Книга тайных желаний

I

Первое, что мы с Лави увидели, подъезжая к Иерусалиму, были склоны Хевронской долины, освещенные тысячами огоньков: паломники жгли костры. По ночному небу плыли колечки полупрозрачного дыма, густого от запаха жареной баранины. Было тринадцатое число месяца нисана. Пасха.

Я надеялась добраться до дома Лазаря, Марии и Марфы до наступления ночи, чтобы успеть сесть за праздничную трапезу вместе с Иисусом. Что ж, наверное, всё уже съели. Я вздохнула.

Всю дорогу нас с Лави преследовали досадные неудачи. Сначала на море опустился штиль, что задержало прибытие нашего корабля. Потом, когда мы отправились пешком из Иоппии, из-за наплыва людей, скупивших всю пищу, нам приходилось постоянно сворачивать в отдаленные деревни, чтобы найти хоть кусочек хлеба и сыр.

В Лидде нам помешали римские солдаты, которые несколько часов не давали людям пройти, пытаясь хоть как-то урегулировать движение по забитой народом дороге в Иерусалим. Все это время я мысленно репетировала, с какими словами обращусь к Иуде, и уговаривала себя, что он прислушается ко мне. Все же я была его младшей сестрой, и он любил меня. Иуда пытался спасти меня от Нафанаила. Передал мое послание Фазелис, хоть и против воли. Он выслушает меня и отринет безумие, которое толкает его предать Иисуса.

Увидев освещенный кострами холм, я едва не задохнулась от нетерпения.

— Тебе нужно отдохнуть? — спросил Лави. — Мы идем с самого рассвета.

— От мужа и брата меня отделяет лишь эта долина, — сказала я. — Отдохну, как только увижу их.

Последний отрезок пути до Вифании мы прошли молча. Не будь я так измотана, я бы, наверное, пустилась бегом.

— Лампы во дворе еще горят, — сказал Лави, когда мы подошли к дому друзей Иисуса, которые стали друзьями и мне. Мой провожатый начал барабанить в ворота, крича, что пришла Ана, жена Иисуса.

Я ожидала увидеть мужа, спешащего впустить нас, но вместо него показался Лазарь. Он выглядел куда лучше, чем в прошлый раз: желтизны поубавилось, щеки порозовели.

— Проходите в дом. — Он поцеловал меня в знак приветствия.

— Где Иисус? — спросила я.

Лазарь пошел во двор, словно не слыша меня.

— Марфа, Мария! — позвал он. — Посмотрите, кто здесь.

Сестры выбежали из дома, распахивая объятия. Они казались ниже ростом, лица стали еще круглее. Лави был встречен с той же теплотой, с какой здесь когда-то приветствовали Тавифу. Я огляделась по сторонам, но ее тоже нигде не было видно. У внешней стены были сложены в стопку тюфяки, накрытые поношенным плащом из льняной ткани.

— Вы с Лави наверняка проголодались, — сказала Марфа. — Пойду принесу остатки пасхального ужина.

Когда она поспешила прочь, я взяла плащ. Ткань была неровная, грубая — такой она вышла из моих рук. Я поднесла плащ к лицу и уловила знакомый запах.

— Плащ Иисуса, — сказала я Марии.

— Да, так и есть, — безмятежно улыбнулась она.

— И вот это тоже. — Лави поднял посох из оливы, который Иисус вырезал, сидя под деревом в Назарете.

Я сжала ладонью гладкую поверхность дерева, отполированную рукой мужа.

— Иисус с учениками уже некоторое время живут у нас, — кивнула Мария на стопку тюфяков. — Они проводят все дни в городе, а вечером возвращаются на ночлег. На прошлой неделе Иисус первым делом спрашивал, не вернулась ли его жена. Видно, ты не выходишь у него из головы. — Она опять улыбнулась мне, а я сильно прикусила губу.

— Где он? — повторила я вопрос.

— Он праздновал Пасху в Иерусалиме с учениками.

— Не с вами?

— Мы предполагали, что они разделят с нами трапезу, но сегодня утром Иисус передумал. Сказал, что вместе с учениками отправится в город. Признаюсь, Марфе это не понравилось. Она столько наготовила, что всем бы хватило вдоволь, а наши гости, поверь мне, едят очень много. — Она делано засмеялась.

— Был ли с ними Иуда?

— Твой брат? Да. Он почти не отходит от Иисуса, разве что…

Я ждала, но Мария молчала.

— Разве что?..

— Да ничего. Просто вчера, когда Иисус вернулся из города вместе с друзьями, Иуды с ними не было. Я слышала, как Иисус спросил о нем у Петра и Иоанна. Было уже довольно поздно, когда Иуда наконец явился, но даже тогда он держался особняком. Ел в одиночестве вон там, в углу. — Она указала рукой в противоположный от нас конец двора. — Я решила, ему нездоровится.

В отличие от Марии, я сомневалась, что странности в поведении Иуды объяснялись недомоганием, но делиться своими подозрениями не стала. Я так крепко сжимала плащ и посох Иисуса во время нашего разговора, что у меня заныли пальцы. Оставив вещи на скамье, я подошла к проему в стене, окружающей дом, и посмотрела на запад, в сторону Иерусалима.

— Разве Иисус не должен уже вернуться?

Мария подошла и встала рядом со мной.

— Он завел обычай каждый вечер молиться на Елеонской горе, но ты права: ему давно пора быть дома.

Ее лицо скрывала тень, но я разглядела нечто большее, чем обычная тревога. Я увидела страх.

— Ана! — Этого голоса я не слышала уже семь лет.

— Тавифа! — крикнула я, бросаясь к подруге, которая уже мчалась ко мне через весь двор.

Она прижалась ко мне, и мы долго стояли обнявшись, молча покачиваясь, словно в танце. Я закрыла глаза и вспомнила другой танец — тот, что танцевали слепые девушки.

— Глазам своим не верю, — улыбнулась Тавифа. — Никогда, слышишь, никогда больше не смей пропадать. — Говорила она медленно, размеренно, словно слова были слишком велики для рта, но каждый слог находился на своем месте.

— Ты говоришь совсем чисто! — воскликнула я.

— Я долго тренировалась. Язык — орудие гибкое. Он может приспособиться.

Я взяла ее руки и поцеловала их.

Появилась Марфа с подносом, а за ней — Лазарь с кувшином вина. Пока мы с Лави мыли руки, Мария велела Тавифе принести лиру и сыграть для нас.

— Такой музыки ты никогда не слышала, — сказала мне Мария.

Мне и правда хотелось послушать игру Тавифы, но позже. Сейчас я желала лишь одного: чтобы мне рассказали о муже, о том, что он говорил и делал. Мне хотелось узнать об угрожающей ему опасности, которую скрывают от меня. Но Тавифа уже побежала за лирой, и я промолчала.

Мария была права в одном: такой музыки мне еще не доводилось слышать. Быстрая, дерзкая, забавная песня рассказывала о женщине, которая отрезала бороду своему мучителю, пока он спал, и тем самым лишила его силы. Тавифа, грациозная, как и раньше, кружилась в танце по двору, перебирая струны, и я подумала, что ей бы понравилось празднование сорок девятого дня у терапевтов, бесконечные песни и пляски.

Когда она закончила, я отложила в сторону кусочек хлеба, который собиралась обмакнуть в чашу с вином, и обняла подругу еще раз. Она тяжело дышала, щеки раскраснелись.

— Только вчера я играла на лире твоему мужу и его ученикам, пока они ужинали. Когда я закончила песню, Иисус сказал мне: «Каждому нужно найти свой способ любить. Ты нашла свой». Он очень-очень добрый, твой муж.

— Он еще и очень проницательный. Ты действительно нашла себя, — улыбнулась я.

«Самая глубокая боль всегда отыщет способ излиться», — подумалось мне.

По глазам подруги я видела, что ей хочется рассказать мне что-то еще.

— Тавифа, — тихо позвала я, — в чем дело?

— Почти все время, что я живу здесь, я зарабатываю ткачеством. Часть денег отдаю Марфе в качестве платы за содержание, а на остальные я купила нард.

Я нахмурилась, недоумевая, зачем ей понадобились такие дорогие духи, но потом вспомнила, как когда-то мы помазали друг друга нардом в знак нашей дружбы:

— Этот запах воскрешает во мне приятные воспоминания, — объяснила она. — И вот вчера, когда Иисус так ласково говорил со мной, я принесла флакон и помазала ему ноги. Мне хотелось отблагодарить его, а кроме нарда у меня ничего нет. — Она оглянулась на остальных, которые поневоле слушали наш разговор, и понизила голос: — Мой поступок разозлил твоего брата. Он отчитал меня, сказав, что мне следовало продать нард, а вырученные деньги раздать бедным.

