Книга Слов

Я пропою Вам этот вечер,

Которого короче нет;

В нем ветру верилось, что вечен

Октябрьский зябкий силуэт,

Каналов, окаймленных в окна;

Закутав замки волшебством,

Прощалось небо неохотно

И снова притворялось сном,

Где, примеряя наши судьбы,

Приняв наш образ и печаль,

Молчали, в нас вживаясь, судьи;

Мы ж начинались от начал,

Столь заповедно веря в сумрак,

Сулящий пальцы наши сплесть,

Непостижимые, как сумма

Первопричин; казалось — есть

Опять начало.

Черновики осточертели,

Исчерченные зло и зря.

В моей купели нет апрелей,

Зато по горло октября.

Неужто кровь пускал впустую

Словам — и в строки хоронил,

И время верить в то, что сдует

Меня и след моих чернил,

Когда из всех концов реальней

Напиться небом допьяна

И — горизонт в груди как рана —

Себя не ждать и петь до дна?

Не знаю синтаксиса истин,

Читаю выцветшие письма,

А мир в горстях неоспорим,

И что — ну что мне делать с ним?

Вы запрещены.

Но наперекрест

Вы освещены

Нерожденных звезд

Светом. Напролет

Спеты, но не до

Музыки. Вы лед;

Лишь бы подо льдом —

Кровь. Не прикоснуть —

Счастье: значит Вам

Посвящать, как сну,

Буквы. Значит впрямь

Перехлестнут холст

Недойденным. Так

Высоко, что боль

В парусах. Спектакль

Для других, но крик

Заперт смехом. Вас —

Не спасать — топить;

Пусть не мне, а — красть,

Лед навзрыд. Не мне:

Так на том и жив,

Что — кому умнеть,

А кому — ни лжи,

Нет, ни правды — но

Музыка. И впредь

Горькое вино

И — не глядя — петь.

Кропотливая мука — заламывать строки,

Словно руки. И руки, как строки, хранить

Взаперти — для того, что в словах, как в остроге,

Если петь, то как жить; если жить — то границ,

До одной, не считать за достаточный довод,

Сомневаться в правдивости избранных звезд.

Если жить — то бездоннейшую из бездонных

Почитать за резон. Если петь — то взахлест

Горизонт, как гортань, перехватит анапест

И дописывать слово чернилами вен

Станет честью. И выйдет реальность на паперть

Разжимать — не разжать — зачарованных век.

Собирать на венок безымянности улиц

Стало хлебом насущным. Отпет, как свеча,

Беспросветно потухший, он выйдет, ссутулясь,

Чтобы слоги свои собирать и молчать,

Чтобы вызубрить самых бесхитростных истин,

Бесполезных, как мир, немудреную ложь.

Но пока не погашена рукопись листьев

Или снег как страница — его не спасешь.

Не докажешь, что нет убедительней камня

Матерьяльности. Он недоверчив как Гамлет

Нашим доводам. Только — что Гамлету прах —

Все ему чьи-то губы горят на губах.

Не крамола, не грамота

Охранная, не страх —

Моя строка огранена

Случайностью листа.

Не правило, не исповедь —

Но чистым небесам

Неистовая искренность:

Что и не написать,

А, задыхаясь, заповедь:

Коснуться рук и плеч.

Настолько первозданная,

Что жить — не уберечь,

А растранжирить — по ветру,

Строкой, смычком, холстом,

Губами. Мы — не по миру,

А по небу. На том

Стоим.

Я позвоню с угла,

Продрогший вплоть до губ.

Я не умею лгать

В такой мороз, но лгу,

Что где-то заждались;

Что просто позвонил,

И трубку на рычаг,

Как голову с плеча.

Не средь далёких странствий

Мы обретем покой —

Мы перейдем Фонтанку

И побредем домой,

Где Беломор не гаснет,

Не остывает чай;

И где за словом Здравствуй

Не следует Прощай.

Иннокентий садится в последний трамвай,

Где кондуктора нет и в помине.

Семь голодных мужчин там едят каравай,

Увязая зубами в мякине.

