Когда Джонатан умер

Часть II

Похищение Сержа надолго вывело Джонатана из строя. Парализованный и отупевший, он выходил из оцепенения только для того, чтобы напиться. Он начал много есть, но сам не готовил: он покупал без разбора любую готовую еду, которую поглощал в постели долгими ночами. Депрессия вынудила его спать по двенадцать а то и по пятнадцать часов в сутки (в нежных душах несчастье часто вызывает чрезмерный сон). Алкоголь, конечно, помогал.

Сквозь этот туман доходили известия о его картинах, новости о продажах. Всё складывалось удачно. Контракт будет продлён, ежемесячные выплаты увеличены, а ежегодный объём работ будет уменьшен. Ему было плевать.

Однако ему пришлось сопротивляться, чтобы не ехать в Париж, не встречаться с клиентами, не трепаться с критиками, не присутствовать на выставке, которую готовили зимой. Владелец галереи лично приезжал, чтобы пообщаться с ним, но из-за глупого тщеславия предупредил о своём приезде телеграммой (всё равно что свистеть собаке, которая не обращает внимания на слуг). В тот день Джонатан бродил по замёрзшим полям, как мальчишка, убежавший из дома в ожидании наказания. Джонатан вернулся крадучись посреди ночи; волнуясь, что этот весомый представитель человечества вместо того чтобы уйти, ляжет спать, чтобы дождаться его: он был скромным миллионером, простым человеком.

Он не писал матери Сержа, но получал от неё спонтанные письма. Причиной была растущая слава Джонатана. Как всякий сноб, Барбара хвасталась знакомством с модным художником:

Да он моего мальчика купал! И еду нам готовил! Клянусь вам! Ах, как он готовит - божественно!

Тем не менее, она очень старалась не приглашать Джонатана в гости. Вскоре она догадалась, что Серж к нему неравнодушен и её письма, скорее резкие, чем дружеские, всегда очень лаконичные, когда речь шла о ребёнке, стали сообщать о некоторых очень странных вещах. Серж, похоже, остался недоволен каникулами: Джонатан был настоящим занудой, властным и скучным, у него не было ни радио, ни телевизора, он не давал ничего делать, заставлял много есть и сидеть взаперти, читал нотации по пустякам, думал только о своей работе, жил в грязном и вонючем старом доме, где была только одна кровать и нельзя было даже поспать одному, и Серж был очень рад вернуться в Париж.

– Ты просто корова, что оставила меня с ним! – заявил он Барбаре (по её словам).

Щёки Джонатана горели, в животе была пустота, когда он читал эти новости.

Сначала он считал, что Барбара сама сочинила эти жестокие кляузы, и что Серж тут не причём. В самом деле, после первой же ссоры, Серж бы показал Барбаре разницу, которую он видел между ней и Джонатаном. И она – как женщина, не смогла бы им такого простить. Будучи надзирателем за отношениями двух мальчишек, в её власти было много способов насолить им.

Но если она писала Джонатану, что якобы Серж его терпеть не может, что она тогда наговорила Сержу? Было не сложно догадаться:

«Джонатан написал мне, что ты был просто невыносим, и он не желает больше тебя видеть. И нечего мне сказки рассказывать, он сам всё рассказал, как было на самом деле...»

Очевидное решение - снова увидеть Сержа - никуда не годится.

Можно было встретиться и заверить друг друга в своей дружбе, но что делать дальше? Барбара ясно давала понять, что не собиралась делить сына ни с кем. Их война против неё была заранее проиграна. Барбара станет откровенно враждебной, навсегда запретит им видеться, прогонит Джонатана. Он ничего не добьётся, кроме страданий для Сержа и для себя.

Простая осторожность подсказывала ему, что он должен придерживаться с ней хороших отношений и не проявлять особого интереса к мальчику. Джонатан не знал, какое наименьшее из зол гарантирует ему такой образ действий, но если бы он поехал в Париж, если бы Серж решительно поддержал его – в своей откровенной и решительной манере – тогда они определённо оказались бы в опасности.

Было невозможно ставить парнишку под удар из-за его личного конфликта с Барбарой. Также невозможно было увидаться с ним без её ведома. Невозможно даже написать ему лично. Джонатану ничего не оставалось, как сидеть, сложа руки, и ждать.

Затем он начал сомневаться, что Барбара лжёт. Быть может, Серж действительно жаловался на него.

Джонатан снова подумал о событиях лета. Ведь, правда, что его впечатление о счастье и абсолютном согласии между ними ни на чём существенном не основывалось. Незначительные жесты, обрывки фраз, мелкие радости. Он ничего не знал о Серже. Он отказался от обычных способов слушать, судить, любить и дружить с ребёнком; он полагался на сотню безымянных мелочей, отрицаемых взрослыми и забытых детьми. Так что всё это могло быть лишь его воображением; мог бы кто-нибудь другой увидеть и понять то, во что, по его мнению, он верил и понимал? Ничего не было, ничего. Лишь несколько фантазий, чересчур сентиментальных в голове полусумасшедшего.

Серж казался счастливым, но дети всегда кажутся счастливыми, даже между двумя ударами или между двумя тиранами. Казалось, он был доволен, но ведь дети ко всему привыкают. Ему нравилось заниматься любовью, но он не имел на это права, это было всего лишь запретным удовольствием невоспитанного зверёныша, желание, которое следовало сдерживать и наказывать, а не поощрять и разделять. Да и вообще дети предпочитают спать.

Так их дружбу мог бы описать кто-нибудь со стороны; значит, такова правда.

Продолжая мучить себя, Джонатан также думал, что у Сержа могла быть более глубокая причина отречься от него, по возвращению в Париж. Ибо жизнь с Джонатаном сильно изменила его, он стал не таким, каким должен быть мальчик, по мнению обычных людей. Ни один ребёнок не вынесет, когда обнаружит, что он чужой среди людей, с которыми ему приходится жить. Это была неполноценность, несчастье. В мире, где собаки жрут собак, уважать ребёнка - значит развращать его; поощрять в нём его мимолётную человечность - значит превратить его в чудовище, которого его родители, друзья и школа больше не признают. Серж, должно быть, почувствовал первые болезненные последствия этого; его ждал холодный приём, и это чувство было взаимным. Он уже не был таким как раньше. Он страдал. И всё из-за Джонатана. Теперь, если он хотел спастись, он должен снова вернуться на прежний путь, снова занять своё место в стае и лаять как все. В противном случае он станет слабым и одиноким.

Капитуляция или бесчестье? Определённо, нет. По правде говоря, три или четыре месяца Серж подвергался опасным и беспорядочным ухаживаниям неврастеника; и лишь потом, под благосклонным влиянием матери его собственное хорошее здоровье взяло верх, и ребёнок восстановил равновесие, заново адаптируясь к норме. Это ли не слова Джонатана? Вот именно.

В другие дни Джонатан снова отказывался верить, что мальчик предал бы его - даже если бы вдруг почувствовал себя иным и ощутил ненависть от окружающих. Серж был силён. Барбара лгала: он жаловался не на юного художника, а на то, что его оторвали от Джонатана. Прямо сейчас он противостоит этим людям и страдает. Он всё тот же упрямый мальчишка, на которого макаки из детских садов и гориллы из школ впустую тратят свою науку, свою благосклонность, свои инквизиции, свою жестокость, свои уловки, свои вымогательства и дурное настроение. Лишь один ребёнок из тысячи станет сопротивляться им, один из тысячи будет пытаться не стать такими же, как они: Серж определённо был тем ребёнком.

Затем Джонатан снова обвинял себя за то, что поддался иллюзии. Что может означать это разделение между звериным человечеством и несколькими слишком человечными мятежниками? Где был выдуманный им чудесный Серж? И почему вообще он должен интересоваться Джонатаном? Где доказательства? Факты? И даже если бы это было правдой, что это, в сущности, меняет?

Джонатан не знал, что и подумать. А если и знал, то ничего не мог доказать. Случай безнадёжный: дело закрыто.

Джонатан сидел взаперти дома и не отвечал на письма Барбары. Он пил, он плакал, он умирал заживо.

Соседская старуха умерла той же зимой. Джонатан был при этом. Он похоронил пса и чувствовал, что женщина скоро последует за ним. Наступает момент, когда одиночество, превосходящее всякую печаль, производит такое впечатление скалистой твёрдости, анестезии, бесстыдной наготы, что человек понимает: смерть уже близко.

Когда старуха заболела, стало очевидно, что двум отшельникам невозможно далее игнорировать друг друга: слишком уж близко стоят их дома. Через пару дней, заметив, что она не выходит, он решил постучаться к ней, уже думая, что найдёт её мёртвой.

Ответа не было. Дверь не заперта. Он вошёл. Печь была холодной. Он нашёл женщину в постели. В комнате стоял ужасный запах: старуха обделалась; казалось она впала в кому; она хрипела.

Её лицо было зеленовато-жёлтым, ярко окрашенным. Рот был широко распахнут, у неё оставалось ещё несколько зубов.

Джонатан хотел дать ей умереть, но из трусости отверг эту идею и быстро направился в деревню. Можно было позвонить из бакалейной лавки (ближайший врач жил в соседнем городке).

В магазине Джонатан передумал. Он купил ветчину, вино, масло и сыр и тихо пошёл домой, никому ничего не сказав.

«Я не имею права так поступить с ней», – просто объяснил он себе.

Он пришел к её смертному одру со своим вином и бутербродами. Ему полегчало, он думал о Серже без боли. Надев всё что было, и вдобавок укутавшись шарфом, с бокалом хорошего вина, он сидел у изголовья кровати в высоком бархатном кресле сливового оттенка и слушал как храпит старуха. Утешительно смотреть, как они умирают – люди, которые ничего для вас не значат; представляешь себя на их месте, привыкаешь.

– Какой чудный вечер, – пробормотал Джонатан, удивлённый таким умиротворением. Очевидно, и дети, и смерть, на поверку оказываются вовсе не такими, какими их описывают.

– Они просто идиоты, настоящие ублюдки! – произнёс Джонатан, улыбаясь, повторяя слова Сержа. Наверняка, мальчик хотел бы оказаться здесь. Возможно, он мог бы поговорить с умирающей женщиной, поболтать с кроликами.

Из-за вони Джонатан немного приоткрыл окно. Смрад почти рассеялся, оставив лишь запах рвоты, желчи и пустых кишок.

Джонатан вышел из комнаты, чтобы поесть.

Он развёл огонь в маленькой угольной печке. Ему понадобилось немного бумаги, и он обнаружил несколько больших листов писчей бумаги с синими полями, уже сложенных вчетверо для конверта. Шариковой ручкой он начал рисовать то, что увидел. Это было скорее из любопытства, чем из-за слабости памяти - из любопытства к образу, которого он никогда не рисовал.

Ближе к полуночи он отправился домой отдохнуть. Он был пьян и плохо спал.

Он проснулся в полдень с тяжёлой головой, первая его мысль была о старухе. После краткого приступа тошноты, он заставил себя подняться. Он пошёл в соседний дом.

Запах в комнате изменился. Он стал очень зловонным, но более слабым, резким, немного кислым, как запах детских пелёнок. Женщина дышала без хрипа. Её щёки были холодными и вялыми, глаза всё ещё закрыты; сквозь зачёсанные назад волосы виднелся голубоватый скальп.

– Ох, моя красотка, – вздохнул Джонатан, – ты так устала. Правда, устала! Но ты мне нравишься. Людей можно даже полюбить, когда их уже нет как таковых. Я, честно, тебя люблю, это не враньё! Смотри, я расчешу тебе волосы.

Он присматривал за ней до вечера, затем снова ушёл, не выпив ни капли.

Лишь на следующее утро он нашёл её мёртвой. Поначалу он не был уверен – он пощупал пульс, приложил ухо к голове, к груди.

Её смерть была неспокойной: простыни были отброшены, босая нога торчала наружу, рука ухватилась за матрац, одно веко было слегка приоткрыто, обнажая белок закатившегося глаза, рот словно застыл посреди крика или на полуслове, а волосы превратились в мокрые от пота крысиные хвостики.

На этот раз Джонатан позвонил.

Когда они забрали тело, и Джонатан узнал, что её похоронили на кладбище за деревней, он стал простодушно бояться смерти, особенно с наступлением долгой зимней ночи.

Его тревожило малейшее движение штор; и если, зажигая свет, он замечал тень от куртки или плаща, висевшего на спинке стула, его охватывал ужас, будто он на самом деле видел её, явившуюся за ним. Она шла через огороды, ломилась в ворота, бродила среди сорняков, стояла прямо и неподвижно посреди леса, среди чёрных ветвей. Её волосы были растрёпаны, глаза выпучены, злобный рот был приоткрыт, показывая гниющие зубы, сильная костлявая рука опиралась на палку. Она была порождением ветра и тени, но она вошла в дом Джонатана, широкая и тяжёлая, и медленно прошлась по комнатам первого этажа, когда юноша лёг спать.

Но Джонатан не был склонен к суевериям или верованиям; не было у него, ни бога, ни души. Все его наваждения были всецело человеческими; он всегда мог пошутить над ними про себя, и они всегда повторялись. Каким-то необъяснимым образом этот беспричинный страх пошёл ему на пользу.

Он привинтил назад щеколду на дверь спальни и поставил замки на ставни. Когда он попытался заснуть с выключенной лампой, он забеспокоился, почуяв терпеливое присутствие, которое только и ждало, пока он уснёт, чтобы приблизиться; он зажигал свет, оглядывал комнату, гасил свет и затем повторял всё то же самое ещё несколько раз. Ночью он внезапно проснулся, встревоженный, весь в поту, отчаянно искал выключатель лампы, но не нашёл его, протянул руку дальше, отчаянно боясь наткнуться на кого-нибудь, нащупал выключатель, но он не работал, попробовал ещё раз, нажал раз десять, затем ощупал стену, нашёл выключатель потолочной лампы, который тоже не работал, он был в темноте, не мог дышать, и старуха шла к нему, он чувствовал её, холодную и вонючую. Она подошла к кровати. Он заорал.

Он сразу же очнулся от кошмара, зажёг лампу, перевернул промокшую подушку.

Постепенно его пульс и дыхание пришли в норму. Ужасы сна прогнали тревогу, и он посмеялся над собой, уверенно оглядев комнату. Но спуститься на кухню за водой всё же не решился.

Он вспомнил о Серже, лежащем здесь рядом с ним в самом спокойном и ярком из домов. Такого не могло быть. Не могло это за несколько месяцев превратиться в ловушку, в кошмар. Слева было место Сержа: очень маленькое пространство, невозможно было представить, чтобы там кто-то лежал, целое тело, у которого всё на месте – ребёнок, который был повсюду. Джонатан никогда не видел Сержа таким маленьким, он мог бы поклясться, что он был одного с ним размера. Серж был большим, очень большим, его лицо было на том же уровне, что и его собственное, ему приходилось поднимать руку, чтобы обнять его за шею, ему не нужно было наклоняться, чтобы видеть его так же легко, как и всё остальное. Но здесь, слева, с трудом бы улеглись две кошки. Где он умещался?

Образ ребёнка угас. Снова встревоженный, Джонатан прислушался и услышал шум, который издавал дом. Всюду, где была темнота и пустота, вторгались ночные создания. Они что-то искали. Не бывает такого скрежета, ударов и резкого скрипа, когда спокойно занимаются своими делами. Они искали его терпеливо, шаг за шагом; они смотрели повсюду, будто Джонатан мог так же легко спрятаться в ящике или в буфете или под мебелью, как в своей спальне, закрывшись на щеколду. Они тщательно исследовали все следы его жизни, каждое свидетельство его присутствия. Мёртвым тьма не помеха.

Поскольку у него больше не было соседки, Джонатан не очень хорошо переносил домашнюю изоляцию. Другой ближайший дом находился на расстоянии добрых полумили, может, больше. Без человеческого мира его стены стали губчатыми, проницаемыми; вся сельская местность, вся ночь прошла через них и овладела Джонатаном, последним живым существом на опустошённой планете.

Днём он ничего не боялся. Соседский дом был заперт, но в сад можно было пройти. Он часто бывал там. После похорон деревенские старухи забрали всех кроликов и цыплят; Джонатан даже отдал им кролика Сержа, уже большого и толстого, готового к употреблению. Жестокость этой жертвы, даже разлуки – поскольку он очень полюбил животное – доставили ему горькое удовольствие, как если бы он вернул женщинам последнюю живую частицу Сержа, которая ещё оставалась, чтобы и её уничтожили тем же путём.

Старухи повыдергали и овощи, оставшиеся в земле, самые выносливые, которые не боялись заморозков: морковь, репу, сельдерей, немного лука.

Джонатана заинтересовала пустая клетка для кроликов: в ней сохранилось сладкое, пушистое тепло маленьких животных, которых она укрывала. Им не перерезали горло: старухи подвешивали их за уши и вырывали глазные яблоки ногтями, или вырезали их маленьким кухонным ножом. Животное долго пищало, старухи болтали.

Дальше, возле мёртвой вишни, ствол которой раскололся и рассыпался пылью, была могила, в которой Джонатан похоронил собаку. В детстве Джонатан закапывал найденных мёртвых птиц, а через несколько дней откапывал их, чтобы посмотреть. Он смутно представлял себе, что почва защищает от гниения. Он обнаруживал влажную круглую массу с липкими перьями, которые сами собой отпадали, открытую и зияющую, полную червей. Он вспомнил два их вида: первые, цвета слоновой кости, толстые, как вермишель, немногочисленные, независимые, достаточно спокойные; остальные, нитевидные, снежно-белые, все извиваются с невероятной скоростью, мерцают, как муар, казалось, их объём был больше самой птицы. Черви, питающиеся собаками и людьми, должны быть не такими тонкими и отвратительными как те. У Джонатана возникло настойчивое желание взяться за лопату, чтобы добраться до трупа чёрного пса. Он мог его представить, но без неприятных подробностей, которые так его мучили. Голова должна быть с этой стороны дерева. Нет, он отказался от этой идеи.

Теперь по этому переулку никто не ходил. Лишь в середине осени какой-то мальчик постучал старым железным кольцом калитки и спросил, на месте ли Серж. Джонатан объяснил, что Серж вернулся в Париж.

– Ах, мы с ним дружили, – сообщил ребёнок (которого сам Джонатан никогда раньше не видел). – Значит, его здесь больше нет? – уточнил он, не решаясь уйти.

– Нет, его здесь нет.

– А он вернётся?

– Не знаю, – сказал Джонатан, – нет, наверное, нет.

– Точно?

Затем ребёнок закрыл калитку и пошёл вниз по переулку. После этого далёкого визита в этой части сельской местности воцарилась суровая тишина, тишина заброшенных мест, пустых островов Арктики с их зеленоватым небом, головокружительными скалами, покрытых лишайниками, где нереальные птицы воют, сигают вниз и ныряют.