«Что с тобой сделалось, Иуда?» — мелькнуло у меня в голове.

— И Иисус отругал его за это? — спросила я, зная ответ.

— Он сказал Иуде, чтобы тот оставил меня, и еще сказал, что мой дар прекрасен. Он говорил очень резко, и Иуда в гневе удалился. О, Ана, боюсь, я стала причиной их разрыва.

Я накрыла ее руки своими:

— Нет, причина куда глубже.

Только сейчас я поняла, что между ними всегда лежала пропасть. Она возникла в тот момент, когда разошлись их взгляды на путь установления царства Божьего.

Я попробовала вернуться к еде, но поняла, что аппетит пропал. Тогда я посмотрела на Марию, Лазаря и Марфу и попросила:

— А теперь откройте мне, что вас беспокоит. Я знаю, Иисус в опасности. Иуда писал об этом в своем письме. Расскажите, что вам известно.

Лазарь поерзал на скамье между двумя сестрами и заговорил первым:

— Слава Иисуса, Ана, распространилась очень широко. Люди верят, что он мессия, царь иудейский.

— В Александрию доходили слухи, — кивнула я, втайне радуясь, что не узнала ничего нового. — Меня это тоже обеспокоило. Ирод Антипа всю свою жизнь стремится стать царем Иудеи. Услышав, как царем называют Иисуса, он непременно отомстит.

Тишина. Замешательство. Никто из собравшихся даже не смотрел на меня.

— Так что же? — потребовала я ответа.

Мария толкнула брата локтем:

— Скажи ей все без утайки.

Тавифа положила лиру, но пальцем случайно задела струну, которая издала жалобный звук, напоминающий тихое поскуливание. Я жестом пригласила подругу сесть рядом, и она опустилась на скамью, тесно прижавшись ко мне.

— Антипе уже известно, что народ называет Иисуса царем иудейским, — продолжал Лазарь. — В Иерусалиме все об этом знают, включая римлян. Однако куда большая опасность исходит от прокуратора по имени Пилат, известного своей жестокостью. Он уничтожит любого, кто осмелится нарушить спокойствие.

В ночном воздухе чувствовалась прохлада, и я задрожала, но вовсе не от холода.

— В прошлое воскресенье Иисус въехал в город на осле, — рассказывал Лазарь. — Согласно пророчеству, царь-мессия войдет в Иерусалим, смиренно сидя на осле.

Я знала это пророчество. Мы все его знали. Поступок Иисуса лишил меня дара речи. Значит, мой муж открыто признал свою роль. Но чему тут удивляться? Я подумала об откровении, которое было явлено ему во время крещения, когда он узнал, что настало время действовать, и ушел с Иоанном Крестителем.

— Его сопровождала целая толпа, — журчал голос Лазаря. — Люди восклицали: «Осанна! Благословен грядущий во имя Господне!»[29]

— Мы были там, — добавила Мария. — Народ ликовал, веря, что скоро мы будем избавлены от римлян и наступит царство Божье. Ты бы видела их, Ана. Они срезали пальмовые ветви и разбрасывали их перед Иисусом по всему пути. Мы шли за ним вместе с учениками и сами присоединились к нему.

Будь я там, стала бы я останавливать Иисуса или благословила бы ту яростную силу, которая вела его? Я не могла дать ответ.

Лазарь подошел к стене и, совсем как я недавно, устремил взгляд на город через долину, словно хотел угадать, по какой из узких, извилистых шумных, сплетенных в паутину улиц идет сейчас его старый друг. Мы молча наблюдали за Лазарем. Он стоял спиной к нам, сцепив руки за спиной и яростно потирая пальцы.

— Иисус провозгласил себя мессией, — снова заговорил Лазарь. — Он сделал это, потому что верит: Господь станет действовать через него. Но дело не только в религии. Это политический жест. Вот что меня больше всего беспокоит, Ана. Пилат знает, что приход иудейского мессии означает конец власти Рима, и воспринимает угрозу всерьез.

Все это время Марфа сидела молча, но я заметила, что она выпрямилась и глубоко вздохнула.

— Есть кое-что еще, Ана, — сказала она. — На следующий день после того, как Иисус заявил о себе, въехав в город на осле, твой муж вернулся в Иерусалим и… скажи ей, Мария.

Мария бросила на сестру унылый взгляд.

— Да, он вернулся в город и устроил… беспорядки в храме.

— Это были не просто беспорядки, — подхватила Марфа, — а настоящий бунт.

Мария послала ей еще один недовольный взгляд.

— Что значит — бунт? — допытывалась я.

— В тот раз нас с Иисусом не было, — сказала Мария. — Но ученики говорили, что его рассердили менялы и торговцы жертвенными животными.

— Он перевернул столы менял, рассыпав монеты, и опрокинул скамьи продавцов голубей, — вмешалась Марфа. — Он кричал, что они превратили храм в разбойничье логово. Люди бросились подбирать монеты. Вызвали храмовую стражу.

— Но Иисус ведь не пострадал, правда?

— Нет, — ответила Мария. — Удивительно, но его даже не задержали.

— Да, но Каиафа, первосвященник, теперь настроен против него, — заговорил Лазарь. — Вынужден признать, что Иисус в большой беде.

Тавифа прильнула ко мне. Мы посидели молча несколько минут, а потом я осмелилась спросить:

— Полагаешь, его могут схватить?

— Трудно сказать, — пожал плечами Лазарь. — Настроения в городе меняются быстро. Пилат с Каиафой хотят только одного: избавиться от Иисуса, который запросто может поднять восстание.

— Не могу поверить, что Иисус так поступит, — с сомнением сказала я. — Муж всегда был сторонником сопротивления Риму, но не с оружием в руках. Не то что мой брат.

— Я интересовался его планами, — отвечал Лазарь. — Выходило так, что он намеренно провоцирует народ. Однако вечером Иисус, стоя на том же месте, где я сейчас, велел своим ученикам не браться за меч, что бы ни случилось. Иуда подначивал его, вопрошая, как же он собирается освободить свой народ без битвы и как любовь избавит нас от власти Рима. Конечно, Ана, Иуда твой брат, но он очень разозлился и говорил почти враждебно.

— Иуда — зелот, — ответила я. — Римляне убили его отца, а мать продали в рабство. Он посвятил свою жизнь мести. — Я не переставала удивляться себе: даже сейчас у меня находились оправдания для брата. Он намеревался покончить с властью Рима любой ценой, даже если придется отдать врагам Иисуса, чтобы вызвать возмущение толпы. Разве такое можно простить? В душе у меня закипал гнев. — И что Иисус ответил ему?

— О, он был суров. Сказал: «Ты меня слышал». И Иуда притих.

Мне вдруг остро захотелось вытащить письмо Иуды из дорожного мешка и прочитать друзьям, но тогда они лишь сильнее встревожились бы.

Лазарь положил руку на плечо Марфы и продолжил:

— Сегодня утром, прежде чем Иисус ушел в Иерусалим, я умолял его тихо отпраздновать Пасху и на время затаиться. Он согласился. Если Антипа или римляне захотят схватить его, пусть сначала найдут.

Это будет не трудно, если Иуда поможет им. От этой мысли я тотчас вскочила на ноги:

— А не лучше ли нам найти его первыми?

— Отправиться в Иерусалим? Сейчас? — удивилась Марфа.

— Мария говорила, что он иногда молится в Гефсиманском саду. Может, нам повезет и он будет там?

— Уже почти вторая стража ночи, — запротестовала она.

Все это время Лави стоял, опершись о стену дома, почти невидимый в ее тени. Однако теперь он шагнул вперед:

— Я иду с вами.

— Глупо отправляться в долину в такой час, — возразил Лазарь. — Наверное, Иисус решил заночевать на холме. Он вернется утром.

— Пойдем, ты устала. — Мария взяла меня за руку. — Давай устроим тебя поудобнее. Марфа приготовила тебе свежий тюфяк в комнате Тавифы.

— Хорошо, отправимся на рассвете, — сказала я, благодарно улыбнувшись Лави, а потом позволила увести себя, остановившись лишь раз, чтобы забрать плащ Иисуса. Я собиралась спать, завернувшись в него.

II

Уже давно рассвело, когда я проснулась. Я нащупала на тюфяке рядом с собой плащ Иисуса и набросила его поверх туники.

