что должен был рассказать о нем прежде, чем начать описание моего суда, но уже слишком поздно. Его зовут Вент[140], он средних лет, лысый и пузатый. Его назначил мне судья (позже я сам назначил его судьей).

Он встал, чтобы поприветствовать меня, и Копыто со Шкурой тоже встали. Затем вошел Хеймер, одетый в черное, как авгур, и нам всем пришлось встать. Только тогда я понял, насколько полон зал суда, и по шуму, проникавшему через его массивные двери, понял, что толпа снаружи тоже хочет войти. Конечно, именно тогда Сайфер поймала мой взгляд, указывая на краснолицего мужчину рядом с ней и артикулируя слова, которых я не понимал. Она выглядела очень счастливой и почти вне себя от волнения, так что я предположил, что у нее были какие-то хорошие новости. Я улыбнулся ей и постарался выглядеть как можно увереннее, одновременно ломая голову над тем, кто же этот краснолицый мужчина, которого я должен был узнать.

Глава десятая ЧЕРЕЗ ДВЕРЬ КВАДРИФОНСА

Хряк перестал свистеть и сказал:

— Х'уже не так далехо, кореш. Хошь х'увидеть х'его?

— Город, в котором я родился? (Он сделал усилие, чтобы не сказать «увидеть».) Сказать по правде, я этого боюсь. Все изменилось, и, боюсь, не в лучшую сторону. Вряд ли в лучшую. Гончая, ты сказал, что Шелк больше не кальде...

— Хорош Шелк! — Орев, который ехал верхом на втором вьючном осле, взлетел ему на плечо и внезапно расцвел черным и алым в ярком солнечном свете.

— Тогда кто?

— Кто теперь кальде? — Со своего места на переднем осле Гончая оглянулся через плечо. — Муж генерала Мята. Его зовут Бизон. Кальде Бизон.

— Это хорошо. Я его немного знаю.

— Ты собираешься с ним поговорить?

— Речь Шелк, — пробормотал Орев.

— Я собираюсь попробовать. — После этого он замолчал, его мысли были заняты пустыми домами, мимо которых они проехали, и домами (многие из которых, по-видимому, тоже пустовали), к которым они приближались. Вверх по этой дороге Шелк ехал вместе с Гагаркой, а обратно — на поплавке, которым управлял Бекас, но Шелк мало говорил об этом. Он попытался припомнить, ходил ли сам по этой дороге, пришел к выводу, что не ходил, и вдруг при виде узкого старого дома, розовая краска которого выцвела почти до невидимости, а коркамень крошился, его захлестнула волна воспоминаний. Крапива, карабин на его плече, майтера Мрамор и оборванная толпа добровольцев, поющих, чтобы поднять себе настроение.

Я из города бегу,

Его видеть не могу.

Вот прелестный милый сад,

Фонтан с яблоней шумят.

Там красавица живет, меня ловко проведет.

Горький опыт не соврет.

Были и другие песни, много, но он смог вспомнить только эту. Крапива наверняка знает их все.

Он обернулся, чтобы посмотреть на дом, но тот уже скрылся за деревьями. Как долго он простоял пустым? Двадцать лет, пятнадцать или десять. Крыша протекла, и некому было ее починить, так что вода просачивалась в трещины в коркамне. Зимой вода замерзала, и с каждым годом стены трескались все больше и больше.

— Речь, речь, — предложил Орев. — Речь хорош.

Он улыбнулся:

— Если хочешь. Ты спросил, счастлив ли я вернуться в родной город, Хряк. Я сказал, что опечален мыслью о том, что могло случиться с ним в мое отсутствие. Мы только что проехали мимо дома, который мне запомнился.

— Знавал тех людей?

— Нет. Но однажды, еще мальчишкой, я проходил мимо него, и мы пели песню о доме с яблоней в саду. Я видел его, и там действительно был небольшой сад с яблоней. Кажется, я припоминаю, что на верхних ветвях было несколько яблок, хотя точно сказать не могу. В то время это казалось чудесным совпадением, волшебным совпадением и добрым предзнаменованием. В тот момент мы жаждали добрых предзнаменований. Мы даже не были труперами-любителями, хотя и считали себя таковыми.

— Хо, х'йа.

— Каменщики и плотники с карабинами, из которых они едва умели стрелять, с известковым раствором и опилками на коленях. У меня был карабин и игломет, и я безмерно гордился обоими. Ты был трупером, Хряк. Надеюсь, у тебя была лучшая подготовка, чем у меня.

— Не намного.

— Нет речь. — Орев уловил что-то в тоне Хряка.

— Мне стало интересно — надеюсь, ты не подумаешь, что я вмешиваюсь не в свое дело, хотя, возможно, так оно и есть, — не было ли у вас какой-нибудь церемонии посвящения. Жертвоприношение для Сфингс в каком-нибудь мантейоне, чтобы посвятить тебя и твоих товарищей искусству войны.

Хряк не ответил.

— Ты чем-то напоминаешь мне человека по имени Гагарка, а Гагарка был очень религиозен, несмотря на всю свою жестокость и развязность.

— Х'а твои боги позволили б х'им забрать мои зенки, кореш? Х'ежели б молился правильно х'и все тахое?

Он пожал плечами:

— Я полагаю, что они могли бы вмешаться, чтобы предотвратить такую жестокость, но, похоже, они редко это делают. Когда ты в последний раз был в мантейоне, Хряк?

Чтобы заполнить молчание, последовавшее за этим вопросом, Гончая сказал:

— Мы с Пижмой почти не ходим туда. Мы должны начать, если она беременна, иначе будет много проблем с обмыванием ребенка, не так ли?

— Дай х'им чо-нибудь. Х'эт все х'исправит.

— Я не богатый человек, — словно извиняясь, сказал Гончая. — Хотел бы я им быть.

«А я бы хотел, чтобы здесь была огромная гора, — подумал он. — Огромная гора, по извилистому перевалу которой мы бы ехали все утро, так чтобы можно было внезапно обогнуть каменный выступ. Тогда мы обнаружили бы, что смотрим вниз на Вайрон, который расстилается под нами, как ковер, улицы бегут на северо-восток и юго-запад, на юго-восток и северо-запад, а широкий косой разрез Солнечной улицы пересекает их с востока на запад, проходя прямо через самую старую часть города. Эта часть была построена Пасом, как и старый розовый дом, дома и лавки, построенные до того, как здесь появились жильцы, до того, как кто-то здесь покупал или продавал. Мы должны были бы объявить их священными и содержать в порядке; вместо этого мы нашли сотню поводов для жалоб, дали им разрушиться, одному за другим, и построили новые, которые, как мы говорили, были лучше, даже когда они не были».

Яблоня тоже исчезла. Теперь, когда свечи стоят так дорого и когда лампадное масло так трудно найти, деревья рубят на дрова. Может быть, ее посадил Пас? Он не мог этого сделать, яблони живут не дольше человека. Но теперь, когда она исчезла, когда ее срубили, распилили и сожгли, сможет ли кто-нибудь посадить другую?

— Кажется, тогда я впервые услышал эту песню, — сказал он вслух. — Это была для меня новая песня, и, уверен, я не думал тогда, что она будет столько для меня значить.

— Ты пойдешь в Хузгадо, Рог? — спросил Гончая. — Ты сказал, что хочешь поговорить с кальде.

— Я знаю, что сказал. — Прилив новых мыслей.

Гончая прочистил горло:

— Я пойду в ту гостиницу, о которой тебе рассказывал. Так как я собираюсь снять комнату, я могу также поесть там — у них хорошая еда. Если вы с Хряком захотите пойти со мной, я с удовольствием угощу вас. Тогда вы узнаете, где она находится, на случай, если не сможете найти другое пристанище сегодня вечером.

Придя к решению, он покачал головой:

— Это очень любезно с твоей стороны, но я знаю, где это. Сначала я хочу пойти в четверть Солнечная улица, где раньше жил, а не в Хузгадо. Если только Вайрон не изменился еще больше, чем я предполагаю, мне, вероятно, придется ждать большую часть дня, прежде чем я смогу попасть к кальде; и если я приду во второй половине дня, я, вероятно, прожду остаток дня и не войду вообще. Так что я не пойду в Хузгадо до утра. А как насчет тебя, Хряк?

— С тобой, кореш. Ты не против, чо х'он спросит х'об зенках?

— Конечно, нет. В четверть Солнечная улица?

— Худа х'идешь ты.

— Птиц идти, — объявил Орев. — Идти Шелк.

Домов стало больше, и не все они были пустыми; вскоре они выстроились вдоль дороги. Гончая указывал на те, которые принадлежали друзьям и знакомым, рассказывая какой-нибудь анекдот или описывая какой-нибудь эксцентричный поступок:

— Вот мантейон этой четверти. Туда мы ходили, когда жили здесь.

— Думал, чо ты не, — мягко возразил Хряк.

— О, иногда. Теперь мы иногда ходим с мамой Пижмы, и она хочет, чтобы мы ходили почаще, я знаю. Но в те дни мы всегда ходили туда, когда приезжали ее мать и отец. Тогда ее отец был еще жив. По-моему, я уже говорил тебе, что, когда он умер и оставил нам магазин, мы вернулись в Концедор. — Он заколебался. — Полагаю, сейчас он заброшен. В четверти осталось не так много людей. Если его бросили, то, боюсь, он будет заперт. Не хотите ли заглянуть внутрь на минутку, если это не так?

— Х'йа, — обрадовался Хряк. — Х'а х'он может глянуть? Х'он не может. Впрочем, хотю посмотреть х'его. Х'а хак нащет тя, кореш?

— Если это нас не задержит.

— О, он небольшой. Совсем небольшой. Просто обычное место, я уверен, но я подумал, что вам может быть интересно.

— Нет резать, — пробормотал Орев.

Хряк склонил голову набок:

— Х'о чем Х'орев грит?

— Что он говорит? Он говорит: «Нет резать», как всегда говорил первый Орев, любимец патеры Шелка. Возможно, это та же самая птица.

— Нет резать! — повторил Орев более отчетливо.

— Ты знаешь, почему он так говорит? — поинтересовался Гончая.

— Он знает, что там приносят в жертву животных, и боится, что его тоже могут принести в жертву. Если бы мы понимали, что другие животные пытаются сказать нам, то без сомнения обнаружили бы, что они говорят то же самое.

Как раз в этот момент над головой пролетела стая ворон, кружась и каркая; услышав их, Хряк спросил:

— Чо х'они грят, кореш? Ты завсегда знаешь, чо грит Х'орев, чо нащет х'этих?

Он посмотрел в направлении небоземель и, казалось, на мгновение забыл о своих товарищах и о себе:

— «Завтра, завтра, завтра». Я думаю, это значит, что завтра я найду Шелка, хотя я уже нашел его; но это также может означать, что завтра ты найдешь новые глаза. Надеюсь, это так.

Гончая с любопытством оглянулся:

— Ты уже нашел Шелка? Я удивлен, что ты нам не сказал.

— Я нашел бога прошлой ночью, после того, как ты рассказал мне о нем; и я не должен был говорить даже этого, Гончая. Пожалуйста, забудь, что я упомянул об этом.

Гончая молчал, пока они проходили мимо других пустых домов, но потом спросил:

— Ты можешь читать будущее по полету птиц? Я слышал об этом, но забыл, как это называется.

— Если ты хочешь узнать слово, чтобы произвести впечатление на своих друзей, то это «ауспиции». Если ты ищешь знания для себя, то это просто «авгурии» — изначальный способ гадания авгуров, но сейчас им пренебрегают.

— Шелк знать, — уверил их Орев.

— Очень может быть, — сказал он, — но не я.

Вскоре они добрались до мантейона; его широкий парадный вход был надежно заперт, но цепкие пальцы Хряка легко сорвали засов с боковой двери.

— Хто-то взломал до нашего прихода, — объяснил он. — Шурупы ввинтил взад, но дерево х'их не держит.

После солнечного света улицы внутри было темно, как в пещере. Хряк добрался до задней стены, — ножны стучали по скамьям, — отложил меч в сторону, нашел алтарь и быстро ощупал его края и углы.

— Нет резать! — еще более непреклонно заявил Орев.

— Не беспокойся, — сказал ему хозяин. — Здесь нет Священного Окна. Боюсь, именно за ним они и охотились. Это то, что ты там ищешь, Хряк?

— Х'йа, кореш.

— Есть несколько мантейонов, которые все еще открыты, — сказал Гончая. — Рог мог бы отвести тебя туда, раз уж ты идешь с ним. Или я сделаю это, если он занят другими делами.

— Спасиб'те. Спасиб'те большое.

— А ты бы этого хотел? Мы можем остановиться где-нибудь по дороге в гостиницу.

Хряк повернулся к ним, медный кончик обтянутых кожей ножен снова коснулся края алтаря:

— Ты сказал, чо х'идешь в четверть Солнечная х'улица, кореш?

— Да. Там я остановлюсь у мантейона, хотя и не знаю, стоит ли он до сих пор, а если стоит, то открыт ли вообще. Я должен предупредить тебя, что большая часть четверти сгорела двадцать лет назад.

— Х'иду с тобой, — решил Хряк. Он стоял у амбиона, и его толстые черные ногти, казалось, вонзались в резные деревянные бока.

— Ты не хочешь рассказать мне, что тебя беспокоит? Ты не должен, конечно; я сделаю все, что смогу, независимо от того, доверяешь ты мне или нет, хотя, возможно, я смогу помочь тебе более разумно, если ты мне расскажешь.

— Предпочел бы не лезть в х'эт.

— Бедн Хряк! — Орев взлетел к нему на плечо, и наступила тишина, в которой, казалось, вернулись призраки прошлых жертвоприношений. Почти ощущался запах ладана, смешанный с запахами горящих волос и кедра; почти слышалось пение авгура и блеяние ягненка, чье время пришло.

Гончая закашлялся:

— А ты не можешь ему помочь, Рог?

— Незадолго до того, как потерять зрение, ты ходил в мантейон. — Он говорил мягко, но достаточно громко, чтобы его услышали. — Ты стоял там на коленях в молитве — может быть, в молитве, которой теперь стыдишься, хотя и не должен. Твой взгляд был прикован к Священному Окну. Ни один бог не пришел в момент жертвоприношения — или, по крайней мере, не происходило никакой видимой теофании, никаких Священных Оттенков, ничего. Но ты почувствовал покой и глубокую радость, которые не можешь объяснить. Ты хотел бы вернуть их, если бы смог.

— Мы храбили, — сказал Хряк. — Х'он х'и братаны.

— Я понимаю.

— Ты не. Ты никохда не храбил сам?

— Нет, Хряк.

— Х'а тя храбили?

— Нет, никогда.

— Некоторые х'идут за бабами, некоторые за бухлом, х'а некоторые за хартами х'или за тем, чо за х'их можно получить. Х'он — за тем х'и за друхим. Гришь, знаешь, кореш. Знаешь х'эт? Х'или те нужно больше? Чо за бухло х'и чо за баба?

Его правая рука сделала в воздухе знак сложения:

— В этом нет необходимости.

— Спасиб'те. Х'утащили Х'окно, тохда. Ты прав. Тохда старина Хряк не знал х'этого, но х'они знали. Думал х'о золотых чашах, вот х'и все. Слишком большой для двери, кореш. Ты зырил х'эт. Вошел на холенях в твой дом, Гончая. Х'и в х'эт, хак х'и в большинство. Не люблю, но х'иначе нихак. Не сержусь, но высматривал такую, шоб войти стоя, х'и тах каждый раз.

— Мы могли бы увеличить нашу, — сказал ему Гончая. — Я мог бы сделать эту работу сам.

— Вот х'и хорошо. Х'афгур, ты, х'йа, кореш?

— Нет, — мягко сказал он. — Нет, это не так, Хряк. Я же сказал, что нет.

— Х'он был, вроде хак.

— Ты убил его, Хряк?

— Хо, х'йа. Стоял рядом со своим Х'окном, х'он.

При этих словах Хряк выхватил меч, и Орев, пронзительно вскрикнув от страха, полетел обратно к своему хозяину.

— Желтую чашку взял, пошел ко мне. Бросил х'ее х'и сломал. Чой-то грил, х'обидное.

— Бедн Хряк.

— Х'эт сделал, х'ему. Рубанул мечом, х'его. — Хряк поднял свой длинный клинок, который слабо поблескивал в пыльном солнечном свете.

— А потом?

— Разве ты не хошь сказать чо-нибудь х'об х'этом, кореш? Думал, чо ты хотел.

Он покачал головой, хотя Хряк не мог видеть этого жеста:

— Возможно, позже.

— Хак хошь, кореш. Вот чо там было плохое.

— Я бы хотел услышать о хорошем, Хряк.

— Нечего сказать.

— После того как ты убил его, твое внимание привлекло Священное Окно позади него. Я прав?

— Нет. Ховорил те х'об х'их дверях? Достаточно большие, шоб войти, не вставая на колени. Так х'он сделал? Х'он сделал.

— Да.

— Не там, где х'он лежал, но на моих коленях, точно так же. Х'оттенхи. Много х'оттенхов. Не мог стоять, х'упал.

— Ты что-то сказал, Хряк? Молился или пытался молиться?

— Не. Пробовал. Не мог. Х'он мог? Х'он не мог! Соплил, хак большая девха. Соплю, щас.

— Плачешь, ты имеешь в виду. Да, но мы с Гончей не смеемся.

— Хорошо с вашей стороны. — Хряк глубоко вздохнул и вытер нос рукавом, уже феноменально грязным. — Х'эт все, кореш. Х'эт хонец.

— Нет, не совсем, и история будет незаконченной — незавершенной, — если ты не расскажешь остальное. Если только ты не сделаешь это сейчас. Это нельзя больше откладывать.

— Рог... — Гончая схватил его за руку.

— Я отвечу на твои вопросы через несколько минут, — сказал он. — Они могут подождать, поверь мне. Давай, Хряк.

— Чо-то мя задело. — Хряк говорил так, словно забыл, что его кто-то слушает. — Тохда х'у мя были зенки.

— Да. Конечно.

— Хоснулся моих плеч х'и головы, хак будто стоял сзади. Х'огляделся по сторонам. Ничего не было там.

— А потом?..

— Почувствовал х'эт, кореш. То, чо ты сказал. Хотел чувствовать всехда, но не чувствовал больше.

— И после этого ты несколько изменился. Обнаружил, что делаешь то, что удивляет тебя самого.

— Х'йа.

— Хорош Шелк, — пробормотал Орев с его плеча.

— Это была исповедь, Хряк. Я не объявлял об этом, но так оно и было. Я мирянин, как я уже сказал, но мирянин может исповедовать, когда в этом есть нужда. Я бы хотел, чтобы ты сейчас встал на колени. Я знаю, что тебе это не нравится, но ты не должен скрывать от Внешнего — это он прикоснулся к тебе сзади, я уверен, — почтение, которое ты оказываешь стольким дверям. Ты встанешь на колени?

— Думаешь, х'он могет вернуть мне зенки?

— Понятия не имею. Ты встанешь на колени?

Хряк так и сделал.

— Хорошо. Это было худшее препятствие, которое, я боялся, мы не сможем преодолеть. — Быстрым движением он послал Гончую к задней части мантейона. — А теперь повторяй, что я говорю. Очисти меня, друг.

Хряк покорно повторил.

— Тебе не нравится говорить «я», правда, Хряк? Я имею в виду местоимение, а не «йа», которое ты используешь вместо «ага», означающее согласие. Может быть, это суеверие?

— Не звучит хорошо в светоземлях, — пробормотал Хряк.

— Невежливо? Тогда ты можешь сказать: «ибо Внешний и другие боги были оскорблены мной». После этого ты должен рассказать мне обо всем очень плохом, что ты сделал, кроме грабежей и убийств, которые уже описал. Орев, ты должен оставаться с Гончей, пока я не позову вас обоих.

В задней части мантейона Гончая наблюдал за коленопреклоненным Хряком (таким огромным, что даже на коленях он был почти так же высок, как человек в поношенной коричневой тунике), пока совершенно не смутился.

— Муж речь, — объяснил Орев, усаживаясь на спинку скамьи перед Гончей. — Речь Шелк. — Он присвистнул, чтобы подчеркнуть важность этого разговора, и добавил: — Птиц идти. Идти Гонч.

Гончая рассеянно кивнул. Статуи Девяти все еще стояли в нишах вдоль стен. Кто это там с совой, спросил он себя. Некоторые — всего лишь младшие боги, он был уверен. Поскольку статуй было больше девяти, они должны были быть. Он всегда считал младших богов неважными; впервые ему пришло в голову, что и сам он неважен, а такие важные боги, как Ехидна (вон там, держит в каждой руке по гадюке), заботятся только о важных людях и важных делах:

— Ехидна, и Молпа с дроздом. Но кто это там с голубями?

— Муж речь, — повторил Орев в другом контексте.

— Сам с собой, — ответил Гончая. — Я пытался дать имена этим богам, вот и все.

Один из бормочущих голосов в передней части мантейона стал более внятным.

— Тогда я приношу тебе, Хряк, прощение богов. Во имя Внешнего ты прощен. Во имя Великого Паса и Серебряного Шелка ты прощен. И во имя всех младших богов ты прощен властью, вверенной мне. — Быстрый жест описал знак сложения над склоненной головой Хряка.

Гончая направился к ним, видя, что огромный Хряк встает и расправляет плечи. Когда слепое лицо Хряка повернулось в направлении звука его сапог, ступающих по потрескавшемуся каменному полу, Гончая сказал:

— Я думаю, что должен сказать тебе об этом, Хряк. Я старался не слушать и не слышал, я был далеко, и вы оба говорили тихо.

— Все пучком, х'ежели ты тах х'и сделал, — сказал Хряк. — Лилия, кореш?

— Нет. — Он покачал головой. — Ни один из вас не прав. Гончая, ты слышал часть того, что сказал Хряк о разграблении города в Горах, Которые Выглядят Горами. Ты также слышал, как я объявил — то, что сказал мне Хряк, было частью исповеди, хотя в то время об этом не было объявлено.

Гончая кивнул.

— Ты можешь быть обеспокоен своим долгом гражданина и члена Капитула. Тем не менее ты должен понимать, в чем заключается твой долг. Всякий раз, когда кто-либо, будь то авгур, сивилла или мирянин, случайно слышит часть исповеди, этот человек, связанный честью, обязан сохранить в тайне все, что он — или она — слышал. Он не должен намекать на это или упоминать это каким-либо образом. Я ясно выражаюсь?

— Да. — Гончая снова кивнул. — Конечно.

— Тогда позволь мне сказать вот что. Я уже сказал это Хряку, но я хочу сказать это тебе. Ты знаешь, точно так же, как Хряк и я, то, что было сказано ранее; и мы не дети. Для авгура умереть перед своим Священным Окном, и особенно умереть от стального клинка, как умирают жертвы, — это великая честь. Это смерть, о которой тоскует каждый авгур. Я не хочу сказать, что убийство авгура при таких обстоятельствах не является предосудительным; но когда авгур умирает таким образом, другие авгуры и многие благочестивые миряне должны задаться вопросом, не была ли эта смерть устроена Гиераксом в качестве награды.

— Гиеракс мертв, — сказал Хряк.

Гончая уставился на него.

— Понимаю. Я этого не знал, хотя и предполагал, что это может быть. Без сомнения, это к лучшему.

— Рог?

Он кивнул:

— Да. Что?

— Прежде чем мы уйдем... — начал Гончая. — Ты не боишься, что приедешь в город поздно вечером? Ты же сказал, что не пойдешь в Хузгадо до завтра.

— Сегодня днем я хотел бы посетить четверть, в которой жил. Так что нет. Если только то, что ты собираешься предложить, не займет несколько часов.

— Пятнадцать минут или полчаса, я надеюсь. Пока…

Толстая мускулистая рука Хряка, вооруженная толстыми черными ногтями, обхватила плечо Гончей:

— С тобой, приятель. Все пацаны.

Гончая благодарно кивнул.

— Пока я был у задней стены, я пытался назвать имена богов. Эти... Эти статуи. — Он указал на них. — Ты много о них знаешь. Я это уже видел. Пижма тоже это заметила. Во всяком случае, я не мог их назвать, или только некоторые. Я надеялся, что ты назовешь их и немного расскажешь о каждом из них. Это даст мне возможность кое-что рассказать Пижме. И матери. Я бы и сам хотел это узнать, если Хряк не против.

— Шелк речь? — Орев уставился на него блестящим черным глазом.

— Хо, х'йа. Сделай х'эт, кореш. Сам хотел б послушать.

— Очень хорошо. — Он обвел взглядом статуи. — С чего ты хочешь, чтобы я начал?

— Ну, вот эта. — Гончая указал на ближайшую. — Это ведь Фэа, не так ли?

— Да, ты совершенно прав. Фэа — одна из Семерых, четвертая дочь Паса. Теперь, если подумать, мы не могли бы начать с более подходящего бога, так как мы надеемся найти новые глаза для человека по имени Хряк, а я несу семена кукурузы на Синюю. Пирующая Фэа — богиня исцеления и еды. Она председательствует на пирах и руководит больницами. Как правило, вы можете узнать ее изображения по кабану[141] рядом с ней.

— Да, — с готовностью согласился Гончая. — Вот как я ее узнал.

— Тогда я должен добавить, что в отсутствие кабана Фэа обычно изображают держащей молодого поросенка, а когда поросенка нет, вы можете узнать ее по толстой талии; она — щедрая покровительница поваров и лекарей. Этого достаточно?

Гончая кивнул:

— Следующую я вообще не смог узнать. Кто она такая?

— Дай мне пощупать х'ее. — Толстые пальцы Хряка прошлись по верху и бокам изваяния и исследовали область вокруг его ног. — Х'она носит шлем, не так ли, кореш?

— Да, это так. Шлем с низким гребнем. — Он наклонился поближе, разглядывая статую. — Я хотел сказать, что нет привычного льва, поэтому ты и не смог опознать ее, Гончая, но это не совсем так. Она носит медальон с львиной головой, хотя он слишком мал, чтобы его можно было различить издали. Хряк, который был трупером, конечно, узнал ее по шлему, но я думаю, он боялся — напрасно, — что я могу обидеться, если он назовет ее раньше меня. Она Сфингс, самая младшая из Девяти.

Гончая подошел поближе, чтобы взглянуть на медальон:

— Я рад, что она все еще здесь. Многие ее статуи были разбиты, когда мы сражались с Тривигаунтом.

— Возможно, это замена — статуя выглядит немного новее, чем другие. Если это так, то, скорее всего, именно по этой причине ее льва заменили украшением. Возможно, авгур надеялся, что вандалы примут ее за младшую богиню.

— Хорош бог? — поинтересовался Орев.

Его хозяин пожал плечами:

— Я бы так не сказал, но она не хуже, чем остальные из Семерых. Она слывет храброй, по крайней мере, и в течение своей жизни я обнаружил, что люди, обладающие одной добродетелью, обычно имеют несколько. Можно представить себе человека удивительно храброго, но в то же время алчного, бессовестного, пьющего, завистливого, беспощадного, похотливого, жестокого и все остальное в этом печальном перечне; но никто никогда не встречал такого монстра — по крайней мере, я не встречал.

— Спасиб'те большое, кореш, — сказал Хряк.

Он был ошеломлен:

— Ты же не можешь так думать, всерьез. Я знаю тебя не так давно, но никто из тех, кто провел в твоем обществе хотя бы час, не мог бы предположить, что ты являешь собой массу пороков. Ты великодушен, сердечен и добродушен, Хряк; и я легко мог бы назвать еще дюжину твоих добродетелей — терпение и упорство, например.

— Ты — хороший пацан, кореш.

Гончая откашлялся и, казалось, чуть не задохнулся:

— Я хочу сказать, что Рог говорит и за меня. Я не мог бы сказать это так же хорошо, как он, но я чувствую то же самое. — Последовало неловкое молчание.

— Может, перейдем к следующему? Признаюсь, мне не терпится до него добраться.

— Женщина, держащая змей? Я хотел спросить еще кое-что о Сфингс, но забыл, что именно.

— Вообще-то она довольно интересная фигура. Когда я был мальчиком, я считал ее наименее привлекательной из Девяти, и в этом есть доля правды; но она отнюдь не менее сложная. Можно подумать, что она — зеркальное отражение своей сестры Фэа. Если это так, то Фэа — зеркальное отражение Сфингс, что делает ее богиней мира. Титул ей подходит, хотя она и не удостоилась его, по крайней мере в Вайроне.

Хряк снова прикоснулся к изваянию Сфингс, найдя медальон:

— Х'они сражаются, кореш? Похоже, х'они должны.

— Нет. — Опираясь на посох, он изучал статую. — Несмотря на мечи, которые она держит, Сфингс не просто богиня войны, как мне следовало бы пояснить. Она также управляет послушанием, храбростью, бдительностью и выносливостью — всеми добродетелями, которыми должен обладать трупер, даже чистотой и порядком. Я упомянул, что Фэа была богиней врачей, богиней исцеления. Я знал одного доктора Журавля из Тривигаунта — это было еще до того, как они стали воевать с нами. Он был крепким и храбрым, хотя и невысоким человеком; и он сказал бы нам в недвусмысленных выражениях, насколько хорошая диета и чистые руки имеют отношение к здоровью и исцелению. Так что нам нужны и Фэа, и ее сестра. Можно сказать, что они нуждаются друг в друге.

Выпрямившись, он с улыбкой повернулся к Гончей:

— Ты вспомнил, о чем хотел спросить?

Гончая покачал головой.

— Тогда у меня вопрос к тебе. Когда ты сказал, что многие изваяния Колющей Сфингс были разбиты, я предположил, что ты имел в виду разгневанных жителей Вайрона, которые видели в них символы Тривигаунта. Минуту назад мне пришло в голову, что вандалами могли быть и сами жители Тривигаунта. Статуи, подобные этой, запрещены в Тривигаунте и на его территориях, предположительно по ее приказу, как и ее изображения; и я полагаю, что какая-нибудь глубоко религиозная женщина из Тривигаунта могла поддаться искушению и уничтожить их, где бы она их ни нашла. Это и произошло?

— В основном в городе, я думаю. В Великом мантейоне.

Хряк усмехнулся:

— Х'обе стороны х'их ломают?

Гончая кивнул с печальной улыбкой:

— Я слышал это о жителях Тривигаунта, наверное, потому, что они делали это там. И я надеялся, что Рог объяснит нам, почему они этого хотят. Вот о чем я хотел спросить, но забыл. А ты можешь, Рог?

Он уставился в полумрак закрытого ставнями мантейона, где одинокая полоска солнечного света пронзала пыльный воздух.

— Шелк речь!

— Боюсь, Орев имеет в виду меня. — Он снова повернулся к ним. — Кто я такой, чтобы противиться требованиям птицы? Они хотели этого, потому что думали, что этого хочет их богиня; но ты, конечно, и сам это понимаешь. Настоящие вопросы заключаются в том, хотела ли она это, и если да, то почему. — Он снова замолчал, его ясные голубые глаза были погружены в раздумья.

— Если она не хотела, то ее предполагаемое требование, по-видимому, ложь, выдвинутая Капитулом Тривигаунта — как бы он ни назывался — или правительством Рани. Если это так, то они, вероятно, делают это для того, чтобы более жестко отделить своих людей от тех, кто живет в других городах. Я уже упоминал, что к югу от Нового Вайрона есть город выходцев из Тривигаунта?

— Я этого не знал, — сказал Гончая.

— Произошла определенная степень смешения, которую некоторые люди с обеих сторон стремились предотвратить — женщины Тривигаунта выходили замуж за вайронезцев, а вайронезки — за мужчин Тривигаунта.

— Жаль всех четверых, — сказал Хряк.

— Как и мне, в некотором смысле, но сомневаюсь, что они гораздо более — или гораздо менее — недовольны, чем другие пары.

Во всяком случае, их обычай — отказываться изображать богов — явно изолирует народ Тривигаунта. Этот мантейон показался бы им богохульным; что еще важнее, дом любого благочестивого человека в Вайроне тоже был богохульным. У моего друга Гагарки, который был, что называется, обычным преступником, хотя и необычным человеком, на стене висело изображение Сциллы. Но я отвлекаюсь от темы.

Если Сфингс сама наложила запрет, я думаю, скорее всего, она действовала из гордости или стыда. Возможно, она чувствовала, что мы не можем сделать ее правильное изображение. Я видел Киприду...

Рука Хряка сомкнулась на его локте, толстые острые ногти почти причиняли боль.

— Давным-давно, и ни один художник не смог бы изобразить столь же прекрасную женщину. Жена Шелка, Гиацинт, была ослепительно красива в молодости, но даже она не была так красива.

Хватка Хряка ослабела.

— Или Сфингс может стыдиться своих последователей или вообще не хочет, чтобы ей поклонялись. Ни один из других богов, кажется, не поступает так, но это сделало бы им честь.

Гончая уставился на него:

— Но…

— Но они же боги. Ты это хотел сказать? Да, это правда. Они наши боги, — по крайней мере здесь, — и если они требуют нашего поклонения, мы должны дать его им или погибнуть. Видишь вон ту нишу?

— Да, — сказал Гончая. — Там пусто.

Орев резко каркнул, и его хозяин подошел к ней:

— В каком-то смысле ты ошибаешься. В том смысле, что это ниша Внешнего. Хряк, хочешь вложить в нее свою руку? Это тебе никак не повредит.

— Не.

— Хорошо. Гончая, ты понимаешь, почему эта пустая ниша принадлежит Внешнему? Почему она теперь принадлежит ему, хотя первоначально, возможно, предназначалась для одного из Девяти? Возможно, даже для Паса?

— Потому что никто не знает, как он выглядит? По-моему, ты как-то говорил об этом.

— По крайней мере, это одна из причин, хотя есть и другие. Я не хочу сказать, что он относится к своим изображениям так же, как — по мнению женщин Тривигаунта — относится Сфингс. Нет ничего плохого в том, что мы пытаемся изобразить его, например, как мудрого и благородного человека, или как ночное небо, которое мы видим на Синей — огромную темноту, усеянную точками света. В этом нет ничего плохого, если только мы не считаем, что он действительно похож на то, что мы нарисовали. Тогда отсутствие изображения лучше всего.

Гончая глубоко вздохнул:

— Но ведь именно так они изображают Сфингс!

Позже, когда они оставили Гончую на Золотой улице и направились в четверть Солнечная улица, Хряк спросил:

— Нет народа в х'этих хазах, кореш?

За него ответил Орев:

— Нет муж! Нет дев!

Его хозяин вздохнул:

— После того как мы прошли мимо дома, в котором жили Гончая и Пижма, я спросил у Гончей, когда мы доберемся до населенных районов города. Я говорил тихо, и, может быть, ты был слишком занят, чтобы услышать нас; но он сказал, что мы уже там, что улица, по которой мы шли, была одной из тех, которые еще не покинуты. Тогда я начал считать дома, и мне показалось, что на каждый обитаемый дом приходится пять пустых.

Хряк не ответил.

— Конечно, кто-то может жить в некоторых из тех, которые показались мне пустыми. Это вполне возможно, и я надеюсь, что это правда.

— Ты сказал, чо пустое место принадлежит Внешнему.

— Ободряющая мысль — спасибо. Ответ на твой вопрос: некоторые из этих домов явно заняты, но их немного.

Хряк склонил голову набок:

— Холеса, кореш!

— Я не могу слышать их. Твои уши острее моих, как я уже заметил. Однако я рад, что ты услышал их, и нисколько не сомневаюсь в твоих словах. Могу я рассказать тебе одну историю, Хряк? Ты напомнил мне о ней, и даже если тебе не доставит особого удовольствия услышать ее, я с удовольствием ее расскажу.

— Х'он возражает? Х'он не!

— Спасибо еще раз. Я должен сказать с самого начала — я не уверен, что речь идет о том же мантейоне, хотя подозреваю, что это так. Гончая сказал, что не может вспомнить имя авгура, который возглавлял его в то время, когда они с Пижмой иногда посещали жертвоприношения. Это был бы его предшественник, я полагаю, если это действительно тот же самый мантейон. Его звали патера Луч.

— Хорош муж?

— О, в этом и есть смысл моего рассказа, Орев. Мальчик — я забыл его имя, но это не имеет значения — и его мать возвращались в город после того, как прожили год или около того в деревне. Ты помнишь, Хряк, что Гончая и Пижма переехали из Концедора в город после того, как поженились, потому что для Гончей в Концедоре не было работы. Позже они вернулись.

Почти точно так же, этот мальчик и его мать переехали в деревню, поселились в отдаленном фермерском доме, где мальчик, еще совсем маленький, был счастлив, имея лес и ручей, слишком широкий, чтобы перепрыгнуть через него; однако им было одиноко. Теперь они решили вернуться в город. Это было долгое путешествие, как считал тогда мальчик, хотя большую часть пути он ехал в чем-то вроде тележки, которую толкала его мать и которая везла их вещи.

Она очень устала, и они остановились на окраине, чтобы переночевать у подруги, прежде чем отправиться в город, в аккуратный маленький домик, который другой добрый друг — мужчина, который, я полагаю, спал там время от времени, так как держал там бритву, — устроил для них несколько лет назад. После обеда бедная женщина легла спать и почти сразу же уснула, а мальчик — нет.

— Хорош мал?

— Не особенно, Орев, хотя он так думал, потому что его мать любила его. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что она всегда будет любить его, независимо от того, хорошо он себя ведет или плохо.

Они проходили мимо пустых погребов — прямоугольных ям, окаймленных обуглившимися кусками дерева и наполненных черной водой.

— Этот квартал сгорел двадцать лет назад, — сказал он Хряку. — Мне жаль, что бо́льшая его часть не была восстановлена. Я был в Городе инхуми на Зеленой, и он не намного пустыннее, чем этот. Здесь, кажется, Струнная улица. Мне очень жаль, что пожар зашел так далеко.

— С тобой, кореш.

— Я хочу закончить свой маленький рассказ. Я прерву его, если увижу что-нибудь стоящее комментария.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Мальчик решил немного прогуляться. Он надеялся найти еще одного ребенка, но очень боялся заблудиться и потому шел только по той дороге, на которой стоял дом, в котором они с матерью остановились, полагая, что всегда сможет повернуть назад и вернуться к ней. Ты уже догадался, что произошло. Он отвлекся на что-то или на кого-то и забыл направление, в котором шел. Думая, что он возвращается к матери и к дому, в котором они остановились, он долго шел, пока не увидел старика в черном, плачущего на ступенях мантейона. До этого времени мальчик боялся просить о помощи; но старик выглядел таким добрым, что мальчик подошел к нему. Несколько минут он молча мялся, глубоко вздыхал и выдыхал, раз за разом решал начать и каждый раз не начинал, пока, наконец, не сказал:

«Почему ты плачешь?»

Старик поднял глаза и, увидев его, указал на повозки, фургоны и носилки, которые проезжали мимо каждые несколько секунд.

«Если бы все зло, которое я причинил богам, было видно, — сказал он, — их было бы намного больше, и четырех человек было бы недостаточно, чтобы оплакать их всех».

После этого они молча пошли. Время от времени они проходили мимо лачуг, построенных из обгоревших досок, так что они казались (пока на них не глядели внимательно) выкрашенными в черный цвет. На соседней улице играли дети; пронзительные крики участников долетали до них, как щебетание воробьев на далеком дереве.

— Х'эт хонец, кореш? — наконец спросил Хряк.

Он сглотнул и заставил себя заговорить:

— Да.

— Чо-то беспокоит тя?

— Мал дом? — потребовал Орев. — Найти дом?

— Да, нашел. — Он вытер глаза. — Но это был уже не тот же самый мальчик. — И добавил вполголоса: — И это не тот самый дом.

Как бы тихи ни были эти слова, Хряк их услышал:

— Зыришь свою хазу, кореш?

Не в силах вымолвить ни слова, он кивнул; Орев перевел:

— Сказать да.

— Это Серебряная улица. Мы... мы идем по Серебряной улице, я ее не узнаю. Я не уверен. Хряк?

— Х'йа?

— Хряк, я говорил об оскорблениях богов. Мне действительно все равно, нравится ли Сфингс, Сцилле и остальным то, что я делаю.

— Грил, чо не будешь ломать х'их статуи.

— Потому что они не принадлежали мне. И потому что они были искусством, а умышленно разрушать искусство — всегда зло. Но, Хряк... — он запнулся.

— Старина Хряк — твой приятель, кореш.

— Я знаю. Вот почему это так трудно сделать. Ты был слеп, когда покинул свой дом в Горах, Которые Выглядят Горами. Так ты мне и сказал.

— Когда х'он бросил братанов. Х'йа.

— Ты проделал весь этот путь пешком, хотя и слеп.

— Х'йа, кореш. Хо, х'он пару раз кувырнулся.

— Тогда, Хряк, я попрошу тебя об одолжении, о котором не имею права просить. Это то, в чем я всегда буду себя упрекать...

— НЕТ речь!

— Но я все равно попрошу. Я привел тебя сюда. Я это знаю. Если бы не я, тебя бы не было в этой разрушенной четверти. И, возможно, вообще в Вайроне.

— С тобой, кореш.

— Я думал, что… что покажу тебе, где я жил раньше. Дом авгура и тот дом, в котором я вырос. Лавку отца. Там, где они когда-то стояли. Я бы рассказал тебе кое-что о них, о том, что они... эти места для меня значили.

Ему хотелось закрыть глаза, но он заставил себя смотреть на лицо Хряка:

— Вместо этого я прошу тебя вот о чем. Гончая снимает комнату в гостинице и будет рад любому из нас — нам обоим, я бы сказал, вместе или порознь. Гостиница «Горностай» расположена на холме Палатин, в самом центре города. Не отправишься ли туда в одиночку? Пожалуйста.

Хряк улыбнулся:

— Х'эт все, кореш?

— Я присоединюсь к тебе там, клянусь, еще до тенеспуска. Но я хочу... я должен быть здесь один. Я просто обязан это сделать.

Длинные руки Хряка нащупали его, одна большая рука все еще сжимала вложенный в ножны меч.

— Все пучком, кореш. Нуждался во мне на дорогах. Теперь х'он те не нужен. Не мучь себя. Х'и так слишком много боли на х'этом витке, х'и х'он грит пока. — Хряк отвернулся.

— Я присоединюсь к тебе, обещаю, — повторил он. — Пожалуйста, передай Гончей, что я приду, но скажи ему, чтобы он не ждал меня к ужину. Иди с Хряком, Орев. Помоги ему.

Орев недовольно каркнул, но взлетел.

Его хозяин стоял на улице, опираясь на шишковатый посох, и смотрел им вслед, не в силах сделать ни одного шага, пока они не скрылись из виду; большой человек двигался медленно, возвышаясь над несколькими плохо одетыми мужчинами и женщинами, мимо которых он проходил, черная птица казалась непривычно маленькой и уязвимой на плече большого человека, ее алые пятна были единственными цветными пятнами в разрушенном черно-сером пейзаже.

Медленно, очень медленно тук-тук-тук медных ножен затих. Здоровяк остановил прохожего и заговорил, уже слишком далеко, чтобы его можно было услышать. Прохожий ответил, указывая вверх по Серебряной улице в сторону рынка, указывая, вероятно, чтобы сообщить направление слепому, который остановил его, или, возможно, его птице. Их медленное продвижение продолжалось до тех пор, пока они наконец не исчезли, растворившись в черном и сером.

Тогда он повернулся и быстро зашагал прочь, на каждом шагу ударяя голым деревянным концом посоха по изрытой колеями поверхности улицы, стуча по камням и забрызгивая грязью ботинки и отвороты рваных коричневых бриджей.

Здесь играли дети, используя бельевые веревки майтеры как скакалки. Они уже давно улетели на Синюю — грустные, полуголодные девочки с черной челкой, с длинными черными косичками, заплетенными обрезками яркой пряжи. На Синюю, а некоторые на Зеленую; эти, последние, по большей части мертвы.

Эта почерневшая от огня стена из коркамня, эти пустые, зияющие окна когда-то принадлежали киновии. Пока виток спал, майтера опускалась на колени, но не для того, чтобы помолиться, а чтобы отскрести эту черную каменную ступеньку от пепла, неотличимого от грязи. Майтера Мята одевалась и раздевалась там, в темной комнате за запертой дверью и опущенными шторами, чинила изношенное белье и накрывала свою девственную постель старой клеенкой, зная, что даже самый слабый дождик напоит новой водой обвисшее брюхо потолка ее комнаты.

Этот потолок больше не провисает; протекающей крыши, на которую майтера забралась, чтобы посмотреть на воздушный корабль Тривигаунта, больше нет, а широкая темная дверь из крепкого дуба, которую майтера Роза запирала каждую ночь перед тем, как гасла последняя нить солнца, исчезла давным-давно — то ли ее пустили на дрова, то ли она сгорела в огне, охватившем четверть, когда началась война с Тривигаунтом. Теперь любой мог войти в киновию, и никто этого не хотел.

Каменная стена, отделявшая сад от улицы, почти не пострадала, хотя калитка и ржавый замок исчезли. Внутри сорняки, ежевика и — да — одинокая виноградная лоза, карабкающаяся по почерневшему пню смоковницы. От их беседки осталось достаточно, чтобы сесть. Он сел, откинулся на спинку и закрыл глаза, а в это время молодая сивилла села напротив него, достала из одного из объемистых карманов своего черного бомбазинового одеяния блокфлейту и начала играть.

Солнечная улица привела его на рынок, а Мантейонная — на Палатин. Здесь был Дворец кальде, его рухнувшая стена была отремонтирована новым раствором и камнями, подогнанными почти вплотную.

— Патера... Патера? — Голос был мягким, но низким — странная неправильность. Он огляделся вокруг, не столько чтобы найти говорившую женщину, сколько чтобы найти авгура, к которому она обращалась.

— Патера... Патера Шелк?

Он отступил назад и осмотрел окна. На одном из верхних этажей показалась тень головы и плеч.

— Мукор? — Он старался говорить не очень громко, но так, чтобы его было слышно в пятидесяти-шестидесяти кубитах над головой.

— Ее здесь нет... Ее здесь нет, патера.

«Это птица, — подумал он. — Птица заставляет ее думать, что я — Шелк». Как только у него возникла мысль, он понял, что Орева нет, что он отослал Орева с Хряком.

— Пожалуйста…

Он не слышал остального, но знал, о чем его просили. Массивные двери были заперты. Он постучал в них тяжелым медным молотком, и каждый удар был таким же громким, как выстрел из карабина.

Из Дворца не донеслось ни звука в ответ, и, наконец, он повернулся и стал устало спускаться по лестнице с балюстрадами на улицу. Высокое окно теперь было пусто, и низкий мягкий голос (женский, но не женственный) молчал. Он прищурился на неподвижное солнце. Тень уже почти опустилась, рынок скоро закроется. Он сказал — пообещал — Хряку, что присоединится к нему в «Горностае» до вечера, но «Горностай» был всего в двух-трех улицах отсюда.

Он как раз пересекал первую, когда пальцы, тонкие, но твердые и сильные, сомкнулись на его локте. Он обернулся и увидел худенькую, сутулую фигурку размером не больше ребенка, закутанную во что-то вроде мешковины:

— Пожалуйста... Пожалуйста, патера. Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить... Пожалуйста, не хочешь ли ты поговорить со мной?

— Я не авгур. Ты думаешь о ком-то другом.

— Ты забыл... Ты забыл меня. — Последовавший за этим приглушенный звук мог быть или не быть рыданием. — Ты забыл несчастную Оливин... Ты забыл несчастную Оливин, патера?

Что-то было не так в наклоне ее головы и высоких сгорбленных плечах. Жалость почти душила его.

— Нет, — сказал он, — я не забыл тебя, Оливин. — «Это не ложь, — яростно сказал он себе. — Нельзя забыть то, чего не знаешь».

— Ты благословишь... Ты благословишь меня? — В голосе, звучавшем сквозь мешковину, слышалась радость. — Пожертвуешь, как ты делал... Пожертвуешь, как ты делал раньше? Отца больше... Отца больше нет. Он ушел очень, очень давно... Он ушел очень, очень давно, патера. — Она тащила его за собой, обратно ко Дворцу кальде. — Есть... Есть женщина? На севере... На севере, патера.

Очевидно, кто-то, кто мог бы ей помочь. Кто-то, кто мог бы вылечить любую болезнь, поразившую жалкую фигуру перед ним.

— Мудрая женщина, — рискнул он.

— О... О да! О, я надеюсь... О, я надеюсь на это!

Они свернули в боковую улочку. Стена Дворца кальде, изящно украшенная высокими узкими окнами в изысканных каменных рамах, уступила место почти столь же внушительной, лишенной окон стене Сада кальде, стене из огромных камней, грубых и бесформенных, но подогнанных друг к другу, как кусочки головоломки.

Миниатюрная хромающая фигурка тянула его вперед гораздо быстрее, чем он хотел бы идти. Проказа? Для него это было всего лишь слово в Писаниях. Гноящиеся раны или сочащийся из кожи гной — что-то отвратительное. Добрые люди в Писаниях, особенно теодидакты, такие как патера Шелк, были чрезвычайно добры к тем, кто страдал от этой ужасной болезни, которая, как он слышал, была редкой — слышал от авгура, вероятно. От кого-то вроде патеры Прилипала, который учился в схоле.

Внезапно они остановились. Железная дверь, такая низкая, что ему почти пришлось бы ползти через нее, как Хряку, была расположена глубоко между гигантскими камнями; в маленькой темной выемке лежали пустая бутылка и коричневые, обдуваемые ветром листья. Из какой-то столь же темной выемки ее мешковины Оливин извлекла медный ключ, позеленевший от времени; блеснула тусклая вспышка, как от полированной стали. Воткнутый в железную дверь, ключ загремел и завизжал. Глухо стукнул засов, и Оливин прошептала:

— Квадрифонс...

Железная дверь распахнулась.

Пригнувшись, он нырнул в дверной проем, а потом наклонился еще ниже, чтобы пройти под массивными ветвями древнего дуба. За ним виднелась клумба с яркими хризантемами, великолепными в последних лучах заходящего солнца. Где-то играл фонтан.

— Я и не знал, что есть такие двери, — сказал он, и это прозвучало бессмысленно даже для него самого. — Я имею в виду двери, для которых нужно иметь и слово, и ключ. — А потом добавил: — Это священное имя. Настолько священное, что им почти никогда не пользуются. Я удивлен, что ты его знаешь.

Она остановилась и оглянулась на него. Ему показалось, что он уловил блеск толстых очков между грубой тканью, покрывавшей ее голову, и складкой грубой ткани, скрывавшей ее лицо.

— Это просто... Это просто слово. Слово для... Слово для двери. Моя... Моя мать. — (Что-то глубоко трогательное прозвучало в ее голосе.) — Я не помню... Я не помню ее. Она была... Она была сивиллой? Так мой отец... Так мой отец говорит. Она была... Она была сивиллой.

— Хочешь, я расскажу тебе о Квадрифонсе?

Оливин кивнула, это движение было почти незаметно под тенистыми дубовыми ветвями и складками ткани:

— Ты... Ты расскажешь, патера?

— Я не патера Шелк, — сказал он. — Тут ты ошибаешься. Но я расскажу тебе то, что знаю, а знаю я немного.

Ему казалось, что спина вот-вот сломается, и он с облегчением опустился на колени:

— Квадрифонс — самый святой из младших богов. Я имею в виду, что так его называют в Хресмологических Писаниях. Если бы это было предоставлено мне — а, очевидно, это не так, — я бы сказал, что самый святой бог — Внешний, и на самом деле он единственный бог, главный или младший, который действительно свят. — Он засмеялся, немного нервно. — Теперь ты понимаешь, Оливин, почему я не авгур. Но в Писаниях говорится, что это Квадрифонс, и Капитул говорит, что это имя настолько свято, что его вряд ли когда-либо следует использовать, и тогда оно не будет осквернено.

— Говори... Говори еще.

— Я тебя не знаю, поэтому не знаю, склонна ли ты осквернять имя бога...

Она покачала головой.

— Но я склонен в этом сомневаться. Ты не производишь впечатления удачливого человека, а это обычно привилегия счастливчиков. Однако на случай, если я ошибаюсь, я должен сказать тебе, что мы вредим не богам, когда смешиваем их имена с нашими проклятиями и непристойностями. Мы вредим себе. Я сказал, что не считаю большинство богов святыми, но им и не требуется быть святыми, чтобы наша злоба и насмешки рикошетом ударили по нам самим. — Он взглянул на ее закрытое лицо, надеясь увидеть, что ясно изложил свою точку зрения, но ничего не узнал. — Я мог бы сказать тебе гораздо больше, Оливин, но давай в другой раз, когда мы узнаем друг друга получше. Но ты хотела знать о Квадрифонсе.

Она кивнула.

— На самом деле я знаю о нем очень мало, и сомневаюсь, что кто-нибудь знает намного больше меня. Подобно тому как Пас считается двуглавым богом — ты знаешь об этом?

— О... О, да. — Ее голос прозвучал мрачно.

— Квадрифонс — четырехликий бог. То есть у него только одна голова, но с каждой стороны есть лицо, так что он смотрит на восток, запад, север и юг одновременно. Он — бог мостов, переходов и перекрестков, хотя он явно более важен, чем те немногие и простые вещи, которые, казалось бы, имеются в виду. Я сказал тебе, что у него четыре лица.

Не было слышно ни звука, кроме журчания фонтана; потом она сказала:

— У меня есть маленькая статуэтка с двумя... У меня есть маленькая статуэтка с двумя головами.

— Я бы хотел ее увидеть. Ты ведь понимаешь, что это всего лишь условное изображение? Нам иногда нужно представлять себе Паса во время наших частных молитв, и статуэтки и цветные гравюры помогают нам это сделать. Я должен сказать тебе, что Паса иногда изображают в виде вихря, а Квадрифонса — своего рода монстром, сочетающим в себе орла Паса со львом Сфингс. Могу я на минутку поговорить о Сфингс? Тебе может показаться, что я ухожу от темы, но уверяю тебя, то, что я хочу сказать, имеет к ней отношение.

— Говори... Говори еще. — Она опустилась на землю — почти рухнула — и села напротив него, прижав колени к груди. Даже сквозь несколько слоев мешковины было видно, что у нее острые колени.

— Сегодня утром мы с двумя друзьями обсуждали Сфингс. Она — покровительница Тривигаунта, но она не позволяет жителям этого города делать картины или статуи, изображающие ее. Об этом мы и говорили.

— У... Угу.

— Именно это я как-то сказал патере Шелку. — Он улыбнулся при этом воспоминании. — Он посоветовал мне подумать о чести нашей палестры на Солнечной улице и вместо этого говорить «да».

— Я помню, когда... Я помню, когда ты был кальде.

— Когда патера Шелк был, ты хочешь сказать. Меня самого зовут Рог.

Она снова кивнула.

— В таком случае кальде Бизон, должно быть, разрешил тебе оставаться во Дворце, когда получил должность. Очень мило с его стороны.

— Я не думаю... Я не думаю, что он знает обо мне. Ты собирался сказать, что Сфингс похожа на Квадрифонса, который держит свое имя... Ты собирался сказать, что Сфингс похожа на Квадрифонса, который держит свое имя в секрете?

— Это очень проницательно с твоей стороны. Да, это так. Видишь ли, Оливин, когда-то на рынке была женщина со столиком, которая продавала фигурки Сфингс. Они были очень похожи на твою статуэтку Паса, я полагаю.

— Моя из слоновой кости... Моя из слоновой кости, патера.

Он задумчиво кивнул:

— Те были из дерева. Или, по крайней мере, они казались деревянными. Эта женщина была шпионкой Тривигаунта, и то, что она делала — использовала маленькие деревянные фигурки для передачи информации, — было действительно очень умно, потому что никто из тех, кто знал обычаи ее города, не стал бы ассоциировать изображения Сфингс с Тривигаунтом. Позже, на Синей, я узнал, что жители Тривигаунта, которые оказываются за границей, часто покупают изображения Сфингс, которые увозят домой и прячут.

— Я не... Я не понимаю. — Оливин склонила голову набок, и он снова уловил блеск стекла.

— Зачем они им нужны? Наверное, потому, что у них не должно быть никаких статуэток. Или потому, что они чувствуют, что обеспечивают особый доступ к богине. Имя Квадрифонса — вместе с твоим ключом — дает тебе особый доступ в этот прекрасный сад. — Он помолчал, глядя поверх ветвей, скрывавших их. — Я тоже когда-то жил во Дворце кальде, Оливин. Тогда его только что вновь открыли, там были сорняки и несколько деревьев, но сам Вайрон был переполнен людьми. Когда ты и Квадрифонс открыли мне дверь, я ожидал увидеть только эти листья и сорняки. Мне никогда не приходило в голову, что за этим садом будут ухаживать так, как во времена кальде Чесучи, когда большая часть города сейчас лежит в развалинах. Я нахожу это обнадеживающим.

Она встала, и он тоже встал:

— Я просто хотел сказать, что, запретив владеть ее изображением в Тривигаунте, Сфингс сделала его там очень ценным. Возможно, Квадрифонс имел в виду нечто подобное, когда ограничил использование своего имени. Или же он надеялся связать себя с Внешним, чье настоящее имя неизвестно.

Они вышли из-под раскидистых ветвей и пересекли солнечную, мягкую лужайку. Увидев их, седовласый мужчина бросил мотыгу и опустился на колени.

— Он хочет твоего благословения…

Тут уж ничего не поделаешь; он начертил над головой старика знак сложения:

— Благословлен ты во имя Священнейшего Паса, отца богов, во имя его живых детей, во имя покровителя дверей и перекрестков и во имя Загадочного Внешнего, которого мы молим благословить наш священный город Вайрон.

— Пошли... Пошли, патера. — Оливин потянула его за рукав. — Нам нужно раздобыть немного... Нам нужно раздобыть немного хлеба. — Он последовал за ней, мрачно размышляя о том, что старик, вероятно, заметил, как нестандартно он благословлял его, хотя и старался говорить как можно тише и как можно быстрее.

Дверь (на этот раз деревянная, хотя и окованная железом) вела в комнату для мытья посуды, находившуюся рядом с кухней, которую он смутно помнил. Кухарка, чистившая морковь, застыла, когда они вошли, и ее рот превратился в идеальный круг удивления. Дверь буфета задребезжала и захлопнулась; затем Оливин повела его вверх по темной лестнице, ее хромота стала еще заметнее. Почти бегом они миновали лестничную площадку.

На следующей площадке было маленькое окошко; он остановился перед ним, чтобы перевести дух:

— Этот этаж.

— Нет... Нет, патера. Я родилась там... Я родилась там, но моя комната под крышей.

— Я знаю, дитя мое. Я видел тебя там.

Она переложила маленькую буханку в другую руку и потянулась, чтобы прикоснуться к его тунике:

— Ты... Ты грязный.

— Боюсь, я путешествовал без всякого комфорта. Прошлой ночью я спал на полу. Пол тоже был очень грязный. Кроме того, ты сидела на земле, помнишь? И я встал на нее коленями. Кажется, я даже не отряхнул колени, когда встал. Но, Оливин, я хотел бы задать тебе личный вопрос. Можно? — Она потерла кусок его двухслойной грязной туники, зажав его между указательным и большим пальцами, и он ясно видел, что они были металлическими.

— Тебе не хотелось бы... Тебе не хотелось бы иметь чистую одежду?

— Очень. Также я бы хотел принять ванну, но боюсь, что и то и другое невозможно.

Она подняла глаза, ее лицо было неразличимо за пеленой мешковины:

— Я знаю... Я знаю одно место.

— Где я могу принять ванну? Это очень мило с твоей стороны. Но прежде чем мы покинем этот этаж, я должен кое-что увидеть — одну комнату, в которую я должен войти, если смогу. Я думаю, что найду ее сам, а потом присоединюсь к тебе здесь или там, где ты захочешь.

— Вот... Вот, патера. — Она открыла дверь, и он увидел коридор, вдоль которого тянулись другие двери. Он забыл его или думал, что забыл, но узор на ковре был как удар.

— Да, это он. Я — Крапива и я — останавливались здесь однажды. Это длилось всего несколько дней, хотя тогда казалось вечностью. — Он больше говорил сам с собой, чем с ней, но не мог остановиться. — Там всегда было холодно, и мы брали одеяла из других комнат — из пустых комнат, я должен сказать. Там был небольшой камин, и тот, кто первым возвращался ночью, совершал набег на дровяной ящик на кухне. — Он помолчал, глядя на руку, державшую хлеб, который принесла Оливин. — И зажигал огонь. Там была старая медная кастрюля, которую наполняли углями, чтобы согреть постель, и мы раздевались, купались и съеживались голышом под одеялами, пытаясь согреться.

Он протиснулся мимо нее, шагнул в тот самый коридор, который помнил, и почти испугался, что он может исчезнуть. Они пользовались не этой лестницей, решил он, а другой, побольше, ближе к фасаду, ведущей на кухню с первого этажа.

