Князь Лавин

Глава 6. Те, что приходят в ночи

Ицхаль Тумгор, бывшая Верховная жрица школы Гарда, бывшая наследственная княжна Ургаха, а теперь просто мать угэрчи Илуге, устало откинула со лба спутанные светлые волосы и приложила своего второго сына к груди.

Она знала, что беременна, еще до того, как ее брат приказал казнить ее страшной казнью для жриц, нарушивших свой обет, – голодной смертью в клетке на площади Йоднапанасат. Но, – видит Падме, – она и сама-то выжила каким-то немыслимым чудом, а уж на то, что ребенок останется жив, и не надеялась.

Ребенок остался жив, и родился в конце весны. Мальчик. Она назвала его Цаньян Джамцо, что означало " Маленький сын духа", и не было в этой странной суровой стране ни одного человека, который бы спросил ее о том, почему она его так назвала. Потому что отец мальчика умер еще до его рождения на ее глазах, через несколько мгновений после того, как узнал, что станет отцом. Потому что сын обычного человека не выжил бы в ее чреве, когда она висела, обнаженная и голодающая, в клетке в морозные ночи начинающейся ургашской зимы. Имя его окружающие их люди нашли несколько странным и звали мальчика просто Джамцо, хотя сама Ицхаль предпочитала называть его Цаньяном.

А в остальном это был мальчик как мальчик, – громко, требовательно кричал, когда искал материнскую грудь, улыбался во весь рот, показывая уже целых четыре передних зуба, и, казалась, обладал удивительной способностью оказываться одновременно во всех местах, как только мать отвернется.

Ицхаль потеряла своего первого сына в ту ночь, когда родила его, и к тому, что будет воспитывать еще одного ребенка, притом в северных степях, оказалась совершенно не готова. Несмотря на искренние попытки окружающих женщин ей помочь, Ицхаль находила совершенно немыслимым, что можно весь день проходить по трескучему степному морозу с ребенком, привязанным за спиной в меховом мешке, или в возрасте одного года позволять ему играть с ворохом настоящего оружия. А окружающие ее люди считали это совершенно нормальным.

Обычаи джунгаров казались ей странными и варварскими, хотя Ицхаль сдерживалась изо всех сил, чтобы этого не показывать. Труднее всего пришлось поначалу, когда она стала достаточно сильной, чтобы встать с постели и начать обращать внимание на окружающих. Одним из ее первых ощущений было – что ее сын ужасно воняет. Потом она вынуждена была признать, что воняют все. Воняют потом и мочой, прогорклым жиром и плохо выдубленной кожей, старой кровью, прокисшим молоком и диким луком. Это было и неудивительно при той жизни, что они вели.

Ицхаль пришлось многому научиться. Женщины джунгаров были с ней вежливы, но не слишком привечали, – то ли боясь, то ли из суеверной неприязни к чужеземке. А заговаривать сама Ицхаль, ургашская высокородная княжна, просто не умела. Они поначалу жили с Илуге и Янирой: именно от этой красивой открытой девушки Ицхаль получала все необходимые ей сведения о том, как здесь принято это – жить. Потом Илуге стал угэрчи, и ушел жить в отдельную юрту, пробормотав что-то невнятное о приличиях. На самом деле, как подозревала Ицхаль, его просто раздражало хныканье Цаньяна.

Сейчас они жили вчетвером: Ицхаль, Цаньян, Янира и еще одна девушка из ее " войска", которой, как поначалу и многим из вновь прибывших, еще не нашлось жилья. Девушка была из ойратов, с крайнего северо-востока Великой Степи, совсем молоденькая. Ицхаль только качала головой, когда Атиша, – так ее звали, – взахлеб рассказывала ей о данном их отряду задании: Янира отпустила их вперед, а сама задержалась, – видимо, обсудить что-то с Илуге.

Ицхаль злилась на Илуге: то, о чем говорила Атиша, выглядело как совершенная нелепость. Однако с некоторых пор она была столь осторожна со своими эмоциями, что подавляла любое чувство раньше, чем это чувство могло принести с собой желание. Любое желание. Ицхаль Тумгор, – та, чьи желания сбываются, посланница богов, – иногда с грустью признавалась себе, что странный дар в результате сделал ее женщиной без желаний – настолько непредсказуемыми были последствия тех нескольких из них, что она, Ицхаль, когда-либо осмелилась высказать.

