Князь вампиров

Глава 7

ТЕЛЕГРАММА, ОТПРАВЛЕННАЯ

28 ИЮНЯ ИЗ АМСТЕРДАМА

ДОКТОРОМ АБРАХАМОМ ВАН ХЕЛЬСИНГОМ

ДОКТОРУ ДЖОНУ СЬЮАРДУ

В ПАРФЛИТ (АНГЛИЯ)

"Мой дорогой и верный друг! Заранее прошу простить мне это вторжение в Вашу жизнь. В самое ближайшее время мне очень понадобится Ваша помощь. 1 июля, во второй половине дня, я прибуду в Парфлит вместе с душевнобольной пациенткой. По ряду причин наше появление должно сохраняться в строжайшей тайне. Никто, кроме Вас, не должен о нем знать.

Моей пациентке требуется отдельная палата с решетками на окнах и надежным дверным замком, мне – аналогичное помещение.

Телеграмму по прочтении немедленно уничтожьте".

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

1 июля

Профессор приехал.

Он прибыл, как и собирался, во второй половине дня. Скромный черный костюм и широкополая соломенная шляпа делали его похожим на сельского пастора. Я стоял на крыльце, наблюдая, как он выбрался из кэба, а затем с помощью кучера высадил невысокую худенькую женщину. Она тоже была вся в черном, включая и вуаль, скрывавшую черты ее лица.

Профессор подхватил свою пациентку на руки и с достаточной сноровкой – словно это было для него привычным занятием – понес по окаймленной цветочными клумбами дорожке, ведущей ко входу в лечебницу. Заметив меня на крыльце, профессор широко улыбнулся, и его синие глаза мгновенно оживились. Я двинулся ему навстречу и дружески потрепал по плечу. Конечно же, нам обоим хотелось обменяться крепким рукопожатием, но руки профессора были заняты таинственной пациенткой.

– Приветствую вас, дорогой профессор Ван Хельсинг! – произнес я.

Следом за профессором к крыльцу подошел кучер с двумя большими чемоданами в руках. Я поспешил дополнительно вознаградить его за эту услугу. Насколько мне известно, финансовое положение профессора оставляет желать лучшего. Вероятно, при его опыте и знаниях он мог бы быть куда более преуспевающим врачом, но я догадывался, что он привык брать со своих пациентов умеренную плату, а некоторых и вовсе лечил бесплатно. Судьба уберегла меня от необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Если бы не мой интерес к психиатрии и не мое "хобби" – лечебница, я был бы обречен на праздную жизнь богатого скучающего бездельника.

Услышав мое приветствие, профессор перестал улыбаться, а его глаза потухли. Он вытянул губы, напоминая мне о полной секретности (наверное, будь его руки свободными, он приложил бы палец к губам). Я понял намек и сразу же понизил голос до шепота:

– Я очень рад снова видеть вас.

Ван Хельсинг улыбнулся и тоже шепотом ответил:

– И я очень рад вас видеть, дружище Джон. Вот только вид у вас что-то бледный, да и питаетесь вы, скорее всего, как придется. Надо срочно найти для вас юную леди, которая нагнала бы вам аппетит прогулками на свежем воздухе.

Продолжая приветливо улыбаться, я опустил глаза и принялся разглядывать буйство желтых и малиново-красных цинний, росших по обеим сторонам дорожки. Все, что пробуждало мысли о Люси, отзывалось во мне острой болью, и я не смог заставить себя ответить на шутку профессора.

– А, понимаю... – с сочувствием произнес он. – Дурацкая врачебная привычка – сразу дотрагиваться до больного места. Друг мой, простите глупого слепого старика.

Думаю, я покраснел, что лишь усилило неловкость моего положения (вообще-то я редко теряю самообладание). Но сейчас мы с профессором были не одни. Я покосился на молчаливую пациентку: интересно, понятен ли ей смысл нашего разговора?

И снова Ван Хельсинг прочитал мои мысли.

– Не тревожьтесь, Джон. Эта женщина страдает кататонией. Ее мысли сейчас блуждают где-то очень далеко. Но даже если бы она и поняла наш разговор, то не сумела бы никому его передать. Болезнь отняла у нее речь.

– Зря вы наговариваете на себя, профессор. Вы далеко не старик и уж вовсе не слепец. Вы – самый проницательный человек из всех, кого я знаю.

Я не льстил профессору – такое мнение о нем сложилось у меня с самой первой нашей встречи. Иногда меня просто ошеломляла его способность читать мысли – мои или кого-то другого. И дело здесь вовсе не в том, что он слишком хорошо меня знал, аналогичным образом он проникал в помыслы совершенно незнакомых ему людей. Я много думал над этим и нашел два возможных объяснения: либо профессор феноменально развил наблюдательность, либо он... ясновидящий.

Второе мое предположение нелегко доказать, хотя в последнее время я стал серьезно интересоваться оккультными явлениями и учением, распространяемым "Золотой Зарей"[14] – одним из местных обществ мистического толка. (Знакомясь с литературой, имеющей вышеозначенную направленность, я пришел к выводу, что профессор весьма эрудирован в этой области – достаточно вспомнить многочисленные высказывания, которые я слышал от него за восемь лет наших тесных дружеских отношений, например герметический афоризм «Как вверху, так и внизу». Далеко не все его слова были мне понятны. Смысл многих его замечаний стал мне открываться по мере знакомства с произведениями, посвященными оккультным наукам, но кое-что так и остается для меня загадкой.)

