Когда Джонатан умер

Часть I

Мальчик вошёл на кухню и увидел что-то странное на полу. Он промолчал. Его мать болтала с Джонатаном. Мальчика звали Серж, он собирался осмотреть этот незнакомый дом, но ему было досадно, что на него не обращают внимания.

Немного погодя, мать ушла, без него. Он проводил её взглядом. Она спустилась по тропинке к дороге, где стоял её автомобиль. Джонатан закрыл калитку, тронул Сержа за плечо, и они вернулись на кухню. Пора было пить чай. Ребёнок взял кусок хлеба с маслом и стакан молока. Откусив кусочек, он указал Джонатану на странные вещи, лежавшие на полу.

– Зачем ты их туда положил?

– Это для мышей, – сказал Джонатан.

Блюдце с молоком, блюдце с вареньем и большая корка хлеба.

– Разве они пьют молоко?

– Пьют.

Сержу нравилось, как говорит Джонатан – с неуловимым акцентом то ли немецким, то ли голландским, или может английским. Джонатан много путешествовал, но это осталось в прошлом. Сержу хотелось подражать его голосу: слова спокойны и чисты, слегка застенчивы, без теней, как предметы на картинах наивистов.

– У них есть язык? – спросил Серж.

– Да, есть. Маленький, розовый и очень шустрый. Они обожают лакать молоко. Малиновый джем они тоже любят, но семечки малиновые оставляют, не едят.

– Я тоже люблю джем, только абрикосовый, – заявил Серж, заметно разочарованный разницей между своим чаем и угощением для мышей. – А зачем ты их кормишь?

– Ну, потому что… не знаю.

Серж ел бутерброд, игнорируя корку, оставив недоеденную хлебную подкову, он потянулся за следующим.

– Мне они очень нравятся, – продолжил Джонатан. – Они милые. Ты видел их?

Серж покачал головой.

– У них такой длинный хвостик и он крутится туда-сюда, как уши вашего пёсика, когда он с тобой разговаривает, – (Серж быстро выпалил, что мать избавилась от собаки) – Правда? А лапки у них вроде беличьих или кошачьих, ты видел белку? (Ой, у нас же есть кот, он мальчик, его зовут Жюли, вспомнил Серж) – и лапки такие мягкие-мягкие.

– А ты их трогал? Это моя мама назвала его Жюли. А ты, взаправду, трогал мышь?

– Нет, слишком они пугливые. Ты говоришь, мама назвала вашего кота Жюли?

– Ага, чесслово. Значит, не трогал?

– Ну, трогал один раз, правда, дохлую. Валялась возле кровати.

– Они и в спальню приходят?

– Да, по вечерам. Они тогда выходят на прогулку, и я постоянно их там вижу, потому что на тумбочке у меня обычно лежит пирожное или печенье.

– Ты оставляешь для них печенье?

– Нет, это для меня. Бывает, не могу уснуть, и хочется чего-нибудь пожевать.

– Скажи, эти мыши мальчики или девочки?

– Не глупи, и те и те.

– Ой… ну иногда там же есть мальчики.

– Да.

– А как ты поймёшь, он это или она?

– Да никак, только если поднять их за хвост и посмотреть им вот сюда.

Джонатан застенчиво указал на шорты Сержа, тот рассмеялся:

– А то получится как с Жюли, видел бы ты «её» яйца! Ты должен меня искупать, я весь грязный.

Между деревней и домом, который снимал Джонатан, было чуть больше полумили. Самым красивым в этом ландшафте, состоявшем из рощиц и лугов, усеянных фермами, была пересекающая его неровная земляная тропа. В дальнем конце были залитые светом склоны холмов, спускавшиеся к тенистой реке. Пробираться приходилось через заросли орешника, чьи серёжки роняли пыльцу на голову и за шиворот всяк идущему по этой тропе.

Дом Джонатана был маленьким, как и сама деревня. Он был окружён диковинным маленьким садом: в тех краях все садики крошечные. Позади забора из проволочной сетки, по которому тянулся вьюнок, взору Джонатана открывалось спокойное волнистое пространство голой распаханной земли, деревьев, каждое из которых состояло из тысяч мерцающих пятен света, и заливных лугов влажной травы, что колыхалась едва приметно, в отличие от листвы над ней.

Было начало июня.

Дом, несомненно, принадлежал к группе старых ферм. По соседству стоял ещё один такой же, и хотя он был ужасных пропорций, смотрелся более трогательно, чем дом Джонатана, благодаря своей непритязательной ветхости и грязной внешности. Там обитала пожилая фермерша. Также на лугу были развалины какого-то огромного здания; если бы не кусты крапивы, торчащие у его подножья, выше и толще любого папоротника, то его отвесные жёлтые стены, потёртые и осыпающиеся, с таким же успехом могли бы возвышаться посреди какой-нибудь знойной пустыни.

В письме Джонатану было сказано, что Барбара навестит его вместе с сыном. Один из друзей Джонатана познакомил их восемнадцать месяцев назад. Он дорожил этим знакомством из-за мальчика. Это случилось в Париже, Сержу было шесть с половиной, Джонатану двадцать семь.

По-своему, ребёнок и мужчина очень любили друг друга, но Джонатан, удручённый массой проблем, вскоре покинул Париж, чтобы укрыться в провинции, хотя и не утратив полностью связи с друзьями.

С той поры он ни с кем не общался, редко отвечал на письма, не принимал гостей, а его половая жизнь сводилась к уединённым ласкам под малозначащие воспоминания. Работал он мало, делая понемногу рисунки тушью и карандашом. Галерея приносила кое-какие деньги, да и те он не знал, на что потратить.

Мысль вновь увидеть Сержа ошеломила его. Барбара собиралась оставить у него сына на неделю, чтобы съездить на юг, и потом забрать его на обратной дороге. Необременённая мужем, она оставляла Сержа то тут, то там, наслаждаясь жизнью свободной женщины. Так что когда Джонатан жил в Париже, он и присматривал за парнишкой, бывало, что они спали вместе, утром он его умывал, одевал и отводил в школу. Их дружба была настолько странной, что Барбара вздохнула с облегчением, когда Джонатан уехал. Серж, крайне вспыльчивый до того, как познакомился с Джонатаном, был мягок с ним, но только с ним. После его отъезда он стал пассивным и замкнутым, что вполне устроило Барбару.

Джонатан был удивлён, что она снова решилась отдать мальчишку на его попечение – возможно, это была своего рода взятка. Барбара частенько испытывала нужду в деньгах, и Джонатан, когда был в состоянии, охотно ей помогал. Двумя месяцами ранее он дал ей ссуду, которую вряд ли можно было назвать ссудой, поскольку он никогда не требовал возврата. Барбара отблагодарила его двумя страницами сплетен, единственным достоинством которых был пассаж о Серже; в других её письмах он никогда не упоминался.

Джонатан был заинтригован этим неожиданным подарком. "Надеюсь, ты то и дело вспоминаешь о моем чудесном мальчике!!... Он, кажется, совсем забыл тебя!!!!... Я говорила с ним о тебе – мы даже собирались сходить на твою выставку в декабре!...Но нет, молодому человеку это было неинтересно… Знаешь, в их возрасте это быстро забывается, что к лучшему, не правда ли… Но ты не представляешь какой он сейчас милашка!!!!" – писала Барбара со свойственной ей пунктуацией. Она рассказала, что Серж, наконец, прилично ведёт себя в школе, что всё больше и больше любит её, а вечером прячется у неё под одеялом, настоящий маленький любовник; "Он, кажется, стал немного плаксой, зато такой ласковый. По правде говоря, уж лучше пусть такой, чем непоседа, который ломает всё подряд!!.... Дети!.."

Эта замечательная новость совсем выбила Джонатана из колеи.

Что касается письма, обещающего приезд её сына, в нём также упоминались финансовые трудности, в которых она пребывала. Уловка была настолько вопиющей, что Джонатан испугался как бы Барбара, в конце концов, не приехала одна.

Серж вытер руки.

– Ты не грязный, – сказал Джонатан.

– Не грязный, но немножко грязный, ты бы мог помыть меня.

В Париже малыш постоянно сопровождал Джонатана в душ и даже в уборную.

– Но, видишь ли, здесь нет, ни ванны, ни душа.

– А… почему? – насупился Серж. Он отвернулся, и его лицо приобрело то гневное выражение, которое бывало в прежние дни.

– Почему ты уехал? – сердито спросил он.

– В прошлом году? Знаешь, я хотел остаться с тобой, – сказал Джонатан. – Я должен был остаться. Мне не хватило смелости. Твоя мать угнетала меня.

– Почему ты уехал?

Джонатан жил аскетично. Не хватало множества вещей нужных ребёнку. У него было несколько простыней, лишь одна подушка, наволочка и полотенце. Он сам их постирал. Его скромными радостями было вино от депрессии и спальня, где можно её переждать. Теперь же ему требовалась масса всего, целая куча препятствий, чтобы удержать и сдержать эту жизнь, которая убегала от него. После недолгого пребывания мальчика здесь, Джонатан почувствует боль, от которой он, возможно, никогда не избавится; у него станет всё меньше и меньше сил бороться со смертью.

Он посмотрел, сколько у него денег, и отправился в ближайшую деревню за продуктами, мебелью и другими вещами, в которых он нуждался; он даже съездил в ближайший город. Он арендовал холодильник. На окрестных фермах он купил еды больше, чем обычно съедал за два месяца. Ещё он раздобыл зеркало, и пообещал себе разбить его потом. Он осмотрел себя в зеркале, свою одежду, волосы, руки, лицо и провёл долгий день, приводя их в порядок.

Он провёл в доме генеральную уборку, покрасил садовую изгородь, открутил задвижку с двери своей спальни и убрал тряпки, висевшие на ставнях. Он повесил часы на кухне, вымыл почерневшие кастрюли, вымыл плитку, унитаз, окна, нашёл чистую скатерть для стола и сшил занавески, нашёл светильники и поставил на лампочки абажуры. Приготовил игры и игрушки, книжки с картинками и лекарства, насчёт которых он смиренно советовался с провизором, чтобы не ошибиться с возрастом.

В магазине игрушек он сказал, что у него есть сын. От стыда из-за этой лжи он почувствовал себя настолько несчастным, что чуть не оставил пакет на скамейке, когда вышел из магазина.

Под конец, он уже думал: «Лучше бы он не приехал».

Они поднялись наверх, чтобы убрать одежду Сержа в шкаф. Кровать была большой и высокой. Это была единственная спальня в доме, в котором было всего три комнаты, включая кухню. Рядом с кроватью, на козлах, Джонатан поставил стол, за которым он работал. Его покрывали большие листы с рисунками, он был тщательно вычищен, но дерево столешницы было изрисовано бесформенными каракулями.

– Ты делаешь эти рисунки? – спросил Серж.

– Да, я.

– Они хорошие?

Джонатан улыбнулся. – А как ты считаешь?

– Моя мама тоже рисует. И картины.

– Да, я помню.

– А у тебя их покупают? У неё нет.

– Это не так просто.

– Угу. Мы ходим вместе с Домиником возле кафе и ресторанов, показываем их людям, которые там едят, но ничего продать не можем. Ты тоже так продаёшь, в ресторанах?

– Эээ… нет, – ответил Джонатан, немного смущаясь, – в Париже я редко гуляю по вечерам. Но есть издательства и журналы, и есть галерея, которая присылает мне деньги.

– Галерея?

– Ну, магазин.

– То есть ты не ходишь на работу, ты всегда дома?

– Да.

– А мама теперь ходит.

– Да, она мне рассказывала.

– В какую-то контору, после обеда, но не каждый день. Она ведь теперь сочиняет музыку и песни, она не пишет ноты, она поёт мелодию, а Жак записывает ноты. Но сочиняет всё она. Даже слова. У него есть гитара. Ты знаешь какую-нибудь песню моей мамы?

– Нет. Она никогда мне не пела.

– Знаю. Она не умеет петь.

– Но кто-нибудь их поёт?

– Не-а. Никто. Они с Жаком иногда учат меня чему-нибудь.

– Понятно. Повезло тебе.

– Угу… не, не очень.

– Ну что ж...

– А нарисуй что-нибудь типа Микки Мауса? – предложил Серж.

– По-моему, он… слишком… глупый. Я лучше корову нарисую. Хочешь корову?

Они присели бок о бок возле стола и Джонатан достал большой лист бумаги.

– Хорошо. Нет, давай свинью! И большую жирную корову. И Дональда Дака, ты же знаешь Дональда Дака?

Джонатан повиновался. Заказ Сержа ничуть его не смутил. Его рука могла сделать что угодно; и эти ясные и ироничные образы, единственные, которые ребёнок находил понятными, доставляли ему такое же удовольствие, как если бы он был композитором, напевающим школьную песенку вместе с малышом.

– Я могу нарисовать кота, я тоже умею, – сказал Серж. – Я сейчас его нарисую, во-первых, он смеётся, но только лап у него нет. Что ты рисуешь?

– Это очень волосатое яблоко.

– Таких не бывает. Или бывает?

– Одно такое есть. Нет, я пошутил. Взгляни ещё разок.

И под макушкой изящно взлохмаченных волос Джонатан набросал профиль Сержа, каким он его увидел вблизи, карандашной линией столь плавной и нежной, что даже растерялся от той красоты, которую произвела его рука по собственной воле. Это мастерство не служило общественной цели, но из-за тайной любви к детским лицам, он упорно оттачивал его годами. Он бы никогда и никому не показал эти портреты: его публичная деятельность, снискавшая ему репутацию, была серьёзной и лежала в иной плоскости. Мальчик пожаловался, что у него нет уха, затем, когда оно было на месте, Серж сказал:

– Теперь я тебя нарисую.

Он схватил полдюжины цветных фломастеров и красным, синим, жёлтым и розовым нарисовал человечка с зелёным цветком в руке, с сияющими, как звёзды, ресницами, с улыбкой от уха до уха, и очень длинными ногами, потому что он был взрослый.

– Это я? – мягко сказал Джонатан. – Красивый.

– Конечно, ты, видишь, ноги большие. А это твой свитер.

Джонатана удивил цвет: ярко-синий с красной полосой на груди. Прошёл год с тех пор, как он в последний раз его надевал.

– Но это же старый, который я носил в Париже. Знаешь, он всё ещё здесь. Я надену его снова.

– Не надо, – тихо сказал Серж. И замазал коричневым свою безлапую кошку.

На ужин Джонатан решил зажарить двух голубей, но для начала их нужно было ощипать. Сержу понравилось это делать – птицы взволновали его. Когда он рассовывал их перья себе по карманам, вернулись резкие жесты прежних времён.

– Смотри, как бы твои штаны не улетели, – сказал Джонатан.

– А мне пофиг, – ответил он, засовывая руки поглубже.

– Холодает. Давай приготовим их в камине, разожжём огонь, а?

Камин был в другой комнате, Серж согласился на огонь. А ещё он захотел чипсов. В огне он спалил пригоршню перьев, скривившись от жуткой вони. Он выпрямился весь красный и возбуждённый.

– Ты просыпаешься, – сказал Джонатан, – сегодня днём с мамой ты был как неживой.

– Неправда, – яростно выпалил Серж. Его лицо было неподвижным. Он начал дуться, раздражённо уставившись на пламя.

– И я не голоден, – добавил он через мгновение, пристально посмотрев на Джонатана.

– Неважно, их можно есть холодными… Мне страшно, когда ты злишься, – пробормотал Джонатан, склонившись над огнём. Его голос дрожал, он был готов заплакать.

– Не пугай меня, Серж, – продолжал он, – я не справлюсь, у меня сил нет, я, в самом деле, не могу, я пойду спать. Зачем ты так?

Ребёнок с удивлением посмотрел на него.

– Мы поедим, – испуганно сказал мальчик. – А? Давай поедим? Не уходи.

– Этот вертел слишком низко, они сгорят. Видишь, как жир туда капает, собирай его ложкой и поливай их сверху.

– Хорошо.

– А я пойду, сделаю чипсы.

Джонатан принёс картофель и кухонное полотенце, совсем новое и накрахмаленное. Присел на пол у камина, прижался плечом к руке Сержа. Стоя на коленях, тот смотрел на сок, капающий с птиц, его лицо светилось жаром.

– Завтра я пойду в сад, – сказал он.

– Да, будет здорово. Я видел жаб и кузнечиков, и сюда приходят две кошки.

– Как их зовут?

– Да никак, они дикие.

– А где же они тогда спят?

– Где захотят, если только люди их не прогонят.

– А ты их не прогонишь?

– Нет, мне они не мешают. Они таскают сюда еду, которую крадут у старухи. Тут рядом живёт одна бабка, у неё есть собака, куры и кролики. И овощи тоже. Она со мной не разговаривает.

– Почему?

– Не знаю. Она совсем одна и не любит разговаривать. Она сказала мне, чтобы я потравил крыс.

– Крыс? Больших крыс?

– Примерно таких, – Джонатан указал на голубей.

– Мы будем есть крыс! – крикнул Серж. И он, наконец, рассмеялся – вульгарным, адским и хриплым смехом, который был его секретным голосом.

Джонатан поставил кухонный стол поближе к огню. Ночи были ещё холодными. Он осторожно накрыл стол ярко-красной скатертью. Мальчик был опьянён запахом мяса и горелого жира.

За столом, впечатлённый его бесхитростным убранством, Серж сказал: – А помнишь, я раньше всё бил и ломал? Теперь я ничего не ломаю.

– О, это хорошо, – отвечал Джонатан, – а ты вино пьёшь?

– Нет, не пью. Ну ладно, дай немножко. Дай! Ну дай мне!

– Столько хватит? Ты, правда, больше ничего не разобьёшь? И можешь мне показать? – спросил Джонатан.

– Это нельзя показать, – сказал Серж, громко хохоча, – я буду пить вино! пить вино!

– Ты можешь показать мне.

– Не могу.

– Можешь.

– Это невозможно!... Давай, сам покажи.

– Это просто. Вот две тарелки. Одну я бросаю. Другую не трогаю.

Тарелка разбилась о кафель. Серж изумлённо вскрикнул. Джонатан пошёл за щёткой и совком. – Вторую тарелку я ведь не разбил, правильно? Значит, я показал, что не разбил её.

– Д-да, – сказал Серж, – но одну же ты разбил.

– Это не то же самое, есть же ещё.

– Ой! Ой! Тогда можно и мне? Можно попробовать? – соблазнительно отозвался Серж.

– Ладно, будем есть руками, так даже вкуснее.

– Ну, тогда вот тебе! – и Серж швырнул свою тарелку в другой конец комнаты. Джонатан подпрыгнул. Кусочки тарелки застучали по мебели, но всё перекрыл радостный охотничий возглас, которым ребёнок сопровождал их полёт.

– Жаль, она была пустая, – сказал Джонатан, протягивая метлу мальчишке, который уже вскочил на ноги.

– Ммм… вот если бы там были чипсы! – воскликнул Серж.

– Суп.

– Спагетти!

– Горошек.

– Да, да! Горошек.

Серж сидел на корточках у буфета, роясь под ним совком:

– Суп! Уже был. Стой... погоди... – он расхохотался, – кое-что вонючее.

– Вонючее? Ты бы стал это есть?

– Ну, тогда не знаю.