Вместо рисунков обезьян, на которые его вдохновляли люди, Джонатан нарисовал изображения трупов. Он был так увлечён этой работой, что поехал в Париж, чтобы сделать серию офортов. Он не использовал помощников для гравировки своих рисунков и даже сам отказался от них, безмятежно импровизируя свой гнев в лаке гравюр.

Это были первые фигуративные работы, которые он осмелился показать. Их ярость считалась приятной; ему было прощено то, что можно было бы считать художественным регрессом; его поздравляли. Гравюры имели успех и быстро исчезли в портфелях мелких инвесторов.

Во время этого визита в Париж, однажды вечером, когда был пьян, Джонатан решил пойти и постучаться в дом Барбары. Когда он оказался так близко к месту, где жил Серж, все аргументы, которые он выдвигал против такого визита, больше не работали.

«Я просто должен попробовать. А там посмотрим».

К счастью или к несчастью, ответа не последовало. Он нацарапал записку, сложил, написал на ней имя Сержа и сунул под дверь.

Однако, в эту же ночь, протрезвев и пав духом, он уехал на поезде. В его город не было ночных рейсов, пришлось брать билет до соседнего. Замёрзший, он вышел в незнакомом месте, почти засыпая на ходу, а утром пересел на местный поезд и добрался до своего городка. Он был перевозбуждён и с опасным выражением посматривал на детей. Ему пришлось прождать до полудня, чтобы сесть на деревенский автобус. Он казнил себя за то, что пошёл к Барбаре и оставил записку. Он напился.

Его настроение стало ещё мрачнее, он рвал все письма, не читая, бормоча под нос:

– Они воображают, что смеют мне писать. Сволочи.

Весной его состояние ухудшилось. Он пил всё больше и больше, сидел целыми днями, ничего не делая, разговаривал сам с собой и подвергался внезапным приступам ярости, которые он вымещал на всём, что попадалось под руку.

Из-за успеха гравюр в марте его попросили проиллюстрировать издание «Новой Жюстины» де Сада. Это было важное поручение, и очень хорошо оплачивалось. Роскошное издание в богатом переплёте было частным заказом, так что руки у него были полностью развязаны. Долгое время эта книга была вожделенной покупкой для школьников и зерном для риторической мельницы всякого рода доктринёров; это секретное издание должно вернуть ему заслуженное место.

Джонатан полностью погрузился в работу. Рисуя, он мастурбировал столько же, сколько, наверное, сам де Сад при написании этой книги, и каждая иллюстрация, придуманная и выполненная без малейшего усилия, стоила лишь нескольких залпов его орудия. Он стал лучше есть, меньше пить и спать без кошмаров. Он саркастически рассмеялся, когда подумал, что чрезвычайная лёгкость и сила, с которой он создавал эти изображения, обязаны долгим годам тайной практики, посвященной милейшим из детских лиц и самым нежным телам. Тогда он и представить не мог, для чего это пригодится.

Когда пришло лето, он закончил свои сто четырнадцать гравюр.

Издатель восхищался ими, но не принял. Джонатан – объяснил он – слишком много внимания уделял сценам пыток и педерастии. Женщин практически не было видно; Опять же художник слишком увлёкся карикатурным изображением сводниц и голых старух. Ну и, в конце концов, всё было слишком жестоко. Если бы издатель обладал чувством юмора или был просто глуп, он мог бы сказать Джонатану: «Фу! Прямо садизм какой-то»

Вместо этого он объяснил, что эти тома должны быть проданы влиятельным людям, врачам, членам парламента и прочим состоятельным и уважаемым отцам семейств, которых не обрадует этот переизбыток педиков, отморозков, пыток и говна. Там должны быть миленькие чистенькие красивые девушки, множество женских попок, традиционный секс, порка без крови, миленькие слезинки, маленькие девочки, будуары, разврат и несколько сцен ужасов, не слишком подробных, просто для атмосферы; но не эта мерзость, выявляющая самые неприятные аспекты работы. Романы де Сада не были ни руководствами по расчленению, ни отчётами из Освенцима; и их юмор...

Джонатан без возражений забрал свои рисунки. Его агент принял их как есть. Они пошли в ограниченную печать не для публичной продажи, всего тридцать комплектов, которые разошлись так быстро и по такой высокой цене, что Джонатану можно было теперь целый год не работать. Это было к лучшему, потому что ему больше не хотелось ничего творить.

Его также попросили сделать ещё рисунков такого же рода для нескольких элегантных и непристойных книг, все по части порки и чёрной кожи. Джонатан отказался. Более того, он истощил эту сторону своей натуры. Свою неспособность выразить словами – что основы морали семьи и школы, по сути, являются живодёрством (хоть и не в буквальном смысле) – он компенсировал изображением взрослых, занятых расчленением детей. Он почувствовал себя свободным от боли. Что касается эротического потенциала изображений – а точнее, их созидания – он его больше не испытывал. Он вернулся к мягкому и ленивому настрою.

Впрочем, на его репутацию сами комплекты репринтов практически не повлияли. О них говорили больше, чем их видели – точно так же, как о нём говорили, но никто его не видел. Его отшельничество было шокирующим и оскорбительным для тех, кто ему благоволил. Группки скучающих неудачников, паразитов, чья профессия состоит в том, чтобы признавать или отрицать таланты других в соответствии с меняющейся модой, не терпят такого пренебрежения. Вы должны им льстить, угождать, оказывать знаки внимания. Безразличие Джонатана было воспринято как проявление высокомерия и презрения.

Итак, ничего не делая и не говоря, Джонатан причинил себе больше вреда, чем если бы он жил среди интриг и сплетен. Он стал подозреваемым. Его рисунки, которыми недолго восхищались, стали предметом слухов и злословия.

Чем гротескнее клевета, чем нелепее её инсинуации, тем она эффективнее. Говорили, что надо быть очень странным, чтобы рисовать такие сцены (которые, как считалось, искажали текст и изображали то, чего не было в книге). Наверняка, Джонатан бежал от людей, потому что ему нужно было скрыть какой-то досадный секрет.

От чего он скрывался, путешествуя из страны в страну? В конце концов, что же заставляло его так часто покидать столицу, когда он обеспечил такой поразительный старт своей многообещающей карьере? Может быть, не от правосудия, хотя...

Некие женщины, эксперты-очевидцы, мнению которых доверяли, когда речь заходила о детях, были способны создать впечатление, что им известно весьма и весьма многое. …О, это выгодное дельце. Да если бы у Джонатана не было высоких покровителей… Всё, что вам надо знать - имена тех, кто покупал знаменитые садистские гравюры. Некоторые из его клиентов весьма известные люди... Нет, не только полапать мальчика в углу: в какой-то степени это было... Нет. На самом деле совершенно чудовищные вещи.

Это была прекрасная возможность отомстить дезертиру.

Если бы он только знал, как это сделать, Джонатан мог бы сыграть роль человека, укрывшегося в сельской местности, подальше от мирских соблазнов, будто величественный гуру лет восьмидесяти. Но он был слишком молод, привлекал слишком много внимания. Он бы не смог одновременно рекламировать свою добродетель и льстить тем, у кого её нет; а без этого его уединение вызывало лишь клевету и ненависть.

Помимо нелепых намёков на его отвратительные привычки, что ещё более гнусно, они разрушили его отношения с самыми важными покупателями. Для этого было достаточно намекнуть им, что Джонатан во время своих редких визитов в Париж рассказывал о них обидные и компрометирующие истории: с таким неосмотрительным и опасным другом лучше разорвать отношения.

Поскольку рынок картин по большей части искусственен, а молодые художники взаимозаменяемы, и никто не может закрепиться на нём или продвинуться без участия тщательно руководимых, но невежественных богачей, эта лёгкая злоба причинила Джонатану куда больше вреда, чем любое другое «откровение» о его жестоких сексуальных вкусах.

Тут не было заговора: случайность или же просто серия совпадений поместила Джонатана в непрерывный поток жертв – пищу для сплетен крохотных группировок. В течение нескольких недель именно в его сторону были направлены тысячи стрел злобы и горечи, пущенных теми, кто собирается вместе за ужином. Им не нужен повод: все они похожи, действуют одинаково, издалека чувствуют запах добычи, созревшей для них, они преследуют её вместе, вместе покидают её, забывают свою добычу так же быстро, как избирают, и их лица не оскверняет проказа, которую они распространяют.

Но эти жестокости в стакане воды порой бесхитростно поражают свою цель. Агент Джонатана написал ему, что ситуация становится тревожной. У него осталось много непроданных холстов с прошлого года; был устойчивый спад, цены снижались, клиенты охладели, повсюду чувствовалась неприязнь. Джонатану, писал торговец, нельзя забывать, что его успех зависит лишь от нескольких человек; ему следует срочно приехать в Париж, чтобы положить конец этой чепухе, которая начинала очень плохо оборачиваться.

Джонатан не стал отвечать. Без письма он ничего бы не узнал; а узнав, он ничего не придумал. Он никогда не рассчитывал, что его нежелательный и относительный успех может длиться долго; и у него не было иллюзий по поводу узкой среды, в которой искусство процветает и умирает. В конце концов, он не переживал за своё будущее.

Джонатан мучился из-за другого. Ведь был разгар лета, первого лета после Сержа. Когда наступили эти дни, с теми же красками, с теми же запахами, теми же прозрачными вечерами, когда ночное небо было бледным, как на рассвете, молодой художник впал в глубокую депрессию, перемежающуюся лишь вспышками боли.

Ему всё ещё не удалось убить себя (идея живого человека, слишком оптимистичное решение). Ему также не удалось заново вернуться в то состояние невинности, покорной бесчувственности, в котором он находился до встречи с Сержем.

Он понял, что беспрерывные воспоминания о том визите, помогали ему не думать о новом Серже: ему сейчас будет девять лет. Где он проводил лето? С кем? Помнил ли он Джонатана?

Серж, каким он жил в памяти Джонатана, явно не соответствовал никому из ныне живущих. Тот другой Серж, что жил сейчас так далеко отсюда – сын Барбары, тот, что ходит в школу, смотрит телик, слышит только мать, учительниц и детей идиотов; которого наблюдают, измеряют, взвешивают и корректируют доктора; тот, кто просит три франка на покупку комикса, морщит нос за ужином и хвалит школьные обеды; которого оценивают, отмечают и описывают в государственных документах; тот, у кого болит живот; чьи запястья и щиколотки оголяются из-за одежды ставшей ему малой – этот Серж, весьма вероятно, вызвал бы у него горькие слёзы, если бы он осмелился его представить. Его воспоминания о мальчике не могли вынести нового Сержа, во всяком случае, того, что жил вдали от него, полной противоположности тому, кого он знал, ждал и боготворил.

Тем же летом Джонатан совершил несколько непристойных нападений.

Прогулки по сельской местности успокаивали его, но возле дома гулять было невозможно, зато он обнаружил несколько красивых мест на другом конце города, куда можно было добраться на автобусе из деревни. Время от времени он там прогуливался.

По пути – либо на берегу реки, либо на краю поля, ему попадались пацанята, иногда лет восьми-девяти. Они были не слишком грубыми. Повстречав их, Джонатан забывал о сдержанности. Он приветствовал их, улыбался и заговаривал с ними, наслаждаясь их голосами и жестами, счастливыми взглядами, сиявшими на их прекрасных лицах. Ему хотелось обнять их, прикоснуться к этим весёлым ногам, к задней части их шеи, к щекам и плечам. Нет ничего проще – и ничего невозможней. Поэтому Джонатан, ограничивая себя принятым приглашением, иногда опускал руку им на живот, если уж совсем не было сил оторваться.

Первая жертва стояла и писала на изгородь у кроличьих клеток. Мальчонке было лет восемь. Когда Джонатан приблизился, ребёнок, стоя с расставленными ногами, не стал прятать свой член с длинной крайней плотью, но предпочёл обернуться и поздороваться, сделав зигзаг жёлтой струйкой. Джонатан подождал, пока мальчишка застегнёт шорты, затем остановился, сел и заговорил о пустяках, как это делают люди, повстречавшись на прогулке.

Малыш опустился на корточки рядом с Джонатаном, а тот взялся за промежность мальчика простодушным движением, словно обхватил ладонью пушистую головку одуванчика. В ответ ребёнок просто лёг на землю и широко развёл ноги. У него была застенчивая улыбка, добрая и слегка недоверчивая. Вскоре он расслабился. Он осторожно расстегнул шорты, там, где его членик уже напрягся. Он ничуть не удивился, когда Джонатан поцеловал и облизал его появившийся орган. После благовоспитанного «Ох!» он сам завладел членом молодого художника, чтобы вежливо передать ему те движения, которые он сам испытал в том же месте. И когда Джонатан спросил его с оттенком лицемерия – может быть, тому неприятно – мальчик просто ответил: «Нет, мне нравится».

Наконец, Джонатан отвёл свой член, укрыл его, прижав к траве, опасаясь, что ребёнок удивится его сперме. Мальчишка закончил тем, что потёр себя, затем осмотрел свой писюн, словно ожидая чего-то. Он отодвинул крайнюю плоть, прищурился на уретру с её алой и солёной глубиной, а затем, когда членик стал мягким, снова оделся.

Он немного рассказал о своей жизни. Он оказался невинен и глуп, как котёнок, и Джонатан был так разочарован, что ему стало стыдно за то, что прикасался к нему.

Тело этого ребёнка отличалось от тела Сержа. Он был нордической посредственностью, его плоть более податливая, кожа менее нежная, член короче, более изогнутый и более мягкий. И Джонатан почувствовал, как сотрясаются миры, покуда он путешествовал через пространство и время – к своему дому, своей стране и своему детству двадцать лет назад. Время его первой любви, когда он был в том же возрасте.

Мальчика совершенно не интересовал Джонатан. Он скучно рассказывал про кроличью ферму и об удовольствии убивать. Он часто вспоминал папу и повторял: «Сейчас каникулы» – или – «Собака на ферме - хороший крысолов». Эти банальности вызвали у Джонатана отвращение: у него не было опыта с заурядными детьми, пустыми детьми из обычных семей.

«Настоящая некрофилия», – думал он, уходя.

Эта жалкая удача оставила его несчастным, и он какое-то время удерживал себя, прежде чем начать снова.

Его поразило, что его немодные сексуальные пристрастия свелись, в конце концов, к похождениям потенциального папаши: глупые девушки в барах, полногрудые и пустоголовые. Половая и возрастная разница между объектом его любви и теми, кого дозволялось любить, вряд ли что-то значила перед лицом такого убийственного сходства. Вы не измените мир, поменяв предмет своей страсти: это общество, как бы вы на него ни смотрели, может предложить только одно.

Ещё одна прогулка. Двое детей в плавках, очень хорошо сложенных, ловят лягушек на краю пруда. Джонатан посмотрел на живых лягушек, сидевших в прозрачном пластиковом пакете, наполненном водой. Джонатан и ребята стояли на коленях. Джонатан коснулся бархатистой выпуклой плоти на талии того, кто держал пакет. Парнишка нахмурился и отстранился. Джонатан продолжил разговор о лягушках, и он успокоился, его товарищ не заметил этого жеста. Джонатан повторил свою попытку, мальчик резко поднялся, и отошёл к своему другу. Они ушли вместе. Джонатан продолжил свой путь, на ходу громко обзывая их:

«Эх, вы, говнюки!»

Ибо эти нападения без насилия, даже без недоверия не вызывали в нём чувства вины. Он побывал во многих странах, где такие жесты безобидны и где занятие любовью происходит из таких приглашений, по воле случая; где отказ так же приятен, как и просьба, ибо такое приглашение – дело обычное да и, в конце концов, лестное. Такие обычаи казались ему более развитыми, чем обычаи Северной Европы, чьи целомудренные дети, хоть и весьма далёкие от хрупкой невинности, были, по его мнению, тупыми и отсталыми варварами.

Ещё одна прогулка. На поросшей бурьяном железнодорожной ветке двое парнишек осматривали брошенный товарный вагон.

Один из них залез внутрь, другой остался сторожить; рядом была крошечная железнодорожная станция, похоже, также заброшенная. Джонатан подошёл, успокоил ребят. Поднялся в вагон, разглядел в тени паренька лет десяти или одиннадцати, стройного, с круглой попкой, он показался ему привлекательным. Этот полумрак навёл его на средиземноморскую идею показать свои гениталии – приглашение, сделанное на простодушный деревенский манер, но глупое по отношению к холодным и вышколенным детям этой части мира.

Несмотря на свой интерес к неподвижным вагонам, пацан, очевидно, не бывал в других странах: поступок Джонатана привёл его в ужас.

Раздражённый, удручённый, внезапно возвращённый туда же, где он был – в страну, в которой он находился, Джонатан стал угрожать ребёнку, настаивая, чтобы тот дотронулся до него.

Мальчик проделал это, дрожа и заикаясь, растянув на целую фразу «Д-да, д-да» - будто он изображал свой страх в драматической сцене на спектакле в церковном молодёжном клубе, после того как учительница начальных классов и священник объяснили, как нужно выглядеть, чтобы сыграть испуг. Но всё, на что он осмелился – выставил указательный палец, чтобы на долю секунды прикоснуться к красивому золотистому члену молодого мужчины, будто тот хотел его укусить. Это было так нелепо, что Джонатан, сжалившись, пожал плечами, застегнулся и оставил ребёнка в покое.

На выходе Джонатан обернулся и насмешливо сказал:

– Теперь, когда ты увидел марсианина, можешь всё рассказать своим… своим товарищам. Счастливчик! Но осторожно: там, в лесу, моя летающая тарелка, и она до отказа набита зелёными лучами!

Другой мальчишка, стоявший рядом с окаменевшей жертвой, смотрел на Джонатана ужасными блестящими глазами негодующего судьи и не сказал ни слова.

Подхваченный ужасом, юный художник неторопливо отправился своей дорогой, дважды или трижды помахав неподвижной паре.

Но этот инцидент убедил его никогда больше не прикасаться к французскому ребёнку. Малыш с кроличьей фермы был исключением, маловероятным и незначительным шансом. Нет смысла снова подвергать себя опасности, исходящей от их родителей.

Любое из этих нападений могло закончиться плохо: Джонатан превратился бы в маньяка из газет. Отказ от одиночества сулил ему единственный финал. Он угодит в ловушку, станет одним из тех несчастных, которых травят родители жертвы, их газеты и их полицейские. Станьте именно тем, кем они хотят, дабы смиренно позволить им уничтожить себя. Растлитель малолетних! Джонатан не доставит им этого удовольствия.

Той осенью из Парижа пришли вести, вернувшие его к жизни.

