Книга тайных желаний

I

В день, когда я вошла в дом Иисуса, его семья молча встречала нас во дворе, наблюдая за тем, как Лави загоняет в ворота повозку, груженную нашими вещами. Мы с тетей прибыли вместе с приданым. Встречавших было четверо: двое мужчин, не считая Иисуса, и две женщины, одна из которых держала руку на едва округлившемся животе.

— Неужто они решили, что у нас тут царские хоромы?! — раздался голос беременной.

Как по мне, мы привезли совсем немного. Я взяла с собой простую одежду, серебряную диадему, медное зеркало и такой же гребень, два красных шерстяных ковра, некрашеные покрывала и чашу для заклинаний. Самую большую ценность представлял кедровый сундук. Внутри лежали свитки, тростниковые перья и нож для их очинки, два флакона чернил и табличка из слоновой кости, из-за которой меня чуть не забили камнями. Чистые папирусы из тех, что достал для меня отец, закончились — я извела их во время приступа писательской лихорадки, начавшейся вскоре после того, как я забрала свои сокровища из пещеры. Багаж Йолты был еще более скуден: три туники, циновка, систр и египетские ножницы.

И все же наш приезд не остался незамеченным. Несмотря на мои протесты, отец распорядился, чтобы в нашу повозку запрягли лошадь из конюшен Ирода Антипы. Сбруя на ней была поистине царская. Не сомневаюсь, отец хотел произвести впечатление на жителей Назарета, напомнить им, что невеста Иисуса куда выше его по положению. Я улыбнулась новым родственникам в надежде снискать их благосклонность, но повозка, устланная тонкими шерстяными коврами, и лошадь из царских конюшен, которую вел под уздцы слуга, никак не способствовали успеху. Иисус встречал нас на окраине деревни, и даже он нахмурился, прежде чем поздороваться с нами.

В довершение всего отец запретил устраивать свадьбу под своей крышей. По обычаю, хупа проводится в доме невесты, но отец боялся досадить Антипе, не сомневаясь, что тетрарха этот брак оскорбит. К тому же отцу не хотелось пускать к себе деревенских. Видимо, он нанес Иисусу и всей его семье страшное оскорбление, отказавшись принять их. И кто знает, какие слухи, уличающие меня в блуде, воровстве и нарушении заповедей, успели дойти до них?

Я осмотрелась: три маленьких глинобитных домишки, сложенные на скорую руку; пять или шесть комнат, выходящих во двор; лестница, по которой можно попасть на крытые тростником и промазанные глиной крыши. Сможем ли мы с Йолтой сидеть там, делясь секретами?

Я скользнула взглядом по двору: заставленная горшками и прочей посудой печь, дрова, куча навоза, ступка с пестиком и ткацкий станок. А еще огород на самом солнцепеке и сарайчик, в котором обитали четыре курицы, две овцы и коза. Да одинокое оливковое дерево. Я вбирала все это в себя. Здесь я буду жить. Меня словно окатило ледяной водой, но я старалась не поддаваться унынию.

Родня моего мужа сгрудилась в тени единственного дерева. Интересно, где же сестра Иисуса, та прядильщица? На матери были туника из некрашеной ткани и бледно-желтая шаль, из-под которой выбивались пряди темных волос. Я решила, что она должна быть ровесницей моей матери, но годы обошлись с ней куда жестче. Лицо Марии, так похожее на лицо сына, выглядело совершенно измученным: на нем оставили следы постоянные заботы по дому и тревоги за детей. Плечи у нее чуть заметно горбились, уголки рта опустились, но сейчас, в лучах света, просачивающихся сквозь листву, с ожерельем из солнечных зайчиков на шее, она показалась мне красавицей. Я вспомнила признание Иисуса, сделанное в пещере: «В Назарете судачат, что я сын Марии, но не Иосифа. Одни говорят, я родился от блуда матери. Другие называют Иосифа моим отцом, однако считают меня незаконнорожденным, потому что я был зачат до брака».

— Добро пожаловать, Ана, — сказала Мария и приблизилась ко мне, чтобы заключить в объятия. — Моя дочь Саломея вышла замуж всего несколько недель назад и теперь живет в Бесаре. Я лишилась одной дочери, зато обрела другую. — Я уловила печаль в ее улыбке, и мне вдруг пришло на ум, что лишилась она не только дочери: смерть мужа оставила ее вдовой всего полгода назад.

Двое молодых мужчин оказались братьями Иисуса: Иакову исполнилось уже девятнадцать, а Симону — семнадцать. Оба они были смуглые, с густыми волосами, как Иисус, и с такими же короткими бородами, напоминали его даже осанкой, манерой стоять, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, однако их глазам не хватало страсти и глубины, что таились во взгляде Иисуса. Беременная заноза с колючим языком оказалась Юдифью, женой Иакова. Позже выяснилось, что мы с ней ровесницы: ей тоже было пятнадцать. И все они пялились на меня с немым удивлением:

— Можно подумать, к вам во двор забрела двухголовая овца, — дала волю языку Йолта.

Я поморщилась:

— Познакомьтесь с моей тетей Йолтой.

Иисус усмехнулся.

— А она дерзкая, — бросил Иаков старшему брату, словно не замечая Йолты.

— Именно поэтому она так дорога мне, — огрызнулась я.

Позже обнаружилось, что Иисус был в равной мере и миротворцем, и провокатором, однако никогда нельзя было угадать наверняка, какую роль он изберет в тот или иной момент. На этот раз он выступил в качестве миротворца:

— Мир вам обеим. Теперь вы наша семья.

— Верно, — подхватила Мария.

Остальные промолчали. Тетя, прямодушная по своему обыкновению, разворошила осиное гнездо.

Когда с разгрузкой наших вещей было покончено, я попрощалась с Лави.

— Я буду скучать по тебе, друг, — сказал я ему.

— Благополучия вам. — Глаза у него увлажнились, и я тоже едва не расплакалась.

Я прислушивалась к грохоту пустой повозки, провожая Лави взглядом, пока он не вывел лошадь за ворота.

Когда я обернулась, все уже разошлась, кроме Йолты и Иисуса. Он взял меня за руку, и прежний мир восстановился.

Мы должны были пожениться в тот же день после захода солнца, но без церемоний. Никакого шествия. Никаких девственниц, поднимающих масляные лампы и призывающих жениха. Ни пения, ни пира. По закону под браком понималось лишь соитие, не более и не менее. Мы станем мужем и женой в объятиях друг друга без посторонних взоров.

Входить в хупу до назначенного часа мне было нельзя, поэтому вторую половину дня я провела в кладовой, где Йолта уже расстелила свою подстилку. Мария предложила ей половину своей комнаты, но Йолта отказалась, сказав, что ей больше по душе соседство с горшками, провизией, мотками шерсти и инструментами.

— Неужто они решили, что у нас тут царские хоромы?! — передразнила я свою будущую невестку.

— А она дерзкая! — подхватила Йолта голосом Иакова.

Мы со смехом повалились друг другу в объятия.

— Тс-с, нас услышат, — приложила я палец к губам.

— Мне следует быть тише воды ниже травы?

— Никогда, — ответила я.

Я обошла небольшое помещение, потрогала инструменты, провела большим пальцем по заляпанному чану для окрашивания шерсти.

— Ты боишься первой ночи? — спросила Йолта.

Наверное, так и было — какая же девушка не волнуется перед первой ночью, — но я отрицательно помотала головой:

— Я жду ее с радостью при условии, что не понесу.

— Тогда насладись ею, потому что тебе не о чем беспокоиться.

У повитухи в Сепфорисе Йолта раздобыла для меня масло черного тмина — гадкую жидкость, куда более действенную, чем все снадобья моей матери. Я глотала его целую неделю. Мы договорились, что Йолта спрячет сосуд с маслом среди своих вещей. Большинству мужчин ничего не известно о способах, к которым прибегают женщины, чтобы избежать беременности. Мужья не особенно задумываются о муках и возможной смерти при деторождении, у них на уме лишь заповедь плодиться и размножаться. Вероятно, когда Господь давал ее, его заботили лишь мужчины, и все они до единого соблюдают этот наказ с редким усердием, чего не скажешь о других предписаниях. Иисус, видимо, отличался от остальных мужчин, но я все же решила пока не сообщать ему о масле.

Когда пришло время, я надела темно-синюю тунику, о которой тетя говорила, что ее цвет гуще синевы вод Нила. Тетка разгладила ткань ладонями и надела мне на лоб серебряную диадему. Я накрыла голову белой льняной накидкой.

На закате я вошла в хупу, где меня уже ждал Иисус. Нос уловил запахи глины и корицы. Луч заходящего солнца, который проникал внутрь из высокого окна, пронзал тяжелый густой воздух.

— Вот наша обитель. — Иисус отступил назад, взмахивая рукой. На нем был плащ с голубыми кисточками-цицийот. Волосы еще не высохли после мытья.

Комнату убрали с особой тщательностью, но кто — сам Иисус или женщины, — я не знала. Земляной пол устилали мои красные ковры; два тюфяка, один из которых только что набили свежей соломой, лежали бок о бок, посыпанные молотой корицей. Мои вещи — зеркало, гребень и одежду, сложенную аккуратной стопкой, — поместили на скамье, на краю которой стоял кедровый сундук. Чаша для заклинаний нашла себе место на маленьком дубовом столике под окном — смотри не хочу. Оттого, что она открыта любому глазу, у меня возникло иррациональное желание спрятать ее куда подальше, но я усилием воли сдержала порыв.

— Если ты рассматривал мою чашу, — заговорила я, — то наверняка заметил внутри изображение человека. Это я нарисовала. Сама.

— Да, я заметил его, — ответил Иисус.

Я наблюдала за его лицом, ожидая увидеть гримасу осуждения.

— Она не оскорбляет тебя?

— То, что у тебя в чаше, интересует меня куда меньше того, что на сердце.

— Загляни в чашу, и ты узнаешь, что у меня на сердце.

Он подошел и посмотрел внутрь. Умел ли он читать по-гречески? Он взял чашу в руки, повернул ее и прочел: «Господь мой, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови величие моего духа, каким бы страшным даром оно мне ни казалось. Благослови мои тростниковые перья и чернила. Благослови слова, которые я пишу. Пусть они будут прекрасны в твоих глазах. Пусть их увидят глаза тех, кто до поры не рожден. И когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом».

Он поставил чашу обратно на стол и улыбнулся мне, и я почувствовала невыносимую боль от любви к нему. Я подошла к нему, и там, на тонких соломенных тюфяках в осколках света, я познала своего мужа, а он познал меня.

II

Проснувшись на следующее утро, я услышала, как он повторяет Шма[19], а затем со двора до меня долетел женский голос:

— Ана, пора доить козу!

— Слушай, Израиль: Господь Бог наш — единый Господь, — читал Иисус нараспев.

— Ты меня слышишь? — настаивал голос. — Козу пора доить.

Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.

— Ана, коза.

Я не шевельнулась, пропустив мимо ушей призыв немедленно отправляться к козе. Мои глаза неотступно следовали за Иисусом, который молился на другом конце комнаты, я вслушивалась в тихую мелодию его голоса, то затихающего, то становящегося громче. Всю свою жизнь я пребывала в блаженном неведении домашних забот, и почему-то раньше мне не приходило в голову, что их часть падет теперь на мои плечи. Эта мысль слегка меня тревожила: я была на редкость несведуща во всем, что полагалось делать женщинам.

Иисус стоял лицом к окну. Когда он поднял ладони, я заметила, как дрожат под туникой его плечи. Это зрелище воскресило воспоминания прошлой ночи, минуты столь сокровенные и прекрасные, что я ощутила болезненное томление и с губ сорвался невольный стон. Иисус закончил молитву и сел на тюфяк рядом со мной.

— Ты всегда спишь допоздна? — спросил он.

Я оперлась на локоть, обернулась к нему и попыталась принять вид одновременно лукавый и невинный.

— В этом нет моей вины. Прошлой ночью мне не давали заснуть.

Его смех мячиком отскочил от стен и потолка, а затем вырвался наружу через маленькое окошко. Он откинул мне с лица копну спутанных волос и притянул меня к своей груди.

— Ана, Ана, ты разбудила меня, вернула к жизни.

— То же и со мной, — отозвалась я. — Лишь одно пугает меня.

Он склонил голову набок:

— И что же это?

— Я понятия не имею, как доить козу.

Он снова громко рассмеялся и рывком поставил меня на ноги:

— Одевайся, я покажу тебе. Прежде всего, коза у нас особенная. Это первое, что ты должна усвоить. Она питается исключительно зимними фигами, миндальным цветом и ячменными лепешками, а еще требует, чтобы ее кормили с рук и чесали ей за ушами…

Иисус продолжал в том же духе, пока я, хихикая, натягивала тунику поверх нижней рубашки и повязывала голову платком. Он по-прежнему тесал камни для амфитеатра в Сепфорисе, и к этому часу ему следовало бы уже находиться в пути, но он не выказывал никаких признаков спешки.

— Подожди, — остановила я его, когда он направился к двери, и вытащила из мешочка, убранного в сундук, красную нитку. — Не догадываешься, откуда у меня это?

Он наморщил лоб.

— Ты обронил ее в тот день, когда мы встретились на рынке. Она пристала к твоему рукаву, — объяснила я.

— И ты сохранила ее?

— Да, и собираюсь носить, пока тебя нет рядом. — Я протянула к нему руку: — Повяжи ее на меня.

Когда с этим было покончено, он опять принялся поддразнивать меня:

— Неужели я занимаю столь ничтожное место в твоих мыслях, что тебе нужно напоминание, когда я не с тобой?

— Без этой нити я бы вообще забыла, что у меня есть муж.

— Тогда не убирай ее далеко. — С этими словами он поцеловал меня в щеку.

В сарае нас встретила Юдифь. В корытце с водой, не давая овцам напиться, стояла нахальная коза — изящное создание с белым телом и белой же бородой на черной морде. Широко посаженные глаза вращались в разные стороны. Я решила, что вид у нее невероятно забавный.

— Сплошное наказание! — пожаловалась Юдифь.

— По-моему, она милая, — возразила я.

— Тогда, наверное, ты не станешь протестовать, если я передам ее на твое попечение.

— Не стану, но сначала объясни, что я должна делать.

Она со вздохом посмотрела на Иисуса, словно приглашая его разделить страдания, которые я причиняла ей своей глупостью.

— Мне нора. — Он взял меня за руку и провел большим пальцем по нитке. — Надо поторапливаться, не то опоздаю.

— Твоя мать собрала тебе еду, — сообщила ему Юдифь, глядя на меня с укором, и я поняла, что и это теперь моя забота. Раньше я ни разу ничего не готовила, кроме чернил.

Когда он ушел, Юдифь вытащила из корыта козу, которая яростно брыкалась, блеяла и расплескивала воду, и грубо бросила ее на землю. В ответ животное опустило голову и боднуло Юдифь в бедро.

Я поняла, что нашла родственную душу.

В несколько первых месяцев все, включая меня, убедились, что прежде я вела жизнь избалованной богачки. От Йолты тоже проку было мало. Она хоть и читала Сократа, но ничего не знала о том, как молоть зерно или сушить лен. Мать Иисуса взяла меня под свое крыло: пыталась обучить всем премудростям и по мере сил защищала от упреков Юдифи, которые лились нескончаемым потоком. Мне никогда не удавалась правильно разжечь кизяк; я вечно оставляла плевелы в пшенице и плохо снимала шерсть с овец; чечевица в похлебке у меня всегда подгорала; сыр, который я готовила, по вкусу напоминал подметку.

Жалобы Юдифи становились особенно громкими, если рядом оказывался кто-нибудь из родных, в первую очередь мой муж. Как-то раз она даже заявила ему, что от меня меньше пользы, чем от хромого верблюда. Сноха не только пренебрежительно относилась к моим успехам на ниве домашнего хозяйства, но, подозреваю, пыталась им помешать. Когда приходила моя очередь толочь пшеницу, пропадал пестик; когда я разводила огонь в очаге, кизяк вдруг оказывался подмоченным; когда однажды Мария велела мне запереть калитку, та чудесным образом распахнулась без посторонней помощи, и вся птица разбежалась.

Больше всего я преуспела в уходе за козой, которую назвала Далилой. Я кормила ее фруктами и огурцами, а еще принесла ей маленькую корзинку, которую козе нравилось бодать, подбрасывая вверх. Я говорила ей: «Здравствуй, моя девочка, дашь мне молочка сегодня? Проголодалась? Почесать за ушком? Юдифь тебя тоже раздражает, правда?» — и время от времени Далила отвечала мне блеянием. Иногда я обвязывала ей шею веревкой и закрепляла другой конец себе вокруг пояса, так что она сопровождала меня, пока я занимался своими делами и ждала, когда солнце опустится за холмы, а Иисус вернется домой. Стоило нам с Далилой заметить его, как мы бросались к воротам, где я обнимала мужа, не обращая внимания на взгляды его семьи.

Иаков и Симон посмеивались над нашей привязанностью друг к другу, что совершенно не злило Иисуса, который частенько присоединялся к их шуткам. Они были не так уж и далеки от истины, однако я, в отличие от мужа, не считала поддразнивания деверей добродушными. Их зубоскальство питала зависть к брату. Симон, страстно желавший супружеских радостей, мог вкусить их не раньше чем через два года, а брак Иакова и Юдифи больше напоминал союз двух волов в одной упряжке.

III

Однажды жарким днем месяца элул, когда на дворе было настоящее пекло, я подоила Далилу в сарае, а затем выставила кувшин с пенящимся молоком за ворота, где овцы не могли его опрокинуть. Когда я обернулась, Далила опять влезла в корыто с водой, что вошло у нее в привычку. Она не только подолгу стояла в нем, но иногда и садилась в воду. Я не пыталась помешать ей, мечтая погрузиться туда сама. Однако, когда к нам подошла Мария с корзиной зерна, я попытался выманить козу наружу.

— Оставь ее, — сказала Мария, посмеиваясь.

Она выглядела усталой, лицо раскраснелось от жары. Юдифь была на сносях, поэтому ее обязанности по дому легли на наши плечи, причем большая часть досталась Марии, поскольку я все еще ходила в «подмастерьях».

Я забрала у нее корзинку. Покормить кур было по силам даже мне.

Она прислонилась к воротам.

— Знаешь, что мы сделаем, Ана? Только ты и я. Пойдем в деревенскую микву и окунемся. Йолта посидит дома с Юдифью на случай, если ребенок решит родиться.

— Понимаю, — сказала я, махнув рукой в сторону Далилы, — я тоже ей завидую.

Мария рассмеялась.

— Бросим все дела и пойдем! — В глазах у нее вспыхнул волшебный озорной огонек.

Перед каменной оградой, за которой располагалась миква, выстроилась целая очередь. Не то чтобы все женщины вдруг стали набожными, нет; их привела сюда та же нужда, что и нас: они жаждали передышки от жары. Мы заняли свое место в очереди, сжимая в руках тряпки, чтобы обтереться, и чистые туники. Мария поздоровалась с беззубой старой повитухой, которая вскоре должна была принимать роды у Юдифи, и та ответила, но без особенной сердечности. Женщины украдкой оглядывались на меня, перешептывались и держались довольно скованно, из чего я заключила, что дурная слава последовала за мной из Сепфориса. Не знаю уж, правда ли Мария не заметила их взглядов или, щадя меня, сделала вид, будто ничего не видит.

Когда мы вошли в прохладное укрытие и спустились в микву, голоса стали громче: «Да, это дочь главного писца, та самая, которую отослали за распутство… Говорят, ее чуть не побили камнями за воровство… И зачем только сын Марии женился на ней?» Когда обрывки этих речей достигли ушей тех женщин, что стояли позади нас, то они, в том числе и повитуха, отказались заходить в воду со мной вместе.

От унижения у меня вспыхнули щеки. Дело было не в пересудах этих пустоголовых гусынь, а в том, что Мария стала свидетельницей моего позора.

— Не обращай на них внимания, — сказала она мне. — Подставь другую щеку.

Однако волшебный огонек у нее в глазах потух.

По дороге домой она заговорила со мной:

— Нам с Иисусом немало досталось от злых языков. Меня тоже называли распутной. Ходили слухи, будто Иисус зачат до брака, а некоторые даже утверждали, что его отец не Иосиф.

Я не стала признаваться, что уже знаю об этом от Иисуса. Мне казалось, Мария начнет оправдываться, но она промолчала, отказалась защищаться.

Потом она взяла меня за руку, и я поняла, сколько смелости и доброты ей потребовалось, чтобы так раскрыться передо мной.

— Иисус вынес больше моего, — продолжала она. — Он рос с клеймом рожденного вне брака. Некоторые в нашей деревне избегают его и по сей день. Мальчишкой он возвращался домой из школы весь в синяках и ссадинах и вечно ввязывался в драки со своими мучителями. Я повторяла ему то же, что и тебе: «Не обращай на них внимания и подставь другую щеку. Их сердца сделаны из камня, а головы набиты соломой».

— Я слышала эти слова от Иисуса.

— Он хорошо учился, и страдания не ожесточили его. Когда пережитая боль прорастает добром, а не горечью, это чудо.

— Мне кажется, тут не обошлось без его матери, — заметила я.

Она потрепала меня по руке и снова заговорила обо мне:

— Мне известно, Ана, что тебе тоже нелегко. В этом виноваты не только сплетни и дрязги, но и постоянные упреки Юдифи. Мне очень жаль, что она тебе досаждает.

— Ей не угодишь.

— Она завидует твоему счастью.

Мария неожиданно свернула к фиговому дереву и жестом пригласила меня сесть в зеленой тени.

— Я должна тебе кое-что рассказать, — заговорила моя свекровь. — В прошлом году, когда Иисусу было уже почти двадцать, задолго до его знакомства с тобой, Иосиф подыскал ему невесту. Мой муж тогда был очень болен, совсем ослаб, едва дышал, кожа вокруг рта посинела. — Она прикрыла глаза и замолчала, и я увидела, что рана от потери мужа по-прежнему свежа. — Думаю, он чувствовал приближение смерти, и это побудило его исполнить долг, выбрать невесту своему первенцу.

В памяти мелькнуло смутное воспоминание. В тот вечер, когда Иисус посватался ко мне, он упомянул, что Иосиф пытался устроить его брак, но Иисус отказался жениться.

— Отец Юдифи, Урия, владеет небольшим участком земли, он держит овец и даже нанял двух пастухов, — продолжала Мария. — Он дружил с Иосифом и был одним из тех, кто пропускал мимо ушей бесконечные пересуды о рождении Иисуса. Иосиф надеялся, что Урия выдаст Юдифь за Иисуса.

Известие ошеломило меня.

— Конечно, все это были лишь мечты. Наш старший сын убедил себя, что вообще не женится. Это стало для нас большим потрясением. Отказ от брака усугубил бы его положение изгоя. Мы умоляли его одуматься, но он хотел действовать сообразно воле Господней и попросил отца не ходить к Урии. Иосиф подчинился.

Солнце пробивалось сквозь зелень ветвей, и я нахмурилась, скорее от смущения, чем от яркого света.

— Почему же Юдифь мне завидует, если ничего об этом не знает?

— Но она знает. Иосиф был так уверен в помолвке, что уже намекнул Урии о своем намерении. Мать Юдифи заглянула ко мне сказать, как довольна ее дочь. Бедный Иосиф. Он чувствовал свою вину и потому испытал облегчение, когда Иаков пожелал обручиться с Юдифью. Иакову едва исполнилось девятнадцать, совсем еще мальчик. Естественно, весь Назарет судачил об этом деле.

Представляю досаду Юдифи, которой достался второй сын вместо первого, потому что Иисус отказался на ней жениться! Воображаю, с какой тяжестью на душе она смотрела, как я въезжаю в ворота всего несколько месяцев спустя.

— Иисус верил, что поступил правильно, — журчал голос Марии. — И все же ему было жаль, что своим отказом он опозорил семью Юдифи. Тогда он пошел к Урии и смиренно объяснил, что не хотел проявить неуважение, что не уверен, женится ли вообще, и что все еще борется с Господом из-за этого. Он похвалил достоинства Юдифи, которые, по его словам, были куда дороже рубинов. Это удовлетворило Урию.

Но, по-видимому, не Юдифь. Я так яростно сжимала в кулаке тунику, что у меня заныли пальцы, когда я наконец выпустила ее из рук. Об этом Иисус промолчал.

Мария словно прочла мои мысли:

— Сын не хотел обременять тебя, считал — это усложнит тебе жизнь, я же, напротив, решила, что, узнав правду, ты лучше поймешь Юдифь и многое станет проще.

— И вы были правы, — кивнула я, хотя все мои мысли были лишь об одном: оказывается, у моего мужа есть тайное хранилище в душе, где он прячет свои секреты, и мне их никогда не узнать. Но разве у меня самой нет такого тайника?

Когда я поднялась с земли следом за Марией, она обернулась ко мне:

— Я рада, что сын передумал и женился. Не знаю, Господь ли изменил его решение или ты. — Она сжала мои щеки ладонями: — Я впервые вижу его таким счастливым.

По дороге домой я обещала себе, что оставлю Иисусу его тайное убежище, не стану посягать на него. У нас есть наша общность, так почему бы каждому не сохранить отдельность?

IV

Время от времени, когда Иисус спал, я сползала с соломенного тюфяка, зажигала лампу и поднимала скрипучую крышку сундука. Потом я усаживалась на полу, скрестив ноги, потихоньку вытаскивала один из своих папирусов и погружалась в чтение.

Я часто задавалась вопросом, заглядывал ли когда-нибудь Иисус в мой кедровый сундук. Мы никогда не говорили о том, что хранится внутри, хотя муж читал молитву, написанную на дне чаши, и знал мое самое сокровенное желание.

Однажды ночью он проснулся и застал меня за чтением, когда я, свернувшись калачиком вокруг чуть теплившегося огонька лампы, углубилась в рассказ о страданиях Йолты в Александрии, который начала писать в последние невыносимые дни перед отъездом из Сепфориса, но так и не закончила.

Он подошел ко мне и заглянул в сундук.

— Это те самые свитки, которые ты прятала в пещере?

У меня перехватило дух.

— Да. Тогда их было тринадцать, но вскоре добавилось еще несколько. — Я подумала о тех трех, которые содержали «Повести ужаса», а потом дрожащей рукой протянула мужу тот, что читала сама: — Это история жизни моей тети в Александрии. Жаль, запасы папируса иссякли раньше, чем я успела довести ее до конца.