" По-настоящему свободен лишь беспечный", – когда-то читала она в древних свитках, и слова сейчас всплывали в памяти, беспощадно простые.

Единственное, чего Ицхаль продолжала желать, и желать страстно – это чтобы ее дети, – теперь уже двое, – оставались живы. В мгновения, когда шла, – она знала, – битва у Трех Сестер, она вообще не могла сосредоточиться ни на чем другом.

День уходил, истаивал, словно льдинка на языке. Зимнее становище джунгаров, на которое они стали вот уже полную луну, жило своей жизнью. За которой Ицхаль могла наблюдать, но в которой не участвовала. Впрочем, она много лет прожила в вынужденной изоляции, так что не могла сказать, что ей требовалось чье-либо расположение.

Цаньян наелся и заснул, смешно причмокивая губами Скоро ей надо будет переставать кормить его грудью. У себя в Ургахе она с первых дней отдала бы его своре хлопотливых нянек, и видела бы сына, верно, раз или два в день. Сейчас они были вдвоем, и Ицхаль в некоторых вопросах, – она признавала это, – была ужасающе невежественна. Например, она совсем не умела готовить, тем более мясо. Большинство жителей Ургаха придерживались питания, состоявшего из муки, овощей и фруктов, изредка рыбы. Степняки же, напротив, кроме мяса и молока, редко ели что-то еще.

Интересно, она сможет попросить у сына найти ей служанку?

Прилетела на дареной пегой кобыле Атиша, – розовая с мороза, веселая. Беспрестанно болтая, она ловко резала мороженное мясо, бросая его в котел, пока Ицхаль перепеленывала ребенка. У Атиши дома остался маленький брат, поэтому она была умелой и ловкой помощницей.

Пользуясь тем, что Цаньян спит, Ицхаль провалилась в блаженную полудрему. На улице смеркалось, и в дымовом отверстии зажглась зеленоватая звезда. Ицхаль часто любовалась звездами в своей личной часовне или на балконе принадлежащих ей покоев Верховной Жрицы. Посмотрели бы ее послушницы на Ицхаль Тумгор сейчас!

Должно быть, она заснула, и Атиша не стала ее будить. Цаньян был уже достаточно большой, чтобы не просыпаться по ночам, и Ицхаль спала спокойным глубоким сном, пока что-то не разбудило ее, – отчетливое, как пощечина.

Она какое-то время лежала в темноте неподвижно, стараясь понять, что же ее потревожило. В темноте юрты она слышала ровное дыхание Атиши и ребенка рядом с собой: в отличие от степняков, мастеривших детям кожаную люльку и подвешивавших на крюках к потолку, Ицхаль предпочитала, чтобы Цаньян спал рядом. И сейчас он спал ровно и тихо, выпростав из-под меха маленькую ручонку. Вокруг юрты сгущалось, текло…что-то неуловимое. И это было опасным. Магическим. Ургашским.

Полог пошевелился, затем откинулся. Ицхаль быстро и бесшумно поднялась на ноги. Однако в следующий момент крик застрял у нее в горле, – в юрту ступило громадное, покрытое сивой шерстью сутулое существо с вытянутой, точно у волка, оскаленной, но несомненной человеческой мордой. Красные глаза вонзились в нее.

– Убирайся, пока я не уничтожила тебя, – прошипела Ицхаль, поднимая сжатую в кулак руку. Она так долго не пользовалась своей магией, что сейчас руку буквально жгло.

Что-то в поведении гхи показалось ей странным. Эти буквальные исчадия ада, – порождения ужасных ритуалов секты, которая готовит воинов не до, а после того, как они умрут, превращаясь в такое вот чудовище, всегда точно знают, за кем они посланы. Убить их обычными средствами почти невозможно. Однако обычно они не медлят перед тем, как напасть. Существо прорычало что-то нечленораздельное, сморщив не предназначенные для речи губы.

