Когда наступает время. Книга 2.

Она вновь замолчала.

— Мы ждали увидеть зверя, варвара, кого угодно. Мы готовились к поруганию и унижению. Эти двое… Они смеялись, пили вино, даже не стерев с губ крови. Один из них, высокий в шлеме с султаном и царственным взором подошел ближе, рассматривая нас словно товар на невольничьем рынке. Я бросилась ему в ноги, моля о пощаде для детей, но все, что стояли вокруг, расхохотались, едва я успела произнести: «Александр». Я готова была провалиться на месте, позабыв, что рабу негоже просить о чем-либо победителя. Ему оставалось лишь поднять ногу и пнуть меня, но он вдруг отступил, пропуская вперед другого. Я еще больше сжалась, не решаясь поднять головы. Я видела лишь его ноги, разношенные окровавленные сапоги, грязные пальцы… А после… Я не знаю, как это объяснить, но я вдруг увидела его колено, коснувшееся пола. Он взял меня за плечи и заглянул в глаза. Шея с прилипшими светлыми волосами, юное, покрытое пылью лицо и глаза… В них играл огонь, но не варварский, а теплый, мягкий. Он поднял меня с колен и что-то сказал. «Это — Гефестион, — перевел толмач его слова. — Но ты не ошиблась, царица. Он тоже Александр (3) ». Я тогда не понимала, что в это же мгновение судьба вновь даровала мне сына. Вместо поругания и бесчестия и я, и моя семья вновь обрели почет и уважение.

— Я столько раз слышал этот рассказ, — вкрадчиво произнес Багой, когда Сисигамбис замолчала, — что знаю его наизусть. Но я готов слушать его еще сотню, еще тысячу раз.

Старуха сняла с пальца перстень и, не глядя на юношу, протянула ему.

— Сердце мое разрывалось всякий раз со смертью дочери, сына, внука, но оно остановилось совсем с кончиной Александра, и теперь смерть лишь потешается надо мной, испытывая тело. Возьми этот перстень, мой мальчик. Чтобы умереть мне осталось лишь одно дело, просить тебя не покидать его до тех пор, пока он не обретет последнее пристанище. Ты — богатый человек, но, кто знает, что будет через день, месяц, год? Если судьба решит испытать тебя, оно поможет обрести пристанище и пищу. Не сочти это за плату и обещай, что не откажешь мне в последней просьбе.

— Обещаю, — голос перса надломился слезами. Он припал к ногам царицы, как делал это всегда. Женщина положила руку на его голову, и Багой услышал, как облегченно она вздохнула. Кисть соскользнула с волос, но он не смел поднять глаз, чтобы увидеть, как она отправилась вслед за тем, о ком просила.

Смерть Сисигамбис вновь сделала его сиротой. Нет, не по крови. Сиротой по жизни. Жизнь вновь превратилась в невольничий рынок, на котором торгуется все, но теперь это был слишком дорогой рынок. Власть, деньги, империя… Все превратилось в товар, и каждый готов был платить непомерную цену, выторговывая для себя лучшее.

«Как странно, — подумал Багой. — Много раз предполагая, что случится со смертью Александра и, ожидая, чего угодно, я всякий раз ошибался. Они любили не его, а свой страх перед ним. Все верно, а ведь то, о чем я сейчас думаю, и есть истинная правда. Чтобы любить его… — перс запнулся в размышлениях. – А, действительно, что нужно, чтобы любить его? Слишком многое. Непомерно много. Нужно отречься от всего. От себя. От власти, денег. Любить его чуть-чуть не получится, ибо любовь, которую он вызывает, слишком огромна, чтобы вместить в сердце еще что-либо». Багой остановился, словно испугавшись своих мыслей. Только теперь он понял, что ему открылась страшная правда. Он никогда не думал об этом раньше. «Те немногие, которые могли… Я остался один. Я отдал бы все, что вернуть бы время. Я отдал бы все, став последним из рабов за одну лишь возможность вновь увидеть его. Живого. Я — следующий. Скоро. Очень скоро».

Размышления юноши прервал шум, нараставший из дальнего коридора. Шум гнал перед собой суету, мгновенно вновь заполнившую дворец. Беготня, распоряжения, выкрики, звон доспехов и оружия перемешались и, закипая, разлились по залам. Багой понял, что произошло нечто страшное между Пердиккой и Мелеагром у стен города. Бывшие друзья и соратники делили власть, позабыв, что там, внизу в полутемном подвале лежит неубранное и непогребенное тело того, чье наследство они так жадно сейчас рвут.

Багой пробрался к залу с телом Александра, просочился сквозь чуть приоткрытую дверь, бросился на пол и зарыдал.

«Гефестион! — почти прорычал перс. — Как мог ты так поступить с ним?! Как мог ты принести ему столько страданий?! Как допустил ты то, как обошлись они с твоим царем?! О, Александр, зачем ты позволил ему умереть?»

* * *

— Почему нет Гефестиона? — голос Александра раздраженно рассек расплавленный воздух.

— За ним уже послали, — четко ответил воин у входа, но нотки неуверенности все же скользнули по его словам.

— Я это уже слышал.