Он взял свиток, и я внезапно осознала, сколько жесткости в этом повествовании. Пока я успела лишь описать страдания, которые претерпела моя тетка от рук своего мужа Рувима, но не упустила ни одной страшной детали. Мне захотелось забрать папирус, но я сдержалась. Ни единой душе, кроме Йолты, не случалось раньше пробегать глазами тексты, написанные моей рукой, и я почувствовала себя совершенно голой, словно с меня содрали кожу.

Иисус сел рядом со мной и склонился над лампой.

— Твоя история оживила муки твоей тети, они вышли за пределы папируса и поселились во мне, — сказал он, закончив чтение. — Я почувствовал ее страдание как свое собственное, и теперь смотрю на нее новыми глазами.

Меня обдало жаром.

— Именно этого мне хочется больше всего на свете, когда я пишу. — Мне с трудом удавалось сохранять спокойствие.

— А что в других свитках? Похожие истории? — спросил Иисус.

Я рассказала ему обо всем, даже о «Повестях ужаса».

— Ты еще будешь писать, Ана. Когда-нибудь твое время придет.

Он говорил о том, что никогда не произносилось вслух: я лишилась возможности писать. Даже ему, старшему в семье, не удалось бы обеспечить мне право учиться. Только не здесь, в бедной назаретской деревне, где не наскрести денег на папирусы, где мужчины рыщут в поисках работы, а женщины не разгибают спины от рассвета до заката. Обязанности и положение женщины в таких местах, в отличие даже от Сепфориса, не менялись веками. Никому бы и в голову не пришло тратить время на смешивание чернил и сочинение историй — немыслимое дело, все равно что прясть золото из льна. Однако для меня еще не все было потеряно, вот что Иисус мне обещал.

Он задул лампу, и мы вернулись на свои тюфяки. Его слова обнадежили и в то же время странным образом разочаровали меня. Я велела себе на время забыть о своей мечте, набраться терпения. Эта мысль опечалила меня, но с той ночи я не сомневалась, что муж понимает мои устремления.

V

В первую годовщину нашей с Иисусом свадьбы Мария похлопала меня по животу и спросила:

— Неужели там до сих пор не завелся малыш?

Иисус одарил мать веселым взглядом, который вонзился в меня, словно нож. Неужели он тоже надеется, что я рожу ребенка?

Мы втроем собрались во дворе у новой замысловатой печки, которую Иисус смастерил из глины и соломы, и рассматривали кругляши теста, прилепленные к ее гладкой внутренней поверхности. Мы с Марией по очереди зачерпывали пригоршни теста и кидали их на стенки печки, а Иисус подбадривал нас. Как и следовало ожидать, две мои попытки оказались неудачными: тесто отказалось прилипать и шлепнулось прямо на горячие угли на дне. Все вокруг тут же пропиталось запахом горелого хлеба.

Юдифь вышла на крыльцо своего дома в дальнем конце двора и сморщила нос:

— Ты опять спалила хлеб, Ана? — Она покосилась в сторону Иисуса.

— Откуда ты знаешь, что это я, а не моя свекровь? — поинтересовалась я.

— Оттуда же, откуда мне известно, что это твоя коза сожрала мою ткань, а вовсе не курицы.

Еще бы она не припомнила мне этот проступок. Я позволила Далиле свободно разгуливать по двору, и она сжевала драгоценную тряпку. Можно подумать, я положила полотно на блюдо и сама скормила козе.

Далила точно рассчитала момент и жалобно заблеяла. Иисус расхохотался:

— Она подслушивала, Юдифь, и просит прощения.

Юдифь фыркнула. У нее на спине сидела маленькая Сара.

Ребенок родился всего-то семь месяцев назад, а сноха уже снова была беременна. Меня захлестнула волна жалости к ней.

Мария вынимала из печи маленькие лепешки и бросала их в корзину.

— Возьмешь их с собой, — сказала она Иисусу.

Завтра его ждала дорога: он собирался ходить от одной деревни к другой, предлагая услуги столяра и каменщика. Строительство амфитеатра подошло к концу, а с тех пор, как Ирод Антипа построил на севере новую столицу, названную Тивериадой в честь римского императора, работы в Сепфорисе больше не было. Иисус, конечно, смог бы найти себе занятие и в Тивериаде, но Антипа, вопреки здравому смыслу, заложил город на кладбище, и только те, кого не заботили законы чистоты, согласились бы отправиться туда на заработки. Мой муж открыто критиковал законы чистоты и даже слишком преуспел в этом, но, думаю, был только рад, что нашлась причина не потворствовать грандиозным планам тетрарха.

Я обвила талию Иисуса рукой, словно хотела удержать его.

— Нас с Далилой так и не простили, а теперь еще и муж увозит с собой весь наш хлеб, — пошутила я, пытаясь скрыть печаль. — Вот бы ты смог остаться.

— Будь на то моя воля, я бы так и поступил, но в Назарете для меня мало работы, ты же знаешь.

— Разве там больше не нужны плуги, хомуты и стропила?

— Люди охотнее наймут Иакова и Симона. Я постараюсь не слишком задерживаться. Сначала направлюсь в Иафию, а если там не повезет, заверну в Кислоф-Фавор и Дабир.

Иафия. Та деревня, в которую отослали Тавифу. Хотя в последний раз мы с подругой виделись полтора года назад, она не покидала моих мыслей. Я без малейшей утайки рассказала о ней Иисусу и даже спела несколько ее песен.

— Принеси мне весточку от Тавифы, когда будешь в Иафии, — попросила я.

Он замешкался, прежде чем пообещать:

— Я расспрошу людей, Ана. Но даже если мне удастся что-то узнать, боюсь, новости могут оказаться плохими.

Я едва расслышала его слова. В голове у меня сама собой зазвучала Тавифина песня о слепых девушках.

После полудня я застала Иисуса за перемешиванием раствора для починки раскрошившейся стены, которая опоясывала двор. Руки у мужа были по локоть в грязи, но я больше не могла таиться.

— Помнишь, — сказала я, подавая ему чашу с водой, — ты говорил, что некоторые люди чувствуют призвание, которое заставляет их покидать семью и отправляться пророчествовать и проповедовать?

Он ошеломленно уставился на меня, щурясь от солнца.

— Ты еще думал, что твое место может быть среди них, — продолжала я. — Ну так вот, у меня тоже есть призвание… И это не материнство, а кое-что другое.

Такое, что трудно объяснить.

— Ты имеешь в виду молитву внутри чаши? Твои истории?

— Да. — Я взяла его за руки, не обращая внимания на корку подсыхающей глины. — Что, если я тоже, подобно мужчине, могу глаголить истину? Разве мое призвание не стоит жертвы?

Я была еще очень юна — всего-то сравнялось шестнадцать лет — и переполнена надеждами. Мне по-прежнему верилось, что не придется долго ждать. Случится чудо. Небо расступится. Господь прольет на землю дождь из чистых свитков.

Я всматривалась в лицо Иисуса. Сожаление и неуверенность были написаны на нем. Бездетность считалась большим несчастьем, чем сама смерть. Мне вдруг пришел на ум закон, который позволяет мужчине развестись после десяти лет супружества, если жена не зачала, хотя я, в отличие от матери, не опасалась на свой счет: Иисус никогда не воспользовался бы этим правом. Я боялась лишь разочаровать его.

— Но разве тебе обязательно приносить эту жертву сейчас? — спросил он. — Время еще есть. Наступит день, когда ты сможешь писать.

Теперь мне стало ясно, что день, о котором он говорит, наступит еще очень нескоро.

— Я не хочу детей, — прошептала я.

Это была моя сокровенная тайна, о которой я никогда не говорила вслух. Добрые женщины рожают детей. Добрые женщины хотят иметь детей. Что следует и чего не следует делать доброй женщине, вбивали в голову каждой девушке. Нам приходилось таскать эти правила с собой, точно камни из основания храма. Добрая женщина скромна и тиха. Она покрывает голову, когда выходит из дома, и не разговаривает с мужчинами. Она выполняет работу по дому, повинуется мужу и служит ему. Она верна супругу и, что самое важное, рожает ему детей. Лучше, если мальчиков.

Я хотела услышать, что скажет Иисус, но он только зачерпнул мастерком раствор и принялся выравнивать стену. Побуждал ли он меня быть доброй женщиной? Ни единого раза.

Я выждала несколько мгновений, но он так и не заговорил.

— Значит, ты хочешь спать отдельно? — спросил он, когда я уже совсем было собралась уходить.

— Нет-нет! Но я намерена воспользоваться снадобьями, которые дают повитухи. Я… уже ими пользуюсь.

Иисус посмотрел на меня так пристально, что я с трудом удержалась, чтобы не отвести взгляд. Острое разочарование, которое я прочла в его глазах, постепенно смягчилось, а затем совсем исчезло.

— Мой маленький гром, я не стану судить твое сердце и укорять за сделанный выбор.

Тогда впервые прозвучало ласковое прозвище, которым он станет называть меня до самого конца. Я сочла его слова выражением нежности. Он расслышал бурю, которая обитала внутри меня, и не собирался ее подавлять.

VI

Дни без Иисуса тянулись долго. Иногда по вечерам мне бывало так одиноко, что я тайком заводила Далилу в нашу комнату и кормила ее апельсиновыми корками. Бывало, я переносила свой тюфяк в кладовую и укладывалась рядом с Йолтой. Время, которое Иисус проводил в странствиях, я отсчитывала с помощью камешков: новый день — новый камень, а маленькая горка между тем становилась все выше. Девять… десять… одиннадцать.

На двенадцатый день я проснулась, зная, что Иисус вернется до темноты и принесет благие вести. Я не могла сосредоточиться на работе. После полудня Мария застигла меня в тот миг, когда я бездумно изучала паука, спускающегося с края кувшина.

— Ты не заболела? — спросила свекровь.

— Иисус вернется сегодня. Я чувствую.

Она не сомневалась ни секунды.

— Тогда приготовлю ему поесть.

Я искупалась и надушилась гвоздичным маслом. Распустила волосы и надела темно-синюю тунику, которую так любил муж. Налила вина и положила на стол хлеб. Снова и снова я подходила к двери и смотрела в сторону ворот. Закатные отсветы на холмах… Первые семена тьмы, плывущие по воздуху… Сумерки, крадущиеся по двору.

Он появился с последними лучами света, вернулся со своими инструментами и деньгами, которых должно было хватить, чтобы пополнить запасы пшеницы и купить ягненка. Когда мы остались одни в комнате, Иисус заключил меня в объятия. Я чувствовала исходящий от него запах усталости.

— Какие новости ты принес? — спросила я, подавая ему чашу с вином.

Он описал свои дни, работу, которую его наняли сделать.

— А Тавифа? Что-нибудь удалось узнать?

— Сядь. — Он похлопал по скамье рядом с собой.

Неужели новости настолько ужасны, что мне нужно сесть? Я опустилась рядом с мужем.

— Один человек из Иафии позвал меня смастерить новую дверь для его дома. Все в деревне знали о Тавифе, в том числе и его жена, которая рассказала мне, что мало кому довелось видеть эту девушку и многие боялись ее. Когда я спросил, в чем дело, женщина объяснила, что Тавифа одержима демонами и ее держат под замком.

А я-то надеялась на совсем другие вести.

— Ты отведешь меня к ней?

— Она уже там не живет, Ана. Женщина сказала, что Тавифу продали человеку из Иерихона, землевладельцу.

— Продали? Она что же, рабыня в его доме?

— Видимо, да. Я расспрашивал о ней и других жителей Иафии, и все они поведали мне ту же историю.

Я положила голову мужу на колени, и он погладил меня по спине.

VII

В течение следующего года я привыкла к отсутствию Иисуса. Со временем жизнь без него стала меньше походить на рану от копья в боку и превратилась в зуд от занозы в пальце. Когда хлопоты по дому подходили к концу, я с облегчением шла посидеть с Марией или Йолтой, требуя у них рассказов о детстве Иисуса или о жизни в Александрии. Иногда я вспоминала родителей, живших в часе ходьбы от меня, и брата Иуду, который скитался неизвестно где, и тогда меня начинала грызть тоска. Ни от кого из них не было вестей. О Тавифе — рабыне, проданной чужому человеку, — я старалась вообще не думать.

У меня вошло в обычай повязывать красную нить на запястье всякий раз, когда Иисуса не было рядом. Однажды ранней весной я почувствовала неявную тревогу и заметила, что за последний год нить совсем истончилась. Мне стало страшно, что она порвется. Я гладила ее кончиком пальца и уговаривала себя, что, даже если это случится, ничего зловещего тут нет, но потом вспомнила о чернильном пятне на дне чаши для заклинаний, о сером облаке над моей головой. Трудно было поверить, что оно тоже ничего не значит. Нет, я не стану рисковать, не дам нити оборваться. Я развязала узелок и сунула потрепанный талисман в мешочек из козлиной кожи.

Я как раз затягивала тесьму, когда со двора донесся голос Марии:

— Иди скорее, Иисус вернулся!

Последние две недели он провел в Бесаре, мастерил шкафы для винодела. Кров Иисусу дала сестра Саломея. Я знала, что Мария с нетерпением ждет новостей о дочери.

— Саломея здорова, — сообщил Иисус, когда шквал приветствий утих. — Но я принес недобрые вести. У ее мужа ослабли нога и рука, а речь стала неразборчивой. Он больше не выходит из дома.

Я не сводила глаз с Марии. Она обхватила себя руками, собираясь с силами, и тело кричало слова, которые не могли произнести губы: «Саломея скоро станет вдовой».

В тот вечер все мы, не считая Юдифи и детей, сидели у огня, говорили о муже Саломеи и вспоминали всякие истории. Когда пламя почти угасло, Иаков обернулся к Иисусу:

— Ты пойдешь в пасхальное паломничество в этом году?

Иаков, Симон и Мария совершили паломничество в Иерусалимский храм в прошлом году, а остальные работали или присматривали за животными. Теперь настала очередь Иисуса, но он колебался.

— Пока не знаю, — наконец ответил он.

— Но кто-то из нашей семьи должен пойти! — В голосе Иакова появились сердитые нотки. — Почему ты не можешь решиться? Неужели нельзя повременить с работой всего несколько дней?

— Дело не в этом. Я силюсь понять, есть ли вообще на то Господня воля. Храм превратился в разбойничье логово, Иаков.

Иаков закатил глаза к небу.

— Ты не можешь хотя бы минуту не думать о таких вещах? Закон велит нам совершить жертвенный обряд на Пасху.

— Да, и бедняки приводят своих животных, а священники под надуманными предлогами отказываются забивать их, а потом предлагают своего ягненка за непомерную цену.

— Брат говорит правду, подтвердил Симон.

— Нельзя ли сменить тему? — вмешалась Мария.

Но Иисус не унимался:

— Священники требуют, чтобы с ними расплачивались священными полусикелевыми монетами, а когда бедняки пытаются обменять свои деньги, менялы дерут с них три шкуры!

Иаков вскочил.

— Так ты заставишь меня идти в Иерусалим и в этом году? Чужие бедняки тебе дороже собственного брата?

— Разве бедные люди не братья и сестры мне?

На рассвете Иисус отправился на холмы. Ежедневные молитвы вошли у него в привычку. Иногда я заставала его неподвижно сидящим на полу: ноги скрещены, голова накрыта плащом, веки сомкнуты. С первого дня нашего брака он всегда был предан Господу, славил его, и я никогда не противилась, но сегодня, наблюдая за тем, как его силуэт растворяется в полумгле, я разглядела то, что до сих пор видела лишь мельком. Господь был землей, по которой ступали ноги моего мужа, был небом над ним, воздухом, наполнявшим его грудь, водой в его чаше. Мне стало не по себе.

Я приготовила Иисусу завтрак: очистила кукурузный початок и подрумянила его на огне. Сладкий аромат поплыл по всему двору. Время от времени я бросала взгляд в сторону ворот, словно за ними притаился Господь, готовый вырвать мужа из моих объятий.

Когда Иисус вернулся, мы уселись под оливковым деревом. Я смотрела, с какой жадностью он ест обернутый лепешкой сыр. Кукурузу, свое любимое лакомство, Иисус приберег на потом.

— Муки зятя, — заговорил он, — задели меня. Куда ни посмотрю, Ана, всюду я вижу страдания, а мои дни проходят за изготовлением мебели для богача.

— Твои дни проходят в заботах о семье, — возразила я чуть резче, чем следовало.

— Не беспокойся, мой маленький гром, я исполню долг, — улыбнулся он и обнял меня. — Скоро Пасха. Что ж, отправимся в Иерусалим.

VIII

Мы отправились по дороге, которая, покинув зеленые холмы Галилеи, спускалась в густые заросли долины Иордана, а потом вела паломника через дикую местность, населенную шакалами. Мы рано тушили костер и укладывались спать под кустами, не расставаясь с посохами. Наш путь лежал в Вифанию, расположенную неподалеку от Иерусалима, где нам предстояло поселиться у друзей Иисуса — Лазаря, Марфы и Марии.

Иерихонская дорога была последней и самой опасной частью путешествия, но не столько из-за шакалов, сколько из-за разбойников, которые прятались среди голых утесов, окаймляющих долину. По крайней мере, путь был нахоженный. Уже довольно долго впереди нас шли семья из трех человек — отец с сыновьями — и богато одетый священник, но почему-то на душе у меня было тревожно. Иисус почувствовал мое состояние и принялся забавлять меня историями о пасхальных паломничествах, в которые ходил в детстве с семьей и друзьями из Вифании.

— Когда мне было восемь, — начал Иисус, — нам с Лазарем однажды встретился торговец голубями, который жестоко обращался со своими птицами, тыкал в них палками и кормил мелкими камешками. Мы дождались, когда он выйдет из лавки, открыли клетки и выпустили голубей на свободу, прежде чем торговец успел вернуться. Он обвинил нас в воровстве, и нашим отцам пришлось покрыть убытки сполна. Наша семья задержалась в Вифании еще на две недели, пока мы с отцом работали, чтобы возместить ущерб. Но в то время я считал, что оно того стоит. Вид птиц, улетающих вдаль.

Я так увлеклась, представляя вырвавшихся на свободу птиц, что не заметила, когда Иисус сбавил шаг, а его рассказ оборвался на полуслове.

— Ана! — Он указал на ворох белых тряпок, забрызганных красным, которые лежали на обочине у поворота дороги. Кто-то скинул с себя всю одежду — вот что первым пришло мне в голову. А потом я разглядела под тряпками очертания человека.

Отец с сыновьями, а после и священник, которые шли впереди нас, остановились, и, судя по всему, принялись выяснять, жив еще путник или мертв.

— Это дело рук разбойников. — Иисус с тревогой оглядел окрестные скалы, словно опасность все еще могла скрываться неподалеку. — Подойдем.

Он шел очень быстро, так что мне пришлось нагонять его бегом. Остальные паломники продолжили путь, обогнув жертву широкой дугой.

Иисус опустился на колени перед телом. Я застыла у него за спиной и все никак не могла собраться с духом и посмотреть. Послышался тихий стон.

— Это женщина, — сказал Иисус.

Я скользнула взглядом вниз. Разум отказывался принимать то, что против воли видели мои глаза.

— Господи, да ведь это Тавифа!

Лицо у нее было залито кровью, но я не заметила никакой раны.

— Да у нее голова пробита! — воскликнул Иисус, указывая на сгусток темной крови в волосах Тавифы.

Я наклонилась и обтерла ей лицо своей туникой. Веки моей подруги затрепетали, она уставилась на меня и заморгала, явно узнавая. Она раскрыла рот, где заметался обрубок языка, пытаясь произнести мое имя.

— Умерла? — окликнул нас мужской голос. К нам подошел высокий юноша. Его речь и одежда выдавали самарянина, и я невольно вся сжалась. Евреи не водились с самарянами, опасаясь их пуще геров.

— Ранена, — ответил Иисус.

Юноша вытащил бурдюк с водой, наклонился и поднес его к губам Тавифы. Она выгнула шею и приоткрыла рот, словно беспомощный птенец в поисках пищи.

— Ты самарянин, но делишься водой с галилейской девушкой. — Иисус положил руку на плечо юноши.

Тот ничего не ответил. Тогда мой муж размотал пояс и принялся перевязывать рану Тавифы. Самарянин помог взвалить Тавифу на спину Иисусу. Остаток пути мы проделали ужасно медленно.

IX

По двору зашлепали сандалии, я услышала женские голоса, высокие и нетерпеливые:

— Мы идем… идем.

Тавифа застонала.

— Теперь ты в безопасности, — сказала я ей.

Весь долгий, мучительный день моя подруга почти не подавала признаков жизни. Могло показаться, что она впала в забытье, от которого пробуждалась лишь в те минуты, когда Иисус с нашим попутчиком менялись местами или когда я гладила ее по лицу и давала напиться. Самарянин расстался с нами почти у самой Вифании.

— Проследи, чтобы у нее были кров и еда. — На прощание он сунул мне в руки медную монету — сестерций.

Я было запротестовала, но Иисус остановил меня:

— Позволь ему заплатить, — и я бросила монету в свой мешок.

Наконец заскрипела щеколда, и перед нами предстали две женщины, невысокие и плотные. Их круглые пухлые лица казались почти одинаковыми. При виде Тавифы восторги хозяек поутихли, но они не стали задавать никаких вопросов и поспешили проводить нас в комнату, где мы смогли устроить пострадавшую на тюфяке.

— Я присмотрю за ней, — сказала Мария. — Поужинайте с Марфой и Лазарем. Вы, должно быть, голодны и устали с дороги.

Когда я замялась, не желая покидать Тавифу, Иисус незаметно потянул меня за руку.

Лазарь на поверку оказался совсем не таким, как я ожидала. Худощавый, с желтушным лицом и слезящимися глазами, он разительно отличался от сестер. Лазарь приветствовал Иисуса словно брата: они расцеловали друг друга в обе щеки и обнялись. Затем мы собрались у круглого стола, который стоял на полу, что было для меня в новинку: в Сепфорисе мы возлежали на диванах по сторонам длинного стола, а в Назарете попросту сидели на земле, держа плошки на коленях.

— Кто эта раненая девушка? — спросил Лазарь.

— Ее зовут Тавифа, — ответила я. — Я знала ее еще девочкой в Сепфорисе. Она была моей подругой, единственной подругой. Потом Тавифу отослали к родственникам, которые продали ее одному человеку в Иерихоне. Не знаю, как получилось, что ее избили и бросили на обочине.

— Пусть остается у нас сколько пожелает, — отозвался Лазарь.

Хотя глиняный дом друзей Иисуса был гораздо лучше нашего в Назарете — полы выложены плиткой, тюфяки из цветного полотна набиты шерстью, даже есть собственная миква, — в нем была только одна комната для гостей, поэтому Иисусу пришлось спать на крыше, а я устроилась рядом с Тавифой.

Пока она спала, я прислушивалась к ее тяжелому дыханию, которое временами переходило в хрипы и стоны. Изящное, гибкое тело подруги, когда-то скользившее передо мной в танце с такой грацией и самозабвением, стало костлявым и словно ссохлось от ненависти окружающих. На лице выделялись туго обтянутые кожей скулы, похожие на остроконечные холмы. Мария вымыла ее, одела в чистую тунику и закрыла рану смесью из оливкового масла и лука, чтобы вытянуть гной, чьим запахом пропиталась вся комната. Мне очень хотелось поговорить с подругой. Она уже просыпалась несколько раз, но только для того, чтобы напиться лимонной воды.

Мне вспомнились слова Лазаря. Пока он не предложил ей остаться, я даже не думала, куда Тавифа отправится и что с ней станет. Будь моя воля, я бы взяла ее жить к нам в Назарет, но даже если бы семья приняла ее — что маловероятно, поскольку ни Юдифь, ни Иакова не изменишь, — в нашем тесном жилище и без того едва хватало места. Кладовая уже была занята Йолтой. Симон обручился с девушкой по имени Береника, которая вскоре собиралась войти в наш дом. А со дня на день и Саломея может овдоветь и вернуться к матери.

Когда Тавифа зашевелилась на тюфяке, я зажгла лампу и погладила ее по щеке.

— Я здесь. Это Ана.

— Я умаа, ы мэ ниа.

Что она говорит? Обрубок языка мог произносить лишь зачатки слов, об остальном приходилось догадываться. Я сосредоточенно вслушивалась.

— Ты думала, что я тебе приснилась?

Она кивнула, слабо улыбаясь. Ее глаза были прикованы к моему лицу. «Сколько же времени, — подумалось мне, — прошло с тех пор, как ее слушали, не говоря уж о том, чтобы понять?»

— Мы с мужем нашли тебя на дороге в Иерихон.

Она дотронулась до повязки на голове, затем оглядела комнату.

— Ты в Вифании, в доме самых близких друзей моего мужа, — сказала я ей и вдруг поняла, что она считает моим супругом Нафанаила. — Два года назад я вышла замуж не за бен-Хананию, а за каменщика и плотника из Назарета, — объяснила я.

В глазах подруги вспыхнуло было любопытство — прежняя Тавифа еще жила внутри, — но веки тут же сомкнулись от усталости и настоя ромашки, который Мария добавила в лимонную воду.

— А теперь спи, — велела я. — Остальное узнаешь потом. — Я обмакнула в миску с оливковым маслом, оставленную Марией, палец и приложила его ко лбу Тавифы. — Нарекаю тебя Тавифой, подругой Аны, — чуть слышно проговорила я и увидела, как по ее лицу скользнула тень воспоминания.

X

За то время, что отделяло нас от Пасхи, рана на голове Тавифы затянулась, руки и ноги окрепли. Она уже вставала с постели и присоединялась к остальным за трапезой, жадно набрасываясь на пищу, хотя иногда ей было трудно глотать. Острые углы и глубокие впадины на лице потихоньку сглаживались.

Я почти не отходила от подруги. Когда мы оставались одни, я заполняла тишину рассказами о том, что произошло с момента нашего расставания. Я поведала о спасении своих свитков, о встрече с Иисусом в пещере, о смерти Нафанаила, о знакомстве с Фазелис, об Ироде Антипе и мозаике. Она слушала меня с открытым ртом, временами тихонько ворча, а когда речь зашла о желании Антипы сделать меня своей наложницей и о том, что меня едва не побили камнями, она вскрикнула, сжала мне руку и поцеловала каждый палец по очереди.

— Меня презирают и в Сепфорисе, и в Назарете, — сказала я ей.

Мне хотелось, чтобы Тавифа знала: я тоже мамзерит, не только она.