Иннокентий рассеянно смотрит вокруг,

В рукаве его теплится свечка.

Семь раздетых мужчин примеряют сюртук,

На лице у седьмого уздечка.

Пожилая ткачиха желает сойти,

Гневно машет большими руками.

Семь бегущих мужчин на трамвайном пути

Затевают дуэль с ездоками.

Иннокентий стреляет в пустое окно,

Прижимаясь к прикладу предплечьем.

Одному из мужчин прострелили сукно,

Шесть отделались легким увечьем.

Пожилая ткачиха без чувства лежит,

Иннокентий задумчиво дремлет.

Над трамвайным путем черный ворон кружит

и искре электрической внемлет

Полтораки — повеса мошенник и плут —

К Иннокентию в двери стучится.

В той парадной соседи давно не живут,

Но порою приходят мочиться.

Иннокентий задумчиво пьет молоко,

Таракана узревши во мраке.

На душе его чисто легко и светло,

Он не хочет впускать Полтораки.

Даже если он дверь и откроет ему,

То наверное кинет поленом.

Или, если полена не будет в дому,

Между ног ему двинет коленом.

Полтораки же злобно царапает дверь

И в замочную скважину свищет,

На пожарную лестницу лезет, как зверь, —

Он свиданья с хозяином ищет.

Иннокентий ложится в пустую кровать,

На стене таракан копошится.

За окном Полтораки ползет умирать,

И над ним черный ворон кружится.

Иннокентий привычно садится на стул,

Поглощенный светил созерцаньем.

Вот уж утренний ветер над крышей подул,

Отвечают светила мерцаньем.

Иннокентий не сводит задумчивых глаз

С возникающих в небе явлений.

Небосвод озарился мелькнул и погас,

Иннокентий исполнен сомнений.

Существует ли все что горит в небесах,

или это — всего лишь картина?

Скоро полночь пробьет на кремлевских часах,

На лице у него — паутина.

Кто другой бы сидел — Иннокентий встает

И решительно ходит по крыше.

Под ногами его рубероид поет,

Иннокентий взволнованно дышит.

Он спускается с крыши — Он понял в чем суть…

Дева в бочке подштанники плещет.

Он хватает ту деву за нежную грудь…

В небесах черный ворон трепещет.

Иннокентий вращает коленчатый вал,

Шестерня под рукою скрежещет.

Покачнулся автобус и в пропасть упал,

Вместе с ним Иннокентьевы вещи.

Пассажиры безумные в пропасть глядят,

Над паденьем ехидно смеются.

Пять ученых мужей прах горстями едят

И о камень сединами бьются.

Иннокентий сдувает пылинку с манжет,

Упираясь в гору альпенштоком.

На конце альпенштока — портрет Беранже

И Горация томик под боком.

Он уже на вершине, он снял сапоги,

Над строкою Горация плачет.

Между тем уже полночь, не видно ни зги,

Иннокентий Горация прячет.

Вот и "Скорая помощь" стоит под скалой,

Пассажиры дерутся с врачами.

Черный ворон летает над их головой,

Поводя ледяными очами.

Иннокентий стоит на своей голове,

Презирая закон тяготенья.

Мимо юная дева, а, может быть, две,

Проходя, вызывают смятенье.

Иннокентий гордится своим либидо,

Юным девам он делает знаки,

Вдруг внезапно, въезжая на красном ландо,

Появляется скот Полтораки.

Эту деву иль двух он желает увлечь,

Перед ними он кобелем пляшет.

Иннокентий чтоб дев чистоту уберечь,

Полтораки отчаянно машет.

Полтораки отходит на десять шагов,

Чтобы в челюсть ему не попало.

Изумленная дева при виде врагов

Покачнулась и в шахту упала.

Полтораки, поверженный, мрачно лежит.

Иннокентий спускается в шахту.

Черный ворон бессмысленно в небе кружит,

Совершая бессменную вахту

Иннокентий спускается в мрачный подвал,

Подземелье наполнено смрадом.

Он желает устроить большой карнавал,

Предваренный военным парадом.

