Легенды, рассказы, сказки, басни и анекдоты о судах принадлежат к числу наиболее распространенных в мировом фольклоре. Они имеются, по существу, у всех народов наряду с рассказами о хитрецах, глупцах и простаках, о состязаниях и разделах. Это и неудивительно: с древнейших времен, задолго до того как у разных народов оформилось государство и развитое право, в жизни людей постоянно возникали спорные и конфликтные ситуации, требовавшие третейского разрешения[i]. "Разрешающей" инстанцией не обязательно должен был быть формальный суд или облеченный специальными полномочиями судья; это могло быть и общее собрание племени, и вождь, и старейшины, мудрецы, и просто любой третий человек: сосед, первый встречный, способный "рассудить"[ii] В фольклоре, естественно, не могли не отразиться в той или иной форме эти жизненные ситуации.
Истории о судах могут быть оформлены в самостоятельные рассказы и сказки" могут входить в качестве эпизодов в другие, самые разнообразные тексты. Сказки, повествующие о судах, могут быть волшебными, бытовыми, животными; тема суда может быть связана в них со всевозможными иными. Не случайно во всех известных указателях сказочных сюжетов истории о судах разбросаны по самым разным группам. В знаменитом указателе Аарне - Томпсона ([1], в дальнейшем AaTh) это, например, номера 155 (неблагодарное животное хочет съесть своего спасителя; оба обращаются к судьям), 926 ("Суд Соломона": две женщины претендуют на ребенка; судья выявляет настоящую мать), 976 (необходимо выяснить, кто из трех братьев вор; рассказывается история о благородных поступках жениха, возлюбленного и вора; тот, кто называет самым благородным вора, невольно выдает свою сущность и оказывается разоблачен); 1310 (о щуке которую в наказание решали утопить), 4585 (человека научили, как притвориться на суде сумасшедшим, чтобы избежать наказания; после суда он пользуется тем же способом, чтобы не уплатить советчику за помощь); 1660 ("Шемякин суд": человек показывает судье камень за пазухой; тот думает, что это взятка, и выносит несправедливый приговор) и многие другие[iii].
Разнообразие и разнородность историй о судах, конечно, затрудняли их выделение в какую-то одну особую группу. Путь здесь был подсказав знаменитой работой В. Я. Проппа "Морфология сказки" [12]. В. Я. Пропп советовал приглядеться не только к содержанию сказок, во и к их строению, что дозволяет более четко определить разряд; сам он блестяще осуществил это на материале волшебной сказки [iv], определив направление поисков для многих исследователей.
Сделать то же самое в отношении сказок о судах оказалось не только возможно, но, как мы увидим дальше, во многих отношениях и целесообразно.
Впервые на тексты о судах как на особый, не только тематический, но структурно-смысловой тип указал Г. Л. Пермяков. В книге "От поговорки до сказки" [М., 1970, с. 64 - 65] и особенно в предисловии к сборнику "Проделки хитрецов" [11, 15] он предварительно наметил также систему логической трансформации, свойственной этому типу, противопоставив судам мудрым и справедливым суды глупые и неправедные, а также выделив суды, где правыми (или неправыми) оказываются обе противные стороны, и суды-дилеммы, вообще не дающие ответа на вопрос, которая из сторон права.
Хотя такое предварительное подразделение по принципу справедливости несправедливости и мудрости - глупости при более углубленном знакомстве с материалом потребовало, как увидим, существенного уточнения, сам принцип подхода оказался весьма плодотворным. Рассмотренные в совокупности, тексты о судах обнаружили общность, которая позволяет выделите их в своеобразную группу, обладающую особыми тематическими, структурными и смысловыми свойствами.
Приглядевшись ко множеству сказок, басен, легенд и анекдотов, представленных в нашем сборнике, мы без труда обнаружим, что все они построены по сходной схеме. Суть ее в общих чертах такова:
1) Между двумя (или более) персонажами возникает конфликт (спор, тяжба): о разделе добычи (имущества, наследства и т. п.) или возмещении убытков, о том, кому должен достаться ребенок (муж, невеста), кто [в большей степени] виноват в том или ином проступке или преступлении, чьи действия [в большей степени] справедливы, законны, кто [в большей степени] обладает теми или иными качествами (умом, глупостью, леностью, силой) и т. п. Нередко вначале представлен лишь один участник конфликта (истец, пострадавший), второго (ответчика, вора, убийцу) лишь предстоит выявить; но он обязательно должен фигурировать хотя бы заочно или подразумеваться[v].
2) Для разрешения конфликтной ситуации (в частности, для выявления виновного) участники ее (или один из них) обращаются к третьему персонажу судье. Нередко судья сам предлагает свои услуги, вызывает участников конфликта (или одного из них) в суд.
3) Судья выслушивает и разбирает дело (выявляет виновного)
4) и выносит приговор (или, в судах-дилеммах[vi], оказывается не в силах принять решение)[vii].
5) Сообщается о вакцин участников на приговор (о его последствиях).
Таким образом, тематически все представленные в сборнике рассказы при огромном разнообразии исходных ситуаций сообщают о суде, т. е. о третейском разрешении того или иного конфликта; по внешней композиционной структуре все они обычно включают пять основных элементов: 1) возникновение конфликта (спора, тяжбы); 2) обращение (вызов) в суд; 3) судебное разбирательство; 4) вынесение приговора; 5) во многих случаях также - реакцию на, приговор. Эти инвариантные конструктивные элементы соответствуют функциям действующих лиц, обязательный набор которых во всех повествованиях о судах строго определен: двое (или сколько угодно больше, но ни в коем случае не меньше) спорщиков-тяжущихся и судья, а также иногда свидетель и советчик (в новейших вариантах фольклора - адвокат; иногда свидетель и советчик - одно и то же лицо).
Другими элементами композиции в рассказах о судах являются: характеристика участников, повторение судебного разбирательства, этиологический момент ("с тех пор пошло то-то и то-то"). Действие развертывается в определенной последовательности: сначала представляются участники, затем сообщается о возникновении конфликта, далее следует обращение (вызов) в суд, судебное разбирательство (иногда повторяемое) вынесение приговора, реакция на него, этиологический момент[viii].
Остановимся подробнее на композиционно-тематических особенностям рассказов о судах и на основных персонажах.
Как уже было сказано, исходные ситуации, требующие судебного разрешения (возникновение конфликта), могут быть самыми разнообразными; здесь рассказы о судах переплетаются со всевозможными иными историями. Разновидностью их могут быть, например, те рассказы о состязаниях, где для выявления победителя участники обращаются к третьему - судье. Сюда же можно отнести эпизоды с "разрешением спора" или "раздела" в волшебных сказках: когда, например, черти ссорятся из-за обладания волшебным предметом, а герой, вызвавшийся их рассудить, сам завладевает им, усылая спорщиков, скажем, за пущенной стрелой [12, 43]. Но в любом случае отнести текст к разряду "историй о судах" можно лишь тогда, когда конфликтующие стороны обращаются к третьему и он разбирает их дело; иначе говоря, необходимо сочетание с обращением в суд и судебным разбирательством; соответственно, в наборе персонажей непременно должен быть судья.
Возьмем хотя бы целый ряд сказок на популярный сюжет о "неблагодарном спасенном": тувинскую "Белый заяц" [131, 184], кхмерскую "Как отец с сыном повстречали крокодила" [89, 292], басумбва "Человек, лев и заяц" [98, 259] и др. (см. примеч. к вьетнамской сказке "Леопард в книжном ящике", No 215). Во всех этих сказках один из персонажей спасает из ловушки хищника, а тот в ответ хочет его съесть и даже иногда обосновывает свое право на это. Чтобы узнать, кто из них прав, оба обращаются к судье (иногда последовательно к нескольким). Тот, якобы желая выяснить, "как было дело", просит хищника вернуться в ловушку и оставляет его там.
Но вспомним очень сходный сюжет знаменитой арабской сказки о рыбаке и джинне, выпущенном им из бутылки. Здесь рыбак сам ухитряется возвратить джинна в бутылку; третий участник не появляется. Именно это принципиальное различие позволяет отнести все перечисленные выше к сказкам о судах, а последнюю - нет. Персонажи, спорящие о волшебном предмете, также могут разрешить спор сами: хитростью или поединком; медведь и человек в известной сказке могут сами разделить урожай на вершки и корешки и т. д. Сопоставим эти истории с любым из текстов нашего сборника, и мы увидим все ту же главную разницу.