Она попросила меня рассказать об Иисусе, и я поведала о том, что он за человек и какие удивительные обстоятельства привели к нашей помолвке. Я описывала свою жизнь в Назарете, Йолту, Юдифь и свекровь. Моя речь журчала без конца, но я часто прерывалась, чтобы спросить подругу, как она жила эти годы, однако каждый раз она отмахивалась, не желая отвечать.

Однажды днем, когда мы — Тавифа, Мария и я — смотрели из нашего двора на оливковые деревья в Хевронской долине, мою подругу вдруг прорвало. Мы только что закончили готовить горькую зелень для седера, пасхальной трапезы, — хрен, пижму и цикорий, символы горечи, которую наш народ испытал во времена рабства в Египте, — и я не удивилась бы, что именно это заставило ее поделиться своей скорбью.

Тавифа что-то промычала, но я не смогла разобрать слов.

— Ты сбежала? — переспросила Мария. Они сблизились за те часы, что Мария кормила мою подругу с ложечки тушеным мясом.

Тавифа яростно закивала. Обрывками слов и жестикуляцией она поведала нам, что сбежала от того иерихонца, который купил ее, а потом показала, как его жена хлестала ее по лицу и рукам.

— Но куда же ты шла? — недоумевала я.

Она с трудом выговорила: «Иерусалим», затем сложила ладони лодочкой и подняла кверху, словно что-то выпрашивая.

— Ты собиралась нищенствовать в Иерусалиме? Ох, Тавифа, — расстроилась я.

— Тебе не придется просить милостыню на улицах. Мы этого не допустим, — добавила Мария.

Тавифа улыбнулась нам. Больше она к этой теме не возвращалась.

На следующий день я услышала тонкий пронзительный звон, доносящийся из дома. Я была во дворе, помогала Марфе печь опресноки к Пасхе, а Иисус пошел с Лазарем покупать ягненка у торговца-фарисея на окраине Вифании. Завтра мы с Иисусом отведем бедное животное в Иерусалим, где его забьют в храме, как того требует обычай, а потом принесем тушку домой и Марфа зажарит ее.

Дзинь. Дзинь. Я поставила миску с тестом и пошла на звук в комнату Тавифы. Моя подружка сидела на полу, перебирая струны лиры. Мария, которая сидела тут же, взяла ее руку и провела по струнам сверху вниз, выпустив на волю вздох ветра, журчание вод и перезвон колокольчиков. Тавифа засмеялась, глаза у нее засияли, по лицу разлилось удивление. Глядя на меня, она подняла инструмент и указала на Марию.

— Это Мария дала тебе лиру?

— Я не играла на ней с самого детства, — пояснила та. — Я решила, Тавифе она пригодится.

Я еще долго стояла, пока Тавифа поглаживала струны, и думала: «Мария, ты подарила ей голос».

XI

Мы пересекли долину с ягненком, которого нес на плечах Иисус, и вошли в Иерусалим через врата Источника, что возле Силоамской купели. Мы собирались омыться в ней, прежде чем войти в храм, но обнаружили, что купель кишмя кишит людьми. Десятки увечных лежали рядом в ожидании доброй души, которая согласится опустить их в воду.

— Можно окунуться в одной из микв у храма, — предложила я. Вид больных и грязных тел вызывал у меня отвращение.

Иисус, не обращая внимания на мои слова, сунул мне в руки ягненка, а сам поднял с подстилки параличного мальчика, чьи ноги были искривлены подобно корням дерева.

— Что ты делаешь? — удивилась я, поспешив за мужем.

— Только то, чего хотелось бы мне самому, будь я на его месте, — ответил он, опуская мальчика в купель. Я держала извивающегося ягненка и смотрела на Иисуса, который поддерживал ребенка, пока тот плескался в воде.

Естественно, этот поступок вызвал переполох среди калек, которые галдели и молили о помощи, и я поняла, что так просто мы отсюда не уйдем: мой супруг одного за другим перетаскает всех увечных в купель.

Позже промокший, но воодушевленный Иисус с восторгом принялся гоняться за мной, а я взвизгивала, когда он тряс головой и брызги воды разлетались во все стороны.

Мы петляли по узким улочкам Нижнего города, кишащим торговцами, попрошайками и менялами, которые дергали нас за плащи. Наконец мы добрались до верхних кварталов, где богатые горожане и священники обитали в помпезных жилищах, роскошнее лучших домов в Сепфорисе. Когда мы приблизились к храму, народу прибавилось, а запах крови и плоти животных стал куда резче. Я прикрыла нос платком, но это не очень помогло. Везде сновали римские солдаты: Пасха была самым опасным временем, того и гляди, начнется восстание или поднимется бунт. Едва ли не ежегодно в это время обязательно распинали какого-нибудь мессию или другого вольнодумца.

Я не была в Иерусалимском храме уже много лет, и у меня захватило дух, когда передо мной открылся вид на гору. Я совсем позабыла, как велик храм, как великолепен. Сияние белых камней и листов золота создавало зрелище столь грандиозное, что легко было поверить, будто здесь обитает Бог. Но так ли это? Я задумалась. Возможно, сам Господь, как и София, предпочитает тихий ручей где-нибудь в долине.

Иисус словно прочел мои мысли.

— Помнишь, в первую нашу встречу в пещере мы говорили о храме? Ты спросила меня, где обитает Господь: в храме или в сердцах людей.

— А ты ответил: «А он не может существовать и там и здесь?»

— Тогда ты спросила: «А он не может быть везде? Почему бы нам не освободить Господа»? Вот тогда-то я и понял, что полюблю тебя, Ана. В тот самый миг.

Мы шли наверх по главной лестнице в храм под оглушающее блеяние ягнят, доносящееся из двора язычников. Сотни животных топтались в импровизированном загоне, ожидая, когда их купят. Вонь овечьего навоза обжигала ноздри. Люди толкались и напирали, и я почувствовала, как муж крепче сжал мою руку.

Когда мы подошли к столам, за которыми сидели торговцы и менялы, Иисус помедлил, осматриваясь.

— Вот оно, разбойничье логово, — бросил он мне.

Мы протиснулись через Красные ворота в женский двор, потом пробрались сквозь толпу к полукруглым ступеням, где когда-то мать остановила меня, сказав: «Дальше нам путь заказан».

— Подожди меня здесь, — попросил Иисус.

Я провожала его взглядом, пока он не взошел по ступеням и не растворился в толпе за воротами. Ягненок белым мячиком подпрыгивал над человеческим морем.

Когда Иисус вернулся в забрызганной кровью тунике, ягненок безжизненно висел у него на плечах. Я старалась не смотреть в глаза животного, превратившиеся в два круглых черных камня.

У лавки менялы мы заметили плачущую старуху. Она утирала нос скомканным краем своего вдовьего платья.

— У меня только два сестерция, — всхлипнула она, и мой муж резко остановился и обернулся к ней.

— А надо три! — рявкнул меняла. — Два за ягненка, и еще один — обменять на храмовые монеты.

— Но у меня только два, — протянула вдова деньги. — Прошу. Как мне соблюдать Пасху?

Меняла оттолкнул ее руку:

— Оставь меня! Прочь!

Челюсти у Иисуса сжались, лицо побагровело. На мгновение мне показалось, что он сейчас схватит менялу и хорошенько встряхнет его или отдаст вдове нашего ягненка… нет-нет, конечно же он не оставит нас без Пасхи.

— У тебя ведь остался сестерций того самарянина? — спросил он.

Я вытащила монету из кошелька. Он подошел к столу и швырнул сестерций меняле. Вокруг все так галдели, что было не расслышать, о чем говорил Иисус, но я не сомневалась, что он возмущается храмовыми порядками, поскольку муж яростно размахивал руками, отчего жертвенный агнец подскакивал у него на плечах.

«А он не может быть везде? Почему бы нам не освободить Господа? Вот тогда-то я и понял, что полюблю тебя, Ана».

Слова сами всплыли в голове и напомнили историю, которую муж рассказывал мне перед тем, как мы нашли Тавифу на дороге, — ту, в которой он освободил голубей из клеток. Я не раздумывала. Подойдя к тесному загону, полному ягнят, я отодвинула щеколду и рывком распахнула дверцу. Белый поток хлынул наружу.

Обезумевшие торговцы бросились загонять животных обратно, а кто-то указал на меня:

— Это она открыла загон. Держите ее!

— Вы грабите бедных вдов! — крикнула я в ответ и ускользнула, воспользовавшись небольшим столпотворением, когда потоки ягнят и людей, словно две реки, слились воедино, оглашая двор блеянием и воплями.

— Не дайте ей уйти!

— Нам пора. — Я отыскала мужа у стола, за которым сидел меняла. — Быстро!

Иисус схватил пробегавшего мимо ягненка и вложил его в руки вдовице. Мы поспешили вон из двора, спустились по лестнице и оказались на улице.

— Это ты выпустила ягнят? — спросил он.

— Да.

— Кто тебя надоумил?

— Ты. Своим примером.

XII

В день, когда мы покинули Вифанию, я застала Тавифу в ее комнате за перебиранием струн лиры. Инструмент в руках подруги уже научился говорить. Я затаилась в дверях, пока она напевала новую песню, которую, видимо, как раз сочиняла. Насколько я поняла, там рассказывалось о потерянной жемчужине. Когда Тавифа подняла голову и посмотрела на меня, в глазах у нее блестели слезы.

Она останется, а я уйду. Мне не хотелось расставаться, но я знала, что подруге будет лучше здесь, с Лазарем, Марией и Марфой. Теперь она их младшая сестра.

— К тому же здесь она будет в безопасности, — заметил Иисус. — Назарет слишком близко от Иафии.

Об этом я даже не подумала. Если Тавифа объявится в Назарете, до ее родственников наверняка долетят слухи, и за ней придут: отошлют обратно в Иерихон или снова продадут.

— Я хочу кое-что рассказать тебе на прощание, — сказала я подруге.

Она отложила лиру.

— Уже давно, после того дня, когда я приходила к тебе домой, я записала твою историю на папирусе. Я поведала о твоей ярости, когда ты стояла на улице и кричала о том, что с тобой сделали, и о том, как после тебя заставили замолчать. По-моему, любая боль в мире должна выйти наружу, Тавифа. Вот почему ты кричала на улице об изнасиловании, и вот почему я описала твою судьбу.

Она не сводила с меня немигающего взгляда, а потом притянула к себе и крепко обняла.

Йолта, Мария, Юдифь, Иаков и Симон — все высыпали нам навстречу, когда мы вошли в ворота нашего дома в Назарете. Юдифь и та поцеловала меня в щеку. Мария взяла сына под руку и повела нас через двор к большой, выложенной камнем лохани. По существовавшей у нас традиции, те, кто оставался дома, омывали ноги паломникам, побывавшим на Пасху в Иерусалимском храме.

Мария жестом велела Юдифи снять с меня сандалии, но невестка то ли не поняла, то ли не захотела подчиняться. Вместо этого она наклонилась и развязала ремешок сандалии Иисуса. Мария пожала плечами и оказала мне честь сама: плеснула на ступни холодной водой, придерживая меня за лодыжки.

— Как там в храме? — спросил Иаков.

— Произошло нечто удивительное, — ответил ему Иисус. — Во дворе язычников приключилось паническое бегство агнцев. Каким-то образом они вырвались из своего узилища. — Он улыбнулся мне.

— Это было… — Я подбирала нужное слово.

— Незабываемо, — закончил муж за меня, пихнув мою ногу под водой.

XIII

Однажды осенью меня вырвало всем тем, что я съела за завтраком. И даже потом, когда содержимое желудка полностью изверглось, я не могла остановить спазмы, толчками выбрасывая воздух над горшком для отходов. Когда боль утихла, я умылась, очистила тунику от следов рвоты и печально поплелась на поиски тетки. В конце концов масло черного тмина подвело меня.

За последние несколько лет наша коммуна пополнилась. Муж Саломеи умер, и мы все отправились в Бесару на поминальную трапезу, а потом перевезли домой вдову, бездетную и нищую, поскольку все скудное имущество мужа Саломеи перешло к его брату. На следующий год к нам переехала жена Симона Береника, у которой вскоре родился ребенок. Юдифь ответила на это рождением третьего. И вот теперь у нас будет еще один младенец.

Рассвет только занялся. Иисус ушел молиться в холмы. Я была рада этому: не очень-то мне хотелось, чтобы он видел мое опечаленное лицо.

Йолта сидела на полу в кладовой и ела нут с чесноком. От запаха меня чуть снова не вывернуло наизнанку. Когда тетя отставила в сторону чашку с вонючим содержимым, я опустилась на пол, положила голову ей на колени и сказала:

— Я беременна.

Йолта погладила меня по спине, и мы помолчали.

— Точно? — спросила она через некоторое время.

— Регулы запоздали, но я не придала этому большого значения. Так уже бывало. И только сегодня, когда меня вырвало после завтрака, я поняла. Сомнений нет. Я беременна. — Я выпрямилась в порыве внезапной ярости: — Иисус скоро вернется с молитвы, но я не смогу рассказать ему — только не сейчас, только не в таком состоянии.

Меня охватило странное оцепенение, почти ступор. Но в глубине души клокотали смутное разочарование, страх и гнев.

— Дай себе время, — посоветовала тетя. — Столько, сколько нужно. Если муж спросит, скажи, что тебя беспокоит живот. В этом есть и доля истины.

— Шесть лет я глотала проклятое масло. — Я поднялась на ноги, чувствуя, что гнев вот-вот прорвется наружу. — Почему же сейчас оно меня подвело?

— От всего не убережешься. — В глазах Йолты вспыхнул лукавый огонек. — Ты и без того слишком долго испытывала судьбу.

На следующий день Иисус отправился в Кислоф-Фавор — поискать работу. Когда через четыре дня он вернулся, я встретила его у ворот, поцеловала в губы и щеки, потом взяла за руки и сказала:

— Тебе пора подстричься.

Садилось солнце, в небе бушевали яркие краски — оранжевая, синяя и красная. Иисус прищурился, и его лицо осветилось улыбкой, которую я так любила.

— Правда? — Кудри доходили ему до плеч. Он запустил пятерню в волосы и заметил: — Я думал, длина в самый раз.

— Тогда придется тебя огорчить: завтра утром я пойду с тобой в горы, подожду, пока ты помолишься, а потом подстригу тебя.

— Я всегда стригся сам. — Он с любопытством уставился на меня.

— Что объясняет, почему у твоей шевелюры такой неухоженный вид, — поддела я его.

Мне нужно было выманить мужа из дома, увести подальше от людей и вечной суеты, чтобы мы могли остаться одни и никто нам не мешал. Я чувствовала, что он догадывается о моих намерениях, знает: дело вовсе не в волосах.

— Хорошо, что ты дома, — добавила я.

Он подхватил меня и закружил, отчего снова поднялась волна тошноты: мой беспокойный живот, как назвала его Йолта, доставлял неудобство не только в утренние часы. Я зажмурилась и прижала руку ко рту, другая же сама собой скользнула к чуть округлившемуся животу.

Иисус испытующе посмотрел на меня своими бездонными глазами:

— Ты здорова?

— Да, только немного устала.

— Тогда мы пойдем и немного отдохнем. — Однако он медлил, вглядываясь в налитое алым небо. — Смотри, — показал Иисус на восток, где на небо вплывал узкий серп месяца, такой прозрачный, словно пар изо рта зимой. — Солнце садится, а луна восходит.

Голос у него был задумчивый, и мне показалось, что я знаю, о чем речь, что это знак для нас. Мне вспомнилась история Исиды, которую Йолта когда-то давно рассказывала нам с Тавифой. «Только представь, — говорила она. — Часть тебя может умереть, а потом возродиться в новом обличье и занять прежнее место».

И сейчас я будто смотрела, как прежняя жизнь сгорает алым пламенем, а вместо нее восходит новая жизнь, пока неясная и тусклая. Это было волшебно, и тоска, которую прежде вызывала мысль о ребенке, покинула меня.

— Только не очень коротко, — попросил Иисус.

— Так ты Самсон, который верит, будто его сила в волосах? — спросила я.

— А ты Далила, которая собирается отнять ее?

Мы поддразнивали друг друга в шутку, без злобы, однако за этим скрывалось напряжение: мы оба словно набрали полную грудь воздуха и ждали, когда можно будет выдохнуть.

Перво-наперво мы нашли поросший травой холмик, где можно было присесть. Потом муж ушел молиться, но вернулся раньше, чем я ожидала. Сомневаюсь, что он успел прочесть Шма больше десяти раз. Я принесла с собой египетские ножницы Йолты и уже держала наготове длинные бронзовые лезвия.

— Надеюсь, ты умеешь обращаться с этой штуковиной, — сказал Иисус. — Я в твоей власти.

Я опустилась на колени позади него и соединила лезвия, срезая кончики волос. Кудри падали вниз темными завитками. Я чувствовала запах кожи Иисуса, пряный, землистый, словно от влажной глины.

Закончив стричь, я отложила ножницы.

— Мне нужно кое-что тебе сказать. — Я подождала, пока муж повернется и посмотрит мне в глаза. — У меня будет ребенок.

— Значит, это правда, — отозвался он.

— Ты не удивлен?

— Я начал догадываться вчера вечером, когда ты прикрыла живот рукой. — Иисус на миг сомкнул веки, а когда открыл глаза, в них горели искры беспокойства. — Ана, скажи мне правду: ты рада этому ребенку?

— Я чувствую умиротворение.

Так оно и было. После долгой разлуки с чернилами я уже и не помнила, зачем вообще глотала масло черного тмина.

Когда мы вернулись, Иисус позвал домочадцев под оливу, где делались объявления о помолвках, беременности и рождении детей, а также обсуждались домашние дела. Первыми показались Мария и Саломея, благоухая тутовником, за ними — Юдифь, Береника и весь выводок детей. Иаков и Симон вышли из мастерской. Йолте приглашение не требовалось: она сидела под деревом еще до нашего появления. Всех, кроме тети, мучило любопытство, хотя предположений никто не строил. Никому и в голову не пришло бы, что бесплодная жена Иисуса носит дитя. Я вцепилась в руку мужа.

— У нас хорошие новости, — объявил он и посмотрел на мать. — Ана ждет ребенка!

Несколько томительных мгновений никто не двигался с места, а потом Мария и Саломея бросились ко мне: Мария наклонилась поцеловать меня в живот, а Саломея улыбнулась так печально, что я едва не отвернулась. До чего же нелепо, подумалось мне, что я, не желая детей, смогла зачать, а у Саломеи, жаждавшей ребенка, ничего не вышло.

Симон и Иаков похлопали Иисуса по спине и вытащили на середину двора, где все трое, обняв друг друга за плечи, пустились в пляс. Братья радостно покрикивали и возносили хвалы: «Восславим Господа, который излил на тебя свое благословение. Дай Бог тебе сына».

Криво остриженные волосы Иисуса разметались по щекам. Каким же счастливым выглядел мой муж в тот день!

XIV

Последующие месяцы пролетели быстро и без происшествий. Даже когда мне не удавалось удержать еду в желудке, а спина пульсировала от боли, которую причинял все более выпирающий живот, я все так же вставала каждое утро, чтобы выполнить свою часть работы по дому. На пятом месяце я начала чувствовать внутри легкие толчки ножек или локотков — странное ощущение, которое вызывало приступы любви к ребенку, потрясавшие меня своей силой. К седьмому месяцу я стала на редкость неуклюжей. Однажды, наблюдая за моими отчаянными попытками сесть на тюфяк, Иисус в шутку сравнил меня с перевернутым жуком, а затем обхватил и поднял на ноги. Как мы смеялись над моей неповоротливостью! И все же в зыбкие ночные часы, когда мужа не было рядом, а я не могла уснуть, мне временами чудилось, что я рассыпаюсь на кусочки — и вот уже нет Аны, собирательницы забытых историй, а вот пропала Ана, крошечное солнце.

Схватки разбудили меня до рассвета. Я лежала на тюфяке прямо на земляном полу, растерянная и одурманенная сном и жгучей болью в спине. В темноте я потянулась к Иисусу, но обнаружила, что его тюфяк пуст. Я вспомнила, хотя и не сразу, что три дня назад он ушел в Капернаум.

Его нет. Наш ребенок появится на свет слишком рано, а его отца нет рядом.

Спазм, скрутивший живот, усилился. Я прижала кулак ко рту, слушая стон, вырывающийся из-под пальцев, сдавленный и жуткий звук. Сильнее, сильнее — боль сжала челюсти, и я поняла, что это такое — роды. Клыки вонзались в тело и отпускали его, вонзались и отпускали, и мне не оставалось ничего другого, как позволить им медленно пожирать меня. Я обхватила руками раздувшийся живот и начала раскачиваться из стороны в сторону. Мне было страшно. Я носила ребенка всего семь месяцев.

Последние несколько месяцев Иисус ходил в Капернаум ловить рыбу на Галилейском море, чтобы помочь семье прокормиться. Он полагался на дружбу с местными рыбаками, которые брали его на свои лодки, позволяя забросить сети. Свою часть улова он обменивал на самое необходимое.

Я не вправе была сердиться на мужа. Возможно, разлука тяготила его меньше, чем меня, но и радости не доставляла. На этот раз он обещал вернуться меньше чем через месяц, задолго до предполагаемого срока родов. Откуда ему было знать, что ребенок решит появиться на свет так стремительно. Иисус наверняка расстроится, что его не было со мной в такой момент.

Я перекатилась на бок, встала на колени, потом стала подниматься, потянувшись к стене в поисках опоры, и тут у меня отошли воды. Меня охватил дикий страх, с которым невозможно было справиться, я вся затряслась — сначала руки, потом плечи и бедра.

Я зажгла лампу и пошла в кладовую.

— Тетя, проснись! — закричала я. — Тетя! Я рожаю.

Как была, босиком, Йолта бросилась ко мне с повивальной сумкой через плечо.

В то время ей было пятьдесят два, спина скрючилась, щеки ввалились, словно пустой мешок. Она обхватила мое лицо ладонями, оценивая величину моего страха.

— Не бойся: ребенок или выживет, или нет. Пусть жизнь сама решит.

Ни бодрых речей, ни общих слов, ни обещаний Господней милости. Простое и доходчивое напоминание, что смерть — это часть жизни. Все, что предложила мне тетя, — принять любой исход. Пусть жизнь сама решит. И в этом я нашла тихое утешение.

Провожая меня обратно, Йолта постучала к Марии.

Мать и сестра Иисуса делили комнату, и мне было слышно, как они тихо переговариваются за дверью, разжигая лампу. Я точно указала, кого хочу видеть, когда придет время родов. Никаких Юдифи и Береники. И никакой страшной беззубой повитухи. Только Саломею, Марию и Йолту — только эта троица будет рядом со мной.

Моя мать произвела меня на свет на великолепном родильном стуле, я же буду сидеть на корточках над грубой ямой в земляном полу комнаты с глиняными стенами. Йолта вырыла яму в тот день, когда ушел Иисус, — словно предчувствовала, что она скоро нам понадобится. Сейчас, примостившись перед отверстием на низком табурете и страдая от боли, змеей обвивающей тело, я мечтала, чтобы здесь появилась моя мать. Я ничего не видела и не слышала о ней с самой свадьбы, и меня это не очень-то тревожило, но теперь…

На пороге показались Мария с Саломеей. Они несли сосуды с водой, вином и маслом, а Йолта тем временем раскладывала содержимое повивальной сумы на куске льна: соль, свивальник, нож для перерезания пуповины, морская губка, чаша для последа, травы, останавливающие кровотечение, палка, чтобы не прикусить язык от боли, и, наконец, подушка из неокрашенной серой шерсти, куда положат новорожденного.

Мария устроила алтарь, водрузив три камня, один поверх другого, на старую дубовую доску там, где я могла их видеть. Суеверие, которое не принималось всерьез, и тем не менее так поступали всякий раз, когда начинались роды. Приношение матери-богине. Я смотрела, как свекровь сбрызгивает камни молоком Далилы.

Шли часы; жара, обычная для раннего лета, давала о себе знать. Живот у меня то вздувался, то опадал. Вокруг топтались три женщины: Мария, моя опора, стояла у меня за спиной; Саломея, мой ангел, держалась рядом, а Йолта, мой страж, сидела в ногах. Тогда мне пришло в голову, что мать не захотела бы тут оказаться, а даже если бы захотела, никогда не ступила бы в жилище столь скромное. Йолта, Мария, Саломея — вот мои настоящие матери.

Никто не заговаривал о туче, сгустившейся у нас над головой: о том, что ребенку еще рано появляться на свет. Женщины молились, очень тихо, но слова ускользали от меня. Долгие приступы боли сменялись короткими, между ними мне едва хватало времени отдышаться, только и всего.

Ближе к девятому часу я присела на корточки над ямой и вытолкнула ребенка из себя. Дитя беззвучно скользнуло в руки моей тети. Я смотрела, как та переворачивает девочку вверх ногами и легонько похлопывает по спине. Йолта повторила это раз, другой, третий, четвертый. Ребенок не шевелился, не плакал и не дышал. Тетя сунула палец в крошечный ротик, чтобы очистить его от слизи. Подула в маленькое личико. Схватила малышку за ноги и шлепала все сильнее и сильнее.

Наконец она положила младенца на подушку. Дочка была крошечной, не больше котенка. Губы у нее отливали синевой. Неподвижность тельца ужасала.

С губ Саломеи сорвался всхлип.

— Девочка родилась мертвой, Ана, — сказала Йолта.

Пока тетя перевязывала и перерезала пуповину, Мария плакала.

— Пусть жизнь сама решает, — чуть слышно проговорила я, и с этими словами горе вошло в меня и заняло то место, где раньше была моя дочь. Там мне и суждено было хранить его, словно тайну, до конца жизни.

— Ты хочешь наречь ее? — спросила Йолта.

Я посмотрела на дочь, поникшую на подушке.

— Сусанна, — сказала я. Имя означало «лилия».

Ближе к вечеру в день родов я завернула дочь в свой лучший наряд — темно-синее платье, которое надевала на свадьбу, — и вместе с Йолтой и семьей Иисуса отправилась к пещере, где был похоронен отец моего мужа. Я настояла на том, чтобы нести ребенка на руках, хотя, по обычаю, младенца полагалось класть в корзину или на маленькие носилки. Роды закончились несколько часов назад, и я сильно ослабла, поэтому Мария поддерживала меня под локоть, словно я могла упасть. Женщины — Мария, Саломея, Юдифь и Береника — причитали и громко плакали. Я не издала ни звука.

Когда мы повторяли Кадиш в пещере, шестилетняя дочь Юдифи и Иакова, Сара, потянула меня за тунику.

— Можно мне ее подержать? — спросила она.