В этот момент мальчик проснулся и заплакал, увидев в полутьме красные светящиеся глаза.

Ицхаль выбросила вперед руку, крикнув пошевелившейся Атише:

– Закрой глаза!

– Ннне ннаххо…Ийэя…ыыухххожууу.

Ицхаль настолько удивилась, что не выкрикнула почти достигшее губ заклинание. Она никогда не слышала, чтобы гхи могли разговаривать. Считалось, что ужасная трансформация полностью отнимает человеческую душу, заменяя ее звериной.

Гхи двигался медленно, словно против течения. Сделал шаг назад, потом другой. Не сводя с ужасной твари глаз, Ицхаль прижала к себе плачущего сына, погладила заходившегося криком ребенка, успокаивая.

– Йыыэто…тфффффыыай…сыыынн? – провыло существо, застыв на пороге.

– Да, – резко сказала она, – И только попробуй коснуться его, тварь – тогда я найду не только тебя и то, что дает тебе это существование, но и тех, кем ты послан. И убью их всех. Всех!

После смерти жертвы-носителя странную полусмерть-полужизнь гхи поддерживали с помощью особых, спрятанных в тайном месте предметов. Но Ицхаль нисколько не сомневалась, что, случись что-то подобное, она бы сдержала свое обещание. В ее горле клокотала ярость.

– Ийэя…ыыухххожууу, – провыло существо и исчезло.

Какое-то время Ицхаль чутко вслушивалась в тишину, сделав знак Атише, у которой от страха глаза стали как плошки. Долго они сидели молча в темноте. Наконец, Ицхаль пошевелилась.

– Я… больше не чувствую его. За чем бы он ни приходил, сейчас его здесь нет. Теперь безопасно.

– Что…что это было? – от страха Атиша заикалась, зубы ее отчетливо стучали.

– Это мой брат решил напомнить, что все еще помнит обо мне, – мрачно сказала Ицхаль. Относительная безопасность, – один из самых драгоценных подарков, который подарила ей эта жизнь в степях, и который один стоил всех мелких неудобств! – рассыпалась, таяла, как туман под лучами солнца.

– Как…как тебе удалось справиться с этим чудовищем? – Атиша теперь смотрела на нее с немым восторгом, – Я бы, наверное, умерла бы от страха на месте, останься с ним один на один!

– Это чудовище, чего бы оно ни хотело, ушло само, – сказала Ицхаль, задумчиво глядя на дверной проем, – И ты права, – справиться с ним было бы совсем не просто…

Со стороны уваров, с юго-запада, пришло большое стадо горбоносых сайгаков. Илуге, как и остальные, очень обрадовался этому обстоятельству, хоть и по совершенно другой причине: он понимал, что постой войска на землях джунгаров вызывает недовольство Чиркена. А так – так будет повод выделить ему часть добычи от удачной охоты, да и разомнутся вожди, которые теперь из уязвленного самолюбия скорее съели бы свои шапки, чем вернулись по домам.

Илуге послал за разрешением и, как и надеялся, получил его. Вскоре в их ставку вихрем влетели несколько десятков конников – это не утерпел, приехал поучаствовать в охоте Чиркен со своими челядинцами. Илуге, стоя у порога своей юрты, издали заприметил их и теперь ожидал у входа, широко улыбаясь.

Совсем недавно ему подарили немолодого пленного куаньлина, который уверял, что очень хорошо умеет готовить пищу. Илуге собрался было отказаться, но это был подарок от Эрулена, как всегда, сделанный не без некоторого ехидства. Илуге подумал…и оставил раба, приставив к нему для безопасности младшего из подрастающих братьев Нарьяны, Доргана. Для таких вот неожиданных визитов это было вовсе неплохо. Возможно, Эрулен сделал этот подарок после того, как провел в юрте Илуге немало времени, давясь сушеной козлятиной, какая лежит в переметной суме самого последнего воина в его войске?

Илуге вздохнул. Признаться, ему уже следует начинать обзаводиться вещами, которые отличают вождя. Да и куда девать этого постоянно кланяющегося человечка с реденькой бородкой и длинными, свисающими ниже щек усами? Что ж, поглядим – увидим.

