Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

V. Призраки в раю

Рассказ немного утомил меня. Я передохнул. Посмотрел на моих слушателей: не задремали ли они, пока я рассказывал о своей жизни в раю. Но когда я увидел раввина, который вцепился пальцами в бороду, богача, который сложил руки на животе, и даяна, который остолбенел, будто его сглазили, — я понял, что могу продолжать.

— От этого странного сна я проснулся среди ночи. Во сне, как вы знаете, я был женихом, мой друг Писунчик моим зятем. А сестра Писунчика, Этл с розовыми крыльями, моей невестой.

Я хотел снова заснуть, чтобы досмотреть этот прекрасный сон, но не мог. Я немного полежал с закрытыми глазами, но спать не хотелось, а сон был уже далеко-далеко, за райской мельницей.

Я встал с кровати. Босой, в ночной рубашке, я подошел к окну и выглянул.

Улица была залита лунным светом. Такой яркий лунный свет даже в раю редкость. Я открыл окно, вдохнул нежный полночный воздух и выдохнул вместе с ним «спокойной ночи» моему другу Писунчику и его красивой сестре с розовыми крыльями.

Напротив на тротуаре выросли две тени. Они ахнули и удивились:

— Это ты, Сёмка?

— Это ты, Берл?

— Что ты делаешь так поздно ночью на улице, Сёмка?

— А ты что делаешь, Берл?

Я узнал их, это были двое влюбленных ангелов-подмастерьев, которые работали у папы Писунчика, портняжки Шлойме-Залмена.

Я навострил уши. Мне было жаль пропустить хотя бы словечко из их разговора.

— Не могу уснуть, Сёма. Чуть закрою глаза, вижу ее, дочь лавочника.

Сёмка вздохнул:

— Со мной то же самое, Берл… Не вынесу я этого.

Они немного помолчали. Я видел, как иглы поблескивают в их лацканах.

— Я завидую, — печально произнес Сёмка, — завидую ничтожнейшему из земных подмастерьев. Он, если ему не повезет в любви, может хоть яду принять или в речке утопиться.

— У нас нет другого выбора, — ответил ему ангел Берл, — мы должны вечно терпеть нашу злую долю. До чего паскудное это слово «вечно». Кто его выдумал? И зачем?

Я видел, как слова «кто» и «зачем» сорвались с губ ангела Берла и остались висеть среди рая, залитого сладостным лунным сиянием.

Подмастерья ушли, Сёмка — направо, Берл — налево. Двое несчастных ангелов, которые бродят в райской ночи, — посочувствовал я. Очень-очень посочувствовал.

Я подумал, что дочка райского лавочника, причина их смятения, сейчас, наверное, спит. Ее волосы разметались по подушке. Крылья, которыми она укрылась, соскользнули. Может быть, она улыбается во сне и знать не знает, что несчастный, которому она подала надежду, места себе не находит. Молит о смерти и не может умереть.

— У лунной ночи в раю, — подумал я, — тоже есть свои призраки.

Тогда я даже представить не мог, что этой ночью мне доведется увидеть не только двух несчастных ангелов-подмастерьев.

Я услышал плач. Резкий, отчаянный. Я поднял голову и впервые увидел ангела Шимен-Бера. Он был, как обычно, мертвецки пьян. Шимен-Бер тащил за руки двух нерожденных детей. Они вырывались. Кричали и плакали.

— Заткнитесь, ублюдки, — злился ангел Шимен-Бер, — заткнетесь вы когда-нибудь или нет?

Его рыжая борода растрепалась, глаза мутные, до того он был пьян.

— Мы не хотим рождаться, — плакали двое нерожденных детей, — мы не хотим на землю, сжальтесь, реб Шимен-Бер!

Это были девочка и мальчик. Шимен-Бер получил приказ доставить их сегодня ночью на землю. Они должны были родиться двойней.

— Не хотим рождаться, — передразнивал их Шимен-Бер, — да кто вас спрашивает, ублюдки?

Мальчик, которого Шимен-Бер тащил за правую руку, что-то придумал. Он сказал пьяному ангелу:

— Реб Шимен-Бер, отпустите мою руку на секунду. Мне нужно нос вытереть.

Шимен-Бер ничего не заподозрил. Он отпустил руку паренька. Тот бросился бежать.

Посреди чудесной лунной ночи началась погоня. Шимен-Бер захлопал своими тяжелыми ватными крыльями и полетел за убегающим. Девочку он крепко держал за руку и тащил за собой.

Я все видел своими глазами. Сердце у меня колотилось. Я взмолился Творцу, чтобы он сотворил чудо и Шимен-Бер не поймал сбежавшего ребенка.

