Книга Лазури

Часть V

Коракс

Тень не оставляла меня до тех пор, пока сдавившие голову тиски не разжались, уступая ее мягким пальцам, а затем снова скользнула вглубь с прощальным напутствием. И впрямь спасительным было ее вмешательство, поэтому следовало поблагодарить ее… как только представится случай.

Что бы ни происходило за время, истраченое Тенью на лечение, это закончилось. Странная кукла и ее чудовищный опекун были изгнаны — или бежали, а их создатель вздрагивал всем телом, стоя на коленях посреди опустевшей комнаты. Слишком много вопросов — а единственный, кто мог бы пролить на них свет, снова был не в состоянии это сделать.

Но вот вперед шагнула Соу. Подошла к кукольнику, молча встала перед ним. Тот быстро вскинул голову — и тут же разочарованно опустил.

— Тебе нужна помощь, — не спрашивала, но утверждала она.

— Ты мне не поможешь, — голос мастера звучал хрипло и сухо.

— Напротив, я могу. И ты это знаешь, — Соу даже не уговаривала — просто информировала спокойно и холодно. Вокруг ее ладони летал Лемпика, выписывая какие-то замысловатые петли. Подобных я еще не видел.

Я быстро взглянул на Суигинто, но и та наблюдала с брезгливым интересом. Настороженное любопытство шевельнулось внутри. Чего же я еще о тебе не знаю?..

Анжей снова приподнял голову.

— Пара недель покоя, а потом — все заново? Мне не надо такой помощи!

— Надо, — вновь сообщила Соусейсеки. — Надо потому, что пары недель у тебя может и не быть. И потому, что за пару недель все может перемениться. И ты это понимаешь.

— Не понимаю. И не хочу понимать… — тут он с хрипом выдохнул и ненадолго замолчал. — А впрочем, делай, что хочешь. Мне все равно.

Лемпика, будто дожидавшийся этих слов, молнией стрельнул к его виску и заплясал вокруг головы Анжея в причудливом ритме петель и спиралей, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, а потом вдруг резко останавливаясь и начиная заново. Я не видел лица мастера, но спина его содрогаться перестала.

Наконец дух ярко вспыхнул и исчез.

А в следующее мгновение кукольник мягко повалился вперед — прямо на Соу.

Она не успела отскочить, и обмякшее тело Анжея на миг придавило ее к паркету, пока я не откинул его в сторону. На их лицах застыло одинаковое выражение — спокойное и строгое, будто у человека, принявшего последнее решение. Но глаза Соу были открыты и осмысленны, а вот глаза мастера…

— Ну и ну, сестричка! — фыркнула Суигинто. — Да ты становишься сентиментальной!

— Ты в порядке? — я не слишком вежливо схватил и поставил Соу на ноги, ощупывая. Конечно, я помнил, что этот фарфор куда крепче моих костей, но все-таки…

— Да. Спасибо, мастер, — отряхнув запылившуюся позади пелерину, она нагнулась за откатившейся шляпой. Затем озабоченно отогнула Анжею веко, рассматривая что-то в его закатившемся глазу.

— Что с ним?

— Лемпика помог ему. Он очнется через несколько минут.

— А что с ним вообще стряслось?

— Перенервничал, — язвительно влезла Первая. У меня мелькнула мысль, что в прежней своей ипостаси она была куда менее ядовитой.

Соу проигнорировала выпад.

— Ножницами можно не только убивать или резать сорняки, мастер. Собственно, для этого они как раз предназначены меньше всего. Я подрезала его боль, мастер.

— Как это?

— Все, что… — она замялась, подыскивая нужное слово, — проходит сквозь нас, имеет на дереве души свою ветвь. Эту ветвь можно подрезать, и чувство на какое-то время пропадет, пока ветвь не отрастет снова. За это время человек может подготовиться к боли или даже изменить рост ветви.

— А совсем отрезать ветвь нельзя?

— Можно, — помедлив, ответила Соу. — Но тогда пропадет и само чувство. А это — убийство.

— Вот как? Четвертая кукла Розена теперь боится испачкать пальчики?

Мы оба раздраженно посмотрели на Суигинто. Та довольно захихикала.

— Рот закрой, — сердито сказала Соусейсеки после недолгого молчания. — Мастер, нам здесь больше нечего делать. Ты ведь уже понял — он ничего не знает о Его местонахождении. А время уходит.

У меня уже мелькали схожие мысли. Но…

— Мы дали слово, Соу.

— Что-то не припоминаю, чтобы давала кому-то хоть чье-то слово, пусть даже и свое, — мигом отозвалась Первая.

— Уж ты бы лучше молчала! — вдруг взорвалась Соу. — Если бы мастер не решил отыскать для тебя Анжея, ты до сих пор спала бы тут со вторым сердцем на ниточке!

— А разве я просила меня будить? Мне снились неплохие сны, между прочим…

Впервые за долгое время я увидел, как Соусейсеки багровеет. Мне невооруженным глазом было видно, что ей хочется напомнить сестрице ее собственные слова о "проклятии" и "обреченности" под лучами золотой звезды. Да что там, я и сам был близок к язвительной ретроспективе событий — что за свинство, в самом деле? Конечно, удар пришелся бы ниже пояса — но кто давал право этой…

Однако моя Соу оказалась выше этого. Не удостоив нахалку даже словом, она кивнула мне, повернулась к ней спиной и села на корточки. Я последовал ее примеру. Краем глаза я увидел, что Мегу, все еще стоявшая у Суигинто за спиной, вдруг подхватила куклу на руки и что-то сердито зашептала ей в ухо. Та негромко огрызалась, но уже менее наглым тоном.

Ждать, пока Анжей придет в себя, пришлось совсем мало. С растеряным видом поднявшись с пола, он даже не задал нам ни одного вопроса о том, что тут происходило. Просто вернулся за стол, как ни в чем не бывало, и, потирая виски, словно спросонку, стал говорить.

Да, Соу подарила кукольнику забвение, хоть и недолгое, и несмотря на то, что буквально несколько полчаса назад он с ума сходил от переживаний, колдовство Лемпики вернуло ему спокойствие и самообладание. Разумеется, со временем горе снова прорастет изнутри, как росток камнеломки, но сейчас пан сидел напротив и рассказывал нам то, что было равно интересно услышать как куклам, так и нам с Мегу.

Историю их Отца.

Мастер Розен в то время был известен под совсем другим именем, которое мало кто догадывался связывать с создателем живых кукол. Рабби Лёв, Иегуда Лев Бен Бецалель, оставшийся в памяти людей как создатель Пражского голема. Его познаниям в каббале и алхимии восхищались современники, ему благоволил сам император и на Золотой улице рабби был желанным гостем. Казалось, он достиг всего, чего мог желать в то время ученый. Шептались о том, что он ведал секрет философского камня, который даровал ему невиданное долголетие — для своего возраста почтенный старец был на удивление бодр и свеж, а огни в его окнах, не угасавшие ночами, явно указывали на то, что сон его и вовсе не беспокоит.

Но всякому времени на земле подходит предел, подошел он и славе рабби Льва. Пытливый разум каббалиста искал все новых высот, но тайны мира уже не казались ему достойными загадками. Погруженный в секреты, за каждый из которых его менее ученые собратья могли бы отдать жизнь, он потерял вкус к жизни. Ни молодая жена, ни двое дочурок не радовали рабби, искавшего себе новую цель, и, наконец, его благочестие начало давать трещину.

Все чаще он уединялся в лаборатории с начертанными на полу диаграммами и обращался к призываемым им духам в поисках новых знаний, пока один из них не предложил ему губительную идею. Вместо того, чтобы спрашивать глумливых и непокорных духов, Лев задумал приблизиться к славе Создателя, да благословенно имя его, и с помощью своих знаний создать из глины первочеловека, Адама Кадмона, чье всеведение могло бы приблизиться к божественному.

Дерзкая идея каббалиста оказалась почти успешной. Глиняный истукан ожил и был покорен его воле, но вот беда — он не умел говорить. День за днем пропадал мастер в лаборатории, пытаясь научить голема речи, а тем временем возмездие уже было в пути.

Посетил ли Малах мщения разгневавших Всевышнего или виноваты были чумные крысы — уже неважно. Но вспыхнувший в гетто мор начался с дома рабби Льва и сведущие люди видели в этом знак свыше. Врачи, осмелившиеся войти в дома больных, лишь разводили руками — не в их силах было излечить умирающих. Но Иегуда был не из тех, кто сдается даже перед лицом такой опасности. Почерневший от горя, он заперся в лаборатории, собираясь снова прибегнуть к своему искусству и приготовить для умирающей семьи единственное средство к спасению, которое дало жизнь и ему — Камень. Он шел сухим путем, опасным и быстрым, но в исступлении забыл о том, чтобы следить за своим безгласным слугой и обновлять его светящиеся таинственной жизнью линии. Так Всевышний наказал его во второй раз — на третий день истукан не подчинился его слову, а могучий кулак пробил стену, как будто та была сложена не из кирпича, а из пергамента. Творение рабби без удерживавших его в подчинении ритуалов изменилось, влажная глина его тела вздувалась буграми, словно чума поразила его, и впервые за все это время оно издало звук, вселивший трепет во всех услышавших его. Стон боли и злобы, раскатившийся над обреченными кварталами, словно вопль баньши.

Очевидцы рассказывали потом, как обезумевший истукан шел по узким улочкам, неся с собой разрушения и смерть, с равной легкостью ломая стены и кости попавшихся ему на пути. На глазах перепуганы он одним ударом превратил в месиво железа и плоти какого-то смельчака в доспехе, а затем швырнул его изуродованое тело в напрасно стрелявших из мушкетов глупцов. Ни удары, ни пули не причиняли ему вреда, пока сам Лев решился на отчаянный шаг.

Подгадав момент, когда голем поднимал руки для очередного удара, он бросился к нему, произнося ритуальную формулу, и двумя пальцами стер со лба истукана первую букву мерцающего слова "эмет". И замерла гротескной статуей посреди разрушеной улицы гора глины…а затем воздух сотряс чудовищный взрыв, поднявший к затянутому тучами небу пылающий фонтан щепок и осколков. Сухой путь действительно требовал постоянного присмотра за атанором и жестоко мстил невнимательным и нерадивым. Так наказал дерзкого Всевышний в третий раз. Лишенный всяких надежд на спасение родных, потерявший репутацию, имущество и близких Иегуда Бен Бецалель в одну ночь из уважаемого человека стал изгнанником, за чью жизнь была негласно назначена баснословная награда.

Так умер рабби Лев, а на его место явился новый человек. Пока еще безымянный, но тем не менее, готовый продолжать жить дальше. Как и обещал дух, у него появилась цель На рабби была обьявлена настоящая охота, но какими бы словами не прикрывались его преследователи, цель у них была общей — добыть и поставить себе на службу секрет изготовления големов. Оттого и люди императора, и посланцы Рима не только преследовали мастера, но и попутно избавлялись от конкурентов, что и позволило ему с величайшими усилиями избежать облавы и скрыться в имении ученика.

Поместье оказалось идеальным убежищем, и именно тут он принял одно из самых опасных своих решений — заключил договор. Каббалист не мог не осознавать, каким опасностям подвергает себя, вступая в общение с подобными сущностями, но та ситуация, в которой он оказался, не оставляла ему выбора. Пусть преследователи и были сбиты с толку на некоторое время, на горизонте замаячили новые, не менее опасные враги.

Восстания крепостных крестьян под предводительством разбойников с низовий Днепра, которых Анжей называл "козаками", все ширились и грозили положить конец всякому польскому господству на этих землях. Рабби не было большого дела до передряг гоев, но те, к сожалению, ненавидели сынов Израиля едва ли не больше, чем шляхтичей. Смута росла, пора было принимать отчаянные меры и незадачливый мудрец, все еще не растерявший былых амбиций, рискнул заключить контракт с уже не раз являвшимся ему кроликоголовым духом, звавшим себя Лаплас. Среди прочих иерархов инферно он казался довольно слабым, но беззлобным, хотя и говорил о себе "Я еще даже не родился".

Разумеется, Анжей не читал свитка с договором, но условия были ясны — демон обещал рабби знания, достаточные для создания столь желанного им идеального существа, спасения от всяких опасностей на время, что потребуется для этого и некоторый срок для того, чтобы тот воспользовался плодами своих трудов, когда они подойдут к концу. Теперь Лев знал куда больше, чем раньше, и с энтузиазмом принялся за работу, несмотря на то, что она должна была приблизить время, когда его душа займет свое место в осуществлении планов своего адского господина. С того дня и начались первые опыты взявшего новое имя кукольника, не прекращавшиеся почти до последнего дня их жизни в поместье. Десятки, сотни фарфоровых тел выходили из-под его искусных пальцев, чтобы вскорости быть разбитыми за невидимый глазу изьян.

Странно, но одна из них сумела напугать создателя. Почти полностью завершенная, с заботливо сшитым самим мастером платьем, она вдруг из фавориток попала на самую дальнюю полку. Розен не рассказывал все еще не слишком сведущему в тайных знаниях ученику, почему вдруг он отложил ее в сторону и избегал даже лишний раз брать в руки. В скором времени, впрочем, им стало не до вопросов — мастеру и ученику пришлось бежать из имения прямо через зеркало, и единственным, что взял с собой старик, была та самая незавершенная кукла.

Н-поле вывело беглецов в Неаполь, где они и начали новую жизнь — уже как кукольники.

Антракс

Лёд умер.

Я моргнул.

Лёд умер навсегда и теперь стекал с моего тела потоком безнадежно мертвой воды.

Какой еще лёд? Откуда здесь лёд?

Маленькая закусочная в горах, где мы сидели…

Что? Что?

Где мой чай?

Льда больше не будет.

Где она?

Где вы?..

Где я?

Солнечный свет умер вместе со льдом. Меня окружал сумрак, в котором я сразу ослеп, как курица. Жестковатый табурет сменился гладкой и холодной поверхностью, на которую я опирался пятой точкой — а заодно и шестой, и седьмой, и всеми дермаграфическими пунктами собственной спины. Лежать было не очень удобно — словно на катке: такое ощущение, что от малейшего движения куда-нибудь поедешь и врежешься в барьер. Зато прохлада, пришедшая на смену горному зною, приятно окутала тело. Хоть какой-то плюс…

А воды, кстати, не было. Вообще никакой.

Да какой еще воды, дьявол забодай?!

Я попытался рывком сесть, но ладони скользнули по холодной глади, о которую я незамедлительно и ощутимо приложился затылком. Тихонько взвыв от боли, я осторожно приподнял голову и увидел Суок. Она стояла в нескольких шагах и молча смотрела на меня.

— Суок? Что случилось? Где мы? Где Суигинто?

Она не ответила. Лишь ее распущенные волосы, извивавшиеся в темноте, конвульсивно дрогнули и со свистом прянули во все стороны.

Распущенные?

— Что с тобой случилось? Где твоя лента?

Не отводя взгляда, она легонько пнула что-то, лежавшее на полу возле ее правой ноги.

— Что это значит? — мою кожу дернули мурашки от тяжелого лязга свинца в ее голосе.

— Он еще там, — донесся дребезжащий тихий голос из какой-то белесой кляксы, опутанной ее волосами. — Я дала ему то, чего он хотел…

— Что именно?

— Спроси его. Отпусти меня, я нужна…

— Проваливай, — черные пряди разжались и опали. С легким стоном кусок тумана сплющился и ушел куда-то в пол.

Я не видел глаз Суок, но чувствовал, что она смотрит мне в глаза, не отрываясь.

— Значит, это ее ты хотел, Отец?

— Кого? Что мы тут делаем, дочь? Что это за место? — в голове у меня явно что-то перемкнуло.

Черные башмачки звонко защелкали по прозрачной поверхности — и я неожиданно ощутил позыв податься назад.

— Значит, это правда. Ты всегда хотел только ее. Любил только ее. Даже там ты был с ней. А я, Отец? Я — просто инструмент?

— О чем ты? Мы же были вместе…

— Да, вы были вместе. А я? Ради этого ты создал меня? Чтобы… быть с ней?

— Да погоди же! Я… — и тут я увидел ее глаза. Сверхновые звезды скрывают меньше пламени, чем эти два зеленых факела.

— Еще там, да? Вспоминай, Отец.

— Где — «там»? Где мы сейчас-то… Уп!

Я запнулся, когда маленькая нога опустилась мне на грудь, вдавив обратно в пол.

— Что ты делаешь?!

— Вспоминай.

— О чем вспо… Эй! — ее волосы оплели мои руки и ноги.

— Вспоминай сейчас же!

— Что?! Что вспоминать?!

— Всё, — ее глаза вдруг оказались совсем близко.

Я открыл рот…

И закрыл его.

Жар на ладони. Эхо собственных шагов. Приближающийся темный силуэт.

И тихий плач за спиной…

— Нет!

— Вспоминай все. До конца.

Бездна Ерквиста. Полет над водами подземного моря. Жгучее солнце. Наполненная алкоголем пустота.

Мертвое кольцо…

— Нет! Нет, я не верю! Этого не было!

Ласковые объятья льда…

Зеленые моря светились изнутри.

— Вспоминай дальше, Отец.

— Н-нет…

— Вспомни мое рождение. Вспомни наш дом. Наш полет. Ту скалу… — ее голос вдруг сорвался. — Вспомни… ту коробку конфет… Это все — зря?!

— Суок, я… — и тут до меня, до жирафа ебаного, наконец дошло. Я все понял.