Более того, вокруг профессора ощущается аура силы, причем не столько физической, сколько ментальной. Его способности проявились в очень раннем возрасте (здесь мы с ним схожи; таких детей принято называть немецким словом wunderkind). Однако я говорю не об интеллектуальных способностях (их Ван Хельсингу тоже не занимать), а о метафизических. Будучи на людях, профессор надевает личину добродушного рассеянного чудака (исключение составляют лишь лекции, которые он безупречно читает студентам). Я даже слышал, с каким забавным акцентом он говорил на иностранных языках, хотя со мной он всегда разговаривает на вполне правильном английском. Такое ощущение, что он делает все, только бы скрыть от мира свою истинную суть: ученого, философа, гения.

Но когда мы оставались с Ван Хельсингом наедине, он снимал свой шутовской колпак, а из-под маски чудаковатого врача временами проглядывал блестящий и знающий оккультист. Разумеется, профессор ни разу не назвал себя оккультистом. Я же отваживаюсь назвать его так на основе наших бесед и своих наблюдений. Помню, как еще давно, очутившись в его амстердамском доме, я совершенно непреднамеренно забрел в комнату, служившую ему библиотекой. За стеклами запертого шкафа виднелись корешки книг по магии: "Больший ключ Соломона"[15], «Гетия»[16], «Сефер Йецира»[17], а также "Правдивое и достоверное описание того, что в течение многих лет происходило между доктором Ди[18] и некоторыми духами".

И теперь этот удивительный человек стоял на крыльце моей лечебницы, приняв облик заурядного сельского пастора. Но я видел то, что скрывалось под маской добродушно улыбающегося синеглазого простака. Со времени нашей последней встречи доктор постарел, в его рыжевато-золотистых волосах прибавилось седины. Как и я, он заметно исхудал и осунулся, и при взгляде на его впалые щеки у меня сочувственно сжалось сердце. Зато его внутренние силы и мудрость возросли многократно. Спокойствие, коим были исполнены каждое слово, каждый жест Ван Хельсинга, казалось, не поколебала бы даже самая яростная и неистовая буря. Как ни странно, но его истинное, внутреннее "я", скрывавшееся под изможденной плотью, стало гораздо... моложе.

– Прошу вас. – Я посторонился, собираясь проводить Ван Хельсинга и пациентку в подготовленные для них помещения.

Мы направились к открытой двери. Я попытался было забрать у профессора его ношу, но, как и следовало ожидать, он отказался от моей помощи. Тогда я предложил:

– Хотите, я позову санитара? Он мигом отнесет вашу пациентку, а вам не нужно будет тратить лишние силы.

– Нет! – с непривычной для меня резкостью ответил Ван Хельсинг.

Я удивленно повернулся к нему. Заметив это, профессор гораздо более мягким тоном прибавил:

– Пока давайте обойдемся без санитаров. Возможно, скоро ей и понадобится помощь кого-то из них, но сегодня было бы лучше, если бы нас как можно меньше тревожили.

Я не стал возражать и сказал, что в таком случае пошлю Томаса заблаговременно поднести чемоданы и оставить их посреди коридора, чтобы даже он не знал, где разместятся приехавшие. В вестибюле я вторично предложил профессору освободиться от драгоценной ноши и пересадить несчастную женщину на специальную каталку. Это была последняя модель, имевшая дополнительные пристежки для рук и ног, что весьма облегчало перевозку буйных пациентов. Профессор согласился и осторожно усадил больницу в каталку, после чего принялся внимательно разглядывать устройство пристежек.

– Сомневаюсь, чтобы они понадобились вашей пациентке, – осторожно заметил я.

На мгновение маска веселого простодушия слетела с него, и мне открылся отягченный заботами человек, несущий в своей душе всю боль мира.

– Сейчас нет, – отозвался он. – Но очень скоро могут понадобиться. Мы постоянно должны быть готовы к этому.

Ван Хельсинг заявил, что сам повезет каталку. Мы направились к лифту (дорогостоящее, но абсолютно необходимое нововведение, ибо подниматься или спускаться с буйным пациентом по лестнице – занятие крайне опасное). В кабине, где мы могли говорить спокойно, не опасаясь ничьих глаз и ушей, я ожидал услышать хотя бы некоторые подробности "тайной миссии" профессора. Однако он молчал. Желая несколько разрядить гнетущую атмосферу, я спросил Ван Хельсинга о здоровье его матери. Эта женщина – настоящая английская леди – очаровала меня с первого взгляда.

– Она умирает, – с типично голландской прямотой ответил профессор, не забыв назвать диагноз. – Злокачественная опухоль правой груди. Это началось более года назад. Думаю, мамины дни сочтены: опухоль добралась до мозга. Больше всего меня тревожит, что мама может умереть, пока я здесь.

Я обнял профессора за плечо, и он с благодарностью принял этот знак ободрения и поддержки. (До сих пор я ограничивался лишь рукопожатиями с ним при встрече и прощании. Попутно замечу: пожалуй, никто так не любит пожимать руки, как его соотечественники!)

