Кое-что получше

СОН В РУКУ

Первое, не ощущение, а только предчувствие стихии рок-н-ролла постигло меня в купе скорого поезда «Урал». Поезд мчался на запад в Москву, на празднование 50-летия образования СССР. Было это в самом начале зимних каникул. Для тех, кто забыл или не знает, — СССР образовался 30 декабря. А тогда, в поезде мне было тринадцать лет, и школьная администрация наградила меня вместе с босоногой стайкой других пионеров в комсомольцев этой счастливой экспедицией в столицу.

Так вот, предчувствие названной стихии у меня появилось в тот момент, когда вечером, глянув по диагонали с верхней полки, я увидел — клянусь, наяву, а не во сне! — как сопровождавший нас учитель физики, пожилой и неумолимый, пахнущий сигаретами и одеколоном «Гвардейский», свирепый, как снежный барс, тот самый учитель, от одного вида которого тряслись поджилки у всех учеников с первого до десятого класса, преспокойненько снял брюки и предстал моему изумленному взору в самых что ни на есть ортодоксальных кальсонах, скажем лучше — в голубых подштанниках с начесом.

Я тогда, разумеется, еще не знал, как называются подобные явления. Я думал, что это просто физик в подштанниках, и с восторгом представлял, как расскажу об уникальном зрелище одноклассникам. Но предчувствие уже появилось. Было предчувствие многих подобных штук — езды без тормозов на автомобиле, вырывающемся из-под управления, толпы волосатых ребят, штурмующих Капитолий, как муравьи — сахарную голову; Ференца Листа, трахающего чудовищным членом все живое подряд, и целомудренного вегетарианца на обширной мистической каше, вбирающей в себя все, от Хари Кришны до скандинавского пантеона, от океанических глубин до иных галактик…

В Москве, после хреновой кучи кислых мероприятий, вроде посещения театра Советской Армии, экскурсий, самодеятельности, национальных и бальных танцев, случилось неожиданное и неизбежное. На сцену очищенного от кресел школьного актового зала вышли трое. Один сел за барабаны, двое других подключили к усилителям гитары и подошли к микрофонам. Не знаю, что уж они исполняли. Пели по-английски. Думаю, все-таки что-то из «Битлз». Исполняли громко! Помню, для себя я определил то, что меня потрясло на первом в моей жизни рок- концерте: «Всего три человека, а столько шуму!» Но дело, конечно, было не в великом шуме малыми силами. Уже тогда, стыдливо прижавшись к стенке школьного танцзала в своем уродливом форменном костюмчике мышиного сукна и украдкой поглядывая на хорошеньких старшеклассниц, отплясывающих шейк, я ощутил мощное притяжение до конца не понятной мне даже теперь стихии, имя которой — рок-н-ролл. Видение физика в подштанниках оказалось «сном в руку». (В скобках замечу, что, кажется, в соответствующей литературе неоднократно предпринимались попытки перевести это арготическое словосочетание — Rock and roll — на русский язык. Ни в коем случае не претендуя на глубокое знание английской или, вернее, американской сленг-лексики, все же не могу не удержаться от своего варианта. Вот он: ВДУЙ с ВИНТОМ!).

Возвратившись домой все на том же «Урале», я на следующее утро помчался к Вовке, чтобы потрясти его рассказом о трех всемогущих музыкантах и обо всем остальном, а может, и приврать заодно — что- нибудь насчет дегустации коньяка в новогоднюю ночь. С Вовкой мы дружим до сих пор, хотя всякое между нами бывало на почве пьянства и юношеского максимализма. Фамилию его называть не буду. Кому надо, и так его узнают. Скажу только, что теперь он сделался отличным семьянином и занялся крупным бизнесом. Я уверен, что в недалеком будущем, если только мятежные люмпены не внесут в Кремль на белом коне какого-нибудь полковника, обещающего всех накормить манной небесной общественной собственности и свободы как осознанного рабства, в самом недалеком, повторяю, будущем Вовка станет миллионером, известным меценатом, и его сияющая добродушная физиономия замелькает под пышными заголовками светской хроники г. Екатеринбурга.

Итак, я помчался к Вовке прекрасным январским утром 73-го, уверенный, что от моего рассказа он широко разинет рот. Но разевать рот пришлось мне: когда я влетел к нему в комнату, Вовка с гордостью аккуратно поднял серую пластмассовую крышку — и на меня с улыбкой уставился парой блестящих катушек новенький магнитофон (подарок Вовке от Вовкиных родителей к Новому году в обмен на обещание впредь учиться без троек, обещание, заранее обреченное на провал).

Щелкнула ручка — и я услышал ту самую музыку, ощутил ту самую стихию! Что это был за альбом? Не помню.

Вовка помнит, он может сказать точно. А я, не разбирая названий, ни слова не понимая по-английски (всю жизнь учил французский), почти не отделяя одной песни от другой, с этого момента в течение полутора лет непрерывно впитывал в себя музыку «Битлз» как одну сплошную нескончаемую сюиту, и по сей день не заменимую ничем, восхитительную, совершенную, неизвестно откуда взявшуюся и с тех пор не покидающую меня.

Как-то в один из первых дней жизни с «Битлз» я мучительно силился вспомнить мелодию «Yellow Submarine». Маялся целый день, пребывая в какой-то взрослой компании родственников. Так и не сумел вспомнить. Зато вечером, ворвавшись, наконец, в капище Вовкиного магнитофона и снова глотая битловскую сюиту всю целиком, с каким восторгом я узнал желанную мелодию, чтобы уже никогда не забывать: «We all live in the yellow submarine, yellow submarine yellow submarine!»