И руки сами рванулись из пут к вискам, а воздух — криком из груди. Мрак разорвался и умер вслед за льдом и солнцем. Остались только зеленые огни.

И в этих огнях я видел свою смерть.

И отнюдь не от ее рук.

— …это все было зря, да? — я опять услышал ее голос. — Все во имя великой цели? Правильно, инструменты незачем любить, да? Но тогда зачем, зачем, Отец?!

Ее нога отдернулась, волосы расплелись — и моя голова мотнулась вправо. Левая щека горела.

— Зачем?!.

Еще одна пощечина, справа.

— Зачем, Отец?!.

Мне на лицо брызнули теплые капли.

— Зачем?!!

— Суок…

И она застыла с уже занесенной для нового удара ладонью, с пылающими морями в глазах, отчаянная, готовая услышать и поверить, принять, а может, даже — простить…

Наши разумы и кольца вновь были едины.

— Суок… прости меня!

Изо всех сил своего тощего, ослабшего во льду тела я толкнулся назад, прочь от нее, во мрак, проехался спиной по хрусталю, извернулся, вскочил на четвереньки — и рванул, как стайер, мчась среди белых колонн и стен, чувствуя, как ноги со странным щелканьем бьют в пол, а светло-серая точка выхода впереди становится все ближе.

— Подожди, Отец, стой!

Беги, трус. Беги, пидор, говно блядское. Только это тебе и осталось — ныне, присно и во веки веков.

Есть карма, которая не горит.

Беги…

Коракс

Мы оставили обитель мастера в молчании. Слишком много было сказано, слишком сложно было принять рассказанное им в одночасье. Он не стал говорить, что послужило причиной их ссоры и почему он так хотел, чтобы Розен встретился с Барасуишио. Я, конечно, мог догадываться о причинах, но в свете услышанного все мои домыслы могли в одночасье оказаться пустыми фантазиями, да и нужны ли они? Та цель, ради которой мы продолжали идти вперед все это время, была на расстоянии вытянутой руки.

Казалось бы, самое время ликовать, но почему так притихли те, кому столь желанна была встреча с Отцом? Почему так отстраненно смотрит вдаль Соусейсеки и ни слова не произнесла Суигинто? Я не знал. Над ветвью Древа Снов, по которой мы шли, клубился тяжелый туман — и подобно ему, в душу вкрадывался липкий страх. Такого не случалось раньше — это было совсем новое, не похожее на знакомые мне чувство. Страх святотатца, нарушителя табу, касающегося запретных сфер, того, что не следовало бы тревожить. Я чувствовал, что теперь по-настоящему стал частью сложной, многоходовой и непонятной мне игры, где каждый из нас был лишь фигурой на поле величественной многовековой партии между демоном и мудрецом. Кто бы из них не одержал в итоге победу, мы все равно отправимся обратно, в коробку, ожидать новой игры. Об этом ли думали мои спутницы, узнавшие правду? Не сомневаюсь, что и такая мысль посещала их, не сомневаюсь…

И все же мы не могли отступить. Нарастающее крещендо событий знаменовало развязку и побег ничего не изменил бы — ведь Канария тоже собиралась отыскать Отца и что-то подказывало мне о неизбежности ее успеха. Предопределенность — вот что вело нас все это время, и как послушным марионеткам, нам следовало окончить представление. Хотя бы для того, чтобы узнать, что будет дальше.

Вопреки ожиданиям, ни Анжей, ни его дочь не последовали за нами. Он не напоминал о данном мною обещании, я не стал переспрашивать — в конце концов, кто знает, как бы мы искали общий язык с его куклой. Впрочем, нас было не так уж и сложно догнать при желании, ведь кукольник знал, куда мы идем. Пусть думает — его выбор не должен был нас волновать.

— Ты сможешь отыскать вход, Суигинто? — мой вопрос не преследовал иных целей, кроме как рассеять молчание.

— Теперь смогу, медиум. Его рассказ ясен, более того, никто не чувствует Н-поле лучше. Это будет просто — слишком просто.

И снова тишина. Тихий звон, далекие, теряющиеся звуки трепещущих сфер снов. Что-то снова нарастало, рвалось наружу, томительным ожиданием напрягая нервы, словно нависшая в зловещем молчании грозовая туча за мгновения перед ливнем.

Вздрогнув, я обернулся — без повода, просто чтобы убедиться… Позади, на грани видимости, мерцала фиолетовой тенью в наползающем тумане дочь Анжея, хозяйка кристального сада, Барасуишио. Янтарный глаз обжег меня острым взглядом, но вопреки ожиданиям, страха перед ней почему-то не было.

— Проснулась-таки, — отметил я даже с некоторым облегчением, ведь увидеть на ее месте фигуру кролика было бы куда неприятней.

Мои спутницы отнеслись к ее появлению куда настороженней — было бы странно ожидать иной реакции, ведь не так давно ее вступление в игру окончилось смертью для обеих кукол. Мегу тоже знала о случившемся и отнюдь не питала теплых чувств к созданию Анжея.

Стоит признаться, я не знал, как Суигинто и Соу отреагируют на подобную компанию — но к счастью, Барасуишио не пыталась приблизиться, держась поодаль. Скорее всего, таков был приказ ее создателя, но мне хотелось бы думать, что она сама не хочет испытывать терпение бывших врагов, пытаясь к ним присоединиться.

Звон все рос и ширился, захватывающая дух мелодия взмывала кверху, расправляя незримые крылья, заставляя трепетать сферы снов и взвихряя клубами тяжелый туман. Соусейсеки вдруг ускорила шаг, она почти бежала, и всем пришлось последовать за ней.

Антракс

Изменение.

И теперь, что мне остается делать? О, Грегори, ты убил меня, чувак. Хотя как может убить мертвый? Да никак. Мертвые не кусаются, верно. Мертвые не плачут, мертвые не пьют, мертвые танцуют, мертвые поют… Гниют. Гниют в склепах и в земле. Как дерьмо. Как я? О да, я дерьмо. С большой буквы. Из шести больших букв.

Изменение.

А может, это справедливо? Не всем же быть ангелами. Вон, пускай Коракс люциферствует, ангелочек гребаный. Мы-то не ангелы. И не кочегары, и не плотники, и даже не монтажники-высотники. Мы даже не хлам-с. Из хлама ведь тоже рождаются ангелы. О да. Хвала тебе, ледяная богиня. Сияй вдали. Я, увы, на презентацию сияния не приглашен. У меня мания и карродунум реальности. Плагиат? Не смешите мои туфельки.

А еще у нас шизофрения, да. Да-да, моя прелесть… хе-хе. Эй, внутренний голос! Ты еще там или уже тут? Хм, а где это самое «тут» находится? Где-то. Вон, звезды светят среди дверей. Ты достал меня, парень. Ты то молчишь, то треплешься — только это и можешь, видимо. А за твои базары отвечать, как водится, мне. Трепаться, даже на пороге смерти, даже когда пасть небытия за твоей спиной распахнута до небес — трепаться и только трепаться! Разглагольствовать, орать, флагами красивыми махать. И молчать. Типичный битард. Пороху никакого, зато гонору — до небес. Тьфу.

Изменение… Я уже устал вести счет тем изменениям, что внес. Понятия не имею, как я это делал. Должно быть, Белая Карта наконец поимела совесть. Ага, спереди и сзади. Надо думать, с меня пример взяла. Херову ублюдку — херовое могущество. Amen. Надо будет вырезать это у себя на лбу.

Я не знаю, в какой именно момент этот сумасшедший бег сквозь зеркала и двери из средства стал самоцелью. Очень плохо помню те места и пространства, которые успел миновать до того, как понял, что все делаю не так. Помню только, что в самом начале преодолел какую-то здоровенную расщелину одним прыжком. Ну прямо олень легконогий. О да, олень. Самое точное сравнение. Трусливая дичь, весь смысл существования которой — вечный бег и страх попасться. Вон какие рога отрастил ветвистые. Н-недоумок…

Что говорит дичи, что охотник близко? Запах? Нет. Слух. Я тоже слышу. Не звук шагов и не скрип тетивы — музыку. Теперь она всегда со мной — полузабытая песня без слов, которую я когда-то любил. Она звучит неумолчно в моих ушах, делаясь слышнее, когда… О, злая насмешка судьбы! Так мог бы петь лунный луч на морской волне — тихий и мягкий девичий голос, напевающий гимн скрытой кольцами камня и тумана планеты судьбы. Он перестанет петь, когда меня перестанут искать. Я жду этого дня и знаю — о, знаю! — что он никогда не наступит.

Изменение… Я почти ничего не ел и совсем не спал. Два или три раза мне удалось слегка подкрепиться ягодами и водой в безлюдных мирах, через которые нес меня бег. Я уже начал тогда вносить коррективы и знал, что меня ждет, но все же не смог сдержать мучительного стона, когда зеленоватая муть стоячего озерца отразила то, во что я превратился. Стон тут же заглох, я зажал себе рот обеими руками — нельзя, нельзя привлекать внимания! И снова бег.

Стань тенью для зла, бедный сын Тумы, и страшный Ча не поймает тебя. Откуда? Да хрен его знает, откуда.

Если хочешь, чтобы твой след потерялся — измени форму стопы. Удлини ногу. Смени осанку. И так далее, и так далее… Я решил стать кем-то другим. Кем-то, от кого та, чье имя я уже не вправе произносить, отпрянет с отвращением, не признав в этом существе меня.

И я стал. И продолжаю становиться до сих пор.

Изменение.

Я вновь оглядел свое тело. Ростом стал повыше и в талии поуже, зато сильно раздался в плечах — впрочем, это скорее плечи будто отделились от туловища, вынесенные в стороны на крепких горизонтальных костях. Мою одежду разорвали острые грани хрустального леса, и я был наг; впрочем, нагота — привилегия человека. Существо же, чья плоть представляет собой мешанину из жил, мускулов и мерзкого вида черной чешуи, человеком быть явно не может. Ведь правда?

Бежать удобнее с твердой подошвой — я заменил ступни на копыта.

Цепляться и подтягиваться с человеческой ладонью непросто — я добавил пальцев на руки.

Она помнит мое лицо — я срезал себе лицо. Вместо него отныне — гладкая костяная маска с прорезями для глаз.

И только рога возникли сами собой. Ветвистые алые рога.

Впрочем, оно и к лучшему. Ее Отец рогов не носил.

Чувствительная жилка где-то глубоко внутри глухо дрогнула. «На-ла, ла-ла-ла-на-на, на-ла-ла-на-на, на-на-а-а-а-а…» — ворвалась в эфир песня смерти, и я рывком поднялся. Ты снова поблизости. Значит, надо бежать.

Не найди меня, пожалуйста. Никогда.

Изменение. Еще и еще одно.

— Ну-ну-ну, зачем же кидаться в крайности? Вот уж никак не ожидал от вас подобной прыти.

Что? Ох, нет. Кто…

Он стоял на большом плоском камне, скрестив руки на груди, и его чертов черный смокинг блестел в лучах тусклого красного солнца, как антрацит. В алых глазах играла неизменная нечестивая насмешка.

— Хорошего дня, юный сэр.

— Чего тебе надо? — говорить было трудно: рта у меня больше не было, а звуки испускало неприятно вибрирующее при этом костяное «лицо». Вместо моего привычного голоса воздух всколыхнуло какое-то утробное рычание — довольно жуткое, надо сказать, только медведей распугивать. Хоть какой-то плюс…

Лаплас картинно схватился за сердце.

— Май, май, поберегите мою седину, юный сэр! Такой юный и такой страшный! Никогда бы не мог предположить, что вы пойдете на столь кардинальные коррективы своего нежно любимого самого себя. Теперь вас даже крестоносцем неловко называть.

— Ты за этим сюда пришел? — я скопировал его позу. Мы стояли друг против друга, как два истукана… как два каменных болвана, если точнее. Один-то из нас таковым уж точно являлся.

— Собственно говоря, да, — он извлек из кармана портсигар. — Закурите?

Я остался неподвижен.

Некоторое время он продолжал протягивать мне сигару, затем пожал плечами и, скусив кончик, отправил ее в рот.

— Ладно, признаю, это была не самая удачная шутка. Туше, молодой… человек ли?

— Хватит умничать. Ты все сказал? Я не могу здесь торчать весь день.

— Весь день нам и не нужен, смею вас уверить. Все решится в ближайшие полчаса.

Он ловко спрыгнул с камня и пошел вокруг меня, помахивая правой рукой. Левую, с зажатой в ней шляпой, он держал за спиной.

— Надо сказать, этот ваш демарш сильно меня удивил. Хотя вы и раньше выказывали склонность к такого рода выходкам…

— Удивлять тебя?

— Да, и не только. Не всякий чародей отважится на подобное: это трудно, опасно и, по правде говоря, никому не нужно. Но вы, как обычно, в своем репертуаре — кладезь сюрпризов. Такое поведение заслуживает как нареканий, так и поощрений. Думаю, вам стоит забрать вот это…

Он сделал резкое движение, и ко мне, со свистом взрезав воздух, метнулся какой-то маленький белый предмет. Прежде чем я успел подумать, моя левая рука сама дернулась и перехватила его. С реакцией у нового тела было все в порядке.

Я разжал кулак. Снежно-белый прямоугольник с фиолетовым вензелем лежал на моей ладони.

— Откуда она у тебя?

— Думаю, вам следовало бы меня поблагодарить. Видите ли, ваше убежище в Черном Облаке больше не существует. Я спас Белую Карту оттуда буквально в последний миг — не годится, чтобы подобное изделие бесследно сгинуло в гибнущем сне, так ведь?

— Гибнущем? С какой стати?

— В некотором роде — вследствие ваших собственных усилий, юный сэр. Сновидение, в котором вы его создали и которому принадлежали аметист и черный посох, видело другое существо, не то, которым вы в настоящий момент являетесь. Изменения, внесенные вами, затронули не только тело, но и саму вашу сущность. И продолжают затрагивать, надо сказать.

— И ты решил мне ее вернуть. Вежливо, ничего не скажешь.

— Мы заключили договор. Надеюсь, вы об этом не забыли?

— Не забыл. Что ж, спасибо. Прощай.

Я отвернулся… и вновь встретился с ним взглядом. Демон опять стоял напротив меня, подняв правую руку.

— Не так быстро, юный сэр. Наш разговор еще не окончен.

— О чем нам говорить?

— Все о том же, все о том же. О нашей сделке.

— По-моему, все просто, как арбуз. Дай пройти.

— Да, все было просто — до недавнего времени. Вы, возможно, не расслышали, но изменения, которым вы себя подвергли, затрагивают и вашу сущность — я ведь не зря упомянул о гибели вашей мастерской. Вы на глазах перестаете быть тем существом, с которым мы оформили договор, и он, соответственно, теряет силу.

— С каких это пряников?

— Ох, это ваше арго… Подумайте сами: заключал ли я эту сделку со скульптором Торвальдсеном? Или с господином Кораксом? Или с тем прелестным цветком? Гиль! Ни в коей мере. Условия контракта относились только и только к тому человеку, которого я встретил на берегах Реки Несбывшегося. Все было оформлено как подобает, вы получили свое — но что я вижу? За ничтожно короткий промежуток времени мой деловой партнер превращает себя в такое, с чем я никогда не стал бы договариваться — хотя бы из соображений элементарной брезгливости. Следует ли мне расценивать этот ваш ход как попытку натянуть нос своему кредитору — то есть вашему покорному слуге?

— Расценивай как хочешь. Тебя это не касается.

— Отнюдь. Ваша душа — моя законная прибыль, а вы пытаетесь меня этой прибыли лишить. Сожалею, но я вынужден настаивать на том, чтобы вы немедленно прекратили вносить новые изменения.

— Что?

— То, что вы слышали. Пока вы еще достаточно походите на себя-прежнего, наш договор в силе. Оставайтесь в текущем стазе. Тем более, что имеющихся корректив вполне достаточно, чтобы оставаться… неузнанным.

Резкий звук, напоминающий ржание смертельно раненой лошади — вот как теперь звучит мой смех? Или только «горький смех», как некий подвид?

— Обойдешься, ублюдок. Тебе стоило лезть с советами чуть раньше.

— Мне? С советами?! — театрально изумился кролик. — Полноте, юный сэр, за кого вы меня принимаете? Надеюсь, не за мать Терезу? Кто я такой, чтобы давать вам советы, и кто, если разобраться, вы такой, чтобы от меня их получать? Вы мне не сын, не ученик и не школьный товарищ. Вы просто деловой партнер, в махинациях которого я в последнее время все больше замечаю следы нечистоплотности. Но расторгать договор я не намерен, даже не заикайтесь об этом. Так что я не советую, нет — я настаиваю.

— Иди к черту. Твои проблемы — это твои проблемы.

— Это ваше последнее слово?

— Да.

Я вновь отвернулся и сделал шаг… вернее, попытался. Моя нога поднялась и начала опускаться, когда вместо мокрой земли копыто уперлось в воздух и остановилось. Я дернулся, потом рванулся — без толку. Мое тело вновь застыло в одеревеневшем мире, совсем как когда-то, невероятно давно.

Из-за моего плеча в поле зрения вошел Лаплас, сокрушенно качая головой.

— Честно говоря, я не слишком надеялся на иной ответ. Именно в этом вы совсем не изменились — все так же инфантильны, капризны и не терпите никаких компромиссов в ущерб собственным желаниям. Что ж, как говорят персонажи синематографа, «придется действовать по плану Б».

— Что ты задумал? Отпусти меня!