Чиркен уже подъехал близко, соскочил с коня. Ответил улыбкой на улыбку Илуге – значит, не сердится.

– Добро пожаловать в юрту, мой хан, – Илуге всегда подчеркивал, что с тех пор, как он прошел Испытание Крова и Крови, и был принят старым ханом, Темриком, в племя, он – джунгар. И назначение его угэрчи – военным вождем всех племен, ничего в этом не меняет. Чиркену это льстило, помимо всего прочего.

Чиркен за эти годы раздался в плечах, вырос. Теперь он уже был всего на полголовы ниже Илуге, которому, надо сказать, мало кто в Великой степи мог смотреть прямо в глаза. В деда уродился, – тот в молодые годы, как говорят, диких яков объезжал играючи. На молодом хане джунгаров под обычной меховой паркой был надет богатый малиновый халат, расшитые бисером и отороченные мехом сапожки выглядели совсем новыми. Да и конь у хана был хоть куда – большой горячий гнедой жеребец какого-то особого, красноватого оттенка, – как волосы у Джурджагана. В неудачном походе на Шамдо, стоит сказать, утешением служила богатая добыча, которую степняки взяли, лавиной прокатившись по провинции и разорив с десяток менее крупных и хуже укрепленных поселений. А доля джунгаров, – Илуге проследил за этим, – была немаленькой. И справедливо – лучших воинов Великая Степь еще не рождала.

– Долгих лет и тебе, угэрчи Илуге, – сказал хан, пытливо оглядывая его. Илуге, в отличие от ханов, предпочитал одеваться просто: черный хлопковый халат, простые сапоги из бычьей кожи. Правда, тяжелую овчину, подаренную когда-то Темриком, – свой первый трофей, – он все же сменил на более легкую и теплую лисью шубу.

– Мои загонщики ждут с самого утра, – Илуге махнул рукой на нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу воинов, которые еле скрывали свое нетерпение.

Хан милостиво кивнул, и они сразу бросились к коням, унеслись с гиканьем. Следом за ними остальной лагерь пришел в движение: многим в этот ясный морозный день хотелось размяться, пристрелять новые луки взамен сломанных или обновить новые стрелы, присланные Ягутом.

– А ты хитер, – после долгой паузы, занятой тем, чтобы, вытянувшись гуськом, занять заранее условленную позицию у небольшого перелеска, сказал Чиркен, – Джурджаган уже рассказал мне, как ты всех обвел вокруг пальца – да так, что теперь никто и заикнуться не смеет о том, чтобы подождать до весны. Не торопишься ли, угэрчи?

Острые узкие глаза хана полоснули по лицу Илуге. Да, теперь это совсем не тот вспыльчивый парень, что покорно помогал Элире смешивать мази от болей в суставах или заваривать травы от поноса.

– Я так же, как и ты, хан, думаю лишь о том, чтобы потерять как можно меньше людей, – медленно отвечал Илуге, вглядываясь в пустую, выстланную мелким колким снегом степь, – Самым удачным временем для нападения будет это. Весна принесет облегчение не только нам, но и куаньлинам. Отелятся отары, куаньлины соберут дань. Быть может, вышлют сюда еще воинов. Сейчас наши силы примерно равны, однако если ургаши пришлют подмогу, или куаньлины перекинут несколько рук воинов с юга…В общем, ковать железо следует, пока горн еще не остыл.

Чиркен хотел было что-то сказать, однако оба одновременно уловили, как зазвенела под ногами промерзшая земля под ногами обеспокоенных антилоп.

" И вправду стадо большое", – чувствуя, как его захлестывает горячим азартом, подумал Илуге, – Голов, верно, триста будет. Не меньше."

Впереди, в распадке между двумя пологими сопками, заклубилась снежная пыль, потом показались желтовато-серые спины. Теперь главное, – ждать. Илуге поднял руку, его ноздри нервно подрагивали. Ждать, еще…

Рука резко опустилась и первый залп охотничьих стрел ушел почти без промаха. Раненые животные закричали, попадая под копыта своим, но сайгак, хоть и чуток, а близорук, и напуганный несется сломя голову. Так и сейчас: напиравшие сзади животные перепрыгнули павших – и угодили под второй залп.