Воин вжал в плечи шею. Александр не терпел повторять что-либо дважды. В ожидании царь отвлекся на чертежи, но вскоре раздраженно отшвырнул их.

— Доложите, наконец, в чем дело?!

Посыльный мялся, не зная, с чего начать. Александр вскинул бровь, исподлобья глядя на отвечающего.

— У вас от жары языки распухли, что ли?!

— Мой царь, — собравшись с духом, начал посыльный, — Гефестион не в состоянии прийти.

— Не в состоянии прийти? — переспросил Александр. — Что-то случилось?

— Нет, — едва сглотнув, ответил гонец. — Он немного болен.

Александр резкими шагами направился к двери.

— В этом царстве самому надо быть и царем, и посыльным, чтобы понять, что, наконец, происходит!

Разморенная охрана у покоев Гефестиона вытянулась при виде царя.

Гиппарх сидел спиной ко входу, положив ноги на столик сплетенный из вымоченной лозы. Его стопы в запыленных сандалиях почти лежали в широкой вазе, наполненной свежими фруктами, недавно доставленными специально для царской особы. Гефестион грыз орешки, стараясь попасть скорлупками в переливающуюся навозную муху, пожирающую крошки на подоконнике напротив. Если он все же попадал в нее, она, оглушительно жужжа, взлетала, но вскоре возвращалась, явно предпочитая лучше сгинуть с набитым ртом, нежели потом еще долго вспоминать о лакомстве.

— Тебе уже необязательно являться по моему требованию?!

Сквозь гул, наполняющий голову, Гефестион слышал птичью трель, но никак не мог понять, почему она перемещается внутри его мозгов с такой болью. Голос Александра обрушился камнепадом. Гефестион зажмурил глаза, стараясь избавиться от наваждения.

— О-о, — не дождавшись ответа, воскликнул царь. — Да ты опять беспробудно пьян! Да, ты почти труп!

— Нет, Александр. Я буду жить еще долго-долго. Я еще так надоем тебе, что ты не представляешь пока. А к тому же, — Гефестион икнул так, что тело его содрогнулось, — смерть настолько долго за нами таскалась, что, думаю, уже давно отстала.

— А ты не дергай ее за подол, глядишь, она и не разозлится.

— Побойся своих слов, Александр, — Гефестион махнул рукой. Локоть соскользнул с подлокотника, увлекая за собой отяжелевшее тело. — Мы с ней давно свояки! Мы же дружим втроем: ты, я и она. Я уже привык. Как только она отлучится по делам ненадолго, ты же сразу закисаешь и покрываешься плесенью.

Александр улыбнулся. Пьяный друг вызывал в нем почти материнскую нежность. Если он не напивался до агрессивной злости, то делался мягким, смешным и разговорчивым.

— Дружище, — мягко продолжил Александр, — тебе не натирает ногу плод манго, что уже почти растворился в твоей сандалии?

— Плод манго? — Гефестион потянулся в попытке увидеть стопы, но чуть не повалился на пол. — Этот раджа Такссссил, — забуксовав на имени инда, македонец расхохотался, — очень заботливый хозяин. Он прислал спелые манги. Передай ему от меня привет.

— Я все же, пришлю Филиппа. Пусть промоет тебе желудок.

— Помилуй, Александр, я и так измучился от скуки и поноса. Помру как-нибудь сам, без помощи твоих знахарей. Я устал, как собака. Отойди. Ты мешаешь мне охотиться. Муха почти обожралась, того и гляди отвалится.

— Боюсь предположить, но, скорее всего, ты отвалишься быстрее.

Царь обхватил друга, пытаясь приподнять.

— У-у-у, тяжелый, как груженная катапульта. Лебедка нужна, чтобы тебя оторвать.

Гефестион выскользнул из объятий, грузно повалившись в кресло и обхватив голову ладонями.

— Ты сотряс мне мозги! Они теперь поперек головы застряли! Отойди, меня сейчас либо вывернет, либо я помру или и то, и другое сразу.

— Харону не придется после тебя лодку чистить, — улыбнулся Александр.

— Ты заботишься о ком угодно, а на меня тебе наплевать! — всплеснул руками Гефестион. — Ты навоевал столько добра, а тебе жаль заплатить старикашке, чтобы он меня свез к Аиду?! Я так и знал! Если я помру, ты пожалеешь два паршивых халка…

— Конечно, пожалею! — перебил Александр. — Ты с ума сошел! Такое разорение! Казна не выдержит! А, кроме того, я что, для того воюю столько лет, чтобы растранжирить последнее на всякие глупости?! Так что придется тебе еще пожить, пока я не разбогатею побольше. Да, и после, к чему такие траты?

— Ну, знаешь! Теперь ради принципа я помру вперед тебя, чтобы посмотреть, насколько сильно ты меня любишь.

— Может, не надо? Может, я тебе так расскажу, когда проспишься?

— И кто ж тебе теперь поверит? Сказал, помру первым, так тому и быть!

— Только попробуй, — шепнул Александр, наклоняясь к самому лицу друга и искрясь гневными всполохами в глазах.

— Сказал, сделаю! — прошипел Гефестион, раздражаясь неожиданному повороту разговора. – А, кроме того, я тебе дешевле обойдусь.