Столь же обязательно наличие в исходной ситуации как минимум двух тяжущихся. Как уже упоминалось, один из них может разыскиваться или подразумеваться (например, если в суд вызван человек, нарушивший закон, его обвинителями предполагаются государство или его представители, или те, чьи интересы он задел, нарушив закон). В бирманской сказке "Как появился кокосовый орех" к берегам страны прибивает плот с тремя преступниками и царь выносит им приговоры за преступления, совершенные в другой стране. Но вот пример иного рода. В ряде сюжетов участник тяжбы должен доказывать свою правоту, отгадывая загадки; это своеобразная сказочная разновидность ордалии, "божьего суда" (см., напр., татарскую сказку "Хвастливый бай", No150, и примеч. к ней). Сопоставим эту сказку с классическим древнегреческим мифом о Сфинксе, загадывающем загадки Эдипу (если не разгадает - смерть), или с бирманской сказкой "Монг Паук Чайн", где царица ставит герою условие: "Я загадаю вам загадку. И если... вы разгадаете ее - умру я. Если же нет - умрете вы" [72, 67]. Роль Сфинкса можно сопоставить с ролью судьи в татарской сказке, роль Эдипа - с ролью ответчика; но второго тяжущегося нет, и неясен характер тяжбы, что и не позволяет отнести древнегреческий и бирманский тексты к числу рассказов о суда[ix].
В некоторых случаях, правда, один персонаж может совмещать в себе одновременно две роли: к тяжущейся стороны, и судьи. Превосходный пример турецкий анекдот "И ходжа* - двуличный кази": "Пришел однажды к нему человек и говорит: "В ноле паслись коровы и пеструшка - должно быть, это ваша корова боднула в живот нашу корову и убила ее. Что за это полагается?" Ходжа отвечал: "Здесь хозяин ни при чем. К животному нельзя предъявлять иск о пролитой крови11. Тогда человек заметил: "АХ, я ошибся, не ваша корова убила нашу, а наша убила вашу". - "Ну, тогда вопрос усложняется. Достань-ка поскорее с полки вот ту книгу в червем переплете!"" [25, 176].
Иногда судья берет на себя и роль советчика (см. индийский рассказ "Изображение в зеркале", No 77).
Как уже упоминалось, в рассказах-дилеммах судья оказывается неспособным найти решение и роль судьи иногда предлагается взять на себя читателю. Часто в сходных вариантах одного и того же сюжета судья в самом тексте вообще не появляется, рассказчик обращается за "судом" прямо к читателю. Несмотря на принципиальную близость таких сюжетов, мы для сборника предпочитали все-таки варианты, где судья был представлен эксплицитно, как персонаж[x].
Разные судьи пройдут перед читателем на страницах этой книги. Тут в люди, и животные [заяц, паук, черепаха), и духи или божества (Ньяме у бауле, бурятский Эсегэ-малан, древнеегипетская Эннеада), и даже неодушевленные предметы иди стихийные силы (гора, ветер). Судьей мог быть и знаменитый фольклорный хитрец (Насреддин, Бирбал, Абу-Нувае), и глава племени или государства (вождь, король, султан), и духовное лицо (мулла), и старейшина рода, и совет таких старейшин[xi]. При всей фантастичности некоторых судов этнограф и историк судопроизводства несомненно сможет почерпнуть из этих текстов немало реальных сведений о жизни, обычаях и правовых нормах разных народов.
Н. Д. Фошко в предисловии к сборнику "Кхмерские мифы и легенды" [71] выделяет в числе обязательных персонажей кхмерских юридических сказок так называемого "ложного судью", т. е. первого, к кому обращаются тяжущиеся. "Судья не может удовлетворительно разрешить спор, справедливое решение выносит король" [71, 19]. Это действительно постоянная характерная особенность именно кхмерских сказок, убедительного объяснения которой пока не предложено. При сходстве многих кхмерских сюжетов с индийскими, пишет Н. Д. Фошко, можно отметить ряд национальных особенностей. "В индийских сказках судья деревенский староста, в кхмерских - король. В индийских сказках плату чаще всего требует бедняк. Кхмерам кажется, что бедняк у бедняка денег не попросит. Вот богачу, привыкшему получать и копить деньги, такая идея прийти в голову может" [71, 20].
Вообще обращает на себя внимание обилие сказок о судах и судьях в кхмерском фольклоре. "Склонность кхмеров к "юридической" сказке, - считает Н. Д. Фошко, - объясняется, на наш взгляд, тем, что в средние века камбоджийское общество состояло главным образом ив свободных крестьян, частые конфликты которых с феодалами обычно решались в суде, куда они имели право обращаться" [71, 20].
Остановимся особо на тех рассказах, где в суде участвует божество или волшебная сила - не обязательно персонально, как в шумерском мифе "Лахнар и Ашнан" или бурятской сказке "Бедняк"; здесь боги, по существу, очеловечены и выносят решения, которые можно было бы приписать в обычному судье. Интересней переходные случаи, как, например, в сказке бирманской народности нага "Почему кошки едят мышей". Здесь наты (анимистические божества, духи) решают судьбу мышей и кошек игрой в кости: "Если проиграет нат котов, мыши будут есть кошек. Если же проиграет нат мышей, то кошки будут есть мышей" [110, 411]. Такое бросание жребия - типичный пример так называемой ордалии, или "божьего суда"; забавно, что к нему прибегают персонализированные божества. Как правило, в сказках о "божьих судах" бог дает знать о своем приговоре косвенно.
Ордалии у многих народов древности были одним из самых распространенных типов или элементов судопроизводства. В древней Индия участники судебного процесса испытывались взвешиванием, огнем, водой, ядом, "святой" водой, жеванием зерен риса, раскаленной монетой, раскаленным плугом и вытягиванием жребия. Испытание взвешиванием заключалось, например, в следующем: подозреваемого дважды взвешивали; если во второй раз он оказывался легче, чем в первый, его признавали невиновным. При испытании раскаленными предметами доказательством невиновности служило отсутствие на теле следов ожога через некоторое время после испытания[xii].
Л. Фробениус в т. 8 "Атлантиса" рассказывает об ордалиях у племен мосси, баммане, малинке (Зап. Судан). У мосси ордалия осуществляется при помощи сосуда, называемого "кабого" (у баммане он называется "сиенг", у малинке "бамбукус"); в сосуде подают заговоренный состав; у некоторых племен в состав добавляют сок ядовитых растений, но это необязательно. Считается, что виновный, выпив из такого сосуда, подавится и умрет; оставшийся живым признается невиновным [151, 223].
Сказки разных стран дают нам описания разнообразных "божьих судов" (см. No 147 - 159), иногда существовавших в действительности, иногда живописно-фантастических. Таково, например, описание "весов правосудия" в одной из персидских сказок:
"Мы подошли к самому берегу моря, и тут я увидел громадную скалу... На вершине ее высился толстый стальной столб, с которого, как с коромысла весов, свисали железные цепи. К ним прицепляли большие подставки, похожие на чаши весов, и сажали испытуемого. Море начинало волноваться, волны вздымались, подступали к самым весам, из моря выплывали рыбы и пожирали виновного. Если же человек был невиновен, они не причиняли ему никакого вреда" [87, 449].
Своеобразной сказочной разновидностью ордалии можно иногда считать разгадывание загадок; поскольку содержание загадок обычно не имеет никакого отношения к сути спора, суд апеллирует как бы к "наитию свыше", которое подсказывает правому правильный ответ (см. No 150).
Ордалии прежде всего служили доказательством правоты или виновности той или иной стороны на суде, причем доказательством решающим, которому верили больше, чем любым непосредственным уликам или показаниям свидетелей[xiii]. Таким образом, в известном смысле "божий суд" можно рассматривать как одну из разновидностей, выражаясь современным языком, судебно-следственного эксперимента; эпизоды, посвященные ему, относятся к судебному разбирательству[xiv].
Ордалия, однако, была не просто доказательством и элементом следствия. Во многих случаях она оказывалась одновременно приговором, совпадала с ним например, в сказке тонга "Заяц и дуикер", где виновным признавался тот, кто погиб в результате испытания (свалившись в яму с огнем или сварившись в котле). Вернее говоря, погибнув, он подтверждал свою вину; исполнение приговора совпадало с моментом выявления вины. То же нередко происходило при судебных поединках, которые были разновидностью "божьего суда" и отличались от обычных поединков тем, что совершались в присутствии третейской инстанции, которая затем официально формулировала приговор[xv].