Проходя мимо спящей Тавифы, я бросила на нее осторожный взгляд, стараясь не разбудить. Потом наскоро умылась над тазом и стала рыться в своих скудных пожитках. Выудив маленький мешочек с красной нитью, я вытащила ее и обвязала вокруг левого запястья. Пришлось потрудиться, прежде чем мне удалось затянуть узел одной рукой.

Лави ждал меня во дворе. Если он и удивился, увидев плащ Иисуса у меня на плечах, то ничего не сказал. Не упомянул он и о раннем часе, вместо этого протянул мне кусок хлеба и ломоть сыра, на которые я набросилась с жадностью.

— Как мы его найдем? — прошептал Лави.

— Начнем с Гефсиманского сада. Возможно, он провел ночь там.

— Ты знаешь, где это?

— У подножия Масличной горы. Вчера вечером Тавифа рассказала мне о тропинке, которая ведет туда из деревни.

Должно быть, вид у меня был встревоженный, потому что Лави испытующе посмотрел на меня и спросил:

— Все хорошо, сестра?

«Сестра». Я подумала об Иуде: как мне теперь быть ему сестрой? Я хотела успокоить Лави, сказать, что не стоит волноваться, но чувствовала, что впереди меня поджидает великая тьма.

— Брат. — Голос у меня слегка дрогнул. Я направилась к воротам.

— Мы найдем его, — сказал Лави.

— Да, мы найдем его.

Пока мы спускались по склону, солнце скрылось в густых облаках. Под оливковыми деревьями просыпались паломники, они были повсюду, и от их движений склон холма словно колыхался. Мы шли молча и очень быстро. В ушах у меня зазвучали слова гимна Софии:

Добравшись до сада, я стала перебегать от одного дерева к другому, выкрикивая имя Иисуса. Никто не отвечал. Мой муж не вышел из неровной тени, не раскрыл объятий, не сказал: «Ана, ты вернулась».

Мы обшарили все уголки сада.

— Его здесь нет, — вздохнул Лави.

Я замерла, в груди клокотало. Мне так верилось, что я найду его здесь. Всю ночь, блуждая между сном и явью, я видела образы этого сада у подножия Хеврона.

Где же Иисус?

Вдалеке вырисовывались очертания храма, вздымающегося над городской стеной. От него расходилось ослепительное белое сияние. Рядом можно было разглядеть Антониеву башню, где стоял римский гарнизон. Лави проследил за моим взглядом.

— Надо поискать в городе, — сказал он.

Я попыталась представить, где в огромном лабиринте Иерусалима может находиться муж. Во дворах храма? У Вифезды[30]? Но тут слух уловил чей-то стон. Звук был глубоким и гортанным, он шел из-за деревьев позади нас. Я ринулась туда, но Лави преградил мне путь:

— Сначала я. Надо убедиться, что опасности нет.

Он углубился в рощу, скрывшись за выступом скал, я же осталась ждать.

— Ана, скорее! — позвал меня Лави.

Я побежала к нему, и там был Иуда. Он стоял на коленях, сгорбившись и раскачиваясь взад и вперед, то ли воя, то ли рыдая.

— Иуда! Что с тобой? — Я опустилась на колени рядом с братом и положила руку ему на плечо.

Почувствовав мое прикосновение, он смолк, но тут же скороговоркой заговорил, не поднимая глаз:

— Ана… я видел тебя… издалека. Мне не хотелось попадаться тебе на глаза. Не смотри на меня… Я не вынесу.

Внутри меня все оборвалось. Я вскочила.

— Иуда, что ты сделал? — Он не ответил, и я закричала: — Что ты сделал?!

Лави, до того державшийся на почтительном расстоянии, теперь подскочил ко мне. Я не стала ничего ему объяснять. Вместо этого я склонилась к брату, стараясь справиться с яростью, клокочущей в сердце.

— Скажи мне, Иуда. Сейчас же.

Брат поднял голову, и я прочла ответ в его глазах.

— Ты выдал Иисуса римлянам? — Я хотела бросить ему свои обвинения в лицо, ударить ими наотмашь, но смогла лишь еле прошептать их.

Иуда сжал руку в кулак и с силой ударил себя в грудь.

Рядом с ним на земле валялся раскрытый кошель с серебряными монетами. Брат схватил его и швырнул деньги в сторону деревьев. Я задохнулась, глядя, как монеты падают на землю, поблескивая, словно чешуя диковинного существа.

— Я не выдавал его римлянам. — Он перестал рыдать, но теперь ему пришлось обвинять себя. Скорпионий хвост на щеке заходил вверх и вниз. — Прошлой ночью я, его друг и брат, указал на Иисуса храмовой страже, зная, что они передадут его римлянам. Я привел стражу сюда, где, как я знал, должен был находиться Иисус. Я поцеловал его в щеку, чтобы солдаты узнали его. — Он указал вперед: — Там стоял Иисус, когда я его поцеловал. Вон там.

Я посмотрела туда, куда он указал: коричневая глина, маленькие белые камешки, отпечаток сандалий.

— Я хотел дать людям повод для возмущения, — продолжал брат измученным, бесстрастным голосом. — Хотел помочь установить царство Божье. Я решил, что Иисус тоже этого хочет. Я верил: если подстегнуть события, он убедится, что другого способа нет, и будет сопротивляться солдатам, возглавив восстание. А если нет — его смерть воодушевит людей, и они поднимутся сами.

Насилие. Восстание. Смерть. Нелепые, бессмысленные слова.

— И знаешь, что сказал мне Иисус, когда я поцеловал его? Он увидел солдат, идущих за мной с обнаженными мечами, и спросил: «Иуда, ты предашь меня поцелуем?» Ана, ты должна поверить мне: только тогда я понял, как обманулся. Прости. — Он снова согнулся к коленям и застонал.

Он просит прощения? Мне хотелось броситься на брата и содрать с него кожу.

— Ана, пожалуйста! — умолял Иуда. — Я не жду понимания, но прошу тебя о том, чего не могу сам: прости меня.

— Где мой муж? — спросила я. — Куда его увели?

Он закрыл глаза.

— В дом Каиафы. Я последовал за ними. На рассвете Иисуса доставили в западный дворец, резиденцию римского наместника в Иерусалиме.

К прокуратору Пилату. Тому самому, которого Лазарь назвал жестоким. Я поискала глазами солнце, надеясь определить, который час, но небо затянуло серой мглой.

— Иисус все еще там?

— Не знаю, — сказал Иуда. — У меня не хватило духу остаться и выслушать, какая судьба его ждет. Когда я его видел в последний раз, Иисус стоял на крыльце перед дворцом Пилата.

— Дворец… где это?

— В Верхнем городе, рядом с башней Мариамны.

Я сорвалась с места, Лави бросился за мной.

— Ана!.. Ана! — звал меня Иуда.

Я не ответила ему.

III

Мы ворвались в Иерусалим через Золотые ворота, пересекли двор язычников и нырнули в хитросплетение тесных, извилистых улиц, переполненных паломниками. Я посмотрела на запад, надеясь увидеть башню Мариамны. Дым, поднимающийся над алтарем Иерусалимского храма, стелился над городом тонкой низкой пеленой, пропитывая все вокруг тошнотворным запахом сожженной жертвенной плоти. Я почти ничего не видела.

В Верхнем городе было настоящее столпотворение: чтобы пробраться сквозь гущу людей, уходило отчаянно много времени. «Ну же! Дайте пройти! — мысленно умоляла я. — Скорее! Шевелитесь!» Меня не оставляли ужас и смертельная тревога.

— Пришли! — наконец воскликнула я. — А вот и башня!

Одна из башен дворца Ирода маячила в зловонном тумане. Мы свернули за угол, потом еще раз, и оказались посреди неимоверного скопления народа, запрудившего улицу. Люди были повсюду, даже на крышах домов. Я подумала, не собираются ли забить камнями какую-нибудь женщину, и огляделась в поисках скорчившейся несчастной жертвы, обвиненной в прелюбодеянии или воровстве, — этот ужас мне был знаком не понаслышке.

Но никаких вспышек ярости я не увидела. На лицах читались смятение, печаль, вымученная сдержанность. Я не понимала, что происходит, а времени расспрашивать не было. Я протиснулась сквозь толпу, полная решимости добраться до дворца и узнать новости об Иисусе.

Мне почти удалось протолкнуться к улице, когда я услышала перестук лошадиных копыт, а затем скрежет, как будто какой-то тяжелый предмет тащили по камням.

— Дорогу! — рявкнул чей-то голос.