Иннокентий в раздумье обходит углы,

Шевеля стеариновой свечкой:

"Здесь прекрасные дамы стройны и смуглы,

Будут в карты играть перед печкой…

Кирасиры своим сапогом топоча,

Их на вальс пригласят неуклюже…"

Зашипела и вовсе угасла свеча.

Иннокентий шагает по луже.

Он рукою скребет по осклизлой стене,

Он зовет громогласно и внятно:

"О прекрасный Панкрат, поспеши же ко мне

И открой мне дорогу обратно!"

Старый дворник Панкрат сильно пьяный лежит

И призыву из мрака не внемлет.

Высоко в небесах черный ворон кружит,

Ревматичные крылья подъемлет.

Иннокентий глядит на токарный станок,

Восхищенный вращеньем детали.

Искрометная стружка летит между ног,

Раздается визжание стали.

Одинокие токари ходят гурьбой,

Аромат источая мазута;

Иннокентия видят они пред собой,

Назревает кровавая смута.

Иннокентий от них отбиваясь сверлом,

За переднею прячется бабкой.

Он под самую крышу влезает орлом

И кидает в них норковой шапкой.

Отродясь не бывало такого в цеху —

Токарь шапкою наземь повержен.

Иннокентий, как птица, парит наверху,

Вероломством рабочих рассержен.

Там, где пели станки, — все в руинах лежит.

Иннокентий безмерно страдает.

Он то волосы рвет, то куда-то бежит.

На плече его ворон рыдает.

Кривой Ефрем пошел купаться в пруд;

Но пруд был крут.

И наш Ефрем, не видя дальше носа,

Упал с откоса

И вмиг остался без хвоста.

Мораль сей басни непроста:

Не зная женскую породу —

Не суйся в воду.

Одна лиса жила в дупле березы.

Пришел медведь

И начал ей глядеть.

Потом ударили морозы.

Замерзло все.

Лиса ушла в кредит.

Медведь же вмерз в дупло

И до сих пор глядит.

Мораль проста:

Не будь, как тот медведь.

Пришел — так нечего глядеть.

О Диоскурия — мне стан прекрасен твой.

Люблю тебя в минуты наслажденья,

Когда вокруг цветет сорняк и хвой,

Я всю тебя объемлю без движенья —

И, Диоскурия — мне стан прекрасен твой.

Тебя узрев, я был еще юнцом,

Вострепетал; и даже крался ночью,

Чтоб впредь, к лицу прижавшися лицом,

Узнать восторг — и зрить твой стан воочью …

Тебя узнав, я был еще юнцом.

Что в том, что Кронос крутит циферблат,

Что борода в лице моем пробилась?

Я рос — и познавал тебя стократ;

Я познавал — и сердце сладко билось —

Что в том, что Кронос крутит циферблат?

Сколь много раз я к сердцу прижимал

Твоих ланит прекрасных мрамор дивный;

О персь твою я грудь себе сломал

И бедрами себя членовредил я —

Их много раз я к сердцу прижимал.

Но, Диоскурия, я все же вечно твой.

Чудесно наше дивное слиянье.

Я страсть с тобой изведал и покой;

Пусть мне твердят, что ты лишь изваянье;

Пусть, Диоскурия. Я раб навеки твой.

Верю я, что сбудется предвестье,

Мной предвосхищенное в мечтах;

И пройдет по тихому предместью

Лев Толстой в оранжевых портах.

И Тургенев, дурь смешавши с дрянью,

Дружески прошепчет в ухо мне:

Чу, смотри — Есенин гулкой ранью

Поскакал на розовом слоне.

У поворота на Коростылево

Угрюмый старец сильно бьет клюкой

Увязшего в болоте крокодила.

А тот, возведши очи к небесам,

Окрестность оглашает хриплым стоном.

Усталые седые агрономы

От жен сварливых прячутся в кусты

И там сидят, порою по два года,

Из удобрений гонят самогон,

И, пьяные, играют в «накось-выкусь».