– Профессор, мне не хватает слов, чтобы передать вам свое сочувствие. Когда вы с мамой приезжали к нам, ее доброта покорила мое сердце. Я привык мысленно считать ее своей бабушкой. В детстве мне так хотелось, чтобы у меня была бабушка, но своих я не знал: обе умерли задолго до моего рождения.

При этих словах профессор чуть слышно застонал, будто что-то ударило ему в живот, и отвернулся. Видимо, сдерживаемые чувства все-таки прорвались наружу. Помолчав, он тихо проговорил:

– Джон, дружище, мои тяготы – это мои тяготы. Не надо брать их на свои плечи. У вас более чем достаточно собственных забот и потерь. В вашем юном возрасте это ощущается гораздо острее. В моем, к сожалению, потери становятся частью повседневной жизни.

Разумеется, он имел в виду моего отца, скончавшегося шестнадцать лет назад, и маму, со дня смерти которой прошло почти три года. Семейное поместье оказалось слишком большим для единственного наследника, и я превратил его в лечебницу.

Наконец мы добрались до двух палат, расположенных в непосредственной близости от моей спальни. Я предпочитаю, чтобы эти помещения пустовали, если только количество пациентов не приближается к предельно возможному. Сейчас в лечебнице находилось всего трое больных, одного из которых я собирался вскоре выписать. От ближайшей занятой палаты упомянутые помещения отделяло не менее полудюжины комнат. Я надеялся, что уж здесь-то никто не потревожит профессора и его несчастную спутницу.

– Вот мы и пришли, – сказал я, отперев двери обеих палат, чтобы профессор смог их осмотреть.

Одна из комнат вовсе не имела окон. Ее убранство было довольно спартанским: кровать, тумбочка и газовая лампа, которая крепилась к стене на значительной высоте, так что зажигать и гасить ее мог только санитар, пользуясь специальным приспособлением на длинной палке. Палата, отведенная мною для профессора, имела зарешеченное окно, выходившее на цветник (нынешним летом цветы радовали нас изобилием и яркостью красок). Кровать я застелил одеялом, сшитым когда-то моей матерью. Понимая, что профессору необходимо создать условия для работы, я распорядился принести сюда письменный стол и удобный стул. Поскольку в целях безопасности лампы во всех палатах находились почти под потолком, я позаботился о шесте, чтобы профессор сам мог регулировать освещение.

Я передал Ван Хельсингу ключи от обеих палат.

– Это ключ от вашей комнаты... а это – от комнаты вашей пациентки, – пояснил я.

Профессор еще раз обвел глазами оба помещения.

– Знаете, Джон, ей больше подойдет эта комната. Здесь ей будет гораздо приятнее. Ну а я вполне удовольствуюсь газовым светилом.

Я хотел было возразить, но профессор уже вкатил свою пациентку в палату, осторожно снял женщину с каталки и усадил на стул, стоявший возле окна. Честно признаюсь: меня это отнюдь не обрадовало. Если женщина страдает кататонией, то бессмысленно заботиться об усладе для ее глаз (она все равно не обратит внимание на пейзаж за окном). Я не отличаюсь жадностью к вещам, но это одеяло было дорого мне как память о маме, и мне не хотелось оставлять его душевнобольной, у которой (как я понял по намекам профессора) случаются припадки буйства.

Я тоже вошел в палату, обдумывая, как бы поделикатнее сказать Ван Хельсингу об этом. Профессор тем временем снял с пациентки шляпу и вуаль. Я затаил дыхание. Женщина поразила меня невероятной худобой (о таких говорят "кожа да кости") и одновременно – необычайной молодостью и красотой. Я залюбовался ее большими карими глазами и совершенно черными волосами, собранными на затылке. Но это не все... Я моргнул, и пациентка Ван Хельсинга на какое-то мгновение показалась мне его ровесницей. Я увидел седину в ее волосах и густую сеть морщин под глазами. Повторяю, все это длилось менее секунды, и в следующее мгновение ее лицо вновь стало молодым и красивым, а из волос исчезли седые пряди. Меня посетила странная догадка: молодость пациентки являлась чем-то вроде вуали, скрывающей ее истинный возраст и внешность. Но пустой, отсутствующий взгляд ее полуприкрытых глаз скрыть было невозможно, хотя я явственно ощутил в нем безграничное горе.

Посмотрев на профессора, я обнаружил, что он внимательно наблюдает за мной, наморщив свои светлые (и тоже начавшие седеть) брови. Наши глаза встретились (в моих застыл вопрос, в его светилось знание), и он сказал:

– У вас хорошая восприимчивость, Джон. Если не ошибаюсь, вам удалось увидеть то, что скрывает этот замечательный фасад?

Меня настолько ошеломил его вопрос, что я лишь утвердительно кивнул. Правильно ли я его понял? Уж не метафизическая ли причина вогнала в кататонию его пациентку, и не метафизикой ли обусловлена такая двойственность ее внешности? Мои предположения были весьма смелыми. Но еще смелее и невероятнее было... странное ощущение родства между мною и этой женщиной. Нас как будто бы соединяло некое общее горе.

К моей досаде, профессор больше ничего не объяснил, ограничившись словами:

– Пусть отдыхает. Вечером я зайду к ней. Хотелось бы, чтобы вокруг была полная тишина и чтобы нам никто не мешал.