Серж больше ничего не сказал. Как послушный мальчик, он пошёл и выбросил осколки в мусорное ведро. Затем, перепачкавшись жиром и красным вином, они чудно поужинали вдвоём у пламени первобытного огня.

Утром Джонатан слушал, как соседка скребёт мотыгой землю за забором, разделявшим их огороды. Скорее всего, она пришла туда, чтобы разузнать, что происходит и откуда звучал детский голос.

Было ясное утро. Серж проснулся в семь, и Джонатан почувствовал лёгкое стеснение. Оделись, не умываясь. Серж попросил завязать ему шнурки, сказав, что не умеет. Джонатан тоже не умел. Он заметил, как выросли ноги мальчика: пальчики на ногах были уже не такие короткие и пухлые. На свету виднелся золотой пушок на лодыжках; густой, аккуратный, каждый волосок слегка изогнут, поднимаясь к бёдрам, волоски становились тоньше, но не исчезали полностью.

Серж настоял на том, чтобы немедленно выйти в сад. Джонатан собрал завтрак на земле, на густой траве. Ещё не совсем проснувшись, ребёнок прислушивался к скрежету мотыги. Он нехотя срывал травинки вокруг себя и швырял их в чашку с кофе, которую оставил наполовину недопитой; затем он опрокинул её, резко поднялся и подошёл к забору из сетки. Он раздвинул вьюнок:

– Здравствуйте! – сказал он женщине, поймав её взгляд.

– Хнн.

Она стояла не разгибаясь. Мокрый чёрный нос, окруженный короткими седеющими волосами, протиснулся сквозь сетку и уткнулся мальчику в колено.

– Это ваша собака? – спросил Серж, протягивая собаке палец, который тут же был облизан.

– Пшёл вон, барбос, - сказала старуха и ткнула пса мотыгой. Разочарованный, Серж вернулся к Джонатану. Старуха выпрямилась и крикнула через забор:

– Я снова видела крыс! Травите их как следует! Месье! Прошлой ночью они задушили двух кур! А вьюнок надо выдергать, он ползёт на мой редис!

Не дожидаясь ответа, она склонилась над грядкой и принялась рыхлить землю, но уже не так яростно, дабы лучше слышать. Серж с удовольствием замурлыкал: «Твой редис! твои куры! мой крыс!»

– Летом тут будут цветы, – Джонатан указал на перекопанный клочок земли, где поднимались тонкие стебли высотой с ладонь.

– Редис? – уточнил Серж, громче, чем следовало.

– Нет, это… забыл французское название. Они растут в пшенице. Если ты разуешься, – серьёзно продолжил он, – я бы с радостью нарисовал твои ноги.

Серж согласился без тени удивления:

– Только я не могу развязать узлы.

Джонатан помог распутать шнурки; затем, лёжа в траве на спине, задрав ноги, Серж декламировал, пока стягивал носки: «О! мои куры! мои куры! мои крысы! мой редис!» Джонатан положил планшет для рисования на ящик, дал мальчику журнал и уложил его так, чтобы свет лучше падал.

– Будешь рисовать одну или две ноги?

– Все твои ноги.

– Все мои ноги?

Серж, читавший хоть и плохо, но без устали, не мог лежать неподвижно. Его ноги то и дело меняли положение, а Джонатан всё рисовал. Через час на бумаге был целый десяток ног. «Все его ноги», - подумал Джонатан. Рисовал он карандашом, ничего не стирая и не ретушируя. Он мог бы это делать даже с закрытыми глазами - мастерство не пропьёшь. Но эта переформулировка академического рисунка в пропорциях Сержа взволновала его. Он создавал глубину, просто меняя толщину линии. Из-за белизны кожи ему захотелось поработать с цветом, и это его удивило: с той поры, как он здесь поселился, он не прикасался к краскам.

Под акварелью детские ноги казались угловатыми и неугомонными. А там, возле куста крапивы, Серж помахивал своими – настоящими. Иногда он начинал читать вслух по слогам, речь его была то монотонной, то экспрессивной.

Счастливый Джонатан смотрел на бумагу. Эти рисунки не принадлежали ему. Всего лишь случайная игра солнца и облаков этим утром уловила образ мальчика и перенесла его на бумагу. Он показал эскиз Сержу, но тот не обратил на него внимания.

– Вот так и простужаются, – раздался резкий, полный холода голос. Старуха уходила по тропинке и, проходя мимо, окинула их любопытным взглядом.

– Ты её заинтересовал, – сказал Джонатан.

Внезапно он притянул Сержа за ноги и стал их целовать. Он лизал между пальцами, маленькие ноготки были в земле. Ребёнок смеялся и визжал от удовольствия, почти бился в истерике. Эскиз упал на землю, его измяли и изорвали. Потом они отдыхали в тишине, по-особенному глядя друг на друга. Затем поднялись и вернулись в дом.

Когда босоногий Серж исчезал в дверном проёме, он казался торопливым, неуловимым, почти танцующим.

Серж никогда не рассказывал о своём отце, которого звали Симон; он виделся с ним раз или два в месяц. Джонатан познакомился с ним в один из тех странных вечеров в Париже, и они неплохо ладили. Симон мечтал стать художником или скульптором, но работал кем-то вроде техника в архитектурном бюро. Он был хорошим парнем, но и только. Казалось, он очень любил Барбару и тяжело переживал их разлад; Барбара считала его скучной компанией, как в обществе, так и в постели.

Но всё равно она с ним виделась время от времени. Они разговаривали, порой занимались любовью, а иногда Симон водил Сержа в кино или зоопарк. Его сын внушал ему не более чем лёгкую нежность. На его содержание он платил Барбаре скромные деньги.

Однако в комнате Сержа в Париже была большая фотография Симона, одна из его трубок, пара ботинок, сильно потрёпанных, и пара джинсов, залитых краской – Симон, должно быть, принёс их для работы по дому. Эти предметы лежали среди игрушек и прочих вещей, которые Серж имел обыкновение повсюду разбрасывать. В шесть лет у него была мания переодевания в течение всего дня. Стоило ему обнаружить неудобство реальное или мнимое в своих шортах, жилете или в носках, как он яростно стягивал их и примерял другую одежду, переворачивал ящики вверх дном, кричал, плакал, а потом, в конце концов, успокаивался. Барбара, нечувствительная к шуму и беспорядку, просто пожимала плечами. Но если у неё находились друзья, которые любили тихо помедитировать, держа подле себя ароматические палочки, зелёный чай и книги про дзэн, она трясла и била Сержа, урезонивая его размеренным голосом:

– Послушайте-ка, молодой человек, не пора ли прекратить эти игры?

Вне себя от ярости, ребёнок отправлялся рыдать в чулан, а Барбара и её друзья могли спокойно продолжать свои упражнения.

Появление Джонатана изменило всё. Он не умел медитировать. Он последовал за Сержем в его чулан и был поражён увиденным. На полке, прибитой очень высоко к стене, свернувшись клубочком за грудой мятого белья, лежал задыхающийся маленький зверёк, упрямый, дикий и недоступный, являя взору лишь ухо и краешек колена. Глубоко тронутый, Джонатан отчаянно хотел утешить его, взять на руки, но он терпеливо стоял там, со слезами на глазах, позволяя себя разглядеть. Внезапно Серж опрокинул свою бельевую крепость и повис у него на шее. Позже он показал Джонатану, как ему удавалось залазить в это логово; спускаться оттуда было гораздо труднее.

Они закончили вечер в комнате мальчика, где было так спокойно, что Барбара прервала свои эксперименты с нирваной, чтобы понять, отчего такая тишина. Её взору предстали двое мальчишек на полу; сидя на лежащем Джонатане, Серж раскладывал по его спине маленькие пластмассовые блоки, из которых можно было построить бунгало или, к примеру, заправочную станцию. Сконфуженный Джонатан, увешанный этими угловатыми гирляндами, не знал, что сказать в своё оправдание. После того первого вечера он чувствовал сильное беспокойство. Спустя несколько недель, всё же пришлось признаться самому себе, что Серж любит его, и вновь обрести душевное равновесие.

Серж вёл себя как маленький ребёнок. Он выдумывал для Джонатана десятки воображаемых мелочей. От него же он требовал, чтобы Джонатан одевал и раздевал его, надевал ему ботинки, купал, водил в школу и обратно, держал его за руку на улице, целовал до и после, помогал читать буквы и рисовать даже самые простые из них. Он был настолько неуправляемым и капризным за столом, что Барбара капитулировала и разрешала ему брать из холодильника, что ему по вкусу. Но Джонатан любил готовить, поэтому теперь Сержу нравилось есть вместе с ним.

Джонатан исполнял каждую роль с таким терпением и удовольствием, что раздражённая Барбара вскоре увидела в этих ритуалах отвратительные привычки, прививаемые её сыну, и немедленно их пресекала. Это ввергало Сержа в плохое настроение – ещё больше беспорядка, разбитых вещей, криков и побегов на полку в чулан. Сообразно своему умению строить причинно-следственные связи, Барбара пришла к выводу, что Джонатан расстраивает мальчика и оказывает на него дурное влияние. Начитавшись определённого рода сочинений, она приписывала это не каким-либо извращениям со стороны Джонатана, а негативным вибрациям, которые он порождал, не будучи в состоянии их контролировать. Знатоки вибрации, её друзья, подтвердили диагноз:

– Ты права: то, что излучает этот парень, просто невероятно. Не оставляй с ним ребёнка.

– Да, знаешь, я чувствую это прямо здесь. Правда.

– Я бы сказал, что у него нет оргонной энергии.

– Ты что, спятил? Она у всех есть.

– Знаю, но, видишь ли, я не знаю, известно ли тебе, но он не принимает её, он как бы отталкивает её, он... ну, я не знаю... но это же очевидно, разве не видите?

Именно Симон не дал окрестить Сержа жеманным христианским именем. Когда он родился, Барбара хотела назвать младенца Себастьяном-Казимиром, или Жерве-Артуром, или Гийомом-Ромуальдом, или кем-нибудь ещё в том же духе, но Симон запротестовал с такой нетипичной энергией, что Барбара уступила: они тогда собирались пожениться, и её беспокоили другие разногласия. Сержем звали отца Симона, которым он восхищался.

Что касается настоящего имени Барбары, то её звали Жоржетта. Мать только так её и называла, будучи у них в Париже. Склонный к иронии, Серж готов был обмочиться со смеху всякий раз, когда бабушка говорила «Жоржетта», но вовремя сдерживался. В те дни у Барбары бывало скверное настроение, и между матерью и дочерью вспыхивали ссоры.

Эта старуха был врагом Джонатана. Она часто видела Сержа в его компании, и ей это не нравилось: она приехала в Париж, дабы насладиться внуком, а этот соперник нарушил её планы. Серж был просто невыносим со своей бабушкой – хорошие манеры он приберегал для этого тихого молодого человека, который даже не был французом. Старуха думала, что Джонатан уделяет столько внимания Сержу, чтобы переспать с его матерью. Она это считала отвратительным: ведь доверие ребёнка нетрудно заслужить, и Барбара, конечно, на это купится! Старуху бесило, что такой расклад лишал её привилегий и удовольствий, которые по праву принадлежали ей одной.

Она жила в Перонне. Она мечтала забрать Сержа подальше от разгульной жизни, которую вела Барбара, и сделать его частью своего вдовьего осёдлого существования. За свою жизнь она воспитала дочь, мужа и шестерых пуделей. Столь большое число собак объяснялось тем, что она усыпляла их, как только они приближались к возрасту, требующего особой заботы и внимания.

Когда Серж был совсем маленьким, его часто отдавали на её попечение - для Барбары было важнее избавиться от сына, нежели найти ему подходящую компанию. Старуха заставляла его носить соломенную шляпу, приглядывала, когда он играл в сквере, усаживала смотреть рекламу по ТВ, дарила ему костюмчик Зорро с чёрной маской и пистолетами, заставляла его сюсюкать, шепелявя и визгливо вскрикивая, потому что голос самого Сержа был грубым и говорил он предложениями, не имевшими ничего общего с тем, что выходит из живота куклы. Впрочем, Серж любил свою бабушку: в три-четыре года, переполняемый живостью, нежностью и доверчивостью, он любил всех.

После одного такого отдыха у бабушки, немногим дольше обычного, Барбаре показалось, что её сын превращается в идиота и решила больше не ездить в Перонну. Сержу понадобилась всего неделя, чтобы восстановить свой грубый голос, смех и дерзость; и покуда он был счастлив с ней, Барбара любила этим хвастать. Однако она вычитала в одной феминистской книге, что к трёхлетнему возрасту, как девочкам, так и мальчикам, начинают надоедать их матери. Она с тревогой наблюдала за ним, проверяя и отвергая это утверждение. Воспитание продолжалось. Бабушка никогда ничего подобного не читала. Тем не менее, она делала всё, что могла, чтобы побороть склонность Сержа любить того, кого он хотел любить. Это было главной причиной войны между ней и Барбарой, отсюда же происходили общие представления Барбары о Джонатане; это же было причиной, из-за которой Серж приходил в ярость от любых соблазнительных попыток этих двух женщин перетянуть его на свою сторону, поскольку сам он не желал иных развлечений, кроме как отправиться на прогулку, сидя на плечах Джонатана. Когда бабка была в боевом духе, она ходила вместе с ними. Серж, пользуясь случаем, пока его крепко держат за бёдра, взбирался Джонатану на плечи и притворялся будто хочет спрыгнуть. Потом он и правда прыгал: Джонатан ловил его под мышки, пока тот летел к земле; он восхищался храбростью мальчишки и долго обнимал его. Бабушка отворачивалась, говорила о сломанных ногах, о магазинчиках мороженого за углом, и её жёсткие пальцы дрожали.

– Где твой ящик для хлама? – спросил Серж, вприпрыжку залетая на кухню. Джонатан, сидя за столом, рисовал коричневыми и красными чернилами.

– Мой ящик для хлама?

– Да, куда ты складываешь вещи, знаешь, всякие разные штуки.

Джонатан встал, быстро прикрыв свой рисунок. Он открыл несколько ящиков комода, покрашенного в каштановый цвет с прожилками, имитирующими дерево, из которого он был сделан.

– Это пойдёт?

– Сейчас посмотрю.

Серж вытряхнул мешанину верёвочек, резинок, сломанных ручек, странных столовых приборов, пробок, шурупов и сотни других мелких вещей, которые, как он знал, люди обычно не выбрасывают.

– Что ты ищешь? – спросил Джонатан.

– Подожди! Сядь!

Джонатан повиновался. Ребёнок набрал кучу барахла, которую за несколько приёмов утащил в сад. Потом он исчез. Хлопнула дверь.

В деревне не было мусорщиков; обычно мусор просто швыряли через забор либо сваливали в яму, вырытую в конце огорода. Там получался своего рода компост, смешанный с пластиком и ржавым железом. У дома Джонатана эта яма на краю поля была скрыта кустами красной смородины, перемешанной с бурьяном, дикой морковью и высокими волнистыми перьями одичавшей спаржи. Именно здесь, укрывшись среди растрёпанной зелени и буйных запахов, Серж начал терпеливо выкапывать маленький пруд с помощью старой лопаты, ручка которой была отломана почти у самого гнезда. Сначала он встал на колени и стал энергично выдёргивать сорняки, один за другим. Вскоре он тяжело задышал. Расчистив клочок земли, он очертил там прямоугольник и начал копать. Он рубил почву лезвием лопаты, а потом выгребал её руками. Она была мягкой и мелкозернистой.

Он наткнулся на первого дождевого червя, маленького, извивающегося и очень красного, вроде тех, что насаживают на крючок. Он забавлялся им, разложив его по тыльной стороне ладони. Невидимые волоски царапали кожу, и червяк исторг из себя завитушку переваренной земли. Серж отбросил его.

Он продолжил копать и обнаружил второго: большой толстый заострённый конец, медленно раскачивающийся у входа в туннель, круглый и аккуратный, как трубка. Серж схватил его и храбро потянул. Он тянулся будто жевательная резинка; но в отличие от резинки имел мускулы. Он сопротивлялся, он казался бесконечным. Заинтригованный и слегка встревоженный, Серж сделал последний рывок, и червяк шлёпнулся на дно. Выставленный напоказ, он закрутился по влажной земле.

– Гадость! – крикнул ему Серж.

После этого он и помчался на кухню за вещами.

Пока он бегал, червь сбежал, но Серж потыкал в землю старой ложкой и снова его отыскал. – Ага! Я тебе покажу!

Он порылся в вещах, которые принёс с собой. Перебрав несколько непонятных предметов, поколебавшись, остановил выбор на жестяной коробочке, в которой хранились лекарственные пастилки.

– Сиди здесь и не двигайся!

Снова на кухню: – Джонатан, у тебя есть проволока? И спички?

– Спички на плите. Тебе толстую проволоку или тонкую?

– Толстую! Нет, тонкую. Покажи, она сильно тонкая? Ой, и ещё мне нужна эта свечка, она всё равно старая.

На этот раз червяк ещё не успел полностью скрыться.

– Ну погоди, толстяк, сейчас ты попляшешь!

Серж открыл жестянку и, подняв червя палочкой, запихал его внутрь. Коробочка была маловата, но Серж аккуратно сложил червяка пополам и быстро закрыл крышку.

На этом дело не закончилось: Серж отрезал два куска проволоки, долго скручивал их между собой, потом обвязал ими коробок, переплёл концы и подвесил его к палке.

– Теперь мне нужно две таких.

Он изобразил пальцами V и стал изучать окрестности. Он осмотрел кусты красной смородины, шпалеры грушевого дерева, опавшие ветки, но не нашёл того, что искал. Он встал и обошёл сад. Это заняло немало времени. Он оторвал небольшую раздвоенную ветку от молодой дикой вишни: на её стволе были разбрызганы слёзы янтарной смолы. Серж отковырял одну: она была мягкой и липкой, он немного помял её, прежде чем прилепить её к середине лба, как бородавку. Он пощупал её, чтобы ощутить своё новое лицо. Второй рогаткой послужил кусок мёртвой древесины.

Посадив рогатины в ямки, Серж положил палку с привязанной коробочкой поперёк них, словно вертел. Огарок свечи он поставил прямо под ним. Ему пришлось очень постараться, чтобы зажечь его: фитиль был залит воском. Это была тонкая работа, и спички продолжали гаснуть.

В конце концов, колеблющееся пламя начало лизать жестянку и заключённого в ней червя. Склонившись над ней, Серж смотрел, вслушиваясь, защищая пламя, снова слушал, пока его зубы внезапно не залило кислой слюной. Но из банки не доносилось ни звука. Наконец лёгкое шипение, и из-под крышки вытекло немного воды. Серж был удивлён образовавшейся копотью. Краска под действием жара горела и улетала вверх целыми хлопьями сажи, обнажая металл, который тут же чернел. Серж сглотнул слюну, и его сердце бешено застучало.

– Ага! Теперь ты славно поджарился, мерзкая тварь!

Серж задул свечу. Ему хотелось открыть банку, но она была раскалённой. Он подул на неё, сдался, снова бросился на кухню.

– Нужна вода, – сказал он.

– У нас пожар? - спросил Джонатан.

– О нет.

Он соврал: – Это для пруда. Я делаю пруд. Нужно много воды.

