Книга несчастной любви

алехандра

Меня нисколько не смущало быть брюнетом, когда в моде были блондины, не смущало быть коротышкой, когда высокие давали им десять очков вперед, не смущало быть плюгавым уродом, когда даже низкорослые красавцы брюнеты не упускали свой шанс. Нисколько. Но вот что меня размазало, причем в буквальном смысле, по асфальту, – так это любить, не умея кататься на роликах.

Честно говоря, если ты способен ловко и изящно выполнить любое изощренное условие, предлагаемое капризным ритуалом ухаживания, то не надо быть высоким и неотразимым блондином, чтобы добиться любви высокой и неотразимой блондинки. Помню, я оставил без внимания моду на мотокроссы, потому что страдал от головокружения, притворился, будто мне дела нет до гавайской доски, потому что панически боялся моря, и закосил под Дурачка, когда все вокруг повально стали кидаться очертя голову в воду с высоченных трамплинов. Пробегали дни, девчонки заигрывали с поклонниками, те бросались ради них с высот с каждым разом все более чудовищных, и подобное питающее юношеские надежды кокетство было боевой наградой любителям нырять «солдатиком». «И ты бы бросился вниз из-за какой-нибудь шлюшки?» – поинтересовалась как-то у меня моя задушевная подружка, не зная, что, поставь меня на трамплин, – я ни на кого и никуда не буду способен броситься.

Однако в 1980 году до Лимы дошел один из тех музыкальных дискофильмов, который осчастливил многие парочки и обогатил бессчетное количество травматологов: «Роллер-буги» [110]. Траволта [111] и «Би-Джиз» приказали долго жить, и полчища салисиообразных девчонок и неморосоподобных парней [112] рассекали на роликах под звуки песен «Супер-тремпа». А так как сценарий подобной истории был обычным, то и последствия оказались самыми что ни на есть заурядными: роликовая лихорадка перетекла в лихорадку субботнего вечера [113]. И кто был не на роликах, тот был не на коне.

На самом деле я никогда не думал, что что-то заставит меня проехаться на колесах, но рано или поздно я надеялся сделать пару шагов на роликах с минимально достойным изяществом, впрочем достаточным, чтобы вписать благопристойную страницу в мой любовный ridiculumvitae [114]. Я уже пару месяцев ни в кого не влюблялся, и мне нужно было быть настороже, как боксеру, предпочитающему терять очки, чтобы избежать нокаута.

Итак, вдруг ни с того ни с сего вся Лима наполнилась роллерами, которые усердно тренировались в коллежах, университетах, на площадях и набережных с единственной целью – пофлиртовать на выходных в парке Барранко и возле эстрады-ракушки в Мирафлорес – красивой сцены, выстроенной над сонливыми карнизами скалистых берегов. Там можно было повстречаться с самыми красивыми и очаровательными девушками, которые, несомненно, родились с роликами на ногах. Волнительно было видеть, как они, такие быстрые, сияющие и стремительные, носились на роликовых коньках. Всякий раз, когда я видел их, вспыхивающих словно падающие звезды, я загадывал желание, которое никогда не исполнялось. Девчонки могли быть разными, но желание у меня было всегда одно.

В одну из таких суббот в парке Барранко Данте, Палома и Моника представили меня Алехандре, девчонке, желавшей поступить в университет Лимы и потому зачислившейся на курсы в «Трену». Данте был заместителем директора академии, Палома – его женой. Моника была сестрой Паломы, а Алехандра – ее лучшей подругой. И так как влюбиться мне раз плюнуть, я тут же и влюбился в Алехандру, мою восхитительную Дульсинею. И тогда-то, глядя, как она закладывает вираж среди бурлящей толпы, я понял, что кроме церковных приходов мне придется также освоить еще и ролики.

В детстве у меня была одна штуковина на колесиках, которой я владел далеко не в совершенстве, но с годами роликовые коньки стали куда более сложными и аэродинамическими. Строго говоря, они уже никак не походили на «пластину, которая пристраивается к подошве обуви и имеет лезвие или две пары колес», как то настойчиво утверждает «Академический словарь». Ролики в 1980 году были протезами на двух парах колес, снабженными тормозами, светящимися нашлепками и прочими финтифлюшками, которых я в детстве и представить себе не мог. Впрочем, падал ты на них ничуть не реже, чем и на допотопных, но чувства приобщенности к современности было не отнять.

