Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая

Большой Владимирской дорогой,

В одежде сельской и убогой,

С грудным младенцем на руках,

Шла тихо путница младая;

В усталом взоре тайный страх.

«Как быть? Москва в семи верстах;

Дорога меж холмов лесная;

А в поле дымном тень ночная

Уж скоро ляжет; и луна

Лишь в полночь на небе видна».

Она идет, и сердце бьется;

Поляна с рощей перед ней,

И вот в село тропинка вьется:

Она туда дойдет скорей;

Ночлег радушный там найдется.

Уже, пылая между туч,

Зари багровой гаснет луч;

Уже пред ночью, к буре склонной,

Поднялся ветер, бор шумит;

Ее младенец полусонный

Озяб, и плачет, и дрожит.

Она спешит в приют укромный,

Подходит скоро к роще темной.

Но, чем-то вдруг поражена,

Стоит уныла и бледна.

В ее очах недоуменье,

Ей будто страшно то селенье;

Нейдет в него, нейдет назад,

Кругом обводит робкий взгляд.

«О, если там!.. А мне таиться

Велит судьба… быть может… нет!

Кому узнать!.. и сколько лет!

Забыто всё; но вечер тмится,

Пора!» И к роще с быстротой

Приблизилась, остановилась,

Подумала, перекрестилась,

Потом пошла, махнув рукой, —

И скрылася в тени густой.

За рощей темною в долине,

При зеркальной пруда равнине,

Вельможи знатного село

Красой приветною цвело;

Высоких лип в тени зеленой

Хоромы барские стоят;

Они вид древности хранят;

В гербе под графскою короной

Щит красный в поле золотом,

Лавровым окружен венком

С двумя блестящими крестами,

А в поле светлом меч с копьем

И полумесяц вверх рогами.

Но сад, и воды, и мосты,

И роз душистые кусты

В забвеньи долгом сиротели.

Хозяин, честь страны родной,

Давно лежит в земле сырой;

Его хоромы опустели,

Широкий двор зарос травой.

Простясь с родимою Москвою,

В столице пышной над Невою

Живет наследник молодой;

А здесь одни воспоминанья

Во мраке сельской тишины

И рода знатного преданья…

Священный отзыв старины.

У церкви сельской за оградой,

В уютном домике своем,

В кругу семьи, пред тихим сном,

Дыша вечернею прохладой,

Священник у окна сидел;

Он в думе набожной смотрел,

Как, на закате догорая,

Багряный блеск сменялся тмой:

Так ясно жизнь его святая

Клонилась к сени гробовой.

Давно украшен сединами,

Небесный житель на земле,

У Шереметева в селе

Он сердцем, словом и делами

Творцу и ближнему служил;

Ум здравый с детской простотою

Был светел праведной душою;

Покойный граф его любил;

И прах владельца незабвенный

Был свят душе его смиренной;

Для старца граф не умирал.

Он часто, часто поминал

Его богатство, знатность рода,

Как он со шведом воевал

И, после шумного похода,

В тиши села у них живал.

Но, полон важности старинной,

Святого старца кроток вид;

На нем подрясник объяринный,

И катаур[2] широкий шит

Узорно яркими шелками,

И на груди его висит

Из кипариса крест с мощами,

Хранитель верный с давних пор:

Один монах, с Афонских гор,[3]

Тот крест принес. Его обитель

Была убога и скромна

И, как ее радушный житель,

Какой-то святости полна;

В углу, в серебряном окладе,

Икона Спасова блестит,

И перед ней огонь горит

В хрустальной на цепях лампаде;

На полке ряд церковных книг,

Бумага, перья подле них;

У зеркала часы стенные,

Портрет, задернутый тафтой,

Две канарейки выписные,

И полотенце с бахромой

Висит на вербе восковой.

Уже готов идти молиться,

Да снидет тих грядущий сон,

Беседы Златоуста[4] он

Хотел закрыть; но вдруг стучится

Легонько кто-то у ворот,

И кто-то на крыльцо идет,

И дверь шатнулась: у порога

С младенцем путница стоит,

И голос жалобный дрожит,

Прося ночлега ради бога.

«Войди под мой убогий кров

(Сказал он ей): пора ночная,

Кругом всё лес, ночлег готов,

И есть у нас хлеб-соль простая;

Переночуй, ты с новым днем

Пойдешь опять своим путем».