– Ведро под раковиной. Снаружи где-то есть кран, под одним из окон, в самом низу. Тебе так будет легче.

Джонатан, который до этого рисовал красным мелком, теперь тушевал рисунок белым и чёрным.

Серж взял ведро, но не воспользовался им, охладил банку прямо под краном. Наконец-то он смог дотронуться до неё и отвязать от палки. Его пальцы покрылись сажей. Распутав проволоку, он открыл крышку. В жестяной банке были обугленные останки пяти или шести колбасок, которые, казалось, состояли из полых рассыпчатых колец, прочий пепел смыло водой. Изучение останков червя заворожило ребёнка даже дольше и сильнее, чем его сжигание.

На ту же смерть он обрёк и двух огромных слизней, одного коричневого, другого серого тигровой окраски или, точнее, с чёрными полосами на голове и хвосте. Казнь коричневого слизня обернулась катастрофой: эта плоть сопротивлялась лучше, чем плоть червя. Когда Серж открыл коробок, слизняк с виду целый и даже влажный, вдруг взорвался, вывалив кучу кишок. Сержа чуть не стошнило, он забросил коробку с трупом подальше. В качестве меры предосторожности полосатому слизню устроили настоящий костёр из веток. Толстый тубус для шипучих таблеток исполнил роль гроба или скорее духовки. Пластиковая пробка загорелась, источая мерзкий запах и струйки дыма, потом она выскочила. Наружу потекла пена. Много позже Серж высыпал пепел, который оказался лёгким, звенящим и зернистым.

– Почему кошки не пришли? – спросил он.

Джонатан попросил показать пруд, но Серж отказался:

– Он ещё не закончен. Завтра посмотришь. Хорошо?

– Конечно, как скажешь.

Джонатан, со своей стороны, не осмелился показать Сержу свой рисунок, потому что рисунок был непристойным: он изображал один из их секретов.

Серж часто находил, чем себя занять, и Джонатану это нравилось. Время летело быстро; пребывание ребёнка подходило к концу, и Джонатан пустил внутрь себя пустоту, чтобы привыкнуть к его уходу. Он продолжал отзываться на желания мальчика, на его ласковые жесты, но так, будто его присутствие было лишь воображаемым.

Серж не был тем, кого можно любить – не был свободным и рациональным человеком, выбиравшим место и нежность в меру своих собственных требований. Он был всего лишь дитя, чей владелец мог его одолжить или сдать на хранение. Барбара никому не принадлежала, как и Джонатан, но Серж принадлежал. Значит, его не существовало; чувства, которые он внушал или испытывал, тоже не существовали. Думать, что он живой, слушать его, следовать за ним взглядом – было нелепой ошибкой. Он никогда не покидал своего манежа там, внизу, у ног тех, кто наблюдал за всем происходящим и за существом, запертом в нём. И хоть этому пленнику и разрешалось путешествовать, и он был виден, вызывая улыбки и вожделение, но против всего этого у его хозяев был поводок – полицейские бумаги, юридические и коммерческие документы, которые доказывали, что он был собственностью – что он не был самим собой.

Эти факты мучили Джонатана. Он не имел представлений о детстве. Его воротило от всего, что связывали с этим понятием. Ему Серж казался совершенным существом, не таким как остальные, но и не хуже других. Мужчина, который старел бы, как и все, но поначалу медленнее. Он станет старше – это ерунда по сравнению с редеющими волосами и морщинистыми губами, дряблой грудью, законодательным голосом, толстым задом, коматозной дремотой или тяжёлой усталостью от ложного существования, которая, когда наступает зрелость, отягощает конечности и ослабляет их действие. Ещё много лет Серж (но не Джонатан) останется самим собой, солнечный, совершенный, целостный, и смерть не властна будет над ним.

Вот почему в детстве Джонатан чувствовал силу вкуса, уверенность прикосновений и удовлетворённость, которых позже ему не хватало. Но слово «ребёнок» предписывало прямо противоположное и делало щедрое детство Сержа кошмаром – точно так же, как лицо подростка, безграничное в своих возможностях, становится кошмарным, когда мы видим его в тюремной камере, в семейном кругу, в банде хулиганов, в шеренге школьников или рабочих. Тот же самый приговор об уничтожении был вынесен Сержу, его чувствам, его мыслям и безграничным энергиям его тела.

Подавленный, Джонатан решил уйти в сторону. Для этого мальчика он решил быть слугой, не посмев стать даже очевидцем. Он мыл посуду и стирал, он готовил, драил сортир, он прибирался, делал покупки, он позволял обнимать себя, предлагал свою наготу, свой секс, свой сон и соблюдал то робкое великолепие, то воздушное царство мальчугана, которым они наслаждались, будто завтра никогда не наступит. Но не могло быть иного завтра, кроме возвращения Барбары – покровительницы и непреклонной хозяйки своей любимой собачки по имени Серж.

Старуха вышла поливать, когда солнце уже не светило на её грядки. Было пять или шесть вечера. В воздухе витали запахи ужина, который готовил Джонатан. Сержу тоже хотелось полить маленькую клумбу цветов в траве или саму траву. Но здесь солнце уходило медленнее, чем по ту сторону забора, медленнее тая в позолоте. Серж терпеливо ждал. Лейка, которую он держал в мокрой руке, оттягивала плечо. Он наблюдал, как на молодых побегах языки солнечного света поглощаются тенью, и он уже воображал себе влажные запахи, капли воды на земле цвета дерьма – коричневой и блестящей, зернистой с крошечными камешками, омытыми водой. За ширмой из вьюнка, раздался голос соседки:

– Поливаешь, значит?

Должно быть, она улыбалась, наблюдая за его работой, Серж отчётливо это представлял. Он ответил: – Да, поливаю. Он говорил спокойно и вежливо, будто с матерью. Он принюхался, пытаясь разобрать среди испарений земли и растений, что у старухи будет на ужин. Он ничего не почуял и не осмелился спросить. Все эти овощи и куры, георгины и подсолнухи сбивали с толку. Её лейка была древнее, чем его, но зато куда больше.

– У тебя есть кролики? То есть у вас, – сказал Серж, запоздало вспомнив о вежливости.

– Кролики? – переспросила женщина, – есть жирная крольчиха, у неё четыре малыша. Хочешь посмотреть? Когда польёшь, мы пойдем их смотреть.

Поскольку Джонатан был рядом, его также пригласили в сад, где он никогда раньше не бывал. Клетка для кроликов находилась с другой стороны, возле помойки, где висело на верёвке белье, и поднималась люцерна. – Глянь на эти ягоды, – прошептал Джонатан, указывая на пучок жёстких побегов, на которых, набухшие, как чернильные орешки, свисали крупные бледно-зелёные шары пронизанные тёмными прожилками. (Это был крыжовник.)

– Они очень твёрдые… ну, вот он мой сад, – пояснила женщина, – у меня зубов нет, если хочешь, собери малышу… они ещё не очень спелые. Значит, тебя зовут Серж?

…Ах, вы подслушивали! – воскликнул Серж, невольно рассмеявшись. Джонатану почудилось в нём что-то кокетливое, в этих очаровательно блеснувших клычках, которых он раньше не замечал.

– Ничего не поделаешь, иногда вас бывает слышно.

– А почему она одна в клетке, эта крольчиха?

– Они едят своих малышей, дорогой, это просто ужас, их ни за что нельзя оставлять вместе.

– Она, правда, их съест? Не может быть, это, наверное, крысы делают, – предположил Серж. – Она не может!

– Ну надо же! От горшка два вершка, а лучше других знает. Я тебе говорю: всех до единого сожрёт!

– А те остальные, тоже едят малышей?

– Ах, другие, ну, иногда могут, да. Погоди, я достану тебе одного.

Серж ловко схватил молодого кролика, бело-рыже-коричневого и стал тискать его почти совсем по-девчачьи. Ему очень хотелось пустить его на землю, он предвкушал, что с таким животным можно славно побегать наперегонки.

– Пахнет соломой, – сказал он. – Приятно пахнет. Это солома!

– Да, пахнет кроличьим помётом, смотри, не запачкай рубашку, – сказала женщина.

У Джонатана возникла дурацкая идея купить этого кролика. Это оказалось непросто. Он ничего не стоил сам по себе, но старуха была слишком горда, чтобы продавать его по цене взрослого животного, которого можно убить и приготовить.

– Пусть это будет платой за люцерну, – настаивал Джонатан. Сделка была заключена с обещанием зелени и капусты в придачу.

– Смотрите, кому повезло! – сказала старуха, поглаживая кролика, глядя Сержу в глаза.– Надеюсь, ты не собираешься съесть его сразу, прямо сырым, не так ли, мой милый?

Ребёнок и зверёк были заняты друг другом, прижавшись носами, оставив этот вопрос без внимания. Джонатан уже разводил животных и более или менее знал, что с этим делать. Сегодня кролик будет спать в спальне на соломе из клетки и на капустных листьях. Завтра они соберут ему домик. Джонатан боялся, что его слишком рано забрали у матери. Соседка уверяла, что это не так, и в любом случае крольчиха его не примет. Джонатан всё равно думал, что маленький кролик скоро умрёт. Но это случится после того, как Серж уедет, и он наверняка забудет о животном.

Джонатан порадовался, что до сих пор не готовил мальчику крольчатины. Впрочем, Серж предпочитал поедать узнаваемых животных, а не какие-то безликие куски мяса. Они уже прошлись по всему репертуару птицеводства, деликатесной рыбе, лягушкам и молодым ракам, незаконно выловленным и продаваемым из-под прилавка.

– Ты бы его съел? – спросил Джонатан.

– Знаешь, что мы сделаем? Выпустим его! Пусть бежит куда захочет!

Джонатан вздохнул: – Да куда он побежит… Увы, он не выживет один. Он ведь домашний.

Серж ему не поверил. Джонатан рассказал, как они живут в дикой природе. Он сказал, что отремонтирует садовую ограду и животное сможет безопасно гулять по саду. Эта полумера оставила Сержа недовольным, его жажда свободы в облике кролика всё ещё не была удовлетворена.

– Ты можешь отпустить его, если захочешь, – сдался Джонатан. – А может, он умрёт здесь у нас.

– Ну, - сказал Серж, - мы пустим его в сад, но ты не заделывай дырки. Пусть побудет один! Мы положим ему много еды, вот! И если он умрёт, тогда он будет сам виноват. Хорошо?

Джонатан улыбнулся и кивнул.

– Не так, скажи да! Скажи да!

Джонатан сказал да.

Поскольку каждый день ярко светило солнце, Джонатан развесил бельё сушиться на улице. В любом случае, его теперь было слишком много, чтобы, как прежде, вешать на кухне.

Он стирал по старинке, используя древнее оборудование, которое нашёл в подвале: цементную раковину, котёл с дымоходом, газовую горелку, толкушку и жёсткую щётку, утратившую половину щетины. Ему нравился этот долгий труд, и он радовался ещё больше, когда грязная одежда Сержа смешивалась с его одеждой. Он очень старался, чтобы так было всегда. Серж с любопытством наблюдал за ним: он знал лишь городские прачечные, и эта домашняя стирка ему нравилась. Шёл предпоследний день. Всё будет выстирано, выглажено и починено к его отъезду.

Джонатан почувствовал тайное желание украсть что-нибудь из детской одежды. Он не посмел. Хоть Барбара и Серж были достаточно беззаботны, чтобы кража осталась незамеченной, но в одиночестве Джонатана эта одежда заняла бы слишком много места, будучи слишком ценным даром на дне шкафа, куда Джонатан ни разу бы не заглянул, кроме, возможно, одного раза, прежде чем завязать его в узел и забросить подальше в реку, добавив туда пару камней для веса.

Лицо соседки помрачнело, когда она увидела, как он вешает трусики на верёвку. Эти маленькие кусочки одежды – для женских рук, мужчины не должны к ним прикасаться. Она пожала плечами, забормотала себе под нос, не показываясь на глаза. Бельё было хорошо выстирано, белое – белое, цветное – яркое, шерсть – лёгкая и пушистая, свежая, как маргаритки. Плохая работа, конечно, порадовала бы её больше: она могла бы вмешаться, поделиться опытом, взять на себя немного ответственности.

Серж помогал развешивать бельё. Он доставал из корзины свои вещи, не осмеливаясь коснуться одежды Джонатана. Затем он решился вытянуть один предмет, и другой, с бесстыдным смехом, почти пританцовывая. Джонатан невозмутимо стоял с прищепками во рту. Их тканевые силуэты колыхались на ветру, сияли на солнце, очень голые и очень наивные среди простыней и полотенец.

Когда они мылись вместе, Серж был не столь ироничен: истинная нагота стирала различия, которые создавала или подразумевала одежда. Они нагревали большую кастрюлю воды и готовили жестяную ванну посреди кухни, сдвигая в сторону стол и стулья. Это делалось ближе к вечеру, чтобы Серж не простудился, и длилось почти до ужина. Сначала Джонатан мыл ребёнка; он делал это по-деловому и сам оставался одетым. Серж вёл себя прилично, стоя солдатиком по стойке смирно. Но затем Джонатан раздевался, доливал ещё воды в ванну и вставал в неё сам; тогда мальчик с багровым от жара лицом и покрытым жемчужными каплями воды телом начинал свои провокации, свои уловки и грязные разговорчики. Карнавал наготы, сырости, прохладного воздуха на голых ягодицах, эрекции, на кухне, во время файф-о-клока, когда дети возвращаются из школы…

– Большие яйца! – хихикнул он, покосившись на член Джонатана, затем схватил его, пошлёпал им и покрутил, прежде чем объявить: – Я буду мыть тебя!

Он энергично намыливал Джонатана, тщательно, ничего не упуская, такой же беззаботный и энергичный, как домохозяйка, полирующая своих детей. Сам Джонатан помыл себе только голову: слишком высоко и неудобно для парнишки.

Эта чистка возбуждала Сержа. Он казался голодным. Пытаясь поначалу мыть осторожно, он постепенно переставал об этом заботиться, прижимаясь к намыленному Джонатану. На его коже возникали круглые и овальные пятна, окаймлённые мыльной пеной, указывающие, где их тела соприкасались.

Толкание и пихание приводило к тому, что вода расплёскивалась по всему полу, и, наконец, они покидали кухню. Серж и Джонатан поднимались по лестнице, заворачивались в одно банное полотенце, малой укладывался на взрослого. Мальчик снова начинал свои игры на животе молодого художника или на его спине. Когда Серж вертелся, их кожа, влажная и скользкая от мыла, то слипалась, то разъединялась, издавая пукающие и чмокающие звуки.

Успокоение обычно наступало после того, что всегда утоляло мальчишескую страсть. Серж, решив теперь, что он достаточно сухой, переходил к главному – усаживался на Джонатана спиной к его ногам, как если бы тот был креслом, специально для этого созданным. Ноги Джонатана, слегка приподнятые, составляли спинку стула, а его живот и обмякший член являлись сиденьем. В зависимости от настроения Серж ложился на спину, сворачивался клубочком, или даже ложился на живот; угол наклона спинки менялся по желанию. В любом случае, цель заключалась в том, чтобы подставлять Джонатану для ласки те или иные свои части столь долго, сколько Серж сочтёт нужным. Лаской неизменно служило поглаживание указательным пальцем, точнее его кончиком, который следовал по утверждённому маршруту, сверху вниз, без нажима, не меняя ритма. Палец входил меж половинок ягодиц, на пару дюймов выше дырочки, либо скользя мимо колечка, либо дразнящее нажимая на его серединку, ускоряясь проходил дальше, кружил вокруг мешочка, постепенно исчезая. Спустя три секунды он снова был наверху и повторял свой путь. К сотому разу детская кожа казалась Джонатану мелкой наждачкой, почти надфилем, а плоть его пальца казалась содранной до мяса.

Другие ласки меньше интересовали Сержа или требовали дополнительных действий. А этого массажа хватало с лихвой. Вскоре детская эрекция шла на убыль: он засовывал большой палец в рот и закрывал глаза, более спокойный и расслабленный, чем просто во сне. Занятый этой монотонной обязанностью, Джонатан тоже мог задремать, но если его палец на мгновение останавливался, Серж тут же отзывался:

– Ещё, ещё.

Они открыли этот ритуал годом ранее, когда однажды утром они были одни и спали обнажёнными. Серж, которому был предоставлен доступ к ресурсам взрослого парня, обнаружил положение, в котором Джонатана можно было использовать в качестве шезлонга, и, обрадовавшись тому, что анатомия может быть столь удобной для жизни, присвоил её милостиво, но без права на апелляцию. Джонатан принял открывшуюся ему наготу. Маленькая ласка случайно родилась среди многих прочих, и Серж выбирал её с самым непристойным смехом, на который был способен, поясняя:

– У меня как будто электричество в заднице!

–Так давай вкрутим туда лампочку, – предлагал Джонатан.

– Ха, лампочку! Давай, сделай ещё раз!

Тогда же у него появилась привычка сосать палец. В остальных случаях шестилетний Серж засыпал, мусоля во рту старую салфетку, которую сжимал в кулаке.

В первое его утро в деревне, ещё в полудрёме, они снова приняли эту позу со странным совершенством, которое можно разглядеть в движениях птиц или во сне лисиц. Джонатан отнёсся к этому как к обряду возрождения, медленному и тайному в своей монотонности, в его забвении времени, действий, образов. Прочие разновидности их чувственной близости были вполне заурядными, самобытность же этого ритуала была обусловлена многократным повторением и порождаемым им гипнозом.

Это не было случайным удовольствием: Серж требовал его исключительно в постели, либо после пробуждения, либо сразу после ванны.

Его полное мытьё два или три раза в неделю было поводом для сосредоточения всех идей и экстравагантностей, навеянных ему наготой Джонатана и его собственной. Он забавлялся, мочившись издалека в жестяную ванну, умело оттягивая и сжимая так, чтобы получить струю длинную и прямую как из брандспойта. Он хотел, чтобы Джонатан делал то же самое; застенчивый от природы, Джонатан притворялся, что у него нет необходимой жидкости.

– Ну так попей, – настаивал мальчик.

– Она же не сразу выйдет, – отвечал Джонатан. Серж целился в ванну от двери кухни либо делал вид, что ищет мышь, чтобы пописать на неё. Но все они были испуганы суматохой, и надёжно прятались.

Обычно они появлялись после ужина, их любимой сценой была плита. Там они грызли всё, что пролилось из кастрюль; эти полусгоревшие остатки, которые Джонатан убирал по утрам, им нравились больше, чем угощение, лежащее на полу, которое они часто оставляли нетронутым. Молоко прокисало, джем подсыхал, бекон запотевал. Иногда блюдца внезапно опустошались, становясь такими чистыми, будто на этот праздник жизни вторгались полчища крыс.

Серж не особо любил животных, как можно было подумать по вниманию, которое он им уделял. Ему было интересно всё, связанное с Джонатаном, с пространством вокруг Джонатана и всем, что там находилось, живым или неживым.

Спальня, например, была местом, где лёжа голышом под тёплым одеялом, не двигаясь и не разговаривая, они могли увидеть мышей, нет, одну мышь, сестру или брата, которые даже осмеливались c бесстрашным видом пройтись по покрывалу у их ног, словно там проходил, хоть и грозящий опасностями, но единственно возможный путь.