Вообще судебное разбирательство и связанные с ним эксперименты могли быть самыми разнообразными. Тексты, собранные в этой книге, расскажут о многих поистине мудрых находках судей-следователей. Это и продуманный допрос обвинителей в библейской легенде о Сусанне и старцах: спрошенные порознь, под каким деревом застали они Сусанну за прелюбодеянием, старцы дали разные ответы и разоблачили свою клевету ("Сусанна и старцы"). Это и хитрый замысел вьетнамского судьи, который созвал на пир всю деревню, чтобы выявить, на кого не залает собака и кто, следовательно, мог незаметно проникнуть в дом для воровства ("Тяжба с баньяном"). Это и психологический эксперимент хакасского бедняка, который заявил, что обмазанный сажей петух крикнет, когда до него дотронется вор; как и ожидалось, после эксперимента у вора, единственного руки оказались не запачканы сажей ("Волшебный петух"). Это и распознавание виновного по следам (микронезийский рассказ "Сикхалол и его мать"), по жвачке (кхмерская сказка "Как вор украл корову") и т. п.
Судебный эксперимент Соломона (см. No 1) можно назвать "ложным приговором": судья постановляет рассечь ребенка надвое и уже затем, увидев реакцию тяжущихся женщин, выносит приговор настоящий. Такой же эксперимент с "ложным приговором" как элементом следствия мы встречаем и в других рассказах (No 10, 11).
Чисто сказочная разновидность судебного разбирательства - рассказывание по ходу его историй, призванных по аналогии подтвердить чью-то правоту или неправоту. Так, в индийской сказке "О двух мудрых птицах" для разрешения спора о том, кто коварней и неблагодарней, мужчины или женщины, рассказывается ряд вставных сюжетов [126, 134]; женщины признаются более злыми, В ангольской сказке "Кималауэзо" варьируется знаменитый библейский сюжет о Иосифе Прекрасном: мачеха пытается соблазнить пасынка, но, потерпев неудачу, обвиняет его в покушении на убийство. Перед судом юноша молчит, но старейшины рассказывают царю целый ряд историй, подтверждающих коварство женщин, и тем психологически подготавливают правильное решение, а затем и сам обвиняемый" заговорив наконец, подтверждает свою невиновность [56, 20]. В аналогичной персидской истории визири целых семь дней увещевали подобными рассказами царя, уже приговорившего невиновного юношу к казни, пока, наконец, тот сам не прерывает обет молчания [50, 73]. Объем таких обрамленных историй не позволил представить сюжет в данном сборнике.
Несколько слов о характеристике участников. В том случае, когда ее дает рассказчик, она не является конструктивным, сюжетообразующим элементом. Когда же ее дают сами персонажи, она в некоторых случаях оказывается важным элементом сюжета, а именно существенным, даже основным доказательством, влияющим на приговор[xvi]. Такова, например, качинская сказка, где тяжущиеся наперебой рассказывают о своей глупости (No 65). Важную для хода дела роль играют в некоторых рассказах характеристики, которые выдаются свидетелям (турецкий анекдот "Лучших свидетелей не найти", сказка народности канури "Лжесвидетель"). В мусульманском судопроизводстве свидетель должен был иметь хорошую рекомендацию[xvii]; опорочить свидетеля - значило иной раз повернуть ход дела, как это и случилось в сказке "Лжесвидетель". В подобных случаях характеристика участников является элементом судебного разбирательства.
Об обращении (вызове) в суд, как правило, сообщается одной короткой фразой (типа "пошли они к судье" или "судья вызвал их к себе"), которая нередко вообще опускается. Если можно говорить о разных типах конфликтов, о разновидностях судебного разбирательства, о разнообразных приговорах, то обращение в суд самостоятельной сюжетной наполненности практически не имеет.
Возникновение конфликта и судебное разбирательство чаще всего бывают наиболее весомыми составными частями сюжета; ради них и сказка рассказывается. Но иногда они предстают в усеченном, редуцированном виде; смысл сказки - в приговоре, на него и переносится центр тяжести. Характерный пример - корейская сказка "Странный чиновник": "Однажды двое его слуг поспорили о чем-то и никак не могли прийти к согласию. Наконец один из них обратился к своему господину и сказал:
- Я поспорил со своим товарищем. Пожалуйста, рассудите нас!
И он рассказал ему суть спора. Чиновник выслушал его и ответил:
- Твои слова справедливы. Ты прав.
Но потом пришел другой слуга, рассказал о том же самом споре и тоже попросил чиновника рассудить. Хван и ему сказал:
- Твои слова справедливы. Ты прав.
Когда жена чиновника сказала ему, что так не может быть, он ответил, что и она права. С тех пор и пошла поговорка "Ты судишь, как чиновник Хван".
Поговорка здесь могла быть связана только с характером приговора, но не с сутью спора и не с характером разбирательства. О тяжбе сказано: "поспорили о чем-то". О разбирательстве: "И он рассказал ему суть спора. Чиновник выслушал его".
Заметим, что судебное разбирательство вообще довольно часто сводится к фразам именно такого типа. Изложив читателю суть первоначального спора и сообщив об обращении в суд, сказка ограничивается дальше простой констатацией: "Судья выслушал их и сказал". Иначе говоря, читателю предоставляется мысленно повторить весь рассказ о споре - уже в порядке "слушания дела".
Однако во всех случаях возникновение спора и судебное разбирательство должны быть представлены текстуально или ясно подразумеваться. То же относится и к приговору.
Приговором в сказке достаточно считать указание на правую (выигравшую) или виноватую (проигравшую) сторону. Мера наказания имеет существенное значение лишь в определенной части сюжетов, смысл которых - рассказать о расплате, соответствующей поступку ("По делам и расплата") или, напротив, не соответствующей ему. Таковы, например, приговоры, основанные на игре слов (истец требует обещанную плату: "ничего" - судья-хитрец дает ему "ничего"; см. No 220). Такова история о черепахе, которую в наказание топят (сказка пампанго "Обезьяна и черепаха"). Таков "Суд над Бирбалом". Вина Бирбала конкретно не названа, однако не подлежит ни сомнению, ни судебному доказательству; речь идет лишь о мере наказания. Бирбал сам выбирает себе судей-бедняков, которые присуждают его к штрафу - огромному, по их понятиям, но мизерному для богача Бирбала.
Однако независимо от того, названа мера наказания ила нет, именно наличие приговора, т. е. вывода, оценки, решения, прежде всего позволяет говорить о "судах" как об особой разновидности моралистических, или назидательных, рассказов, о чем подробнее будет сказано дальше. Поэтому тексты, где упоминается о судах, но нет и не подразумевается определенного судебного решения (о судах-дилеммах было оговорено особо), в данную группу включены быть не могут[xviii].
Таким образом, возникновение конфликта, обращение в суд, судебное разбирательство и приговор во всех случаях присутствуют текстуально или подразумеваются; столь же обязательно для сказок о судах наличие минимального набора из трех основных персонажей (свидетель и советчик могут отсутствовать).
О реакции персонажей на приговор сообщается далеко не во всех текстах. Реакция может быть словесной: "Твой суд глуп!" (сказка Ираку "Лай и заяц"), "Все сочли решение суда справедливым" (непальская сказка "Чья невеста") и т. п. Распространен сюжет, когда кто-то из участников, выслушав несправедливый приговор, рассказывает судье аналогичную историю, чтобы устыдить его, и добивается пересмотра приговора (корейская сказка "Как аист судил птиц"). Возможна и более резкая "рецензия" на приговор - пощечина судье и даже его убийство. В польской легенде "Несправедливые судьи" ("Польские народные легенды и сказки". М. - Л., 1965, с. 203) судьи после неправедного приговора каменеют; здесь можно говорить о вмешательстве в действие некоего высшего судьи. В рассказах, где несправедливый судья ожидал взятку, он может быть проучен иным способом: ожидал получить много денег, а получает арбуз, думал, что за пазухой спрятан богатый подарок, а там оказался камень, получил в качестве мзды горшок с медом, а там оказался навоз, и т. п. Во многих сказках о неправедных и наказанных судьях этот элемент можно считать основным; главную мысль такого типа историй можно сформулировать примерно так: "Каков суд, таков и отклик на него". Есть и тексты, повествующие о благих последствиях справедливых судов (вьетнамская сказка "Справедливый мандарин"); есть и такие, где даже справедливые приговоры оборачиваются бедой (бирманская сказка "Как появился кокосовый орех").