Каждая эпоха богата на свои романтические подвиги и на своих неистовых и патетических героев, меня же угораздило родиться в век спорта, где, кроме соревнований, неудачники проигрывали любовь, достоинство и некоторое количество денег. Эти чертовы ролики дорого мне стали, потому что мне пришлось заказывать их в Майами, и пока они шли, шли и не приходили, каждый час проката был эквивалентен пластинке «Битлз» или паре книг карманного формата моего любимого издательства. Например, только за первую неделю тренировок я потратил столько денег, что мог бы спокойно купить семь томов «В поисках утраченного времени», – название, показавшееся мне пророческим, если учесть мои синяки, ссадины и разные ушибы.

В какой-то из выходных я вернулся в парк Барранко, лелея надежду на нечаянную встречу; я взял напрокат пару роликов с уверенностью, что все дело кончится мордой об асфальт. На терраццо [115] нашего гаража мне удалось устоять на ногах почти десять минут и продвинуться вперед на несколько метров, держа вертикаль, словно пьяный эквилибрист, но в Барранко совсем другое дело, сотни стремительных роллеров там будут носиться мимо меня, не понимая, какой опасности они себя подвергают. Зашнуровывая эти сапоги-скороходы, я вспомнил детскую сказку про красные тапочки, не переставшие танцевать даже тогда, когда лесоруб отрубил обе ноги непослушному герою. И, страшась встречи с Алехандрой, я вышел ее искать, чтобы от нее спрятаться.

Творения Гомера и средневековые саги всплывали в моей памяти, оживляя отважных паладинов, овеянных даже в поражении благородством и печалью, поскольку прекрасные ахейки и милые девственницы вознаграждали заботой и нежностью несчастья и страдания своих влюбленных жертв. Но если бы я в моей весьма грустной реальности споткнулся и упал по вине разъезжающихся ног, это вызвало бы смех, презрение и даже враждебность. Потому я решил не усложнять себе жизнь и передвигаться как четвероногое, вдруг осознавшее, что оно двуногое да еще поставленное на ролики. То есть потихонечку-полегонечку, от фонаря к фонарю, от вазона к вазону, от урны к урне. И я двигался так до тех пор, пока какой-то толстячок на дороге не указал мне на мое предназначение – катиться, катиться и еще раз катиться.

Так как катание в парке Барранко было свободной церемонией ухаживания и соблазнения, то местная публика интересовалась скорее теми, кто скользил по небу, нежели теми, кто тащился по земле, являясь непредвиденным фактором, один из которых и вызвал многолюдное столкновение, покрыв позором честь моей матери. И среди болезненных «ой» и «ай» я увидел ее: привлеченные шумом и толпой любопытных, Моника и Алехандра, как и все вокруг, подъехали разузнать: «какой кретин все это устроил».

В ситуациях необычных, быть может, я и стал бы козлом отпущения, но поскольку идти по жизни вечно влюбленным было для меня делом обычным, то я уже давно не видел никакого резона являть себя моим возлюбленным в чересчур позорном виде. И в тот момент я припомнил: перед тем как прятать в библиотеке «Книгу песчинок», Борхес вспомнил, что лучшим местом, где можно было скрыть лист дерева, был лес, и не раздумывая я стал пихаться во все стороны, отталкиваясь от одного роллера, чтобы столкнуться с другим, и усеивая Барранко бесчисленными виновниками происшествия, которые валились на землю точно так же, как падают марионетки с оборванных нитей.

Домой я вернулся с сознанием того, что причинил колоссальный ущерб, нанес чудовищное оскорбление, потворствовал безнаказанному произволу, учинил страшное беззаконие и усугубил грехи, но тем не менее счастливый от успешного начала освоения роликов: это был мой первый выезд в качестве колесного рыцаря, и ради любви моей дамы я обезлошадил всех моих врагов. И заново переживая свои донкихотские подвиги, я заснул, убаюканный болеутоляющими и противовоспалительными пилюлями.

На следующий день в университете говорили только о том, что бойня в Барранко была делом рук профессионального преступника и профессионального роллера, психопата, извращенца, терзаемого обидой. Одни свидетели заявили, что возмутитель спокойствия носил капюшон, другие уверяли, что он был вооружен бейсбольной битой, а обладатели самого богатого воображения описывали его как высокого и неотразимого блондина. И поскольку все сходились на том, что речь идет о величайшем асе роликов, версия высокого и неотразимого блондина была принята единодушно. Даже я во всей этой истории уже не узнавал себя.