Я огляделась в поисках Лави. Он стоял чуть позади меня.

— Ана, — позвал он. — Ана, остановись!

Но я не могла остановиться, и он это знал.

Еще шаг — и я увидела. Римский центурион на вороном коне. Огненно-красные птичьи перья на шлеме вспыхивают в серой мгле. Четыре пехотинца. Ритмичные взмахи плащей. Острия копий пронзают небо в такт лошадиному шагу. А за ними ковыляет человек в грязной, окровавленной тунике, сгибаясь под тяжестью большого, грубо обтесанного креста. Конец одной перекладины лежит у него на правом плече, конец другой волочится за ним по улице. Несколько долгих, отупляющих мгновений я смотрела, как человек с трудом пытается удержать свою ношу.

Лави схватил меня за руку и развернул к себе.

— Не смотри, — приказал он. Его глаза словно превратились в наконечники копий.

Поднялся ветер. Лави продолжал что-то говорить, но я больше не слышала его. Я вспоминала столбы, которые стояли прямо на невысоком лысом холме недалеко от Иерусалима — холме, который называли Лобным местом. Только вчера мы с Лави видели эти столбы, когда подходили к городу после долгого пути из Иоппии. В сумерках они выглядели маленькой рощей мертвых голых деревьев. Мы знали, что столбы предназначены для крестов, на которых римляне распинают своих жертв, но никто из нас не сказал этого вслух.

Скрежет на улице стал громче. Я снова повернулась к печальной процессии. Солдаты ведут кого-то к Лобному месту. Осужденный сгибается под тяжестью перекладины креста. Я присмотрелась к окровавленному человеку. В форме плеч мне почудилось что-то знакомое. Потом он поднял голову, и из-под темных волос выглянуло лицо. Это был мой муж.

— Иисус, — тихо сказала я, обращаясь к самой себе, или к Лави, или ни к кому.

Лави потянул меня за руку:

— Ана, пощади себя, не смотри.

Я вырвалась, не в силах оторвать глаз от Иисуса. На нем был венок, сплетенный из шипастых прутьев, которыми разжигают костры. А еще его подвергли бичеванию: на руках и ногах не осталось живого места — сплошные рубцы, покрытые засохшей кровью. Вой, зародившийся где-то глубоко внутри, исторгся из меня беззвучно, словно спазм острой боли.

Иисус споткнулся, и хотя до него было никак не менее двадцати локтей, я невольно подалась вперед, чтобы не дать ему упасть. Он тяжело опустился на одно колено и пошатнулся; по земле начала растекаться кровь. Иисус рухнул, и поперечная перекладина с глухим стуком обрушилась ему на спину. Я закричала, и на этот раз мой крик мог бы расколоть камни.

Когда я бросилась к мужу, рука Лави сжала мое запястье.

— Нельзя, — шепнул он. — Если попробуешь помешать, тебя без колебаний убьют.

Я дернулась, пытаясь высвободить руку.

Солдаты кричали на Иисуса, подталкивая его копьями:

— Вставай, еврей! Поднимайся на ноги.

Он попытался, приподнявшись на локте, потом снова упал ничком.

Лави держал меня очень крепко. Запястье у меня горело, но он не ослабил хватку. Наконец центурион спешился и сбросил перекладину со спины Иисуса.

— Оставьте его, — приказал он своим людям. — Он больше не может тащить крест.

Мой взгляд посуровел.

— Отпусти меня сейчас же, или я никогда не прощу тебя.

Лави послушно отпустил мою руку. Я пронеслась мимо солдат, не сводя глаз с центуриона, который расхаживал перед толпой, повернувшись ко мне спиной.

Я опустилась на колени рядом с Иисусом. Я была спокойна, словно другая, едва знакомая Ана заняла мое место. И это пугало. Улица, солдаты, шум, городские стены, люди, вытягивающие шеи, чтобы рассмотреть получше, — все отступило, перестало существовать. Все, кроме Иисуса и меня. Глаза у него были закрыты. Он не двигался. Мне показалась, что он не дышит, и я решила, что он уже мертв. Он никогда не узнает, что я здесь, но одновременно я почувствовала облегчение. Пригвождение к кресту — пытка слишком жестокая, варварская. Я осторожно перевернула его на бок, и с губ Иисуса сорвался вздох.

— Возлюбленный мой, — позвала я, наклоняясь ближе.

— Ана? — Он моргнул и увидел меня.

— Я здесь… Я вернулась. Я с тобой.

Капля крови стекала у него по лбу, собираясь в лужицу в уголке глаза. Я подхватила полу своего плаща — его плаща — и промокнула ее. Взгляд Иисуса задержался на красной нитке у меня на запястье — той, что была в начале и будет в конце.

— Я не оставлю тебя, — сказала я.

— Не бойся, — прошептал он.

Где-то далеко центурион приказал человеку из толпы взять крест. Наше время с Иисусом подходило к концу. Что ему сказать в эти последние минуты: что мир слышал его голос? что он исполнил свое предназначение? что он любил и был любим?

— Твою доброту не забудут, — сказала я ему. — Твоя любовь не пропадет впустую. Ты принес людям царство Божье, как и надеялся: ты установил его в наших сердцах.

Он улыбнулся, и я увидела собственное лицо в золотистых дисках его глаз.

— Мой маленький гром, — сказал он.

Я обхватила ладонями его лицо:

— Как же я люблю тебя!

Уже через секунду центурион рывком поднял меня с земли и отшвырнул в сторону. Я налетела на какого-то человека, который подал мне руку, пытаясь удержать меня от падения, но я все равно упала. Когда появился Лави и помог мне встать, я оглянулась на Иисуса, которого грубо подняли на ноги. Наши глаза на мгновение встретились, а потом мой муж побрел за великаном, который тащил его крест.

Когда процессия снова тронулась в путь, я заметила, что ремешок на одной из моих сандалий порвался при падении. Я разулась. Пойду на казнь мужа босиком, как и он сам.

IV

Я крикнула по-арамейски:

— Я здесь, возлюбленный. Я иду за тобой.

Центурион развернулся в седле и посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Большинство зевак поспешили, обогнав нас, к Судным воротам, ведущим на Голгофу. Люди были слишком нетерпеливы, чтобы ждать, пока осужденный медленно, шаг за шагом, пройдет мучительный путь. Я оглянулась и заметила, что рядом с Иисусом остались в основном женщины. Где же его ученики? Где рыбаки? Мужчины? Неужели только в женских сердцах есть место для такой боли?

Внезапно я оказалась посреди группы женщин: две шли справа от меня, две слева. Одна из них взяла меня за руку и крепко сжала. Я вздрогнула, узнав спутницу. Моя свекровь. Ее измученное лицо было мокрым от слез.

— Ана, о Ана, — простонала она.

Рядом с ней склонила голову Мария, сестра Лазаря. В ее глазах читалось сочувствие.

Третья потянулась ко мне и молча обняла. Саломея. Я схватила ее руку и прижала к своей груди. Рядом с Саломеей шла незнакомая женщина с медно-рыжими волосами и полыхающими глазами — я решила, что ей примерно столько же лет, сколько было моей матери, когда я видел ее в последний раз.

Мы шествовали, прижавшись друг к другу. Когда за городскими воротами показалась Голгофа, Иисус остановился, устремив взгляд на пологую вершину.

— Я иду за тобой, возлюбленный мой, я здесь! — крикнула я.

Он наклонился вперед, сопротивляясь порывам ветра.

— Я тоже здесь, сын мой! — Голос Марии дрожал, когда эти слова слетели с ее губ.

— Твоя сестра с тобой! — крикнула Саломея.

— Это Мария из Вифании. Я тоже здесь!

— Иисус, я Мария из Магдалы! крикнула четвертая женщина.

Пока муж взбирался по склону, с трудом передвигая ноги, я ускорила шаг и подобралась поближе.

— В тот день, когда мы собрали кости нашей дочери, вся долина была полна диких лилий. Помнишь? — Я старалась говорить достаточно громко, чтобы он услышал меня, но так, чтобы не привлечь внимания солдат. — Ты велел мне подумать о лилиях, о том, что Господь заботится о них и наверняка позаботится о нас. Подумай о них сейчас, любовь моя. Подумай о лилиях.

Мне хотелось, чтобы его мысли наполнились чем-то прекрасным. Чтобы он вспомнил о нашей дочери, о Сусанне, с которой он скоро воссоединится. Мне хотелось, чтобы он думал о Господе. Обо мне. О лилиях.