Они глазели на двух мальчишек с таким умом, с такой смесью нерешительности, изгибов, поворотов и смелых ухищрений, что они казались не паразитами, но карликами, волшебными существами, родственными гномам, эльфам и феям, всему этому миниатюрному сброду, который некогда населял этот мир, посмеиваясь за спинами людей, прежде чем устроить очередную проделку. Но Серж предпочёл бы, чтобы мыши приходили во время его забав с Джонатаном, чтобы прижать мышь к тому самому месту.

Он уже пытался проделать это с кроликом, когда они спали вместе той ночью. Набегавшись с ним вдоволь, Серж взял его в кровать и положил к себе между ног; животное даже не понюхало его хозяйство. По правде говоря, ему не нравилось там сидеть, и Сержу было трудно его удержать. Но этот трепещущий клубок меха вдохновил мальчика на дальнейшее бесстыдство: он раздвинул ноги и показал маленькому кролику свою норку, потом прижал к себе этот маленький шарик, нашёптывая ему непристойности. Между двумя пронзительными смешками он ощутил щекотку пушистого зверька, шкура и уши которого дрожали, когда он пытался сбежать.

Джонатана озадачил цинизм Сержа; он подавил желание сделать то же самое (с Сержем в роли кролика). На самом деле, он предпочитал самому быть в роли жертвы, когда ребёнок менял очередную игрушку.

Серж, нежный и деликатный в любви, становился агрессивным, как только дело касалось его прелестного маленького инструмента. Он дрался им с членом Джонатана, как будто тот был стальным стержнем. Ещё Серж любил кусаться. В первый его школьный год он напугал этим нескольких детей. Иногда он решался проверить Джонатана на прочность, кусая щёку, предплечье, сосок или бедро, он даже прокусил до крови складку кожи возле печени. Хоть глаза Джонатана слезились от боли, он покорялся этой мистерии и видел в ней не жестокость, а первобытную инициацию – порождение племенных уз и детских конвенций – тем более нежных, чем больше они напоминали эмоции, оставляемые после себя.

Другим источником счастья Джонатана было в дни купания вдыхать запах мальчишеских волос – необыкновенный аромат дешёвого шампуня – после того, как каждый получал свою часть удовольствия, и, натянув одеяло до подбородка, они гасили лампу и прижимались головами, чтобы уснуть.

Джонатан посматривал на календарь, но ребёнок, казалось, и не вспоминал о возвращении Барбары. Однако в последний вечер Джонатан сказал ему:

– Это завтра.

– Что завтра?

– Завтра она вернётся.

– Кто? Моя мама?

Против воли, Джонатан внимательно следил за лицом Сержа. На нём не проявилось ни тени разочарования, печали или протеста. Малыш с сомнением покачал головой и слегка улыбнулся.

– Она не придёт, – сказал Серж, – она всегда опаздывает! Держу пари, завтра она не приедет.

– Ну, послезавтра.

– Нет, не приедет. Я знаю. Она всегда передумывает. Ты же знаешь!

– Это верно.

– Ну вот!

Джонатана беспокоила эта нереалистичная позиция, наивное отрицание Сержем возвращения матери. Неужели, он так сильно страшится их разлуки или думает, что мать им пренебрегает? Он жил в её тени, он был от природы привязан к ней. Но Серж и Барбара, Серж и Джонатан были двумя несовместимыми парами – двумя мирами неравной силы. Ребёнок знал это: он уже пережил такой конфликт, он знал, что его ждёт, выбора у него не было. В лучшем случае, его просто оставили бы ненадолго у одного, потом отняли бы у другого: избитого, затем утешенного, чтобы сжечь заживо. Джонатан думал, что ему не хочется иметь выбор.

– Вот что нам нужно, – продолжал мальчик, – это лягушки. Мой пруд уже готов, можно их туда посадить, ты не знаешь, где их найти?

– Кажется, знаю, – отвечал Джонатан, – во всяком случае, есть один магазинчик, где они продавались, красивые зелёные.

– О, в деревне?

– Нет, нет, в городе. Послушай, Серж... ты бы хотел здесь остаться?

Джонатан ненавидел себя за этот бесполезный вопрос. Серж останется, если его мать решит, что он может остаться; он уйдёт, если его мать решит, что он уйдет; он снова увидит Джонатана, если его мать того пожелает; он не увидит Джонатана и не будет больше его любить, если его мать захочет, чтобы он его больше не видел и не любил. Это было её дело, и только её, и уж точно ребёнок не имел к этому никакого отношения. Но Джонатана мучила безмятежность мальчика.

– Прежде всего, я не уйду, – объяснил малыш, – поэтому я останусь.

Он поймал Джонатана за рубашку, улыбнулся ему и заглянул в глаза, как бы упрекая:

– Не волнуйся! Я тебе говорю, она не придёт! Всё в порядке! Вот увидишь, ничего не будет.

И Серж был прав. День настал, а Барбара не появилась. В тот вечер Джонатан, который накануне стыдливо по-тихому собирал вещи, теперь должен был распаковывать чемодан у него на глазах. Серж ничего не сказал.

На следующий день ни матери, ни новостей о ней. И никаких лягушек: Джонатан сидел и ждал, не решаясь покинуть дом.

Следующий день, воскресенье, тоже ничего. Джонатан попросил бакалейщика, чтобы его сын поймал им двух или трёх лягушек, но парню не повезло. Во всяком случае, в том озере они больше не водились – оно было истощено.

В понедельник, наконец, пришло письмо от Барбары. Конверт авиапочты, штемпель США. Мать Сержа была в Сан-Франциско.

– Возможно, на всё лето, – прочитал Джонатан, резюмируя мальчику содержание письма. Он также прочитал ему несколько строк, написанных матерью персонально для него. Серж внимательно послушал, затем пожимая плечами, бросил:

– Ладно, неважно, я всё равно не умею писать.

«…Большое приключение, возможно, незабываемое… любовь - это правда… - что ты на это скажешь, как объяснишь?…» – Писала Барбара Джонатану. Были подробности о мужчине, которого она повстречала. (В поездах или в гостиницах она только тем и занималась.) Поездка было весьма удачной: после Экс-ан-Прованса, где она обнаружила этого поклонника, она оказалась на Сицилии, а затем в Греции. А потом к чудесной паре присоединилась чудесная женщина: она восхищалась художественным талантом Барбары и собиралась прославить её на весь мир, особенно в Новом Свете, ну, и самое потрясающее – она думала, что Барбара имеет невероятный дар исцелять наложением рук или что-то вроде того.

« ... это флюиды ... пойми, какое это безумие ... Я и сама не могу это объяснить... – но это правда... Я могу делать с ней всё, что угодно... с её ужасной мигренью... глубокое психическое измерение...» И приглашение в Калифорнию. Джонатана поразило отсутствие восклицательных знаков, и он не знал, как это воспринимать.

Неопределенность насчёт Сержа. Извинения по поводу расходов. И в заключение неожиданный и не очень дипломатичный совет. Джонатан знал, что она не глупа, и эта беспечность заставляла его надеяться, что Барбара действительно влюбилась в Америку и останется там надолго. Но, по крайней мере, она не предлагала Джонатану посадить Сержа на самолёт.

«...Я не была уверена – поладишь ли ты с Сержем – не только на уровне видимости... – Я имею в виду настоящее общение... полное взаимопонимание... это абсолютно крайне важно для детей... у них есть инстинкт, они чувствуют, когда их действительно любят – я сама такая, я чувствую это в них... я проникла в его душу, это осмос... я долго сомневалась... может быть, в прошлом году я ошибалась, я не всё понимала, но я чувствовала, что там было слишком много самовлюблённости – по сути, ты был чересчур эгоистичен... когда оставался с ним... Я подумала - вот, что меня шокировало... Похоже, я была неправа, я сожалею об этом – и я готова снова рискнуть – я полностью доверилась тебе, правда... Но я должна попросить тебя – Уважай его личность, он всего лишь дитя... - ты можешь задушить его, уничтожить, даже не заметив - это так важно - мальчик... если ты любишь его, подумай об этом... - пусть развивается, как он хочет, не препятствуй ему…осенью я хочу заново открыть его для себя - этого прекрасного мальчика... моего сына... я сразу пойму, если с ним будет что-то не так... – нет, пойми, это не угроза! – но поставь себя на моё место – я в чудесной – ужасной ситуации – это непросто!... подумай... ты поймёшь... слушай его – избавься от себя – хотя вряд ли мужчина сможет... это трудно... – но ты должен заставить его... ради него же... иначе это слишком легко... ну вот и всё, я его мать, это так нелепо, неважно… ты сможешь меня понять, но... я знаю твой…»

– Да, до начала школы, – подтвердил Джонатан. – И она говорит, что я должен заставлять тебя делать то, что ты хочешь.

– Да? А что она делает в Америке? – задумчиво протянул Серж и тут же воскликнул. – А, знаю! Она снова нашла мужчину!

– Да, она так пишет.

– У него много денег? Её мужчины всегда бедные.

– Она не упоминала о деньгах.

– Значит, богатый, – заключил Серж и засмеялся. Но он был явно расстроен, хотя и привык к тому, что его бросали, как и к периодическому насилию. (По сути, Барбара сближалась с сыном, когда обращалась к целомудрию, поддавшись настроению своей женственности – детской, вялой, материнской и уютной. Порой это длилось месяцами; затем она снова начинала заниматься любовью и предоставляла Сержа самому себе.)

Кроме того, такая свобода была за гранью детского воображения, как число миллиард. Он был рассеян и бездействовал весь день и ни на мгновение не отходил от Джонатана.

Дом был маленький и старый, но не грязный. Джонатан уважал его атмосферу. Ему и в голову не приходило его перекрашивать, снимать ковры или перемещать мебель. Он просто ненавязчиво занял своё место здесь, где поколения сменяли друг друга. Молчание этих угасших жизней было вроде бы единственной человеческой нежностью, в которой он был уверен. И если ему нравилось в тусклом вечернем свете медленно обходить одну комнату за другой, едва касаясь скромной и старомодной мебели, прислушиваясь к звуку своих шагов по полу, по кафелю, внимательно всматриваясь в тени, пятна и тёмные углы, то не ради волнующих размышлений о древних обитателях, даже детских (полвека сгорбившись в окоченелых телах и оборванном трауре старости), а из-за удовольствия, которое он получал в этом беспредельном отсутствии людей. Дом был похож на одну из тех прекрасных раковин, в полости которых, если поднести их к уху, можно услышать шум моря. Когда вы восхищаетесь гладкими перламутровыми поверхностями, перетекающими внутрь, вы не думаете о, вероятно, бесформенном моллюске – крайне омерзительном без своей раковины – который выделял этот перламутр и полировал глубокий коридор.

Выделять, строить, прикреплять, сглаживать и упорядочивать: ничего этого Джонатан больше не мог. Он обнаружил дом пустым и мёртвым; он удобно устроился, хотя и не слишком, он прижился в нём, не мечтая о тех далёких жизнях, которые его создали, но и не живя своей собственной, поскольку это было невозможно.

Он не имел конкретных причин – из всех мест, регионов, стран, которые он знал – обосноваться именно здесь. Когда бег времени стал замедляться, и он стал думать, куда ему податься, нежные и скорбные воспоминания об этой деревне постепенно стали преобладать над остальными. С его рассредоточенными жилищами (сгущаясь около церкви и автобусной остановки) это была простая деревушка – очень разрозненное скопление бедных домов, где каждый был замкнут в себе и удалён от других. Подобие неогороженного кладбища, где могилы, за исключением небольшого ядра древнейших гробниц, выкапывались одна за другой, и в соответствии с законом постепенного рассредоточения вышли за предписанные пределы и захватили окружающую сельскую местность, вторгаясь в луга, поля, леса, острова, бухты и рощицы влюблённых, на тропы, по которым шли комбайны.

Это был единственный дом, который сдавался. Старая соседка его не беспокоила; несомненно, её секреты были не более чем секретами мёртвых детей и руинами прошлого - собственными секретами Джонатана. Он и она избегали друг друга.

Джонатан не был мрачным персонажем. У него было мало воображения. Он мало думал о себе. Он почти не анализировал себя; в этом не было нужды – он и так хорошо себя знал. Таким образом, отчаянное настроение, запершее его здесь, не имело ничего общего с ним, с душевной болезнью, но лишь с обширной болезнью вещей внешнего мира. В частности, потому его настроение было неизменным, от того что мир не менялся.

Что касается часов более сильной боли, которую иногда испытывал Джонатан, то она, скорее всего, была вызвана остатками юности в нём, последним бунтом, последним отрицанием фактов. Хуже не бывает.

Здесь можно было бы спрятаться, постареть на год-два, не изменяясь, не задыхаясь, не умирая. Джонатан больше не собирался двигаться дальше. Всякая часть мира была такая же, как и любая другая, нигде не было жизни, чтобы жить. У него осталось только это тело, это прочное, ласковое, жизнерадостное существо, пронизанное и оживлённое всякой красотой вселенной; но тело необитаемое, которое нужно было укрыть, защитить от всего, что могло причинять страдание: холода, голода, чужих взглядов. Джонатан заботился о себе спокойно, с некоторой домашней нежностью, как он скрупулёзно заботился бы об узнике, о котором он ничего не знал, или идиоте, невинном младенце, случайно отданном ему на попечение, которым он не мог ни обладать, ни презирать, ни уничтожить.

Они сели в кафе с раздвижным фасадом, а их столик стоял возле той щели в полу, по которой стеклянные двери могли ходить туда-сюда. Джонатан, которому было скучно, обнаружил, что его скуке мешают рыдания. Высокие, не очень громкие, они, должно быть, выходили из маленькой груди.

Серж показал ему, кто это был. Снаружи за столиком сидела женщина со своим сыном. Это был мальчуган лет пяти, который плакал, а мать шептала ему на ухо неслышные упрёки. Лишь женский профиль, искажённый попыткой говорить тихо и резко, позволял уловить смысл её слов. Щека ребёнка, очень белая и пухлая, была отмечена длинной струйкой крови. Она медленно стекала вниз, ярко-алая, как тающая помада. Будто след улитки, только кровавый.

– Она его ударила по лицу, вот так, и кровь пошла, – объяснил Серж.

Камень в перстне или сломанный ноготь. Вопреки плану, пощёчина с целью вернуть хорошее поведение вызвала поразительную и неприличную ситуацию, которую женщина тщетно пыталась вернуть под контроль. Слов было недостаточно; её ладонь с жёсткими пальцами ритмично постукивала по краю стола, чтобы привлечь внимание сына к угрозе ещё одной пощёчины, дабы устранить последствия первой.

Но она больше не решалась нанести удар. Она осмотрелась, кидая быстрый взгляд своих невыразительных глаз. Нет, никто из посетителей кафе не подал виду: они знали, как тяжело учить манерам эту мелюзгу. Но несколько прохожих, вынужденных из-за узости тротуара проходить возле их столика, видели окровавленного ребёнка, слышали его рыдания и слегка косились на мать. На ней был старомодный чёрный костюм с зауженной талией и закруглёнными юбками, волосы у неё были длинные, рыжевато-коричневые, волнистые, чёрные у корней. Женщины средних лет, идущие в одиночестве, останавливались на секунду или даже оборачивались, словно пытаясь оценить рану и найти в лице малыша вескую причину для этой жестокости; затем они продолжали свой путь бесстрастно и осторожно, не сказав ни слова, не рискнув изменить выражение лица.

Тем не менее, смущённая женщина в чёрном костюме решила вытереть щеку сына платком, потому что кровь достигла воротника. Возможно, он воспринял это как новый акт насилия, заплакал громче и попытался высвободить голову, которую женщина придерживала сзади, пока вытирала. В раздражении она убрала платок и бросила несколько монет на стол, где ещё стояли два стакана – красный с лимонадом и зелёный с ликёром. Она встала с оскорблённым видом; как можно грубее потянула ребёнка со стула, стащив его на землю, взяла его за руку и повела прочь.

– Знаешь из-за чего? – спросил Серж бесцветным голосом. – Он просто не захотел пить, поэтому она его ударила.

В самом деле, стакан с гренадином стоял нетронутым.

– Если бы моя мама так сделала, я бы дал ей сдачи! – воскликнул Серж.

– Он ещё слишком мал.

– Ты мог бы её остановить, – сказал Серж.– Почему ты ничего не сказал?

– Ей бесполезно что-то говорить, это же его мать. Мы бы с ней поругались, а у себя дома она бы вдвойне ему отплатила.

После того, как Джонатан побывал свидетелем сотен семейных сцен, ему больше нечего было сказать; подавленный гневом и стыдом, он ничего не мог сделать, кроме как можно быстрее забыть эти крошечные драмы, которые было бы нелепо или опасно принимать близко к сердцу.

– Значит, если Барбара меня ударит, ты, правда, ей это позволишь? – спросил Серж с недоверчивой улыбкой.

– Нет, но её-то я знаю. С другими всё не так. Остаётся лишь засунуть пальцы в уши и ждать пока всё закончится.

Была среда, выходной в школах, что позабавило Сержа, потому что он-то уже был на каникулах. В то утро, около десяти часов, они приехали в город на автобусе. В магазине лягушек они не нашли. Было несколько прекрасных жаб, некоторые с красными глазками, некоторые с золотыми, но Серж нашёл их отвратительными. Его больше интересовали белые мыши и зловонная клетка с хомяками, забившимися в свои экскременты. Очарованный, он вдохнул перепрелый запах мочи, тухлых яиц и кроличьей клетки, исходивший от стеклянного резервуара, накрытого проволочной решёткой, где дремал спутанный клубок змей. Они ничего не купили, и Джонатан ждал на тротуаре, пока Серж смотрел на птиц в клетках, недалёких и суетливых, безвкусных расцветок, как у женских побрякушек.

Погода стояла прекрасная, и мальчику очень понравилась прогулка по городу. Когда они переходили мост, Серж увидел рыбаков и захотел сам порыбачить. В окне ближайшего магазина Джонатан показал ему крючки и объяснил, как они протыкают личинку или дождевого червя, и как затем крюк протыкает рыбе губу или желудок. Сержа это не беспокоило, тем не менее, он понял, что Джонатану не хочется их покупать, и оставил эту затею.

По правде говоря, Джонатана тоже не особо волновала судьба рыб, но с тех пор, как они приехали в этот город, общение со своими современниками, которых он не привык видеть так близко и в таком количестве, пробуждало в нём закупоренную смесь ненависти, страданий и дурного настроения.

Что касается Сержа, он не страдал от своих сверстников, но скорее игнорировал их. Когда они встречали маленькую девочку или мальчика, он не удостаивал их даже взглядом. Ибо это были ненастоящие дети, которые брели, не различая дороги, пристёгнутые к бокам женщин.

Однако на мосту была горстка ребятишек бесцельно ловивших рыбу. Они были на два-три года старше Сержа. Он высвободился от руки Джонатана и облокотился о парапет, молчаливый и зачарованный, глядя на них, будто они были какой-то невероятной ярмарочной достопримечательностью. Должно быть, этот образ свободы и шумного товарищества вызвал у него желание порыбачить. Ребята снисходительно позволяли глазеть на себя, не удостоив взглядом изумлённую мелочь, столь же презренную в их глазах, какими они были сами в глазах юношей лет четырнадцати–пятнадцати, ловивших рыбу неподалёку, чьи ломающиеся голоса, громкие и хриплые, казалось, помечали территорию, на которую ни у кого из маленьких негодников не хватало смелости посягнуть; взрослые, предупреждённые этим хриплым лаем, также держались поодаль, в своём кругу.

