Когда мы состаримся

XXV. Под звуки музыки

Всё переменилось в Ланкадомбе. После описанного скандала на дом Топанди опустилась тишина, даже гости не заглянут. У Шарвёльди же, наоборот, каждый вечер веселье, музыка не смолкает до утра.

Показать хотят, что живут — не тужат.

О Шарвёльди уже настоящая слава идёт среди цыган-музыкантов. Бродячие служители смычка причисляют его дом к тем благословенным местам, куда постоянно приглашают играть, даже из соседнего города. Один оркестр ушёл — другой на порог.

Молодая хозяйка любит развлечения, и муж рад ей угодить (а может, тут ещё и другой расчёт). Охотники же кутнуть всегда найдутся, было бы только вино, а чьё — не всё ли равно.

Самого Шарвёльди, впрочем, всё это не может выбить из привычной жизненной колеи. Он после десяти неизменно покидает общество, чтобы отдать должное богу, а затем и Морфею.

Супруга же его остаётся — и в очень хороших руках: под призором матери.

Шарвёльди — муж вполне сносный, ни ласками, ни ревностью молодую жену не донимает.

Ведёт себя так, будто, женясь, и впрямь лишь благую жертву принёс, ничего иного не желая, кроме как ближнему помочь, несчастную, невинно опороченную от отчаяния спасти.

Доброе дело, дружеское участие, не более того.

В спальню его ведёт отдельный, выложенный кирпичом ход вроде длинного тупичка, туда обычно и сажают смуглян-музыкантов — по той простой причине, что все они страстные табакуры.

Из такого неудобного их местоположения проистекало не только то, что хозяин должен был всю ночь слушать бравурнейшие вальсы и мазурки, которые танцевала его жена. Ему также приходилось пробираться к себе через оркестрантов, что, может быть, ещё и не стесняло бы ни самого Шарвёльди, ни жену, ни гостей, не сопровождайся его тишайшее отступление весьма шумными изъявлениями благодарности со стороны цыган.

Каждый раз он их неустанно унимал: да перестаньте, довольно мне руку целовать, не навек расстаёмся. Но те не легко давали себя утихомирить.

Так и в этот вечер. Особенно усердствовал один кривой пожилой цимбалист (он только накануне прибился к оркестру). Просто невозможно отвязаться: схватив хозяйскую руку, и пальцы целует взахлёб, и каждый ноготок в отдельности.

— И мизинчик ваш пожалуйте, золотым колечком опоясанный! И указательный, ваши повеления раздающий! И ладошку, чаевые дарующую! Воздай вам господь за все благодеяния, нынешние и будущие. Да плодится-размножается семейство ваше, как скворчики луговые, чтобы во злате-серебре вам купаться, чтобы жизнь слаще мёда была у вас, а помрёте…

— Ладно ладно, тата, довольно, — отбивался Шарвёльди. — Вот пристал, чудак, будет тебе. Иди, Борча тебе стаканчик поднесёт.

Но от цыгана не так просто было отделаться. Он даже в спальню норовил протиснуться вслед за хозяином, силой придерживая дверь и просовывая в щель кудлатую голову.

— А когда господь позовёт…

— Да пошёл ты, хватит уже благодарить!

Но цимбалист не отпускал двери и пролез-таки за своим благодетелем.

— Ангелы пусть златокрылые на алмазной своей повозочке…

— Убирайся сейчас же! — сердито прикрикнул на него Шарвёльди, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вытурить из комнаты назойливого льстеца.

Но тот, как барс, прыгнул вдруг на него, одной рукой схватив за горло, а другой приставив к груди острый нож.

— Ой! — прохрипел схваченный. — Кто ты? Что тебе нужно?

— Кто я? — прорычал тот, точь-в-точь как его дикий прообраз, когда вопьётся клыками в горло беспомощной жертвы. — Я Котофей, бешеный Котофей! Видел когда-нибудь взбесившегося кота? Так вот это я! Ты что, уже не узнаёшь?

— Что тебе нужно?

— Что нужно? Шкура твоя и голова, вот что! Кровь твоя чёрная нужна. У, лиходей! Живодёр!

И с тем сорвал с глаза чёрную повязку. Глаз был совершенно здоров.

— Теперь узнаешь, ты, палач?

На помощь звать было бессмысленно. За дверьми наяривали во всю мочь, криков никто не услышал бы. Были у схваченного и особые причины не поднимать шума.

— Да в чём дело? Чем я тебе не угодил? Чего ты бросаешься на меня?