Когда мы достигли вершины горы, человек, который нес крест, опустил его на землю у одного из столбов. Иисус, пошатываясь, смотрел на крест. Нам, женщинам, позволили стоять на невысоком холме в двадцати шагах от него. Ближе нас не пустили. Воздух здесь был тяжелый, и я подумала, не потому ли это, что он хранит память обо всех ужасах, которые происходили на этом холме. Я прикрыла нос платком, стараясь делать короткие неглубокие вдохи.

Только бы не отвернуться. Сейчас начнется страшное. Невыносимое. Надо вытерпеть.

Женщины рядом со мной стонали и плакали, я же молчала. Позже, в одиночестве, я завою, повалившись на землю, и начну бить в пустоту кулаками. Но сейчас я сдержала ужас и не сводила с мужа глаз.

Я буду думать только о нем. Я не просто останусь рядом — я отдам ему все свое сердце.

Это будет мой прощальный подарок мужу. Я пройду с ним его путь до конца.

Солдаты содрали с Иисуса тунику и повалили его на землю, прижав его руки коленями к перекладине. Палач мял ладонь Иисуса, нащупывая ложбинку между костями. Солдат ткнул в нее сложенными щепотью пальцами, словно женщина, вынимающая из теста случайно упавшую туда оливу, — тогда я не поняла зачем, — а потом поднял молот и ударил. Гвоздь, разорвав плоть, вошел в дерево. Иисус закричал, и его мать повалилась на колени, но я устояла, повторяя скороговоркой: «София, София, София», когда забивали второй гвоздь.

Перекладину подняли и приладили к столбу. Когда она рывком встала на место, Иисус какое-то мгновение корчился и бил ногами по воздуху. Солдаты соединили его колени вместе, слегка согнув их, а затем с ужасающей аккуратностью поместили правую ступню над левой. Для них обеих хватило единственного гвоздя. Не помню, кричал ли Иисус. Помню недобрый, глухой стук молотка и вопль, который этот звук вызвал у меня в голове. Я закрыла глаза, зная, что отступаюсь от мужа, укрывшись в темноте за сомкнутыми веками. Волны крика бились внутри. Потом послышался смех, далекий и странный. Я заставила себя открыть глаза. Свет ударил в зрачки, причиняя боль. Солдат со смехом прибивал сосновую табличку над головой Иисуса.

— Что там написано? — спросила Мария из Магдалы.

— Иисус из Назарета, царь иудейский, — прочитала я. Надпись была сделана на иврите, арамейском и латыни, чтобы каждый мог посмеяться над ней.

— Если ты царь иудейский, что ж не спасешься? — крикнул кто-то у нас за спиной.

— Он помогал людям… Неужели он не может помочь себе? — воскликнул другой.

Саломея обняла Марию за талию и притянула ее к себе.

— Пусть Господь поскорее освободит его, — сказала она.

«Где же он, Господь», — хотелось мне закричать. Разве не теперь он должен установить свое царство? А народ? Почему люди не восстали, как ожидал Иуда? Вместо этого они лишь насмехались над Иисусом.

— Если ты мессия, сойди с креста и спасись, — раздался голос.

Вскипев, я обернулась, чтобы окоротить наглеца, и увидела брата, одиноко стоящего на краю холма. Он поймал мой взгляд и протянул ко мне руки, словно умоляя о пощаде: «Ана, прости меня». Меня поразил самый его вид, поразили глубина заблуждения Иуды и та жестокость, которой обернулась его жажда справедливости.

Я хотела бы распалиться прежней яростью, но она оставила меня, отступила при виде брата, такого опустошенного, такого потерянного. Меня охватило предчувствие, что я больше никогда не увижу Иуду. Я скрестила руки на груди и кивнула ему. Не в знак прощения. Из жалости.

Когда я снова посмотрела на Иисуса, он попытался выпрямиться, чтобы вздохнуть. Я едва вынесла это зрелище, а потом просто потеряла счет времени. Не знаю, шли минуты или часы. Иисус продолжал шевелиться, с трудом хватая ртом воздух.

Над Масличной горой то и дело раздавались раскаты грома. Саломея и три Марии стояли на коленях в грязи и пели псалмы, а я молчала, наблюдая за Иисусом из темных, скорбных глубин моего сердца. Время от времени его губы начинали шевелиться, но я не могла разобрать слов. Он казался далеким и одиноким. Дважды я пробовала приблизиться к нему, и оба раза солдаты заставляли меня отступить. Один человек тоже попытался, крикнув: «Иисус, учитель мой!» — но и его не подпустили к кресту. Я оглянулась, ища глазами Иуду, но он исчез.

В полдень солдаты, которым наскучило медленное умирание жертвы, покинули свои посты и устроились на корточках в некотором отдалении от креста, чтобы поиграть в кости. Без малейшего колебания я бросилась к мужу. Увидев его вблизи, я была потрясена. Каждый вздох давался ему с трудом, он хрипел. Ноги сводило судорогой. Ручьи пота струились по телу. Он весь горел. Я потянулась к столбу, но тут же отдернула руку, не в силах прикоснуться к орудию пытки.

Потом я глубоко вздохнула и посмотрела на мужа.

— Иисус.

Он повернул голову к плечу, и я почувствовала его взгляд. Мы оба молчали, но позже я убедила себя, что в этот миг незримо присутствовало все наше прошлое, неразличимое за страданием.

Мария тоже подбежала к кресту, а за ней и остальные. Она обхватила ноги сына, словно хотела удержать в руках птенца, выпавшего из гнезда. Я накрыла ее ладони своими, и другие женщины сделали то же. Наши руки превратились в цветок лотоса. Никто из нас не плакал. Мы стояли безмолвные, переполненные горем, и этот цветок был сложен для Иисуса.

Солдаты продолжали бросать кости, не трудясь прогнать нас. Видно, им было уже все равно.

Мы смотрели, как глаза Иисуса подергиваются пеленой, а взгляд становится отстраненным. Я поняла, что пришел миг расставания — нежный, как ладонь на плече.

— Вот и конец всему, — произнес Иисус.

Послышался звук, похожий на взмах крыльев в черных облаках: дух покинул тело. И представилась огромная стая птиц, взмывающих в небо, разлетающихся в разные стороны и повсюду вьющих гнезда.

V

Мы готовили Иисуса к погребению при свете двух масляных ламп. Стоя на коленях на полу пещеры рядом с его телом, я чувствовала странное оцепенение. Неужели это мой муж?

Других женщин в пещере я видела словно бы из укрытия на краешке неба. Мария, мать Иисуса, мыла ему ноги, а остальные оплакивали его. Лица у всех были перепачканы и залиты слезами, голоса отскакивали эхом от стен и разносились по пещере. Кувшин и полотенце ждали, когда я возьму их, присоединюсь к другим женщинам. «Возьми полотенце. Давай же, возьми его». Но я не могла. Я понимала, что если дотронусь до него, если прикоснусь к Иисусу, то вывалюсь из своего укрытия в небе. Смерть мужа станет реальностью. Горе поглотит меня.

Мой взгляд блуждал по грудам костей в глубине пещеры: аккуратные горки черепов, ребер, длинные кости, короткие кости, пальцы рук, ног, бесчисленные мертвецы, причащенные смертью. Вероятно, ни у кого из упокоившихся тут не было средств на оссуарий для своих костей. Так хоронили нищих.

Нам повезло, что у него будет хоть такая гробница. По римскому обычаю, распятого оставляли висеть на кресте в течение нескольких недель, а затем бросали тело в яму, где и заканчивалось разложение. Иисусу была уготована та же мерзостная участь, если бы не щедрость незнакомца.

Он был не старше Иисуса и носил дорогую одежду и шапку, выкрашенную в изысканный синий цвет. Он подошел к нам через несколько мгновений после того, как солдат вонзил копье в бок Иисуса, чтобы удостовериться в его смерти. В приступе тошноты я отшатнулась, в ужасе отворачиваясь от отвратительной сцены, и едва избежала столкновения с каким-то мужчиной. Глаза у него покраснели, веки опухли от слез.

— Здесь неподалеку есть гробница. Если мне удастся убедить центуриона выдать тело Иисуса, мои слуги отвезут его туда.

— Кто вы, господин? — посмотрела я на него.

— Один из последователей Иисуса. Меня зовут Иосиф. Я родом из Аримафеи. Вы, женщины, должно быть, его семья.

— Я его мать, — выступила вперед Мария.

— А я его жена, — сказала я. — Мы благодарны вам за доброту.