Я не хотела расставаться с малышкой, но опустилась на колени перед племянницей и вложила Сусанну ей в руки. Юдифь тут же выхватила у дочери синий сверток и вернула его мне.

— Теперь придется отвести Сару в микву, совершить обряд омовения, — шепнула она.

В ее словах не было недоброжелательства, но они задели меня. Я улыбнулась Саре и почувствовала, как ее маленькие ручки обхватили меня за талию.

Пока остальные нараспев читали Шма, я думала об Иисусе. Когда он вернется, я опишу ему, как выглядела наша дочь, лежащая на подушке: ее темные волосы, голубую паутину сосудов на веках, жемчужные пластины ногтей. Я расскажу ему, что, когда мы шли к пещере через ячменное поле, работники прекратили свои труды и молча провожали нас взглядами, пока мы не скрылись из виду. Я поведаю, как положила дочь в расщелину в пещере и что от Сусанны пахло миррой и листьями кориандра, когда я наклонилась поцеловать ее. Я признаюсь ему, что любила бы ее с той же силой, с какой он любит Господа, — всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.

Когда Иаков и Симон сдвинули каменную плиту, запечатывая вход в пещеру, я впервые закричала.

Саломея бросилась ко мне:

— О, сестра, ты родишь еще!

Следующие дни я провела в своей комнате, отделенная от остальных. В течение сорока дней после рождения женщина считалась нечистой, если же на свет появлялась девочка — в два раза дольше. Мое заключение должно было продлиться до месяц элул, макушки лета. Затем, по обычаю, мне предстояло отправиться в Иерусалим, чтобы принести жертву, после которой священник объявит меня чистой и я вновь погружусь в круговерть бесконечных домашних забот.

Я была благодарна своему одиночеству. Оно освободило мне время для скорби. Я засыпала с горем и просыпалась с ним. Оно не покидало меня ни на минуту, обвивалось черной змейкой вокруг сердца. Я не спрашивала Господа, почему умерла моя дочь. Что он мог сделать? Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть. Некого винить. Я просила лишь об одном: чтобы кто-нибудь отыскал моего мужа и привел его домой.

Шли дни, а за Иисусом никто не посылал. Саломея сказала, что Иаков и Симон против. Сразу после похорон в Назарете объявились мытари и забрали половину наших запасов пшеницы, ячменя, масла, оливок и вина, а также прихватили двух кур. Нанесенный урон сильно беспокоил обоих моих деверей. Саломея говорила, что они прочесали всю деревню в поисках плотницких работ, но после набега сборщиков податей ни у кого не было денег чинить стропила или заказывать новую дверную перемычку.

Я попросила Саломею позвать Иакова. Несколько часов спустя он подошел к моей двери, но так и не переступил порог, чтобы не осквернить себя.

— Иаков, прошу, отправь за моим мужем. Ему следует вернуться и оплакать свою дочь.

— Нам всем хотелось бы, чтобы он был здесь, — отвечал он, но не мне, а полоске солнца на окне, — однако лучше ему оставаться в Капернауме весь месяц, как он и собирался. Нам совершенно необходимо пополнить запасы продовольствия.

— Не хлебом единым жив человек, повторила я слова, которые слышала от Иисуса.

— И все же мы должны что-то есть, — возразил Иаков.

— Иисус хотел бы оказаться здесь и оплакивать свое дитя.

Мои доводы не тронули его.

— Я должен заставить его выбирать между заботами о хлебе насущном для всей семьи и скорбью по умершему младенцу? — спросил он. — Думаю, брат был бы рад, сними я с него это бремя.

— Иаков, пусть он решает сам. Это его ребенок умер, не твой. Ты вызовешь гнев Иисуса, если не оставишь ему выбора.

Я попала в цель.

— Отправлю к нему Симона, — вздохнул деверь. — Пусть Иисус решает сам.

До Капернаума было полтора дня пути. Я могла надеяться на встречу с мужем не раньше чем через четыре дня, если повезет — через три. Я знала, что Симон начнет давить на него, сообщив новости о мытарях и бедственном состоянии наших кладовых и убеждая Иисуса отложить возвращение. Но у меня не было сомнений, что муж обязательно вернется.

XV

На следующий день Йолта принесла мне в складках платья осколки большого глиняного горшка.

— Я разбила его молотком, — заявила она.

Когда она разложила черепки на коврике, я изумленно воззрилась на нее:

— Ты сделала это нарочно? Но зачем, тетя?

— Разбитый горшок почти так же хорош, как стопка папируса. Когда я жила среди терапевтов, мы часто писали на черепках: описи, послания, договоры, псалмы и требы всех видов.

— Горшки у нас на вес золота. Их нелегко заменить.

— Это всего лишь поилка для животных. Есть и другая посуда. Замена найдется легко.

— Остальные миски каменные, и они чистые, их запрещено использовать для животных. Ох, тетя, ты же сама знаешь. — Я бросила на нее строгий, озадаченный взгляд. — Расколотить горшок только для того, чтобы я писала на черепках… Родные решат, что в тебя вселились бесы.

— Тогда пусть отведут меня к целителю и изгонят их. Ты только проследи, чтобы эта плошка была разбита не напрасно.

Последние два дня грудь мне туго стягивали тряпками, но теперь я почувствовала, что ее наполнило молоко. За ним по пятам следовала тупая ноющая боль. На тунике появились темные влажные круги.

— Дитя, — вздохнула Йолта. Хоть я и была уже взрослой женщиной, она все еще иногда называла меня этим ласковым именем. — Нет ничего хуже, чем грудь, полная молока, и пустая колыбель.

Эти слова разъярили меня. Тетя хочет, чтобы я писала? Моя дочь мертва. Как и мои тексты. Мой час так и не наступил. Это я рассыпана осколками на полу. Это меня приложила жизнь своим молотом.

— Откуда тебе знать мои чувства? — выпалила я.

Она потянулась ко мне, но я вырвалась и повалилась на тюфяк.

Тогда Йолта опустилась на колени и прижала меня к себе, а я заплакала в первый раз с тех пор, как умерла Сусанна. Потом тетя перевязала мне грудь чистыми тряпками и обтерла лицо. Она наполнила мою чашку вином из бурдюка, который захватила с собой, и некоторое время мы сидели молча.

Для женщин за порогом дома наступила самая горячая пора. Через окно до нас долетали завитки дыма, который шел от горящего кизяка. Береника кричала Саломее, чтобы та натаскала еще воды из колодца в деревне, обвиняя свояченицу в том, что по ее милости все овощи засохли. Саломея огрызалась, что она не вьючный осел. Мария жаловалась на куда-то запропастившуюся поилку для животных.

— Я знаю, каково это, когда в груди полно молока, а в колыбели пусто, — сказала Йолта.

Тогда я вспомнила: много лет назад она рассказала мне о своих умерших сыновьях и о том, как ее муж Рувим наказывал ее за это кулаками. От стыда у меня вспыхнули щеки.

— Прости, тетя. Я забыла о твоих сыновьях. Мои слова были жестоки.

— Твои слова имели причину. Я напоминаю о своей утрате только потому, что хочу кое-чем поделиться. Тем, что я не рассказывала тебе раньше. — Она глубоко вздохнула. Солнце за окном село, и комната погрузилась в сумерки. — У меня были два сына, которые умерли в младенчестве, это правда. Но была еще и дочь, которая выжила.

— Дочь?

Глаза Йолты наполнились слезами — редкое зрелище.

— Когда меня отправили к терапевтам, девочке было два года. Ее зовут Хая.

Внезапно я кое-что вспомнила:

— Однажды ночью в Сепфорисе, маясь в бреду, ты назвала меня ее именем. Ты назвала меня Хаей.

— Правда? Что ж, ничего удивительного. Если Хая жива, ей сейчас двадцать второй год — почти столько же, сколько тебе. И волосы у вас похожи: такая же непослушная копна. Я часто думаю о дочери, когда смотрю на тебя. Но боялась рассказывать тебе о ней: страшно представить, что ты подумаешь обо мне. Ведь я оставила Хаю.

— Почему же ты заговорила о ней сейчас? — Я не собиралась уязвить тетю, мне просто нужно было знать.

— Давно следовало бы посвятить тебя в эту тайну. Я решилась сейчас, потому что смерть твоей дочери разбередила старую рану. Мне пришло в голову, что мое страдание может стать для тебя своего рода утешением, ведь я понимаю, каково это — потерять дочь. О, дитя, я не хочу, чтобы между нами были секреты.

Я не вправе была сердиться на Йолту, ведь в ее обмане не было предательства. Мы, женщины, держим свои тайны при себе. Они принадлежат нам, и мы вправе раскрывать их по собственному желанию.

— Ну что же ты, спрашивай, — подбодрила меня тетя. — Давай же.

Я знала, какой вопрос задать.

— Так почему ты ее оставила?

— Я могла бы сказать, что у меня не было выбора; полагаю, в этом много правды. По крайней мере, тогда я сама в это верила. Сейчас уже и не скажешь наверняка. Помнится, я рассказывала тебе, что в Александрии укоренилось мнение, будто я убила мужа с помощью яда и заклинаний. За это меня и отослали к терапевтам. Детей туда не принимали, но я все равно согласилась жить в общине. Как теперь узнать, нашла бы я способ оставить дочь при себе? Я сделала то, что сделала. — Ее лицо исказилось мукой, словно утрата была совсем недавней.

— Что с ней стало? Куда она пошла?

Йолта затрясла головой.

— Мой брат Харан заверил, что позаботится о ней. Я поверила ему. Все те годы, что я провела у терапевтов, я писала ему, спрашивая о Хае, но не получила никакого ответа. Через восемь лет, когда Харан наконец позволил мне покинуть терапевтов при условии, что я уеду из Египта, я умоляла брата отпустить дочь со мной.

— Он отказал? Как он мог скрывать ее от тебя?

— Он заявил, что отдал Хаю на удочерение, но не сказал, где и у кого она живет. Несколько дней я упрашивала его, пока брат не пригрозил, что даст ход старым обвинениям против меня. В конце концов я уехала. Бросила ее.

Мне представилась Хая, девушка с такими же волосами, как у меня. Я не могла даже вообразить, как поступила бы на месте тети.

— Я смирилась, — продолжала она, — рассудила, что Хая наверняка кому-то дорога и о ней заботятся. У нее есть семья. Возможно, она забыла меня. Ей было всего два года, когда я видела ее в последний раз. — Тетя вскочила и, обогнув разложенные черепки, принялась тереть ладонью о ладонь, словно у нее склеились пальцы.

— Ты совсем не выглядишь умиротворенной, — заметила я.

— Твоя правда. С самой смерти Сусанны Хая каждую ночь является мне во сне: стоит на вершине холма и умоляет вернуться к ней. Ее голос напоминает пение флейты. Когда я просыпаюсь, он продолжает звучать во мне.

Я прошла мимо тети к окну. Мне вдруг ясно представилось, как Йолта уезжает в Александрию на поиски дочери. Я сказала себе, что это никакое не предчувствие, а страх. Всего лишь страх. Разве тетя сможет покинуть Назарет? Путь к богатству и связям моего отца ей заказан, и даже если бы она нашла способ, женщина не может путешествовать одна. И где искать дочь, пропавшую девятнадцать лет назад? Каким бы требовательным ни был зов флейты, тетя не могла ему подчиниться.

Она встряхнулась, словно сбрасывая тяжелый плащ, и посмотрела на черепки.

— Хватит с меня старых историй. Лучше скажи, как ты поступишь с моим подарком.

Я опустилась на колени и подняла один из кусков покрупнее, надеясь, что Йолта не заметит моего равнодушия. В последний раз я держала в руках тростниковое перо семь лет назад. Семь лет назад Иисус проснулся среди ночи и пообещал, что однажды я снова начну писать. Сама того не ведая, я сдалась. Я больше не возлагала надежд на далекое «однажды». Перестала заглядывать под крышку кедрового сундука и перечитывать свитки. Чернила в последнем оставшемся пузырьке давным-давно засохли. Чаша для заклинаний лежала глубоко на дне сундука.

— Я наблюдала за тобой все эти годы с самого нашего приезда сюда, — сказала Йолта. — Я вижу, что ты счастлива в браке, но во всех остальных отношениях, по-моему, растеряла себя.

— У меня нет чернил, — возразила я.

— Тогда давай смешаем немного, — предложила Йолта.

XVI

Когда Иисус вернулся, я писала на черепке, сидя на полу нашей комнаты. Мои груди уже опустели, но чернила, которые мы с Йолтой приготовили из красной охры и печной сажи, изливались из-под пера каждый день. Я подняла глаза и увидела в дверях мужа с посохом в руке. Он был весь в дорожной пыли. Мой нос издалека уловил слабый рыбный дух.

В нарушение законов чистоты Иисус вошел в комнату и обнял меня, уткнувшись лбом мне в плечо. Я чувствовала, как он дрожит, а потом его грудь сотрясли рыдания. Поглаживая его по затылку, я шепнула:

— Она была красавицей. Я нарекла ее Сусанной.

Когда муж поднял голову, в глазах у него стояли слезы.

— Мне следовало быть с тобой, — сказал он.

— Теперь ты здесь.

— Я бы давно вернулся, но когда Симон добрался до Капернаума, я был в море. Пришлось ему прождать два дня, пока я сошел на берег с уловом.

— Я знала, что ты не станешь мешкать. Мне пришлось умолять твоих братьев, чтобы за тобой послали. Видимо, они думают, что твой заработок важнее траура.

Я увидела, как у него сжались челюсти, и догадалась, что братья обменялись парой слов.

— Тебе нельзя находиться здесь, — сказала я Иисусу. — Моя нида еще не закончилась.

Он притянул меня к себе.

— После я совершу ритуал в микве и лягу на крыше, но сейчас я хочу быть с тобой.

Я наполнила чашу водой и подвела мужа к скамье. Потом сняла с него сандалии и омыла ему ноги. Иисус оперся затылком о стену и выдохнул:

— О, Ана.

Я отерла ему волосы влажным полотенцем и принесла чистую одежду. Пока Иисус переодевался, его взгляд упал на черепки и чернильницу на полу. Когда-нибудь я надеялась продолжить истории о забытых женщинах, но сейчас у меня находились слова только для Сусанны: осколки горя, которые теснились на маленьких зазубренных черепках.

— Ты пишешь, — сказал Иисус. — Приятная картина.

— Тогда эту радость разделяем лишь мы с тобой да Йолта. — Я попыталась сдержаться, но гнев рвался наружу. — А вот твоя семья, видно, считает, будто Господь решил опять погубить землю. Только в этот раз выбрал не потоп, а мои занятия. Твоя мать и Саломея ничего не сказали, но, думаю, даже они меня не одобряют. А Юдифь и Береника утверждают, что пишут одни только грешники и чернокнижники. Откуда такие предубеждения, хотела бы я знать? Да еще Иаков… Его распирает от желания поговорить с тобой обо мне, не сомневаюсь.

— Он уже поговорил. Встретил меня у ворот.

— И что?

— Говорит, ты разбила поилку, чтобы писать на черепках, а потом выгребла из печки сажу, чтобы сделать чернила. Я думаю, он боится, что ты перебьешь всю посуду и лишишь нас возможности готовить пищу, — улыбнулся Иисус.

— Твой брат стоял вот здесь, в дверях, увещевая меня отказаться от извращенного пристрастия к письму, отдаться горю и молиться о дочери. Неужели он не понимает, что мои письмена и есть молитва? Неужели считает, что перо в руке уменьшает мою скорбь? — Я задержала дыхание, а потом продолжала, но уже гораздо спокойнее: — Боюсь, я резко говорила с Иаковом. Я сказала ему: «Если под пристрастием ты подразумеваешь желание, потребность, тогда ты прав, но не называй его извращенным. Мне не страшно назвать свои занятия богоугодными». Тут он ушел.

— Да, он упомянул об этом.

— Мое заточение продлится еще шестьдесят восемь дней. Саломея принесла мне лен, чтобы я могла прясть, и нитки для сортировки, а Мария — травы, которые нужно смолоть, но в остальном сейчас я освобождена от домашних хлопот. Наконец-то у меня появилось время писать. Не отнимай его у меня.

— Не отниму, Ана. Сможешь ли ты писать и дальше, когда закончится нида, я не знаю, но пока пиши сколько хочешь.

Неожиданно силы словно бы покинули Иисуса. Он вернулся из-за меня, и что же? В его отсутствие в доме разгорелась небольшая война. Я прижалась к щеке мужа и почувствовала ухом его дыхание.

— Прости, — сказала я. — Столько лет я пыталась приспособиться, стать той, кем меня хотят видеть. Теперь я хочу обрести себя.

— Прости меня, мой маленький гром. Я тоже не давал тебе быть самой собой.

— Вовсе нет…

Он приложил палец мне к губам, и я не стала спорить. Потом Иисус поднял черепок, на котором мелкими неровными буквами было выведено по-гречески: «Я любила ее всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим…»

— Ты пишешь о нашей дочери. — Его голос дрогнул.

XVII

После того как семидневный траур Иисуса подошел к концу, он нашел работу в Магдале: тесать камень для богатой синагоги. Город располагался ближе Капернаума, всего в одном дне ходьбы, и каждую неделю, возвращаясь провести с нами Шаббат, муж рассказывал о великолепном здании, где смогут поместиться двести человек. Он поведал мне о маленьком каменном жертвеннике, на котором собственноручно вырезал огненную колесницу и менору на семь свечей.

— Это же изображения с алтаря в Святая Святых Иерусалимского храма. — В голосе у меня невольно звучали нотки недоверия.

— Да, — подтвердил Иисус, — так и есть.

Ему не нужно было ничего объяснять: я знала, почему он так поступил. Мне пришло в голову, что никогда еще он не действовал с такой прямотой. Иисус самым решительным и бесповоротным образом заявлял, что присутствие Господа не ограничивается храмом, и Святая Святых теперь повсюду, потому что Господь вырвался наружу и поселился везде.

Оглядываясь назад, я вижу в поступке мужа поворотный момент, предвестие того, чему суждено было произойти. Примерно в то же время Иисус начал открыто критиковать римлян и храмовых священников. Соседи все чаще жаловались Марии и Иакову, что Иисус то у колодца, то у пресса для оливок или в синагоге снова и снова высмеивает ложное благочестие старейшин.

Однажды, когда мужа не было дома, к нам пришел богатый фарисей по имени Менахем. Мы с Марией встретили его у ворот. Он был в ярости:

— Твой сын осуждает богатых людей, говорит, будто их богатство заработано горбом бедных. Это поклеп! Вразуми его, вели, чтобы оставил такие речи, иначе в Назарете твоей семье не дадут работы.

— Лучше жить впроголодь, чем молчать, — возразила я.

Когда фарисей удалился, Мария повернулась ко мне и спросила:

— Лучше ли?

Каждую неделю Иисус возвращался домой из Магдалы с ворохом историй о слепых и увечных, которых повидал в дороге, о бедных вдовицах, изгнанных из собственных домов, о семьях, обложенных столь тяжелой податью, что им приходится продавать свои земли и просить милостыню на улицах. «Почему же Господь бездействует, почему не установит царствие свое?» — вопрошал он.

В нем разгоралось пламя, и я благословляла этот огонь, но не могла не задаваться вопросом, откуда взялась искра. Может, смерть Сусанны вывела его на путь? Может, ее кончина, ошеломив Иисуса, показала ему быстротечность жизни и научила крепче держаться за настоящее? Или просто пробил его час? Временами, глядя на мужа, я видела перед собой восседающего на ветке орла, перед которым открывается манящая даль. Меня страшило такое будущее. Ведь у меня не было своей ветки.

Все дни заточения я заполняла черепки словами, которые никто никогда не прочтет.

Исписанные осколки я складывала в шаткие башни вдоль стен комнаты: маленькие столпы горя. Они не унесли с собой мою печаль, но придали ей хоть какой-то смысл. Снова взявшись за перо, я будто обрела утраченную часть себя.

В тот день, когда я исписала последний черепок, Йолта сидела рядом со мной, бренча систром. Моим занятиям пришел конец, это понимала даже тетя. Ей и без того досталось от Марии за разбитую поилку, и было бы неосмотрительно испортить еще одну плошку. Йолта наблюдала, как я откладываю перо и закрываю чернильницу. Ее руки не останавливались ни на секунду, и звон систра стрекозой метался по комнате.

На следующей неделе Иисус не вернулся домой из Магдалы до заката, как обычно. Опустились сумерки, потом совсем стемнело, а он так и не появился. Я вышла на порог и уставилась на ворота, благословляя полную луну. Мария с Саломеей решили не садиться за субботнюю трапезу и вместе с Иаковом и Симоном дожидались Иисуса под оливковым деревом.

Завидев мужа, я нарушила предписание и бросилась ему навстречу. За спиной он нес тяжелый мешок.

— Простите за задержку, — сказал Иисус. — Я сделал круг, заглянув в Эйнот-Амитай: там в известняковой пещере есть мастерская, где делают сосуды.

Дорога туда, как всем было известно, кишит прокаженными и всякими разбойниками, но, стоило матери заикнуться о подстерегавшей его опасности, Иисус взмахнул рукой, останавливая ее, и без дальнейших объяснений направился к нашей комнате. Не заходя внутрь, он вытряхнул на пол содержимое мешка.

Черепки! Даже лучше: осколки каменных посудин.

При виде этого волшебного зрелища я рассмеялась. Сперва я покрыла поцелуями руки и щеки мужа, но потом отчитала:

— Твоя мать права. Не стоило пускаться в такой опасный путь ради меня.

— Мой маленький гром, это не ради тебя, — поддел он меня. — Я принес черепки, чтобы сберечь горшки моей матери.

XVIII

Чем ближе был конец моего ритуального заточения, тем сильнее я мечтала о возвращении в Иерусалим.

Обычай предписывал женщине принести жертву в храме. Если были средства, она покупала ягненка, если нет — двух горлиц. Бедные, нечистые матери-голубицы. На них лежало своего рода позорное клеймо, но я готова была стать одной из них. Будет ли моя жертва нищей или богатой, объявит ли меня священник чистой, нечистой или безнадежно испорченной, — какое мне дело. Я мечтала просто выбраться из нашего двора, за пределы съежившихся, словно смоквы на солнце, стен, укрыться от тихой злобы, от беспросветной будничности. Путешествие в Иерусалим в скучный месяц элул пройдет спокойнее, чем на Пасху, станет долгожданной передышкой перед возвращением к обычным хлопотам. Я каждый день представляла, как это будет. Мы с Иисусом опять остановимся у Лазаря и его сестер. Я вновь увижусь с Тавифой, и встреча наполнит меня радостью. Мы отправимся к Силоамской купели, и я попрошу Иисуса окунуть паралитиков в воду. Мы купим двух горлиц в храме, и я постараюсь оставить ягнят в покое.

Такие мысли переполняли меня восторгом, но истинное мое намерение было другим: я собиралась обменять серебряный обруч, медное зеркало с гребнем и даже драгоценную пластину слоновой кости на папирусы и чернила.

— Через неделю закончится мое пленение, — шепнула я Иисусу. — А ты еще не говорил, когда мы отправимся в храм. Мне нужно принести очистительную жертву.

Мы лежали на крыше, где я, спасаясь от жары, тоже теперь стелила свой тюфяк, хоть и на достаточном расстоянии от Иисуса. Ночевки под открытым небом вошли в привычку у всей семьи, кроме Йолты. Я видела родичей на другой стороне крыши — тела, лежащие рядком под звездами.

Я ждала ответа. Может, Иисус не расслышал? Здесь, наверху, звуки легко преодолевали расстояния. Даже сейчас слух улавливал шепот Юдифи, которая на другом краю крыши рассказывала что-то детям, пытаясь их успокоить.

— Иисус? — чуть громче позвала я.

Он придвинулся ближе, чтобы не пришлось повышать голос.

— Мы не пойдем в Иерусалим, Ана. Путешествие занимает по крайней мере пять дней в одну сторону. Прибавь столько же на обратный путь. Сейчас я не могу так надолго оставить работу. Меня назначали одним из старших строителей синагоги.

Мне не хотелось, чтобы он уловил нотки разочарования в моем голосе. Я откинулась на спину, ничего не ответив, и уставилась в небо, где покачивалась луна.

— Можно принести жертву и здесь, — напомнил он.

— Просто я надеялась… — Я замолчала, ощутив подступающие слезы.

— Продолжай. На что ты надеялась?

— На всё.

— Да, я тоже надеюсь на всё, — сказал Иисус после паузы.

Я не стала спрашивать, что он имеет в виду, и он не спросил меня. Он знал про мое «всё», а я знала то же самое про него.

Вскоре я услышала, как выровнялось дыхание мужа. Он погрузился в сон.

Перед моим внутренним взором вдруг проплыл образ: Иисус у ворот, на нем дорожный плащ, через плечо перекинута сума. Я стою рядом, мое лицо искажено печалью.

Я широко раскрыла глаза, повернулась и посмотрела на мужа с внезапной грустью. На крыше было тихо, ночь обдавала жаром. Где-то вдалеке завыло невидимое существо — волк или шакал, — и в хлеву беспокойно зашевелились животные. Я лежала без сна, вспоминая признание, которое сделал Иисус в тот вечер, когда посватался ко мне: «С двенадцати лет меня не покидает чувство, что Божьим промыслом мне назначена особая судьба, но теперь надежда тает с каждым днем. Мне не было никакого знамения».

Теперь знамение придет.

Его «всё».

Через восемьдесят дней после рождения и смерти Сусанны я купила у крестьянина двух горлиц и отнесла их в Назарет к раввину, ученому человеку, которому принадлежал деревенский пресс для отжима масла. Когда мы подошли, раввин кормил осла — тот ходил по кругу, приводя в движение каменный жернов, — и постарался сделать вид, будто ему не впервой приносить очистительную жертву. Со мной были Симон и Йолта: Иисус находился в Магдале, и мы ждали его дома не раньше чем через четыре дня.

Раввин зажал в одной руке пригоршню соломы, принимая от меня горлиц, которые неистово бились о прутья маленькой клетки. Судя по лицу, он никак не мог решить, следует ли ему прочесть отрывок из Торы, объявляя меня чистой, что было бы удивительным смешением традиции и новации.

— Ступай, и пусть чрево твое будет снова с плодом, — сказал он напоследок, когда мы собрались уходить.

Я опустила покрывало пониже на лоб, думая о Сусанне, о ее нежной красоте. Моя нида закончилась. Я займу прежнее место среди других женщин. Когда Иисус вернется, я снова стану его женой. Больше никаких чернил и черепков. Никаких папирусов из Иерусалима.