Дальше последовала и вовсе удивившая меня сцена. Профессор опустился на одно колено, словно влюбленный, предлагающий руку и сердце милой прелестнице (меня тут же обожгло болью воспоминаний о Люси). Осторожно сжав вялую ладонь женщины, он с такой любовью и нежностью поцеловал обтянутые перчаткой пальцы, что меня охватило смущение и изумление одновременно. Этих людей явно связывало нечто большее, нежели отношения врача и пациентки.

Любопытство не давало мне покоя. Когда мы вышли и профессор запер крепкую дверь на такой же крепкий, надежный замок, я отважился спросить напрямую:

– Кто эта женщина?

Не глядя на меня, профессор тяжело вздохнул:

– Герда Ван Хельсинг, моя жена.

Это признание повергло меня в еще большее замешательство. Как я уже говорил, мы с профессором знакомы почти восемь лет – с того самого времени, когда я пятнадцатилетним мальчишкой поступил в университет, для чего впервые покинул родной дом. Я был значительно моложе остальных студентов и служил им постоянной мишенью для насмешек и колкостей (самое скверное, что выглядел я даже моложе своих пятнадцати лет, и однокурсники мне часто советовали "вернуться к мамочке и немного подрасти" или вместо лекций "поиграть в солдатики"). Только Ван Хельсинг сумел разглядеть мои способности и взял меня под свое "отеческое" и профессиональное крыло.

Мы очень сблизились. Наверное, главную роль здесь сыграло то, что профессор в какой-то мере заменил мне рано умершего отца. Помимо этого, нас объединяла страсть к медицине, и Ван Хельсинг во мне видел себя в юности – он сам очень рано стал практикующим врачом. Мои однокурсники были почти на десять лет меня старше, отчего нередко я и впрямь ощущал себя ребенком, путающимся под ногами у взрослых. Ван Хельсинг с неизменной улыбкой прогонял прочь все мои сомнения, убеждая ни в коем случае не бросать медицину. (Добавлю, что профессор имеет еще и юридическое образование, позволяющее ему заниматься адвокатской практикой, но он всегда подчеркивает, что выбор стези служителя Фемиды был ошибкой юности.)

За все годы нашего знакомства (а также во время моего краткого – однодневного – визита в его дом) я ни разу не слышал, чтобы профессор упоминал о жене или детях. Я привык считать его холостяком. Естественно, мне никогда бы и в голову не взбрело расспрашивать Ван Хельсинга об интимных подробностях его жизни.

В коридоре, где мы стояли, не было никого, и мы могли говорить, не опасаясь быть услышанными. Однако для спокойствия своего друга и гостя вопросы я задавал шепотом:

– Профессор, может, вы все-таки рискнете кое-что мне объяснить? У меня возникло стойкое ощущение, что болезнь вашей жены отличается от обычной кататонии. Здесь есть что-то еще. Я был бы счастлив ошибиться, но интуиция подсказывает мне: причина заболевания имеет метафизический характер. Внешне миссис Ван Хельсинг выглядит совсем молодой, но ее молодость – не более чем иллюзия. На самом деле, как мне думается, ваша жена ненамного моложе вас.

Ван Хельсинг бросил на меня пронзительный взгляд и окончательно расстался с образом простодушного сельского пастора.

– Джон, мы с вами оба – люди науки. Мы привыкли верить фактам и объяснять происходящее в мире с позиций разума и логики. Но есть явления, которые современная наука не в состоянии объяснить. А они тем не менее есть. Настоящий ученый не имеет права отмахиваться от какого-либо феномена лишь потому, что тот не вписывается в созданную на основе наших, весьма отрывочных, знаний картину мира. Мы не должны засовывать вселенную в узкие рамки собственных представлений, но терпеливо и непредвзято постигать ее законы, признавая, что в ней существует немало вещей, недоступных нашим глазам и разуму.

Профессор умолк, раздумывая, стоит ли посвящать меня в подробности. Решив, что для первого раза достаточно (увы!), он резюмировал:

– Пока это все, что я могу вам сообщить. Потом, надеюсь, мы побеседуем более обстоятельно. А сейчас прошу прощения: до захода солнца осталось не больше двух часов, и мне нужно побыть наедине с Гердой.

– Вначале я должен напоить вас чаем, – возразил я.

Наше чаепитие прошло в молчании. Профессор был погружен в свои мысли, и я не осмелился приставать к нему с расспросами. Затем он удалился в комнату жены и не появлялся до самого ужина. За ужином Ван Хельсинг был непривычно сдержан (раньше я считал его довольно разговорчивым человеком) и по-прежнему ничего не рассказал о цели их приезда в Англию.

Мне не заснуть. Поворочавшись с боку на бок, я встал и решил записать события минувшего дня. Странная двойственность лица миссис Ван Хельсинг по-прежнему не дает мне покоя и занимает все мои мысли. Почему ее образ так упорно преследует меня?

ДНЕВНИК АБРАХАМА ВАН ХЕЛЬСИНГА

2 июля

Наше путешествие прошло спокойно, без каких-либо происшествий. Столь же спокойно для нас обоих прошла и первая ночь на новом месте. К сожалению, вчера мне не удалось ввести Герду в гипнотический транс, поскольку наиболее благоприятное для этого время мы провели в дороге. Пришлось перенести сеанс на вечерние часы, однако Герда упорно молчала.