— Мы были удивительно счастливы здесь, настолько счастливы, насколько вообще могли быть счастливы — а в те дни мы были очень счастливы, — и счастливее, чем когда-либо были на Синей, хотя и там иногда бывали очень счастливы.

Оливин указала на дверь.

— Нет, я уверен, что это было там, дальше.

— Где ты можешь... Где ты можешь помыться? Я найду чистую... Я найду чистую одежду.

— Я не могу позволить тебе украсть для меня, дитя мое, если ты это предлагаешь.

— Из старой кладовой... Из старой кладовой, патера. Никому... Никому нет дела. — Она снова вышла на лестничную площадку и закрыла за собой дверь.

Пожав плечами, он открыл дверь, на которую она указала. Маленькая спальня, даже меньше той, которую он так давно делил с матерью. Кровать, комод и прикроватный столик были такими маленькими, что казались игрушечными. Умывальника не было, что, по-видимому, означало, что дверь, которая, казалось бы, могла принадлежать шкафу, вела в лаваторий[142]. Невозможно было сопротивляться мысли о ванне и даже об умывании губкой с холодной водой; одним быстрым движением сняв тунику, он распахнул дверь.

Глава одиннадцатая МОЙ СУД

Теперь, когда у меня есть свободное время, чтобы снова писать, я готов выбросить всю писанину за борт. Мы вышли позавчера ночью, полдня прождав ветра, и с тех пор плыли вдоль берега, мучимые легким ветерком. Весь вчерашний день — или почти весь — я перечитывал все, что написал с тех пор, как начал писать в Гаоне. Я исписал кучу бумаг и потратил впустую сотни часов, и все это без единого упоминания о моих поисках патеры Шелка в Витке — главной причине моего путешествия и (я должен это признать) величайшей неудаче моей жизни.

Я также не описал свой суд и свержение судей Дорпа, что снова и снова обещал сделать, когда писал в последний раз, и что намерен сделать через минуту. Возможно, я никогда не напишу отчет о своем возвращении в Старый Вайрон, о встрече там с отцом и обо всем остальном. Может быть, так оно и лучше.

Копыто и Шкура боялись, что их арестуют. Я заверил их, что пока они будут осмотрительными, им нечего бояться. Так оно и оказалось, хотя Вайзер и Вапен, оба местные, с обширными связями среди моряков и владельцев лодок, добились гораздо большего. В конце (то есть после того, как меня вывели в цепях из дома Аанваген) к ним присоединились Беруп и Стрик. У них было мало времени для работы, но они привели нам больше сотни бойцов — так много, что карабинов, которые я купил, оказалось недостаточно, и им пришлось покупать еще — одному или обоим — из собственного кармана. Как только восстание началось, к нам присоединилось еще больше людей, у которых были только ножи и дубинки; но я горжусь тем, что у всех наших первоначальных сторонников был карабин, у каждого из них.

В том, что касается женщин, мы последовали примеру генерала Мята и использовали их главным образом для ухода за ранеными и доставки боеприпасов бойцам. Однако некоторые сражались и показали себя очень хорошо. Еще мы планировали использовать их для доставки продовольствия, но наше восстание не продлилось достаточно долго и этого не потребовалось. Этими женщинами — по большей части молодыми и бедными — руководила Вадсиг; все, что она сделала, а также проницательность и мужество, с которыми она это сделала, было выше всяких похвал.

Но я бегу впереди своего отчета. В первую очередь, я должен сказать, что больше всего надеялся на помощь Моры и Фавы. Пока я сидел в своей камере во Дворце правосудия, мне удалось убедить себя, что все зависит от них: если они придут и смогут одержать судью Хеймера, я выйду на свободу. Я изо всех сил старался не думать о своем наказании, если они не придут, и без особой надежды ждал от них какого-нибудь знака. В моей камере было темно, холодно и неописуемо грязно. Я был уверен, что если меня на долгие годы запрут в таком месте, то я покончу с собой, и скорее раньше, чем позже. Я оставил свой азот Шкуре и не знал, что он доверил его Вадсиг, опасаясь, что его снова арестуют. Если бы он у меня был, я вполне мог бы покончить с собой прямо там — или прорезать себе дорогу наружу и сбежать, что более вероятно.

Наконец за мной пришли легерманы. Я попросил снять с меня кандалы, указав, что у меня слабое здоровье и я еще ни за что не осужден. Они сказали, что это зависит от их лейтенанта. Я попросил их отвести меня к нему, и они сказали, что именно это они и делают. Их лейтенант лично проводит меня в суд.

Он был старше, чем я ожидал, возможно, лет тридцати:

— Кенбаар[143] я есть, мессир. Друг сержанта Азиджина вы есть? Хорошо о вас он отзывается.

Тогда мне пришло в голову, что мой друг сержант Азиджин может быть убит, если восстание, которое я готовил, действительно произойдет. Я утешил себя мыслью, что без Моры и Фавы гораздо вероятнее, что он и его товарищи убьют Копыто, Шкуру, Вадсиг и меня. И еще сотни других.

— Без приказа судьи Хеймера ничего я могу сделать, мессир, — сказал мне лейтенант Кенбаар, снимая с меня кандалы. — Прикованным вы должны быть, он не говорит, так что эти я могу снять. Но если бежать вы попытаетесь, стрелять я должен.

Наверное, я поблагодарил его и сказал, что не стану пытаться сбежать, хотя помню только то, что растирал запястья и был встревожен тем, что он окажется в зале суда со своим иглометом. Я надеялся, что там будет мало оружия, кроме того, которое мы принесем, — при условии, конечно, что половина или четверть тех, кто поклялся прийти, сделают это и их не обыщут.

Вскоре меня ввели в зал суда, без кандалов, но впереди шел лейтенант Кенбаар с обнаженным мечом, а за ним — трое легерманов с карабинами. Они тоже меня встревожили, как можно себе представить; но попытайся вообразить себе мои чувства, когда я увидел почти сотню вооруженных легерманов — и сержанта Азиджина среди них — вдоль всех четырех стен зала суда, значительно большего, чем я себе представлял.

(Здесь позволь мне прервать свой отчет и сказать, что я был введен в заблуждение залами суда, которые видел в нашем Хузгадо. Я должен был понять, что в Дорпе, где судьи в угоду себе искажают закон, такие залы гораздо более важны.)

Честно говоря, я не могу сказать, был ли этот зал уже заполнен, когда я пришел, — хотя другие говорили мне, что это было так, — или публика вошла после того, как я занял свое место рядом с Вентом. Когда мы просидели там некоторое время — он спокойно перебирал одни и те же бумаги, а я просто сидел, обхватив руками голову, — я спросил его, нельзя ли, по крайней мере, моей дочери посидеть со мной.

— Для этого нет постановления есть, мессир Рог. В ряду позади родственники и друзья сидят. Кроме того, стольких мест в суде мы не имеем. На этот суд весь Дорп стремится есть. Возможно, в зал суда даже ваша дочь не попадет.

Джали коснулась моего плеча, пока он говорил. Повернувшись на сиденье, я увидел Копыто и Шкуру, Вадсиг, Аанваген и еще дюжину людей, чьи лица показались мне знакомыми, хотя я не мог назвать их имен, и ощутил трепет надежды.

Хеймер вошел с большой помпой с охраной из клерков, призвал суд к порядку и спросил прокурора, высокого худощавого человека, которого я раньше не видел, готов ли он. Тот встал и заявил, что готов.

Судья Хеймер задал тот же вопрос Венту. Вент встал: «Нет, мессир Рехтор». Судья подождал, не скажет ли Вент еще что-нибудь, но тот молчал.

— Почему вы не готовы, мессир адвокаат Вент? — В этом простом вопросе прозвучала нотка сарказма. — Это суду вы должны объяснить.

— Если меня вы имеете в виду, мессир Рехтор, если меня лично вы спрашиваете, то готов я есть. Если защиту вы имеете в виду, то не мы...

Все разбирательство пришло в расстройство из-за появления маленького, очень стройного человека с копной седых волос и одним из тех круглых мягких лиц, которые дышат самой сущностью глупости. Он был одет во все черное и шел по центральному проходу, размахивая маленьким посохом, сделанным из позвонков какого-то животного, и провозглашая высоким тонким голосом:

— Вот я есть, мессир Рехтор. Таал[144] здесь. Не без него начинать. Давка в коридоре, мессир Рехтор, на улице еще хуже. Задержался я... задержался я есть!

Он втиснулся между мной и Вентом и очень сердечно пожал мне руку, сказав шепотом, который, должно быть, был слышен по всей комнате:

— Мессир Рог. Честь это есть... удовольствие это есть. Правитель, такой выдающийся вы есть. Завоеватель, но смиренно богам вы служите!

Судья Хеймер постучал по своему высокому столу:

— Тишина! Тишина! Готовы вы есть, мессир адвокаат Таал?

Он поднялся с помощью посоха, и ему, казалось, потребовалось время, чтобы собраться с мыслями:

— Готовы мы есть, мессир Рехтор. Ходатайство — мое ходатайство — вы примете, мессир Рехтор? Чтобы дело было прекращено ab initio[145], я подаю ходатайство.

Зажужжали возбужденные голоса, но судья быстро восстановил тишину. Ходатайство Таала было отклонено, и обвинение было приглашено представить свою версию. Нат и другие свидетели дали показания; я не стану обременять этот отчет подробностями, скажу только, что был потрясен, увидев, как быстро продвигается дело.

Затем Вент встал и произнес краткую вступительную речь перед судьей:

— Мессир Рехтор, наше ходатайство о прекращении дела вы слышали. Не легкомысленно это мы сделали. Здесь никакое преступление есть. Закон мы не отрицаем. Против закона лишать свободы другого это есть. Серьезное преступление это есть. Это наш клиент не делал. Это мы докажем.

Снова жужжание голосов и скептический взгляд судьи Хеймера.

— Не нашего закона предмет он есть. Это тоже мы докажем.

Ошеломленное молчание.

Таал встал и, видимо напрягая свой высокий, пронзительный голос, громко сказал:

— Позовите мессира Зика!

Легерман привел его из соседнего зала.

— Купец вы есть?

Он был, и с некоторой подсказкой от Таала и Вента он рассказал о том, как собрал группу торговцев, как Нат ворвался в нее и как встретил нас.

— Больше, чем вас они есть? (Это был Вент.)

— Нет, мессир.

— Подавляют вас они есть?

— Нет, мессир.

— Много слуг они имеют, и вооружены эти слуги есть? Карабины они имеют? Иглометы?

— Да, мессир адвокаат. Нет, мессир адвокаат.

— Иглометов нет? Нам сказать ты должен.

— Только трое их есть. Карабин молодой человек имеет, мессир.

Таал поднял брови, тоже белые и очень густые:

— Один карабин, мессир? От этого в ужасе вы все были?

— Нет, мессир Таал.

— Нет, я должен надеяться. Показания Ната вы не слышали?

— Нет, мессир Таал. Этого слышать мне они не разрешили.

— Правильно это есть. Testis oculatus unus plus valet quam auriti decem[146]. С ним слуг Нат имел?

— Да, мессир Таал. Четыре.

— Оружие они имели?

— Да, мессир.

— В этом суде утверждалось, что мессир Рог, старый он есть и безоружный он был, мессира Ната остаться с ним он заставил.

К тому времени я уже практически перестал их слушать. Я смотрел на картину, висевшую на одной из стен зала суда. Это была большая картина, выполненная в коричневых и различных оттенках оранжевого, изображавшая мужчин в мантиях, сидящих вокруг стола. Она была подвешена на украшенной кисточками веревке к декоративному крючку в форме прыгающей рыбы-ворот и начала раскачиваться.

Подошел Вайзер, чтобы поговорить со мной.

— Посланным в старый виток за мессиром Шелком вы были? Это Шкура говорит. Хороший мальчик он есть?

— Да. Как и Копыто.

Вайзер кивнул и уселся на планшир, ухватившись одной рукой за поручень. Он крупнее большинства мужчин, солидного вида, с большим красным лицом.

— Из Нового Вайрона вы есть? Кабачок там вы знаете?

Это удивительно напомнило мне то, что я только что написал.

— Да, мессир адвокаат, — ответил я.

Красное лицо стало еще краснее, когда он на мгновение прищурился на солнце:

— Меня вы не знаете?

— Конечно, я... подождите. Из Нового Вайрона, вы хотите сказать. Какой же я был дурак! Вы — тот самый торговец, который рассказал мне о Паджароку!

Со своего насеста на поручне, значительно выше большой веснушчатой руки Вайзера, Орев поинтересовался: «Хорош муж?» Бэбби (который спал у моих ног) поднял свою массивную голову и моргнул в знак осторожного подтверждения.

Вайзер перевел взгляд с одного на другого:

— Меня вы помните, мессир Рог?

— Конечно, и мне следовало бы вспомнить вас гораздо раньше. Кабачок сказал мне, что нашел торговца, который мог бы мне помочь, и мы втроем поели у него — это был очень хороший ужин. У него хороший повар.

Какое-то мгновение Вайзер изучал меня:

— Мертвый Кабачок есть.

— Мне очень жаль это слышать. Надеюсь, он умер не насильственной смертью.

Вайзер покачал головой.

— Когда мы приехали сюда двадцать лет назад, он был уже немолод. Хотя, я полагаю, прошло уже двадцать два года. — Я позвал Копыто, который разговаривал со Шкурой и Вадсиг, и спросил, как долго меня не было.

— С позапрошлого лета, Отец.

— Почти два года, — сказал я Вайзеру, — хотя, когда я смотрю на своих сыновей, мне кажется, что меня не было дома гораздо дольше. Когда я уезжал, они были еще совсем детьми, а теперь они — молодые мужчины.

— Храбрые молодые мужчины они есть. Отважные молодые мужчины.

Я согласился.

— У судьи Кеннера[147], их я вижу. Убиты оба будут, я думаю, но они бегут и стреляют, стреляют и бегут, а за ними мои матросы идут. Молодые львы они есть.

Я поблагодарил его:

— Вы, должно быть, видели их и на моем суде. Я видел вас в зале, а они сидели почти прямо за моей спиной.

Вайзер кивнул:

— Их внутрь мы провели. Беруп и я. Его семья мы говорим, и все в сторону отодвигаются.

— Не могли бы вы поделиться со мной своими впечатлениями о моем процессе? Вы бы оказали мне большую услугу, капитан.

— Моими, мессир Рог? — Он оглянулся на рулевого, потом перевел взгляд на бурлящую серо-зеленую воду. — Вы тоже видели.

— Да, но мне хотелось бы услышать чужие впечатления, а вы проницательный наблюдатель.

Он рассмеялся:

— Нет, моя жена думает.

— Мужчины и женщины часто имеют разные мнения о том, что важно.

— Эту девушку, Вадсиг, вы должны спросить, мессир, или свою дочь. — Он хитро посмотрел на меня.

— Может быть, я спрошу, но мне хотелось бы услышать ваши впечатления. Я обнаружил, что мне трудно описать суд. Все время мешают детали.

Я улыбнулся, и Вайзер тоже.

— В процессе написания всего отчета — не только той части, которую вы видите здесь, но и намного большей, убранной с одеждой, которую я купил в Дорпе...

— Новую одежду вы покупаете, мессир, но старую вы носите. На лодке умно это есть.

— ...я узнал, что у меня своего рода мания записывать разговоры. Если вы сейчас скажете мне, что вам больше всего запомнилось на моем суде, я непременно запишу это, и мой отчет станет намного лучше.

Он кивнул, снова устремив взгляд на волны и облака, потом что-то крикнул молодому человеку на корме.

— Что я лучше всего помню, вы хотите знать, мессир Рог?

Я кивнул (пылко, я надеялся). Он ничего не сказал, и я рискнул:

— Виток красного солнца — это то, что вы помните лучше всего, я полагаю. Башня и ямы под ней.

— Это вы называете тот гниющий город? — Вайзер покачал головой. — Нет, я помню. Забыть я стараюсь. — Он поднес ко рту воображаемую бутылку и сделал вид, что пьет.

— Муж речь! — настаивал Орев.

— Что я помню? Эти длинноногие парни.

— Исчезнувшие люди? Я уже думал об этом. Наверняка многие из вас подумали, что это всего лишь высокие люди в масках.

— Может быть, мессир, но четыре руки они имели.

— Уверяю вас, капитан, это были не такие люди, как мы. Это были Соседи, которых мы по эту сторону моря обычно называем Исчезнувшими людьми.

— Не людьми они быть могут, я думаю. Это другие могут подумать, я имею в виду. Исчезнувшие люди они были, я знаю. Моя команда, — он пожал плечами, — мне они служат. Этим вы служите, мессир Рог?

— Нет. Они мои друзья, а не работодатели.

— Попутный ветер они дадут?

— Возможно, они могли бы... Не знаю. Конечно, я не стану просить. Давайте плыть по нашему собственному ветру, капитан. — Теперь уже я, а не он смотрел на море; и я не мог отделаться от мысли, что там, под колышущимися волнами, плыла Саргасс.

— Больш мокр, — произнес Орев. И еще: — Плох мест!

— Это, конечно, плохое место для птиц — или, по крайней мере, плохое место для тех птиц, которые не являются морскими; но ты очень быстро научишься патрулировать его берега в поисках мертвой рыбы.

Вайзер усмехнулся.

— Это тот момент моего суда, который вы помните наиболее ясно? Когда в зал суда вошли Исчезнувшие люди? Расскажите мне об этом, пожалуйста. Что вы видели, слышали и чувствовали?

— Таала я наблюдал. Три золотые карты ему я даю. Это вы знаете?

— И да, и нет. Беруп объяснил, что вы и он, вместе со Стриком и Зиком, внесли свой вклад. Таал хотел большую сумму за то, что будет защищать меня, сказал Беруп, потому что это стоило бы ему благосклонности судей, но они — ты и твои друзья — боялись, что восстание никогда не вспыхнет.

Вайзер кивнул:

— Без всего остального — не было бы оно. Без Исчезнувших людей, мессир.

— Возможно, ты прав.

— И его. — Кончик его морского ботинка почти коснулся широкой спины Бэбби. — Никогда так много я смеялся.

Я признался, что в тот момент мне это не показалось смешным, хотя в ретроспективе кажется.

— Смеялся я есть, и за бока держался я, но и за игломет тоже. Почему это, как вы думаете, мессир Рог? — Он улыбался, но его ясные голубые глаза были серьезны.

— Насколько я могу судить, вы думали, что один из легерманов может застрелить бедного Бэбби за то, что он гонялся за судьей Хеймером по комнате, — я и сам так думал.

— Нет, мессир. — Вайзер медленно покачал головой. — Ваша дочь это была. Очень красивая девушка она есть. Не так красива, как моя Сайфер, но прекрасна тоже. Ее имя я забыл.

— Джали.

— Джали. Да. Тоже она смеется. Никогда смеха как у нее я слышал, мессир.

— Плох вещь! — воскликнул Орев, и я сказал ему, чтобы он замолчал.

— С вашими сыновьями я говорю. Хорошие ребята они есть. Наша сестра, они говорят. Наша сестра. Но не мои глаза они встречают, когда это они говорят. Внизу спит она есть?

— Да, когда я видел ее в последний раз.

— Моя лодка это есть. — Вайзер стукнул по палубе каблуком ботинка. — Если никому на моей лодке она вредит, ничего я делаю.

— Но если она причинит кому-то вред, вы будете вынуждены принять меры. Я понимаю, капитан.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Вы ответите мне на один вопрос? Как Таал узнал, что нужно позвать Исчезнувших людей? Я даже не разговаривал с ним. Если вы вчетвером поручили ему это сделать, как вы узнали?

— Не мы узнали, мессир. — Вайзер снова внимательно посмотрел на меня. — Это я знаю, вы думаете? Ошибаетесь вы есть. Не я знаю.

— Хорош муж! — заверил меня Орев.

— Я и не думал, что вы знаете... вернее, я надеялся, что вы знаете, капитан. Я надеялся на это, потому что мне очень хотелось бы узнать самому.

— Что я думаю, вам я говорю. С вами они разговаривают?

Я кивнул:

— Иногда.

— С вами одним они разговаривают? Это они говорят?

Он ушел, не дожидаясь ответа, и я почти сразу велел Бэбби спуститься вниз и наблюдать за Джали, не позволяя никому причинить ей вред или даже прикоснуться к ней, на что Орев пробормотал:

— Хорош. Хорош.

Сам Бэбби просто поднялся, чтобы повиноваться, толстые черные когти (которые кажутся такими тупыми, когда он с мольбой кладет лапу мне на колени, и такими ужасными, когда он рубит ими моих врагов) щелкали по палубе, совсем как тогда, когда мы вдвоем были единственными обитателями моего маленького баркаса и не было ничего впереди и ничего позади, ничего по левому и ничего по правому борту, кроме спокойного голубого неба и волнующегося моря.

Мне хочется спуститься вниз. Я не спущусь — по крайней мере, еще несколько минут, — потому что знаю, что там так же холодно, как и здесь, и темно, с сотней ужасных сквозняков вместо этого бодрящего ветра. Как Виток и его храбрые, страдающие люди, я цепляюсь за свое солнце так долго, как только могу.

Именно Соседи произвели на Вайзера самое сильное впечатление — на Вайзера, который пытается забыть Виток красного солнца и который через месяц сумеет убедить себя, что это всего лишь плохой сон.

Сколько плохих снов, которые я помню, на самом деле вовсе не были снами? Разве это имеет какое-то значение? Мы живем в своих мыслях или не живем вовсе. Муж воображает свою жену верной и счастливой. Какая разница, так ли это или не так, если он в это верит? Читайте внимательно, сыновья мои!

Несомненно, реальность (известная только ей и богам) состоит в том, что иногда она верна и иногда нет, как и другие женщины.

Из этого мы видим, зачем нужны боги. Они знают, что происходит на самом деле, а если и не знают, то нам кажется, что знают. Конечно, Внешний должен знать — если верить тому, что Пас и остальные поклоняются ему. Как люди, с которыми мы гуляем во сне, воспринимают наше пробуждение? Люди, которые говорят с нами там и с которыми говорим мы? Для них мы умираем, когда просыпаемся; остаются ли там наши трупы, пока спутники нашего сна не похоронят их, рыдая?

Прошлой ночью мне приснилось, что я нашел этот пенал в Вайроне — несомненно, именно этот сон заставил меня сегодня снова писать. В реальности (как я ее понимаю) я нашел его в промежутке между тем мгновением, когда я покинул свой старый мантейон, и другим, когда дочь майтеры окликнула меня из окна пятого этажа. Было ли то мгновение, когда я нашел его, более реальным, чем то, когда я нашел его во сне? Как же оно могло быть, когда между ними нет никакой разницы? Действительно ли я нашел его именно там, где когда-то стояла лавка моего отца? Или это просто часть сна, который мой бодрствующий ум еще не отверг? Такая находка кажется немного слишком банальным, чтобы быть правдой; тем не менее память уверяет меня в этом.

Как высоки они были, эти Соседи! Одеты в достоинство!

Голос Таала гремел как медная труба:

— К Исчезнувшим людям, к тем, кто когда-то владел этим витком, взываю я. Добрый характер моего клиента мессира Рога пусть защищают! — Все, должно быть, думали, что это всего лишь риторический прием, и, конечно же, никто в зале суда не был более убежден в этом, чем я. Я говорил с ними и объяснил свое затруднительное положение, и они обещали помочь мне, если смогут; но я воображал знамения и чудеса того рода, на которые надеялся (и в какой-то степени получил) от Моры и Фавы, а не это жуткое зрелище ходячих легенд, поднимающихся по ступеням справа от судьи и усаживающихся один за другим в маленькое свидетельское кресло, чтобы дать свои торжественные показания.

— Мессир Ветрооблак, мою жизнь нашему закону я посвятил, но никогда одного из вас в суде я видел. Зачем вы пришли?

— Как я мог не прийти?

— Вопросы вы не можете задавать, мессир, — взвизгнул Хеймер, что, по-моему, было очень смело с его стороны.

— Почему нет?

— Против нашего закона это есть, мессир, — объяснил Таал.

— Тогда я не стану больше спрашивать, пока закон Дорпа не будет изменен, хотя Дорп от этого проиграет. Честь заставила нас прийти.

— Потому что обвиняемый ваш друг здесь стоит?

— Потому что обвиняются жители вашего города.

— Кто нас обвиняет?

Хеймер постучал по столу:

— Рассматриваемым делом вы сами должны ограничиться, мессир Таал.

Большая картина упала на пол, и около половины зрителей вскочили на ноги.

Таал тихо спросил:

— Это вы сделали, мессир Ветрооблак?

— Нет.

Судья Хеймер наклонился к нему, указывая своим официальным жезлом:

— Говорить вы должны, мессир! Это кто сделал?

— Вы. — В этом простом слове было что-то такое, что испугало даже судью, и что я сам нашел ужасным.

Таал обратился к суду:

— Мессир Рехтор, то, что мы здесь делаем, опасно оно есть. Допросить мессира Ветрооблака я должен, но не вы нужны. Со всей честью для суда, это я предлагаю.

Я почувствовал, как задрожало здание, и Хеймер кивнул, его лицо побледнело.

— Моего клиента, мессира Рога. Как давно вы его знаете?

— С тех пор, как я отдал ему свою чашу. — Лицо Ветрооблака повернулось ко мне, и хотя я не мог видеть его глаза — я никогда не видел глаза ни одного из них, — я почувствовал его взгляд.

— Сколько дней и лет вы не можете сказать, мессир?

— Нет.

— Он честный человек?

— Даже слишком честный.

— Вам он служит?

— Да. — Признаюсь, это меня удивило; я все еще думаю об этом.

— Предатель нашего рода он есть?

— Нет. — Мне кажется, в этом слове было изумление.

— К этому судебному делу обратиться я должен, мессир. Это вы понимаете. То, что этот виток нам вы дали, не существенно оно есть. Об этом не я могу спрашивать. О вашем знании человеческих характеров я могу осведомиться, если мессир Рехтор позволит. Человек — так называем мы свой род — не вы есть?

— Да, но я человек своего рода.

— Однако вы знали многих людей, мессир? Таких людей, как я и как мессир Рехтор?

— Да. Я был одним из тех, кто поднялся на борт вашего витка, когда он приблизился к нашему солнцу. В Витке я познакомился со многими из вашего рода, и с тех пор я узнал других на обоих витках, которые мы когда-то называли нашими.

— Из них, мой клиент мессир Рог один есть?

— Да. Мы познакомились ближе, когда он жил в моем доме, на некотором расстоянии отсюда. Я нашел его благородным человеком, преданным вашему роду.

— Если он предан нашему роду, то для вас он должен быть врагом, мессир. Это вы отрицаете?

— Отрицаю. Вы говорили о своей породе. Вы порождаете своих собственных врагов, которые также являются и нашими врагами, тех, кто уничтожает других ради выгоды и грабит их ради власти. — Здесь Ветрооблак сделал паузу — я никогда этого не забуду, и сомневаюсь, что кто-нибудь из присутствовавших это сделает — и очень медленно повернул свое затененное лицо к Хеймеру.

— Вашим гостем мессир Рог был. Это вы сказали. Пригласили его вы были?

— Нет. Его привел другой «человек», который жил в моем доме. Он не боялся меня, как другие.

— Это вы сделали, хотя в вашем доме без вашего разрешения он жил?

— Скоро наступит весна. Белые рыболовы вернутся, гремя и затемняя ваше небо, — которое было нашим, — своим брачным полетом. Двое будут гнездиться на вашей трубе, хотя вы и не пригласите их.

Затененный взгляд Ветрооблака был устремлен на Хеймера, хотя он обращался к Таалу; в этот момент он направил взгляд на Ната:

— Вы говорите, что он причинил вам вред, но я вижу вас целым, толстым и свободным, а рядом с ним стоит человек с мечом.

К его вечной чести, Нат встал и попытался снять свое обвинение, но Хеймер не позволил ему этого, спросив, были ли сделанные им заявления ложными, и предупредив, что его будут судить за ложь под присягой, если он признает, что они были ложными.

Только тогда я по-настоящему понял, что же пошло не так в Дорпе. Дело было не в том, что его судьи брали взятки или использовали свою власть, чтобы обогатиться, хотя они, безусловно, это делали. Они создали систему, которая медленно, но верно уничтожала всех, кто с ней соприкасался. Оставленная работать, она уничтожила бы меня, как и хотел Нат; но она уничтожила бы и Ната, и сам Дорп.

Вадсиг пришла поговорить со мной:

— Вот вы сидите, мессир Рог, пишете и пишете. С нами вы не разговариваете.

— Бедн муж! — подтвердил Орев, а я возразил, что говорил с ним, хотя бы для того, чтобы он замолчал, и что я говорил с капитаном Вайзером.

— Вас нам не хватает. Шкуре и Копыту это есть. Мне, тоже, мессир. Злой на нас вы есть?

— Нисколько. Но, Вадсиг, я бы предпочел, чтобы вы, молодые люди, жаждали моего общества, а не с нетерпением ждали, когда я уйду.

— Мне идти вы хотите? — Она вскочила, отряхивая пышную юбку и делая вид, что глубоко оскорблена. — Скажите мне вы должны! Скажите обратно на кухню ты идешь, грязная Вадсиг!

Я возразил, что ни один мужчина не может возражать против общества такой женщины, как она.

Она снова села:

— Когда вашего города мы достигнем, жениться я и мессир Шкура мы будем. Своей матери благословения он желает. Для нее хороший сын он есть.

— Я знаю, Вадсиг, и он мне тоже хороший сын. Я становлюсь самым счастливым человеком на Синей, когда гляжу на вас обоих.

— Благословение она дает, мессир? Это вы думаете?

— Хорош дев? — поинтересовался Орев. Зная, что он имеет в виду тебя, дорогая Крапива, я кивнул.

— Нет она дает, я думаю. — Вадсиг искоса взглянула на меня, оценивая мою реакцию.

— Вы ошибаетесь, — сказал я, и мои мысли были заняты тобой.

— Нет карт я имею, мессир.

Я бросил ей на колени пять или шесть карт — не настоящих, как в Вайроне, а сверкающих золотых и серебряных имитаций, которые мы все чаще видим здесь, на Синей.

Она не прикоснулась к ним:

— Шкуре уже так много вы даете, мессир.

— Но я ничего не дал вам, Вадсиг, и я многим вам обязан.

— Море и Фаве вы обязаны.

— Конечно, и я постараюсь вознаградить их, если представится такая возможность. В данный момент у меня есть возможность вознаградить вас, хотя бы в малой степени, и я намерен воспользоваться ею. Я не буду подробно описывать все, что вы для нас сделали, — вы знаете это лучше. Но и я знаю это достаточно хорошо, так что эти карты — всего лишь памятный подарок.

— Также вашего сына вы даете? — Ее верхняя губа умоляюще задрожала, еле заметное движение было отчетливо видно в ярком солнечном свете.

— Вы спрашиваете, благословлю ли я ваш союз? Конечно, благословлю. Благословляю уже сейчас. Я сам проведу церемонию, если вы этого пожелаете, хотя было бы лучше, если бы ее провел Его Высокопреосвященство патера Прилипала. Я могу помочь ему, если он позволит.

— Тощая жена я буду. — Она разгладила платье, прижав его к телу, чтобы показать, что она стройна до изнеможения.

— Перед тем как вернуться сюда, я встретил молодую женщину по имени Оливин. Если бы она была здесь с нами — а в каком-то смысле так оно и есть, потому что у меня есть частичка ее, — она бы сказала вам, что вы можете дарить мужчине свою любовь и рожать детей. Она не может сделать ни того, ни другого, и она с радостью променяла бы каждый из веков, которые боги могут позволить ей, на ваш следующий год.

Глаза Вадсиг растаяли:

— Не могли вы помочь ей, мессир?

— Нет. Она помогла мне.

Орев подхватил первое слово, присоединив его к своему любимому сказуемому:

— Нет резать!

Я кивнул:

— Я старался не причинить ей вреда, Орев. Это было лучшее, что я мог сделать.

— Ее волосы? — Вадсиг запустила тонкие пальцы в свои короткие оранжевые локоны. — Уродливые, как мои они есть?

— У нее их не было. Что же касается ваших, то они чистые, прямые и сильные — достойные восхищения.

— Это плохой цвет, мессир.

— Волосы хорошей женщины никогда не бывают плохого цвета, — сказал я ей.

Мы еще поговорили, она высказала свои опасения по поводу тебя и твоего отказа, а я заверил ее, что все они беспочвенны; я уверен, что так оно и есть. Позволь ей, бедному дитя, бояться родов и жестокого изнасилования в беззаконном Новом Вайроне; у нее и без фантазий хватает забот.

Затем:

— Когда-нибудь как вы я вернусь, мессир?

— Обратно в Вайрон, вы имеете в виду, Вадсиг?

— В Вайрон, да, мессир. И в Гротестад[148] тоже. Идти на Виток длинного солнца я бы хотела. Всегда о нем вы говорите, и кухарка, и мой старый хозяин, и хозяйка. В Гротестаде они родились, мессир, но никогда его я видела.

Я сказал ей, что это возможно.

— Туда ходили Исчезнувшие люди?

Я кивнул.

— Поприветствовать нас они ходили?

— Можно сказать и так, хотя они были достаточно благоразумны, чтобы многое узнать о нас — и заразить нас инхуми...

— Плох вещь!

— Перед тем, как они рискнули встретиться хотя бы с некоторыми из нас.

— Плохо это есть. — Вадсиг согласилась с Оревом.

— Оставить инхуми среди нас? — Я покачал головой. — Это была небольшая цена за два витка, и это позволило Соседям гораздо точнее оценить различия между нашей расой и их собственной.

— Потому что нашу кровь они пьют, мессир?

На мгновение я задумался, как бы объяснить, не нарушая своего обещания:

— Вы не можете себя видеть, Вадсиг.

— В зеркале я вижу.

Я покачал головой:

— Кто-нибудь говорил вам, что у вас чудесные глаза?

Она покраснела и пожала плечами:

— Шкура это говорит.

— Но вы не верите ему, потому что знаете, что он любит вас. Вы еще очень молоды. Когда вы станете старше, возможно, вы поймете, что из всех эмоций — и безразличия тоже, потому что даже безразличие является своего рода эмоцией — только любовь видит неприкрытую истину.

— Видеть хорош!

— Да, любовь видит хорошо, и видеть — это хорошо. Но какими бы удивительными ни были ваши глаза, Вадсиг, они не могут оглянуться на самих себя. Вы видите себя, если вообще видите, в посеребренном стекле. Я знал одну очень умную личность, которая каждое утро проверяла свою внешность в серебряном чайнике.

Она улыбнулась, как я и надеялся:

— Ложку в кармане он мог бы носить, мессир.

— Он, конечно, знал, что его изображение искажено. Вы сравниваете свое отражение с другими женщинами, которых видите в реальности; но если бы вы были мудрее, вы могли бы сравнить их отражение с вашим. Это и сделали Соседи. Зная, каковы их собственные инхуми, они дали нам наших, чтобы сравнить их. Хотел бы я знать, к какому выводу они пришли, хотя я знаю, что они это сделали.

— Витки они дали? — С этими словами она огляделась вокруг, посмотрела на блестящую коричневую лодку, в которой мы сидели, на широкое синее море, на голубое небо, усеянное облаками и белыми птицами, на далекий берег, и я осмелился надеяться, как надеюсь сейчас, что она увидела их немного иначе.

— Да. Инхуми фактически уничтожили весь их род, Вадсиг. Я не хочу сказать, что все они мертвы, но цивилизация, которую они построили, пала, не выдержав удара. Многие уже покинули эти витки, спасаясь от инхуми, но забирая инхуми с собой.

— Их кровь пить? — Она вздрогнула, и в этом не было ничего притворного. — Не я понимаю, мессир.

— Я сказал, что мы не можем видеть себя непосредственно, Вадсиг. Для этого нам нужны зеркала. Мы тоже не можем убежать от самих себя.

Говоря это, я услышал щелканье когтей Бэбби сквозь скрип такелажа и, оглянувшись, увидел голову Джали, высунувшуюся из маленького люка. Я жестом пригласил ее присоединиться к нам, и Вадсиг прошептала:

— Так прекрасна она есть!

Потом мы втроем проговорили час или даже больше. Но скоро станет слишком темно, чтобы писать, и я чувствую запах ужина. Я напишу обо всем этом в другой раз, возможно.

Глава двенадцатая ДВОРЦЫ

— Ты не должна была входить сюда, Оливин! — Он бросил взгляд на чуть теплую воду и убедился, что она успокаивающе покрыта пеной и затуманена мылом.

— Ты не должен так погружаться... Ты не должен так погружаться, патера…

Он фыркнул:

— И тебе не обязательно заглядывать ко мне каждые пять минут. Я не собираюсь тонуть.

— Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда... Я просто хотела сказать тебе, что твоя новая одежда здесь, снаружи.

Дверь тихо закрылась, и он встал. Полотенце, как и все остальное в крошечной комнате, было совсем рядом. Вытираясь, он обнаружил, что его старая одежда исчезла, за исключением обуви. Несомненно, она забрала его тунику, бриджи, грязные чулки и нижнее белье, когда в первый раз открыла дверь; он был слишком занят, прячась, чтобы заметить это. Его зерна, драгоценные зерна, которые он так легко раздобыл, лежали в кармане бриджей; но, по-видимому, его старая одежда была в спальне. Он выбрался из ванны, вынул пробку из сливного отверстия и сел на кресло-туалет, чтобы вытереть ноги.

Сделав это, он обернул бедра полотенцем.

— Ты там, Оливин? — После этих слов он трижды резко постучал в дверь, но ответа не последовало. Он осторожно открыл ее.

Чистые трусы, черные бриджи и черная туника ждали на кровати. Рядом с ними лежала, судя по всему, черная сутана авгура, аккуратно сложенная; на ней лежали его семена кукурузы, чистый носовой платок, новые чулки, очки, две карты и только что найденный пенал — все это было окружено его четками. Его старой одежды и эмалированного фонаря нигде не было видно. Вздохнув, он оделся.

Дверь спальни открылась, когда он завязывал шнурки на ботинках.

— Мы можем сейчас пойти наверх... Мы можем сейчас пойти наверх, патера?

— Ты ведь следила за мной, Оливин? Ты пришла сразу, как я оделся.

Она ничего не ответила, переминаясь с ноги на ногу; впервые он заметил, что у нее самой нет обуви, только полоски грубой ткани, обвязанные вокруг ног.

— Через замочную скважину? Это было очень нехорошо с твоей стороны.

Не говоря ни слова, она показала ему щель в панельной обшивке, отделявшей комнату, в которой они стояли, от соседней.

— Чтобы посмотреть, когда я закончу одеваться? Да?

— Оделся ли... Оделся ли ты. И…

— И что? Я обещаю не сердиться на тебя. — Обещать было легко — он знал, что жалость подавит любой гнев, который он мог бы почувствовать.

— И я никогда не видела био... И я никогда не видела био-мужчину. Только... Только отца.

— Который не био. Я так и думал. Ты ведь тоже хэм, Оливин?

Она кивнула.

— Протяни руки, пожалуйста. Я хочу осмотреть их обе здесь, у окна.

— Я взяла наш хлеб... Я взяла наш хлеб наверх? Пока ты... Пока ты мылся?

— И принесла мне чистую одежду. Кроме того, ты избавилась от моей старой, без сомнения. Ты, должно быть, была очень занята.

— Ты слишком долго... Ты слишком долго мылся.

— Может быть, и так. — Он выглянул в окно, пытаясь определить расстояние между заходящим солнцем и горизонтом, но потом вспомнил, что Длинное солнце никогда не заходит. Каким глубоко неестественным казалось движущееся солнце, когда они достигли Синей!

— Я постираю вещи для... Я постираю вещи для тебя?

— Спасибо. А теперь протяни руки, как я просил. Я больше не буду просить.

Одна рука представляла собой собрание блоков и стержней, другая — явно живую плоть.

— Раз уж ты шпионила за мной, пока я одевался, Оливин, — сказал он, — то не будет неуместным попросить тебя раздеться, не так ли?

Она съежилась.

— Это было бы справедливо, и, возможно, это было бы даже в высшей степени справедливым наказанием за то, что ты сделала, но я не стану этого требовать. Я только прошу тебя снять ткань, которой ты обернула голову и лицо. Сделай это, пожалуйста. Сейчас.

Она так и сделала, и он какое-то время обнимал ее, чувствуя глубокие рыдания и поглаживая гладкий металлический череп.

Когда прошло минут десять или больше, он сказал:

— Ты похожа на свою мать. Разве Кремень — твой отец — не говорил тебе об этом? Конечно, говорил.

— Иногда…

Он сел на кровать:

— Неужели ты воображаешь себя такой уродиной, Оливин? Уверяю тебя, ты вовсе не уродина. Твоя мать — мой старый и близкий друг. Никто из тех, кто так похож на нее, как ты, не может показаться мне уродливым.

— Я двигаюсь... Я двигаюсь неправильно.

Он неохотно кивнул.

— Я не могу делать то, что делает... Я не могу делать то, что делает женщина. Она... Она ушла.

— Она была захвачена труперами Тривигаунта, Оливин, как и я сам. Вернувшись сюда, она отправилась на Синюю, потому что это был ее долг, потому что она была обязана служить Великому Пасу. Ты меня понимаешь?

Блестящая металлическая голова медленно повернулась из стороны в сторону.

— Я пытаюсь вспомнить, какой ты была, когда мы уезжали. Однако ты была еще очень мала, и, боюсь, я уделял тебе не так много внимания, как следовало бы.

— У меня еще не было... У меня еще не было имени. Я не могла говорить... Я не могла говорить, патера.

Да и сейчас она не может хорошо говорить, подумал он. Кремень был вынужден самостоятельно сконструировать ее голосовой аппарат, и результат оставлял желать лучшего.

— Патера…

Он кивнул:

— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой наверх, принес жертву и благословил тебя, как это мог бы сделать Шелк.

Она кивнула.

— Для этого ты одела меня в эту одежду — одежду, которую я не должен был соглашаться надеть, так как не имею на нее права — и волнуешься, пока мы разговариваем. — Он попытался припомнить, видел ли он когда-нибудь раньше, как волнуются хэмы, и решил, что нет. — Но, Оливин, ты не отвлечешь меня от цели. Я пойду в комнату, о которой упоминал ранее, и ты не пойдешь со мной. Если дверь не заперта, я намерен остаться там на некоторое время. У тебя есть какое-нибудь срочное дело?

Она промолчала, и он не был уверен, что она поняла его. Он добавил:

— Еще одно место, куда ты должна пойти? Что-то еще, что ты должна сделать?

Она покачала головой.

— Тогда ты можешь подождать, и тебе придется. Я... я постараюсь не задерживаться слишком долго.

Она не ответила.

— Когда я выйду, я принесу жертву для тебя и дам тебе свое благословение, в точности как ты пожелаешь. Затем я хотел бы рассказать тебе о поручениях, которые привели меня сюда, и заручиться твоей помощью, если ты сможешь мне помочь. — Не в силах больше выносить ее молчаливый взгляд, он отвернулся. — Я поднимусь на твой этаж и поищу тебя, обещаю.

Ночь ждала за узким окном, когда он встал, отряхнул колени своих новых черных бриджей и в последний раз оглядел комнату. Задув свечу, он открыл дверь и снова вышел в коридор. Вначале он показался пустым, но как только он закрыл за собой дверь, от тени другого дверного проема отделился кусочек серовато-коричневой тьмы и захромал к нему.

— Тебе пришлось долго ждать, — сказал он. — Мне очень жаль, Оливин.

— Все в порядке... Все в порядке, патера.

Ее голова и лицо снова были закутаны в мешковину; он коснулся ее, когда она была достаточно близко, и погладил ее голову, как он мог бы погладить голову любого другого ребенка:

— Неужели ты считаешь себя такой отвратительной, Оливин? Это не так.

— Я не могу... Я не могу, патера. Мужчины...

— Мужчины-хэмы?

— Хотят меня, когда они видят... Мужчины хотят меня, когда они видят меня. Поэтому я стараюсь выглядеть... Поэтому я стараюсь выглядеть как одна из вас. — За последним словом последовал странный высокий визг; через мгновение он понял, что она смеется.

Дверь на пятом этаже, которую она открыла для него, была толщиной в пять пальцев, старая и потерявшая чешуйки лака, но все еще крепкая. Следуя за ней в темноту, он размышлял о том, что комната, которую она называла своей, несомненно, изначально была кладовой. Она щелкнула пальцами, чтобы зажечь тусклый зеленый огонек на потолке, и он увидел, что был прав. По углам и вдоль стен стояли ящики и бочки, а пол был усеян металлическими прутьями, сверлами и напильниками, мотками проволоки и кусками разобранного оборудования.

— Так вот где твой отец закончил делать тебя, — сказал он.

— Где мы работаем... Где мы работаем надо мной. — Она достала из какой-то щели между ящиками бледную статуэтку, полбутылки вина и чистую белую тряпку; развернув ее, она обнажила маленькую буханку, которую принесла из кухни. Она расстелила скатерть на полу и разложила на ней остальные предметы.

— Тебе придется рассказать мне, как Шелк приносит жертву этими вещами ради тебя, — сказал он. — У нас нет огня.

— Вино — это кровь... Вино — это кровь, патера. Хлеб... Хлеб — это плоть.

Он начал было протестовать, но передумал и начертил над ними знак сложения, затем поднял глаза и увидел, что Оливин держит книгу:

— Хресмологические Писания?

— Я держу ее здесь... Для тебя.

К своему собственному удивлению, он обнаружил, что улыбается:

— Я уже говорил, что у нас нет огня, Оливин. С не меньшим и даже большим значением я мог бы сказать, что у нас нет Священного Окна. Но мы все равно можем посоветоваться с богами, благодаря тебе, и, возможно, книга даст нам добрый совет, как это иногда бывает. Потом, если позволишь, я немного поговорю с тобой, а затем принесу жертву, как ты желаешь. Согласна?

Она кивнула, опускаясь на колени.

Книга Писаний была маленькой и потрепанной — такой экземпляр, подумал он, мог бы использовать ученик в схоле. Он открыл ее наугад:

— «Там, где журчат и играют воды фонтана, они спешат на берег и заканчивают день пиршеством: они кормятся; затем пьют; и теперь (их голод улетучился) вздыхают о своих друзьях и оплакивают мертвых; и не прекращают своих стенаний, пока каждый во сне не разделит сладостное забвение забот человеческих. Наступает мрачное царствование далекой ночи, и заходящие звезды катятся по лазурной равнине: Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса».[149]

После чтения отрывка из Писаний было принято несколько секунд соблюдать молчание; теперь это казалось благословением, хотя вряд ли его можно было назвать молчанием, настолько оно было переполнено кружащимися мыслями.

— Что это значит, патера?..

— Я не могу объяснить тебе все, что это значит. Смысл каждого отрывка из Писаний бесконечен. — (Это был обычный ответ.) — Что это значит для нас сегодня вечером? Хорошо, я попытаюсь объяснить. Текст начинается словами, которые прямо говорят нам о нашей непосредственной ситуации. «Там, где журчат и играют воды фонтана», должно быть, относится к моей ванне, за которую я еще раз благодарю тебя. «Там», по-видимому, обозначает этот дворец, так как я мылся здесь. «Они спешат на берег» относится к твоему нетерпению, когда ты хотела, чтобы я закончил мою ванну и пришел сюда с тобой.

— Боги злятся на... Боги злятся на меня?

— На тебя? — Он покачал головой. — Я очень в этом сомневаюсь. Я бы сказал, что они делают мягкое и несколько шутливое замечание, как родитель делает замечание любимому ребенку. — Он сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, и опустил взгляд на книгу. — Далее идет «И заканчивают день пиршеством». Ты хочешь, чтобы я принес в жертву этот хлеб и вино, и день действительно закончился, что убеждает нас в том, что имеется в виду именно наше жертвоприношение. «Пиршество» — это, наверное, ирония. У нас нет животного, которое мы могли бы предложить богам — нет настоящего мяса. Конечно, мы должны съесть немного хлеба, чтобы это была разделенная трапеза. Или, по крайней мере, я должен съесть. И...

— И выпить немного... И выпить немного вина, — предложила она. — Ты всегда так... Ты всегда так делаешь.

— Шелк делает? Я не Шелк, как я уже несколько раз объяснял. Меня зовут патера Рог — вернее, просто Рог, хотя в этой одежде я чувствую себя авгуром. Итак, на чем мы остановились?

— На том, что ты пьешь вино... На том, что ты пьешь вино, патера.

Его так и подмывало настоять, чтобы она называла его Рог, но сейчас был неподходящий момент. Вместо этого он кивнул:

— Ты говоришь, что Шелк это делает, и это объясняет слово «пьют» в следующей части фразы «Они кормятся; затем пьют; и теперь (их голод улетучился) вздыхают о своих друзьях и оплакивают мертвых». Из этого следует, что бог, который говорит с нами, перешел от нашего теперешнего положения к пророчеству. Я принесу жертву за тебя, говорит бог, и утолю свой голод твоим хлебом и вином. После этого мы будем оплакивать погибших друзей. В настоящее время я понятия не имею, кто эти друзья, но, без сомнения, это станет нам ясно, когда придет время. У тебя есть друзья, которых больше нет с нами, Оливин?

— Я так не... Я так не думаю.

— Мой приемный сын Крайт мертв. Может быть, он и имеется в виду. Или кто-то вроде моего покойного друга Ложнодождевик. Мы увидим.

Он снова посмотрел на книгу:

— «И не прекращают своих стенаний, пока каждый во сне не разделит сладостное забвение забот человеческих». Мы будем спать — так мне кажется. Я знаю, что вы, хэмы, иногда спите. Ты собираешься сегодня спать?

— Если ты... Если ты скажешь.

— Не я, а боги. Ты должна хотя бы подумать об этом. Я, конечно, посплю, если смогу.

— Отец велел мне спать, пока... Отец велел мне спать, пока его нет.

— Но ты не спала?

— Вон... Вон там. — Она указала на окно. — Где я могу глядеть... Где я могу глядеть наружу?

— Я не знал, что ты можешь спать стоя.

— Если могу... Если могу опереться. Но я увидела... Но я увидела тебя.

— На улице внизу. У тебя хорошие глаза.

— Я не могу закрыть... Я не могу закрыть их. — В ее низком голосе послышались слезы. — А... А остальное?

— Ты совершенно права. Мой долг — объяснить это, а не сплетничать о привычках спать. — Он еще раз взглянул на Писания, перечитал отрывок и закрыл книгу. — Это отнюдь не легко. Вероятно, это отражает заботу богов о нас. «Наступает мрачное царствование далекой ночи, и заходящие звезды катятся по лазурной равнине: Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса».

— Звезды... Звезды, патера?

— Крошечные огоньки в ночном небе, — рассеянно объяснил он. — Они есть у нас, на Синей. В каком-то смысле они есть и здесь, но вы их не видите, потому что они находятся вне витка. Это трудный абзац, Оливин. К чему это упоминание о звездах, когда наше жертвоприношение совершается на Витке длинного солнца?

Она пристально смотрела на него, и хотя он не мог разглядеть выражение ее лица, он чувствовал ее ожидание.

— Я полагаю, это то, что называется подписью — знаком, которым бог, благоволивший нам, идентифицирует себя. Чаще всего подписи принимают форму животного — стервятника для Гиеракса, например, или оленя для Фелксиопы.

— Их вообще не... Их вообще не было…

— Да, никаких животных не упоминалось.

Он замолчал почти на полминуты, борясь со своей совестью.

— Вот что я должен объяснить тебе: настоящий авгур сказал бы, что этот отрывок вдохновлен Пасом. Начнем с того, что у нас есть его образ; и когда бог упоминается по имени, предполагается, что он или она вдохновили этот отрывок. Однако это не всегда верно, и я не думаю, что это так в данном случае. Звезды, которые поначалу кажутся такими неуместными, находятся вне этого витка, как я уже говорил. Как объекты, найденные вне его — и только вне его, — они вполне могут быть подписью Внешнего, поскольку я совершенно уверен, что они были во сне, который я видел давным-давно. — Он ждал, что она начнет протестовать, но она не стала.

— В моем сне были лошади, и говорят, что лошади — подпись Сциллы; но я никогда не чувствовал, что сон исходит от нее. Так что давай смотреть на звезды, как мы с женой часто делали, когда были моложе. — Он попытался улыбнуться.

— «Заходящие звезды катятся по лазурной равнине». Лазурная равнина — это небо, дневное небо, каким мы видим его на Синей. Обрати внимание, что сама лазурь — это оттенок синего.

Оливин кивнула.

— Поскольку звезды садятся на Синей, нас предупреждают, что влияние Внешнего там уменьшится, хотя Синяя тоже лежит за пределами этого витка.

— Это... это плохо?

— Для людей там — несомненно плохо, и я думаю, что могу догадаться, почему это происходит. Прошлой ночью один из божков сказал мне, что колонисты больше не должны отправляться ни на Синюю, ни на Зеленую — дескать, достаточно тех, кто уже уехал, и все, кто еще здесь, должны остаться.

— Я этого... Я этого не знала.

— Очень немногие знают. Мне было сказано провозгласить это, но я этого не сделал. Пока, по крайней мере.

Он снова замолчал, вспоминая Новый Вайрон и Паджароку.

— На Синей мы очень мало уважаем богов, Оливин. Мало благочестия и, следовательно, мало порядочности. Наш бог — богатство, то есть земля, карты и золото. То немногое почтение к богам, которое у нас есть, мы находим только у новейших колонистов, которые приносят его с собой. На Синей они, как правило, теряют его. Внешний, которого здесь мало ценят, там практически забыт.

— Не плачь... Не плачь, патера…

— Я всегда укорял себя, Оливин, потому что не оказывал ему должной чести. Возможно, раз в год я пытался сделать какой-нибудь жест уважения. Никто другой, даже мои собственные сыновья... впрочем, неважно. — Он вытер лицо широким рукавом сутаны. — Твоя мать все еще чтит богов. Я должен упомянуть об этом.

— Ты ее... Ты ее знаешь?

— Да. Я видел ее и говорил с ней перед тем, как отправиться на Зеленую. Я не решался сказать тебе об этом, потому что... потому что...

Рука Оливин вытянулась из-под ткани; маленькие твердые пальцы, облеченные во что-то похожее на плоть, сомкнулись на его руке.

— Она ослепла.

Пальцы расслабились, тонкая металлическая рука повисла вдоль тела.

— В остальном с ней все в порядке, и я... я абсолютно уверен, что она послала бы тебе свою любовь, если бы знала о твоем существовании. Но теперь она слепа, как и мой друг Хряк. По правде говоря, я иногда думаю, что Хряка прислали мне, чтобы я не забывал о твоей матери.

Он ждал какого-то слова, какого-то комментария.

— Ты скажешь, что это наказание богов, я уверен. — Он прочистил горло. — Наказание богов за то, что она бросила тебя, хотя она поступила так, повинуясь богам. Но я люблю ее и не могу не жалеть ее. Она дала мне один глаз — слепой, конечно. Они оба слепы. Но она дала мне один в надежде, что я найду для нее работающий глаз, когда приеду сюда. Я его потерял. По крайней мере, он больше не у меня в кармане.

Он замолчал, и тишина Дворца кальде сомкнулась вокруг них. На кухне кто-то был — повариха, сказал он себе. В саду снаружи был садовник. Теперь кальде был Бизон, поэтому он и майтера Мята, которая, должно быть, отказалась от своих обетов, чтобы стать его женой, жили в этом высоком, полном тайн здании. И все же казалось, что здесь никто не живет, что даже закутанная в ткань фигурка напротив него не была по-настоящему живой, и что здесь находится центр пустоты, охватившей весь Вайрон.

— Потерял... потерял его? — Этот низкий, мягкий голос почти мог быть шумом ветра в дымоходе.

Он сказал себе, что должен ответить.

— Да, потерял. Он на Зеленой, наверно. — Он хотел сказать «вместе с моими костями», но передумал: — Вместе с моим кольцом и другими предметами.

Закутанная фигура могла и не услышать.

— От него уже не было пользы, ты же понимаешь. Ни для нее, ни для кого-либо еще. Она хотела, чтобы он был у меня, чтобы я знал, как он выглядит.

— Мне... Мне повезло.

Он не был уверен, что правильно расслышал ее, и сказал:

— Прошу прощения?

— Я не очень хорошо функционирую... Я не очень хорошо функционирую, патера.

— У всех нас есть недостатки. Гораздо лучше иметь больную ногу или что-то в этом роде, чем склонность ко злу.

— Но мои глаза... Но мои глаза в порядке. Я могу... Я могу видеть. Ты так... Ты так сказал. Это счастье... Это счастье, не так ли?

— Да, это действительно так. Но, Оливин, ты позволила мне снова уйти от темы — от того отрывка, который бог — Внешний, по-моему — выбрал для нас. В нем есть двоеточие. Ты знаешь, что такое двоеточие? Не точка с запятой, а полное двоеточие? Две маленькие точки, одна над другой?

Она не ответила, и он, путаясь в словах, продолжил:

— Двоеточие — очень сильный разделитель, Оливин, и они редко встречаются в Писаниях. Я верю — предполагаю, конечно, но это то, во что я верю, — что оно предназначено для того, чтобы отделить этот отрывок о звездах, катящихся по лазурному небу, от следующего; чтобы мы поняли, что речь идет о двух витках. Видишь ли, Синяя и этот Виток длинного солнца сами по себе похожи на две маленькие точки, если смотреть на них так, как смотрит Внешний. Более высокая точка — это Виток, который дальше от Короткого солнца, более низкая — Синяя.

Он откашлялся и порылся в памяти:

— Я закрыл книгу, но думаю, что все еще могу точно процитировать этот отрывок. Это было «Голос Паса поднимает дикие вихри; облака и двойная тьма заволакивают небеса». Сам Пас — дикий вихрь. То есть так его изображали художники. На самых старых изображениях он представлен в виде бушующего шторма.

— Я этого не... Я этого не знала. А тот, другой... А тот, другой?.. Ты не хочешь, чтобы я произносила его... Ты...

— Его тоже изображают в виде вихря? Ты об этом спрашиваешь?

Она кивнула.

— Нет. Но это вполне разумный вопрос, если подумать. Паса изображают в виде человека с двумя головами или в виде ветра; поэтому вполне разумно предположить, что тот, кого изображают в виде человека с четырьмя лицами, также может быть изображен в виде ветра. Но это не так. Когда бог-писатель не решается подписаться — не часто, поскольку им так мало написано, — он обычно рисует знак сложения, маленькую вертикальную прямую линию с другой маленькой линией поперек. Я полагаю, что теперь идея этого знака — бог благословляет нас, хотя первоначально он мог означать анонимную подпись. Перекрестки ассоциируются с этим богом, как я, кажется, уже говорил тебе.

— Я... Я понимаю.

— Однако есть интересная история о другом боге в виде ветра, и она может иметь некоторое отношение к рассматриваемому отрывку. Один человек надеялся встретиться с Внешним. Он молился и молился, и поднялась жестокая буря. Сначала он подумал, что эта буря — бог, и возрадовался, и вознес хвалу, но буря только усилилась. Дождь бил его, как град, а град — как камни. Вода лилась со всех скал вокруг, деревья вырывало с корнем. Молния ударила в гору, на которой он стоял. Вскоре он пришел в ужас и, найдя небольшую пещеру, спрятался и стал ждать, когда пройдет буря.

Наконец это случилось, а потом появилось солнце и слабый ветерок, нежный бриз. И этот слабый ветерок, этот нежный бриз был тем богом, которого он искал.

Оливин промолчала.

— Видишь ли, суть этой истории в том, что Великий Пас — не Внешний. Боги часто имеют несколько имен и более одного лица, о чем я недавно говорил с друзьями; похоже, в прошлом люди верили, что Внешний — просто еще один аспект Паса. История, которую я только что рассказал, вероятно, была написана, чтобы показать, что это не так.

А теперь вернемся к нашему отрывку. Как я уже сказал, события в этом витке запланированы заранее — по крайней мере, я так думаю. Пас проявит себя не один раз, причем гневно. «Дикие вихри» должны подняться. Обрати внимание на множественное число.

— Он сделает нам... Он сделает нам больно?

— Этого я сказать не могу. Однако нас предупредил Внешний, а Внешний — лучший и мудрейший из всех богов, и поэтому он, безусловно, намного мудрее нас. Если бы он считал, что мы не нуждаемся в предупреждении, я сомневаюсь, что он бы стал нас предупреждать.

Теперь последнее, и я смогу пожертвовать этот хлеб для тебя. «Облака и двойная тьма заволакивают небеса». В одном отношении это совершенно ясно. Двойная тьма, несомненно, относится к тому, что длинное солнце гаснет ночью. Наступает ночь... — он посмотрел в окно. — Уже наступила, должен я сказать. Может пройти несколько дней, прежде чем мы снова увидим день.

— Может быть, я снова засну, когда ты уйдешь... Может быть, я снова засну, когда ты уйдешь, патера.