Возвращаясь с маслобойни, мы с Йолтой отстали от Симона.

— Как ты поступишь? — спросила тетя, и я поняла, что она имеет в виду прощальное пожелание раввина.

— Не знаю.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Нет, знаешь.

Однако я сомневалась. Все эти годы я пользовалась травами, чтобы не забеременеть, поскольку верила: мое призвание не в материнстве, а в чем-то другом, чего я даже не могла назвать. Теперь я вдруг устыдилась своей расплывчатой, недостижимой мечты. Бесконечное стремление к тому, чего никогда не будет, показалось глупым.

Я снова подумал о Сусанне, и руки скользнули к животу. Пустота внутри показалась невероятно тяжелой.

— Думаю, я попробую зачать, — ответила я.

Йолта улыбнулась:

— Ты говоришь разумом. Но знаешь — сердцем.

Она посеяла во мне сомнение, и я остановилась как вкопанная.

— Почему бы мне не родить еще одного ребенка? Это доставит радость мужу и, возможно, мне самой. Семья Иисуса снова примет меня.

— Я не раз слышала от тебя, что ты не хочешь детей.

— Но Сусанну я в конце концов захотела.

— Да. Так и было.

— Я должна посвятить себя чему-то. Чем плохо материнство?

— Ана, я не сомневаюсь, что тебе следует посвятить себя материнству. Я только хочу знать, чему именно ты собираешься дать жизнь.

Два дня и две ночи я размышляла над ее словами, такими глубокими и непостижимыми. Мысль, что женщина может принести в мир не ребенка, а нечто иное и потом отдаться заботе о своем создании со всем вниманием и рвением матери, поразила даже меня.

Вечером того дня, когда я ждала Иисуса домой, я собрала черепки, среди которых не осталось ни одного не исписанного, сложила их в мешок из шерстяной ткани и поставила в углу. Потом подмела нашу комнату, наполнила глиняные лампы маслом, взбила тюфяки.

Когда стемнело, остальные ушли спать на крышу, но я за ними не последовала. Я спала на благоуханном ложе и видела сны.

Вот я тужусь, сидя на корточках над дырой в углу. Сусанна выскальзывает из меня прямо в руки Йолты, и я тянусь к дочери, удивляясь, что на этот раз она кричит, размахивая крошечными кулачками. Йолта кладет новорожденную мне на руки, и я с удивлением вижу, что это не Сусанна. Это я. И Йолта говорит: «Смотри: ты и мать, и дитя».

Я проснулась в полной темноте. Когда забрезжил рассвет, я прокралась к постели Йолты и осторожно разбудила ее.

— Что с тобой? Ты нездорова?

— Все хорошо, тетя. Мне приснился сон.

Она завернулась в шаль. Я вспомнила о тетином сне, о Хае, которая зовет ее с вершины, и мне стало интересно, думает ли о нем и Йолта.

Я рассказала о своем сне, вложила в тетину руку серебряную диадему и сказала:

— Пойди к старухе, обменяй это на масло черного тмина. На всякий случай попроси еще дикую руту и корень фенхеля.

Я разложила травы на дубовом столе в нашей комнате. Иисус пришел к вечеру. Я приветствовала его поцелуем, а потом проследила, как он обводит взглядом мои запасы. Мне было важно, чтобы он понял. Он кивнул в ответ: детей больше не будет. Он испытал облегчение, горькое и немое, но я знала: если когда-нибудь Иисусу придется уйти, то без детей ему будет гораздо легче.

Мы легли. Я прижимала мужа к себе, и мое сердце грозило разорваться, готовое выплеснуть все то, что было у меня внутри.

— Мой маленький гром. — Пальцы Иисуса коснулись моей щеки.

— Возлюбленный мой, — ответила я.

Я положила голову ему на грудь и смотрела, как ночь скользит за высоким окном: вот пронеслись облака, отороченные бледной бахромой, проплыли звезды, показались куски неба. Я думала о том, что мы с мужем очень похожи: оба мятежные, отважные, бесприютные. Нас обоих терзают страсти, которые надо отпустить на волю.

Прежде чем Иисус успел прочесть утреннюю молитву, я пересказала ему свой сон, из-за которого обменяла серебряное украшение на травы. Как я могла утаить это от него?

— Это я была тем младенцем! — воскликнула я.

Он чуть нахмурился, задумавшись о том, что сулит этот сон в будущем, но скоро лицо Иисуса просветлело:

— По-моему, тебе суждено родиться заново.

XIX

Таскать воду.

Расчесывать лен.

Скручивать нити.

Ткать полотно.

Чинить сандалии.

Варить мыло.

Молоть пшеницу.

Печь хлеб.

Собирать навоз.

Готовить еду.

Доить коз.

Кормить мужчин.

Кормить младенцев.

Кормить животных.

Ухаживать за детьми.

Подметать грязный пол.

Опустошать горшки для отходов…

Заботам женщины, как и трудам Господним, нет ни начала, ни конца.

Спустя месяцы изнуряющее лето отступило, и меня сковала усталость, тяжелая, словно гири. Тогда мне было трудно представить другую жизнь. Я вставала очень рано, чтобы поскорее приняться за работу по дому, пальцы у меня загрубели от пестика и ткацкого станка. Иисус обходил все города и деревни вокруг Галилейского моря, проводя дома лишь два дня из семи. Юдифь и Береника по-прежнему всегда готовы были судить меня.

С деревьев тайного леса, скрытого в моей груди, постепенно облетали листья.

XX

В годовщину смерти Сусанны мы с Иисусом отправились к пещере, где покоилось ее тело, чтобы собрать кости дочери в маленький оссуарий из мягкого белого камня, который муж вырезал собственными руками. Я смотрела, как Иисус ставит каменный сосуд на выступ в пещере и медлит, прежде чем убрать руку.

Иногда горе становилось непомерным грузом; так было и теперь. Меня пронзила столь острая боль, что я не знала, удержусь ли на ногах. Я подошла к Иисусу и увидела, что губы у него шевелятся. Я облегчала скорбь словами, которые писала, он — словами молитвы. Он часто повторял: «Господь все равно что заботливая мать-наседка. Он укроет нас своим крылом». Но мне ни разу не удалось почувствовать себя под крылом Господа — там, где Иисус, по всей видимости, оказывался без всяких усилий.

Выйдя из пещеры на яркий свет, я вдохнула летний воздух, свежий и терпкий. Мы спустились в долину и направлялись обратно к Назарету, когда Иисус остановился на ровном участке, где росли дикие лилии.

— Давай немного отдохнем, — предложил он, и мы опустились в траву, от которой шел густой сладкий запах.

Сусанна всегда была со мной; возможно, муж тоже чувствовал ее присутствие, потому что повернулся ко мне и спросил:

— Ты когда-нибудь думаешь, как она сейчас выглядела бы, останься жива?

Вопрос поразил меня, но я уцепилась за него, потому что мне ужасно хотелось поговорить о нашем ребенке.

— У нее были бы твои глаза, — начала я. — И твой длиннющий нос.

— Неужели у меня длинный нос? — улыбнулся он.

— О да, очень длинный. И еще твой оглушающий смех. И доброе сердце. Но она не стала бы такой набожной. Она бы унаследовала мое отношение к религии.

Я замолчала, а муж подхватил:

— У нее были бы твои волосы. И твоя страсть. Я бы дал ей прозвище «крошка гром».

Этот неожиданный разговор принес мне большое облегчение, словно бы меня, пусть на мгновение, спрятали в самом невероятном месте на свете — под крылом Софии.

XXI

Стоя у деревенского колодца, я испытала странное чувство, словно кто-то наблюдает за мной. Первое время в Назарете такое случалось часто: каждый раз, когда я покидала наш двор. «Смотрите! Это богатая девчонка из Сепфориса, которая нынче всего лишь крестьянка». Со временем я примелькалась, враждебность поубавилась, но сейчас у меня по телу снова побежали мурашки от ощущения чужого пристального взгляда.

Была первая неделя месяца тишрей, только что закончилось лето, последний урожай инжира уже был снят. Я вытерла пот со лба, поставила горшок на каменную ограду, опоясывающую колодец, и оглянулась. Вокруг толпились люди: женщины с кувшинами на плечах сновали взад-вперед, за их подолы цеплялись малыши.

Путники выстроились в очередь, желая наполнить бурдюки. Стайка мальчишек тянула за собой упрямого верблюда. На первый взгляд никто не обращал на меня особенного внимания. Но я привыкла доверять себе — образам, снам, сигналам, которые подавало тело, всем тем необычным способам, с помощью которых я познавала мир. Я настороженно ждала своей очереди.

Едва я привязала веревку к ручке горшка и начала опускать его в воду, за спиной у меня послышались шаги.

— Шалом, сестренка, — раздался знакомый голос.

— Иуда! — воскликнула я.

Он поймал веревку, которую я от удивления выпустила из рук.

— Так это ты следил за мной.

— Да, от самого твоего дома.

Я потянулась было обнять брата, но он отступил:

— Не здесь. Не стоит привлекать внимание.

Он похудел, загорел, кожа на лице задубела, словно козлиная шкура. Под правым глазом появился белесый шрам в форме скорпионьего хвоста. Иуда выглядел так, будто мир вцепился в него зубами, но потом, распробовав, счел слишком жилистым и выплюнул обратно. Пока брат вытаскивал мой кувшин из колодца, я заметила заткнутый за пояс кинжал и нервозность, с которой он постоянно оглядывался по сторонам.

— Идем, — позвал Иуда и двинулся вперед с кувшином в руках.

Я накинула покрывало на голову и поспешила за ним.

— Куда мы идем?

Брат направился к самой густонаселенной части Назарета, где в лабиринте узких улочек почти не было просветов между домами. Мы свернули в безлюдный переулок меж двух дворов, где уже стояли трое незнакомцев. Пахло ослами, мочой и забродившим инжиром.

Иуда подхватил меня и закружил.

— Ты по-прежнему красавица.

Я вопросительно посмотрела на мужчин.

— Они со мной, — пояснил он.

— Твои друзья-зелоты?

Он утвердительно кивнул.

— Нас сорок человек, мы живем на холмах и делаем все возможное, чтобы избавить Израиль от римских свиней с их прихвостнями. — Он улыбнулся и слегка поклонился.

— Звучит… — Я замялась, подбирая слово.

— Опасно?

— Я хотела сказать — безнадежно.

Он рассмеялся.

— Вижу, ты по-прежнему говоришь напрямик.

— Уверена, ты со своими зелотами — здоровенная заноза в боку Рима. Но заноза есть заноза, Иуда. Это ничто по сравнению с могуществом империи.

— Ты удивишься, узнав, насколько нас боятся. Мы умеем бунтовать, а римляне страшатся восстаний больше всего на свете. А знаешь, что самое важное? Так мы точно избавимся от Ирода Антипы. Если тетрарх не сможет поддерживать порядок, римские власти его заменят. — Он замолчал и бросил тревожный взгляд в начало переулка. — Ловить нас отрядили восемьдесят солдат, но за все эти годы никого не поймали. Некоторых, правда, убили.

— Значит, мой брат снискал себе дурную славу. — Я беззлобно пихнула его в плечо. — Хотя, разумеется, в Назарете о тебе не слыхали.

Он улыбнулся:

— К сожалению, моя слава ограничивается тремя городами: Сепфорисом, Тивериадой и Кесарией.

— Но, Иуда, подумай только, — начала я уже серьезно, — за тобой охотятся, ты спишь в пещерах и рискуешь жизнью. Не пора ли остепениться, завести жену и детей?

— Так ведь я женат. На Эсфири. Она живет с другими женами зелотов в Наине. В их доме полно детей, трое из которых мои. — Брат просиял. — У меня двое сыновей, Иешуа и Ионафан, и дочь, которую, как и тебя, зовут Ана.

Услышав о его детях, я подумала о Сусанне. Каждое воспоминание о ней ранило. С притворной радостью я воскликнула:

— Трое детей! Надеюсь когда-нибудь с ними познакомиться.

Брат с тоской вздохнул:

— Я много месяцев не видел Эсфири.

— Как и она тебя. — Я хотела напомнить ему, что это он ее оставил.

Раздались голоса и цоканье копыт, и рука Иуды инстинктивно потянулась к кинжалу. Потом брат потащил меня в глубь переулка.

— Как ты узнал, где меня найти? — спросила я.

— От Лави. Он о многом мне сообщает.

Значит, мой верный друг стал шпионом Иуды.

— Ты исчез из моей жизни, а теперь появился вновь. И явно не без причины.

Он нахмурился, и хвост скорпиона на щеке дернулся, словно изготовившись к бою.

— У меня дурные вести, сестра. Я пришел сообщить, что наша мать умерла.

Я не издала ни звука. Мне казалось, что я обратилась в облако, парящее на высоте птичьего полета, откуда все кажется мелким и незначительным. Лицо матери расплывалось далеко внизу.

— Ана, ты меня слышишь?

— Слышу, Иуда.

Я бесстрастно смотрела на брата и думала о той ночи, когда матушка заперла меня в комнате с упреками: «Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку». Почему это всплыло в памяти именно сейчас?

— Знаешь, что она сказала мне на прощание? — спросила я. — Что до конца своих дней я буду крестьянкой в захудалой деревеньке и как раз такой участи я и заслуживаю. Так она говорила за месяц до того, как я покинула Сепфорис и вышла за Иисуса. Больше я от нее ничего не слышала. В тот день, когда я села в повозку и Лави увез меня, мать даже не вышла из комнаты.

— Она могла быть жестокой, — кивнул Иуда, — но она наша мать. Кто, если не мы, будет ее оплакивать?

— Пусть ее оплакивает Шифра, — бросила я.

Иуда с укоризной посмотрел на меня и сказал:

— Время твоего горя еще придет. Лучше бы раньше, чем позже.

Тут, боюсь, он ошибался.

— Постараюсь, брат, — пообещала я и, не сдержавшись, спросила: — Почему ты ни разу не навестил меня в те дни? Ты оставил меня одну с отцом и матерью. Тебя не было на моей свадьбе. Ты женился и даже не подумал сообщить мне. Все эти годы я не знала, жив ли ты вообще, Иуда.

Он вздохнул:

— Прости, сестренка. Сепфорис стал для меня опасен, да и тебе мое присутствие могло навредить. Я потерял твой след, когда ты вышла замуж, и только недавно получил первые сведения от Лави. Но ты права: я мог бы начать свои поиски раньше. Однако был слишком занят, сражаясь с римлянами. — Он смущенно улыбнулся. — И все же теперь я здесь.

— Переночуй у нас. Иисус дома. Ты должен с ним познакомиться. Он тоже придерживается крайних убеждений, по не таких, как ты. Об этом знакомстве ты не пожалеешь, вот увидишь.

— С удовольствием встречусь с твоим мужем, но остаться на ночь не смогу. Мы должны покинуть Назарет задолго до рассвета.

Мы зашагали к дому. У меня на плече примостился кувшин; зелоты держались в некотором отдалении. За последние годы я ни разу не бывала в Сепфорисе, даже на рынок не заглядывала, и мне не терпелось узнать последние новости.

— Иисус говорит, что отец снова стал старшим писцом и советником Антипы. Трудно представить его в Тивериаде. Еще труднее думать, что там похоронена мать.

— Так ты не знаешь? Когда Антипа перенес столицу в Тивериаду, твой отец отправился с ним, но мать отказалась. Последние пять лет она провела в Сепфорисе вдвоем с Шифрой.

Это известие ошарашило меня, но я быстро пришла в себя: мать, должно быть, ликовала, наконец-то избавившись от мужа. Вряд ли и он сильно страдал без нее.

— А как там Лави? — спросила я.

— Твой отец забрал его в Тивериаду в качестве личного слуги. Это сыграло мне на руку.

— Мой отец. Ты дважды назвал его так. Больше не считаешь его своим?

— Забыла? Он отрекся от меня, и запись об этом была заверена раввином.

Я и правда забыла.

— Прости, — ответила я. — Отец был не менее жесток с тобой, чем мать со мной.

— Я рад, что больше не связан с ним. Единственное, о чем я жалею, так это о нашем доме в Сепфорисе. После смерти матери он пустует. Когда твой отец умрет, дом отойдет его брату Харану. Они договорились об этом в письмах, которые Лави передал мне. Харан заверил, что в нужное время пришлет доверенного человека из Александрии продать дом со всем содержимым.

Значит, мать была права: домом завладеет Харан, давний недруг Йолты.

— Если отец пишет о таких вещах брату… видимо, ему нездоровится? — спросила я.

— По словам Лави, он страдает от кашля и даже вынужден спать сидя, потому что иначе не может дышать. Он больше никуда не ездит, но остальные обязанности выполняет исправно.

Лицо отца тоже почти исчезло из моей памяти.

Иисус встретил нас с инструментом для ремонта крыши в руках. Он укреплял ее, чтобы защитить дом от дождя. Я вытерла пятно грязи с его щеки и сказала:

— Это мой брат Иуда. Он пришел сообщить, что моя мать умерла.

Иисус положил руку мне на плечо и мягко посмотрел на меня:

— Сочувствую, Ана.

— Для нее у меня нет слез, — возразила я.

Мы уселись втроем на тюфяках во дворе. Наша беседа не касалась Иудиных зелотов, мы говорили об обычных вещах: о работе Иисуса в синагоге Магдалы, о нашем с Иудой детстве и даже о матери. Как выяснилось, она порезала руку о пудреницу и рана загноилась. Шифре пришлось самой позаботиться о погребении. И даже тогда я не заплакала.

Когда солнце склонилось к закату, Иисус подвел Иуду к лестнице на крышу. Я хотела было пойти за ними, но Иисус тихо попросил:

— Не могла бы ты оставить нас наедине?

— Почему я не могу подняться с вами?

— Не обижайся, мой маленький гром. Мы лишь хотим поговорить о мужских делах. — Тут у него в животе заурчало, и он рассмеялся: — Не поторопишь мать и Саломею с ужином?

В его словах не было пренебрежения, но я все равно ощутила болезненный укол: мне предпочли другого. Иисус прогонял меня. Не припомню, чтобы такое случалось раньше.

Не так давно вместе с Иисусом в наш дом пришли четверо незнакомцев, от которых пахло рыбой. Они остались на ужин, а мы, женщины, прислуживали им. Я не просила, чтобы меня приняли в общий разговор, однако следила, как мужчины с жаром обсуждали что-то дотемна, собравшись под оливой.

— Кто эти люди? — спросила я Иисуса, когда они ушли.

— Друзья, — ответил он. — Рыбаки из Капернаума. Когда родилась Сусанна, я был на их лодке. Они едут торговать в Сепфорис.

— О чем же вы так долго говорили? Ведь не о рыбе.

— Мы говорили о Господе и царствии его, — ответил он.

В ту же самую ночь Мария, которая, должно быть, подслушивала, пока прислуживала мужчинам за трапезой, сердито фыркнула, обращаясь к нам с Саломеей:

— В последнее время у сына одно царство Божье на уме.

— Об Иисусе судачат в деревне, — вторила ей Саломея. — По слухам, он водит компанию с мытарями и прокаженными, — она коротко посмотрела на меня и потупилась, — и с блудницами.

— Он всего лишь верит в то, что и для них есть место в царстве Божьем, ничего более.

— Говорят, он выступил против Менахема, — добавила Саломея. — Того, что приходил к нашим воротам. Иисус укорял его за порицание бедных, которые собирали хворост в субботу. Сказал, что сердце его мертво.

Мария с грохотом опустила миску с вымоченным в вине хлебом на печь.

— Поговори с мужем, Ана. Боюсь, он накликает беду.

Я боялась, что он не столько накликает, сколько натворит бед. Привычка водить дружбу с блудницами, прокаженными и сборщиками податей оттолкнет людей еще больше, ну и что? Меня беспокоили вовсе не его новые друзья. Нет, мои опасения вызывало другое: в последнее время муж все чаще выступал против властей.

Теперь же, пока Иисус и Иуда взбирались на крышу, меня вновь посетило зловещее предчувствие, которое разбудило меня накануне ночью. Я встала под навес мастерской, поближе к стене, где меня невозможно было заметить, и стала прислушиваться к их разговору. Придется животу мужа урчать подольше.

Иуда говорил о выступлениях зелотов:

— Две недели назад в Кесарии мы сорвали символы римской власти и обезобразили статую императора, что стоит перед храмом их бога Аполлона. Осквернить сам храм не удалось — он хорошо охраняется, — но мы собрали толпу, которая кидала камни в солдат. Обычно мы так не рискуем. Как правило, мы подкарауливаем небольшие группы легионеров на дороге, где они представляют собой легкую мишень. Или грабим богачей, выезжающих за пределы города. Деньги делим, а излишки отдаем деревенским, чтобы они могли уплатить подать.

Голос Иисуса был слышен хуже — видно, муж стоял спиной ко мне.

— Я тоже верю, что пришло время избавиться от власти Рима, но царство Божье не приблизить мечом.

— Пока не придет мессия, нам остаются только мечи, возразил Иуда. — Мы с моими людьми завтра собираемся воспользоваться ими, чтобы отбить часть зерна и вина, которые повезут в закрома Антипы в Тивериаде. У меня есть надежный источник во дворце, который сообщил…

Остальных слов я не разобрала.

В надежде найти укрытие получше, я обошла дом и вжалась в тень. Я слышала, как Иуда перечисляет красоты Тивериады: огромный дворец на холме, украшенный росписями, римский стадион, сверкающую колоннаду, ведущую от Галилейского моря вверх к холмам. Наконец Иуда упомянул меня, и я навострила уши.

— Я сказал Ане, что ее отцу нездоровится. Он скоро умрет, однако его коварство не приуменьшилось. Я хотел поговорить с тобой без сестры, потому что получил известие, которое ее огорчит. Не уверен, сможет ли она держать язык за зубами: кто знает, что она решится предпринять? Моя сестра слишком безрассудна и бесстрашна, — усмехнулся Иуда, — но, наверное, тебе не надо об этом рассказывать.

Безрассудна и бесстрашна. Когда-то я действительно была такой. Но эта часть меня, словно одна из героинь моих историй про забытых женщин, поблекла: ее ослабили годы домашних хлопот, смерть Сусанны, невозможность насытить дух в те годы, когда не было возможности писать.

— Отец Аны, — продолжал Иуда, — придумал план, который должен окончательно убедить императора Тиберия объявить Антипу царем иудейским.

Отец был верен себе и так предсказуем, что я почувствовала смутное разочарование. Но эта новость не взволновала меня настолько сильно, как предполагал Иуда.

Наступила напряженная тишина.

— В пророчествах сказано, — произнес Иисус, — что титул царя иудейского будет носить мессия. Антипа выставит себя на посмешище, если присвоит его!

— Должен сказать, план Матфея весьма хитроумен, и, боюсь, он сработает.

Мария, Саломея и Юдифь спешили к печи на улице — готовить ужин. Береника осталась приглядывать за детьми. Я боялась, что в любой момент они начнут звать меня, а когда я не откликнусь, пойдут искать.

— Матфей изложил свой план в мельчайших подробностях, — опять заговорил Иуда. — Его слуга Лави не обучен грамоте, поэтому передает мне все, что сумеет добыть. Наткнувшись среди прочих записей на описание плана, я испытал настоящее потрясение. В следующем месяце Антипа отправится в Рим и будет ходатайствовать перед императором, чтобы тот поставил его царем иудейским.

— Не думаю, что Тиберий согласится, — заметил Иисус. — Любому известно, что император не желает отдавать Антипе этот пост. Он не смягчился даже после того, как Антипа в его честь назвал новую столицу Тивериадой.

Стрекотание женщин, доносившееся с другой стороны прохода, мешало мне слушать. Я прокралась обратно к лестнице и взобралась почти до середины.

— Антипу ненавидят, — опять заговорил Иуда. — Император отказал ему в царском титуле, потому что боится восстания. Но что, если найдется способ уменьшить недовольство? Это и есть главный пункт плана Матфея. Он пишет, что мы, иудеи, не желаем Антипы, поскольку в нем нет царской крови: он не из колена Давидова. — Иуда хмыкнул. — Едва ли это единственная причина, но она самая острая, и Матфей придумал, как ее устранить. По пути в Рим Антипа остановится в Кесарии Филипповой, чтобы навестить своего брата Филиппа, но на самом деле его цель — жена брата, Иродиада. Она принадлежит к царскому роду Хасмонеев.

Антипа хочет взять еще одну жену? С моей старой подругой Фазелис что-то случилось? На меня накатила тошнота, и в смятении я поднялась еще на две ступени выше.

— Иродиада амбициозна, — продолжал брат. — Антипе не придется долго упрашивать ее оставить Филиппа и выйти за него. Он пообещает ей трон. Когда Антипа прибудет в Рим, будущий брак с женщиной царской крови сыграет ему на руку. Если и это не принесет ему титула царя, то уже ничто не сможет.

— Разве у Антипы нет жены?

Именно этот вопрос крутился у меня на языке.

— Есть, царевна Фазелис. Антипа разведется с ней и тайно упрячет в тюрьму. Скорее всего, ее умертвят, не поднимая шума, а потом объявят, что она скончалась от лихорадки.

— Думаешь, Антипа зайдет так далеко? — спросил Иисус.

— Матфей утверждает, что иначе Фазелис убедит своего отца отомстить. Как тебе известно, отец самого Антипы казнил свою жену Мариамну. Не сомневаюсь, Антипа легко последует его примеру. Видишь теперь, почему я не хотел, чтобы Ана об этом узнала? Она когда-то была дружна с Фазелис.

Я прислонилась лбом к перекладине. Новости потрясли меня. Пока я подслушивала на лестнице, опустилась ночь. На небе сияла большая луна, освещая все вокруг. Во тьме плыл аромат хлеба. Иуда с Иисусом продолжали говорить, но звуки их голосов напоминали далекое жужжание пчел в ветвях ракитника.

Я начала спускаться с лестницы, но вспотевшие ладони соскользнули с перекладины, отчего лестница дрогнула и стукнулась о стену дома. Я еще не успела ступить на землю, как сверху донесся голос Иисуса:

— Ана, что ты там делаешь? — Его лицо, наполовину скрытое тенью, выглянуло из-за края крыши.

Затем показалось второе — Иудино.

— Значит, ты слышала.

— Ваш ужин готов, — ответила я им.