Внизу на берегу был уголок для стариков с несколькими скамейками в тенистом местечке. Но старики не кучковались вместе, а предпочитали рассредоточиться вдоль берега, каждый со своим брезентовым табуретом, пустым сачком и выцветшими снастями.

Рыбу никто не ловил. Река была сизой, зеленоватой и мутной, словно она выстирала сотню миль грязных простыней и сопливых носовых платков. Джонатан подумал, какой может быть вкус у рыбы, которая бы там выжила; он бы скорее поверил, что к полуночи, когда весь город спит, жадные пасти и блестящие глаза крысиных полчищ полезут из воды, и оба берега оживут от быстрого топота крысиных лап.

Это был симпатичный городок с ухоженными садами и прекрасными старыми зданиями. В нём не было ни промышленности, ни офисных зданий, ни жилых комплексов. Люди здесь покупали и продавали; они спали; они верили в радио, телевидение и популярные песни; они умирали в хорошей больнице. Они не совокуплялись, но они женились, и у них были дети.

Серж самостоятельно взял Джонатана за руку, как только они вышли из автобуса. Он держал её нежно и живо; в первую же секунду он изогнул свою руку так, чтобы пальцы Джонатана, двигаясь взад-вперёд, медленно меняли своё положение и, наконец, полностью охватили его собственные. Затем его ладонь стала очень расслабленной, и Джонатану показалось, будто он согревает спящую птицу. Рука, принадлежавшая ладони, просто висела там, лёгкая и нематериальная; затем при малейшем импульсе извне птица напрягалась, рука сообщала ей силу, тягу, птица улетала, и Серж шёл за ней. Закончив своё путешествие, он медленно возвращался; меж тем рука Джонатана оставалась неподвижной и пустой, как брошенное гнездо.

Мальчику нравилось, что его видели с Джонатаном. Здесь даже больше, чем в Париже. Независимый и упрямый, Серж с радостью отошёл бы на несколько метров, если бы он шёл с Барбарой, но с самых первых прогулок с Джонатаном он брал его за руку, чтобы та его держала, и отдавался ей. Когда они утром подходили к школе, Серж цеплялся ещё сильнее. Там были и остальные малыши, которых приводили матери, а чаще бабушки, с непокрытой головой и в тапочках. Они принимали Джонатана за молодого отца и дарили его понимающими улыбками. Правда, юный папаша был чересчур близок с этим сонным и жизнерадостным мальчишкой, который тянулся вверх к лицу отца, чтобы крепко повиснув и крепкоподдерживаемый, говорить ему что-то в ухо, почти целуя, как делают те, кто действительно любят друг друга.

Был магазин, в котором Джонатан хотел купить краски, художественные принадлежности и инструменты, которых ему не хватало с тех пор, как Серж снова пробудил в нём тягу к рисованию. Это была безжизненная канцелярская лавка местного книготорговца с библиями, местными сувенирами, барометрами, предметами религиозного искусства и материалами для их производства. Серж, исследуя стопку детских книг (он уже отложил пачку переводных картинок для татуировок), обнаружил книгу, иллюстрации которой, если их потереть, можно было лизнуть и понюхать. Они были напечатаны сладкими разноцветными чернилами, пропитанными искусственным ароматом плохих сладостей, приторным и непонятным запахом уличных борделей. Несмотря на эти чары и место, где она была найдена, книга была отнюдь не Евангелием, как объясняли маленьким детям. Там были изображения фруктов, каждый из которых был приправлен химическим веществом, имевшим такое же отношение к истинному вкусу, как фальшивая безыскусность изображения к реальной мякоти плода.

В них Джонатан распознал творческие потуги тех эмансипированных молодых женщин, которые трудились над соблазнением детей от лица рекламодателей и производителей детской одежды – всех этих мамочек и учительниц начальных классов. Модное занятие, без которого были бы недоступны обширные пляжи стран третьего мира, сияющие улыбки, сеансы у психоаналитика, катание на складном велосипеде и покупка крестьянского платья (в полный рост из цветочного шёлка). Наивные маленькие рисунки пели Джонатану свою хитрую песню:

Дети – это что-то невероятное, то, что я только начинаю понимать. Знаешь, мы без них ничего не делаем, мы приглашаем целую дюжину, можешь себе представить, как учителя сходят с ума, от бутербродов, горячего шоколада, магнитофона – обожаю это! Они невероятные!… У них потрясающие идеи! Мы предлагаем их нарисовать, предлагаем наши идеи на пробу, потому что именно они выбирают. В конце концов, последнее слово остается за ними! Вот так вот считаешь себя творческим человеком, но им, в итоге, удаётся тебя превзойти, пусть и немного. И тогда-то понимаешь, что такое творчество на самом деле! Ох, они поразительные!... Знаешь, рано или поздно, и у меня будет такой же! Но я могу обойтись без мужчины, у меня будет ребёнок, и я сохраню его. Мужчина получит свою каплю удовольствия, он счастлив, хорошо, спокойной ночи и до свидания. Но подумай об этом! Кто забеременеет, он или я? Когда ты сам забеременеешь, тогда, наверное, поговорим об этом... А потом муж... Мальчики, они хорошие, пока маленькие, но потом сплошное дерьмо, может быть, один из тысячи... Можно подумать, ты шокирован! Ох, Джонатан, ты меня разочаровал! Что ж, дорогой, тебе просто нужно привыкнуть к этому. Женщины изменились, или ты не знал? Нет, Джонатан, это тоже работа, ты должен попробовать сам, я дам тебе кассеты, ты не можешь себе представить, невозможно представить, что это такое!.... Есть, конечно, и негатив, все эти заказы отчёты и что там ещё, от этого иногда можно свихнуться. Знаешь, тебе ужасно плохо, ты просто смотришь на эти детские вещи, тебя от них тошнит - а потом, бац, и распродажа. Всё просто сходит с ума, во всех направлениях! Внезапно ты ничего не понимаешь, и ты обнаруживаешь, ну что сказать, ты снова просто маленькая девочка!... Это больше не работает, ты бесишься, ты на крючке, просто чокнуться, хоть плачь, в конце концов, и ничего не поделаешь!

Этот довольно яркий фрукт вызывал сотни других подобных откровений, полученных от девушек, которые учились вместе с ним, когда его терпение, молчание, мягкость, широкие плечи и приятное лицо сделали его очень привлекательным для молодых женщин.

Случайные воспоминания часто настраивали его против таких вещей или того хуже. Поэтому он не потворствовал своим реминисценциям. Он чувствовал себя шарящей в мусоре собакой с дерьмом на морде; было чертовски сложно предаваться воспоминаниям, не сталкиваясь с чем-то, что они там пооставляли.

Он купил эту книгу, у него она ассоциировалась со средневековыми отравлениями, когда, пропитав страницы ядом, вы дарили книгу тому, кто станет перелистывать её, облизывая указательный палец. Он был доволен этим подарком в венецианском стиле. На улице Серж был так поглощён своей задачей тереть и лизать, что часто налетал на прохожих, Джонатана он тоже заставлял тереть и лизать.

Затем, на главной торговой улице им попались трое пацанят возраста Сержа. Они были очень похожи друг на друга, и можно было подумать, что это тройня, если бы они слегка не отличались по размеру. На них были шорты в рисунок американского флага. Они шли колонной как индейцы, не торопясь, без сопровождения взрослых, голые по пояс, загорелые, с сильными руками и мускулистыми животами. Они шли опасным путём, будто вдоль натянутых канатов: у них под ногами камни бордюра, как узкая тропа между двумя пропастями, а над их головами очень низко висящий балдахин навеса у кафе. За балдахин они все держались одной рукой, словно токосъёмником электрички, три другие руки несли одинаковые рубашки.

Серж, смеясь, последовал за этим паровозиком по его рельсам, и три весёлых локомотива добродушно улыбались в ответ: в столь опасных пустынях товарищество того требовало.

Джонатан воспользовался этим шансом, дабы присесть в кафе, располагавшимся у их железной дороги. Ему было крайне любопытно, что скажет Серж – чьим даром ясной речи он восхищался – американскому поезду, который, застигнутый врасплох, должен был отцепиться от контактного провода и разъединиться сам. Стоило прислушаться.

Всё просто: Серж пригласил трёх машинистов присоединиться к ним; они сделали круг у столика Джонатана. Он пожал три руки. Каждый выбрал напиток, за исключением среднего паровозика, который предпочёл мороженое, и он ел его стоя и подпрыгивая, как и положено есть мороженое.

Джонатан не хотел мешать детям. Он ушёл в дальний конец кафе, чтобы позвонить. Ему пришлось заказать в Париже несколько вещей, о которых никогда не слыхивали в магазинчике религиозного искусства и дизайнерских ядов.

Когда он вернулся, маленький поезд исчез, и Серж тоже. Вскоре прибежал Серж:

– Я у них дома, мы играем с железной дорогой, - пояснил он. – Ты тоже пойдёшь?

– Нет, только не я, - сказал Джонатан, который стеснялся этих весёлых детей. – Я схожу в ту маленькую церковь, потом встретимся здесь. Я буду ждать тебя, а если ты придёшь раньше, дождись меня. Хорошо?

– Хорошо. Их дом недалеко, - сказал Серж. – Нет проблем.

Джонатан дал ему немного денег, и он ушёл. Возможно, автобуса сегодня уже не будет. Стоило поискать ночлег и ужин в городе.

Джонатан пересёк улицу и дошел до отеля-ресторана с красным навесом и террасой, окружённой самшитами. Он забронировал номер с двуспальной кроватью. Ему дали заполнить формуляр, но не просили подтвердить его родство с мальчиком, которого он вписал в регистрационный лист. Он дал Сержу свою фамилию и не стал упоминать, что регистрация для полиции уже была не нужна. Он понимал, что ему лучше не высовываться, и он был самым законопослушным гражданином, даже по отношению к законам, которые уже отменили.

Он купил кое-что из моющих средств. Без багажа и машины он опасался, что вызовет подозрения в отеле, поскольку его сопровождал ребёнок без багажа. Самый настоящий похититель. До вечера ему нужно было достать качественный чемодан, дабы доказать, что он не душит детей, даже если ненадолго одалживает их.

Эти меры предосторожности после визита к стойке регистрации привели его в скверное расположение духа. Он направился к любимой церкви – чёрной коренастой романской постройке.

Перед церковью его остановила молодая девушка в синих джинсах, тёмно-синем свитере и тёмно-синей нейлоновой куртке, небольшого роста, с большими бёдрами, очень низкими коленями, с «конским хвостом» на голове. Она прижимала к груди несколько брошюр.

– Не бойтесь, месье! – закричала она, – я не украду ваш пакет! Уделите мне минутку вашего времени! Я вас не съем!

Исповедуя свою религию, она объяснила, что дети из бедной части города были полностью предоставлены сами себе; тот союз, который она представляла, планировал отрядить двадцать молодых католиков, чтобы помочь им, открыть центр, защитить и направить, стать для них новой семьёй – для всей молодёжи – но в первую очередь для детей. Такими были её разглагольствования.

В ту же минуту (больше не улыбаясь, потому что лицо Джонатана стало таким суровым, будто он собирался ударить её или заплакать), она протянула пластиковое удостоверение личности из префектуры с её фотографией, печатью налоговой и прочими доказательствами её честности, её прав и обязанностей. Но этого экзорцизма было недостаточно, чтобы изгнать из Джонатана печаль, и она снова описала, на этот раз голосом ещё более прерывистым и полным пафоса, опасное состояние этих детей, брошенных на произвол судьбы, и ту помощь, которую могли бы им оказать двадцать молодых христианских девушек и несколько юношей. Но у них не было денег, заключила она, и всякая малая...

– Если вы действительно хотите, – наконец пробормотал Джонатан, тихо, как умирающий, – если действительно хотите, мадемуазель… делать добро… действительно, делать добро… тогда послушайте меня: просто оставьте их в покое! Хотя бы, ради них. А теперь извините меня.

И он вошёл в церковь, куда девушка не решилась за ним последовать. Пока она слушала Джонатана, её обширные скулы приобрели голубоватый оттенок, губы исчезли, прижавшись одна к другой; от этого её глаза прищурились, сузились за двумя короткими розовыми веками, покрасневшими, как обожжённые свиные уши, лишённые волос.

То, что Джонатану нравилось в церквях, и чего не предлагала другая архитектура, было очень простым. После выбоин под ногами, стеснения со всех сторон, давления над головой, теперь была гладкая брусчатка, обширные пространства, пустые глубины. Подобно настоящей музыке, хорошие здания переходили от медленного к быстрому, от распахнутого к закрытому, от сокрушительного к бесплотному, от светлого к тёмному, от ласки к жестокости. Тысячи движений удовольствия и тысячи импульсов тела, которые видны каждую секунду и на каждом шагу меняющими размер, форму, возраст, вид, становясь одним и многим, и вызывая одномоментно все те часы, которые человек когда-либо жил или мечтал.

Желанное здание предлагало Джонатану особое место, где, услыхав это долгое многоголосие, он мог бы спуститься на землю, позволить себе уйти, с мыслями несвязными, бесцветными, невыразимыми. В романской церквушке этим местом было прохладное убежище у подножия арки в углу северного трансепта, рядом с кафедрой со спинкой и навесом из уродливых деревянных конструкций, от которых пахло ногами священников и чьи ступени выглядели, будто домашняя стремянка. Там, наверху, перед ним, в воздушном пространстве, созданном тишиной, в каменной кладке, был длинный поток света, который прорезал тени, но оставался заключённым внутри себя. Джонатан сравнил этот узкий и прямолинейный луч с лучом света под серым небом, полным неподвижных стрекоз с крыльями тусклыми, как грязные окна. Память о ручьях, о печальных источниках, о детской бедности.

Это счастье бездейственное и безрадостное заставило его почувствовать себя лучше. Он был один. Он захотел уйти, но побоялся встретить девушку-попрошайку и снова стал разгуливать по церкви.

– И где вы его выловили? – весело спросила молодая мать паровозной троицы, когда увидела Сержа, стоящего на четвереньках возле игрушечной железной дороги.

Она вернулась из магазина; она была хорошенькой: на ней было крестьянское платье из кретона с цветочным рисунком, спускавшееся до земли, и парижские сабо с толстым каблуком.

– Нигде, – пробормотал один из её сыновей.

– Ох, очень смешно! Тем не менее, я имею право знать, где ты живёшь, не так ли?

– Я живу не здесь! – ответил Серж, пожимая плечами. – Я живу в другом месте!

– Ну что ж, разобрались! – сказала женщина. Она занялась распаковкой покупок, готовкой и уборкой.

– Как бы то ни было, – сказала она, обиженная безмолвной враждебностью детей, – с меня довольно. Опять нас ждут неприятности. Пора бы уже помнить, сколько вам лет. Вам, конечно, всё равно, но в любой момент сюда может ворваться женщина взбешённая, от того что её ребёнка нет дома. Так что ваш маленький друг будет очень любезен, если соберёт свои вещи и пойдёт домой к своей маме, если это не трудно.

– Моя мама в Америке, – заметил Серж, вставая.

– Как же ей повезло! - сказала молодая женщина. – Но, я полагаю, ты у кого-то живёшь? У бабушки?

– Бабушка живёт в Перонне, - сказал Серж.

– Ну, тогда с отцом.

– Мой отец в Париже, наверное, – сказал Серж.

– Хорошо, значит, ты сам по себе, просто путешествуешь по стране, – вздохнула она. – Ты своего не упустишь, хоть и один!

– Я с Джонатаном, мы приехали на автобусе, он мой друг.

– Ах, вот оно что! Значит, вы у его мамы живёте?

– Нет, только мы вдвоём, – сказал Серж. – Он ждёт меня в кафе, и напивается! – добавил он озорно, но вмешался один из мальчиков и объяснил, что Джонатан не ребёнок, а взрослый.

– Да ты и правда хитрец, – снова сказала женщина.

– Да, и он американец, – внезапно решил Серж, – и дал мне кучу долларов, сто тысяч долларов! На карманные расходы!

Он рассмеялся и показал купюру, которую получил от Джонатана.

В полном замешательстве, девушка решила сама отвести Сержа в кафе.

– А вы ни шагу на улицу, понятно? - приказала она своим сыновьям (ребята были вольными пташками, и порой их приводила домой пара полисменов, или сосед, а иногда лавочник).

На всякий случай она заперла дверь на ключ.

Джонатана не было в кафе.

– Это не он – сказал Серж. – Он сидел за тем столом, но это не он. Нам просто нужно подождать.

Эта перспектива не очень обрадовала девушку. В конце концов, она выведала у Сержа, что, возможно, его друг был «в той маленькой церкви». Эта новость её успокоила, к тому же это было совсем рядом.

Джонатан был удивлён, когда Сержа ему вернула молодая и очаровательная мама, чьи каблуки щёлкали по церковному полу словно кнуты, ложащиеся в унисон на спины тысяч еретиков. Она с улыбкой рассказала всю историю, не жалуясь и не давая советов, фактически извиняясь за то, что вернула мальчика, из страха перед вечными проблемами. Джонатан часто располагал к себе людей одной лишь внешностью. Он был не столько удивлён возвращением Сержа, сколько тем, что трое детей пригласили его: он знал, что во Франции люди никого не приглашают к себе домой. Эта молодая женщина показалась ему доброй и привлекательной. Серж считал иначе, и выразил это при ней одним словом, вполголоса. Однако Джонатан услышал его и ответил, как только молодая мать оставила их:

– Да, но ничего не поделаешь.

Оставалось только отменить гостиницу и поспешить на последний автобус.

Когда они проходили мимо магазина игрушек, Серж указал на витрину:

– Гляди, вот такая у них железная дорога! Точно такая же!

Джонатан предложил купить её (он снял в банке много денег). Серж сказал нет:

– С ней нельзя играть одному.

Он согласился на пистолет, стреляющий стрелами с резиновыми присосками, чья огромная мишень привлекла его внимание.

Обратный путь прошёл весело, потому что Серж, открывший коробку, обнаружил, что присоски прилипают к коже, если их немного лизнуть. Он прилепил стрелу ко лбу, затем вторую, и третью, попробовал их на щёки, скривил рожицу, чтобы отклеить их, попробовал ещё раз и, наконец, сделал из Джонатана рогатого дьявола. Он смотрел на новое лицо молодого мужчины с невыразимым удовольствием и пытался бодаться с ним своими рожками, расшалившись словно малыш.

Дамы в автобусе, многие из которых, должно быть, ездили в город, чтобы сделать перманент (принимая во внимание разнообразие их укладок, рыжевато-коричневых и пепельно-серых волос свойственных работницам соцслужб и волонтёрских движений) решили, несмотря на шум, издаваемый сорванцом, что сегодня снисходительная улыбка подойдёт им больше, нежели укоризненный вид. Чуть позже водитель включил радио, и Джонатан, обнаружив громкоговорители по всей длине автобуса, понял, что они предназначались для пассажиров. Этот шум утихомирил Сержа, и он снова начал теребить свою ядовитую книгу фруктов, не убирая стрел, которые отпали сами собой, когда подсохла слюна.