В тот день я подошел на перемене к Алехандре, пытаясь скрыть хромоту и шрамы после моего вчерашнего приключения. Увидев, что я так сильно потрепан, она радостно спросила меня, был ли я в Барранко и видел ли я его вблизи.

– Кого?

– Ну, этого гринго, виновника всего. Разве ты не знал? Учиться надо меньше.

И я, очарованный, с волнением услышал, что один из актеров фильма «Роллер-буги» находится в Лиме, что он живет с раной в сердце, поскольку в фильме исполнял роль плохого парня, и что он напал на мальчишек и девчонок в Барранко, потому что мы напомнили ему сцену из фильма.

– Мы напомнили ему? – смущенно спросил я.

– Да, я была там, и все было в точности как в фильме. Огни, музыка и он… Ах, это было потрясно! – заключила Алехандра вздыхая.

Однажды я прочитал, что все в жизни есть не так, как оно происходит на самом деле, а так, как мы вспоминаем об этом [116], и Алехандра доказывала мне, что все могло быть и так, как мы себе насочиняем. По правде сказать, россказни о гринго были желанием всеобщим, ведь хвастуны таким образом оправдывали свои дурацкие падения. А девчонки могли помечтать о том, как они возвращают бедняжке гринго веру в самого себя, ведь женщин ничто так не привлекает, как высокие и неотразимые блондины, да еще и с проблемами. У меня, по крайней мере, проблемы были, но не было, как я догадывался, кое-чего еще, без чего нельзя девчонок свести с ума.

Алехандра сводила меня с ума своими бесконечно длинными патлами, из-за приходящего мне в голову кондитерского сходства так и хочется сказать «патлокой». Я был очарован и ее тонюсенькими, почти невидимыми лодыжками, которые держали, однако, весьма массивные части тела, заставлявшие меня восхищаться ими не менее, чем и тонкими. И наконец, меня приводил в трепет обильный макияж на ее щеках, оставлявший, когда мы прощались, на моих губах терзающее душу ощущение девочки-вампирки и восхитительный вкус благословенной пудры. Ничего больше добавить не могу, потому что не знаю, было ли что-то общее у нас, да и знать не хочу. По правде говоря, мне вполне хватало наслаждаться фантазиями о той невероятной жизни, какую только может навеять нам общество женщины, почитаемой нами как недостижимая мечта.

Мне не стоило чрезмерных усилий выносить состояние умиротворенной двойственности, ведь безответно влюбленные всегда бродят где-то между миром реальным и миром воображаемым. И в моем случае единственным отличием от этого было то, что благодаря Алехандре я жил одной ногой на облаках, а другой – на роликах.

Месяцы для меня тянулись лениво и болезненно, разбавленные катанием на роликах как по области чувственной, так и по заасфальтированной. Мои родители не понимали, как я мог заниматься спортом, который страшил меня, которому я не способен был обучиться и который к тому же был для меня каторжным трудом. «Когда же ты наконец влюбишься и перестанешь играть, словно дитя малое», – корила меня мама, а я смотрел на нее с печальной растерянностью неприкаянных привидений.

В середине июля прибыли мои ролики из Майами. Я ждал их больше трех месяцев, и вот наконец они были у меня в руках: черные, с ярко-красными колесиками, они лежали внутри футляра, который походил на чехол для изящных теннисных ракеток. Всякий, кто увидел бы меня с таким чемоданчиком на плече, ни на миг не усомнился бы в том, что я несу в нем ролики последней модели, и, возможно, даже подумал бы, что я отлично ими владею. Поэтому я со всей роллерной экипировкой и махнул в академию: ведь порой не важно, кто ты есть на самом деле, но важно, каким тебя видят окружающие.

Алехандра одной из первых клюнула на крючок и так захвалила мою обновку, что даже я испытал ревность к этой куче хлама, который был «роскошным», «изящным», «суперским» и «all american».

– Ты разве тоже катаешься на роликах? – спросила она меня улыбаясь. – Никогда не видела тебя на коньках.

Мне бы признаться, что я только начинаю, что просто ненавижу ролики и что занимаюсь этим лишь ради нее, но страх потерять ее заставил меня, словно политика, соврать:

– Видишь ли, мне нужно побольше пространства. Там, где много народу, я не могу выполнить ни пируэтов, ни прыжков, не могу разогнаться как следует.