Порой в колхоз привозят трактора —

Тогда крестьянин прячется под стог,

А те свирепо точат шестерни,

И, лязгая стальными клапанами,

Гоняются за девками по лугу.

Пейзанки собирают колоски

И прячут их стыдливо по подолы.

Вон пастухи в амбаре пьют «Шанель»

И обсуждают новое бьеннале…

В тумане чье-то светит декольте.

Толпа пейзанок, юбки подобрав,

Прихватывает Федю-недоумка

И боязливо дергают за член —

А тот стоит и в ус себе не дует,

Лишь слюни каплют из большого рта.

Захорошело тучное жнивье,

Рычит в конюшне боров кровожадный

И роет землю кованым копытом.

Пейзанки с визгом мочатся в кустах…

Счастливая весенняя пора!

Эльжбета Моховая, белошвейка,

Искусная в раскидывании карт,

Живет себе на улице Бассейной,

На этаже меж третьим и четвертым,

В загадочной квартире номер шесть.

Заходят в двери разные собаки,

Ласкаются и трогают колени;

Эльжбета Моховая неприступна,

Но кормит их молочной колбасой.

Съев колбасу, собаки пляшут пляски,

Выкидывают разные коленца;

Одна из них вертится, как щелкунчик

Из оперы Чайковского «Щелкунчик»,

Другая замерла по стойке смирно,

Как юный часовой пред генералом,

И так стоит недвижно на ушах.

Эльжбета же идет готовить чай.

Перенесемся мысленно на кухню,

Которая была колонным залом,

А ранее вмещала монастырь.

Под сводами — в предвечной темноте,

Так высоко, что глаз почти не внемлет,

Знамена, гербы, древки и щиты,

Следы побед, пожаров и сражений;

Окаменевшей гарпии крыла…

Эльжбета входит и — поражена

Готическою сумрачной красою —

Набрасывает кухонный ландшафт

В блокноте, что у ней всегда в руке:

Но, вдруг забыв искусство навсегда,

Вся опрометью к чайнику несется.

А чайник, своенравный люцифер,

Малиновою злобою налился,

Шипит, стрекочет, давится, хрипит

И плещет огнедышащею лавой;

Едва Эльжбета ближе подойдет —

Он ей кричит сквозь хохот сатанинский:

"Прощайся с миром, жалкий род людской,

Пришел конец твоей бесславной жизни,

Отныне я — начальник над землей!"

За сим следит старинный друг Эльжбеты,

Он притаился средь оконных рам.

Сей друг ей — не случайный джентльмен.

Он носит фрак на голом, стройном теле,

И волосы заплетены в косу;

А сам он по профессии индеец,

С таинственной фамилией Ваксмахер.

Как говорил однажды Нострадамус,

Придет конец горению конфорки

И всем другим бесовским западням;

Стоит индеец, как тотемный столб,

Недрогнувшей рукой снимает чайник

И рыцарски Эльжбете подает.

Меж тем собаки съели колбасу

И, острым чувством голода томимы,

Готовы перейти на интерьер;

Тут вносят чай Эльжбета и Ваксмахер.

Какое ликованье началось,

Какие там произносились тосты;

А поутру поехали к цыганам…

Но это — лишь вступление к поэме

Про чудо жизнь в квартире номер шесть.

Вчера в квартире крали серебро

И вынесли практически полтонны;

Но тут выходит старый доктор Гук

И кашляет презрительно вдогонку.

Послушайте — он говорит ворам,

Но те упорно слышать не желают

И, покраснев, толпятся у стены;

А более застенчивые — плачут.

Послушайте, — опять кричит им Гук;

Но воры упадают на колени

И в сторону его ползут ботинок,

Рассчитывая их облобызать.

И с криком омерзенья старый доктор

Взбирается по стенке к потолку,

Выплевывая грязную известку.

И, в этот поразительный момент,

Эльжбета Моховая на подносе

Несет по коридору кос-халву

И под ноги нисколько не глядит;

Ну, как тут не запнуться о воров?

Бабах — и прямо падает средь них,

Как будто мало ей переполоха.