Стоя на коленях перед кедровым сундуком в своей комнате, я предмет за предметом вынимала его содержимое: чашу, свитки, перья, чернила, красную нить в маленьком мешочке. Пластина из слоновой кости — сияющая жемчужно-белая табличка, которая некогда навлекла на меня ужасную опасность, — притаилась на самом дне. Ни раньше, ни сейчас я не могла бы сказать, почему я не писала на ней, почему не обменяла ее на что-нибудь другое. Возможно, я хранила пластину как реликвию, которую надо сохранить, ведь без нее я бы никогда не вышла за Иисуса. Сейчас же я подумала, что приберегала ее именно на этот случай. К тому же писать все равно было больше не на чем.

Я поднесла последнюю склянку чернил к пламени глиняной лампы и взболтала загустевшую черную жидкость. Бесстрашная девчонка еще жила внутри меня. Я быстро писала по-гречески, не заботясь об изяществе почерка:

Я помахала подолом туники над пластиной, чтобы подсушить чернила, а потом обернула послание в кусок неокрашенного льняного полотна. Когда я вышла во двор, Иуда уже стоял у ворот.

— Подожди, брат! — бросилась я к нему. — Неужели ты собираешься ускользнуть, не попрощавшись?

Он виновато посмотрел на меня:

— Я не хочу, чтобы ты преуспела в том, что, видимо, как раз намереваешься сделать. Слишком рискованно. Что в свертке?

— Ты думал, я буду сидеть сложа руки? Это письмо, предупреждающее Фазелис об опасности. — Я сунула табличку ему в руки. — Ты должен передать его ради меня.

Иуда отдернул руки, отказываясь взять сверток.

— Ты услышала, что я собираюсь в Тивериаду, но в сам город я не сунусь и уж точно не собираюсь приближаться ко дворцу. Мы перехватим повозки с зерном и вином за городскими воротами.

— На кону жизнь Фазелис. Разве тебе все равно?

— Жизнь моих людей волнует меня куда больше. — Он повернул к воротам. Прости.

Я схватила его за руку и снова попыталась вложить послание в его ладонь.

— Я знаю, ты можешь обойти любых солдат в Тивериаде. Ты же похвалялся, что ни одного из ваших до сих пор не поймали.

Иуда был выше нас с Иисусом, поэтому ему не составило труда взглянуть поверх моей головы на оливковое дерево, у которого за трапезой собрались Йолта, Иисус и остальные. Брат словно надеялся, что кто-то перехватит его взгляд и придет на помощь. Я оглянулась и заметила, что Иисус наблюдает за нами, однако не вмешивается, позволяя мне побыть наедине с братом.

— Ты права, — сказал Иуда, — мы можем уйти от солдат, но ты не обо всем подумала. Если письмо найдут и установят, что его отправила ты, тебя ждет беда. Ты подписала послание?

Я кивнула, но не стала сообщать, что отец и Антипа, скорее всего, догадаются о личности отправителя даже без моего имени в конце послания. Ведь я украла эту пластинку у них на глазах.

— Иуда, мне нужна твоя помощь. Ради твоей свободы я позировала для мозаики Антипы. Уж в такой малости ты точно не откажешь мне.

Он запрокинул голову назад и обреченно застонал.

— Давай письмо. Я переправлю его Лави и попрошу проследить, чтобы оно попало к Фазелис.

Иисус ждал меня в нашей комнате. Он зажег сразу две лампы. Пятна света и тени плясали у него на плечах.

— Я не ошибусь, предположив, что Иуда ушел от нас с твоей запиской Фазелис?

Я кивнула.

— Ана, это опасно.

— Иуда тоже так считает, но не кори меня. Я не могу бросить царевну одну.

— Я и не собираюсь ругать тебя за попытку помочь подруге. Но, боюсь, ты действовала сгоряча. Возможно, есть другой способ.

Я не сводила глаз с лица мужа. Его упрек задел меня. Внутри у меня зарождалось нечто не имеющее отношения к Фазелис; я чувствовала неутолимое горе, природу которого не могла понять, и с трудом держалась на ногах.

— У тебя выдался тяжелый день, — сказал муж, и его слова открыли дорогу бесконечной печали. Слезы застилали мне глаза, я готова была зарыдать.

Он раскрыл мне объятия:

— Иди сюда, Ана.

Я прижалась лицом к грубой ткани его туники.

— Мамы больше нет, — сказала я и заплакала по ней. По всему тому, что могло бы быть.

XXII

Осенью, незадолго до Суккота, Иисус принес домой вести о том, что некий человек из Эйн-Керема крестит людей в реке Иордан. Человека прозвали Иоанном Крестителем.

За ужином Иисус без конца говорил об этом Крестителе, который в одиночку бродил по Иудейской пустыне совершенно голый, не считая повязки на чреслах, и питался лишь жареными акридами и медом. По-моему, ничто из перечисленного не указывало на выдающуюся личность.

Вся семья собралась у очага во дворе. Иисус рассказывал о том, какое действие оказывал пророк на людей: целые толпы стекались в пустыню к востоку от Иерусалима и входили в реку, оглашая окрестности криками и песнями. Потом же раздавали нищим свои плащи и сандалии.

— У Каны мне встретились двое, которые слышали его проповедь собственными ушами, — продолжал Иисус. — Он призывает людей покаяться и обратиться к Господу, пока не поздно. А еще порицает Антипу за небрежение к Торе.

Все молча смотрели на него.

— Когда Иоанн погружает людей в воду, значит ли это то же самое, что и омовение в микве? — спросила я.

Иисус перевел взгляд на меня. Моя попытка поддержать беседу заставила его улыбнуться.

— По их словам, это очищение другого рода, чем в микве. Крещение Иоанна — суть акт покаяния, отвращения от своих грехов.

Опять наступила тишина, на этот раз почти нестерпимая. Иисус присел на корточки перед огнем. В его зрачках мелькали тени догорающего огня, а я думала о том, что наша жизнь сейчас тоже напоминает пламя. Иисус выглядел очень одиноким. Я попробовала еще раз:

— Этот Иоанн Креститель — он верит в приход последних дней?

Все мы знали, что такое последние дни: великая катастрофа и великое исступление. Мужчины говорили об этом в синагогах, разбирая пророчества Исайи, Даниила и Малахии. Когда наступят последние дни, Господь установит свое царствие на земле. Правительства падут. Власть Рима будет сброшена. Ирод смещен. Первосвященники изгнаны. Появятся два мессии: царь из колена Давидова и первосвященник из колена Ааронова, которые будут вместе следить за наступлением царствия Господа.

И оно будет прекрасным.

Я не знала, что и думать о подобных вещах и о тех, кто исступленно жаждал конца времен.

Давным-давно Йолта пыталась объяснить мне, как ужасные страдания, выпавшие на долю моего народа, породили в нем глубокую надежду на светлое будущее. Она считала, что в этом заключена суть подобных пророчеств. Но так ли это? Иисус, по всей видимости, ни капли в них не сомневался.

— Иоанн проповедует, что близится Судный день, когда Господь вмешается в судьбы живущих, чтобы исправить бытие, — продолжал Иисус. — Уже поговаривают, что Иоанн — мессия-жрец. Если так, скоро появится и мессия-царь.

Меня охватил трепет. Кем бы ни был этот мессия-царь, он сейчас где-то в Иудее или Галилее, живет обычной жизнью. Интересно, знает ли он свою судьбу или Господу еще предстоит уведомить его?

Мария собрала чашки и ложки со стола. Когда она заговорила, в голосе ее слышался страх:

— Сын, человек, про которого ты рассказываешь, может быть как пророком, так и безумцем. Откуда нам знать?

Иаков поспешил поддержать мать:

— Откуда нам знать, что он за человек и действительно ли его слова идут от Господа?

Иисус накрыл ладонью руку матери.

— Ты задаешь правильные вопросы, мама. Иаков, и ты тоже прав. Оставаясь здесь, правды мы не выясним.

Я поняла, что он хотел сказать, и сердце у меня забилось чаще.

— Я решил отправиться в Иудею и посмотреть сам, — объявил муж. — Я ухожу завтра на рассвете.

Я шла за Иисусом в нашу комнату, дрожа от гнева, негодуя, что он уйдет, что он имеет возможность уйти, а вот мне такой свободы никто не предоставил. Я навсегда останусь здесь, буду прясть, собирать навоз, молоть пшеницу. Мне хотелось крикнуть прямо в небеса: разве муж не видит, как меня ранит невозможность поступать по-своему и идти, куда захочу? Почему я должна вечно оставаться на обочине и лишь мечтать, что однажды придет мой час?

Когда я зашла в комнату, Иисус уже собирался в дорогу.

— Принеси соленую рыбу, хлеб, сушеный инжир, сыр, оливки — все, что найдешь в кладовой, — попросил он. — Чтобы хватило на двоих.

На двоих?

— Ты берешь меня с собой?

— Я хочу, чтобы ты отправилась со мной, но если предпочтешь остаться дома и доить козу…

Я бросилась к нему и покрыла его лицо поцелуями.

— Я всегда буду брать тебя с собой, когда будет возможность, — пообещал он. — К тому же мне интересно, что ты скажешь об Иоанне Крестителе.

Я набила дорожные мешки едой, наполнила бурдюки водой и завязала их кожаными ремешками. Вспомнив о фигурном медном гребне, который я привезла с собой из Сепфориса более десяти лет назад, я ослабила завязку на одном из мешков и сунула гребень внутрь. Кроме него да медного зеркала у меня больше не осталось ничего ценного. Гребень можно обменять на еду. Иисус любил говорить, что нам не стоит беспокоиться о пище насущной, ведь Господь кормит всякую птицу небесную, так почему бы ему не позаботиться и о нас?

Пусть муж вверяет себя Господу. Я же возьму с собой гребень.

Позже я прислушивалась к сонному дыханию Иисуса, мягким облаком наполняющему комнату. Счастье не давало мне уснуть. Оно прорастало во мне подобно молодому побегу. В такие моменты страх навсегда остаться на обочине отступал. Если муж бросит все и последует за Иоанном Крестителем, даже если сам станет пророком — он возьмет меня с собой.

XXIII

На рассвете я зашла к Йолте попрощаться. Она спала на своем тюфяке в кладовой, укрытая по самый подбородок шерстяным плащом, только голова торчала. Волосы разметались по подушке.

На стене за ней виднелся набросок египетского календаря, который она нарисовала угольком. Все то время, что я ее знала, тетя вела счет двенадцати лунным месяцам, отмечая дни рождения, смерти и благоприятных событий. Когда мы жили в Сепфорисе, она чертила календарь на папирусе чернилами моего приготовления. Здесь же в ее распоряжении были только уголь и стена. Мне захотелось повнимательнее изучить календарь, и я подошла поближе. Йолта поместила смерть моей матери в месяц ав, не привязав ее к точной дате. Четырнадцатого дня тебета, в день моего рождения, она записала мое имя и возраст: двадцать четыре года. Потом я заметила кое-что, чего раньше не видела. Сегодня был двенадцатый день тишрея, и рядом она вывела имя утерянной дочери: Хая. Сегодня Хае тоже исполнилось двадцать четыре.

Я перевела взгляд на тетку. Глазные яблоки двигались под закрытыми веками — может, ей снился сон? Тут сквозь прореху в соломенной крыше прорвался луч света, упал ей на плечо и протянулся по земляному полу к моим ногам.

Я следила за ним с любопытством. Луч света, соединяющий нас. В нем я увидела знак, обещание, которое мы с тетей дали друг другу, когда мне было четырнадцать. Обет никогда не расставаться, как Ноеминь и Руфь: куда я, туда и она, мой народ будет ее народом. Но пока я стояла и смотрела, луч угас и растворился в ярком утреннем свете.

Я опустилась на колени и поцеловала тетку в лоб. Она открыла глаза.

— Я ухожу с Иисусом.

Йолта подняла руку в знак благословения и сказала сонным голосом:

— Сохрани тебя София.

— Тебя тоже. Теперь спи.

Я быстро ушла. Во дворе Иисус прощался с Марией и Саломеей.

— Когда вы вернетесь? — спросила его мать.

— Не знаю. Через две недели, может, три.

Я оглянулась на кладовую, и меня охватил ужас. Я сказала себе, что для своего возраста Йолта еще крепка и ничем не болеет. Я убеждала себя, что в том случае, если Иисус решит последовать за Иоанном вместе со мной, он возьмет и тетку. Он не сможет нас разделить. Луч света, соединивший нас, не удастся прервать.

XXIV

Через несколько дней мы добрались до Енона, где обменяли медный гребень на нут, абрикосы, лепешки и вино, пополняя истощившиеся запасы. Оттуда мы перебрались в Перею и продолжили путь вдоль левого берега Иордана. Каждое утро Иисус просыпался засветло и уходил подальше, чтобы помолиться в одиночестве, а я лежала в траве, смотрела, как начинается день, и тихо читала молитвы, обращенные к Софии. Потом я вставала. Ноги сводило судорогой, в животе урчало от голода, пятки покрылись мозолями, но мир был велик и загадочен, а я находилась в пути, вдали от дома, вместе со своим возлюбленным.

На шестой день мы повстречали Иоанна Крестителя на каменистом берегу реки недалеко от Мертвого моря. Людей было так много, что пророку пришлось взобраться на кучу камней и проповедовать оттуда. За ним, вдали от толпы, стояла группа из двенадцати или четырнадцати мужчин, которых я приняла за его учеников. Двое из них показались мне странным образом знакомыми.

Хоть Иисус и описывал внешность Иоанна, вид пророка ошеломил меня. Он был бос и худ, черная борода разметалась по груди, а волосы ложились на плечи тусклыми кольцами. Он был в подхваченном на талии рубище из верблюжьей шерсти, которое едва доходило до середины бедра. Причудливый облик Крестителя вызвал у меня улыбку, но не потому, что он выглядел глупо. Я была рада видеть, что человек может вырядиться подобным образом и все равно считаться избранным пророком.

Мы обогнули толпу по краю, стараясь протиснуться как можно ближе к Иоанну. Было уже довольно поздно, и от облаков, сгрудившихся над известняковыми холмами, веяло прохладой. Тут и там горели небольшие костры, и мы подошли к одному из них погреть руки.

Иоанн убеждал толпу отвратить сердце от денег и алчности: «Какое добро принесут вам монеты? Уже и секира при корне дерев лежит, ибо приблизилось царствие небесное[20]».

Я наблюдала за Иисусом: он наслаждался словами пророка. Глаза у мужа сияли, грудь часто вздымалась, он слушал очень внимательно.

Речь Иоанна о последних днях показалась мне бесконечной, я уже начинала терять терпение, но внезапно он обратил свой гнев на Ирода Антипу, обличая жадность тетрарха и пренебрежение законом, порицая его за украшение дворца в Тивериаде сонмом кумиров. Не пощадил пророк и храмовых служителей: их он обвинял в том, что они наживаются на совершаемых жертвоприношениях.

Я знала, что Иисус спросит моего мнения об этом удивительном человеке. Что я скажу? Иоанн чудаковат и удивителен, его слова о конце времен беспокоят меня, но в нем есть обаяние и сила. Моим разумом он не завладел, однако же толпа была в его власти.

Человек в черно-белых одеждах, какую носили саддукеи, принадлежащие к иерусалимской аристократии, прервал Иоанна вопросом.

— Кто ты? Некоторые называют тебя самим воскресшим пророком Илией, — рокотал он, — но что скажешь ты сам? Жрецы отправили меня узнать.

Один из учеников Иоанна, тот, чье лицо показалось мне знакомым, крикнул в ответ:

— Так ты шпион?

— Этот ученик — один из рыбаков Капернаума, что приходили к нам, тот, на чьей лодке ты рыбачил! — воскликнула я, оборачиваясь к мужу.

Иисус тоже узнал его:

— Это мой друг Симон. — Он присмотрелся к остальным ученикам: — А вот и Андрей, его брат.

Симон продолжил наседать на саддукея, требуя, чтобы тот назвался.

— Лицемер! — бушевал он. — Оставь нас и возвращайся к своим набитым золотом сундукам в Иерусалим!

— Твоего друга легко вывести из себя, — мягко заметила я Иисусу.

Он улыбнулся:

— Однажды он грозился выкинуть за борт человека, который обвинил его брата в обмане при подсчете улова.

Иоанн поднял руку, останавливая крикунов:

— Ты спрашиваешь, кто я, и я отвечу. Я глас вопиющего в пустыне.

Его слова потрясли меня. Я вспомнила надпись в моей чаше для заклинаний: «И когда я обращусь в прах, пропой чти слова над моими костями: она была голосом». Я закрыла глаза, представляя, как эти слова восстают со своего чернильного ложа и бегут с поверхности чаши, а нарисованная на дне фигурка подскакивает и кружится по краю сосуда в танце.

— Что с тобой, Ана? Почему ты плачешь? — Иисус обнял меня за плечи.

Я дотронулась до лица и почувствовала влагу под пальцами.

— Иоанн — глас, — только и смогла выговорить я. — Каково это — так заявить о себе? Я пытаюсь представить.

Когда Иоанн призвал собравшихся покаяться и очиститься от грехов, мы вошли в воду вместе со всеми. Меня вело не желание отвернуться от закона Божьего, а только лишь стремление избавиться от страха, покончить с омертвением души. Я просила искупления за свое молчание, за скудость надежды. Думала о том, кем хочу родиться вновь.

Я втянула в себя воздух, и Иоанн мягко опустил меня под воду. Холод вокруг. Тишина воды, тяжесть тьмы, чрево китово. Я открыла глаза и увидела полоски света на дне реки, тусклый блеск камешков. Мгновение спустя я вынырнула на поверхность.

Туника тяжелыми складками обвивала мне ноги, пока я спешила к берегу. Где же Иисус? Мы входили в реку вместе, теперь же он затерялся среди кающихся. От холода меня била дрожь, зубы стучали. Двигаясь вдоль берега, я звала мужа:

— И-и-иисус!

Я заметила его в реке, когда он погрузился в воду. Он стоял ко мне спиной прямо перед Иоанном. Я смотрела туда, где исчезла его голова, и видела круги, медленно расходящиеся по воде.

Иисус вынырнул на поверхность, встряхнулся, разбрызгивая воду, и обратил лицо к небу. Солнце опускалось за холмы, изливаясь светом в реку. И тут я увидела птицу, вылетевшую из этого оглушительного сияния. Это был голубь.

XXV

Мы заночевали под кривой смоковницей, которая росла у дороги на Иерихон. Наша одежда все еще не просохла после крещения. Я лежала рядом с Иисусом, согреваясь теплом его тела. Мы смотрели на ветви, на гроздья плодов, на черное небо, усеянное звездами. Жизнь переполняла нас. Я прижала ухо к груди мужа и слушала ровное биение сердца. Мы были неразделимы.

Мои мысли обратились к Тавифе, что уже не раз случалось во время нашего путешествия, хотя до сегодняшнего дня я не заговаривала о подруге.

— До Вифании рукой подать, — сказала я. — Давай проведаем Тавифу, Марию, Марфу и Лазаря.

Я думала, Иисус обрадуется, однако он, похоже, колебался.

— Это целый день пути, — заметил он после продолжительного молчания. — И в противоположную от Назарета сторону.

— Нам нет нужды торопиться назад. И разве встреча с друзьями не стоит того, чтобы сделать крюк?

Он ничего не ответил. Что-то его беспокоило. Он высвободил из-под меня руку и сел.

— Подождешь, пока я помолюсь?

— Помолишься? Посреди ночи?

Он встал и резко ответил:

— Ана, не удерживай меня. Пожалуйста.

— Куда ты пойдешь?

— Туда, где смогу быть один.

— Ты оставишь меня здесь? — спросила я.

Но он молча ушел, переступил невидимый порог и скрылся во тьме.

Я злилась. Может, и мне куда-нибудь уйти? Я представила смущение и страх мужа, когда он вернется и не найдет меня. Он примется искать, метаться по зарослям тутовника. Когда же он отыщет меня, я скажу: «Я тоже ходила молиться в ночи. Ты думал, только твой дух смущен?»

Вместо этого я прислонилась спиной к дереву и стала ждать.

Иисус вернулся за час до рассвета, весь в поту.

— Ана, мне нужно сообщить тебе нечто важное. — Он опустился на жесткие листья. — Я решил стать учеником Иоанна Крестителя. Я оставлю Назарет и последую за ним.

Новость поразила меня, но не удивила. Иисус мог расслышать бурю внутри меня, я же видела его стремление отыскать Господа. Оно жило в нем все эти годы, ждало своего часа.

— Я не могу иначе. Сегодня в реке…

Я взяла его за руку:

— Что случилось в реке?

— Как-то я сказал тебе, что Господь заменил мне отца, когда того не стало. И сегодня в Иордане Господь называл меня сыном. Возлюбленным сыном.

Я видела, что мальчишка, которого сторонились в родной деревне, за чьей спиной судачили, что он родился от неизвестного отца, которого искал всю жизнь, наконец-то обрел его, а вместе с ним — мир с самим собой. Еще немного, и он воспарит от полноты пережитого счастья.

— Ана, грядет великое потрясение. Близится царствие Господа — только подумай! Когда я вышел из реки, я понял, что Господь просит моей помощи, чтобы приблизить его. Теперь ты видишь, почему я не могу идти в Вифанию: сейчас, когда мой путь ясен, я не хочу никаких задержек.

Он замолчал и посмотрел мне в глаза. Меня охватило чувство потери. Я последую за ним, какое бы потрясение ни затеял Господь, но близость, что была между нами, никогда не вернется. Теперь мой муж принадлежит Господу… целиком и полностью.

— Благословляю тебя, — через силу произнесла я, поднимаясь на ноги.

Напряжение, сковывавшее его рот, ослабло. Он обнял меня. Я ждала, когда он скажет: «Ты пойдешь со мной. Мы последуем за Иоанном вместе», и уже представила, как буду уговаривать Йолту присоединиться к нам.

Тишина сгустилась.

— А как же я? — спросила я наконец.

— Я провожу тебя домой.

Я покачала головой, не веря своим ушам.

— Но… — начала было я возражать, однако так ничего и не сказала. Муж хочет оставить меня.

— Прости, Ана, — заговорил он. — Этот путь я должен пройти без тебя.

— Ты не можешь бросить меня в Назарете. — Боль, которую вызвали эти слова, была так велика, что я едва удержалась на ногах.

— Прежде чем я присоединюсь к Иоанну, я должен отправиться в пустыню и там приготовиться к грядущему. Для этого мне нужно быть одному.

— А после… я могу присоединиться к тебе. — В голосе невольно проскользнуло отчаяние, и я ненавидела самый его звук.

— Среди учеников Иоанна нет женщин — ты, как и я, видела это.

— Но уж кто-кто, а ты… ты мне не откажешь.

— Я бы взял тебя, если бы мог. — Он пригладил бороду. — Это воля Иоанна. Причины, по которым у пророков нет учениц…

Я возмущенно прервала его:

— Я слышала про эти причины десятки раз! На дорогах нас подстерегают опасности. Мы вызываем раздор среди мужчин. Мы искушаем. Мы отвлекаем. — Я пылала от гнева, но была этому рада. Лучше гнев, чем боль. — Считается, что мы слишком слабы, чтобы противостоять опасности и трудностям. Но разве не мы рожаем? Не мы работаем день и ночь напролет? Разве нами не помыкают, не приказывают молчать? Что в сравнении с этим грабители и бури?

Иисус перебил:

— Мой маленький гром, я на твоей стороне. Я собирался сказать, что причины, по которым у пророков нет учеников-женщин, ошибочны.

— Но все же ты последуешь за Иоанном.

— Как еще можно искоренить это заблуждение? Я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить Крестителя. Дай мне время. Я вернусь за тобой зимой или ранней весной перед Пасхой.

Я посмотрела на него. Мне почти удалось завладеть миром, и вот он выскользнул у меня из рук.

XXVI

Иисус вернулся со мной в Назарет, как и обещал, и там спешно простился с родней. Слишком поспешно. Первые ужасные недели его отсутствия я не покидала комнату. Горькие слезы, которые проливала свекровь, не трогали меня; я не отвечала на вопросы, которыми закидывали меня братья мужа и их жены, не обращала внимания на их выпады: «Иисус, должно быть, сошел с ума. Он сделался одержим? Он на самом деле собирается последовать за этим безумцем, предоставив нас самим себе?»

Я представляла, как муж среди песков Иудейской пустыни отбивается от диких кабанов и львов. Есть ли у него пища? Вода? Сражается ли он с ангелами, подобно Иакову? Вернется ли он ко мне? Жив ли он?

Сил на домашние дела у меня не было. Пусть никто не давит масло из оливок и не подрезает фитили ламп — какое это имеет значение? Я стала есть у себя в комнате, и Йолта поддерживала меня в этом решении.

Из своего заточения я выбиралась только ночью, рыскала мышью по двору. Мое состояние беспокоило тетку, поэтому она перенесла свой тюфяк в мою комнату и поила меня подогретым вином с миррой и страстоцветом, чтобы я крепче спала. Тем же самым снадобьем она давным-давно поила Шифру, когда мать запирала меня. Настой погружал служанку в глубокий сон, а у меня лишь притуплялись чувства.

Как-то утром я не смогла заставить себя ни подняться с постели, ни поесть фруктов и сыра. Йолта потрогала мне лоб, но лихорадки не было. Она нагнулась к самому моему уху и тихо сказала:

— Довольно, дитя. Ты достаточно страдала. Понимаю, он отказался от тебя, но стоит ли отказываться от себя?

Вскоре после этого Саломея сообщила, что весной выйдет замуж. Иаков обручил ее с человеком из Каны, совершенно ей незнакомым. Договор уже подписан.

— Мне жаль, сестра, — сказала я.

— Замужество меня не печалит, — возразила она. — Деньги, которые за меня дадут, позволят поддержать нашу семью, особенно теперь, когда Иисус…

— Не с нами, — договорила я за нее.

— Иаков говорит, муж будет добр ко мне. Мое вдовство его не пугает. Он и сам вдовец, потерял двух жен в родах. — Она попыталась улыбнуться. — Пора ткать ткань для свадебного наряда. Ты мне поможешь?

План Саломеи был ясен как день: вернуть меня к жизни, затянув в круговерть домашних дел, потому что никто в здравом уме не стал бы просить меня помочь прясть и ткать — с этим даже десятилетняя Сара справлялась лучше меня. Однако я попалась на уловку:

— Я помогу тебе, конечно помогу.

Я подошла к своему кедровому сундуку и достала из него медное зеркало — последнее, что осталось от приданого.

— Вот, — сказала я, вложив зеркало в руки золовки. Гладкая медь поймала косой луч, проникший в комнату через окно, вспыхнула яркой оранжевой искрой. — Я смотрелась в это зеркало с самого детства. Пусть оно будет моим свадебным подарком.