— Чем не угодил? — повторил напавший и так скрипнул зубами, что Шарвёльди мороз подрал по коже. Ужасный звук — этот скрежет зубовный. — Чем не угодил? И ты ещё спрашиваешь? Не ты, что ли, ограбил меня?

— Я? Ограбил? Опомнись! Отпусти моё горло. Я и так в твоих руках. Давай поговорим спокойно! Что с тобой?

— Что со мной? Да не прикидывайся! Не видел, что ли, позавчера вечером этот шикарный фейерверк? Как стог за рощей горел, а потом порохом разметало огонь и не осталось у дурня Котофея ничего, кроме большой чёрной ямы.

— Это я видел.

— Ты и поджёг! — зверем взревел цыган, высоко занося блистающий нож.

— Ну-ну, Котофей! Приди в себя. Зачем мне было поджигать?

— Затем, что никто другой не знал, где мои деньги спрятаны. Кто ещё мог знать, что у меня деньги есть, кроме тебя — тебя, кто в ивняке мне бумажки на золото и серебро обменивал. Маленькие бумажки — на серебро, большие — на золото. Какую на сколько, какая чтó стоит, — это уж твоё было дело, тебе было известно, не мне. Ты знал, как я деньги добываю. Знал, что деньги коплю и зачем. Я тебе рассказал, что у меня дочь в дворянском доме живёт, и там над ней потешаются. Герцогиней величают, пока молода, а красой её натешатся — выбросят, как ненужную тряпку. Вот кого я выкупить хотел! Её! Горшок серебра набрал уже, кувшинчик золота. В Турцию или в Татарию хотел её увезти, в языческие края. Там бы она настоящей герцогиней стала, цыганской герцогиней! И буду грабить, убивать, вламываться в дома, покуда полный горшок серебра не накоплю, полный кувшин золота. Моей барышне-цыганке нужно — на приданое. Нет, вам её не оставлю, бледнолицым, куклам фарфоровым. Туда увезу, где не твердят на каждом шагу: «Посторонись, цыган!» — да: «Пошёл, цыган!», «Руку целуй, цыган», «Жри падаль, цыган», «У, цыган!..»

— Котофей!

— Что вякаешь? Заткнись! Горшок серебра, кувшин золота подавай!

— Ладно, Котофей, получишь свои деньги. Горшок серебра, кувшин золота. Только дай мне тоже сказать! Не я твои деньги унёс; не я стог поджёг.

— А кто же?

— Те, напротив.

— Топанди с молодым барчуком?

— Определённо, они. Позавчера я видел их на канаве в лодке, к болоту поплыли, а когда вернулись, стог уже вовсю горел. Оба с ружьями, но выстрелов я не слышал, ни единого. Значит, не на охоту собрались.

— У, леший их обоих возьми, холера им в бок!

— Вот как, наверно, было: барчук в твою дочку влюбился, а она, конечно, выболтала ему, что ты деньги копишь. Взял барчук и дочку твою, и деньги, пустой горшок тебе вернёт.

— Значит, его убью!

— Что ты сказал?

— Убью, будь он хоть сам сатана! Я ему уже пригрозил однажды, когда мы столкнулись первый раз. Но теперь уж попробую его кровушки! И пёс старый тоже там был?

— Топанди-то? Как же, вот лопни мои глаза! Они вдвоём поехали, даже собаки не взяли; вон там, по-за садами. Я долго им вслед смотрел — и подождал, пока вернутся. Они, они, вот тебе крест!

— Тогда обоих убью!

— Смотри, поосторожнее! Они оба зубастые!

— Что мне смотреть? Я целую ватагу собрать могу, коли захочу. Целую деревню разграбить среди бела дня! Вы тут ещё не знаете, кто такой Котофей!

— О, я-то хорошо знаю, кто ты такой, — сказал Шарвёльди, трепля разбойника по смуглой щеке. — Мы с тобой старые знакомые. Ты не виноват в содеянном тобой, за всё в ответе общество. Оно было нападающей стороной, ты только защищался. Поэтому я всегда был за тебя, Котофей.

— Ты не крути мне тут! — перебил цыган в сердцах. — Какой я есть, такой есть. Разбойник так разбойник. Мне это звание нравится.

— Но ты не с преступным умыслом грабил, пойми, а чтобы дочь вызволить из омута греха. С высокой целью, Котофей. И не у всех брал, с разбором грабил.

— Будет тебе меня выгораживать, сам будешь в аду оправдываться перед нáбольшим, ври ему, сколько влезет. А я и был и есть разбойник, крал, убивал. И попов тоже грабил. И сейчас пойду убивать.