— Всенепременно. Но не сейчас. Что же касается ответа на ваш первый вопрос — разве он не очевиден?

До меня не сразу дошло, что он имеет в виду.

— Ах ты мразь! — я рванулся к нему, но безуспешно.

— О, вас наконец-то осияла догадливость? Поразительно, ведь вы, при всех своих талантах, невероятно тупы. Да, вы меняетесь, и меняетесь, боюсь, необратимо. Так что в сложившейся ситуации мне ничего не остается, кроме как получить свою долю прибыли немедленно — пока для этого еще есть возможность.

— Хочешь забрать мою душу?

— Именно, юный сэр. Причем самым что ни на есть примитивным способом — для вас, надо полагать, еще и болезненным.

Смех сам толкнулся сквозь маску — теперь глухой и низкий.

— Ну что, же, тогда давай! Отпусти меня, сука! Или поджилки трясутся?

Алчная тварь в облике Белого Кролика выразительно повела ухом.

— Браво. Узнаю повадку Смеющихся Факельщиков. Да, вы всегда были невероятно требовательны к окружающим. И это говорит тот, чьей хваленой храбрости не хватило даже на серьезный разговор с собственной дочерью. Даже теперь вы пытаетесь свести все к некоему «честному поединку», в надежде, что какая-нибудь случайность позволит вам вывернуться… Кто из нас достоин быть кроликом, юный сэр?

— Сволочь!

— Увы, правда имеет свойство колоть глаза, юный сэр. Но вы совершенно напрасно сотрясаете воздух, биться на кулаках я с вами не собираюсь. Впрочем, забирать вашу жизнь собственноручно — тоже: есть вещи, которые я не могу сделать сам, в противоречие поговорке родного народа Пьера-Симона.

— Что ты мелешь?

— Всего лишь обрисовываю ситуацию, юный сэр. — он отбросил окурок и надел шляпу. — В силу некоторых побочных свойств Вселенной, кои слишком объемны, чтобы приводить их здесь и сейчас, я не могу причинить вред ни одному живому существу — лично или опосредованно. А вы пока еще живы, дитя Господне. Так что в отношении вас я бессилен. Я даже не могу убрать вон тот камень из-под вашей ноги, чтобы вы упали и набили синяк. Увы!

Его рука поднялась вверх и через мгновение опустилась, сжимая серебристо-серую застежку-молнию.

— Но это ведь не значит, что я не могу перебросить в данные координаты некое существо, юный сэр? Которое с большим удовольствием сделает всю работу за меня?

В раскрывшейся норе появилось какое-то движение. Темная точка дрожала в глубине рыжей бесконечности, увеличиваясь в размерах. Не глядя на меня, кролик внимательно следил за ее приближением. Моего обоняния коснулся странный запах — так могли бы пахнуть осенние листья, брошенные в кислоту. Песня вихрем билась в ушах, призывая бежать, прятаться, заметать следы — но я мог только смотреть.

Черный чешуйчатый комок выпал из оранжевого тумана и сразу подхватился на ноги, угрожающе шипя.

— До скорой встречи, юный сэр, — долговязая фигура исчезла в оранжевой дыре, и свет померк. Я почувствовал, что вновь могу двигаться — и сразу сделал несколько шагов назад, принимая боевую стойку.

Потому что новоприбывший уже шел ко мне по мокрой траве в треске зеленых искр, уставившись мне в лицо неподвижным взглядом глаз, полных мрака.

Коракс

— Нужно спешить, — сказала Соу, не оборачиваясь. — Мы будем там не одни.

— Ты Барасуишио имеешь в виду? — поторопился с выводами я.

— Мастер, ты ничуть не изменился, — почему-то грустно сказала она, — как будто и не было всего. Неужели не слышишь, как поет ее скрипка? Как ширится музыка? Все мы помним голос Отца, но только она сумела сделать такое…

— Мне ваше изумленье кажется наивным, — раздался знакомый голос впереди, — неужто сложно было угадать, что в мире, порожденном словом и обреченном окончиться трубным гласом, звук превзойдет иные вещи в силе?

— Лаплас! — имя прозвучало на губах Суигинто, как плевок.

— Признаться, было столь занятно за всеми вами наблюдать, что на короткое мгновенье я даже думать позабыл о том, что в играх ваших Я арбитр, — кролик картинно взмахнул шляпой. — Но раз все нити здесь во ткань сойдутся, то и на этот раз исполню я, что должно.

— Мы не драться идем! — выкрикнула Соусейсеки, — Нас уже не обмануть так же просто!

— Души лишившись, ты теперь без стержня, и больно видеть, как кричит о мире та, что прежде всех летела в танце схватки. Но если даже ты здесь не за этим, кто за сестер твоих посмеет поручиться? Им милостью Отца возвращена основа, Роза, коей все вы семь сосуды. Неужто на покой и чашку чаю сменять осмелятся они мечту Отца?

— Уйди с дороги, кролик. Каждая решит для себя, нужна ли Отцу залитая кровью сестер Алиса, — Соусейсеки взмахнула ножницами, угрожая Лапласу.

— Мне вас задерживать нисколько и не нужно, и более того, я здесь как проводник. Раз уж сумели отыскать вы способ, хоть и не сами, то теперь удерживать вас силой бесполезно. За мной, и ваша встреча состоится!

— С дороги. — Суигинто встала плечом к плечу с сестрой. — Мы пройдем сами.

— Паранойя, — вздохнул Лаплас, — Для Первой простительно, а что скажете вы, люди? Вашими жизнями чужие марионетки рисуют свой путь — не обидно?

Мы с Мегу переглянулись, обмениваясь слегка безумными улыбками. О чем тут говорить?

— Ни капельки. — хором ответили мы.

Кролик печально покачал головой и скрылся в "норе". Остаток пути до перекрестка Н-полей был отмечен молчанием.

Тысячи дверей все так же висели в черной пустоте, но никто из нас не тратил время на то, чтобы их разглядывать. Даже Мегу уже не вертела головой по сторонам — хотя была тут лишь во второй раз. Суигинто уверенно летела впереди, мы неслись следом, и странно было подмечать, как меняется вид дверей. Столетия чужих проб, успехов и ошибок отматывались обратно, пока наша крылатая проводница вдруг не стала замедлять полет, внимательнее изучая кажущуюся мне ни капли не изменившейся местность.

— Здесь, — уронила она, и все бросились по сторонам, открывая двери и вглядываясь в творения чужих воль. Заснеженный город, замок, хибара в лесу, кладбище, золотящийся на солнце дворец, сырое подземелье… всюду пусто, глухо. Отпирая очередную дверь, я увидел, как Суигинто изо всех сил толкает тяжелую дубовую створку, упрямо не желающую поддаваться. К ней присоединилась Соусейсеки — и снова тот же результат!

Озарение и радость победы на мгновение перехватили мне дыхание.

— Вот она! — воскликнул я мгновение спустя, но Мегу уже толкнула ее слабой рукой, и створка легко распахнулась, открываясь внутрь огромного круглого зала со стеклянным потолком, сквозь который видно было звездное небо. Белый мрамор пола и алая драпировка на стенах придавали этому месту царское величие, а огромные темные витражи наводили на ассоциации с католическим собором.

Эхо наших шагов многократно отразилось от сводов темных покоев, и сидящий в кругах посреди зала медленно обернулся, словно не веря, что слишит нас наяву.

Разумеется, я не мог бы узнать его, но разве кто-то другой оставался бы узником своего Н-поля столько лет…и смотрел бы ТАК на пришедших к нему людей и кукол?

Антракс

Мир вертелся волчком. Черная тварь прыгала из стороны в сторону, делая резкие выпады лапками, из которых щелкали зеленые искры. Я отступал, заслоняясь локтями и коленями и изо всех сил стараясь не запнуться обо что-нибудь. Чешуя на руках пока держала, но надолго ли?

Он не сделал даже попытки заговорить — просто с ходу кинулся в драку. Росту в ловком ублюдке было меньше метра, но я давно отвык оценивать по росту. Его темная чешуйчатая шкура была оцарапана в двух или трех местах, там, где я сумел достать гаденыша, но крови не было. Жуткая неподвижная харя блестела мне в лицо непроглядно-черными буркалами.

Кукла?

Демон?

Что-то еще? А-х-х!..

Зазевавшись, я открылся, и тварь, прыгнув вперед, с размаху двинула мне обеими ногами в грудь — как будто с грузовиком столкнулся. Кости выдержали, но меня отшвырнуло и перебило дыхание. Хорошо, что реакция не подвела: кувыркнувшись через голову, я встал на ноги. Он мгновенно прыгнул следом и впился зубами в мою руку.

Взвыв от боли, я изо всех сил треснул им о ствол дерева. Он зашипел, как проколотая шина, и вцепился лапами в кожу на моей груди. Тут же в ушах зазвенело, перед глазами вспыхнули искры и я с воплем швырнул его в сторону. Шкура на груди тлела зеленым огнем. Я сбил пламя кулаком, развернулся и побежал.

Лес несся мне в лицо — странный, непривычный, похожий на ветвистый камыш с широкими листьями и пустой, отвратительно пустой от того, что мне было нужно. Ни зеркала, ни двери, ни даже мелкой лужи — мягкая земля выпила недавний дождь без остатка. Делая огромные прыжки, я думал только о том, чтобы не запутаться рогами в ветвях и не споткнуться — я ломился сквозь подлесок, как молодой лось, оберегая глаза. Крепкие стволики трещали под моим напором.

За спиной слышался гулкий топот — как такая мелкая погань ухитряется так громко бухать ногами? Я мчался вперед, шаря глазами по земле. Лужу мне, лужу! Скользкая грязь издевательски чавкала под копытами, высокая трава хватала за лодыжки. Чертова дрянь из чертова мира! Лужу! Под ногой плеснуло, я оглянулся на бегу — промахнулся, дьявол забодай! Тварь была слишком близко. Я снова бросился вперед.

Когда под ногой хлюпнуло второй раз, я, взмолившись непонятно кому, на миг замер, как вкопанный. Топот сразу бухнул у меня за самой спиной, раздалось мерзкое шипение. Черные лапы вцепились в отростки моих рогов, но тут же разжались — вращаясь по часовой стрелке, я ввинтился в лужу, словно шуруп, и вновь побежал — уже среди дверей.

Не знаю, имело ли мое нынешнее тело какие-то гены, но ничем другим, кроме как генетической памятью, мой порыв объяснить было нельзя. Преследователь был мне явно не по зубам.

Надо было как можно скорее спрятаться.

И существо, которым я стал, знало, как это можно осуществить.

Тело резко и болезненно зачесалось — я как будто вышел среди ночи на болото голышом. Отрываясь по чешуйке, с моей кожи начали срываться отражения — в первую секунду полупрозрачные, а затем все более плотные и телесные. Словно тучи мошкары, два грязно-серых вихря поплыли справа и слева от меня, набирая скорость, сгущаясь и схлапываясь в однородную массу, мимикрируя, меняя окраску, форму и цвет. Мельком бросив взгляд на тот, что был слева, я сразу отвернулся — несмотря на то, что рта у меня больше не было, новое тело оказалось весьма способно испытывать рвотные позывы.

Но все заняло совсем немного времени. Я и впрямь чему-то научился.

Две точные копии меня, пригнувшись, бросились вперед и влево. Я рванул направо.

Поиграем в салочки, тварь?

До меня опять донеслось шипение, и я прибавил ходу. Я ощущал за своей спиной волны его недоуменной ярости, чувствовал, как он мечется из стороны в сторону на развилке моего следа, и вкладывал все силы в мощные рывки, все больше удаляясь от него, петляя среди океана дверей. Сильный, но тупой ублюдок. Ничего, я тебе это припомню.

А потом и с ушастым разберусь… а-а-ох!

Левое плечо вспыхнуло болью и онемело, когда зеленая искра с треском вонзилась в него. Чудовище снова мчалось за мной огромными прыжками. Как?! Я едва не закричал, ощутив новый жгучий укус молнии, и сбился с шага, почти падая.

В кишках засосало. Где-то далеко-далеко мои отражения, успевшие миновать уже несколько миров, развернулись и помчались на мой отчаянный зов. Назад! Назад!! Уберите его!!!

Беги, трус. Этой драки тебе не пережить. Да ты и не был никогда готов к настоящей схватке. Беги!

Удержаться, удержаться, не упасть!

Давай, парень. Сила оленя — в его ногах. В его скорости и тихой поступи. Не для хищников твои рожки. Только скрытность, только бег, только плащ незнания!

Сквозь дверь, под сводами пещеры, подземное озеро, вода — вперед!

Спрячься. Запутай свои следы. Растворись в лабиринте решеток и зеркал. Исчезни навек на дне Н-поля. Никто не найдет тебя там. Не отыщет. Не вспомнит.

Вперед…

Нигде и никогда…

Впе…

Назад!

Что?!

Заткнись!!!

С пронзительным свистом гад скакнул вперед — и на третьей скорости вернулся на место, кувыркаясь, как паяц. Не так-то просто сохранить разгон, когда в лоб тебе с размаху въезжает узкое и твердое копыто.

Я выпрямился и, помассировав плечо, снова принял боевую стойку.

Меня достал этот вечный побег. Хватит.

Не беги от снайпера — просто умрешь уставшим.

Но ты, ублюдок, моей смертью НЕ БУДЕШЬ.

— Иди сюда, — разорвало холодную темноту мое рычание. Но он не спешил атаковать, угрожающе расставив лапы и меряя меня своими раскосыми лужами дегтя. Было что-то смутно знакомое в этой фигуре, в этом лице, будто однажды я уже видел их где-то — но все это уже благоразумно уткнулось в хвост огромной очереди моих «рассмотреть после дождичка в четверг». В бою надо драться, а не глубокомысленно ковырять в носу.

Я первым сделал шаг ему навстречу, держа когти наготове. Облако зеленых искр окружило монстра. Я сделал еще шаг.

И, приняв на локоть мощный бросок черного тела, изо всех сил всадил кулак в фарфорово-белый лоб уродца…

* * *

— Вот ты где…

Молчание.

— Тебя было очень трудно отыскать. Здесь столько поворотов и ответвлений… Как ты?

Молчание.

— Я все узнала у… Ну, неважно. Прости, что не сообразила сразу. Но тебе нужен отдых. Покой…

Молчание.

— Пойми, это было неправильно. Нельзя поступать так с собой… и с теми, кто о тебе беспокоится. Я очень устала, я много часов не спала и не ела. Не надо так…

Молчание.

— Зачем ты убежал? Пожалуйста, останься здесь. Тебе нужна помощь. Бог знает, во что ты превратишься без нее…

Молчание.

— Как долго ты не ел? Так ведь можно умереть. Поешь хоть немного. Пожалуйста.

Тишина.

— Мне так надо хоть немного поспать. Я посижу и подремлю тут, хорошо? Пообещай, что больше не убежишь. Ладно?

— Хорошо.

— Спасибо, Джун-кун, — придвинув стул, Сайто-тян села у его кровати.

Молодой человек мог бы и не обещать: сбежать у него все равно не было никакой возможности. Он был надежно прихвачен к койке черными пластиковыми ремнями за талию и запястья. Ремни были крепки — он уже пробовал разорвать их, причем изо всех сил, но успеха не добился. Эту меру предосторожности ввели, когда две ночи назад он попытался выбраться из палаты через окно, но был скручен гнилым кашлем в больничном саду. Он пробовал осторожно расшатывать крепежный болт в койке — ему сделали укол успокоительного.

Лунный свет заливал палату серебряной паутиной, и усталые глаза Сайто-тян влажно отбрасывали глянцевые блики в его лучах. Слегка наклонившись вперед, она пристально вглядывалась в неподвижное лицо юноши, будто пытаясь прочесть, о чем он думает.

Но веки его были опущены. Он лежал, как странная статуя, пугающая своей противоестественной, жуткой худобой — воля, лишенная сил, сокрушенная, но непокоренная. И непроницаемая.

Здешний персонал — очень добрые люди. Когда санитары принесли его обратно в палату, его навестил сам главврач — важный, представительный мужчина был в глубокой растерянности, до этого у него явно не сбегали пациенты. Он точно так же сел у его кровати и долго уговаривал, убеждал, упрашивал больше так не делать, пытался выяснить, что же за дело такое у него осталось в городе. Доктор казался искренне расстроенным, но отпустить молодого человека отказался наотрез. Хорошая в Японии медицина.

Джун ничего ему не сказал. Вообще ничего.

Его содержание в клинике оплатили друзья из театра — то ли сами так решили, то ли Сайто-тян уболтала. Его изрядно оскудевших за последнее время финансов на хорошее лечение вряд ли хватило бы. Оплачивали, видимо, в складчину — толкового-то приработка, в отличие от него, ни у кого из них не было. Даже у Сайто-тян.

Но разве он просил его лечить?

Сайто легонько клюнула носом. Потом еще раз и еще. Видно было, что ей и впрямь не удавалось в последнее время как следует выспаться. Ей надо было дать заснуть, отдохнуть… ведь спит она наверняка очень крепко.

Очень аккуратно Джун расслабил лицевые мышцы, стараясь дышать как можно ровнее.

— Джун-кун? — раздался тихий шепот через несколько минут.

Он промолчал.

— Джун-кун?

Неимоверным усилием воли он заставил себя издать носом тихое посвистывание. До него донесся удовлетворенный вздох. Спустя некоторое время посвистывание удвоилось.

Еще через секунду оно вновь стало одиноким.