Как уже было отмечено, истории о судах не только повествуют о разнообразных конфликтах, но и непременно предлагают некое их разрешение, приговор; тем самым каждый сюжет позволяет сформулировать в связи с приговором прямо или косвенно определенный вывод, т. е. мораль из рассказанного. Иногда эта мораль звучит непосредственно в тексте (например: "Бедняку судиться с богачом - все равно что пытаться разбить камень тыквой" или "Недаром говорят: на воре шапка горит"), иногда вывод предлагается сделать самому читателю. Эта особенность позволяет отнести все истории данной группы к числу моралистических, или назидательных. Существенным свойством такого рода текстов является их соотнесенность с пословичными изречениями[xix]. Мы уже видели, что во многих случаях выводы из назидательной истории о суде можно сформулировать пословицей или поговоркой: "И щуку бросили в реку", "По делам вору и мука" и др. Многие изречения прямо обязаны своим происхождением соответствующим сказочным или легендарным историям (ср. выражения "Соломонов суд", "Шемякин суд"). Приведем еще несколько примеров.
Известный русский фольклорист С. В. Максимов в своей книге "Крылатые слова" объясняет происхождение русской пословицы "На воре шапка горит" таким рассказом: "Украл что-то вор тихо и незаметно и, конечно, скрыл все концы в воду. Искали и обыскивали - ничего не нашли... К кому же обратиться за советом и помощью, как не к знахарю?..
Знахарь повел пострадавших на базар, куда обыкновенно все собираются. Там толпятся кучей и толкуют о неслыханном в тех местах худом деле: все о том же воровстве.
В толпу эту знахарь и крикнул:
- Поглядите-ка, православные: на воре-то шапка горит!
Не успели прослушать и опомниться от зловещего окрика, как вор уже схватился за голову" [9, 42 - 43][xx].
Здесь же Максимов упоминает "о существовании однородных анекдотов - из восточных азиатских нравов" [9, 43]. В нашем сборнике наглядный пример подобного анекдота - афганский рассказ "Хитрый визирь". Созвав людей, среди которых были и воры, похитившие хлопок, визирь объявил, что хлопок пристал к их бородам. Воры тотчас схватились за бороды.
Мы не знаем, существует ли афганская пословица "У вора в бороде хлопок", но, думается, не будет чрезмерной смелостью предположить принципиальную возможность существования такой (или подобной ей) пословицы. При несходстве реалий она будет говорить, по существу, о том же, что и русская "На воре шапка горит", а именно: "Виновный сам себя выдаст", "Всякое действие имеет закономерный результат".
К той же мысли ведет индийская сказка "Вор", киргизская "Догадливый судья", адыгейская "Как один человек спасся от смерти" и др. В то же время на страницах сборника мы найдем и сюжеты типа китайской сказки "Как один глупец покупал пекинский диалект", где наговаривает на себя и подвергается наказанию невиновный, или тайской "Умный вор", где виновный ловко уничтожает улики и остается безнаказанным. Попадутся нам и сказки типа китайской "глазная болезнь", где судья скажет обеим тяжущимся сторонам: "Поскольку истец прав, то присуждаю двадцать палочных ударов обвиняемому. Но и обвиняемый прав, поэтому присуждаю двадцать ударов палками истцу" (No 194). Во многих случаях встретятся, как уже говорилось, и судебные дилеммы, где вместо вывода читателю предлагается вопрос.
В сказках о судах, пожалуй, особенно ярко отразилась повседневная жизнь народов, их нравы, обычаи, моральные представления, психология, характер деловых взаимоотношений. В суд приходили с самыми разными делами: и с семейными конфликтами, и с трудовыми, и с имущественными тяжбами, и с жалобами на обиду, оскорбление и т. п. Желающему познакомиться с глубинной стороной жизни людей, которая не всегда открывается поверхностному взгляду, небесполезно провести хоть несколько дней в суде; писатели нового времени не раз подтверждали это. Конечно, сказки, легенды, басни отражают реальные отношения в образной, подчас фантастической форме; тем не менее читатель, познакомившийся с текстами этого сборника, почерпнет из них немало и реальных сведений. Он узнает, например, что в древнем Египте потерпевший сам указывал кару, которая, по его мнению, полагалась виновному (а также размер вознаграждения, которое он взыскивает), и что повинный в невыполнении денежных или иных обязательств мог быть отдан в рабство. Он узнает, что в племени Ираку (Танганьика) мужчина мог развестись с женой, потребовав при этом обратно свой свадебный выкуп; женщина после этого могла выйти замуж вторично. Он узнает, что учение о посмертном перевоплощении душ существенно влияло на многие стороны повседневной жизни индийцев, кхмеров и других народов, у которых оно было распространено. Он узнает о быте охотников, земледельцев, скотоводов, торговцев, ремесленников, об их имущественных отношениях и материальной культуре, о некоторых формах общественного устройства у разных народов. А как ярко отражены в этих рассказах самые тонкие оттенки психологии людей! Тут и самоуверенность, и трусость, заискивание перед сильными мира сего и внезапные взрывы смелости, благородство и корыстолюбие, гордость и чувство обреченности, лицемерие и хитрость, глупость и простодушие, проницательность и лукавство, наивное суеверие и ироническое сомнение во всемогуществе "божьего суда", мстительность и великодушие, слепая ярость и спокойная рассудительность.
Соответственно и мораль, извлекаемая из сказок о судах, может говорить не только о правосудии. Из знаменитой истории о суде Соломона, где ребенок присуждается родной матери, следует, например, что "мать всегда остается матерью". Осетинская сказка "Птичник и царь" повествует об обратном случае, когда детей присуждают не той, что родила, а той, что вскормила (и это справедливо; ср. уйгурскую пословицу: "Не та мать, что родила, а та, что вскормила"). Нам не удалось встретить рассказа компромиссного типа, где ребенок бы оставлялся и той, что родила, и той, что вскормила (или ни той ни другой); между тем вполне мыслима и такая жизненная ситуация. После минувшей войны многие матери, потерявшие своих детей, находили их впоследствии у женщин, воспитавших и усыновивших приемышей; нередко после этого дети продолжали жить как бы при двух матерях (и это тоже было справедливо). Есть в сборнике и текст, где ребенок присуждается не той, что родила, а той, на чьем участке родился ребенок (сказка лома "Чей ребенок?"), и в оценке справедливости или несправедливости этого парадоксального приговора рассказчик испытывает уже некоторые затруднения. Есть история, где ребенку самому предложено выбирать между родным отцом и приемным - решение остается неясным (сказка хауса "Охотник и его сын").
О справедливости или несправедливости заходит речь во всех рассказах о судах. Справедливость почиталась всеми народами как высшая ценность. Характерна в этом отношении амхарская сказка "О несправедливом суде". Человеку представилась возможность выбора: отправиться в страну, где много хлеба, но нет справедливости, или в страну менее богатую, но где справедливость торжествует. Он выбирает первую - и горько за это платится. "Справедливость ценнее хлеба" - свидетельствует сказка.
Естественной кажется мысль именно принцип "справедливости несправедливости" положить в основу классификации рассказов о- судах [11, 15]. Однако дело здесь оказывается не так просто.
Прежде всего, судить о справедливости или несправедливости сказочных приговоров со стороны далеко не всегда представляется возможным. Слишком различны обычаи, законы, правовые нормы, моральные представления не только у разных народов в разные времена, но даже у представителей разных социальных групп. Вспомним еще раз про мизерный штрафа которому подвергают индийские бедняки лукавого Бирбала. Справедлив или несправедлив этот суд, мудр или глуп? С чьей точки зрения. В текстах сказок далеко не всегда можно встретить прямой ответ на такого рода вопросы.