А кос-халва, как птица коростыль,

Летит с размаха вдоль по коридору,

Рискуя потерять съедобный вид;

И вовсе бы пропал деликатес,

Когда б не сударь Петр Трощенков,

Ударник из одной известной группы:

Он молодецки ловит кос-халву

Рукой, привычной к палочке ударной;

Другой же, как домкратом, без труда

Эльжбету прямо с пола поднимает

И рыцарски ссыпает кос-халву

Ей в декольте парижского халата.

Потом велит ворам вернуть металл

И доктора снимает с потолка.

На сем прервем течение стиха;

Перо не в силах описать веселья,

В которое повергнута квартира.

Спасенный Гук отплясывает вальс,

А Петр открывает тайны ритма

Застенчиво внимающей Эльвире;

И даже воры, тихо поскулив

И беззаветно вывернув карманы,

Всю ночь в такси им бегали за водкой.

Вот так живут в квартире номер шесть.

У поэзии гражданский брак с алкоголем. Наверно

Поэтому в Деревне есть Кипарисовая Таверна,

Где бытуют интенсивные Bloody Mary.

Поясню на человеческом примере.

Заходишь туда часа этак в три

И вдруг обнаруживаешь, что находишься внутри

Музыкальной шкатулки;

Керуак, Ферлингетти и прочие тулки

Только что вышли, но их отражения

В витраже бара еще продолжают движение

И крылья их плащей развивает Борей.

Для размешиванья в жидкости торчит сельдерей

(Замечу в скобках, что наши отцы

Много выиграли бы, если б чаще ели морские огурцы

В «Тайфуне» на St.Mark’s, где человеческий ум

Просветляется от сакэ и повторения ОМ МАНИ ПЭМЭ ХУМ).

Но продолжу.

Мы недолговечны, как цунами.

Ключи от нашей сладости уйдут вместе с нами.

И слава Богу. Как Дилан в Будокане.

Остается лишь лед в пустом стакане

И неназванное. И пустобрёх.

University и Десятая. Где-то около трёх.

Здравствуй, уважаемый Краснодар

(или Красноярск, не прочесть из окна кибитки)!

Сегодня прекращаю пить скипидар,

Самбуку, самогон и аналогичные напитки.

Сегодня Шивкумар Шарма играет богине Дурге

В полуденном солнечном Екатеринбурге;

Жизнь наяву — продолжение сна,

В душе моей снежная тишина,

В душе моей небо и сияющие облака,

Сквозь мою душу течёт медленная река;

И вы, и я, и происходящее вокруг —

Всё тот же один великий неслышимый звук.

Если внимательно всмотреться в этот лубок —

Из всех глаз смотрит один и тот же Бог.

Под колёсами кибитки двенадцать лет дорога,

Чтобы Бог на Боге Богом играл для Бога.

Такая ясность виденья — исключительный плюс.

Пожалуйста, дюжину Боланже и два ящика Шато Петрюс.

В детстве я был сложный

И всегда хотел конфету;

После упростился

И пошёл бродить по свету.

Прошло много лет.

Я стал сияющий лев;

Я гуляю как корова

По берегам Lac Du Geneve.

Я на время спустился

С Гималай и Кордильер.

Моё почтение, Кальвин!

Здравствуй, Грюйер!

Чувствуется наступление весны.

Еще немного и мне тоже начнут сниться сны.

Во сне я как есть, но значительно малохольней.

И прячусь, как граф Монте-Кристо под сельской колокольней.

В мое подвальное окошко заглядывает кура,

А я перевожу Упанишады слогом Тупака Шакура.

В самый разгар упоительной работы

По булыжникам двора стучат колготки и боты.

Стук в люк. Тушу свечу и кидаюсь в подпол —

Пришла инквизиция, Масад и интерпол.

Я, может быть, могущественнее Гаруна-аль-Рашида,

Я впитал с молоком матери кодекс Бушидо,

Я знаю относительность понятия «свобода» —

Но ползу как улитка вдоль подземного хода;

Потому что, если не я, то разве эти гады

Смогут прилично перевести упанишады?