— Это почему?

— Ну, подумай сам, с тобой столько добра грузить придется: ты сам, твоя слава, твои подвиги, титулы, а я гол и свободен. Я не разорю тебя.

Александр схватил его за волосы на затылке и потянул, разворачивая к себе лицо.

— Клянусь Аресом, Аидом и собой! Еще раз ты заикнешься об этом, я сам убью тебя!

— Тогда приготовь деньги. Они пригодятся тебе очень скоро.

Александр отпихнул Гефестиона и быстро пошел к выходу.

— Охрана! — крикнул он на ходу. — Распорядитесь, чтобы Гефестион ни в чем не нуждался и вызовите к нему Филиппа! У него бред!

* * *

— Не может быть! — не то прохрипел, не то вслух подумал Гефестион и рывком сел на кровати.

Голова его наполнилась оглушающим шумом, а уши заложило, будто поток воды обрушился с огромной высоты. Он сжал руками виски, словно мог этим приглушить шум.

Солнце радовалось, взрываясь блеском на металлических предметах. Синева неба сквозь окно резала глаза. Злополучная птица распевала рулады в ажурной клетке. Воздух источал запах сырой перегретой пыли и утомительный аромат цветов.

Скрипнула тяжелая резная дверь, но Гефестион не шелохнулся. Он продолжал сидеть, широко расставив колени, опершись о них локтями и сдавливая виски ладонями.

— Боги! — услышал он веселый голос царя. — Что я вижу! Неужели?!

— Александр, — Гефестион с трудом разлепил сухие губы. — Дай воды и убей эту горластую тварь!

Царь слышал, как огромные глотки звучно прокатываются по его горлу. Вытянув руку с кубком, тот почти потребовал:

— Еще!

— Гефестион, — начал Александр, - ты, видно, совсем потерялся. Так разговаривать с царе…

— Сначала дай воды, а после говори, что хочешь, — перебил Гефестион.

Жадно поглотив воду, Аминторид отбросил кубок и повалился назад на подушки.

— Теперь можешь говорить хоть до вечера, только не очень громко, а то у меня мозги кипят.

— Сдается мне, они у тебя не просто кипят, а уже вкрутую сварились. Я всю жизнь терплю от тебя какие-то гадости. Хочу тебе напомнить, что я все еще твой царь…

— Мой царь, — перебил Гефестион, — сделай милость потерпи еще разок. Позже – все, что угодно. Только не сейчас.

Александр опустился на край ложа и заглянул другу в лицо.

— Ну, и вид у тебя! У меня впечатление, что по тебе всю ночь фаланга топталась. Надо опознавательные знаки выставлять, чтобы люди догадались, что ты — это ты.

— Делай что хочешь, только оставь меня в покое, — угрюмо буркнул Гефестион.

Александр отмахнулся.

— Запах не лучше. Если бы все наше войско так благоухало, нам не пришлось бы воевать вовсе.

— А я и не припомню, когда мы в последний раз этим занимались! Уже сколько времени торчим в этой проклятой Индии! Мне все уже надоело сто раз! Я скоро тут от скуки сдохну! Здесь даже мухи по-ихнему жужжат.

— Лучше уж от скуки, чем от перепоя.

В дверь осторожно постучали.

— Я приказал принести еду сюда. Подумал, ты проснешься голодным.

— Александр, помилуй. Мы же только что ели. У меня последний кусок еще поперек горла стоит.

— Только что?! Лично мы ели утром, а вы аж днем ранее, если мне не изменяет память.

Гефестион опять вскочил.

— Днем ранее?! Не помню.

Наголо бритый юноша, бесконечно кланяясь, внес в зал огромный поднос. Куски шкварчащего, сочащегося мяса окружало множество плошечек с различными соусами и яствами. Второй юноша тащил поднос с лепешками. Дальше внесли фрукты, потом напитки и различные лакомства. Не успел еще войти последний раб, как все услышали раздраженный голос Гефестиона:

— Александр, прикажи унести отсюда эту жареную дохлятину! Она неимоверно воняет!

— Ну, знаешь! — взорвался Александр. — Я не намерен потакать всем твоим прихотям! Если тебе воняет, иди отсюда сам! Это мое царство, и я буду есть эту, как ты выражаешься, жареную дохлятину там, где захочу!

Гефестион соскочил с кровати.

— Меня сейчас вывернет!

— Да, у тебя, никак, беременность! Кто отец? — засмеялся Александр, выхватывая кусок мяса.

— Ты.

— Пойди к Филиппу. Он — врач и, наверняка, подскажет тебе, что делать!

— Мне не до шуток, Александр. Когда ты все это сожрешь, пошли за мной.

— Попробуй меньше пить! — крикнул царь вслед другу.

Около дверей в свои покои Александр услышал крики Гефестиона:

— Если ты не оставишь меня в покое, я прикажу тебя распять!

Ему отвечал голос царского лекаря Филиппа.

— А если я тебя не откачаю, меня распнет Александр! Поскольку и так, и так у меня один и тот же конец, я не слезу с тебя!

— Боги! Старый козел! Мне следовало убить тебя еще в Македонии!