— Я за душу твою помолюсь.

— Помолись, помолись. Твоя молитва стоит моей. Деньжонок лучше отвали — людей набрать! Им задаток нужен.

— Отвалю, Котофей, отвалю. Не серчай, Котофей, я ведь тебя люблю, ты же знаешь. Никогда я тебя не презирал, как другие. Всегда с тобой приветливо разговаривал, а укрывал сколько раз. Небось у меня не посмели тебя искать.

— Хватит языком молоть. Деньги давай!

— Даю, Котофей. Подставляй шапку!

С этими словами Шарвёльди подошёл к железному шкафу, закрытому на несколько замков, и стал отпирать их один за другим. Потом, поставив свечу рядом на стул, поднял тяжёлую дверцу.

У разбойника зарябило в глазах. Целая груда серебра высилась в шкафу, хватило бы на несколько горшков.

— Чего дать? Билетов или серебра?

— Серебра, — ответил цыган шёпотом.

— Шапку подставляй, говорю!

Взяв нож в зубы, Котофей обеими руками поднёс свою баранью шапку к шкафу, ровно мешок.

Шарвёльди запустил руки в серебро… и вытащил из-под него двуствольный пистолет, который поднёс цыгану к самому носу, взведя оба курка.

Неплохо придумано для подобных случаев: в куче талеров спрятать пистолет.

Разбойник отпрянул, от неожиданности даже всхрапнув и забыв вынуть нож изо рта. Так и застыл, откинувшись назад с ножом в зубах, с выкаченными глазами и выставленными вперёд руками.

— Видишь, — сказал Шарвёльди спокойно. — Могу и застрелить. Очень просто. Ты целиком в моей власти. Но обманывать я тебя вовсе не хочу, можешь убедиться. Держи шапку и забирай деньги!

И, положив пистолет рядом, Шарвёльди выгреб из шкафа пригоршню талеров.

— Гром тебя разрази за такие шуточки, — выдавил цыган сквозь зубы, в которых ещё оставался нож. — Зачем пугаешь человека? Чтоб тебя совсем!

Он не мог унять дрожь. При виде заряженного оружия всю его лихость сняло как рукой. Разбойник, он скорее дерзок, нежели храбр.

— Шапку держи!

И Шарвёльди бросил ему в шапку горсть талеров.

— Теперь видишь, что я не со страху тебя подбиваю? Убедился?

— Фу, разрази тебя гром! До чего напугал!

— Ладно, соберись с мыслями да послушай, что я тебе скажу.

Разбойник, разложив деньги по карманам, поднял брови и обратился в слух.

— Сам видишь: деньги твои украл не я, а то бы всадил сейчас две пули, одну в сердце, другую в лоб — да ещё сто золотых за это бы получил, которые за твою голову назначены.

Цыган улыбнулся застенчиво, будто похвалы выслушивал. Ему льстило, что его голову комитат оценил так высоко.

— Так что будь уверен: деньги твои унёс не я, а те, из усадьбы напротив.

— Грабители!

— Именно. Грабители. Хуже того: богоотступники. Доброе дело землю от них избавить. Всё равно как волка или ястреба подстрелить.

— Вот, вот, — закивал Котофей.

— Этот дерзкий юнец, который соблазнил твою дочь, ещё и другое невинное создание хотел в свои сети заманить. Две потребны ему, одна — под левый бочок, другая — под правый. И за то, что бедная, преследуемая девушка в моём доме искала спасение и за меня вышла, они с Топанди поклялись жестоко мне отомстить. За то, что я невинную душеньку из вертепа вызволил, они уже трижды исподтишка, самым подлым манером пытались меня умертвить. Один раз яду подсыпали в колодец. Хорошо, что сначала этой воды лошади напились — и все захворали от неё. Другой раз собак бешеных на улице на меня напустили, чтобы покусали. А ещё письма мне такие подсылали, что распечатаешь — и взорвётся в руках, на куски может разнести. Убить меня затеяли эти злодеи.

— Понимаю. Понимаю.

— Юнец этот думает, что жену мою возьмёт тогда к себе, второй любовницей. День — с ней, день — с Ципрой, дочкой твоей.

— Ух! Позли, позли меня ещё, позли хорошенько.

— Они там ни бога, ни закона не признают. Делают, что хотят. Ты когда последний раз дочку видел?

— Недели две назад.

— Не заметил разве, что сохнет она? Это он, проклятый, заморочил её. И погубит.