И старец мать благословляет,

Младенца сонного крестит,

И к огоньку ее сажает,

И с ней приветно говорит;

Но, и бледна и боязлива,

Она сидела молчалива;

На речь приветную его

Полусловами отвечала

И лишь младенца своего

Со вздохом к сердцу прижимала;

Украдкою бросая взгляд

На барский дом, на темный сад,

Как будто узнавала что-то,

Как бы искала там кого-то;

И вдруг то пламень на щеках,

То слезы крупные в очах.

Души встревоженной волненье,

Порывы томные страстей,

Ее печаль, ее смятенье

Заметил он; и старца в ней

Дивило всё. «Не та осанка,

Не те ухватки в деревнях;

Видна не грубая крестьянка

В ее застенчивых речах;

В ней горесть тихая приятна,

И хоть бедна, но как опрятна

Одежда путницы простой!

На пальце перстень золотой…

Куда ж теперь не в час урочный

Одна дорогою большой?..

Ах, нет, как ангел непорочный

Она глядит, и за нее

Порукой сердце мне мое!»

И чувствам тяжким и мятежным

Он мнил преграду положить,

И с горем, в жизни неизбежным,

Ее невольно помирить;

Он, как родной, ее ласкает,

И веселит, и начинает

Рассказ любимый старины;

Но сердце, полное волнений,

Чуждалось новых впечатлений,

И думы, грустью стеснены,

Далёко мрачные летали

И меж сомнений замирали.

Священник речь свою прервал,

И вдруг, с душой отца во взоре,

Вздохнувши сам, он ей сказал:

«Что так задумалась? Ты в горе?»

Я, мой отец?..

Твоя тоска,

Поверь, к душе моей близка;

В том нужды нет, что я не знаю,

Кто ты; мой долг того любить,

Кто в горе.

Ах, мне тяжко жить!

Я день без радости встречаю,

Я плачу ночь.

Лукавый свет

Обманчив, друг!

И сколько бед

Уже сбылось, и скольких снова

Должна я ждать, и как сурова…

Так бог велел; пред ним смирись,

Прими с любовью крест тяжелый,

Терпи, надейся и молись;

Он сам носил венец терновый;

Не унывай, не смей роптать,

Терпи — в страданьи благодать!

Отец ты мой! В ужасной доле

Кто ропот слышал от меня?

Теперь дрожу не за себя,

И слезы льются поневоле.

Не бойся воли дать слезам;

Но только, слезы проливая,

Стреми взор грустный к небесам;

Кто плачет здесь, утешен там,

Сказал господь.

О речь святая!

Отрадна ты.

И где же тот,

Кто жизнь без горя проживет!

Твои, мой друг, младые годы

Не расцвели от непогоды;

Но ты, как видно, рождена

В семье безвестной; ты бедна:

Тебя судьба не баловала,

К веселой участи она

Ничем тебя не приучала;

А часто гибельный удар

Надежды знатных разрушает…

О нашем графе кто не знает?

Он был — боярин меж бояр,

Петровой правою рукою,

И прямо русскою душою

Отчизну и царя любил;

Был славен; в золоте ходил.

И что же? Дочь его родная

Не знает радости земной

И гибнет в буре роковой,

Как гибнет травка полевая…

Суди ж, дивна ль судьба твоя?

Она была не ты.

Не я!

Давно от нас она уж скрылась,

Но всё живет в душе моей.

Я расскажу тебе о ней:

Почти при мне она родилась,

Я на руках ее носил,

Ребенком грамоте учил,

И здесь, куда, мой друг, ни взглянешь,

Везде о ней, везде помянешь.

Вот там, в тени густых берез,

Ты видишь куст махровых роз:

Она сама его садила;

Они цветут… ее одну

Печаль так рано сокрушила,

Она одна свою весну

От них далеко погубила.

Теперь я вижу, есть у нас

Какой-то в сердце вещий глас:

Она, забавы убегая,

В шуму роскошного села

Тиха, задумчива росла,

Как будто горя ожидая,

Покорна будущей судьбе.

Могу ль я выразить тебе

Весь жар усердия святого

Сыскать, утешить нищету?

В слезах ли видит сироту —

Родная бедствия чужого,

Она отдать готова ей

Свои сережки из ушей,

И, сверх подарка дорогого,

Бывало, плачет вместе с ней.

С невинной, неясною тоскою

В ее пленительных чертах

Сливался непонятный страх,

И что-то схожее с тобою

В ней было: так, лицо твое

Напоминает мне ее;

Ресницы, как у ней, густые,

И очи темно-голубые,

И цвет каштановых волос;

Она была тебя стройнее

И воска ярого белее;

Не диво: солнце и мороз

Ее в полях не заставали,

Полоть и жать не посылали,

И одевал красивый стан

Не твой кумачный сарафан.