— Раз не убил, плати за свою ошибку! А если ты все же помрешь, я хотя бы с чистой совестью останусь, что в том нет моей вины!

Александр распахнул дверь и с порога спросил:

— Что здесь происходит?

И Гефестион, и Филипп одновременно принялись объяснять царю, противореча и перебивая друг друга.

— Замолчи, несчастный! — бушевал Гефестион. — Куда поперек меня лезешь?!

Александр сделал жест лекарю, понимая, что Гефестион ни за что не уступит.

— Этот проклятый старикашка своими растворами меня уже одной ногой к Аиду загнал! Меня на изнанку вывернуло! Кишки чуть было не выплюнул! Так ему этого мало показалось! Он меня пичкает какой-то ослиной мочой, чтобы я и второй ногой там же оказался! Убери его, Александр! У меня от его зелья все внутренности воспалились!

Царь слушал возмущения Гефестиона и улыбался.

— Александр, — взмолился Филипп. — Прикажи ему, наконец, чтобы он перестал надо мной издеваться. Я — старый человек. В последнее время я только тем и занимаюсь, что пытаюсь его оживить. Стал бы я так мучиться, если б ты меня не просил…

— Что-о-о?! Так это я тебе должен быть благодарен за то, что он меня едва не убил?!

— Но ведь не убил же, — улыбнулся Александр. — Не шуми так. Выпей и посмотрим. Распять врача, если что, мы завсегда успеем.

— Ну, уж нет! — вскричал Филипп. — Будь проклято то мгновение, когда я пожалел вас обоих и решил помочь этому несчастному! Вот она, плата за мои старания!

— Да, как он со мной разговаривает?! Если он помог тебе появиться на свет, это еще не значит, что я позволю ему себя отсюда изжить!

Александр забрал у лекаря плошку с лекарством и сказал:

— Иди, Филипп. Я сам. А если после этого он не передумает умирать, я возьму всю вину на себя. Пойди к Эвмену. Пусть выдаст тебе компенсацию.

Врач махнул рукой и быстро засеменил к двери, бурча под нос срывающимся на скрип голосом: «Чуть меня, старика, на тот свет не отправили… Перепьют без меры, а потом буянят… неугомонные…».

— Гефестион, — Александр пространно взглянул на потолок, потом сжал губы и уставился на друга.

— Александр, — взмолился тот, — прошу, оставь мой мозг в покое.

— Оставлю, но не раньше, чем ты пообещаешь мне.

— Все, что угодно!

— И ты сдержишь слово?

— Сдержу все, что захочешь, если это — плата за покой.

— Смотри, — весело произнес царь, направляясь к двери, — ты обещал.

— А что обещал-то?! — вдогонку спросил Гефестион.

— Что переживешь меня!

Гефестион бросился к выходу, распахнул дверь и крикнул Александру вслед:

— Мы так не договаривались! Беру свои слова обратно!

— Поздно! Не отдам!

Багой вздрогнул. Воспоминания соскользнули пожелтевшей листвой, оставив в душе неприятный шорох. Слова Гефестиона, брошенные там, в Индии, оказались пророческими. Тема смерти и очередности в ней в последнее время всплывала среди друзей довольно часто. Они всякий раз ссорились и могли подолгу не разговаривать. В такие минуты Багой часто становился посыльным, пока они не мирились, позабыв о нем. Примирение сопровождалось обоюдными претензиями, после чего почти всегда следовала бурная любовная возня.

* * *

— Ты давеча вменял мне в вину, что умираешь от скуки! — радостно начал Александр. — Так вот, у меня есть для тебя приятное известие!

— Не иначе, как ты стал очередным богом, — отрешенно произнес Гефестион, с трудом поворачивая раскалывающуюся голову.

— Нет, — ответил Александр.

— Не-е-ет? Странно.

— Каждый раз говорю тебе, надо пить отвар.

— Я помру и без его помощи.

— Что б у тебя язык распух!

Гефестион посмотрел на царя, и во взгляде его отразилась скорбь всех времен и народов.

— Если не богом, то кем? — невпопад спросил он.

— Разведка донесла, что раджа Паурава собирает войско.

— День ото дня не легче. Мало нам земель, надо бы еще…

— Я желаю поговорить с ясновидцем.

— С чем тебя и поздравляю. Тогда спроси его, когда у меня перестанет болеть голова.

— Я и так знаю, что он ответит. Надо меньше пить, особенно по утрам. Я не помню, когда последний раз ты проснулся трезвым.

— Сегодня! Или вчера?

— Разве ты забыл?! Мы попрали славу Геракла! Он бы гордился…

— Я рад за него. Передай от меня привет богам, когда будешь спрашивать, что нас ждет.

— Гефестион, не богохульствуй.

— Александр, сделай милость. Позови сюда всех своих рабов. Пусть резвее машут опахалами, а то эти двое еле шевелятся. Муха создает и то больше ветра, чем эти ленивые твари.

— Гефестион, ты, что не понял, что я тебе сказал?

— Александр, не кричи. Я все понял. Геракл обзавидуется.

— Ты не осознаешь, что это значит?