Илуге не спеша достал из колчана стрелу, прицелился. Он специально не ставил метки на свои стрелы, пользовался обычными, из общего колчана. Пусть другие хвастаются у костров богатой добычей. Он, Илуге, уже может себе позволить не доказывать всем и каждому, что лучше других.

Стрелы у Чиркена были мечены в трех местах, и выпускал он их торопливо, практически вдогонку одну за другой. "Шесть, а то и семь сайг снимет", – подумал Илуге. Животные, наконец, поняли, что попали в ловушку, и на полной скорости понеслись по крутому боку холма влево. Ничего, пускай. В середине стада всегда идут беременные самки, а их, согласно охотничьим законам, и без того следовало пощадить, чтобы весной, в мае, народились неуклюжие горбоносые сайгачата. Пускай.

Впереди показались загонщики, подбиравшие раненных и убитых зверей и тащившие их навстречу. Глядя на перекинутых через седла антилоп, Илуге подсчитал: зверей шестьдесят- семьдесят добыли. Хорошо загонщики поработали: в открытой степи сайгак с его острым нюхом человека за тысячу шагов чует, а бегает так, что ни один конь со всадником на спине не угонится. Хорошая охота.

Чиркен, спешившись, уже отыскал одну из своих меченых стрел, надрезал горло убитому зверю, припал к жиле. Поднялся, отер рот. Улыбнулся пунцовыми от крови губами:

– Угощайся, угэрчи. Прими в дар от меня самое ценное – печень.

Илуге не стал отпираться. Ножом, висевшим за поясом, точно полоснул по правому боку сайгака, аккуратно вырезал печень, поделил надвое, половину поднес Чиркену:

– Да будет милостив к тебе дух этого зверя, хан. Да будут твои кони быстрыми, как ветер, а стрелы меткими, как эта!

Обычное пожелание, а Чиркен слегка покраснел. Эх, любит лесть молодой хан джунгаров!

– И тебе того же, угэрчи Илуге! Пусть укрепится твое мужество!

В степи считалось, что еще теплая печень только что убитого зверя добавляет человеку мужества и удачливости.

Они молча ели, блестя глазами, потом отерли рот и руки снегом, вскочили в седла. Охотники уже растягивали волокуши и счастливо орали, шлепая друг друга по спинам окровавленной пятерней – это тоже считалось пожеланием удачи.

– Так и не отпустишь их по домам? – вопрос был задан небрежно, слишком небрежно. Илуге улыбнулся уголком рта.

– Отчего же не отпущу? Аргун Тайлган на носу, нехорошо было бы.

– А потом? – не удержался-таки Чиркен.

– Потом соберу на Пупе, – коротко отвечал Илуге и почувствовал, как Чиркен вздохнул с видимым облегчением: Пуп место испокон веку нейтральное, а двадцатитысячное войско на твоих землях кого хочешь обеспокоит.

– А что же сам? Мать-то приедешь навестить? – теперь он говорил с ним иначе, – как тогда, когда был еще всего лишь опальным беглым наследником и они вместе жили у косхов.

Мать.

– Да, конечно, – бесцветно ответил Илуге.

Голова после пира гудела. Илуге, как вежливый хозяин, должен был, согласно обычаю, выпить с каждым из гостей. И каждому показать, что ценит его мужество. Ночь вышла длинной, очень длинной. К его удовольствию, маленькому куаньлину удалось поразить всех, включая его. Обычную еду степняков, – вареное мясо и пресные лепешки, – ему с помощью каких-то невиданных соусов удалось превратить в нечто необыкновенное.

Чиркен, как почетный гость в стане угэрчи, тоже остался, и отведенная ему юрта теперь выглядела до странности тихой, несмотря на то, что давно рассвело. Однако мегрелы, тэрэиты и ойраты уже снялись с места, торопясь в свои родные кочевья, – Илуге застал уже только закопченные круги на том месте, где стояли их юрты. Кхонги и ичелуги еще собирались, сворачивали войлоки, затейливо ругаясь и то и дело хватаясь за больные головы. Цахо, изрядно перебравший, видно, тоже еще не поднялся, – юрты уваров стояли, как стояли.