Пальцами ноги, стараясь не издавать ни звука, он медленно отвернул матрас и с третьей попытки извлек свое сокровище — крохотные маникюрные ножницы. Неведомым образом они завалялись у него в кармане, когда его сюда привезли — он обнаружил их, когда его выводили в туалет. Подарок Нори. Небольшие, но очень острые лезвия вполне могли справиться с неподатливым пластиком. За пару часов. Или тройку.

По прежнему бесшумно он поднял ногой ножницы к пальцам правой руки. Запястье отдало тупой болью — ремни были надежны. Впрочем, надолго ли?

Джун смотрел на то, что могло принести ему свободу. Вряд ли, когда он окажется за территорией больницы, его осмелятся преследовать. У нас свободная страна, так ведь? А свобода одного человека кончается именно там, где начинается свобода другого человека. И вы, господа, свободу этого другого человека нарушаете. Я имею право делать с собой все что угодно.

Даже загонять себя в гроб.

Он посмотрел на Сайто-тян, склонившуюся на стуле.

Какое ей до него дело, в конце концов? Всем им еще со школы почему-то есть до него дело. Разве он виноват, а? Разве виноват, что не может иначе? Ведь, нельзя, нельзя иначе, как они все этого не понимают. Как это вообще можно не понимать? Ведь надо, надо! Они вообще про такое слово когда-нибудь слышали? Какое право они имеют держать его здесь, в этой поганой клетке, когда там, далеко-далеко, есть…

«Мастер…»

Забывшись, он издал слабое рычание. Тут же обругал себя и прикусил язык: Сайто-тян слабо заворочалась на стуле. Он застыл, боясь шевельнуться, и мерное сопение возобновилось. Ничего, скоро она заснет крепче.

«Мастер…»

Он вновь посмотрел на ножницы. Затем на Сайто-тян.

— Мастер…

Что?..

На висках мгновенно выступила ледяная испарина. Джун не шевелился, боясь, страшась, ужасаясь тому, что ему могло почудиться.

— Мастер…

Сдавленный, слабый всхлип донесся откуда-то справа.

Он рывком повернул голову, уже не заботясь о шуме.

Там, за спиной Сайто-тян, в глубине небольшого зеркала… Сперва он принял это за игру лунного света. Но вот ветер колыхнул гардины, и серебристая паутина запрыгала по стенам — а облачко белесого тумана осталось.

— Я нашла тебя, мастер…

— Кира… кишо?.. — разлепил спекшиеся губы Джун.

— Ты прогнал меня тогда… Прогнал и проклял… Зачем, мастер? Ведь я… твоя кукла.

— Киракишо, я был глупцом. Прости меня…

— Я давно простила тебя, мастер… Отец, подлинный Отец, вот я здесь, перед тобой. Скажи… прощена ли я?

Взрыв Вселенной — в одной фразе.

— И я давно тебя простил… если был вправе это делать. Что с твоим лицом?

— Я сражалась… с порождением ненависти и любви. Нет, с самою Любовью. И проиграла ей. Я слаба, мастер…

— Что с тобой?

— От меня почти ничего не осталось. Я могу умереть в любой момент… Но я не умру, ведь тот, кого нет, не умирает.

— Кира…

— Раны скоро зарастут. Очень скоро… Но что с тобой? Я ощущала твою боль, твой гнев, твою слабость… Что случилось?

— Я предал тебя. Дважды предал.

— Нет…

— То, что я создал… Оно не годится для тебя. Мне придется начать все с самого начала.

— Нет, мастер, нет… Я не об этом. Что с тобой, как ты? Как чувствуешь себя?

— Важно ли это? Я… прощен…

Обрывок сдавленного кашля прорвался сквозь губы наружу тихим шипением.

— Мастер, что с тобой? Не умирай!..

— Не волнуйся… это просто слабость. Создавая тебе тело, я не следил за своим.

— Глупый, бедный глупый любимый мастер… Я ведь никуда не исчезну. Ведь меня нет. А ты?

— Чего стоит моя жизнь?

— Многого. Очень многого, Отец. Мне ведь подходит любое тело, даже неказистое, даже грубо сработанное. Я всегда буду собой — с тобой.

— Кира…

— Мастер!

— Кира, не плачь. Все будет хорошо. Меня вылечат.

— Я… я тоже могу вылечить тебя, мастер. Иди ко мне. Но… ты связан? Что за злодеи сделали это с тобой?

— Они не злодеи. Они просто не хотят, чтобы я покалечился.

— Глупые люди! Ты можешь высвободиться?

— Могу… если постараюсь.

— Давай же, постарайся! Иди ко мне… Я жду тебя!

Лунный свет играл бликами белого золота на лице Сайто-тян.

Тишина.

— Прости, я не могу. Я обещал.

— Мастер…

— Кира!

— Все хорошо… все хорошо, мастер. Я привыкла ждать. И я подожду еще.

— Прости меня, пожалуйста…

— Я буду ждать мастер. Столько, сколько понадобится.

— Кира… побудь со мной еще немного?

— Конечно, Отец.

Свежий ветер гнал рябь по поверхности зеркала. Джун смотрел в бледно-желтый, сочащийся слезами глаз, и мрак тяжелого сна наваливался на него.

А ножницы-то не спря…

Антракс

Звезды, как говорил некий демон, знают все. Не помню, правда, чтобы он пояснял, в какой именно области расположено их всезнание. Возможно, именно что во всех. Во всяком случае, очень хочется в это верить.

Когда хоть еще кому-нибудь на свете известно, как херово может быть — это изрядно подслащивает пилюлю.

Какая же, однако, интересная штука — это ваше Н-поле. Темно, как у негра в жопе, а видно всё. Гравитации нет — верх и низ есть. Летать можно — ходить нельзя, негде. Города и замки лепятся, как пластилиновые — живого не сотворить. Мир одностороннего всемогущества.

Некротично как-то прозвучало. Впрочем, в формулировках ли дело?

Я лежал на чём-то твердом и смотрел в ледяную пустоту, чувствуя, как холодно-синеватая кровь — моя, — перестает сочиться из раны. Не то чтобы меня так уж занимал танец голубых и алых шаров надо мной, но при взгляде вниз и направо меня начинал трясти крупный озноб. Уж лучше смотреть вверх. Если прикрыть веки, наверно, эти огни сойдут за светлячков.

Какая жалость, что человеческими веками для глаз я обзавестись не додумался. А теперь уже, пожалуй, поздно. Предусмотрительность моя в данном случае проявилась интуитивно и, как обычно, через задницу.

Чудище, в которое я себя превратил, явно отличалось запредельной живучестью. Не так-то просто оставаться живым и в сознании, когда весь правый бок превратился в сплошную обугленную язву, рука оторвана напрочь, а ноги сломаны. Причем, кажется, даже не в трех местах. Не раз и не два на ум невольно пришла груда полуразложившейся плоти, что я увидел в спальне Шибасаки.

Теперь я, пожалуй, не стал бы его пытать. Да и вообще…

А, какое это имеет значение. Все равно я не жилец.

Болевой порог я давно пересек, так что изувеченное тело давило вопли взбесившихся нервов без участия сознания. То, что я испытывал, было скорее сухой регистрацией факта: «Кажется, мне очень больно». Но это, видимо, ненадолго. Не думаю, чтобы это тело было подвержено сепсису, — интересно, есть ли в Н-поле микробы? — однако потеря крови ощущалась все явственнее. Говорят, самоубийцы в теплых ваннах чувствуют только слабую эйфорию и легкость во всем теле. Что ж… иногда молва не врет.

А без крови могут жить только некоторые боги. Не бог же я, в самом деле.

Дышать становилось все легче.

На мгновение выпустив ленту, я ощупал ладонью то, на чем лежал. Кажется, чья-то дверь. Деревянная, некрашеная, с круглой ручкой — какая проза… Несомненно, массу удовольствия получит ее хозяин, если в ближайшее время вздумает прогуляться по иным мирам. А может, и не в ближайшее. Сомневаюсь, что в этом месте органика может гнить.

Старательно обводя взглядом то, что осталось от моего бока, я посмотрел на груду глиняной и деревянной пыли, что парила неподалеку, не оседая и не разлетаясь. Два или три осколка черного стекла медленно вращались в общей мешанине вокруг своей оси. Наконец я узнал его, вспомнил это лицо, эту чешую и эти извивающиеся хвосты, хотя видел их всего один раз, далеко-далеко отсюда. Смазливый блондинчик в фартуке сумел-таки подловить меня. Хитрая задница. Лукавый мастер. Надо сказать, творение оказалось ему весьма под стать.

Из-под костяной маски сухо толкнулся смешок. Все-таки я его сделал.

Он оказался по-настоящему могучим врагом. Когда подоспели мои воплощенные отражения, ублюдок успел переломать мне ноги, хотя и сам лишился пяти лап и одного хвоста. Один из боевых фантомов сразу развеялся в прах от удара зеленой молнии, зато второй сумел вцепиться ему в одну из оставшихся хваталок и сломал ее. И вот тогда-то мы взялись за дело по-настоящему.

С двоими он не справился. Хотя успел сжечь и второго призрака, прежде чем я разорвал его пополам.

Небольшое промедление стоило мне руки. Вот так-то, дружок.

Я чувствовал, как мое тело постепенно теряет вес, становится пустым и легким, как проколотый воздушный шарик. Скоро совсем сдуется — и конец. Скоро воздушный пузырек проскочит в сердце — и конец. Не так уж оно и страшно оказалось на самом деле. Умирать — не страшно? Я поднес ладонь с лентой к лицу.

Не могу понять, как она к нему попала?

Я ощутил ее в кулаке, вытаскивая руку из дыры в глине, когда эта тварь начала распадаться на куски — то ли она была у него внутри, то ли каким-то образом там появилась; факт, что на нем ее не было. Не видел я ее и на Суок во время нашей последней встречи. Как и когда он нашел эту ленту? Почему Суок лишилась ее? Как долго я пробыл во льду и что случилось с тех пор?

Шелком в руки родные опуститься легко -

Вспоминай мое имя…

В глазах защипало, и в первый раз за долгое время я ощутил в них влагу, хоть и был слишком слаб, чтобы плакать. Никогда мне не забыть твоего имени, дочь.

А всего моего «никогда» осталось — часа полтора.

Ха!

Конец немного предсказуем, вы не находите?

Я попытался поудобнее устроиться на двери — рога заскребли по дереву. Забавно. Они были единственной частью тела, которой монстр так и не коснулся. Впрочем, в драке я ими и не пользовался — прямоходящему, в основном, существу рога служат украшением. Вы пробовали бодаться в бою? Не сомневаюсь. А теперь приставьте к голове хотя бы вилки и повторите. Я бы с удовольствием за вами понаблюдал.

Да… Много чего еще я бы сделал с удовольствием. А теперь остается только помирать.

Глаза затянуло полупрозрачной пленкой — я видел такую у препарированной птицы в школе. Наверно, это и было аналогом человеческих век.

Закрыв глаза, я ждал смерти.

Ждал.

Ждал.

Ждал…

И ждал бы еще, наверно, часа два, прежде чем сообразил, что состояние легкости, все нараставшее прежде, вдруг нарастать прекратило и зависло в какой-то дурнотной точке. Состояние было странным и неприятным. Я открыл глаза.

Пустота ухмылялась мне в лицо.

— Ну и что за дела? — мрачно осведомился я у нее. — Я помереть хочу, слышите?

Невероятно, но в тот момент я искренне желал помереть. Впрочем, здесь скорее имело место желание довести хоть одно дело до конца: в кои-то веки взялся за что-то серьезное — и на тебе! Ну просто сэр Макс новоявленный, аж плакать хочется.

Потом что-то чавкнуло, и я ощутил под собой слабое шевеление, которое мне сразу не понравилось. Я боязливо покосился направо.

Голубая лимфа, залившая всю дверь липким слоем, больше не сочилась из раны там, где сосуды не были сожжены. Мало того — лужа стремительно меняла форму, как будто сжимаясь. Это походило на ртуть, утекающую сквозь тонкую дырку: поверхность остается гладкой и неподвижной, но края стремительно сужаются, словно жидкость втягивается сама в себя.

Я глазел во все глаза, как то, что было моей новой кровью, собирается возле обугленной культи плеча в плотный неподвижный круг. Выглядело это премерзко. Не будь мой желудок пуст, меня бы вырвало. Но я был голоден и слаб.

Что тут творится?..

Ставшая густо-синей лужа мерзко хрюкнула. Я невольно отдернулся — рога скобленули по дереву, к горлу подкатил комок, и тут же силы оставили меня. Уронив голову, я закрыл глаза, ощущая непонятный, но мощный приступ ледяного страха. Что происходит?!

Лужа хрюкнула вновь. Я ощутил прикосновение холодной жижи. Она не подчинялась моим приказам, как те двойники, я не был над ней властен и не велел ей так делать. Что за дурацкие фокусы?! Интересно, оно меня не съест? Не хотелось бы…

Поразительно. Даже на пороге смерти человек отчаянно пытается выбрать для ухода способ, по его мнению, наименее недостойный.

Боли, однако, не было. Было холодно и мокро. Я ждал и боялся, а лужа хрюкала и облепляла мое плечо все сильнее и сильнее.

Потом на него села муха — во всяком случае, мне так показалось. Я приоткрыл один глаз, но сперва не увидел ничего. Ощущение повторилось. Сверху что-то упало. Я скосил глаз и увидел тонкий ручеек черной пыли, сыпавшейся откуда-то сверху. По цвету она напоминала мою чешую. Я вспомнил, что именно туда уносились облака пепла, в которые обратились мои двойники.

Липкий ком вокруг моего плеча рос. Скоро он начал походить на воронье гнездо. Я лежал неподвижно, гадая, что за хрень такая происходит в этой отдельно взятой точке Вселенной. Постепенно меня это начало забавлять. И забавляло. Пока сверху не упала последняя чешуйка.

И вот тогда-то мешанина крови и праха, исторгнутая мной из собственного тела произвольно и непроизвольно, зашевелилась, забурлила, пошла волнами — и решительно запросилась назад…

Это было дико, шокирующе омерзительно и до усрачки больно. Ноготь, врастающий со скоростью истребителя — вот что это было. Я заорал, как резаный. Я перевалился через край и рухнул вниз, на другую дверь. Я катался по ней, комкая ленту в кулаке, и выл, пока жуткая масса вгрызалась в меня сотнями тонких вьющихся спиц, переплетавшихся и расходящихся по культе. Красный туман застилал мне глаза — и в этот раз это не было красивой метафорой.

Я кричал, пока до меня не дошло, что я кручусь и молочу в несчастную дверь уже двумя кулаками.

И это окончательно меня доконало.

«На-ла, ла-ла-ла-на-на…»

Коракс

Какие бы подозрения и домыслы ни царили в умах моих спутниц, увидеть Отца стариком им было нелегко. Обе опешили — те крохи памяти, что бережно хранились ими, говорили совсем о другом облике. Время не щадило Розена когда-то, но сквозь года он пронес не свежесть и силу молодости, а царственное величие благородной старости. Его одежды подошли бы монарху в изгнании — белое и красное, снег и пурпур.

Кукольник не тратил времени на слова. Он сделал несколько шагов навстречу, протягивая руки к пришедшим дочерям. Они вспомнили — не могли не вспомнить, ведь за лицом старика на мгновение промелькнуло молодое лицо, почему-то удивительно напомнившее мне Анжея.

Суигинто качнулась вперед, ее крылышки встрепетнулись, несколько мгновений что-то боролось в ней, но затем она как-то странно всхлипнула и бросилась к Отцу. Розен опустился на колено, обнял ее, но смотрел все же на нас. На Соусейсеки, которая так и осталась стоять рядом со мной.

— Lapislazuli. - его голос перекатывался по Н-полю глубоко и мягко, чаруя и околдовывая, — Lapislazuli Stern.

Соу лишь опустила глаза, чтобы не встречаться взглядом с Розеном.

— Я пришла попрощаться, — сказала она тихо и горько. — Хотя и не имела права.

— Лазурь, — снова мягко позвал старик, — Пусть твоя Роза у другой, но ты моя дочь.

— Все мы подвели тебя, Отец. Среди нас нет достойной Алисы. Каким бы ни было твое решение…

— Вы все делали неверно, — Розен поднялся, держа Первую на руках. — Знали, чувствовали, что не должны, но продолжали. Но я не виню вас.

— Но Отец, ведь мы рождены для Игры… — подняла голову, заглянув ему в лицо, Суигинто. — Разве не Алиса была твоей мечтой?

— Глупцам — глупые мечты.

Куклы едва не ахнули от подобного признания, а я почему-то остался равнодушен. Старик был прав — контракты с той стороной не кончаются добром, какими бы не были их условия. Но продолжать ему не дали. Дверь распахнулась и новые гости вступили в зал, а следовавший за ними ветер заставил трепетать ткани одеяния мастера.

— Kanarienvogel, — голос мастера тоже трепетал, — Jade Stern, Reiner Rubin. Все ли здесь?

— Нет, Отец, не все, — раздался тихий голос, которого я не узнал — но, видимо, не узнал лишь я.

Первым из мрака вылетел золотистый огонек и завис над полом, разбрасывая в стороны крохотные искры. В наступившей тишине где-то далеко послышались шаги — не быстрые, но стремительно приближающиеся. Слитный вздох изумления вылетел из четырех грудей. Соу вдруг подалась назад, прижавшись спиной к моей ноге, и я, машинально сжав ее ладошку, ткнувшуюся мне в руку, впервые за эти месяцы остро ощутил ее испуг.