Это было письмо от Симона, отца Сержа. В пространном и беззлобном письме рассказывалось, что Симон снова сошёлся с Барбарой – брошенной своей американской бандой и, видимо, заработавшей на своих целебных флюидах не больше, чем на своей мечтательной мазне акрилом. Она снова пошла работать секретаршей на полставки и всерьёз думала посвятить себя этой профессии. Симон знал, что она вернулась к нему исключительно ради поддержки, но он любил её, и всё остальное было неважно. Архитектурное бюро, в котором он работал, активно занималось коррупционными сделками при участии министра, депутатов, членов городского совета и банкиров; всё это дурно пахло, зато жалованье должно возрасти, что будет очень кстати теперь, когда он женится на Барбаре. В конце концов, один раз живём. Да, будет свадьба – всё, как положено, гости и всё такое; ну, а сейчас просто нужно дождаться подъёма, потому что пока проблема найти подходящее жильё для троих. Ведь ему непременно нужен отдельный кабинет, и Барбара предпочитает отдельные спальни – чтобы не привыкать слишком сильно друг к другу, в этом она права. Так что, наверное, весной или летом, когда будут деньги.

Там же, в углу страницы, как ни в чём не бывало, Симон передавал приветы от Сержа, добавив, что мальчик постоянно о нём вспоминает и очень хочет навестить его в деревне. Возможно, весной или летом, предполагал Симон, так как после свадьбы им, разумеется, нужен небольшой медовый месяц – только он и Барбара, без ребёнка… Да, так было бы лучше. Конечно же, они не собираются всю жизнь использовать Джонатана в качестве няньки. Симон предлагал это лишь потому, что его сын, честно говоря, просто обожает Джонатана. Так что, если это не станет слишком большой проблемой – но, дальше будет видно, конечно, последнее слово всё равно за Джонатаном, они всё понимают, и, в конце концов, на крайний случай всегда есть бабушки – то, по мнению Симона всё-таки… и так далее.

Он также отважно подтвердил свои художественные амбиции (скульптура, прежде всего); пересказал последние сплетни, написал о многообещающих художниках.

Едва расшифровав письмо, Джонатан почувствовал, что готов ринуться в Париж. Он ходил по дому, читал и перечитывал фразу, в которой Серж вспоминал о нём, смеялся, называл себя идиотом, открыл бутылку, вылил её в раковину, плакал, продолжая смеяться, остановился, погладил свою руку, будто это была рука мальчика, побежал в сад, с удивлением смотрел на тончайший мёртвый лист, вбежал как ошпаренный, рухнул на стул, залился слезами, уронил письмо и пережил счастье во всей его боли и всей его чистоте.

Мысленным взором он увидел дом таким, каким он был прежде. Он видел каждый предмет заново, как будто его должен был заново открыть и полюбить другой глаз. До его ушей дошёл грубый и пронзительный голос, быстрый и восхитительный, с песней реки, мчащейся по камням, сладкой простотой озёрной воды. Он приготовил еду и тщательно накрыл стол, как будто через минуту должен был появиться гость, которого он теперь будет ждать каждый день.

Поддавшись этому детскому счастью, он отодвинул тарелку, взял бумагу и нарисовал, словно для обложки скандального журнала, это грандиозное событие - приезд Сержа. Затем он увидел, что больше не может создать детское лицо. Он разыскал свои старые рисунки, посмотрел на них, и его радость угасла.

Если Серж приедет на Пасху, со времени тех рисунков пройдёт почти два года. Если он приедет летом, он будет большим десятилетним мальчиком, ребёнком, которого он не мог представить. Незнакомцем, который носит в своей памяти и в своём сердце другого незнакомца. Джонатану стало страшно.

Было уже поздно идти на автобус. Если бы Джонатан хотел поехать в Париж, ему пришлось бы подождать следующего дня. Но он больше не собирался уходить – его сдерживал страх увидеть повзрослевшего Сержа. Лучше оставаться здесь и ждать, пока его привезут.

В любом случае, что бы он там делал? Были бы те же препятствия, что и раньше, даже если бы Барбара урезала свои материнские запросы, поглощённая нынче мыслями о муже, а не о своём щеночке.

Несколько месяцев Джонатан не получал от неё никаких вестей. Он боялся, что парижские сплетни, про которые писал его агент, могли достичь ушей этой женщины. Едва ли она была вхожа в частные круги, где всё это смаковалось, но через своих богатеньких дружков...

Должно быть, она им наскучила или в чём-то разочаровала, и поскольку Симон, со своей стороны, не выказывал никаких подозрений, похоже, дело де Сада так и не вышло наружу. Опять же, агент мог всё преувеличить и придать ситуации слишком мрачный оттенок, просто чтобы урезать ежемесячные выплаты.

После мучений, которые принесла мысль о неизвестном Серже, Джонатан сумел урезонить себя. Достаточно ничего не воображать, ничего не пытаться делать, ничего не ожидать. Быть здесь и быть наготове. Будущее обещало послабление: теперь между Барбарой и ребёнком стоял Симон. Фактически, она никого не любила, при своей нарциссической мании разбрасывания повсюду своей тягучей и высокопарной любви; Симон же любил искренно, бедняга неудачник. Они должны нейтрализовать друг друга и освободить Сержа.

С каждым днём Серж будет становиться сильнее и независимее. С каждым днём, если Джонатан будет достоин этого, их дружба будет крепнуть. В реальной жизни больше не будет проблем. Во всяком случае, не будет препятствий, которые нельзя было бы оценить и преодолеть. Трудности больше не будут приходить извне. Несчастья, если бы и случались, были бы их личным делом и имели бы человеческий масштаб: ссоры, болезни, несчастные случаи, капризы, уродства, различия, бессилие, вспыльчивые споры, раздражение, обиды и утекающее время – короче говоря, счастье в том виде, в каком оно случается.

При условии, что Серж вернётся. Но год уже начался, а новостей всё не было; и уже были признаки весны, несмотря на холод.

Симон довольно часто писал Джонатану. Он рассказывал о себе, о Барбаре, о женитьбе, отложенной, но несомненной. Он обнаружил на известняковых скалах над Сеной в Руане какие-то странные каменные глыбы с вкраплениями кварца, которые он с удовольствием тесал прямо на месте по воскресеньям. – Ах, да просто немного размять руки и подышать воздухом: скульптура - это спортивное искусство.

Он завидовал Джонатану в его одиночестве – как избавлению от всех проблем, с которыми сталкиваются пары, и зарабатыванию на жизнь, не выходя из дома - по сути, фрилансер. Рай! Он очень мало говорил о ребёнке, но у них были общие интересы: Серж был прекрасным сыном, это здорово. Отныне и до момента, пока парню не исполнится пятнадцать, может, шестнадцать, они будут настоящими друзьями, и будут жить вместе. Как ни странно, Барбара полностью отдала малыша ему. Она стала вегетарианкой: питалась коричневым рисом, соком незрелых фруктов, ростками пшеницы и пыльцой. Она ходила на семинары по первичному крику и проходила курсы по движению и выражению. Симон предпочитал стейк, салат и мотоцикл.

Что касается Сержа, то ему давали деньги, он был не глуп и сам о себе заботился. Он покупал себе еду, одежду, обувь, тетради. Однажды он курил. Он справлялся со всем, он был забавным, и ему ещё не было десяти, что совсем неплохо. Но упрям как мул. Симон определённо хотел бы иметь столько же свободы в детстве. В наши дни всё гораздо лучше, этого нельзя отрицать. Даже половое воспитание: Симон был только за. Сам он в четырнадцать лет думал, что у девочек три дырочки одна за другой, как пуговицы на куртке. Есть своего рода прогресс. У них дома лежит пачка датских порножурналов: Серж их видел, они ничего не скрывают. Конечно, ему они ни к чему, ведь он совсем ещё ребёнок. Вот если бы мой отец… Но мы никогда не рождаемся в нужное время, – философски резюмировал он.

Когда Джонатан заметил приближение Пасхи, он решил, на всякий случай, подготовить дом. Он попытался сделать это лучше, чем в прошлый раз. Он беспокоился, что ему придётся развлекать взрослого; вещи должны быть более удобными, приготовления менее грубыми и заметными.

Он снова посетил город, потратил почти все деньги. Среди его покупок была даже стиральная машина. Он на мгновение подумал, не купить ли новую плиту: его старая и неудобная, но на ней прекрасно готовить, к тому же мыши знали её как свои пять пальцев. Он решил не менять её.

Он бы установил душ, сделал приличную ванную комнату, но его беспокоил объём работ и стоимость – его контракт с галереей на этот год был, по сути, милостыней. Никакой работы у него не было. Всё же он поставил газовую колонку над раковиной.

В заключение, он поставил ещё одну кровать, односпальную, внизу, в комнату рядом с кухней, которая не использовалась. Он был уверен, что Серж захочет спать один.

Теперь оставалось только ждать: мальчик не приедет до июля.

Перед домом раздалось тарахтение мотоцикла. Джонатан услышал это из своей спальни. Мотоциклист посигналил, и мотор затих. Кто-то позвал Джонатана.

Когда молодой художник появился в саду, седок снял перчатки и шлем, расстегнул куртку и открыл калитку. Это был Симон. Сержа с ним не было

Нет, Серж был там. В переулке какой-то мальчишка, повернувшись лицом к байку, отстёгивал довольно маленький, но дорогой чемодан, который был прикреплён сзади. Возле колеса уже лежала большая синяя спортивная сумка с сильно изношенным ремешком.

Мальчик с длинными ногами, с длинной шеей, стройный и гибкий, как девочка. Дитя города и бетонных проспектов.

Джонатан смотрел на этого незнакомца, не решаясь показаться. Это был не Серж. Его шея, его сияющие предплечья иного оттенка, белого и нежного. Вьющиеся волосы свободно падают на воротник, длинная спина и чуть узкие плечи. Смотрелся он очень эффектно.

Джонатан, здороваясь, едва коснулся руки Симона и даже не улыбнувшись, вернулся с ним на кухню. Джонатана охватил ужас от мысли, что через несколько секунд Серж будет здесь, войдёт в эту дверь со своими новыми волосами, новым ростом и новым способом передвижения, в котором плечи, бёдра и руки обрели новое место.

Симона он не видел пару лет, а то и больше, но, как ни странно, письма, которыми они обменивались, установили между ними симпатию и близость, которых не было раньше. Симон, нынче женатый человек, казался теперь менее бесцветным и тупым. Симон пригубил белого вина, он был разгорячён поездкой – два с половиной часа от Парижа.

– Разве не запрещено перевозить…- запнулся Джонатан, представив Сержа на заднем сиденье мотоцикла.

– Даже не знаю, если честно... В любом случае, он ехал поездом, я подобрал его на вокзале. До тебя от города всего лишь пять миль! Знаешь, не так уж и далеко ты живёшь... Нет, он очень любит мотоцикл, по воскресеньям мы немного катаемся, будь его воля, он бы всю дорогу ехал со мной. Но со всем этим багажом вряд ли… Короче, не знаю, запрещено или нет.

Серж вошёл. Он смотрел прямо, не опуская глаз, но, казалось, избегал Джонатана взглядом. Он рассеянно пожал ему руку, затем положил на стол ярко-зелёный мотоциклетный шлем с красными и белыми полосами, с солнцезащитным козырьком и медной пряжкой на ремешке.

Он беспечно сел рядом с отцом. Он был расслаблен, с лёгким призраком улыбки, улыбкой гордости – ничего не значащим призраком. Джонатан был ошеломлён его красотой или тем, что он принимал за неё. Но почему Серж? Эта красота была чересчур... и эта атмосфера юности, это воздушное лицо, слишком ясное, какого не бывает у маленьких детей.

Больше и выше, но менее плотный. Бестелесный. Иллюзорный. Джонатан почувствовал себя разбитым, обрюзгшим, меченным болезнью и одиночеством. Он отвёл глаза, он был уверен, что в них не было взгляда, это лишь две грязные вещи, усталые и измученные, которые ничего не выражали, а лишь постыдно выглядывали из глазниц.

Он смешал виски с колой. Симон взял напиток и шумно поблагодарил. Его предплечья сильно выросли, и он набрал вес в талии.

– Ступай и унеси вещи, - сказал он Сержу. Мальчик послушно исчез вместе со старой спортивной сумкой и дорогим чемоданом.

Джонатан был удивлён тому, что Серж подчиняется; или, скорее, тому, что Симон, словно добродушный начальник, приказывает так естественно и легко ему – существу, которое должно было заставить его нервничать, напугать его, сделать его немым от страха, смирения и восхищения.

«Он не так уж сильно вырос», - подумал Джонатан. Это было первым впечатлением, потому что он поменял форму, поменял пропорции.

Но шаги по лестнице бежали быстро. Несмотря на свою ношу, Серж шагал через две ступеньки. Наверху воцарилась полная тишина: можно было услышать, как скрипит дверца шкафа.

«Он не заметил кровати внизу», - сказал себе Джонатан, - «либо видел, но не знает, что она для него. Он в замешательстве, он не распаковывает свой багаж – этот чемодан юного босса. Когда его отец уйдёт, он перенесёт всё вниз».

«Я бы не смог жить с этим ребёнком», - подумал он. «Не смог бы. И не могу».

Симон казался очень довольным жизнью.

Джонатан подлил виски, отметив, что ему ещё предстоит вести мотоцикл...

– Ерунда. Если флик попробует меня остановить, ему придётся за мной побегать, – небрежно ответил Симон.

Серж не спустился. Они заговорили о нём. Симон упомянул, что, с той поры как Серж узнал всё о мужчинах и женщинах, он стал очень скромным: запирается в ванной, даже чтобы руки помыть. Он изменился.

– Изменился не то слово, – продолжал Симон, – он же раньше ничего не стеснялся показывать, впрочем, как и все дети – до определённого возраста… Да и Барбара порой голая разгуливала по квартире, не стесняясь.

– Что ж, это нормально, – сказал Джонатан.

– Ну да. Хотя всякое бывало, – сказал Симон, посмеиваясь. – Знаешь, когда ему было шесть, или около того, я всё время жил у Барбары. Ну, почти. А теперь представь, стою я как-то в душе, и тут появляется этот пиздёныш, типа, папа, можно я зайду? Я его пустил – думал, он просто хочет поссать, а он хитро посмотрел на меня, а затем, бац! ни слова не говоря, как дёрнет меня за хер! Чуть не оторвал!

– И что ты сделал?

– Ну, понятно что, задал ему трёпку. Это как-то нечаянно вышло, но ведь, боже мой, боль была адская. Ублюдок мелкий, что он мог понимать… но больше он так не делал, можешь мне поверить. Ты бы знал, как больно могут сделать дети, если постараются. Настоящий шок, аж до слёз.

– Шок, потому что ты его побил?

– Ах, это… невелика беда – немного обнимашек и он утих.

– Что, прямо в душе?

– Нет, конечно, Барбара его забрала. Вообще, в таком возрасте, мужчина…

– Ну да, естественно.

– Ты пойми! Это же дурная привычка, ладно ещё в шесть лет, а что потом? Свобода - дело хорошее, но если подумать, что может произойти, если она зайдёт слишком далеко, становится ясно, что нужно быть осторожнее. Это не шутки. Я сейчас не об этом случае, а вообще. Потому что ребёнок не поймёт, если ему не объяснить как следует. Мы живём в дерьмовом обществе, ты не можешь делать всё что захочешь, в конце концов.

– Возможно, но твой способ объяснять…

– Погоди! Самое-то удивительное, что Барбара на меня разоралась! Прямо взбесилась! Полчаса его успокаивала. Когда дети ревут, надо просто не обращать внимания, и они заткнутся. А когда с ними нянчишься, так они будут весь день трахать тебе мозг. Короче, если кому и досталось так это мне.

– Иногда такое бывает.

– Я знаю. А она мне говорит: ну ты и мудак, хочешь что ли сделать его неврастеником и так далее! Серьёзно! Но это она раньше так думала. Когда она заводилась, запросто могла ляпнуть, что от пощёчины можно стать гомиком или заболеть раком... Мы бы с тобой просто посмеялись над этим. Да и вообще, посмотри на Сержа, какой же он неврастеник! Он тот ещё артист – обведёт вокруг пальца кого угодно.

– Ну, конечно. Барбара его утешала, чтобы позлить тебя, а ты бил его, чтобы посмеяться: наверное, теперь у него необыкновенное чувство юмора.

– Ой, не смеши… Ты похож на Барбару, также всё преувеличиваешь. Не бил я Сержа. На кой мне это нужно? Мне тогда было вообще не до него – я сходил с ума по Барбаре, а ей было всё пофигу. Всё верно. А это совсем другое, ребёнка это не касается. Не то чтобы…

– Я понял, о чём ты, – перебил Джонатан. – Ещё виски?

– Похоже, дела у тебя идут как надо, если балуешься таким невероятным скотчем… да ещё и односолодовый! далеко ты за ним ездишь?

– Нет. Это остатки. Раньше я сильно выпивал, но теперь всё. Сейчас только белое вино с водой.

– С водой? Боже мой, ты же француз!... Ну ладно, теперь у нас всё налаживается. Сейчас, когда Серж уже подрос, с Барбарой дела пошли гораздо лучше, скажем так; и будут ещё лучше после отпуска. Думаю, всё будет как надо: в конце концов, нет смысла во всей этой суматохе. Мы собираемся обосноваться, как следует - не смейся! Я знаю, что так и будет! В любом случае, это всё несущественно.

– Нет-нет, я с тобой согласен, Симон. Так... значит, вы собираетесь на два месяца?

– О нет, нет! Один месяц, я же не художник! Нет, мы едем на месяц.

– А как насчёт Сержа?

– Ну… Ты же говорил, что пара месяцев будет в самый раз? Он тоже будет доволен, он сам просился сюда на каникулы, глупо сидеть дома, когда всё так хорошо устроилось. Кстати, о деньгах не переживай: просто скажешь сколько – и я всё оплачу! Слушай, давай я тебе сразу выпишу чек. Мы, конечно, не миллионеры, но ты ведь тоже не обязан содержать его за свой счёт. Нет, серьёзно, я немного волновался: думал, ты не захочешь его…

– Нет, что ты - сказал Джонатан. – Всё в порядке, мне Серж очень нравится, я только боюсь, что ему здесь будет скучно.

– Отлично. Он только об этом и просил! Нет, я полностью за, но... слушай, я всё же выпишу тебе чек.

– Нет, Симон, не надо. У меня есть всё необходимое. Там будет видно. Главное, чтобы ваш с Барбарой отпуск удался. С ней иногда бывает… ммм… трудновато.

– Это верно, - признал Симон, - понятно, в кого пошёл Серж! Знаешь, на самом деле, она не очень-то хотела, чтобы он сюда приезжал: мы даже поссорились... Знаешь, куда она хотела его отправить? На какую-то забавную ферму, с йогой, тёртой морковью и тому подобным.

– Что?

– Представь! У них там школьный лагерь или что-то вроде того, в каком-то шато. Ты бы видел Сержа! Не знаю, но мне кажется у Барбары зуб на тебя, уж и не знаю из-за чего. Хотя, конечно, последние два года ты, по сути, игнорировал её – да и меня тоже!

– Ты прав. Знаешь, я много работал. А поездка в Париж для меня – хуже пожара. Во всяком случае, она сама мне не пишет.