Илуге усмехнулся.

Джурджаган, на зависть бодрый, уже вовсю гонял своих сотников. Завидев угэрчи, он подъехал, оскалился добродушной ухмылкой сквозь рыжую бороду.

– Что, хороша вчера была арха, угэрчи?

Илуге промычал что-то нечленораздельное, потом загреб горстью снег и обтер пылающее лицо. Хорошо, хоть Яниру с женщинами отправил по домам раньше, воины спьяну передрались бы из-за них.

– Хороша, – наконец, выдавил он.

Джурджаган хмыкнул. Военный вождь джунгаров, такого же роста, что и Илуге, был куда шире в плечах, кряжистей. Такой вольет в себя бочонок – и не поперхнется!

Еще раз оглядев Илуге с насмешливым сочувствием, вождь унесся, взбивая копытами выпавший за ночь мягкий снежок. Илуге коротко свистнул, подзывая Аргола, пасшегося неподалеку, за кольцом юрт. Великолепный белый конь принесся, призывно всхрапывая, ткнулся в плечо мягкими губами. Илуге достал из-за пазухи припасенную лепешку, погладил понятливую морду коня. Раскаленный обруч, сжимавший голову, постепенно отпускало.

Из-за соседней юрты вывернул Баргузен, смешно накренившись, словно так еще и не ложился. Илуге с некоторым сожалением смотрел, как он приближается. Друг. Почти что брат, – кто, как не он, был с Илуге с самого начала, спас его, совсем беспомощного? Илуге помнил об этом. Всегда. Даже когда новоприобретенное чванство Баргузена становилось невыносимым.

– Как спалось? – осведомился Баргузен, щурясь на утреннее солнце, – Мы вот оч-чень славно отметили удачную охоту!

В голосе обида, а как же: Баргузен считал, что его вчера должны были пригласить. Даже если никого, кроме вождей, Илуге не позвал тоже, – ни Чонрага, ни Турхга, ни Малиха, – никого. В таком деле это, как ни крути, опасно – военные вожди люди влиятельные и гордые, на пиру рядом с простыми челядинцами их усадить не след – обид потом не оберешься.

– Ты, я погляжу, совсем зазнался, угэрчи, – сказал Баргузен, неправильно истолковав его молчание, – Простые люди для тебя, я погляжу, и вовсе что грязь под сапогами?

– Пустое мелешь, – пожал плечами Илуге, – Тебе бы не обиды выдумывать, а людей поднимать. Джурджаган, я видел, уже на ногах.

Баргузен уже год как был сотником. Упросил Илуге поговорить с Джурджаганом. Напоминал о том, сколько для него, – для них! – сделал. Не преминул вспомнить старую обиду, – это когда Янира отказала ему тогда, два года назад. Спрашивается, что Илуге нужно было делать? Тащить сестру на аркане? Она вон и Эрулену отказала, да только тот обиды не держит.

– Тысяцкие у нас что надо, – язвительно протянул Баргузен, – Их, поди, с постелей палками придется поднимать!

– Ох и злой же у тебя язык, Баргузен, – поморщился Илуге. Ну да, человеку свойственно хотеть большего, чем имеет. Баргузен уже не раз делал прозрачные намеки о том, что был бы куда лучшим тысяцким, чем тот же Буха. Дурак человек, вообще ничего не понимает! Буха – зять старого хана, Темрика, и этим все сказано.

– Да уж, ты, угэрчи, верно отвык от того, что люди говорят то, что думают, – парировал Баргузен, – Вокруг тебя, я погляжу, все больше тех, у кого язык будто медом вымазан!

– Замолчи, Баргузен! – в сердцах оборвал его Илуге, – Чего тебе не хватает, что ты, точно вонючий скунс, всех готов утопить в своей вони?