В упоминавшемся уже сюжете о "неблагодарном спасенном" человек и вырученный им зверь иногда обращаются за судом последовательно к нескольким животным, и они высказываются против человека, вспоминая о его жестокости, неблагодарности и обосновывая право зверя быть жестоким и неблагодарным по отношению к человеку. Да и сами хищники по-своему убедительно оправдывают собственные действия. В корейской сказке "Приговор зайца" тигр заявляет своему освободителю: "Мы только что договорились с тобой, что я буду при любых обстоятельствах чтить тебя, как своего отца, и всю жизнь обихаживать тебя. Но чтобы нам быть неразлучными, у меня есть только одна возможность - носить тебя в своем животе. Там ты будешь всегда при мне. Я должен съесть тебя, чтобы выполнить наш договор!" [161, 107]. В амхарской сказке "Суд ветра" змея просто заявляет спасшему ее крестьянину: "Я хочу есть... У меня нет выбора". Дерево, река и трава в этой сказке выносят по-своему обоснованные приговоры против человека. Последний судья, ветер, не оспаривает их справедливости. "Все на свете живет так, как предназначено природой, - говорит он. - Трава растет, чтобы жить, а человек сжигает ее тоже для того, чтобы жить. Река течет, чтобы жить... И змея ест то, что находит, - ведь такова ее природа! Поэтому нельзя винить дерево, траву и реку за их суд, так же как и змею за то, что она хочет есть... Все они действуют так, как подсказывает им их природа" [51, 67]. Правда, после этого ветер подсказывает крестьянину, что тот может убежать, но не потому, что считает его правым; просто согласно своей природе он может спастись, если представилась возможность (см. также примеч. к No 215).
В тех случаях, когда главное действующее лицо сказки - человек, симпатии рассказчика, естественно, на его стороне; спасение представляется справедливым. Но не всегда. В индийской сказке "Что посеешь, то и пожнешь" жадный брахман спасает льва ради корысти и смертный приговор ему (который лев приводит в исполнение) воспринимается как справедливый. В дунгапской сказке "Помещик и змея" человек высказывается против человека (бедняк против богача), к удивлению змеи: "Я думала, ты будешь защищать человека, но ты не захотел врать, потому что ты справедлив" [45, 117].
Однако наиболее показательны все же случаи, когда у животных и человека разный суд и разные представления о справедливости. Уместно по этому поводу привести замечание из книги А. Я. Гуревича "Категории средневековой культуры", имеющее отношение не только к европейскому средневековью: долгое время "не было права вообще"; каждое племя, народность жили "по своему закону", причем член племени подчинялся его праву и обычаям независимо от того, где он проживал. Всякий род живых существ и даже вещей имеет свое собственное право это обязательное качество любого божьего творения (поэтому ответственность за проступок могла быть возложена не только на человека, но и на животное и даже на неодушевленный предмет)[xxi] [7, 158, 149]. В свете таких представлений станет ясно, что животные и люди в данном случае судили по разным, так сказать, "кодексам", ни один из которых не имеет заведомого преимущества перед другим. Станет понятным, кстати, и желание многих персонажей судиться у "своего" судьи, потому что "чужой" осудит несправедливо. См., например, в сказках народности Ираку о хитреце Лае, который не раз вступает в конфликты с животными и зооантропоморфными существами вроде Амаирми: "Кто ваш султан?" спрашивает Лай, когда Амаирми зовет его судиться. - "Наш султан - змея Харарио..." - "Нет, к нему я не пойду, - сказал Лай, - он не сможет нас правильно рассудить. Лучше пойдем к нашему султану". - "Ваш султан велит осудить меня, - возразила Амаирми, - я к нему не пойду". - "Вы к моему не хотите, и я к вашему не хочу, - ответил Лай. - Каждому дорога своя жизнь"[xxii].
О том же говорит и непальская сказка "Суд панчей". Чтобы узнать, кто из двух тяжущихся - настоящий муж женщины, божество предлагает им пролезть сквозь носик кувшина. Колдуну-пандиту это просто, а человеку не под силу. Божество не злонамерено; просто у пего свои критерии, а у людей свои. Оно и само это признает. "Спорящие - люди, - говорит оно панчам, - поэтому им нужен ваш суд". Факты, которые убедили божество принять сторону колдуна, для людей свидетельствовали в пользу человека. "Людской суд - самый правый", - заключает рассказчик. "Для людей же", - добавили бы мы[xxiii].
Но в любом случае симпатии рассказчика - очень ненадежный критерии для суждения о справедливости и несправедливости. Один и .тот же приговор в разных вариантах сюжета может быть назван несправедливым (если он выносится, например, в пользу богача) и справедливым (если оправданный - бедняк). Наглядный пример такого случая - многочисленные варианты знаменитого сюжета о Шемякином суде, само название которого символизирует, казалось бы, суд неправый я глупый. Суть его вкратце такова (мы берем один из наиболее полных вариантов): человек совершает серию проступков, в том числе и убийств (как правило, непредумышленных). Судье QH показывает за пазухой камень (или угрожает иным способом, или намекает на взятку), и судья (в надежде на взятку или боясь угрозы) выносит парадоксальный оправдательный приговор (см. таджикскую сказку "Человек, который хотел творить добро" и примеч. к пей). Но в сходной сирийской сказке "Девушка-судья" [79, 226] дело обходится без взятки и без угрозы, а приговор прямо расценивается рассказчиком (и всеми присутствовавшими на суде) как справедливый и мудрый, спасший бедняка от закабаления алчными кредиторами (см. также примеч. к No° 224)[xxiv].
В тупик способна поставить ангольская сказка "Сварливая жена": человек получает талисман, который становится причиной смерти его внука; однако вину за эту смерть возлагают не па него, а на его жену - и на звучит ни малейшего сомнения в справедливости такого приговора (No 162).
Еще один пример: китайский рассказ "Хитрость Цяо Шуня". В даме человека оказался повешенный, и, чтобы избежать обвинений, человек фабрикует ложные доказательства своей истинной невиновности. Суд верит ложным доказательствам и оправдывает человека, по существу, справедливо. Но можно ли отнести этот суд в принципе к числу мудрых и справедливых?
Еще больше вопросов ставит целая серия историй о спорах из-за жениха иди невесты. Во многих из них претендентам ставится условие (принести подарок и т. п.); выполнивший его наилучшим образом получает невесту. Например: один жених достает волшебное зеркало, в котором видит, что девушка умерла, другой волшебное средство передвижения (верблюда, телегу, веер, ковер-самолет), которое вмиг переносит всех троих к девушке, третий - лекарство, которое возвращает ее к жизни. По разным причинам предпочитают то одного из них, то другого, то третьего; иногда - ни одного из троих; нередко сказка заканчивается дилеммой (см. No 53 и примеч. к нему). В сказке пангасинан "Три брата" девушку делят на три части. Целый набор неожиданных решений, связанных с представлением о перевоплощении душ, предлагают непальские и кхмерские сказки на сходную тему ("Чья невеста?", "Прорицатель, стрелок, ныряльщик и знахарь"), А вот парадоксальный исход сказки народности бура "Зять". Двум претендентам на руку невесты было поставлено условие: она станет женой того, кто поймает живого оленя. Один из них, более упорный, после долгой погони поймал животное. Другой скоро отказался от такой попытки. "Не очень-то мне надо загонять себя до смерти, - объяснил он позднее старейшинам племени. Женщин много". Казалось, вопрос ясен: выполнил условие лишь один, он и должен получить девушку.
Но старейшины решают иначе.
"Ты, Сефу, который не стал гнаться за оленем, - ты будешь нашим зятем. Ньила поймал оленя, он упорный человек. Если он захочет кого-то убить, его ничем не остановишь, пока он не исполнит своего желания. Он не обратит внимания ни на упреки, ни на советы. Если мы отдадим ему в жены нашу дочь и она что-нибудь сделает не так, он станет ее бить, не слушая ничьей мольбы. Мы не хотим его в зятья. Сефу - другое дело. Он способен прислушаться к голосу рассудка. И если он поссорится с нашей дочерью, а мы придем их помирить, он сумеет проявить благоразумие... Он добр и кроток. Он наш зять!"
Итак, в одном случае женихом становится претендент, выполнивший условие, в другом - не выполнивший его, в третьем - ни один из них (в варианте с невестами - все женщины одновременно), в четвертом - решение оказывается не принятым. И любое решение при этом может расцениваться и как справедливое, и как несправедливое.
Разнообразию обычаев, законов, моральных и юридических представлений и правовых норм у разных народов и в разные исторические эпохи соответствует вариативность логического мышления. Сама логика правосудия отнюдь не остается неизменной. Фольклор подчас отражает представления, происхождение которых давно забыто, а смысл переиначен и воспринимается теперь юмористически.