Проходит сто лет. Я просыпаюсь в саркофаге,

А вокруг меня бродят сплошные копрофаги.

За эти сто лет я едва ли стал моложе;

Лежание в саркофаге плохо сказывается на коже.

Я догадываюсь — я недоволен судьбой;

Я бесстрашно вызываю копрофагов на бой —

Но они поднимают нечеловеческий гам

И перезрелыми яблоками со стуком валятся к ногам;

Оказывается — их привёл сюда Божественный Гусь;

Оказывается — они сто лет ждали, пока я проснусь,

Потому что я лично знаю Гию Канчели

И могу разрешить им играть на виолончели.

Я подписываю эдикт на серебряном блюде.

Копрофаги! Вы же, в сущности, замечательные люди!

Раскрывается потолок. Средь ощерившейся тьмы

Раздаётся крик: «Mon ami! Это мы!»

И, едва не задев винтом дирижабля древних стен,

Спускаются мои друзья Вашерон и Константен,

Одемар Пиге, переодетый сельским пастором,

И Роже Дюбуи с полупрозрачным геттобластером;

И, в кислотном маскхалате, как удолбанный талиб,

С Bloody Mary в руке, мой кузен — Патек Филипп.

Копрофаги подносят нам соли и хлеба

И мы взмываем стрелой в женевское небо.

Я просыпаюсь от этого сна, как от поцелуя.

Аллилуйя!

Новый Век!

Кто не спрятался — я не виноват.

Над поверхностью воды лишь Кайлас да Монсальват.

Остальные существуют в подводном мире

И на каждой их ноге стопудовые гири;

И каждый говорит: «Я такой молодой,

Что мне не обременительно оставаться под водой

И неважно, что вываливается моя вставная челюсть,

Зато слева от меня душка, а справа прелесть.

Если добро, то должно быть с кулаками,

Если писатель, то Хируко Мураками;

А ежели вцепится в душу мысль, что что-то здесь не так —

Пойду в церковь к священнику и дам ему пятак,

Он как-то там по-свойски договорится с Богом

И я снова буду прыгать по жизни бандерлогом»…

Шестое декабря. 5.30 вот уже.

Я сижу в Bon Genie на четвертом этаже,

Высоко над рельсами, высоко над проводами,

И гляжу на них на всех подобно расчувствовавшейся даме:

Насажай им, Господи, ангелочков в бородУ,

И благослови их трамваи на резиновом ходу,

Благослови их синотеку,

Благослови дискогогу;

Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.

Может быть когда-нибудь кто-то из них иль их наследников

Всё-таки захочет дышать без посредников!

***

Охладел мой чай и окружающая его посуда.

Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!

Или — лучше — всунь свой Bloody Mary в эту руку мою,

И я еще попою!

Толком непроизносимые

И полностью околпаченные,

Чьи усилия тщетны,

А попытки стать лучше робки;

Выцветшие, оставленные,

Заброшенные, потраченные,

Принадлежащие партии

Проталкивающих пробки —

Замерли. Что-то в мире

Сдвинулось с мертвой точки,

Чем-то повеяло — невозможным,

Неуловимо.

И переставший писать

Читает новые строчки

Возникшие сами, написанные

Краем крыла херувима.

Бывает так, что жаворонок

Или другая птица

Ляжет на ветер крыльями

Так, чтобы не шевелиться,

И парит над землею,

Вовсе не двигаясь с места —

Словно бы у нее

Каникулы или фиеста;

И до того, что внизу,

Ей нет никакого дела,

Потому что она потеряна

В Том, для чего взлетела —

И, видя это, мы тоже

Замираем, чувствуя сами,

Что Автор Полёта и Неба

Смотрит ее глазами.

Не должны ни живым, ни мертвым,

Разве только небесному своду:

Это нами Господь целует,

Это нами — пьет воду.

Нам не видно — что будет и было,

Ни провидеть, ни оглянуться:

Лишь в кромешном сумраке плоти

Светит то, чего не коснуться,

Светит так, что из букв — слово;

И море поет волнами:

Спасибо тебе, Господи,

Спасибо за то, что нами.