Какая непривычная для меня роскошь – ночной сон! Перед тем как лечь, я принял все необходимые меры предосторожности. Над каждой дверью я прикрепил по распятию и еще одно поместил над окном в палате Герды, а рядом – медальон с изображением Георгия Победоносца. Естественно, и у меня, и Герды есть нательные кресты. И я позаботился о прочных цепочках. Думаю, такую цепочку будет непросто разорвать не только Герде, но и незваным гостям, если они вдруг появятся.

Впервые за долгое время я заснул и спал крепко. Осознание того, что худшее уже случилось и Влад с Жужанной неожиданно обрели прежнюю силу и покинули замок, – как ни странно, подействовало на меня успокаивающе. Теперь мне больше нечего опасаться.

Впрочем, нет. Я опасаюсь за Джона. От своей матери он унаследовал необычайную восприимчивость (если не сказать, ясновидение). Вчера, когда он впервые увидел Герду лицом к лицу, я испугался, что Джон обо всем догадается. Я даже начал жалеть о своей затее, а именно о том, что привез жену в его лечебницу.

Все эти двадцать два года я шел на любые ухищрения, только бы мой мальчик не попал в поле зрения Колосажателя. Я всей душой хотел, чтобы он жил нормальной жизнью, которой не было ни у меня, ни у всех моих предков и которую (увы!) я не смог обеспечить моему дорогому первенцу Яну.

(Помнится, меня взволновало и в то же время испугало известие о том, что приемные родители назвали моего второго сына Джоном, дав ему английскую версию имени его погибшего брата.)

О том, что Джон – мой сын, известно только нам с мамой. Когда он родился, она почти сразу же отвезла малыша в Лондон и поручила заботам самых надежных и добропорядочных людей, каких знала. Своих детей у этой пары не было, и их страшила перспектива умереть, не оставив наследников. Но об истинном происхождении Джона не ведали даже они. Скажу больше: о его существовании не знает даже Герда! Беременность и роды прошли незаметно для ее сознания, а я делал все возможное, чтобы Влад и Жужанна ни о чем не догадались.

Повезло ли мне хотя бы в этом? Пока не знаю, будущее покажет. Я провел немало времени в мучительных раздумьях, взвешивая все "за" и "против" нашего приезда сюда. Наше появление здесь, несомненно, подвергает Джона опасности. Но еще мучительнее было бы остаться дома и наблюдать за тем, как развиваются события, издалека. Парфлит, куда теперь отправился Влад, находится практически рядом с Лондоном. Узнавать о замыслах вампиров и, таким образом, следить за ними я могу лишь через свою несчастную жену. Пока что сведения скудны. Если бы мы с Гердой остались дома, как бы я смог узнать, не грозит ли Джону опасность и не пронюхали ли Влад с Жужанной о его существовании?

Однако вчера, увидев Джона рядом с Гердой, я действительно испугался. Какой же я был дурак, заранее не приняв в расчет его повышенную восприимчивость! Это просто чудо, если парень до сих пор не сообразил, что в доме появилось его персональное зеркало. Сходство Джона с Гердой просто поразительное: глаза, волосы, носы, подбородки – все у них одинаковое. Ну как я мог упустить это из виду? Вот что значит поспешные сборы в дорогу! Если на моего мальчика обрушится какое-либо несчастье, вина целиком будет на мне. Чтобы обезопасить сына, я уже начал подумывать об отъезде.

Сегодня ранним утром я погрузил Герду в гипнотический транс. Она сразу же сделалась веселой и разговорчивой. Плохой и тревожный знак. На вопрос: "Где ты сейчас?" она ответила: "Еду".

Ее слова сбили меня с толку. Всего день назад, во время такого же сеанса, лицо Герды перекосилось от ярости и она закричала: "Уехал! Этот мерзавец уехал!" Больше она не сказала ничего, если не считать упоминания о каких-то больших крытых повозках, стоящих во дворе замка. Я решил, что Влад уехал, оставив Жужанну в замке.

Но сегодня все изменилось.

– Мы едем, – радостно сообщила Герда. – Я слышу, как скрипят колеса и пофыркивают лошади.

Я предположил, что Жужанна едет в гробу, находящемся в одной из повозок, и рассказывает о звуках, которые до нее доносятся. Но дальнейшие слова Герды несказанно меня удивили:

– Какое ясное, солнечное утро. Я успела забыть, до чего красиво здесь летом. Мне грустно навсегда покидать родной дом, и в то же время меня переполняет радость.

Быть того не может! Жужанна, как любой вампир, боится солнечного света. Окажись она на солнце, ей было бы не до созерцания окрестных красот. А может, она каким-то образом узнала, что я ежедневно расспрашиваю Герду, и намеренно пытается запутать меня искусной ложью?

Впрочем, не думаю, ведь я принял очень серьезные меры предосторожности. Пока с определенностью можно сказать только одно: вампиры пустились в путь. Возможно, Жужанна решила, что Влад собирается бросить ее в замке, но он в последнюю минуту передумал и взял ее с собой. Однако ее восторги по поводу великолепного рассвета и теплых лучей солнца не находят никакого объяснения.