– Ах, вот как, – протянул Баргузен, еще больше сощурясь, – Не ожидал я, что ты так…, – голос его дрогнул, – Думал, мы с тобой друзья…

– Мы и друзья, – сказал Илуге, – Да только ты, верно, нынче не с той ноги встал.

– Может, и не с той, – буркнул Баргузен, и сменил тему, – Я слышал, ты свою сестру так выставил, будто она всем вождям занозу в зад посадила?

" Тебе она занозу в зад посадила, не вытащишь никак, вот и бесишься!" – подумал Илуге, а вслух сказал:

– Я не думаю, что здесь есть что обсуждать. Я приказал – и она и ее отряд готовы выполнить мой приказ. Беспрекословно.

На последних словах он все-таки обернулся к Баргузену. Да, пусть вспомнит, что из-за его своевольства в Ургахе они тогда еле ноги унесли с площади.

– Почему ты меня не спросил? – тут же вскинулся Баргузен, – Я бы тоже пошел! Пошел в эти проклятые шахты!

– Погоди до Шамдо, – спокойно посоветовал Илуге, – Там у всех будет повод для геройства.

Из гостевой юрты появился Чиркен, и Илуге направился к нему не без облегчения. Все его последние разговоры с Баргузеном были такими вот…нелегкими.

К полудню стан уже почти весь свернули. Отпустив джунгаров под предводительством Джурджагана вперед, они неспешно ехали по изрытому копытами снегу. Баргузен, хоть и вертелся рядом, встревать не решался. Дорган с куаньлином трусили позади, почтительно держась позади свиты хана.

Под вечер ветер немного окреп, ясное небо затянуло мягкими перистыми облаками. Копыта всадников неспешно переступали, вспугивая мелкую степную живность, собравшуюся было покормиться на взрыхленной копытами проехавшей конницы земле. Один раз Илуге даже показалось, что он заприметил в росших небольшими группами зарослях тальника и караганы рыжий хвост лисицы, однако стрелять не стал: и свет был не тот, и в руке своей он был не слишком уверен. Илуге дал себе клятвенный зарок, что бы ни случилось, больше не терять голову настолько. Дорога давалась тяжело. Впрочем, и Чиркен против обыкновения почти всю дорогу молчал: надо думать, по той же причине.

Из-за затянувшихся сборов они въехали в стан джунгаров, когда уже давно стемнело, по молодой луне, и их уже никто не встречал. Сейчас Илуге думал уже только о том, чтобы добраться до постели. Мелькнула мысль, что кто-нибудь, – Янира или мать, – мог бы позаботиться разжечь очаг.

В его юрте кто-то был, – Илуге понял это по пробивавшейся полоске света у входа, и сердце Илуге затопила благодарность. Баргузен, Дорган и куаньлинский пленник, расседлав коней, вошли следом.

Янира и Ицхаль сидели рядом у полупогасшего очага. Мясо в плошках, явно приготовленное к праздничной встрече, давно остыло, однако чайник слегка дымился. Обеим хватило одного взгляда на его лицо.

Он шагнул вперед, поклонился онгонам. Молча сел. Принял из рук матери чашку. Баргузен, как ни в чем не бывало, уселся рядом, сверкнул глазами на Яниру. Дорган и куаньлин неловко топтались у входа. Илуге махнул им: садитесь, мол.

– Что так поздно? – одна бровь Яниры дернулась вверх, губы понимающе изогнулись.

– Отстань, – буркнул Илуге угрюмо, но не обидно.

Горячий горьковатый напиток растекался по телу теплом.

– Я бы не хотела сейчас тебя тревожить, – начала мать, и было что-то в ее тоне такое, что Илуге сразу подобрался. Да, и Джамцо с ней нет, хотя обычно она всегда старалась приносить его Илуге, просила подержать его, поиграть, словно надеялась завязать между братьями узы крови. Напрасно. Илуге не то что бы не любил малыша, – просто тот был чем-то совершенно ему чуждым, словно диковинный ручной зверек. Впрочем, быть может, это оттого, что он вообще не знает, как обращаться с маленькими детьми?

