Когда я учился уже на третьем курсе, мое имя и моя физиономия прочно встали в ряд университетских знаменитостей. Правда, мои дурацкие стихи не стяжали широкого признания (обычная прижизненная судьба поэтического дара), разве что Александр Владимирович, величайший балагур и знаток австрокоммунизма, восторженно смаковал мои дебильные строки: «Я шел и курил. У барака меня покусала собака». Да некоторые девочки серьезно до слез воспринимали все написанное мною. Зато, в паре все с тем же Вовкой изображая на самодельной сцене то Малыша и Карлсона, то Попа и его многострадального пса, убитого за кусок мяса, я достиг такого положения, когда чуть ли не каждый третий совершенно не знакомый студент здоровался со мной за руку, называя меня по имени. Были, конечно, и иные подвиги. Когда, например. Лев Абрамович увидел меня, в первый и последний раз посетившего его спецкурс, в роскошных, начищенных до зеркального блеска милицейских сапожищах, этот талантливый ученый и добрый преподаватель был настолько пленен, что и на экзамене проявил ко мне снисходительность. Иное дело — мой великий тезка, «столп и утверждение» марксистско-ленинской эстетики. Ввиду моего пренебрежения его остроумными лекциями, Аркадий Федорович, фигурально выражаясь, поймал меня за шиворот в коридоре и громовым баритональным тенором предложил убираться вон со специализации. Добрейший человек, он просто погорячился тогда, но тем и приумножил мою славу. Курсовая работа по теории отражения, написанная мной в бодром стиле за одну ночь и сданная в последний момент истекающего срока, читалась на кафедре вслух с хохотом, достойным «Двенадцатой ночи» Шекспира.
Короче говоря, я ничуть не удивился, когда все на той же университетской лестнице ко мне обратился во имени и с рукопожатием совершенно незнакомый студент и попросил моих стихов для создания рок-музыкальных композиций. Это был Феич. К тому времени он уже сделался великим рок-музыкантом и мастерски владел флейтой и бас-гитарой. То, что он при этом туго соображал и был напрочь лишен чувства юмора, хотя и тянулся ко всему смешному, как дикарь к пилораме, не сразу бросалось в глаза, тем более со сцены. Эти железные качества Феича проявились потом в нашей работе, способствуя достижению желанного уровня идиотизма в текстах.
В тот момент я не сильно всматривался в зеркало его души — Феич казался мне Stormbringer'ом, небесным вестником и перстом Фортуны.
Вскоре этот перст привел меня в студию (будущую студию группы «Трек») и познакомил со своими коллегами. Прежде всего, с Настей, чей голос сразу показался мне сравнимым с голосом Клэр Торри, партию которой из «The Great Gig In The Sky» она успешно копировала в живых выступлениях. Иных оценок по отношению к Насте я постараюсь избегать…
Далее, чтобы не было обид, представлю музыкантов из тогдашнего окружения Феича по алфавиту, ибо хронология моих с ними знакомств безвозвратно канула в Лету, и мне уже не воскресить в памяти точного порядка событий.
Итак, прежде всего — Борщевский. Когда произошел окончательный раскол бывшего «Сонанса» (вернее сказать, откол Шурика, основавшего «Урфин Джюс») и окончательно сформировался «Трек», Борщевский был душою этого проекта. Он с завидным упорством упражнялся на скрипке (что-то восторженное от него я слышал о школе Иегуди Менухина) и занимался гимнастикой, демонстрируя и неустанно воспитывая в себе физическую и интеллектуальную независимость. Именно от Борщевского, как мне кажется, исходила идея параноидальности, положенная в основу музыкального своеобразия и сценического имиджа группы «Трек». Хотя в то время все трековцы, в той или иной степени, были параноиками и изо всех сил старались заразить этим недугом меня. Вероятно, в каком-то смысле им это удалось — недаром же я так много говорю о себе как о знаменитости.