Но, кажется, моя молитва не помогла. В конце концов Шимен-Бер сцапал паренька. Он схватил его за ухо и потащил за собой.

— Погодите у меня, доберемся до границы, получите настоящий щелчок по носу, каторжники.

Девочка, конечно, была ни в чем не виновата, но Шимен-Беру, когда он в ярости, все равно, виноват или нет. Он должен сорвать свою злость и обязательно сорвет ее.

Потом я увидел, как Шимен-Бер тащит девочку за руку, а мальчика за ухо. Они улетели в сторону границы.

Я следил за ними до тех пор, пока они совсем не скрылись из виду. Я думал о судьбе нерожденных детей. Хотел понять их страх перед землей и не мог. Я был еще слишком мал, чтобы все это понять.

Завтра я расскажу моему другу Писунчику обо всем, что видел и пережил этой ночью. Интересно, что он мне на это ответит.

— Что Шимен-Бер разбойник и пьяница, я знаю, — скажу я ему. — Я достаточно слышал о нем, но вчера все увидел своими глазами. Все, что рассказывают об этом злодее, — правда. Но только скажи мне, Писунчик, прошу тебя, почему нерожденным детям так страшно рождаться и почему они так боятся земли?

Я пробовал угадать, что ответит мне Писунчик. Я прикладывал палец ко лбу, как это обычно делал мой друг. Думал, что палец, приложенный ко лбу, как-то мне поможет. Напрасно! Все это так и осталось для меня загадкой. Сам я не мог ничего придумать.

Я услышал хлопанье крыльев. Поднял глаза и увидел, как вдали блестят огоньки. Много-много огоньков. Огоньки подлетали все ближе и ближе. Хлопанье крыльев становилось все сильнее и чаще.

Я удивился. Такого хлопанья мне до сих пор слышать не приходилось. Кто это может быть? — подумал я и стал всматриваться.

Я увидел ангела с большими черными крыльями. У ангела была тысяча красных глаз, которые грозно мерцали в светлой лунной ночи. В руке ангел с черными крыльями держал меч[50].

— Это Ангел Смерти, — подумал я, — он, наверное, сейчас летит на землю. Здесь, в раю, его никто не боится, но там, на земле, перед ним трепещут. Чуть заслышат шум его крыльев, сразу приходят в ужас. Мужчины бегут в синагогу читать псалмы, а женщины — на кладбище, будить покойников[51]. Но, говорят, это не помогает. Ангел Смерти заберет того, кого должен забрать. Не поможет ни плач, ни молитва.

Ангел с черными крыльями подлетал все ближе и ближе. На лету он размахивал большим мечом: подавал знак, что летит с очень-очень серьезным заданием.

С неба сорвалась звезда. Она полетела навстречу ангелу с черными крыльями и остановила его.

— Куда летишь, Ангел Смерти? — спросила звезда и задрожала.

Я не понял — от страха или от жалости.

— Я лечу, — ответил ей ангел с черными крыльями, — я лечу на землю. Я должен забрать душу одной девушки и принести ее Богу.

Сердце мое затрепетало. Душу девушки, подумал я. Сестра Писунчика тоже девушка. Но я вспомнил, что райским девушкам нечего бояться ангела с черными крыльями, и успокоился.

Звезда задрожала, затрепетала и взмолилась к Ангелу Смерти:

— Возвращайся обратно, ангел с черными крыльями! Чего тебе надо от бедной девушки с земли? Пощади ее. Пусть она насладится цветами, своей любовью, своими мечтами.

— Снова строишь из себя заступницу! — разгневался Ангел Смерти. — Кому нужна твоя жалость? Тебе сказано светить, вот и свети себе на здоровье и не вмешивайся в чужие дела.

Но звезда не отступала. Она начала спорить с черным ангелом, пыталась его уговорить.

— Эта земная девушка мне не сестра и даже не родственница. Я лишь раз видела ее глаза, когда она посмотрела на меня. Я лишь раз слышала ее вздох и шепот. Она просила меня передать привет своему суженому.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — строго спросил ангел с черными крыльями. — Прошу тебя, не стой у меня на пути. Ты что, думаешь, я такой же сентиментальный, как ты?

Звезда и вправду всхлипывала, умоляла со слезами на глазах и вся дрожала.

— Тебе разве не жаль, ангел, не жаль этой молодой жизни? Ей всего девятнадцать лет. Представь себе — девятнадцать лет.