— Осознаю. Это значит, что тебе это надо. Только я-то здесь причем?

Царь раздраженно махнул рукой.

— Бесполезно что-либо говорить сейчас.

— Вот и правильно. Ничего не говори.

— Я зайду позже, — Александр разочарованно отвернулся и направился к выходу. — Когда ты проспишься.

— Каждый раз я слышу одно и то же.

— А я вижу одно и тоже.

«Гефестион, — подумал Багой. — Вездесущий Гефестион. Разве знал ты, как он любил тебя? Не-е-ет! Ты просто брал его любовь. Он любил тебя, пока ты был жив, продолжал любить, когда ты умер, и даже сейчас, когда уже нет вас обоих, эта любовь не прервалась. А я? Я боялся тебя всю жизнь. Благоговел, ревнуя. И даже сейчас в моих воспоминаниях всюду ты. Я продолжаю ревновать. Ты умер, а он, распаляясь моими ласками, забывался и звал тебя. Я боялся подумать, как хотел твоей смерти, а теперь отдал бы все, чтобы вернуть время. И хотя все кругом кричат, что царя отравили, он устал, подорвал здоровье… Находят множество причин его смерти, но я-то знаю, это ты убил его. Сказал — сделал. Как ему было жить, когда он жил тобой? Все предусмотрел, хотел оставить тебе империю, чтобы никто не усомнился в его воле, но ты сделал по-своему. Знаешь, как он сказал мне однажды? «Мне все равно теперь, что после будет со мной, но для него я не сделал ничего, хотя столько мог бы».

* * *

Гефестион откинул полог царского шатра, пропуская вперед лекаря. Тот вошел, в спешке скинул со столика утварь и начал расставлять баночки с настоями. Известие о нездоровье царя явилось подобно разряду молнии в ясный солнечный день. Еще вчера он ураганом вторгся в ряды скифов, разбросал и размазал их по противоположному берегу Танаиса, преследовал до темноты и преследовал бы дальше, но крайнее нездоровье заставило его повернуть назад. Конные македонские отряды продолжили погоню, а Александра, перепачканного нечистотами, бледного и в жару доставили в лагерь.

Весь вечер, ожидая его, Гефестион нервно расхаживал взад-вперед по царской палатке, вслух проклиная себя за то, что не настоял на том, чтобы Александр остался в лагере. Царь, еще слабый после ранения под Кирополем, решил доказать не столько скифам, сколько, наверное, самому себе, что характер и воля его несгибаемы.

Гефестион несколько раз выходил из палатки, подолгу стоя на берегу и всматриваясь в черные всполохи речной воды. Он вызвал к себе Эксцепина и пренебрежительно отдал приказание находиться возле реки в ожидании прибытия плота с царем. Через какое-то время Эксцепин вернулся с донесением, что на противоположном берегу не наблюдается никакого движения. Гефестион развернулся так резко, что плащ захлестнулся вокруг его фигуры.

— Я не приказывал докладывать мне об отсутствии движений на той стороне! — голос македонца был подобен скрежету сариссы о металлический щит. — Я приказывал известить меня лишь в том случае, если прибудет царь!

— Я думал…

Гефестион прервал его:

— Тебе положено исполнять, а не думать! Или это непонятно?!

— Понятно, — промямлил Эксцепин.

— А раз понятно, пошел вон!

Военачальник так резко взмахнул рукой в сторону входа, что юноша невольно отшатнулся.

Эксцепин так и не решился позже доложить Гефестиону об Александре, прислав для этой цели совсем юного пажа.

— Александр, — Гефестион бросился к носилкам, но царь жестом остановил его.

— Со мной все нормально.

— Ты мог бы и не говорить. Я вижу это и без твоих разъяснений. Скажи, ты уже весь мир завоевал? Что-то я сбился.

— Нет, не весь, — зло ответил Александр.

— Как не весь? — Гефестион показательно пожал плечами. — А как же тогда ты решил вернуться?

— Я оставил кое-что на потом. Кроме того, можешь продолжить сам!

— Я-я-я? Александр, честное слово, я почти счастлив.

— Почти?

— Абсолютно счастливым я, наверное, стану, когда обо…, — на этом месте Гефестион громко сглотнул, — от напряжения, как ты.

Пажи и слуги суетились вокруг царя, омывая и натирая его тело маслами. Внутренняя сторона бедер Александра была стерта и покрылась грубой коркой, рот обметало, кожа приобрела сероватый оттенок. Он попросил воды, выпил несколько глотков и тут же скорчился в рвотных судорогах. Тело было настолько истощено недавним ранением, болезнью и отравлением, что он едва не впадал в беспамятство.

Гефестион сидел напротив Александра, положив ноги на стол и откинув назад голову. Глаза его были закрыты, но, засыпая, он превозмогал себя, по памяти читая Александру: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына… Гневный который ахеянам тысячи бедствий …» (4).

— Мне так холодно, — прошептал Александр бледными губами.

— Что, Александр? — переспросил Гефестион, поднимая тяжелую голову.

— Говорю, что когда-то у меня был друг, — он замолчал выжидая.

— Который хотел завоевать с тобой весь мир, — продолжил Гефестион.