– Да ладно, проехали. Но я тебе скажу, она действительно была против. Но тут я с ней не согласен: я считаю, решать должен ребёнок. Если это то, чего он хочет, то и хорошо. Если, конечно, это не потревожит тебя. Слушай, если станет трудно, только скажи: он всегда сможет вернуться, и мы его отошлём к моей матушке или к Барбариной старухе.

– Уверен, до этого не дойдёт, – сказал Джонатан.

– Как думаешь, что он там делает наверху?

…– По-твоему, я выгляжу уставшим? - внезапно спросил Джонатан.

– Уставшим? – удивился Симон. Ты чудесно выглядишь. Просто охренительно! Лучше, чем в Париже. Всё-таки сельский воздух... Господи, мне бы на твоё место… Как у тебя с работой?

– Всё нормально. Но я чересчур увлёкся графикой, теперь снова придётся взяться за краски. Это не сложно, да и картины лучше продаются. Это всё абстракция, подрывная деятельность: они платят – ты богатеешь.

– Это меня не волнует, твоя живопись мне нравится больше чем рисунки… По мне, так они немного конформистские. Правда, смотрятся они академично, видимо, ты слишком умён!

– Наверное, ты прав, - сказал Джонатан, - вся эта работа, в конце концов, всего лишь дежавю. Обещаю завязать с графикой. Пойдём в сад?… А твоя скульптура, как успехи?

– Хм… - вздохнул Симон. – Это всё хобби, развлечение и только. На самом деле, у меня нет шансов сделать что-то серьёзное, пока я вынужден заниматься другой работой. И так может продолжаться до самой пенсии... В шестьдесят, шестьдесят пять... Это уже не смешно.

– Прекрасный возраст, - сказал Джонатан, - у тебя будет как минимум ещё лет десять в запасе.

Симон рассмеялся.

– Нет, я не шучу, - мягко сказал Джонатан. – Это действительно так. Но куда подевался твой сын?

Симон вернулся на кухню, позвал мальчика и налил себе ещё виски. Время шло, пора было прощаться.

Симон прощался многословно и бесконечно – стоя на крыльце, возле калитки, усаживаясь на мотоцикл и слегка подгазовывая рукояткой дросселя. Наконец, он надел шлем и стремглав спустился с холма.

Серж ушёл в дом, не дождавшись окончания зрелища. Джонатан, смущённый, несчастный, полный беспокойства, решил подождать, пока шум не рассеется полностью, прежде чем снова присоединиться к нему.

– Ты не хочешь пойти наверх посмотреть? – робко спросил его Серж, как только он вошёл.

Джонатан последовал за ним, слегка удивлённый.

– Ничего не спрашивай, - бормотал Серж, делая огромные шаги по ступенькам, задирая колени выше пояса.

Они были в спальне. Чемодан Серж не распаковал, как Джонатан и предполагал. Но он достал из своей старой сумки огромный рулон акварельных рисунков, склеенных словно папирус, и повесил его через всю комнату. Коробка с красками и влажная кисть на столе Джонатана показали, что Серж добавил несколько последних штрихов, пока отец разговаривал внизу. Это был сюрприз, который он тайно приготовил для Джонатана.

Дивный транспарант начинался с вершины шкафа; затем толстые люди, огромные цветы, безумные дома, океаны, реки, леса и сверкающие небеса пробежали по кровати, перекинулись на комод, легли на стол, повисли между двух стульев и закончились большой складкой у их ног. Метров восемь или девять, а может и больше.

Серж глянул на рисунки, затем на Джонатана, всё его лицо улыбалось, а руки смущённо болтались.

– Не умею я рисовать, сам понимаю, – объяснил он. – Но это мой подарок тебе! Если хочешь... Начало не очень хорошее, не смотри. Пришлось здорово повозиться. Я никому это не показывал.

Джонатан не сказал ни слова.

– Надо приколоть его булавками на стену, – выдавил он, наконец.

– Нет, лучше я уберу этот хлам, – ответил Серж, неправильно истолковав затруднение Джонатана.

Джонатан, который был раздавлен этим недоразумением, позволил ему свернуть папирус. Затем он снова взял себя в руки. Он должен подавить свои чувства, отбросить старые сомнения, отдаться ребёнку. Довериться ему и поверить, забыть и правду и тьму.

– Серж?

Сияющий Серж развернул свою работу и принялся объяснять рисунки.

– Вот здесь гора. Это Монблан. Она круглая, и на ней кто-то сидит. У него по ноге с каждой стороны. Он смотрит, хорошая ли погода. Внизу - коровы. Они делают сыр! Вот эта куча сбоку, это сыр. Это большие жирные камамберы. Они все растекаются. Вот кто-то нарядился овцой, у него палка, он смотрит на сыр – он присматривает за ним, чтобы никто его не украл. Это вода на горе, она стекает вниз, как по лестнице, это водопад. А вот слоник пьёт! Он меньше коров. Это не важно, потому что на Монблане нет слонов, я знаю. Вот цветы. Я поставил солнце здесь, чтобы им светить. Солнце тоже слишком маленькое, но места больше не было, поэтому здесь ещё одно за головой человечка на горе. Поэтому два солнца. Не хватает места!

– Вот видишь, он хочет спуститься. Но он боится, и я накрыл его облаками, потому что не знаю как нарисовать страх. Лучше пока его не видеть. Похоже, собирается дождь.

– А тут выходит подводная лодка. Это другая история, но здесь то же самое, только гора зелёная, а человечек очень маленький. Он повис на ней, но она слишком острая, поэтому отломится и ударит его по голове. Не знаю, зачем там подводная лодка. Это просто коровий хвост, чтобы не рисовать всю корову. Сыров тоже здесь нет, они глупые.

– Вот у подводной лодки паруса, как у яхты, и вода вокруг горы. Это головы рыб высунулись из воды. Это капитан, он одновременно ловит рыбу и смотрит в бинокль. Когда я рисовал, как он рыбачит, я сделал ошибку – подрисовал ему вторую руку, чтобы держать бинокль, и не убрал руку, которой он ловит рыбу. Какой-то осьминог получился!

– Дальше можно заглянуть под воду. Это просто вода. Вот песок внизу. Здесь есть разные рыбы. Это подводные цветы.

Трогая Сержа за шею, Джонатан испытал странное чувство. У него создалось впечатление, что он прикоснулся не к Сержу, а к неопределенному существу, более общему, почти абстрактному мальчику. Любому мальчику. Что-то в физическом присутствии Сержа не принадлежало ему самому.

Это чувство было новым, тревожным, едва выносимым. В шесть, в восемь лет этот ребёнок всецело принадлежал своему телу, а тело полностью принадлежало ему. С другой стороны, у него, как ни странно, было теперь тело, на которое нужно смотреть – привлекательное и выразительное, которое должно быть им – и ещё одно тело, к которому нужно прикасаться, тело этого безымянного ребёнка. Слишком много тел.

Джонатан задался вопросом, ощутил ли Серж его прикосновения тоже не так как раньше. Тот казался довольным.

Значит, это было всего лишь ложное впечатление, которое произвёл на Джонатана его страх оказаться чужим для Сержа. Он надеялся, что так и есть, но его жесты оставались робкими - даже когда мальчишка целовал его, и даже позже, тем вечером, в их постели (ибо маленькая кровать внизу была забыта), когда Серж домогался молодого мужчину с такими необычайно озорными искрами в глазах, что было очевидно – теперь Серж точно знал, что к чему.

– Нет, человечек на горе теперь не нужен. Это не важно. Тут нет больше гор: теперь это остров. Высокий. Похожий на мороженое. Вот идёт дым, как у Робинзона Крузо. Капитан хочет посмотреть.

– Он в лесу. Обезьяна плохо получилась. На деревьях много еды. Фрукты ненастоящие, я их выдумал. Вот отбивная. Это будильник - ммм, он очень вкусный, только в нём много косточек. Это полосатые бананы, а это я ещё не придумал. Но есть бутылка вина.

– Потому что капитан лезет на дерево и выпивает всю бутылку. Похоже, он напился! Вот его собака, виляет хвостом, там же вроде была собака. Возможно, она хочет есть. Только с собакой что-то не так, потому что потом её уже нет, там опять слон. Мне очень нравятся слоники. Он маленький. Капитан построил на дереве дом. Он собирает отбивные, бананы, грюйер. Похоже, он счастлив. Там бабочки.

Если Джонатан имел вкус к странностям, то, видимо, Серж был таким же.

Он возвратился в тот же дом, чтобы опять делать то же, что и двумя годами ранее; и первый день этого лета можно было склеить встык с последним днём того безо всякого разрыва, без малейшего изменения старых обрядов, старых игр, старых удовольствий.

Джонатан ошибался: время не двигалось. Не происходило ничего, кроме долгого лета, начавшегося давным-давно, и которое будет длиться вечно. Всю жизнь Сержа.

– Дерево всё сломано. Капитан растолстел, он всё это съел! Он слишком тяжёлый. Он падает. Гляди, тебе нравится? Я хотел показать, что он стал слишком толстым для такой хижины, и он проломил её. Доски разлетелись!

– Тут то же самое, но издалека. С очень большого расстояния. Это остров, ты, конечно, не знаешь… Он был маленьким, как луна, с пальмами; он был в небе. И он, конечно же, провалился в космос. Он худой, я забыл сделать его толстым. Посмотри на звёзды: они не просто для красоты, ну, и для красоты тоже. Это созвездия, настоящие – из энциклопедии.

– Это приплыла его подлодка. Атомная. Теперь это ракета. Этот человечек всё время разный, не удаётся нарисовать его одинаково, только одежду, надо только выбрать нужный цвет.

– Теперь, между этими двумя картинками, ты должен послушать. Он снова в своей подлодке, он думает – откуда был дым на острове, помнишь, когда он ел всё подряд, он туда приплыл из-за дыма. Итак, они подплыли к нему, только они ошиблись, они оказались на ките, он пускает фонтан воды – похоже на пальму, а его приняли за остров. Красный кит, потому что я не знал, какой цвет взять. Но я знаю, что красных не бывает. Или бывает?

– Ракета очень маленькая. Вот пасть кита, такая как решётка. Поэтому капитан бородатый. Не смейся, это правда. Потому что он в плену у кита, но я нарисовал прутья слишком близко друг к другу, и лицо не видно. Поэтому я сделал ему бороду, чтобы ты мог его заметить. Понимаешь, он давно не брился. Кит теперь коричневый, но это не нарочно. Он коричневый, а я не заметил. Как видишь, опять всё не очень удачно.

– Теперь я умею варить кофе. Но не этой машиной. Покажи мне, я сделаю кофе. Но у меня может не получиться.

Серж хотел во всём помочь, показать все свои таланты. Менее неуклюжий, чем раньше, он применял свою новую ловкость, быстроту и лёгкость прикосновений к бесполезным или странным задачам. Из кухонного шкафа всё было вывалено на пол, осмотрено и рассортировано предмет за предметом; была собрана огромная куча вещей на выброс, но на самом деле Серж оставил их себе. Кухонные принадлежности, посуду и продукты он разложил по полкам с педантичностью декоратора витрин. Этот чересчур благоустроенный буфет стал не очень практичным, но если открыть все его дверцы, какое это было зрелище! Серж с сожалением закрыл их. Теперь он ждал любого повода открыть его, дабы иметь возможность полюбоваться стопками, ровными рядами, наборами предметов, уложенных по ранжиру на этой потрясающей выставке. Джонатан не смел нарушать её великолепия и ждал, пока Серж перестанет обращать на неё внимание. Двух вечеров оказалось достаточно.

В рвении Сержа были моменты, как избытка, так и расслабления. Он определённо не перестал быть таким же ленивым и неорганизованным, как все дети; но он показывал, что он больше не маленький мальчик, за которым нужно всё время ухаживать. Кроме того, ему действительно нравилось работать – потому что он делал это лишь время от времени, и только когда хотел. Слова «домашняя работа» ничего для него не значили. На фоне грязи, вялости и беспорядка, вытекающих из такого умонастроения, этот ребёнок проявлял вспышки активности, с внезапным усердием исправляя последствия своей небрежности – совершая после долгой фазы беспечного нехотения сотню крошечных дел, блестящих, очевидных и весёлых. Джонатан соблюдал тот же ритм и очень хорошо к нему приспособился. Его очаровала живая и чрезвычайно умная помощь мальчишки.

– А это внутри кита. Там горшок с цветами и несколько крабов. Это же крабы, правильно? Вот эти больше похожи.

– А вот он, теперь их двое. Один уже сидел внутри, в животе кита. У него больше нет бороды, она не нужна! Они здороваются.

– Здесь они нашли дверь в ките. Не знаю, почему тот не обнаружил её раньше, не спрашивай. Дурак, наверное. Второй забирает цветы. Это его цветы. Мне смешно, когда кто-то несёт по улице горшок с цветами. Вот поэтому. Гляди, они выходят наружу!

– Это очень непростой кит. Вот, посмотри с другой стороны, где дверь открыта, как у самолёта. Они поставили лестницу, потому что там слишком высоко. Но лестница ни на чём не стоит, они упадут в море.

– Вот они плывут. Тут особо нечего рисовать, сделал солнце посередине. Слишком большое. Теперь я тоже умею плавать. Не быстро! То есть быстро, но не очень. Возле солнца ракета. Ищет капитана. Он потерялся, наверное, про него будет продолжение потом.

– Это уже про другое. Там ничего нет, но будет, когда они приедут. Это деревня! Да, деревня.

– Видишь, у них есть стул. Они курят трубку. Вот негр на велосипеде, это Африка. На пальмах растут ананасы. Их трудно рисовать. Но это не настоящий негр, просто я так его нарисовал.

– Здесь я скопировал рисунок. Получилось не очень, но у меня не было кальки. Цвета очень похожи. Это все животные Африки. Узнаёшь их? А этот, кто это?... Верно. И этот.

– Ещё я скопировал фотографию. Скажи, что это.

– Нет, не то. Это гора, называется Рувензори. Да! Три мили. Три мили в высоту! Разве ты не знал? Её не видно. Там всё время туман. Правда, хорошее фото. А внизу - джунгли.

– А ты был в Африке? На самолёте это очень быстро. Хотя стоит кучу денег. У них есть Боинги. Потом они будут атомными. Не успеешь и глазом моргнуть. Здорово. Хотелось бы туда поехать.

– Да, можно погулять, если хочешь. Я хочу. Но тебе придётся медленно идти. Посмотри на мои туфли. Видишь, я их стоптал с этой стороны. Всегда с этого края снашивается. Чинить бесполезно. Плевать, у меня есть футбольные бутсы,.

– Здесь они всё ещё вдвоём, но уже на Северном полюсе. Это фото у меня было потом: они прошли долгий путь, им стало слишком жарко! Он синий, потому что на белом ты бы его не увидел. Смотри! Смотри, смотри! Наверное, это ещё один слон. Я всегда рисую их одинаково. Они не замёрзли, я забыл это нарисовать.

– Разве у тебя раньше была эта кровать?

Прошло около недели, а Серж не проявил к ней никакого интереса. Затем он предложил Джонатану поднять её в спальню. Ему хотелось попробовать спать отдельно, но при этом быть с Джонатаном.

Кровать молодого мужчины, правда, стала слишком узкой для двоих. И если Серж ложился спать и засыпал, прижимаясь к Джонатану, то в глубоком сне он был независим: он уплывал к краю постели и проскальзывал между заправленной простынёй и краем матраса, проводя ночь в таком гамаке.

Если мебель передвинуть, то в спальне будет достаточно места для второй кровати. Проблемой было втащить её наверх. Потратив немало терпеливых усилий, им это удалось. Комната внизу стала теперь студией и столовой.

Симон не соврал, упомянув о нынешней стеснительности Сержа. Теперь он раздевался под одеялом; также он настоял, что мыться будет самостоятельно.

– На тебя не должны смотреть, когда ты грязный, - заявил он.

Впрочем, Джонатану он позволял отнюдь не только смотреть на себя – и тогда его не беспокоило насколько он чистый. Но то было другое.

Этот поиск телесной независимости не огорчал Джонатана. Однако, ему казалось, что в итоге их совокупление стало менее естественным; их контакт длился минуты по сравнению с долгими часами без прикосновений. Ушла путаница тел, которая так радовала Сержа раньше. Их объятия, определимые и отличные от других событий дня, стали, таким образом, более интенсивными, но менее чистыми. Джонатан долго к этому привыкал. Было тяжело – то обладать телом, то быть бестелесным, быть с пенисом или без него – всё по желанию ребёнка. Затем он без особого огорчения смирился с тем, что их секс утратил романтизм. Серж мог быть весьма раскрепощённым и похотливым. Когда на него находило, он терял всякую скромность; его интерес к члену молодого мужчины был жадным и неослабевающим, и сам он не признавал иных ласк, кроме тех, что затрагивали его орган; а если уж он принимал объятия, поцелуи и прочие нежности, то, скорее всего, он был одет и обут (будучи босиком, он возбуждался.)

– Вот и всё, они все стоят на слоне. Он пробует ветер хоботом и машет на прощанье! Второй маленький, наверное, он ребёнок. Капитан на самом деле не капитан, я так сказал из-за подлодки. Они просто люди. Это мог быть ты!

– Нет, это не ты. Они нашли корабль, но он как обычная лодка, без парусов. Вёсел тоже нет. Но они всё равно движутся. Думаю, это из-за слона, потому что он дует!

– Ах, вот почему – он же всё время пердит. Да, и этим он толкает лодку.

– Есть ещё одна лодка. Хотя она больше похожа на летающую тарелку. Да, и в ней горошек – жёлтый и зелёный. У неё две пушки. Она стреляет из пушек зелёным супом. Вот суп, видишь? Это безумие! Это может быть супница, упавшая с корабля, с лайнера. Может быть. Но она слишком большая! Просто меня это рассмешило. Это произошло, когда они путешествовали.

– Вот ещё одно приключение. Видишь, это – водяная дыра. Здесь оно заканчивается, а там, с другой стороны, начинается снова. Они не знают, как спастись. Они машут руками. О боже, что происходит!

– Кажется, в море дыры. Их много, но их можно обойти. Но здесь уже надо прыгать.

– Знаешь, что я придумал?… Я подумал, что если в море есть дыра, то вся вода уйдёт в неё, и тогда вот что случится. Видишь, море утекает в дыру, и лодка очутилась на суше. Кругом песок. Им повезло. Малыш собирает морских звёзд. Они делают из них ожерелья и надевают себе на шею. Я не нарисовал слона, но он всё ещё здесь.

– Знаешь, что я делаю дома? Это не сложно! Я режу лук, обжариваю его на сковороде с маслом, а затем, когда он становится золотистым, кладу его в фарш, ну, хотя бы, шесть унций, разбиваю туда пару яиц, затем делаю так (перемешивает руками), делаю шарик, расплющиваю его (удар кулаком), потом кладу на сковородку с большим количеством масла, потом ем. Он становится хрустящим снаружи! Но если не добавить соль и перец, будет не так вкусно. Это правда. Я постоянно это ем. И спагетти.