— Тебе бы стихи писать, — презрительно сказал ангел. — Тебе бы петь хвалы у престола Всевышнего. Это бы тебе больше подошло, и ты бы перестала мешать моей работе.

— Ты злодей и разбойник, — печально сказала звезда. — Бесполезно тебя просить, но помни, что я тебе сказала…

— Помнить? Что я должен помнить?

— Помни, — трепетно сказала звезда, — что в «Хад-Гадье» сказано…

— И что же в «Хад-Гадье» сказано? — передразнил ее Ангел Смерти.

— В «Хад-Гадье» сказано, что в конце придет Господь и прикончит Ангела Смерти[52].

Я увидел, что Ангел Смерти задрожал, когда звезда напомнила ему о его собственном конце. Это была особенная дрожь — страх смерти, своей смерти.

Я с любопытством ждал, что будет дальше. Неужели ангел с черными крыльями повернет обратно? Неужели завтра утром земная девушка откроет глаза, как обычно? Неужели будет радоваться солнцу, цветам, своему суженому?

Похоже, я ошибся. Ангел Смерти взмахнул мечом. Так взмахнул, что даже искры посыпались. Он расправил большие черные крылья и продолжил свой полет.

— Ты все-таки летишь дальше? — срывающимся голосом спросила звезда.

— Я должен! — сурово ответил ангел и в тот же миг исчез.

Я еще долго видел его огненные глаза. Слышал шорох его крыльев. Звезда упала куда-то в райскую траву — искать утешения у райских сверчков.

Странные мысли приходили мне в голову. В одну и ту же лунную ночь я слышал плач двух детей, которые не хотели рождаться, и жесткое суровое «я должен» ангела с тысячью глаз, который летел на землю, чтобы там погасить жизнь.

За моим окном цвела вишня. И хотя крона дерева была полна лунного сияния, под деревом лежала тень.

Я видел эту тень, видел, как она дрожит. Неужто, удивился я, даже тень чего-то боится? Но чего? Разве что самой себя?

Впервые в раю я испугался теней и призраков.

Я попробовал успокоить себя. Унять страх. Я громко, чтобы лучше слышать, заговорил сам с собой.

— Дурень, — стыдил я себя, — чего тебе бояться? И кого тебе бояться? Не на тебя кричал и не тебя тащил на рождение ангел Шимен-Бер, не тебя ангел с тысячью глаз собирался искоренить с лица земли.

В кроне вишневого дерева, что росло под моим окном, ветер забормотал сквозь сон. Тень дерева на земле пыталась поймать себя за хвост и не могла.

— Может быть, отойти от окна? — произнес я вслух, но продолжал стоять, с места не двинулся. Сердце подсказывало мне, что у этой райской ночи есть еще призраки. И что они сейчас появятся.

Я услышал пение. Тихо, печально раздавался напев в лунной райской ночи.

Я прислушался, пытаясь угадать, откуда он доносится, но никак не мог.

Напев приблизился к переулку, в котором я жил. Только теперь я разглядел того, кто пел эту песню, кто тянул свой напев по лунным улицам рая.

Это была безумная Переле, ангелица, которая сошла с ума от несчастной любви. Мой друг Писунчик рассказывал мне, что у нее, Переле, была любовь с райским бухгалтером Гецлом[53]. Гецл записывает мицвы[54]. В конце каждого года он пересчитывает все мицвы и представляет отчет архангелу Михаилу.

Три года Переле гуляла с райским бухгалтером. Он клялся ей в «любови вечной», Переле верила его словам как Святому Писанию. Не знала она, чистая, благочестивая душа, что и в раю есть шарлатаны, которые поиграют-поиграют девичьим сердцем, а потом выбросят его.

Переле работала у райской модистки. Каждую заработанную копейку она откладывала, каждую крошку экономила, ждала того счастливого дня, когда выйдет за райского бухгалтера. Тогда ей пригодятся сбережения, накопленные годами тяжкого труда.

В конце концов все пошло прахом. Ее возлюбленный бросил ее и женился на младшей дочери архангела Михаила Хавче.

Переле плакала ночи напролет. Не спала, не ела. Никто не мог ее утешить.

В один прекрасный день Переле вышла из дома с растрепанными волосами и растрепанными крыльями. Она бросалась на каждого встречного, устроила такой переполох, что ее пришлось связать. Два ангела потащили ее под кран, из которого на землю идут дожди, и лили на нее холодную воду до тех пор, пока Переле не успокоилась.

С тех пор она стала тихой, ни с кем не разговаривала. Как завидит ангела — сразу убегает. По целым дням сидела дома. С ней заговаривали — она не отвечала. Смотрела всем прямо в глаза и ничего не понимала.