И дружно путнице смятенной

Священник руку протянул,

И ярко взор его блеснул,

Воспоминаньем оживленный.

Он рассказал о той поре,

Когда ей радость ложно снилась,

И как звездою при дворе

В семнадцать лет она явилась.

Тогда чинами и красой,

Невесты царской брат родной,

Сиял надменный Долгорукой;

Он меж бояр и меж князей

Ее очам был всех милей.

С ним брак надежною порукой

Казался всем, что вечно ей

Не знать ни слез, ни скорбных дней.

Невольно старец вздох тяжелый

Стеснил, и с важностью веселой

Завел он речь про их сговор,

Как духовенство, пышный двор

Бояр вельможных посетили,

Как царь приехал, как при нем

Чету младую обручили

И как восточным жемчугом

Невесту милую дарили;

Меж тем, прелестная, она

Стыдливо с женихом сидела

И, тихой радости полна,

То улыбалась, то краснела,

А, друг веселости живой,

Кругом шел кубок золотой

В беседе шумной и приветной,

И щит зажегся разноцветный,

И хор гремел, и до утра

Народ, толпясь, кричал: ура!

«И кто бы, кто подумал прежде, —

Так продолжал, вздохнувши, он, —

Что радость изменит надежде,

Что счастье их минутный сон!

Неумолимая гробница

Схватила юного царя

От двух венцов,[5] от алтаря;

Напрасно блещет багряница

И ждет княжна: всему конец!..

Жених и царь уже мертвец!

Затмились вдруг мечты златые,

И Долгорукого семья

Погибла с ним; чины, друзья

Исчезли; степи ледяные,

Изгнанья горестный предел —

Любимца падшего удел;

Но, жизни узнавая цену,

Когда во всем он зрел измену,

Невеста юная одна

Ему осталася верна;

Его подругою, душою

С ним в ссылке целых восемь лет

Она жила; но и с женою

Он разлучен…»

И слуха нет

О нем?

Я помню, как родные

Тогда давали ей совет

Расторгнуть узы роковые,

Покинуть друга своего.

И при дворе нетрудно б снова

Найти ей жениха другого.

«Нет, не покину я его, —

Она в слезах им говорила, —

Я счастливым его любила,

Он и в несчастьи всё мне мил:

Сам бог меня с ним обручил».

Но ты, я вижу, улыбнулась;

Так, верь не верь, ни вечных слез,

Ни гордой мести, ни угроз

Ее любовь не ужаснулась.

На все с ним вместе решена,

И в даль и в хлад…

Она любила!

Не ссылка бедную убила;

Была разлука ей страшна!..

Скажи, где он?

Как ты бледна!

Ты плачешь?

Плачу!.. Ах, она

О том лишь небо умоляла,

Чтоб в нищете, в глуши степной,

Но вместе жизнь их протекала,

Чтоб счастье их!..

О, сон пустой!

Им счастье, там?

Отец святой,

Не страшно с другом заточенье:

С ним есть и в горе наслажденье.

В степях лишь тот привыкнет ноль,

Кому здесь не о чем тужить;

Но ей, взлелеянной на радость,

Откинуть светлые мечты,

Губить красу свою и младость

Под кровом душной нищеты!

Ей счастье?.. нет!

Чем жертва боле,

Тем пламенной душе милей

Сердечный спутник грустных дней:

И меж снегов, и в низкой доле,

Когда в их юрте кедр пылал

И друг ей молча руку жал,

Когда детей она ласкала,

От их младенческой игры

Когда душа в ней расцветала,

Ужель она не забывала

Москву и царские пиры

И всех забав очарованья?

Тебе как знать?

Где он? Что с ним?

Иль ждать за гробом ей свиданья

И в небесах назвать своим!

Мы здесь в тиши уединенья

И за нее и за него

Льем к небу жаркие моленья,

Но мы не знаем ничего.

И не нашлося никого,

Кто б защитил?

Где правый сильный,

Кто б за несчастье грудью стал?

О, если б, сон прервав могильный,

Боярин Шереметев встал!

Он злобу с хитрой клеветою

Сразил бы истиной святою;

Он мог изгнаннику помочь,

Он спас бы гибнущую дочь;

Но знай, и ты, ему чужая,

И ты, о путница младая,

Когда б он был еще в живых,

Недаром здесь бы ночевала,

Поверь, горючих слез твоих

При нем бы ты не проливала,

И в путь не нищею пошла

Из Шереметева села!