Вернемся еще раз к сюжету о Шемякином суде (No 224). Один из характерных приговоров здесь - предложение убийце ребенка искупить свою вину, вновь сделав женщину беременной. Как бы ни относился рассказчик к судье, абсурдный, комически-нелепый характер приговора для нею, как в для тяжущихся, не подлежит сомнению. Между тем здесь, возможно, оказался комически переосмыслен реальный обычай родового общества, о котором пишет О. М. Фрейденберг в уже цитировавшейся не раз книге: "Оправданий древнее право не может знать, но "примирение", метафорический эквивалент "воскресения из смерти", было возможно и принято. Оно проходило в формах, созданных смысловым значением метафоры "оживления". В родовую эпоху обе стороны могли помириться и прекратить кровавую "месть", хотя бы дело касалось убийства: именно с "убийцей" и возможен был "мир" вопреки всякой, казалось бы, логике. Форма, в какой совершался "мир", должна показаться неожиданной для тех, кто уверен в исторической незыблемости логических построений. Производительный акт с женщиной, женитьба - вот основная форма примирения с убийцей" [14, 158][xxv].
Интересно для нашей темы и замечание того же автора о том, что "самое понятие "возмездия" и "наказания", вернее, самая связь между нормой и известным ее нарушением, "виной", между "виной" и "наказанием" за вину держится на семантическом тождестве поступка и проступка, проступка и кары" [14, 157]. Такое отождествление тоже сложилось исторически и не должно абсолютизироваться. В известном индийском рассказе [44, 80] брахман погибает от несчастного стечения обстоятельств: в его еду случайно капнул яд из пасти змеи, которую пожирал сокол. И все-таки раджа, к которому обращаются с предложением указать виновного, добирается до него по цепочке отдаленных причин и следствий (см. изложение этого сюжета в примеч. к No 185). А в аналогичном сирийском рассказе "Отравленное молоко" призванный в судьи царевич никого не считает возможным обвинить в смерти отравившихся людей: "Они погибли потому, что такая смерть была им суждена". Возможно, для индийскою казуального и юридического мышления, создавшего развитую систему регламентации и квалификации самых различных сторон человеческой жизни и поведения, такая ссылка на судьбу показалась бы уклонением от ответа.
В то же время сравним приведенную в сборнике сказку "Суд Мула-девы" (No66) со знаменитым древнегреческим мифом о суде Париса. На коварный и опасный вопрос, которая из женщин красивее, Муладева ответил: "Для всякого на свете прекрасна только его возлюбленная". Если бы так ответил Парис трем соперничавшим богиням - скольких бедствий удалось бы избежать! Не сказалась ли тут хоть в какой-то мере особенность восточного логического мышления, отличного от дуалистической европейской традиции с ее склонностью "исключать третье" (tertium non datur: или-или; одно из двух)?
Однако при всем разнообразии реальных ситуаций, выводов, приговоров, обусловленных историческими, национальными или иными факторами, набор принципиально возможных логических решений в рассказах о судах достаточно ограничен. В каждой группе таких сюжетов можно отметить:
а) суды, подтверждающие правоту (преимущество) одной из сторон на основании определенного принципа и присуждающие ей выигрыш (поощрение), а другой соответственно - проигрыш (наказание); вообще сюжеты, доказывающие справедливость определенного принципа (вывода);
б) суды, подтверждающие правоту другого, иногда прямо противоположного принципа и соответственно признающие правой другую сторону, присуждающие поощрение тому, кто считался бы проигравшим или был бы наказан в предыдущем случае[xxvi];
в) суды, где правыми и выигравшими оказываются оба (а виноватым и наказанным иногда - кто-то третий) или оба оказываются виноватыми и наказанными (а правым и выигравшим - кто-то третий); вообще истории, не дающие преимущества какому-либо принципу или утверждению;
г) суды-дилеммы, где остается неясным, кто же прав (выиграл), а кто неправ (проиграл) и должен быть наказан; иногда такие рассказы заканчиваются вопросом, обращенным к читателю.
Полный набор таких логически-смысловых трансформ читатель найдет, скажем, в главе о спорах из-за женихов и невест (см. примеч. к No 53). Можно предположить принципиальную возможность существования таких вариантов и в других группах рассказов. Обосновывается такая возможность отчасти фантастическим характером сказочных сюжетов, где подчас не так важно реалистически-правдоподобное обоснование, конкретность юридического казуса, сколько именно игра логических возможностей[xxvii].
Обратимся для примера к знаменитому сюжету об "обмененных головах" (No 47); женщина неосторожно приставляет голову своего мужа к телу его соперника, а голову соперника - к телу мужа; оба оживают и предъявляют претензии на женщину.
Составителю известно единственное решение по казусу; согласно ему, право на женщину имеет тот, кому принадлежит голова ее законного мужа. По разве в принципе нельзя себе представить решение противоположное (трансформа "б"), не говоря уж о решении компромиссном или отрицающем права обоих претендентов (трансформы B1 и в2)? В качестве дилеммы (трансформа г) этот казус практически и рассказывается Веталой в индийской версии. Ведь, конечно же, в данном случае не идет речь о регламентации юридических норм на случай, подобный изложенному; ни рассказчику, ни слушателям в реальности наверняка не приходилось и не придется иметь дела с такой ситуацией. Решить надо проблему по сути иную, умозрительную: что важнее, голова или тело? И можно представить себе логика-софиста, который хотя бы ради демонстрации логических возможностей неопровержимо докажет, что тело важнее головы (а затем, если угодно, и опровергнет сам себя, как это не раз демонстрирует у Платона Сократ).
Сказки о спорах, тяжбах и судах с их подчас невероятными сюжетами и возможностями любых парадоксов нередко бытовали именно в таком качестве: не столько для прямого нравоучения (порой весьма сомнительного), сколько как пример или материал для отвлеченных (философских, логических, богословских) спекуляций. Ценно в этом смысле свидетельство А. Е. Бертельса, приведенное в комментарии к абхазскому варианту сказки "Как четверо мужчин сотворили женщину" (No 46): "На Ближнем Востоке сюжет обособился и рассказывается как веселый анекдот или как "сказка", между тем исконно это притча для пояснения высоких теософских истин. В этом понимании сюжет бытовал у исмаилитов Средней Азии, преимущественно в рукописях мистиков" [17, 463]. Ср. бытование сюжетов о судах Соломона в библейской, талмудической, апокрифической литературе[xxviii].
Стоит подробней остановиться на рассказах-дилеммах. Судебные дилеммы встречаются у разных народов, но особенно характерны, видимо, для африканского фольклора. Отчасти это, возможно, связано с недостаточно разработанной системой судопроизводства, свойственной архаическому жизненному укладу. Как любезно сообщил автору Б. Л. Рифтнн, в Китае, например, где судопроизводство было очень развито с древнейших времен, подобных концовок сказок никогда не встречается. Дело, видимо, даже не только в судопроизводстве, как таковом, а вообще в разработанности морального, семейного и тому подобных кодексов. Известна тагальская сказка о женщине, которой представилась возможность спасти жизнь одному - но только одному - из родственников, ожидавших казни: мужу, сыну или брату ("Кто роднее всех?" [148, 257]). Женщина не знает, как ей быть. Сказка рассказывается как загадка; после долгого раздумья слушатель находит мотивированное решение: женщина должна спасти брата, поскольку мужа она еще может найти заново, сына может родить другого, только брат незаменим. Очевидно, в Китае, где конфуцианство, ссылаясь на древние традиции, установило безусловную иерархию семейных отношений, подобные ситуации уже не могли представить проблемы.
Ср. также сказку народности бура "Последний глаз", где юноша получил волшебную возможность вернуть зрение слепым родственникам, но на двух последних у него остается единственный глаз и он пребывает в нерешительности, кому его отдать: матери или теще. "А если бы это случилось с вами, как бы вы поступили?" - обращается рассказчик к слушателям [109, 421].
Само это обращение показывает, что дело не только в разработанности норм у того или иного народа, но и в характере бытования сказок к тому моменту, когда они были записаны. Е. С. Котляр в предисловии к сборнику конголезских сказок "Как храбрый Мокеле добыл для людей солнце" пишет о дилеммах: "В особенности характерны сказки такого типа для фольклора Западной Африки. Во время их исполнения слушатели, как в при загадывании загадок, разбиваются на две группы и горячо обсуждают спорную проблему, приводя различные доводы в пользу своего мнения. Такие сказки часто заканчиваются словами: "Решите это сами, дорогие друзья, посоветуйтесь и решите сами". Иногда решение дилеммы дается в тексте самой сказки, оно выносится действующими лицами. И тогда повествование венчается морализующей концовкой и пословицей" [63, 14].
Оговорка о "моменте записи" сюжета существенна: ведь можно привести вариант, где на вопрос уже успели дать тот или иной ответ, где по делу уже принято то или иное решение. Особенно это относится к литературным версиям фольклорных сюжетов. И здесь стоит прежде всего упомянуть знаменитый санскритский сборник "Двадцать пять рассказов Веталы" [44].