— С которым я хотел завоевать весь мир, — согласился царь.

— С которым мы грелись холодными ночами в Миезе…

Гефестион, словно всплыл откуда-то издалека:

— Александр, я это уже где-то слышал. Только не вспомню, где именно.

— И я слышал. Но, в отличие от тебя, помню, кто и где это произнес. Мой друг дальше сказал: «Не знаю, могу ли я мечтать о теплоте его тела сейчас…»

— Гавгамеллы, — Гефестион задумался, замолчав, потом повернулся к Александру и уставился на него неподвижным взглядом. — Точно. Гавгамеллы…

— Не знаю, могу ли я мечтать о теплоте его тела сейчас? — произнес Александр, и Гефестион увидел, как дрожит его подбородок.

Аминторид ничего не ответил, только начал быстро расстегивать фибулу плаща, затем застежки на доспехах, спешно стягивая через голову хитон.

— Я уже говорил тебе, что ты красив, как бог? — невпопад спросил царь.

— Все еще? Не. Впервые слышу.

Гефестион скользнул под жесткое одеяло, прижался к Александру, обняв его со спины. Тепло, обыкновенное человеческое тепло постепенно наполняло тело царя, словно перетекало по невидимым каналам. Александр хотел повернуться к другу, но Гефестион остановил его.

— Не надо. Лежи так. Мне будет легче согреть тебя.

Александр едва заметно кивнул и лишь крепче обхватил рукой его кисть, подложив себе под щеку.

— Ты мечтал о тепле тела друга, Александр … Знаешь, что я скажу тебе? — прошептал Гефестион. — Ты — властелин мира. У тебя есть все. Что, кроме тепла своего тела я могу добавить к этому?

— Разве я спрашивал бо′льшего? Да, я хозяин империй, потому, что завоевал их. Я могу завоевать еще больше. Но что из того? Чем помогли мне эти империи, когда сегодня меня обосранного и облеванного принесли в лагерь? Разве дали они мне то, что даешь ты? Разве могу я где-то еще так просто закрыть глаза, обессиленный и больной? Разве не поглотит меня мир, когда я не найду сил приподнять голову? А ты спрашиваешь, что еще можешь дать мне?

— Не надо. Не говори ничего, Александр. Никто и никогда не увидит твоего бессилия. Просто закрой глаза и наберись сил.

Гефестион задремал. Он открыл глаза внезапно. Быстрая судорога, пробежавшая по телу Александра, разбудила его. Царь пошевелился, перевернулся на спину и вновь затих, прижавшись лбом к груди друга и скинув с себя одеяло. Сон как-то внезапно улетучился, и Гефестион продолжал лежать, разглядывая Александра. На щеке виднелись белые полосы от пальцев. Волосы с той стороны прилипли к коже влажной спутанной паутинкой. Щеки казались слишком бледными, или приоткрытые губы слишком яркими. Гефестион так и не смог понять. Глядя на едва схватившийся на шее шрам, македонец прошептал лишком тихо, чтобы спящий царь мог слышать его, но Багой, растворившийся за занавесью все же различил слова: «Каждая победа оставляет след, словно делает зарубку на коже, чтобы после ты уже никогда не забыл, как она досталась тебе, властелин мира. Я знаю каждый из них. Вот Аксий и Фракия. А это Граник, Милет и Пинар. Гавгамеллы. Персидские и Каспийские ворота. Эти кривые линии, словно фрагменты мира, разбросаны по телу неумелой рукой картографа. Следуя по ним пальцами, даже ослепнув, я смог бы проделать весь путь заново. Годы идут, а ведь ты не меняешься, Александр. Для меня не меняешься. Спишь, как и раньше. Тебе все жарко. Доверяешься. Я знаю про тебя все. Даже то, что ты сам не знаешь. Я счастливей тебя. А знаешь почему? Для всех твоих империй ты — царь, а для меня — просто мой друг, просто мой Александр. И сколько бы еще ты не присоединил государств, ты останешься для меня мальчишкой, которого я знаю почти всю мою жизнь…»

Гефестион попытался осторожно вытащить руку из-под головы Александра. Царь не проснулся, а лишь недовольно заурчал в ответ. Гефестион еще немного полежал и начал поворачиваться на спину. Александр заерзал, пристроил удобно голову на его груди и обхватил того рукой, словно пытался взбить подушку, потом заложил на него ногу и затих. Гефестион лежал с закрытыми глазами, изредка поглаживая царя по волосам, когда услышал легкий шум за занавеской. В тусклом свете умирающего светильника Гефестион различил гибкую фигуру Багоя.

«У-у-у, змееныш», — прошипел македонец, чтобы Багой мог услышать его. — «Стараешься не шуршать, ползая. Посмотреть хочешь на своего царя? Ну, посмотри. Даже спящий, он не перестает быть тебе царем, но, просыпаясь и засыпая, остается для меня Александром».

(1) Кир — Кир II Великий — персидский царь из династии Ахеменидов, основатель персидской державы Ахеменидов.

(2) Имеется ввиду одно из победоносных сражений Александра на реке Пинар, в результате которого Дарий потерпел поражение и, бросив свою семью, бежал.