Если они отправились в Англию по суше, путь займет неделю, если морем (это сопряжено с меньшим риском) – у меня есть примерно месяц на необходимые приготовления. Лучше подготовиться как можно скорее, поэтому будем считать, что через неделю они появятся в Лондоне.

Нужно решать, причем достаточно быстро: уезжать ли из лечебницы, уповая на то, что без нас Джон будет находиться в относительной безопасности? Или все-таки лучше остаться?

ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА

3 июля

Мне не привыкать к странностям в поведении душевнобольных. Чего я только не насмотрелся с тех пор, как устроил эту лечебницу! Но то, чему я сегодня стал невольным свидетелем, превосходит все, виденное мною прежде.

Я проснулся еще затемно и никак не мог заснуть. Опять мне приснился этот "тревожный сон" (так я его окрестил).

Вплоть до сегодняшнего дня я не хотел даже упоминать о нем в своем дневнике, считая его нелепой смесью каких-то подсознательных страхов и мифов о герое. Если кому-нибудь рассказать об этом сне, предложат самому отдохнуть в одной из палат собственной лечебницы. Сновидение явственно указывает на одержимость какой-то манией... Мне снилось, будто мы с профессором Ван Хельсингом – рыцари некоего оккультного ордена и ведем битву со Злом, намеревающимся захватить весь мир. Если говорить о сюжете, то он не блещет оригинальностью. Мы с профессором, вооруженные серебряными мечами, воюем с надвигающейся Тьмой. Эта часть сна достаточно приятна (хотя днем даже она приводит меня в замешательство). Ее сменяет "тревожная" часть: неожиданно профессор исчезает, и мне приходится сражаться одному. Тьма обступает меня со всех сторон, она разрастается, словно амеба, и пожирает меня... Впервые этот сон приснился мне после получения телеграммы от Ван Хельсинга. За минувшие дни "тревожный сон" повторялся несколько раз.

Довольно об этом! И тем не менее... стыдно признаваться, но этот дурацкий сон почему-то пугает меня. Особенно после странного инцидента, произошедшего сегодня утром.

Итак, я лежал в постели. Заснуть снова мне не удавалось (наверное, из опасения опять увидеть "тревожный сон"). Я чувствовал себя несколько разбитым, но уже давно счел подобное состояние неизбежным следствием своей профессии. Наконец, когда тьму за окном сменил хмурый рассвет, я встал, умылся, оделся и вышел в коридор поглядеть, не проснулся ли профессор. Мне очень хотелось угостить его настоящим плотным английским завтраком. Вчера он не завтракал и не ужинал, и я волновался за его телесное здоровье.

Дверь палаты Ван Хельсинга была закрыта и заперта на ключ. Решив, что с угощением придется повременить, я повернулся в сторону лестницы и вдруг заметил полоску света. Дверь палаты миссис Ван Хельсинг была слегка приоткрыта. Я подошел и сперва решил постучаться, но затем передумал и стал прислушиваться к разговору. Судя по тону профессора, разговор не носил сугубо личного характера.

Профессор задал вопрос. Ему ответил другой голос, женский, явно принадлежавший его "кататонической" пациентке. Сознаюсь: профессиональное любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, ибо я бесшумно открыл дверь и вошел в чужую комнату.

Ван Хельсинг был слишком сосредоточен и даже не заметил моего появления. Его взгляд был устремлен на жену. Та сидела на стуле, лицом к профессору.

Лицо миссис Ван Хельсинг было необычайно оживленным, и мне даже подумалось, что я смотрю совсем на другую женщину. Ее темные, широко раскрытые глаза светились неподдельным весельем, улыбка играла на губах. Казалось, будто юная проказница решила поиграть во взрослую даму, но, надев подобающее возрасту темное платье и сделав соответствующую прическу, так и не сумела придать своему лицу серьезное и многим свойственное чопорное выражение. Миссис Ван Хельсинг выглядела настолько молодо и была так красива, что я поневоле забыл о том, каков ее истинный облик.

– Я смотрю в окно, – радостно произнесла она, постукивая изящным пальчиком по подбородку.

Она полуобернулась, будто и в самом деле любовалась пейзажем (окно палаты находилось у нее за спиной).

– Влад едет с тобой? – спросил профессор.

По тембру и интонации его голоса я догадался, что попал на гипнотический сеанс. Я замер, боясь помешать им обоим.

Миссис Ван Хельсинг покачала головой и презрительно усмехнулась.

– Хватит о нем! Я еду со своей возлюбленной. – Она вздохнула. – Как дивно солнце освещает горы.

Брови профессора удивленно приподнялись. Он наморщил лоб.

– Солнце? Ты едешь в гробу? Ты спишь и это тебе снится?

В ответ снова раздался смех, но не над очевидной нелепостью вопроса.

– Да нет же, нет. Я еду и смотрю в окно. Такой красивый вид, что мне не хотелось бы... – Новый всплеск смеха. – Элизабет, остановись! Нас могут увидеть...

– Кто такая Элизабет? Смертная женщина или вампирша? Она из тех, кого ты укусила?