— Это было бы разумно. — Его указательный палец прочертил круги на правой щеке. — Облака? Я не могу ничего сказать об этом. Это может означать совершенно обычные облака, которые мы видим каждый день. Это может также относиться к тому, что бог заволакивает умы тех, кого он намеревается уничтожить. Я не могу быть уверен. «Небеса» — самая большая загадка из всех, по крайней мере для меня. Как мы уже видели, во всем отрывке были задействованы два неба — небо Синей и небо этого витка. Множественное число, я думаю, должно относиться к этим двум. Поэтому вихри, облака и двойная тьма относятся не только к этому витку, Витку длинного солнца, но и к Синей. На Синей действительно темно каждую ночь, но как там может быть вдвойне темно, я не могу себе представить. Конечно, авгур мог бы дать нам более точную интерпретацию; жаль, что с нами нет настоящего авгура.

Он откупорил бутылку вина:

— У тебя нет стакана для вина, Оливин? И ножа, чтобы резать хлеб?

— Я могла бы достать их... Я могла бы достать их, но... — в мягком, низком голосе слышалось нежелание, которое выходило за рамки обычного нежелания вообще говорить.

— Но что? Пожалуйста, скажи мне.

— Отец не любит, когда я беру... отец не любит, когда я беру вещи.

— Понимаю. И ты не уверена, что кальде Бизон вообще знает, что ты здесь?

Она кивнула.

— Несомненно, твой отец прав. Лучше не рисковать тем, что тебя вышвырнут из дворца, хотя мне кажется, что ты можешь стать полезным слугой кальде Бизона или генерала Мята. Твой отец велел тебе спать, пока его не будет?

Она снова кивнула.

— Сегодня я встретил собственного отца. Я увидел его впервые за много лет. Кажется, я тебе этого не рассказывал.

— Да, патера…

Он улыбнулся и покачал головой:

— Я шел по Солнечной улице в поисках того места, где раньше была наша лавка, и он спросил, не может ли он мне помочь. Мне кажется, он видел, что я пытаюсь найти определенное место.

Стены из коркамня, вымытые почти дочиста многими дождями, обрушились в прямоугольные ямы, бывшие подвалами дома; расколотые ступени из коркамня снова стали песком и гравием, лежавшим перед пустыми дверными проемами. Он шел мимо них и над каждым искал нарисованную вывеску, которую так хорошо помнил: «КОСТОЧКА — КАНЦЕЛЯРСКИЕ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ». Она оказалась менее долговечной, чем сажа.

— Может быть, я смогу вам помочь. — Прохожий был невысок и коренаст, лысина излишне подчеркивала его высокий лоб.

— Если вы знали это место до того, как оно сгорело.

Лысый мужчина кивнул и показал пальцем:

— Моя лавка была прямо там в течение многих лет.

— До пожара здесь была маленькая лавка, где продавали, ох… перья и бумагу, в основном. Чернила, тетради и все такое. Вы знаете, где это было?

Лысый, как и прежде, показал пальцем:

— Она была моей.

Вместе они подошли к тому месту.

— Меня долго не было дома. — Слова почти застряли у него в горле.

— Четверть сгорела, — сказал лысый.

— Меня тогда здесь не было.

— И меня тоже, я был на севере, сражаясь с Тривигаунтом. Вы когда-нибудь заходили в мою лавку в прежние времена?

— Да. Да, заходил.

Лысый мужчина сделал полшага влево, ища лучший ракурс:

— Темя? Так вас звали?

— Нет. — Лучше, безусловно лучше, не говорить слишком много слишком рано. — Вы здесь жили? В четверти Солнечная улица?

— Совершенно верно. У меня здесь была жена и дети, четыре мальчика и три девочки. Наш дом на Серебряной улице тоже сгорел, но они ушли. Вышли наружу, в один из круглых витков.

— У вас был сын по имени Рог, не так ли? — Говорить было труднее, чем когда-либо.

— Совершенно верно, мой старший. Вы его знали?

— Не так хорошо, как следовало бы.

— Он был хорошим мальчиком, трудолюбивым и храбрым, как бык Паса. — Лысый протянул руку. — Если вы тогда были его другом, я рад с вами познакомиться. Меня зовут Косточка.

Они пожали друг другу руки.

— Я твой сын Рог, отец.

Косточка уставился на него и заморгал:

— Нет, ты нет!

— Моя внешность изменилась. Я знаю это.

Косточка покачал головой и сделал шаг назад.

— Вон там была расшатанная половица. После того как мы закрывались, ты поднимал ее и клал под нее нашу кассу, а сверху ставил коробку с гроссбухами.

У Косточки отвисла челюсть.

— Ты не хотел, чтобы я знал об этом, и рассердился, когда узнал, что я шпионил за тобой, но продолжал класть ее туда. Теперь я знаю, что ты сделал это, чтобы показать, что доверяешь мне, но тогда... — слезы и объятия помешали ему сказать больше.

Когда они разделились, Косточка сказал:

— Ты действительно Рог? Ты мой сын Рог, вернувшийся обратно?

Он кивнул, и они пошли вниз по улице к таверне, находившейся в палатке, где бар состоял из доски, положенной на две бочки, и еще стояли три стола, три стула (один сломанный) и набор табуреток и бочонков.

— Ты изменился сверх всякой меры, — сказал Косточка.

— Я знаю. И ты тоже. Ты был крупнее, когда мы уезжали. — Нахлынули воспоминания. — Ты сказал, что я был храбрым, но я боялся тебя. И мама тоже. Как и все мы.

— Вино или пиво? — спросил бармен и удивился, когда Косточка попросил вина.

— Как она, Рог?

— Мама? Когда я видел ее в последний раз, она была здорова, но это было довольно давно. О ней заботится Первоцвет.

— Я снова женился. Я должен тебе это сказать.

Какое-то время он не мог ничего сказать.

— Наверное, вы удивлялись, почему я не пришел.

Он покачал головой:

— Мы думали, что тебя убили.

— Только не меня, Рог.

— Это хорошо. — Его тошнило от смущения.

— У тебя там все было в порядке?

— Достаточно хорошо. Это было трудно, но и здесь тоже было трудно. Трудно тебе, я имею в виду; и нам с Крапивой было бы трудно, если бы мы остались здесь. Там было не хуже, просто по-другому. Наш осел умер. — Он рассмеялся. — Не знаю, почему я так сказал, но так оно и было. Это было дно — самое худшее время, которое у нас было. После этого дела пошли на лад, но очень медленно. Годы тяжелой работы. Нечего есть, иногда.

Косточка кивнул:

— Я знаю, как это бывает.

— Люди говорят, всегда есть рыба. Я имею в виду, на Ящерице так говорят. Теперь мы живем на Ящерице.

— Никогда о таком не слышал. Просто Синяя или Зеленая — вот что говорят здесь.

— Это на Синей — маленький остров. У нас там есть дом, который мы построили сами, и бумажная фабрика. — Внезапно он улыбнулся. — У тебя трое внуков. Нет, больше, но остальные не мои. Мои — Сухожилие, Копыто и Шкура.

Косточка тоже улыбнулся:

— Это от Крапивы? Кильки от Крапивы?

— Совершенно верно. Мы поженились. Мы всегда так планировали, и старый патера Прилипала поженил нас там, через несколько дней после посадки. Ты помнишь патеру Прилипала, отец?

— Прилипала? — Косточка задумчиво потянул себя за мочку уха. — Это был Щука. Патера Щука. Потом Шелк, который затем стал кальде.

Он кивнул.

— Мы ходили с ним на жертвоприношение, наверное, раза три или четыре.

— Даже больше.

— Может быть, ты и твоя мать. — Косточка осушил свой стакан. — Еще вина, сынок?

— Нет, спасибо. — Его стакан был наполовину полон.

— Я выпью еще. — Косточка подал знак бармену. — Знаешь, мне следовало бы все это записать. Жаль, что я этого не сделал.

— На Синей я написал историю Шелка. Крапива и я, должен я сказать.

— Неужели?

— Да, отец. Почти тысяча страниц.

— Я бы хотел посмотреть. Мои глаза уже не те, что были, когда я стрелял по труперам Тривигаунта, но я все еще могу читать с очками. Ты хотел купить бумагу и ручки в нашей старой лавке, сынок?

Он покачал головой:

— Я просто хотел посмотреть. Постоять там немного и вспомнить. — Он помолчал, размышляя. — Теперь, когда я точно знаю, где она стояла, я собираюсь вернуться туда и сделать это. Возможно, это моя единственная возможность.

— Сейчас? — Бармен принес вино; Косточка расплатился, как и прежде. — Если тебе что-то нужно, я могу отвести тебя в мою новую лавку. Там я дам тебе почти все, что ты захочешь.

— Нет, спасибо.

— Коробка карандашей? Пенал, может быть, и к нему немного бумаги?

— Вот это было бы здорово. Ты очень добр ко мне, отец. Ты всегда был очень добр ко мне — я никогда не смогу отблагодарить тебя за все, что ты сделал, чтобы научить меня нашему ремеслу, — но нет, я не могу навязываться тебе подобным образом.

— Ты уверен?

— Да. Мне не нужны эти вещи, и я буду чувствовать себя не в своей тарелке, если приму их.

— Ну, если передумаешь, дай мне знать. — Косточка встал. — Я должен... ну, ты понимаешь. Извинишь меня, на минутку?

— Конечно.

— Обещаешь, что не уйдешь? Я хочу расспросить тебя о моих внуках и рассказать о твоих братьях. Сводных братьях, во всяком случае. Отростку десять лет, Оленю — восемь. Жди здесь.

— Подожду, — сказал он.

После этого они проговорили больше часа, а когда он вернулся на то место, где раньше стояла их лавка, то обнаружил на ступеньках перед ней старый, но еще пригодный к употреблению пенал. Он был сделан из тонкого металла, обтянутого тонкой черной кожей, и очень походил на пеналы, которые продавались в этой лавке двадцать лет назад. Если уж на то пошло, он походил на пеналы, которыми пользовались ученики в схоле.

— Я здесь перед тобой, — сказал он Оливин, — но я все же принесу заупокойную жертву за себя — за свое тело на Зеленой, которое лежит там непогребенным, насколько мне известно. Я не мог это сделать в мантейоне. На самом деле я вообще не имею права приносить жертвы в мантейоне, хотя мог бы помочь авгуру. Это была замена частей. Ты, я думаю, поймешь это лучше, чем любой био.

Она кивнула, возможно, с некоторым сомнением.

— Очень хорошо, — сказал он и посмотрел вверх, думая об Ослепительном Пути и Главном компьютере в его конце, хотя Длинное солнце было скрыто за тенью. — Мое тело не лежит здесь, его нельзя найти в этом витке. Мы предлагаем его тебе, Квадрифонс, и другим богам этого витка, in absentia[150]. Мы предлагаем его также Внешнему, в чьем мире оно находится. Прими́те же вы, все боги, в жертву этого храброго человека. Хотя наши сердца разрываются, мы — сам этот человек и преданная вам Оливин — согласны.

Что нам следует делать? Вы уже рассказали нам о грядущих временах. Если вы хотите рассказать больше, в знаках, предзнаменованиях или любым другим способом, ваш самый легкий намек стал бы драгоценнейшим откровением. Если вы, однако, выберете иное...

Он поднял руки, но ему ответила лишь тишина.

Он позволил им упасть:

— Мы согласны. Мы просим — расскажите нам через эти жертвы.

Взяв буханку, которую Оливин стащила с кухни дома, в котором родилась, он поднял ее:

— Это мое тело. Прими, о Загадочный Внешний, эту жертву. Примите ее, Великий Пас и все младшие боги.

Опустив хлеб, он разломил его пополам, рассыпав коричневые крошки по белой ткани, затем оторвал кусочек и съел его.

— Это моя кровь. — Он поднял бутылку, опустил ее, отхлебнул из нее и пролил несколько капель на ткань.

— Ты можешь сказать, что произойдет... ты можешь сказать, что произойдет, патера?

— Я могу попытаться. — Он склонился над тканью, поджав губы.

— Вернется ли когда-нибудь мой отец... Вернется ли когда-нибудь мой отец, патера?

— Правая сторона, — он постучал по ней, — касается жертвующего и авгура. Возможно, ты уже знаешь об этом.

Оливин кивнула.

— Здесь двое путешественников, мужчина и женщина. — Он с улыбкой указал на них. — Встречаются с другой женщиной, которая может быть только тобой. Вполне вероятно, что они представляют твоего отца и женщину, которую он ушел искать. Поскольку они показаны идущими с противоположных сторон, возможно, они прибудут отдельно. Ты должна быть готова к этому.

— Я не против... Я не против ни на бит! — В ее голосе прозвучала радость, и казалось, что в ее глазах тоже была радость, хотя это было невозможно.

— Патера, почему ты смотришь на меня... Патера, почему ты смотришь на меня так?

— Потому что я услышал твою мать, Оливин. Ты говоришь совсем не так, как она, — обычно, я имею в виду. Но только что ты была ею.

— Я хотела поговорить с тобой о... Я хотела поговорить с тобой о ней. — Оливин закрыла лицо руками; на мгновение воцарилась тишина, прерванная резким щелчком. — Вот... Вот, патера. Отнеси его... Отнеси его ей. — В руке у нее был такой же глаз, как тот, что он оставил на Зеленой, только он не был темным; мешковина упала с ее лица, которое было — с его пустой глазницей — так похоже на лицо ее матери.

Он в ужасе отпрянул:

— Я не могу позволить тебе сделать это. Ты так молода! Я запрещаю это. Я не могу позволить тебе пожертвовать собой...

Глаз упал среди крошек и винных пятен. Она вскочила и, хромая и шатаясь, убежала прежде, чем он успел остановить ее. Ему показалось, что прошло очень много времени, прежде чем он услышал ее неровные шаги по голому полу, устланному ковром, по лестнице из дерева и мрамора — все дальше от себя, от запятнанной вином ткани и от глаза, который она отдала матери.

— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо, Гончая. Добрый вечер, Хряк. Надеюсь, ты нашел это место без особых трудностей. — Увидев Орева, сидящего на столбике кровати в соседней комнате, он добавил: — Муж взад.

— Х'один бык приходил зырить тя, — громыхнул Хряк. — Х'уже х'ушел.

Гончая кивнул:

— Авгур из дворца Пролокьютора. Он оставил свою визитку. Куда я ее положил? — Вещи Гончей были разбросаны на старом комоде из палисандрового дерева; он передвинул одну, потом другую в поисках визитки.

— Беспокоились х'о те, кореш, мы, х'оба.

— В этом не было необходимости, хотя я понимаю, что пришел очень поздно. Чего хотел от меня этот авгур? И если подумать, как он узнал, что я здесь?

— Я зарегистрировал тебя. — Гончая положил огниво и поднял клочок бумаги, сначала заглянул под него, а потом посмотрел на сам клочок. — Я должен был, таков закон. Это копия того, что я написал. Хочешь посмотреть на нее?

Он опустился в кресло:

— Прочти мне, пожалуйста. Я устал, слишком устал, и не в состоянии ничего делать, кроме как спать.

— Хорошо. Я написал: «Гончая из Концедора, Хряк из Набеаннтана[151] и Рог из Синей».

— Это твой город, Хряк? Этот Набеаннтан? Не думаю, что ты упоминал о нем.

— Х'он не х'из города. — Хряк снял с себя тунику. — Нужно чо-то записать, х'они сказали.

— Тогда это кажется совершенно невинной ложью. Без сомнения, люди «Горностая» должны были доложить об этом какому-нибудь начальству в Гражданской гвардии — хотя теперь это, должно быть, Гвардия кальде, — и оттуда это каким-то образом добралось до дворца Пролокьютора. Чего же он хотел?

— Предупредить тя, кореш.

— О чем?

— Нет резать! — громко каркнул Орев.

На мгновение Гончая оставил свои поиски:

— Именно это он и сказал, когда мы спросили, чего он хочет, но я думаю, что на самом деле он хотел чего-то другого.

— И чего?

— Не знаю. Я сказал ему, что он может оставить для тебя сообщение. Или написать записку и запечатать ее, если захочет, но он не захотел.

— Х'он расспрашивал х'о те. Хак ты выглядишь х'и хде был. — Хряк встал. — Пойду помоюсь, кореш. Хошь пойти первым?

— Нет, спасибо. Я уже принял ванну.

— Подумал так. Х'унюхал твое душистое мыло. Новая х'одежда, х'а?

— Да, сутана авгура, туника и бриджи авгура, хотя я не авгур, как и уверял вас. Объяснять долго и сложно, и я предпочел бы сделать это утром. Гончая, я удивлен, что ты предоставил Ореву прокомментировать мой наряд; и если Хряк не понял смысл слов Орева, я не могу себе представить, как он узнал.

— Мудр муж, — заметил Орев.

Улыбка мудрого мужа тронула его густую черную бороду и большие усы:

— Чем-то вроде нафталина пахнешь, кореш.

Гончая поднял скромную белую визитную карточку:

— Я подумал, что будет лучше, если ты сам скажешь об этом, если захочешь. Но это был настоящий шок, увидеть тебя сразу после того, как другой ушел. Вот его визитка, если хочешь взглянуть.

Патера Росомаха

Коадъютор

Дворец Пролокьютора

— Знаешь х'его, кореш?

— Хряк, ты вечно меня удивляешь. Как ты это делаешь?

— Слушаю, вот х'и все. Ты вроде хак немного х'ахнул.

— Я и сам это заметил, — сказал Гончая.

— Ахнул? Наверное, так оно и было. Не потому, что я узнал его имя, хотя знаю, а потому, что он — коадъютор. Он хотел предупредить меня, ты сказал? Наверно, речь идет о важном деле, если Его Высокопреосвященство послал своего коадъютора с предупреждением.

— Хорош Шелк! Рыб голов?

Он покачал головой:

— Нет, никакой еды. По правде говоря, я ничего не хочу, кроме отдыха. Отдохнуть и поспать; и если я могу лечь спать без ужина, то и ты, конечно, можешь. Гончая, если ты покажешь мне, где я могу лечь, я постараюсь больше не беспокоить тебя и Хряка.

Гончая подвел его к убогому ложу в соседней комнате. Он снял ботинки и растянулся на матрасе, а Гончая тихо сказал:

— Мы покормили твою птицу, когда ели. Не беспокойся о нем.

Ответа не последовало, и Гончая, тронутый видом этого трагического лица, добавил еще тише: «Тебе не нужно ни о чем беспокоиться. Хряк и я позаботимся о нем», — надеясь, что говорит правду.

— Кто-то хочет видеть тебя, Рог. — Это был голос матери из кухни, но он заблудился в пламени и дыму, пробираясь сквозь огонь, уничтоживший четверть, пробираясь назад сквозь время, чтобы добраться до двухголового человека на старом деревянном стуле, который Отец использовал во время еды.

— Кто-то хочет тебя видеть.

Он проснулся весь в поту, и прошло по меньшей мере десять минут, прежде чем полностью смирился с тем фактом, что он постарел и знает, что вернуться в прошлое можно только во сне.

Переместив себя в правильное время, он сел. Гончая тяжело дышал на кровати, Хряк — еще тяжелее — в соседней комнате. Окно было открыто; занавески трепетали на ночном ветру — нежные призраки, шепчущие о днях процветания «Горностая». Орев молчал, спал, если вообще присутствовал; скорее всего, он летал над городом.

Момент был подходящим, но он чувствовал странное нежелание.

Его ботинки были наполовину под кроватью. Он достал их и пощупал в углу шишковатый посох, потом вспомнил, что оставил его во Дворце кальде — в лаватории, в котором мылся, или, возможно, в спальне снаружи. Если Гончая или Хряк проснутся, он сможет сказать, что возвращается за ним. Он мог бы сделать это правдой, чтобы успокоить свою совесть, хотя казалось сомнительным, что кто-то отзовется на его стук в дверь кальде в такой час, и еще более сомнительным, что ему позволят забрать посох или что-нибудь в этом роде.

Ни Гончая, ни Хряк не проснулись.

Ключ торчал в замке. Он повернул его так тихо, как только мог, проскользнул в дверь и запер ее снаружи, положив ключ в карман. Годы протерли серые дорожки посередине роскошных ковров, которые он помнил. То тут, то там перила «Горностая» потеряли резные столбики.

Пещероподобный селлариум лишился большей части мебели и большей части огоньков. Перед конторкой стоял очень высокий молодой человек с черной, как у Хряка, бородой и спорил с портье. Портье был одет в голубую тунику с алой вышивкой, которая, казалось, была выбрана для того, чтобы сдерживать смерть и ночь, бородатый юноша носил длинную кривую саблю и намотанную на голову белую ткань вместо шапки; ни один из мужчин даже не взглянул на него.

Дверь в оранжерею «Горностая» была заперта, но замок оказался маленьким и дешевым, а дверь — старой и покоробленной.

Где Фелкс держит зеркало.

Воздух был пропитан запахом сырости и разложения; огромные цветы исчезли, деревья умерли или разрослись, геммы из цветного стекла были втоптаны в грязь; невероятно, но пруд остался — свет далеких небоземель сверкал золотом в его глубине.

Он опустился на колени и закрыл глаза.

— Это я, патера. Я, Рог, который пришел за тобой. Я хочу забрать тебя с собой на Синюю. Ты здесь — я знаю, что ты здесь.

Не было ни ответного прикосновения, ни призрачного голоса.

— То, что мы с Крапивой написали о тебе, — не просто выдумка. Помнишь, ты говорил с нами на дирижабле? Ты сказал, что часть тебя всегда будет здесь. — Когда он открыл глаза, ему на мгновение показалось, что он видит Шелка в воде; но это было только его собственное отражение, настолько слабое, что оно исчезло, пока он смотрел.

— Ты здесь; я знаю, что ты всегда будешь здесь, и я не могу забрать тебя. Но ты мог бы поговорить со мной, патера, хотя бы минутку. Я всегда тебе нравился. Я нравился тебе больше, чем кто-либо другой во всей палестре.

Казалось, что не все цветы исчезли; прохладный ночной воздух нес слабый аромат.

— Пожалуйста, патера? Пожалуйста? Я хочу этого больше, чем я когда-либо что-то хотел. Только на минутку — только на минутку дай мне увидеть тебя.

— Я любила только тебя, никого, кроме тебя. Никогда. — Теплые губы коснулись его уха. В бассейне более старый Шелк опустился на колени рядом с Гиацинт. Оба улыбнулись ему.

Зевающая служанка, открывшая дверь Дворца кальде, вытаращила на него глаза и поспешила убраться с его пути. Когда он наконец нашел нужную комнату и узловатый посох мужа оказался в его руках, он услышал отдаленные выстрелы и открыл окно.

Три выстрела, из карабина. Прислушавшись, он услышал еще два и увидел, как мимо проскакал конный гвардеец.

Горничная ждала в прихожей, чтобы выпустить его, все еще настолько сонная, что назвала его «кальде», предупреждая об опасности на улицах.

— Один выстрел означает смерть, — сказал он ей, улыбаясь. — Много — кто-то много мажет. — Он давно выучил это на самых худших улицах и в туннелях. Он хотел дать ей немного денег за то, что она впустила его, и за то, что она явно беспокоилась о нем, но у него было только две целые карты, а даже одной карты было бы слишком много.

— Держи. — Он сунул ей в руку одну из них и ушел, прежде чем она успела смутить его благодарностями.

На улице было очень темно и тихо, если не считать пятерых спешащих гвардейцев; в вестибюле «Горностая» было еще тише, хотя маленький столик был перевернут и ваза разбита. Теперь за стойкой никого не было, да и вообще в вестибюле никого не было. Ступеньки лестницы казались выше и круче, чем он помнил.

Когда он вставил ключ обратно в замочную скважину, Хряк сонно спросил:

— Помнишь х'их карканье, кореш?

Ему потребовалось несколько секунд:

— Ну, да. Да, помню, Хряк.

— Все х'еще грят то ж самое?

Глава тринадцатая ЙОЛ

Палатка — не самое удобное жилье зимой. Бывало, я останавливался в пещере — и в различных других местах — и все они лучше; но мы находимся в палатке, и это дело моих рук. Под «мы» я подразумеваю Джали, Орева и себя.

Вчера утром мы причалили к Новому Вайрону, после того как целый день встречные ветры задерживали нас в пределах видимости города. Как ты можешь себе представить, мы все были чрезвычайно рады сойти с лодки. Даже Вайзер был рад сойти на берег, по крайней мере мне так показалось.

Здесь я должен прервать рассказ, который еще не начал, и сказать, что он предложил высадить нас на Ящерице, несмотря на плохую погоду и плохую якорную стоянку в Заливе Хвоста. Я объяснил, что, хотя мне очень хочется вернуться домой, мой долг запрещает это. Я должен представить отчет народу Нового Вайрона, чьим эмиссаром я был, и позаботиться о других делах. Стоя на палубе и глядя сквозь проливной дождь и брызги на крошечный золотой прямоугольник, который был окном нашего маленького домика, я испытывал такую же страшную пытку, как и все те, которые могла предложить Башня Матачинов. Ты засиделась допоздна, Крапива, читала, писала или шила — и гадала, что с нами стало. Мне очень хотелось увидеть тебя, хотя бы мельком и на большом расстоянии. У меня было сильное искушение послать к тебе Орева, но ты, пережив ту бурю дома, поймешь, если я скажу, что не мог заставить себя так рисковать его маленькой жизнью.

Еще одно отступление, но тут уж ничего не поделаешь. Я намерен послать Орева к тебе, как только он восстановит свои силы; море не было добрым к нему, но я думаю, что через день или два он будет достаточно здоров. А пока я надеюсь передать тебе маленькие радостные новости через Соседей. Вполне вероятно, что они свяжутся со мной здесь, как в Дорпе; если это так, я попытаюсь убедить их передать еще одно сообщение.

В результате мы остановились в Новом Вайроне. У Орева появилась новая фраза: «Нет лодк!» Она выражает мои чувства так же хорошо, как и его, и лучше, чем мог бы выразить я сам. Во всяком случае, зимних плаваний больше не будет. Остальные чувствуют то же самое, я думаю, особенно Джали — рвота кровью чуть не убила ее, и убедила команду Вайзера, что она серьезно больна. (Копыто, кажется, знает, хотя я ему не говорил. Шкура клянется, что не говорил и доверился только Вадсиг. Я ее не спрашивал; и по меньшей мере столь же вероятно, что подозрения Копыта вызваны тем, что он увидел, или тем, что сказала ему сама Джали.)

Постоялые дворы здесь опасны, и после того, как мы попросили разных людей порекомендовать нам безопасные и приличные гостиницы и были разочарованы ими, мы решили, что Копыто, Шкура и Вадсиг — все, кому смогли выделить по кровати — поживут у моего брата Теленка и его жены. Мы с Джали купили палатку и разбили ее на песчаном поле, принадлежащем городу, совсем рядом с морем. Город послал меня и ради блага этого города я трудился бесплатно почти два года; он должен мне это и даже больше, как я и сказал людям, посланным нас выселить. Надеюсь, меня скоро вызовут для доклада.

Кречет провозгласил себя кальде и, кажется, делает все, чтобы закрепить свое положение. Пришел Копыто, и мы поговорили об этом. Он тиран, или, по крайней мере, по словам Копыта, так говорит Теленок. Многие считают, что тиран предпочтительнее той анархии, которая царила раньше. Это тоже сказал Копыто, и я мог бы догадаться сам. Я надеюсь, ради них, что через год или два они не изменят свое мнение.



 

Мы делаем все возможное, чтобы в палатке стало поуютнее. Мы со Шкурой окопали ее неглубоким рвом и срезали кусты, которые Джали очень умно расставила по бокам, чтобы ослабить силу ветра. Я должен добавить, что погода не такая холодная, как была, а это ценнее любого количества кустов. У нас есть маленькая медная печка, которая согревает нас и служит мне для приготовления пищи. В общем, нам на удивление комфортно. Как только я составлю отчет и отдам зерна, я куплю лодку и уеду. После нашего наполненного штормами путешествия с Вайзером я никуда не спешу.

Солнце и легкий ветерок; зима почти закончилась. Я молюсь. Когда я начал писать отчет, я был в Гаоне, сражаясь с Человеком Хана; я никогда бы не подумал, что заканчивать я буду почти дома. Внешний был очень добр ко мне. Мне кажется, он читает мой отчет в то время, когда я пишу. На моих благодарностях еще не высохли чернила.

Снова приходил Копыто. Мы сошлись на том, что, хотя я должен остаться здесь на некоторое время, ему оставаться здесь незачем. Он попытается найти лодку, которая доставит его на Ящерицу. Для этого я дам ему денег и этот отчет тоже, от начала и до упоминания бандитов. Он спросил — без моей подсказки, — можно ли его прочесть. Я сказал, что он может это сделать, но попросил его не показывать отчет тебе, пока у меня не будет возможности поговорить с тобой. Он сказал, что не будет. Я умолял его сохранить его, объясняя, как это важно для меня. Он обещал приложить все усилия. Он хороший мальчик — слишком серьезный, если уж на то пошло. Он попытался мне что-то сказать, но слишком много плакал, чтобы выдавить это из себя. Мы обнялись и расстались.

Он немного рассказал мне о своих приключениях до того, как нашел нас в Дорпе. Я должен заставить его рассказать мне больше, когда увижу в следующий раз, и записать его рассказ вместе с приключениями Шкуры в Гаоне. Я должен не забыть это сделать.

Когда ко мне в камеру пришел ученик, я заговорил с ним о писательстве и создании книг. Он принес перо, чернила и бумагу, какими пользуются на Витке красного солнца, и написал для меня несколько фраз: «Ты — единственный клиент, который мог покинуть нашу подземную темницу, но предпочел остаться. Ты, должно быть, побывал во многих ужасных местах, если тебе не кажется ужасным это место». (Я полагаю, что цитирую его правильно, за исключением правописания; он использовал орфографию своего города, которую я не могу вспомнить с какой-либо точностью и которая во многих отношениях отличается от нашей.)

— Я бывал в местах более опасных, чем это, но не более ужасных, — сказал я ему.

— Вы, должно быть, были в Нессе. Вы сказали, что долго шли по берегу Гьёлля.

— Во время другого визита, да. На этот раз мы отправились прямо из нашего собственного витка в Разбитый Двор.

— Вы можете это сделать? — Его глаза были широко раскрыты.

— Попасть прямо в Разбитый Двор? Конечно, можем. Мы так и сделали.

Он недоверчиво покачал головой. У него нет того, что называется привлекательным лицом; хотя его проницательные глаза улыбались раз или два, я не думаю, что когда-либо видел улыбку на его губах.

— Ты бы и сам мог написать книгу, если бы захотел. У нас с Крапивой было много других дел, когда мы писали то, что люди теперь называют «Книгой длинного солнца»; но каждый вечер, когда близнецы спали, один из нас работал над нашей книгой, а иногда и оба вместе.

Он взял перо и, казалось, хотел что-то сказать.

— На самом деле все зависит только от того, что бы ты сказал, если бы решил рассказать другу. У тебя есть друзья, я уверен.

Он кивнул:

— Дротт, Рох и Эата. Дротт немного старше меня. Как и Рох. Эата немного моложе.

— Но вы же друзья, все четверо?

Он снова кивнул.

— Тогда представь себе, что ты разговариваешь с Дроттом и Рохом. Ты должен говорить как можно лучше, а не выпендриваться, как мог бы сделать, если бы разговаривал с Эатой.

— Понимаю. — Он по-прежнему был в затруднении.

— Если мы не писали какую-то часть нашей книги, о событиях которой Крапива знала гораздо больше меня, я писал первым.

— Словно вы разговаривали?

— В точности. Когда у нее было время, Крапива читала то, что я написал, исправляла мою орфографию и грамматику — она лучше справляется и с тем, и с другим — и добавляла свои собственные отрывки. Еще позже я вновь переписывал, включая то, что она вставила в наш текст, и, возможно, добавляя несколько собственных мыслей. После этого она делала точную копию, и мы считали, что этот раздел завершен.

— Взгляни на это! — Его перо ткнулось в заглавную букву «Т». — Если бы ее написал мастер Палемон, она была бы прекрасна.

— Оставь красоту своим словам. Если твои буквы можно прочитать, они уже достаточно красивы.

— Ты сказал, что твоя жена переписывала все, что ты написал.

— Да, но это было самое малое из того, что она делала. Иногда нам приходилось воображать себе действия и разговоры. У нее это очень хорошо получается. В сотне случаев она освежала мою память в важных моментах. Хотя это правда, что у нее почерк лучше, чем у меня, это было гораздо менее важно.

— Я никогда не забываю. Я не понимаю, как кто-то может.

— Тебе повезло, — сказал я ему, — и у тебя будет большое преимущество, когда ты начнешь писать собственную книгу.

Он покачал головой:

— Не начну, пока не найду писца, чтобы мои записи выглядели лучше.

— У тебя он будет? — Когда я смотрел только на его лохмотья, мне трудно было в это поверить, но когда я поднял глаза на его узкое, напряженное лицо, поверить стало легко.

— Когда я стану мастером. Мастер Гюрло заставляет мастера Палемона писать для него, по большей части. Но мастер Мальрубий заставлял писца приходить и помогать ему дважды в неделю. Они должны это сделать, если мы им скажем. Они нас боятся.

— Вполне понятно. — Я в последний раз оглядел свою маленькую камеру, сознавая, что скоро покину ее, и уже немного тоскуя; это было пристанище покоя и молитвы.

— Ты не боишься.

— Ты уверен? Возможно, я втайне испытываю ужас.

Он упрямо покачал головой, в точности, как Сухожилие:

— Я повидал много узников. Ты совсем не боишься.

— Потому что на самом деле меня здесь нет.

— Этот судья боится.

— Видишь ли, он не знает. — Я постарался не улыбаться. — Или, даже если он знает, может бояться, что мы с дочерью оставим его здесь. И мы могли бы.

— Она ведьма, не так ли?

Насколько я помню, я ничего не ответил.

— Что ты скажешь, если мы нанесем ему визит? Ты не покажешь мне, куда его поместили?

Минуту или две он размышлял, взявшись за подбородок:

— Мне не следовало бы тебя выпускать…

— Я не попрошу тебя об этом. Я сам себя выпущу.

— Если кто-нибудь из подмастерьев увидит тебя, это будет плохо. — Он все еще раздумывал. — Только в этой черной мантии он мог бы принять тебя за одного из нас, если бы не увидел твоего лица.

— Было бы лучше, если бы у меня был капюшон, не так ли? — Я сделал его себе, подражая подмастерьям, которых видел, и добавил украшения, которые носил мастер Гюрло, думая, что моя седая борода и волосы заслуживают их. — Как ты думаешь, это подойдет?

— Чернее. — (Он, несомненно, был храбрым молодым человеком.) — Наши — цвета сажи. Чернее черного.

Я сделал все, что мог.

— Возможно, я смогу достать тебе меч. Хочешь, я попробую?

Я сделал меч, подобный тому, что видел в руках их подмастерьев, с двуручной рукоятью и длинным прямым лезвием.

— Можно я подержу его минутку? Он настоящий?

— Конечно, можешь. — Я отдал ему меч. — Нет, не настоящий.

— Он кажется тяжелым. — Держать его в руках явно доставляло ему удовольствие.

— Это меч моего старого друга Хряка, насколько я помню. Не мог бы ты нести его для меня? Боюсь, я уже не молод.

— Мы этого не делаем.

Мы вышли, я сквозь дверь, а он через дверной проем.



 

Сегодня утром я отправился в город, намереваясь сделать доклад, просидел до полудня в приемной Кречета и вернулся сюда. Завтра я собираюсь сначала пойти к Кабачку — или, по крайней мере, в дом, который принадлежал ему. Я не сомневаюсь, что он мертв; Копыто никогда бы не солгал мне в этом вопросе. Но пока я сидел и думал, мне пришло в голову, что Кабачок, возможно, оставил для меня сообщение. Это, конечно, стоит выяснить. И это не будет более бесполезной тратой времени, чем сегодняшнее ожидание.

Когда Пролокьютор заставил меня принести жертву в Великом мантейоне, я подумал, что это не больше, чем небольшая трата времени. Теперь я ясно вижу, что это склонило чашу весов в сторону неудачи. Если бы я не согласился на его просьбу, то, возможно, нашел бы Шелка, который, как я слышал, остановился в нашей гостинице, а после жертвоприношения уже было слишком поздно. Время, потраченное впустую, никогда не может быть восстановлено. Я имею в виду время, которое мы проводим, ничего не делая и не получая удовольствия.

Я играл с Оревом и чесал Бэбби за ушами. Ничего из этого я не считаю потраченным впустую временем. Мне это нравится, и им тоже. Кроме того, я чувствую себя вправе немного отдохнуть после того, как столько времени скучал, сидя в приемной и глядя в никуда. Я обнаружил, что не могу молиться в присутствии тех, кто не молится.

Нет, ничего подобного я не обнаружил. Просто не пытался молиться. Завтра я снова пойду туда, и, если Кречет (который послал меня так же, как и Кабачок и другие) опять заставит меня прохлаждаться, я буду молиться. Возможно, ко мне присоединятся и другие. Это ободряющая мысль! Я уже с нетерпением жду возможности попробовать.

Шелк молился на борту лодки Аюнтамьенто, а доктор Журавль наблюдал за ним. Если он смог это сделать, то и я смогу сделать это.

Вернулась Джали, веселая и жаждущая поговорить. Наша прохладная, сырая, темная погода ей подходит:

— Это намного лучше снега, Раджан. Намного! Я должна двигаться, чтобы оставаться активной, но я уже так много спала. Мне кажется, что я никогда больше не засну. И я начинаю чувствовать себя голодной. Это замечательно!

Я заставил ее пообещать, что она не будет нападать на детей.

— Или бедняков. Ты всегда так говоришь.

— Очень хорошо. Или бедняков. Ни на кого из тех, кому не хватает еды. Ты ведь согласишься на это, правда?

Она улыбнулась, на мгновение обнажив клыки:

— Я не укушу себя, если ты об этом беспокоишься. Ничего, если я вернусь и укушу Человека Хана?

— Он мертв, я думаю.

— К этому времени у них уже должен быть новый. Нет, серьезно, я хочу красивую женщину, такую, как я. Я ее тоже не убью.

— И не будешь возвращаться к ней.

— Не больше одного раза. У тебя есть мое слово. — Она встала, чтобы уйти, — олицетворение красивой молодой женщины в белых мехах. — Как ты думаешь, мне лучше быть брюнеткой?

— Возможно. — Я внимательно поглядел на нее. — Нет, лучше и быть не может. Никакое мыслимое изменение не будет улучшением.

— Грудь побольше? — Она покачала бедрами — Вадсиг называет это «вилять задом». — Талия поуже? Мне нужно твое честное мнение.

— Плох вещь! — Это от Орева.

— Мое честное мнение — тебе не стоит даже пытаться. Ты можешь сломаться пополам.

Она рассмеялась. У нее очень приятный смех, но мне тогда показалось, что от ее смеха наша палатка стала чуточку темнее:

— Я хочу заняться сексом с одним из вас. С одной из ваших женщин, а потом покормиться. Разве это не будет весело?

Она меня дразнила, но я отмахнулся:

— Джали, я давно хотел поговорить с тобой о кое-чем серьезном. Возможно, сейчас самое время.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? Я не могу винить тебя. — Приподняв юбку, она протанцевала к двери нашей палатки.

— Нет, — ответил я. — Совсем нет.

— Это хорошо, потому что я долго не выдержу. — Она задрала юбку повыше, чтобы показать свои ноги. — Хорошенькие, правда?

— Очень.

— Но не сильные. Хотя они настолько сильны, насколько я смогла их сделать. Мне нужно найти другое животное, на котором я смогу ездить.

— Ты могла бы приехать сюда из Дорпа на своем белом муле. Конечно, это было бы намного медленнее.

Она пожала плечами:

— Я могла бы вообще не попасть сюда, а если бы и попала, то это был бы... ну, ты понимаешь.

— Полет.

— Не говори этого. Это неразумно. В любом случае, я потеряла бы своего мула, даже если бы не потеряла свою жизнь, и была бы разлучена с тобой. Я не хочу разлучаться с тобой.

— Любой другой мужчина или...

— Я так не думаю. Так или иначе, я собираюсь в город, чтобы попытаться купить нового мула или что-то в этом роде, если смогу найти лодку, которая меня возьмет.

Я пожелал ей удачи.

— У Меррин тоже были неприятности с животными, — сказала Джали, выходя.

Уже несколько минут я ломаю голову над этим именем. Моей первой мыслью, естественно, было, что «Меррин» — еще одна инхума, которую мы знали в Гаоне; но тогда не было смысла говорить, что Меррин тоже испытывала трудности с животными, поскольку они есть у всех инхуми.

Когда мы с учеником палача пришли в камеру Джали, с ней была нездорового вида молодая женщина, такая бледная и изможденная, что я испугался, что Джали кормилась, пока не вспомнил, что на Витке красного солнца Джали могла есть (и не могла есть) так же, как я — различия между нашими пищеварительными системами были стерты, так как ни у одного из нас ее не было.

— Это мой отец, — объяснила ей Джали, — но я не знаю, кто этот мальчик.

Молодая женщина улыбнулась, и, увидев эту улыбку, я решил не доверять ей.

— Он мой брат, — сказала она. — Мы, ведьмы и палачи, — братья и сестры. — Ее голос был резким и неприятным.

— Ее привел я, — сказал мне ученик. — Она ведьма, — он кивком указал на Джали, — и я подумал, что другая могла бы ей помочь.

Здесь я хочу написать, что молодая ведьма снова улыбнулась, но это была та же самая улыбка, которая, словно забытая, осталась на ее лице:

— У нее нет никакой силы.

— Ты ее не знаешь, — сказал ученик.

— Я ничего не чувствую в ней, и она говорит, что у нее ничего нет. — Ведьма поднялась, двигаясь, как окостеневшая от старости женщина.

— Я не ведьма, — сказала Джали ученику. — Я совершенно обычная человеческая женщина. — Счастье, которое она испытывала, говоря это, согрело мне сердце.

— Теперь я пойду, — объявила ведьма; он открыл ей дверь и вышел вместе с ней, заперев ее за собой. Через зарешеченное окно я слышал, как он сказал, что хочет показать нам свою собаку. Возможно, ведьма ответила что-то, чего я не расслышал.

Пройдя через дверь, Джали сказала:

— Я бы хотела посмотреть. Я люблю собак. — Я последовал за ней как раз вовремя, чтобы увидеть разинутый рот ведьмы и полную пустоту ее больших темных глаз.

(Я должен не забыть спросить Джали о секрете. Я не могу открыть его Крапиве, как бы мне ни хотелось, чтобы она знала и понимала. Джали может. Она, казалось, пребывала в хорошем настроении, и я должен удержать ее.)



 

У нас есть лодка! Внешний, видя, что она нам нужна, устроил так, чтобы ее нам дали бесплатно и без особых хлопот. Но я опережаю свой рассказ. Сегодня утром я нашел дом, принадлежавший Кабачку. Он был продан, но новый владелец любезно направил меня к доброй женщине по имени Перец, которая распоряжается имуществом Кабачка.

— Вот его письмо, — сказала она и показала его мне. Я не могу воспроизвести его здесь, потому что не могу вспомнить точные формулировки. Достаточно сказать, что он обращался к ней «моя дорогая» и другими ласковыми словами и просил ее раздать подарки, которые он перечислил, а остальное оставить себе.

— Мы были друзьями много лет, и после смерти жены у него не осталось никого, кроме меня. Если бы не я, он никогда не стал бы тем, кем стал. — Она вздохнула; у нее были глаза цвета синей фарфоровой тарелки на большом круглом лице, и в данный момент оно выражало не больше, чем тарелка. — И он бы до сих пор был с нами. — Я попросил ее объяснить, но она не захотела. — Этого не исправить. Вы были его другом?

— Он был главой комитета из пяти человек, который послал меня за патерой Шелком, и он определенно подружился со мной после этого.

— Того, который был кальде, когда мы уходили?

— Да, именно так.

— Вы его привезли?

Я покачал головой:

— Я пытался, но потерпел неудачу. Пожалуйста, поймите, я не ищу награды. Я не имею на это права. Но у меня есть семена кукурузы, в которых мы нуждались, и я хотел бы передать их кому-нибудь, кто хорошо их использует. Я предполагал, что, вернувшись, доложу обо всем Кабачку. Узнав, что он скончался, я попытался доложить об этом Кречету. Я не смог его увидеть, и мне пришло в голову, что Кабачок мог оставить для меня инструкции, какое-то сообщение.

— Вам нужны деньги? Я могла бы дать немного. — Она поднялась с помощью толстой черной палки и подошла к шкафу.

— Нет. У меня их более чем достаточно для моих нужд и нужд моей семьи.

Я встал, потому что это сделала она; она жестом пригласила меня сесть:

— Напомните, как вас зовут?

— Рог.

— Понятно.

— Мы живем на Ящерице. Кабачок и остальные пришли туда, когда мы впервые говорили о поездке.

Она ничего не ответила. Это крупная женщина, довольно полная, с маленьким ртом и густыми седыми волосами.

— Мне не следовало ехать. Теперь я это знаю. В то время я считал это своим долгом.

— Что вы собирались за это получить?

— Деньги? — Я покачал головой. — Не собирался, хотя, наверное, принял бы их, если бы мне предложили. Но вы правы, кое-чего я хотел — снова увидеть Шелка и поговорить с ним.

— Вам нужен носовой платок?

Она достала один, маленький, отделанный кружевами, и я с горечью вспомнил о больших мужских носовых платках, которые майтера Мрамор носила в рукавах. Я снова покачал головой и вытер глаза:

— Наверное, это от ветра или от того, что я слишком много писал. Я действительно много писал, в основном при свете лампы.

— Вон там я пишу письма. — Она указала на маленький письменный стол из розового дерева. — Видите, как падает свет из окна?

Я признал, что он удачно расположен.

— Только я не очень много их пишу. Вы могли бы приходить сюда и пользоваться им, если захотите.

Я поблагодарил ее и снова спросил, не нашла ли она какого-нибудь упоминания обо мне в бумагах Кабачка.

— Там много всякой всячины. — Ее взгляд был рассеянным. — Я еще не все просмотрела. Я посмотрю. Может быть, вы придете завтра?

— Да, с удовольствием.

— Вы уверены, что не хотите чего-нибудь поесть?

— Да, но это очень любезно с вашей стороны.

— А я поем. — Она позвонила в колокольчик. — Если есть что-то для вас, я должна буду убедиться, что вы действительно Рог.

Я кивнул и заверил ее, что понимаю ее осторожность и одобряю это.

— Вы, должно быть, были просто килькой на посадочном аппарате.

Я признал это, добавив, что считал себя мужчиной.

— Вам кажется, что это было очень давно. Но не для меня. Я, должно быть, о, на пару лет старше. И я бы хотела дать вам немного денег. Но я должна знать.

— Мне они не нужны, как я уже говорил, но что касается моей личности... Здесь живет мой брат, Теленок. Он за меня поручится, я уверен.

Вошла рабыня и поклонилась. Перец велела ей подать чай и прислать «мальчика».

Когда рабыня ушла, Перец отперла шкаф и достала две карты:

— Настоящие, вроде тех, что были у нас дома. Капитул даст вам четыре золотых за каждую из них.

Она, казалось, ожидала, что я не соглашусь, поэтому я сказал:

— Патера Прилипала, вы имеете в виду? Я уверен, что он этого не сделает, потому что я их не приму.

К нам присоединился мальчик лет десяти, и она представила его как своего внука:

— Ласка, ты должен пойти в лавку человека по имени Теленок. Этот джентльмен расскажет тебе, как туда добраться. Попроси, пожалуйста, Теленка подойти сюда и опознать этого джентльмена. Джентльмен говорит, что Теленок — его брат.

Я не слишком хорошо знаю улицы Нового Вайрона, но я объяснил ему дорогу, в меру своих возможностей; он кивнул, как будто понял:

— У тебя есть волшебная птица?

Я засмеялся и попытался объяснить, что у меня есть любимая птица, а не волшебная. По правде говоря, у меня не хватило духу сказать малышу, что волшебных птиц нет.

— Где она?

— Я послал Орева к моей жене, чтобы сообщить ей, что наш сын Копыто возвращается к ней, и что все мы — наш сын Шкура и его невеста, а также наша дочь и я — скоро вернемся к ней.

Перец улыбнулась при мысли о предстоящей свадьбе:

— Кабачок женился бы на мне после смерти жены, но я ему не позволила.

Я сказал, что мне очень жаль это слышать.

— Давай, Ласка. Иди и попроси джентльмена прийти, как мы тебе сказали; этот разговор тебя не касается. Мы бы дрались, как старая собака и старая кошка, патера. Я никогда не жалела, что сказала «нет».

— Я не авгур. Я понимаю, что вы решили так из-за сутаны, но я не авгур.

— Вы сказали, что у вас есть жена.

— Да, есть. Однако и у авгуров бывают жены, иногда.

— Как у патеры Шелка. Я слышала об этом еще до того, как мы уехали.

Вошла рабыня, пошатываясь под тяжестью подноса, нагруженного чаем и вином, чашками, блюдцами и бокалами, а также таким количеством маленьких сэндвичей и пирожных, что можно было бы накормить палестру. Я выпил чаю (и в угоду Перец стакан вина) и съел сэндвич, который был превосходен.

Какое-то время мы говорили о Вайроне. Я рассказал ей о разрушениях в четверти Солнечной улицы, которую, как она предполагала, уже давно отстроили заново.

— Не думаю, что я пришла бы сюда, патера, если бы не это. У меня была прекрасная квартира — целый верхний этаж в очень хорошем доме, — и я оплатила аренду на полгода вперед. Только она сгорела, и я подумала: «Он уходит, я потеряла все, и если я не пойду с ним, то потеряю и его тоже». И я пошла.

Она повертела в руках карты, которые достала из шкафа, потом положила их на стол; они явно напомнили ей о Вайроне и о комнатах, которые она там потеряла:

— Почему люди такие подлые?

— Потому что они отделились от Внешнего. — Я не думал об этом раньше в таких выражениях и сказал это, не задумываясь; но как только договорил, понял, что сказал правду.

— А это кто? — спросила она.

— Бог. — Я вдруг испугался, что скажу слишком много, надавлю слишком сильно или слишком далеко.

— Просто бог? — Она взяла еще один сэндвич.

— Вам этого мало, Перец? Одного божества?

— Ну, их много, и иногда кажется, что они такие же подлые, как и мы.

— Потому что они тоже отделились от него. Да и богов на самом деле не так уж много и даже не два. В той мере, в какой они вообще боги — что в большинстве случаев не так, — они и есть он.

— Я не понимаю. — Она казалась искренне озадаченной.

— У вас есть трость для хождения. Предположим, что она может идти сама по себе, и что она решила уйти от вас.

Она рассмеялась, и я понял, что привлекло к ней внимание Кабачка много лет назад; она смеялась не для того, чтобы произвести впечатление, как это почти всегда делают женщины, а как ребенок или мужчина.

— Видите ли, — сказал я, — если бы Внешний сделал трость, то это была бы настолько хорошая трость, что она могла бы ходить. — Я поднял посох, который вырезал для меня Кугино. — Но если бы она предпочла уйти от него, вместо того чтобы подойти к нему, когда он ее позовет, то это была бы уже не трость для хождения, а ходячая палка. И когда кто-нибудь, присматривая за костром, увидел бы, как она проходит мимо, он сломал бы ее и бросил на угли.

Она изучающе смотрела на меня, жуя свой сэндвич, и я добавил:

— Я сам уходил от него много раз; он всегда приходил за мной, и я надеюсь, что всегда будет приходить.

— Она будет тростью только тогда, когда я хожу с ней. — Она подняла свою толстую черную палку. — Именно это вы и имеете в виду, не так ли?

— Именно.

Стряхнув крошки с рук, она взяла карты и бросила их мне на колени:

— Это для вас.

— Они мне не нужны, как я уже говорил.

— Может быть, понадобятся. — Ее правая ладонь почесала левую, жест, который я не понял (и не понимаю).

— Не лучше ли подождать, пока вы не удостоверитесь, что я тот, за кого себя выдаю?

— Рог, человек, которого Кабачок послал за Шелком.

— Да. Точно.

Она покачала головой:

— Проверка нужна ради вещей, оставленных вам Кабачком. Это мое, и я хочу, чтобы оно было у вас. Он сказал, зачем ему понадобился Шелк?

— Конечно. Здесь было много беспорядка, много беззакония. Кабачок и некоторые другие пытались создать правительство, но они не могли договориться о кальде, и большинство чувствовало, что, если бы они его выбрали, горожане не приняли бы его. Однако они приняли бы Шелка, и те пятеро, что встречались со мной, тоже согласились принять его.

— Он нам больше не нужен. — Голос Перец был полон горечи. — У нас есть Кречет.

— Раз я не сумел привезти Шелка, значит, все к лучшему.

Она ничего не ответила, глядя на меня поверх своего бокала.

— Вы думаете, что он убил Кабачка, не так ли?

— Я этого не говорила и не скажу.

— Но вы так думаете. — Я заколебался, подбирая слова, которые сделали бы сказанное мною терпимым, если не приемлемым. — Я этого не знаю. Я вернулся сюда всего несколько дней назад.

Она кивнула.

— Давайте предположим, однако, что я знаю — знаю без всяких сомнений, — что Кабачок, который сражался рядом со мной в туннелях и делал все возможное, чтобы помочь мне выполнить поручение, которое он мне дал, был убит, и что его убийца — новый кальде. — Я положил на поднос карты, которые она мне дала. — Даже зная это, я должен был бы подумать о том, что случится с городом, если его лишат власти и будут судить. Опрокинуть гору трудно — я думаю, вы согласитесь с этим. Но легче опрокинуть гору, чем заменить ее.

Когда она не ответила, я сказал:

— Я возвращаю вам ваши карты. С моей стороны было бы неправильно оставить их себе.

Мальчик Ласка вернулся и сообщил, что Теленок не может прийти, но дал ему записку. Перец сломала печать, развернула записку и дважды перечитала ее. Я спросил, могу ли я тоже прочесть ее, поскольку она касается меня.

Она покачала головой, пошла с запиской к шкафу и заперла ее в ящик:

— Здесь написано, что вы тот, за кого я вас принимала, Рог. Только там есть кое-что личное, и я не хочу, чтобы кто-то еще это видел, если только Теленок не скажет, что это можно. Вы надеялись, что Кабачок оставил вам письмо или что-то в этом роде?

— Да. Так ли это?

— Нет. Или, во всяком случае, я его не нашла. Но кое-что он вам все-таки оставил. Лодку.

Должно быть, на моем лице отразилось удивление.

— Наверное, он хотел вам что-то подарить. Возможно, он думал, что лодка мне не понадобится, и я просто продам ее. Я бы так и поступила, если бы в списке не было написано, что ее нужно сохранить для вас. Я мало что о них знаю.

Мы медленно пошли под холодным солнцем к гавани, чтобы увидеть лодку — я, она, ее внук и еще один мальчик того же возраста. На корме лодки виднелось ее имя — «Водяная Лилия». Это болезненно напоминает мне, что «Лилия» было именем дочери Языка, которая была убита во время моего отсутствия; я переименую ее и назову «Морская Крапива». Это йол (я никогда раньше не плавал на таком) с высокой мачтой впереди и маленькой на корме.

— Вы думаете, что справитесь с ней в одиночку? — спросила Перец. — От меня будет мало толку.

Я был удивлен, что она вообще хочет плыть, и сказал об этом.

— Пару раз я спускалась сюда, чтобы посмотреть на нее. — Почти защищаясь, она добавила: — Это то, что я должна была делать. Кабачок хотел, чтобы я присмотрела за всем этим.

— Конечно.

Она стала осматривать йол, ее тяжелая черная палка застучала по искореженным доскам пирса:

— Когда я была моложе…

Я указал на Ласку и его друга, которые уже были на борту:

— Не хотите ли присоединиться к ним?

Я бы сказал, что йол шире, чем мой старый баркас, и, может быть, немного короче; но им так же легко управлять и он скачет по волнам, как утка, а это главное. Я велел Перец взять румпель, предупредил, чтобы она не поворачивала его слишком быстро, и с помощью мальчиков занялся парусами, установив большой гафельный грот, маленькую треугольную бизань, которая была свернута на бизань-мачте — вероятно, единственный парус, который на ней можно ставить — и кливер. (Есть также летучий кливер, квадратный парус, который можно установить на передней мачте, и два еще не исследованных мешка в парусном ящике.) Было очевидно, что она могла бы нести больше, но на чужой лодке я счел разумным быть осторожным. С этими парусами мы понеслись вперед; мальчики были в восторге, как и Перец.

— Я поклялся, когда приехал сюда, что никогда больше не поплыву зимой, если смогу, — сказал я ей, — но клятву я сдержал. Это весеннее плавание, на самом деле.

Она кивнула, ее щеки покраснели, из носа текло, а большое круглое лицо сияло:

— Ветер несет аромат водоцветов.

Маленькая рука потянула меня за рукав:

— А он вернется?

— Кто?

— Ласка говорит, что ты велел ему поговорить с кем-то другим.

— О. Орев. Да. Я послал его поговорить с моей женой. — Я следил за движением грота и не обращал особого внимания на маленькое серьезное лицо перед собой.

— А он вернется?

— Надеюсь. Он всегда так делал, хотя однажды его не было почти год.

Перец похлопала по планширу рядом с ней и отогнала мальчиков:

— Вы в опасности. Вы это знаете?

Я сел:

— Только не от этих детей. В море всегда есть какая-то опасность, но в данный момент это совсем не страшно. От Кречета, вы это имеете в виду?

Она кивнула.

— Ничего такого не знаю. Вы подумали, по-моему, что я могу быть в опасности, когда мы говорили о том, что он стал кальде — ваш тон и выражение лица ясно это показали. Но Кречет был членом комитета, который послал меня за Шелком. Он вряд ли будет возражать против того, что я пытался выполнить его указания, и если он накажет меня за неудачу... — Я пожал плечами.

— Вы сказали — они думали, что, если один из них станет кальде, люди не согласятся.

Это было не совсем то, что я сказал, но я кивнул.

— Но они будут счастливы с вами. Думаю, вы правы. — Она выглядела задумчивой.

— Я ничего такого не говорил. Я сказал, что они могли бы принять кальде Шелка.

После этого она молчала, по-моему, до тех пор, пока я не развернул йол и не направил его обратно в Новый Вайрон. Затем она заговорила о возможности свержения Кречета:

— Он убьет вас, патера, если вы дадите ему время.

— Болезнь Нового Вайрона — не Кречет, — сказал я ей. — И без него это было жестокое и беззаконное место, и мне кажется, что с ним даже лучше. Плохая лошадь нуждается в большом кнуте, как говорится. Мы свергли судей Дорпа. Возможно, вы слышали об этом.

Она промолчала. Мальчики подошли поближе и прислушались.

— Это было легко — так легко, что я и мой юный друг приказали судье, председательствовавшему на моем процессе, осудить меня, потому что восстание, которое я планировал, могло бы и не состояться, если бы он этого не сделал. Видите ли, он хотел снять с меня все обвинения, потому что боялся. Держите курс, пожалуйста. Вы позволяете ветру сносить нас.

Я сам взялся за румпель и поправил курс.

— Я познакомился с жителями Дорпа, — сказал я ей. — Они хорошие люди — храбрые, трудолюбивые и гораздо чище нас. Хитрые торговцы, но добрые и, в основном, честные. Судьи воспользовались их хорошими качествами, и поэтому судьи должны были уйти; если бы я не убрал их, то через несколько лет это сделали бы сами люди. Судя по тому, что я видел, Кречет не использует хорошие качества людей. Он использует их плохие качества. Если они чересчур склонны ссориться, чтобы объединиться против него, и настолько жестоки, что охотно платят его налоги, лишь бы быть защищенными друг от друга, у них нет причин жаловаться.

Она все еще казалась неубежденной, и я сказал ей:

— Дорп был как Вайрон — ему было нужно лучшее правительство. Новому Вайрону нужны люди получше.

Гавань была уже видна, и я объяснил Ласке и его другу, как спустить грот, а затем приказал им встать у фалов. Мое внимание привлекло черное пятнышко вдалеке, и я помахал ему рукой, прежде чем снова сесть на планшир.

— В его нынешнем состоянии, — твердо сказал я Перец, — Новый Вайрон не может управляться хорошим человеком — генералом Мята, например.

— Или Шелком.

— Или Шелком. Вы совершенно правы. Либо он станет еще хуже, либо он отдаст румпель кому-нибудь другому.



 

Орев добрался до нашей лодки (я должен был упомянуть об этом, когда писал вчера вечером) вскоре после того, как мы спустили грот, и объявил: «Птиц взад!» и «Хорош Шелк!» — и дергал меня за волосы, как обычно. Все его глупости.

Глава четырнадцатая ЛЕНЧ ВО ДВОРЦЕ КАЛЬДЕ

— Вы все хотите увидеть кальде? — с сомнением спросил клерк Бизона.