– Знаешь, можно было купить велосипед, – сказал Джонатан, удивляясь, что не додумался до этого раньше.

– Мне, велосипед? – спросил Серж. – Ты купишь мне велосипед? Зачем?

Серж удивился, так как никогда не думал о нём. Не особо жадный до подарков, он почти никогда ничего не просил, и в магазине его нужно было оставлять в одиночестве и не мешать, как грабителю, чтобы дать ему выбрать, чего ему хочется.

– А ты? – спросил он.

– Я куплю два. Мы могли бы приезжать сюда, не ожидая автобус, если ты готов к этому. Так было бы лучше.

Этот план обещал мальчику не самую приятную перспективу. Автобус ему сам по себе очень нравился; радио ему не мешало, и ему нравились бабушки с их свежеуложенными волосами.

– Знаешь, я не хочу велосипед, – сказал он, помедлив.

Джонатан почувствовал неловкую гордость: вернувшись сюда поздно вечером, в их дом, в дом Сержа, ребёнок выглядел таким счастливым; его конечности устали, живот голоден, разум возбуждён, опьянён, переполнен эмоциями долгого дня.

– У Стефана вот такой хуй, – сказал Серж, показывая руками.

– Ого, – рассеянно отозвался Джонатан, занятый разделыванием утки, – а кто это?

– Стефан, старший.

Утиная грудка, которую он собирался нарезать и замариновать в бренди, должна была пойти в страсбургский пирог, который он приготовит завтра из остатков птицы, с жирной свининой, беконом, телятиной, печенью, яйцами, фисташками, лимоном, семенами кориандра и зеленью. Пожалуй, больше от любви к живописи фламандских мастеров, чем от любви к еде Джонатану нравилось делать пироги и прочую мясную выпечку, для этого у него было много красивых форм. Шаблоны этих форм, похоже, не менялись веками.

– Ах, ясно. А у других?

– Не знаю, не видел.

Серж казался задумчивым, он хотел что-то сказать. Джонатан не пытался ему помочь. Он продолжал разделывать жирную утку из Нанта, развёрстый огузок которой был покрыт жёлтым жиром.

– Он снимает штаны, чтобы поиграть в паровозики?

– Нет, конечно! – возразил Серж. – Дурак.

Называя его так, Серж использовал слово con, которое по-французски также может означать «пизда». Серж никогда раньше не говорил «хуй» или «пизда»; con он услышал от молодой мамы, другое слово должно быть он почерпнул у её сыновей.

– Это женщина сказала “con”? - спросил Джонатан. – Её сыновья так не говорили, верно? Или оно произносится “conne”? Я не очень хорошо знаю французский.

– Говорили. Но моя мама так не делает.

На самом деле, Барбара произносила его довольно часто. Но до сей поры мальчик, должно быть, не замечал этого.

Джонатан дал ему очистить фисташки. Удалось достать только солёные и жареные, но, возможно, они сгодятся, если их вымочить.

– Я видел, – снова начал Серж, – у него конец весь красный.

– Красный?

Птица действительно старая, её стоило мариновать подольше.

– Да, и знаешь почему? Потому что на нём нет шкурки. Её доктор отрезал. Представляешь? Стефану... всем троим доктор отрезал, знаешь почему? Их мама сказала, что там грязь, и её нужно отрезать, иначе они заболеют.

Джонатан вздохнул.

– Это неправда. Но матери всегда делают, что захотят, – сказал он.

– Барбары это не касается! – воскликнул Серж, внезапно разъярившись. Я ей морду разобью! Она не имеет права!

– Ещё как имеет. У них все права этого мира. Если она захочет, она и с тобой это сделает.

– Я убью её! – завопил Серж. Одним взмахом руки он опрокинул миску с фисташками, и они разлетелись по кухне; обе щеки внезапно залились слезами.

Джонатан с горящим лицом разделял его гнев, но не осмеливался показать его. Он вспомнил маленький поезд, мысленно раздел его, представил себе три увечья. Сказал:

– Они так поступают, потому что врачи говорят, что так надо. Матери верят всему, что говорят доктора. Они настоящие сволочи, – мягко убеждал он.

– Да, сволочи, – повторил Серж, чей сдавленный голос дрожал от рыданий.

– Он хотел показать тебе, как выглядит обрезанный член? – спросил Джонатан.

– Нет, не поэтому. Он увидал мой, когда отвёл меня пописать, потому что я не знал, где туалет. И потом показал мне свой.

– Ну…. И какой ему больше понравился?

– Как у меня. Хотя ему писать удобней, потому что не нужно делать вот так.

Он изобразил на большом пальце жест оттягивания крайней плоти. Сложность описания, казалось, его успокоила.

– Потом я натянул её обратно, потому что без неё некрасиво. А мы ещё сходим к ним в гости?

– Конечно. Если только их мама нас не выгонит… Знаешь, в вашей стране многие люди…

– Она сука! – крикнул Серж. – Сволочь! (Он снова подумал о докторе) – Посмотри, – сказал он, неожиданно повеселев, – Томас дал мне… глянь на эти фиговинки!

Фиговинки тоже было новым словом, только на этот раз продиктованное нежностью. Серж достал из кармана свёрточек и развернул упаковку – новую купюру в десять марок. В неё была завёрнута изящная голова лошади из слоновой кости, возможно, отколовшаяся от большой шахматной фигуры, и золотая цепочка, короткая и очень тонкая, несомненно, то, что осталось от детского браслета, утратившего табличку с именем.

Джонатан показал Сержу, как можно прицепить голову к цепочке и как всё это можно повесить на шею на шнурке. Серж хотел, чтобы работа была сделана немедленно. Джонатан, руки которого были окровавлены и засалены утиными внутренностями, пообещал ему сделать это после ужина. Он перестал собирать фисташки и подтолкнул их к мышиному углу. Чашка – пластиковый контейнер – не разбилась.

Серж ничего не подарил тому мальчику взамен. Он чувствовал себя виноватым. Он объяснил Джонатану, что если бы у него была с собой книжка с пахучими рисунками… Увы, у него не было с собой ничего, кроме стофранковой купюры, но она не годилась для подарка…. Или годилась?

Джонатан согласился, и улыбнулся, представив себе лицо матери, обнаружившей банкноту в вещах своего сына.

Кстати, у Сержа в Париже были вещи поинтереснее. С сожалением он описал маленькую коробочку; Джонатан так и не понял – из чего она сделана, из черепахи, перламутра или из пластика (похоже, это была пудреница). Затем Серж прошёлся по предметам, которые хранил в ней, и считал очень ценными. Пуговица, золотая, а точнее латунная, с морским якорем. Два маленьких продолговатых магнитика из тех, что можно найти в застёжках на дверках шкафа: они очень хорошо магнитили. Миниатюрный компас, сделанный из брелка для ключей, стрелка которого вращалась по кругу. Головоломка в футляре, как у компаса, но с маленьким шариком внутри и вогнутым дном с кругом пронумерованных дырочек. Кольцо с бриллиантом размером с фундук. Пружинный самострел длиной в палец, стреляющий горящими спичками до потолка. Полученный презент, казалось, имел что-то общее с этой коллекцией и шкатулкой, где она хранилась.

– Но они ни на что не годны, они глупые! – тем не менее, заявил он, немного смущённый описанием этой секретной сокровищницы, редкой по масштабу содержимого и намного превосходящей обычные игрушки – большие и скучные, на которых почти нечего рассматривать. Но Джонатан не выказал особого интереса. Он выкладывал улиток в форму для запекания, вытаскивал мозги, вынимал кости из маринованной сельди, сливал рассол из оливок и засыпал чесноком салат из кукурузы с помидорами, цикорием и свеклой. Это было странное меню, составленное из продуктов, которые Серж выбрал в городе. Благодаря богемным обедам Барбары, мальчик не имел скучных вкусов. Джонатан был особенно удивлён улиткам, которых Серж тщательно пережёвывал, словно жвачку – сам он практически сразу глотал их, прежде чем они касались зубов, и только повзрослев, он научился любить чеснок.

Серж был большим любителем пасты; признавал её только в чистом виде, добавляя лишь крупинку масла. Он ел её без соуса, сыра и приправ, пальцами, одну макаронину за другой, переваренной и довольно холодной. Он на дух не переносил маленьких и скользких, которые нужно есть вилкой или ложкой, и если в бакалейной лавке он видел, как Джонатан берёт такой пакет, он останавливал его:

– Нет! Не те! Они никуда не годятся!

Что касается десертов – мальчишка ел всё сладкое без разбору. Наверное, более обидчивого кондитера, чем Джонатан, раздражало бы пристрастие Сержа к определённой марке фабричного печенья, которое он грыз весь день; дом был полон им. На обёртках были маленькие игральные карты, которые нужно было вырезать. Серж коллекционировал их, и после долгого обдумывания вариантов выбрал их в подарок Томасу. Он оставил себе только дубликаты. Он даже не подумал об игрушках, которые Джонатан купил к его приезду; он почти не играл с ними, они не вызывали персонального интереса. Он засомневался насчёт книжки с картинками, но не знал, умеет ли другой мальчик читать, и ему было жаль расставаться с некоторыми изданиями, в которых он мог поупражнять свой талант.

– Нет… он не умеет читать… – бормотал он про себя, лёжа на полу после еды и перелистывая свои материалы для чтения, разбросанные вокруг.

Томас был самым младшим из братьев, меньше всех говорил и больше всех смеялся. Он всё видел, и всё его забавляло. Джонатану он был наиболее симпатичен, и он был рад тому, что Серж проявил такую живую и спонтанную нежность к этому малышу (у Томаса выросли ещё не все зубы, а у Сержа уже давно выросли, по крайней мере, спереди); и тому, что этот малыш оказался единственным из троицы, кто что-то подарил Сержу – этот забавный подарок, не имеющий ни ценности, ни важности, кроме тех, которые он сам ему придавал. В конце концов, Серж оставил себе свои любимые книги, Томасу он выбрал замечательную книгу, которую ему было очень трудно читать. Отложил её вместе с картами.

– Раз он не читает, то какая ему разница, – сказал он с безупречной логикой.

Джонатан согласился; он припоминал, как дарил своим друзьям слишком хорошие книги, следуя тем же рассуждениям.

Пока Серж искал подарок, он проделал крошечную дырочку в голове лошади и таким же крошечным винтом ему удалось прикрепить к ней цепочку за концы, образуя круг. Импровизированный кулон занял своё место на куске чёрной резинки от подвязок, которую Джонатан предпочёл другим шнуркам из опасения, что ребёнок задушит себя.

Он был прав: Серж не снял безделушку с шеи, когда лёг спать. На следующий день Джонатан заменил резинку закладкой, достав её из переплёта большой книги; лента из изумрудно-зелёного шёлка была достаточно хрупкой, чтобы не представлять опасности, и она хорошо смотрелась на мальчишеской коже.

Маленький кролик не убежал. Серж трогал его, гладил, играл каждый день. Маленькое создание было почти таким же игривым, как кошка, но без улыбки на мордочке. Вид он имел чопорный, иногда симпатичный, иногда пожилой. У этой породы были необычайно длинные уши, очень большие и округлые, которые торчали вверх. Джонатан, привыкший обращаться с кроликами серовато-коричневыми вялыми и робкими, был удивлён этим кроликом, более диким и сильным, чем другие. Возможно, он произошёл от дикого предка, убитого в силках, чьих малышей забрали.

Кролик не нашёл дыр в изгороди. Он прыгал по саду, грыз листья капусты, смотрел на растения и цветы, часто спал или просто отдыхал, узнавал людей, мирился с тем, что Серж брал его на руки, обращался с ним как с ручной белкой, обнимал его за шею, целовал в морду, сочетая свою живость с животной. Он не гнушался вести с ним беседы, и, как правило, кролик побеждал в этих спорах, хотя и не без борьбы.

У животного случались припадки сумасшествия; он кружился по траве, перекатываясь на спину, тряся дрожащими лапами, как умирающий человек, носился, принюхивался, казался разумным в своей деятельности, но взгляд пустых глаз был безумен. Он жил снаружи; дверь кухни открывалась для него, когда шёл дождь, но он предпочитал укрываться под большими листьями.

Две кошки больше не приходили. Время года предлагало им ресурсы, которые больше не ограничивались одним местом. Но Джонатан по-прежнему выносил им еду в сад перед сном, а утром он обычно обнаруживал, что посуда пуста. Кошки, опьянённые запахом жизни, запахом живых существ, носились по деревне, как холостяки в поисках любви; не солоно хлебавши, к ночи они пристыжено приходили домой, дабы сожрать свой ужин.

Пруд, который выкопал Серж, стал достаточно большим, чтобы он мог полностью поместиться в этой мутной воде цвета кофе с молоком. По началу, он только помочил ноги в этом креме, который вспенился по краям, когда он наливал воду. Меньше чем за час вся вода впиталась, и ему пришлось налить ещё. Стенки ямы были покрыты мягкой и гладкой блестящей грязью.

Затем, по совету Джонатана, мальчик сел туда голышом. Было холодно, щекотно, а дно пруда было липким. Когда он снова встал, по его бёдрам, животу и пояснице пробежала молочно-землистая кайма, точно так же, как при питье из большой кофейной чашки на верхней губе остаются усы после завтрака.

Эти ванны были настолько приятными, что Серж, возбуждённый, очень не хотел оставаться там один – тогда Джонатан просовывал свою ногу между ног ребёнка; или же садился на корточки, погружал руку в глубину, собирая кремовую грязь, и прижимал её к интимным местам мальчика.

Они частенько рисовали вместе. Джонатан доставал свои самые большие листы ватмана размером с чертёжную доску. Вооружившись карандашами, толстыми или тонкими, чёрными или цветным – в зависимости от настроения – они начинали соревнование. Рисунки, подписи, комиксы следовали один за другим, от каждого по очереди, как при карточной игре, неприличные и шутливые разговоры, где рисунок был не более чем аккомпанементом, загадочной карикатурой, сочинённой в тишине, ожидающей решения – Джонатан и Серж занимались невинной любовью.

От простого полива Серж перешёл к садоводству. Он расчистил уголок земли рядом с забором, разрыхлил и искал, что бы там посадить. Он выкапывал растения, дикие цветы и крошечные саженцы, пересаживал их на свой прямоугольный участок, потом заливал увядающую клумбу водой. Было неподходящее время для высаживания.

Впрочем, он не унывал. Утром он приходил на место своих трудов. Видел поникшие растения, с упавшими верхушками, пожухшими лепестками; он не смел выдернуть их, чтобы заменить другими. Он тихо с ними говорил, поднимая руками поникшие стебли:

– Ты не умер. Ты можешь остаться! – А затем добавлял про себя, глядя на следующий засохший куст: – С этим покончено.

Всё цвело. Только уголок Сержа пребывал в агонии, заставляя думать не столько о зиме, сколько о букетах увядших цветов, выброшенных в мусорные урны. Пруд тоже развивался. Серж смастерил несколько лодочек и пустил их туда плавать. Он добавил к нему что-то вроде канала, который, словно развязка автомагистралей, делал большой изгиб, выходя из бассейна, а затем снова соединяясь с ним. Получившийся остров Серж населил жителями и маленькими рощами. Эти рощицы были сделаны из кусочков отломанной ветки, а жители – из лесных орехов, спичек и жёлудей – коричневых прошлогодних или совсем маленьких зелёных, собранных с окрестных дубов. И были коровы, много коров с торчащими хвостами – обломками спичек, воткнутых им в задницу.

Остров был красивым и процветал, опять же благодаря спичкам. Джонатан купил несколько больших коробков, и они строили из спичек дома, скамейки и навесы, раскрашивали их, заставляли человечков входить и выходить из дверей. Серж вырыл бассейн посреди своего острова, прямоугольную ямку, в которую он поместил нижнюю половину жёсткой пластиковой коробочки, в которой хранились конверты. Они добавили в воду немного синьки, и в ней стали плавать купальщики, загорелые, как гнилые жёлуди.

Позднее на одном из берегов острова появился благоустроенный пляж с зонтиками и пологим песком.

На холме, украшенном мхом, выросла ветряная мельница. Её картонные лопасти были прикреплены к гайке, которая крутилась на вершине башни из спичек. Порывы ветра на уровне земли заставляли лопасти гудеть, если внимательно прислушаться.

Дороги, лестницы и площади были уложены и тщательно подметены. Наконец, Джонатан установил уличные фонари, подключённые к батарейке, которые зажигались по вечерам. Тогда деревья, дорожки и дома, казалось, оживали, маленькие овощные человечки казались целеустрёмленными, и это было то место, где хотелось жить.

Джонатан не особо хотел возвращаться в город. Серж, казалось, забыл тех детей; в любом случае он мог пойти к ним и сам, но он и этого не предлагал. Такая экспедиция не представляла бы никакого риска. Серж знал, как о себе позаботиться: его открытые и весёлые манеры, его смех, его внимание к людям, его дерзость и его жизненная сила очаровывали даже грубых и раздражительных, даже некоторых женщин. Не было такого места, где бы он не радовал людей и не получил бы помощи.

Молодому художнику нравился характер Сержа. Он мог представить себе ребёнка шести футов ростом, покрытого волосами или даже испорченного морщинами и убеждениями, этот новый Серж вынуждал его грустить, пока он представлял его с детским темпераментом и душой (не считая того, что её не существует.)

Через несколько дней языческий кулон больше не висел на шее мальчика. Джонатан не спросил, что с ним случилось. Было естественно, что этот эпизод так завершится.

Но однажды утром Серж сказал: – Мы можем поехать на автобусе? Да? – И вот они в городе. Вскоре они нашли тот самый дом, ту самую дверь. Они позвонили, ответа не было. Время близилось к полудню.

– Возможно, они в школе, – сказал Джонатан, не знавший расписания школьных каникул. Серж спросил:

– А где же тогда они обедают?

– Думаю, в школьной столовой, а их мать на работе, – сказал Джонатан. – Давай тоже поедим, а потом вернёмся.

Он упрекал себя за то, что далёк от нормального мира – эта свобода и это отвращение закрывали любой доступ к лабиринтам и тюрьмам, поглощающим детское население, и он больше не знал, как поддерживать с ним связь. Огромная ежедневная депортация, которой они подвергались, оставляла его печальным и покорным.

И поскольку Серж больше не участвовал в этом ритуале, дети стали для него такими же недоступными, как и для Джонатана. Они пообедали.

В Париже Серж был сущим дьяволом в ресторанах. Он разговаривал чересчур громко, он таращился на всех и всё комментировал; он переворачивал тарелки и опрокидывал еду на скатерть; он шатал стол, звенел стаканами, запихивал в них хлеб, ронял вилку и бросался за ней на землю, где стоя на четвереньках, с шумом ползал между ног взрослых; он заказывал три блюда, а затем отдавал предпочтение корочке хлеба, лез пальцами в чужие тарелки или подкладывал туда свою еду; но самое главное, он смеялся, волновался, подыгрывал Джонатану и доводил до бешенства официантов.