У меня невольно вырвался возглас удивления. Невзирая на глубочайшую сосредоточенность, профессор услышал посторонний звук. Он резко вскинул голову. Оживленное лицо его жены в долю секунды померкло, приняв знакомое мне выражение. Гипнотический транс, стоивший профессору таких трудов, оборвался так же стремительно, как рушится карточный домик.

Ван Хельсинг порывисто вскочил с кровати, на которой сидел, и бросился ко мне. С непривычной для него бесцеремонностью он схватил меня за руку и поволок прочь. Не выпуская моей руки, будто опасаясь, что я убегу, профессор запер дверь, после чего разжал пальцы и сердито прошипел:

– Чтобы больше этого не было! Слышите? Вы хоть представляете, какому риску подвергались, слушая подобные вещи?

Я был изрядно ошеломлен и не сразу сумел ответить. За столько лет нашего знакомства я никогда не видел профессора с лицом, багровым от гнева. И почему я подвергался риску? А может, он мне угрожал?

Наконец ко мне вернулась способность говорить.

– Я... я просто собирался позвать вас на ранний завтрак, поскольку обнаружил, что вы тоже рано проснулись. Прошу простить мое вторжение, но дверь была приоткрыта. Я слышал, как вы разговариваете, и подумал, что... А вы были так поглощены сеансом, что не обратили внимания на мое появление.

– В таком случае, это моя вина! – прогремел профессор.

Я написал "прогремел", хотя он говорил шепотом. Однако его голос по-прежнему дрожал от гнева.

– Вы услышали то, чего ни в коем случае не должны были слышать.

– О смертных и вампирах? – спросил я, более не в силах сдерживать свое скептическое любопытство.

Меня, конечно же, интересовали оккультные феномены, и обоснованные, тщательно аргументированные доказательства могли бы убедить меня в существовании вампиров... в психологическом смысле этого слова. Но вампир с острыми зубами, кусающий людей и пьющий их кровь, – это годилось лишь в качестве сюжета какой-нибудь дешевой бульварной книжонки. Я искоса поглядел на профессора, ожидая от него разумного объяснения всей услышанной мною чертовщины, объяснения, которое разрядило бы напряженную атмосферу, возникшую между нами, и помогло бы нам улыбнуться друг другу. Я уже собирался сказать профессору, что понимаю смысл его сеансов – он в какой-то мере подыгрывает безумию своей жены, чтобы больше узнать о ее болезни и найти лучший способ лечения.

Однако глаза профессора продолжали метать молнии. Он не ответил на мой вопрос, а отвернулся и с тяжелым вздохом сложил руки на груди. Похоже, он был не в состоянии дать мне ответ, которого я так жаждал услышать. Будь в коридоре стул, я плюхнулся бы на него. У меня подкашивались ноги, но не от слабости. Я вдруг догадался: вопрос о том, понимаю ли я, насколько для меня опасно услышанное во время сеанса, был задан профессором вполне серьезно.

Я сдавленно рассмеялся – настолько нелепой была ситуация, в которую попали мы с профессором. Потом мне стало не до смеха, и улыбка сползла с моего лица. Все эти годы я считал своего наставника посвященным в сокровеннейшие тайны оккультизма. Неужели вместо этого я имел дело с замаскированным безумцем?

– Профессор, никак вы и впрямь считаете... – начал я.

Вместо ответа Ван Хельсинг опять сжал мою руку (его пальцы были как клещи, а я-то боялся, что недостаточное питание может его ослабить!), заставив тем самым умолкнуть. Он буквально втолкнул меня в свою безрадостную комнату, закрыл дверь и только тогда заговорил:

– Джон, я лишь теперь начинаю понимать, сколько ненужных хлопот доставил вам своим появлением. Я постараюсь как можно быстрее исправить этот досадный промах. Мы с женой сегодня же уедем.

Его голос звучал почти спокойно, но решимость и гнев ничуть не уменьшились. Правда, теперь я сообразил, что Ван Хельсинг злится на самого себя. Наверняка и этому существовало какое-то объяснение, и сие обстоятельство почему-то раздражало сильнее, нежели грубое и непростительное поведение профессора по отношению ко мне. И хотя то, что я услышал, оставалось для меня непостижимым и невероятным, я все отчетливее начинал постигать другое: профессор вовсе не был безумцем. Его, мягко говоря, странные действия были обусловлены не собственным помешательством, а диктовались какими-то серьезными опасениями. Он тревожился за меня. Все это тоже можно было бы счесть голословным утверждением. Да, доказательств у меня не было. Но на интуитивном, инстинктивном уровне я чувствовал: я не ошибся в профессоре, а главное – я по-прежнему могу ему доверять.

– Послушайте, – тоже не слишком-то учтиво начал я, – какое бы недоразумение ни произошло между нами, в каком бы странном положении мы ни оказались, я не позволю вам сорваться с места и уехать. Вы – мой гость. Помимо этого, вы – мой самый близкий и верный друг. И если уж быть до конца честным, то вина за произошедшее целиком лежит на мне. Вы же сразу, едва ли не с первых минут, попросили не нарушать вашего уединения. А я повел себя, как любопытный мальчишка. Клянусь вам, что больше никогда не вторгнусь ни в одну из ваших палат. С моей стороны это был в высшей степени легкомысленный поступок, и я приношу вам свои искренние извинения.