Отменный аппетит Сержа теперь стал и вовсе чудовищным. Это беспокоило Джонатана, у которого было гораздо меньше денег, чем когда ребёнок жил с ним в первый раз, но он не смел сказать об этом. Готовил он всё так же изумительно; и каждые два или три дня они посещали соседний городок, где мэрия построила бассейн, а неподалёку в старых гравийных карьерах – центр водных видов спорта, к которым пристрастился Серж; ему требовалась одежда и многое другое; он читал в постели гораздо больше обычного и проглатывал за вечер две-три маленьких книжки. Месячного жалованья Джонатана должно было хватить на пару недель.

Понятно, что он не мог написать родителям Сержа – он не сомневался, что тогда его заберут.

У него не было ни богатого друга, ни щедрого, ни, уж тем более, богатого и щедрого. Он сказал себе, что придётся воплощать в жизнь импровизированную ложь, которую он сказал Симону: снова заняться живописью – не обязательно писать изысканные полотна по заказу агента и клиентов его "Huns de luxe" – всё, что можно продать быстро и кому угодно. Его мастерство живописца (которому он не придавал значения, но осознавал за собой этот грех) позволяло ему не глядя рисовать пером или кистью самые красивые лесные поляны и самые весёлые деревенские пейзажи, какие можно увидеть в любом супермаркете, не говоря уже об обнажённых женщинах, по части которых он был действительно хорош, часто копируя разрешённые работы, да и шедевры.

Проблемой было именно продать их. Тем более, летом торговля почти умирала. Ему следовало двинуться на юг, к Средиземному морю, делать портреты по вечерам возле кафе. Людям это нравится; он знал, как добиться похожести, очень сильной, или умеренной. Прежде он жил этим целый год, во время своего первого пребывания во Франции. Ему было восемнадцать. Он заработал достаточно денег, чтобы исполнить единственное желание, которое вызывал в нём Париж: уехать, куда глаза глядят. Что он и сделал.

Спустя много лет он всё же вернулся. Для него во Франции было что-то показное, застывшее и старческое, что соответствовало его нелюдимой натуре, и чего он больше нигде не встречал. И колеблющийся свет на этом краю континента, ни серый, ни яркий, ни сочный, ни прозрачный, ни завуалированный, ни сияющий – как впечатление, производимое каким-то тусклым человеком, который изо всех сил старается казаться не выдающимся, а приятным и интересным, – этот свет, который никогда не господствовал над зрелищем, но и не льстил, этот свет оставлял его глаза в покое. Его излишне хрупкие глаза, настолько очарованные уже созданным, что делали художника в нём бессильным. Лишь слабость искусства дала ему силы быть художником, несмотря на совершенство того, что существует.

Он не понимал ни этого направления своей жизни, ни того неистового энтузиазма, который вызывали его работы с подростковых лет. По крайней мере, у него были причины рисовать, даже если он не понимал энтузиазма зрителей. К настоящему времени у него больше не было причин что-либо делать. Его единственным настоящим и единственным будущим был Серж, его брат.

Так что делай всё возможное, чтобы достать деньги.

Он написал издателю, тому, что заказал, а потом отверг иллюстрации де Сада. Ещё не наступил август; он получил благоприятный ответ. Джонатан не знал книги, которую придётся иллюстрировать; она была из той области французской литературы, с которой он вовсе не был знаком. Он бы согласился в любом случае, если бы не одна проблема: он затребовал существенную предоплату – почти полную стоимость работы. Издатель, возможно, наученный предыдущим горьким опытом, предложил лишь крошечный аванс. Джонатан отказался от заказа под действием какого-то рефлекса, который до сей поры питался его безразличием к деньгам, а теперь наоборот – исключительно деньгами.

Он также написал своему агенту, чтобы узнать положение вещей. Его ответ был запоздалым и описывал ужасное состояние рынка; он напоминал о большом количестве непроданных картин и предлагал Джонатану написать дюжину небольших картин, декоративных, очень ясных и простых, вроде тех, что он уже писал раньше – два или три раза – и которые были так хорошо приняты. Их можно было довольно быстро продать, и в этом случае агент авансировал бы ему тридцать процентов от общей стоимости. Разумеется, помимо ежемесячных платежей.

Предложенная сумма, хоть и скромная, вполне удовлетворяла Джонатана: её будет достаточно, чтобы покрыть пребывание Сержа. Он сделал шесть небольших холстов за неделю, равнодушно копируя самого себя. Агент был в восторге, Джонатан получил свой гонорар. Он оказался немного скромнее, чем ожидалось: видимо, картины не должны были быть такими маленькими… Джонатан улыбнулся, заметив эту скидку в несколько сотен франков: у богатых свои причуды.

– Они нашли маленький бассейн в песке. Там всего одна рыба, и она высунула голову. Я захотел сделать ей руки, вот, я нарисовал руки. Пальцы никуда не годятся, по-моему, они похожи на расчёску. Поломанную.

– Потом я подумал, что руки это глупость. Так что я надел ей на голову эту штуку – не знаю, как она называется, в неё ставят свечки, сразу три, они красиво горят! – чтобы показать, что это всё не взаправду.

– Тебе, правда, понравилось? Я делал их просто так, ради забавы! Иногда я стараюсь рисовать по-настоящему, но это слишком долго. Помнишь африканских животных? Ну, я нарисовал их карандашом, потом ещё раз по ним прошёлся. И так каждый день, целую неделю! Знаешь, я их рисовал у себя в спальне. Из-за Барбары – у меня теперь есть стол, она мне купила. Это было… перед Пасхой. Но деньги ей дал отец. Мама ленивая. Она даже рисовать перестала... Ты её не видел? Она похудела! Думаю, она красивая теперь.

– Знаешь, Джонатан, – и тут Серж стал очень тихим и нерешительным, – … если бы на ней женился ты, а не мой отец.

– Мы снова сделаем большой сад! Со всеми цветами, которые были раньше. У меня есть косточки от авокадо, потому что Барбара их ест. Знаешь, что с ними делать? Втыкаешь спички – три штуки – вот так, и кладёшь в стакан с водой, а потом верхний конец открывается, он трескается, и выходит побег. Потом листья. Потом они погибают, может, из-за плохой косточки. Ты делал так?

– Нет, я их не ем.

– Я тоже. Они горькие, как артишоки. Я не люблю артишоки.

– Видишь, малыш машет рукой, когда видит рыбу. Я нарисовал, как они здороваются с капитаном. Вот. Они пожимают руки. Это трудно нарисовать. Ты можешь показать мне, как это сделать?

– Вот тут всё. Смешно. Не буду рассказывать, сам увидишь.

Серж прекрасно знал, что Джонатан и его мать не ладили. Его замечание об их женитьбе было не в укор ему. Он не замедлил перевести разговор на тему, которая занимала его больше всего: почему Джонатан не навестил его, даже ни разу не написал за эти два года. Истинный упрёк был в этом.

Однако недоразумение разрешилось: Джонатан сохранил письма Барбары и показал их мальчику. Теперь Серж мог читать и понимать; и, несмотря на мягкость и деликатность своего десятилетнего возраста, характера он не изменил. Когда он увидел, какие убеждения приписывала ему мать, и какой ложью она обманывала Джонатана, он весь побагровел, смял письмо в кулаке, будто скручивал кому-то шею, залился слезами, опрокинул стулья и обрушил на шкаф град пинков, но не произнёс, ни слова, ни единого оскорбления. Потом робко заговорил Джонатан, потому что содержание писем не объясняло всего. Это был первый раз, когда Джонатан доверился ребёнку.

Но Серж уже всё понял.

– С этими покончено, они оба действовали мне на нервы. Я хотел нарисовать дом, поэтому нарисовал твой. Конечно! Ты же узнал его? Я помню всех твоих мышей, я их повсюду тут нарисовал. Даже больше, чем нужно. И ещё я сделал маленький остров. Ты помнишь. Эй, завтра сделаю ещё один! Но большой!

– Было бы здорово устроить настоящую реку, эммм… мы могли бы начать с мусорки и дойти до самой двери. Потребуется много воды. Если уложить цемент, вода не будет уходить. Ты сможешь достать мне немного цемента?

– Гляди! Видишь там? Это я у дверей! Иду на кухню с голым задом! Это мадам Моран забрала мои трусы!… Нет, правда, туда вообще никто не ходит?

На самом деле, после того, как она умерла, люди время от времени приходили посмотреть на дом старухи. Так как посетители всё время менялись, Джонатан пришёл к выводу, что дом продаётся. Кто же был владельцем?

Там всё было по-прежнему; а если что и менялось, то к лучшему: наверху, на чердаке, распахнулось окно, и ветер, играя им, разбил стекло. В саду тут и там беспорядочно росли овощи, измождённые и полуодичавшие, не имея ни приятного вида ухоженных овощей, ни свободной и простой позы диких растений. Дорожки заросли алым курослепом и одуванчиком. Вьюнок Джонатана перелез через забор и накрыл одну из грядок. Куст крыжовника дал большие матовые ягоды, которые лопались во рту; плоды на деревьях были червивые.

Если бы он был богат, Джонатан охотно купил бы этот дом - и тот, который он снимал. Он бы оставил забор и сохранил вещи старухи нетронутыми, чтобы иметь странное место для исследований. К сожалению, бельё, утварь и прочие безделушки уже забрали – самое лучшее пропало.

– Была одна вещь, которую не стоило делать, но я всё равно тебе расскажу. Я был в супермаркете рядом с нами, возле маминой работы, меня часто туда посылают. Я купил там литр вина.

– Я выпил весь литр, меня вырвало. Потом отнёс на помойку, у нас нет мусоропровода.

– Просто хотел попробовать. Сначала было приятно. Но потом стало нехорошо. Литр – это слишком много. Я больше не пью.

– Я больше не пробую – сильно тошнит… Ах, ладно, всё равно, налей стаканчик! На полпальчика! Потому что мне было грустно, правда, потом стало ещё грустнее. Правду говорят, что после этого ты ни о чем не думаешь. Ты когда-нибудь так напивался?

– Теперь я не вернусь домой. Никогда. Никогда!

– Сам знаю, что не получится.

– Знаешь, что я прочитал! Это было в одной газете. Про одного мальчика, он кого-то убил. А пистолет был его отца. Они ничего с ним не сделали. Честное слово... Правда, потом нельзя ехать, куда захочешь. Оно того не стоит. А иначе я смог бы.

Джонатану надоело купаться в бассейне. Решили брать лодку. Было приятно видеть Сержа обнажённым или почти обнажённым среди остального народа. Приятно было смотреть, как он забавляется, плавать рядом с ним. Всё, что ранее было невыносимым, должно прийти в норму.

– Это большая жирная жопа. Почему жирная? Неважно, но это смешно, большая жопа! (изображает пердёж).

– Теперь это уже не твой дом. Тут много самолётов. Они делают красный, белый и синий дым. Они летят очень быстро. Здесь внутри голова.

– Погоди, начинается та же история. Во-первых, ты его уже должен был видеть. Понимаешь, он в зоопарке, они отрезали ему бивни. Знаешь, он очень маленький, но всё видит. Он тебя видит! Итак, он подходит к тебе со своей большой штукой и берёт ею хлеб, как будто собака лизнула, но только очень быстро. Слоны такие замечательные!

– Разве их здесь нет? Даже в том городе? Какая жалость.

– Их детёнышей можно держать дома. Ох, какой милипуська! Хотя, он больше чем корова! Я видел таких малышей. У них нет ресниц.

Серж, в самом деле, очень взрослый. Детей десяти лет принято считать личинками с мёртвым мозгом; многие из них, по факту, даже хуже. Но только не Серж: он действительно сопротивлялся.

Эта борьба уже доставила ему много горьких минут. Это поразило Джонатана и причинило ему боль. Если двумя годами ранее он был влюблён в малыша, который, казалось, почти не знал страданий этого мира, то теперь он находился в компании кого-то равным себе – с десятилетним мужчиной, который испытывал и знал всё то же, что и Джонатан – но который верил, что быть с Джонатаном – значит, спастись от этого знания, оправиться от него, превратить его в обычный кошмар, от которого, смеясь, избавляешься утром. Для Сержа мир, по-прежнему, мог состоять из людей, которые ему нравятся, а не из людей, которые командуют.

Джонатан знал, что мальчик ошибался, но не говорил об этом - и это была единственная недомолвка, которая всё ещё стояла между ними.

– На самом деле их пять. Можешь пересчитать их зады. Они разного цвета. Они едят такие большие цветы. Где-то наверняка должны расти такие цветы. Ими можно пользоваться вместо зонтика.

– Вот они на фотографиях.

– Гляди! вода опять возвращается. Они пытаются вылезти из неё, смотри, как они карабкаются. Это лестница из слонов. Тот, что на дне, поднял хобот в воздух, чтобы дышать, а ещё он как перископ. Он не должен утонуть! Я сделал воду не слишком высоко.

– Но всё равно для них это настоящая проблема. Теперь смотри! Тот, что наверху, может делать так, как в мультике, он летает с помощью ушей! Остальные это видят и говорят, ах, отличная идея! И они улетают. Все спасены. А вода затопляет всё до самого верха. Ааа!

После месяца такой новой жизни Серж спросил, не слишком ли дорого он обходится. Тогда же они стали задумываться о грядущей осени. Им действительно нужно... нужно что? Что они могли сделать? Как им остаться вместе и не дать разлучить себя?

– Мы не должны ничего им говорить, – решил Серж, но это была лишь мера предосторожности, а не решение.

Что касается Джонатана, он уже думал, что игра окончена; он мечтал о невозможном; он ничего не сказал.

– Да! Это ракета с того рисунка. Она большая, туда войдёт пять слонов. Может, они уменьшились. Вроде, это нормально. Они снова в небе. Звёзды разные, это ночь. Знаешь, у моего отца есть бинокль, очень большой! Я беру его иногда. Если встать у окна и смотреть на луну, то через него можно всё увидеть, что там наверху! Большие синие пятна. Это так красиво. Когда серп тонкий, то мало что видно. Но это, правда, красиво!

– Я видел фотографии, когда они туда высадились. Вблизи выглядит не так красиво. Но я видел фото камней с луны, цветные фото. Они секретные, их нельзя купить. Эти камни.

– Я бы тоже хотел такие. Неважно, я сделал на всё небо. Настоящие, конечно.

– Вот этот, ну. Он хочет гулять. Это морской змей. Но он хочет прогуляться по небу. Он, наверное, внезапно это придумал. Он смеётся. Он не противный. Но они напуганы, сидят в ракете. Он большой!

– Я хотел, чтобы они помахали друг другу, но я не стал приделывать змею руки, как той рыбе. Было бы хорошо, если бы он повилял хвостом, как собака, но я не знаю, как это нарисовать!

– Значит, тот пёс тоже умер. Это не больно?

– Когда умираешь обычным путём, это не больно, как думаешь? Думаю, нет. Это, наверное, как уснуть? Это похоже на сон?

– А если кого-то убиваешь, им же всё равно больно? Они это чувствуют? Например, из пистолета? А если гильотиной? В Америке людей убивают газом. Говорят, это занимает десять минут. А как тогда насчёт электрического стула! Это должно быть странно. Электричество забавное, оно щекочет. Ты когда-нибудь лизал батарейку? Только она должна быть новая, и не круглая, как для фонарика, а квадратная. Там такие две штучки торчат. Надо дотронуться до них обеих одновременно. Языком!

– Если бы у нас был фонарик, мы могли бы гулять ночью.

Сержу не особо нравились детские комиксы. Он предпочитал маленькие чёрно-белые приключенческие комиксы с их зачастую отталкивающими обложками. Он читал Сатану, Буффало Билла, Гарри Спринта, Кольта, Чудо-женщину, Атомика, Ударный отряд, Тома Берри, Кирпича, Джинго, Фантастика, Криминальные истории, Галлюцинацию, Зару-вампиршу, Острые ощущения, Отряд, Была полночь… Предвидение, Эклипсо, Демона, X 12, Гения, Мстителя, Волчью стаю, Зорро, Дона Зеда и бесчисленное множество других, которые он выбирал по картинке на обложке, а затем быстро пролистывал. Он объяснил, что это было нелегко. Прежде всего, нужно было заглянуть внутрь, чтобы убедиться, что ты ещё не читал его, но при этом не разглядывать слишком внимательно, чтобы не забегать вперёд и не портить сюрприз. Приходилось слегка прищуриваться. Это делало картинки размытыми, и если в этом тумане он узнавал какую-то деталь, он всматривался более пристально, одновременно переживая о том, что может увидеть спойлер, но затем выкрикивал с облегчением:

– Нет, этот у меня уже есть!

Ибо он получал ни с чем не сравнимое удовольствие, лёжа вечером в постели, дефлорируя по-настоящему многообещающий совершенно нетронутый комикс. Это заставляло его забыть даже Джонатана, и он отправлялся в кровать, едва садилось солнце.

Однако отсутствие интересного чтива не оставляло его без дела. У него были десятки способов занять себя после ужина. Комиксы были, скорее, ритуалом завершения дня, проведённого в городе, после того как он приходил домой, измученный плаванием, греблей, проделками, сплетнями и солнцем. Когда ужин окончен и можно было уютно устроиться в постели под яркой лампой, с пачкой печенья и стаканом ледяного лимонада под рукой, тогда он принимался за новые комиксы, привезённые с собой. Прежде всего, этот ритуал требовал, чтобы внизу на кухне всё было тщательно убрано, чтобы кровать была застелена (малейшая складка на простыне под его задом, мельчайшая крошка печенья - и всё было испорчено) Джонатан также должен был лежать в своей, заправленной должным образом, постели и спокойно читать.

Итак, Джонатан делал вид, что читает. На самом деле, он не мог отвести глаз от ребёнка: он наслаждался его созерцанием, теперь даже больше, чем в бассейне; он восхищался им; его переполняла тёплая и нежная страсть; это было его величайшим счастьем.

Их кровати стояли под прямым углом друг к другу и образовывали букву «Т», две чёрточки которой разделяла щель шириной в полметра. Джонатану принадлежала вертикаль, его голова касалась дальней стены, ноги были направлены к Сержу, который устроился на горизонтали, идущей вдоль противоположной стены, головой к левому углу.

В этом углу, подоткнув за спину белые подушки, высоко сидел на своём собственном острове обитатель папируса, которым любовался Джонатан.

Он сделал много быстрых набросков, ничего не говоря об этом. Он не показывал эти портреты мальчику и прятал листы в большой книге, которую использовал для рисования. Там, на острове комиксов, что-то происходило. Серж жевал печенье; тишина была такой, что можно было слышать звук дробления бисквитов между зубами – подобный звукам геологических событий, медленных, массивных и подспудных. Для Джонатана этот сдержанный аккомпанемент был волшебной песней, чарующей слух и заставляющей его ронять карандаш. Без этого штиля, этого особого вечернего резонанса, зернистый песочный шёпот перемалываемого всухомятку печенья был бы неслышен; это принадлежало сумеркам; сие загадочное событие в этот тайный час было одним из редчайших зоологических явлений, которое посчастливилось наблюдать лишь тем натуралистам, кто был готов проявить величайшее терпение и всё свое внимание, в конце долгого тропического путешествия, в час, когда обезьяны переставали кричать, а хищники ночи ещё не начинали рыскать.