Он слегка поклонился и зашагал прочь, вытаскивая из-за пояса кошель с деньгами. Динарий скользнул в ладонь центуриона. Я смотрела, как за ним последовал второй, третий, четвертый. На ладони выросла серебряная колонна.

Иосиф возвратился и протянул нам еще динарий:

— Идите в город и купите все необходимое, чтобы подготовить тело. Но нужно торопиться. Центурион хочет поскорее покончить с этим делом. — Он посмотрел наверх, где сгущались сумерки. — Нужно похоронить Иисуса до заката. Скоро наступит суббота.

Саломея забрала монету, схватила за руку Марию Вифанскую и потащила ее вниз по склону.

— Мы подождем вас здесь. Не мешкайте! — крикнул Иосиф им вслед.

Огонь лампы метался по стенам пещеры. Пятна света легли на кожу Иисуса. Его кожу. Его. Я протянула руку и позволила пальцам дотронуться до внутренней стороны его локтя. Потом смочила полотенце и стерла грязь и кровь с его рук, ладоней, груди и лица, ушей и складок на шее, и каждое движение ранило меня, погружало в бесконечную боль.

Мы натерли его кожу оливковым маслом, а потом помазали миррой. Это было единственное благовоние, которое Саломея смогла раздобыть в городе в столь поздний час, и Мария встревожилась.

— Когда кончится суббота, — сказала она, — мы вернемся к гробнице и как следует умастим тело гвоздикой, алоэ и мятой.

Саломея провела щербатым деревянным гребнем по волосам Иисуса. Пока я наблюдала за его кончиной, ни одна слеза не скатилась у меня по щекам, но теперь я молча плакала, следя за движениями гребня.

Мария Магдалина взялась за края савана и медленно опустила его, но в последний миг, прежде чем лицо мужа скрылось от меня, я наклонилась и поцеловала его в обе щеки.

— Встретимся в долине, называемой бессмертие, — тихо сказала я.

VI

Тем вечером Марфа превратила субботнюю трапезу в тризну, но есть никому не хотелось. Мы сидели на влажных плитках двора, сбившись в кучку под навесом. Над нами сгущалась тьма, моросил дождь, было очень тихо. Никто не говорил об Иисусе с тех пор, как мы покинули гробницу. Мы протиснулись наружу через узкий вход в пещеру, где нас поджидал Лави, и заложили вход камнем. Наши голоса остались внутри. Потом мы медленно пошли в Вифанию, потрясенные, усталые, онемевшие от ужаса. Я по-прежнему была босиком. Сандалии нес Лави.

Я сидела и смотрела на своих близких: Мария и Саломея; Лазарь, Мария и Марфа; Мария Магдалина, Тавифа и Лави. Они смотрели на меня. Их лица были сосредоточенны и пусты.

Иисус мертв.

Я думала о Йолте. И Диодоре. И Скепсиде. Усилием воли я перенеслась к ним, представила их под тамариском рядом с каменной хижиной. Я попыталась разглядеть яркие белые утесы на вершине холма и Марейское озеро, сияющее у подножия, словно небо, упавшее на землю. Мне удалось удержать эти видения на несколько мгновений, но потом их место заняли ужасные воспоминания. Мое сердце было разбито. Как я сложу теперь его осколки? Смогу ли? Этого я не знала.

Когда опустилась ночь, Марфа зажгла три лампы и поставила их перед нами. Лица вдруг засияли, щеки и подбородки порозовели. Дождь наконец прекратился. Вдалеке послышался заунывный крик совы. От этого звука у меня перехватило дыхание, и я поняла, что должна рассказать историю, прокричать ее во тьму.

Я первая нарушила молчание. И рассказала о письме Иуды, которым он вызывал меня домой.

— Он написал мне, что Иисусу угрожает опасность, но теперь я знаю, что большая часть этой опасности исходила от самого Иуды. — Я колебалась, чувствуя смесь отвращения и стыда. — Это мой брат привел храмовую стражу схватить Иисуса.

— Откуда ты знаешь? — воскликнул Лазарь.

— Я встретила его сегодня утром в Гефсиманском саду. Он признался мне.

— Да поразит его Господь! — яростно бросила Марфа.

Никто ей не возразил. Даже я.

Я наблюдала за вытянувшимися, испуганными лицами своих друзей. Они пытались понять. Мария Магдалина покачала головой, и янтарный свет заиграл у нее на волосах. Она подняла ко мне лицо, и я задалась вопросом, известно ли ей, почему я не ходила с мужем по Галилее, как она. Известны ли его последователям обстоятельства моего изгнания? Знают ли они обо мне?

— Иуда не мог предать Иисуса, — сказала Магдалина. — Он любил его. Я была с учениками несколько месяцев. Иуда был предан Иисусу.

Я начала закипать. Да, я не была с Иисусом во время его служения, но я знала своего брата.

— Мне хорошо известно, что Иуда любил Иисуса; он любил его как брата. Но еще больше он ненавидел Рим, — резко ответила я.

Магдалина помрачнела, и мое раздражение улетучилось. Даже тогда я понимала, что грубость моего тона вызвана завистью к ее свободе, которая позволила ей идти за Иисусом, в то время как я была пленницей в доме Харана.

— Не следовало мне набрасываться на тебя, — сказала я ей.

Она улыбнулась, отчего вокруг глаз разбежались морщинки, которые не портят, а лишь украшают женское лицо.

Все замолчали. Свекровь обняла меня за плечи, ее пальцы легли на кровавое пятно на плаще Иисуса. Она сильно постарела за два года моего отсутствия. В волосах прибавилось серебра, округлые прежде щеки обвисли, веки набрякли. Она превращалась в старуху.

Мария погладила меня по руке, желая успокоить, но движение ее пальцев пробудило запахи, скрытые внутри ткани плаща: пот, дым костра, вино, нард. Запахи, такие неожиданные и живые, отозвались горечью, и я осознала, что говорю об Иуде, потому что не смогу вынести разговоров об Иисусе. Я боялась их. Боялась той боли, которой они населяли даже самые обычные вещи. Но столько всего нужно было сказать, понять. Я поерзала и села прямо.

— Я шла во дворец, когда случайно встретила Иисуса с крестом на спине. Мне ничего не известно о суде, об этих ужасных шипах у него на голове. — Я посмотрела на женщин, которые вместе со мной взошли сегодня на Голгофу. — Кто-нибудь из вас был там, когда Иисуса привели к Пилату?

Мария Магдалина подалась ко мне:

— Мы все там были. Когда я пришла, перед дворцом уже собралась большая толпа. Иисус стоял на том крыльце, где римский прокуратор выносит свои приговоры. Пилат допрашивал его, но с моего места слов было не слышно.

— Мы тоже его не слышали, — сказала Саломея. — Иисус почти все время молчал, отказываясь отвечать на вопросы Пилата. Это явно разгневало прокуратора. В конце концов он приказал, чтобы Иисуса отвели к Ироду Антипе.

При упоминании имени Антипы сердце сжалось от страха, а потом запылало гневом. Это он разлучил нас с Иисусом на целых два года.

— Зачем Пилат отослал Иисуса к Антипе? — спросила я.

— Я слышала, — заговорила Мария Магдалина, — как некоторые в толпе шептались, что Пилат предпочел поручить Антипе вынесение приговора на случай народного возмущения. Люди могли взбунтоваться. Пролилась бы кровь. Но она была бы на совести Антипы, а прокуратора не в чем было бы обвинять. Иначе его отозвали бы в Рим. Лучше умыть руки, поручив дело тетрарху. Мы ждали на улице, и через некоторое время Иисус вышел с терновым венцом на голове и пурпурным плащом на плечах.

— Это было ужасно, Ана, — вздохнула Саломея. — Антипа так нарядил Иисуса, чтобы посмеяться над ним: вот, мол, ваш царь иудейский. Солдаты Пилата кланялись ему и смеялись. Я видела, как Иисуса подвергли бичеванию. Он едва стоял на ногах, но голову держал высоко поднятой и не вздрагивал от насмешек. — Казалось, она вот-вот заплачет.

— Кто же приговорил его к смерти — Антипа или Пилат? — спросил Лазарь, сцепляя и расцепляя пальцы.

— Пилат, — ответила Мария Магдалина. — Он крикнул толпе, что, согласно обычаю, на Пасху принято отпускать одного приговоренного. Ох, как же я надеялась! Я решила — он хочет освободить Иисуса. Вместо этого прокуратор спросил толпу, кого они пожелают отпустить: Иисуса или другого осужденного. Мы, женщины, пришли ко дворцу порознь, но к этому времени уже нашли друг друга в толпе и начали выкрикивать имя Иисуса. Однако там было много сторонников человека по имени Варавва — зелота, которого держали в Антониевой башне как мятежника. Они принялись повторять его имя и заглушили наши голоса.