Ван Хельсинг вздохнул. Гнев на его лице сменился выражением глубокой печали.

– Ах, мой дорогой Джон, если бы извинениями можно было устранить причиненный вред!

– Прошу вас, скажите, как я могу исправить содеянное, и я беспрекословно исполню любое ваше требование.

Голос мой звучал весьма решительно, а по спине уже полз противный холодок. Я вдруг вспомнил Тьму, окружавшую меня со всех сторон. Выходит, мое сновидение имело вполне определенный подтекст. "Вот каково значение сна, – невольно подумалось мне. – Значит, я призван, чтобы помочь профессору победить Тьму".

Услышь я нечто подобное от кого-нибудь из своих пациентов, я бы, не колеблясь, решил, что этот человек страдает либо манией спасения человечества, либо манией борьбы с мировым злом. Но сейчас подобным "маньяком" был я сам. Не успел я поздравить себя с подобным выводом, как испытал новое потрясение. Над головой профессора я увидел деревянное распятие, прикрепленное к дверному косяку, – настолько большое, что я отчетливо разглядел муку, написанную на лице Христа. Слыша многие высказывания профессора, я привык считать его атеистом или, в крайнем случае, деистом[19]. Что же происходит с нами обоими, гордо именующими себя людьми науки? Один верит снам о своей «миссии», другой вешает распятие над входом!

И в то же время ни мои, ни его действия почему-то не казались мне полным абсурдом.

Ван Хельсинг не заметил моего внутреннего смятения. А я смотрел на своего наставника и друга и видел в желтоватом свете газовой лампы знакомое мне лицо – лицо мудрого, знающего профессора.

– Не корите себя, Джон. Это не вы причинили мне вред, и потому вам нечего исправлять. Я волнуюсь не за себя, а за вас. Повторяю: вы услышали много такого, что вовсе не предназначалось для ваших ушей. А в данном случае избыток знаний может оказаться крайне опасным. Чтобы спасти положение, я должен быть полностью уверен, что больше вы никогда не повторите своего безрассудства.

– Послушайте, профессор... – снова начал я.

Он удивленно вскинул голову, но мой словесный запал опять угас. Я оказался в щекотливом положении. Мне очень хотелось рассказать профессору о своем сне и поделиться с ним некоторыми сокровенными мыслями, которые давно меня будоражили. Я вовсе не считал бредом то, о чем намеревался ему поведать, ибо я верил в это. Но одновременно я опасался: не выставляю ли я себя на посмешище? Хуже того – не подумает ли профессор, что меня самого пора помещать в мою же лечебницу?

И все-таки я решился. Набрав в легкие побольше воздуха, торопясь и запинаясь, я рассказал Ван Хельсингу и о "тревожном сне", и о том, что он приехал сюда не просто так, а потому, что я был избран судьбой помочь ему в некоей тайной борьбе.

На протяжении моей речи меня неоднократно заливала краска смущения. Не так-то легко открывать душу и рассказывать о своих весьма иррациональных мыслях, да еще тому, кто сам окружен чем-то странным и иррациональным. Однако Ван Хельсинг слушал меня с уважительным вниманием, без малейшего намека на скептицизм. Полагаю, он поверил всему, что от меня услышал.

Исповедь моя заканчивалась так:

– Я всегда считал, что все это – глупые мальчишеские фантазии, над которыми я сам буду смеяться, когда вырасту. Но с годами я еще сильнее утвердился в своей правоте. Должно быть, вы заметили, профессор, что я умею читать в сердцах людей. Впервые увидев вашу жену, я сразу разглядел ее истинный облик. Ваше сердце – самое чистое и наиболее заслуживающее доверия. И если есть способ помочь вам, то, каким бы опасным он ни был, я сочту за честь оказать вам поддержку.

Некоторое время мы оба молчали. По лицу Ван Хельсинга я понимал, что он глубоко тронут и не менее глубоко встревожен моим предложением. Потом он с какой-то грустной торжественностью произнес:

– Друг мой, я должен всесторонне обдумать ваши слова. Не волнуйтесь, сегодня я никуда не уеду. Завтра утром я сообщу вам о своем решении.

Потом он подошел к чемодану и извлек оттуда какую-то блестящую вещицу.

– А пока я очень прошу вас надеть это на шею и носить не снимая.

Я подставил ладонь, и Ван Хельсинг опустил на нее золотое распятие на длинной цепочке. Металл холодил кожу. Мне захотелось спросить, зачем это нужно, но я боялся разрушить новый уровень доверия, который только-только начал складываться в наших отношениях с профессором. Я молча надел распятие на шею и спрятал его под одеждой.

Чувствовалось, профессору хочется остаться одному. Прежде чем уйти, я пригласил его на завтрак. У двери я все же не удержался и, повинуясь снедавшему меня любопытству, поинтересовался:

– Скажите, профессор, вы и в самом деле верите в вампиров, которые по ночам кусают людей и пьют у них кровь?

Он с сожалением поглядел на меня и задал встречный вопрос:

– А вы, Джон, верите в лунатиков?

– Это никоим образом не зависит от моей веры, – легкомысленно изрек я, даже не вдумавшись в смысл его вопроса. – Просто лунатики существуют.

– Вот и вампиры... они просто существуют, – спокойно ответил профессор, завершая наш разговор.