— Я сам его погублю!

— А что ты сделаешь?

Котофей ткнул перед собой ножом и крутнул им, показывая что всадит в грудь и повернёт несколько раз.

— А как ты к нему подступишься? Днём он с ружьём не расстаётся, как на охоте. А ночью усадьба вся кругом заперта. Заметят, что лезут, — вам несдобровать. Они тоже люди отчаянные.

— Можешь не сомневаться! Уж положись на меня. Кто Котофею попадётся, так просто не уйдёт. Крак! Только косточки захрустят. Шеи посворачиваю им как миленьким.

— Знаю, ты артист. Вот и ко мне ловко как проник. К ним точно так же можно пробраться: людей своих скрипачами, кларнетистами переряди.

— О-о-о, это забота не твоя! Котофей дважды одно и то же не повторяет. Уж я найду — как, никуда они не денутся.

— Только одно ещё. Ты сразу-то не убивай, сначала поспрашивай.

— Знаю. Куда мои деньги девали, попытаю.

— Не с того начинай! Вдруг да не сознаются.

— О, насчёт этого не сомневайся. Я гвоздиком им под ногтями поковыряю, головку стяну ремнём сыромятным — признаются, что в гробе отцовском припрятали, не то что там.

— Ты лучше меня послушай. Делай, как я скажу. Не старайся унесённые деньги разыскать. Подумаешь, сокровище! Несколько тысяч форинтов. Даже если не отыщешь, не беда, я тебе вдвое против этого дам. Сколько в котомке унесёшь. Тебе там кое-что другое надо раздобыть.

— Что?

— Грамоту за пятью чёрными печатями.

— Грамоту? За пятью печатями?

— А чтобы тебя не надули, другой бумаги не подсунули, ты ведь не сумеешь прочесть, послушай, какие там на печатях гербы. На одной печати — русалка с рыбьим хвостом и с полумесяцем в руках, это герб Аронфи. На другой — аист с тремя пшеничными колосьями в лапе, это герб исправника, третий герб, Няради, — единорог в полуколесе, четвёртый, заседателя, — корона и рука с мечом. А пятая печать, она должна быть посередине — с гербом самого Топанди: венценосной змеёй.

Разбойник повторил, загибая пальцы:

— Русалка с полумесяцем — аист с колосьями — единорог — корона с мечом — змея с короной. Запомнил. А зачем тебе эта грамота?

— И это объясню, чтобы ты досконально знал мои мысли и видел, насколько серьёзно добиваюсь я того, что тебе поручаю. Эта грамота — новое завещание Топанди. Пока моя жена жила у него, он, думая, что она выйдет за его племянника, завещал всё своё состояние ей и её будущему мужу. И завещание это отдал церковному капитулу на хранение. Но после того как она стала моей женой, он составил другое, которое подписали, скрепив печатями, все те, чьи гербы я тебе перечислил. Но его он никуда не сдавал, а держит у себя, чтобы позабавней получилось: мы явимся с тем, первым, а нам, пожалуйте, второе, которым прежнее аннулируется и жена моя лишается всех преимущественных прав.

— Ага! Теперь вижу, какой ты умный человек!

— И если пакет с пятью печатями будет в моих руках, а старик тем делом нечаянно помрёт, не успевши ничего написать взамен, знаешь, что мне это принесёт?

— Как не знать! Усадьбу, землю, всё хозяйство! Всё тебе достанется — по прежнему завещанию. Понял, понял! Вижу, что ты умнейший человек. Вот это умный так умный.

— Ну, поверил теперь, что если ты принесёшь тот пакет…

— И ту новость, что сосед нечаянно помер, — наклонился к его уху цыган, — не успев взамен написать…

— …тебе нечего будет беспокоиться, как возместить свою пропажу. Можешь тогда ехать с дочкой в свою Татарию, где тебя никто не будет обижать.

— Хорошо. Очень хорошо. Остальное — моё дело. Больше двух дней Котофею не понадобится на такую работу. — И он начал считать по пальцам: — Значит, деньги! Это раз. Отомщу — два. Ципру заберу! Это три. Наубиваю вдосталь — четыре. И ещё деньги будут — пять. Будет сделано!

Скрепив сделку рукопожатием, цыган удалился так же, как пришёл. Шарвёльди отправился на боковую с чувством человека, который провёл день не напрасно. А цыгане за дверью заиграли новый, самый модный вальс, под звуки которого Бальнокхази и Мелани с раскрасневшимися лицами пошли опять кружиться среди веселящихся.