– Нет, мне определенно надо видеть, как ты катаешься, – ответила она, и в глазах ее запрыгали разноцветные звездочки. – Давай завтра встретимся у эстрады в Мирафлорес, там вечером по пятницам никого не бывает, а? – И она ушла, не заметив, что прощальный поцелуй обозначил неравноценный обмен макияжем.

И, как всегда, единственным вариантом у меня было обратиться за советом к Роберто, моему старому другу со времен волейбольных вечеров в «Реджина Пасис», сокурснику по Католическому университету, коллеге по «Трене» и моему оруженосцу по части сердечных дел. Если кто и знал, сколько раз я опростоволосился, то только мои волосы. Все дело было в том, что царство Роберто было не от мира сего [117]: невозмутимо, словно монах-буддист, он выслушал меня, поразмыслил пару секунд и заверил, что проблем никаких нет, что после работы мы сходим в кино на «Роллер-буги» («чтобы посмотреть, как на этом всем кататься», – сказал он), а на следующий день придем к эстраде-ракушке в Мирафлорес на два часа раньше («чтобы научиться кататься», – закончил он).

Маленькие районные кинотеатры в Лиме отвратно пахнут мочой и дешевыми дезодорантами. Когда показывают фильм о ковбоях, по залам ползет запах скотного двора, а если повторяют давно забытый фильм о марсианах, то вот что любопытно: запах расползается тот же самый. И только когда фильм обильно сдобрен голыми ляжками, партер кинотеатров наполняется ароматами мускуса, гуммиарабика и жареной рыбы. Нас было не более восьми человек на весь партер «Бродвея», но, как бы то ни было, гнильцой потянуло. Или, быть может, это был запах страха, о котором писал Лавкрафт [118] в своих рассказах?

Каждый эпизод в фильме, каждый пижонский прыжок и каждый головокружительный вираж героев «Роллер-буги» удесятерял мой страх перед неумолимо надвигающимся свиданием, на которое я сам же и напросился; но Роберто оставался неустрашимым и суровым, как сфинкс. На выходе из кинотеатра мы перебросились лишь парой слов, и каждый поспешил в свою сторону, поскольку завтра с самого утра у нас были занятия в университете. Наблюдая за тем, как мое прерывистое дыхание заклинало сотканных из вуали тумана призраков, я приготовился к одной из этих влажных ночей, полных бессонного оцепенения и тревожных предчувствий. Дома не спала только мама, она встретила меня пророческими словами: «Дружок, страх-то какой. Я подумала, что ты ушел на роликах кататься».

На следующий день я не смог сосредоточиться на занятиях по эпистемологии [119], а два часа логики показались мне бесконечными, ведь вместо modus ponendo ponens [120]я только и думал, что как бы роnendo ролики. Вернувшись домой, обедать я не стал – аппетита не было – и предпочел потренироваться на терраццо, каждый раз после падения спрашивая себя, бывают ли удары в жизни более чувствительные, чем те, которые познаю я.

В означенный час – все как на поединке в финальной сцене старинного вестерна – я встретился с Роберто на эстраде-ракушке в Мирафлорес. И как возможно научиться кататься на роликах за два часа, если и я за четыре месяца этого не осилил?

– Ты видел хоть кого-нибудь, кто катается на роликах? – спросил меня Роберто. Хоть кто-нибудь – это был самый распоследний сопляк в «Трене», и я видел, как он катается на переменах по академии. – Ну, если уж этот болван катается, значит, поедем и мы, – категорично заявил Роберто и решительно выдвинулся на площадку. Я выдвинулся, а точнее сказать, забарахтался на площадку вслед за ним.

Должен признать, что для первого раза Роберто был вовсе не плох: он держал равновесие с помощью рук, двигался вперед все телом и упал всего лишь раза три за два часа тренировки. Для него все было вопросом кинетической энергии, координации конечностей и равновесия туловища. Он даже пророчески предсказал, что когда-нибудь две пары колесиков на каждом коньке заменят на колесики, выстроенные в одну линию, по типу лезвия обычных коньков. «Это физика в чистом виде», – настаивал рассудительный Роберто; но кроме горьких уроков силы тяжести, мне не удалось выудить из физики чего-то еще, если не считать огрехов в физике моего собственного тела. Кроме того, несомненно, здесь присутствовала и химия, которая притягивала меня к Алехандре, а она – моя очаровательная Дульсинея – уже подходила сюда вместе с Данте, Паломой, Моникой и Исайей.