Он говорил, она дрожала,

Сказала что-то, замлчала,

Во взоре тмился божий свет;

Но старец кажет на портрет,

Который в раме золоченой

Задернут был тафтой зеленой;

Он снял тафту и молвил ей:

«Вот он, взгляни и пожалей!»

Написан кистью мастерскою,

За шпагу ухватясь рукою,

В мундире, в ленте голубой,[6]

Фельдмаршал смотрит как живой.

Ей мнится, давняя могила

Подпору бедной возвратила;

В смятенье робком перед ним

Она колена преклоняет,

Зовет его отцом своим,

К нему младенца поднимает;

Казалось, взор ее молил,

Чтоб сына он благословил.

Ей мнится, будто к ней несется

Привет любви издалека.

Но вдруг мятежная тоска

С порывом новым в душу льется.

Волнуясь грозною мечтой,

Она свой перстень золотой

К устам, рыдая, прижимала

И распущенною косой

Лазурны очи отирала;

Невольный трепет, дикий взгляд

О чем-то страшном говорят.

Безмолвно старец изумленный

Молил творца о сокрушенной;

Он понял, что единый бог

Ее печаль утешить мог;

И старца важное молчанье,

Его встревоженный покой,

И незнакомки молодой

Неукротимое страданье —

Гласило всё о черных днях,

О днях, отравленных бедою,

И безнадежностью земною

В священный приводило страх.

Один, тревогам непричастный,

Младенец тихий и прекрасный,

Не зная, что и жизнь и рок,

Грозой не тронутый цветок,

С улыбкой, с ясными очами,

На грудь родимую припал

И влажными от слез кудрями,

Беспечный, весело играл.

Но скоро стон ее мятежный

Умолк и грустью безнадежной

Залег в сердечной глубине;

И, при печальной тишине,

Уже невольно час полночи

Сомкнул у всех усталы очи.

Младая путница одна

Рассвета ждет, не зная сна;

Стремится думою далёко,

Но что готовит рок жестокий?

Какую весть она найдет?

Нет силы ждать: она встает,

Младенца будит поцелуем:

«Когда б ты знал, где мы ночуем,

Дитя мое!..» И в томну грудь

Желанье новое теснится,

И перед тем как удалиться,

Еще ей хочется взглянуть

На то село, где ночевала,

Село… И тихо, тихо встала,

И начала сбираться в путь:

Иконе Спаса помолилась

И низко старцу поклонилась,

Который долго не смыкал

И сам очей, но пред зарею,

Склоняся на плечо главою,

В широких креслах почивал;

И вот стопою торопливой

В тенистый сад она спешит,

И взор ее нетерпеливый

Живее, пламенней горит.

Чуть видная меж облаками,

Луна последними лучами

Светила с пасмурных высот;

Березы над прудом дремали,

И тени шаткие дрожали

На зыбком лоне сонных вод.

О, как у бедной сердце билось!

В каких терялося мечтах!

Но хоть страданьем утомилось.

Хоть очи грустные в слезах,

А всё улыбка на устах.

Казалось, будто ей знакомы

Пустые, мрачные хоромы,

Что этот луг, что этот сад

Не в первый раз встречает взгляд;

С прудом, деревьями, цветами,

Минувшим вдруг оживлена,

Как с незабытыми друзьями,

Опять увиделась она.

Хоть всё печальней, всё небрежней,

Но дышит всё порою прежней,

Здесь всё к себе ее манит;

Привет немой во всем находит;

Родную тень лесок наводит,

Ручей знакомое журчит.

На барский двор она бежит

И на крыльцо легонько входит,

В покои темные глядит;

Они стоят давно пустые;

Но лишь в окно луна блеснет,

И так как будто что мелькнет, —

То мнится ей, в часы ночные

Там бродят призраки родные,

Там дышит то, чего уж нет;

И всё, чем сердце расцветало,

И что сбылось, и что пропало,

Что обещал и не дал свет,

Что было, есть, любовь, страданья,

Безвестность, ужас ожиданья —

Всё разом гибельной стрелой

В душевны раны проникает,

И жжет, и холод гробовой

В убитом сердце разливает.

Без сил, к столбу прислонена,

Уж не тоскуя, не мечтая,

Сама в себе погребена,

Она стоит полуживая…

Но святость горя и любви

Сильнее бедствия земного.

Струя румяная вдали,

Предтеча утра молодого,

Уже зажглась, и с нею вновь

Решимость, горе и любовь

В душе томящейся проснулись,

Все думы разом встрепенулись.

«Пора, пора! Идем, идем!

Я там проведаю о нем».