На удаление мизинцем липкой пасты с зубов Серж тратил времени больше, чем на собственно поедание печенья. Сложно было сказать, какое из этих двух занятий ему нравилось больше. Звуки рта, языка и гортани, сопровождавшие чистку зубов и дёсен, сами по себе не были ни в малейшей степени экзотическими; они были приятно органичными, очаровательными и человеческими, и вызывали непреодолимое желание разделить это сладкое удовольствие.

Расправившись с провизией и лимонадом и полностью отдавшись чтению, обитатель «Т» мог, наконец, сделать себе послабление. Прежде всего, он отказывался от классической позы ребёнка, закутанного в одеяло. Он откидывал простыни, поворачивался на бок или на живот, ногами к подушке. Пижама, которую он всегда надевал, начинала досаждать ему – стояла жаркая погода – он бормотал:

– Жарко, правда? Мне жарко!... Потом надену, – расстегнувшись и сняв штаны (более-менее сохраняя скромность, укрыв причинное место рукавом или краешком одежды, лежащей на кровати), он снова начинал читать. Как только это происходило, Джонатан, который сам всегда спал голым, чувствовал себя вправе отбросить свою простыню, прикрыв чресла книгой.

– Эти шесть листов бумаги - это одна и та же картинка. Какой вид! Конечно, это луна. И так понятно. Это не то чтобы комикс, но это даже лучше. Как считаешь? Мне нравится на них смотреть! Я часто на них смотрю! Но не сейчас.

– Ты должен смотреть на всех одновременно, иначе будет не так хорошо.

– Слонов хватает! Если бы я, хотя бы, умел по-разному их рисовать. Но я всегда рисую головой влево!

– Этот мальчик здесь, на Луне. Он смотрит под ноги. Ему там нечего есть. Ему придётся снова спуститься на Землю. Представь, если бы тебе пришлось проделать такой путь, только чтобы купить еды. Но всё равно...

– Он идёт на охоту. У него нет ружья, поэтому не может стрелять птиц. Он ищет в траве, она очень высокая. С него ростом.

– Это животные, которых он там находит. Это овощи в ботинках. Большая картошка. Лук-порей. Ещё картошки. Они быстро бегут. Они напуганы.

– Он поймал одну картошку и съел её на шампуре. А её ботинки можно забрать себе, это удобно.

– Вот он прилёг вздремнуть. Ракета летит с Земли. Они собираются его искать. Как и раньше. Не дают ему отдохнуть.

– Его будит шум, он хочет спрятаться. Но падает в яму. На луне полно всяких трещин. Он туда падает. Не смотри дальше! Сначала скажи, что, по-твоему, там внизу.

Были и ночные прогулки с фонариками. С ними безблагодатная местность становилась прекрасной; ты чувствовал, что можно делать всё что угодно.

Джонатан хорошо знал окрестности: переулки, поля, ручьи и леса, поэтому им было не страшно заблудиться. Но Сержу была не нужна экскурсия с гидом. Перевозбудившись, особенно, когда они достигали окраины леса, он сбегал от Джонатана на разведку. Вскоре он заражал своим энтузиазмом Джонатана, для которого магия леса и ночи давным-давно угасла, но будучи вновь увлечённый ею, в конечном итоге сам начинал пугаться темноты, как только исчезал танцующий свет фонарика Сержа.

Серж любил прятки. Он говорил:

– Ты иди той дорогой, а я пойду этой. Будем считать до тысячи. На самом деле, ты не должен считать все числа. Просто иди какое-то время. Потом поворачиваем обратно. Но фонарик прятать нельзя. Побеждает тот, кто первым заметит соперника.

У мальчика хватало хитрости залезть на дерево. Он давал Джонатану скрыться из виду, а затем взбирался по ветвям на ту высоту, где можно раскачиваться, смотреть на звёзды и на всё небо. Воздух там был прохладный! Затем очень громким голосом он звал Джонатана, но тот гасил фонарик, привязанный обрывком шнурка к петле на брюках.

Через некоторое время Джонатан приближался, слегка дезориентированный, не совсем уверенный откуда шёл крик. Серж не видел фонарика, даже не слышал шагов, но голос молодого мужчины слышно было отчётливо.

– Ну, и где же я? – восклицал зачарованный Серж, заметив свою жертву в нескольких метрах от дерева.

Локациями для подобных игр служили небольшие скалистые образования с маленькими пещерами и довольно чистый ручей, до которого можно было добраться, преодолев два забора и проскользнув под колючей проволокой. Серж не сдавался, пока не начинал уставать, и лишь тогда предлагал вернуться домой. Как правило, было уже одиннадцать часов или полночь. Часто приходилось долго идти назад, блуждая и вновь находя дорогу. У мальчишки слегка заплетались ноги, но он всегда был в весёлом настроении. Он придумывал идеи на завтрашний вечер.

– Это был обычный город с машинами. Больше ничего! Там было так странно!

– Понимаешь, это не настоящий комикс, потому что я ничего не подписываю. Только рисую. Есть не очень удачные, я их не вставляю. Но иногда начинает получаться. Вначале они все были такими.

– Ты рисовал глупые картинки? Когда был маленьким?

Если поведение Сержа теперь было очень ласковым, порой даже демонстративно ласковым, то сам он, однако, стал менее коммуникабельным. Ровесники почти не привлекали его внимания; что касается взрослых, он даже не смотрел на них. Он ничего не говорил о своих родителях; время от времени приходили новости, открытки; на несколько мгновений выражение его лица затуманивалось или принимало отсутствующий вид, потом он, казалось, полностью забывал всё.

Его любопытство к Джонатану росло. Он требовал историй, хотел знать всё о его жизни. Джонатан подчинялся, рассказывал всё, что мог. Ощущения были противные: он не любил ни лгать, ни упрощать; но приходилось.

Красота мальчика тоже беспокоила Джонатана, и он никак не мог свыкнуться с ней. Он надеялся, что это впечатление будет скоротечным. Иногда он с некоторой грустью вспоминал Сержа, которого знал прежде, тот Серж не бросался в глаза, во всяком случае, не был таким красивым как этот, отдельно от него или в дополнение к нему.

Эта красота заставляла Джонатана робеть. Он никогда не осмеливался проявлять инициативу в их соитиях. Он почти сожалел о том, что они случались – при том, что безмерно нуждался в них. Без доброты Сержа, его непринуждённости и вульгарной жадности ему было бы не справиться.

Они трахались понемногу, но постоянно. То, что поразило Джонатана, когда в Париже он спал вместе с ребёнком – которому тогда едва исполнилось семь – как тот поворачивался к нему спиной и засыпал, уткнувшись задницей в ложбину меж бёдер молодого мужчины, при этом они оба сворачивались в позу эмбриона. Утром он возвращался в эту же позу, и однажды, не говоря ни слова, он просунул руку за спину, взял член, втиснутый между половинок его жопки, и подвигал бёдрами так, чтобы вложить его прямо в свою дырочку. Джонатан не смел пошевельнуться и притворился, что всё ещё спит. Однако тем же вечером, когда они были в постели и предавались различным ласкам, они снова оказались в той же позиции; Джонатан, когда дырка мальчика всё ещё была влажной от его слюны, протолкнул в неё свой орган. Он и не представлял, насколько она эластична. Войдя примерно на палец, он услышал, как Серж тихо простонал:

– Больно немного.

Он сразу вытащил и больше не собирался начинать. Непропорциональность размеров пугала его, хотя Серж, со своей стороны, казалось, совершенно этого не осознавал.

Позже ребёнок повторил этот жест. Джонатан к тому времени уже лучше понимал запросы детского тела. Он не проникал или почти не проникал, но таким образом долго дрочил мальчику анус, покуда не орошал его, затем вытирал насухо. Впрочем, иногда Серж мог потребовать с мирным деспотизмом:

– Нет, продолжай, пусть будет мокро.

Это действо было частью их распорядка, не занимая какого-то привилегированного места. Что касается Сержа, то после различных низменных и нерешительных провокаций он нашёл способ развлечься с задом мужчины, хотя добиваться оргазма всё же предпочитал руками.

Итак, долгое время эта содомия смешивалась с другими удовольствиями; среди них она ничем не выделялась, и проходила незамеченной. Взросление ребёнка и давность их интимных отношений постепенно повлияли на характер проникновений – они стали гораздо глубже, но все ещё статичными со стороны Джонатана; менее шаловливыми, но более искусными, более долгими и прочными со стороны Сержа.

Развитие продолжалось всё лето. Но повлияло и одно внешнее событие. Серж рассказал Джонатану, что незадолго до каникул он отсосал у пятнадцатилетнего подростка, который затем выебал его, забыв об осторожности. Это был один из той кучи юношей и девушек более или менее разных возрастов, которые ходили к Барбаре. Внезапная инициатива исходила от подростка; Серж согласился без обиняков. Окончилось всё ничем: старший мальчик, сделав своё дело, должно быть, перепугался и больше никогда не появлялся в их доме.

Эта история ошеломила Джонатана. Он и представить себе не мог, что Серж мог сделать такое; ребёнок говорил об этом пренебрежительно, со смехом - все люди, которые зависали у Барбары, были недоумками. Однако он был и немного горд тем, что произошло, Джонатан это ясно видел. Но ложные представления молодого художника о детях, которые он всё ещё невольно принимал во внимание, не позволяли ему интерпретировать и осмыслить это происшествие.

Он даже не сообразил, что теперь Серж захочет пойти дальше, чем раньше, что его желания могут быть более чёткими, или, что он может проявлять более смелую инициативу. В этом была его ошибка…

Дело было не в удовольствиях, которых добивался Серж из-за любви к Джонатану; он искал их ради них самих. Если он думал о Джонатане – он его обнимал; если он думал о хуе или заднице – он их использовал. Именно эта беспечность позволила Джонатану выдержать их первые попытки соития, которые в противном случае так бы его напугали, что заставили бы отказаться от них. Серж резко, без какого-либо сигнала, по своей прихоти, переходил от сексуальных отношений к несексуальным, и наоборот, и любил обращаться с мужчиной так, как будто у того не было реальных личных желаний, поэтому Джонатан бывал, соответственно, то подавлен то утешен, то несчастен от одиночества в своих желаниях, то обрадован, что больше не одинок, то с членом, то кастрированным – в зависимости от непредсказуемых движений ребёнка, для которого он сам был не более чем сиденьем, плотью и зеркалом.

– В этом городе необычные люди. У них только голова и ноги. Я нарисовал много-много голов. У них нет обуви. Они с него ростом. Понимаешь, какие они большие! Ты бы не испугался, если бы на улице к тебе такая голова подошла?

– Но они не опасны, смотри. Похоже, они сыты. Они не обращают на него внимания. У них руки вместо ушей. Как у тех собаки, у них руки очень длинные. Непонятно, есть ли там женщины, лучше пусть будут.

– Вот этот, который повернулся спиной, похож на меня, каким я был раньше. Видишь, у него нет шеи, это его попа внизу. Они не носят одежду.

– Это просто идеи, не знаю, откуда они берутся.

– Как дела, как дела! Они все пожимают друг другу уши, эээ, руки. Давай, попробуем так поздороваться. Привет, дружище! Ааа!

– У машин тоже нет колёс. У них ботинки, большие сапоги, сабо. Достаточно дать им уши и хвосты, и получатся животные.

Голова Джонатана у Сержа на бёдрах, лежит там, как кот свернувшийся клубком. Сначала Серж его трогает, почёсывает, гладит. Потом он начинает чесать слишком сильно, раскачивать его вверх-вниз, щекотать уши волосами. Джонатан сдаётся и поднимается на ноги. Возможно, к лучшему.

Серж опорожняет корзинку с покупками и читает этикетку на туалетной бумаге.

– Четыреста сантимов, чтобы вытереть задницу, – кричит он, – дорогое удовольствие!

Джонатан обескуражен этой сложной арифметикой, но Серж, вероятно, прав. Долгие подсчёты в уме, пока готовится обед.

– Он нашёл машину, чтобы сбежать, эта машина с педалями и паровыми трубами, но на самом деле, чтобы заставить её работать, нужно говорить в этот громкоговоритель. Тогда это колесо начнёт вращаться, эта цепь начнёт двигаться и так далее. Он неправильно уселся. Он обнаружил, что если говорить туда матерные слова, машина работает очень-очень быстро. Если он говорит обычные слова, тогда не так быстро. Он управляет ею с помощью педалей. Он кричит.

– Машина взлетела, должно быть, он сказал что-то действительно ужасное. Я не стал рисовать снова то же самое. Просто скопируй в уме. Этот дым она делает из его ругательств. Он много их знает!

– Он выбирается из ямы, он снова вылетает. Но ракета его заметила, преследует его. Ему кажется, что было глупо обнаружить себя. У него даже нет шлема, чтобы вернуться на Землю. Понимаешь, на Луне он и так может дышать без чего-либо, но это бесполезно, он не может уйти.

– Там есть такие же острые горы, как те, что внизу. Он перелетел вершину, а ракета не заметила и врезалась в горы. Бабах! Он очень рад.

– Он больше не матерится, и машина снижается. Там внизу растут съедобные деревья, как у того капитана, который...

– Я постоянно повторяюсь, поэтому я остановился. Я бы хотел придумывать то, чего не существует. Все эти съедобные деревья. Еду я вырезал из рекламных купонов с холодильника, а потом наклеил на деревья.

Серж был удивительно активен. Его продуктивность умножалась повсюду; Джонатан теперь понимал, как столетием раньше удавалось заставить детей работать на фабриках по двенадцать или тринадцать часов в день. Невозможно было представить более щедрый источник энергии. С той лишь оговоркой, что, расходуя свою энергию с безрассудным расточительством, он загружал себя едой, словно топку паровоза углём. Когда обе его руки были заняты работой, казалось, у него была ещё и третья, чтобы одновременно есть.

Маленький сад превратился в пейзаж, достойный рисунков на папирусе. Даже цвета его напоминали акварель. Чтобы пройти от кухонной двери до садовой калитки, нужно было пересечь целую сельскую местность со всеми многочисленными особенностями её ландшафта. А вот с самолёта – с высоты взрослой головы – вид был жалкий; всё было создано на четвереньках, и именно на них нужно было проходить. Но дорожки, хотя и отличные, очень гладкие на ощупь, были слишком узки для больших колен Джонатана.

– Потом я сказал себе, ладно, буду приклеивать.

– Стал вырезать картинки и смешивать их с моими рисунками. Вот как здесь. Чёрно-белые я раскрасил.

Но как коротки оказались эти два месяца! Серж больше не любил возиться в одиночестве. Джонатан был принят в качестве чернорабочего. Иногда у него просили совета по технической части; в остальных случаях ему давали скучные задания, с которыми взрослое тело лучше справлялось. Разработку и кропотливый труд Серж оставлял себе.

И, наконец, каждые три или четыре часа Джонатана отводили в уголок, дабы он обслужил потребности «уставшего воина». Эти паузы были короткими и простыми: Серж хотел, чтобы ему пососали и подрочили; одновременно он мастурбировал мужчине, получая удовольствие от того, как кожа скользит вверх и вниз по большому члену. Как только Серж достигал оргазма, не мешкая, командовал:

– Готово. Остановись!

Джонатан останавливался. Его не волновало, получит он свой оргазм или нет. Они возвращались к другим видам физической активности, преимущество которых было в том, что они не обрывались внезапно из-за оргазма. Можно сказать, что согласно экономике тех дней, та или иная часть тела Сержа по очереди требовала от него внимания, и он удовлетворял каждую в соответствии с её требованиями. Некоторые части тела, такие как ноги или глаза, были почти ненасытными; другие, такие как член или желудок, было легко удовлетворить простым жестом, в любое время суток; что касается трафика через анус – какашек или взрослого хуя – то его непродолжительность компенсировалась интенсивностью.

Такое распределение детских занятий походило на жизнь фермера, который был обязан с утра до вечера кормить бесчисленное количество животных. Коровы, свиньи, утки, голуби и куры, гуси, которых нужно откармливать на паштет, ягнята, над которыми нужно трястись, цыплята, которым нужно дать рисовый пудинг, дать зелени кроликам, блюдца –кошкам, салат – черепахам, мух – хамелеону, мышей – удаву; затем нужно вычесать лошадь, причесать жирафа, помыть слона, погладить собак, смазать велосипеды, полить цветы, похоронить мёртвых, пощекотать крокодилов, и уложить спать китов. Всё это составляло неизмеримое тело, вокруг которого без устали суетился мальчик. Его тело, сам мир.

– Мне нравится география. Она мне нравится больше всего. У меня есть все карты. Я видел в магазине даже трёхмерные с горами. Они пластиковые, можно всё увидеть. Можно даже налить воду туда, где реки. Я не пробовал, я не могу её купить. Но я думаю, ты мог бы!

– Вот для чего, посмотри на этот рисунок. Сделать такую же штуку. Это просто Франция с Луарой, Сеной, Гаронной, Роной и Рейном. А ты знаешь, как называются эти мелкие, которые в них впадают? Не знаешь! А я знаю. Потому что я учил.

– Она не трёхмерная, как у них. Я не знаю, у них сверху картинка, вот и всё. Знаешь, я много их сделал, но я выложил только его, потому что он лучший.

– Она идёт с другим рисунком, она того же цвета. Это когда она ест, она спит, она просыпается, это Земля! Да, это был сон. Я не знал, как это сделать, чтобы вернуть её туда. Можно сказать, что это люди мечтают, они думают, что с ними что-то происходит, а потом это неправда! Как-то так, наверное. Более или менее. Да неважно. Это всё потому, что ты хочешь сказать мне, что ничего не понимаешь.

– Но ведь ты приедешь в Париж? Приедешь?

Джонатан смущённо пожимал плечами:

– Если твои родители увидят меня… особенно твоя мать.

– Понятно.

Серж пребывал в раздумьях с тех пор, как узнал о злодеяниях Барбары. Труднее всего ему было понять тактику своей матери. Как только Серж и Джонатан повстречались, ложь этой женщины стала бесполезна; так для чего она лгала? У Джонатана были свои представления на этот счёт, но их было нелегко объяснить ребёнку. Во-первых, Барбара была легкомысленной: она действовала и реагировала на устройство мира, на вещи и на людей, практически не задумываясь. Она была искусной лгуньей и легко могла обмануть саму себя.

Во-вторых, она не была злой. Она не понимала важности чего-либо: и её доброта, и её жестокость проистекали из той же неспособности замечать в определённый момент что-либо, кроме себя, и только себя. Она была одним из тех людей, которые убивают, не желая убивать, и которые спасают жизнь, не ведая об этом. Близорукая, с огромным эго.