Меня потрясло, что Иисус все-таки мог спастись, но не спасся. Если бы я была там… Если бы встала пораньше, если бы не медлила в Гефсиманском саду, я была бы на площади, наполнив воздух именем Иисуса.

— Все произошло так быстро, — повернулась ко мне Мария. — Пилат указал пальцем на Иисуса и сказал: «Распните его».

Я закрыла глаза, чтобы не видеть картину, которая мучила меня больше всего, но ей были нипочем стены, веки, любые барьеры: мой возлюбленный, пригвожденный к кресту, пытается распрямиться, чтобы сделать глоток воздуха.

Так и выглядит скорбь?

В памяти мелькнуло одно глупое воспоминание.

— Мария, ты помнишь, как Юдифь обменяла Далилу на рулон ткани?

— Конечно, — отозвалась Мария. — На тебе лица не было.

Я обвела остальных взглядом, желая, чтобы они поняли.

— Мне поручали смотреть за животными. Далила была не просто козой, она была моей любимицей.

— Теперь она моя любимица, — сказала Мария.

На краткий миг я испытала радость: Далила все еще жива, ее холят и лелеют.

— Юдифь ненавидела эту козу, — добавила я.

— Думаю, она ненавидела силу твоей любви, — заметила Саломея.

— Надо признать, Юдифь любила меня не больше, чем Далилу, но чтобы без спросу потащить козу в Сепфорис и продать — такого я не ожидала. Юдифь утверждала, что выменяла на нее кусок тонкого полотна, какого ей никогда не соткать. К тому же Иаков только что купил молодую козу, поэтому Далила больше была нам не нужна.

На лицах слушателей было недоумение: к чему этот рассказ. Но они лишь молчали, сочувственно кивая. «Всяк переживает горе по-своему, — читалось в их взглядах. — Ее мужа только что распяли, так пусть говорит что хочет».

— В тот же день Иисус вернулся домой из Капернаума, где работал всю неделю. Я обезумела от горя. Хотя было уже далеко за полдень, муж, пусть и был голоден, повернул обратно и пошел в Сепфорис, чтобы выкупить Далилу на деньги, заработанные за целую неделю.

— Он вошел в ворота, неся на плечах Далилу. — У Марии сверкнули глаза.

— Да, именно! — воскликнула я. — Он вернул ее.

Я по-прежнему видела усмешку мужа, когда он шагал ко мне по двору с дико блеявшей Далилой. Картина не померкла. Как и другая, где он висел на кресте. Я закинула голову и набрала полную грудь воздуха. Надо мной лежала рваная пелена облаков. Луна где-то спряталась. Сова улетела.

— Тогда уж расскажи им и остальное, — сказала Мария.

Я не собиралась, но была рада послушаться ее.

— На следующей неделе Юдифь покрасила свою новую тонкую ткань и повесила ее сушиться во дворе. Я часто разрешала Далиле выбираться из тесного загона для скота и свободно бродить по двору, когда ворота на улицу были закрыты. Мне и в голову не приходило, что она съест ткань Юдифи. Однако же Далила сожрала ее. Даже ниточки не оставила.

Мария засмеялась, и остальные присоединились к ней. В их смехе чувствовалось огромное облегчение, словно прибавилось воздуха. Ведь можно горевать, смеясь?

Марфа разлила остаток вина по чашами. Мы были измучены, опустошены, мечтали забыться сном, но продолжали сидеть, не желая расставаться, находя убежище в нашем единении.

Время близилось к полуночной страже, когда у ворот раздался голос:

— Это Иоанн, ученик Иисуса.

— Иоанн! — воскликнула Мария Магдалина, провожая Лазаря к воротам.

— Какое дело привело его в такой час ночи в субботу? — недоумевала Марфа.

Иоанн вышел к свету и огляделся по сторонам. Его глаза задержались на мне, и я вспомнила, что видела его раньше. Он был одним из четырех рыбаков, которые много лет назад вместе с Иисусом пришли к нам в дом из Капернаума и разговаривали во дворе до поздней ночи. Молодой, долговязый и тогда безбородый, теперь он стал широкоплечим мужчиной с задумчивыми, глубоко посаженными глазами и бородкой, курчавящейся под подбородком.

Я всмотрелась в его лицо и поняла, что видела его сегодня на Голгофе. Это он подошел к кресту, на котором висел Иисус, и его, как и меня, отогнали солдаты. Я одарила Иоанна печальной улыбкой. Он был учеником, который остался с мессией.

Он устроился на полу, а Марфа, пробормотав что-то о пустых винных мехах, поставила перед гостем чашу с водой.

— Что привело тебя к нам? — спросила Мария Вифанская.

Взгляд Иоанна скользнул по мне, и лицо его стало серьезным. Сидя между Марией и Тавифой, я сжала их руки.

— Иуда мертв, — сказал Иоанн. — Он повесился на дереве.

VII

Стоит ли признаться? Часть меня желала смерти брату. Когда Иуда передал Иисуса храмовой страже, он перешел границу, разрушил нечто священное в моей душе. Я послала ему взгляд, полный жалости, когда он совсем один стоял на Голгофе, но после я чувствовала только ненависть.

Все притихли. Мария, Саломея и остальные ждали, что я отвечу на известие о смерти Иуды, и в этой тишине мне пришло в голову, что Иисус попытался бы полюбить даже Иуду. Убийцу, потерявшего себя. Однажды, когда я жаловалась на придирки Юдифи и говорила, что терпеть ее не могу, Иисус ответил: «Я знаю, Ана. С ней трудно. Ты не обязана любить ее. Попробуй лишь действовать с любовью».

Но он был Иисусом, а я — Аной. Сейчас я не могла простить Иуду. Возможно, со временем я приду к этому, но пока ненависть спасала меня, оставляя меньше места боли.

Молчание затянулось. Никто не находил подходящих слов. В конце концов Мария Вифанская пробормотала:

— Ох, Ана. Этот день приносит только горе. Сначала твой муж, теперь брат.

Я вспыхнула: как ей в голову взбрело поставить Иисуса и Иуду рядом, словно потеря равнозначна?! Но я знала, что она не хотела дурного. Поднявшись, я улыбнулась всем.

— Ваше участие было моим единственным утешением сегодня, однако сейчас я устала и пойду спать. — Я наклонилась и поцеловала Марию и Саломею. Тавифа последовала за мной.

Я свернулась калачиком на тюфяке в комнате Тавифы, но не смогла уснуть. Услышав, как я ворочаюсь, моя подруга начала наигрывать на лире, надеясь погрузить меня в дремоту. Звуки музыки в темноте разбудили во мне печаль. Я горевала по моему возлюбленному, но и по брату тоже. Не по предателю Иуде, а по мальчишке, который тосковал по родителям, был отвергнут нашим отцом, брал меня с собой гулять по Галилейским холмам и всегда принимал мою сторону. Я оплакивала Иуду, который отдал мой браслет раненому работнику, сжег финиковую рощу Нафанаила, восставал против Рима. Это был тот Иуда, которого я любила. По нему я и рыдала, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

VIII

Когда на следующее утро я проснулась, небо побелело от яркого солнца. Постель Тавифы была пуста, запах свежеиспеченного хлеба проникал во все уголки дома. Я села, удивившись тому, что уже так поздно. На одно блаженное мгновение я позабыла о вчерашней катастрофе, но тут же память вернула все на свои места, и горе сдавило мне ребра, так что трудно стало дышать. Вот бы тетя была со мной! Со двора доносились тихие настойчивые голоса женщин, но мне нужна была Йолта.

Я стояла в дверях, пытаясь представить, что она сказала бы, будь она здесь. Прошло несколько минут, прежде чем я позволила себе вспомнить ту ночь в Александрии, когда Лави принес весть о казни Иоанна Крестителя и меня охватил страх потерять Иисуса. «Все будет хорошо, — сказала Йолта, и когда меня передернуло от обыденности, пустоты этих слов, добавила: — Когда я говорю, что все будет хорошо, я не утверждаю, что тебя ждет безоблачное будущее. Есть в тебе нечто несокрушимое… Когда придет время, ты найдешь к ней путь. И тогда поймешь, о чем я говорю».

Я набросила плащ Иисуса и вышла наружу. От ходьбы босиком по камням Голгофы у меня ныли ноги.