И лишь Суигинто не обернулась.

Неяркий свет упал на подол платья цвета зари.

— Здравствуй, Отец. Извини, что задержалась.

Мне показалось, что кто-то всхлипнул.

— Kleine Berre, — с улыбкой произнес Розен. — Ты выросла, дитя мое.

— Х-хина?!.. — с растерянным, перекошенным лицом Шинку вдруг рванулась вперед, подбежала к новоприбывшей, схватила за плечи. — Как… Ты?..

Всхлип…

— Мне помог Берри-Белл, — кукла в розовом смотрела ей в глаза, ласково улыбаясь. — Он мне все рассказал. Я так соскучилась, Шинку! По тебе, по Суисейсеки и Соусейсеки, по Джуну и Томоэ, и по тебе, Отец!

Шинку, не отвечая, медленно гладила ее ладонью по лицу.

Всхлип…

— Нефрит? — тепло и вопросительно произнес Розен.

— И… и я тоже… — Суисейсеки, все это время молча глядевшая в пол, подняла голову, и я наконец понял источник этих всхлипов. На ее лице тускло блестели прозрачные капли. — Суисейсеки тоже… соскучилась по Отцу… и по малявке Ичиго… и по Соусейсеки-и-и!..

Внезапно она сорвалась с места. Я ощутил толчок в коленную чашечку, когда Суисейсеки ракетой врезалась в Соу и повисла у нее на шее, плача в голос. Обняв ее свободной рукой, Соу подняла глаза — они тоже подозрительно поблескивали, — и улыбнулась.

Но почему не Розену, а мне?..

— Вижу, вы предпочитаете именовать себя на языке той страны, где пребываете. Что ж, пусть так, тем более, что на японском ваши имена куда благозвучнее, чем на немецком. Я тоже тосковал о вас, — глядя на своих дочерей, Розен продолжал неспешно гладить первую из них по волосам. — Но вас всего шесть. Где же ваша младшая сестра?

— Она не придет, Отец, — лицо Хинаичиго неуловимо исказилось. Радость больше не искрилась в ее глазах. — Моя Мистическая Роза долго была ее частью. И она… она решила… — не договорив, Шестая вдруг умолкла, и мне показалось, что она подавила порыв схватиться за горло.

Молчание царило в зале несколько секунд. Стихли даже бессвязные всхлипы Суигинто. Потом старый мастер опустил веки.

— Она не придет, — медленно кивнул он головой. — И я не смогу даже извиниться перед ней. Я знал, но надеялся. Что ж… мне зачтется и это.

— Отец! — неожиданный возглас заставил Шинку и Хинаичиго в испуге дернуться в стороны, а Соу и Суисейсеки, вздрогнув, еще плотнее прижались друг к другу. Резко развернувшись, Суигинто сделала угрожающее движение крыльями в сторону звука. В ее глазах горела отчаянная решимость схватиться со всем светом сразу.

Антракс

Свет настольной лампы расходился наклонным конусом, озаряя угол монитора и принтер. Постель была неожиданно мягкой, как будто не я сам на протяжении нескольких лет сбивал матрас буграми, а подушку — комками. В окно дул ветер.

Дом?! Но Суок стояла надо мной, и в глазах ее был ужас.

— Что ты с собой сделал?

— Где?.. — приподнялся я. Странно, но ничего уже не болело. Ноги тоже двигались.

— В моем убежище. Я сделала его для нас… для тебя. Что с тобой произошло? Что это за тело?

— Как ты меня нашла?

— Кольцо у меня на пальце. И мне помог… ветер. Западный ветер. Королева западных ветров.

— Что?!..

— Она сама отыскала меня в Н-поле. Сказала, что ветры дуют во всех мирах. И указала мне твой след.

— Зачем? — вырвалось у меня.

— Чтобы тебе помочь. Она сожалела, что не могла сделать этого раньше. Так устроена любовь ветров — в ней все держится на свободе. Они не могут принуждать, даже к хорошему.

— Любовь?

— Да, — кивнула Суок, глядя на меня в упор. — Любовь.

В комнате повисло молчание.

— Так зачем, Отец? Зачем ты это сделал? Зачем убежал, зачем изуродовал себя? Я ведь все равно нашла бы тебя, рано или поздно.

Ответа — красивого ответа, за которые я привык прятаться всю жизнь, — у меня не было. Внутренний голос, что нашептывал их мне всю жизнь, молчал… Нет, не молчал. Я вдруг понял, что его просто нет. Больше нет, будто никогда и не было. Ответы на все вопросы теперь придется искать самому. Но почему так невовремя?

Поэтому я снова промолчал, уставившись в простыню.

— Пожалуйста, не молчи. Скажи мне. Зачем?

— Что я могу сказать? — хрипло выдавил я из себя.

— Правду! — вдруг выкрикнула она. Ее пальцы стиснули мои плечи, в глаза вонзились два влажных гневных зеленых озера. — Скажи мне правду, Отец! Раз в жизни — скажи!

— Да какое я вообще имел право просить у тебя прощения?! — это вырвалось с самого дна моей души, выплеснувшись наружу яростным надрывным ревом, прямо в ее растерянно заморгавшие глаза. И останавливаться было уже нельзя. — Вот в чем суть, Кокуосэки! Я — трус, я тварь дрожащая, я тебя предал! Мне не место рядом с тобой!

— Прощения?.. — ее пальцы медленно разжались. Она отступила назад, глядя на меня расширившимися глазами.

— Да, — угрюмо проскрипел я. Терять было нечего.

Тишина.

— Вот как…

Не отрывая взгляда от меня, Суок отошла к письменному столу.

— Вот, значит, в чем дело…

Ее пальцы стиснули ленту — та вновь была на ней.

— Су… Кокуосэки, я должен уйти. Я же говорил, что ты куда лучше, чем я. Забудь меня. Живи…

— Какой же ты… дурак!

Внезапно развившаяся лента хлестнула меня по лицу. Глаза Суок горели гневом и болью.

— Нет смысла меня бить. Это уже не выбить никакими ударами. Просто…

— Замолчи!

Новый шлепок — быстрый и резкий.

— Ты слабый… и глупый, Отец! Ты не смотришь в глаза правде! Я… я ведь давно, давно тебя простила! Неужели тебе не хватает храбрости, чтобы это для себя усвоить?

— Про…

— Да, простила! Да, я была дурой, слабой дурой, что не совладала с собой тогда! Прости хоть меня за это, если тебе не хватает сил простить себя — за то! Но ведь ты всегда… всегда любил ее больше, чем меня! А самого себя — еще больше!

Ее волосы вновь развевались над плечами, как два крыла.

— Ко… Суок!

Она не слушала. Отойдя к столу, она нервно барабанила пальцами по ножке. Когда она вновь заговорила, ее голос был сух и тверд, как мореный дуб:

— Отец, я вижу, что тебе не хватает смелости принять свою ошибку. Ты прощен — мной, но не самим собой. Это — признак слабости. Раскаяние без примирения с собой лишь отдает душу демонам. И…

Она сделала паузу, будто набирая воздуху в грудь. Я слушал ее, глядя в сторону. Когда тебе в лицо говорят чистую правду — ничего к этому, как правило, не добавишь.

— И я хочу дать тебе еще один шанс.

Я поднял голову.

— Сейчас я переправлю тебя в плотный мир — на пару часов или около того. Сама я хочу проведать твое дерево и как следует навести в нем порядок. А ты — просто поразмысли. Я надеюсь, ты сделаешь правильный выбор.

И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, она повела руками, как пловчиха, и широкая зеркальная полоса, возникшая над нами, упала, поглотив и меня, и ее. Минуту темного ничто разогнал знакомый российский вонючий ветер. Уже довольно теплый, кстати…

Отвернувшись от меня, Суок шагнула к стене, где в блеклом и запыленном стекле подвального окна маячило ее отражение.

— Думай, — бросила она через плечо.

И я остался в переулке один.

Место дочь выбрала укромное: это был самый обычный советский переулок между двумя старыми хрущевками — нечто среднее между жилой улицей и трубочкой для коктейля: в меру засранный, в меру обшарпанный, узкий и длинный, как кишка морского червя. Одним концом он упирался в высокую ржавую решетку. У нее были свалены черные вздутые мешки и груда тряпья. От них распространялся острый запах Родины.

«Чуете, хлопцы, родным Запорожьем запахло?»

Я уселся на фундаментную отмостку, привалившись спиной к стене. В голове было влажно и пусто, как будто все мысли сдуло ветром: только крохотная полумыслишка металась туда-сюда, со звоном отскакивая от костяных стенок — этакий дежурный офицер, наутро обнаруживший, что во вверенной ему части не осталось ни одного солдата. Думать… О чем думать-то? Как думать? Я давно забыл, как это делается. Каждое утро, с первым вдохом я вновь и вновь привыкал жить по кальке, сотканной в моей голове… кем? Внутренним голосом? Миром? Маленькими зелеными человечками? Как же так получилось?

Как же так получилось, а…

Будто воспылав желанием просветить меня на этот счет, груда тряпок возле помойки завозилась и обернулась максимально деклассированным стариком, уставившимся на меня обалделым взглядом. В следующий миг я уже стоял за углом, прижимаясь к стене, в висках стучало, а из-под чешуи выступали капли серого холодного пота.

Как на грех, переулок выходил на широкую улицу. Дьявол забодай… Если меня увидят с таким кустом на голове, дело вполне может обернуться визитом каких-нибудь отечественных Малдера и Скали. Судя по серому небу, здесь было совсем раннее утро, и улица выглядела пустынной, но меня мороз драл при мысли о том, что какой-нибудь настырной старухе вдруг может приспичить покормить голубей.

Я быстро пошел вверх по улице, оглядывая окрестности в поисках подходящей норы, в которую можно было бы забиться. Увы, все дворы оказались проходными. Через дорогу возвышалась какая-то белая стена — достаточно низкая, чтобы через нее перелезть, но возвышавшиеся за ней трансформаторы и радиобашенки отнюдь не наводили на мысли о том, что подобный объект не охраняют собаки.

Ну вот и как в таких условиях думать, я вас спрашиваю?

— Эй, интеллектуал…

Голос был странно знакомым: высокий и мягкий, будто мальчишеский, но определенно мужской. Такие голоса слышишь редко и запоминаешь сразу. И обращался этот голос явно ко мне. От неожиданности я развернулся так резко, что прокрутился вокруг своей оси — реакция, мать ее… Восстановив равновесие, я посмотрел туда, откуда меня окликнули.

И обалдел.

В нескольких метрах от тротуара, рядом с растущим возле дома чахлым кустом сирени, стояло чудище еще похлеще меня. Больше всего оно походило на детище безумного генетика, замыслившего скрестить человека, льва и гигантского кузнечика, заросшего мягкой желто-серой шерстью. Походило — но им не являлось, потому что описанная мной смесь уродлива и подразумевает неаккуратную сборку живого существа из разных частей, будто из конструктора. Оно же было абсолютно гармонично. Примерно в той же мере я и сам не был помесью битарда с оленем и гремучей змеей.

Заметив, какими глазами я на него смотрю, оно ухмыльнулось — вот уж не думал, что подобная морда способна так хорошо передавать человеческие выражения.

— Не поможешь бабушке?

Только теперь я заметил, что мой визави опирается на короткую мотыгу, а у стены дома на фундаменте, совсем как я недавно, сидит вполне человеческого вида бабулька в платке. Рядом с ней на бетоне лежали костыль и еще одна мотыга. Вокруг нескольких деревьев в палисаднике уже были насыпаны клумбы — не слишком изящные, но аккуратные и крепкие.

— Я уже малость поднамахался, — без тени смущения продолжал монстрюга. — Вдвоем-то полегче будет. Не занят сейчас?

Совершенно машинально я подошел к старухе, взял инструмент и вернулся к нему. Он, одобрительно крякнув, всадил мотыгу в землю и подгреб к незавершенному кольцу горстку почвы. Я последовал его примеру, чувствуя, что это самый лучший выход из ситуации, в которой я уже ни хрена не понимал.

Вдвоем дело и впрямь пошло на лад. Вскоре мы как следует окопали весь палисад, напоследок еще и проложив небольшую канавку к водопроводному крану. Мой напарник оказался сильнее меня — те кирпичи и куски асфальта, что мы то и дело выворачивали из земли, он, не глядя, одной рукой пулял в груду неподалеку, — зато я был быстрее, и мне то и дело приходилось его ждать. Устроившаяся поудобнее бабка во всеуслышание осыпала нас благословениями и благодарностями.

Наконец у последнего куста, мокрые, как мыши, мы переглянулись и пошли сдавать инвентарь. Бабка смотрела на нас, как на любимых внуков.

— Вы хоть скажите, мальчики, как вас звать, — прошамкала она. — Богу за вас молиться буду.

— Да что там, — заскромничал мой напарник, но старуха настаивала. — Ну… ладно. Саша. Васильев.

— А тебя, хороший мой? — она повернулась ко мне.

— Ан… дрей, — едва успел поправиться я. Было совершенно непонятно, почему столь религиозная женщина не шарахается от моих рогов, но даже и так трясти во всеуслышание собственной кличкой явно не стоило. Львообразный как-то странно на меня поглядел, но ничего не сказал.

— Вот спасибо вам, Саша и Андрюша. Поднимите меня, ребята, сделайте милость, а то нога совсем не слушается…

После того, как мы водворили старуху и инструменты на второй этаж и вышли из подъезда, Саша закурил. Под его насмешливым, изучающим взглядом я чувствовал себя неуютно.

— Чего пялишься? — наконец не выдержал я.

— Да ничего, — неожиданно миролюбиво ответил он. — Недавно к нам попал, что ли?

— Полчаса назад. А что, заметно?

— А то. Ты же от каждого свободного пятачка шарахаешься.

— Так увидят же!

— Кто увидит? — изумился он.

— Да кто угодно. Хоть бабулька. Или ты ее знаешь?

— Да нет, я вообще в другом районе живу. Шел, вижу — бабка на костыле в клумбе ковыряется. Дай, думаю, помогу. Пустячок, а приятно. А что она увидит-то?

Я выразительно обвел руками свое туловище. Он недоуменно проследил за их движением и вдруг прыснул.

— Чего смешного-то? — недружелюбно осведомился я.

— Извини. Не вкурил, что ты еще зеленый совсем. Гляди.

Он подвел меня к окну. В стекле отразились наши инфернальные хари.

— Ну?

— Да ты не так смотри, — нетерпеливо махнул он лапой. — Ты по-новому смотришь. А надо по-старому.

— Это как?

— А вот так, — он положил ладонь мне на голову. Макушка ощутила тепло и шерсть на ладони — короткую, но мягкую, как волосы младенца. Я выжидающе посмотрел на него.

— Ты не на меня зырь, а на себя, — назидательно сказал он, но, видя, что я не врубаюсь, повернул мою голову обратно к стеклу.

Я не поверил своим глазам — с пыльной поверхности на меня ошарашенно пялилось мое прежнее лицо. Слегка исхудалое и замызганное, со свежим шрамом на щеке, но определенно мое. Моя зеленая куртка тоже была на месте — наличие штанов ввиду высоты окна проверить не представлялось возможным. Я быстро опустил глаза — черная чешуя и копыта не делись никуда. И одежды по-прежнему не было. Но в стекле я ее видел.

Саша оказался моложавым парнем с редкой и короткой бородкой — из тех, что до старости кажутся юнцами, а потом как-то скачкообразно и пугающе быстро превращаются в дряхлых дедов. На нем была черная вязаная шапочка и белый, с узорами, свитер, тоже вязаный. Он подмигнул мне и убрал руку с моей головы. Через пару секунд перед глазами на миг помутнело, и я снова увидел рога и костяную маску.

— Теперь понял?

— Ну… вроде как.

— Вот и молодец. Ничего, знание я тебе передал. Со временем сам так научишься.

— А почему сейчас не выходит? — я напряг зрение, но маска никуда не исчезла.

— Я тебе знание передал, а не умение, — строго сказал Саша. — Тренировка, тренировка и еще раз тренировка. И учти, что в самом начале на самих людях так не получается. Нужна отражающая поверхность. Стекло, а лучше — зеркало. Зеркала — они вообще…

— Да, это я знаю.

Мы помолчали.

— Слушай, а ты кто такой?

— А ты кто такой? — фыркнул он.

— Не знаю, — честно ответил я.

— Что, серьезно не знаешь? — поднял брови он. — Дела… Ну, добро пожаловать. Я тоже не знаю.

Он захихикал.

— Я серьезно, — мрачно буркнул я.

— И я серьезно. Фишка в том, что этого на самом деле никто не ЗНАЕТ. Знание — оно вообще не всесильно. Оно ведь не вера. Ты Вольфрама фон Эшенбаха не читал?

— Философ, что ли?

— Нет, поэт. «Парцифаля» написал. Есть у него там такие строчки, дословно не помню, но что-то вроде: «Допустим, вы щипать мастак. А все ж не выщипать никак вам волоска с моей ладони, поколь от века и дононе, как знаю я наверняка, там не растет ни волоска». Смекаешь? Если человек знает, что волоска нет — хрена лысого он там выщиплет. Даже ради спасения жизни.

— А…

— Ты дослушай сперва. Там вся соль в последних строках: «Есть волосок, нет волоска — была бы вера высока!» Когда человек верит — то, во что он верит, он делает. И ему плевать с высокого места, растут ли у Вольфрама на ладони волосы. И волосок оказывается у него в пальцах. Вкуриваешь?