На самом деле за декларированной паранойей стояло всего-навсего трепетное подражание «Блэк Саббат» и Гарри Нюмену. Меня всегда веселило, с какими масонскими предосторожностями трековцы скрывали истинные корни своих музыкальных откровений. «Великую тайну» происхождения скованных, монотонно изломанных музыкальных пропорций должен был слышать, как мне казалось, всякий имеющий уши. «Неведомую подоплеку» деревянной неподвижности (двигаться, ко всему прочему, еще и просто не умели), отодвинутости от зала незримым «железным занавесом» и вытаращенных в бесконечность лиц, на мой взгляд, должен был видеть всякий имеющий глаза. Но самое смешное заключалось в том, что усилия эти достигали пели. «Трек» был настолько редким растением на советской почве, что, несмотря на достаточную банальность и пустопорожность избранных «первоисточников», сходил за абсолютно самобытное, почти мистическое древо.
Думаю, Борщевский уже тогда отдавал себе во всем этом отчет. Он никогда не относился к рок-музыкальным студиям слишком серьезно и, как только сформировалась необходимость, немедленно и безболезненно ушел из группы, чтобы жить нормальной жизнью классического музыканта. На сей счет я был с ним абсолютно солидарен, с тем только отличием, что он играл на клавишах и струнах, а я — на словах.
Слишком серьезно, гораздо серьезнее всех остальных, относился к рок-музыке барабанщик Женька. Он сделал на нее поистине роковую ставку. Он был настоящим фанатиком рока (и вроде бы остается таковым по сей день) и всегда напоминал мне героя кинофильма «Благослови детей и зверей» — нервного, издерганного, идеалистически приверженного понятию справедливости подростка в полевой каске отца, погибшего во Вьетнаме.
Женькина скованность, совершенно не допустимая в барабанном деле, на первых порах достигала откровенно трагикомических масштабов. Помню, как на одном из первых концертов в столовой родного Женькиного городка неподалеку от Свердловска он простукивал в антракте на коленях самую сложную партию и отказывался выйти на «сцену», потому что она у него вдруг перестала получаться. Уговаривали его хором, как ребенка. Вышел, начал стучать и, когда дошел до каверзного места — сбился, досадно, позорно, развалив жесткую ритмическую конструкцию вещи. А надо сказать, подобной жесткостью отличались все, даже самые «импровизационные» композиции «Трека». Женька выколачивал из себя фатальную скованность изнурительными упражнениями. В какой-то степени это ему удалось, но другого, более верного и легкою пути он, по-моему, так и не сумел нащупать. Да и невозможно было следовать по нему, находясь в каменном круге «Трека», в пределах которого окаменела сама стихия рок-н-ролла.
С трудом втискивал себя в это сооружение и гитарист Миха, непревзойденный мастер продуманной импровизации, преданный поклонник и знаток музыки «Битлз», вообще — душа общества, необыкновенно мягкий и добрый человек.
С ним связана забавная ситуация, которая уже в первый месяц нашего знакомства показала мне, с каким коллективом я связался. В то время Шурику случилось переезжать на новую квартиру. И все мы, друзья- товарищи, по его просьбе целый день принимали участие в этом переезде в качестве грузчиков. Наконец, когда тяготы переезда были уже позади, возникла новая просьба — что-то такое надо было перетаскать на даче у Шуриковой мамы, милейшей, кстати сказать, мамы милейшего сына.
И вот, если память мне не изменяет, на эту просьбу откликнулись все, кроме Михи. Вскоре я убедился, что даром такие поступки в дружном ансамбле Шурика и его друзей не проходят. Состоялось собрание музыкантского коллектива, более напоминавшего мне в те часы бригаду коммунистического труда, потеющую в борьбе за свой переходящим вымпел. Миху как следует пропесочили и припугнули отлучением, инкриминировав ему деяние, названное каким-то противным словечком (вроде «проскальзывания» или «отслаивания»), которое я, к счастью, забыл. Миха покаялся и дал честное пионерское слово в том, что «такое больше не повторится». Странный и чужой для меня «монастырь», причудливо сочетавший в своих недрах приверженность малохудожественным формам свободного мира и самый дремучий совок, который впоследствии эта, в остальном симпатичная, братия выдавливала из себя во капле.