А. Йоллес, автор известного исследования о простейших повествовательных формах, получивших литературное воплощение (А. Jоllеs. Einfache Formen. Halle, 1956), применяет к рассказам Веталы термин "казус". Специфику "казуса" Йоллес видит в стремлении соотнести рассказанное событие с нормой морали или закона. Автор справедливо указывает, что форма "казуса" зародилась и оформилась в Индии, "где стремление регламентировать и квалифицировать самые различные стороны человеческой жизни и поведения нашло свое воплощение в огромном количестве сборщиков кодексов и правил".
"Если это так, а это, видимо, действительно так, - пишет П. А. Гринцер в своей работе о древнеиндийской прозе, - то в тех случаях, когда мы встречаем в Европе сказки или рассказы в форме "казуса", их истоки следует искать в Индии" [6, 220 - 221]; (см. также примеч. к No 47 - 49).
Напомним читателю: в этом сборнике раджа Викрамадитья должен принести с кладбища труп с вселившимся в него Веталой - духом. По пути дух всячески старается нарушить молчание раджи и рассказывает ему различные истории, которые заканчиваются вопросом. Как правило, это рассказы о различных не разрешенных до сих пор спорах, конфликтах, тяжбах. "Викрамадитья, соблюдая свой царский долг вершителя правосудия и справедливости, вынужден отвечать" [44, 11].
Так вот, до момента этого ответа рассказы Веталы - типичные дилеммы, заканчивающиеся вопросом к слушателю (см. No 6, 45 и др.). Нередко до Викрамадитьи проблемы уже брался решать другой судья - и остался в недоумении. (Этого другого судью можно назвать "ложным судьей", как предлагает Н. Д. Фошко [71, 19].) Но Викрамадитья должен вынести приговор. Особенно красноречиво эта необходимость ответа сформулирована у Сомадевы, который включил в свое собрание рассказы Веталы: "Если ты знаешь, да не скажешь, разлетится голова твоя на множество кусков!" - после каждого вопроса напоминает радже дух [126, 139]. Причем ответ, как предполагается, должен, быть единственно верным[xxix].
Среди рассказов Веталы - много споров о превосходстве, которые могли бы пополнить соответствующий раздел нашего сборника: кто самая нежная из трех цариц (раджа отдает превосходство той, у которой появились волдыри на теле от одного звука песта), кто более великий, более благородный, более добродетельный и т. п. Иногда в подтверждение чьего-либо тезиса внутри рассказа излагается несколько вставных историй (см. об этом выше).
Разговор о рассказах Веталы приводит нас к теме использования "судебных" сюжетов в литературе. По существу, этот сборник, как и не менее знаменитое собрание Сомадевы [125; 154] или "Книга попугая" (в ее индийской, турецкой, персидской версиях - ср. [50]), содержит древнейшие записи фольклорных текстов. Рассказы о судебных делах были весьма популярны и па Дальнем Востоке с XI - XII вв. В Китае сложился особый тип произведений, получивший название "гунъань" (букв. "общественное или судебное дело"). Произведения могли быть написаны в жанре драмы (так называемые судебные драмы, получившие широкое распространение в период династий Юань и Мин), но чаще всего были прозаическими. Д. Н. Воскресенский в работе о китайской судебной повести гунъань отмечает, что "элементы судебной прозы можно обнаружить в литературе дотанского периода, в прозе эпохи Шести династий. В книге Гань Бао "Записки о поисках духов"... есть немало рассказов, сюжетика которых основана на судебной практике той эпохи. В одном из них говорится о некоей вдове, жившей во времена династии Хань. Вдова с необычайной почтительностью относилась к своей свекрови. Свекровь, видя, что невестке трудно одной справляться с многочисленными обязанностями по дому, да еще смотреть за старухой, решила уйти из мира и покончила с собой. Дочь умершей обвиняет вдову в убийстве. Начинается суд. Несчастная, не выдержав пыток, принимает на себя вину. В этой нехитрой истории есть все элементы, присущие более поздним судебным историям: смерть, подозрение человека в убийстве, судебное расследование, наказание... После казни невинной женщины в округе начинается засуха" [5, 108].
Позднее, как уже было сказано, судебная повесть оформилась в самостоятельный тип прозы. "До наших дней дошли повести и рассказы судебной тематики, многие из которых уже в конце Минской династии (ХVI - XVII вв.) стали объединяться в циклы - так называемые судебные романы (гунъань сяошо). Из них наиболее известен цикл о благородном и мудром судье Бао-гуне, появившийся в конце династии Мин. Несколько позднее сложился цикл рассказов о справедливом судье Хай Жуе. В XVIII - XIX вв. значительной популярностью пользовались циклы рассказов о судьях Пыне, Ши, о деятельности чиновника-патриота Линь Цзэсюя и т. д." [5, 107].
Д. Н. Воскресенский отмечает, что основным источником сюжетов для сочинителей юаньских и минских судебных повестей был фольклор, хотя авторы охотно использовали и литературные источники, разного рода исторические книги, летописи, сборники судебных казусов.
Характерно, что произведения эти, как и фольклорные рассказы, повествуют о самых разных судах; соответственно и судьи в них выводятся мудрые и глупые, справедливые и несправедливые. Нередко образы судей идеализированы. "Как правило, это мудрый, прозорливый чиновник, умело раскрывающий преступления и справедливо карающий злодеев. Самыми многочисленными достоинствами наделяется прежде всего судья Бао-гун - личность столь же историческая, сколь и легендарная. Предание изображало его как судью реального и потустороннего миров". В то же время "многие судебные рассказы содержат богатый обличительный материал... Уже в ранней повести о Лю Гуе мы видим чиновника-судью, человека ограниченного и злого. Он равнодушен к судьбам людей, не старается вдуматься в существо дел" [5, 114].
Существенно для нашей темы наблюдение Д. Н. Воскресенского над структурой судебных повестей. Они содержат пролог, две основные части: в первой рассказывается о преступлении (часто предполагаемом), во второй - о расследовании и выяснении его обстоятельств, - а также концовку, содержащую назидание. "Заключительная часть - морализующая концовка - в судебной повести играет особую роль, так как общественная деятельность людей, их поступки, оценка этих поступков и вообще квалификация всего нравственного облика человека чрезвычайно важны для авторов" [5, 111].
Близкие по характеру произведения можно найти и в корейской, в японской литературе.
В ранней западноевропейской литературе судебная проза, оформившаяся в столь самостоятельный жанр, как это имело место в Китае, отсутствует. Однако с античных времен рассказы о судах можно найти у самых разных авторов[xxx]. В баснях Эзопа, Федра, Лафонтена, Крылова мы встретим много знакомых сюжетов: тут и щука, брошенная в реку, и трутни, которые притязают на мед пчел, и многие другие. Чаще всего основа этих сюжетов - также фольклорная. То же можно сказать и о теме суда у крупнейших европейских писателей разных веков - от Шекспира и Сервантеса до Брехта и Томаса Манна. В фольклоре широко распространена знаменитая история о ростовщике, захотевшем вырезать у должника фунт мяса (см. аварскую сказку "Ростовщик и бедняк"); в научной литературе этот мотив известен как "мотив Шейлока" (AaTh 890) - по имени героя драмы Шекспира "Венецианский купец" (1600). Ростовщик Шейлок дает взаймы крупную сумму денег купцу Антонио и берет с него расписку, что в случае неуплаты долга в срок он, Шейлок, имеет право вырезать фунт мяса из тела должника. Разорившийся Антонио не может уплатить долг, взятый им для своего друга Басанио, в назначенный срок, и Шейлок неумолимо требует выполнения договоренности. Невеста Басанио, переодетая адвокатом, доказывает на суде, что Шейлок имеет право только на фунт мяса из тела Антонио, но ни на каплю его крови; если он прольет хоть каплю крови, то ответит за убийство. Шейлок проигрывает иск.
Богатейший набор историй о судах предлагает Сервантес в "Дон Кихоте". Это знаменитые суды Санчо Пансы, получившего пост "губернатора" на острове Баратария. Один из них имеет соответствие в нашем сборнике: это спор заимодавца и должника. К Санчо явились два старика; один из них утверждал, что дал другому взаймы десять золотых; второй заявил, что если и брал когда-либо эти деньги, то давно их возвратил. Оба клятвой подтверждают свои слова (клятва во многих системах судопроизводства считалась достаточным доказательством); однако, произнося присягу, должник на время передавал свой посох первому старику. Санчо догадался, что в этом посохе и находятся деньги.