(3) Сисигамбис, увидев более высокого и представительного Гефестиона, решила, что царь именно он и обратилась к нему с просьбой.

(4) Цитата из «Илиады» Гомера.

Багой. (стр. 43 - 53).

Багой вернулся в свой дворец. Его знобило, хотя вокруг стояла удушливая жара. Видеть, как бальзамировщики будут кроить тело Александра, он не хотел, да и, вряд ли, выдержал бы это. Он еще не смирился с тем, что повелитель его умер, а спокойно взирать на то, как чужие безразличные руки прикоснутся к нему, было для Багоя слишком.

Опустившись в теплую ванну, он отослал слуг. Развратно пахло цветами, и птицы весело перебивали друг друга в клетках в саду. Резные колонны лоснились от света, источая сандаловый аромат. Багой чувствовал себя измученным стариком. Руки превратились в плети, кольца едва держались на пальцах, и у него уже не было сил даже шевельнуться. Он с трудом повернул голову на бок, вернее она сама как-то качнулась. Возле ванны на низком столике стояло блюдо с едой. Багой безучастно посмотрел на угощение. Миндаль в сиропе из лепестков роз, маковые шарики в медовой глазури, финики с начинкой из вяленых персиков, все то, что он так любил. Александру доставляло удовольствие посылать сладости евнуху, а потом шептать на ухо, что он становится слаще от угощения. Багой положил в рот маковый шарик и понял, что не чувствует вкуса.

— Господин, — почти шепотом позвал мальчик слуга.

Перс повернулся к нему безучастным лицом. Слуга поклонился, лепеча слова извинений за то, что осмелился беспокоить хозяина.

— Почтенный человек спрашивает, примешь ли ты его.

— Человек?

— Гость назвал свое имя. Саламин.

— Саламин, — задумчиво повторил Багой. — Прошла вечность.

— Прости, господин, — вкрадчиво произнес слуга. — Что мне ответить гостю?

— Проводи его в зал для приемов. Я сейчас выйду.

Саламин сделал несколько шагов навстречу Багою. Он поклонился, приветствуя вошедшего, и Багой отметил, что старость не отняла его красоты и грациозности, а лишь раскрасила иными, более спокойными красками.

— Приветствую тебя, Саламин, — перс тоже поклонился. — Уже не думал, что увижу тебя вновь.

— И тебе здравия, Багоас. Дурные новости приходят быстро. Я пришел выразить бесконечную скорбь и спросить, чем могу быть полезен тебе.

Багой еще раз поклонился.

— Сядем, — он жестом предложил гостю возлечь на подушки. — Годы и боги милуют тебя, Саламин.

Учитель танцев отметил повелительные нотки в голосе перса.

— Я вижу, ты преуспел, — начал Саламин, окидывая взглядом убранство зала.

— Твоими стараниями.

— Слышал я, Александр даровал тебе свободу?

— Я бы с радостью обменял ее на его жизнь.

— Игры богов не подвластны нам.

Багой повел бровью, что не ускользнуло от взгляда Саламина.

— Хотя, — поспешил учитель танцев, — подчас смертные управляют их деяниями.

Багой слегка наклонил голову, отчего взгляд его сделался еще более проницательным. Саламин отметил про себя бесконечную усталость его и тоску. Поняв, что затронул слишком болезненную тему, гость спросил:

— Может быть, это не слишком уместно сейчас, но мне было бы интересно узнать, как ты провел эти годы.

— Как раб, не желающий свободы, и как свободный человек, ищущий рабства.

— Ответ великого человека. Рад, что трудности не сломили тебя.

— Рядом с Александром становишься сильным. Я бы полз за ним даже, если бы мне отняли руки и ноги, даже, если бы я лишился глаз.

— Я слышал, Амон признал его сыном, — в голосе Саламина проскользнула ирония.

— Он и был богом! Ты знал лишь царей, потому, что все они лишь царями и были! Александр был богом-человеком, богом-царем, богом-воином! Ты готовил меня лишь для услад! Обезображенный мальчик-евнух, век которого — несколько лет, пока не найдется моложе и красивее, а дальше?

— Видно, хорошо готовил, раз ты теперь там, где есть. Ты — мой лучший ученик.

— Я боялся. Ты даже не знаешь, как я боялся.

— Знаю.

— Я помнил, как был свободным. Я мечтал об этом дни и ночи, а теперь не знаю, что с этим делать, ибо мое место быть рядом с ним, и в этом не твоя, а лишь его заслуга!

Багой обреченно откинулся на подушки. Лицо его покрылось испариной.

— Я страдал, когда Бейра лапал меня смрадными пальцами, задыхался в зловонии его мерзкого тела. Я страдал, когда, очнувшись, понял, что стал кастратом. Я страдал, когда видел, как лишали жизни Дария те, кому он так доверял. Но я не знал тогда, что такое истинное страдание! Я хочу сойти с ума, чтобы боль, что рвет меня, отступила хоть ненадолго, хоть на мгновение…

Из глаз Багоя покатились слезы.