Ну и, наконец, она чувствовала, что имеет на своего сына исключительные права, которыми она может пользоваться по своему желанию, и которые оправдывают её в любом конфликте. Серж служил ей запасным человеком, когда с ней больше никого не оставалось. Он был куклой, на которой она могла экспериментировать с теми действиями, которые позднее она опробовала бы на менее скромных жертвах. Партнёр по репетициям, сценографии и изысканиям. Отсюда нелогичность в её поведении по отношению к нему: это зависело от пьесы.

Но было ясно, что во всех этих театрах персона Джонатана была врагом и опасностью. Барбара, вероятно, не думала о нём особенно плохо; его беда, его чёткая квалификация как безусловного врага, заключалась лишь в том, что Серж предпочитал его, а не мать.

Это и было главной проблемой. Если этот мужчина встретится с этим ребёнком, Барбара почувствует себя оскорблённой; и поскольку Симон определённо казался слишком бесхребетным, чтобы выгородить их, всё их будущее, казалось, было в руках или в когтях этой женщины. Значит, им нужно будет её перехитрить. Вопрос был в том, как?

– Ты можешь приходить, когда её нет! – предложил Серж.

– А как я узнаю?

– Я тебе скажу!

– А если она вернётся, когда я буду у тебя дома?

– Ну, мы что-нибудь придумаем.

– Хорошо. Но дважды это не сработает. У неё зуб на меня и она сразу поймет, почему я прихожу.

– Так что нам делать?

Они ничего не придумали. Пока это означало только то, что они не могли планировать заранее. Это будет партизанская война, основанная на уловках и импровизациях.

Эта ситуация ужасно напоминала Джонатану супружеский адюльтер с его жалкой конспирацией – чтобы встречаться и любиться без ведома ревнивого мужа. За исключением того, что здесь мужем была мать, потому что женой был маленький мальчик.

– Мы всё равно должны что-то придумать, – настаивал Серж.

Но он был такой женой, на которую муж имел неограниченные права, каких больше не существовало в современных любовных треугольниках. Наслаждение такой властью в этом безымянном браке – материнстве – объясняло ответ Джонатана на другой вопрос Сержа:

– Но что она может с тобой сделать?

– Она может вызвать полицию, – сказал Джонатан. – Знаешь, она в сущности неплохая. Нет, серьёзно. Но у нас с тобой нет никаких прав, ни на что, вот и всё. И она никогда нам их не отдаст.

– Я мог бы убить её. Только вот…

Джонатан опустил глаза. Сам он скорее помышлял о самоубийстве. Но ребёнок был прав. Смерть Джонатана тоже была бы убийством: самоубийства не существует. Всегда кто-то убивает кого-то.

Однако им нужно было уйти от этих разговоров о смерти. Разум Сержа, слишком энергичный, слишком прямолинейный, не подходил для такой деликатной ситуации, какая была у них. Джонатан заставлял себя свыкнуться с неопределённостью. Всё тщетно. Представления Сержа ограничивались его собственным опытом. Как, например, объяснить ему, что их любовные встречи были совсем не тем, что он думает, не тем, чем он живёт, не тем, на чём он невинно и легкомысленно настаивал в совершенстве своей личности, пока ещё нетронутой. Как сказать ему, что это преступление, в доказательство которого докторам поручат раздвинуть ему ягодицы; и что их приятные шалости принесут Джонатану десять лет тюрьмы, а на Сержа обрушат поток психотерапии – пыток без инструментов.

Молчание Джонатана по этому поводу означало, что их дискуссии о будущем были бессмысленны. Но никогда, никогда он бы не смог объяснить свободнейшему из мужчин, чистейшему из мальчиков, что он преступник.

– Когда я вырасту, пойду на подводную рыбалку. Нет, я их не буду убивать! Я знаю, тебе это не нравится. Мы их всё равно едим. Но нет, я не стану. Не волнуйся!

– Знаешь, в любом случае, нам больше не нужно их есть. Я предпочитаю бургеры из говядины.

– Нет, это чтобы спуститься под воду. У тебя есть противогаз, ну, такой, для кислорода. С бутылками тяжело! А ты знаешь, у них были такие же, когда они поднимались в Гималаи. Видел фотографии? Было бы хорошо, если бы они работали на двоих. Я бы не отказался вдвоём!

– Но знаешь, это сложно, тебе нужно учиться очень долго. Вот Сирил, ему десять, как мне, отец взял его с собой. У него есть всё, и ласты и маска типа этой. Чтобы дышать, есть такая штука, которую кладёшь в рот, и сосёшь! Я пробовал! Воздух идёт в тебя! Здорово давит! У него хороший отец. Он называет его бестолочь, а его братика зовут Селестин, он маленький, и ещё есть младенец, их младшая сестра, собственно говоря, её зовут Жюли! Как нашего кота, помнишь. Он всё ещё живёт у нас. Но любит побродить.

– Итак, он снова в море с большим осьминогом. Знаешь, осьминогов можно есть. Их продают в консервах, вот таких маленьких, примерно как эти. Они жгучие из-за соуса. Они убивают его прямо в глаз. Хоба!

– Вот этого ты не знаешь. Они под микроскопом, увеличенные. Они тоже в воде, ими кормятся все животные. Кроме акул! Я попрошу у отца микроскоп. Можно увидеть все крохотные вещи из моря. Они красивые.

Если энергия Сержа контрастировала с новой лёгкостью его наружности, то у него бывали периоды или, скорее, минуты бестелесности, во время которых Джонатану, в свою очередь, приходилось заново открывать весь его вес.

Не то чтобы Джонатан всё остальное время старался отойти на второй план. Но он был уверен, что проявлять себя – быть тем, кто ты есть – навредит ребёнку. Он полагал, что взрослые, которые гордятся этим, даже самые лучшие из них, лишь расточают миазмы. Получив полномочия - любовью или интересом, который к ним испытывает другой - показать себя, освободиться, выразить себя, они проявляли лишь отвратительную мешанину слабохарактерности, гротескной искренности, болезненной эмоциональности, маниакального собственничества и жадного нарциссизма. Та эпоха в обличье человечества ничего другого не позволяла. Поэтому лучше всего было признать это и, будучи неспособным что-либо с этим поделать, просто запретить себе запутывать людей, которых любишь, особенно детей.

– Это тоже в воде. Это маленький домик, там кто-то живёт. Здесь целый огород с овощами. Когда идёшь собирать овощи, там не улитки, а осьминоги внутри! Их нужно хорошенько вымыть! Рыбы едят шпинат. Он всегда дырявый, почему-то. Жаль, мне он нравится. Особенно с луком и сливочным маслом. Не знаю, есть ли у них там, на дне, масло.

– Вот здесь продолжение. Ему никогда не бывает скучно. Ты бы не хотел жить в таком домике?

Родители Сержа не вернулись. Симон просто прислал телеграмму, в которой просил Джонатана немедля посадить ребёнка на парижский поезд.

Было начало сентября, что подтверждалось календарём. Но каникулы Сержа и Джонатана едва начались; два месяца, пролетевшие так быстро, были лишь эскизом, введением в новую жизнь – которой не суждено было случиться. Они вели себя по отношению друг к другу так, как будто их ничто и никогда не разлучит: ни люди, ни возраст, ни время.

Это была всего лишь ещё одна ошибка. Уверенные, что отогнали невзгоды повседневной жизни, они забыли о личных невзгодах, которые им сообщала, будто приговор, эта вежливая и весёлая телеграмма.

«Надеюсь, вы хорошо провели время, мы хорошо провели время, но теперь всё. Разбейте себе сердца, если хотите, мы восстанавливаем свои права», – таков был единственный смысл дружеского послания.

Ослушаться было невозможно. Серж и Джонатан вместе сели на поезд.

Джонатан солгал. Пожалуй, это была первая ложь по расчёту. Он сказал Симону, что говорил о нём с владельцем галереи: якобы торговец искусством был очень заинтересован, он доверял мнению Джонатана - который, конечно, не питал иллюзий относительно своего влияния - однако, если у Симона есть, что показать...

Расчёт был хорош, ибо взволнованный Симон, скромно утверждал, что у него пока ничего нет, но что скоро... Но всё пошло крахом, поскольку Барбаре Джонатан таких вещей никогда не говорил, а ведь она отнюдь не считала себя обычным художником-любителем. Женщина была не просто раздражена; она поняла, что Джонатан льстит Симону, и догадалась, для чего. Она небрежно подтрунивала над ним. Симон не понимал, что происходит, но Джонатан видел, какую промашку совершил. Его первая попытка дипломатии закончилась полным конфузом.

Он утешал себя мыслью, что в любом случае Барбара был бы недовольна. Можно быть гениальным льстецом и ни на миллиметр не продвинуться дальше. С другой стороны, он мог привлечь Симона к их заговору, хоть и не полагаясь на его интеллект. Впрочем, когда проигрываешь войну, союз с другой побеждённой стороной не меняет баланса сил.

Итогом отпуска, который Симон и Барбара провели вместе без своего молокососа, стало окончательное воцарение Барбары - их квартира прямо-таки воняла им. Её доминирование, казалось, устраивало Симона, счастливого мужа, но делало любой альянс с ним бесполезным.

Весь вечер Джонатан страдал от отвращения и порой чуть не терял сознание, слушая их, глядя на них, видя там Сержа. Он почувствовал желание убивать. Идеальная пара, с которой должен был жить ребёнок, была безупречной. Работодатель полюбил бы их, левые дали бы им своё партийное благословение, психиатры (если бы не язвительное предположение, что они действительно знают, что происходит) радовали бы свои ублюдочные сердца при виде их. Джонатан опрокидывал стакан за стаканом, затем ушёл. Серж наблюдал за ним, стоя поодаль от них троих, и его взгляд был почти таким же, как у тех детей, которых Джонатан шокировал в деревне годом ранее.

Джонатан полностью забыл о своём провале, пока не обнаружил себя сидящим в поезде, который должен был отвезти его домой. Но что он там делал? Он не хотел ехать домой. Но он поедет. Очевидно. Неизбежно.

Он вспомнил, что по пути в Париж они с Сержем составляли грубые планы как оставаться на связи. Мальчик будет писать Джонатану, который не сможет ответить, потому что, несомненно, Барбара станет перехватывать почту и, что ещё хуже, прочтёт её и обнаружит подтверждение своим догадкам. Серж собирался играть в шпиона, отмечать время нахождения родителей дома и остальные практические детали; записывать свои часы в школе (он должен был начать ходить в лицей, который был довольно далеко от дома); он даст Джонатану знать о каждой возможности встретиться. Со своей стороны, Джонатан переедет в Париж и постарается снять квартиру с телефоном – где-нибудь между школой Сержа и его домом.

Возможно, лучше всего было бы прекратить все отношения с родителями мальчика (тем хуже для галереи Джонатана…). Серж будет объяснять своё отсутствие, говоря, что идёт к друзьям; это никого не обеспокоит, он был свободен, очень свободен, особенно если исчезновение Джонатана положит конец всем подозрениям. А Серж сможет притвориться, что забыл молодого художника, этого скучного придурка.

У этих планов был один большой изъян. Если бы Джонатан порвал с родителями Сержа, то больше не было бы и речи о совместном отпуске, совместной жизни, жизни в том другом мире, в огромном мире, который они открыли. На самом деле разрыв с Симоном и Барбарой был бы преждевременным; необходимо будет тщательно оценить интенсивность подозрений, ревности и ненависти этой женщины, а также возможную ценность её мужа как будущего сообщника. Их глубокое безразличие к Сержу, до которого им не было дела – пока он находился под боком – было ещё одним ценным достоинством.

Нет, их нужно гладить и петь им колыбельные, именно так, а не иначе. В любом случае, пока не станет ясно, чего от них можно ожидать, придётся отбирать их собственность –без их ведома.

Что касается переезда Джонатана, то в ближайшем будущем это было невозможно из-за отсутствия денег. Ему пришлось поговорить об этом в поезде с Сержем, чьи планы слишком сильно опирались на предполагаемое богатство и свободу молодого художника. Чтобы снять хотя бы комнату в Париже, Джонатану придётся подождать до начала следующего года, прежде чем покинуть свой домик. И в своих расчётах он забыл о налогах, которые он ещё должен уплатить с прошлогодних огромных поступлений, от которых уже давно ничего не осталось.

Предстоящие три месяца терпения, похоже, не пугали Сержа. Он составил список школьных каникул, которые выпадали на этот период; он сказал, что при любой возможности будет упрашивать отца, чтобы его отпустили к Джонатану. В конце концов, один раз это уже удалось, он был уверен, что получится снова.

Сам Джонатан так не думал. Мальчишка недооценивал ситуацию и при этом переоценивал силу отца и свою собственную. Джонатан был уверен, что настрой Сержа скоро поменяется; но ему хватило такта не сказать этого.

В любом случае, теперь у них был план. Их разлучили. Начиналась настоящая война. Глубоко внутри себя Джонатан чувствовал, что войну они уже проиграли, но мальчик был уверен, что победит. Джонатан вспомнил, что двадцать лет назад он тоже обладал такой слепой и пылающей энергией; и тоже потратил их впустую. Можно бороться против людей, обычных людей, но не против системы и её социальных ролей, потому что за ними стоит целое общество. И поймёшь ты это не сразу и не добровольно. Джонатан уже понимал, Серж – ещё нет. Джонатан был готов забыть весь свой опыт ради этого ребёнка, все ещё цельного, но, в то же время, он отчётливо понимал, что это ничего не изменит.

Первые письма от Сержа были негативными. Барбара больше не работала, и всё время была дома, а с ней её альтернативные друзья. Серж смешно изобразил их в виде мух, кружащих над ними, и все с бородами, даже его мать.

Но след фломастера, штриховавшего рисунок, почти прорвал бумагу.

Джонатан никогда не видел, чтобы мальчик писал письма; и не представлял себе, как он выглядит за этим занятием. Серж казался младше лет на пять, нежели когда рисовал или говорил. Джонатан понимал, что плоды этого средства коммуникации – которое теперь вышло из моды, никем не преподаётся, никем не изучается и никем не используется – будут чрезвычайно скудными. Почти как дымовые сигналы.

Чтобы узнать Сержа, лучше было взять большой папирус. Он медленно развернул его; и он глядел на каждый рисунок, пока не вспомнил слова, которыми мальчик их сопровождал. Он имел полное право заплакать; эту жизнь, что бы ни случилось, не вернуть никогда.

– Потом надо заглянуть под воду. Это просто вода. Вот песок внизу. Здесь разные рыбы. Это подводные цветы.

В начале октября письмо от Сержа рассказало, что его родители, воспользовавшись, как понял Джонатан, периодом затишья на работе Симона, собираются провести неделю в Англии. Как обычно, без сына. Серж пытался устроить так, чтобы его отправили к Джонатану. Он поговорил со своим отцом, который охотно согласился. Оставалось только договориться с Барбарой.

Помимо прочего, это было первым письмом, содержащим любовные выражения. Джонатан был в замешательстве, поскольку ребёнок никогда не говорил таких вещей, а их необычайная глупость исходила не от Сержа, а от некого образца, который он, должно быть, копировал. Когда не знаешь что написать, тогда всё сгодится. Это выглядело так, будто маленький мальчик, намереваясь оказать честь своему корреспонденту, предложил ему цитату на латыни – фразу непонятную и непроизносимую, но которая пользуется хорошей репутацией. Или же подарок в виде цветов или шоколадных конфет. Усилие, сделанное ради любви, привело к тому, что эти глупые слова достигли своей цели. Серж захотел – и посмел – сказать Джонатану некие слова; в данное время и в данном месте в его распоряжении была только эта культура. Он добросовестно ей воспользовался. Он не был виноват, ни в том, что его средства выражения были такими скудными; ни в том, что он ещё не понимал этого.

Поездка его родителей была назначена на следующую неделю. Джонатан весь обратился в слух. Он должен замереть и не двигаться!

Симон скромно закончил раздеваться. Несмотря на привычку Барбары к наготе, он больше не осмеливался вести себя свободно. Барбара сказала ему (и повторяла в разговорах с друзьями), что ничто не кажется ей более уродливым, чем мягкий мужской член (по правде говоря, у Симона был довольно маленький и сморщенный). Отсюда происходило её сожаление, что они с мужем так и не нашли квартиру с раздельными спальнями – уж слишком они торопились с переездом.

Симон носил полосатую пижаму из хлопка, оставляя в шкафу любую более элегантную ночную одежду, которую ему могли подарить. Забравшись в постель, он снял пижамные штаны.

Квартира была плохо спроектирована, работа недоумка - говаривал он. Между их спальней и комнатой Сержа была тонкая стена, и из-за плохой планировки им пришлось поставить кровати по обе стороны этой перегородки. Когда Симон отправлялся в кровать, ему было неловко думать о Серже, находившемся в шести дюймах по ту сторону; потом он забывал его.

Барбара, обнажённая, не спешила ложиться в кровать, говорила голосом тихим, плавно и решительно, как актриса в сцене из супружеской жизни, шепчущая перед двумя тысячами зрителей. Сидя сняла макияж, встала, посмотрела на себя, расслабилась, поздравила себя.

Во время отпуска она снова набрала потерянный вес. Задняя часть её бедер и нижняя часть ягодиц казались изъеденными оспой; первичный крик, благовония, дзэн и её смелые суждения по важным вопросам заставляли её забыть об этом целлюлите, и она думала о себе как об амазонке.

Симон не знал с чего начать: дело касалось Сержа. Хоть и трус, Симон, тем не менее, был верен мальчику; он любил его, не слишком обманывая; втайне он чувствовал себя ниже него, и, смутно впечатлённый этим, не осмеливался предать. Серж был именно тем сыном, которого он хотел; заполучив его, он обнаружил, что замахнулся слишком высоко.

То же самое он испытывал к Джонатану, к этому другу, которому он не смел ни в чём отказать.

Их было двое, третий был не нужен. Они были так похожи друг на друга, что Симон не был удивлён, что они счастливы в своей компании. Они были тем, чем он не был; он знал это и принимал. В конце концов, он наслаждался своей жизнью.

И Барбара помогала ему, она была его охраной. Она могла исправить мир, довести его до приемлемых масштабов; высокопарно уменьшала людей, которые докучали; а затем демонстративно восхваляла кретинов, которых она по глупости превозносила. Она спасала ему жизнь, хотя и не смогла одурачить. Но кто бы мог подумать, что простолюдин, дворняжка (в депрессии Симон считал себя таким) сможет заполучить обожаемую госпожу?

С другой стороны, доходы Симона скоро превысят десять тысяч в месяц. Это было достижение. Он мечтал, что вскоре откроет собственное дело. Он стал карьеристом только ради Барбары, и это ему удалось. Не в этом ли и заключалось преимущество брака?

Сидя в постели с сигаретой в руке и своим последним джином на прикроватной тумбочке, Симон начал благоразумный разговор, польстив телу Барбары, будто бы непроизвольной похвалой. Он видел его недостатки, но они его не беспокоили; ему нравилась её мясистость. Он чувствовал себя там как дома; его характер и её дряблая масса были той почвой, на которой они сошлись. Однако он выразил эту взаимодополняемость менее цинично и заговорил о Мужчине и Женщине.