Илуге покосился на сидевших вокруг и, крякнув, поднялся. Ицхаль вышла следом как была – в одной безрукавке. Илуге потянулся было, чтобы скинуть шубу, накинуть ей на плечи, но мать подняла тонкие пальцы: ах да, она же туммо – владеющая внутренним огнем. И не только. Илуге даже прикусил язык, настолько ему хотелось спросить мать кое о чем.

Однако ее слова разом заставили его собраться. Гхи. Илуге имел с ними дело всего один раз, но этого ему было более чем достаточно.

– Это удивительно, – медленно выговорил он, когда Ицхаль закончила свой рассказ, – Зачем он приходил?

– Не знаю, – мрачно ответила Ицхаль, – Но… Не для того, чтобы убить меня или Цаньяна. Быть может, за тобой. Снова.

– Почему сейчас? – она, Ицхаль Тумгор, знает о мотивах своего брата, князя, намного больше.

– Возможно, что-то все это время…отвлекало его, – Ицхаль охватила себя руками, глядя на ровные столбы дымков, поднимавшиеся над юртами к нарождающейся луне. Илуге молча разглядывал ее точеный профиль.

– И ты не воспользовалась…своей силой? – он все же спросил это. Спросил.

Зеленые, раскосые, – такие же, как у него самого, глаза казались бездонными.

– Илуге, – тихо сказала мать, – Я думала, ты уже начинаешь понимать.

– Что именно?

– Ты задал вопрос не о том, – она покачала головой, – На самом деле, ты ведь хотел знать, отчего я, Ярлунга, – та, чьи желания сбываются, не пожелала своему сыну безоговорочной победы?

О, как же с ней трудно!

– Отчасти, – выдавил Илуге.

– Илуге, – она взяла его за руку, и от ладони к локтю, а потом дальше по плечу прокатилась приятная щекотка, – Желание должно быть настоящим. Признаться, в это время я, будто простая скотница, могла желать только одного: чтобы вы оба, ты и Янира, – остались живы. Живы. Остальное было неважно.

Илуге вспомнил один из самых неприятных моментов боя, когда хуа пао, казалось, летит прямо на него. Снаряд пролетел у него над головой, обдав ужасающей волной жара, и взорвался в пяти корпусах позади. Разорвав троих, шедших за ним следом, в клочья. Унда был четвертым – единственным, кто не умер сразу.

– Прости, – он выговорил это с трудом.

Отношения между ними все это время были натянутыми и странными. Будто они оба, если и хотели сказать друг другу что-то очень важное, то не могли. Илуге, привыкнув с детства ни на кого не рассчитывать и ни от кого (кроме Яниры) не зависеть, иногда просто не знал, о чем люди говорят с матерьми. Тем более – с такими. Иногда она казалась ему ужасающей, иногда – чужой, но всегда – недосягаемой. Ледяная принцесса из колдовских гор, такая молодая. Женщины степей, имея взрослого сына-воина, уже к сорока годам в большинстве своем выглядели старухами. Их следовало защищать, беречь, уважать, но никогда… опасаться.

– Я думала, что ты сам скоро поймешь это, – мягко сказала Ицхаль. Ее рука была теплой и мягкой, и это прикосновение странно трогало какие-то глубокие струны в его душе, – Власть, словно обоюдоострый меч, имеет два лезвия. На одном – твои желания, на другом – их последствия. Хороший воин не достает меча без крайней необходимости.

Это было, пожалуй, ему более понятно. Но не совсем. Не совсем.

– Такая необходимость была. Была!

– Возможно, – длинные светлые пряди волос упали, скрыв ее лицо.

– Пожелай теперь, чтобы мы нашли выход, – хрипло прошептал он, – Потому что, – я чувствую! – от этого зависит судьба Великой Степи. И не только, ты ведь знаешь.

Пальцы, мягко охватившие его запястье, слабо дрогнули.

– Знаю, – так же тихо произнесла она, – Это словно раздвигать бесконечные слои черных шелковых знамен. И за ними – предопределенность всего под небесами. Я – всего лишь орудие, мой мальчик. Щепка в водовороте.

– Иногда и маленький камушек может разрушить город – если он лежит на вершине горы.