И, за дубовые перила

Хватаясь трепетной рукой,

В тенистый сад она сходила:

Уже тропинкой луговой

Бежит, влекомая мечтой;

В порывах быстрого движенья

Заметны тайные волненья;

Садовник, спящий у ворот,

Ее спросонья окликает;

Она ответа не дает,

Прощальный взор назад бросает

И в поле темное спешит,

Где путь проселочный лежит

К Москве, и страшной и желанной,

И уж теряется в кустах

С младенцем милым на руках,

И не видна в дали туманной;

Но долго быть о ней молве

У Шереметева в селе…

Восток алея пламенеет,

И день заботливый светлеет;

Проснулись пташки; в тихий бор

Уж дровосек несет топор;

Колосья в поле под серпами

Ложатся желтыми рядами:

Заутрень сельских дальний звон

По роще ветром разнесен;

Скрыпит под сеном воз тяжелый,

И заиграл рожок веселый.

О, если б ты, прекрасный день,

Гнал мрачные души волненья,

Как гонишь ты ночную тень

И снов обманчивых виденья!

Зачем ты в блеске молодом

Лелеешь каждою зарею

И вишню солнечным лучом

И ландыш утренней росою,

Но сердца, полного тоской,

Не освежишь своей красой?

Клубятся в полдень черны тучи

По раскаленным небесам,

И вихрь несет песок горючий

С дороги пыльной по холмам;

В томленьи душном жнец ленивый

Лежит в тени, оставя нивы;

Пастух со стадом в лес бежит;

Бор темный шепчет и дрожит;

Сожженный лист о стебель бьется;

Всё притаилось, всё молчит…

И вдруг огонь по тучам вьется,

Грохочет гром, с ним дождь и град

В полях встревоженных шумят.

В приюте сторожа лесного

С младенцем путница ждала,

Чтоб туча бурная прошла.

Теперь до города родного

Уж недалёко; путь свершен:

Там всех увидит, всё узнает;

Но сердце больше замирает.

Теперь ей снится грозный сон,

Но как-то и надежда снится;

А завтра… завтра всё решится,

Быть может, завтра будет ей

День страшный, всех страшнее дней;

Быть может, завтра в наслажденье

Ей было б мрачное сомненье.

Утихла буря; свод небес

Меж дымных туч уже синеет,

И ароматом дышит лес,

И как свежо с поляны веет!

Цветы, омытые дождем,

Блестят под влажным жемчугом,

И солнце вечера спокойно

Бросает ярко луч незнойный.

Одна дорогою большой,

В прекрасном мире сиротой,

Молитвой ужас отгоняя,

Идет страдалица младая;

Почти ей жаль, что кончен путь;

К ней в душу страшно заглянуть:

Прошла пора искать, как прежде,

Минутной радости в надежде;

Зияет рок… Но вот она

Стоит, дрожит: Москва видна…

«Хранитель-ангел, дай мне силу!

Веди меня… не на могилу!»

И вне себя она глядит,

А перед нею боле, боле

Москва видна в широком поле,

И уж вдали заметен вид

Стрелецкой башни полудикой,

Уже в очах Иван Великой,

Как жар, венец его горит;

Глядит — и в сердце онемели

Тоска и страх: чему нет слов,

Что дышит тайностью гробов,

Напевом детской колыбели —

Прокралось в грудь; и трижды в прах

Перед Москвой она склонилась,

И с мрачным пламенем в очах

К заставе близко торопилась;

Но уж опять в душе у ней

Волненье прежнее страстей.

Взгляните, как она уныло

То чуть ступает, то бежит

И сколько в грусти боязливой

Неизъяснимого таит!

Нет, гордый ум не разгадает,

Что сердце робкое мечтает:

Любовью созданный в бедах,

Ее волнует новый страх.

Чья жизнь в других, тот поневоле

Приметам верит в темной доле:

Она боится, чтоб монах

Ей не был встречею печальной,

Чтоб черный гроб в дыму свечей

При звуках песни погребальной

Не испугал ее очей;

И голос милый, но прощальный,

Везде, во всем несется к ней.

Заря давно уж догорела,

Когда, печальных дум полна,

В родимый Кремль вошла она;

Кругом лишь в сумраке белела

Его зубчатая стена,

И крест на башне Годуновой[7]

Сиял во тьме звездою новой.

Идет… и в сердце, и в мечтах

Нетленных раки, царский прах;

Уже встречают томны взоры

И златоглавые соборы,

И древний княжеский дворец:

Здесь, друг Петра, ее отец

Делил с ним мудрые беседы

И праздновал свои победы;

Там мать ее, в тиши ночей,

За дочь молилась у мощей;

А там, невестой молодою,

Была она двора красою;

Тогда жених… и вдруг у ней

Ручьями слезы из очей.