О да, я вкуривал. О могуществе веры я был осведомлен не меньше него. А то и побольше. С пруфами, так сказать.

— Пройдемся? — он указал рукой на улицу.

— Почему бы и нет?

— Ну, то есть ясен пень, что хотя никому не известно, что и как именно с нами произошло, надо же это как-то называть, — продолжал Саша, пока мы шли вдоль дворов вниз по улице. — Вот и называют — кто как хочет. Хотя обычно эту точку называют Пониманием. Считается, что в момент преображения ты Понял. Вот и изменился — в соответствии с понятым.

— А что понял-то?

— Да откуда я знаю, что ты понял? — удивился он. — Ты же понял, а не я. Хотя некоторые говорят, что все одно и тоже понимают, только по-разному. Главное-то — результат. А результат у нас перед глазами. Ты вот что можешь?

— Я? Ну… кое-что могу. Руку отращивал, шкуру менял… А ты?

— Гляди, — он кивнул куда-то в сторону. Там ничего не было, кроме детских качелей. Повернувшись за разъяснениями, я не увидел Сашу. Вообще никого не увидел. Только дорогу и белую стену.

— Ты где?

— Здесь, — раздался голос откуда-то сверху, и Саша, ловко спрыгнув с балкона третьего этажа, приземлился рядом со мной. — Видал?

— Круто. Это ты так быстро двигаешься?

— Да нет же, — он сердито хлопнул в ладоши. — Так все могут, даже те, кто еще не Понял. Только не все об этом знают. Я тебе сказал — ты посмотрел. Даже не поинтересовавшись, что там такое. Ясно?

— Но это же элементарное доверие…

— Пофиг. Даже если бы ты мне ни на грош не доверял, все равно посмотрел бы. Проверено. Алхимия команды.

— Круто, — только и смог повторить я. — А чего туда влез?

— Бытовые понты, — хмыкнул Саша. — Ну что, поползли?

Мы зашагали дальше.

— Слушай, я что-то не вкурил… Нас таких много?

— Шутишь, что ли? — снова прыснул он. — Да нас тут больше, чем невидимых слонов у Пелевина! Шутка, конечно. Но сотни две в городе будет. Я, собственно, не проверял.

— Почему?

— А оно мне надо? — философски пожал плечами он. — Раз в месяц кого-нибудь вижу. Здороваемся, болтаем, дальше идем. Или в кафе заходим. Или на хату бухать. Как обычно. Что мы, не люди, что ли?

— А… кто мы?

Тут меня второй раз за день схватили за плечи и развернули. Саша смотрел мне в глаза пристально и очень серьезно.

— А вот тут ты, кажется, до сих пор не догнал, — отрезал он. — Ты себе этой дурной мистикой голову не забивай. А то одна хрень и сегрегация получается. Заруби себе на носу раз и навсегда: мы — люди. Не вампиры, не демоны, не новое звено эволюции человека. Мы самые обычные люди. Просто Поняли. А всякую там дурь даже думать не моги.

Я даже немного испугался.

— А что тогда будет?

— Да ничего не будет. Просто дураком станешь, дураком и помрешь. С этой дорожки съехать очень трудно. Горького читал? Человек — это звучит гордо. Компрэнэ?

— Угу.

— Ну и ладушки. Едем дальше.

Дальше мы не поехали, а пошли. Но суть была одна.

— Ну вот, как-то так оно и вытанцовывается. Кстати о птичках: тебе рога спать не мешают?

— Да нет как-то. Я же сплю.

— Ясненько. А то мне на тебя аж смотреть неудобно. Ты только не прими на свой счет, каждый ведь свое и по-своему Понимает. Сколько людей, столько и обличий.

— А какие еще бывают?

— Да всякие. Я одну девушку знаю — та ангелом обернулась. Натуральный ангел, с крыльями, ростом под два метра, только волосы до земли и зеленые. Красивая. Другой мужик в растение такое превратился, вроде агавы с цветами колючими. Как он ходить ухитряется — я вообще не вкуриваю. Зато умный, как три профессора. А третий вообще черт-те что и пряжки по бокам. То ли вихрь, то ли медуза, то ли черная дыра. Козел редкостный. Не любят его у нас. Ты с ним и не общайся лучше.

— Саша… А ты сам что понял? И как?

— А вот этот вопрос в приличном обществе задавать не принято, — ответил он неожиданно сухо. Но тут же подмигнул: — Хотя мне-то по барабану. Но многие стесняются. Такое только близким друзьям говорить можно, и то по большой пьяни. Или, наоборот, по трезвяку, чтобы все понимали, когда языком молоть стоит, а когда — нет. Со мной все довольно забавно было.

— Это как?

— Я водки хапнул.

Теперь хихикнул я. Он посмотрел на меня, как похмельный бог на червяка:

— Ты чего ржешь-то?

— Да ничего. Забавно просто.

— Забавно тебе… Я не в запое дзен обрел, как дураки шутят. Спиртные напитки, чтоб ты знал, раньше в ритуальных целях использовались. Вот и я их пил ритуально. Наркоша с косячка глюки ловит, а шаман — дух высвобождает. Разницу понял?

— Понял.

Я задумался.

И вдруг рассказал ему все. Вообще все. С той самой первой ночи, когда попал в альтернативную вероятность. Мне потребовалось не меньше часа времени, хотя я старался излагать все максимально сжато. Саша молча курил, опершись на стену и глядя на меня.

— М-да, — резюмировал он, когда я закончил. — Ситуевина, брат. И как, надумал?

— Ни черта. А время истекает.

— Время? — он поглядел на меня с неожиданным интересом, как на экзотическое растение. — Ну-ну… Время, значит. Хе-хе. Ладно.

— Ты о чем?

— Да неважно. Тут главное что: ты мне это зачем рассказал? Мое мнение узнать?

Я подумал.

— Да.

— А вот это вряд ли получится, — сказал он неожиданно серьезно. — Мнение о сказке — это, знаешь ли, совсем не то, что мнение о событиях, которые ты видел сам. И полагаться на него вряд ли стоит. Но… Хочешь, тоже байку расскажу?

Он опустился на корточки, как гопник. Я последовал его примеру.

— Я когда-то прочитал одну довольно интересную книгу… тьфу ты, забыл название. Пересказывать не буду, ее лучше самому читать. В конце там главный герой выдвигает тезис… дословно тоже не помню, черт. Но соль в том, что если человеку предлагают выбор: либо все чудеса Вселенной, либо самая прекрасная, добрая и умная женщина в этой Вселенной — только полный и законченный имбецил выберет второе. Знаешь, что я при этом подумал?

— Что?

— Да то, что то же самое можно сказать и в обратную сторону. То бишь, если стоит такой выбор, первое себе возьмет только законченный великовозрастный балбес, не наигравшийся в детстве в казаки-разбойники. Еще и красивую телегу при этом толкнет о приземленности и бюргерстве сторонников второго выбора. Имей в виду, это не мое личное мнение, опять же. Это своего рода антитеза. Неопровержимая, кстати. Кому-то нужно чудо, кому-то — покой и мир. Оба выбора имеют право на существование. И на выбирающих — тоже. Как и выбирающие — на них.

— Дуализм?

— Это не дуализм. Это «полилизм», если ты меня понимаешь. Можно ведь выбрать женщину, а потом чудо, или чудо, а потом женщину, а можно — кусочек чуда и кусочек женщины, или вообще развернуться и пойти играть в кегли. И так далее. И пока эта множественность не начинает включать в себя злые и вредные выборы — она всегда имеет право на саму себя. Но выбор — только твой.

Мы немного помолчали, прежде чем я тихо спросил:

— Но что выбрать мне?

— А это уже тебе решать. Я советов не даю, — Саша отбросил окурок и поднялся, отряхивая руки. — Пора мне, Андрюха. И да, на прощанье — я насчет тебя сперва ошибся. Ты был прав.

— В чем?

— Сам поймешь. Слушай, не в службу, а в дружбу — можешь показать мне этот фокус? С Н-полем? Вон и лужа есть.

— Запросто. Гляди.

Я встал к нему спиной и, глядя на свое отражение, услышал, как он тихонько напевает что-то себе под нос. И в этот момент я его узнал. И тогда же ощутил наконец то, что все это время то ли не замечал, то ли не позволял себе заметить — легкое дуновение воздуха у виска, будто ласковая женская рука гладит по голове.

Но значения это больше не имело. Потому что я сделал шаг — и выбор вместе с ним.

И провалился в темноту, навстречу ожидавшей меня Суок.

Ее лицо было бледным и неподвижным, когда я шагнул к ней и опустился на колено.

— Прости меня, дочь. Я — плохой Отец. Но я люблю тебя.

— Отец…

— И я останусь с тобой. Плевал я на эти чудеса. Я люблю тебя, Суок.

— Отец, твое дерево…

Я наконец заметил, что у нее дрожат губы.

— Что такое?

— Его… его больше нет!

— Да нет, нет, — раздался до оскомины знакомый раздраженный голос. — Было бы из-за чего истерику устраивать.

Лаплас выглядел весьма неважно. Не то чтобы он был потрепан, изможден или вообще обладал какими-либо внешними признаками, которыми обычно наделяют поверженных демонов, но его смокинг больше не казался неделимым и монолитным сгустком черноты. И гонору у него явно поубавилось. Теперь он выглядел самым обычным антропоморфным кроликом в черном. Подумаешь. Мало ли во Вселенной странного.

Он стоял чуть в стороне, слабо выделяясь на фоне темноты, глядя куда-то мне в ноги. Я молча изучал его с неожиданным для себя жадным интересом. Суок смотрела то на него, то на меня.

— Вы знаете о том, что вы идиот? — наконец осведомился он придушенным от злости голосом.

— Да.

— Похвально. Возьмите с полки пирожок. Кроме того, вы болван, кретин и урод. Это вам известно?

— Странно слышать обвинения в уродстве из уст зайцеголового курильщика.

— Бросил, не курю! — его пальцы звучно хрустнули, стискиваясь. — Идиотская привычка, кстати. Что вы с собой сделали, вы хоть представляете?

— Нет, — честно ответил я. Мое спокойствие удивляло меня самого. Обычно я начинал заводиться с первого услышанного оскорбления. Наверно, на это он и рассчитывал.

Вот только теперь плевал я на всех кроликов мира.

— Как обычно, в общем. Какого праха вы вздумали меняться и дальше?

— Не ваше дело.

— Мое, юный сэр, мое! Я же говорил, чем это вам грозит.

— Вы мне вообще много чего говорили.

— И не зря говорил, — он заходил взад-вперед. — Да вы же слабоумный идиот! Вы хоть представляете, на что мне пришлось пойти, чтобы организовать эту вашу беготню по Мирам, соблюдая условия сделки? А то, чего вы себя лишили, вы себе даже вообразить не можете. Какая величественная творческая работа вам предстояла! Какие века и века созидательного торжества!.. Вы что, и впрямь решили, что я вашу душу съем или проиграю в карты? Ay de mi… какой же вы еще ребенок. Вам предложили в буквальном смысле слова ВЕСЬ СВЕТ — нет, все насмарку.

— О чем это вы?

— Вам-то теперь какая разница? Вы сами себя лишили возможности в этом участвовать.

— Значит, и говорить не о чем. А что теперь будет со мной?

— Откуда мне знать… — устало махнул рукой он. — Вы сами разорвали связь со своим деревом. Такого существа, как вы, в проекте Вселенной не было. И я имею в виду вовсе не ваши глупые игры с рогами и чешуей — да вы сами не знаете, как глубоко проникли изменения! Теперь ваше место на Древе пусто, в чем вы сами и виноваты. Что вы теперь будете делать?

— Устроюсь на работу. Надо же чем-то дочь кормить? — я почувствовал, как мою руку сжали ее пальцы, и сжал в ответ.

— Дочь? Так вы рассчитываете с ней помириться?

— Да, — я по-прежнему был честен.

— Глупый человек… впрочем, уже и не человек вовсе. Неужели вы и впрямь решили, что она вас простит?

— Замолчи! — Суок сделала шаг, но я удержал ее.

Он вытянул ко мне указательный палец, будто обвиняя.

— Нет, мой милый юный сэр, на это и не рассчитывайте. То, что вы сделали, всегда будет разделять вас, как огненная стена. Есть карма, которая не горит…

— Вы говорите совсем как он.

— Кто?

— Да внутренний голос же, — я постучал когтистым пальцем по виску. — Тот тоже любил заливать про несгораемую карму и спасение в бегстве. Это не вы ли, случайно, были?

— Внутренний голос? — насторожился он, но тут же раздраженно махнул рукой: — А, так вы о Факельщике. Нет, это был не я. Вы знаете, что такое эгрегор?

— В общих чертах.

— Ну, если в общих чертах, то с ним вы и говорили. Это он вас направляет.

— Направлял. Теперь его нет.

— Вы и впрямь так думаете? — хмыкнул Лаплас. — А куда он денется, по вашему? Сейчас откроете глаза, потянетесь, да и…

— Старо, — прервал его я.

— Простите?

— Старо, уважаемый.

— У меня великолепный слух, юный сэр. Простите?

— У меня не хуже. А разжевать это все довольно просто. Вон у вас зубы какие, — без малейшего вызова я указал пальцем.

— И все же я не понимаю…

— Тут и понимать нечего. Сейчас вы начнете мне внушать, что все происходящее было во сне, коме или марихуановом трипе. Вы укажете мне на абсурдность и полную невероятность появления дневника Коракса в /rm/ Ычана. Вы проведете множество убедительных параллелей. Например, если вы — Белый Кролик, то Келли — Чеширский Кот. Или, скажем, ворон на моем кольце — просто напоминание о злейшем враге. Корвус Коракс, так ведь?

— Вы это сказали, не я…

— А возможно, — не дал договорить ему я, — вы тонко намекнете, что я и сам — персонаж чьего-то фанфика, которого по всем законам жанра в хвост и в гриву гонят через семь кругов и катарсис. От Калибана к Ариэлю, так сказать. Что ж, и такое может быть. Вот смотрите…

Отвернувшись от Лапласа, я поднял руку и постучал пальцем по пустоте. Пустота издала глуховатый звон, будто я стукнул по слегка вогнутому стеклу.

Суок тихонько охнула.

— Эй, парень, не дури, — строго сказал я в пустоту. — Я ведь тоже живой, знаешь ли. Мне-то каково, ты подумал?

— А я тут при чем? — насмешливо поинтересовалась пустота глуховатым прокуренным баском. — Я уже давно ничего не решаю. Сам виноват, за базаром надо следить.

— Заметано, шеф, — я вновь взглянул на Лапласа. — Что скажете?

— Что тут скажешь? — неожиданно он легонько хлопнул в ладоши несколько раз. — Как вы догадались… сэр?

— Элементарно. Вы просто не способны выдумать ничего нового. Все это время вы просто подсовывали мне мысли, которые я когда-то встречал. Или не встречал, но слышал о них, или не слышал, но мог себе вообразить. Таково уж ваше свойство, демон Лапласа. Мои соболезнования.

— Я не об этом. Как вы догадались, что…

— А я и не догадывался, — развел руками я. — Просто я тоже очень похоже устроен. Как и любой человек. Если я могу себе что-то вообразить, значит, это существует.

— Любой человек после проделанного вами впал бы в глубочайшую депрессию. Быть чьей-то пешкой…

— Тут тоже все очень просто. Я в это не верю.

— Как это? — он даже отшатнулся. — Но вы же сами только что…

— А мне пофиг, знаете ли, — устало пожал плечами я. — Я, как говорят в малобюджетных фильмах, за все это время кое-что понял. Мы живем в удивительном мире, Лаплас. Мы — пальцы Бога, которыми он ощущает этот мир, а ощутить он может все — ибо всемогущ. Но у нас ведь, как известно, и свобода воли имеется? Вот я ей и пользуюсь. Верую в то, что мне нравится. И оно появляется, знаете ли.

Несколько секунд мы молчали.

— «Кто подойдет к горе, имея веру с горчичное зерно…» — медленно процитировал он. И вдруг, еще раз хлопнув в ладоши, снял шляпу и слегка наклонил голову.

Я поклонился в ответ.

— Хорошей жизни вам, сэр, — надев цилиндр, он начал оборачиваться.

— Последний вопрос! — взмахом руки я удержал его. — Если у меня больше нет дерева, каким образом я еще есть?

— Невероятно. Вы совсем как эльфы из одного далекого Мира — то мудры, как даос, то глупее средневекового богослова. Дерева у вас нет, да. А душа — есть.

— Как это?!

— Именно так, сэр.

Его рука вдруг подбросила и вновь поймала шляпу.

— Я не буду рассказывать вам все досконально — вы мне больше не интересны. Когда-то это случилось не здесь и не с вами. Но две подсказки я вам все же дам. Первая: основное свойство Вселенной — близость. Вторая — пока она жива, живы и вы. A revoir!

И кролик исчез.

И я взглянул на Суок.

И она взглянула на меня.

И все было ясно без слов.

— Душа моя, — произнес я тихо.

— Сердце мое, — так же тихо ответила она.

И это было все, что мы сказали.

Коракс

На освободившемся пятачке стояла Канария. Стояла и смотрела на Розена, совсем не походя в этот момент ни на беспечного вундеркинда-недотепу, коим прикидывалась, ни на мудрого демона, маску которого явила нам с Соу. Широко расставив ноги, с гневно сведенными бровями, но жалко искривленным ртом, на того, кто когда-то был Махаралем, смотрело просто его дитя — смятенное, измученное и обиженное до глубины души.