Саломея поднесла зеркало к лицу:

— Да ведь я…

— Прелестна, — сказала я, подумав, что, возможно, она впервые видит свое отражение так ясно.

— Я не могу принять такое сокровище.

— Пожалуйста. Возьми его. — Я не стала говорить ей, что мечтаю избавиться от той себя, которую когда-то видела в отражении.

После этого моя жизнь вернулась в привычную колею. Мы с Саломеей спряли лен, который потом покрасили с помощью редкого настоя из корней марены. Его добыла Йолта, но где и как, я не хотела знать. Возможно, она выменяла его на резное веретено Юдифи, которое таинственным образом пропало. Мы ткали во дворе, челноки сновали туда-сюда, сплетая из нитей алую ткань, которую Юдифь и Береника сочли нескромной.

— Ни одна женщина в Назарете не наденет такое платье, — заявила Юдифь. — Конечно, Саломея, ты не выйдешь замуж в этом.

Она поделилась своими сомнениями и с Марией, которая, возможно, тоже имела некоторые опасения на этот счет, однако предпочла не поощрять недовольство Юдифи.

Я же сшила себе красную накидку на голову и носила ее каждый день. Когда я впервые отправилась в ней в деревню, Иаков сказал:

— Иисусу не понравилось бы, что ты выходишь в таком наряде.

— Но ведь Иисуса здесь нет, правда? — ответила я.

XXVII

Медленно наступала зима. Я отмечала месяцы отсутствия Иисуса на календаре Йолты. Две полные луны. Три. Пять.

Интересно, убедил ли он уже Иоанна позволить мне присоединиться к ученикам? Я не могла выбросить из головы видение, которое посетило меня в конце ниды. Мы с Иисусом лежали на крыше, пытаясь спать, когда я ясно увидела его у ворот в дорожной одежде с сумой. Сама я стояла рядом и плакала. Тогда я решила, что это плохое предзнаменование, но мои видения бывали коварны и капризны. Ведь могло найтись и другое, разумное толкование: мы уходим вместе, а вовсе не прощаемся. Возможно, мои слезы вызвала разлука с Йолтой. Это вселяло в меня надежду, что Иисус убедит Иоанна принять меня. Да, думала я, муж скоро появится и скажет: «Ана, Иоанн зовет тебя присоединиться к нам».

Я попросила Йолту вернуться обратно в кладовую и расстелила тюфяк Иисуса рядом со своим. Шли дни, и я не сводила глаз с ворот, подскакивая от малейшего шума. Когда мне удавалось увильнуть от работы, я забиралась на крышу и всматривалась в горизонт.

Зима подошла к концу. День был солнечный, холодный. Я варила во дворе мыло из мыльного корня, смешанного с оливковым маслом. Подняв глаза, я увидела у ворот закутанную в плащ фигуру. Я выронила ложку, и масло брызнуло во все стороны. На голове у меня была красная накидка, уже поблекшая на солнце. Я бросилась к воротам.

— Иисус! — крикнула я, хоть уже успела разглядеть, что это не мог быть мой муж: гость был ниже, тоньше, темнее. Он стянул с головы накидку. Лави.

Разочарование быстро улетучилось, стоило мне узнать старого друга. Я отвела его в кладовую, где Йолта напоила гостя холодной водой. Он опустил голову и неуверенно принял чашу, потому что рабу было непривычно, когда ухаживают за ним.

— Пей, — велела тетка.

Хотя была еще только середина дня, она зажгла лампу, чтобы разогнать тени, и мы уселись втроем на полу, глядя друг на друга в безмолвном удивлении. Мы не видели Лави со дня моей свадьбы, когда он вывел за ворота повозку.

Лицо у него округлилось, щеки стали полнее, резче проступили брови. Он был чисто выбрит на греческий манер, волосы коротко острижены. Прошедшие годы прибавили морщин вокруг уголков глаз. Лави больше не был мальчишкой.

Он ждал, пока я заговорю.

— Я рада тебе, Лави. Как ты?

— Довольно хорошо, но я принес… — Он опустил взгляд, крутя в руках пустую чашу.

— Ты принес вести о моем отце?

— Он умер почти два месяца назад.

Я почувствовала, как от двери потянуло холодом. Мне представился отец в роскошном парадном зале нашего дома в Сепфорисе, в великолепном красном плаще и шапке того же цвета. Значит, его больше нет. Как и матери. На секунду я почувствовала, что осиротела. Я посмотрела на Йолту — в конце концов, Матфей был ее братом. Она ответила мне взглядом, в котором читалось: «Пусть жизнь сама решает».

Когда я заговорила снова, голос у меня дрожал. Совсем чуть-чуть.

— Когда Иуда пришел сообщить о смерти моей матери, он упомянул, что отец болен, так что новость меня не удивляет — в отличие от того, что ее принес ты. Тебя прислал Иуда?

— Меня никто не присылал. Я не видел Иуду с прошлой осени, когда он передал мне твое сообщение для жены тетрарха.

Я не шевелилась и молчала. Значит, Фазелис получила мое предупреждение? Она в безопасности? Или погибла?

— Я был с хозяином, когда он умер, — продолжал Лави свою историю. — Антипа вернулся из Рима несколькими неделями ранее в страшном гневе, потому что из их затеи с титулом иудейского царя ничего не вышло. Уже на смертном одре твой отец сетовал, что подвел Антипу. Это были его последние слова.

Отец. Он пресмыкался перед Антипой до самого конца.

— Когда его не стало, меня отправили работать на кухню. И однажды жестоко избили за то, что я опрокинул чан с виноградным сиропом, — рассказывал дальше Лави. — И я решил уйти. Сбежал из дворца шесть ночей назад. Я пришел, чтобы служить тебе.

Он собирается поселиться с нами в этом бедном жилище? Свободных комнат у нас не было, запасы еды были более чем скудны, да и я не собиралась оставаться здесь. В Назарете не держали слуг, даже сама мысль казалась дикой.

Я взглянула на Йолту. Что мы можем ему сказать?

Она ответила без обиняков, но мягко:

— Лави, ты не можешь остаться здесь. Тебе лучше стать слугой Иуды.

— Иуда не сидит на месте. Я не знаю, где его искать, — запротестовал Лави. — Когда я в последний раз видел его, он собирался присоединиться к пророку, который крестит людей в Иордане. Иуда верит, что этот пророк — мессия.

Я вскочила. Отец мертв. Лави сбежал и вообразил себя моим слугой. Иуда стал последователем Иоанна Крестителя. Встав в дверях, я заметила, что погода меняется: облака начинают сбиваться в кучу и темнеть, обещая ранние дожди. Месяцами мы жили, ничего не зная, и вдруг новости ураганом обрушились на нас.

— Можешь остаться здесь, пока не решишь, куда отправишься, — сказала я. В отсутствие Иисуса Иаков может потерпеть недолгое присутствие гостя. Возможно, помощь Лави не будет лишней. Правда, он был эллином, это Иакову не понравится.

— Ты всегда была добра ко мне, — сказал Лави, и я смутилась: по большей части я вообще не обращала на него внимания.

Меня распирало от желания узнать подробности. Я снова села рядом с ним:

— Скажи, ты передал мое сообщение Фазелис?

Лави привычно опустил голову, но мне почудилось, что он действительно напуган.

— На кухне я подружился со слугой, который относил кушанья в ее покои, и попросил его положить послание на поднос. Он не хотел рисковать, ведь шпионы есть даже во дворце. Но Антипа тогда был в Риме, так что с помощью небольшого подарка я убедил слугу спрятать пластину под серебряный кувшин.

— Фазелис точно ее прочла?

— Я в этом уверен. Три дня спустя она уехала из Тивериады в Махерон, сказав, что хочет понежиться в ванных тамошнего дворце Антипы. Но по прибытии она бежала в Набатею с двумя слугами.

Я с облегчением вздохнула: Фазелис в безопасности у своего отца.

— Хотела бы я увидеть лицо Антипы, когда он вернулся из Рима с новой женой и обнаружил, что старая исчезла, — хмыкнула Йолта.

— Говорят, он был в бешенстве, изорвал на себе одежду и перевернул всю мебель в комнатах Фазелис.

Никогда не слышала, чтобы Лави говорил так свободно. Он казался мне тихим, осторожным, робким, но ведь мы никогда и не разговаривали на равных. Как же мало я о нем знала!

— Солдат, которые сопровождали царевну в Махерон, бросили в темницу. Слуг Фазелис пытали, в том числе и того, что доставил ваше послание.

В груди у меня поднялась буря, захлестнув волной скорби: мне было жаль слугу и солдат. Потом я почувствовала укол совести — ведь пострадали они по моей милости. Однако сильнее всего был страх.

— Слуга сознался в том, что передавал письмо? — спросила я. — Оно было подписано моим именем.

— Не знаю, сознался он или нет. У меня не было возможности спросить.

— Он читал по-гречески? — спросила Йолта. — Так да или нет? — резко бросила она, когда Лави замешкался с ответом.

— Читал немного… а может, и достаточно хорошо. Когда я в первый раз попросил его передать сообщение, он бросил на него взгляд и стал причитать, что это слишком опасно.

Комната вдруг странно съежилась: слуга мог сообщить Антипе точный текст послания, что, скорее всего, и сделал под пытками.

— Бедняга оказался прав, — вздохнула я. — Это было слишком рискованно. Мне его жаль.

— Говорят, это новая жена Антипы Иродиада потребовала наказать стражу и слуг, — пояснил Лави. — Теперь она заставляет мужа арестовать Иоанна Крестителя.

— Она хочет заточить Иоанна в темницу? — удивилась я.

— Креститель не прекращает нападок на Антипу и Иродиаду, — ответил Лави. — В своих проповедях он называет их брак кровосмесительным, ведь она приходится Антипе племянницей и была женой его брата. Еще Иоанн говорит, что их связь против закона, ведь женщина не может развестись, а значит, Филипп по-прежнему ее муж.

Дождь сначала легко, а потом сильно и споро застучал по крыше. Катастрофа разразилась в тот момент, когда мой отец задумал сделать Ирода Антипу царем. Он убедил Антипу развестись с Фазелис и жениться на Иродиаде, тем самым запустив опасную цепь событий: мое предостережение царевне, осуждение пророком, а теперь и месть Антипы и Иродиады. Так один камень цепляется за другой и вызывает обвал.

Иаков разрешил Лави спать на крыше. К тому времени дождь кончился, но перед рассветом принялся вновь. Его струи пересекали луну тонкими бледными штрихами. Меня разбудил какой-то шум. Я поспешила к дверям. Лави — точнее, его размытый силуэт — спустился вниз и юркнул под навес мастерской. В памяти всплыла другая картина: Лави держит пальмовый лист у меня над головой в тот день, когда я встретила Иисуса в пещере.

Когда ливень превратился в морось, я согрела для Лави молока. Из мастерской донесся голос. Я узнала Йолту.

— Когда Иуда был здесь, — начала она, — он рассказал, что после смерти Матфея мой брат, который живет в Александрии, собирался отправить человека в Сепфорис, чтобы продать дом. Что тебе об этом известно?

Я остановилась как вкопанная, расплескав молоко. К чему такая таинственность? Мне стало тревожно.

— Перед тем как покинуть Тивериаду, — заговорил Лави, — я узнал, что человек по имени Апион выехал из Александрии, чтобы наблюдать за продажей дома. Скорее всего, он уже в Сепфорисе.

Йолта не просто так интересуется: она хочет вернуться в Александрию с посланником Харана. Тетя отправляется на поиски Хаи.

Выходит, это не я оставлю ее, а она меня.

Когда я подошла к ним, Йолта отвела взгляд, но я догадалась обо всем по выражению ее лица. Я протянула Лави молоко. Небо нависало над нашими головами, все вокруг утратило цвет.

— Когда ты собиралась рассказать мне, что хочешь вернуться в Египет? — спросила я тетку.

Ее вздох разнесся по холодной тишине двора.

— Я могла бы открыться уже давно, но было еще не время говорить об этом.

— А теперь? Время пришло?

Лави почувствовал напряжение, возникшее между нами, и затаился у двери мастерской.

— Ана, годы уходят. Хая продолжает являться ко мне во снах. Она хочет, чтобы ее нашли, я чувствую это. Если я не воспользуюсь случаем, другого уже не будет.

— Ты задумала уйти и ничего мне не сказала.

— Зачем мне делить с тобой груз несбыточных мечтаний, пока я не могу их исполнить? Прошлой осенью, когда ты узнала, что Харан пришлет своего человека, я подумала, что смогу отправиться в Александрию с ним, но до сегодняшнего дня не надеялась, что такая возможность действительно представится. — В ее глазах была боль. — Дитя, разве ты сама не жаждешь покинуть Назарет? Каждый день ты ждешь возвращения Иисуса. Остаться здесь без тебя я не смогу. Одну дочь я уже потеряла, теперь теряю вторую.

Мне стало стыдно, и я обхватила ее лицо ладонями; кожа на ощупь была мягкая, обвисшая, восковая.

— Я не виню тебя за желание найти дочь. Мне грустно, что наши дороги разойдутся, но если Хая взывает к тебе, разумеется, ты должна идти.

Солнце потихоньку вставало, выбираясь из облаков. Мы молча наблюдали за ним. Я повернулась к тетке:

— Мы с Лави отправимся в Сепфорис и найдем этого человека, Апиона. Я представлюсь племянницей Харана и попробую уговорить его взять тебя в Александрию.

— А если Иисус вернется в твое отсутствие?

— Попросишь его подождать. Я достаточно его ждала.

Тетя только хмыкнула в ответ.

XXVIII

Иаков и Симон считали, что в отсутствие брата его обязанности направлять и останавливать меня перешли к ним, поэтому запретили мне покидать Назарет. Однако они ошибались, если решили, будто я стану их слушать. Я собрала мешок, с которым обычно путешествовала, и повязала красную накидку.

Лави ждал у ворот, пока я целовала на прощание Марию и Саломею. На лицах обеих застыл ужас, но я притворилась, что ничего не замечаю.

— Я не пропаду, со мной идет Лави. — Я улыбнулась Саломее и добавила: — Ты и сама когда-то ходила через долину вместе с Иисусом, чтобы продавать пряжу в Сепфорисе.

— Иакову это не понравится, — пробормотала Саломея, и я поняла, что родственниц беспокоит не моя безопасность, а проявленное непослушание.

Я собиралась отправиться в путь без их благословения, но на пути к воротам ветер распростер свои объятия, а оливковое дерево уронило несколько листьев мне на голову.

Когда Лави постучал в дверь моего старого дома в Сепфорисе, нам никто не ответил. Тогда он перелез через заднюю стену и открыл ворота. Войдя во двор, я застыла на месте: камни заросли травой, доходившей мне до пояса; лестница, по которой я выбиралась на крышу, валялась на земле, а ее поломанные ступени напоминали выбитые зубы. Я почуяла зловоние. Оно доносилось со стороны ступеней, которые вели вниз, в микву, и мне стало ясно, что трубы засорились. Повсюду валялись куски известняка и птичий помет. Дом пустовал чуть больше шести месяцев и уже пришел в запустение.

Лави жестом подозвал меня к кладовой. Дверь в помещение для слуг оказалась не заперта. Мы поднялись в комнату для гостей, смахивая по дороге паутину. В зале ничего не изменилось: скамьи с подушками, на которых мы возлежали за трапезой, четыре стола со спиральными ножками — все было на своих местах.

Мы поднялись по лестнице и прошли мимо спален на крытую террасу. Заглянув в свою комнату, я подумала о девочке, которая училась, читала, просила нанимать ей учителей, делала чернила и возводила целые башни из слов, о той, которая видела свое лицо на крошечном солнечном диске. В детстве я слышала, как старый раввин Шимон бар-Йохай говорил, что в каждой душе сокрыт сад со змеем, нашептывающим соблазны. Та девочка, которую я помнила, навсегда останется для меня змеем, искушающим попробовать запретный плод.

— Скорее, — поторопил меня Лави.

Я последовала за ним в комнату Иуды. Мой провожатый показал мне полупустой бурдюк, смятую постель, свечи, которые кто-то жег, и накидку из хорошего льняного полотна, брошенную на скамью. На столе рядом с постелью лежали два развернутых свитка, которые удерживались на месте катушками. Видимо, посланец Харана уже прибыл и разместился в нашем доме. Нет, не в нашем, напомнила я себе: теперь дом со всем содержимым принадлежит Харану.

Я подошла к столу и посмотрела на свитки. Один содержал список имен чиновников и землевладельцев и различные денежные суммы. В другом было опись имущества — комната за комнатой.

— Он может вернуться в любой момент. Нам лучше уйти и вернуться позже, когда он будет дома, — заметил Лави. Осторожный, предусмотрительный Лави.

Он был прав, и все же, когда мы пробирались мимо комнаты родителей, я остановилась. Мне в голову пришла мысль. Озарение настигло меня, словно взмах чешуйчатого хвоста.

— Жди на балконе и дай знать, если кого-нибудь услышишь, — распорядилась я.

Лави хотел было возразить, но повиновался.

Я заглянула в комнату родителей. Вид материнской кровати вызвал резкое ощущение потери. Ее дубовый сундук был покрыт слоем пыли. Я откинула крышку и вспомнила, как мы с Тавифой, совсем юные, рылись в его содержимом, собираясь исполнить наш танец.

Деревянная шкатулка с украшениями нашлась под аккуратно сложенными туниками и накидками. Ее вес убедил меня в том, что она не пуста. Я посмотрела внутрь: четыре золотых браслета, два из слоновой кости, шесть серебряных. Восемь ожерелий — из янтаря, аметистов, лазурита, сердолика, изумрудов и листового золота. Семь пар жемчужных серег. Дюжина головных уборов из серебра с драгоценными каменьями. Золотые кольца. Так много. Слишком много.

Лави продаст украшения на рынке.

«Не укради». Чувство вины заставило меня остановиться. Стану ли я воровкой? Я прошлась по комнате, боясь представить, что сказал бы Иисус. Тора также предписывает возлюбить ближнего, возразила я себе, и разве не беру я драгоценности из любви к Йолте? Вряд ли мне удастся отправить тетю в Александрию без существенной мзды. Кроме того, однажды я уже украла — пластину слоновой кости у Антипы.

— Это твой прощальный подарок, мама, — сказала я.

Вернувшись на балкон, я поспешила к лестнице мимо Лави:

— Пора уходить.

Когда мы добрались до первого этажа, до нас донесся шум со стороны двери. Мы попытались улизнуть в коридор, но успели сделать лишь несколько шагов, как в дом вошел человек. Он потянулся к ножу, висящему на поясе, и спросил:

— Кто вы?

Лави заслонил меня собой. Мне показалось, что у меня в груди бьется перепуганный воробей, который хочет вырваться наружу. Я обошла Лави, надеясь, что незнакомец не заметит моего страха.

— Я Ана, племянница Харана Александрийского и дочь Матфея, при жизни исполнявшего обязанности советника Ирода Антипы. Это мой слуга, Лави. Могу я узнать, кто ты такой?

Мужчина опустил руку.

— Твой дядя прислал меня из Александрии, чтобы я избавил его от дома, который теперь по праву принадлежит Харану. Я Апион, его казначей.

Перед нами стоял молодой гигант, чертами лица более походивший на женщину: подведенные глаза, полные губы, брови правильной формы и черные вьющиеся волосы.

Из сумки, которая висела у меня через плечо, подозрительно выпирали углы. Я передвинула мешок себе за спину, улыбнулась и вежливо кивнула:

— Тогда Господь благословил меня, ведь именно тебя я и пришла увидеть. Харан отправил мне известие о том, что ты в Галилее, и я немедленно явилась сюда с позволения мужа, чтобы просить тебя об услуге. — Ложь свободно скатывалась с моих губ, словно вода с камня.

Апион неуверенно переводил взгляд с меня на Лави.

— Как вы попали в дом?

— Вход со двора был не заперт. Не думаю, что ты отказал бы мне в крыше над головой. — Я положила руку на живот, стараясь как можно дальше выпятить его. — Я беременна и почувствовала усталость.

Обман, на который я пошла, был так ужасен, что мне оставалось лишь удивляться себе.

Казначей указал рукой на диван:

— Прошу, отдохни.

Я упала на подушку и сморщила нос, учуяв запах сырости, который она источала.

— Изложи свое дело, — сказал Апион.

Я быстро собралась с мыслями. Он легко поверил в мою ложь и выглядел добрым — нужно ли его подкупать? Стоит ли забегать вперед, пока я не продала драгоценности? Я посмотрела на него. Его кудри были умащены дорогим нардовым маслом. На пальце сверкало кольцо с золотым скарабеем — Харанова печатка, без всякого сомнения.

— Могу ли я вернуться завтра? — спросила я. — Я слишком устала.

Что он мог ответить? Беременные женщины — загадочные существа. Апион кивнул:

— Приходи в шестом часу к главному входу. Задняя калитка будет закрыта.

XXIX

На следующий день мы вернулись к указанному часу. Я чувствовала уверенность. Лави продал драгоценности моей матери за шесть тысяч драхм, что равно одному таланту. Сумма получилась неожиданно большой. Серебряные монеты были такими крупными, что Лави пришлось купить для них большую кожаную сумку. Он также заплатил за комнату для меня на постоялом дворе, но сам решил провести ночь на улице. Я спала совсем немного. Мне снилось, как Иисус вернулся в Назарет на плюющемся верблюде.

Если Лави и поразило, что я украла драгоценности, он хорошо это скрыл. Не удивился слуга и после того, как я призналась, что не ношу ребенка. Он даже улыбнулся. Ухищрения, на которые он шел, чтобы шпионить во дворце для Иуды, научили его ценить хитрость.

— Я бы предложил тебе еды или вина, но их у меня нет, — сказал Апион, открывая дверь. — Равно как и времени.

Я снова села на отсыревшие подушки.

— Я не задержу тебя. Сестра Харана Йолта много лет жила со мной. Она знала твоего отца и помнит тебя еще мальчишкой. Она помогала тебе учить греческий алфавит.

Апион смотрел на меня настороженно, и я подумала, что он может знать о моей тетке много вещей, и не самых приятных. Должно быть, до него доходили слухи о том, будто она убила своего мужа. Если так, он знает, что Харан изгнал сестру сначала к терапевтам, а потом в Галилею. Я уже была не так уверена в успехе.

— Она стара, но крепка здоровьем, — продолжила я. — И мечтает оказаться на родине. Она хочет вернуться домой и служить своему брату Харану. Я пришла просить, чтобы ты взял ее с собой в Александрию.

Казначей молчал.

— Йолта будет приятным и спокойным попутчиком, — заверила я. — Она не причинит неудобств. — Эта ложь была лишней, но все же.

Он нетерпеливо глянул на дверь.

— То, о чем ты просишь, невозможно без разрешения Харана.

— Но ведь он его уже дал, — возразила я. — Я написала ему письмо с просьбой, однако оно дошло только после твоего отбытия. В ответном письме дядя выражает желание, чтобы ты сопроводил мою тетку в Александрию.

Апион все еще сомневался: времени на такую переписку почти не было.

— Покажи мне письмо Харана, и этого будет достаточно.

Я повернулась к моему спутнику, который стоял в нескольких шагах позади меня:

— Дай мне письмо дяди.

Лави уставился на меня в замешательстве.

— Ты ведь захватил его, как я приказала?

Однако уже через несколько мгновений он пришел мне на помощь:

— Письмо, конечно же. Простите, боюсь, я не взял его с собой.

Я изобразила гнев.

— Слуга подвел меня, — пожаловалась я Апиону. — Но стоит ли нарушать волю моего дяди из-за этого? Разумеется, я заплачу. Пяти сотен драхм будет достаточно?

Сразу стало понятно, что деньги казначей любит не меньше, чем я — слова. Брови удивленно взметнулись, и я увидела алчность, мелькнувшую в глазах.

— Мне нужно не меньше тысячи. И Харан об этом узнать не должен.

Я сделала вид, что обдумываю условия, а потом согласилась:

— Хорошо, будь по-твоему. Но ты должен относиться к моей тете с уважением и добротой, или я об этом узнаю и все расскажу Харану.

— Я буду обращаться с ней как с родной, — пообещал Апион.

— Когда ты собираешься возвращаться в Александрию?

— Я думал, что потребуются недели, но готов уже сейчас закончить все дела. Я уезжаю в Кесарию через пять дней, чтобы успеть на следующий корабль. — Он покосился на сумку, которую держал Лави. — Как мы поступим?

— Я вернусь рано утром через пять дней вместе с теткой. Тогда и получишь деньги, ни минутой раньше.

Он поджал губы, но кивнул.

— Значит, через пять дней.

XXX

Подходя к дому, мы с Лави учуяли запах жареного барашка.

— Иисус вернулся! — воскликнула я.

— Откуда ты знаешь?

— Принюхайся, Лави. Откормленный барашек!

Чтобы Мария купила барашка, должно было случиться нечто совершенно из ряда вон выходящее — например, возвращение сына.

— Откуда тебе знать, что пахнет не из чужого двора? — возразил Лави.

Я ускорила шаг.

— Я знаю. Просто знаю.

Добравшись до ворот, я запыхалась и раскраснелась. Йолта сидела у очага. Мария, Саломея, Юдифь и Береника хлопотали вокруг барашка на вертеле. Я подошла к тетке, опустилась на колени и обняла ее.

— Твой муж вернулся, — сказала она. — Объявился вчера вечером. Про твоего отца я ему ничего не говорила, но объяснила твое отсутствие прежде, чем Иаков успел изложить свою версию.

— Я пойду к Иисусу, — сказала я. — Где он?

— Все утро провел в мастерской. Но сначала скажи: ты убедила Апиона?

— Его убедила не я, а тысяча драхм.

— Тысяча… откуда такие богатства?

— Это долгая история, и не для посторонних ушей. Она подождет.

Женщины поздоровались со мной сквозь зубы, но когда я побежала к мастерской, меня окликнула Юдифь:

— Если бы ты подчинилась завету Иакова и осталась, то смогла бы сама поприветствовать мужа. Язык ее был подобен чуме.

— Завету? Иаков получил его на каменных скрижалях? Или Господь явил ему истину, превратившись в пылающий куст?

Юдифь фыркнула, и я заметила, как Саломея сдерживает смешок.

Иисус отложил пилу, которую только что наточил. Я не видела его больше пяти месяцев. Он выглядел незнакомцем: волосы спускались ниже плеч, кожа потемнела от ветра Иудейской пустыни, лицо посуровело. Он выглядел гораздо старше своих тридцати лет.