– Так ты монстр роликов, и ничего не сказал нам, а? – приветствовал меня Данте.

– Ты и вправду можешь выполнять прыжки? – поинтересовалась Моника.

Я думал, что б такого ответить, как вдруг Роберто словно молния выскочил, катясь спиной вперед.

– Смотрите-ка на Роберто! – воскликнул Исайя как раз в тот момент, когда Роберто развернулся на корточках и артистично завертелся юлой.

– Ух ты, да они пара суперменов! – захлопала в ладоши Палома.

– А теперь ты, ты теперь покажи что-нибудь, – просила меня неотразимая Алехандра.

Я сделал неловкое движение, как будто начиная разбег перед прыжком, но этим все закончилось, потому что Роберто взвился в воздух, очертив пируэт, который все встретили овацией и криком «Робер-буги!».

Кто-то другой, быть может, почувствовал бы себя храбрым тореро, который дразнит быка мулетой, не пуская в ход бандерильи, но я был скорее кротким быком, которому дела нет до мулеты, потому что у него одно желание: чтобы пустили в ход помилование. Мои друзья принялись, чтобы разогреться, кататься, а я смиренно признал, что моя участь – стать камикадзе и других вариантов у меня нет.

Роберто успел исполнить еще парочку изумительных трюков, когда Палома предложила: «А почему бы нам не сделать паровозик?» Мне нравились паровозики на вечеринках, потому что так можно было схватить за талию понравившуюся тебе девчонку, но на роликах такого мне еще не приходилось делать. Роберто стал локомотивом, Алехандра схватилась за него, а я, будто это была наша последняя вечеринка, вцепился что есть силы в ее талию. О последовательности остальных вагонов я узнал лишь позже.

Первые два круга Роберто сделал на небольшой скорости, тормозя на поворотах и давая мне возможность насладиться всем великолепием Алехандры. В моих дрожащих от благоговения руках ее талия превращалась в кувшин моих фантазий, как если бы влюбленный гончар придавал форму самым сокровенным и постыдным своим грезам. Плотная талия Алехандры менялась с каждым поворотом, и вдруг этот изящный кувшин стал мягким хлебом, который благодаря чуду моих мирских прикосновений превращался в плоть – ну прямо евхаристия земная. Роберто был прав: катание на роликах – это чистая физика, потому что скорость изменяла агрегатное состояние тела.

И от любовной кинетической энергии первых двух разворотов мы перешли к кинематической энергии в третьем повороте и к механической в четвертом, и полученная таким образом синергия [121] грозила обрушиться на меня другими энергиями, еще более страшными. И мое тело, которое ранее было твердым, перешло уже из жидкого состояния в газообразное.

Должна ли любовь быть сильнее головокружения? Правда, что любовь придает равновесие нашей жизни? Почему же на меня тогда навалилось столько сомнений и страхов, почему меня терзали тошнота и обмороки? Больше всего в этом мире я хотел сжимать, как я и сжимал, талию Алехандры, но подобная страсть бросила меня в атаку на ветряные мельницы, вовлекла в этот нелепый бег, который не имел ничего общего с химией.

Меланхолия и огорчения, присущие рыцарю печального образа, прикончили бы меня, не отвергни я вовремя фильмы о роликах и всю эту тьму-тьмущую его прославленных потомков [122]. Я был не Дон Кихотом из Ламанчи, а идиотом из Мирафлорес, из раковины-эстрады.

Мы, наверно, пошли на шестой круг, когда я понял, что истинная любовь должна быть исключительно чувством благородным и бескорыстным, и так как бескорыстия всегда во мне было хоть отрывай, я и оторвался, этим бескорыстием полн, от Алехандры… со всем державшимся за меня хвостом паровозика. Луна отражалась в море, а крутые берега вырисовывались черным пятном на фоне усеянного звездами небосвода. В общем, я разбился в лепешку.

Потом, в больнице, я пообещал маме никогда больше не вставать на ролики и подарил злосчастные коньки моему преданному Роберто. Что касается Алехандры, то у меня живы в памяти ощущения ее изменчивой талии, ее благоухающих развевающихся волос, меня захлестывает ностальгия, едва я вспоминаю, как она обнимала меня, когда я целовал ее напудренную щечку. Я мучаюсь только тогда, когда думаю о том, как катился на роликах тот распоследний болван, и спрашиваю себя, почему я так и не смог поехать, как он. Или это не было физикой в чистом виде?