— Х'йа, — сказал Хряк и встал.

Гончая кивнул, прочистил горло и сказал:

— Д-да.

Орев, который невзлюбил клерка, выплюнул:

— Плох муж!

— Я взгляну, — сообщил им клерк и во второй раз скрылся за тяжелой дверью из резного дуба.

Гончая сказал, чтобы скрыть свою нервозность:

— Я полагаю, это место сильно изменилось с тех пор, как ты был здесь в последний раз, Рог?

Он покачал головой:

— Очень похоже на старое. Ковер новый, но он очень похож на тот, что был здесь, когда я носил послания кальде Шелку. Это, конечно, дверь, которую я помню, и мне кажется, что эти стулья и тогда были здесь.

Клерк вернулся, кивнул и жестом пригласил их войти. Он сказал Хряку:

— Мы идем прямо сейчас. Осторожно, притолока.

— Не слишком долго ждали, кореш. — Хряк взял его руку.

— Да. Я бы назвал это очень любезным.

В обшитой панелями следующей комнате стояло еще несколько стульев и два стола, заваленных бумагами; клерк тянул за массивную медную ручку второй двери, побольше первой, и та плавно, но медленно поддавалась. В расширяющейся щели виднелось высокое узкое окно, выходящее на город; рядом с ним виднелся край действующего стекла, пустого, но мерцающего серебристо-голубым обещанием. Появился дородный, улыбающийся человек и помог клерку с тяжелой дверью. Его борода была тронута сединой, а темные волосы отступили с висков. Увидев его, Гончая громко сглотнул.

Бородач улыбнулся:

— Я — кальде Бизон. Извините, что заставил вас ждать, но мне нужно было кое-что сделать. — Он протянул руку.

Гончая пожал ее:

— Кальде, это мои друзья — Рог и Хряк. На самом деле именно Рог хотел увидеть тебя.

Бизон кивнул; теперь его улыбка была настороженной.

— Он проделал долгий путь из Синей. Так он говорит. Я имею в виду, что так оно и есть, я уверен. И он был на Зеленой. Хряк и я... Ну, я подумал, что мне тоже лучше пойти.

Он отчаянно посмотрел на своих товарищей. Тот, который пониже, сказал:

— Меня послал сюда Новый Вайрон, город, который основали наши колонисты. Я хотел бы рассказать тебе об этом.

Бизон пожал ему руку и пригласил их сесть. Кресла были большими и удобными, с искусной резьбой, красными кожаными сиденьями и гобеленовыми спинками. Он пододвинул свое ближе к Бизону, обнаружив, что оно такое тяжелое, что его трудно двигать.

— Я здесь как представитель Аюнтамьенто Нового Вайрона, — начал он, — и нашего города в целом; я должен объяснить, что хотя у него и есть де-факто Аюнтамьенто, у него нет кальде.

— Шелк речь!— провозгласил Орев.

Он улыбнулся:

— Да, это то, чего мы хотим, но я действительно должен объяснить кальде тамошнюю ситуацию, прежде чем мы перейдем к этому. Если я этого не объясню, он не поймет, почему мы так нуждаемся в его сотрудничестве.

— Объясняй. — Глаза Бизона все еще были настороженными.

— Меня не было там какое-то время. Я должен тебе это сказать. Моя информация может быть не актуальна; на самом деле, если посадочный аппарат прибыл недавно из этой части Синей...

Бизон покачал головой.

— Очень хорошо. Первоначально мы не видели необходимости в каком-либо правительстве. Мы спустились в туннели, оставив тебя и генерала Мята сражаться с Тривигаунтом. Возможно, ты расценил это как дезертирство, хотя я надеюсь, что это не так.

Бизон пожал плечами:

— Сомневаюсь, что в вашей группе была хотя бы дюжина мужчин, способных сражаться. Я думал, что вы, ну, поступили очень смело.

— Мой отец остался, чтобы сражаться. Я должен упомянуть об этом — обязан. Я также должен упомянуть, что мы сами сражались в туннелях с труперами Тривигаунта. Ты говорил о сражающихся мужчинах. У нас там были сражающиеся женщины, очень много. И сражающиеся мальчики, и даже несколько сражающихся девочек. Сражались почти все, кто мог держать в руках карабин. Если бы они этого не сделали, мы бы никогда не добрались до посадочных аппаратов.

— Могу себе представить.

— Мы провели в туннелях три дня или около того. Потом три недели на посадочном модуле, очень переполненном, со спящими вперемешку с нами. По большей части они были сбиты с толку; некоторые даже очень сильно сбиты с толку, почти безумны. Воды почти хватало — это было огромным благословением, — но мало еды. С тех пор я слышал о посадочных аппаратах, на которых ситуация была еще хуже, но и наша была достаточно плоха. Нам пришлось нелегко.

— Ты пережил, кореш. Х'эт хлавное.

— Мы все пережили это, Хряк. — Он постарался вложить в свой голос все, что чувствовал, и мог только надеяться, что ему это удалось. — Среди нас было несколько лидеров, но если бы остальные не поддержали их, это не имело бы значения; и бо́льшую часть времени народ вел их за собой. Поэтому, когда мы достигли Синей, для нас было естественно управлять собой. Если нужно было что-то решить, мы встречались — все или большинство, — и все, кто хотел высказаться, говорили, прежде чем проголосовать. Некоторых из нас, таких как Кабачок, слушали с бо́льшим вниманием, чем других; и если все они выступали на одной стороне, то голосование было в основном формальностью.

— Тем не менее, — сказал Бизон, — вы сами это решали, а не ваши лидеры.

— В точности. Вот так, например, мы делили землю. Мы договорились о размере ферм и о том, что там, где богатая почва или родник, земли будет выделено меньше. Когда все участки были размежёваны, мы бросили жребий. Со временем город рос. Было много других посадочных аппаратов, особенно в первые несколько лет.

Бизон кивнул.

— Посадочные аппараты из других городов — часто из мест, о которых мы никогда не слышали, — приземлялись рядом с нами, и их люди присоединялись к нам. (Он предпочел не упоминать о том, что некоторые были вынуждены это сделать, и их покупали и продавали, как скот.) И потом, на нашем посадочном аппарате было много детей. Я сам был одним из них, если хотите — мне было всего пятнадцать. И еще больше родилось в первые несколько лет.

— Ваша система стала неработоспособной.

— Да. Людей было слишком много, а некоторые фермы находились слишком далеко. Некоторые люди бросали свои фермы и становились рыбаками, торговцами или лесорубами, так что они часто уходили и пропускали Ассамблеи. Поначалу все хотели жить поближе к городу. По мере того, как в городе стало многолюдно, участились грабежи, изнасилования и беспорядки, и многие из тех, кто когда-то мудро высказывался на Ассамблеях, больше не хотели жить в городе или даже рядом с ним.

— Плох дыр! — объяснил Орев.

— Нам нужен был кальде, все это видели. Я не могу сказать, сколько богатых и влиятельных людей хотели получить этот пост. Может быть, восемь или десять. Возможно, даже больше.

Бизон кивнул, переводя взгляд с Гончей на Хряка:

— Вы не провели выборы?

— Это означало бы анархию, худшую, чем мы уже пережили, — открытую войну между этими восемью или десятью фракциями. В конце концов, кто-то стал бы кальде…

— ...развалин, — закончил за него мысль Бизон. — Как я, и как моя жена до меня, и как патера Шелк — если можно так выразиться — до нее.

Он покачал головой:

— Я видел разрушения, но я также видел, что большая часть Вайрона пережила войну с Тривигаунтом. Сомневаюсь, что хоть один дом в Новом Вайроне переживет гражданскую войну, которая угрожает ему.

Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание:

— Я сказал, что мне придется описать обстановку в Новом Вайроне, и теперь я это сделал. Нет единства и здравомыслия, или, по крайней мере, очень мало; но достаточно, чтобы пятеро наших самых влиятельных граждан попросили Вайрон прислать нам Шелка. Народ его радушно примет, и все пятеро поклялись его поддержать.

Гончая извиняюще кашлянул:

— Он... Судя по твоим словам, остальные все равно будут сильнее, чем кальде Шелк, не так ли?

— Нет. Во-первых, они никогда не смогут объединиться против него — каждый будет бояться предательства другого по крайней мере так же сильно, как и кальде. Во-вторых, тысячи людей, которые в настоящее время никому не доверяют, устремились бы к нему. Его сторонники будут едины и гораздо более многочисленны.

Он снова повернулся к Бизону:

— То есть будут, если ты позволишь нам забрать его. Вот почему я здесь. Надеюсь, ты скажешь мне, где он, и поможешь уговорить его уйти.

— Тебе понадобится посадочный аппарат. Или он у тебя есть?

Орев добавил свой собственный вопрос:

— Вещь летать?

— Верно, вещь, которая летает между витками. Нет, у меня его нет, и он нам понадобится. Конечно...

Бизон поднял руку:

— Конечно, у меня есть дюжина аппаратов, которыми я сейчас не пользуюсь. Ты это хочешь сказать? Так вот, у меня нет. Когда сам Шелк был кальде, он отсылал всех, кого можно было уговорить пойти. Раньше, когда человека осуждали, его бросали в ямы. — Бизон рассмеялся. — Раньше я думал, что в конце концов это случится со мной. Но когда Шелк взял власть в свои руки, им был предоставлен выбор — посадочный аппарат или казнь. Не помню, чтобы кто-то выбрал казнь.

— Если...

Бизон снова поднял руку:

— Минутку. Ты сам спросил, а я еще не закончил.

Осужденные были лишь малой частью тех, кого мы послали. Большинство из них были так или иначе заняты физическим трудом. Рабочие и их семьи. Плотники и каменщики, мелкие фермеры и батраки. Какое-то время назад кто-то сказал, что я — кальде развалин. Это преувеличение, но в нем есть доля правды, и правда в том, что Шелк отправил все посадочные модули, которые смог починить. Немногие возвращались, и, когда они возвращались, он наполнял их и отсылал обратно.

Бизон откинулся назад, покраснев и нахмурившись, а затем усмехнулся:

— Ну вот, я сбросил камень с души, выговорился, чего я очень давно хотел.

— Если не будет посадочного аппарата, — рискнул сказать Гончая, — Шелк и Рог не смогут отправиться на Синюю, не так ли?

Бизон взглянул на тонкие золотые часы:

— Им придется искать его в другом месте, вот и все. Возможно, я смогу с этим помочь. Или они могут подождать, пока он у меня появится, хотя я не знаю, когда это произойдет.

— Ты скажешь мне, где Шелк, и поможешь убедить его?

Бизон встал:

— Может быть, да, а может быть, и нет. Я еще не решил. Сейчас время ленча, джентльмены, и вы приглашены на ленч в мой дворец. Не окажете ли вы мне честь отобедать со мной и моей женой? Мы можем еще немного поговорить обо всем этом, пока едим.

Бизон и Хряк сели на широкое заднее сиденье поплавка Бизона, остальные — на откидные сиденья лицом к ним.

— Я езжу домой на ленч почти каждый день, — сказал им Бизон, когда поплавок скользнул вперед. — Обычно я говорю людям, что мне нравится еда, которую готовит моя повариха.

Он помолчал, теребя бороду:

— Это правда, но не вся. На самом деле я еду домой не за этим. Обычно я хочу поговорить со своей женой о том, что произошло утром. И сегодня я хочу поговорить с ней обо всем этом. Во-первых, она знает Шелка лучше, чем я.

— Ты, должно быть, имеешь в виду майтеру Мята, — сказал он. — В книге, которую мы написали — моя жена Крапива и я, — мы попытались намекнуть, что ты и майтера Мята можете пожениться, но мы не могли быть уверены, что вы действительно поженились.

— Хорош дев!

Бизон рассмеялся:

— Пожалуйста, не называй ее майтерой. Она больше не сивилла и не любит, когда ей об этом напоминают. Зови ее генерал или просто Мята. Она не возражает ни против того, ни против другого.

Когда никто больше не заговорил, Хряк пробормотал:

— Хорошо х'едем, кореш. Ходил далеко, х'йа, по всем дорожкам, но не летал. Самое лучшее. Чую х'эт.

— Я почти забыл о них, но перед отъездом пару раз ездил в поплавке кальде. — Он смотрел на город сквозь прозрачный купол. — Бекас был водителем и обещал научить меня водить. Это было за день до того, как мы поднялись на дирижабль, и я иногда спрашиваю себя, мог ли он... ну, неважно. Не имеет значения.

— Для тя, кореш.

Бизон велел своему водителю ехать помедленнее, потом заговорил с Хряком, сначала коснувшись его колена:

— Ты знаешь о моей жене?

— Не х'имел такой чести.

— Тогда я должен тебе сказать. Она сидит в инвалидном кресле. Дело не в том, что она не может ходить. Она может, но это больно. Поэтому она в основном пользуется креслом. Я подумал, что тебе следует знать. Рог уже знает, я уверен.

Он оторвался от созерцания пустых лавок:

— Нет, не знаю. Что произошло?

— Кто-то пытался ее убить.

— Я помню, как люди говорили об этом, — сказал Гончая.

— Но почему?

— Даже не знаю. Убийца покончил с собой через несколько секунд после выстрела. — Бизон поднял плечи и позволил им упасть. — Если бы не твой друг, я бы не упомянул об этом.

— Бедн муж, — пробормотал Орев. Было неясно, кого он имел в виду — Бизона или убийцу. — Бедн дев.

Их поплавок, и без того двигавшийся медленно, замедлился еще больше, а затем опустился на широкую гладкую брусчатку перед Дворцом кальде. С шепотом человека, выдающего тайну, его прозрачный купол исчез в сверкающих боках. Водитель вскочил со своего места, чтобы открыть им одну сторону; судя по его зеленой форме, это был прыгун, член Гвардии кальде.

Еще двое гвардейцев распахнули широкие парадные двери Дворца кальде.

Хряк взял его руку:

— Красное место, кореш? Чую.

— Прекрасное? Ты это имеешь в виду, когда говоришь «красное»? Это действительно так, и в эту дверь тебе не придется нырять. Ступеньки, имей в виду.

Кончик спрятанного в ножны меча Хряка уже нащупал первую.

— Я заставил вас ждать у моего кабинета, — объяснил Бизон, поднимаясь наверх, — потому что хотел связаться через стекло с женой и спросить насчет возможности пригласить вас. Ей не всегда хочется развлекаться, и мне показалось, что лучше узнать, как она себя чувствует сегодня. Честно говоря, я был поражен. Она очень хочет вас увидеть.

Гончая широко раскрыл глаза:

— Я просто хочу, чтобы Пижма была здесь. Это моя жена. Она была бы так взволнована…

— Если вы живете поблизости... — начал Бизон.

— О, нет. Это... мы живем в Концедоре. И ей придется одеться и все такое. По правде говоря, она, вероятно, не пришла бы, потому что у нее нет достаточно хорошего платья.

Мята ждала их в большой столовой, где Шелк когда-то принимал генералиссимуса Сиюф. Бизон поспешил к ней:

— Моя дорогая, я хотел бы представить тебе Рога, гостя с Синей, и его друзей — Гончую и Хряка.

— Знать дев! — провозгласил Орев.

Мята улыбнулась всем четверым, и хотя ее лицо было бледным и осунувшимся, улыбка осталась яркой:

— Добро пожаловать. Добро пожаловать, всем вам. Рог, ты не мог забыть меня. Раньше ты был моим посыльным.

Он улыбнулся и отдал честь:

— Конечно, не забыл, генерал.

— Как хорошо снова увидеть тебя. Нет, это лучше, чем хорошо. Вообще-то, замечательно. Мы накормили тебя здесь, в Вайроне?

— Щедро.

— Мы позавтракали в нашей гостинице, — сказал Гончая, — чуть дальше по улице. Было много очень хорошей еды, но Рог продолжал давать ее Хряку.

— Птиц есть!

— И Ореву, хотя Орев съел не так много.

— У нас тут для него много чего есть. — Она указала на стол. — Для всех вас. Садитесь, пожалуйста. Я уже сижу, и здесь мы не настаиваем на формальностях, по крайней мере до тенеспуска. Дорогой, ты не мог бы подтолкнуть меня?

Бизон так и сделал.

— Да, так лучше. — С одного конца длинного стола Мята с удовлетворением рассматривала серебряные сервировочные блюда. — Я посадила вас всех на одну сторону, потому что была вынуждена. Мы не можем передавать еду, если не будет по крайней мере трое с одной стороны. Мне и кальде приходится сидеть в углу, когда мы едим здесь одни.

Она трижды постучала по стакану обухом столового ножа и сказала появившейся горничной:

— Мы готовы, я считаю. Ты можешь... нет, мы не готовы. Мы должны прочесть молитву. Ты сделаешь это, Рог?

Он печально покачал головой:

— Вы думаете, что я стал авгуром. Нет. Я не имею права на эту сутану.

— Лучше ложный авгур, чем никакой. Если ты этого не сделаешь, мне придется спросить кальде. Он пошлет кого-нибудь во дворец Пролокьютора, и прежде чем мы пообедаем, наступит время ужина.

— Я...

— Пожалуйста, Рог. Для меня.

Он встал и сделал знак сложения:

— Милостивый Внешний, я, выучивший столько молитв по настоянию этой доброй женщины, не знаю, какую из них следует произносить тебе в подобном случае. Мы приносим тебе нашу благодарность — недостаточную благодарность, но это все, что мы можем дать — за хорошую еду и за то, что ты собрал нас вместе в гостеприимстве и дружбе.

Он сел, и Бизон пробормотал:

— Фэа, благослови наш пир.

Мята взяла тарелку:

— Вот салат из сквоба, Хряк. Это наше фирменное блюдо, по крайней мере, так нам нравится думать. Могу я дать тебе немного?

— Спасибо большое.

Она положила салат на его тарелку:

— Ты — самый молчаливый из наших гостей. С тех пор как ты приехал, ты почти не произнес ни слова, так что мой долг как хозяйки — вытащить их из тебя.

— Хряк речь!

— Спасибо, Орев. Гончая, ты не ешь. Дай ему немного этого лосося с каперсами, дорогой, пока Жимолость не принесла горячее мясо.

Теперь ты должен помочь мне, Хряк. Я не очень хороша в этом, так что тебе придется притвориться, что я очень ловко заставила тебя расслабиться и журчать, как ручей.

— Не шибко хорошо грю, госпожа.

— Тяжелый случай, — сказала Мята мужу. — Эти мальчики-переростки часто бывают такими. Трудно заставить их участвовать в классных занятиях, но нужно быть настойчивым.

— Дай мне попробовать. Хряк, я знаю, почему Рог пришел ко мне сегодня утром. Ему нужен кальде Шелк, и он думает, что я могу ему его дать. Я так понимаю, ты — его друг. Я имею в виду — друг Рога.

— Х'йа.

— Ты пришел с ним только для того, чтобы оказать моральную поддержку? Или у тебя есть какая-то собственная просьба?

— Мои зенки.

Бизон оглянулся на жену, и Гончая поспешно сказал:

— Моя вина, кальде. Я сказал ему, что, возможно, здесь есть врач, который сможет ему помочь.

Хряк закашлялся — застенчивый негромкий звук, который могла бы издать необычайно воспитанная гора:

— Х'их нет. Те незачем грить х'эт. Старина Хряк знает х'эт.

— Тогда я не буду, и, насколько я знаю, здесь может быть кто-то, кто может помочь тебе. Я наведу справки.

— Не. Не надо хлопотать. Твоя хорошая жена не скрючилась бы, будь х'у тя такой хороший лекарь. — Хотя лохматая голова Хряка не повернулась, его когтистые пальцы — почти такие же толстые, как рука Мяты — коснулись ее руки. — Ты видишь, х'а Хряк ходит. Х'эт самое лучшее. Х'один призрак сказал мне: «Держись кореша х'и получишь назад зенки». Х'ежели старина Хряк станет видеть, ты тож смогешь бегать.

Мята посмотрела на человека, о котором упомянул Хряк:

— Призрак?

— Мог быть призрак, хотя это женщина — Мукор; возможно, вы ее помните.

Мята кивнула.

— Она не умерла, по крайней мере, я в это не верю. Но она может являться людям, скорее как призрак, и она явилась Хряку. Я знаю, что это звучит безумно — говорить о том, что кто-то явился слепому человеку, но он смог увидеть ее. Ты ее видел, Хряк?

— Х'йа, кореш.

— Он считает это чудом, как и я. Она сказала ему, что если он останется со мной, то зрение к нему вернется. Разве не так, Хряк? Вот что я понял из твоих слов.

— Х'йа. — Хряк поерзал на стуле своей огромной тушей. — Ты ведь больше не бросишь мя, кореш?

— Не брошу, клянусь. — Он обратился к Мяте: — Когда мы приехали в город, мне очень захотелось побыть одному в четверти Солнечная улица. Я думаю, вы понимаете это, генерал, или, по крайней мере, я надеюсь, что вы понимаете.

— Мы... я сделала то же самое.

— Я попросил Хряка уйти. Он так и сделал, и только много позже я понял, насколько это было жестоко.

— Все пучком, кореш.

— Нет, это не так, и больше не повторится. Возможно, мне следует сказать здесь и сейчас, чтобы кальде и генерал Мята могли услышать это — если твое зрение не восстановится к тому времени, когда мы с Шелком отправимся на Синюю, ты поедешь с нами.

Мята улыбнулась:

— Это мне кое-что напоминает. Я должна сказать своему мужу и тебе, что нас снова преследуют призраки. На этот раз не только малышки, но и Шелка.

Он в ужасе уставился на нее:

— Вы хотите сказать, что он мертв?

— Нет. — Ее улыбка стала озорной. — На самом деле я совершенно уверена, что это не так, патера.

— Хорош Шелк! — воскликнул Орев.

Он вздохнул и отложил вилку:

— Я не стану повторять вам снова, что я не авгур — вы это знаете, и нет ничего плохого в том, чтобы развлечь себя. Пожалуйста, поймите, однако, что это очень серьезное дело для меня. Я должен найти Шелка и привести его на Синюю. Я пообещал себе приложить для этого все усилия. До сих пор я был верным своему обещанию и намерен сдержать его. Если бы мне удалось найти кальде Шелка, я бы вас не побеспокоил, но я не сумел. У него есть дом в деревне, по крайней мере, мне так сказали...

— Коттедж, — перебил его Гончая. — Вот что говорят.

— Но его там нет, и никто, кажется, не знает, где он сейчас живет. Гончая и Пижма — нет, и им казалось маловероятным, что кто-то в Концедоре знает это. Но кальде знает — кальде должен...

— А я нет, — сказал Бизон.

Орев заговорил за своего хозяина:

— Нет, нет!

— Дорогой, ты должен, ты просто обязан научиться быть тактичным. — С лица Мяты исчезла улыбка. — Посмотри на него. Посмотри на его лицо.

Он обхватил голову руками:

— Если вы... это безумие.

Она кивнула:

— Конечно. Позволь мне объяснить. Это все равно будет безумием, и я ничего не могу с этим поделать. Но объяснение может помочь. Тебя не было со времен войны?

Он кивнул.

— Ты знаешь, что Шелк был кальде. Знаешь ли ты, что он сложил с себя полномочия в мою пользу?

— Мне сказали, что его заставили уйти.

Она покачала головой:

— Возможно, он чувствовал это и даже говорил. Но его никто не заставлял. Многие люди не соглашались с некоторыми его принципами, особенно в отношении эмиграции. Мой собственный муж был одним из них. В конце концов разногласия стали резкими, и Шелк произнес речь. Он не очень хороший оратор, и он редко пытается выступать, но это была хорошая речь. Это была настолько хорошая речь, что теперь ее учат в палестрах. Он сказал, что послал так много людей из Вайрона потому, что считал это своим долгом перед богами, особенно перед Пасом и Внешним.

Гончая, сидевший на другом конце стола, рядом с Бизоном, наклонился к ней и приложил ладонь к уху:

— Не могли бы вы говорить чуть громче, пожалуйста? Я не слышу, а я... мне бы очень хотелось.

— Постараюсь. Шелк также сказал, что считает это своим долгом перед городом, перед Вайроном. Что он общался с богами, в частности с Пасом, и что весь виток будет наказан, если не пойдет достаточное количество людей. Тогда еще не было божков, во всяком случае, никто их не видел.

— Видеть дух? — поинтересовался Орев.

Мята улыбнулась и покачала головой:

— Затем он напомнил всем, как часто обещал, что будет кальде только до тех пор, пока мы этого хотим. После этого он спросил, нужен ли он людям. Он все еще пользовался популярностью у многих горожан, но многие из его самых верных сторонников уже улетели на посадочных аппаратах.

— Раздались как одобряющие крики, так и неодобрительный свист, — продолжил Бизон. — Вы захотите узнать, кричал я или освистывал, но сомневаюсь, что кто-нибудь из вас спросит. Я — кричал. Вы можете мне не верить, но это правда.

— Так и есть. Я была с ним и тоже кричала. Но потом — и это поразило нас обоих, как удар молнии, — он сказал, что склоняется перед волей народа. С того самого момента, как он подал в отставку... Да, что там, Жимолость?

Они шепотом посовещались, а потом Мята отослала горничную:

— Хряк, будь так добр, потолкай мое кресло. Я и сама могу передвигать его, когда нужно, но оно довольно тяжелое. Ты мне поможешь?

— Х'йа, госпожа. Честь для мя. — Хряк встал. Пальцы, в три раза больше ее, нащупали ручки кресла и медленно оттащили его от стола. — Скажи мне, худа х'идти.

— Пожалуйста, поверни направо на четверть оборота.

Трое оставшихся мужчин в полном молчании смотрели, как они уезжают; когда они исчезли, проехав под позолоченной аркой, Гончая пробормотал:

— Хотел бы я знать, зачем он ей нужен.

Бизон поднял бутылку вина:

— Что заставило тебя думать, что ей что-то нужно?

— Это... ну, очевидно. Или мне так кажется. Возможно, я бы так не думал, если бы не провел рядом с Рогом последние пару дней. Но это кажется очевидным после того, что я слышал. Она могла бы заставить эту девушку толкать ее, или толкать себя. Или любой из нас мог бы это сделать, потому что мы видим. Хряк может ударить ее об стену, хотя, надеюсь, он этого не допустит. Значит, она хотела поговорить с ним наедине и набросилась на первую же возможность, чтобы это сделать. Набросилась — это, наверное, плохое слово. Но она это сделала.

Бизон снова наполнил бокал Гончей:

— Если несколько дней в обществе Рога это сделали, я должен удержать его у себя. Что скажешь, Рог? Прав ли твой ученик?

— Даже не знаю. Это кажется правдоподобным.

— Что она ему говорит? Твое лучшее предположение.

— Если ты спрашиваешь, что она ему говорит, то я сомневаюсь, что она ему что-то говорит. Я бы предположил, что она расспрашивает его о чем-то, о чем, по ее мнению, он мог бы говорить открыто только тогда, когда они останутся наедине...

Гончая щелкнул пальцами и принял довольный вид.

— Ты уже догадался? Что это? Признаюсь, у меня есть только самые туманные идеи.

Рот Гончей открылся, потом снова закрылся.

— Расскажи нам, — сказал Бизон. — Мне бы тоже хотелось знать.

— Нет. Я не буду. Я извиняюсь, кальде. Мне очень жаль, Рог. Но мне нравится генерал Мята, а Хряк — мой друг. Если они захотят, чтобы мы знали, они смогут сказать нам.

Орев одобрительно подпрыгнул:

— Мудр муж!

Бизон улыбнулся:

— Может, попробуем выбить из него это силой, Рог?

Он покачал головой:

— Он прав, как и Орев. Гончая, ты удивляешь меня примерно раз в день. Мне кажется, я уже говорил тебе нечто подобное, и это правда. Я не подумал об этических последствиях. Генерал Мята — необыкновенно добрая и мудрая женщина. Если она считает, что ее вопрос — и ответ на него — требует уединения, она, вероятно, права.

Гончая приложил палец к губам.

Появившись в дверном проеме, Мята объявила:

— Боюсь, будет только четыре горячих блюда вместо запланированных пяти. Но Хряк попробовал для меня запеченные устрицы и объявил их превосходными.

— Х'йа. Х'орев? Х'орев здесь?

— Птиц здесь. Нет идти.

— Взял для тя. Ты такое х'еще не х'ел.

— Хорош Хряк!

Вернувшись к столу, Мята проткнула вилкой сердцевину артишока:

— На чем я остановилась? О да, я пыталась объяснить насчет человека, который стрелял в меня.

Бизон бросил на нее обеспокоенный взгляд.

— Да. Вот вокруг чего я кружила. Это и призрак. Хряк хочет знать о призраке. Он спросил меня о нем на кухне.

— Видеть дух? — повторил Орев.

— Я — нет, Орев, но моя кухарка видела. Рог, я хочу рассказать тебе именно об этом. Ты говоришь, что ищешь Шелка.

— Да.

— Как и кое-кто другой, — сказал Бизон. — Я хочу рассказать тебе об этом до того, как мы закончим ленч, но сначала я дам высказаться жене.

— Спасибо. Я не знаю, поможет ли тебе то, что я собираюсь тебе рассказать, но это может помочь.

Он кивнул:

— Пожалуйста, продолжайте. Я вам очень благодарен.

— Раньше я была кальде. Не знаю, помнишь ли ты наш здешний закон. Тот, что касается преемственности, говорит, что кальде может назначить своего преемника. Он может сказать людям, кого хочет, или оставить бумагу на случай своей смерти. Кальде Шелк подал в отставку, и в речи, которую я описала, он назначил кальде меня.

Он снова кивнул.

— Правительство Рани было вне себя. — Улыбка Мяты согрела их. — Они говорили, что женщины Вайрона были рабынями, а Вайрон впервые назначил женщину кальде. Сначала мы подумали, что человек, стрелявший в меня, возможно, работал на Тривигаунт. Но он был вайронцем, и если связь с Тривигаунтом и существовала, то мы не смогли ее отследить.

— А он не мог стрелять в вас только потому, что вы — женщина? — спросил Гончая. — Есть мужчины, которые чувствуют то же самое или, по крайней мере, говорят, что чувствуют.

Бизон покачал головой:

— Немного.

— Но ведь есть же такие. Разве не так, Рог?

— Да, конечно, есть. Одного было бы достаточно.

— Согласна, — сказала Мята, — но не думаю, что это было именно так. И мой муж тоже, хотя он и не говорит об этом.

— У меня нет своего мнения. Мы так и не смогли узнать достаточно, чтобы у меня сложилось свое мнение.

— У меня есть, тем не менее. Видите ли, когда я стала кальде, солнце погасло. Я не имею в виду тот момент, когда я вступила в должность. Это было примерно через неделю.

— Восемь дней, — сказал Бизон.

— Да, восемь дней. Было жарко, ужасно жарко, и, судя по тому, что нам удалось выяснить, в Урбсе было еще жарче, чем здесь. Мы потеряли около сотни горожан от теплового удара, в основном стариков, но в Урбсе их было больше тысячи. Тогда мы встретились — Аюнтамьенто, кальде Шелк, мой муж и я. Это была неформальная встреча, но она длилась несколько часов, и мы узнали очень много, как и кальде Шелк, я уверена.

Хряк сглотнул:

— Кальде все же зовешь х'его.

— Да, он сохраняет титул, хотя и потерял должность, как и я. Точно так же, как я сохраняю звание генерала, если уж на то пошло, хотя я не на службе и не гожусь для этого.

Жимолость внесла дымящийся поднос.

— Рог, ты помнишь, как я давным-давно говорила тебе о туннелях? Как они переносят теплый воздух на поверхность витка и возвращают более холодный воздух внутрь?

Он кивнул.

— Паук объяснил мне это, когда я была его пленницей. Он узнал это от советника Потто, а Потто — от Долгопята. Встреча была идеей Шелка, должна я сказать, и он рассказал нам о туннеле, который он видел и который был полностью заблокирован водой. Есть и другие, слишком много, которые рухнули и завалены камнями и землей.

— Так вот почему становится слишком жарко? — спросил Гончая. — Вы это хотите сказать?

— Почему мелкие люди гасят твой свет. — Хряк положил себе еще немного ароматной жареной свинины.

— Если это означает то, что я думаю, вы оба правы, — сказала Мята Гончей. — Жара накапливается, наше лето становится слишком жарким, а зима — слишком мягкой. Чтобы все не стало еще хуже, Пас задувает солнце. Тогда мы этого не знали, но с тех пор боги и божки рассказали нам.

Я хочу сказать, что на этой конференции я приняла два решения. Во-первых, мы больше никому не позволяли покидать виток. А во-вторых, мы отправили бригады расчищать туннели под Вайроном под руководством советника Долгопята. Я сказала, что сама приняла эти решения, и так оно и было. Но мы все согласились, даже Шелк.

— Мы и так потеряли слишком много людей, — объяснил Бизон. — Возобнови Тривигаунт войну, мы пали бы, как падает спелый плод. Темнота была еще хуже. Она приводила всех в ужас. Прочистка туннелей, возможно, помогла, и мы заставили Урбс сделать то же самое. Помогает или нет, но, по крайней мере, всем дает почувствовать, что мы что-то делаем.

Мята снова улыбнулась:

— Тривигаунт объявил о своей победе. Это было неожиданно, но очень вовремя. Они сказали, что мы капитулировали перед волей Сфингс. Поэтому мы сказали «да», и им было трудно напасть на нас после этого. Почему ты качаешь головой, Рог? Неужели ты мне не веришь?

— Верю. — Он передвинул лист салата на своей тарелке, чтобы скрыть изображение Сциллы, и положил на стол богато украшенную серебряную вилку. — Конечно верю. Я поверю вам, даже если вы скажете что-то в тысячу раз более фантастическое, чем это. Но я думаю, что на самом деле все по-другому. Люди опять и опять садятся в посадочные аппараты, чтобы перелететь на Синюю или Зеленую. Им приказали.

— Так и есть, — сказала Мята. — Мы...

— Почему ты это говоришь? — перебил ее Бизон.

— По словам генерала Мята, боги сказали вам, что Пас гасит солнце, и божок это подтвердил. Я тоже разговаривал с божком. Тогда я только что вернулся на Виток длинного солнца и, возможно, счел наш разговор менее необычным, чем он был на самом деле.

— Огромный божок, — сказал им Гончая. — Рог сидел в его руке. И божок согнул пальцы, чтобы защитить Рога от дождя.

— Все это не имеет никакого значения. Важно то, что он сказал мне.

— Шелк речь! — предложил Орев.

— Да, Шелк говорит. Иногда слишком много, и никогда не ест достаточно. Это отличные булочки. — Он взял еще одну и намазал ее маслом.

— Разве тебя зовут не Рог? — спросила Мята.

Он взглянул на нее:

— Конечно, Рог. А, это... Орев называет меня так, вот и все. Кажется, он привык называть своего хозяина Шелком и теперь считает своим хозяином меня. Без сомнения, он вернется к патере Шелку, когда мы его найдем. Орев, похоже, тоже его ищет.

— Что тебе сказал божок? — спросил Бизон. — Я бы хотел это услышать.

— А я бы хотел узнать, где Шелк. Я должен предложить обмен информацией. На самом деле, я расскажу. Конечно, расскажу, заключим мы сделку или нет — как кальде, ты имеешь право знать. Но ты мне расскажешь? В награду за откровенность с тобой?

— Да, — ответила Мята.

Бизон вздохнул:

— У моей жены есть привычка обещать больше, чем мы можем сделать. Я не знаю, где сейчас живет кальде Шелк, хотя, возможно, смогу это выяснить. Но я намеренно предпочитаю не знать. Если я объясню, этого будет достаточно?

— Я бы предпочел, чтобы ты сделал больше, — сказал он.

— Тогда я попробую. Моя жена рассказала вам, как она стала кальде. Вскоре после этого начались темдни, и появился первый божок.

— Я понимаю.

— Вот к чему она клонила. Мы считаем, что человек, стрелявший в нее, возможно, думал, что Шелк снова станет кальде, если она умрет. Есть такое мнение...

— Оно не очень распространено, — сказала им Мята, — но оно есть.

— У некоторых людей есть мнение, что боги сердятся на Вайрон, потому что Шелк больше не кальде.

— Сам хотел х'уйти, госпожа сказала, — пророкотал Хряк.

— Он добровольно сложил с себя полномочия, — подтвердила Мята, — как я вам и говорила. Он даже не спросил меня, соглашусь ли я на это. Возможно, это было мудро с его стороны, потому что не думаю, что я бы согласилась. А так я была достаточно глупа, чтобы принять должность, когда он назначил меня своим преемником.

— Ты должна была, — сказал ей Бизон. — Они бы взбунтовались.

— Наверное. Я могу только благодарить богов за то, что у меня хватило здравого смысла уйти в отставку после того, как в меня выстрелили, и использовать свою рану в качестве оправдания.

— Твоя рана была очень серьезной.

— Она мешала мне сидеть за письменным столом. — Она улыбнулась. — Теперь я могу пошутить и сказать, что мне ужасно надоело лежать на животе. Но выстрел сломал мне правое бедро, и я молюсь о том дне, когда смогу пошутить и над этим. Рог, ты говорил, что люди снова уезжают в посадочных аппаратах.

Он кивнул.

— Ты был прав. Многие хотят вернуть Шелка. Некоторые просто считают, что Шелк — кальде, которого хотят боги. Другие думают, что Шелк был прав, что боги хотят, чтобы мы продолжали посылать людей наружу. Я полностью прекратила это и приказала гвардейцам захватить все посадочные аппараты. Первоначально Пас отправил туда солдат, чтобы защитить их. Ты это знал?

— Х'йа, — сказал Хряк.

Гончая покачал головой:

— Ну, а я этого не знал. Ты, Рог?

— Знал. Шелк рассказал мне об одном, а позже мы нашли тела других в туннелях. Они были окрашены в синий цвет, а не зеленый, как наши. В них стреляли из карабина.

— А в меня — нет. У убийцы был игломет. — Улыбка Мяты стала горькой. — Он не смог бы поднести карабин так близко. На чем я остановилась?

— Вы говорили о том, что Гвардия кальде взяла на себя заботу о посадочных аппаратах, — сказал Гончая. — Я никогда не видел ни одного. Наверное, я здесь единственный такой.

— Х'и Хряк, — заявил Хряк, которого поддержал Орев: — Нет видеть.

— Солдаты, которых Пас так давно разместил там, были убиты людьми, хотевшими украсть карты: воры знали, что в посадочных аппаратах есть карты. Мы заменили их своими собственными. По пять солдат на каждый посадочный аппарат. Разве не так, дорогой?

Бизон кивнул.

— После того, как меня попытались убить, мой муж хотел наказать всех, кто изъявил желание уйти...

— Тех, кто участвовал в демонстрациях и подписывал петиции, — сказал Бизон. — Это началось после первого темдня, и я приложил немало усилий, чтобы выяснить, кто были организаторы, а затем и кто были остальные. За многими из них стоял Капитул.

— Хорош Шелк! — воскликнул Орев. — Нет резать!

Он кивнул:

— Меня это не удивляет.

— Пас якобы говорил с Пролокьютором, — сказал им Бизон. — Обычные глупости.

— Во всяком случае, — сказала Мята, — мы решили, что лучше всего разрядить обстановку, насколько возможно. — Она посмотрела на Бизона, ожидая подтверждения, и тот кивнул.

— Было бы ужасно арестовать всех этих людей. У нас была бы еще одна революция...

Бизон фыркнул.

— О, мы бы победили, — сказала она. — Я полностью согласна с этим. Но какая это была бы победа! Мы поздравляли бы друг друга, убив людей, которых должны были вести за собой.

— И вы разрешили некоторым людям уйти — исполнить волю Паса, если позволите мне так сказать.

— Конечно, — подтвердил Бизон. — Просто мы не чувствовали, что Пас хочет уничтожить Вайрон и что мы достигли этой точки. При правлении Шелка уехало так много людей, что город оказался на грани коллапса. Вот почему он должен был уйти.

— Тогда вы не можете возражать против того, чтобы я отвез его на Синюю, но вы не знаете, где он...

— ...живет. Вот именно. И ты не единственный, кто ищет его, Рог. Ты это знаешь?

Он пожал плечами:

— Я знаю, что вчера вечером в «Горностай» приходили какие-то люди. Там мы и остановились, и предположительно — признаюсь, мне трудно в это поверить — Шелк тоже был там.

Бизон кивнул:

— Они избили портье. Они потребовали, чтобы он сказал им, в какой комнате живет Шелк, и он совершенно честно ответил, что в «Горностае» нет постояльца с таким именем, и показал им свою книгу регистрации. Они избили его довольно сильно и бродили по коридорам, пока их не выгнал гвардеец.

— Плох люд? — поинтересовался Орев.

— Вы их не арестовали?

— Мы пытались.

— Я об этом не слышала, — сказала Мята. — Что им нужно от кальде Шелка?

— Отвезти его на Синюю. Так они говорят.

Мята поджала губы и задумалась.

— Мы услышали шум снаружи нашей комнаты и выстрел, — сказал Гончая Бизону.

— Три, вроде хак. — Большие руки Хряка ощупывали белоснежную скатерть в поисках новой еды.

Мята толкала тарелку с олениной, пока та не оказалась в пределах его досягаемости:

— Ты сказал, что тебя прислал Новый Вайрон, Рог, и что ты отсутствовал почти год. Возможно ли, что их тоже послал Новый Вайрон? Когда ты не вернулся?

Он медленно покачал головой:

— Возможно, но я в этом сомневаюсь. Мне кажется, я видел, как один из них разговаривал с портье в «Горностае», и он был одет совсем не так, как мы; хотя сейчас в Новом Вайроне есть очень странные люди, не думаю, что они послали бы кого-то такого за патерой Шелком.

— У них есть посадочный модуль, — сказал Бизон. — Они прилетели на нем и поставили там охрану. Если ты найдешь Шелка... — он взглянул на Мяту.

— Шелк здесь! — раздраженно каркнул Орев.

— Возможно, ты и прав. — Мята кивнула. — И это другая тема, о которой мы должны поговорить, — призраки. Но давайте сначала покончим с этим. Могу ли я говорить без перерыва в течение одной настоящей минуты?

— Пожалуйста, — сказал Гончая.

— Тогда я скажу, что, скорее всего, мой муж прав. Ты хочешь забрать Шелка на Синюю, как и эти странные люди. Если у тебя есть Шелк, а у них — посадочный аппарат, вполне возможен какой-либо компромисс...

Бизон кивнул:

— Мы могли бы захватить их посадочный модуль, как вы понимаете. Я не знаю, сколько у них там охранников, но вряд ли их больше двадцати или тридцати. Дюжина солдат могла бы взять его, но это означало бы, что нам придется выпустить еще один посадочный модуль, полный людей, и даже больше, если этот вернется.

Рог снова качает головой, дорогая. В чем дело, Рог? Ты думаешь, что нам следует послать больше людей в твой город на Синей, даже если для этого нам придется убивать?

— Наоборот. Ты не должен позволять никому уходить. Таково было послание, которое передал мне божок, и именно это я обещал передать тебе, надеясь, что взамен ты скажешь мне, где найти Шелка.

— Ба! — Бизон откинулся на спинку стула. — Это все меняет. Мне нужно подумать.

— Хорошо, — сказала Мята. — У меня появилась возможность поговорить, пока ты это делаешь, и я, возможно, смогу кое-что довести до конца. А божок сказал тебе почему, Рог?

Он покачал головой.

— Они никогда этого не делают. — В ее мягком, нежном голосе было что-то трубное — звук далекой трубы, призывающей рассеянные войска. — Если он сказал тебе что-то еще, что мы должны услышать или можем услышать, я бы хотела услышать это прямо сейчас.

— Он сказал мне, что я должен провозгласить его послание здесь, в Вайроне, и говорить всем, что больше никто не должен уходить. Хряк и Гончая все это слышали.

— Я уверена, что они смогут потерпеть и послушать это снова. Ты уже это провозгласил?

Он с некоторым раздражением подергал себя за тонкую бледную бородку:

— Я чувствовал, что моя задача — найти Шелка и вернуть его обратно, то есть сделать то, что я обещал. Я чувствовал, что божок не имеет права отдавать мне приказы, независимо от того, кого или что он может представлять. Но я еще не нашел Шелка...

Мята покачала головой.

— Не нашел, и я начинаю думать, что, возможно, именно поэтому — пока я отказываюсь повиноваться, — мне Шелка не найти.

— В этом может быть доля правды, — сказал Бизон.

Мята кивнула:

— В таком случае ты уже ближе к тому, чтобы найти его. Ты уже сказал нам. И твоим друзьям, если уж на то пошло. «Провозгласить» — слишком сильное слово для того, что ты сделал до сих пор, но, похоже, ты двигаешься в правильном направлении.

— Спасибо. Большое вам спасибо. — В его глазах стояли слезы.

— Ты думаешь, что мой муж обманул тебя. Я услышала это в твоем голосе несколько минут назад.

— Нет речь!

— Орев прав — мне не следует обсуждать ваше предположение. Но если вы смогли это услышать, то мне и незачем.

— Он сказал тебе правду. Он не знает, где сейчас живет Шелк, как и я. После того, что я рассказала тебе о человеке, который стрелял в меня, ты должен это понять. Довольно много людей хотят вернуть Шелка...

Бизон снова наклонился вперед; его толстый кулак ударил по столу:

— Он назначил кальде мою жену, а она — меня. Мы уже все это объяснили.

Гончая энергично кивнул:

— Да, конечно.

— Итак, я говорю тебе то, что говорил раньше многим людям. Если бы Шелк пришел ко мне и попросил меня сложить полномочия и назначить его, я бы сделал это в тот же день.

Мята положила свою маленькую и очень белую руку на руку Хряка:

— Ты друг Рога и, я знаю, беспокоишься о нем; это делает тебе честь.

— И я, — сказал Гончая.

— Я уверена, что так оно и есть. Рог, ты должен понимать, что у Шелка тоже есть друзья. Не только личные друзья, как Хряк и Гончая у тебя, но и те, которых можно было бы назвать общественными друзьями — люди, которые любят его и поддерживают. Они защищают его изо всех сил.

— Такие кумекают, те нужно х'убить х'его, госпожа?

— Ты имеешь в виду — знают ли они? Если так, то они не знают. Потому что мы не станем. Мы — друзья Шелка. Но многие считают, что мы могли бы. Или, если они в это не верят, они этого боятся. Мне кажется, что некоторые из них спрятали его где-нибудь за городом.

— Ну, а мне кажется, — сказал Гончая, — что, если бы вы действительно были его друзьями, он сказал бы вам, где именно.

Мята покачала головой:

— Нет, потому что, видите ли, он тоже наш друг. Если бы мы знали, и стало бы известно, что мы знаем…

— Вас могут снова подстрелить, — сказал Гончая. — Я все понимаю.

— Да, меня или моего мужа. Или нас обоих могут отравить, или убить еще каким-нибудь способом. Рог, ты заметил, что он никогда не говорил, что не знает, где находится Шелк? Он говорил, что не знает, где тот живет. Я полагаю, что Шелк был спрятан Пролокьютором.

Бизон поднялся:

— Мне нужно с ним поговорить. Ты должна извинить меня, дорогая, и вы, джентльмены. Я посмотрю, сможет ли мое стекло найти его.

Когда Бизон ушел, Мята сказала:

— Я полагаю, Бизон хочет узнать, где он, для вас...

— Хорош муж! — одобрительно объявил Орев.

— Я сомневаюсь, что это разумно, — задумчиво продолжала Мята, — но еще больше я сомневаюсь, что Его Высокопреосвященство скажет ему. Он может дать какие-нибудь указания, но вряд ли это принесет много пользы. Могу ли я рассказать вам о нашем маленьком призраке? Это может оказаться полезным.

Удовлетворенно хрюкнув, Хряк отодвинул тарелку:

— Хак хошь, госпожа.

— Хочу. Вы понимаете, я уверена, что этот дворец был построен во времена процветания Вайрона, когда в нем было больше людей и гораздо больше денег. После смерти кальде Чесучи он был закрыт. Советник Лемур, который был настоящим правителем города, когда я была ребенком и молодой женщиной, не осмеливался ни объявить себя кальде, ни провести выборы, которые мог бы проиграть. Он удовлетворился тем, что обладал властью и отбросил все ее атрибуты. Этот дворец оставался пустым около тридцати лет.

— Кальде Шелк снова открыл его, — сообщил Гончая Хряку.

— Да. Сначала он жил здесь вместе с моей подругой Мрамор, ее внучкой, летуном, чьи друзья были убиты труперами Тривигаунта, и некоторыми другими. Ты тоже здесь жил, Рог? Я знаю, что тогда ты был с ним. По ночам ты уходил домой?

Он покачал головой:

— Мы ели здесь и спали в одной из комнат наверху.

— Их здесь великое множество. Первый этаж отведен под общественные помещения вроде этого. Здесь есть бальный зал, огромный селлариум, приемная, которую вы видели, и библиотека. Кухни, подсобки, кладовые и так далее. Мы с мужем спим в номере люкс на следующем этаже, и там есть еще комнаты для гостей, довольно много. Выше находятся комнаты для помощников, горничных, слуг, фрейлин, камердинеров и всех остальных. Над ними находится еще один этаж с комнатами для дворцового персонала. Они маленькие, и я никогда их не считала, но их должно быть около сотни. Наш собственный штат и близко не такой большой. Как и у кальде Шелка, когда они с женой жили здесь.

Гончая спросил, посещает ли призрак какие-нибудь комнаты, и Мята одарила его улыбкой:

— Все, если ты хочешь это так называть. Наш маленький призрак чаще всего встречается в комнатах, которыми мы пользуемся чаще всего, но это, вероятно, только потому, что там есть кто-то, кто видит ее. У тебя есть какие-нибудь комментарии, Рог?

— Шелк речь! — потребовал Орев.

— Только то, что вы не упомянули самый верхний этаж, генерал.

Она кивнула:

— Потому что я там еще не была. Теперь меня нужно нести вверх и вниз по лестнице, так что я, наверное, никогда туда не пойду. Мне говорили, что это настоящий лабиринт кладовых, заполненных всякой всячиной. По той же причине я не упомянула и о наших подвалах. Здесь есть девять или десять подвалов на трех уровнях.

— Знал женщину в светоземлях, которую напугал призрак в хлеву, — пророкотал Хряк.

— Но тот призрак был духом, я уверена, — опять улыбнулась Мята. — А наша женщина-призрак — материальная. Или, по крайней мере, я так думаю. Она копирует мою походку, издеваясь надо мной, и это наводит на мысль, что она может быть бесом. Однако я действительно не могу в это поверить, хотя некоторые бесы материальны. Но она берет вещи и, как известно, оставляет следы в пыли и снегу. Я так много рассказывала вам об этом дворце, потому что хотела, чтобы вы поняли, почему наши поиски до сих пор не увенчались успехом. Ты понял, Рог?

Он кивнул, и Орев добавил:

— Да, да!

— Хорошо. Если кто-нибудь из вас захочет осмотреть этот этаж, когда мы закончим здесь, я проведу вас и расскажу все, что знаю о комнатах и мебели.

— Я бы хотел, — охотно согласился Гончая. — Очень сильно.

— Старина Хряк будет толкать тя, госпожа. Гордый он.

— Тогда мы сделаем это, даю вам слово. Я знаю, что Рог их уже видел. Возможно, ему будет приятно увидеть их снова.

Он кивнул и ради Хряка добавил:

— Да. Конечно.

— Я назвала наше маленькое привидение «она», и никто из вас этого не оспаривал. Ты хочешь возразить, Рог?

— Нет. — Он смотрел уже не на маленькое, почти бесцветное личико Мяты, а на саму комнату, почти ожидая увидеть Оливин, выглядывающую из-за угла. Мертвенный взгляд Мукор смешался с отражениями в стекле, покрывавшем картину, но исчез, пока он смотрел на нее.

— Она носит юбку из какой-то грубой ткани, — сказала Мята, — и прикрывает голову шалью или шарфом. Так что она выглядит женщиной, и мы предполагаем, что это так. Муж думает, что это ребенок из соседнего дома, который переодевается и время от времени проскальзывает внутрь. Моя собственная догадка заключается в том, что она — нищенка, которая поселилась здесь, пока дворец был пуст, и решила остаться. Признаюсь, то, что наши поиски не увенчались успехом, подтверждает версию моего мужа. У вас есть свои собственные теории?

Никто не произнес ни слова. Гончая отрицательно покачал головой.

— Рог? Другой призрак рекомендовал Хряку не разлучаться с тобой, как мы слышали несколько минут назад. У тебя наверняка есть какие-то догадки.

— Шелк речь! — нетерпеливо каркнул Орев.

— Мне нечего добавить, — сказал он Мяте, — кроме того, что обе теории, которые вы изложили, кажутся мне неправдоподобными. Вы требуете от меня, справедливо, чтобы я выдвинул лучший вариант, но я не могу.

Мята удивленно подняла брови:

— Ты понятия не имеешь, женщина она или нет?

— Почему, имею. Если все, кто ее видел, считают ее женщиной, то я думаю, что это весьма вероятно.

— Х'осторожнее, кореш, — пробормотал Хряк, сидевший рядом.

— Если она материальна, а не настоящий призрак, можно устроить ей ловушку, — сказал Гончая. — У нас с женой есть маленькая лавка в Концедоре, и мы продаем их — я имею в виду ловушки для животных. Я могу дать имя человека, который сделает еще бо́льшую ловушку.

Мята покачала головой:

— Это было бы жестоко. Я бы предпочла говорить о призраке, чем поймать ребенка в ловушку. Но я еще не рассказала вам самого интересного. Вчера ее снова видели.

— Черт!

— Да, так оно и было, Хряк. Наша кухарка. И с ней был призрак Шелка. Рог?

— Это звучит так, будто вы говорите, что Шелк мертв.

— Вовсе нет. Наша кухарка, ты должен понять, думает, что наш маленький призрак — это настоящий призрак, дух того, кто ушел из жизни, не достигнув Главного компьютера. Все слуги...

Бизон, садившийся на свое место, покачал головой:

— Я не верю в привидения.

— А я и не говорила, что ты веришь, дорогой, я сказала, что они верят. Так уж вышло, что я сама в них верю. Но не в призраков, которые крадут и оставляют следы.

— Мы не видим ее месяцами, — сказал Бизон. — Потом кто-то слышит, как она идет этажом выше, и все начинается сначала. На самом деле мы слышим ее гораздо чаще, чем видим.

Мята кивнула:

— Я как раз собиралась сказать, Рог, что, хоть я и верю в призраков, но не верю, что она — призрак. И поскольку наш хромающий ребенок не настоящий призрак, я сомневаюсь, что и Шелк тоже был призраком. Мне кажется, что наша повариха видела живого кальде Шелка. А ты сумел связаться с Его Высокопреосвященством, дорогой? Тебя не было достаточно долго. И что же он сказал?

Бизон придвинул свое кресло с высокой спинкой поближе к столу:

— Разве ты не хочешь сначала закончить с призраком?

— Я уже почти закончила. Я хотела сказать, что Шелк не был одет в свою сутану. Он довольно часто приходит в этот дворец в мирской одежде, так что это неудивительно. Кальде, даже бывший, должен быть предельно осторожен. Во всяком случае, по словам нашей поварихи, он был одет в обычную одежду. Но она, должно быть, была очень грязной. По ее словам, одежда выглядела так, словно он сбежал из своей могилы.

— А у него был?.. — Гончая указал на Орева.

— Нет птиц?

Мята покачала головой:

— В сутане, с его знаменитым любимцем на плече, его бы узнали все. Но даже без них его все же узнала наша повариха, которая раньше ему готовила. Она, должно быть, видела его каждый день или почти каждый день. Разве ты не говорил, что она часто видит тебя, дорогой?

Бизон кивнул.

— После того как я стала кальде, он и Гиацинт часто бывали здесь в качестве наших гостей. Может быть, мне позвать кухарку, чтобы вы сами ее спросили?

— Не для мя, госпожа.

— А ты что думаешь, Гончая? Может, мне привести ее сюда?

— Я думаю, что для разнообразия нам всем следует быть открытыми и честными, — сказал Гончая с большим жаром, чем можно было ожидать.

Орев зааплодировал крыльями:

— Шелк речь!

— Очень хорошо, — сказал он, — я начну. Очевидно, вы знаете, что ваша повариха видела меня, а не кальде Шелка. Это правда. Если вы хотите привести ее сюда и заставить опознать меня, пожалуйста.

— Нет, — сказала Мята.

— Как хотите. — Он хотел было упомянуть садовника, но вспомнил, что старик не предал его; самое меньшее, что он мог сделать, — ответить взаимностью. — Вы хотите, чтобы я сказал вам, кто ваш призрак. Я понимаю это — на вашем месте я бы чувствовал то же самое. Но она доверилась мне, думая, что я — патера Шелк, и я намерен оправдать ее доверие.

— Она думала, что ты — Шелк, — сказал Бизон.

Он кивнул:

— Да, и я только что это сказал.

— Как и Пролокьютор. Он хочет, чтобы сегодня днем ты принес жертву в Великом мантейоне.

— Я уже говорил, что я не авгур.

— Полагаю, ты будешь ему помогать, — сказала Мята, и Бизон кивнул.

Хряк отодвинул свой стул:

— Лучше х'уйти, кореш, х'и ты не. Х'останься, х'и х'она быстро тя вытрясет.

— Но мы надеемся, что он пойдет в Великий мантейон, — сказал Бизон, — и если он пойдет, то нет никаких причин, почему бы ему не остаться. Я прошу об этом как об одолжении мне и моей жене.

— Как и я, — заявила Мята.

— Х'уйти х'или х'остаться, кореш? — Большая рука Хряка нашла его предплечье.

Он пожал плечами:

— Остаться. Я почитаю генерала Мята с самого детства. Я не могу ей отказать.

— Вот и хорошо! — Бизон налил себе еще вина. — Твой друг Гончая говорит, что мы должны быть более честными, так что вот мой вклад. Я знал об этом, когда вы пришли ко мне в офис. Иными словами, я знал, что Капитул ищет тебя, потому что Пролокьютор услышал, что ты здесь, и пожелал видеть тебя в мантейоне сегодня днем. Я не хотел, чтобы ты пошел туда, и поэтому...

— Почему? — прервал его Гончая.

— Потому что думал, что он скажет всем садиться на посадочные аппараты. Мы и так уже слишком многих отправили. Кроме того, у меня нет посадочных аппаратов, чтобы дать им. Вообще-то есть, пара, но они не в рабочем состоянии. Послать их будет стоить городу больше, чем он может себе позволить. — Бизон отхлебнул вина. — Но Рог не собирается это говорить. Верно?

— Да. — Он вздохнул. — Не собираюсь. Я собираюсь сказать им то, что сказал мне божок, а именно, что они должны остаться. Этот Пас... не важно. Я скажу им, чтобы они остались, и попрошу их помочь найти Шелка.

— Шелк здесь, — раздраженно объявил Орев.

Мята кивнула:

— Ты сказал, что наш маленький призрак принял тебя за кальде Шелка.

— Да, — сказал он. — Она так и сделала. — Он снова вспомнил садовника и добавил: — Это случается довольно часто.

— Решусь сказать. Дорогой, я должна была дать тебе закончить, но я сделаю это за тебя. Возможно, я смогу избавить тебя от смущения. Ты ведь собирался признаться, что устроил этот ленч только для того, чтобы держать наших гостей подальше от Пролокьютора? Ты собирался задержать их здесь под тем или иным предлогом, пока его жертвоприношение не закончится. Разве это не так?

Бизон хмыкнул в знак согласия.

— Очень хорошо. — Мята поднесла было ко рту сочную устрицу, но потом положила вилку. — Мы слышали честные слова Рога и моего мужа, и я не думаю, что Ореву нужно облегчить свою совесть. Он был полностью открыт с самого начала. Я буду следующей, а после этого настанет очередь Гончей и Хряка. Я намерена потребовать этого от вас обоих, джентльмены, так что будьте готовы.

— Х'эт мя не беспокоит, госпожа, — пророкотал Хряк.

— Итак, вот мое признание, — продолжала Мята. — Рог, ты сказал, что наш призрак принял тебя за кальде Шелка, и намекнул, что наша повариха тоже так думает. Ты говоришь, что такие ошибки случаются часто.

— Да. — Он снова огляделся, но на этот раз не в поисках Оливин или Мукор, а потому, что хотел рассмотреть саму комнату.

(«Я никогда больше сюда не приду, — подумал он. — Скоро мы отправимся в Великий мантейон, и я буду помогать жертвоприношению. Я не знаю, куда мы поедем после этого, может быть, обратно в „Горностай“ или в Хузгадо, но сюда мы не вернемся. Я выйду через большую дверь, труперы закроют ее за мной, и я никогда больше не увижу эту комнату».)

— Ты был на Синей до того, как пришел сюда? Ты сказал, что тебя послали оттуда, и ты говоришь о том, чтобы забрать туда Шелка.