Шурика я начал рисовать прямо какими-то кровавыми мазками. И чтобы он не показался тем, кем на самом деле никогда не был, добавлю кое-что поважнее. Первая же наша с ним беседа весьма походила на экзамен. Мы шли по старым екатеринбургским улочкам и проверяли друг друга «на вшивость». Называлось имя композитора, в как бы открывались шлюзы: лились потоки названий, впечатлений, соображений. Скажем, Моцарт. И пошло-поехало. 39-я, 40-я, 41-я. «Маленькая ночная серенада», ранние симфонии. А «Пражская»? А «Гаагская»? А «Волшебная флейта», «Реквием», «Дон Жуан»? Нет, а «Похищение из сераля»? Ойген Йохум, Фишер-Дискау, Рудольф Баршай, Лев Маркиз… А «Кози фан тутти»? А «Идоменей, царь Критский»?
Мы обсудили наследие и значение Баха, Гайдна, Бетховена, Алессандро и Доменико Скарлатти, Луи и Франсуа Куперена. Рассмотрели исполнительскую манеру Ванды Ландовской и Ральфа Киркпатрика, Сергея Рахманинова и Артура Рубинштейна. Расписались в нежных чувствах к Россини, Беллини, Доницетти, Верди, Пуччини, Леонкавалло и Масканьи. Особо выделили Вивальди, Перголези, Чимароза, Локателли, Глюка и Генделя. Не забыли Бизе, Массне и Мендельсона с Вольфом. Почтили Вагнера, Вебера, Гуно и Мейербера. Поцокали языками относительно Дебюсси, Равеля, Оннегера, Пуленка и Хиндемита. Вознесли Дворжака и Сен-Санса. Простерлись ниц пред Малером, Сибелиусом и Чайковским. Замолвили словечко о Крейслере, Рихарде Штраусе и Шопене. Помянули Шумана, Шуберта и Листа. Добрались до Стравинского, Прокофьева и Шостаковича. Но нельзя же было умолчать и о Шёнберге, Веберне, Гершвине, Айвзе!
В какой-то момент я произнес сакраментальное четверостишие, ставящее «превыше всех хвалений» Георга Фридриха Телемана, мы вспомнили о том, что забыли Рамо, Гайнриха Шютца и Клаудио Монтеверди — и все началось сначала.
Ребята, Шурик уже тогда был крутым знатоком рок-музыки — с ним было о чем поговорить! Уверен, что время не сгладило этой крутизны.
Нет смысла описывать внешность звезды такого масштаба, как Шурик — она и так хорошо всем известна по календарикам, плакатам и ТВ-шоу. Но замолвить словечко о Шуриковой работоспособности считаю своим долгом. За одну ночь он еще в молодости успевал положить на музыку пять-шесть текстов, при этом к тому же и переделав их до неузнаваемости.
Печально, и невероятно, однако наше совместное творчество как-то не сложилось ни в дотрековский, ни в посттрековский период. Добрый десяток моих текстов, положенных на музыку Шурика, так и остался вместе с нею лежать мертвым грузом в пыльных архивах. В момент нашего знакомства с Шуриковского лица не сходило плотоядное сияние. Кратковременное воздействие параноидальной идеи подвигнуло его (Шурика) на создание омерзительных композиций, какие даже Элис Купер замучился бы извлекать из своих ночных кошмаров. И все же именно в тот период юному композитору удалось-таки при помощи моего счастливого пера состряпать, по крайней мере, одну премиленькую вещицу под названием «Маленький сюрприз». В песенке этой рисовался образ беззаботного, сытого, одетого и обутого парнишки. Объяснялось, как ему хорошо, как его будит по утрам запах кофе, как солнце греет ему простыню и т. д. Но после каждого куплета звучал залихватский, с привкусом немецкого кабаре времен третьего рейха рефрен:
«Веселиться не торопись! Ожидает тебя сюрприз. Что там за сюрприз? Зря ты гадаешь. Маленький сюрприз. Скоро узнаешь!»