— Лунными ночами, — рассказывал мне мой друг Писунчик, — когда все ангелы, маленькие и взрослые, спят, Переле выходит из дома, бродит по улицам и поет о своей любви.

В эту лунную ночь я увидел, как она бродит, высокая, с горящими глазами. Волосы ее были рассыпаны по плечам, крылья растрепаны.

Она шла, подняв лицо к звездам, и пела:

Могу поклясться, что видел слезы в ее глазах. Ветер играл ее растрепанными волосами и еще больше их растрепывал. Мне показалось, что ветер насмехается над безумной ангелицей, и я очень расстроился.

Переле проходила под моим окном. Она ненадолго остановилась и глубоко вздохнула. Быть может, почувствовала, что здесь, совсем рядом, есть сердце, которое сочувствует ее боли.

Я хотел с ней поговорить, хотел сказать, чтобы она послала этого Гецла-бухгалтера ко всем чертям. Что такой шарлатан не стоит даже одной слезы из ее прекрасных глаз.

Но я ничего не сказал. До сих пор я не знаю, почему промолчал. Может быть, несколько добрых слов утешили бы ее в то мгновение.

Но, быть может, я потому и не сказал тогда ничего, что даже в раю нет таких слов, которые могли бы излечить от несчастной любви.

Переле пошла дальше. С ее волосами теперь играли два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер.

Я больше не мог стоять у окна. Меня тянуло к этой безумной ангелице. И я, как был, в одной ночной рубашке, так и пошел следом за Переле.

Босыми ногами ступал я по холодному лунному серебру, разбросанному на улицах рая.

Переле шла вперед, я — за ней. Она меня даже не заметила. Переле брела и пела:

Эта песня, которую пела Переле, меня совершенно захватила. Я видел, что Переле приближается к роще царя Давида. Я пошел за ней.

Два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер, принялись играть с моей ночной рубашкой и все время задирали ее мне на голову. Я попросил их оставить меня в покое. Сейчас не время для игр. В другой раз, когда они захотят, я готов с ними поиграть.

Оба проказника зашептали мне в уши, один — в правое, другой — в левое:

— Крутить рубашку лучше, Шмуэл-Аба, чем крутить любовь. Из любви не выкрутишься. Пошли с нами, поиграем с твоей рубашкой.

Я отогнал их от себя, резко отчитал, строго сказал им, что не всегда расположен шутить.

Перед рощей Переле остановилась. Она раскинула руки и запела, стоя лицом к роще:

Я тоже остановился, прижал руку к сердцу и прислушался к песне, которая звучала и как молитва, и как поминовение:

Как же, подумал я, как же, ответят они тебе. Хоть с утра до вечера спрашивай.

Переле вошла в рощу царя Давида. Я не пошел за ней. По правде говоря, страшно стало. Лес и безумие пугали меня.

Я будто окаменел перед опушкой рощи царя Давида. Я сам не знал, привиделось мне все это или было на самом деле.

Я расправил крылья. На них уже блестела утренняя роса. Я полетел домой, решив забыть все кошмары, все призраки рая, которые мне явились в эту лунную ночь.

Но я не мог забыть. До сих пор эти призраки рая стоят у меня перед глазами. Два влюбленных ангела-портных, которые тоскуют о смерти, два нерожденных ребенка, которые не хотят рождаться, звезда, умоляющая ангела смерти не отбирать трепещущую жизнь у девушки. И главное — певучее отчаяние разбитого сердца…

— Можно ли забыть такую ночь? — спросил я у своих слушателей, которые сидели в доме моего папы и слушали мой рассказ о рае.

Раввин встряхнулся и пришел в себя, точно с того света вернулся.

— Ты что-то спросил, паренек? А? Что ты спросил?

Богач перебирал пальцами на животе, он, наверное, хотел сказать по-немецки «зондербар», но не мог.

Даян, который все время сидел с открытым ртом, закрыл рот и проглотил всех мух, которые влетели туда за время моего рассказа.

Моя мама утерла слезу, которая дрожала у нее в правом глазу и никак не могла упасть.

Мой папа постукивал пальцами по столу. Что он хотел этим сказать, я не понял.

Я почувствовал, что сегодня вечером больше ничего не смогу рассказать.

Я извинился и, не поужинав, сам улегся в свою колыбельку.

Я еще слышал, как раввин, богач и даян переговариваются с моим папой. Слышал, как они чмокнули мезузу. Как раввин сказал:

— Значит, завтра, даст Бог, он расскажет дальше, Файвл.

И я уснул.