Он покачал головой:

— Я был на Зеленой. Я провел там почти год, но приехал туда с Синей. У нас есть дом — вы можете назвать его коттеджем — на южной оконечности острова Ящерица, рядом с Хвостом. Дом и фабрика. Еще у меня когда-то была лодка, хотя, боюсь, она исчезла навсегда.

— Я должна спросить тебя вот о чем. Это может быть жестоко. Я думаю, что это так, но я должна это сделать. Были ли частыми такого рода ошибки, пока ты был на Зеленой? Может быть, люди там иногда называли тебя Шелком, например?

Он снова покачал головой:

— Сомневаюсь, что кто-то из них когда-либо видел Шелка или знал его имя, если только они не услышали его от меня.

— Новый Вайрон, должно быть, заселили люди отсюда. Именно это подразумевает его название. Там должно быть много людей, которые слышали о кальде Шелке, и некоторые из них видели его в то или иное время. Они принимали тебя за Шелка, Рог? Случалось ли такое вообще?

— Нет, — сказал он. А потом, когда больше никто не заговорил, добавил: — Я знаю, что вы собираетесь сказать.

— Знаешь? Тогда почему бы тебе самому не сказать это и не избавить меня от лишних хлопот?

Орев подхватил это слово:

— Сказать Шелк!

Вместо этого он стал есть, надеясь, что кто-нибудь другой заговорит.

— Гончая и Хряк знают. Ты это осознаешь? Так было с самого начала. Я попросила Хряка толкать мое кресло и, как только мы оказались вне пределов слышимости, объяснила ему, что я учила Рога и видела его каждый день в своем классе.

— Нет видеть! — прокомментировал Орев. — Нет мал.

— Когда мы разговаривали через стекла, муж сказал мне, что ты называл себя Рог, но он думал, что ты делал это для того, чтобы обмануть своих друзей. Он согласился с этим обманом и предложил мне тоже согласиться. Я так и сделала, но вскоре заподозрила, что ты сам в это веришь. Я спросила у Хряка, и он это подтвердил. Ты никогда не пытался обмануть его, Шелк. И Гончую ты тоже не пытался обмануть. Ты пытался обмануть только себя, и теперь даже этому пришел конец.

— Ты еще не пробовал маринованных сардин, — сказал он Хряку. — Не хочешь ли парочку? Я собираюсь попробовать их сам.

— Рог ушел. — Лицо Мяты было мрачным. — Он выполнил план Паса, а мы нет. Это стоило мне бессонных ночей, кальде. Боюсь, тебе это обошлось гораздо дороже. Рог не испытывал никаких угрызений совести. Ты бы избавился от своих, если бы мог, точно так же, как я предпочла бы избавиться от своих. Но ты не можешь избавиться от них вот так.

— Спасиб'те, кореш. Спасибо большое.

Положив на тарелку Хряка три маринованных сардины, он вилкой перенес на свою еще две.

— Я знаю, что выгляжу как патера Шелк, но я также знаю, кто я, — сказал он. — Никто, даже вы, майтера, не может заставить человека, который знает, кто он такой, поверить, что он кто-то другой.

Глава пятнадцатая ДОМА

Ветер дует с запада, но это не очень сильный ветер, и мы находимся на подветренной стороне Скалы Мукор. Мы могли бы бросить якорь в маленькой бухте. Возможно, нам следовало бы это сделать.

На нас лежит тень, в то время как синяя вода танцует вокруг нас в последних лучах Короткого солнца.

Мы отправились из Нового Вайрона с первыми лучами — Шкура, Вадсиг, Джали и я. Вполне хватило бы нас со Шкурой, чтобы управлять этим йолом, и я искренне верю, что смогу справиться с ним в одиночку, если понадобится, но Вадсиг ничем не хуже третьего мужчины (и гораздо лучше некоторых, которых я видел), и даже Джали помогала. Западный ветер идеально подходил для нашего курса на юг-юго-запад; мы установили оба кливера и развернули треугольный грот-топсель между гафелем и грот-мачтой — над гротом и бизанью — и по-настоящему полетели. Кажется, я уже писал раньше, что йол не такой быстрый, как мой старый баркас. Я, возможно, неправильно оценил его возможность нести паруса.

Здесь я должен сказать, что Шкура нашел кусок парусины, который можно привязать к основанию одного из кливеров. Ему не терпится попробовать, и я думаю, что мы сделаем это по дороге домой, если погода будет еще хорошей.

— Хуз взад! — объявил Орев. Я огляделся и увидел Бэбби, плывущего с острова. Ранее он сходил на берег, и Мукор попросила оставить его ненадолго. Я полагаю, она закончила с ним. Хотел бы я знать, что она сделала.

Ближе к полудню мы пробрались через расселину, скребя бортами по камню. Без сомнения, в крошечной гавани бывали и другие лодки с тех пор, как я вышел из нее на баркасе, но они не оставили никаких следов своего посещения — она выглядела точно так же, как тогда, когда я покинул ее; на плоском камне все также блестели чешуйки рыб, прыгавших на него по приказу Мукор. Шкура хотел, чтобы Вадсиг осталась и присмотрела за йолом; она хотела сойти на берег, и оба они обратились ко мне.

— Хижина женщин находится на самом верху, — объяснил я им. — Я уже поднимался туда раньше и не имею ни малейшего желания делать это снова. Вы все можете идти. Я позабочусь о лодке.

Последовал шквал протестов.

— Вы ошибаетесь, — сказал я им, — когда говорите, что Мукор вас не знает. Поверьте мне, она знает всех вас почти так же хорошо, как и меня. Вам придется представиться майтере Мрамор и объяснить, кто вы такие, но это не составит никакого труда. Скажите ей, что я нахожусь в лодке и очень хочу поговорить с ней, и попросите ее спуститься, если ей не трудно.

Шкура хотел знать, стоит ли брать карабин. Я сказал ему, чтобы он взял его, если почувствует себя в большей безопасности, но я сомневаюсь, что он понадобится. Шкура взял его, а у Вадсиг в кармане юбки лежал игломет. Бэбби, который охранял для нас йол, пока тот был привязан к пирсу в Новом Вайроне, казалось, верил, что я не позволю ему сойти на берег. Когда я сказал ему, что все в порядке и он может пойти с молодыми людьми, если захочет, он был вне себя от радости.

После того, как мы вышли из бухты, мне показалось, что я вижу ее среди залитых солнцем волн. Я ничего не сказал остальным, и это было только на мгновение. Очень может быть, что я ошибся.

Майтера Мрамор спустилась вниз. Орев увидел ее раньше меня и подлетел к ней, чтобы проводить, взгромоздившись ей на плечо и восклицая: «Шелк здесь!» или «В лодк!» каждый шаг или два. Мне казалось ужасным разочаровывать ее, так как я знал, что должен это сделать, поэтому я решил как можно дольше не называть себя.

— Патера? — Майтера на ощупь нашла наш швартовый трос.

Я уже подтягивал йол поближе.

— Тебе не обязательно подниматься на борт, — сказал я ей. — Я уже выхожу.

— Ты... ты... О! О, патера. Я... я была бы так рада, очень, очень рада увидеть тебя, патера.

Я вышел на берег, лишь слегка промокнув, и схватил ее за плечи. Я заставил ее поднять голову и повернуться так, чтобы солнечный свет падал на тысячу мельчайших механизмов ее лица, думая, что будет трудно вставить новый глаз, подготавливая себя и ее. К тому времени она уже наверняка догадалась, что я собираюсь делать.

— Рог? Я просила Рога. Такой хороший мальчик! Он... он сказал тебе... Рог случайно не упоминал, патера, я имею в виду, что это неважно, но... О! О, о! О, Сцилла!

Это последнее застряло у меня в голове. Я помню все очень ярко, и радость в ее голосе была ярче всего. Я не стану описывать, как тряслись ее руки — все ее худощавое тело — или как она обнимала меня, или как танцевала там, на скалах, танец такой дикий, что Орев испугался, или как она снова обняла меня и даже взяла на руки, как ребенка, когда перестала танцевать. Я бы описал свою собственную радость, если бы мог. Я не могу.

Но: «О, Сцилла!»

Эти слова отдаются во мне, как никакие другие. Они не более яркие, но все же окрашены так, как не окрашены никакие другие воспоминания. Они чудесные и теплые, и я всегда буду дорожить ими; и если когда-нибудь наступит время, когда я должен буду оправдать свое существование — когда я должен буду отчитаться за то место, которое занимал, за пищу, которую ел, и за воздух, которым дышал, — я прежде всего расскажу о глазе майтеры. Сомневаюсь, что мне придется рассказывать что-то еще.

Ужин, приготовленный Вадсиг, оказался действительно очень хорошим, учитывая, с чем ей пришлось работать. Шкура рыбачит и обещает на завтрак свежую рыбу, хотя до сих пор ничего не поймал.

— Завтра уезжаем мы есть, мессир? — спросила Вадсиг.

— Завтра я должен поговорить с майтерой Мрамор наедине, — сказал я ей. — Не думаю, что это будет трудно и займет много времени. После этого мы уедем, если позволит погода.

К нам присоединилась Джали:

— Сегодня ты разговаривал с ней наедине. Ты же не думаешь, что обманул меня, сказав, что остаешься, чтобы присмотреть за лодкой?

Я возразил, что вовсе не пытаюсь никого обмануть.

— Ты заставил меня забраться так высоко, хотя ты знаешь, что у меня совсем не сильные ноги.

Вадсиг была поражена:

— Ведьму видеть ты не желала?

Джали яростно замотала головой.

— Позади она осталась, мессир. Больше она не может идти, она сказала. Ладно, мы сказали, и вверх по крутой тропинке мы полезли. До самого верха мы добрались, и вот она есть.

— Я карабкалась по скалам, а не по тропинке. Я говорила тебе. Это гораздо быстрее, но гораздо опаснее.

Джали посмотрела на меня, явно прося о помощи, и я сказал:

— Я остался здесь по двум причинам, ни одна из которых не имела отношения к обману кого-либо. Во-первых, Шкура беспокоился о лодке, и я опасался, что он останется, если никто другой этого не сделает. Я хотел, чтобы он встретился с Мукор лицом к лицу, поговорил с ней и завоевал ее дружбу, если сможет.

— Она уже знает меня, и я знаю ее, — сказала Джали.

— Я знал об этом. Во-вторых, Шкура продолжал бы беспокоиться о лодке, если бы ты осталась на ней одна. Кроме того, я хотел поговорить с майтерой наедине.

— Чтобы ей зрение вы могли дать, мессир? — спросила Вадсиг.

Я покачал головой:

— Я бы с радостью сделал это перед тысячами. Но так я смог рассказать ей, как мне это удалось.

— Нет плох! — Орев спрыгнул с такелажа мне на плечо и потянул за волос. — Дай птиц!

— О, мне не так уж и плохо, — сказал я ему.

— Птиц взять! Свить гнезд!

— Разве я уже недостаточно лысый для тебя?

— Не лысый вовсе вы есть, мессир. — Бедная Вадсиг заставила меня почувствовать себя таким же озадаченным, как и она; я провел пальцами по волосам (они стали слишком длинными) и согласился, что не лысый.

— Ты хотел остаться наедине с этой металлической женщиной. А как мы их называем?

— Хэмы, — сказал я Джали.

— Сталь дев, — добавил Орев.

— С этой хэм, но ты даже не подарил ей черное платье, которое купил для нее. Ты сказал ей, откуда у тебя ее глаз?

— Нет. Возможно, мне следовало бы сначала сказать ей об этом и отдать платье, но я не был уверен, что глаз вернет ей зрение, и если бы... — я пожал плечами. — Потом она была так счастлива, так полна радости, и это платье ничего бы ей не дало. — Я подумал о Хряке, и о Шелке.

— Значит, ты собираешься отдать ей платье завтра?

— Да, и рассказать, откуда взялся ее глаз. Она захочет знать, и имеет на это право. В Вайроне не осталось ни одной женщины-хэма. Я спросил об этом Его Высокопреосвященство, и так он мне сказал. Вернее, не осталось никого, кроме той, которая дала мне глаз. Он пытался привести ее во дворец Пролокьютора, но она не захотела.

— О ком вы говорите, мессир? — Честные голубые глаза Вадсиг смотрели то на Джали (которая выглядела скучающей), то на меня.

— О хэмах, — сказал я ей, — и о молодой хэм, еще не достроенной. Я думаю, что есть инстинкт, который удерживает их в одном месте и в укрытии, пока их не достроят. Я не верю, что Оливин знала о нем, но мы обычно не осознаем наши инстинкты.

Шкура позвал Вадсиг, предоставив нам с Джали немного побыть наедине.

— Когда майтера получила свой новый глаз, она сказала нечто такое, что меня озадачило, и озадачивает сейчас. Она сказала: «О, Сцилла!» Ты знаешь это имя?

— Не думаю.

— А я знаю, видишь ли. Иногда она мне даже снится. Это имя покровительницы Вайрона, старшей дочери Паса. Майтера — религиозная женщина и жила в Вайроне на протяжении многих веков.

— Нет речь, — каркнул Орев; я не совсем понял, что он имел в виду.

— На самом деле нет никаких причин, по которым она не должна была этого говорить, хотя я подозреваю, что некоторое время назад Сцилла была удалена из Главного компьютера. Она была одной из тех детей, которые восстали против Паса.

— Тогда это не имеет значения, — сказала Джали.

— Согласен, но именно это меня и озадачивает. Мне кажется, что это важно, хотя и не должно быть. Даже если Сцилла не прекратила своего существования, она определенно не находится здесь и ни на что не влияет. И все же мне кажется, что это слово что-то значит, даже если сама Сцилла не значит ничего. И я не понимаю, почему.



 

Майтера на борту — сильно напуганная, но на борту. Она сидит у каюты, держится за нее обеими руками и почти не говорит. Мы, био, можем по крайней мере обманывать себя, думая, что сможем выжить, если упадем в море или наша лодка утонет. Майтера не выживет, и она это знает. Надеясь отвлечь ее, я спросил, как она добралась до Скалы Мукор.

— В маленькой лодке, которую я смастерила.

— Это было очень смело с твоей стороны.

— Моя внучка сидела сзади. Тогда я еще могла видеть, но она говорила мне, куда плыть.

— А ты разве не боялась?

Она кивнула.

— Тогда сейчас не может быть хуже.

— Все гораздо хуже, патера. Я... Мы... — наш нос поднялся на особенно большой волне, и она ахнула.

— Тебе не о чем беспокоиться, майтера. Совсем. Лодки топят шторма. А это просто хороший, сильный ветер.

Мне кажется необычайно глупым писать, что в ее глазах был страх, когда я так долго носил один из этих глаз в кармане, а другой был слепым и пустым; и все же это было так.

— А тебе не было страшно на посадочном аппарате, майтера? Путешествие между витками очень опасно. Очень много людей погибло.

Она снова кивнула.

— Однажды ты сказала нам, — сказал я, пытаясь утешить ее, — что мы не должны бояться смерти, потому что боги ждут, чтобы принять нас.

— Ты имеешь в виду, когда пришел преподавать религию, патера? Да, наверное, так оно и было. Я уверена, что это сказала. Я всегда так говорила.

— Разве теперь это уже не так верно?

— Когда мы отправились на этот остров…

— Да?

— Это был очень, очень долгий путь через море. — Получив пищу для размышлений, она немного расслабилась. — Сначала с того места, где я сидела в лодке, мне его даже не было видно. Но мы подождали, пока море совсем-совсем успокоится. Я забыла, как долго мы ждали. — Она помолчала, ища в памяти нужную информацию. — Пятнадцать. Пятнадцать дней, и это была середина лета. А потом, однажды утром, там были только крошечные холмики воды.

— Я понимаю.

— Я заправила юбку под пояс. Ты же знаешь, как я это делаю.

Она отпустила планшир, чтобы потрогать свое новое платье:

— Приятно снова заиметь это одеяние. Ты купил его специально для меня. Так говорит Вадсиг.

— Я должен был угадать размер.

— Оно немного великовато, но мне это нравится. Если я захочу, чтобы оно было потуже, я смогу надеть что-нибудь под него или что-нибудь зимнее. У меня больше нет права носить такую одежду, но это очень милое платье.

— Это не совсем одежда сивиллы, — сказал я ей, — просто платье в том же стиле — черное, с широкими рукавами и всем остальным.

— Да. — Она опять схватилась за планшир.

— Хочешь, я оставлю тебя одну?

Она яростно замотала головой.

— Нет идти! — добавил Орев, очевидно, боясь, что я ее не понял.

— Во всяком случае, это не бомбазин, патера. Бомбазин — это шелк и шерсть, как бы смешанные вместе. А это — камвольная саржа.

— Самое близкое, что у них было.

Ее маленькая твердая рука нашла мою:

— Ты не против?

По виду это были руки пожилой женщины, но я сказал:

— Ничего, если только ты их не сожмешь.

— Когда я снова найду своего мужа, я буду держать его вот так. И сжимать. Я думаю, что пройдут день и ночь, прежде чем мы сможем расстаться. Затем мы сделаем из моей дочери настоящую женщину. Полную женщину. А потом мы начнем еще одну. Как ты думаешь, я когда-нибудь туда доберусь? Смогу ли я это сделать?

— Я в этом не сомневаюсь.

— Когда я плыла на веслах к острову, патера…

— Да?

— Я не боялась. Внучка говорила мне, куда. Я не умела грести, совсем, когда мы толкали лодку в воду. Она была очень терпелива со мной.

Я кивнул:

— Она по-своему хорошая женщина.

— Именно поэтому... именно поэтому мне было так легко, патера. Я все время твердила себе, что должна заботиться о ней, что она всего лишь ребенок…

— Но она не ребенок. Я понимаю.

— Бедн дев, — пробормотал Орев. — Бедн дев.

— Мне действительно было все равно, жить или умереть, и я не боялась. Но сейчас у меня есть дочь. Я должна жить ради нее.



 

Прошлой ночью мне приснился странный сон. Я снова был в своей камере на Витке красного солнца. Ученик палача сидел на моей кровати. Мы немного поговорили, потом я встал и подошел к двери. Через маленькое зарешеченное окошко я видел море, совершенно гладкое, и сотню женщин, стоящих на зеркальной воде. Все они были одеты в черное. Мальчик позади меня сказал: «И Абайя[152], и они живут в море».

Я проснулся не столько испуганным, сколько растерянным, и вышел на палубу. Вчерашний ветер, который гнал нас так далеко и так быстро, почти совсем стих. Море было точно таким же, каким я видел его во сне, хотя на нем, конечно, не было женщин. Представляли ли эти одинаковые женщины потомство майтеры, а их черные одежды — ее черное платье? Это кажется невероятным, но я не могу придумать идею получше.

Прежде чем я вернулся на свою койку, Орев немного поговорил со мной:

— Птиц идти. Идти дев. Сказать прийти. — И еще много, в том же духе. Я сказал ему идти, если он хочет, и Орев улетел.

— Куда это он собрался, патера? — спросила майтера с другого конца каюты.

Я подошел к ней:

— Я думал, ты обещала мне поспать.

— Я обещала попробовать.

Я ничего не ответил, и она добавила:

— Это нелегко для нас и может занять несколько дней.

— Ты все еще боишься?

— Уже не так сильно. Патера?

— Да. Что?

— Если бы я заснула, а потом проснулась, как ты думаешь, я бы снова стала горничной сивиллы? На Солнечной улице?

Я покачал головой.

— Я тоже так не думаю. Но я пытаюсь вспомнить последний раз. Последний раз, когда я спала? Мы никогда не просыпаемся, пока нас что-нибудь не разбудит. Ты знаешь об этом? И ничего не происходило, пока не появилась майтера Кукуруза. Тогда я вскочила и приготовила завтрак, но был уже почти полдень, и после этого я уже никогда не спала.



 

Дома! Наконец-то я дома. Копыто сжал мне руку и хлопнул по спине, как будто мы никогда не были вместе в Дорпе. Крапива поцеловала Вадсиг, отчего мое сердце подпрыгнуло от радости, обняла и поцеловала меня, и это было лучше всего. Наш маленький домик кажется точно таким же, и фабрика снова работает. Изготовлением бумаги занимается Копыто.

Орев летел над морем, крича: «Шелк здесь! Шелк здесь!» — словно рассказывал об этом своим собратьям-птицам, хотя это были белые морские птицы Синей, с зубами и ветвистыми перьями, четырьмя ногами и четырьмя крыльями. И я искренне не верю, что мы могли бы быть счастливее, если бы сам Шелк был здесь.

Ты вышла посидеть со мной, моя дорогая Крапива. На самом деле я всегда писал этот отчет для тебя, и поэтому я должен записать этот факт вместе со всеми остальными и пересказать то, что я помню из нашего разговора. Короткое солнце садилось в великолепии алого и золотого, и ты принесла два одеяла. Мы расстелили одно на песке, хотя там, где я сел писать, было совсем не сыро, и ты села рядом со мной, а во второе мы завернулись. Ты спросила, счастлив ли я сейчас.

— Очень счастлив, — сказал я. — Пока меня не было — даже когда я был на западном полюсе с Хряком, — я думал, что если вернусь домой без Шелка, то буду несчастен. Как же я ошибался!

Тогда я подумал, что ты спросишь меня о Хряке, и я был готов рассказать тебе о нем все, но ты сказала:

— Расскажи мне вот что. Если бы Шелк вернулся с тобой, что бы он сделал?

— Он бы улыбнулся и благословил нас и наших детей, конечно. — Я говорил еще много чего в том же роде, и по большей части глупого. Но самое важное (или мне так кажется) было сказано Оревом, который каркал «Шелк здесь!» и «Здесь Шелк!» снова и снова, пока я не сказал ему, чтобы он замолчал. Конечно, он ошибался, хотя было бы гораздо лучше, если бы он оказался прав. Шелк находится позади нас, в Витке. И все же я чувствую его присутствие.

Все уже легли спать, включая меня. То есть все, кроме Орева, а я отослал Орева прочь.

Я проспал рядом с тобой несколько часов и проснулся. Даже Джали спала; я знаю, что через день или два ей придется охотиться. Я боялся, что разбужу тебя — именно тебя, больше всего. Здесь, на фабрике, я тебя не побеспокою. Я зажег старую лампу и пишу за маленьким столиком, за которым вел нашу бухгалтерию.

Около часа я бродил один по пляжу, слушая ее песню.

Немного раньше я написал, что Шелк позади нас. Что ж, так оно и есть. Но, Крапива, когда я сам оказался в том витке, который мы оставили позади нас, мастер Меченос некоторое время шел рядом со мной.

Он мертв, конечно. Он отправился сражаться с Тривигаунтом, и вполне вероятно, что они убили его. А если не они, то, несомненно, его убили двадцать два года, прошедшие с тех пор; он был уже пожилым человеком, когда я привел его во Дворец кальде по просьбе Шелка и расспрашивал о фехтовании. И все же он был там, и он здесь, потому что он есть в моей памяти и в твоей. «А что бы сделал Шелк?» — спросила ты. Что бы он мог сделать? Не только для нас (честно говоря, ты и я больше не имеем значения), но и для Нового Вайрона? Я сказал Перец, что злой народ не может иметь хорошее правительство.

Шелк стал бы молиться, конечно.



 

Джали мертва. Она умерла на руках у Крапивы.

Я ее убил.

Крапива вошла, когда я молился. Я услышал скрежет засова и звук открываемой двери, прервал свои молитвы и встал; это была она. Мы разговаривали, сначала здесь, на фабрике, а потом сидели на берегу в свете Зеленой, пытаясь найти Виток среди звезд. Мы рассказывали друг другу об очень многих вещах; когда-нибудь позже я смогу записать их или некоторые из них.

И ты заснула. Я положил тебя на песок и пошел в дом за одеялами, думая, что укрою тебя и буду сидеть рядом, пока ты не проснешься. Майтера проснулась, и я простоял на коленях около нее минуты две, пока мы шепотом разговаривали.

Когда я снова вышел на улицу с одеялами, то подумал, что ты уже ушла. Это чистая правда. Не зная, что еще можно сделать, я подошел к тому месту, где мы сидели. Тень, скрывавшая тебя, шевельнулась, и я увидел ее лицо.

Я позвал тебя по имени, ты проснулась и закричала. Азот был у меня за поясом, но я им не воспользовался. Я напал на Джали с кулаками, а когда она упала, ударил ее ногой, как делал Гагарка. Может быть, настанет день, когда я смогу простить себя за это.

Я не могу заставить себя написать подробности. Все, кто был в доме, высыпали наружу, сначала Бэбби, а за ним Шкура с карабином. Воцарилось большое смятение, и я, не зная, что Джали умирает, сказал только, что у нее начались судороги. Я внес ее внутрь и заставил всех выйти.

Они ушли — или ушли все, кроме майтеры, потому что я подумал, что она может пригодиться в качестве сиделки, — но ты вскоре вернулась с коробкой бинтов и мазей, которые мы держим на фабрике. Я положил Джали на нашу кровать; она корчилась так, что было совершенно ясно, что у нее нет костей. Она совсем не кричала и заговорила только тогда, когда ты обняла ее. Тогда она сказала тебе, что намеревалась убить тебя, и что я был прав, ударив ее.

— Он больше так не сделает, — пообещала ты ей.

Я поднес свечу к ее постели. Казалось, прекрасное лицо Джали было вылеплено из воска и жар пламени смягчал его; но этим пламенем была смерть.

— Я так долго хотела его... Ты рассказал ей о Крайте, Раджан?

Я отрицательно покачал головой.

— Он рассказал мне, — сказала ты, — что усыновил мальчика вскоре после того, как они с Сухожилием уехали, но мальчик был убит на Зеленой.

— Крайт был одним из нас.

Ты уставились на нее, и я сказал:

— Она — инхума.

Джали приходилось бороться за каждый вдох, и через минуту или две майтера прошептала:

— Я не думаю, что она расскажет больше.

Ты все еще держала Джали, но смотрела на меня во все глаза:

— Ты привел сюда инхуму? Ты же не мог этого сделать!

— Я думал, что она не причинит нам вреда. — Мне было трудно встретить твой взгляд, но я встретил. — Крайт и я... — Я не мог объяснить, хотя и попытался это сделать в другой книге, говоря холодными, черными словами, как сильно мы ненавидели друг друга и как много значили друг для друга.

Как будто заговорил труп из гроба:

— Крайт был моим сыном. И Сухожилия... Ты ведь догадался, не так ли, Раджан?

Я кивнул:

— Ты слишком много знала о нем, дочь моя. И слишком хотела узнать больше.

— Ты думаешь, мы не заботимся…

— О ваших детях? — Я начал было отрицать это, но потом понял, что всегда считал, что так оно и есть.

— Вы заботитесь, значит, и мы должны.

Воцарилось молчание. Я был уверен, что она больше не заговорит. Ее лицо было цвета мела под тональными кремами, пудрой и румянами.

Ты спросила: «Что она имела в виду?» — и я ответил: «Чтобы жить среди нас, они подражают нам — даже нашим эмоциям. Бо́льшую часть их потомства съедают рыбы, когда они еще очень молоды».

— Рани? — ахнула Джали. И снова: — Рани?

Майтера сказала тебе:

— Она имеет в виду тебя, мне кажется.

— Она пыталась убить меня, — сказала ты. — Я не хочу с ней разговаривать. — И все же ты обнимала ее.

Что-то похожее на улыбку тронуло губы Джали:

— У него их было так много в Гаоне, Рани. Я не могла убить их всех. Наклонись поближе.

Как будто по принуждению, ты это сделала.

— Без вашей крови у наших детей нет разума.

Я закричал:

— Не надо!

— Ближе, Рани. Это великая тайна.

— Ты предаешь свой род, — сказал я ей.

— Я ненавижу свой род. Послушай, пожалуйста, Рани.

— Да, — прошептала ты. — Я тебя слушаю.

Майтера коснулась моей руки, и я понял, что ее жест означает «Я тоже», но я не отослал ее прочь.

— Мы забираем их разум из вашей крови. Их разум принадлежит вам. Здесь, давным-давно, я пила кровь твоего маленького сына. Крайт был моим сыном, единственным, кто жил с разумом, который он взял у вас.

Она задохнулась, а когда заговорила снова, я едва расслышал ее, хотя и наклонился так же близко, как и ты.

— Без вас мы всего лишь животные. Животные, которые летают и пьют кровь по ночам.

Потом она умерла, и ты, Крапива, тоже умрешь, если инхуми узнают то, что ты узнала от нее. На самом деле, ты можешь умереть в любом случае, если они узнают, что я здесь; они наверняка решат, что я тебе сказал.

Мне не следовало возвращаться.

[Это конец отчета, который он написал для нашей матери собственной рукой.]

Глава шестнадцатая ХАРИ МАУ

Вошел протонотарий Пролокьютора, подобострастно поклонился и протянул Пролокьютору сложенную бумагу. Когда он ушел, этот полный достоинства, маленький и пухлый человек сказал:

— Я умоляю вас простить меня. По всей вероятности, эта записка вообще не имеет никакого значения.

Седовласый мужчина, к которому он обратился, улыбнулся и кивнул:

— Я польщен, что Ваше Высокопреосвященство так мне доверяет.

— Хорош Шелк! — заверил Орев Его Высокопреосвященство.

— Она не разуверит меня, я уверен. — Он развернул записку, прочел ее, серьезно взглянул на своего гостя и перечитал еще раз.

— Вам, конечно, незачем мне доверять. Я все понимаю...

Пролокьютор поднял пухлую руку, призывая его к молчанию:

— Записка касается вас. Я не стану скрывать этого. Теперь я спрашиваю вас открыто и откровенно, доверяете ли вы моему суждению и благоразумию.

— Гораздо больше, чем моему собственному, Ваше Высокопреосвященство.

— Тогда я говорю вам сейчас, что это послание касается вас, но я не смею позволить вам внимательно его прочесть. Его содержание я сообщу, когда сочту нужным. Вы добровольно поможете мне?

— Совершенно добровольно, Ваше Высокопреосвященство.

— Достойно подражания. — Пролокьютор посмотрел на украшенные изображениями цветов фарфоровые часы. — Осталось меньше часа, и каждый из нас пожелает провести драгоценные минуты в уединенной молитве. Позвольте мне быть кратким.

— Пожалуйста, Ваше Высокопреосвященство.

— Во-первых, я заставлю вас проделать всю работу, хотя читать жертвы буду сам. Приготовьтесь обратиться к верующим, умоляющим о помощи бессмертных богов.

Седовласый мужчина кивнул.

— Во-вторых, я должен предупредить вас, что в этом городе есть некие чужаки, которые, как говорят, намереваются увезти вас на Синюю. Вчера вечером я послал к вам своего коадъютора, чтобы предупредить вас об этих… внешних. Ему это не удалось, но... почему вы так смотрите?

— Нет резать!

— Ничего особенного, Ваше Высокопреосвященство, — сказал седовласый мужчина. — Пожалуйста, продолжайте.

— Я хочу сказать, что наше торжественное жертвоприношение может предоставить им несравненную возможность. Вы, более чем вероятно, не привыкли оказываться целью хитрых схем злонамеренных людей. Я призываю вас поверить, что со мной все обстоит совсем иначе. Если бы я намеревался похитить вас и скрыться, то счел бы упомянутое ранее торжественное жертвоприношение золотой возможностью.

— Я буду очень осторожен, Ваше Высокопреосвященство.

— Так и сделайте. — Пролокьютор с сомнением поглядел на седовласого мужчину. — Вы склонны к авантюрам и вспыльчивы. Воспитывайте в себе невинность голубя и благоразумие черепахи. Вам могут понадобиться оба.

— Я постараюсь, Ваше Высокопреосвященство.

— Надеюсь, так и будет. — Пролокьютор снова взглянул на часы. — И наконец, это сообщение. Генерал Мята желает поговорить с вами. Вам не нужно бояться никакой бессмысленной задержки. Она здесь, в моем Дворце.

Протонотарий отвел его в маленькую, но богато обставленную комнату на том же этаже; у окна его ждала мрачная Мята, вцепившаяся маленькими руками в подлокотники кресла.

Он поклонился, и Орев захлопал крыльями у него на плече:

— Это большая честь для меня, генерал. Чем я могу вам помочь?

Она кивнула и выдавила из себя улыбку:

— Закрой дверь, пожалуйста. У нас нет времени на приличия.

Он так и сделал.

— Мясники могут нас подслушать, так что говори тише. — Она огляделась вокруг. — Возможно, они даже наблюдают за нами, но с этим мы мало что можем сделать. Сядь рядом со мной, чтобы ты мог слышать меня, а я — тебя. Это…

Он ждал.

— Это то, что я давно хотела сделать. И собираюсь сделать это прямо сейчас. Мой муж... впрочем, не важно. Ты же не Шелк. Мы это решили.

— Надеюсь, что так, — сказал он.

— Так вот, я хочу тебе кое-что рассказать о нем. Этот маленький авгур все время говорил мне, что ты собираешься принести жертву в три часа. Грандиозное жертвоприношение, сказал он, и он хочет, чтобы я пришла.

— Как и я.

Ее глаза широко раскрылись:

— Действительно хочешь? Тогда, возможно, я так и сделаю. Но сначала я должна тебе сказать. — Ее голос, и без того тихий, стал едва слышен. — И кое-что дать.

Он ждал.

— Ехидна приказала мне возглавить восстание против Аюнтамьенто, наверное, потому, что я умею ездить верхом. Во всяком случае, я это сделала. Там был один человек, у которого была чудесная лошадь, большой белый жеребец, и он отдал его мне. Я вскочила ему на спину. В те дни я могла такое делать.

— Я помню.

— Спасибо. Я очень этому рада. Я прыгнула ему на спину, и он встал на дыбы. Я полагаю, что без седла он не ожидал, что на нем будут ездить верхом. Когда он встал на дыбы, Шелк бросил мне свой азот. — Она какое-то время молчала. — Возможно, ты уже слышал об этом. Это было одно из самых знаменитых событий войны.

— Да, — ответил он ей. — Я даже о нем написал.

— Хорошо, я хотела бы как-нибудь почитать твою книгу. Я не переставала спрашивать себя, где Шелк раздобыл такую вещь. Я просто использовала его.

Она сунула руку под шаль, лежавшую у нее на коленях.

— Позже я узнала, что азот подарила ему жена. Я имею в виду Гиацинт, ту женщину, которая вскоре стала его женой. Мне хотелось бы думать, что это могло быть из-за азота.

Он кивнул.

Ее измученное лицо было бледнее и серьезнее, чем когда-либо, и он запоздало почувствовал, что ей больно.

— Эта женщина заставила его пообещать это, в обмен на азот. Должно быть, так оно и было. Он сдержал свое обещание и сохранил тайну. Таков уж он был.

— Я знаю.

— А ты знаешь, что он все еще у меня? Великое, знаменитое оружие из Витка короткого солнца? Да, оно у меня.

Он молча наблюдал за ней, мысленно молясь за нее.

— А ты не собираешься спросить, зачем нужен азот калеке в инвалидном кресле? Давай. Я приглашаю тебя задать этот вопрос.

Он покачал головой:

— Ноги нужны для того, чтобы убегать.

Она задумалась, склонив голову набок:

— Иногда. Иногда бегство — самое мудрое, что можно сделать.

— Вы правы, я уверен.

— Раньше я бегала от тебя. От Шелка, я имею в виду. Не потому, что я боялась Шелка, а потому, что боялась унижения. Это было глупо.

Он кивнул:

— Унижение — подарок от Внешнего, я совершенно уверен.

— Неужели? Теперь ты говоришь как Шелк.

— Хорош Шелк, — каркнул Орев и зашевелился у него на плече.

Он сказал:

— Я польщен. Если Шелк говорит такого рода вещи, то он нам очень нужен.

— Муж прийти!

— Я хотел сказать, что все унижения приводят к исключению. Униженный человек чувствует, что он — или она — больше не является членом группы или, по крайней мере, не является ее уважаемым членом. И покидая группу, он приближается к Внешнему, богу, которого отвергли другие боги.

В дверь небрежно постучали, и она тут же открылась.

— Вы должны быть в Великом мантейоне через пятнадцать минут, — сказал протонотарий.

— Я сделаю все, что в моих силах.

Мята жестом велела протонотарию закрыть дверь, и он это сделал.

— У нас осталось совсем мало времени, — сказала она, — иначе я бы поспрашивала тебя об этом. Но времени совсем нет. Ты в опасности. Мой муж сказал тебе.

— Здесь есть чужаки — Его Высокопреосвященство называет их «внешними», что, возможно, очень важно, — которые ищут Шелка. Вы это имеете в виду?

Она кивнула, и рука, которая была скрыта ее шалью, появилась на свет, держа азот с бледным, слегка пурпурным камнем в рукоятке и кровавым камнем около гарды. На мгновение показалось, что ей не хочется с ним расставаться.

Орев присвистнул, добавив:

— Плох вещь!

— Это очень опасная вещь, безусловно. И очень ценная. Вы могли бы продать его за большие деньги, генерал.

— Я могла бы продать его, если бы он был моим. — Она вздохнула. — Но он не мой. Рог, если бы ты задал мне тот вопрос, мне было бы намного легче. Я хотела сказать, что, хотя такая женщина не может использовать азот, она все же может получить удовольствие, если отдаст его тому, кто в нем нуждается. Это мое удовольствие, и я требую его. Возьми его, пожалуйста.

— Если он вам больше не нужен, вы должны вернуть его Шелку, — сказал он ей.

— Я хочу владеть им. Очень сильно хочу, но я не нуждаюсь в азоте, а тебе он может понадобиться. А что касается того, чтобы вернуть его... Я уже пыталась это сделать. Один раз Шелк принял его, но вскоре вернул обратно. Прикрой его рукой.

В ризнице Великого мантейона Орев разглядывал ряд жертвенных ножей:

— Хорош Шелк. Нет резать!

— Я не буду, — сказал он, — но ты должен помочь мне и остаться здесь. Если ты полетишь туда, люди тебя увидят и подумают, что я принес тебя для того, чтобы принести в жертву богам, и вполне могут потребовать, чтобы я это сделал. Ты останешься здесь?

— Хорош птиц!

Он вычистил сутану авгура, которую дала ему Оливин (наполовину пристыженный неуклюжими стежками, которыми он утром зашил в нее свои зерна кукурузы), вымыл руки и пригладил непослушные волосы. Теперь же, повинуясь внезапному порыву, он решил сбрить бороду и стал соскребать ее ухоженной бритвой, инкрустированной печатью Капитула — ножом и чашей.

— У моего отца она была больше, — сказал он Ореву, — но гораздо проще — обычная костяная ручка. Это слоновая кость, если я не ошибаюсь.

— Нет резать!

— Я постараюсь этого не делать. Еще немного мыла, я полагаю.

Он зачерпнул щеткой, сделанной из барсучьей шерсти, душистое мыло из фарфоровой кружки Великого мантейона и энергично перенес его на левую щеку.

— Признаюсь, я напоминаю себе доктора Журавля, сбривающего бороду в нашем трактире в Лимне. Он хотел немного оставить, как и я. Но нет, нужно сбрить все, как и он. Когда борода исчезнет, мое сходство с патерой Шелком будет гораздо менее заметным, я полагаю; кроме того, это...

— Хорош Шелк!

— Это может сбить со следа этих внешних — если использовать наводящий на размышления термин Его Высокопреосвященства.

— Плох люд? — Орев перелетел с подоконника на умывальник, откуда смотрел на своего хозяина глазом, похожим на отполированный гагат.

— Хотел бы я знать. Есть около сотни вещей, которые я хотел бы знать, Орев. Например, я хотел бы знать, есть ли среди прихожан Хряк и Гончая; и я очень хотел бы знать, есть ли среди них генерал Мята и кальде Бизон, не говоря уже об этих внешних. Я хотел бы знать, где находится Шелк, почему ни Бизон, ни Его Высокопреосвященство не ведут меня к нему, хотя им обоим так выгодно убрать Шелка из города. — В последний раз прикоснувшись к верхней губе, он прополоскал бритву под краном.

— Хорош Шелк!

— Да, и для кальде Бизона и Его Высокопреосвященства в этом и заключается проблема. Для Его Высокопреосвященства Шелк — второй Пролокьютор, способный — даже если и не желающий — руководить Капитулом вместо него. Для кальде Бизона присутствие Шелка в городе еще хуже.

Энергично использованное, полотенце усеяло его черную сутану еще более темными точками. Он осмотрел их и решил, что ничего не поделаешь и что они в любом случае скоро высохнут.

— У него уже есть генерал Мята, его леди-жена, которая так старательно избегает называть себя кальде Мята. Все равно она — второй кальде.

— Хорош дев!

— Конечно. Вот почему так много людей любят ее и доверяют ей. Но за ней стоит еще один кальде — Шелк. Я не хотел бы получить работу Бизона ни на каких условиях, и уж точно не на таких.

В дверях ризницы появился авгур:

— Вы готовы к шествию, патера? Я покажу вам, где мы собираемся.

Теперь уже не было смысла возражать против такого почетного обращения.

Шепот пронесся по толпе, заполнившей Великий мантейон, словно ветер пронесся по лесу, шевеля листья — мягкий, когда он покидал нартекс, и набравший силу, когда он шел по нефу. Он никак не мог знать (говорил он себе), что это происходит из-за того, что он идет рядом с Пролокьютором, на шаг позади и на шаг вправо, как ему было приказано. Но он знал, что это так, и был слегка — необъяснимо — смущен.

Для них были приготовлены места на некотором расстоянии от Большого алтаря, достаточно удаленные, чтобы их не побеспокоил огромный огонь, который готовились разжечь два десятка авгуров и сивилл; для Пролокьютора — великолепный трон из черного дерева, аскетично отделанный золотом, для него — кресло рядом и ниже, едва ли менее внушительное и такое же черное.

Хор из... Он попытался сосчитать певцов. Четыреста человек, по меньшей мере. На Синей они могли бы основать свой собственный маленький городок под названием Песня или Мелодия. Переженившись, они породили бы сладкоголосую чистую расу, которая быстро стала бы знаменитой.

Их музыка поднималась, опускалась, затем снова поднималась, одновременно настойчивая и величественная. Оглядываясь назад, на серое мерцание Священного окна, он задавался вопросом, какие боги слушают ее, если вообще слушают.

Один из них, конечно же, слушал, хотя и не через Священное Окно. В зале находился Хряк. Воспоминание о Шелке и о том, что Шелк сказал ему в разрушенной вилле Крови, вернулось еще более живым, чем когда-либо.

Солнечный свет, пойманный и сконцентрированный в широком отражателе из яркого золота, сделал свое дело. От огромной упорядоченной груды кедра на алтаре поднялась струйка дыма. (Дерева хватит, чтобы построить хороший маленький домик для какой-нибудь бедной семьи, невольно подумал он.) Белая нить утолщилась. Когда гимн достиг крещендо, появился крошечный язычок пламени.

— Встаньте, — прошептал Пролокьютор, — и примите мое благословение.

Он встал, повернулся лицом к трону и склонил голову, в то время как мягкая правая рука Пролокьютора чертила и повторяла над его головой знак сложения, а заунывный голос Пролокьютора произносил самое длинное благословение в Хресмологических Писаниях, с необычным ударением на каждом втором или третьем слове.

Когда благословение закончилось, он прошел мимо алтаря к амбиону. Ему предстояло многое сказать, и времени для этого было мало; но было бы гораздо легче, если бы он мог каким-то образом связать это с Писаниями. Выдохнув: «Помоги мне, о Загадочный Внешний», он открыл их наугад.

«Проще всего было бы признать, что миф не является ни безответственной фантазией, ни предметом взвешенного психологического анализа, ни чем-то другим, подобным. Он совершенно другой и требует, чтобы на него смотрели открытыми глазами».[153]

Вздохнув с благодарностью, он закрыл великолепный, усыпанный драгоценными камнями том и отложил его в сторону.

— Через минуту, — сказал он, оглядывая собравшихся, — мы принесем наши дары бессмертным богам. Мы будем умолять их говорить с нами через их Священное Окно...

Послышалось явственное жужжание разговоров. Он стоял молча и хмурился, пока не стало тихо.

— И мы попросим их говорить через внутренности животных, которых мы им дадим. Нам легко — слишком легко — забыть, что они уже говорили с нами, задолго до того, как родился самый старый человек, который слышит меня.

Мне кажется, боги говорят, что существуют различные формы знания, одной из которых является миф, и что мы не должны смешивать их. Всегда есть искушение отбросить знание — это делает жизнь намного легче. Вполне возможно, что сегодня боги предупреждают нас: необходимо сохранить именно тот вид знания, который мы больше всего склонны отбросить, то есть знание о том, что каждая вещь есть она сама, а не какая-то другая. Мужчина говорит, что все женщины одинаковы, а женщина — все мужчины одинаковы. Тот, кто воображает себя мудрым, говорит, что человек может знать только то, что он видит, или что никто вообще ничего не может знать, и таким образом избавляет себя от большого труда размышления ценой своей неправоты.

Он взглянул на огонь алтаря, прикидывая, сколько еще осталось времени.

— Давайте посмотрим на миф о том, что Пас хочет, чтобы все покинули этот виток и отправились в один из внешних витков. Среди вас не может быть никого, кто не слышал бы его в той или иной форме, возможно даже из уст самого патеры Шелка. Я бы, конечно, предположил, что это было сказано, с большей или меньшей степенью конкретизации, авгурами, стоявшими за этим самым амбионом.

Снова послышалось жужжание разговоров. Постукивая пальцами по бокам скульптурной волны из оникса, которая была амбионом Великого мантейона, он ждал, когда оно утихнет.

— Неужели это просто ложь? Нет, это миф. Может быть, это просто забавная фантазия? Нет, опять же нет. Это всего лишь миф. Является ли это точной и достоверной констатацией факта, как если бы я сказал, что Его Высокопреосвященство, который позволяет мне говорить с вами сегодня вместо него, является мудрым и хорошим человеком? Нет, это миф.

Он сделал паузу, чтобы вытереть вспотевший лоб.

— Когда патера Шелк спускался на первый посадочный аппарат в туннелях под нашим городом, он увидел на последней ступеньке следующие слова: «Лучше всех послужит Пасу тот, кто спустится». Эти слова были высечены на каменных ступеньках по приказу самого Великого Паса. Ясно, что те, кто таким образом спустился, стоят выше всего в глазах Паса, и я верю, что выше всего и в глазах его отца. Из этого легко понять происхождение мифа. Но вы, к кому я обращаюсь, жители этого священного города, которые не спускаются вниз, тоже служите ему.

На алтаре уже трещало пламя, и голос огня звучал почти так же громко, как и его собственный. До его ноздрей донесся ароматный запах дыма.

— Писания не говорят об этом в том отрывке, который мы прочли, но если бы мы прочитали другой — тот, который я часто читал, — они бы сказали нам, что боги требуют служить им одним способом в одно время и другим — в другое.

Он надеялся увидеть кресло генерала Мята в одном из проходов, но не нашел его. Говоря последние слова, он обнаружил ее в конце четвертого ряда; вероятно, ее перенес на это место слуга, который откатил инвалидное кресло в сторону. Бизон сидел рядом с ней, глядя прищуренными глазами, а на него самого глядел Орев, взгромоздившийся на карниз.

— То же самое и с нами. Не так давно наш долг состоял в том, чтобы уйти, сесть на посадочные аппараты, пересечь бездну и попасть на Синюю или Зеленую. Многие из нас так и поступили, и это было угодно богам. А теперь они хотят, чтобы те из вас, кто не ушел, остались — остались на неопределенный срок, по-видимому, на всю оставшуюся жизнь.

Бизон кивал и улыбался, его зубы сверкали в черной бороде.

— Две ночи назад я беседовал с одним божком, который сообщил мне об этом и велел рассказать вам, что я и делаю сейчас. Я бы пренебрег своим долгом, если бы не сделал этого, имея такую возможность. Вместо этого я исполнил его и молюсь о благословении богов, особенно Внешнего и Шелка, в грядущие дни.

Говоря это, он наблюдал за Хряком, но если выражение лица Хряка хоть немного изменилось, он этого не увидел, поскольку расстояние между ними было слишком велико. Теперь к амбиону подошел почтенный авгур с блестящим жертвенным ножом на черной бархатной подушке. Жар алтарного огня был почти осязаем.

— Мы готовы, патера, — прошептал авгур.

— Нет. — Когда его рука сомкнулась на украшенной драгоценными камнями рукояти, еще два авгура вывели огромного серого жеребца в центральный проход.

— Что мы называем ризницей? Место, где мы все облачаемся, даже Его Высокопреосвященство, иногда. — В открытую дверь донесся голос энергичного молодого авгура, который ходил за Хряком и Гончей. — Сейчас Его Высокопреосвященства там нет, во всяком случае, я так не думаю. Но патера Рог есть.

Он вздохнул, промокнул кровавые пятна, забрызгавшие его сутану, и сказал себе, что это, по крайней мере, лучше, чем «Шелк».

Медный наконечник длинного меча Хряка постучал по каменному полу и бокам дверного проема.

— Муж прийти, — без надобности объявил Орев.

— Входи, Хряк. Большинство из нас уже закончили чиститься. Я и сам почти закончил.

Хряк так и сделал, вынужденный лишь слегка пригнуться, чтобы пролезть в дверной проем, и из-за этого вид у него был довольный.

Энергичный молодой авгур последовал за ним:

— Мне очень жаль, патера, но я не смог привести другого джентльмена. Он должен был уйти. Какой-то человек заговорил с ним, и он сказал, что должен идти.

— Чо-то х'о свечах, кореш, — пророкотал Хряк. — Пара сотен за харту, х'и Гончая полетел хак стрела.

— Он действительно показался мне купцом, — добавил энергичный молодой авгур. — Я попытался узнать его имя, но он был занят с другим джентльменом и не ответил. Если вас это беспокоит, я могу навести справки.

— Сомневаюсь, что это имеет какое-то значение. — Он вытер руки безупречно белым полотенцем, глядя, как в умывальнике сливается окровавленная вода, а потом снова вытер полотенцем вспотевшее лицо. — Он присоединится к нам сегодня вечером, я уверен. Хряк, не нужен ли тебе стул? Я сейчас принесу.

— Я сделаю это, патера, — сказал энергичный молодой авгур и принес.

— Спасиб'те, — пророкотал Хряк.

— Не хотите ли и вы сесть, патера Рог?

Он покачал головой, пытаясь своим выражением лица показать, что энергичному молодому авгуру лучше уйти.

— Это очень, очень большая честь для меня, патера. Была, я имею в виду. Я... я имею в виду вас. И Его Высокопреосвященство, естественно.

— Я уверен, что вы ее более чем заслужили. — Он указал на дверь.

Когда энергичный молодой авгур исчез, Хряк сказал:

— Х'устал, кореш? Не удивительно, ты столько сделал.

— Устал? Нет, на самом деле. Его Высокопреосвященство заставил меня трудиться, как на скотобойне, и я был больше чем наполовину болен от мысли о том, что так много ценных животных умрет. Но сейчас я совсем не чувствую усталости. Отнюдь нет. — Он достал из угла свой узловатый посох и покрутил им, хотя и знал, что Хряк не видит этого жеста. — Если бы это зависело от меня, я бы сию же минуту отправился на поиски Шелка.

— Хорош Шелк!

— Время потерянное будет временем пустым, кореш.

— Потраченное впустую время не может быть восстановлено? Ты это имеешь в виду?

— Чо-то вроде.

— Значит, достаточно близко. Но мы не можем уйти, по крайней мере пока. Там нас ждет целая толпа. Меня. Некоторые из этих авгуров рассказали мне об этом, и именно тогда я послал одного из них за тобой и Гончей. Я подумал, что раз уж нам приходится ждать, то лучше подождать вместе. — Он помолчал, улыбаясь. — Думаю, они забудут о нас примерно через полчаса. Или, по крайней мере, они подумают, что мы вышли каким-то другим путем, и продолжат заниматься своими делами. Ты смог проследить за церемонией?

— Хо, х'йа. Гончая грил мне. Кореш?..

— Да, Хряк. — Он опустил посох на пол. — Что?

— Не мое дело, кореш. Но ты вроде хак собирался спросить х'о своем дружбане Шелке? Не спросил.

— Да, ты совершенно прав. Не спросил.

Он принес второй стул для себя и сел.

— Я не спрашивал их — конгрегацию, я бы сказал, — о Шелке по одной простой причине.

— Хорош Хряк, — пробормотал Орев.

— Ты прав, — сказал ему хозяин Орева. — Хряк — хороший человек, и он знает причину так же хорошо, как и я. Как и Гончая, если уж на то пошло.

— Х'он знает? Х'он нет.

— Мне кажется, что да. Я не спрашивал конгрегацию, Хряк, потому что знал, что все в ней думают, будто я — Шелк. Как и ты сам.

Хряк ничего не ответил. Слепое лицо было повернуто вверх и влево; потянулись безмолвные секунды, и два пятнышка влаги затемнели на грязной серой тряпке, закрывавшей его пустые глазницы.

— Они оставили тебе слезы. Я рад. Но если они из-за меня...

— Люд идти, — отчетливо объявил Орев.

— В этом нет никакой необходимости. Я знаю, кто я и что должен сделать.

Очень высокий человек в безупречно белой головной повязке, смуглый и поразительно красивый, вошел в ризницу, сопровождаемый такими же людьми, менее богато одетыми:

— Патера Шелк.

Он покачал головой.

Высокий мужчина опустился на колени, одной рукой придерживая позолоченные ножны длинного, круто изогнутого меча:

— Мы пришли провозгласить тебя Раджаном Гаона, патера Шелк. Да здравствует Раджан!

— Да здравствует Раджан! — крикнули все шестеро. Их мечи вылетели из ножен чуть ли не до первого крика. Они помахали ими над головами, и один из них выстрелил из игломета в потолок. — Раджан Шелк! — Орев сбежал через открытое окно.

— Нет. — Он встал. — Я вовсе не Шелк. Я ценю ту честь, которую вы ему оказываете. Поверьте мне, это так. Но вы обращаетесь не к тому человеку.

— Х'осторожнее, кореш. Будь х'осторожнее.

— Я не верю, что они пришли причинить нам вред, Хряк. Они хотят, чтобы я поехал в их город, или мне так кажется.

Высокий человек встал и оказался на полголовы выше его:

— Чтобы быть судьей в нашем городе, Раджан. Вот почему мы пришли сюда.

Он кивнул сам себе:

— Я думал о чем-то в этом роде. Вы устроили беспорядки в «Горностае», избили портье.

— Да, Раджан. — Улыбка высокого мужчины была такой же яркой, как сапфир над его лбом. — Мы знали, что ты там был. Кто-то видел, как ты вошел. Портье ничего нам не сказал, и мы наказали его ремнями. Нашими поясами и плашмя нашими мечами. Избитый осел хорошо работает на следующий день.

— Я все понимаю. — Он сделал паузу. — И вы хотели бы, чтобы патера Шелк судил вас.

— Ты. — Высокий человек глубоко поклонился, сложив руки вместе.[154] — Ты, Раджан, и есть он.

— Мое настоящее имя Рог. Это мой друг Хряк.

Высокий человек снова поклонился:

— Твоего слугу зовут Хари Мау, Раджан. — Остальные тоже поклонились, последовал шквал имен и сияющих улыбок. — Ты должен пойти с нами, — сказал Хари Мау, все еще улыбаясь.

— Не должен.

— Х'осторожнее, — снова пророкотал Хряк и встал.

— Ты должен это сделать. Послушай меня, Раджан. Этого требует сама Ехидна.

Он удивленно поднял брови:

— У вас есть Священное Окно? На Синей?

— Нет, Раджан. Но мы все еще служим богам, и они говорят с нами во сне. Я поклялся...

За его спиной послышался ропот возражений.

— Мы поклялись, мы, братья, что не вернемся в свои дома и к своим женам без тебя. Мы не причиним тебе никакого вреда. — Улыбка Хари Мау померкла, его глаза стали серьезными. — Ты будешь жить во дворце, который мы тебе построим, и будешь судить нас по справедливости.

Он тяжело вздохнул:

— Ты прочитал обо мне в какой-то книге, Хари Мау? До твоего сна?

— Да, Раджан. И после него. Многие, многие другие видели тот же сон, даже жрецы в храме богини.

— Ты не можешь меня заставить. — Его правая рука сжимала шишковатый посох, а левая касалась рукояти азота под туникой.

— Мы не хотели бы заставлять тебя, Раджан. Гораздо лучше, если ты пойдешь добровольно.

— Я собираюсь сказать вам это сейчас, в последний раз...

— Хорош муж? — с подоконника спросил Орев.

— ...что я не тот, кого вы ищете. Я тоже ищу его. Я — Рог, а не Шелк.

— Хорош Шелк!

— Зная это, ты все еще хочешь, чтобы я пошел с вами?

— Да, Раджан, — сказал Хари Мау, и люди вокруг него зашептались в знак согласия.

— У вас есть посадочный аппарат — так сказал мне кальде Бизон. Сейчас он находится под этим городом, охраняемый твоими последователями?

— Да. Как только ты окажешься на борту, Раджан, мы полетим обратно в Гаон.

Он покачал головой:

— Это не то, чего я хочу. Я добровольно пойду с тобой и сделаю так, как ты просишь, при одном условии: если ты сначала полетишь с моим другом Хряком...

Хряк удивленно крякнул.

— ...на Западный полюс. Ты сделаешь это, Хари Мау?

Когда операция закончилась и последний бинт был наложен, а крошечные руки, повторявшие каждое движение хирурга, отстранились, седовласый мужчина, наблюдавший за всем этим, перевел дух:

— А теперь я могу его увидеть?

— Да. — Хирург указал на стекло. — А вот и он. — Хирург был такого же роста, как Хари Мау, и темнее.

— Я имел в виду не это.

Забинтованная фигура в стекле зашевелилась, и говоривший человек подумал, не услышали ли его:

— Я бы хотел посидеть рядом с ним минутку-другую и помолиться за него. Можно мне это сделать?

— Это довольно далеко. — Хирург говорил медленно, его голос был низким и глубоким. — Я объясню, как пройти через туннели, но не могу пойти с вами. Я не могу тратить на это время.

— Птиц найти! — заявил Орев. — Найти Хряк!

— Я еду на Синюю, а это гораздо дальше. Я не верю, что когда-нибудь вернусь.

Хирург покачал головой, не сводя глаз с Орева:

— Мы покинем эту систему, как только Виток будет восстановлен, но это произойдет не скоро. Продолжительность жизни человека, скорее всего.

— И я не могу пройти через туннели. Мои... мои друзья очень хотят вернуться домой. Если они увидят меня сейчас, то посадят на спускаемый аппарат и сразу же улетят, я уверен. Разве я не могу пройти по поверхности?

— Я сам должен это сделать, — сказал хирург; судя по его тону, он не слушал. — Вас зовут Рог? Это верно?

— Хорош Шелк!

— Да, — сказал он.

— Я скажу им, чтобы они ждали вас, Рог. И я проведу вас, по крайней мере первый чейн или около того. Это будет не так-то просто. Надеюсь, вы меня понимаете.

— Тем не менее я хочу пойти, — сказал он.

— Хорошо. — Хирург коснулся своего пояса, и люк в верхней части комнаты бесшумно и почти плавно поднялся, впуская горячий ветер и щепотку песка, принесенного ветром.

— Если бы только вы могли одолжить мне силовой модуль…

Хирург покачал головой:

— Вы были на Востоке.

Он кивнул:

— У них там были силовые модули, и они даже одолжили нам несколько штук, чтобы мы ими пользовались, пока не уедем.

— Они им нужны. — Хирург оттолкнулся и поплыл вверх, пока не зацепился за край. — Они им нужны для летунов, так что у них есть запасные. Здесь они нам не нужны, и у нас их нет. Мы научились обходиться без них. Вы поднимаетесь?

Он поднимался, двигаясь слишком медленно, потому что боялся подниматься слишком быстро.

— Шелк идти, — объявил Орев прежде, чем его унесло ветром.

— Я всего этого не понимаю. Я не понимаю, как вы можете так жить.

— В темноте? — Хирург схватил его за руку; собственная рука хирурга была вдвое длиннее, розовая на ладони и на внутренней стороне пальцев. — Обычно здесь не так темно. — Алые вспышки не смогли осветить эту преисподнюю.

— А также ветер и песок. Неужели здесь всегда так?

— Да, — ответил хирург. — Включите свой свет.

— Я уже пытался это сделать. — Его пальцы, нащупывая крошечный выключатель на головной повязке, случайно повернули его; тотчас же отблеск света со лба осветил мрачное, суровое лицо хирурга. — Я и не подозревал — а должен был бы, конечно, — что здесь тоже будут темдни. Или что у вас будет так мало огоньков.

— Обычно они нам не нужны. Это, — хирург зажег свою собственную повязку, — медицинское оборудование для скорой помощи.

Его ноги уже были высоко над его головой. Он схватился за бледное пятно, которое было туникой хирурга, чтобы его не унесло ветром.

— У вас есть радиационный монитор?

Он уже собирался сказать «нет», когда вспомнил, что монитор прикреплен к одежде над его сердцем. — Да... да, есть.