Джонатан восхищался этой суматохой. Он видел дальше других. Несмотря на всю неприятную сторону ситуации, он чувствовал правду, на которую указывал ребёнок. За ширмой манер, которых он не одобрял, он видел модель, которой сам хотел бы подражать. Ибо с Сержем он был подобен странствующему ученику, который через долины и горы, реки и леса, равнины и берега искал учителя – точнее очевидца – и наконец, обрёл его. Но этот учитель сам не понимал своих знаний; только те, кто искали его, отвергая гениев и шарлатанов, могли понять его урок; остальные же будут его осмеивать, унижать, гнать и преследовать.

Позже Серж осознал, какое недовольство он вызывал. Теперь его публичные трапезы были вполне благонравны. После тарелки мясных закусок, из которых он ел только корнишоны и масло, он неизменно выбирал почти сырой стейк с жирными чипсами, а на десерт шоколадное мороженое, покрытое взбитыми сливками, которое он рубил и перемешивал в кашу. Мороженое он оставлял, только когда ему становилось слишком холодно, то есть, когда достигал дна вазочки. В хороший ресторан водить его было бесполезно; тем не менее, Джонатан выбирал поприличнее, чтобы еда выглядела хорошо, и он мог немного насладиться покоем.

После обеда они снова пошли к дому троих детей, звонили и стучали, всё тщетно. Они сдались и искали, чем бы занять себя до отправления автобуса.

В единственном городском кинотеатре дневных сеансов не было. Была программа гетеросексуальных порнофильмов по субботам после полуночи.

Город был заброшен. Ни единого ребёнка на улице. Значит, каникулы ещё не начались, и сегодня была не среда.

– Это трудовой лагерь, – сказал Джонатан. – Не стоило приходить в неподходящий день.

– Я не знал, – извинился Серж.

Замечание Джонатана не было адресовано мальчику: он видел пустые улицы, пустые кафе, безлюдную реку, скучающих лавочников, и он чувствовал тишину, в которой эхом разносились их шаги.

Они лениво прогуливались. Когда открылись магазины, они начали вяло делать какие-то ненужные покупки.

Потом им повезло: на красивой площади, засаженной тополями и снабжённой писсуаром, они обнаружили шатры и палатки передвижной ярмарки. Она не была закрыта: там прогуливалось с десяток человек, мужчин и женщин средних лет, одетых слишком нарядно и несколько подростков виноватого вида.

Они подошли к молодому ярмарочному рабочему, почти голому, чинящему колесо. Джонатан посмотрел на его тело, потом покосился на свои мускулы, затем посмотрел на Сержа. Этот человек казался ему сделанным из резины или гипса: внешность без сущности, соответствующая универсальному идеалу того времени. Округлые формы этого гладкого тела напомнили Джонатану комплект лысых скальпов или связку воздушных шаров у лоточника.

Они заговорили одновременно. Парень сказал, что сейчас фокусник даёт представление. Это было совсем рядом: автофургон с пристройкой из зелёного полотна, чья дверь или, вернее, занавеска, распахивалась на восточный манер. Джонатан беспокоился, что они там будут единственными зрителями, но Серж жаждал зрелища. Он тут же вскарабкался на Джонатана, держа себя так, будто спортивная внешность молодого работника ярмарки натолкнула его на мысли о джунглях.

По ту сторону зелёного брезента они очутились в полумраке; фокусник предусмотрительно стоял под косыми лучами зловещих цветов, яблочно-зелёного и грязно-красного. Единственный белый прожектор уничтожал всю глубину сцены. Под ногами фокусника лежал бежевый квадрат пыльной земли.

Представление уже началось. Фокусник проделывал банальные трюки. Они решили оставаться сзади, впереди сидело несколько зрителей. Фокусник был стройным юношей, тихим и весёлым, с простым и приятным лицом. Он, должно быть, взялся за эту работу просто потому, что ему так велели; он был не без способностей и умело обращался со своим реквизитом. Но ощущение бедности и уныния было столь велико, что Джонатан иногда отворачивался от него. Он был сконфужен, будто совершил бестактность, присутствуя здесь, словно оскорблял чувствительного человека, лишая его чувства собственного достоинства.

Серж следил за фокусами с невозмутимой прохладой того, у кого есть телевизор. Но всё-таки, тут всё было во плоти, и почти новый синий костюм парнишки, и его коротко подстриженные волосы (можно было подумать, что он подрабатывает здесь между службой в казарме) и его маленькая накидка Дракулы, всё это было очень похоже на настоящие вещи. Сержа поразил лишь один фокус – с бритвенными лезвиями. Молодой человек взял одно, разрезал им бумагу, чтобы показать, насколько оно острое, затем он съел их целую пачку, быстро, обеими руками. Его тонкие щёки жадно выпирали, глаза чуть не вылезали наружу, он жевал их, чуть не потирая живот от удовольствия. Затем чудесным образом, непостижимым для непосвящённого, он вытащил лезвия изо рта – теперь они составляли длинную гирлянду, яркое и звенящее ожерелье. Такой реквизит должно быть недёшево стоил, если только он не изготовил его сам: руки у него были ловкие.

– С факелами ничего особенного, – недовольно сказал Серж.

Им пришлось аплодировать. Не будь рядом с ним мальчика, Джонатан, наверное, спрятался бы под скамейкой. Он хотел уйти, чтобы встретиться с фокусником после представления, исключительно ради того, чтобы почувствовать себя лучше. Джонатан, который мало беспокоился о красоте или уродстве, просто чувствовал, что он хочет приблизиться к нему, обнять его, прикоснуться к нему. Он мог узнавать детство в тех, кто больше не был ребёнком, как и его отсутствие в тех, кто, казалось, его демонстрировал. Ему нравился этот чародей, и он не стеснялся с ним познакомиться. Невинность и хрупкость других людей смягчали его страдания от собственной застенчивости. Жители городка хлопали в ладоши.

– Он же мальчишка, совсем ещё дитя, – сказала одна пожилая дама своему мужу, когда публика выходила. Муж ничего не ответил.

Снаружи Джонатан осмотрел трейлер, где находилось закулисное пространство. Снаружи ничего не было видно. Вместе с Сержем он подошёл поближе. Он попытался заглянуть в окна, в которых отражались деревья. Внутри никакого движения: фургон был пуст. Парень исчез.

Вряд ли это была магия, скорее всего парню захотелось в туалет, и он появится снова, но ждать было некогда: Серж терял терпение. Он захотел снова забраться на Джонатана, который поцеловал его, подсадил, и рукой, которой удерживал Сержа под бёдрами, пощупал ему яйца и слегка их подкинул. Серж не обратил внимания и указал на пневматические винтовки в ярмарочном тире.

Маленьким детям не разрешалось из них стрелять, да и в любом случае они бы не дотянулись. Но Джонатан поболтал с хозяином тира, немного пострелял для виду, и, поскольку он расплатился приличной купюрой и не требовал сдачи, тот предложил помочь мальчику. Джонатан опустился на одно колено и подсадил Сержа на фут или около того, придерживая его за талию; ларёчник придерживал дуло ружья и помогал целиться. Он был неплохим парнем: Серж дважды попал в яблочко. Он унёс с собой батончик нуги и игрушку из искусственных перьев, а также две мишени, пробитые насквозь.

Он вручил Джонатану свои призы, оставив себе сертификат снайпера. Он много говорил о воздушном ружье. Оно было лучше, чем игрушечный пистолет: он мог сделать дырку. Он спросил Джонатана, можно ли убить из него. Джонатан сказал, что можно, хотя на самом деле, он не знал наверняка; но в подобных ситуациях он редко осмеливался отвечать отрицательно.

– Тогда я застрелю тебя из него! – заключил Серж, смеясь.

Джонатан снова обнял мальчишку: ещё никогда его не любили настолько сильно, чтобы говорить ему такие вещи.

Им пришлось в последний раз навестить дом трёх детей. Серж всё ещё хотел вручить свой подарок (который Джонатан носил с самого утра, теперь к нему добавились призы за стрельбу), и такая ерунда как две неудачные попытки его не смущала.

Ещё до того, как они позвонили, они знали, что дверь откроется: они слышали голоса с той стороны. Серж дрожал от нетерпения и жал кнопку дверного звонка с той же энергией, с какой протягивал руку для пожатия. Он смеялся, стоя под дверью. Джонатану наоборот – было не по себе. Вдруг, там их мать, что они скажут? Какое право Серж имел, возвращаться? А если молодая женщина пустит их поиграть, то им с Джонатаном придётся искать способ убить время, пока четвёрка детей будет общаться. Когда встречаются старушки с собаками, собаки обнюхивают друг друга, радуются, дерутся, щекочут друг другу жопу, но старушки растаскивают их – не приближайся к этому маленькому гадкому отродью. Они обмениваются горькой вежливостью через менопаузные ротовые отверстия: ну что ты будешь делать с этими бесстыжими животными, которые вынуждают их быть почти людьми?

Тут всё будет ещё хуже: Джонатан не женщина, его слова не подкреплены материнским авторитетом.

Дверь открылась. Джонатан и Серж с одинаковой радостью увидели круглые щёки и весёлый носик Томаса. Улыбаясь, мальчик обнажил свои молочные зубы, отсутствие передних напоминало чёрную повязку на пиратском глазу. Они трясли друг другу руки, чуть не вывихнув их. Им повезло – мамочки не было дома.

Двое посетителей сбежали незадолго до её возвращения.

– Значит, это воздушка? – спросил Серж в автобусе, рассказывая о винтовке, из которой он стрелял. – Нет, пушка! Эй, пушка-хуюшка, хуюшка-сосушка!

Это была первая игра слов, которую Джонатан услышал от мальчишки. Но, возможно, Серж узнал их от Стефана (которому было почти десять лет, и чей язык быстро развивался), когда рассказал трём братьям о своём приключении на ярмарке. Настойчивость Сержа в повторении этой игры слов показала, что он раньше не представлял себе, что можно так манипулировать языком, таким же лёгким и иллюзорным, как мыльные пузыри.

– Может, сегодня в саду, – предложил Джонатан, – ты мог бы мне, э-э… Если будет тепло, а?

– Ах ты, мерзкий свинтус! – воскликнул Серж. – Не-не-не, я не буду это делать.

– Я тебя впервые прошу.

– Врёшь! Ты уже заставлял меня делать вот так,– сказал Серж с резким смехом, и широко распахнул рот, будто пытался проглотить теннисный мяч.

– Ты всё равно иногда целуешь его, – пробормотал Джонатан, забавляясь этим притворным отказом.

– Да, да, но это было раньше. И вообще я делал по-другому.

Пока он говорил, губы Сержа щекотали ухо Джонатана, которое внезапно ощутило прикосновение острого язычка; Сердце Джонатана забилось быстрее. Ребёнок засмеялся и снова уселся на своё место.

– Я, правда, люблю тебя! – тихо сказал Джонатан безо всякой необходимости.

– О, я знаю, – сказал Серж с равнодушием праздного короля, – можешь не повторять.

И сразу после этого:

– Как же он это делал, тот человек, как он ест лезвия, мм…? Как ты думаешь?

Джонатану показалось, что Серж звучит слегка напыщенно. Но он ответил, с большим трудом придумав объяснение:

– Это... это не настоящие лезвия. Там только одно настоящее, которым он режет бумагу, а остальные – фальшивые. Когда он вытаскивает их изо рта, он их опять подменяет, это должно быть особое лезвие, толстое, но ты не замечаешь подмены, это очень быстро; это как гармошка, там много тонких неострых лезвий, которые крепко связаны заранее с помощью лески, и когда он тянет, они разлепляются и получается такая гирлянда, а остальные остаются у него во рту. Ну, я думаю, что так. Я не знаю!

– То есть, они фальшивые? - спросил Серж вызывающим тоном.

– Скорее всего. Он прячет настоящее, а потом ест подделки.

– Они не подделки! - сказал Серж, подпрыгнув на сиденье. – Они настоящие! Сейчас объясню. Ты не понял, что он делает? Это же просто. У него лицо ненастоящее!

– Что? - сказал Джонатан, – что-то вроде маски?

– Ну, наверное, но оно ненастоящее, сто процентов.

– Что ж, возможно... Но тогда она очень искусно сделана.

– А ты говоришь мне, что он настоящий! – сказал Серж, словно об очевидной вещи. – Он очень хитрый. Итак, сначала он надевает фальшивое лицо, а в нём дырка, во рту, и кладёт туда лезвия. Вот что он делает.

– Я бы не осмелился, - сказал Джонатан. Представь, что будет, если попадёшь не в то отверстие. Ведь под фальшивым лицом находится твоё собственное. Если промахнёшься, отрежешь себе всё, что только можно, и язык, и всё. Это опасно.

– Мм ... это опасно, – признал Серж, – но это круто.

Все воды загрязнены, все поля огорожены, луга отравлены, улочки узкие и грязные, а единственные участки травы и уголки леса, которые ещё доступны, покрыты горами пластикового мусора, брошенной бытовой техникой, ржавыми автомобилями.

Таким образом, прогулки по окрестностям не приносили удовольствия. Нужно было долго двигаться между двумя заборами, либо пробиваться прямо через бескрайние поля ржи, пшеницы и кукурузы. Вдалеке виднелась река; но её берега, изрезанные и огороженные частными рыболовными артелями, были закрыты для прохода. Пройдя около мили по пастбищу можно было увидать разве что прыжок хилого кузнечика. Никаких других насекомых, кроме мух; никаких других птиц, кроме огромных стай воронья и шумных грачей; никаких иных животных, кроме крыс. Такими были деревни в тех краях.

Серж и Джонатан быстро исследовали эти враждебные и однообразные пустоши с колючей проволокой и электрическими заборами. Они отказались от деревенских развлечений. Территория возле их дома по-прежнему была самой оживлённой, самой весёлой и самой свободной, которую они только могли найти. И поэтому они тихонько занимались домашними делами, а Серж периодически наносил визит в деревню. Там он иногда встречал ребят своего возраста, особенно в бакалейной лавке, где у них была штаб-квартира. В задней части магазина или в подвале они дурачились, иногда шумно иногда тихо; Серж никогда не рассказывал, что они там делали.

Порой он уходил туда рано утром. Он возвращался к обеду; он бы охотно привёл своих друзей, но родители им бы не разрешили. После еды он воссоединялся с ними в деревне. Джонатан, который предпочитал делать покупки днём, часто там сталкивался с ним и его бандой. В один дождливый день на бакалейную лавку напали пять или шесть картофельных мешков, в которых, смеясь, прыгали ребятишки. Они врезались в полку, банки раскатились. Бакалейщик, их дружелюбный спонсор, подаривший им эти мешки, немножко покричал, но отпустил. В любом случае, это его сын возглавлял неуправляемое шествие.

Позднее, летом, тренер украл местных детей. Деревенский совет предлагал недорогую путёвку в детский оздоровительный лагерь, чтобы дать матерям немного отдохнуть. Остались лишь подростки, которые могли помочь с работой. Не было ни весёлых голосов на улице, ни свежих лиц в окнах. Покинутый всеми Серж переключился на Джонатана.

Потом дети вернулись, но Сержа они больше не интересовали.

Соседская старуха вела себя странно. Иногда она болтала, стоя у садовой изгороди, звала Сержа в гости, угощала его свиным студнем и чаем с блинчиками. В иные дни она не показывалась, и её трость висела на дверной ручке.

На самом деле, у неё было две палки: садовая, толстая, почерневшая и изношенная, на которую она опиралась, когда у неё не было садового инструмента, и домашняя палка, которую она оставляла у двери, когда выходила, и забирала, когда возвращалась. По палке на двери можно было понять, дома она или нет.

Эти чаепития обходились ей недёшево, учитывая, на что ей приходилось тратиться: масло, яйца, сахар, шоколад, цукаты, изюм, ваниль. Тем более, что она пекла большие торты, желая, чтобы Серж унёс с собой всё, что не доел.

В те дни, когда она пряталась, она не была больна, а просто была в плохом настроении. Два или три раза можно было увидеть её, выходящей в огород, с угрюмым лицом и недоверчивым взглядом.

Когда приходил Серж, она запирала собаку и выпускала кур.

Курицы были жалкие: глупые, грязные и трусливые. Старый пёс был очень деликатный и едва ходил. Серж очень любил его и всегда с ним играл. Тогда бабка заявила, что эта тварь мучается от болей, из-за которых у него теперь дурной характер. Он может укусить, и мальчику не следует с ним играть.

Однако они всё ещё встречались у забора меж их огородами, потому что старуха снова выпускала пса, больного или нет, как только Серж уходил. И если она заставала их играющими украдкой, она размахивала палкой, угрожая животному, и кричала Сержу:

– Я кому сказала, оставь его в покое! Он кусается, говорю тебе!

– Нет, он не кусается, - отвечал Серж, почёсывая пса и скармливая ему кусочки торта, - он хороший.

– Это только кажется! - кричала женщина, подходя ближе. Вдруг он тебя укусит! Не доверяй ему! Он укусит! Отойди от него! Бог его знает, что ему в башку взбредёт.

Устранив соперника, она начинала выспрашивать о его отношениях с Джонатаном. Она пилила ребёнка, пока не получала все ответы. Когда мальчик благодарил её за угощение, она подсыпала яду: пытаясь прощупать почву, восклицала:

– Боже мой, как же ты живёшь, бедненький, никто о тебе не заботится, мамочка бросила тебя одного.

Но незамысловатый ответ Сержа лишал её и этого маленького удовольствия, ибо он спокойно отвечал:

– Мне не нужна мама. Я и так не один.

Она отыгрывалась приступами домашнего уюта, которые она отрабатывала на Серже, когда он заходил к ней на кухню. Тщательно осмотрев его, она брала у него какой-нибудь предмет одежды и стирала или чинила на месте, болтливая и возбуждённая, шмыгая носом.

Молодому человеку не следует этим заниматься, да и сможет ли он?

Серж, более или менее раздетый, не протестовал. Он любезно восседал там, держа спину прямо, ел, очень гордый, очень довольный, полный вопросов, болтая, как настоящий сплетник.

Она не осмеливалась снять с него штаны, хотя в её руках ощущалось побуждение вытереть и поковырять, дабы подчинить себе эту ускользнувшую часть тела с помощью чистки и осмотра. Если бы этот мальчишка был её внуком, он был бы по праву весь её.

Всё-таки она завладела его шортами. Когда она увидела их висящими в саду в день стирки, она посетовала на то, в каком они состоянии. Серж флегматично отцепил их и принёс ей.

Странным голосом – немного сладким, немного сварливым, писклявым и беспечным, она спрашивала его после чая, не хочет ли он в туалет. Казалось, она ожидала этого как должного. Ребёнок качал головой. Не сдаваясь, она настаивала:

– Ты уверен? Ты действительно уверен?… Ни писить, ни какать? Даже пи-пи не хочешь?

Презирая, как этот допрос, так и лексикон, Серж пожимал плечами:

– Я уже посрал.

Либо просто выходил и мочился под дерево. Для старухи это было лишь половиной победы, она восклицала:

– Ага! Вот ты где! Ты ведь хотел! Надо было сказать, что хочешь! Это же нетрудно!

В том же духе дразнящей стыдливости и вкрадчивой жадности она интересовалась его носками и трусами, предлагая сменить резинку, если они плохо держатся. К её сожалению, Серж не пожелал расставаться с нижним бельём.