Безмолвно бедная молилась,

Душой вверяясь небесам;

И теплой верой оживилась,

Спешит в заветный Спасов храм:

Нерукотворная икона —

От бед страдальцам оборона…

Шагами робкими идет

Чрез темный звучный переход

За ту решетку золотую,

Где при заботливых отцах

Таили жизнь свою младую

Царевны в светлых теремах;

И вот повергнулась в слезах

Перед иконою чудесной:

«Спаси его, отец небесный,

Спаси его, а мне дай знать,

Что с ним и как его искать!»

И, мнилось, ангелы внимали

Ее таинственной печали.

В Кремле святая тишина;

В Москве на стогнах сон глубокой;

Уже над башнею высокой,

В дыму, туманна и красна,

Взошла полночная луна;

Но алый пар пред ней редеет

На темно-синей высоте;

Луна полночная светлеет

Во всей обычной красоте;

Сиянье томное трепещет

На белокаменных стенах,

И на соборах, на дворцах

Струями пламенными блещет;

Оно сребристой пеленой

Лежит на гладкой мостовой,

Бросает в стекла искры злата,

И Грановитая палата,

Как бы внутри освещена,

Чего-то дивного полна;

И ярко светятся лампады

Сквозь окна узкие церквей,

И чуть заметно вдоль ограды

Мерцанье тусклых фонарей;

Всё тихо, всё святыней дышит;

Травою воздух не колышет,

Лишь одинокий часовой

Прохожих глухо окликает,

И только меди вещий бой

Молчанье ночи прерывает;

Но мир ее не возмущен;

Он свят, как праведников сон.

Уныло путница младая,

Младенца к персям прижимая,

Сходила с Красного крыльца,

Дрожала, плакала, бледнела

И, робкая, на камень села

У озаренного дворца.

Невольно душу волновали

И блеск минутный юных дней

И те святые дни печали,

Которых память нам милей…

В грозе, ничем не отразимой,

Темницу друга разделять,

С ним вместе плакать, с ним страдать —

Ее надеждою любимой.

Но сердце, сжатое тоской,

Тонуло в думе роковой:

Навек ли небо омрачилось?

Где он? что с ним? Ужель свершилось?

И, в нем забыв людей и свет,

С душой, усталою от бед,

Она сидела, чуть дышала

Одну мечту другой сменяла…

Томяся в смутной тишине

Не наяву и не во сне…

К ней что-то льнет, к ней что-то вьется:

Она вздрогнула; сердце бьется;

По жилам холод пробежал,

Сквозь сон младенец закричал;

И что-то будто бы мелькнуло,

Пошевелилось и вздохнуло…

«Ты здесь? Творец!.. какой судьбой?

О! ты ли, друг, опять со мной?»

И прежних дней товарищ милый

Пред ней, встревоженной, унылой

На светлой площади стоит;

Он к ней нейдет, не говорит

И зорко на нее глядит;

Он завернулся в плащ широкой;

Он в думе мрачной и глубокой,

И чуден блеск его очей,

И бледен лик, и вид смущенный,

И кольца черные кудрей

Не вьются к шее обнаженной.

Сковал ее внезапный страх;

Встает — нет сил; на камень пала

И вне себя ему в слезах

Младенца сонного казала.

Как будто содрогнулся он,

Как будто непонятный стон

В устах сомкнутых раздавался;

Недвижим, к ней он приближался,

Ужасным чем-то омрачен.

Она глядит, дохнуть не смеет;

А полная луна светлеет;

И плащ откинулся слегка,

Выходит медленно рука;

Грудь обнажилась, кровь чернеет

Рубашки белой на краю;

Он тихо стал перед женою

И, волосы собрав рукою,

С плеч поднял голову свою:

И, ярко озарен луною,

На шее признак роковой

Темнел багровой полосой.

Творец судил: навек страданье

Ее уделом, розно с ним;

Ее земное упованье

Навек под камнем гробовым.

С несчастным страшною разлукой

Печальной жизни цвет убит;

Один удар из двух мертвит:

И слез Натальи Долгорукой

Никто ничем не усладит.

Одна ужасная подруга

И в темну ночь и в ясный день

Его страдальческая тень,

Тень мрачная младого друга,

Не отразимая в очах:

В ней жизнь и смерть, любовь и страх;

И слух ее тревожат звуки

Прощальных стонов, вопля муки,

И ужасают томный взор

Оковы, плаха и топор;

Его кровавая могила,

Страша, к себе ее манила;

И долг святой велит терпеть:

Нельзя ни жить, ни умереть;

Она окована судьбою

Меж мертвецом и сиротою.