— Не игнорируйте радиацию. Мы можем починить здесь почти все, но эта штука очень жесткая.

— Птиц взад! — Когти Орева сомкнулись на его плече.

— Я полагаю, потому что здесь вы так близко к... к…

— К реактору. Пошли. — Хирург подхватил его и понесся.

— И это место, где вы оперировали Хряка, которое вы называете...

— Лазарет.

— ...находится дальше, поэтому там опасность не так велика. Ваш реактор питает солнце? Именно это нам и сказали, хотя я нахожу почти невозможным представить себе что-нибудь, что могло бы питать солнце.

— Вот, хватайтесь за этот выступ. — Руки хирурга, гораздо более длинные и сильные, чем его собственные, направили его к выступу. — Не позволяйте себе думать, что вы ничего не весите.

С мрачной решимостью он вцепился в сглаженную песком скалу:

— Именно так все и выглядит.

— Из-за ветра. — Белый свет повязки хирурга постепенно удалялся. — Ветер хочет подхватить вас и унести прочь. Если вы позволите себе ощутить, что ничего не весите, он так и сделает.

— Нет летать, — объяснил Орев.

— Жара порождает ветер? — Он был так напуган, что у него даже зубы застучали.

— В точности. — Хирург, казалось, ждал его, возможно, услышав стук. — Темдень делает только хуже, потому что солнце не выравнивает температуру. В конце концов, реактор остынет и ветер стихнет, но они снова запустят солнце задолго до этого. Чтобы реактор полностью остыл, требуются месяцы.

Уставившись на лампу хирурга, он горячо сказал:

— Я понял.

— Ветер несет песок. В один день песка столько, что он засыпет человека до макушки, а на следующий — голая скала. Песок стирает камень, образуя еще больше песка, и камень трескается от жары.

— Кажется, сейчас очень жарко, — рискнул сказать он.

— Нет. Если бы светило солнце, все вокруг было бы настолько горячим, что было бы невозможно прикоснуться. Прижмитесь, чтобы ветер вас не достал.

— Я постараюсь, — пообещал он, — но, кажется, очень ветрено.

— Это потому, что мы поднимаемся. — Белый свет лампы на головной повязке хирурга исчез где-то вдали, но голос хирурга все еще доносился до него, единственный спокойный элемент в этой дикой ночи. — Вы должны отталкиваться ногами.

— Нет летать! — настаивал Орев.

Свет хирурга появился снова, на удивление близко:

— Ваши ноги намного сильнее рук.

Он с трудом вдохнул и тут же выплюнул песок:

— Я даже не знал, что мы поднимаемся.

Белый свет остановился.

— Вы весите немного, но не думайте, что вам не будет больно, если ветер швырнет вас на камни. Так произошло со мной, и так мог бы ранить Священный Гиеракс. Иногда люди погибают таким образом.

Он хотел сказать, что постарается быть осторожным, но мог только пробираться вперед, наполовину ползком.

— Нам не положено чинить Груз. — Они были настолько близко, что он мог смутно видеть глубоко посаженные глаза и широкий плоский нос хирурга. — Но для вас я сделаю исключение. Спросите меня, если вас ранит.

— Вы сделали... — он тяжело дышал. — Исключение... Для Хряка. Спасибо.

Хирург схватил его за руку и помог преодолеть последние два кубита:

— Мой долг — кое-что рассказать вам.

— Пожалуйста, сделайте это.

— Держитесь за это, и вы сможете встать.

Хирург снова направил его руку; сквозь свист ветра щелканье сутаны авгура походило на непрерывную работу хлыстом.

— Посмотрите туда. Вы видите мою руку?

— Видеть рук? — повторил Орев.

— Да. — Бледный рукав облегчал задачу, хотя на его конце, казалось, не было никакой кисти.

— Этот зеленый свет. Видите?

— Да, мне кажется. Он что, мигает?

— Именно туда вам нужно. Это лазарет. Лига или полторы лиги, что-то вроде того. Передайте ему от меня привет.

— Конечно.

Ветер снова поднялся, и хирургу пришлось почти кричать, чтобы его услышали:

— Вы все еще собираетесь идти?

— Я... да.

— Вы можете вернуться со мной, если хотите.

Он кивнул, хотя их лица почти соприкасались:

— Спасибо. Вы очень добры.

Хирург взял его за руку:

— Тогда пошли.

Орев добавил свой собственный голос:

— Идти счас!

— Нет, — сказал он. — Вы меня неправильно поняли. Я вовсе не имел в виду, что возвращаюсь с вами, просто вы проявили необычайную вежливость. Я всегда буду у вас в долгу.

— Я думал, вы захотите вернуться, как только увидите лазарет.

— Нет, — сказал он.

— И все для того, чтобы навестить больного друга.

— Это Хряк. — На данный момент это было единственное объяснение, которое он мог дать.

— Хорошо. Посмотрите назад. Видите красный свет?

Он снова кивнул:

— Мы оттуда пришли.

— Верно. У основания пилона стоит ящик. Откройте его, потяните за рычаг, снова закройте, и вы сможете войти внутрь. Не прямо в Удаленную смотровую комнату, но рядом. Спросите меня.

— Мне придется вернуться туда, чтобы добраться до нашего посадочного аппарата? — Мысль о том, чтобы дважды проделать путешествие длиной в лигу, была почти невыносимой.

Хирург покачал головой, и можно было снова думать о жизни, о Хряке, лежавшем в белой постели, о тишине и молитве.

— Это на тот случай, если вы повернете назад, — сказал хирург.

— Не поверну.

— Вы можете это сделать, если будете ранены. — Хирург схватил его за плечо. — Если нет... Ну, тогда до свидания.

— До свидания, и еще раз спасибо. — Он повернулся бы и ушел бы, но рука хирурга не ослабила хватки.

— Вы будете дальше от полюса. По мере приближения к лазарету вы будете немного прибавлять в весе.

— Очень приятно это знать.

— Жаль, что я не могу пойти с вами.

Он почувствовал прилив благодарности:

— И мне.

Хирург отпустил его плечо:

— Я скажу им, чтобы они ждали вас, и попрошу их сменить вам повязку. Она вся будет в песке.

— Спасибо, — сказал он. — Спасибо еще раз.

Он уже начал спускаться по склону, когда оклик хирурга остановил его.

— Что?

— Вы поблагодарили меня за то, что я подлатал вашего друга Хряка.

— Да! — Ему пришлось кричать, чтобы его услышали.

— Они сказали нам помочь. Это сделал летун. Подождите.

Он наблюдал, как качающаяся лампа хирурга спускается по каменистому склону гораздо быстрее и искуснее, чем он сам.

— Летун сказал, что мы должны это сделать. Может быть, мой долг — рассказать вам об этом. Главный компьютер — это капитан. Вы, наверное, знаете.

Его инстинкт напомнил об осторожности:

— Я знал, что так обстоит дело на востоке. Я не был уверен, что вы тоже ему подчиняетесь.

— Подчиняемся. — Хирург повел его к валуну, который послужил укрытием от гонимого ветром песка. — Раньше он общался с нами напрямую. Он больше не может, потому что кабель перерезан. Поэтому он посылает летунов. Или божков, но в основном летунов.

— Нет летать! — посоветовал Орев.

— Мы нашли место обрыва и сейчас исправляем его, но это не так просто, как подсоединить ваш зрительный нерв к нерву вашего друга. Там миллионы и миллионы волокон, и каждое соединение должно быть правильным.

— Мне кажется, я вас понимаю.

— И все же кабель надо починить до того, как мы улетим. Так же как и многое другое. — Хирург сделал паузу, явно борясь с тем, что он действительно хотел сказать.

— Во всяком случае, я очень рад, что вы согласились оперировать Хряка.

— Дело в том, что мы не всегда можем быть уверены, что летун говорит нам то, что сказал Главный компьютер. Иногда нам кажется, что он сам что-то добавляет или что-то упускает. Вы знаете о животных?

— Каких животных?

— Должно быть, Великий Пасошелк злится на свою жену и половину своих килек. Честно говоря, я в это не верю. — (Смех доктора Журавля, казалось, эхом отозвался среди скал.) — Но, говорят, они превратились в животных, чтобы убежать от него.

— Нет резать, — прошептал Орев на ухо своему хозяину.

— Я что-то слышал об этом, — сказал он хирургу.

— Так вот, когда нам велели кого-то починить, а оказалось, что его зовут Хряк, нам, ну, пришлось призадуматься. Вы меня понимаете?

— Достаточно хорошо, чтобы догадаться, что вы трепещете перед богами, которых не уважаете.

— Полагаю, это верно. — Хирург повернулся, чтобы уйти.

— Вы были очень добры к нам — к Хряку и ко мне. Вы стали нашим другом, когда мы отчаянно нуждались в нем. Так что позвольте мне заверить вас, что вам не о чем беспокоиться. Хряк не дает приют Ехидне и никому из ее детей. Я не буду объяснять, откуда мне это известно, но я знаю. Вам не нужно бояться, что я ошибаюсь.

Хирург снова повернулся к нему:

— Спасибо. Вы кажетесь мне человеком, которому можно доверять.

— По крайней мере, в этом вы можете мне доверять.

Хирург протянул ему руку:

— А как тебя зовут? Я знаю, что ты мне говорил, но я забыл.

— Рог, — сказал он; где-то снова усмехнулся доктор Журавль.

— М'то[155]. Это значит «река». — Хирург прочистил горло и сплюнул. — Эти маленькие человечки на мостике думают, что мы, кочегары, довольно грубы, и, возможно, так оно и есть. Но мы не обманщики, и мы намного лучше знаем медицину, потому что мы чаще получаем травмы.

— Сомневаюсь, что их мнение о вас настолько низко, как ты думаешь. Летун, который рассказал тебе о Хряке, — его зовут Фланнан?

Хирург покачал головой:

— Я с ним не разговаривал. Я не знаю, как его зовут. Мне нужно возвращаться.

Они снова пожали друг другу руки.

Когда он прополз двадцать или тридцать локтей по каменистой, продуваемой всеми ветрами земле, он услышал позади себя голос хирурга, несомый жарким полярным ветром:

— Не пренебрегай своим монитором!

— Не буду! — прокричал он, надеясь, что его услышат.

— И не мочись на ветер!

Рядом с ним призрак Журавля пробормотал: «Неужели это действительно стоит того, чтобы освободиться от Хари Мау на час или два, Шелк?»

Глава семнадцатая ОН ВЗЯЛ МЕНЯ С СОБОЙ

Вскоре после похорон инхумы он вернулся в Новый Вайрон и взял меня с собой.

— Я должен поговорить с Кречетом, — сказал он мне, пока мы плыли вдоль берега в йоле. — Чтобы сделать это, мне придется каким-то образом привлечь его внимание.

Почти сразу же после нашей встречи в Дорпе брат сказал мне, что я должен называть его «Отец».

— Я обратил внимание, Отец, — сказал я, — что тебя трудно не заметить.

Он улыбнулся. Позвольте мне сказать прямо здесь, где я единственный пишущий, что у него была самая лучшая улыбка, которую я когда-либо видел. Это заставило меня полюбить его и довериться ему в тот первый раз, когда я увидел его у Вапена, и я не верю, что кто-нибудь возразит против этого.

— Я думаю, что Исчезнувшие люди могут снова прийти на помощь, если ты попросишь их. — Я сказал это потому, что очень заинтересовался ими в Дорпе и хотел бы увидеть их снова.

Затем он объяснил мне про кольцо, которое было на нем, сказав:

— Это мне подарила женщина, которую я называл Саргасс. Ты ее не знаешь, но, прочтя мою рукопись, узнаешь о ней все. — Он снял кольцо и протянул мне. Это было простое серебряное кольцо с белым драгоценным камнем. На нем были царапины, которые могли оказаться надписью или рисунком. Если это так, я не мог их разобрать.

— Посмотри сквозь него, — сказал он мне.

Я поднес его к глазу. Погода стояла ясная и прохладная, дул северо-восточный ветер. По морю катились волны с белыми бурунами, высотой чуть меньше двух кубитов. Я видел все это через круглое отверстие, но, немного присмотревшись, заметил ветку дерева, плывущую вертикально по правому борту. Листья все еще были серебристыми и зелеными, а ветка такой большой, что казалась целым деревом, хотя я бы предположил, что там должен был быть ствол, плывущий обычным образом, так как плывущие деревья не торчат из воды, как это. На одном из сучьев кто-то сидел, и это был Исчезнувший человек.

Отец забрал кольцо обратно, и Исчезнувший человек исчез. Как и дерево, на котором он сидел. Остались только волны. Я попросил Отца позволить мне посмотреть еще раз, но он не разрешил.

— Я показал тебе это, чтобы ты знал, насколько оно ценное, и не похоронил его вместе со мной, если я умру, — сказал он. — По нему Соседи (так он называл их всегда) узнают, что ты настроен дружелюбно. Есть ли у тебя какое-нибудь злобное чувство к ним?

Я прямо и искренне ответил, что нет.

— Какое они имеют право бегать по нашему витку, куда им вздумается? — спросил он меня.

— А какое я имею право? — ответил я. — Если кто-то хочет остановить меня, давайте посмотрим, как он это сделает. — Он был доволен моим ответом и сказал, что после его смерти кольцо будет принадлежать мне. Я думаю, он боялся, что Кречет убьет его, и надеялся, что Кречет позволит нам потом забрать его тело.

Когда мы добрались до Нового Вайрона, я ожидал, что он вызовет призраков, которые помогали в Дорпе, и надеялся, что он попросит помочь и Исчезнувших людей. Но он просто ходил и разговаривал с людьми. Его птица летала вместе с ним, и я тоже был с ним, бо́льшую часть времени. Бэбби и Сверчок присматривали за нашей лодкой.

Он часто рассказывал истории о двух мужчинах, пытавшихся обмануть друг друга. В большинстве историй они оба проигрывали, но тот, кто первым решил обмануть своего друга, иногда был единственным проигравшим. Он говорил: «Если ты грабишь кого-то, кто поможет тебе, когда ты будешь нуждаться, ты грабишь только себя». Он повторял это снова и снова. Он говорил, что воровство только делает тебя беднее, и просил людей рассказать ему о старом воре, который был богат.

— Я знал самого лучшего вора в Вайроне, — говорил он им. — Он раздавал драгоценности так, что это удивило бы Рани из Тривигаунта, но однажды он сказал мне, что каждую ночь спит в другом месте, и его рука всегда была рядом с иглометом. Он делал других богатыми, а сам был беден, как попрошайка.

Он также говорил, что наша жестокость накапливает для нас боль. «Неужели вы думаете, что можете быть жестоким, не научив других быть жестокими к вам? Вы гордитесь своей жестокостью, ибо верите, будто она показывает, что вы — хозяин своей жертвы. На самом деле вы не властны даже над собой».

Жена дяди Теленка составляет сборник этих изречений, и я рассказал ей все, что помню. В первый раз, когда я был с ним в Новом Вайроне и инхума была еще жива, дядя Теленок не поверил, что они братья. А теперь он рассказывает это всем.

Кажется, на второе утро нашего пребывания в Новом Вайроне он сказал мне, что у него выдалась беспокойная ночь. В первую ночь мы спали на лодке. На следующий день дядя Теленок пригласил нас погостить у него, как раньше гостили мы со Шкурой и Вадсиг. Я спал в комнате, которая была нашей, а он — в той, которую занимала Вадсиг.

— В моей жизни было очень много странных снов, Копыто, — сказал он, — как, наверное, и у всех людей моего возраста, но я никогда не видел ничего более странного. Я проснулся среди ночи, как это часто бывает. Я встал, облегчился, прошелся по комнате, посмотрел в окно на звезды и вернулся в постель.

— И что же тебе приснилось? — спросил я его.

— Я лежал в кровати, а Сцилла была где-то в темноте, под самым потолком. Она заговорила со мной, и я сел, думая, что проснулся и больше не услышу ее. Я свесил ноги с края кровати. Это было очень странно.

Я спросил, кто такая Сцилла, и он сказал, что она была богиней и покровительницей Вайрона еще в старом витке; когда он сказал это, я вспомнил, что мать говорила о ней. Там было большое озеро, и Сцилла была богиней этого озера. У них были боги и богини для самых разных вещей.

— Сцилла одержала женщину, которую я знал когда-то, — сказал он мне. — Она была своенравной и жестокой.

— Но Сцилла, которая тебе снилась, не была настоящей богиней, не так ли? — сказал я и спросил, существовала ли когда-нибудь настоящая Сцилла.

— Да, — сказал он. — Да, и это самое ужасное. — Потом он сказал что-то, чего я совсем не понял: — Мне жаль Берупа. — Беруп — человек, которого мы знали в Дорпе.

Следующие два-три дня он не спал допоздна, гуляя по ночным улицам или сидя в тавернах. Я пошел с ним в первую же ночь. После этого я попросил сына тети Примулы, Сверчка, присмотреть за нашей лодкой, чтобы Бэбби мог пойти с нами. Мы взяли с собой и его птицу, и, хотя Орев не мог сражаться, он был хорошим дозорным, предупреждая нас о людях позади нас или наблюдая из теней.

Иногда Отец разговаривал с этими людьми, задавая им вопросы. Когда он думал, что завоевал их дружбу, он спрашивал о незнакомцах и больных. Иногда мы потом искали больных людей, чтобы он мог поговорить с ними и с теми, кто о них заботился. Однажды мы нашли человека, о котором никто не заботился, и потратили полдня на то, чтобы почистить и накормить его, а потом нашли того, кто мог бы это делать постоянно. Вскоре люди стали приносить своих больных и просить Отца помолиться за них.

— Если бы Сцилла была здесь, я бы попросил ее исцелить тебя, — сказал он одной женщине. — Сциллы здесь нет — хотя ей, может быть, и нравится думать, что она здесь, — и в любом случае она больше не богиня, даже в Старом Вайроне. — Женщина все равно попросила его помолиться Сцилле, и он помолился всем богам, которые могли его услышать.

Кречет послал за нами людей. Они хотели, чтобы я вернулся к дяде и забрал Бэбби и птицу, но Отец не хотел идти, если мы не пойдем с ним. Они сказали, что заставят его это сделать.

— Застрелив меня? Кречет придет в ярость, когда узнает, что вы убили меня.

— Мы подхватим тебя и понесем, если понадобится, — сказал их предводитель.

— Вы не сможете, — сказал он ему. Предводитель схватил его, но Отец сбил его с ног своим посохом. Еще один мужчина прицелился в него из карабина, но Бэбби сбил его с ног и разодрал ногу от колена до пояса. К тому времени за происходящим уже наблюдало множество людей.

У Кречета был большой дом к югу от города. Он вышел нам навстречу и пожал руки.

— Итак, — сказал он, — вы пришли забрать у меня Новый Вайрон? — Отец улыбнулся и сказал, что нет, и мы пошли в сад за домом и сели за маленький круглый столик. Крокусы уже распустились, как и пахучие голубочашечки и многие другие прекрасные цветы, росшие из луковиц; но яблони еще не расцвели.

Отец достал из пенала маленький нож и разрезал им подол сутаны. Там были зерна кукурузы, черные, красные и белые. Он отдал их все Кречету.

— Скрестите их, — сказал он, — но на следующие годы всегда сохраняйте чистые линии. И тогда в Новом Вайроне никогда не будет голода.

Кречет взял их, завязал в носовой платок и положил в карман своей туники. Тогда Отец долго плакал.

Закованные в цепи слуги принесли нам вино и еду, и то и другое очень вкусные. Я поел, дал немного Бэбби и выпил больше, чем следовало бы.

— Это твой отец? — спросил меня Кречет, и я ответил, что да. Я чувствовал себя очень храбрым.

— Я его не узнаю.

— А я узнаю, — сказал я.

— Если это твой отец, то где же кальде Шелк? — Кречет думал, что задал очень умный вопрос.

— В книге, которую написали мои родители, — сказал я ему.

— Так вы и есть Рог? Тот самый Рог, с которым я разговаривал пару лет назад, когда мы получили приглашение из Паджароку?

— Да, — ответил Отец.

— Вы живете на Ящерице, рядом с хвостом, и делаете бумагу?

Он кивнул.

— Муж Крапивы?

— Да, и отец Сухожилия, Копыта и Шкуры. Я также отец Крайта и Джали, которых вы не знаете и никогда не узнаете — оба мертвы. Если вы хотите продолжить изучение семейных связей, то я — свекор женщины по имени Бала. Она — жена Сухожилия. Я также дедушка их сыновей — Шаука и Карна.

Кречет улыбнулся:

— Основатель большой семьи. Я вас поздравляю.

Птица, казалось, поняла, что Отца хвалят, и три или четыре раза крикнула:

— Хорош Шелк!

— Да. — Несколько секунд он сидел и чесал Бэбби за ушами. — Мой сын Шкура скоро приедет сюда вместе с моей женой и будущей невесткой, Вадсиг. Патера Прилипала поженит их. Мой брат Теленок и его жена уже все приготовили.

— Вы помогли им, финансово. Так я слышал.

— Верно. Они знают этот город намного лучше, чем Копыто и я.

Тогда заговорил я, хотя и не должен был этого делать, сказав, что в последнее время узнал о нем очень много.

— Рыская по нему ночью с твоим... Отцом? Сидя в пивных. Кого вы ищете?

Я ответил, что не знаю.

— Кого вы ищете, Рог? Как кальде нашего города, я считаю себя вправе спросить.

— Его имя? — Он пожал плечами. До сих пор он не съел ни кусочка, но тут же взял блестящий фрукт и принялся чистить его. — Друга, вот и все. Я не знаю, как его зовут. Или ее. Я узнаю, когда его найду.

— Вы любезно ответили на все мои вопросы, — сказал Кречет. Он издевался над Отцом, но было видно, что он тоже им восхищается. — Вытерпите ли вы еще несколько?

— Если вы вытерпите этот от меня. Вы придете — или хотя бы подумаете о том, чтобы прийти — на свадьбу моего сына? Это было бы большой честью для него и его жены, а также для всей нашей семьи. Я понимаю, что злоупотребляю вашим гостеприимством.

Кречет вытаращил глаза, потом рассмеялся. У него громкий раскатистый смех:

— Вы хотите, чтобы я присутствовал на свадьбе вашего сына?

— Да, — сказал Отец, — хочу. Я очень хочу, чтобы вы были там. Я уверен, что все мы будем в восторге.

— Дайте мне подумать. — Все еще ухмыляясь, Кречет отпил немного вина. — Вы обещали ответить мне еще на несколько вопросов, если я отвечу на этот. Я полагаю, вы имели в виду, что ответите, если мой ответ вам понравится.

— Почему, нет. Любой ответ. И я только прошу вас подумать об этом. Я знаю, как много желающих на ваше время, и, честно говоря, вы имеете право задавать все вопросы, какие пожелаете.

Кречет откинулся на спинку стула, оглядел нас, оглядел свой сад и снова повернулся к нам, глядя на нас с Отцом так, словно никогда раньше не видел:

— Вы думаете, что мое вино отравлено?

— Нет, конечно. Я бы предупредил своего сына, чтобы он не пил его, если бы я так думал. Вас смущает, что я не пью? — Он выпил полстакана и съел немного хлеба.

— Я травлю людей. Так говорят в городе. Вы, должно быть, слышали.

— Я слышал что-то в этом роде.

— Так вот, я этого не делаю. Они не могут доказать, что я это делаю, но я не могу доказать, что это не так.

— Естественно, нет.

— Вы все еще хотите, чтобы я пришел на свадьбу вашего сына?

— Конечно. Мы все будем в восторге.

— Тогда я приду. Дайте мне знать, когда дата будет назначена.

— Птиц сказать! — сказала птица, и я заметил, что Отец слегка вздрогнул. Позже он рассказал мне о Сцилле.

— У меня есть к вам еще несколько вопросов. А вот и первый. Шелк когда-нибудь появится?

— Понятия не имею. Мне не удалось его найти. — На мгновение мне показалось, что Отец снова заплачет, но он этого не сделал. — Это было самым главным, что я обещал. Я это прекрасно понимаю. Я потерпел неудачу, и это все, что я могу сказать. Я пришел в Вайрон. Я разговаривал с его нынешним кальде, кальде Бизоном, и многими другими людьми — с собственным отцом, например. Но мне не удалось найти Шелка, и я ушел. Мне нет оправдания.

— Вы не знаете, придет ли Шелк?

— Как я и сказал. Может быть, но я очень в этом сомневаюсь.

— Неужели ты не понимаешь, что, если бы он был здесь, — прошептал я, — Кречету пришлось бы его убить?

— Нет, не понимаю, потому что это неправда.

— Ты помешиваешь наше рагу пальцем, молодой человек, — сказал мне Кречет. — Лучше остановись, пока не обжегся.

Отец улыбнулся:

— Я так боялся этого часа. Не из-за того, что вы и другие могли бы сказать мне или что Новый Вайрон мог бы сделать со мной, а потому что я знал — мне придется признаться, что я потерпел неудачу и Шелк не придет. Теперь я сделал это и могу снова начать жить.

— Хорош Шелк, — сказала птица. — Хорош Шелк!

— Могу я задать вам еще пару вопросов?

— Прежде чем примете решение о моем наказании? Да, конечно.

Кречет покачал головой:

— Никаких наказаний. И я не собираюсь устраивать вам разнос. Вы сделали все, что могли.

— Нет, — сказал ему Отец. — Я сделал то, что сделал. Я мог бы остаться в Вайроне и продолжить поиски. Но не остался.

— Вы сказали, что и здесь кого-то ищете, но не знаете его имени. Что вам от него нужно?

— Я хочу, чтобы он отправился со мной в путешествие.

— Понимаю. — При этих словах Кречет чмокнул. — Далекое?

— Да, очень далекое, — сказал отец.

В дом Кречета нас привезли на лошадях, но обратно пришлось идти пешком. Пока мы шли, я спросил Отца, не хочет ли он, чтобы я пошел с ним, когда он уйдет. Это, казалось, удивило его, как будто он об этом не думал, но я знал его довольно хорошо и понимал, что он обдумывает большинство вещей заранее.

— А ты пойдешь, если я тебя попрошу?

Я сказал, что так и сделаю, а Шкура и Вадсиг смогут присмотреть за мамой.

— Мы уедем ненадолго, — сказал он мне. Я только потом понял, что он имел в виду. Я никогда не бывал на Витке красного солнца, и когда Шкура рассказал мне об этом, он не смог заставить меня в это поверить. Отец тоже не мог заставить Джугану в это поверить. Джугану был тем самым инхуму, которого мы нашли, маленьким старичком с лысой головой. Мы взяли его на лодку и отправились в море.

— У тебя нет причин для беспокойства, — сказал Отец, — или гораздо меньше, чем у нас. Если это судно утонет, ты сможешь улететь.

— Раджан! — Джугану попытался убежать и вскарабкался по снастям, как два ниттимона; его руки уже начали сплющиваться, но я догнал его, поймал и сбросил вниз.

— Тебе нечего бояться, — сказал ему Отец, — мы будем твоими друзьями, если ты нам позволишь.

— Я верно служил тебе, Раджан, — простонал Джугану. — Клянусь нашим богом.

Тогда я впервые услышал, что у инхуми есть свой собственный бог, но Отец не обратил на это никакого внимания:

— Ты пытался убить меня, когда мы с Вечерней покинули Гаон, и ты позовешь других, чтобы убить меня здесь, как только я отпущу тебя.

Я сказал, что мы должны убить его сами, когда закончим с ним, но Отец покачал головой:

— Я убил твою сестру. Конечно, одного убийства более чем достаточно для одной жизни. Я не стану называть это умышленным убийством — умышленное убийство есть нечто худшее, — но я не стану убивать этого мужчину, который, насколько мне известно, может быть ее братом. После того как он поможет нам, мы его освободим.

— Я служил тебе всю войну, Раджан. — (Конец посоха Отца был у него на шее, а нога Отца — на груди.) — Как я могу послужить тебе сейчас?

— Отправившись с нами туда, где ты будешь таким же человеком, как и мы. — На минуту Отец задумался. — И вернувшись обратно. Я предупреждаю, что у тебя будет искушение остаться; если ты это сделаешь, то умрешь, и это будет не по моей вине.

— Где я?.. — Старый инхуму изумленно уставился на нас.

— Мы будем спать, — сказал ему отец, — все, кроме Бэбби. Копыто соорудит для нас плавучий якорь...

С бизань-мачты его птица закричала:

— Я идти! Я прийти!

— Да, — ответил ей отец. — Ты пойдешь с нами, Сцилла. В конце концов, мы идем только ради тебя.

После этого я свернул паруса и сделал плавучий якорь из двух кусков парусины.

(Моя жена читала через мое плечо, когда я писал последнее предложение, и говорит, что многие люди не знают, что такое плавучий якорь или как его сделать. Остальные обещали дать мне возможность вести рассказ самостоятельно, потому что Шкура и Вадсиг виделись с человеком, который называл себя нашим отцом, главным образом в Дорпе, а не здесь, а Маргаритка почти не видела его, даже если она пишет лучше. Она вообще пишет лучше, чем Шкура, даже если Шкура в этом не признается.

Плавучий якорь — это такой якорь, который вы используете, когда ваш якорный трос не достигает дна. Лодка предназначена для плавания и будет плыть каждый раз, когда дует ветер, даже под голыми мачтами. Вы не можете остановить ее, но хороший плавучий якорь замедлит ее настолько сильно, что ее можно будет назвать неподвижной. Вот как я его сделал — соединил два длинных куска парусины крест-накрест и привязал к их концам длинную веревку. Чем длиннее веревка на плавучем якоре, тем лучше он держит.)

А потом мы отправились спать. Бэбби должен был присматривать за Джугану-инхуму и за нашей лодкой, пока нас не будет; а Отец привязал веревку к шее Джугану и к своему запястью. Я сказал, что если мы будем спать, а Джугану нет, то он будет сосать у нас кровь, пока мы не умрем, если мы не проснемся, и никакая веревка не поможет. Но Отец сказал, что он не сможет, и Джугану поклялся, что не сделает этого.

Мы пошли в каюту, и Отец велел мне лечь и закрыть глаза. Я так и сделал, но как только услышал, что он и Джугану тоже легли, и потом стук — он положил свой посох, — то сел. Он лежал на своей койке, а рядом с ним на полу лежал Джугану. Я вспомнил, что меч, который он называл азотом, вероятно, был у него под туникой, и, если Джугану достанет его, он убьет нас обоих. Я никогда не видел, чтобы он использовал его, но он рассказывал мне, на что азот способен, и Шкура тоже. Я отнес его на палубу и спрятал. Не то чтобы я боялся идти в Виток красного солнца, но очень нервничал из-за этого. Больше я ничего не могу объяснить.

Бэбби был на палубе и смотрел на меня своими маленькими свирепыми глазками так, словно говорил, что я должен спать в каюте. Я никогда не знал точно, как много понимает Бэбби, но он понимает очень многое. Я знаю, что можно было попросить его принести почти все, кроме еды, и он пойдет за этим, если захочет. Отцу он приносил даже еду, но не делал этого ни для Шкуры, ни для меня. Бэбби ушел, кажется, в лес на материке, но Вадсиг говорит, что на Скалу Ведьм.

То, что произошло дальше, трудно объяснить, но я постараюсь сделать это лучше, чем Шкура и другие.

Я совсем не чувствовал себя спящим. (Шкура говорит, что для него это было все равно что заснуть, но не для меня.) Самое близкое (из того, что я делал) — словно я смотрел сквозь кольцо Отца, но и это тоже не совсем так. Все вокруг начало меняться. Наша лодка стала водой, а Бэбби — волосатым мужчиной с толстыми руками и очень большими плечами, в очках и с парой глаз Бэбби (маленьких). Птица стала птицей, спящей на верхушке бизань-мачты, спрятав голову под крыло, и появилась еще одна птица, слишком жирная, чтобы летать, но все равно летающая вокруг. Я все время моргал и моргал, пытаясь сморгнуть видения прочь; но они становились все более реальными.

Мне казалось, что я должен за что-то держаться, и я старался держаться за небо. Понятия не имею, почему я выбрал именно его, но мне показалось, что оно не меняется; я пытался держаться за что-то другое, но все остальное менялось, за исключением неба и воды.

Поэтому я старался держаться за небо, прекрасное небо Синей с маленькими точками облаков вокруг и высокими тонкими облаками далеко позади них. Как раз в тот момент, когда я подумал, что оно у меня есть и Отец не сможет его забрать, оно потемнело, и я подумал: «Берегись, надвигается большой шторм!» Но это был не шторм, а звезды, которые втягивали дневной свет. Потом лодка слегка закачалась подо мной, и я понял, что это не наша лодка.

У этой было четыре мачты, и ее нос и корма были выше — гораздо выше — чем середина; но даже середина была примерно на пять или шесть кубитов выше воды. Я слышал о лодках с тремя мачтами, но никогда не слышал о таких больших. Она была так велика, что перед грот-мачтой лежала лодка размером с нашу, перевернутая вверх дном. Ею управляли с помощью штурвала вместо румпеля, и человек за штурвалом смотрел на нас так, как будто его глаза вот-вот выкатятся из орбит, и кричал: «Капитан!»

Примерно в это время к его ногам приземлилась птица Отца, жирная птица, доходившая ему до пояса. Самое удивительное в Отце... я знаю, что Шкура говорил об этом, но я тоже хочу сказать, словно что-то изменю. Он стал больше похож на нашего отца, не в точности, но больше, чем на Синей. Он стал ниже и толще, и в его волосах появилось что-то черное. Его лицо больше походило на отцовское, а глаза больше не были цвета неба.

С ним был человек, которого я никогда раньше не видел, человек с желтыми волосами и большим ястребиным носом. Его глаза тоже не были цвета неба. Я видел зимой лед, который приобретал такой же цвет, когда на него падал солнечный свет — большие куски льда, плавающие в море. Этот человек посмотрел на свои руки, потом наклонился, ощупал колени и довольно сильно ударил одно из них кулаком. Он сказал отцу:

— Я бы никогда не стал так делать!

Отец сказал:

— И все же ты такой и есть. Попытайся запомнить.

Примерно в это время прибежал капитан. Он выглядел хитрым, и у него был большой изогнутый меч, висящий на самом широком поясе, который я когда-либо видел; лезвие, должно быть, было шире моей руки. Он говорил так, что я с трудом его понимал.

— Мне очень жаль забирать вашу лодку, но я должен ее забрать, — сказал ему Отец и протянул руку, полную больших круглых золотых дисков с изображениями на них.

Капитан открыл рот и снова закрыл его.

— Вот, — сказал отец, — возьмите это. Когда мы покинем вас, я дам еще столько же, и я надеюсь заплатить вам и другими способами.

— Вам лучше делать то, что говорит Отец, — сказал я капитану.

— Ух! Ух! Ух! — сказал Бэбби, и его глаза заставили капитана сделать шаг назад.

Отец захотел узнать, кто это, поэтому я сказал:

— Это Бэбби, Отец.

— Я не собирался брать его с собой, но с лодкой все будет в порядке, я уверен, при условии, что мы задержимся ненадолго.

— Хорош лодк! — сказала толстая птица и взлетела на поручни, чтобы посмотреть вниз на воду. Это были большие, толстые поручни с резьбой на них, и место, где мы стояли, было в десяти кубитах над водой. А может быть и больше.

Отец велел капитану протянуть руки и вложил в них золото, сказав:

— Вы должны вывезти нас в море. Там мы вас оставим, по крайней мере, я надеюсь, что так и будет.

Капитан пристально посмотрел на человека за штурвалом, но тот сделал вид, что ничего не слышал. Когда капитан увидел, что рулевому, вроде, не слышно, он повернулся и сбежал вниз по ступенькам на середину лодки, и я услышал, как хлопнула дверь.

— Ну что, Сцилла? — спросил Отец толстую птицу.

Должно быть какое-то слово для обозначения того мгновения, когда мы понимаем, что то, что мы видели раньше, на самом деле является чем-то другим; например, что палка — это змея без движения. Моя жена знает больше слов, чем большинство людей. Она знает больше, чем кто-либо, кроме Отца. Но и она не знает слова для этого.

Когда отец сказал «Ну что, Сцилла?», я увидел, что птица действительно была девушкой достаточно взрослой, чтобы заботиться о других мальках, но недостаточно взрослой, чтобы выйти замуж. Я не имею в виду, что она выглядела как девушка, переодетая птицей. Она выглядела девочкой, похожей на жирную птицу, но на самом деле была большой девочкой, которая через год станет женщиной.

— Видеть, видеть! — сказала девушка. Затем она спрыгнула на палубу, расправила крылья и сказала: — Идти море. — После этого эти двое начали отдаляться друг от друга. (На самом деле это было не так, но так близко, как я могу описать.)

Птица была впереди, и она начала уменьшаться, пока не стала выглядеть так, как на нашей лодке и на Ящерице. Когда она стала меньше, за ней можно было разглядеть девушку. Потом она встала — худенькая девушка с сердитым лицом и прямыми черными волосами. Она сказала:

— Нет здесь. Нет бог. Идти море, — и еще кое-что. Это испугало птицу, и она улетела, кружась над лодкой.

— Сцилла завладела Оревом, — сказал мне Отец. — Мне потребовался почти год, чтобы понять, что произошло, потому что она не оказывала на него никакого влияния — или почти никакого — после того, как привела его обратно. Когда я вернулся на Синюю, он сразу же ушел искать для нее Окно или что-нибудь, что могло бы работать как одно из них. Они ничего не нашли, и она привела его обратно, чем заслужила мою благодарность — хотя она уже была у нее. В конце концов, я вырос в Вайроне — ее Священном городе.

— Гьёлль? — щелкнула Сцилла. — Это? Несс? Это? Где это?

Отец кивнул:

— Спроси у рулевого. Конечно, он тебе все расскажет.

— Прост муж!

— Вот именно, — сказал Отец. — Простые люди знают такое. Они должны.

— Мне все равно, где это, — пробормотал человек с ястребиным носом. Потом он запрокинул голову и закричал: — Я хочу остаться! — в темное небо.

— Ты не можешь, Джугану, — сказал ему отец, — и вообще, мы возвращаемся прямо сейчас, все вместе. — Он взял мою руку и руку Джугану и сказал Джугану взять руку Бэбби, а мне — руку Сциллы. Она попыталась ударить меня, но я схватил ее за запястье. Затем мы упали, но не вверх и не вниз, а в сторону, все быстрее и быстрее, переворачиваясь.

Я проснулся на палубе оттого, что Бэбби лизал мне лицо. Сначала я подумал, что он укусил меня, потому что мне было больно, но на самом деле я упал и ударился. Я поднял из воды свой плавучий якорь и развернул парус.

Когда Отец вышел из каюты, я сказал, что теперь вижу, что мы просто упали оттуда, где бы мы ни были, и если бы он сказал мне, то спас от довольно хорошего синяка.

— Не спас бы, — сказал он. — Ты бы в любом случае ослушался меня.

У меня было много вопросов, и я знал, что он сердится, поэтому решил добровольно приготовить еду и развел огонь в ящике с песком. Было еще слишком рано, но он знал, что я не люблю готовить (он сам все готовил), и мне хотелось показать, что я постараюсь помочь, не дожидаясь указаний. Разводя огонь, я обдумывал, что мы можем приготовить, держа в уме те блюда, которые я могу готовить правильно и вкусно, потому что это у меня не так хорошо получается, как у него. Я знал, что у нас есть, и мы не ловили рыбу, поэтому я решил использовать картошку, бекон и лук; когда огонь разгорелся довольно хорошо, я спустился вниз, чтобы забрать их.

Джугану сидел на моей койке, обхватив голову руками. Я сказал ему, чтобы он убирался и не путался у меня под ногами.

— Теперь, когда ты знаешь, ты ненавидишь меня, — сказал он.

— Я знал с самого начала, — сказал я, — и я не ненавижу тебя. — Первая часть была ложью, потому что я не знал, что он инхуму, пока мы не взяли его на лодку и отец не сказал мне об этом. Но это именно то, что я сказал.

— То место…

— Мы, настоящие люди, оттуда родом. — Я ударил себя кулаком в грудь. — Мне кажется, именно поэтому ты там один из нас, как и Бэбби.

Я не думал, что это его взволнует, но так оно и было. Он сказал, что в сердце он человек, и что блондин на палубе большой лодки был настоящим Джугану, человеком, которым он становится во сне.

— Тебе действительно снится, что ты такой же человек, как и я?

— Да!

— Я тебе не верю. — Я оттолкнул его с дороги, чтобы открыть маленький шкафчик, где мы хранили большую часть еды. Я достал картошку, чтобы хватило нам с отцом, и еще немного для Бэбби, а также кусок бекона, лук, сало и прочее.

Я повернулся, и Джугану сказал:

— Иногда я вижу сны. Иногда я действительно вижу сны. — Он последовал за мной на палубу.

Отец сказал, что я принес слишком много, но я объяснил, что хочу накормить Бэбби и птицу, а Бэбби съест много. Тогда я впервые по-настоящему подумал о птице и девушке; я даже не был уверен, что они вернулись вместе с нами. Потом птица слетела с такелажа и уселась ему на плечо. Я огляделся в поисках девушки, потому что подумал, что она тоже захочет поесть.

— Нам не придется кормить Сциллу, — сказал он мне, — хотя она наверняка здесь. Ты поговоришь с нами, Сцилла?

Он повернул голову, чтобы посмотреть на свою птицу, и та спросила:

— Птиц речь?

— Конечно, если ты этого хочешь.

— Хорош птиц!

— Видишь ли, она овладела Оревом. Она в его сознании — то, что от нее осталось. Точнее, там есть ее образ, который она сама поместила туда; этот образ был Сциллой, которую мы видели на Витке красного солнца. Ты должен помнить то, что мы с твоей матерью рассказывали тебе о Сцилле и Ехидне — как они пытались уничтожить Великого Паса и как он отомстил им. Ты собираешься варить картошку, которую чистишь?

Я сказал, что не собирался.

— Свари. Наполни кастрюлю морской водой и доведи ее до кипения. Брось туда картофелины на десять минут, прежде чем поджарить. Они старые — новый урожай еще не собрали — и так будет вкуснее. — За все время, что я его знал, он никогда не выглядел менее похожим на нашего настоящего отца и не говорил более похоже.

Джугану начал объяснять Отцу то же самое, что и мне, но Отец оборвал его, сказав, что он уже все знает.

— Моя сестра была инхумой, Джугану, — сказал я. — Ее звали Джали, и они с Отцом часто ездили в другие витки.

— Видишь ли, там она становилась молодой женщиной, — сказал Отец. — Довольно привлекательной молодой женщиной.

Тогда Джугану поблагодарил отца за то, что тот отвез его туда.

— Это было лучшее мгновение моей жизни, — сказал он. Он был похож на маленького старичка с серой кожей и беззубым лицом, и я гадал, сколько же ему лет на самом деле, потому что блондин с большим крючковатым носом выглядел моложе Отца.

— Ты не должен думать, что оно никогда больше не повторится, — сказал Отец. — Может быть, ты хочешь вернуться сегодня вечером?

Я часто наблюдал, как Сухожилие подшучивает над мамой, и мы со Шкурой тоже неплохо развлекались, но я никогда не видел, чтобы кто-то так удивлялся.

— Ты пойдешь? О, Раджан! Раджан, я... я…

Отец положил ему руку на плечо:

— Пойдем все вместе после того, как мы с Копытом поедим.

— Нет море! — возразила птица.

— Да, лодка еще не достигнет моря, но мне будет полезно лучше почувствовать ее скорость. Она плывет по течению, конечно, и, должно быть, достаточно быстро.

После этого мы все замолчали и задумались, только он велел мне использовать немного сельдерейной соли вместо желтой морской, которую я принес вместе с перцем:

— Но только немного. И тебе бы следовало начать с бекона и поджарить лук. А теперь режь лук. Кубики, а не кольца.

Потом он сказал:

— Я должен объяснить вам обоим, почему мы не можем отправиться прямо в море, как я разъяснил Сцилле несколько дней назад. Для того чтобы попасть в какое-то место, мы должны иметь с собой кого-то, кто был там или, по крайней мере, был в этом районе. Я не знаю, почему это так, но мне кажется, что так оно и есть. Я могу пойти на Зеленую — и иногда хожу, — потому что был там во плоти. Также я могу попасть на Виток красного солнца, как несколько минут назад, потому что мы с Джали посещали его в компании Дуко Ригоглио из Солдо. В Витке он был спящим, и тоже бывал там во плоти. Я не могу взять вас с собой в море, потому что никогда там не был. Сцилла, конечно, была, но в конечном счете Сциллы среди нас нет.

Его птица каркнула. Но это был всего лишь птичий шум, ни единого слова.

— Есть еще один фактор. Когда мы уходим, мы, чаще всего, приходим в место, похожее на то, которое оставили. Вот почему я заманил тебя на эту лодку, Джугану. Я пообещал Сцилле, что возьму ее с собой в море ее родного витка, если смогу. Однажды я шел по дороге, идущей рядом с Гьёллем, и смотрел на лодки, плывущие по его воде, поэтому я надеялся, что если мы покинем Синюю с лодки, то и окажемся на лодке. Так оно и оказалось. То, что она шла вниз по течению, было чистой удачей. Нарежь картофелины. Но будь поосторожнее. Они будут очень горячими.

Пока они жарились, я спросил его, были ли мы здесь или там, когда были там, потому что я обдумал его мысль о том, что на самом деле девушки с нами нет.

— Мы находились в обоих местах. Философы — я не один из них — говорят нам, что один и тот же объект не может находиться в двух местах одновременно. Однако мы не являемся неделимым целым.

— Часть нас была здесь, а часть — там? — спросил я.

Он кивнул:

— А теперь, когда мы были на той лодке на реке, мы должны быть в состоянии вернуться, хотя сама лодка будет на новом месте. Мы проверим это предположение сегодня вечером.

Пока мы ели, он объяснил, что вернул нас обратно так быстро потому, что беспокоился о лодке, и особенно потому, что Бэбби пошел с нами и не мог позаботиться о делах здесь.

— Это был сюрприз, и довольно неприятный, — сказал мне Отец, — хотя мне было интересно узнать, насколько Бэбби человек. — Он замолчал, чтобы изучить западный горизонт.

— А как насчет меня? — спросил Джугану.

Отец покачал головой:

— Я знал, что ты человек по духу. Вспомни, что у меня была приемная дочь, которую я оплакиваю. Также у меня когда-то был приемный сын. — Он вздохнул, и я увидел, как трудно ему сохранять обычное веселое выражение лица.

Его птица опустилась ему на плечо:

— Иметь птиц!

— Да. Большое благословение. — Он дал птице кусочек бекона, а потом поставил свою тарелку перед Бэбби. Сам он ковырнул еду два или три раза. — Мне очень не хочется мешать тебе есть, сынок, но я думаю, что нам лучше подобрать бизань и взять рифы на гроте.

Мы так и сделали, и, когда я завязывал последний узел, налетел ветер. Мне приходилось переживать худшие бури — и даже не одну, когда мы плыли с капитаном Вайзером, — но было бы глупо возвращаться в Виток красного солнца, пока она не прекратится, а это произошло через три или четыре часа после рассвета.

Внизу, в каюте, мы с Отцом и Джугану сняли одежду и обсушились, как могли. Мне было очень приятно лежать на своей койке с закрытыми глазами, так что, в отличие от прошлого раза, я не видел, как все изменилось.

Через некоторое время кто-то потряс меня за плечо. Я открыл глаза и увидел, что опять темно.

— Вставай, — сказал он. — Ты же не хочешь все это проспать.

Именно это я и хотел, но через минуту или около того до меня дошло, что я лежу на дереве вместо своей койки и лодка качается не так, как я помнил.

Некоторые люди, которые читают это, возможно, не разбираются в лодках, поэтому я собираюсь сказать здесь, что они все разные. Две примерно одинаковых по размеру и внешнему виду иногда ведут себя примерно одинаково, но они никогда не бывают абсолютно одинаковыми. «Самру»[156], то есть большая речная лодка, на которой мы плыли, была подвержена бортовой качке, и когда я стоял на ее высоких частях, меня действительно сильно качало, словно я взбирался на мачту обычной лодки.

Наша лодка больше походила на колыбель. Баюкать ребенка — это не то же самое, что просто раскачивать. Баюканье более плавное и нежное, но мне всегда казалось, что оно будет продолжаться до тех пор, пока лодка не перевернется. И еще наша лодка страдала килевой качкой — она была всего на четверть больше в длину, чем в ширину.

Как бы то ни было, я сел, но было так темно, что я почти ничего не видел. Я спросил человека, который держал меня за плечо, кто он такой, и он сказал: «Джугану», что заставило меня вскочить.

Как раз в этот момент появился белый свет, который осветил все вокруг, и я увидел Отца, стоящего на бушприте и держащего свет в руке. Его птица сидела у него на плече, и девушка, которую он назвал Сциллой, тоже стояла на бушприте, даже дальше, чем он сам.

Потом он закрыл ладонь, и свет исчез, и все стало черным, как в пещере. Я слышал, как вахтенные что-то спрашивали друг у друга. Потом я узнал, что они в основном спали на палубе. Еще я слышал шаги, но не обратил на них особого внимания.

Я неуверенно пошел вперед, боясь наткнуться на мачту или что-нибудь похуже. Я даже не был уверен, что у этой лодки есть поручни по всему периметру, потому что у нашей вообще не было никаких, и я боялся упасть. И вот, пока я обо всем этом беспокоился, я столкнулся с кем-то невысоким, волосатым и твердым, как камень. Я сразу понял, кто это и насколько он опасен, и поэтому очень быстро сказал:

— Бэбби! Это я, Копыто.

И тут произошло нечто такое, что удивило меня не меньше, чем все, что я видел на Витке красного солнца, за исключением того, что произошло в самом конце. Потому что Бэбби обнял меня, крепко сжал, сказав «Ух! Ух! Ух!», и поднял меня в воздух. Руки Бэбби были короче моих, но толще моих ног, и он был самым сильным человеком, которого я когда-либо встречал.

Примерно в это время подошел помощник капитана, и Бэбби опустил меня на палубу. У помощника был фонарь, и он какое-то время подержал его у меня перед носом, потом перед Бэбби, а потом перед Джугану. Никому из них это не понравилось. Как и мне самому. Через некоторое время я решил, что он ищет Отца, но помощник, вероятно, был внизу, в середине лодки, когда Отец поднял свой свет, поэтому и не увидел его.

Я боялся, что, если скажу помощнику, где Отец, он сбросит его в воду. Поэтому я спросил:

— Неприятности? Если вам нужна помощь, мы поможем.

Всех этих людей было трудно понять из-за того, как они разговаривали, и он был одним из самых трудных. Он что-то сказал, и мне пришлось заставить его повторить это еще два или три раза, прежде чем я понял, что именно: «В' слин'». — Он все время так говорил, но я не собираюсь записывать его слова в точности. Во всяком случае, не все.

— Мы вернулись, — сказал ему Джугану.

— Куд' слин'? — хотел он знать.

Я притворился, что и этого не понял, и сказал:

— Ты ищешь Отца, не так ли? Разве не поэтому ты светил своим фонарем нам в лицо?

Он согласился.

— Отец нанял эту лодку. Он захочет полный отчет. Где мы?

— Полдня пути от дельты. Где он?

— Сколько сейчас времени? Сколько еще осталось до утра?

— Чуть.

К тому времени я уже достаточно хорошо разглядел его лицо и понял, что это не тот человек, которому отец дал золото.

— Ты не капитан, — сказал я. — А где же он?

— Дрых'.

— Приведи его сюда. Отец наверняка захочет его увидеть.

Помощник начал спорить, и я сказал:

— Приведи его немедленно!

Тогда он замахнулся на меня. Я пригнулся, а Бэбби схватил его за руку и швырнул на палубу так быстро и сильно, что он с таким же успехом мог бы быть куклой для девочки. Фонарь упал и погас.

Отец, должно быть, услышал шум, и сразу появился, словно прилетел. Он раскрыл ладонь, чтобы выпустить немного света. Бэбби сидел на помощнике и держал его обе руки в одной из своих ладоней. Его руки были намного больше, чем дома, но у него все еще были очень толстые ногти и два здоровенных пальца на каждой руке. Отец заставил его слезть и велел помощнику сесть. Это был крупный, сильный мужчина с одним из тех лиц, которые сплошь состоят из щек и подбородка.

— Я сожалею, что ты пострадал, если действительно пострадал, — сказал Отец. — Бэбби иногда слишком быстро обижается. Я это прекрасно понимаю.

Бэбби указал на свой рот: «Ух-ух-ух». — Я решил, что он хочет, чтобы Отец изменил его и он мог бы говорить, но я не думал, что Отец сможет это сделать. Но отец сразу понял, чего он хочет. Он дал Бэбби большой изогнутый нож с обоюдоострым клинком, а затем еще один точно такой же, сказав ему, что он должен быть осторожен в обращении с ними.

Помощник попытался рассказать, что он однажды сделает с Бэбби, но Сцилла велела ему позвать капитана, иначе мы заставим его прыгнуть за борт. Рука Отца была почти закрыта, так что Сциллу было трудно разглядеть, но она схватила помощника так, словно собиралась развернуть его, и ее руки даже близко не были похожи как на наши, так и на руки Бэбби. Они были похожи на змей, с сосущими ртами вдоль всего тела. Помощник продолжал пятиться от нее, и руки становились все длиннее, пока он, наконец, не убежал.

— Кровь, — сказал Джугану, и это прозвучало так, словно он молился.

Отец погасил свет, наверное, потому, что не хотел, чтобы я видел Сциллу.

Она спросила: «Нет сосать? Ты сосать?» — и Джугану ответил: «Нет. Навек».

Я подумал, что, наверное, намного легче изменить свою форму, как она это сделала, если тебя на самом деле здесь нет. Я попытался дотронуться до нее, но не смог найти в темноте.

Отец спросил, знаем ли мы, что делаем и почему хотим найти море, и мы с Джугану ответили, что не знаем.

— Я устал, — сказал он нам. — Мне нужно дать отдохнуть спине. Может, пойдем домой? Так будет безопаснее, как я должен вам сказать.

Джугану стал умолять его. Я не буду писать ни то, что он сказал, ни то, что случилось. Я почти ничего не видел, но все равно слышал его, даже когда смотрел в другую сторону. Наконец Отец сказал, что мы останемся здесь до рассвета.

Мы подошли к поручням и сели. Было довольно темно, но не полностью. На верхушке одной из грот-мачт горел красный фонарь, а еще два висели над высокой задней палубой. Они были белые, но была ночь и до них было далеко, и эта палуба была выше той, на которой мы находились, хотя наша палуба была выше середины лодки. Я спросил Отца, почему мы вернулись на эту палубу, когда были на другой, но он сказал, что не знает, но просто рад, что мы оказались в лодке, а не в воде.

Сцилла сидела рядом со мной; мне это не нравилось, но я ничего не мог с этим поделать. Она хотела знать, когда мы доберемся до моря, и именно тогда до меня дошло — то, что я почувствовал, когда впервые попал туда, было морем, но не нашим, а Океаном, морем Витка красного солнца. Он пах по-другому, может быть, потому, что был больше или в нем было больше соли, или просто потому, что он был старше. Мне было так интересно думать об этом, что я не расслышал, что Отец сказал Сцилле. Вероятно, что никто не может сказать, потому что это зависит от ветра.

Его птица не любила ее и не хотела подходить ко мне, потому что я сидел рядом с ней. Я попытался выяснить, знает ли она, что Сцилла находится в ней, но она только сказала: «Плох дев!» и «Нет есть». И потом она говорила: «Нет, нет!» и «Хорош птиц!» очень много раз, независимо от того, что я хотел узнать.

— В Витке мне сказали, что младшие боги превратились в животных, чтобы спастись от Паса, — сказал мне отец. — Сейчас мне стыдно, но, должен признаться, я считал, что это просто легенда. На самом деле это был миф, то есть история, содержащая важный элемент истины. Его Высокопреосвященство патера Наковальня сделал мне честь, попросив меня помочь ему, когда он жертвовал в Великом мантейоне; я, конечно, это сделал. Сцилла — как она сама мне сказала — воспользовалась возможностью овладеть Оревом, подслушав мой разговор с Его Высокопреосвященством через его стекло.

Я подумал, что он имеет в виду стеклянный стакан, из которого пьют, но потом вспомнил, что в книге моего настоящего отца читал об устройствах, через которые можно видеть и разговаривать.

— Я все еще не понимаю, как тебе удалось так долго скрываться от Паса, — сказал он Сцилле.

— Хорош мест, — сказала она. — Нет найти.

Ее голос прозвучал так, словно она вот-вот расплачется, и Отец сказал:

— Прошло уже больше двадцати лет. Он, конечно, простит тебя.

— Нет-нет. Навек.

После этого никто ничего не говорил. Появилась Зеленая, больше и ярче, чем мы когда-либо видели на Синей. Или хотели бы видеть. Капитан увидел нас и прибежал. На этот раз у него не было меча, но помощник капитана стоял позади него и держал в руках длинную палку, пахнущую дымом. Судя по тому, как он ее держал, я понял, что это какое-то оружие, и все это время не спускал с него глаз.

— Добро пожаловать, — сказал капитан. — Добро пожаловать! Мы думали, что вы нас бросили.

Отец объяснил, что у нас есть и другие дела и время от времени мы будем отлучаться. Капитан спросил, не голодны ли мы, и пригласил нас присоединиться к нему за завтраком. Отец поблагодарил его, но сказал, что мы останемся на этом месте, и капитан с помощником ушли.

— Он долго ходил за ним, — сказал Джугану, — и я бы не отказался попробовать немного вашей человеческой пищи.

Я сказал, что рацион из одной только крови может набить оскомину, но он возразил, что это не так, что есть сотни различных видов.

— Давай, если хочешь, — сказал Отец. — Я уверен, что капитан будет счастлив накормить тебя. Просто помни, что, если мы будем вынуждены уйти без тебя, ты не сможешь вернуться самостоятельно. Но мы сделаем все возможное, чтобы защитить твое физическое «я».

Джугану поспешил прочь, и я сказал Отцу, что он остался бы здесь навсегда, если бы мог.

— Нет я, — сказала Сцилла.

— Даже если бы ты могла сделать это своими руками? — спросил я ее.

Она выглядела так плохо, что я пожалел о своих словах. Птица сказала: «Бедн дев! Бедн дев!» — и я попытался дотронуться до нее, погладить по спине или что-то в этом роде, но ощутить ее толком не получилось, и я отдернул руку.

— Она присутствует здесь даже в меньшей степени, чем мы, — сказал Отец. — Если бы Орев умер, ее бы здесь вообще не было.

Его птица подняла шум, услышав эти слова, и ему пришлось ее утихомирить.

Мы немного поговорили, и я сказал:

— Это Виток красного солнца. Когда же мы увидим Красное солнце?

Он указал на корму, и я встал и посмотрел, а потом полез вверх по линям, чтобы получше его разглядеть. Красное солнце поднималось позади нас, и старый разваливающийся город оказался между нами и ним. Оно было большим и темным, похожим на огромный уголек, погребенный в золе. Можно было смотреть прямо на него, и весь город был черным на его фоне, тонкие башни и более толстые, и были такие, через которые можно было глядеть и видеть маленькие тонкие линии балок, поддерживающих их.

Можно было видеть, как велик этот город, и он был больше, чем я когда-либо представлял себе, когда мы впервые плыли на лодке по реке и были посреди него. Он тянулся бесконечно к северу и югу, а также вниз по реке, почти до того места, где мы были — упавшие стены, сломанные башни и так много маленьких разрушенных домов, в которых никто больше не мог жить, что мы с братом могли бы провести всю нашу жизнь, пытаясь сосчитать их все, и когда бы мы умерли, то только бы начали.

Но на фоне такого Красного солнца можно было увидеть, насколько мал этот город. Это трудно объяснить. Город был огромным. Просто огромным. Гигантским. Никто этому не поверит, но если взять все города на Синей и сложить их вместе, а затем добавить все города старого витка, о которых говорил Отец, то можно было бы поместить все это в этом городе; и потом, если бы ты уехал на год и вернулся, ты бы не смог найти, где их разместил.

Вокруг него была стена. Можно было разглядеть только ее края, далеко на востоке и так далеко на севере и юге, что нельзя было быть уверенным, что вообще видишь ее; но эта стена, должно быть, была высотой с самую высокую башню. Возможно, она была самой большой вещью, которую когда-либо делали люди, но она была мертвой и гнилой, как и все остальное.

Так что все это было настолько большим, что, когда я смотрел на него, мне было трудно дышать. Но солнце все поднималось и поднималось, а Несс был мал. Наконец я закрыл глаза и больше не смотрел на него. Я видел, как обстоят дела на самом деле, и знал это. Я знал, что мне придется забыть об этом, насколько это возможно, если я хочу продолжать жить. После ухода Отца мне все еще были любопытны Исчезнувшие люди, и я спросил о них одного знакомого, потому что он показался мне человеком, который может что-то знать. Он сказал, что есть то, что нам знать не положено. Я думаю, что он был и прав, и неправ. Не думаю, что есть что-то такое об Исчезнувших людях, чего мы не должны знать — просто есть очень многое, чего мы не знаем. Но мы не сможем справиться с тем, как обстоят дела на самом деле. Мне пришлось закрыть глаза, и если бы вы были там, вам тоже пришлось бы закрыть свои.