Вот в сущности и все. Безобидно, весело, на грани с истерикой.
Представив Шурика, по алфавитному порядку я должен назвать Полковника Эквалайзера. Слов нет, он был и, вероятно, остается мастером своего дела. В умелых руках Полковника самая фиговая аппаратура совершала звуковые чудеса. И, вероятно, вполне справедливо он считался полноправным членом творческого коллектива.
Однако меня особенно доставало, когда принесенный мною очередной текст, активно разбиравшийся по косточкам, отдавался на суд Полковнику, и тот, ничтоже сумняшеся, судил о нем, и судил, как ему, вероятно, казалось, вполне умно и «со знанием дела». При этом талантливому звукооператору конечно же не приходила в голову совершенно аналогичная ситуация, но с обратной полярностью: что, если бы я стал тыкать в его радиосхемы отверткой и хватать бедолагу за руку, сжимающую раскаленный паяльник?
Не хочу выставлять претензии ни к кому лично, тем более задним числом. Пусть Полковник не обижается на меня. Самым страшным моим душителем был не он, и не Женька, упрямый в своем ограниченном мнении, и не Миха, источающий порой рассудительное занудство, и не Борщ, подчиняющийся вопреки здравому смыслу общим «соображениям», и не Феич с его доходившей до смешного бесхребетностью, и не Настя, о которой, как объявлено, умолчу. Самым страшным моим душителем оказывался весь их насквозь совковый пионерский коллектив.
Вот это была сила, вот это был интеграл дилетантизма и пустословия. И вот почему я с самого начала заявил им: то, что я пишу для вашего употребления — не стихи, а тексты. Так оно и было на самом деле — я сплетал для музыкантов то, чего они сами хотели, я писал под диктовку этой дурацкой силы, силы советского коллектива, изображающего из себя рок-группу.
Калужский, которого трековцы считали моим родным братом, что, конечно, не так уж далеко от истины, присутствовал пару раз при обсуждении этими светлыми головами моих текстов, наблюдал за моими досадными муками и теперь может выступать в качестве свидетеля со стороны обвинения. Думаю, мой печальный опыт послужил ему незабываемым уроком того, как беззастенчиво обращаются музыканты с текстами только на том основании, что для их написания использован язык, употребляемый в повседневном общении. В результате сегодня Калужский пишет великолепные тексты исключительно на английском языке. Ах, как жаль, что и меня в свое время не посетила спасительная идея — писать для «Трека», к примеру, на немецком!
Между прочим, в музыке «Трека» и, впоследствии, «Кабинета» мною не поправлено ни одной ноты. Уже на одном только этом основании я чувствую за собой больше прав на звание профессионала, чем было у них. Ведь первая заповедь профессионала — не совать свой нос не в свое дело. Остальное со временем может приложиться или нет. Но без этого первого не бывает ни второго, ни третьего, ни четвертого.
Кстати, о «Кабинете». Не знаю, что с ними стало потом, но в альбоме с нелепым Шуриковским названием «Вскрытие» они попытались возродить самые кондовые трековские традиции, на этот раз, как вы уже догадались, при участии Шурика. Это была самая неудачная моя работа. На сей раз я уже не боролся и с первой попытки выдавал то, чего от меня ждали. Надуманные аранжировки довершили дело. Полковник был в восторге от моих текстов. Я был в восторге от его технических ухищрений.
Вообще все участники этого проекта восторгались друг другом. На том восторги по поводу «Вскрытия» и исчерпались.
Лично мне «Вскрытие» показало нечто большее — что пора вовсе завязывать с этой работой, пора перелистнуть эту страничку закономерно, как я пытался здесь показать вписанную в книгу моей жизни, но не способную целиком исчерпать ее предопределенное содержание.