— Тебя не было слишком долго, — сказала я, положив руки ему на грудь: мне не терпелось прикоснуться к нему. — И ты слишком исхудал. Поэтому Мария закатывает пир?

Он поцеловал меня в лоб, ни словом не обмолвившись о красной накидке.

— Мне тебя не хватало, мой маленький гром, — вот все, что он сказал.

Мы уселись на скамью.

— Йолта говорила, ты была в Сепфорисе. Что я пропустил?

Я рассказала о неожиданном появлении Лави.

— Он принес мне весть, — пояснила я. — Мой отец умер.

— Мне жаль, Ана. Я знаю, что это такое — потерять отца.

— Наши отцы совершенно не похожи, — возразила я. — Когда все в Назарете кричали, что ты мамзер, твой отец тебя защищал. Мой же пытался сделать меня наложницей тетрарха.

— И у тебя не найдется для Матфея доброго слова?

Безграничность милосердия Иисуса поражала меня. Не знаю, смогла бы я забыть причиненное отцом зло, воспоминания о котором таскала за собой, точно оссуарий с бесценными древними костями. Иисус же говорил так, будто зло можно просто стряхнуть с себя.

— Только одно, — ответила я. — Единственное. Иногда отец нанимал мне учителей, снабжал папирусом и чернилами. Неохотно, но все же поощрял мою страсть к письму. Именно она сделала меня той, кто я есть.

Мне было давно это известно, но только когда мысль обрела форму, облеченная в слова, я осознала ее неожиданную силу. Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Наконец-то я плакала по отцу. Иисус обнял меня, я зарылась лицом в его тунику и учуяла новый запах: под кожей мужа текли воды Иордана.

Я сняла накидку, распустила волосы, вытерла лицо и продолжила свой рассказ. Мне хотелось, чтобы Иисус узнал обо всем. Я поведала ему о визите в Сепфорис, о том, как снова оказалась дома, об Апионе, который согласился сопроводить Йолту в Александрию. Кое-что я опустила: кражу драгоценностей, деньги, ложь. Рассказывая о новостях, принесенных Лави из дворца, я умолчала о записке и кухонном слуге.

Но не все, однако, можно было утаить.

— Иродиада требует ареста Иоанна, — сказала я после некоторого колебания.

— Иоанна уже схватили. Солдаты Ирода Антипы пришли за ним две недели назад, когда он крестил в Еноне, что у Салима. Крестителя отвели в крепость Махерона и бросили в тюрьму. Не думаю, что Антипа его отпустит.

Я прикрыла рот рукой:

— А ученики? Их тоже возьмут под стражу? — Иисус часто напоминал мне о полевых лилиях, которые не заботятся о завтрашнем дне, поскольку Господь сам заботился о них, но мне не хотелось слышать это еще раз. — И не говори, что мне не о чем волноваться. Я боюсь за тебя.

— Ученики Иоанна разбежались, Ана. Не думаю, что нас ищут. Когда Иоанна схватили, я скрылся в Иудейской пустыне вместе с рыбаками Симоном и Андреем и еще двумя друзьями, Филиппом и Нафанаилом. Мы прятались неделю. В Назарет я шел через Самарию, чтобы миновать Енон. Я осторожен.

— А Иуда? Лави говорил, что он тоже примкнул к Иоанну. Что тебе известно о моем брате?

— Он присоединился к нам осенью. После ареста Иоанна он отправился в Тивериаду за новостями и обещал вернуться сюда при первой возможности.

— Сюда?

— Я попросил его встретиться со мной здесь. Нам надо кое-что обсудить… насчет нашего движения.

О чем это он? Последователи Иоанна в смятении. Все кончено. Иисус снова дома. Мы вернемся к прежней жизни. Я схватила его за руку, предчувствуя ужасное.

— И что же вы собираетесь обсуждать?

В дверях раздался визг, и в мастерскую ворвались трое детей — две дочери Юдифи и младший сын Береники. Иисус поднял мальчика на руки и закружил. Потом по очереди подхватил девочек. Когда последний ребенок опустился на землю, муж продолжил:

— Ана, я все тебе расскажу, но давай найдем место потише.

Он провел меня через двор, за ворота и через всю деревню в долину, благоухающую лимоном, что означало приход весны. По пути Иисус что-то напевал вполголоса.

— Куда мы идем? — спросила я.

— Зачем тебе знать наперед? — Глаза у мужа сияли. Недавняя возня с детьми наполнила его радостью.

— Если только ты не ведешь меня в поля думать о лилиях, я пойду с удовольствием.

Его смех был подобен колокольчику, и я почувствовала, что месяцы нашей разлуки остались в прошлом. Когда мы свернули на дорогу, ведущую к восточным воротам Сепфориса, я поняла, что мы направляемся в пещеру, но ничего не сказала, решив не портить сюрприз: мне хотелось, чтобы наше беззаботное счастье длилось вечно.

Мы прошли через бальзамическую рощу, пропитанную густым смолистым духом, и выбрались к скале. Сердце у меня забилось чаще. Вот то самое место. Десять лет спустя.

Когда мы вошли в пещеру, я посмотрела в дальний угол, где когда-то закопала тринадцать свитков и чашу для заклинаний, и даже сейчас те сокровища были мертвы для меня, похоронены на дне кедрового сундука. Но Иисус был здесь, и я была здесь, и не было печали.

Мы присели у входа, и я попросила:

— Расскажи мне все, как и обещал.

Он посмотрел мне прямо в глаза:

— Выслушай до конца, прежде чем судить.

— Обещаю.

Я знала это наверняка: его слова изменят все.

— После того как я провел два месяца у Иоанна, однажды утром он пришел ко мне с известием: я посланец Господень, я тоже избран. Иоанн сказал, что убежден в этом. Вскоре я начал крестить и проповедовать наравне с ним. Со временем он перебрался к северу от Енона, откуда можно было легко ускользнуть от Антипы в Декаполис. Но Иоанн хотел распространить учение по всей стране, поэтому попросил меня остаться на юге и проповедовать покаяние. Ко мне примкнули несколько учеников: Симон, Андрей, Филипп, Нафанаил и Иуда. К нам приходили многие — ты и вообразить не можешь, какие собирались толпы. Люди начали говорить, что мы с Иоанном — два мессии. — Иисус глубоко вздохнул, и я почувствовала его теплое дыхание на щеке.

Я догадывалась, к чему он ведет, но сомневалась, что хочу это знать. Он привел меня туда, где все началось. Гораздо позже я поняла, что начало и конец — суть одно: как змея кусает свой хвост, так всякое начало приходит к концу, вновь становясь началом.

— Движение ширилось, — продолжал Иисус. — Теперь, когда Иоанн в тюрьме, его судьба под угрозой. Я не могу позволить нашему делу погибнуть.

— Ты хочешь возглавить движение? — спросила я. — Оно станет твоим?

— Я пойду собственным путем. Наши с Иоанном взгляды разнятся. Его задача — расчистить путь, чтобы Господь помог нам сбросить римское ярмо и установил свое правление на земле. Я тоже на это надеюсь, но моя цель — установить царство Божье в сердцах. Тысячи приходят к Иоанну, но я сам пойду к людям. Я не буду крестить их, но буду есть и пить вместе с ними. Я возвышу униженных и отверженных. Я буду проповедовать близость Господа. Я буду проповедовать любовь.

В этой пещере он впервые рассказал мне, как представляет себе царство Господне: как торжество сострадания, пир, на котором всякому рады.

— Господь действительно избрал тебя. — Я в этом не сомневалась.

Муж прижался ко мне лбом и замер. Я до сих вспоминаю тот момент, когда мы соприкасались лбами, образуя единый шатер из наших жизней. Потом Иисус поднялся с земли и прошелся по пещере. Я смотрела на него и видела клинок, летящий в цель, и это зрелище ошеломило меня. Пути назад не было.

— После свадьбы Саломеи в Кане я расскажу о себе в синагоге Назарета, а потом вместе с Иудой отправлюсь в Капернаум. Симон, Андрей, Филипп и Нафанаил ждут меня там, и я знаю, что к нам готовы присоединиться и другие: сыновья Зеведеевы, мытарь Матфей.

Я тоже встала:

— Я пойду с тобой. Куда ты, туда и я. — Я не кривила душой, но даже мои уши уловили странную обреченность, которую мне не удалось объяснить.

— Ана, ты можешь пойти со мной. У меня нет предубеждения против женщин. Я рад всем. Но будет трудно: придется скитаться по деревням, ночевать под открытым небом. У нас нет покровителей и нет денег, чтобы прокормиться и одеться. К тому же путь опасен. Мои проповеди настроят священников и фарисеев против меня. Уже слышны голоса, называющие меня новым Иоанном, подстрекающим сопротивляться Риму. Шпионы Антипы не пропустят такое мимо ушей. Тетрарх разглядит во мне мессию, бунтовщика, второго Иоанна.

— И арестует тебя. — Я была в ужасе.

Его губы тронула кривая улыбка. Момент для шуток был неподходящий, но муж почувствовал мой страх и, желая разрушить его, сказал:

— Подумай о полевых лилиях. Они не заботятся о завтрашнем дне, и все же Господь заботится о них. Он позаботится о тебе куда лучше меня.

XXXI

Несколько дней после возвращения Иисуса я готовилась к путешествию. Мы с Йолтой перестирали весь ее скудный запас одежды и развесили сушиться на колышках в кладовой. Я выбила ее тюфяк и пришила к нему кожаный ремешок, чтобы она могла нести его на спине. Наполнила бурдюки, завернула соленую рыбу, сыр и сушеный инжир в полоски чистого льна и набила ими мешок.

Я подшила наши сандалии, вложив внутрь дополнительные куски кожи. Иисус вырезал из оливы новые посохи. Он настоял на том, чтобы мы брали не более одной чистой туники. Я взяла две. Также я запаковала небольшой запас целебных трав. Потом присела ненадолго, рассматривая те, что принимала против зачатия. Представится ли нам возможность лечь друг с другом после ухода из дома? Но все же я запихнула в мешок все снадобья, которые туда влезли.

Я помогала Марии по дому, чтобы побыть с ней рядом. Едва ли не половина семьи — Саломея, Иисус, я, Йолта — покидала ее, и хотя свекровь притворялась веселой, при виде Иисуса, вырезающего посохи, печаль прорывалась наружу, заставляя дрожать подбородок, чего Мария старалась не допускать. Ей приходилось смаргивать слезы, когда она обнимала Саломею. Она пекла нам медовые лепешки. Она трепала меня по щеке, приговаривая: «Ах, Ана, милая Ана».

— Позаботься о Далиле, — попросила я. — И пусть Юдифь держится от нее подальше.

— Я сама буду ухаживать за козой.

Лави попросил разрешения отправиться с нами, и я не стала ему отказывать.

— Теперь ты свободный человек, — объявила я. — Если пойдешь с нами, то как последователь Иисуса, а не слуга.

Он кивнул, возможно не до конца понимая, о каком следовании за Иисусом идет речь. Сумку с монетами Лави не снимал с себя даже во сне. Когда в пещере Иисус говорил о необходимости добыть деньги для движения, я решила стать его покровителем. Драхмы, оставшиеся после подкупа Апиона, смогут поддерживать мужа много месяцев, а то и год. Я не могла сказать ему, откуда взялись деньги, иначе он отказался бы их принять. Ложь сковывала меня, будто силками. И я знала: придется лгать раз за разом, чтобы сохранить свое покровительство в тайне.

За день до возвращения в Сепфорис и встречи с Апионом, я проснулась оттого, что внутри у меня все бурило. Есть я не могла.

— Я боюсь, что никогда больше тебя не увижу, — сказала я Йолте.

Мы стояли в кладовой у стены, где был нарисован углем календарь. Я увидела, что тетя отметила завтрашний день, шестой день месяца нисана, своим именем и словом «закончено». Не по-гречески, а на иврите. Она перехватила мой взгляд.

— Закончено не для нас с тобой, дитя. Речь только о моей жизни в Назарете.

Мысль о расставании с Йолтой, Марией и Саломеей ужасной болью отдавалась в груди.

— Мы снова найдем друг друга, — уверенно сказала тетя.

— Как я узнаю, где ты? Как смогу получить весточку?

За письма надо платить: их отправляют с гонцами, которые садятся на корабли, а потом добираются до места пешком, но скоро я уйду странствовать с Иисусом. Разве письмо когда-нибудь отыщет меня?

— Мы найдем друг друга, — повторила тетка загадочно.

Безутешная, я вернулась к работе.

Днем мы с Йолтой срезали стебли ячменя под оливковым деревом. Я подняла глаза и увидела у ворот Иуду. Я взмахнула обеими руками в знак приветствия, а Иисус размашистым шагом прошел через двор, чтобы поздороваться.

Они подошли к нам с Йолтой, по-братски обнимая друг друга за плечи, но что-то в лице Иуды вдруг насторожило меня: натянутая улыбка, затаенный ужас в глазах, его глубокий вздох, прежде чем он нагнулся ко мне.

Брат расцеловал сначала Йолту, затем меня.

Мы присели в тени.

— Почему ты всегда приносишь дурные вести? — спросила я.

— Хотел бы я, чтобы было иначе, — понурился Иуда, поняв, что я его раскусила и можно больше не притворяться.

Он отвернулся, собираясь с духом. Мы молча ждали. Наконец брат посмотрел на меня.

— Ана, Антипа отдал приказ схватить тебя, — сказал он, глядя мне в глаза.

Иисус тоже посмотрел на меня. Лицо у него окаменело, и я, еще не осознав слов Иуды и не поверив им, улыбнулась мужу. Потом меня осенило: слуга и пластина слоновой кости. Антипа узнал о моем пособничестве. Мне стало страшно, кровь стучала в ушах, я дрожала. Не может быть.

Иисус придвинулся ко мне, и я прильнула к нему, чтобы почувствовать опору, его плечо рядом с моим.

— Зачем Антипе ее арестовывать? — спросил мой муж спокойно.

— Ее обвиняют в измене, которая привела к бегству Фазелис, — ответил Иуда. — Слуга, который передал послание Аны, раскрыл его содержание.

— Ты в этом уверен? — спросила Йолта Иуду. — Твой источник надежен?

Иуда нахмурился.

— Я бы не стал тревожить вас, не будь я полностью уверен. В Тивериаде до сих пор судачат о Фазелис. Говорят, солдат, сопровождавших ее в Махерон, казнили вместе с двумя ее слугами. Всех их обвинили в заговоре. И много толков ходит о письме, которое Фазелис получила на подносе с едой. Я знаю, что это было послание от Аны.

— Но это же сплетни. Ты считаешь, ее арестуют на основании сплетен? — настаивала Йолта. Я видела, что новости настолько потрясли ее, что она отказывалась им верить.

— Боюсь, это еще не все, — сказал Иуда, и в голосе его послышалось отчаяние. — Мне рассказали о старой женщине по имени Иоанна, которая служила Фазелис.

— Я ее знаю, — сказала я. — Она была замужем за домоправителем Антипы, Чузой.

Мне вспомнилось, как она вилась вокруг нас, когда я впервые увидела Фазелис. Как же молода я была — четырнадцать лет. Помолвлена с Нафанаилом. «Ни ты, ни я не агнец», — сказала мне Фазелис. Я посмотрела на Иисуса. Вспоминал ли он Чузу и тот день, когда домоправитель подстрекал толпу закидать меня камнями? Я часто задумывалась о том, были бы мы женаты, если бы не этот страшный человек.

— Чуза давно мертв, — продолжил Иуда. — Но Иоанна живет во дворце с прислугой, почти слепая и слишком старая, чтобы приносить пользу, хоть и входит в штат прислужниц Иродиады. Ей удалось спастись, принеся клятву верности новой жене тетрарха и отрекшись от Фазелис. Когда я нашел Иоанну на скамье перед дворцом, она предала обеих, сообщив, что знала о плане Фазелис и сбежала бы с ней, если бы хватило сил и зрения. — Он повернулся к Йолте: — Иоанна и рассказала мне о признании слуги и намерении Антипы арестовать Ану. Она слышала об этом из уст самой Иродиады.

Жизнь вокруг нас шла своим чередом: играли дети, Иаков и Симон кололи дрова, Мария с моими невестками месили тесто у очага. Обычный день.

— Иоанна уверена, что Антипа настроен серьезно? — с трудом выговорила я. Горло жгло, словно внутри развели костер.

— Он этого так не оставит, Ана, тут нет никаких сомнений. Царь Арефа собирает войско, чтобы отомстить за дочь. Ее побег вызвал смуту, и Антипа винит всех, кто помогал его первой жене, включая тебя. Хуже того: Иродиада сообразила, что когда-то ее новый муж восхищался тобой… и заказал твой мозаичный портрет. Это я тоже узнал от Иоанны. Подозреваю, старуха сама и поведала об этом новой госпоже, желая заручиться ее расположением. Это Иродиада заставляет Антипу арестовать тебя, как и Крестителя. И будь уверена: она своего добьется.

Иисус молчал, что меня удивило. Он накрыл мою руку своей и сжал ее. Как и мой брат, Иисус был недоволен, когда я написала то письмо. Я попробовала представить, что поступаю иначе, и не смогла. Тогда страх начал отступать. Я была беспомощна и вместе с тем удивительно спокойна. Что сделано, то сделано. Даже будь у меня возможность, я не стала бы ничего менять.

— Прости, — сказал мне Иуда. — Не стоило передавать твое сообщение.

— Я не хочу говорить о том, чего не изменишь, — ответила я.

— Ты права, сестричка. Надо думать о будущем, и думать быстро. Иоанна считает, что солдаты Антипы придут за тобой в ближайшие дни. Я спешил изо всех сил, но у них лошади. Возможно, отряд уже в пути. Времени в обрез.

Иисус выпрямился. Я ждала, что он предложит нам спрятаться в Иудейских холмах, как сделал сам после ареста Иоанна. Нам было бы очень тяжело, и никто не мог предсказать, сколько времени придется провести в глухих дебрях, но куда деваться?

Когда муж заговорил, его голос звучал уверенно и твердо:

— Ты отправишься в Александрию вместе с теткой.

День выдался теплый, солнце ярко сияло, но по спине у меня пробежал холодок.

— Разве мы не можем укрыться в пустыне, как поступил ты сам?

— Даже там ты не будешь в безопасности, — возразил Иисус.

Меня охватило отчаяние: я провела без него почти шесть месяцев, и мысль о новом расставании была невыносимой.

— Мы можем вместе отправиться в Сирию, в Кесарию Филиппову, в Декаполис. У Антипы нет власти в тех краях.

Глаза Иисуса наполнились печалью.

— Ана, мое время пришло. Я должен начать свое служение в Галилее, следуя путем Иоанна. Я не могу ждать.

Значит, Александрия.

— Это лишь на время, — успокоил меня Иисус. — Поживешь у своего дяди Харана в Египте, пока гнев Антипы не утихнет. Мы дадим тебе знать письмом, когда можно будет вернуться.

Я посмотрела на него и, запинаясь, пробормотала:

— Но ведь… могут… могут пройти месяцы. Даже целый год.

— Мне больно думать о разлуке с тобой, — сказал он. — Но в Александрии ты будешь в безопасности, а я смогу продолжить служение. После возвращения ты сможешь присоединиться ко мне.

Йолта погладила меня по щеке:

— Твой муж прав. Завтра мы отправимся в Александрию, ты и я. У Иисуса своя судьба, позволь ему следовать ей. И у тебя есть своя судьба. Разве не этого хотела София?

Лави присоединился к нам под оливковым деревом, где мы просидели, совещаясь, несколько часов — или это время тянулось так долго. Наконец план был составлен. На рассвете Иуда отправляется со мной, Йолтой и Лави в Сепфорис, он доставит нас к Апиону, оттуда проводит до Кесарии и посадит на корабль до Александрии, убедившись, что все идет гладко.

Иисус тоже рвался с нами, но я была непреклонна.

— Не хочу, чтобы ты пропустил свадьбу сестры, — сказала ему я. До торжества оставалось всего несколько дней. — И не стоит затягивать наше прощание. Расстанемся здесь, где мы прожили вместе одиннадцать лет.

Это была правда, хотя и не вся. Чтобы убедить Апиона отвезти в Александрию еще и меня с Лави, который умолял взять его с собой, что я и намеревалась сделать, опять потребуется подкуп, а мне не хотелось, чтобы Иисус при этом присутствовал.

Когда мы наконец разошлись, я потянула Иуду в кладовую и там рассказала о продаже материнских драгоценностей. Неодобрения с его стороны не последовало: мой брат и сам достаточно крал у богатых, чтобы поддерживать своих сторонников.

— Уверена, Апион согласится взять меня с Лави в Александрию за две тысячи драхм, — сказала я. — Если так, у нас останется еще три. Иисусу нужен покровитель, который будет обеспечивать его средствами. Я хочу разделить оставшиеся деньги между нами с мужем. Эта сумма поможет ему продержаться несколько месяцев, возможно, ее хватит до моего возвращения. Пусть доля Иисуса хранится у тебя, Иуда, и ты ни при каких обстоятельствах не должен говорить ему, откуда эти деньги. Обещай мне.

Он какое-то время колебался.

— И как я объясню появление средств? Он захочет узнать, кто ему помогает.

— Скажи ему, что это человек из Тивериады. Скажи ему, что Иоанна отправила деньги в благодарность за спасение госпожи. Скажи ему, что покровитель желает оставаться в тени. Мне все равно, только не сообщай ему, что деньги дала я.

— Ана, он мой друг. Я верю в его дело. Иисус — наша единственная надежда на освобождение от Рима. Я не хочу его обманывать.

— Я тоже не хотела бы, но, боюсь, иначе он не примет мой дар.

— Я сделаю так, как ты просишь, но помни: я и так слишком добр к тебе.

— Тогда еще кое-что, — сказала я. — Ты должен писать мне. Отложи немного денег на писчие принадлежности и гонцов. Посылай мне новости об Иисусе и сразу же сообщи, как только можно будет вернуться. Поклянись.

Он обнял меня:

— Клянусь.

XXXII

Я достала чашу для заклинаний со дна кедрового сундука, где она лежала годами, отверженная и заброшенная. Она была размером с миску для теста, слишком большая для моей дорожной сумки, но оставлять ее я не собиралась. Как и свитки. Когда серебряные монеты из кожаного мешка перекочуют в руки Апиона, я положу туда и чашу, и свитки, а пока понесу их в руках.

Я посмотрела на шерстяной мешок, полный глиняных черепков, на которых я изливала свою скорбь по Сусанне. Их придется оставить.

День сменился вечерним сумраком. Со двора доносились приглушенные голоса. Стоя в дверях, я видела Иисуса и его семью. На небе сияла одинокая звезда.

— Твоя жена поступила неразумно, — проворчал Иаков. Она приведет солдат Антипы на наш порог.

— Что мы им скажем? — подхватил Симон.

Иисус положил руки им на плечи — напоминание о том, что они братья.

— Скажите им, что женщина, которую они ищут, больше здесь не живет. Скажите, что она покинула меня и ушла со своим братом, а куда — вам неизвестно.

— Ты просишь нас соврать? — спросил Иаков.

Просьба Иисуса удивила и меня.

Мария, стоявшая на некотором расстоянии от них, подошла к Иакову и Симону.

— Иисус просит вас помочь ему сохранить жизнь жены, — сказала она резко. — Вы сделаете так, как он велит.

— Мы должны поступить по совести, — возразил Симон.

Саломея всхлипнула. Что это было — вдох или плач, я не разобрала.

— Давайте выпьем вина и поговорим, — предложил Иисус.

Я закрыла дверь. В тишине на меня навалилась великая тяжесть. Я зажгла лампы. Иисус скоро вернется. Я торопливо умыла лицо и руки, надела чистую одежду и смазала волосы гвоздичным маслом. Мне вспомнились слова Йолты: «И у тебя есть своя судьба». Они пробудили во мне старые стремления, отчаянную потребность жить по-своему.

Я снова открыла сундук и достала пузырек, в котором еще оставались чернила из сажи, загустевшие от времени. Из мешка я вытащила перо. Между строками своей старой молитвы внутри чаши для заклинаний я крошечными буквами записала новую: «София, дыхание Господне, обрати мой взор на Египет. Пусть земля, бывшая узилищем, станет землей свободы. Направь меня в обитель чернил и папируса, место, где меня ждет возрождение».

XXXIII

Я проснулась до рассвета. Моя голова покоилась на плече мужа, его борода щекотала мне лоб. Кожа Иисуса дышала жаром, от нее шел запах вина и соли. Я лежала в темноте не шевелясь. Я вбирала его в себя.

Светало. Солнце медленно и словно бы неуверенно показалось на небе, но полностью так и не вышло. Над головой раздался раскат грома — загрохотало, потом еще и еще, затрещали небесные поленья. Иисус зашевелился и что-то пробормотал, но я не разобрала. Я думала, что он встанет и примется за молитву, но вместо этого он спросил:

— Мой маленький гром, не твой ли голос я слышу? — и рассмеялся.

— Это я, возлюбленный мой. Я бушую от мысли о том, что придется тебя оставить, — ответила я нарочито весело, подстраиваясь к его тону.

Он повернулся на бок, чтобы видеть меня, и я почувствовала, как он заглядывает мне в самое сердце.

— Благословляю величие твоего духа, Ана.

— А я — твоего, — ответила я ему.

Затем он встал, открыл дверь и устремил свой чистый глубокий взгляд, которым только что проникал в меня, на долину. Я встала рядом и проследила взгляд мужа. Мне вдруг почудилось, что я вижу мир таким же, каким видит его он: бесприютным, разбитым и невыносимо прекрасным, ожидающим, когда кто-то примет его и вернет ему былую красоту.

Пришла пора расставания. Я всей душой желала, чтобы мы могли остаться вместе.

Мы поели в молчании. Я уже оделась и была готова отправляться в путь, но прежде мне надо было сделать кое-что еще. Я развязала мешочек, в котором хранилась красная нить. Она совсем истрепалась, стала тоньше волоса, но сегодня ради Иисуса я хотела надеть ее. Он помог мне завязать нить на запястье.

Семья ждала во дворе. Я обняла каждого из них, и Иисус подвел меня к воротам, где меня уже ждали Иуда, Йолта и Лави. Дождь прекратился, но тучи еще не разошлись.

Мы не стали затягивать прощание. Я поцеловала Иисуса в губы.

— Пусть это расставание не отдалит нас, но свяжет вместе, — сказала я. И, прижимая чашу и свитки к груди, устремилась в Египет.