Люди считают, что неба нет,

Раз его не достать руками.

В предрассветной тьме река разговаривает

С плывущими над ней облаками.

Единственный, кто слышит их разговор —

Одинокая серая птица;

И за это ей никогда

не суждено приземлиться;

У неё внутри песня,

Которая не может быть спета.

Она — единственная, кто знает

О приближении рассвета.

На севере диком растет одиноко

На горной вершине сосна;

Ветви у нее под током,

В сердце весна;

Ничего не понимая со сна,

Она выходит на родные просторы,

В кармане у нее просфоры

Из соседнего кошачьего монастыря;

Ах, сосна, это не зря!

Скоро прозвучит горизонтальный набат

И тот, кто был выхухоль, станет богат:

спляшет, споет, пройдется колесом,

И обернется летающим псом;

Взовьется в воздух как нашатырь

И направится в ближайший кошачий монастырь —

Просить прощения за представителей собачьей породы,

Бессмысленных рабов своей вздыбленной природы;

Аве, мяу! — скажет пес.

И навсегда исчерпает этот вопрос;

А сосна со своей верхотуры

Будет зачарованно читать партитуры

Песен, весен, зрелищ, хлеба

И пронизывающего нас насквозь неба;

Вот так и живется на севере диком

Всем, обвитым жимолостью и повиликом.

На площади Москвы,

На месте Ленинграда

Стоит высокий лес,

А в нем живет отрада;

Она не знает слов,

Не принимает прений,

Она проходит сквозь

Надежд и устремлений;

В ее жилище нет

Ни выхода, ни входа;

Она одета в цвет

Заката и восхода;

В горниле древних сов

И стрекотаньи белок

Все есть. Но нет часов,

Часов у этих стрелок.

Прощай, печальный бес,

Искать меня не надо;

За этой дверью — лес,

И в нём моя отрада.

Муза, воспой мексиканский простор горделивый,

Где гуакамоле в развалинах Теночтитлана,

Спрятав мачете в изящном разрезе сомбреро,

И оседлав кровожадного старого мула,

По кесадильям гоняется за десперадо.

Раз воспеваешь, воспой и растение гуава,

Что подпирает ветвями пустынное небо;

Как я смогу на вершину гуавы взобраться,

Если вокруг беспардонно хихичат мучачи?

Как осушу пенную чашу текилы,

Если мне в рот из туманов сплошной Чичен-ицы

Жадно глядят красноглазые злобные брухо?

Муза, воспой!

А пока воспеваешь, я, быстро

Выйдя из мест, где сидят окаянные гринго,

Хлопну в руинах Паленке стакан мескалина.

Не совсем Алконост, и не то, чтобы Сирин —

И по всем наблюдениям не Гамаюн;

По весне появляется

Гам Полимирен;

Он прекрасен, нетрезв, безрассуден и юн.

Он считается редкой и ценной находкой;

Никогда не забудет, кто видел хоть раз,

Как по сонным бульварам неспешной походкой

Он идет в Deux Magots проводить мастер класс.

Он насмешник, аскет, вольнодумец и стоик,

Все Пизарро с Моне ему братья-друзья;

И когда ты зайдешь, чтоб найти себе столик —

Посмотри: там в углу очень может быть я.

Не в страх и не в осуждение будут мне эти строфы.

Я слышал, в Париже по улицам рыщут антропософы.

Узнать их просто — они одеты в железные вещи;

Манеры у них варварские, слова темны и зловещи.

Подходят ночью компанией; ни бонжур, ни привета —

И через слово ссылаются на мрачных божеств Тибета.

Я слышал о них многое, чего и не скажешь до срока:

Что ими правит дева-прядильщица из Марокко:

Сидит в тамплиерохранилище, во рту у нее котлета,

И многое паранормальное открыто ей через это.

Ведь волю дать — разбежались бы — шагом бы да бегом бы,

А после — ищи свищи, прочесывай катакомбы,

Сваливай на арабов и континентальный климат…

Так и живут — пескоструйно; и сраму вообще не имут.