Также он не позволял ни трогать, ни целовать себя, резко отодвигался, когда старуха пыталась положить руку ему на плечо. Она говорила Джонатану, что мальчик был трудным, упрямым; непослушным, как корова, упрямым, как мул.

– Но, конечно, бедняжка, - намекала она жалобным голосом и с фальшивым взглядом, - он не виноват... Какое же может быть воспитание без матери. Нельзя требовать невозможного…

Несмотря на её слабость к домашнему уюту, сама она была грязной и не заботилась о внешности. Она подкалывалась английскими булавками, лентами и шнурками. Её длинные жёлтые ногти были грязными, но дом был чистым, по крайней мере, кафель, раковина и сковородки.

Джонатан мучился от того, что не заплатил ей за стирку и починку. Это проявление заботы вводило его в заблуждение, и он не видел в нём ничего плохого.

Не зная, что придумать, он в свою очередь предлагал угостить её пирожными. Городские деликатесы, такие как заварные булочки, пирожные мокко, слоеная выпечка: всё было не в её вкусе. Кулинарные изыски Джонатана раздражали соседку, и она возвращала эту дрянь Сержу, даже не попробовав.

– Забери это с собой. Я приготовила тебе кое-что получше.

Джонатан искал способ угодить. Покупал сладости, цукаты. Женщина принимала их с меньшим пренебрежением, но так или иначе они оказывались в карманах ребёнка. Джонатан сдался.

У неё был женатый сын, который раньше жил в городе. Он разбился на своей дешёвой маленькой машине вместе с женой и двумя детьми.

– Он приезжал по воскресеньям. Привозил вещи в стирку, забирал чистую одежду, кур, яйца, вино, теперь он мёртв. Скотина поганая!

Больше она ничего о нём не рассказывала.

Когда трёх братишек из города тоже увезли на каникулы, местность стала и впрямь чересчур необитаемой. Джонатан волновался, что Сержу будет скучно; он предложил ему вместе куда-нибудь уехать, на море, куда угодно. Но мальчишке не хотелось никуда уезжать. Он был счастлив там, где находился.

Несмотря на свои приключения в деревне, он вел оседлый образ жизни. Он наслаждался своим местом и своими маленькими привычками, поскольку ни одна из них не была ему навязана, и он устроил всё так, как хотел. Казалось, все его замыслы сводились к тому, чтобы каждый день снова начинать делать одно и то же, с изменениями, подавлениями и реставрациями, продиктованными его воображением. В этом месте и при таком образе жизни, который Джонатан считал никому не интересным, Серж находил тысячи способов себя развлечь. Очевидно однообразные, его дни были наполнены открытиями, искусными поделками, ощущениями, насилием, флиртом, сплетнями, ласками, поисками и исследованиями, которые бесконечно его очаровывали. Этот избыток, плод его ума, в любое время предлагал ему неиссякаемый мир, где Джонатан был одним из источников. Он хранил своё место, может быть, скромное, в таинственной коллекции Сержа; ему находилось применение в операциях, достижениях, испытаниях и настроениях, в которых он ничего не значил. Всегда доступный, он предоставил трудолюбивому ребёнку возможность расти и опираться на него, как и на всё остальное.

Всё лето Джонатана не покидала мысль о возвращении Барбары. Усилием воли он представлял Сержа не более чем перелётной птицей, похожей на утро, полное света – одну из тех вещей, о которых мечтают в одиночестве, удачное открытие для художника. Позже он уже не сможет полюбить мальчика с такой осторожностью. Он боялся осени. У него были тайные идеи похищения, побега с ребёнком за границу. Либо он воображал своё возвращение в Париж, битву с Барбарой лицом к лицу.

Потом он понял, что дело не только в Барбаре. Таков был порядок вещей, который овладевал Сержем и превращал его в одного из тех бесчисленных людей, от которых Джонатан бежал. Всё, всё очарование этого мира, все его силы вынудят Сержа предать себя без сожаления. В конце концов, враг будет воплощён не в пугалах, карикатурах, идиотах, не в родителях или суде присяжных; он будет вживлён мальчику прямо в сердце. Ни Серж, ни Джонатан не могли предотвратить это.

Джонатан принял эту идею близко к сердцу. Он перестал бороться, перестал надеяться. Он думал о грядущем растворении, о смерти ребёнка, о своей смерти. Проще всего было бы перерезать себе запястья. Самоубийство из протеста, а не из-за простых страданий: но не стоит обливаться бензином перед сотней журналистов в знак проигрыша дела. Джонатан оставит свою смерть при себе.

Несмотря на эти мучения и эти планы, Джонатан жил весело. Он старался не делать ничего, что могло бы вызвать недовольство Сержа. Он стал менее безучастным, более глубоко погрузился в странные мальчишеские дела, осмелился безоговорочно следовать за ним.

У Джонатана было прекрасное здоровье. Его сложности бытия не влияли на физиологию, поскольку его тело не было чем-то внутренним или неизвестным ему. Он хорошо ел, хорошо пил, хорошо переваривал пищу, обильно срал, сильно мочился, прекрасно спал, хорошо выглядел, с хорошими мускулами, хорошей кожей и прекрасным членом. Даже его дружба с Сержем не внушала ему ни чувства вины, ни копания в себе или какой-либо рефлексии. Он был не способен ни объясниться, ни оправдаться перед теми, кто, будучи неспособным жить так будто умирает, были бы назначены судить и изменять порядок вещей. Всё знать и ничего не говорить – таким было кредо Джонатана.

Никто из этих двух мальчишек больше не беспокоился о календаре. Никакой угрозы не представляли признаки износа и зрелости, которые были видны теперь повсюду, когда лето подходило к концу. Порядок без скуки и страданий, беспорядок без мучений и травм: такова была невозможная вселенная, которую они выстроили. Антимир, который осенью погибнет. Но это не имело значения.

Они ели, обнимались, дышали, им становилось скучно, как это бывает с людьми, когда они постоянно вместе, они играли в секс, потом бросали его, они делали свой дом чистым и ярким, как миниатюрный пейзаж, потом они его пачкали, загрязняли, приводили в беспорядок. Но поскольку дома, в отличие от живых существ, сами не восстанавливаются, они энергично его возрождали, чистя щёткой, протирая губкой, полируя, подготавливая сцену к следующему приступу грязи.

Серж и Джонатан не были влюблены, будучи недостаточно самовлюблёнными. Им было чем заняться вместе. Их ассоциация была скорее биологической. Некоторые растения поглощают необходимые им вещества и очищают почву, делая её пригодной для использования другими растениями, которые в противном случае погибли бы. Каждый из них поглощает и выделяет разные питательные вещества; каждый из них устраняет яды, которые мешают жить другому. Такова была дружба между Джонатаном и Сержем, и невозможно было сказать, кто на самом деле очищал мир для другого.

Если у старухи на завтрак были блинчики, то Серж потом пускал шептуна. Это был неповторимый запах, запах яичного пердежа. Звук был быстрый, лёгкий, продолжительный и певучий, имевший собственную мелодию. Если Джонатан был поблизости, ему приходили на ум сваренные вкрутую яйца под майонезом; и вечером он их готовил. Майонез Серж тоже очень любил. Он пукал с удивлением, как маленький пёсик.

Однажды, когда они заносили домой высушенное бельё, Серж захотел надеть одежду Джонатана и предложил ему свою. Раздевшись догола, они принялись за дело. С нижним бельём возникла проблема: Джонатан хоть и был стройный, но мальчик был слишком мал; диспропорция была разительная.

Маскироваться друг под друга было легче в рубашке и шортах. Серж стал похож на клоуна. Джонатан сунул руку в одну из пар детских джинсов, так что у него было два рукава. Чуть не порвав очень большой пуловер, который ребёнок любил носить, он сумел просунуть в него ноги и превратить в трусы. То, что выскочило из воротника, было отнюдь не головой маленького мальчика.

Несмотря на дискомфорт, связанный с этим снаряжением, они решили, что им хорошо в нём, и расставались с ним не без сожаления. Серж уже полностью привык к послушанию Джонатана и ко всему, что отличало его от взрослого. Теперь он думал о молодом мужчине как о каком-то малыше, младше, чем сам Серж – а он был очень добр и нежен с маленькими детьми. Привычное насилие и мальчишеские провокации часто отступали; он даже иногда смущался, когда загонял Джонатана в угон, чтобы заняться любовью. Возможно, он чувствовал себя кем-то вроде насильника.

Можно быть маленькой обезьянкой с большой обезьяной, согреваться вместе, немножко пощекотать друг друга, защитить друг друга. Это было не так, но Джонатан так это себе представлял, и рисовал счастливых обезьян. Они выглядели лучше, чем настоящие и лучше чем люди.

Джонатан много работал, не задумываясь об этом. Таким образом он использовал время, которое Серж проводил без него. Как только ребёнок уходил, Джонатан брал кисть, как только он возвращался, Джонатан откладывал её и забывал о полотне, над которым работал. Эти моменты одиночества больше не были частью его жизни; то, что он делал тогда, для него не имело значения.

Не задумываясь – как домохозяйка, которая вяжет шерстяные носки, пока дети в школе – Джонатан покрывал краской холсты, которые он должен был поставлять согласно контракту. Он немного отстал от плана, но летних месяцев хватало, чтобы наверстать. Никогда ещё он не рисовал так: почти не раздумывая и не глядя на собственную работу, без амбиций, без планов, без опасений критики. Да, материал ему нравился, творить было несложно; это было нескучно, но и не было чем-то замечательным – его агент будет счастлив.

Таким образом, присутствие Сержа не вызывало у Джонатана никакого желания творить, самовыражаться. Была только лёгкость и продуктивность надёжного работника. Иногда ему казалось, что его новые полотна красивы и лучше других. Ему было плевать. Он не имел надобности оценивать себя. Распространённое мнение о том, что труд позволяет человеку состояться, заставляло его пожимать плечами. Всё коллективное ограничено, всё одиночное - ничто: в промежутке между этими двумя крайностями Джонатан вряд ли мог особо надеться на то, чтобы считаться художником.

Он торопился закончить и отложить подальше всю эту халтуру. Возможно, им понравится то, что он им предложит, но он совершенно не думал об арт-публике. Ему было достаточно пяти минут проведённых наедине с ценителем искусства, чтобы его затрясло от гнева. Он любил хороших людей, то есть – никого; он страдал от того, что его ценили в узком кругу людей, которые не стоили его плевка.

Сентябрьские дни были испорчены визитами. Сначала курьеры приезжали забрать картины, навещал сам владелец галереи, и объявились несколько друзей: парижане, преуспевающие в столице, интеллектуалы, женщины среднего возраста, учителя, папины сынки, разговорчивые неудачники. Атмосфера была напряжённой. Стоило только этим людям, которые считали себя более оригинальными и более ценными, чем остальные, снизойти сюда, как нормальность и вся её грязь снова ожила. Талант, как дерьмо, привлекает самых ужасных мух.

А что Серж? Крохотный ребёнок, едва заметный, серый, как стена. Настроение было неясным, лица безлики, поступки невыносимы. Царство паразитов, мерзавцев, лжецов и идиотов. У ног хозяина галереи остров со спичками превратился в гротескный мусор, какой-то хлам, о который спотыкаешься в саду, когда не смотришь, куда идёшь. Задушенный, раздавленный ложной личностью, навязанной ему этими фальшивыми отношениями, Джонатан был потрясён. Конечно, они ушли; но им хватило нескольких часов, чтобы завершить свою работу обмана, насилия и смерти. После этого между Джонатаном и Сержем всё было уже не таким как раньше.

Это вторжение послужило предвестником другого и, возможно, помогло им легче его пережить.

Однажды днём они возились в саду, когда услыхали голоса на тропинке, поднимающейся от дороги. Затем несколько мужчин и женщин вошли в калитку, желая видеть Джонатана. Это была новая тусовка Барбары - американка, её поклонники и прихлебатели, и Барбара среди них. Сердца двух ребят остановились. Им пришлось подняться с травы, на которой они сидели. Отвечать на сказанное. Пожимать руки. Сами посетители были расслабленными, элегантными, свободными и так гордились собой, что, увидев смущение Джонатана, сочли себя устрашающими, что им понравилось. Они говорили громкими голосами, педантичными, снисходительными, при этом улыбаясь, как эгалитарные снобы, разговаривающие с садовником своего приятеля. Это были горожане взрослые и актёры.

Через час они ушли, и с ними совершенно одинокий Серж. Они несли его чемоданы, один слева, другой справа.

Когда пошёл дождь, Джонатан услышал его на потолке. Ведь спальня, в которой он скрывался, была подоткнута под крышу; часть крыши покато спускалась над его кроватью, не давая ему полностью поднять голову.

Этот обычный звук, почти весёлый, несмотря на серость дня, несмотря на липкий холод и голые деревья, наполнил его печальным покоем. Пока шёл дождь, он ничего не делал. Люди убивают себя лишь в более жестокие дни, которые напоминают им о мире, временах года или о ком-то.

Джонатан снова подумал о том, чтобы всё бросить, вернуться в Париж, поскорей увидеть Сержа, вытерпеть что угодно – даже своих современников – пока не сможет спасти мальчика.

Но от чего его спасать? Мир, в котором можно было считать себя счастливым, не был миром Джонатана. Серж провёл здесь три или четыре месяца – время, которое можно было считать счастьем, но он был ещё не в том возрасте, чтобы осознавать или вообще искать счастье. Его пребывание с Джонатаном было скорее предметом воспоминаний шестидесятилетней давности из категории «если бы я знал». Ибо, когда мы стареем, мы, наконец вспоминаем время, когда мы были счастливы, и жили, не зная, что оно никогда не повторится; и это и есть первые годы нашей жизни, и других не будет.

То, что Джонатан знал о жизни Сержа в раннем детстве, шокировало его. То, что он помнил о своём, было не лучше. От тех слов, что ему потом говорили – пока он не бросил свою семью, друзей и страну, и всё так называемое человечество – просто невольно хотелось кого-то убить. Более того, они (старики) с гордостью говорили, как они поступят с тобой, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы понять.

Шёл дождь. Мягкий и ровный, он как осторожная ласка, примирял его с жизнью, жизнью бессмысленной и одинокой.

Не умирать. Этих капель воды, издающих умиротворяющий шум, наверняка было достаточно, чтобы заставить полюбить жизнь, пока они ещё здесь.

Джонатан смотрел, как падают листья, шло время. Утром он писал письма в Париж, а затем, спустя несколько вечеров, он понял, что их перехватывают. Восьмилетний ребёнок сам не напишет. Сержу не дали бы и трёх строк в экспрессивных письмах, которые Барбара писала ему, когда ей нужны были деньги, или чтобы поведать ему об очередной вечной любви.

Джонатан не был несчастен от того, что его жизнь подошла к концу. Это началось лишь тогда, когда Серж одолжил её и оставил себе, чтобы жить самому. Но Джонатан мучился от мысли, что её может быть недостаточно для выживания мальчика.

Сильные сентябрьские дожди уступили место огромному золочёному блеску осени. Осень, пронизанная нежным и ярким светом, который от восхода до заката был подобен образу ещё одного лета.

Итак, Джонатан не умер и в полном одиночестве продолжал любить скончавшегося ребёнка.

При первых же дождях старого чёрного соседского пса разбил паралич. Джонатан услышал крик старухи, когда она вытолкнула его наружу, чтобы он не гадил в доме. Он едва ползал. Видел он плохо и натыкался на всё подряд; окоченевшие ноги не могли больше нести его и сразу же подогнулись, когда старуха, потеряв терпение, дала ему пинка под зад. Он бы лежал в сторонке столько, сколько позволит хозяйка. Но этого было недостаточно: ему не было позволено сдохнуть, пока старуха сама не решит его прикончить – она, всё ещё немного активная, ждала своей очереди и намеревалась отомстить.

В осенней сырости пёс был на последнем издыхании. Старуха положила его на коврик, а потом оттащила к двери. Она перевернула пса, и он испражнился. Джонатан увидел это и задрожал от горя.

Однажды поздно вечером, то ли потому, что ей всё надоело, или потому, что Серж тоже навсегда её покинул, или потому, что зима, грозящая смертью, нависла над их домами, она решила избавиться от собаки.

Джонатан был в саду. Он с маниакальным вниманием ухаживал за прудом Сержа и перенёс его обстановку в дом. Сквозь проволочную сетку и засохшие усики увядшего вьюнка он увидел старуху, которая тащила за собой собаку на толстой верёвке, необычно длинной.

Пёс не мог идти и завалился на бок. Старуха тащила его за шею, и наконец уволокла за угол к другой стороне дома.

Джонатан знал, что будет дальше. Он уже слышал от продавцов в деревне (так как видел много охотничьих и сторожевых собак и интересовался ими), что старых животных принято вешать. Это было бесплатно и не больно.

Поначалу Джонатан оставался на корточках, очищая, как идиот, маленький полукруглый канал, принадлежавший пруду. На дне росли тощие сорняки, которые, несмотря на холод, почти прорастали за день; он выдернул их. Единственная декорация, оставшаяся на острове – человечки, стоящие на спичечных ножках, падали из-за дождя, который их подмывал; Джонатан вставил их обратно. Ему не хотелось брать их внутрь: он предпочёл бы, чтобы они вовсе сгнили, чем увидеть остров совсем голым. Пока он работал, ему не было грустно. Его воображение воссоздавало для него каждый жест, каждую позу, каждое выражение лица Сержа и каждую интонацию его голоса, когда он играл в саду, и он был поражён тем, как много он вспомнил: ему казалось, что он запрещал себе смотреть на ребёнка.

– Боже милостивый! – кричала старуха, возвращаясь на сторону, где её мог видеть Джонатан. – Ублюдок! Тупой придурок! О господи Иисусе!

Женщина проковыляла со своей палкой, подхватила лопату с земли и снова пошла прочь, тяжело ступая.

В ужасе Джонатан потратил несколько секунд, чтобы понять, что это значит. Очевидно, она не собиралась копать могилу. Нет: из-за недостатка силы в руках ей, должно быть, не удалось повесить животное, и она изменила свой метод.

Джонатан внезапно вскочил и выбежал в проулок. Он проник в соседский сад и побежал к задней части дома.

Было уже поздно. Или ещё рано. Женщина ломала собаке шею и череп остриём лопаты, пока та лежала на земле, одновременно выкрикивая оскорбления. Она отклонялась в сторону, прижимая черенок локтем. Пёс не лаял, но при каждом ударе издавал слабый стон, вырывающийся из его хилых лёгких. Его голова и шея, изрезанные множеством блестящих ран, были залиты тёмно-красной кровью. Он был жив, стонал, его трясло от каждого удара лопаты. Старуха кричала:

– Да сдохни ты, тупая тварь!

Но не могла прикончить его.

Джонатан бросился на старуху, выхватил у неё лопату и изо всех сил загнал в череп старого пса. Лапы окоченели. Хвост задвигался мягче, а затем с ужасающей медлительностью упал на землю. Окровавленные уши прижались, будто при спаривании.

Джонатан отбросил лопату и, обернувшись, орал старухе какие-то оскорбления, толкнул её. Она шлёпнулась на задницу, что-то крича о чужаках, молодых людях и иностранцах.

– Я вернусь и похороню его, – сказал Джонатан, мокрый от слёз, с руками в грязи.