В нашем сборнике аналогичный сюжет имеет бирманская сказка "Волшебные щипцы из Патана", но здесь он связан с темой "божьего суда": клятва произносится перед волшебными щипцами, которые должны стиснуть руку лжеца. Однако известны фольклорные тексты, более близкие суду Санчо, обходящиеся и без волшебного вмешательства. Сам Санчо говорит, что слышал о подобном случае от приходского священника. А. Н. Веселовский [4] упоминает об аналогичных талмудических легендах, а также о мусульманских легендах на библейские темы. Он приводит мнение Буслаева (подвергая его, правда, сомнению) о том, что в условиях Испании источник, из которого эта история могла дойти и до Санчо, в до священника, мог быть как раз мусульманским [4, 73]; (см. также примеч. к сказке "Волшебные щипцы из Пагана", No 157).
Не менее интересны и другие суды Санчо. Он разоблачил женщину, утверждавшую, что ее изнасиловали: заставил обвиняемого отдать ей деньги, а потом предложил ему забрать их у нее. Мужчине это не удалось. "Как бы не так! - воскликнула женщина. - Да я скорей с жизнью расстанусь, нежели с кошельком! Нашли какую малолеточку!.. Никакие клещи и гвоздодеры, никакие отвертки и стамески, никакие львиные когти не вырвут у меня из рук кошелек: легче мою душу из тела вытрясти!"
Санчо забирает у нее кошелек, вынося свой приговор:
"Вот что, милая моя: выкажи ты при защите своего тела хотя бы половину того воинственного духа и бесстрашия, какие ты выказала при защите кошелька, то и Геркулес со всею своею силою не мог бы учинить над тобой насилия"[xxxi].
В двух других случаях Санчо наказывает обоих тяжущихся. По делу портного, который из данной ему материи сшил, как было заказано, пять колпаков, но крошечного размера, "губернатор" постановил: материи заказчику не возвращать, но и денег портному не платить, а колпаки пожертвовать заключенным. По делу об игроке, который выиграл с помощью нечестного судьи, но не захотел с ним расплачиваться: деньги помогавшему уплатить, но самого изгнать с острова.
Из писателей новейшего времени активно пользовался фольклорными источниками Бертольд Брехт. В новелле "Аугсбургский меловой круг" и в пьесе "Кавказский меловой круг" он обрабатывает фабулу Соломонова суда. Действие "Аугсбургского мелового круга" происходит во время Тридцатилетней войны. Спасаясь от врагов, мать бросает ребенка на произвол судьбы; служанка берет его себе и с большим трудом выхаживает. Впоследствии, когда выясняется, что ребенку оставлено богатое наследство, мать находит его и предъявляет на него права. Аугсбургский судья велит начертить на полу меловой круг и предлагает женщинам тянуть ребенка к себе; кто перетянет, та настоящая мать" Родная мать тянет ребенка изо всех сил; служанка, жалеючи, отпускает его. Эксперимент, по сути, аналогичен эксперименту Соломона (ср. также кхмерскую сказку "Спор о ребенке", примеч. к No 1); результат не в пользу родной матери.
Древнеиндийская история легла в основу новеллы Томаса Манна "Обмененные головы". Сюжет писателю подсказал известный немецкий индолог Генрих Циммер, снабдивший Т. Манна и необходимым материалом. Новелла в основных чертах близка к сказочному первоисточнику, но сама история переосмыслена иронически. В одном из писем Томас Манн назвал се "метафизической шуткой"[xxxii].
При общем сходстве сюжетов литературные рассказы о судах по сравнению с фольклорными, как правило, более обстоятельны, детализированы. Но любой из них мог бы занять свое место в одном из разделов нашего сборника.
В настоящее, второе издание этого сборника включено более 240 сказок, басен и анекдотов почти 100 народностей Азии, Африки и Океании. К ним можно добавить тексты некоторых народностей (бари, курдские, малайские, негидальские), представленные в первом издании, но по разным причинам не вошедшие во второе, а также тексты, приведенные частично или полностью в примечаниях[xxxiii]. Таким образом общее число сюжетов и народностей, представленных в обоих изданиях, еще больше. Учитывая специфику серии, мы ограничили свой отбор лишь фольклором афро-азиатских стран, лишь иногда указывая в примечаниях на соответствия из европейского фольклора. Около трети всех текстов воспроизведены в этой работе на русском языке впервые.
В первом издании этой книги материал был условно разделен на четыре части, в зависимости от того, какой из структурных элементов можно было считать первостепенным для данного рассказа: суть конфликта, ход разбирательства, приговор или его последствия. Внутри каждой части тексты были распределены по материалу: в I части рассказывается о разновидностях судебных конфликтов (споры из-за ребенка, тяжбы из-за имущества и т. д.); во II части - о разных принципах судебного разбирательства (расследование улик, допрос свидетелей, "божьи суды" и т. д.). Подобная группировка, обусловленная спецификой материала, позволила в то же время сделать наглядной в каждом случае ту систему логической трансформации, о которой было сказано выше.
В настоящем издании предпринята попытка предложить принцип Структурно-тематического указателя сюжетов о судах. Указатель основан на различении четырех основных структурных элементов композиции[xxxiv], выделении в каждом из них основных мотивов и указании способа контаминации мотивов в каждом конкретном сюжете.
Для примера выделены три группы конфликтов: "споры о детях" "тяжбы об имуществе и добыче", "споры о женихах и невестах". Как очевидно из указателя, сюжеты такого содержания сосредоточены отнюдь не только в соответственных трех разделах первой части, а разбросаны по всему сборнику. Становится наглядным и другое обстоятельство: для решения дел разного рода используются нередко одни и те же приемы следствия; один и тот же принцип лежит и в основе вынесения приговора. Так, спор о ребенке в "Суде Соломона" (No1) и споры об имуществе в сказках "Чье дерево манго?" (No 10) и "Торговец Мима и жулик Бяньба" (No 11) формулируются в указателе однотипно:
I. Двое (или больше) соискателей претендуют на один и тот же объект:
1. ребенка
а) родная мать и неродная - .No 1
2. имущество (добычу, наследство)...
б) подлинный хозяин и ложный (вор) - No 10, 11 В разделе же о судебном разбирательстве оба сюжета попадают в общую рубрику:
I. Следственный эксперимент
1. "Ложный приговор": предлагается уничтожить (повредить, подвергнуть опасности) предмет спора
а) ребенка - No 1
б) имущество (дерево, ткань) - No 10, 11 Приговор описывается в сходных выражениях:
12 Ребенок присуждается той, которая не пожелала подвергнуть его опасности - No 1 (а)[xxxv] 116 Имущество присуждается тому, кто не пожелал причинить ему
В No 1 можно отметить также реакцию на приговор (одобрительную - она обозначается буквой "а").
Таким образом, три выбранных для примера сюжета могут быть достаточно четко описаны контаминацией:
No 1 KI1a + CI1a + ПI2(а) + P1(a) .
No 10, 11 KI2 + СI1б + ПII6(а)
Предложенная система в принципе позволяет обобщенно описать и все остальные сюжеты сборника.
Кроме Структурно-тематического указателя в конце книги дан список непереведенных слов и перечень использованной литературы. В Примечаниях даны некоторые комментарии и пояснения к текстам. В тексте звездочка отсылает к Словарю непереведенных слов, цифра - к Примечаниям. В Указателе текстов по народностям даны краткие сведения о некоторых малых народах. В приложении к основному тексту приведены также краткие анекдоты и пословицы о судах и судьях, вине и наказании, справедливости и несправедливости.
Заглавия, заключенные в квадратные скобки, принадлежат составителю. Иногда в первоисточнике текст вовсе не имел заглавия, но в некоторых случаях его приходилось менять, чтобы избежать повторения множества одинаковых названий ("Справедливый суд", "Несправедливый суд", "Мудрое решение" и т. п.).
Некоторые тексты приведены в сокращенном виде, как правило в тех случаях, когда из многопланового сюжета требовалось выделить лишь ту часть, где речь шла о суде. Сокращения обозначены многоточием, заключенным в квадратные скобки. Кроме того, тексты иногда подвергались незначительной обработке, например в тех случаях, когда в сюжете, вырванном из широкого контекста (серии однотипных сюжетов, целого рассказа), некоторые места могли стать непонятными, а также в ряде других.
М. С. Харитонов