Промчались годы, но они

Душевной скорби не умчали,

И в горе чувства замирали.

Ах, есть еще страшнее дни

Дней первых пламенной печали!

Мятежной горести полна,

Как бы сражался с судьбою,

Душа терзанью предана,

Живет утратою самою;

Но есть пора: в томленьи бед

Ни сил, ни дум, ни чувства нет;

Без слез крушит воспоминанье;

Без пламя едкого страданья

Лишь раны сердца всё хранят

Свой тайный, свой холодный яд.

Но долг заветный совершился:

Младенец взрос; свободна мать.

Что делать ей? Как доживать

Печальный век, который тмился

Суровой мглой? И где искать

Приюта в скорби одинокой?

Один есть путь… Она летит

Внушеньем веры в град далекой,

Где под Печерской Днепр широкой[8]

Волной священною шумит;

Там, горе жизни вероломной

Стеснив трудами и мольбой,

Она запрется в келье темной

До мирной сени гробовой.

Чей скорбный дух воспрянет к богу,

Кто веры пламенник зажжет

И бездны скользкую дорогу

С крестом спасителя пройдет, —

В пучине зол тот не погибнет.

Но, ах, когда в груди у ней,

Когда остынет пыл страстей,

Гроза сердечная утихнет!

То робкой думой в небесах,

То, лишь отраду зря в слезах,

Она, в борьбе сама с собою,

Дрожит пред клятвою святою.

Не страшен ей терновый путь —

Ей страшно небо обмануть.

Где светлый мир без разрушенья,

Там живо всё, там нет забвенья:

Душа на вечность создана;

Любовь бессмертна, как она.

Дух полон веры; он стремится

До гроба сердце умертвить, —

Земной ли жертвы ей страшиться?

Но как ей друга позабыть?

Настала ночь. Горой крутою

Кто легкой тенью меж кустов,

Кто сходит позднею порою

На склон песчаных берегов?

Она… Зачем ей, одинокой,

Идти на Днепр в ночи глубокой?

Бушуют волны на реке,

Зарница блещет вдалеке,

И тучи месяц застилают,

И на туманных небесах,

Как бы забыты в облаках,

Две только звездочки мелькают.

Увы, душа ее мрачней

Осенних бурь и мглы ночей!

Она у волн в раздумье села,

Склонила на руку лицо,

На Днепр, вздохнувши, посмотрела,

Сняла венчальное кольцо:

«Свершилось всё, навек свершилось!

И страшной клятвой, с новым днем,

Я поклянусь пред алтарем

Забыть всё то, чем сердце билось.

Кольцо мое… залог живой

Меж: праха милого и мной,

Тебя ждала моя могила!

В тебе страдальца я любила,

И небесам (творец, прости!)

Кольца печали и любви

В безумстве я б не уступила;

Но он, он сам в чудесном сне,

Он в эту ночь являлся мне;

Он мне сказал: „Покинь земное!

В любви есть тайное, святое,

Ей нет конца; и там я твой!“»

То был не сон. И томны очи

Искали небо в мраке ночи

С надеждой, страхом и тоской;

И было всё покрыто мглой.

Но вдруг из облака густого

Над рощей месяц засиял;

Он так светил, он так играл,

Как радость сердца молодого;

И мрак ночной пред ним исчез,

И на краю родных небес

Опять две звездочки мелькнули —

И в ярком свете утонули.

«О, так и мы, душа с душой,

Утонем в радости святой!»

И верой грудь ее дышала,

И жертва тайная в мечтах…

Она кольцо к устам прижала…

Оно блестит, оно в волнах…

В волнах! Но что ж? Рукой дрожащей

В порывах сердца своего

Она из-под волны шумящей

Хотела выхватить его;

Уже рука меж вод скользила;

Но руку, тихо заструясь,

Волна холодная отбила,

И, может быть, в последний раз,

Но слезы хлынули из глаз…

И меж кустов тропинкой мшистой

Она пошла к горе крутой

И скрылась вдруг в дали тенистой,

Как некий призрак гробовой.

Звон громкий, ветром разносимый,

Сзывает киевлян во храм:

Навек сегодня в жертве зримой

Земное горе честной схимой

Передается небесам.

И стар и млад с душой смятенной

Идут смотреть обряд священный;

Все разом набожной толпой

Теснятся в монастырь святой.