Лави присел на корточки возле печи, складывая дорожную сумку. Я смотрела, как он запихивает внутрь хлеб, соленую рыбу и бурдюки с водой. После недавних потрясений у меня совсем вылетело из головы, что он уезжает. Корабль, на котором мы прибыли, отплывал обратно в Александрию через три дня. Чтобы успеть на него, Лави завтра рано утром надо отправляться в Иоппию. Я окаменела.

Мария, Саломея, Марфа, Мария Вифанская, Тавифа и Мария из Магдалы собрались в тени у стены, выходящей на долину. Хотя до конца субботы еще был целый день, Тавифа что-то чинила, а Марфа месила тесто. Тавифу вряд ли волновало, что она нарушает Шаббат, но набожная Марфа всегда была щепетильна в таких вопросах. Я опустилась на согретую солнцем землю рядом со свекровью.

— Да, я знаю. Это грех, но выпечка хлебов приносит мне утешение, — опередила меня Марфа.

Мне хотелось сказать ей, что, будь у меня чернила и папирус, я бы с радостью согрешила вместе с ней. Вместо этого я лишь сочувственно улыбнулась ей.

Взглянув на Тавифу, я увидела, что она чинит мою сандалию.

— Мы вернемся к гробнице завтра на рассвете, чтобы закончить помазание Иисуса. Мария и Марфа снабдили нас алоэ, гвоздикой, мятой и ладаном, — сказала Мария.

Слова прощания я сказала Иисусу накануне, когда целовала его в гробнице. Меня пугала необходимость еще раз испытать те же мучения, но я кивнула.

— Надеюсь, кто-нибудь из вас запомнил дорогу к гробнице, — добавила свекровь. — Горе ослепило меня, а там было много пещер.

— Я смогу ее найти, — ответила Саломея. — Я следила за каждым поворотом.

— Ана, — Мария повернулась ко мне, — я решила, что нам втроем нужно провести неделю траура здесь, в Вифании, прежде чем мы отправимся в Назарет. Я разыщу Иакова и Юдифь в Иерусалиме, чтобы узнать их намерения, но я почти уверена в их согласии. Что скажешь?

Назарет. Воображение нарисовало двор с глинобитными постройками и единственным оливковым деревом, крошечную комнату, где я жила с Иисусом и родила Сусанну, где прятала свою чашу для заклинаний. Я представила себе маленькую кладовую, где спала Йолта. Ткацкий станок, на котором я ткала скудное полотно, печь, в которой пекла вечно подгоравший хлеб.

Воздух стал очень тихим. Я почувствовала на себе пристальный взгляд Марии, взгляды всех остальных, но не поднимала головы. Что за жизнь ждет меня в Назарете без Иисуса? Теперь Иаков станет старшим, главой семьи; возможно, он сочтет необходимым найти мне нового мужа, как поступил с овдовевшей Саломеей. И ведь есть еще Антипа. В своем письме Иуда сообщал, что опасность для меня в Галилее уменьшилась, но не миновала полностью.

Меня охватила безысходность. Я поднялась и отошла прочь. Во мне волной поднималось осознание, которое в конце концов хлынуло наружу, обнажив истину, которую я знала, не подозревая об этом: Назарет никогда не был мне домом. Моим домом был Иисус.

Теперь, когда его нет, мой дом остался на склоне холма в Египте. Это Йолта и Диодора. Терапевты. Где еще я смогу отдаться чтению и письму? Где смогу присматривать и за библиотекой, и за животными? Где еще я смогу следовать велению сердца?

Я вдохнула, словно вернулась домой после долгого пути.

На другом конце двора Лави завязывал сумку кожаным ремешком. А что, если я разочарую Марию, причиню ей боль, потеряю навсегда? Мне стало страшно.

— Ана, что случилось? — окликнула она меня.

Я села рядом со свекровью.

— Ты не собираешься возвращаться в Назарет? — спросила она.

Я покачала головой:

— Я вернусь в Египет и буду жить там с тетей. Там есть сообщество духовных искателей и философов. Мое место среди них, — сказала я мягко, но решительно и стала ждать ответа.

— Иди с миром, Ана, ибо ты рождена для этого.

Эти слова были величайшим подарком мне.

— Расскажи нам о том месте, где ты будешь жить, — попросила Саломея.

Я с трудом сумела собраться, взбудораженная неожиданно скорым отъездом. К тому же мне не терпелось предупредить Лави и начать собирать провизию, но я терпеливо посвятила всех в историю терапевтов — общины, которая танцевала и пела всю ночь каждый сорок девятый день. Я описала разбросанные по склону холма каменные хижины, озеро у подножия, утесы на вершине и море, расстилающееся за ними. Я рассказала о монастерионе, где написала один из своих папирусов, и о том, как превратила другие в кодексы, чтобы сохранить навечно; поведала о библиотеке, которую пыталась привести в порядок, и о гимне в честь Софии. Моя речь текла и текла, и я поняла, как стосковалась по дому.

— Возьми меня с собой, — услышала я голос Тавифы.

Мы все повернулись к ней. Сначала мне показалось, что подруга шутит, но ее глаза смотрели на меня с предельной серьезностью. Я не знала, что ответить.

— Тавифа! — воскликнула Марфа. — Ты была нам как дочь все эти годы, а теперь из прихоти хочешь бросить нас ради чужого тебе места?

— Мне трудно это объяснить, — ответила Тавифа, — но я знаю, что мне предназначено быть там. — Она начала запинаться, слова выходили уже не такими четкими и правильными, словно ею управляла некая посторонняя сила.

— Но ты не можешь просто уйти, — возразила Марфа.

— Почему?

Вопрос застал Марфу врасплох.

Я посмотрела на Тавифу:

— Если ты всерьез намерена туда отправиться, то знай: жизнь в общине состоит не только из пения и танцев. Есть еще работа, пост, занятия и молитва. — Я не упомянула Харана и солдат из еврейского ополчения, которые пытались меня схватить. — А еще должно быть желание найти Господа, — продолжила я. — Иначе тебе не позволят остаться. Я не могу не предупредить тебя об этом.

— Я не прочь обрести Господа. — Тавифа успокоилась и говорила отчетливо. — Разве нельзя найти его в музыке?

Мне стало ясно: судя по последним словам Тавифы, Скепсида примет ее с распростертыми объятиями, признав в моей подруге свою. А если нет, то примет ее хотя бы ради меня.

— Не вижу причин, почему бы тебе не поехать с нами.

— А деньги? — поинтересовалась Марфа. Практичная Марфа.

Глаза у Тавифы расширились.

— Все мои деньги ушли на флакон нарда.

Я быстро прикинула в уме.

— Прости, Тавифа, но у меня хватит только на двоих. — Почему я не подумала об этом, прежде чем вселять в нее надежду!

Марфа торжествующее хмыкнула.

— Хорошо, что у меня есть деньги. — Она улыбнулась мне. — Нет причин удерживать Тавифу, если ей хочется пойти с тобой.

Моя отремонтированная сандалия лежала на коленях у Тавифы, готовая к долгой дороге в Иоппию. Подруга протянула ее мне, потом встала и обняла Марфу.

— Если бы у меня остался нард, я омыла бы им твои ноги, — сказала Тавифа.

На следующее утро Лави, Тавифа и я выскользнули из дома еще до рассвета. Остальные спали. У ворот я оглянулась, думая о Марии. «Давай не будем прощаться, — сказала она мне накануне вечером. — Мы обязательно увидимся снова». В ее словах не было притворства, одна искренняя надежда, и на секунду мне почудилось, что она исполнится. Но больше мы уже не встречались.

Луна почти совсем покинула небесный свод, оставив после себя лишь бледный призрачный завиток света. Пока мы шли по тропинке, ведущей в Енномскую долину, Тавифа начала напевать, не в силах скрыть радость. Она привязала свою лиру за спину, и выглядывающие изогнутые ручки напоминали пару крыльев. Я тоже была счастлива вернуться домой, но вместе с тем и печалилась. У меня за спиной лежала земля моего мужа и нашей дочери. Их кости навсегда останутся в ней. Каждый шаг, отдалявший меня от них, отдавался болью в сердце.

Идя вдоль восточной стены Иерусалима, я умоляла тьму повременить, пока мы не минуем холм, где умер Иисус. Но как только мы приблизились к скорбному месту, в небе вспыхнул свет, ослепительный и пугающе яркий. Я бросила последний взгляд на Голгофу. Потом посмотрела на далекие холмы, где был похоронен Иисус. Скоро туда придут женщины, чтобы умастить его тело ароматными маслами.