Когда я снова посмотрел вниз, на фордек, отец и Бэбби все еще были там, где я их оставил, но я вообще не видел Сциллу. Я спустился по линям, и вот она снова там, а когда мы вернулись в нашу лодку, ее уже не было.

Мы могли бы использовать ее, потому что там была еще одна лодка, и она была полна людей с карабинами. Я быстро развернул грот и поставил большой кливер, которым мы раньше не пользовались. Отец встал у румпеля и попытался заговорить с ними, но они выстрелили в него. Я пошел, взял его меч, азот, и отдал ему. Сначала он не хотел им пользоваться, но когда меня ранили, он отрезал всю переднюю часть их лодки.

— Я сделал все возможное, чтобы не убивать их, — сказал он мне, — но я убил двоих. Их тела остались там, в воде. — Я сказал, что это не имеет никакого значения, так как остальные утонут, а он сказал, что надеется, что нет. Позже, когда Отец отдыхал, Джугану прилетел за некоторыми из них. Там, где мы находились, было уже почти темно.

Здесь я хочу рассказать вам о том, как Сцилла говорила с Великой Сциллой, но есть еще пара вещей, о которых я должен рассказать сначала, — о ножах, которые Отец дал Бэбби, и о том, что Сцилла сказала Отцу ночью в темноте.

Так что я просто напишу это здесь. Кое-что он рассказал мне, пока мы ждали рассвета на речной лодке, а кое-что — пока Джугану и Бэбби держали меня, а он чистил мою рану и перевязывал ее. (Я очень сильно дергался, и он продолжал говорить со мной, я думаю, главным образом для того, чтобы попытаться удержать меня на месте.) Еще кое-что он рассказал потом, пока готовил картофельный суп с рыбой.

Откровенно говоря, я не совсем уверен, когда он это сказал, поэтому я пишу все это здесь.

О ножах. Я хотел знать, где он их раздобыл. Я, насколько мог, наблюдал за ним в темноте и не заметил, чтобы он достал их откуда-нибудь. И он сказал мне, что мы там можем делать предметы, которые на самом деле не настоящие, но выглядят как настоящие, пока мы этого хотим. Он сказал, что таким образом сделал золото, но капитан, вероятно, не знал, что золота не существует, когда Отца нет рядом, потому что запер его в сейфе. Естественно, я захотел узнать, могу ли я это сделать; и он сказал, что могу, но должен быть осторожен, иначе они поймут, что это трюк. Я же сказал, что буду.

Сцилла была дочерью Паса. Отец говорил так, будто их было много, но он сказал, что она была самой старшей и самой важной. Она, ее мать и некоторые другие кильки Паса попытались убить его, потому что не хотели, чтобы люди покидали старый виток и улетали на Синюю, где они уже не будут их богами. Поэтому они попытались убить Паса, и долгое время им казалось, что они это сделали и никто никогда не улетит. Но Пас вернулся, и им пришлось прятаться.

Есть два способа спрятаться, сказал Отец. Один из них — спрятаться в Главном компьютере. Сцилла рассказала об этом, и он сказал, что она знает обо всем этом гораздо больше, чем он, но Главный компьютер скорее похож на туннели под старым витком. Там были ответвления, боковые туннели, комнаты и пещеры, о которых никто не знал. Поэтому Сцилла и другие, кто пытался убить Паса, спрятались в них, но не так, как это сделали бы мы. А так, как поступил бы я, если бы мог спрятать мизинец здесь, а большой палец — там. Они повсюду спрятали маленькие кусочки себя, и Пас все еще охотится за ними и убивает каждый маленький кусочек, когда находит его.

Другой способ — спрятаться в людях. Я читал в книге про патеру Тушканчика, поэтому рассказал ему об этом, и он сказал, что я прав. (Это было, когда мы ели суп. Теперь я вспомнил.) Бог может спрятаться в любом, кто смотрел на Священное окно или даже стекло, и когда он оказывался внутри, ему ничего не нужно делать. Если он войдет и будет молчать, то никто не сможет узнать, что он там.

Но Сцилла и остальные нашли себе новое место. Они обнаружили, что если будут делать это правильно, то могут войти в животных. Обычно, по словам Отца, кто-нибудь приносил в жертву животное, например козла. Когда они собирались убить его, козел, естественно, стоял перед Окном. Сцилла или какой-нибудь другой бог проникал в него, вырывался из рук того, кто его держал, и убегал.

— Пас скоро понял, что происходит, — сказал Отец, — и предупредил своих верующих. Таким образом, когда животное становилось диким, они знали, что оно одержимо, выслеживали его и убивали.

— Значит, это не сработало, — сказал я.

— Лучше сказать, что это часто не удавалось. Некоторым животным удалось спастись, особенно лошадям и птицам. Однако были и другие трудности. Без сомнения, именно поэтому эта техника почти никогда не использовалась, пока доведенные до отчаяния Сцилла, Ехидна, Гиеракс и остальные не решили сбежать от Паса. Самое главное, большинство животных живут не слишком долго. Ты упомянул патеру Тушканчика.

Я кивнул и сказал, что да, упомянул.

— Он был уже немолод, когда Пас овладел им, но все же отдал свою частицу бога тридцать лет спустя. Лошадь может прожить пятнадцать-двадцать лет, если за ней хорошо ухаживать, но это исключительный случай.

— А также они не умеют разговаривать, — сказал я, — за исключением Орева.

— Ты совершенно прав. — Отец перестал есть суп. — Но это часть более крупной и серьезной проблемы. Ни у одной лошади, быка или птицы нет ничего похожего на человеческий мозг. Если мы думаем о богах, вливающих себя в нас, как вино из большого бочонка разливается в бутылки, то животные — очень маленькие бутылки. Даже если бы Сцилла одержала меня, а не Орева, то Сцилла, которую мы увидели бы на Витке красного солнца, все еще не дотягивала бы до той Сциллы, которая когда-то существовала в Главном компьютере. Сцилла, которую мы видим, не более чем набросок первоначальной Сциллы, дочери тирана, принявшего имя Тифон, дочери, которая тайно поклялась в верности одному из морских богов Витка короткого солнца, со временем ставшим нашим Витком красного солнца.

Я сказал ему, что ничего об этом не знал.

— Но она это сделала, — сказал отец. — Это была форма измены, бунт против ее отца. Абайя, Эреб, Сцилла и другие захватили власть над водами и замышляли захватить также и землю. Согласно тому, что мне однажды сказали, они все еще хотят.

— Ты хочешь сказать, что наша Сцилла, девушка, вышедшая из Орева, — спросил Джугану, — хочет попросить помощи у этой богини Красного солнца?

— Да. Я думал, ты знаешь. Она овладела Оревом, как я уже говорил, потому что знала, что его скоро приведут сюда. Она была уверена — как-то вечером она сказала мне об этом, — что Пас никогда бы не заселил виток Синей, если бы у него не было возможности самому отправиться туда и управлять им. «Править им!» — вот ее точные слова. Она была не права, как я мог бы ей сказать. Находясь в Ореве, она исследовала этот виток почти год, но не нашла ничего лучше одного или двух посадочных аппаратов с наполовину целыми стеклами. Они не захотели или не смогли принять ее — она использовала слово «Загрузить». Она была в Витке красного солнца вместе со мной и Джали, но не дала нам знать о своем присутствии. Несколько ночей назад она заговорила со мной через Орева, и по тому, как он говорил и что говорил, я понял, что это был не он. Она обнаружила свое присутствие и умоляла меня снова отвести ее туда.

— Она сказала, что Пас убьет ее, если сможет?

Отец кивнул и отхлебнул из бутылки вина; иногда казалось, что он просто притворяется, что ест и пьет, и это был один из таких случаев:

— Она действительно так сказала, но я не уверен, что это правда, и я не Пас.

Джугану слушал нас и даже проглотил немного супа. Он снова был маленьким и старым, примерно вдвое меньше прежнего:

— Пас будет сердиться на тебя. Разве он не твой главный бог?

Отец покачал головой:

— Мой главный бог — Внешний.

— Единственный Бог, которому ты доверяешь, — сказал я, потому что был в этом совершенно уверен; исходя из его слов, я знал, кто он на самом деле.

— Которому я и вполовину не доверяю так, как следовало бы, сын мой.

Примерно в это время птица села Отцу на плечо:

— Птиц есть?

— Конечно. Ты принес рыбу, так что имеешь право на часть супа.

Я сказал, что он уже получил голову и кишки.

— Да. — Отец улыбнулся и пожал плечами. — Диета Орева не могла быть приятной для Сциллы, хотя она никогда не жаловалась на это. Может быть, она уже привыкла к ней, и раз такие вещи приятны на вкус ему, то они могут быть приятны и ей, я надеюсь. — Он поднял ложку, чтобы птица могла взять немного в клюв. Я уже прикончил свою порцию, и не думаю, что его могла быть очень горячей.

Я спросил его о Пасе:

— Судя по ее словам, она не думает, что Пас позволит кому-нибудь прийти сюда, если он сам не может прийти. Должно быть, она знала его очень давно.

Отец с этим согласился:

— На протяжении трехсот лет.

— Тогда почему же она оказалась неправа?

Он пожал плечами:

— Ты так уверен, что она ошиблась?

— Ты сам сказал, что она и птица нигде не смогли найти нужное место.

— Верно. Возможно, Пас еще не пришел. Или, может быть, пришел, но Орев просто не смог найти то место, которое нашел или создал Пас. Ты сказал, что у нее были долгие годы, чтобы узнать характер своего отца.

Тогда он улыбнулся мне, и я тоже рассмеялся.

— И все же она верила, что она и ее мать — вместе с Гиераксом и Молпой, хотя Молпа вряд ли могла бы ей помочь, — окажутся достаточно сильными, чтобы уничтожить его. Она явно ошиблась, недооценила его, и очень сильно.

Он замолчал, чтобы подумать и дать птице еще супа. Орев выбирал клювом кусочки рыбы и нарезанную картошку.

— Хотите знать мое мнение?

Я кивнул, и Джугану сказал:

— Очень, Раджан.

— Я считаю, Пас знает, что со временем мы поймем, как сильно он нам нужен, и приведем его. Новый Вайрон послал меня за Шелком. Это было глупо, потому что ни один простой человек не может исправить все зло, скопившееся там. Шелк сделал все возможное для самого Вайрона, но оставил его едва ли в лучшем состоянии, чем когда взял бразды правления. Следующее поколение, несомненно, пошлет за Пасом.

Я спросил его, считает ли он, что бог может исправить положение, и он ответил, что люди сами должны это сделать, даже если бог им поможет.

Мы оба хотели знать, почему Сцилла хочет поговорить с той другой Сциллой на Витке красного солнца, и он сказал:

— Она хочет описать свои усилия на Витке длинного солнца и получить совет Великой Сциллы. Без сомнения, она надеется и на помощь, хотя не говорит об этом. Если бы она покинула Орева и вернулась в Главный компьютер — для этого нам, конечно, пришлось бы посетить Виток длинного солнца, — она была бы уничтожена. По крайней мере, она верит, что так и будет, и это ее сдерживает. Если она просто останется там, где она есть, она погибнет, когда умрет Орев.

— Нет резать! — сказала птица, что заставило нас с Джугану рассмеяться.

Отец также сказал:

— Я ни в коем случае не горю желанием подслушать их разговор, если он состоится; но я сам хотел бы поговорить с Великой Сциллой.

Он исполнил свое второе желание, но не первое, когда мы вернулись в лодку на реке.

Мы проплыли через дельту. Там река разбивается на пять больших потоков, сказал нам капитан, и так много маленьких, что никто не может их сосчитать. Они все равно постоянно меняют русло, сказал он, так что нам приходилось выбирать свой путь.

Сцилла вышла на бушприт. Он был длинный, и она дошла почти до самого конца. Я сел на большие резные поручни и свесил ноги вниз. Моя рана осталась на Синей, по большей части. Бинтов больше не было, я не истекал кровью, но она довольно сильно болела, и я не чувствовал себя сильным. Отец сказал, что я могу что-нибудь сделать, но он беспокоился, что я буду делать карты или что-то в этом роде. Поэтому я сделал пару маленьких предметов, которые, как мне казалось, не должны были беспокоить ни его, ни кого-либо другого, — коготь и морскую раковину. Ты делаешь их так: сводишь руки вместе и думаешь о том, чего ты хочешь, а потом медленно разводишь руки в стороны, смотря, чтобы все было правильно. Когда я получил то, что хотел, я бросил их обоих в воду.

Затем я огляделся, чтобы посмотреть, не наблюдает ли кто-нибудь за мной, и сделал Шкуру. Это было намного сложнее. Мне было приятно, что он со мной, что я могу сидеть и говорить с ним обо всем, но и держать его там было трудно, и через некоторое время я отпустил его. Теперь он говорит, что не помнит, как был там и о чем мы говорили.

Как бы там ни было, я запомнил его лучше, чем что-нибудь другое в своей жизни. Пока я удерживал воспоминания, он был рядом со мной. Но и дельта была интересна — все такое зеленое, разбитые корабли на островах, по большей части утопавшие в грязи, и еще маленькие лачуги, которые, казалось, даже не знали, что они были просто маленькими лачугами, сделанными из плавника и стоявшими недалеко от дворцов и фортов. Их стены накренились так сильно, что казалось, будто они не выдержат еще одного дня. Однажды я увидел там старую статую, и мне показалось, что, если бы я только мог поговорить с ней, это было бы самое чудесное событие в моей жизни, а потом я оглянулся, чтобы сказать что-то брату, но он уже почти ушел. Он быстро вернулся и сказал: «Извини!» Сразу после этого я его отпустил.

Дельта была заболоченной, а вода — черной. Раньше, наверное, я думал, что она казалась черной только потому, что была ночь, но теперь Красное солнце взошло, и она все еще была черной. Глядя на дельту, на эту яркую зелень повсюду, у меня возникло ощущение, что я смотрю на тело, настолько старое, что мох растет на его костях и твердой мертвой плоти. Примерно тогда же я увидел, что вокруг никого нет и в маленьких хижинах из плавника тоже никого нет; каменные крепости и дворцы сохранились, потому что они были построены лучше всего, а хижины — потому что в них не так давно жили люди и они не успели упасть. Но теперь они были пусты, а дома и строения, стоявшие между дворцами и маленькими лачугами, сгнили или, может быть, сгорели, и здесь уже никогда не будет никого, кроме таких людей, как мы.

Потом мы вышли из дельты в открытое море, которое они называют Океаном. Оно было и похоже на наше море, и не похоже. Если ты хотел найти сходство, то было очень много общих черт. Но если ты хотел найти различия, их было не меньше. Запах был совсем другой. Цвет тоже был не тот, но трудно было сказать, как именно он изменился. Возможно, главная разница — темное небо и звезды. Это море знало: наступает ночь, когда все умрет. Там было больше пены и, мне кажется, в этом море Красного солнца было больше соли.

Девушка на бушприте начала звать. Она не произнесла ни имени, ни чего-либо еще. Она не произнесла ни единого слова. Это было похоже на то, как люди сидят на песке, щелкая ракушками друг о друга и иногда дуя сквозь них. Это звучало совсем неплохо, почти как музыка. Только ты знал, что она что-то зовет, и, когда это появится, оно будет больше, чем что-либо другое, и тебе оно не понравится.

Это продолжалось очень долго, так долго, что я начал беспокоиться о нас в нашей лодке на Синей. Я думаю, что и Бэбби тоже, потому что пару раз он подходил к отцу и дергал его за рукав. Бэбби никогда не умел говорить, но обычно ты понимал, чего он хочет. Он обвязал вокруг себя кусок веревки и просунул за нее ножи, которые дал ему Отец.

Здесь я хочу сказать еще кое-что о ножах Бэбби. Возможно, это не самое лучшее место, но я хочу быть уверен, что говорю это так, чтобы все, кто это читает, поняли, и именно поэтому я пишу здесь. После того, как меня подстрелили и Джугану с Бэбби держали меня, Бэбби попытался улыбнуться мне. Обычно он не слишком хорошо улыбается, да и не очень старается. Но на этот раз он сделал это, я думаю, потому что знал, как мне больно, и хотел, чтобы я увидел, что он удерживает меня не из вредности, что он любит меня и пытается помочь. Люди охотятся на хузов, стреляют в них и едят. Сухожилие убил очень многих, как и я сам. Но после того, как я узнал Бэбби по-настоящему, я уже никогда не смогу сделать это снова.

Во всяком случае, рот у него был приоткрыт — а не только кончики губ приподняты, — и, заглянув в него, я увидел эти ножи. Из его нижней челюсти торчали большие режущие клыки. Изгиб был тот же самый, и форма почти та же, только ножи были длиннее. Клыки, которые он имел здесь, стали ножами на Витке красного солнца.

Если бы я был той девушкой, то сдался бы уже через час или около того. Может быть, даже быстрее. Она не сдалась, и через какое-то время мне просто захотелось уйти оттуда. Я спустился вниз, на шкафут — так называют середину лодки, — и смотрел, как Джугану борется с матросом.

Когда я вернулся на фордек, она все еще пела. Птица сидела у нее на плече, и отец тоже стоял на бушприте, может быть, в четырех кубитах позади нее. Он подозвал меня и, когда я подошел к решетке, велел передать капитану, чтобы тот убрал все паруса. Я взял с собой Бэбби, и капитан сделал это. После этого мы просто дрейфовали, слегка покачиваясь. Мы были в открытом море и не видели землю.

Впереди из воды начали выходить люди. Я взял у второго помощника подзорную трубу, чтобы посмотреть на них, и все они были женщинами. Те, что были ближе к нам, были ниже, а те, что подальше, — выше, так что все они казались примерно одного роста. Некоторые из самых дальних были такими же высокими, как отец, Джугану и я вместе взятые. Многие были одеты в черные балахоны и капюшоны, но некоторые были голыми, особенно те, что стояли чуть дальше. Самые близкие из них разговаривали, пели и звали нас. Я никогда не видел и даже не слышал ни о чем подобном.

Девушка продолжала петь им, и они стали тише и начали приближаться к нам. Как будто они стояли на чем-то движущемся под водой. Матросы были напуганы, и я увидел, как они заряжают поворотное орудие, и сказал Бэбби, чтобы он не позволял им использовать его, и снова пошел вперед. К тому времени они уже окружили нашу лодку со всех сторон. Двое вроде как встали и заговорили с девушкой и Отцом, их одеяния становились все длиннее и длиннее по мере того, как они поднимались из воды — если бы они шли по лодке, я бы сказал, что они волочатся за ними по палубе. Под женщинами было что-то, на чем они стояли, если у них вообще были ноги.

Я снова вышел на решетчатую палубу, чтобы посмотреть на женщин, и одна из них посмотрела на меня и улыбнулась — у нее были маленькие острые зубы, похожие на клыки. Ее глаза были одного цвета и как бы светились или блестели под капюшоном. Тогда я вернулся к фок-мачте, и поэтому не слышал ничего из того, что они говорили или о чем говорили Отец и девушка. Я хотел сделать себе меч, вроде азота, и сделал его, но он не работал, поэтому я сделал ему обычный стальной клинок.

Через некоторое время женщины вернулись в воду, и Отец с девушкой подошли ко мне; Отец сказал, чтобы я передал капитану, что он снова может плыть и что мы оставим его навсегда. А еще он дал мне рубин, который, как я видел, дала ему одна из больших голых женщин. Отец сказал, что он настоящий, и, когда мы уйдем, он все еще будет у капитана. Я рассказал ему о женщине, которая посмотрела на меня и улыбнулась, и спросил: «Это была Сцилла?» Девушка пришла в бешенство.

После этого мы отправились домой, на нашу лодку на Синей.

Когда мы вернулись, была уже ночь, и я сказал, что возьму первую вахту, потому что знал, что мне много о чем придется подумать и я еще долго не усну. Я сказал Джугану, что он может занять мою койку, если захочет, но очень скоро он поднялся и улетел. Я знал, что он будет искать кровь, чтобы поесть, и спросил себя, кого он найдет.

На палубе со мной был только Бэбби, но он уже спал. Так что после этого я просто сидел у румпеля с карабином на коленях, как ты обычно делаешь, и смотрел на море и небо. Было тихо, и можно было видеть много звезд. Зеленая стояла над грот-мачтой, и казалось, что, если мы поднимем грот, он коснется ее. Наша Зеленая не такая большая, как у них, но и наша была достаточно яркой. Самое приятное было видеть, как на воде пляшут отражения всех звезд.

Тогда я много о чем думал. Можешь себе представить. В основном о вещах, которые я уже здесь записал. Я также думал о том, чтобы пристрелить Джугану, когда он вернется; мне очень этого хотелось. Но я знал, что выстрел разбудит Отца, и он все поймет. И даже если не поймет, он спросит меня, и я не смогу долго лгать ему об этом.

Потом прилетела птица и заговорила со мной. Это было не так приятно, как кажется. Во-первых, она была напугана. Она не подходила настолько близко, чтобы я мог дотронуться до нее. Во-вторых, я разговаривал и с девушкой. Ее было не видно, но она была там. Птица перепрыгнула на каютную палубу (так мы называем крышу маленькой каюты — она обшита досками и просмолена, как обычная палуба, и достаточно прочна, чтобы стоять на ней), примерно на полпути между мной и Бэбби. Я мог видеть, как она прыгает вокруг. Я не мог видеть девушку, но знал, что она там. Трудно объяснить.

Я увидел на воде звезды и довольно много света от Зеленой; для ночи ее свет был действительно довольно ярким, но между бортом и водой осталась какая-то тень. Зеленая уже наполовину взошла и висела по правому борту. Так что слева от меня была эта тень, и я чувствовал, что она была там, внизу, наблюдая и слушая, и она могла заставить птицу говорить за нее, когда хотела.

Я свистнул ей, и она свистнула в ответ. Я мог свистеть лучше, чем она, но она могла свистеть громче, чем я, так что некоторое время мы так развлекались. Я насвистел «Лодку Томкода»[157], а птица в ответ насвистела первые три-четыре ноты.

— Любить птиц?

— Конечно, — сказал я. — Но ты бы мне больше нравилась, если бы я тебе больше нравился. — Я знал, что она не поймет, но это был кто-то, с кем можно было поговорить.

— Хорош птиц!

— Иногда, может быть, и так.

Это привело ее в бешенство, и она сказала: «Хорош птиц!» — и еще: «Плох мал!»

— Если ты такая хорошая птица, то что же ты делала на бушприте со Сциллой?

Это был первый раз. Птица сказала: «Я плох?» — но я знал, что на самом деле это говорит не птица.

Признаюсь, мне пришлось об этом подумать. Во-первых, она мне не нравилась. А еще мне казалось, что Отец, Джугану, я и даже Бэбби с птицей были реальны на большой речной лодке, а она — нет. Мне это совсем не понравилось. Потом на нашей лодке я чувствовал, что мы были действительно реальны, но она была совсем не реальна. Она не могла заставить нас увидеть ее или поговорить без птицы Отца. Может быть, все это не имело никакого отношения к тому, что она была плохой, но я чувствовал, что это так. Поэтому я сказал:

— Ну, ты определенно не очень хорошая, Сцилла.

— Хорош дев!

— Определенно такая, — сказал я. По правде говоря, я надеялся, что она оставит птицу за главного и никогда не вернется.

— Ты хорош? Хорош Копыт? Как Шелк?

Я решил, что нет смысла дурачиться и спрашивать ее «Кто такой Шелк?». Я чертовски хорошо знал, кто был Шелком:

— Нет. Он — намного лучше, чем я когда-либо буду.

— Твой па? Сказать ложь!

— Если он скажет, кто он, они захотят сделать его кальде и Кречет убьет его.

— Хорош Шелк! — Она засмеялась, что-то вроде бульканья и хихиканья.

— Плох Сцилла, — сказал я ей. — Почему бы тебе не порыбачить?

— Он убить? Убить па.

— Я так не думаю, — сказал я.

— Хорош дев! Нет убить!

— О, конечно. Ну, однажды ты хотела, чтобы Гагарка убил для тебя того старого рыбака. Я об этом читал.

— Мой муж!

— Возможно, — сказал я. — Но я тебе не принадлежу.

Она еще немного посмеялась, и это меня очень разозлило.

— Никто не должен владеть другими людьми, — сказал я, — и даже если они это делают, они не должны убивать их, если только те не сделали что-то ужасное. Кроме того, ты пыталась убить своего отца. Вот почему ты должна прятаться. Ты сама этого хотела, а если бы тебе удалось, ты бы стала убийцей. Но я думаю, что ты — убийца, в любом случае.

Птица засвистела, и я подумал, что девушка ушла. Мы попересвистывались между собой, а потом она сказала:

— Мы — рабы. Пас — владеть.

— Так всегда говорил Сухожилие, — сказал я.

— Кто? — Я думаю, это ее удивило.

— Наш другой брат. Он старше нас со Шкурой. Отец говорит, что он все еще жив на Зеленой и у него есть два малька. Он часто так говорил. Наш настоящий отец пытался заставить его помогать на фабрике, и тогда начинались большие ссоры. Или он начинал какую-нибудь работу и уходил, так что заканчивал ее наш отец, Шкура или я.

— Как раб! — Она поняла меня. — Пас сказать. Я делать.

— Он был твоим отцом, — сказал я. — Он кормил тебя, давал тебе жилье и одежду.

— Я ем! Ем овца. Ем мал.

— Как Джугану.

Через некоторое время она позволила птице заговорить, и я попытался заставить ее подойти ко мне, но она не слушалась:

— Плох мал! Нет, нет!

Но я уже перестал пытаться. Я распустил риф на главном парусе и немного настроил его.

— Убить птиц?

— Ты думаешь, я сверну шею твоей птичке, если поймаю ее?

— Да!

Я сплюнул.

— Ты сделать!

Я показал птице свой карабин:

— Видишь это? Если бы я хотел убить тебя, то мог бы просто застрелить твою гребаную птицу и выбросить ее за борт. Это займет около десяти секунд. Только я не собираюсь этого делать. Или сворачивать ей шею. Во-первых, ты ее украла. Это птица Отца. Кроме того, если мне кто-то не нравится, это еще не значит, что я хочу его убить. Это то, что вы, боги, обычно делали, судя по тому, что я слышал. Но я не такой, как вы.

— Нет нужд, — сказала она. — Я смерть.

— Конечно, когда умрет птица.

— Завтра, — сказал Джугану. — Разве Раджан тебе не сказал?

Я и не знал, что он вернулся, но он был прямо у моего локтя.

— Мы возвращаемся завтра. Я хотел сразу же вернуться, но он не согласился. Мы должны найти могилу дочери Тифона, Силинии[158]. Это место называется некрополь.

— Зачем? — спросил я.

— Это будет в последний раз. Раджан сказал, что после этого я вполне могу оставить вас, и я, вероятно, так и сделаю.

Я захотел узнать, знает ли он, почему Отец хочет пойти на могилу Силинии, и птица спросила:

— Зачем знать?

— Он заключил соглашение со Сциллой, — сказал мне Джугану.

— И какое?

Джугану пожал плечами и сел на планшир. Его руки снова стали короткими и объемными, а ноги и ступни уже не были такими большими и плоскими, как в полете. Он был всего лишь голым маленьким старичком, но от него пахло кровью; и я подумал, что, если бы это была Джали, она бы сделала себе большие сиськи, чтобы подразнить меня.

— Я думал, ты знаешь, — сказал он.

Я ответил, что нет.

— А ты бы мне сказал, если бы знал?

— Если бы только он сам этого не запретил.

Птица рассмеялась. Я уже слышал, как она смеется, но мне это не нравилось.

— Он заключил соглашение с тем чудовищем в воде, — повторил Джугану. — Услуга за услугу. Вот что он мне сказал. Он обещал привести Сциллу к могиле. Это была его часть их сделки, но я не знаю обязательств Сциллы.

Я подумал о том, что надо найти могилу:

— Прошло уже триста лет. Так говорят.

Отец вышел из каюты и сказал:

— Прошло гораздо больше времени, но у меня есть друг, который знает это место как свои пять пальцев.

Я останавливаюсь здесь, чтобы другие могли немного написать. Это была большая работа, гораздо бо́льшая, чем я ожидал. Поэтому я позволю им рассказать о том, что сделал Джугану и все такое. Я просто помогу. Я попрошу Маргаритку проверить это и исправить, если надо. Или Шкуру с Вадсиг.

Глава восемнадцатая КАК ОН ВЕРНУЛСЯ НА СИНЮЮ

— Ты пришел позырить на старину Хряка. Ты молоток, кореш. — Борода Хряка и лохматые волосы исчезли, но голова по-прежнему оставалась огромной.

— Нет, Хряк. — Посетитель Хряка покачал своей гораздо меньшей головой, зная, что Хряк этого не видит. — Я пришел, чтобы ты мог меня увидеть.

Хряк дотронулся до повязки над носом, самостерилизующейся прокладки, которая заменила его серую тряпку:

— Х'они не собираются снимать х'ее, кореш. Могет быть, ты сам?

Он через стекло посмотрел на медсестру, и та кивнула.

— Да, — сказал он. — Да, Хряк. Я.

Его пальцы нащупали узел, и он просунул под него тонкое лезвие хирургических ножниц.

— Шелк нашел похожие ножницы в бальнеуме, и позже доктор Журавль использовал такие же ножницы, когда лечил Шелка. Я не знаю, почему это должно меня трогать, но это так. — Наслаждаясь этим ощущением, он разрезал.

— Кореш…

— Даже если ты не сможешь видеть, тебе будет не хуже, чем раньше.

— И мы выясним, почему, и все исправим, — сказала медсестра. В ее голосе была такая теплота, что каждое слово превращалось в благословение.

Хряк ничего не сказал, но его большие руки затряслись.

— В последнее время у тебя было мало практики, Хряк. — Повязка ослабла и свободно лежала на глазах Хряка. — Так они мне сказали, и я должен сказать тебе то же самое. Если ты сможешь видеть...

Ни с того ни с сего Орев объявил:

— Хорош Шелк.

— То, что ты увидишь, может быть размыто, пока ты заново не научишься интерпретировать визуальные образы.

Пока он говорил, в комнате потемнело, огоньки на потолке потускнели, превратившись в золотые искорки; он посмотрел на стекло и увидел, как медсестра манипулирует пультом управления. Она кивнула, и он убрал повязку.

— Кореш?.. — Одна из рук Хряка нашла его.

— Твой глаз все еще закрыт, Хряк.

— Х'он знает х'эт, кореш. Думаешь, х'он храбрый? Х'он нет! — Веки Хряка затрепетали.

— Храбрее, чем был бы я.

Хряк помотал головой на подушке.

— Он не совсем соответствует его цвету кожи, — сказала медсестра.

Правая рука Хряка оторвалась от простыни в категоричном жесте:

— Хотит х'увидеть тя, тя х'и Х'орева, вместе. Х'он хотит никогда не забыть вас.

— Видеть птиц?

— Х'йа. — Широкий тонкогубый рот, теперь обнаженный, изогнулся вверх. — Хряк видит тя, Х'орев. Кореш?.. — Хряк поперхнулся, закашлялся и наконец пришел в себя.

— Теперь у тебя голубой глаз, Хряк. Такой же, как у меня.

Когда стекло медсестры потускнело и стало серебристо-серым, Хряк рискнул спросить:

— Ты х'останешься со мной, кореш?

Он кивнул, зная, что Хряк видит его кивок, и наслаждался этим:

— Пока Хари Мау не найдет меня и не заставит пойти с ним.

— Птиц идти?

— Да, Орев. Конечно, если ты этого хочешь. Я буду польщен.

— Хряк тож, кореш?

Он был ошеломлен:

— А ты бы хотел этого?

— Х'йа. — Голос Хряка был тверд.

Он медленно покачал головой.

— Х'увидел мои х'уши.

— Это не имеет никакого отношения к делу. Я польщен, Хряк. Я склоняю голову. Но если бог не скажет мне иного, мой ответ будет «нет», ради нас обоих.

— Старина Хряк пойдет, кореш.

— Я понимаю, что... что ты бы пошел и постарался бы помочь и защитить меня всеми возможными способами.

— Ты сделал х'эт для него.

— Конечно. Я твой друг, как и ты мой. — Он помолчал, рисуя указательным пальцем правой руки маленькие круги на щеке.

— Будет длинная дорога к братанам без тя.

Он кивнул и возликовал во второй раз:

— Ты вернешься к ним, на другой конец витка?

— Х'они — моя х'единственная семья.

— Наемники. Ты был наемным трупером, Хряк?

— Хо, х'йа! Х'он был? Х'он был! Сражался, шоб заставить х'их бежать, кореш. Платят те. Лучший трупер, ты, лучше х'и быть не могет.

— Может быть, ты найдешь кого-нибудь по дороге, Хряк. Женщину, которая тебя полюбит. Или друзей, которые полюбят тебя так же сильно, как я.

— Нашел х'уже тя, кореш.

— Да, — печально сказал он. — Так и есть. И если бы я мог взять тебя с собой в Новый Вайрон, то сделал бы это в одно мгновение. Проблема — по крайней мере, еще одна проблема — в том, что я туда не пойду. Я еду в город, который находится очень далеко оттуда, и я обещал Хари Мау, что поеду туда.

— Будешь паханом со мной.

— Я буду пленником, Хряк. Они хотят, чтобы я судил их споры и находил компромиссы. Есть много споров, в которых обе стороны неправы, и еще больше споров, в которых невозможен компромисс, приемлемый для обеих сторон.

Он вздохнул:

— Я не могу дать им всего, на что они надеются, и их разочарование со временем непременно обернется насилием, если только я не смогу убежать от них.

— Х'и ты сделаешь х'эт, кореш ? Сбежишь?

Он мрачно кивнул:

— Я так и сделаю. Я так и сделаю — если смогу. Я обещал Хари Мау, что поеду с ним в его город и что буду судить в нем в меру своих слабых способностей. Но я не обещал оставаться там до бесконечности. Я сдержу свое обещание, если они мне позволят. Но когда я сделаю все, что смогу, я вернусь домой. Я уже наполовину обогнул Синюю, и дом не может быть дальше этого.

— Тогда те потребуется старина Хряк, кореш.

Он снова вздохнул:

— Без сомнения, потребуется, но тебя со мной не будет. Во-первых, Хари Мау и его друзья очень быстро узнают, где я нахожусь — если не сегодня, то уж точно завтра. Тогда они заставят меня сдержать свое обещание и настоят, чтобы мы ушли. Тебе нужен квалифицированный уход в течение нескольких месяцев. Твоя плоть может не принять новый глаз. Есть медицинские процедуры, которые можно сделать, если это произойдет, но они трудны и требуют опытного целителя.

Во-вторых, ты будешь еще большим пленником, чем я, и подвергнешься гораздо большей опасности, став средоточием недовольства каждого человека, против которого я выступлю. Я сказал, что тебе потребуются месяцы ухода, потому что именно так сказал мне твой хирург и то же самое сказали мне и здесь. Если ты пойдешь со мной, сомневаюсь, что ты проживешь еще несколько месяцев.

Лицо Хряка неуловимо изменилось, и он сказал:

— А в-третьих, Рог?

— Патера!

Орев пронзительно свистнул.

— Я стал бы для тебя несомненной опасностью, — сказал Хряк. — Сила и твердое сердце — опасные качества там, где они не могут одержать верх.

— Да. — Он вытер глаза.

Обнаженное и неуловимо изменившееся лицо все еще было лицом Хряка; но из его рта раздался хорошо знакомый голос Шелка:

— И все же ты взял бы меня с собой, если бы мог.

— Да. Да, взял бы. Если бы мы добрались до Нового Вайрона, это значило бы, что я не потерпел неудачи. Или даже если бы ты добрался туда один.

— Ты не хочешь потерпеть неудачу. — Большая рука Хряка сжалась на его.

— Я бы отдал свою жизнь, чтобы не потерпеть неудачу, — сказал он, и это было правдой.

— Ты уже это сделал.

— Ты должен лежать здесь, на этом противоперегрузочном диване. — Хари Мау склонился над ним. — И ты должен быть пристегнут. Я прошу прощения, но это очень важно.

— Я знаю, я уже лежал на них раньше. Я беспокоюсь за Орева.

Улыбка Хари Мау стала еще шире:

— Там, под твоей рукой, он будет в безопасности. Чем существо легче, тем меньше на него нагрузка. Орев очень легкий. — Широкий ремень защелкнулся, прижимая азот к напряженным мышцам под ним. — А за себя ты не боишься, Раджан Шелк?

Если они хотят называть его так, пусть называют так, как хотят. Не желая глазеть, он перевел взгляд с бородатого лица Хари Мау на плетеную циновку, которая заменила... что? Он попытался вспомнить внутренности посадочного аппарата, который перенес его с Синей на Зеленую, но в памяти остались только длинные ряды грубых коричневых диванов, тесный маленький камбуз, который кормил их скудно и плохо, стрельба, крики и изогнутая стальная рукоятка ножа Сухожилия, торчащая из спины человека, чье имя давно забыто.

Хари Мау повторил:

— За себя ты не боишься?

— Боюсь ли я умереть? — Он покачал головой. — Нет, не боюсь. В некотором смысле это было бы облегчением, смягчением неудачи. Могу ли я тебе довериться?

— Конечно! Я же твой друг.

— Чего я боюсь, так это показать свой страх. Я боюсь, что закричу, когда последует толчок и раздастся взрыв.

Хари Мау принес ему вату, и он с благодарностью засунул ее в уши.

— Ты должен спрятать голову под крыло, Орев, и притвориться, что спишь. Отгородись от шума, насколько это возможно.

— Нет слышать?

— Да, — твердо сказал он. — Нет слышать, — и с одобрением наблюдал, как Орев прячет голову под крыло.

Он хотел устроиться на диване рядом с остальными, возможно, рядом с Хари Мау, но Хари Мау провел его подальше вниз, ближе к носу посадочного аппарата, ближе к тому странному месту, куда когда-то ходил Шелк, и откуда можно было — еще находясь в Витке — видеть звезды. Он находился…

Он вытянул шею в тщетной попытке заглянуть себе за спину.

Двумя или тремя рядами ниже. По крайней мере, три ряда, решил он, а скорее всего — четыре. По крайней мере, этот посадочный аппарат не был забит до отказа, как тот, в котором они с Крапивой прилетели на Синюю.

Где же она теперь? Он попытался представить себе ее и то, что она делает, но обнаружил, что может представить только гораздо более молодую Крапиву, арендующую складные стулья. «Я рассеян, — сказал он себе, когда легкая дрожь сотрясла посадочный аппарат. — При таких обстоятельствах, как эти, я обречен быть рассеянным».

Циновка, сплетенная из расщепленных стеблей какого-то тропического растения. В Гаоне будет очень тепло. Он вздрогнул.

Кто-то вскрыл даже стены, чтобы украсть проволоку. Если бы он, Хари Мау и все остальные были счастливчиками, то вор оставил бы изоляцию разбросанной повсюду, и тогда ее вернули бы на место и спрятали за циновкой. А если бы они не были ими, то она бы пропала и ее заменили бы грубой и грязной шерстью забитого скота или чем-то в этом роде.

Нет, в Гаоне не едят скот. Так сказал Хари Мау. Скот принадлежит богине-матери, Питающей Ехидне, как и змеи. Что касается змей, здесь, конечно, все было понятно. В Вайроне дело обстояло так же, в какой-то степени. Но скот? Хотя, если подумать, скот ассоциировался и с Ехидной, и с Пасом. Дождь от Паса, трава от Ехидны — старая поговорка. Дождь, соитие богов.

В Гаоне, сказал Хари Мау, Ехидне предлагают скот, но его никогда не едят. Животное сжигают на алтаре целиком. Это кое-что говорит о размерах алтарей в Гаоне, а также о запасе древесины, конечно же.

В стекле справа от него появилось лицо монитора, почти человеческое, хотя и расплывающееся вокруг рта:

— Через тридцать секунд мы отчалим к планете под названием Синяя. Ремни надежно прикрепляют вас к дивану.

— Да, — сказал он без всякой необходимости. — Да, я так думаю. — Он хотел спросить, доберутся ли они туда, прибудут ли и благополучно ли приземлятся, но не стал.

— Если вы страдаете от сердечных заболеваний, то лучше всего вам остаться в Витке, — напомнил ему монитор.

— Я не страдаю. — Раздался кратковременный рев, оглушающий даже сквозь вату. Посадочный аппарат задрожал от ярости, которую его строители никак не могли предвидеть.

— Все в порядке? — спросил он.

— Я проверяю наши возможности, патера Шелк.

Ошибка простой машины вывела его из себя; и, что еще хуже, Орев высунул голову из-под крыла, чтобы послушать:

— Хорош Шелк!

— Я не Шелк, — сказал он монитору. — Тебя неправильно информировали.

— Ваше имя есть в моем списке пассажиров, патера Шелк.

— Составленном Хари Мау, разумеется. — Он не смог изгнать горечь из своего голоса.

— Сначала я отделюсь от Витка, — сказал монитор. Наверху другие мониторы говорили то же самое. — Когда я наберу достаточную высоту, я включу свои двигатели. Как только они замолчат, вы сможете передвигаться по посадочному аппарату, Хари Мау. Вам будет нехорошо. Пожалуйста, используйте гигиеническую трубку, чтобы поддерживать чистоту вокруг вас.

Ему вдруг пришло в голову, что прошло по меньшей мере две минуты с тех пор, как монитор сообщил, что они отправятся через тридцать секунд. Он попытался найти свою гигиеническую трубку и обнаружил, что она отсутствует.

— Она будет активирована при приступе. Вы отвечаете за свою территорию, Хари Мау.

Это потому, что он настаивал на том, что он не Шелк, решил он. Вслух он сказал:

— У меня нет гигиенической трубки, монитор, и меня не стошнит. Я уже путешествовал на посадочных аппаратах. Я даже прилетел сюда на этом. И ни разу не болел.

— Нет болеть, — подтвердил Орев.

— Сначала я отделюсь от Витка, поттер Шулк. — Пятно вокруг рта монитора расползалось по его лицу, как раковая опухоль; нижняя половина этого лица переместилась вправо, а затем резко вернулась на свое место. — Когда я наберу высоту, запускайте мои двигатели. Вы можете двигаться по мне. Пожалуй, пользуйте гигиенический. — Размытое серое лицо монитора замерцало, а затем исчезло.

Это была смерть, увертюра смерти. Этот посадочный аппарат слишком сильно поврежден, чтобы летать. Хотя они и долетели на нем до полюса, он уже никогда не сможет вернуться на Синюю. Он взорвется, когда заработают ракетные двигатели, или разобьется, когда попытается приземлиться, или оставит их плавать в бездне, чтобы они умерли от голода, и, возможно, их навестили бы инхуми.

— Я добрался туда. Добрался. Я вернулся в Вайрон, где искал Шелка. — Внезапно осознав, что говорит вслух, он стиснул зубы.

— Хорош Шелк!

— Положи голову под крыло, а то оглохнешь. Ты вполне можешь оглохнуть в любом случае.

Орев послушно спрятал свою увенчанную алым голову под угольно-черным крылом.

— Нет, летать. — Это был просто шепот. — Быть здесь.

Это была лучшая часть его жизни — те дни, которые он провел с генералом Мята и Шелком во Дворце кальде. Как мало их было тогда! Очень, очень мало. Часы, проведенные во дворце Шелка, и часы, проведенные на лодке с Саргасс.

— Я был счастлив дважды, — сказал он птице голосом, который сам едва мог расслышать. Перед его глазами проплыл черепаховый гребень, и он пробормотал: — Большинство людей не бывают счастливы даже один раз, — и тут ему стало очень плохо, несколько раз его стошнило.

Находясь в самой нижней части посадочного аппарата, он казался подвешенным в небе. Слева от него вспыхнуло Короткое солнце, милосердно затененное потемневшим куполом. Справа от него сияли звезды, и Синяя лежала у его ног, как потерянная игрушка. Дом.

Хари Мау присоединился к нему, пристегиваясь ремнями безопасности:

— Никто не должен видеть это дважды, но я не могу насытиться. Это как женщины.

Он снова улыбнулся:

— Да, в некотором смысле так оно и есть.

— Мои друзья не хотят смотреть. Мота и Роти? Эти парни? Они приходили сюда ровно на столько времени, сколько нужно, чтобы съесть банан. Для них этого было достаточно. Я же не могу себя удовлетворить, никогда.

Орев уже достаточно долго оставался в стороне от разговора:

— Нет есть, — заявил он.

— Да, — сказал ему хозяин. — Ты можешь есть звезды только глазами. Я…

— Что случилось, Раджан? — Хари Мау наклонился к нему и коснулся его шеи, как будто хотел измерить температуру или пощупать пульс.

— Я просто осознал, что Виток больше не мой дом. Я вырос там, Хари Мау, и мы с Крапивой, в нашем настоящем доме на острове Ящерица, привыкли говорить «дом», когда говорили о нем. В те дни мы никогда не думали, что сможем вернуться назад. Теперь я это сделал, и, если бы я этого не сделал, она, возможно, пошла бы вместо меня. — У него было искушение сказать, что ей, возможно, даже удалось бы найти Шелка, но он знал, что это рассердит Хари Мау.

— Это не сделало тебя счастливым, Раджан?

— Поначалу сделало, и часто потом. — Он вздохнул. — Или, по крайней мере, я бы сказал тебе, что был счастлив, если бы ты меня тогда спросил.

— Но ты не был?

— Возможно, мне следует сказать, что чувство, которое я испытал, когда понял, что я не только вернулся в Виток, но и нахожусь рядом с Вайроном — и когда я снова вошел в город, — не было настоящим счастьем. Только предвкушением.

— Я ощущаю то же самое, когда там все в порядке, — Хари Мау ткнул большим пальцем через плечо, — и я поднимаюсь сюда. Здесь я счастлив. Но смотреть на счастье — не так уж плохо, Раджан.

— Да, — согласился он. — Но это не то счастье, которое мы должны искать в жизни. Во-первых, его находят только те, кто ищет что-то другое.

— Работу или войну?

— Да, иногда. А также мир и домашний очаг. Я не хочу сказать, что где бы человек ни жил — это хорошо. Иногда люди всю жизнь стараются создать свой дом, и преуспевают только перед самым концом, и счастливы. Некоторые — вроде меня — преуспевают гораздо раньше, но не счастливы, потому что не знают этого. Когда ты пришел сюда, я хотел сказать, что не думаю, что человек может быть по-настоящему счастлив, если он никогда не видел звезд.

— В этом много правды.

— И тогда я понял, что есть миллионы таких, как Гончая...

— Хорош муж! — объяснил Орев.

— Да, это так. Он честен и скромен, и он много работает, мне кажется. Его жена хочет детей, и он тоже, и он будет любить своих детей, когда они их получат. Но он живет в Витке и никогда не видел звезд. По всей вероятности, он никогда их и не увидит, хотя именно он и другие подобные ему люди прикоснутся к ним за всех нас.

— Я не понимаю, Раджан.

— Виток покинет наше Короткое солнце, — он указал на него, — когда ремонт будет закончен. Я удивлен, что ты не узнал об этом, когда мы были на полюсе. После того, как мы закончили говорить о Хряке, это была одна из первых новостей, которую мне рассказали.

— А, это. — Хари Мау пожал плечами.

— Да, это. Это может занять двадцать лет или пятьдесят. Или несколько сотен. Им еще очень много предстоит сделать. Но сырье там есть, рабочей силы в избытке. Они победят жару, дождь пойдет так, как никогда не шел на памяти живущих, и озеро Лимна — все озера — снова станут пресными. Ручьи, которые не текли уже сто лет, потекут снова и будут такими же чистыми и прозрачными, как в тот день, когда палец Паса начертал их путь.

— Возможно. Но мы с тобой никогда этого не увидим, Раджан.

— Да. Для нас маленькая светящаяся точка в небе сначала станет яркой, потом потускнеет и, наконец, исчезнет.

— Ты будешь счастлив в Гаоне, Раджан.

Орев несчастливо прищелкнул.

— Буду, без сомнения. Конечно, я постараюсь быть. А как насчет тебя, Хари Мау? Ты тоже будешь счастливым?

— Радостным, Раджан. Ликующим. — Тон Хари Мау не оставлял места для сомнений. — Я буду тем, кто нашел тебя и привел в наш город. Ты будешь нашим главным гражданином, а я — вторым после тебя. Нас будут уважать, нами будут восхищаться, и все мы будем жить в мире и справедливости до конца наших дней. Это не так уж и мало — быть вторым в таком городе.

— Да, — согласился он, — это действительно лучше, чем быть первым.

Хари Мау рассмеялся. У него теплый смех, полный радости.

— Ты бы не сказал так, Раджан, если бы увидел дом, который мы строим для тебя. Работа началась еще до того, как мы уехали, и теперь уже должна быть закончена. Мы про́жили в Гаоне всего четырнадцать лет. Может быть, я тебе уже говорил? — Он помолчал, считая на пальцах. — Пятнадцать. Стало пятнадцать, пока мы искали тебя в иностранном городе.

— Ты имеешь в виду Вайрон?

— Да. Мы пробыли там всего одиннадцать дней. Разве нам не повезло, что мы нашли тебя так быстро?

Человек, которого он назвал Раджаном, выглядел слегка удивленным:

— Нет.

— Но нам очень повезло, Раджан. Я так быстро нашел тебя из стольких тысяч. Неужели это не везение, Раджан? Ехидна очень благоволила к нам.

Орев склонил голову набок:

— Удач?

— Конечно, нет, Орев, или, по крайней мере, удача здесь ни при чем. — Его хозяин снова повернулся к бронзовому молодому герою, сидевшему рядом с ним. — Во-первых, вам не повезло, потому что вы нашли не того человека, которого искали. Я знаю, что ты считаешь меня Шелком, как и многие другие. И тем не менее, это не так. Я перестал возражать в присутствии твоих друзей, но я-то знаю, кто я такой.

Хари Мау начал было протестовать, но он жестом заставил его замолчать.

— Во-вторых, вы нашли меня и увезли только потому, что все было тщательно спланировано. Я полагаю, кальде Бизон приложил к этому руку, и совершенно уверен, что все организовал Его Высокопреосвященство Пролокьютор.

— Ты уверен, Раджан? Если так, то Гаон многим им обязан.

— Гаон ничем им не обязан, потому что они не были заинтересованы в том, чтобы принести ему пользу. Они хотели убрать меня с дороги и, будучи, в сущности, порядочными людьми, были счастливы выполнить свою задачу без убийства. Видишь ли, они думали, что я Шелк, как и вы; и как Шелк я был затруднением, посягательством на их власть. Кальде Бизон, я полагаю, послал торговца, который так вовремя предложил моему другу Гончей свечи по выгодной цене.

— Раджан?..

Он тяжело вздохнул:

— Я искренне надеюсь, что их хитрость удалась, и Гончая действительно получил свечи, чтобы отвезти их Пижме и ее матери в Концедор. Что?

— Ваш храм. Трубачи были посланы через весь город, чтобы объявить, что ты принесешь много зверей в жертву тамошним богам. Не может быть, чтобы они не гордились тобой.

— Неужели? Я ничего об этом не слышал. Это было, наверное, когда я разговаривал с Его Высокопреосвященством и генералом Мята. В таком случае, кальде Бизон...

— Плох муж!

— ...совершенно точно участвовал. У Капитула нет трубачей, но у Гвардии кальде они есть. Нет, это не так, Орев. Именно об этом я тебе и говорил. Плохой человек приказал бы меня убить. Советник Потто был бы в восторге, если бы это устроил, и потом бы долго хихикал.

— Если они хотели, чтобы ты исчез, Раджан, зачем оказывать тебе такие почести?

— Хотя бы для того, чтобы никто не обвинил их в моем исчезновении. — Он рассмеялся, и в этом смехе было что-то от веселого ребенка. — Мы так усердно строим заговоры и планы, Хари Мау, и только для того, чтобы исполнить волю Внешнего. Мы считаем себя, о, такими мудрыми! В конце концов я все понял. Я тебе уже говорил?

— Нет, Раджан. — Сложив ладони вместе, Хари Мау отвесил ему небольшой сидячий поклон. — Я был бы рад поучиться.

— Видишь ли, они увели Гончую. Или, по крайней мере, Бизон это сделал, и, возможно, его жена тоже помогала, хотя в этом я сомневаюсь. Они оставили Хряка со мной, полагая, что с ним тебе будет легко управиться, так как он слеп и не сможет защитить меня.

— И он бы не смог, Раджан.

— Я не нуждался в защите, но хотел восстановить зрение Хряка. Летуны сказали, что это можно сделать на Западном полюсе; и я знал, что так оно и есть. Большинство людей никогда не разговаривали с летуном, но я когда-то знал одного из них. Они — члены Экипажа и знают очень многое, чего не знаем мы. — Он помолчал, посмеиваясь. — Патера Росомаха пришел в «Горностай», чтобы предупредить меня. Я уверен, что не говорил тебе об этом.

Хари Мау покачал головой.

— Я так и думал. Давным-давно патера Росомаха был моим аколитом. Прости, я оговорился. Он был аколитом Шелка. Я не понимаю, как я мог совершить такую ошибку.

— Такую ошибку я легко прощу, Раджан, — сказал Хари Мау.

— Он был аколитом Шелка, но теперь он коадъютор. По своей глупости я предположил, что его послал сюда Его Высокопреосвященство, и был весьма удивлен, что он использует столь высокопоставленного прелата для простого поручения. Обычно он посылал с запиской пажа или своего протонотария.

По правде говоря, как я понял позже, Росомаха пришел сам по себе. Своим высоким положением он был обязан прошлому знакомству с Шелком. Когда Его Высокопреосвященство узнал о его маленьком визите — и наверняка очень скоро, — то объявил себя организатором того визита и позаботился, чтобы он не повторился. Он даже зашел так далеко, что предупредил меня о тебе и твоих гаонцах, как и Бизон. Ни один из них, конечно, не предпринял никаких шагов, чтобы помешать вам похитить меня. Тебе было очень трудно узнать, что я в ризнице, Хари Мау?

— Один из ваших жрецов сказал нам, где ты находишься, и указал нам дорогу, когда мы сказали ему, что хотим поговорить с тобой. Но, Раджан, ты бы не подумал, что они плохо обошлись с тобой, если бы увидел свой дом. Он будет самым большим в Гаоне. Дом, сад и фонтан — все это прекрасно. Твои жены сами выберут мебель.

— Мои жены? — Он вытаращил глаза.

— Когда мы уезжали, их было всего четверо, но они были самыми красивыми в Гаоне, и мы предложили другим городам послать своих дочерей. Большинство так и сделают. Так думает Раджья Мантри, а он мудр в таких делах. Кроме того, почему...

— Вы должны отослать их обратно!

— Нет дев? — сонно осведомился Орев.

— Никаких жен. Конечно. Во-первых, Хари Мау, у меня уже есть жена. Во-вторых, я никогда даже не видел этих женщин. И они меня тоже не видели.

— Ты опозоришь их, Раджан. Никому не нужна брошенная жена. Кроме того, у тебя должны быть жены, чтобы готовить и убирать.

Сидя в маленькой конной двуколке, он вспоминал тот разговор. Судя по тому, как указывали на это здание люди, бежавшие впереди (безусловно, хорошие бегуны), это трехэтажное оштукатуренное строение с башенками и необычными окнами за низкой оштукатуренной стеной было его дворцом. Седобородый человек в большой алой головной повязке, поклонившийся, как только взгляд Раджана упал на него, был, по-видимому, Раджья Мантри.

Занавеску на одном из верхних окон отодвинули ровно настолько, чтобы можно было увидеть два прелестных смеющихся лица с испуганными глазами, а затем снова опустили.

Глава девятнадцатая ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Джугану и Сцилла хотели сразу же вернуться на Виток красного солнца, но Отец сказал, что нет никакого смысла уходить туда с лодки, потому что, скорее всего, мы снова окажемся на речной лодке, а мы хотим совсем не туда. Нам нужен хороший безопасный дом, сказал он, где все будет в порядке в то время, пока нас не будет. Это означало, что мы должны вернуться в Новый Вайрон, что при плохом ветре и безветрии заняло три дня. Джугану это не понравилось, но мы ничего не могли с этим поделать.

Я думал, что мы поедем к дяде Теленку, но Отец выбрал другое место — хороший большой дом, принадлежавший даме по имени Перец. Шкура уже встречался с ней, и она никак не могла смириться с мыслью, что я — не он. Но она была милой старой дамой.

Отец объяснил, что нам нужно, и она сказала, что у нее есть такое место — гостевая комната, в которой есть только одно окно, но две кровати. Мы пошли туда, и там было большое окно, забранное металлическими прутьями. Она не называла их прутьями, и они были красиво закручены так, что в середине получился цветок, но это были прутья. Я ухватился за них и попытался вытащить, но не смог заставить их даже немного согнуться.

Она ушла, и мы закрыли дверь, заперли ее на засов и легли на кровати, Отец и я — на одну, а Джугану — на другую. После этого я долго смотрел в потолок, и ничего не происходило. Было около двух часов дня, и солнце светило довольно ярко. Это был интересный потолок, потому что кто-то расписал его так, будто ты стоишь вверх ногами и смотришь вниз на сад. Там был фонтан, в котором отражалась Зеленая, и эти большие белые цветы, что распускаются по ночам, и даже летучая мышь. Но через некоторое время мне это порядком надоело.

Наверное, и Отцу тоже, потому что он сказал:

— О чем ты думаешь, Джугану? Ты в каком-то смысле сражаешься со мной.

Джугану ответил, что нет, и они немного поговорили об этом. Птица начала говорить, иногда сама, а иногда за нее говорила Сцилла. Мне это не понравилось, и я думаю, что Отец, должно быть, заметил это, потому что велел ей замолчать. Затем он сказал Джугану подойти и лечь там, где был я, а мне лечь в его постель. Мне это тоже не нравилось, потому что я, естественно, беспокоился за отца. Но я перелег.

Потом он заговорил с Джугану о том месте, куда мы пытались попасть. Я никогда раньше не слышал, чтобы он так говорил, да и вообще никто. Я собираюсь записать все, что помню, но не думаю, что смогу заставить вас услышать это так, как слышал я, лежа на спине, глядя на летучую мышь и наблюдая, как темнеет комната.

— Представь себе виток, такой старый, что даже времена года в нем стерлись, — сказал Отец, — виток, на котором когда-то были такие же джунгли, как у вас, с широколистными растениями, множеством цветов и огромными деревьями. В наше время для этого слишком холодно, и когда люди этого витка говорят о нашем, они имеют в виду пятьсот лет.

Солнце красное. На тенеподъеме всегда холодно, и прохладно даже тогда, когда Красное солнце находится в зените. Весь день напролет можно видеть звезды, если только они не скрыты облаками. Подумай о витке, где нищие убивают бродячих собак ради их шкур.

Он говорил еще довольно долго, а потом сказал:

— Что наполняет твое воображение, Джугану? Куда летят твои мысли? Будь честен со мной.

— Я думал о витке, который ты описал, — сказал Джугану, — о витке, в которым мы были, и о лодке крылатой женщины.

— О чем еще?

— Что я буду там таким же человеком, как ты, лучшим человеком, чем ты, Раджан, потому что я буду моложе и сильнее, таким же молодым и сильным, как твой сын, и мне не придется питаться от него, чтобы стать сильным. Ты знаешь, как мы размножаемся, Раджан? Мы, Народ?

— Я знаю, что ваши яйца должны полежать в нагретой солнцем воде. И больше ничего.

— Нет муж, — сказала птица. — Народ? Никогда! Нет Виток, — и я понял, что это Сцилла. — Нет там. Хорош! Плох вещь!

Джугану сел:

— Мы там! Они привели нас! Мы повсюду!

Отец заставил его лечь и велел Сцилле молчать, если она хочет сделать то, что сказала ей Великая Сцилла. После этого она почти ничего не говорила. А может, и вообще ничего.

— А как вы размножаетесь, Джугану? Если это не слишком личное, мне было бы интересно узнать.

— Мужчина должен построить хижину ради приличия, — начал Джугану своим старым надтреснутым голосом. — Он выбирает хорошее место, уединенное место, где солнце, которое ты называешь коротким, целует воду. Он строит ее из маленьких зеленых веточек, сплетенных вместе. Нам трудно сплетать их, но мы можем это делать, и если мужчина хочет спариваться, то именно это он и должен сделать.

— На Зеленой, — сказал Отец.

— Всегда на Зеленой. Ваши воды недостаточно теплые для нас, и в них нет правильной жизни. В воде должна быть правильная жизнь, иначе дети будут голодать.