— Мы пришли сюда, чтобы сказать… — голос ее дрожал.

— Не надо, дитя, — мягко прервал ее кукольник. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать. И ты права.

Он обвел взглядом всех семерых кукол — Барасуишио тоже подошла ближе к нему.

— Я виноват перед вами, дщери мои и ты, верное дитя моего Анжея. Недомыслием своим обрек я вас на века одиночества, бессмысленной и противоестественной войны. Порой мне казалось, что у меня нет сердца, ибо воистину чудовищем должен быть тот, кто видел это и не вмешивался, порой — в минуты слабости, — что лучше бы его и впрямь не было, ведь тогда бы не было и вашей боли, и ваших слез… и вас самих — тоже.

На меня и на Мегу он по-прежнему не обращал никакого внимания. Впрочем, уколов уязвленного самолюбия я не ощущал.

— В любви человек эгоистичен, особенно в любви навеки разделенной. Да, когда рана была еще свежа, каким прекрасным выходом это казалось: вдохнуть жизнь в навеки застывший лик, снова заставить ноги плясать, губы — смеяться, а голос — петь. И когда стало ясно, что получившееся было не слишком хорошо и не слишком плохо, но просто настолько НЕ ТО, что мне было нужно…

— Что?.. — хриплый вскрик Суигинто прервал его. Я не видел ее лица, но, судя по изменившемуся лицу мастера, оно было ужасно.

— Успокойся, дочь. Это давно прошло. Я люблю вас такими, какие вы есть.

— Но… я… — ее голос упал до шепота и задрожал.

— Не надо плакать, — он провел рукой по ее щеке. — Не ты была несовершенна, но я был глуп… и молод, непростительно молод, пусть даже мне уже перевалило за сто лет. Серьезное лицо — не признак ума, а борода — зрелости.

Мне показалось, что это была цитата, но откуда, я не вспомнил.

— Тогда я думал, что беды в этом нет: одной больше, одной меньше, какая разница? Всегда можно сделать новую, более совершенную — а те, что уже сотворены, должны быть благодарны уже за то, что им позволили жить. Очень трудно относиться к тому, чему сам придал облик заводной игрушки, как к живому существу. Возможно, именно поэтому меня постигла неудача с Големом. Лишь много лет спустя я понял, что вы действительно живые — и действительно мои дочери.

Он вздохнул.

— Откровение поразило меня, когда в России я в седьмой раз пытался сделать то, в чем ни разу не преуспел — до меня дошел слух, что в Лондоне видели троих эльфов, сражавшихся в небе над Биг-Беном. Сомневаться не приходилось — это были вы, пытавшиеся если и не доказать, что достойны, то хотя бы привлечь внимание забывшего о вас Отца… Рубин, Нефрит, Лазурь, я до сих пор благодарен вам, что вы открыли мне глаза. Но правда настолько потрясла меня, что я бежал без оглядки, бросив новое творение незаконченным, так что ей удалось выжить лишь благодаря помощи моего злого гения.

Еще один вздох.

— Как пророки Господа уходили от мира в пещеры и пустыни, так сюда, в это место, известное лишь мне, удалился я, полагая, что уж тут-то меня никто не потревожит. Мне нужно было подумать. Мысль моя текла медленно — пусть и светлый, но закостенелый ум с трудом боролся с вековой спесью теурга, — но неудержимо. И теперь, здесь, на этом месте, я готов сказать: мне не нужна Алиса. Мне нужны вы, такие, как вы есть.

Прикрыв глаза, он погрузился в молчание. Куклы тоже молчали. Я сжимал руку Соу, почему-то вовсе не удивляясь такому простому и человеческому объяснению того, над чем я ломал голову. Даже великим свойственно совершать ошибки — ничего странного. Наконец история завершалась, прямо на моих глазах. Должно быть, следовало радоваться.

Но вместо радости глубоко внутри то острое и холодное, что давно сидело там, распускалось бритвенными стальными лепестками.

— Отец, позволь спросить… — подала голос Шинку. Она стояла, положив руки на плечи Хине и Канарии, как будто не могла держаться на ногах, но я почему-то понимал, что дело было как раз в обратном. — Кем была Алиса?

— Алиса? — будто пробудившись, моргнул Розен. — Что толку в ней тебе, дитя? Ни к чему тревожить этот давно ушедший морок. Она-настоящая, та, которую я любил, много лет назад вознеслась туда, куда однажды уйдут все — и, думаю, вполне там счастлива.

— Я хочу знать, — сказала Шинку твердо, но без нажима или угрозы. Просто сказала. — Мы все хотим.

И вновь морщины на лице кукольника раздвинула легкая улыбка.

— Как пожелаешь. Но ведь это просто — достаточно заглянуть в книгу по истории, в некоторых из которых я с удивлением по прошествии стольких лет обнаружил себя. Кое-где упоминается и она — Элиза Лёвен бен-Махараль, моя дочь от Августы, племянницы императора Рудольфа.

Мастер вдруг издал легкий смешок.

— Кощунственно, но все же забавно, что за всю свою жизнь я ни разу не пытался воскресить жену. Мой брак с ней был навязан императором, желавшим, помимо щедрых дарений, еще крепче привязать меня к себе и выведать мои секреты; невозможно даже упомнить, сколько челобитных и звонких гульденов он послал в Рим, добиваясь у папы разрешения на брак христианки с евреем. Конечно, политика не оставила в этом союзе места для любви. Довольно ограниченная, не очень красивая, да еще и не иудейка, Августа почти не коснулась моей жизни, оставив в ней только один след, в который я и вложил свою любовь. Впрочем, через много лет я начал понимать, что и сам не был парой для нее — болезненной шестнадцатилетней девочки со слабым зрением, по воле всемогущего дяди вышедшей замуж за старика-иноверца, вечно скрывающегося у себя в башне, и погибшей, когда из этой башни вылетела глиняная смерть. Мне жаль ее, но того, что я сотворил, ради нее не случилось бы. Никогда.

Его взгляд вновь медленно двинулся по кругу.

— Элиза была ее дочерью. По мере того, как она росла, я все больше убеждался, что дочь пошла ни в меня, ни в мать, но, должно быть, в нашу прародительницу Еву, самую прекрасную из женщин. Она одна не боялась бывать в моей лаборатории, где ее невероятные, меняющие цвет, широко распахнутые глаза жадно следили за пламенем в тигле и начертанием знаков на лбу у Голема. Ты, Суигинто, взяла себе ее отвагу и храбрость. Острый ум Элизы достался тебе, Канария. Вы, мои близнецы, воплотили в себе ее ответственность и доброту, пусть и каждая на свой лад. Шинку, ты — сама утонченность и отзывчивость, какой была и она. И наконец, беззаботную ее веселость и жизнерадостность получила ты, Хинаичиго.

— А Киракишо? — вдруг требовательно спросила Хина.

— Киракишо… — уголки рта Розена опустились. — Киракишо была моей ошибкой… хотя точнее будет сказать, что ее ошибкой был я, став для нее куда худшим отцом, чем для всех вас. Она должна была стать олицетворением сразу двух качеств, последнее из которых пришло мне в голову только на ней. Первым была чистота Элизы, ее целомудрие и незапятнанность. Второе… его проще всего назвать неповторимостью. Уникальностью. Как неповторима была Элиза, так и ваша младшая сестра должна была стать неповторимой — я искренне думал, что это поможет. Но, увы, я прервал свою работу в самом начале, а дальше ей занимался мой дьявол, который превратил ее в то, что, не будь она моей дочерью и не виновата в этом, я бы никогда не стал упоминать иначе как с ужасом и отвращением. И, похоже, это чувство взаимно… Надеюсь, она сумеет найти свое счастье.

— Прошу прощения, — я не сразу узнал этот сиплый, глухой голос. Только через мгновение до меня дошло, что он — мой собственный. — Дьяволом вы называете демона Лапласа?

И Розен наконец посмотрел прямо на меня. Я отстраненно удивился глубине его взгляда и теплому пламени в этой глубине.

— Ты умен не по годам, храброе сердце, — неожиданно он слегка склонил голову. Сообразив, что мне поклонились, я повторил его движение. — Прости, я забыл поблагодарить тебя за все, что ты сделал для них и для меня. Сейчас ты похож на моего Анжея в юности, но когда-нибудь его превзойдешь. Я вижу это… Да, я говорю об этом проходимце в черном. О моей самой большой ошибке. Вы встречались?

— Да, и не раз. Собственно, меня удивляет то, что его до сих пор нет. Кажется, ему эта встреча зачем-то была очень нужна, и мне это не нравится…

В глазах Розена на миг проступило выражение такого глубокого лукавства, что я осекся.

— Он не появится, — произнес он спокойно. — Пока я не прикажу. Теперь.

— Э-э… в смысле? — слегка растерялся я.

Улыбка мастера вдруг сменилась брюзгливой гримасой.

— Не "в смысле", а "что вы имеете в виду", — поправил он сердито. — Ох, молодежь! Никогда не понимал вашей склонности все укорачивать, превращать язык в какое-то кошмарное арго… Стыдно, юноша! Я считал тебя воспитаннее.

Рука Соусейсеки вздрогнула. Или это была моя?

— Приношу извинения, — затевать перепалку на пустом месте именно сейчас в мои планы совершенно не входило. — Просто, по правде говоря, я представлял это себе несколько иначе. Ваш ученик говорил, что…

— Можешь не продолжать, — лицо кукольника снова прояснилось. — Я догадываюсь, что именно тебе наговорил Анжей. Думаю, не стоит судить его строго — он рассказал тебе то, что знал и во что искренне верил. Тем более что этот монстр успел вмешаться и в его жизнь…

— Монстр? — дернулась Суисейсеки. — Какой монстр, Отец?

— Ты опять не слушала, дитя, — с чела мастера окончательно исчезла тень. — Узнаю свою третью дочь… Да, тот, кого вы знаете как демона Лапласа, когда-то заключил сделку со мной, а после и с Анжеем. Поэтому у моего ученика есть все основания подозревать в нем выходца из бездны.

— А это, значит, не так? — ляпнул я, поняв, что окончательно перестал что-либо понимать.

— А это, значит, не так, — не без яда ответил мастер; видимо, моя речь снова оказалась недостаточно классической. Правда, в этот раз обошлось без нотаций. — Хотя и мне самому очень долго не было ясно, с кем же я имею дело, сперва я вообще принял его за демона Эбонора. Да, он мастер обманывать, переплетать правду с ложью, в нем нет ничего определенного. Даже избранное им имя происходит не от фамилии Пьера-Симона Лапласа, а от французского "lapin". Что означает…

— Кролик, — донесся справа голосок Хины.

— Кролик, — кивнул Розен. — Наверно, мне никогда не понять склонность этого существа к всевозможным шарадам, хитросплетениям и комбинациям. Так или иначе, к настоящему демону Лапласа, если тот существует, он не имеет никакого отношения.

— Но кто же он тогда?

Розен немного помедлил с ответом, и я снова почувствовал дрожь ладони Соу. Но у меня не хватило духу взглянуть на нее.

— Он — это я, — наконец произнес мастер. — Но я — не он.

"Я — та, что совратила камень и звезду…" — вдруг всколыхнулась память.

— Тень, — произнес я медленно. Разум отказывался в это верить, но шестое чувство подталкивало меня. — Демон Лапласа — ваша Тень, верно?

Старый чародей вздохнул и медленно кивнул головой.

— Отец, о чем ты? — Суигинто снова подняла на него глаза. — Как такое может быть? Этот грязный…

— Не ругайся, дочь, — мастер чуть взъерошил ей волосы. — Хотя ты подобрала довольно верное слово. Да, в наши дни то, чем он является, называют Тенью, хотя я предпочитаю иное название. В том вероучении, что я исповедовал когда-то, существует понятие "эйцехоре" — "семя зла". Это низшая душа человека, все те низменные части сущности, коих ему следует бежать… впрочем, стоит ли говорить об этом? Наш юный друг явно понимает, что я имею в виду.

— Вполне, — меня едва не замутило при воспоминании об уродливой старухе, которой когда-то была Безымянная. — Но как могло случиться, что ваше эйцехоре нашло дорогу вовне?

— Лучше не спрашивай, — покачал головой Розен. — Я не слишком хорошо помню, что со мной было в первые дни после трагедии с Големом: тот страшный душевный раздрай моя память милосердно не сохранила, но, видимо, именно тогда он впервые сумел выбраться наружу… Потом мы встретились в Н-поле, где он прикинулся духом зла и предложил раскрыть секрет оживления в обмен на мою душу… Нет, не могу припомнить точно. Кроме того, это было очень давно.

— Но КАК? — я постарался, чтобы это звучало выразительно.

— Не знаю, — старик пожал плечами. — Могу лишь предположить, что ему помогло мое собственное безумие. Так или иначе, но моя вера в его мощь придала ему достаточно сил, чтобы свободно перемещаться по Н-полю и контактировать с другими людьми. Разумеется, он сразу нацелился на их души. Ты ведь тоже повстречался с ним именно из-за этого, так?

— Верно. А много ли их было всего? Я имею в виду… ну, согласившихся.

— Нет, насколько мне известно, всего двое. Первым был Анжей. Вторая же сделка произошла совсем недавно — ты, возможно, удивишься, но к тебе она имеет прямое отношение. Некий юноша, узнав о задуманном тобой, возжелал вернуть Игру Алисы обратно на ее отвратительный путь…

— Как это? Кто… — я осекся. В памяти всплыла странная кукла, что сбежала от нас в Н-поле Анжея. Я напряг память, пытаясь вспомнить странное имя, что она назвала.

— Тот безумец в зеленом… — будто прочитав мои мысли, содрогнулась Суигинто. — Это был он, верно? Но как он узнал о нас, Отец?

— Сие непонятно даже мне. Странным образом сплелись события… Но вам нечего бояться. Его контракт с Лапласом разорван, и больше он вам не помешает. Кроме того, — Розен взглянул ей в глаза, — хотя этот несчастный глупец успел натворить немало лихих дел, им двигала лишь любовь к тебе. Странная, искореженная, но все же любовь… Не держи на него зла. Он еще молод. И… вряд ли вы когда-нибудь встретитесь вновь.

Суигинто упрямо потупилась, закусив губу. Я собирался с мыслями, пытаясь вспомнить следующий вопрос, но на ум упорно лез вновь явившийся из небытия чужак. Откуда он взялся? Что я ему сделал? Судя по тому, что мне открылось за это время, мне повезло, что наши пути так и не пересеклись.

— Хм… да! — наконец мне удалось разогнать лишние мысли. — Скажите, те контракты, что Лаплас заключил с ними — они и впрямь имеют силу? Он действительно стал хозяином душ Анжея и этого, как его…

Вопрос не был праздным: несмотря на его апломб, высокомерие и наглость, несмотря на всех кошек, что ухитрились между нами пробежать за эти месяцы, я начал менять свое отношение к Анжею. Я видел его совсем не таким, каким он изобразил себя ради своей дочери, Розен произносил его имя, как произносят имя сына, и теперь я понял, что больше не испытываю к нему неприязни. Мало того, я даже начал о нем беспокоиться.

К моему искреннему облегчению, кукольник снова качнул головой:

— Насколько я теперь разбираюсь в ситуации — нет. В сущности, душу вообще нельзя кому-то продать — она не товар и не принадлежит человеку, дело скорее обстоит наоборот. Вся эта игра со сделками и покупкой душ нужна была ему лишь ради людской веры: не сомневаясь в его мощи и помощи, люди и в самом деле начинали творить чудеса, а сам он, в свою очередь, становился сильнее, питаясь их верой. Возможно, для настоящего демона троих человек и было бы маловато, но для взбунтовавшегося эйцехоре — вполне достаточно.

— Вот даже как?

— Именно. Представь себе, даже картины посмертия он явил нам различные: мне была представлена вечность некоего созидательного труда на службе у духов зла, Анжею — муки ада, а этому юнцу, третьему из нас — и вовсе что-то грандиозное и туманное, с множеством многозначительных умолчаний, на которые так падка молодежь. А что он предлагал тебе? Интересно послушать.

— Ну, до таких перспектив наше с ним общение дойти не успело. Но чего же он тогда добивался на самом деле?

— Моей смерти.

Соу тихонько ахнула. Шинку невольно отступила. Хина прижала руки к груди.

— Да, — вполголоса, будто сам себе, продолжал мастер, — теперь мне стало понятно, что он добивался именно этого. Не знаю, зачем это было нужно столь хитрому и изворотливому, но совершенно безумному созданию — могу лишь предполагать, что наша связь за столько лет все же не прервалась. Я был для него якорем, тяжелым грузом, мешающим обрести настоящую свободу. Должно быть, весь наш первоначальный план был инспирирован им…

— Какой план, Отец? — сдавленно пробормотала Канария. Совсем как Соу — в мою, она вдруг вцепилась в руку Хинаичиго: если бы Вторая была человеком, я бы подумал, что кукла находится на грани обморока.

— Видишь ли, дочь, — Розен вдруг с тревогой вгляделся в ее лицо. — Что с тобой? Тебе плохо?

— Н-нет, — Канария, собравшись с силами, вдруг твердо посмотрела ему в глаза. — Какой план, Отец? Значит, все это было частью плана? Значит, ты действительно использовал на…

— Замолчи! — раздался чей-то сдавленный крик. С горящими, как уголья глазами Суигинто взмахнула клинком. — Мэй-Мэй!