Как на стенах его высоких,

На мхом подернутых зубцах,

На переходах, на столбах

Видна печать времен далеких!

Века исчезли, храм стоит,

Стоит незыблемый, огромный,

И сам, как вечность, тайный, темный.

Граненый ряд чугунных плит,

Под коим тлеет прах могильный;

Старинной живописи вид,

И тусклый свет паникадильный

Во мраке сводов вековых,

И будто теней гробовых

В одежде черной хор умильный

Поющих инокинь святых —

Во всем понятен глас пророчий

Последней нашей длинной ночи.

Одни как в радужных лучах

Иконы светлые с мощами:

Их ризы блещут жемчугами;

Алмазы, яхонты в венцах;

И, сыпля жар, скользит струями

Огонь лампад сквозь тонкий дым

По их окладам золотым.

Но уж возносится моленье;

Начнется скоро постриженье;

Владыка здесь, готово всё,

Уже во храм ведут ее;

Уже звучит по мертвых пенье;

В кадилах пышет аромат;

Ведут… и в храме на налое

Крест и Евангелье святое

Перед иконою лежат,

Под ними ножницы блестят.

Одета длинной власяницей,

И лик под черной пеленой,

Она вошла; уже гробницей

Взята от прелести мирской;

Стремяся к жертве невозвратно,

Посту, трудам обречена,

Перед налоем троекратно

Распростиралася она;

Но, искушая страшной долей,

Ее спросил святой отец,

Стяжает волей иль неволей

Суровый инокинь венец;

Он рек, да сердца правотою

Отвергнет яд лукавых стрел,

Что вечный огнь ей будет мздою

Иль светлый ангельский удел;

И за нее святые девы

Молитвы теплые творят;

Уже раскаянья напевы

К судье доступному летят.

Что я? Кто я? Изгнанник рая.

В греховной бездне утопая,

Что жизнь и разум, и краса?

Цветок увядший, дым, роса.

Но он своей щедроты бездной,

Он, милосердый царь надзвездный,

Услышит вопль мой, он меня

Спасет от вечного огня.

Но вот и ножницы блеснули,

Невольно в храме все вздрогнули;

И старец их пред ней держал.

«Возьми и даждь ми», — он сказал.

Она свой взор на них склонила,

Взяла и старцу возвратила;

В другой раз тоже, в третий раз…

Вдруг стон… И в храме раздалась

Толпа — и отрок неизвестный,

Дрожащий, как она, прелестный,

Не смея воли дать словам,

Бежит… упал к ее ногам,

Целует, облил их слезами…

Увы, что с ней! Кто зрит сердца,

Тот видел всё; она очами

Искала образа; с лица

Холодный пот, как град, катился;

Но взор на образ устремился:

Безмолвно отрока она,

Душой молясь, благословляет

И старцу ножницы вручает.

Он взял, — и жертва свершена;

И кудри темные, густые

Летят на плиты гробовые;

И пояс крепкий правоты,

И риза дивная нетленья,

И покрывало чистоты,

И знак блестящий искупленья —

Ей всё дано; она вняла,

Что мудрость вечная рекла:

«Кто хочет царствия Христова,

Блаженства отрекись земного,

И чрез долину слез и бед

С крестом гряди ему вослед!»

Сей путь ее: и, ангел новый,

На небеса уже готовый,

Она стоит пред алтарем

В руке с таинственным крестом.

В житейском море зря волненье,

От бури гибельных страстей

Я притекла искать спасенья

У тихой пристани твоей.

И ты, о свет незаходимый,

Божественный, непостижимый,

Отрада чистая сердец,

Небесный страждущих отец!

Привлек ты к пристани надежной

Разбитый челн грозой мятежной;

Ты отдал жизнь, ты усладил,

Мечтанье правдой озарил;

И днесь в восторге упоенья,

Благословляя дни мученья,

К блаженству расцветая вновь,

Она уж там, где нет страданья,

Где брошен якорь упованья,

Где ты, и вечность, и любовь!

Летая думой вдохновенной

В заветный мрак минувших дней,

Опять узнал мой дух смятенный

Тревогу томную страстей.

Хоть светлый призрак жизни юной

Печаль и годы унесли, —

Но сердце, но мечты, но струны?

Они во мне, со мной, мои.

Я вспомнил ночь, когда, томимый

Тоской, ничем не отразимой,

В Печерской лавре я сидел

Над той спокойною могилой,

Надеждам страшной, сердцу милой,

В которой прах священный тлел;

Она душе была порукой

Неверной радости земной, —

И тень Натальи Долгорукой

Во тме носилась надо мной…