Он строит хижину, украшает ее цветами и уходит на целый день. Когда он возвращается, там, возможно, никого нет, и его цветы завяли. Он уносит их подальше и бросает в воду, а утром собирает свежие, еще больше прежнего, и снова украшает ими хижину. И снова он уходит.

Вечером он возвращается. Цветы, которые он сорвал в то утро, поблекли, а листья на зеленых ветвях, из которых он построил свою хижину, стали вялыми и желтыми. Он уничтожает ее, далеко уносит увядшие ветви и бросает их в воду. На следующее утро он начинает строить новую хижину, более высокую, длинную и более искусно сплетенную, чем первая. Он должен строить целый день. На следующий день он украшает ее цветами как внутри, так и снаружи. А потом уходит.

К тому времени я уже и сам был готов уйти, но Отец лежал очень тихо и ждал продолжения. Их кровать была всего в двух кубитах от моей, и он лежал на ближайшей ко мне стороне. Так что я мог довольно хорошо видеть его лицо, просто повернув голову, и он выглядел так, словно слушал что-то важное.

— На этот раз женщина пришла, — сказал Джугану. — Она лежит в его хижине. Откуда он знает? По тысяче признаков и ни по какому. Возможно, какое-то маленькое растение, которое он пощадил из-за красоты его листьев, было растоптано. Возможно, она взяла один цветок из его хижины, чтобы носить его.

Он знает. Тогда он меняет себя, становясь молодым и сильным человеком. Внутри...

— Ты не можешь этого сделать, — сказал я. Это заставило Отца посмотреть на меня.

— Она сделала себя такой женщиной, о какой мечтают молодые люди. Ты рассказал мне о своей дочери Джали, о том, как она была прекрасна. Твой сын тоже мне рассказал. Вот как выглядит женщина, когда он видит ее в полумраке хижины, которую он построил и сделал красивой для нее. Все эти вещи, ты понимаешь, являются их обещаниями друг другу. Их обещаниями относительно детей, которые у них будут. Ты, Раджан, поймешь, что я имею в виду. Твой сын не поймет и не должен понимать.

— Да, я понимаю, — сказал Отец. — Пожалуйста, продолжай.

— В его хижине они любят так, как любят мужчины и женщины. Это игра, в которую они играют. Я думаю, Раджан, что ты можешь догадаться, что это за игра.

— Сказать птиц, — сказала его любимая птица.

— Для нее он — человек, а она для него — человеческая женщина. Он говорит ей, что прилетел на Зеленую на посадочном аппарате, как это делают люди, а она говорит ему, что убежала из дома своего отца и случайно наткнулась на его прекрасную хижину. И это вовсе не ложь.

Я хотел сказать, что это ложь в чистом виде, но Отец сказал:

— Да, это не ложь. Я понимаю. Это настоящая драма.

— Вот именно. Они не только актеры, но и зрители. Я был актером, Раджан.

— Я понимаю, — снова сказал отец.

— Это длится всю ночь. Утром, когда горячие поцелуи солнца падают на воду, они говорят: «Мы должны умыться после такой горячей любви». Они плавают вместе, и она выпускает свои яйцеклетки, а он — свою сперму, и все кончено.

После этого никто из них ничего не говорил. Птица что-то говорила, но это была не Сцилла и ее слова не имели смысла. Наконец заговорил я:

— Джугану, Отец хотел бы знать, что мешает нам идти туда, куда мы хотим.

Отец велел мне помолчать, но я сказал:

— Ну, я думаю, что он должен сказать. Ты собираешься отвести его туда, где он сможет стать настоящим мужчиной. Я думаю, что он обязан рассказать, что у него на уме.

— Он сказал, — ответил Отец, и это заставило меня замолчать.

Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем Отец снова заговорил, но очень много. По-моему, он думал о том, что сказать. Когда он снова заговорил, его голос был так тих, что я едва расслышал.

— Скоро наступит вечер, — сказал он. — Если мы все еще не уйдем, то поднимемся на крышу этого дома. Стоя на черепице, я буду показывать, и вы будете всматриваться, пока, наконец, не увидите тусклую красную звездочку. Она очень, очень далеко отсюда. Подумайте об этом сейчас: небо — усыпанный бриллиантами черный бархат на дне могилы, и среди бриллиантов — мельчайшая капля крови.

Вокруг этой звезды вращается виток, древний виток. На этом витке, Джугану, есть старый город, который ты видел, а через него протекает река. Вода в ней мутная и грязная, и кажется, что она почти не шевелится. Ты знаешь эту реку, ты плыл по ней. В этой реке есть женщины, женщины, которые приплывают из моря. Я говорю не о поддельных женщинах морской богини, а о настоящих женщинах. Некоторые из них высотой с башню, некоторые — не больше детей. Волосы у них зеленые и, когда женщины плывут, струятся за ними, соски черные, глаза, губы и ногти — красные, как кровь.

Ступеньки, мокрые и черные от речной воды, ведут от реки к улице из обветшалых многоквартирных домов. Почти в каждой комнате этих домов есть женщины, которые готовы продать свое тело за круглый кусок штампованного металла. Некоторые из них прекрасны, и многие — менее чем прекрасны, но ты можешь найти их привлекательными.

Он еще что-то говорил об этом, но я почти ничего не помню и писать не собираюсь.

Затем он сказал:

— Иди по улице вверх, и ты встретишь железные ворота их некрополя. Именно к этому некрополю, к этому безмолвному городу мертвых мы и направляемся; но сначала мы должны посетить посадочный аппарат за ним, древний посадочный аппарат, где палачи занимаются своим ремеслом. Палачи — мужчины, но среди их пленников есть и красивые женщины. Они беспомощны и напуганы, заключены в подземные камеры и благодарны — те, кто не потерял рассудок — всем, кто с ними подружится. Многие из них были конкубинами кальде города, и это самые красивые из всех красавиц. День за днем они прихорашиваются и надушиваются для спасителя, о котором мечтают, спасителя, который для большинства никогда не придет. Они считают его высоким и красивым, и тысячу раз они практиковали поцелуи, которые будут дарить ему... и ласки, которые сделают его их собственным…

Отец замолчал, и мне показалось, что он давным-давно остановился где-то очень далеко от меня. Я открыл глаза и увидел дневной свет и звезды, словно на потолке нарисовали звезды вместо белых цветов, и что-то, похожее на разбитое стекло. Я сел как раз в тот момент, когда птица пролетела через пролом, и первым, кого я увидел, была девушка, которая была внутри птицы. Я бы очень хотел рассказать, как она выглядела. Она была не то чтобы счастливая, но и не то чтобы злая. Она выглядела так, как обычно выглядит человек, когда все решения и тревоги уже позади, и ее глаза могли прожечь тебя насквозь.

Потом Отец сел, за ним Джугану. Джугану выглядел точно так же, как на речной лодке, но Отец выглядел так же, как в большом доме Перец, только моложе. Раньше он был очень похож на нашего настоящего отца, и Шкура говорит, что именно так он всегда выглядел на Витке красного солнца. Но не тогда. Он выглядел серьезным, но у него снова было два глаза, и они просто сияли. Он встал, как будто ничего не весил, и помог мне подняться.

— Это?.. — спросила девушка и показала пальцем.

Естественно, я посмотрел туда, куда она указала. Внизу была небольшая мощенная площадь со столбом посередине, с одной стороны огороженная довольно большой стеной, которая в одном месте обвалилась и превратилась в груду плит.

С другой стороны было кладбище, такое большое, что казалось, будто весь виток должен быть мертв и похоронен на нем. Там находились могилы со всевозможными памятниками, статуи плачущих мужчин и плачущих женщин, а также, наверное, людей, которые умерли, и всякие другие вещи, и колонны с непонятными штуками наверху. Между ними были деревья, кусты и трава, а также маленькие узкие дорожки, которые казались белыми. Позже я узнал, что они были сделаны из костей. Все это тянулось очень далеко вниз по склону большого холма, и только за концом кладбища едва можно было различить здания, о которых говорил Отец, и реку.

Девушка схватила его за руку и попыталась подтащить к люку в середине комнаты, но он не пошел.

— Мы здесь! Зачем ждать? — спросила она.

— Ждем тенеспуска, конечно, — сказал он. — Неужели ты думаешь, что мы можем просто спуститься туда и прогуляться по кладбищу?

Он всегда носил ту черную сутану, в которой у него была кукуруза, но она была другой и начала меняться еще больше прямо тогда, когда я смотрел. Главное, что она становилась все чернее и чернее. Она стала абсолютно черной, и я подумал, что она не может стать еще чернее, но она продолжала чернеть до тех пор, пока не стала похожа на результат воздействия азота, когда лезвие вышло и прорезало лодку. Наконец она стала такой, как будто ее вообще не было, но ты сам ослеп на ту часть глаза, которая смотрела на нее.

Был у нее и капюшон с красной отделкой.

Пока Отец и девушка спорили, Джугану подошел к люку и поднял его, сказав, что спускается вниз, но даже если его поймают, он никому о нас не расскажет. Отец объяснил, что они все равно не смогут его удержать, и помог ему сделать себе черную мантию и большой прямой меч, острый с обеих сторон, а также назвал имя своего друга и велел послать его наверх, если Джугану с ним встретится.

Джугану ушел, и долгое время ничего не происходило. Отец разговаривал с девушкой, но я не обращал на это особого внимания. В основном я смотрел на другие посадочные аппараты вокруг нашего, на реку и город. Я не буду пытаться рассказать о них, потому что не смог бы. Вы не сможете себе их представить, как бы вы ни старались. Некоторые здания были похожи на горы, но в этом городе они не казались огромными или даже просто большими, а так, буграми. Отец иногда рассказывал о джунглях, где жил Сухожилие, о том, как там опасно. Но этот город казался мне еще хуже — лиги, лиги и лиги из камня и кирпича, и миллионы, миллионы и миллионы людей, которые были хуже любых животных. Я бы сразу же отправился домой, если бы мог.

Птица вернулась и сказала: «Хорош мест! Хорош дыр!» Мне она никогда особенно не нравилась, и я думаю, что она боялась меня, потому что я похож на своего брата, но я — не он. Во всяком случае, после этого она мне нравилась еще меньше, и я не жалею, что она ушла вместе с Отцом.

Потом пришел мальчик. Он был одним из учеников. Судя по тому, как говорил отец, я думал, что он будет моего возраста, но он был моложе. Впрочем, он уже был довольно большим. Было видно, что он вырастет высоким.

Мы сели на пол — Отец, девушка, мальчик и я. Мальчик спросил Отца о его книге, пишет ли он ее до сих пор.

— Нет, — ответил Отец, — я прекратил, навсегда. Если мои сыновья или жена захотят прочитать то, что я написал, они могут это сделать. Но если они захотят закончить ее, им придется делать это самим. А как насчет твоей? В последний раз, когда мы разговаривали, ты сказал, что когда-нибудь ее напишешь. Ты уже начал?

Мальчик засмеялся и сказал, что нет, он будет ждать, пока у него не появится больше времени и больше событий, которые можно описать. Потом он сказал то, что я очень хорошо запомнил:

— Но я не стану писать о тебе. Никто не поверит.

Именно так я и отношусь к Отцу. Я понял, насколько это было правильно, как только услышал мальчика, и это правильно до сих пор. Другие собираются написать все остальные части, о свадьбе и все такое. Моя часть почти закончена. Поэтому я попытаюсь сказать это, рассказать об Отце то, что я думал прямо тогда. Даже если вы мне не поверите, даже если вы решите, что мои слова не могут быть правдой, вы все равно будете знать, что я так думал. Это позволит вам увидеть его так же, как видели мы, хотя бы немного.

Отец был хорошим человеком.

Очень трудно объяснить это каждому, и моя тетя тоже пытается объяснить. Если вы встретите ее и она начнет рассказывать вам о нем, о том, каким страшным он мог быть, и о том, как вещи двигались сами по себе, как Исчезнувшие люди ходили по улице и стучали в ее дверь, вы должны помнить — он был хорошим человеком. Иначе вы ничего не поймете.

Если кто-то пугает людей, все думают, что он должен быть плохим. Но когда ты был рядом с Отцом, ты почти всегда был напуган до смерти: ты боялся, что однажды он действительно узнает, какой ты, и сделает с этим что-нибудь.

Я не собирался говорить, почему мне не нравится его птица, но я сделаю это только для того, чтобы вы поняли. Это была совсем не милая птица. Она была грязной и не пела. Иногда она шумела, когда мне этого не хотелось, и питалась рыбьими потрохами и тухлым мясом. После того, как я узнал Отца получше (это было в Дорпе и на лодке Вайзера), я увидел, что птица была точно такой же, как я, за исключением того, что она была птицей, а я — человеком. Отец точно знал, насколько мы плохи, но все равно любил нас. В глубине души, я думаю, он любил всех, даже Джали и Джугану. Некоторых он любил больше, чем других, особенно нашу мать. Но он любил всех, и пока не встретишь кого-то вроде него, никогда не узнаешь, насколько это было страшно.

Он был хорошим человеком, как я и говорил выше. Он был, наверное, лучшим человеком на свете, и я думаю, что, когда кто-то становится действительно хорошим человеком, таким же хорошим, как и он, правила меняются.

— Давным-давно, — сказал он мальчику, — эта девушка была кем-то вроде принцессы здесь, на твоем витке. Ее звали Силиния. Ты слышал о ней?

Мальчик ответил, что нет.

— Она умерла здесь много лет назад — нет, много веков назад. Теперь она должна найти свою могилу.

— Вы все призраки. — Мальчик оглядел нас. Он не боялся, а если и боялся, то никак этого не показывал. Но и не улыбался. В любом случае, его лицо не слишком годилось для улыбок. — Когда ты был здесь раньше, то сказал, что вы не призраки.

— Это потому, что ты имел в виду духов умерших, — объяснил Отец. — Мой сын и я живы, как и Джугану, человек, который послал тебя к нам. Эта девушка, однако, призрак, и мы должны ей помочь. Ты нам поможешь?

Он действительно помог. Он привел нас к старому каменному зданию, где стояло множество гробов. Предполагалось, что они будут стоять на каменных полках, но большинство из них валялись на полу и многие пустовали.

— Сюда, — сказала девушка и пошла в самый темный угол. Я не думал, что там что-то есть, но Отец зажег свет рукой, и она оказалась права. Там стоял маленький гробик, наполовину меньше остальных, сдвинутый в сторону. Он был весь покрыт паутиной, так что его было гораздо легче пропустить, чем заметить.

Она немного посмотрела на него, и Отец спросил, не лучше ли ему погасить свет. Она сказала «нет», но он закрыл ладонь так, что стало почти темно. В конце концов она сказала, что это бесполезно, нам придется снять крышку. Для этого потребовался специальный инструмент, но отец сделал его и отдал мальчику. Он сказал, что, поскольку мальчик единственный, кто действительно находится здесь, будет лучше, если это сделает он.

— Я просто делаю вид, что вы действительно здесь? — спросил мальчик. Но Отец уже отошел в угол и не ответил. (В тот момент мне показалось, что отец был всего лишь тенью и слабым проблеском света, словно в стене была щель, через которую проникал солнечный свет.) Наконец я сказал: — Это не совсем так. Тебе лучше вынуть эти винты, как сказал Отец. — Хотя я не уверен, что мальчик меня услышал.

Но все равно он это сделал. Я не думаю, что инструмент, который сделал Отец, был правильным, потому что мальчик постоянно останавливался, чтобы осмотреть его. Он использовал его некоторое время, вынимая один винт. Затем останавливался и изучал его, закрывал глаза и снова изучал. Так что это заняло некоторое время, но в конце концов он вынул последний, огляделся в поисках Отца и спросил, не следует ли ему снять крышку.

Отец стоял на коленях, снова и снова рисуя знак сложения, как он иногда делал, и не ответил, но девушка сказала: «Да! О, да! Снять!» Это было забавно, потому что я видел, что мальчик слышит ее, но не видит.

Я подошел поближе, чтобы заглянуть внутрь, и птица села мне на плечо. Она в первый раз была такой дружелюбной, и я не был уверен, что мне это понравилось. Я все еще не уверен.

Только все оказалось не так просто, как мы думали. Крышка застряла, и мне пришлось встать на колени с другого конца и бороться с ней. Мальчик мог видеть меня и слышать тоже, и я видел, что ему стало легче от этого. Это подсказало мне кое-что относительно нашего пребывания на Витке красного солнца — то, чего я раньше не знал. Мы становились там более реальными, когда занимались чем-то вместе с людьми, которые действительно там были. А когда мы этого не делали, то становились менее реальными даже друг для друга.

Может быть, даже для самих себя, но я в этом не уверен.

Тем не менее, я думаю, что, когда Отец хотел вернуть нас обратно, именно это он и делал. Он думал о нас, а вовсе не о Витке красного солнца, и каким-то образом своими словами и поступками заставлял нас думать так же.

После долгой возни мы сняли крышку. Какое-то время мы думали, что там может быть какой-то потайной замок, но она просто застряла. На коробе и крышке были металлические уголки, и они приржавели друг к другу. Когда они освободились, девушка стала гораздо более реальной и даже оттолкнула нас. Ее лицо было просто ужасным. Словно единственное, чего она хотела во всем этом витке, находилось внутри гроба.

Может быть, так оно и было, но она не сразу добралась до этого. Внутри лежал запаянный ларец (я думаю, именно так вы бы его назвали) из листового свинца. У мальчика был маленький нож, и он разрезал свинец с широкого торца и по обеим сторонам. Тогда мы ухватились за полосу и смогли ее отодрать.

Внутри почти ничего не было, только грязь, волосы, старые кости и немного драгоценностей. Почти ничего. Я думал, что мальчик возьмет кольца и прочее, но он этого не сделал. После того, как я осмотрел ларец, я снова посмотрел на девушку, чтобы узнать, что она думает об этом, и она сказала: «Я умерла молодой. Должно быть, это произошло почти сразу после того, как меня сканировали для Витка». Она обращалась к Отцу, а не ко мне, ее речь перестала звучать как у его птицы.

Он полностью раскрыл ладонь. Свет стал таким ярким, что у меня заболели глаза. У птицы есть тонкое полупрозрачное веко, которое она использовала на ярком солнце, и, когда я в следующий раз взглянул на нее, оно у нее было.

— Мне кажется, да, Силиния, — наконец сказал Отец. Судя по тому, как он это сказал, я понял, что больше он ничего ей не скажет. Хотел бы я знать, как такое делается. Я пробовал, но мой голос никогда не звучит правильно.

Когда загорелся яркий свет, Отец стал выглядеть гораздо более реально. Не знаю, как мы с птицей — я тогда не очень-то обращал на нас внимание, — а вот девушка стала совсем тонкой и расплывчатой.

А потом она исчезла. Как будто она была водой в чаше, а грязь в свинцовом гробу была землей, и кто-то, кого мы не могли видеть, вылил ее туда. Может быть, свет.

Когда она исчезла, отец снова закрыл ладонь. Мальчик хотел знать, не следует ли ему поставить крышку на место.

— Да, — сказал Отец и добавил: — Я не могу сказать, что случится, если ты снова откроешь гроб. Скорее всего, ничего. И все же я советую тебе этого не делать.

Мальчик ответил, что не будет. Он снова завинтил крышку, что заняло совсем немного времени, и мы засунули гроб обратно в угол.

Когда все закончилось, птица сказала: «Плох вещь. Плох дев». Можно было сказать, что она не была вполне уверена, что девушка ушла.

Я подумал, что это смешно, и сказал что-то об этом отцу, и он ответил:

— Я тоже не уверен. Там, на Синей, она может обладать Оревом точно так же, как и раньше; я считаю, что вероятнее сможет, чем не сможет, хотя и надеюсь, что ошибаюсь.

После этого мы снова вышли на улицу. Стояла ночь, то, что старики называют тенеспуском, время, когда тени повсюду. Прямо у входа в каменное здание рос огромный розовый куст, на котором цвело около сотни пурпурных роз. Я не почувствовал запаха, когда мы входили, или, во всяком случае, мне кажется, что не почувствовал. Но когда мы вышли наружу, я очень хорошо его почувствовал. Его, казалось, принесла ночь, и он последовал за нами. Может быть, мы несли его на одежде. Это был сладкий, но тяжелый запах, который тебе нравится поначалу, но через некоторое время ты от него устаешь. Так вот, почти каждый раз, когда я чувствую что-то подобное, я вспоминаю о девушке и о грязи, которая была внутри свинцового ларца. Она была в таком возрасте, когда многие девушки выделываются, но она, вероятно, справилась бы с этим, если бы стала старше. В конце концов, она могла бы стать довольно милым человеком.

Пока мы шли, мальчик сказал Отцу, что хочет показать ему своего пса. Он сказал, что хотел показать его в прошлый раз, когда Отец был здесь, но Отец так и не увидел его, так что не может ли он показать пса сейчас? Отец сказал, что может.

Это заставило меня задуматься о том, что мы сейчас делаем здесь и действительно ли девушка ушла. Я имею в виду умерла, потому что, я знаю, так оно и было. Поэтому я спросил, не собираемся ли мы вернуться в башню только для того, чтобы посмотреть на эту собаку, и сказал, что если это все, то, может быть, нам лучше вернуться домой.

— Мы выполнили нашу задачу, — сказал Отец, — но самая трудная часть нашего путешествия еще впереди, сынок. Мы должны убедить — или заставить — Джугану вернуться с нами.

Я хотел сказать: «Ты думаешь, что Джугану не захочет пойти?» — но это было бы глупо, потому что из того, что он сказал, я понял, что не захочет.

— Ты же сказал ему, что произойдет, если он этого не сделает, — сказал я.

Отец ничего не ответил. Если ему задавали вопрос, который действительно был вопросом, он почти всегда отвечал, тем или иным способом, потому что, мне кажется, был очень вежлив. Но если ты просто говорил что-то для того, чтобы показать, что хотел бы об этом узнать, довольно часто он ничего не говорил в ответ. К тому времени я уже знал об этой особенности, поэтому делал это не так уж часто.

— Ты хочешь сначала поискать своего друга или увидеть Трискеля? — спросил мальчик.

— И то и другое, — ответил Отец.

После этого никто ничего не говорил, пока мы не подошли к маленьким воротам. Мальчик постучал и крикнул:

— Мы возвращаемся, Брат Привратник!

Это был палач у ворот, большой толстый человек с большим мечом. Он смотрел на нас через маленькое окошко, и тут в меня впервые просочилась мысль, что у меня должна быть черная мантия и меч, такие же, как и те, которые отец помог сделать Джугану.

Поэтому я сделал их так быстро, как только мог, пока он смотрел на меня, и это, вероятно, было ошибкой. Во-первых, меч не был острым, а мантия, на самом деле, была просто черной простыней, завязанной вокруг моей шеи, и на мне все еще была туника, которую мама сшила для меня дома. Брат Привратник все равно открыл нам ворота, но он так сильно дрожал, что Отец задержался, чтобы поговорить с ним, и вроде как сказать, что все в порядке.

Я и мальчик пошли дальше. Отец показал нам, что мы должны идти, и я думаю, что это было правильно, потому что мальчик помог мне с мантией, и я обнаружил, что могу сделать свой меч острым, сжав пальцы щепотью и проведя ими вдоль кромки. Также я попытался снять с себя тунику, но она не поддавалась, и мальчик показал мне, как подтянуть мою мантию и носить ее так, как это сделал бы настоящий палач. После этого мы вернулись в башню и спустились в ту часть, которая была отведена под Хузгадо, потому что я спросил мальчика, бывают ли женщины-палачи, и он ответил, что нет. Так что я был совершенно уверен, что именно там должен быть Джугану. Я подумал, что, может быть, мне удастся найти его и заставить вернуться, и это сэкономит нам немного времени. Кроме того, мальчик сказал, что там была его собака.

Довольно скоро мы услышали голос Джугану. Внизу было очень шумно, кто-то все время кричал или вопил. Но в каком-то смысле здесь было и тихо, потому что никто не слушал. Когда кто-то говорил так, как говорил Джугану — так, как обычно говорит человек, чтобы кто-то другой услышал его и понял, — его голос выделялся. Мы подошли к комнате, в которой он находился, и заглянули в маленькое окошко, очень похожее на то, что было в воротах, и он оказался там с симпатичной женщиной.

У нее были большие глаза, которые выглядели так, будто она много плакала, только она не выглядела так, как будто собиралась плакать еще когда-нибудь, если вы понимаете, что я имею в виду. Она выглядела так, словно жизнь в ее маленькой комнатке была так прекрасна, что она любила весь этот виток и ничто больше не могло сделать ее снова несчастной. Она посмотрела на меня, когда я постучал в дверь своим мечом, но потом снова посмотрела на Джугану, как будто смотреть на что-то другое было пустой тратой времени.

Когда мы шли на кладбище, которое называют некрополем, мы с отцом прошли сквозь стену, птица и девушка перелетели через нее, а мальчик перебрался через стену там, где она обвалилась. И я подумал, что, наверное, было бы лучше, если бы мы вернулись тем же путем и не слишком расстраивали толстяка. Так что прямо тогда я попытался посмотреть, смогу ли я просто пройти сквозь эту дверь, без отца, который сказал бы мне, как это сделать. Я попытался, и мне это удалось. Это сработало хорошо.

Было что-то забавное в том, чтобы находиться там. Я все время думал о том, что будет, если это сработает не так хорошо, когда я попытаюсь выйти? А что, если это вообще не сработает? Я думал о том, что меня запрут там, как ту женщину с большими глазами, и я никогда не увижу дневного света, и вообще, зачем я нужен отцу здесь? Он мог бы оставить меня на лодке с Бэбби. Когда я рассказал об этом остальным, мы все рассмеялись. Но тогда это было совсем не смешно. Мне было трудно удержаться от того, чтобы не развернуться и не уйти — одно из самых трудных решений в моей жизни.

Джугану хотел знать, чего я хочу, но, по-моему, он знал. Я сказал, что пора уходить, а она заплакала и прижалась к нему.

— Ты говоришь, что мы собираемся уходить прямо сейчас? — спросил он. — А где Раджан?

Поэтому я объяснил ему про собаку и сказал, что мы просто спустимся вниз и посмотрим на нее, потому что мальчик хочет, чтобы мы это сделали, и Отец скоро придет посмотреть на нее, а потом мы уйдем.

С минуту он ничего не говорил на это, а затем сказал:

— Мне нужно подумать.

И тут я услышал новый голос, доносившийся через маленькое окошко в двери. Я обернулся и посмотрел, и это был человек, которого я никогда раньше не видел. Большой, грузный мужчина с большим тяжелым лицом. Он держал мальчика и говорил ему, чтобы тот шел с ним, и, судя по тому, как он это говорил, было похоже, что мальчика ждет порка. Мальчик сказал:

— Я пойду, мастер. Мне очень жаль, мастер. Я не хотел ничего плохого.

А потом прилетела птица и закричала: «Атас! Атас!» — как делала иногда. Большой человек остановился, чтобы посмотреть на нее, и сказал:

— Что это здесь делает?

— Она принадлежит мастеру Мальрубию, мастер, — сказал ему мальчик, и здоровяк, которого он называл мастером, ударил его по лицу. Он сделал это не так, как будто был зол на него или что-то в этом роде. Он даже не усмехнулся. Он просто сделал это, как прихлопнул бы муху. Затем Отец подошел к нему сзади и положил руку на плечо. Здоровяк обернулся, увидел Отца и у него отвисла челюсть. Он ничего не сказал, просто попятился назад. Я думаю, что он, должно быть, после этого убежал, но было так много шума, что я не могу быть уверен.

Джугану остался с женщиной с большими глазами, а мы с отцом и птицей пошли посмотреть на собаку. Там было темно, и ноги утопали в грязи, но под нами был твердый пол. Мальчик сказал, что пес был ранен, и ему лучше быть в темноте, потому что тогда он сможет отдохнуть и выздороветь. Но я не был в этом так уж уверен. Там было довольно сыро.

Однако у пса были одеяла, старые рваные одеяла и куча тряпья, и он проделал в них туннель и устроил себе маленькое гнездышко. Это было хорошо, потому что у него была короткая шерсть, которая не выглядела сохраняющей тепло. Его голова была такой же большой, как у быка без рогов, а пасть могла бы держать мою голову и откусить ее, как вишню. Я знаю это, потому что он открыл пасть, когда мы пришли. Я думаю, он хотел показать, что рад нас видеть. У мальчика в кармане были хлеб и мясо. Это было не так уж много, но он отдал еду псу и сказал, что позже принесет еще. Пес на минуту встал, когда мальчик погладил его по голове. Он был такой большой в груди, что казалось, будто с ним что-то не так, но я думаю, что он был просто сильным.

Но у него не было одной передней лапы. Мальчик перевязал культю в месте разреза, но кровь все равно сочилась наружу. И еще пес был ранен во многих других местах. Мальчик снял бинты, и они с Отцом поговорили о том, что делать дальше. Я видел, что пес боится отца и в то же время любит его. Он снова лег, положил голову к его ногам, посмотрел на Отца снизу вверх и слегка задрожал. Отец сказал, что мальчик знает гораздо больше о лечении ран, чем большинство людей, и они поговорили о потерявшей руку женщине, которую он знал. Но тогда это ничего для меня не значило.

После этого мальчик наложил новые повязки, и мы пошли обратно. Джугану не хотел выходить из комнаты женщины, поэтому мы вошли в нее, чтобы поговорить. Отец сказал ему, что он должен пойти с нами, иначе умрет.

— Я останусь с Тигридией[159] и освобожу ее, — сказал Джугану.

— Освободи, и она тебя изгонит, — сказал ему Отец, схватил его за руку, и Джугану набросился на него. Я думаю, он задушил бы Отца до смерти, если бы меня там не было. Он был в десять раз сильнее, чем тогда, когда я стащил его с мачты на нашей лодке. Женщина тоже полезла в драку, и мы по-настоящему сражались, пока мальчик не убежал и не принес ключ от ее комнаты.

Потом мы вернулись — Отец, я, Джугану и птица. Когда мы проснулись в доме Перец, Джугану просто поправил свое лицо и вышел. Он так и не сказал нам ни слова. Мы проследили за ним, желая знать, действительно ли он покинул дом, и он это сделал. Я думаю, он боялся, что мы убьем его; я бы так и сделал, если бы Отец не остановил меня.

После этого Шкура и Вадсиг приехали с мамой с Ящерицы на свадьбу, и это все, о чем я должен был написать, поскольку я был единственным, кто это видел. Я позволю им и Маргаритке рассказать обо всем остальном. Я буду критиковать их точно так же, как они критиковали меня.

Глава двадцатая СВАДЬБА

Вайзер вывел невесту. На ней было простое платье из белого шелка с белой кружевной вуалью, но ее жемчуга и красота заставили мантейон зажужжать. Появился Кречет с вооруженной охраной из двадцати человек. Если бы он этого не сделал, все почти наверняка пошло бы совсем по-другому, и мы бы не написали это.

Разумеется, когда Вайзер вел ее к алтарю, мы ничего об этом не знали. Полгорода знало лишь то, что семья, которая никогда не считалась выдающейся, разве что выпустила «Книгу длинного солнца» (основанная на фактах хроника событий, предшествовавших основанию Нового Вайрона), теперь была признана значимой в политике и религии. У Крапивы, в частности, искали расположения женщины, которые до этого едва удостаивали ее разговором; мало кто осмеливался спросить, действительно ли этот человек, помогавший Его Высокопреосвященству, был ее мужем.

Сам он выглядел таким счастливым, каким его еще никто не видел. По просьбе невесты он прочел вторую жертву — водяного коня. Все ожидали обычных банальностей.

Секунды складывались в минуты, накапливаясь, как песчинки. Разговоры шепотом прекратились, а он все стоял и смотрел на внутренности белоснежной жертвы, которую сам же и принес.

— Мессир?.. — прошептала невеста.

Пораженный, он поднял голову:

— Прошу прощения. Здесь есть очень многое.

Прошла еще минута.

— Его Высокопреосвященство был настолько добр, что разрешил мне прочитать, — сказал он, когда его взгляд наконец оторвался от туши водяного коня. — Возможно, это просто недоразумение, как обыкновенно считают в таких случаях.

Все присутствующие почувствовали, что он приглашает их выразить протест, но никто не попытался это сделать.

— Я вижу здесь руку бога, — сказал он им, — и, поскольку эта жертва была принесена Внешнему, мы можем предположить, что это его рука. В таком случае я воспользуюсь этой возможностью, чтобы сказать вам, что он — бог Синей. Вы никогда не задумывались, кто это? У нас здесь уже есть другие боги. Например, есть Сцилла, которая больше той, которую мы знали. Вы должны бояться и уважать ее — но не поклоняться, — дабы это не обернулось бедой.

Один из гостей на свадьбе крикнул:

— Пас!

— Его здесь еще нет, или, по крайней мере, я не верю, что он здесь. Но он обязательно придет. Вы или другие подобные вам приведут его, а вместе с ним и Шелка — Шелка, за которым вы послали меня и которого я не смог привезти.

Он помолчал, глядя на тех, кто слушал его, взглядом, который мало кто мог встретить:

— Боги обязательно придут. Но никогда не забывайте то, что я говорю вам сегодня: вы принадлежите Синей и Внешнему.

Он внимательно осмотрел тушу:

— Без сомнения, Его Высокопреосвященство часто говорит, что одна сторона жертвы представляет жертвователей и исполнителей жертвоприношения, а другая — конгрегацию и общину. Я повторяю это, потому что знаю — среди присутствующих есть люди, которые с детства редко почитают богов.

Жертвователи этого прекрасного белого водяного коня — мой сын Шкура и моя будущая дочь Вадсиг. У них будет долгий брак и в значительной степени, хотя и не совсем, счастливый.

Послышались смешки.

— У них будет шестеро детей.

Он заколебался и наклонился ниже, чтобы видеть более отчетливо:

— Я также вижу очень много бумаги.

Рассеянные смешки.

— Перья и чернила, а еще партнерство с другой парой.

Исполнители — Его Высокопреосвященство и я сам. Мы скоро расстанемся, в дружбе и сожалении. Один из нас будет в высшей степени благословлен богом.

Из толпы прихожан Кречет спросил:

— Каким богом, патера?

Он выпрямился и прочистил горло:

— Там, где нет никаких других отличительных признаков, можно с уверенностью предположить, что бог, о котором говорится в пророчестве, — это тот бог, которому приносят жертву. Другой авгур — если имеется в виду авгур — тоже завоюет благословение...

В этот момент в окно влетел Орев:

— Атас! Атас!

— ...и отправится в долгое путешествие, из которого уже не вернется. Возможно, подразумевается смерть.

— Плох вещи!

Поднеся палец к губам, он сурово взглянул на птицу; та опустилась ему на плечо и повторила:

— Плох вещи! Вещи летать!

— Я верю, что пророчество Бога, касающееся всех нас, вот-вот исполнится. Несомненно, внутренности предупреждают, что это произойдет очень скоро. Я вижу, что у некоторых из вас есть карабины. Они вам понадобятся. У других может быть менее очевидное оружие другого вида, как и у меня. Возможно, вы захотите подумать, как лучше всего его использовать. Я напоминаю тем из вас, кто безоружен, что ни мужчина, ни женщина, обладающие мужеством и изобретательностью, никогда не бывают полностью беспомощны.

— Хорош Шелк? — каркнула его птица, а потом: — Шелк бой?

Он повернулся к Пролокьютору:

— Ваше Высокопреосвященство, я предлагаю, чтобы эта жертва была предана огню целиком, а остальная часть церемонии прошла как можно быстрее. У нас не так уж много времени.

Как уже было сказано, капитан Вайзер повел Вадсиг по проходу, он шел с гордым видом, с трудом сдерживая слезы, в малиновой бархатной тунике и бриджах; невеста, одетая в платье из муарового шелка, усыпанного жемчугом, была ослепительно прекрасна. Ее свадебный букет состоял из розово-белых морских растений; его приятный аромат смягчал даже дым жертвоприношения. Дочери тети Первоцвет, Магнолия и Земляника, были подружками невесты, а внук Перец нес кольцо на черной шелковой подушке.

Все шло нормально и даже великолепно, пока влюбленные не обменялись клятвами, не поцеловались и не двинулись обратно по проходу, купаясь в горячих добрых пожеланиях своих гостей, среди которых, конечно, были и мы с Копытом.

— Атас! — каркнул Орев. А затем с настойчивостью, которую мало кто слышал раньше: — Атас! — Летающая фигура, не совсем человек, пронеслась над скамьями. Она ударила Шкуру с такой силой, что сбила его с ног, — призрак с клыками и ужасными когтями, который в то же мгновение обрушился на пол беспорядочной массой из крови и слизи, разрезанный пополам.

Клинок азота, более ужасный, чем любой инхуми, исчез так же быстро, как и появился, затем снова метнулся вперед, чтобы пронзить, как копьем, второго инхуму, влетевшего в открытое окно.

Никакое связное описание этого знаменитого боя невозможно. Патера Прилипала (это широко известно) защищал себя и свой алтарь с помощью жертвенного ножа, как было написано двести лет назад о другом авгуре, благословленном богами. В разгар схватки Перец, как говорят, зарезала Кречета; конечно же, она сама была застрелена одним из его телохранителей. Ласка, внук ее и Кабачка, убил инхуми и инхуму, хотя был всего лишь мальчиком. Капитан Вайзер убил пятерых, причем дважды задушил их руками.

Было бы возможно — и даже легко — умножить такие отчеты и заполнить сотни страниц. Но здесь мы подчеркнем неописуемый шум, лужи крови и дикое смятение, поскольку они опущены во всех других отчетах. Все вокруг кричали. Все сражались, даже те, кто бежал бы, если бы мог. Никакого подсчета численности инхуми не было и быть не может. Говорят, что половина всех инхуми на Синей принимала участие в нападении, но это утверждение основывается на их собственных показаниях, и какова его цена?

Те, кто хорошо разбирается в военном деле, сообщают, что атакующие силы обычно не продолжают атаку, когда теряют до трети своей численности. Лучший подсчет погибших инхуми (сделанный Стручком, который руководил сожжением их тел) дал сто девяносто восемь. Если это правда, и они сражались так же, как это делают отборные труперы, то их было около шестисот. Однако вполне вероятно, что их было значительно больше. Мы бы предложили тысячу.

Что кажется несомненным, так это то, что без азота, игломета Кречета и карабинов его телохранителей герой этой книги погиб бы, а вместе с ним и вся свадьба.

Потом он навестил патеру Прилипала, и они некоторое время сидели бок о бок, беседуя в маленьком садике между домом авгура и мантейоном.

— Это... э-э... приближается, — сказал ему патера Прилипала. — В процессе, а? Если не в мое, э-э, время, то во время моего аколита у нас будет работающее Окно, хм, Рог.

— Без Главного компьютера ни один бог не сможет прийти сюда, Ваше Высокопреосвященство, — сказал он.

— Лучше, а? Так даже лучше. В-э-Вайроне, а? Тридцать лет назад? В Старом Вайроне, как мы теперь говорим.

Он улыбнулся:

— Без сомнения, вы правы, Ваше Высокопреосвященство.

— То, что требуется всем мужчинам и большинству... э-э... женщин, — это не теофания, не божественная, хм, осязаемость. Не реальность. Это... ха! — возможность.

— И все же Главный компьютер тоже придет. Не при вашей жизни, по-моему. При жизни вашего аколита.

— Он, хм, с радостью его приветствует. — Пролокьютор кивнул сам себе, отбрасывая назад длинные седые волосы, упавшие на глаза.

Посетитель бросил на него пронзительный взгляд:

— Не вы?

— Э, да. Конечно.

— С моей стороны было бы самонадеянно — очень самонадеянно — предложить вам совет, Ваше Высокопреосвященство.

— И все же я бы приветствовал его, э-э, Рог.

Орев его поправил.

— Патера Квезаль ослабил поклонение Великому Пасу, Ваше Высокопреосвященство, зная, что Пас мертв. Он предпочел — несомненно, мудро — сделать акцент на поклонении Сцилле.

Патера Прилипала вытер лоб потертым и пожелтевшим, но аккуратно сложенным носовым платком:

— Я хорошо это помню. — Стоял первый теплый день лета.

— Вы, Ваше Высокопреосвященство, могли бы сделать акцент, например, на Внешнем.

— Я, хм.

— Он, по крайней мере...

— Хорош бог, — заметил Орев.

— Он не придет в ваше Окно, Ваше Высокопреосвященство. Я полагаю, что могу заверить в этом Ваше Высокопреосвященство. Ни в ваше время, ни во время вашего аколита, ни во время аколита вашего аколита.

Патера Прилипала закивал, сначала медленно, потом все быстрее:

— Я... э-э... понимаю.

— Главный компьютер может достичь Синей, Ваше Высокопреосвященство, еще до того, как Виток снова улетит; но Главный компьютер никогда не сможет обладать здесь той силой, которая была у него там — властью над солнцем. А пока для Нового Вайрона — и для всей Синей — было бы неплохо, если бы вы проявили благоразумие.

— Я, хм, проявляю. В другом деле, а? Но — а — сначала, пат... э... Рог. Могу ли я сказать, что ты очень, хм, проницательный? Ты совершенно прав. Теперь я, э-э, понимаю это. Я бы, хм... Сам, а? Получив этот... э-э... намек? Нет, указание. От тебя. Во время... э-э... церемонии, да? Свадьба твоего, хм, сына. Я должен, хм, поступать мудро? — Он усмехнулся.

— Я уверен, что вы так и сделаете, Ваше Высокопреосвященство.

— Это все? Та самая, э-э, тема? О которой ты, а?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство. — Его посетитель вздохнул. — Или, по крайней мере, только частично.

— В таком случае, хм?..

— Это неправильно — лишать себя жизни.

Он ждал ответа, но его не последовало.

— А разве не так же неправильно — подвергать себя опасности в надежде, что у тебя отнимут жизнь?

— Бедн Шелк! — воскликнул Орев и перелетел с плеча на нависшую ветку.

— Ты, гм, так и сделал. Ты же сам все устроил... а? На свадьбе?

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

Прилипала костлявыми пальцами откинул назад влажные от пота волосы:

— Не, хм, достаточно. Скажи мне.

— Ваше Высокопреосвященство, вспомните первого инхуму, который напал на Шкуру. Его звали Джугану, или, по крайней мере, я знал его под этим именем. Он был без ума от человеческой женщины, убийцы. Он хотел освободить ее. Она находится в тюрьме, как я и должен был сказать Вашему Высокопреосвященству.

— Ты, гм, был против? Совершенно справедливо.

— Я действительно выступил против этого, Ваше Высокопреосвященство, чтобы как можно сильнее возбудить недоброжелательность Джугану. — Его руки сражались одна с другой, выкручивая и раздирая. — Я не... Я долго думал об этом, Ваше Высокопреосвященство. Я и представить себе не мог, что Джугану привлечет сотни себе подобных для публичного нападения.

Прилипала хмыкнул.

— Я полагал, что, наиболее вероятно, Джугану придет за мной один. Я бы притворился спящим и позволил бы ему напиться досыта, то есть выпить довольно много. Если бы я выжил, значит так суждено.

Прилипала кивнул сам себе:

— А если бы ты, хм?

— Значит так суждено. Возможно, он привел бы с собой компаньона. Я это предвидел. Возможно, он бы привел двоих или даже троих; в таком случае я бы непременно умер.

— Ну... э-э... et cetera[160], патера?

— Да, именно так, Ваше Высокопреосвященство. Это было бы то, чего я хотел. Я хотел, чтобы кто-то другой убил меня, и я бы сам не чувствовал себя виноватым. Вы знаете результат моей глупости — смерть целой дюжины людей и сотен инхуми.

— Зло, а? Подлые, хм, извращенные создания, которые заслужили... э... смерть, сын мой.

— Да, Ваше Высокопреосвященство. — Он выпрямился и расправил плечи. — Однако я был в дружеских отношениях с тремя из них. Нет, четырьмя, потому что я был недолго в таких отношениях с самим Джугану. С двумя инхуму, Ваше Высокопреосвященство, и двумя инхумами. Я заключил сделку со злом, о чем горько сожалею, хотя те, кого я знал, были не хуже нас. Я хочу исповедаться в этом. Начнем?

— Нет. Хм, нет. — Прилипала покачал головой. — Прежде всего, патера, ты должен сказать мне, почему ты хочешь... э-э... вознестись.

— Разве это не очевидно? — Его голос был так зол, что Орев бросился бежать на более высокую ветку. — Я потерпел поражение! Я отдал свою жизнь, но все равно потерпел поражение.

Прилипала откинулся назад, его пальцы образовали высокую пирамиду, вершина которой касалась подбородка:

— Сын мой, минуту назад ты... э-э... обратил мое внимание на то, что... э-э... наши нападавшие не уступают нам... э-э... морально. Я пропустил это мимо ушей. Проигнорировал, а?

— Ваше Высокопреосвященство...

Костлявая рука жестом велела ему замолчать:

— Выслушай меня. Вывод, хм? Мы ничем не лучше, э-э, чем они. Не... э-э... буду спорить. Возможно. Возможно.

— Плох вещь! — заявил Орев с непоколебимой убежденностью.

— Хуже, чем птицы, — согласился его хозяин и печально добавил: — но и мы тоже. Я подумал, что, может быть... Впрочем, неважно.

— Возможно, — повторил Прилипала. — Я... э-э... признаю это. Я, э-э, сам...

— Поверьте мне, Ваше Высокопреосвященство, я не имею в виду ничего личного.

— Хм, не имеешь. И все же я сам, а? Сознающий, всегда сознающий многие недостатки. А теперь, гм, Кречет, а? Плохой человек? Ты бы, гм, признал это, сын мой?

Он пожал плечами:

— Теперь, когда он мертв, многие говорят, что так оно и было.

— Был ли Кречет таким же... э-э... неправедным, как этот инхуму? Как этот, гм, Джугану, а?

— Да, мне кажется.

— И мне. Э. Старый Квезаль. Помнишь его, патера?

— Конечно.

— Знал, Лемура, а? Много, гм, дискуссий. Я, э-э, тоже. С Кречетом. Я... э-э... понял его. Хвастовство, а? Да, хвастовство. Не так уж часто, а? Но это правда. Говорил с… э-э-э... ним. Обедал. Исповедовал его, а? Плохой человек. Согласен... э-э... по этому поводу. Но послушай. Послушай меня, патера.

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— Кречет, гм, послал тебя, а? Один из... э-э... пятерых из нас. Наихудший. Возможно. Возможно, самый худший из этой... э-э... группы. Даже он не стал бы, а? Винить кого-то, кто... э... погиб. Ты мне сказал об этом. Кто... э-э... погиб при попытке. Ты понимаешь, что я имею в виду, патера? — Прилипала яростно замотал головой. — Не такой уж плохой человек, а? Не такой уж плохой человек ты, патера?

Наступило молчание.

— Ты все еще... хм?

— Хочу покончить с собой? — Он вздохнул. — Да, я полагаю, что я так и сделаю, на самом деле. У Крапивы будут Копыто, Шкура и Вадсиг. С ней все будет в порядке.

— Нет смерть!

Прилипала улыбнулся:

— Кто такая Крапива, патера?

— Моя жена. Вы же ее знаете, конечно.

— Э-э... темный день для меня, а? Хвастался. А теперь я собираюсь... вмешаться. Ты разве нет? И она? Муж. Долгое отсутствие, а? Один, гм, ожидает... гм... теплых отношений.

— Нет, Ваше Высокопреосвященство. Она этого не хотела, да и я тоже; но если бы мы так поступили, то, конечно, в этом не было бы ничего плохого.

— Я, хм, прекращаю суд, а? Исповедь, тоже.

— Вы не можете быть таким жестоким, Ваше Высокопреосвященство.

— Не могу, а? Я, гм, считаю иначе. Ты все еще, хм? Отвергаешь дар, а? Дар жизни, патера. Посмотри на меня, а? Посмотри на меня и скажи, что ты больше не желаешь, э-э, освобождения. Ты можешь это сделать?

Его глаза были устремлены в землю:

— Нет, Ваше Высокопреосвященство. Если бы я взял с собой Хряка... если бы я мог как-нибудь это сделать…

— Воздержись. Для детей, а? Для килек, эти твои «если».

Ответа не последовало.

— Эта, гм, церемония. Бракосочетание, а? Ты ее помнишь?

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— Хорошо? Э... отчетливо?

— Очень отчетливо, Ваше Высокопреосвященство.

— Я... гм... проповедь. Сокращенно, э? Да-э-сокращенно, пока священный огонь, э? Но сначала... гм... чтение. Ты не был, э-э, невнимательным.

— Надеюсь, что нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Я, гм, подошел к амбиону, а? Взял Писания?

— Да.

— И... хм... тогда? Что дальше, патера? Пожалуйста, пролей свет.

— Вы нашли отрывок, в котором говорится о браке...

— Нет! Ты... э-э... ошибаешься. До того.

— Подождите минутку. — Его указательный палец рисовал маленькие круги на правой щеке. — Я вспомнил. Вы открыли Писания, очевидно, наугад, прочитали отрывок и, казалось, отвергли его. Тогда вы обратились к отрывку о браке.

— Я, э-э, сообщил первый отрывок, патера?

— Вы имеете в виду, прочитали ли вы его вслух? Нет, вы прочитали его молча, а потом открыли книгу в другом месте.

— А вы... э-э-э... сформировали теорию для объяснения этого, хм?

— Только самую очевидную, Ваше Высокопреосвященство. — Говоря это, он почувствовал ледяной укол страха, который не мог бы объяснить. — Первый пассаж не подходил для свадьбы.

Взмах головы Прилипалы очистил его глаза от жидких волос.

— Еще как, гм, подходил, патера. Ваше собственное слово, а? Это... э-э... неоспоримо. Очень, гм, подходил. Я, хм, отклонил, а? Тем не менее. Ошибка. Э... гордыня. Знал лучше, чем боги, а? В моем, гм, возрасте я должен быть мудрее. — Прилипала поднялся. — Может быть, э, ты не оскорбишься моим коротким отсутствием? Я скоро вернусь. Может быть, э, ты насладишься хорошей погодой?

— Разумеется, Ваше Высокопреосвященство. Я буду здесь, когда вы вернетесь.

— Отлично. Я надолго не задержусь.

— Добр Шелк! — по-своему попрощался Орев.

Теперь, когда он смотрел на удаляющуюся спину Прилипалы, его руки были неподвижны. Прошла минута, потом еще две. На том же дереве, где сидел Орев, запел крапивник, а потом улетел, продолжая петь.

— Бедн Шелк, — с простодушным сочувствием заметил Орев. — Бедн, бедн. Бедн Шелк!

Он встал и принялся расхаживать по маленькому садику, поворачивая налево — к докам и морю, направо — к фермам и горам, потом снова налево.

— Я заключенный в камере, — сказал он Ореву, — и этот высокий человек в черном вернется с моим смертным приговором. Я знаю это и ничего не могу с этим поделать. Скажи Крапиве, что я любил ее, пожалуйста. Ты сделаешь это?

— Птиц речь.

— Спасибо. — Он снова сел, обхватив голову руками. — Я любил и Сухожилие. Копыто, Шкуру и Крайта. Джали и Саргасс. Я не должен был любить никого из них — они были почти такими же эгоистами, как и я, Орев. Но я сделал это и спросил Великую Сциллу на Витке красного солнца, как мне снова найти Саргасс.

Орев резко свистнул.

— Она научила меня, как общаться с ее сестрой здесь. Такова была наша сделка, но я не воспользовался этой информацией. Я никогда не воспользуюсь ей, пока Крапива жива.

— Хорош Шелк!

— Но больше всего я любил Шелка. Я пытался брать пример с него, и видишь, сколько промахов я допустил. Когда же мне наконец дали шанс сделать что-то для него, я потерпел поражение.

Прилипала, вернувшийся с потрепанным томом, уловил последние несколько слов:

— Ты не... гм... промахнулся мимо цели. Э... Рог. Да, Рог.

— Вы слишком добры, Ваше Высокопреосвященство. Я промахнулся.

Вернувшись на свое место, Прилипала сказал:

— Возможно, ты... гм... заметил, что я называю тебя патерой?

— Да, Ваше Высокопреосвященство. Многие так делают из-за сутаны, хотя я знаю, что я не авгур. Я уже устал возражать и вообще не обращаю на это внимания.

— Я... э-э... понимаю. — Прилипала поднял книгу. — Хресмологические Писания, а? Из твоей собственной четверти Солнечная улица. Спасена от... э-э... всепожирающего пламени. Мной, патера. Видишь, как обгорела обложка?

— Да, Ваше Высокопреосвященство. — Он осторожно коснулся обесцвеченной кожи, словно это была змея. — Она принадлежала Шелку? Он читал из нее — из этого экземпляра — в мантейоне, когда я был мальчиком?

— Хм... э... нет. Не, э, совсем так, патера. И все же ты... хм... почти прав. Почти в… э... цель. А теперь к делу, а? Разреши мне.

— Конечно, Ваше Высокопреосвященство.

— Атас! — крикнул Орев со своей ветки.

— Из нее я читал на... э-э... бракосочетании. Я уже... а... нашел? Внимательно изучил ее, чтобы обнаружить отрывок, который отверг. Ошибка... э. Гордыня. Я, гм, подумал, что будет лучше, если ты это не услышишь, а? Но по ошибке. По ошибке. Но поправимо, а? Я сейчас же исправлю ее. Из ошибочного — правильное.

Смутная боль, которую он временами ощущал в груди, вернулась. Он сделал настолько глубокий вдох, насколько мог, вспоминая мечи в башне палачей. Люди должны были класть свои головы на плаху, чтобы их отрубили этими мечами, и они делали это, часто с большим мужеством.

— Может быть, ты... э-э... ознакомишься, патера? Я, гм, пометил это место.

Кто-то другой, кто-то очень далекий, сказал:

— Я не могу себе представить, что в Писаниях есть что-то такое, чего я не должен был бы читать или слышать, Ваше Высокопреосвященство.

— Это, гм, здесь.

Открытая книга лежала у него на коленях. Он схватил ее обеими руками и поднял так, что его тень больше не падала на текст.

Хотя и растоптанный пастушьей пятой,

Дикий гиацинт цветет на земле[161].

Он заплакал, и другой далекий голос, голос Прилипалы, сказал:

— Рог не подвел нас, патера. Кальде. Теперь ты это понимаешь?

Шелк кивнул.

Послесловие

Три тома этого отчета были написаны почти полностью их главным героем, бывшим Раджаном Гаона. Он довольно подробно описал свой (?) поиск легендарного города Паджароку и трагические приключения на Зеленой, а также правление в Гаоне и путешествие в Новый Вайрон. Мы оставили их в том виде, в каком он их сочинил, за небольшими исключениями: исправили очевидные ошибки, разделили на главы и дали названия главам и томам.

Он не оставил нам никаких письменных свидетельств о своем кратком пребывании в Старом Вайроне и на западном полюсе, но часто говорил об этом. В этом томе мы воссоздали их в меру наших возможностей, основываясь на этих разговорах. Те, кто читал более ранние наброски настоящего тома, чаще всего сомневаются в том, что он прекратил искать Шелка, чтобы восстановить зрение своего случайно встреченного друга. Мы уверены, что это чистая правда. Он согласился сопровождать Хари Мау в Гаон, если Хари Мау доставит Хряка на западный полюс. Они оба легко могли нарушить свои обещания, но оба сдержали их. Троим из нас, хорошо знавшим его (как показывает этот отчет), легко поверить, что он действовал именно так. Читатели, которые этому не поверят, должны вспомнить, что он не мог быть уверен, что Шелк все еще находится в Витке. Ему могло показаться, что Шелк покинул Старый Вайрон и вполне мог оставить Виток и улететь на Синюю. Следует также иметь в виду, что Хряком обладал божественный Шелк. (По-видимому, именно по этой причине Хряк посетил дом, в котором Шелк жил с Гиацинт.) Помогая Хряку, он также помогал Шелку.

Мы в неоплатном долгу перед Его Высокопреосвященством патерой Прилипала за отчет об их последней встрече. Его Высокопреосвященство не мог раскрыть деталей исповеди нашего главного героя, да мы и не хотели бы этого.

После этого разговора его видела только Маргаритка, которая вернулась на лодку ее отца за своей корзинкой с шитьем. Она застала его за подготовкой «Морской Крапивы» к отплытию вместе с поразительно красивой молодой женщиной, у которой была только одна рука. Точно так же, как Копыто написал свой собственный отчет о некоторых событиях, в которых остальные из нас не принимали никакого участия, Маргаритка приложит свой отчет об их встрече.

Эта «Книга короткого солнца» (как мы ее назвали) была издана нами, двумя братьями и их женами, жителями острова Ящерица и гражданами Нового Вайрона. Мы — Копыто и Маргаритка, Шкура и Вадсиг. Это уже второй год правления кальде Лиатрис.

В то время я знала Копыто (который так быстро стал моим мужем) только как друга и соученика. Мы жили, как говорится, в Ящерице на Ящерице. То есть в деревне под названием Ящерица на острове Ящерица. Мой отец и мой брат — рыбаки. Мы с матерью обычно оставались на берегу, хотя и помогали им чистить и коптить улов, а иногда сопровождали их в Новый Вайрон, чтобы продать его.

Когда я была моложе, моя мать хотела, чтобы я научилась читать, писать и считать, хотя и не могла меня научить. Она познакомилась с Крапивой и послала меня к ней учиться вместе с ее сыновьями. За это мы платили одну большую или две маленькие рыбы в неделю. Это соглашение закончилось за год до начала настоящего повествования.

Нас пригласили на свадьбу Шкуры и Вадсиг, как и всех на Ящерице, и мы поплыли в Новый Вайрон, чтобы присутствовать на ней. Нам надо было вновь заделать швы на нашей лодке, и мой отец решил поставить ее там в сухой док, где было достаточно запасов смолы и пакли. Таким образом, мы оставались там еще несколько дней после того, как другие гости из Ящерицы вернулись в свои дома.

Возвращаясь к нашей лодке по упомянутой выше причине, я очень удивилась, встретив высокого седовласого человека, которого Копыто и его брат называли Отец. Он нес мешок с картошкой и перекинул два больших мешка через плечи ручного хуза. Я думаю, что в одном лежали яблоки, а в другом — ветчина и другое копченое мясо.

Поскольку он видел меня несколько дней назад на свадьбе, он узнал меня и поздравил с тем, что я пережила нападение инхуми. Я совершенно искренне сказала ему, что погибла бы, если бы Копыто не пришел мне на помощь, и показала ему повязку на шее. Мы дружески поговорили о свадьбе и последовавшей за ней битве, и, когда мы подошли к его лодке, он представил меня Саргасс, которая укладывала на нее припасы и которая играет такую большую роль в первом томе этой книги. Несмотря на то, что она была сильна для женщины, ей было трудно справиться с некоторыми предметами, и я смогла помочь ей, вместе с сивиллой с железным лицом. Несмотря на то, что Саргасс была очень красива, с ее белоснежной кожей, голубыми глазами и светлыми волосами, в ней было что-то животное. Мне было ясно, что она доверяет только «Отцу» и всадила бы свой длинный нож в любого другого человека с такой же легкостью, с какой я выпотрошила бы рыбу.

— Мы отплываем сегодня вечером, — сказал он мне. — Может быть, ты согласишься передать мое прощание Копыту и Шкуре? Крапива прощается сама, и я не хочу нагружать ее своим.

Я заколебалась, и он сказал:

— Я боюсь этого... в каком-то смысле я убил их отца, хотя Внешний наверняка знает, что я никогда не хотел причинить ему ни малейшего вреда. Я не хочу встречаться с его сыновьями, а нам еще многое предстоит сделать, прежде чем мы уедем. Разве ты не сделаешь это для меня?

— Птиц сказать! — объявил его любимец.

— Я знаю, что ты это сделал, — сказал он, — но я бы хотел, чтобы эта девушка тоже это сделала. Ну, Маргаритка? Ты попрощаешься за меня?

Я спросила, куда они направляются, и Саргасс ответила:

— В Паджароку. Там будет посадочный аппарат, который может летать. Или он туда прилетит, и, если они не отдадут его нам, мы возьмем его силой.

— Обратно в Вайрон, — доверительно сообщила старая сивилла.

— К звездам, — добавил он.

Вскоре после этого я оставила их и отправилась на лодку отца за корзинкой с шитьем, думая только о свадьбе и о том, как она была прекрасна до нападения инхуми. И вообще не думала о тех книгах, которые он оставил после себя на Ящерице, о которых я тогда ничего не знала, но над которыми потом работала сотни часов.

Слабая мерцающая звездочка, которую старики называют Витком, стала еще слабее, чем прежде. Минуту назад я вышла на улицу, чтобы посмотреть на нее, и, хотя я смогла разглядеть ее в подзорную трубу, она больше не видна невооруженным глазом.

Они там, я надеюсь, он и его жуткая молодая женщина, а также Крапива, старая сивилла и их птица. Они держат курс в большое море к незнакомым новым островам. Хорошей рыбалки! Хорошей рыбалки! Хорошей рыбалки! Хорошей рыбалки! Хорошей рыбалки!