— Использовал! Использовал! — по щекам Канарии бежали злые слезы. Стиснув кулаки, она выкрикивала это Розену в лицо снова и снова.

И все, случившееся следом, произошло так быстро, что ни я, ни Соу, ни Мегу ничего не успели сделать.

Издав яростный рык, Первая бросилась на сестру. Шинку, попытавшаяся удержать ее за рукав, охнула от боли и отлетела в сторону, от пинка в живот. Блеснул стальной луч… Пронзительно вскрикнула Хина…

— Стойте!

Розен снова поразил меня: сколько бы лет ему ни было, двигаться старик, оказывается, мог едва ли не вдвое быстрее своих дочерей. Согнувшись, он стоял между ними, держа перед Канарией руку, словно собираясь остановить сталь ею. Первая ошеломленно подняла на него глаза, затем перевела взгляд на сталь в своих руках и вдруг поспешно выпустила рукоять, словно та обожгла ей руки.

Меч звякнул об пол.

— Вот так, — тяжело дыша, сказал кукольник, выпрямляясь. Сунув меч под мышку, словно трость, он строго посмотрел на поникшую Первую: — Не нужно больше сражаться, дщерь. Если хочешь кого-то наказать, бей меня.

Он повернулся к Канарии и встал перед ней на колено. Его рука коснулась щеки куклы. По ее телу прошла дрожь, и на какой-то момент мне показалось, что Вторая сейчас отстранится или ударит своего отца.

— Я вновь прошу у тебя прощения, Kanarienvogel, — прошептал он. — Ты права — но так было когда-то. Того, кто хотел купить свободу ценой ваших жизней, давно уже нет. Но все же… прости его. Пожалуйста.

В зале повисла тишина. Серые звезды на лице Канарии ярко горели, полнясь яростной влагой. Но вот эта влага потемнела, пошла волнами, странный звук вырвался из ее горла, — то ли вздох, то ли всхлип, — и, совсем как Суигинто, Вторая Кукла рванулась вперед и, повиснув на шее у отца, залилась слезами. Поднявшись на ноги, Шинку осторожно прикоснулась к ее плечу, на другое положила руку Шестая. Опустив руки, Суигинто хмуро, но не зло смотрела на них. Мегу, словно очнувшись, вдруг быстро подошла к ней и присела на корточки, что-то негромко ей шепча.

А я? Я запоздало заслонял собой близняшек. В который раз выяснилось, что боевого мастерства мне еще не хватает.

Но вот последнее рыдание сотрясло плечи Канарии, и, глубоко вздохнув, она легонько отстранилась. Боль еще не совсем покинула ее взгляд, но уже уходила.

— Скажи, Отец, что это был за план? — севшим голосом пробормотала она.

Удовлетворенно выдохнув, Розен снова встал.

— Я не хотел служить Лапласу ни до, ни после смерти. Однако это казалось неминуемым — как только Алиса закончила бы свое воплощение, моя душа становилась его собственностью, а ко мне возвращалось неотвратимое старение. Не правда ли, не самая выгодная сделка — вечное рабство в обмен на несколько лет странной любви совершенной девы и гниющего заживо старика? Поэтому мы с Анжеем, который к тому моменту тоже уже подпал под власть этого дьявола, составили хитроумный план… который, похоже, родился с легкой руки того, против кого был направлен.

Внезапно он перевел взгляд на ту, что с самого начала разговора не издала ни звука.

— Rozenkristall, — негромко позвал он.

Кукла в сиреневом сделала шаг вперед.

— Да, мастер моего Отца? — второй раз в жизни я услышал ее голос.

— Скажи, что ты должна была сделать?

— Я должна была собрать шесть созданных вами Мистических Роз и выиграть Игру Алисы.

— А потом? — спокойно продолжал мастер.

— Я должна была вас убить.

— Именно, — резюмировал кукольник с легкой улыбкой. — Дочь моего ученика, не собрав всех Мистических Роз, ты бы не стала Алисой, но смогла бы меня найти. Наш договор с демоном воспрещал мне кончать жизнь самоубийством, но не учитывал моей гибели от рук венца творения. Тогда это казалось удобной лазейкой: натянуть нос духу зла, уйти с самой финишной прямой, но уйти красиво… Да уж, немало глупостей в жизни я совершил.

— Стоп-стоп-стоп, — влез я. Наконец-то мне, кажется, стало хоть что-то понятно. — Вы хотите сказать, что все это время Анжей действовал по вашей указке?

— Да, — серьезно кивнул мастер. — И я навеки благодарен ему за ту сыновнюю самоотверженность, что он проявил — ведь он знал, что разъяренный неудачей дьявол сполна отыграется на нем, по-прежнему связанном сделкой. Много лет он играл свою роль перед кроликом, перед всем миром, стремясь освободить меня. Я горд за Анжея… и мне невыносимо стыдно перед ним и перед вами за того эгоистичного гордеца, которым я был когда-то. Трусливо сбежать, спасать свою душу ценой шести погибших жизней… — его голос вдруг сорвался.

— Отец, не волнуйся, — мягко сказала Шинку. — Все это уже в прошлом.

— Да, — тихо повторил за ней я. — Все уже в прошлом…

И успел заметить удивленный взгляд Соу, когда я резко выпустил ее руку и шагнул в темноту.

— Мастер?

Я не ответил, продолжая удаляться.

— Мастер, куда ты?!

Каждый шаг отдавался в моем сердце пронзительной болью.

За спиной шелестнул воздух, я ощутил рывок за штанину. Крепко схватившись за ткань, она смотрела на меня с недоумением и страхом.

— Куда ты? — требовательно спросила она.

— Соу… — слова выходили с трудом. — Все закончилось. Забудь про меня и будь счастлива.

— О чем ты?

— Взгляни на нее.

Суисейсеки стояла с опущенными руками, растерянно глядя на нас.

— Она — твоя сестра, — мое горло сжал спазм. — Вы были вместе с самого рождения и до… смерти. И я не могу, не смею вас разлучить, потому что мой путь лежит очень, очень далеко отсюда, и я не думаю, что когда-нибудь вернусь.

— Но ты… а я…

— Ты забудешь меня, — я изо всех сил старался сдержать жжение в глазах. Остальные молча смотрели на меня, неподвижно стоя. — Я выполнил свою роль и ухожу со сцены. У тебя будет новый мастер и новое счастье. Прощай.

И вот тут-то я опять познал силу кукол.

Резкий рывок вниз бросил меня на колени, больно двинув полом в них. Чуть раскрыв рот и тяжело дыша, Соу смотрела на меня с гневом в глазах… но почему они так блестят?

— Какой же ты у меня все-таки глупый, — прошептала она, обливая мое лицо влажным светом.

А потом поцеловала меня.

История, рассказанная одним старым алхимиком

"Время — одно из основных свойств Вселенной, субъективно воспринимаемое человеком как процесс". Так говорил один из tzadikkim, Тридцати Шести Праведников, которого мне случилось знать в молодости. Человек, измеряющий время, продолжал этот tzadik, склонный вообще к цветистым метафорам, подобен слепцу, измеряющему хвост алого слона. Теперь я понимаю, что он имел в виду — в отличие от Анжея, который, кажется, так и не перестал придавать значение количеству закончившихся циклов, придуманных сторонними людьми.

Tzadik, как и положено одному из Тридцати Шести, не осознавал, что он tzadik — в отличие от окружавших его людей, в числе которых был и я. Знание своей праведности ослабляет ее, как гласит Талмуд. С тех пор сменилось множество лун, кости мудреца давно стали пылью, и теперь под небесами моего мира ходят иные Тридцать Шесть, говорят иные слова и вершат иные деяния. Возможно, одним из них сейчас являюсь я. Возможно, нет — меня это не заботит.

Но все же я мог бы теперь дополнить моего старого друга — ни время, ни природа, ни любая другая из безликих мировых сил не обладает способностью лечить.

И этому юному обормоту, бесстрашному герою, моему вечному должнику и кредитору, сия трехгрошовая истина была, как выяснилось, совершенно неведома…

Лазурь стояла к нам спиной на цыпочках, обхватив его руками за шею — не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, насколько ей — да и ему — сейчас не до нас. Нефрит, широко открыв рот, смотрела на них, медленно заливаясь краской то ли смущения, то ли гнева: в любом случае, взрыва опасаться следовало.

Mercury Lampe, Reiner Rubin, Kleine Berre, Kanarienvogel — все мои дочери тоже стояли и молча смотрели на них. Старшая из моих детей мрачно косилась исподлобья, прижимаясь плечом к колену девочки-медиума той, что с самого начала была столь немногословна. Чистый Рубин смотрела не очень одобрительно, но без особого интереса — кажется, ее мысли витали где-то далеко и явно в схожем русле.

Хинаичиго же — как странно и красиво они себя сейчас называют, — стояла рядом с Канарией, тоже глубоко о чем-то задумавшейся. В глазах ее одной светилась улыбка и мягкое понимание. Она повзрослела, моя шестая дочь, приключившееся с ней очень сильно ее изменило, и сейчас она казалась старше их всех.

Ох, дети, дети.

Наконец руки Лазури разомкнулись, и ее медиум с колен плавно повалился назад, разумеется, ягодицами на пол. Выражение лица у него было самое ошеломленное. Она же, повернувшись к сестре, потупила взгляд — смущенно, но не виновато.

— Вот так, — негромко произнесла она.

— Ы… ыыыы! — Нефрит обрела дар речи, но, видимо, не полностью.

Губы Лазури на миг искривились.

— Вот так, Отец, — перевела она взгляд на меня, потом на Шинку. — Сестры…

Я улыбнулся ей глазами. Рубин со вздохом покачала головой.

— Я правильно поступаю, — скорее утвердительно, чем вопросительно прошептала Четвертая Звезда.

— Я горжусь тобой, — ответил я ей в тон. — И всегда гордился.

— H-halt! Stoi! — замахала руками Нефрит. Кажется, у нее вдруг возникли проблемы с языком. — Shto… что ты делаешь, Соусейсеки?!

— Суисейсеки… — мягко соскользнула шляпа с коротких каштановых волос — эха далекого воспоминания о той неделе, когда Элиза повстречала на пражской улице Аарона и Густава, соседских мальчишек, после чего кухонным ножом обрезала свои кудри, натянула какие-то лохмотья и носилась с новыми друзьями по всему гетто, оглашая почтенные улицы воинственными кличами африканских корсаров и заставляя меня отпаивать Августу флаконами Tinctura Valeriana.

Лазурь колебалась, пальцы мяли тулью. Я терпеливо ждал ее следующих слов, зная, какую боль они принесут всем нам.

Но они так и не прозвучали. Нефрит сама все поняла.

— Ты… — ее голос был едва слышен. — Ты…

Четвертая Звезда медленно и беззвучно кивнула.

— Но как же… — глаза Суисейсеки открывались все шире. Тонкие пальцы крепко уткнулись в грудь. — Соусейсеки… как же Суисейсеки?..

— Прости меня, — с трудом выдавила Лазурь. — Но я должна.

— Не понимаю же… — Jade Stern слегка пошатывалась, растерянно глядя на нее. — Как же я? Как же мы… После всего… Соусейсеки…

— Прости… но я уже не просто Соусейсеки.

Сделав два быстрых шага, она положила сестре руки на плечи.

— Я — Соу, — тихо, но уверенно произнесла она. — Уже давно. И, кажется, навсегда.

Ее рука легла на лоб Суисейсеки. В глазах той плескались непонимание и боль.

— Суисейсеки… Jade Stern, — неожиданно мягко произнесла она на родном языке. — Мы были вместе всю нашу жизнь. Едины от рождения и до смерти…

— Да! — голос Третьей Звезды вдруг взмыл до крещендо. — Едины всю жизнь, и ничто не разлучит нас же! И я не хочу разлучаться с Соусейсеки, не хочу, не хочу!!!

— Наши сердца — одно целое, — пальцы Четвертой легко прошлись по щекам сестры, стирая капли. — Но теперь мое сердце расщеплено. Одна часть по-прежнему наша, но вторая уже не принадлежит мне.

— Это из-за него, да? Из-за глупого, мерзкого, уродливого человека…

— Не говори так.

Губы Соусейсеки коснулись лба сестры.

— Суисейсеки, послушай. Ты ведь всегда была сильнее меня. Пусть порой даже мне казалось, что все наоборот — когда беда и горе подступали к нам, именно ты отводила их. Ты — старшая из Близнецов-Садовников.

Она с трудом вздохнула, будто отгоняя какую-то мысль.

— Когда-то это ранило меня. Всего лишь часть целого. Младшая сестра, то ли хозяйка, то ли служанка волшебных ножниц… Странные мысли, словно и не мои, приходили откуда-то издалека… может, из какой-то другой жизни, которой у меня, конечно, не было. Мне казалось, что я ненавижу тебя, что ты меня подавляешь. Не будь тебя — и я могла бы наконец стать самой собой…

— О чем ты?! — вскинулась потрясенная Нефрит. — Суисейсеки подавляет Соусейсеки? Соусейсеки… ненавидит Суисейсеки?!..

— Не плачь, — по-прежнему мягко сказала Лазурь. — Это было давно… и не с нами.

— Река Несбывшегося, — неожиданно для самого себя изрек я. Все с удивлением на меня посмотрели, но я молчал. Ни к чему им это.

— Это было глупо, — помедлив, продолжило мое четвертое дитя. — Возможно, это глупо и сейчас… но теперь я наконец-то ощущаю себя собой. Не одной из нас, понимаешь, Суисейсеки? Ты ведь уже была одна. Ты знаешь, о чем я.

Она помолчала.

— Это очень странное чувство, — чуть погодя произнесла она как бы про себя. — И я пока еще не решила, нравится оно мне или нет. Но это куда лучше той мрачной мути, что окутывала меня в худшие времена. Быть не… быть просто Соу. Сама по себе, и в то же время не одна. Это очень ново. Скажи, ты ведь знаешь это, верно?

— Но почему же? — жалобно спросила Суисейсеки. — Почему ты уходишь? Неужели я так мало для тебя теперь значу?

— Нет, — покачала головой Четвертая Звезда. — Не говори этого, ты сама знаешь, что неправа. Я по-прежнему люблю тебя, ты ведь моя самая близкая сестра. Но мы уже не можем быть неразлучны… нет, не так. Мы больше не можем ничего не значить друг без друга. По крайней мере, я.

Ее взгляд и впрямь напоминал восторженный взгляд новорожденного, когда она обвела им зал, меня, прочих сестер и своего медиума, что так и сидел на полу с видом библиотекаря, на которого обрушился стелаж с газетами.

— Я — Соу, — голос Лазури креп. — Я — это я. Это я, Суисейсеки, понимаешь, я!

Радостные бесенята плясали в ее глазах. Рассмеявшись, моя дочь на миг прижала сестру к груди — та не сопротивлялась. Затем ее руки разжались.

— И я хочу следовать за ним, — сказала она просто и без позы. — За человеком, которого люблю.

Коракс (любит же молодежь цветастые имена!) при этих словах затряс головой, как только что проснувшийся человек. Затем провел рукой по лицу и с изумлением уставился на нее. Речь к нему явно вернется не скоро, решил я, вновь переведя взгляд на дочерей.

— Соусейсеки… — Нефрит подняла голову. — Я хочу услышать правду. Соусейсеки счастлива?

Самая отважная из моих дочерей только кивнула, лучась виноватой радостью из глаз. Третья Звезда еще раз шмыгнула носом и выпрямилась.

— Суисейсеки будет очень больно, — ее охрипший от слез голос стал чуть тверже. — Я так долго ждала, так хотела, чтобы мы снова были вместе, без бед и горя же. Но еще больше Суисейсеки хочет… чтобы ее младшая сестра… чтобы Соусейсеки была счастлива же.

Нагнувшись, она подобрала шляпу, что уронила Лазурь.

— Мне больно. Но это пройдет же, — то ли себе, то ли сестре сказала она.

— Это пройдет, — вновь погладила ее по щеке Соусейсеки… или уже Соу? — Не плачь. Боль уйдет, а любая тоска рано или поздно сменится ожиданием. И это хорошо.

— Ты еще вернешься? — голос Третьей Звезды опять дрогнул.

— Эта шляпа совсем испачкалась, — улыбка Четвертой вновь напомнила мне Элизу. — Почисть ее. Когда-нибудь я ее заберу.

Суисейсеки несколько секунд глядела на шляпу в своих руках, а потом изо всех сил прижала ее к груди и зажмурилась.

— Мы уходим, Отец, — обратилась ко мне Лазурь. — Человек, которого я люблю, устал, он уже давно не спал и ничего не ел. Ты позволишь задать тебе последний вопрос?

— Конечно, дочь, — я поклонился ей. Кажется, она смутилась, но не отступила.

— Когда ты понял, что демон Лапласа — твоя Тень?

Я улыбнулся. Лукавое дитя. Наверняка ее уже давно снедал этот вопрос.

— Совсем недавно. Когда наблюдал за твоим медиумом. А подчинил его себе и вовсе какие-то полчаса назад.

Уже открыв рот, она закрыла его, удивленно покачав головой. Все-таки я неплохо знаю своих детей.

— Не такая уж я старая развалина, — подмигнул я ей. — Иди. И да хранит вас обоих Бог.

И они ушли — вместе, держась за руки.

А уж что произошло дальше между мной и остальными моими дочерями, то и касается только нас с ними.

Уж вы простите.

And you’ll always be the one

Keeping me forever young –

And the best is yet to come. ©