Когда же каждую пятницу в Париже конфликт интересов

И в небесах разворачивается битва воздушных бесов,

Для них то как цирк с театром: они выходят из круга,

Обёртываются в простыни и скачут друг через друга.

Я слышал, что в это время их все оставляют в покое,

Потому что тронь одного — и тут начнется такое…

Не зря старожилы молчат про дом на бульваре Османа,

Руины Монмартра и пепел шестнадцатого арандисмана.

Изабелла Юрьевна

В шелковом халате —

Чтобы было чисто —

Собирала косточки

У себя в кровати,

Делала монисто.

Выходила в свет

В этом от кутюре

Вместо шуб и платьев,

И бомонд гулящий

Видел в гарнитуре

Части бывших братьев.

Ну а что тут сделать?

Страсть — электросила.

Сердце бьётся вольно.

Пляшет Изабелла.

И костям красиво,

И она довольна.

Съела одного штатского по имени Виктор,

Но это сошло ей с рук

Потому что до нее этого мужчину съело трое ее подруг;

А подруги — это те, кто носят бижутерию,

И при каждом удобном случае

Перегрызают тебе сонную артерию.

Так и живут в этом бренном мире,

Особенно — в прямом эфире.

Мы сидели в тёмной яме

И мечтали о Майями.

Мы сидели в тёмной яме

В Майями.

Эй, rude boy,

Хошь в лоб трубой?

Чинно ходит часовой.

От него несет травой.

Идут солдаты;

Все поддаты.

Шел по земле странник.

Шел, да как закричит:

Ом Намо Шивайя!

Что есть — то есть, отозвались

Горы, поля и реки.

Зашёл я в Венеции в один магазин;

Граппу пить дорого. Будем пить бензин.

Что мне с того, что тело плешиво,

Когда в этом теле гнездится Шива?

Как сказал Иван, возвращаясь от Фрола:

«Отныне можете называть меня Лола».

Как сказала священнику одна невеста:

«Тебя бы, сука, на мое место!»

Как велика и прекрасна природа!

Есть одна мантра у человеческого рода.

Её повторяют и ночью и днём —

Окружающая действительность,

А ебись она конём!

…стихи и проза, лёд и пламень

Не так различны меж собой,

Как гобой.

Pardon me.

Я уже в Перми.

Вел себя, как в горном ауле —

Сидел и пил киндзмараули.

Как сказали бы самураи — О, бря!

Не успел оглянуться, а уже 1-е октября.

Вольно! Я слагаю с себя командование словами!

Идите, милые, куда захотите, и я пойду с вами.

Одно пойдет к невесте, другое — лечиться,

А мне некуда торопиться, я иду с ними, я хочу научиться,

Хочу раствориться и стать родным октябрю,

Хочу знать, как ведёт себя вода,

Когда я на неё не смотрю.

Музыкант — холоп, раб своей работы;

Хошь ни хошь, играй то, что заказывают ноты.

Я желаю всем нам освободиться

И играть, как летает птица.

Когда перегружу в слова

Все, что накопилось за долгие годы

Наконец перестанет жужжать голова

И приблизится бесконечный вкус свободы

Законы природы ужасающе строги.

От ходьбы по земле у меня устали все ноги.

Как сказал один зритель артистам, много певшим:

«Я уже могу считать себя потерпевшим?»

Моя дорогая! При Вашей грации

Вам не избежать эмиграции.

И д’Артаньяна уебли

Бутылкой старого Шабли.

Земную жизнь пройдя до половины,

Я оказался в комнате у Нины.

Я памятник себе

Воздвиг нерукотворный.

Я выпил и стою.

Как бы нам не стало худо

От красавиц Голливуда.

Я смотрю на эти лица

И мне хочется молиться.

Встал на улице с ножом

И занялся монтажом.

Мы ходили и кадили

Взад-вперед по Пикадилли.

Старому коню

Срочно требуется ню.

Пришел туда, где много жён,

А там месье изображен.

Мы лежим на гравии,

Но зато в Белгравии.

Судя по роже

Вы оттуда где дороже.