Барбаре понравились комплименты, и она настроилась на романтичный лад.

«Придётся кинуть ей палку, ради этого маленького ублюдка», – подумал Симон.

Это пошлое выражение было неточным; Барбара редко дозволяла проникать в себя. Обычно она мастурбировала себе, сидя верхом на муже, который тоже мастурбировал себе за её спиной, между желеобразными ягодицами, притиснутыми к его небольшому брюшку.

– Мне тут Серж кое-что сказал…

– Ну что ещё стряслось?

– Нет, это как раз насчёт отпуска. Ну, шесть дней учёбы он может и пропустить – ничего страшного, но мы же не оставим его здесь одного, так ведь? А с нами в Лондоне ему тоже делать нечего. Вот.

– В Лондоне… Да, но в чём же дело? Объясни немного, дорогой. Не понимаю, о ком речь?

Её голос становился мягче, когда она произносила свои любимые слова; она расчёсывала волосы. С каждым движением щётки линия её ягодиц сжималась волнами, как перемешиваемый майонез, а затем возвращалась к своей приятной и фотогеничной первоначальной форме.

– Да всё о нём, – ответил Симон, – хочет поехать к Джонатану, пока нас не будет.

– О, нет!

Со стороны это выглядело гневным восклицанием; но при этом она перекладывала щётку из одной руки в другую жестом кинозвезды, она была спокойна и в хорошем настроении.

– Что ж, - сказал Симон, - я очень люблю Сержа, но было бы хорошо, если бы мы какое-то время могли провести наедине.

– Я знаю, но нет!… Довольно с нас Джонатана!… Это ненормально, ты должен признать это!… С тех пор, как он вернулся оттуда, он стал совсем другим, он совершенно невыносим. Нет дорогой.

– Всё же…

– Нет! Послушай меня: нет. Это просто бессмысленно! Я скорее отправлю его к матери. Тем более, она и сама об это просила. Ах да, она такого наговорила, ты не представляешь, как всегда в своём репертуаре!

– О чём это?

– О летних каникулах, разумеется. Мне пришлось рассказать ей, что мы отправили Сержа к Джонатану. На пару месяцев. Тут такое началось: ах, ты предпочитаешь отдать своего сына незнакомцу, я и так его никогда не вижу, конечно, ничего страшного, я всего лишь какая-то бабушка и так далее.

– Да, представляю.

– Что ж, Симон, можешь говорить, что хочешь. Её претензии мне тоже до одного места, но всё-таки это не очень хорошо. По крайней мере, для меня! Я не могу плюнуть ей в лицо, просто пойми меня, даже если мне чертовски хочется так сделать! В конце концов, всему есть предел. Я не могу так с ней поступить.

– Но он там сдохнет от скуки, в этой Перонне.

– А теперь послушай, просто послушай меня! Всё изменилось. Когда я была ребёнком, мы тоже не каждый день веселились, но какое чудесное это было детство! Я знаю в Перонне одну замечательную девушку, она открыла мастер-класс для детей – да, всё меняется! – она потрясающая. Я познакомилась с ней через друзей, и я тебе говорю, там будет здорово.

– Но будет ли он открыт?

– Конечно. Я сказала матери, ладно, он любит поиграть с друзьями, води его туда, она моя подруга и бла-бла-бла. А иначе она бы и разговаривать с ней не стала, уж я-то её знаю. Если хочешь знать, она мне в семнадцать лет даже помадой не разрешала краситься; просто ужас.

Барбара прошлась по волосам длинным гребнем из прозрачной пластмассы и надела пижамную куртку.

– Да, эта девочка – просто чудо! Ей можно отдать ребёнка практически на весь день! Она заставляет их готовить еду, нормальную еду, не как в столовой, и она учит их печь пирожные и всё такое, у неё есть ткацкий станок, гончарные принадлежности. Говорю тебе, если бы ты видел этих девочек и мальчиков. Они просто сияют! Настоящие живые дети! Уж извини, но я их видела! Нет, правда! Это же видно, как они счастливы. Я была там, понимаешь. Я тогда была тяжела Сержем, тебе-то было легче, нет, я тебя не виню, просто подумай немного. Нет, ему будет хорошо там. Не знаю, заметил ты или нет, но твой ребёнок становится неврастеником. Ах, как они рисуют! Дорогой! Если бы ты их увидел, ты бы сам начал рисовать. Расписывать стены! И не то, что делает Джонатан, о нет, у них больше воздуха, свежего воздуха! И любви! И открытости, они действительно открыты! По сути, всё, чего он лишён.

– Серж не шибко общителен сейчас, верно? - сказал Симон, - Ты считаешь, что с теми детьми ему…

– Ну, так мы же совсем не уделяли ему внимания. Вот в чём проблема. Ему необходимо наше воспитание, без него он покатится по наклонной. Что ж, я далеко не лучший родитель, ты тем более. Кошмар, да и только. А чего хотят дети - когда ты соизволишь их выслушать - они хотят, чтобы ты был обычным. Чёрт!… Всё из-за этого! Мы поступили неправильно, оставив его у Джо на всё лето. Это было самое худшее, что мы могли придумать. И всё это с моей подачи, если бы не я…

– Нет! – перебил Симон, – нет, это неправда! Это именно то, чего он сам хотел. Ну и Джо, хоть ты и не согласна с этим, но, по-моему, он отличный парень. Да и Серж не жаловался, разве не так?

Симон, из-за своей прямоты, или из простой сексистской солидарности, или из-за того, что перед отпуском у них с Барбарой был такой долгий спор по этому поводу, или потому что он прекрасно понимал, насколько это странно – кто бы из его коллег так поступил? – доверить своего сына приятелю (хотя Симон ещё помнил идеалы свободы, Искусства, мая 68-го, перемен), плохо отреагировал на эту запоздалую критику со стороны Барбары. Она заметила это и ответила:

– Хорошо, Симон. Может быть. Значит, были причины. Возможно, слишком много причин для нас двоих. Разве не так? Ты ведь не хочешь сказать, что мы тогда думали о ребёнке. Нет! Если бы мы, хоть иногда о нём думали, мы бы ни за что не отправили его к Джо. Ну, правда, же! В любом случае, какими бы ни были причины, наши маленькие причины, мы за них сейчас расплачиваемся. Так же как и наш мальчик. Ты его видел? Отлично, лучше любых слов. Нет! Он просто изводит меня. Говорю тебе, ему нужно немного нормальной жизни. Нормальной - вот и всё. Он требует уважения. Все дети требуют уважения. Хотя они все психованные. Что ж, выход есть. Всё очень просто. Мама будет готовить ему вкусные супчики, бифштексики и тортики, покупать ему книжки, гладить рубашечки этому мелкому MCP [1], будет причитать, ах, бедняжка, ему нечего носить - и он весь день будет с другими детьми. Ему будет хорошо. Там он сможет высказаться - осознать себя! - вместо того, чтобы тупо игнорировать нас.

– Эээ

– Да, да, мой дорогой. Ты даже представить себе не можешь, что значит рисование для детей. Оно полностью их освобождает! Позволяет им раскрыться! Это делает их чуточку более управляемыми. Это правда! Но это так, Симон. Тебе не понять, ты изображаешь большого парня, дети тебя просто не интересуют, это не по твоей части. Отлично. Если только это не цыпочка на сносях, тогда ты готов её выслушать. И не только. Это ты смог бы... Короче говоря, вся эта тема, картинки и всё такое, дети - честно говоря, ты ничего в них не смыслишь - это достаточно просто: всё объясняется по Фрейду. Все их забавные фантазии они там разбирают. Клянусь, ты не узнаешь его, когда он вернётся!

– Да я не спорю, – сказал Симон. – Я лишь передаю то, что он мне сказал. Мне, правда, не хочется ему отказать. Он так разговаривал со мной, знаешь, очень серьёзно. Что ни говори, это был не просто каприз, знаешь ли.

– О нет! Всё что угодно, только не это, нет, нет и нет! Это не нужно Сержу, это вообще никому не нужно! - Я не хочу, чтобы он продолжал встречаться с Джонатаном. И слышать не хочу. Симон, я тебе говорю. Что-то с ними неладно. Вероятно, это не их вина. Я не могу сказать... Но там что-то дурное. Я чувствую это. Чувствую. А я в таких вещах не ошибаюсь. Нет! Нечто, о чём даже говорить не хочется. Но я это чувствую. Нет, что-то плохое. Нет. С Джонатаном покончено, раз и навсегда. Иначе у нас будут проблемы на долгие годы, если мы пустим это всё на самотек. Всё! Хватит! Я умолкаю! Но всё кончено. Всё кончено, и больше не о чем тут рассуждать. Серж слишком привязался, понимаешь. И я не знаю к кому. Я не знаю этого человека! Да, и это меня беспокоит... Это моё право... Я произвела на свет этого ребёнка, не знаю, заметил ли ты. Я чую опасность. Прекрати, Симон! Нельзя отдавать ребёнка кому попало. Он ведь и мой немножко, как ты считаешь? Ты, конечно, ничего не замечаешь, но я-то всё чувствую. Этот бизнес пора прекратить. Довольно. Точка.

– Ну, ладно. Так что мне ему сказать?

– Милый, скажи ему просто, мол, бабушка тебя почти год не видела, просит, чтобы ты приехал, и так далее. Вот – я даже сама поговорю с ним, если тебе угодно! Можно подумать, ты мальчишку испугался! Но послушай... почему он именно с тобой обсуждал эту поездку к Джо, по-твоему, это вообще нормально? Этот ребёнок окончательно спятил.

– Может, тогда лучше… ну, если бы он поехал с нами?

– Ой, ну ты просто прелесть! Поздновато строить из себя наседку, уж прости мне мой французский! Боже мой, да не помрёт он за неделю – даже меньше – без папы с мамой! И ты можешь говорить, что угодно о моей матери, но она не чудовище. Мне пришлось мириться с ней двадцать лет, он точно недельку потерпит. Нет, я не перестаю тебе удивляться! Ты иногда как ляпнешь что-нибудь, что я прямо не знаю, нет, серьёзно!… И, кстати, Лондон… Ты меня знаешь, я дитя Средиземноморья.

– Из Перонна, – обронил с досады Симон.

Но Барбара-Жоржетта не рассердилась. Она сделала глоток джина, издала смешок, и кубики льда зазвенели в стакане.

Серж за своей стеной слышал всю дискуссию. Он ещё долго думал после того, как родительская кровать перестала скрипеть.

На следующий день он сбежал. Вернувшись из лицея – с его квалифицированными молодыми педагогами – где он начал своё среднее образование, он, к своей великой радости, обнаружил, что квартира пуста. Он поспешил.

На кухне он раздобыл полиэтиленовый пакет; в него он сложил кое-какую одежду, книги, тетради и фотографии, и добавил свой маленький портрет, сделанный Джонатаном.

Он не хотел ничего красть, даже чемодана или простой сумки.

Серж вернулся в свою комнату, опустился на колени у кровати, опустошил карманы и пересчитал мелочь. Был не лучший день: он был на мели.

Он глянул в окно. Его щёки залил румянец, а глаза заблестели. Было неправильно, что его заставляли так поступать. Почему? Никто не знал. Никто никого не слушал. Он вышел из комнаты и вернулся на кухню. Хлеба не было. Он взял сухари, апельсин, несколько кубиков сахара, остатки шоколадной плитки. Может, какие-нибудь консервы? Нет, это не годится. В холодильнике были бутылки с тоником, но он ему не понравился; он нашёл последнюю бутылочку кока-колы на дне среди овощей.

Кот пропал. Серж засомневался, прежде чем взять открывалку для бутылок. Он вспомнил, что на столе в гостиной есть красивая, а на кухне некрасивая, но она лучше открывает. Он мог бы открыть бутылку зубами, учитывая, что он будет один. Так не пойдёт.

Он оставил связку ключей в двери на лестничной площадке и вышел из парадного, никого не повстречав.

Спустился в метро, купил билет и упаковку шоколадных драже в автомате. У него осталось лишь несколько мелких монет. Он был в лихорадке и ни на кого не смотрел.

Он знал, где стоят автостопщики – на выезде из Парижа, откуда начиналась дорога, ведущая к Джонатану. Его собственная дорога отныне. Наверняка, она не займёт много времени: кто-нибудь его обязательно подвезёт. Это должно сработать. Машин много.

Серж вышел на конечной станции. Оказавшись наверху, он заблудился; всё было незнакомое.

Всё было чересчур большим и непонятным. Погода стояла тёплая для этого времени года, собирался дождь; На Серже была синяя куртка с красно-бело-синими манжетами. Он сам выбрал её и сам купил. Воротник тоже был красно-бело-синим. В куртке было много карманов на молнии. В них можно было много всего поместить, если было что помещать. На часах он увидел, что скоро шесть. Он не задавался вопросом, удастся ли его план. Он не думал об этом, также как о возвращении. Он вспомнил это шоссе в пригород Парижа и автостопщиков; а что дальше? Он хотел найти место, где они обычно стоят.

Он добирался туда по длинным туннелям, пешеходным мостам, плитам тротуара, отмеченными жёлтыми полосами, где он был единственным пешеходом. Он узнал то место, где обычно люди ловили попутку. Но там никого не было. Мокрые машины проносились мимо, едва не задевая его руку.

Мокрые, потому что недавно начался дождь. Дождь, который не ощущался. Водяная масса была словно нереальна. Клерки возвращались с работы к себе в пригород: с зажжёнными фарами, как того требовали правила. На обочине дороги шум был особенно силён. От него болели уши, он звенел грубо и пусто, как орущая толпа.

Серж ужасно себя чувствовал, у него мелькнула мысль о возвращении домой.

Он подумал о доме. О родителях. О ней, о нём. Его передёрнуло. Грудь сдавило в отказе. Нет. Кто-нибудь остановится и подвезёт его. Ему нужно только пройти немного дальше, за развилку, к дороге, уходящей направо, с рыжей землёй и сорняками на обочине. Ему придётся спуститься в переход, иначе он окажется не на той стороне.

Он добрался до выбранного места, и прошёл немного дальше. Он представил, будто отправился в путешествие, и ждёт на вокзале автобус. Он едет к Джонатану. Здесь, из-за почвы и сорняков, было немного похоже на его деревню. Где-то вдалеке были жилые массивы пригорода, покрытые ватными клубами дыма, утопающие в серо-чёрном дожде, зазубренные, словно огромная куча мусора и металлолома. Дождь слегка моросил.

Столкнувшись со всеми этими машинами, домами и километрами, Серж ощутил приступ тревоги и страха, он отступил в сорняки. Дул ледяной ветер. Чувствовалось приближение ночи. Он понял, что оказался один, совершенно один, и, не выдержав, разревелся неистово и громко, на одном дыхании.

От фургона донёсся долгий скрип тормозов, и он остановился рядом с мальчиком. Теперь свет фар ослеплял, и больше нельзя было ничего разглядеть. Но небо было ещё достаточно светлым. На фоне чёрных силуэтов виднелись офисные здания, фабрики, огромные крыши, стальные конструкции и гигантские трубы, висящие в воздухе.

– Нет, - ответил Серж, - я жду отца, он там. Он сейчас придёт.

И он указал на открытый ангар позади себя, возле которого был двор, обнесённый сломанным забором, где стояли три или четыре сломанных грузовика.

– Угу, там значит. Отлично. Но ты не должен стоять на краю дороги, мой мальчик, это опасно.

Мужчина захлопнул пассажирскую дверь, и фургон снова тронулся. Серж подумал, что он стоял вовсе не на краю дороги.

Он отошёл ещё чуть дальше в бурьян, но в темноте было легко поскользнуться.

Он никогда не смог бы придумать ложь, которая помогла бы уехать, куда ему нужно. Все были подозрительны. Он даже не взглянул в лицо водителю; только услышав его голос, он понял, что не должен ему ничего говорить. Ни ему, ни кому-либо другому.

Он захотел присесть, потому что устал, потому что хотел подумать. Было слишком грязно. Он остался стоять среди сорняков, возле дренажной канавы, выпрямившись, повернувшись к машинам лицом. Было бы нетрудно перелезть через забор и забраться в ангар, поближе к свету, но, возможно, там кто-то был. Серж на это надеялся. Он не двигался.

Он приоткрыл свой жёлтый пакет, потому что дождь пошёл сильнее. Он хотел проверить, не промок ли он изнутри: пакет плохо закрывался. Было непонятно, он просунул руку глубже. Нащупал сломанный сухарь и шоколад, выпавший из порванной обёртки.

Именно тогда, притронувшись к вещам в сумке, Серж сказал себе, что дальше не пойдёт. Но и назад пути нет.

Эта идея его не удивила: он думал об этом со вчерашнего вечера. Он даже представлял, как он это сделает. Он уже понял, что больше ничего не сможет сделать. Потому что никто не мог. Потому что он абсолютно точно знал, что другого выхода не будет.

Однако это был правильный путь для Джонатана. Серж промёрз насквозь. Слишком велик холод, слишком велика художественная пустота.

Машин стало меньше, и они ехали быстро. Ночью и под дождём они казались огромными.

Нет, не сейчас. Серж бросил пакет на землю и сел на него. Его лицо оказалось на том же уровне, что и сорняки с жёлтыми соцветиями, похожими на одуванчики, но чуть-чуть иными. Свет проезжающих машин время от времени выхватывал из темноты эти цветки и лицо ребёнка.

Эта умиротворяющая обстановка принесла ему внезапное и неожиданное счастье. Мир опять стал нормальным. Всё получится. Безусловно, должна быть машина. Очевидно. Там, дальше, через два-три часа, после того, как свернёшь с главного шоссе, нужно было следовать по другой большой дороге; он это хорошо помнил. Если машина подвезёт Сержа, он проделает последнюю часть пути пешком и, возможно, в одиннадцать или в полночь, он толкнёт калитку во дворе дома Джонатана. Она никогда не запиралась. Джонатан будет спать, Серж пройдёт через кухню, зажжёт свет, возможно, увидит, как мыши убегают за плиту, он тихонько поднимется в спальню, нежно разбудит Джонатана, или, если будет холодно, он сначала заберётся под соседнее одеяло, или, может быть, сначала перекусит, если будет голоден, Джонатан не удивится ему, они долго-долго будут обнимать друг друга, и Серж расскажет о своей поездке, об этом бесстрашном путешествии, и они вместе уснут в его большой постели в эту же ночь, сегодня же, и затем навсегда.

Серж резко поднялся, пнул пакет, и тот скатился в канаву. Открывалка звякнула о бутылку колы. Мальчик встал на краю дороги. Падал холодный дождь. Теперь лишь наблюдать за машинами, пока не появится одна – самая быстрая и независимая. И следить за фарами, и ринуться к ним со всех ног, туда, где свет самый яркий. Решительный и неподвижный, со слегка замутнённым взором, Серж пропустил несколько машин, прежде чем увидел ту, которую ждал.