— Саламин! — он подался к учителю. — Неужели это возможно, вынести такую боль?! Шесть дней его тело лежало неомытое и неубранное, брошенное и забытое всеми. Я не лишился рассудка лишь потому, что знал, что нужен ему! Боги жестоки! Они отнимают то, что нам дороже всего!

— Забирая то, что нам всего дороже, они заботятся о том, что живые воздадут почести умершим…

— Какие почести я могу воздать ему?! Моя жизнь и моя смерть слишком ничтожны для этого! Саламин, ты мудрый человек. Тебе подвластны и душа, и тело. Ответь мне, какой смысл в том, чтобы подарить и отнять?

— Скажи, Багоас, а ты бы хотел не иметь, чтобы не терять?

Перс пристально посмотрел на учителя.

— Я скажу тебе одну вещь. Багоас, тот, что был до тебя как-то пришел ко мне и сказал, что не хочет показывать тебя Дарию. Уже тогда и я, и он поняли, что ты особенный, а у главного евнуха был нюх лисицы. Он даже приказал продать тебя, чтобы со временем не оказаться вторым. Не прошло бы и пары дней, как я сделал бы это, но боги рассудили иначе. Ты и сам знаешь, как внезапно и при каких непонятных обстоятельствах он умер. Боги видели и твой путь, и Александра. Да, Александр величайший из царей, ибо слава его столь громадна, сколь громаден мир. Боги выбрали тебя не случайно. Столько лет минуло, но ты был подле него, хотя ты уже давно не столь юн, как тогда, когда я впервые увидел тебя. Насколько я осведомлен, Александр однажды даже отослал гарем. Всех, но не тебя.

— Лучше бы он отослал и меня.

— Будем честны перед прошлым, Багоас. Я понимаю Александра, хотя был лишен удовольствия знать его. Я видел много мальчиков. Юных, гладких, вызывающих желание. Я обучал сотни, но ты был один. Не такой. Особенный. В тебе было что-то, что попробовав раз, будешь желать вновь и вновь. И я тоже, искушенный тобой, не спал ночами, ревнуя к тому, что должно отнять тебя. Останься ты со мной, я тоже стал бы рабом своих желаний. Не думал, что когда-нибудь скажу тебе это.

— Я знал.

— Знал?

— Чувствовал. Учился чувствовать твое тело, и хоть подчас ты оставался спокойным, оно всегда подводило тебя. Всегда. Как ни старался, ты не мог обмануть меня. И сейчас подводит. Ты пытаешься незаметно кусать губы. Ты всегда так делал. Я понял это сразу, а после заставлял тебя сам.

Багой горделиво поднял голову.

— Я ждал столько лет, чтобы просто увидеть тебя…

— Просто увидеть? А что после? — голос Багоя стал дерзким. — Я ведь уже не столь юн, как ты любишь. Разве не так?

— Не так! Знаю, смерть Александра — горе. Его не измерить, но он умер!

На лбу Саламина выступили крупные капли пота.

— Я пришел не вовремя. Мне надо было ждать. Боги, что я говорю, — учитель танцев схватился за голову. — Прости, Багоас. Может быть, в другой раз… Я ведь пришел просто увидеть, посмотреть на тебя.

— Так увидеть или посмотреть? Ты даже сейчас не можешь обмануть меня.

Багой поднялся. Шелковый халат соскользнул на пол. Желтый камень в золотой оправе развратно блеснул во впадинке пупка.

— Ты хотел смотреть? Смотри. Неужели измученное страданиями тело еще способно возбуждать?! Или ты еще живешь воспоминаниями о мальчике-рабе?! Что, я все еще хорош, и ты не откажешься насладиться крошками с царского стола?! Ты, который был столь горд и высокомерен, теперь кроток до слез? Ты стар и сед, но не в том беда! Ты — ничтожен и мерзок!

Саламин бросился к ученику.

— Пусть так! Не гони меня, Багоас! Ты ведь теперь свободен! Ты слишком многим мне обязан! Где бы ты сейчас был, не попади ты ко мне!

— Слишком многим?! Где бы я был — не твоя забота, и где я есть — не твоя заслуга! Я был не по деньгам для тебя, будучи рабом, ибо должен был принадлежать Дарию. Он получил в усладу мальчика-девственника и так и не узнал, что товар был порченный. Он ведь не узнал, что грязный вонючий торговец рвал меня на засаленных скрипучих досках рынка! Он так и не узнал, как ты лапал меня и однажды не сдержался, когда Фрасибул опоил меня, и я лежал без чувств, а ты после платил ему за молчание, и вы вместе решили, что через несколько дней уже никто ничего не заподозрит! Ты думал, я не знал?! А теперь являешься и целуешь мне ноги, умоляя не гнать тебя?! Теперь, когда тело моего царя лежит не погребенное, ты надеешься, я брошусь в горе в твои липкие объятья?! Проживи я еще тысячу лет, я буду думать только о нем! Если бы хоть раз видел Александра, ты не посмел бы даже подумать о том, что предлагаешь! Ты говоришь, он дал мне свободу! Разве способен ты понять, что, даже получив ее, я навсегда остался его рабом! И свободен я не от него, а от тебя!

Багой высвободился из объятий Саламина, отступив несколько шагов.

— Мерзкий похотливый пес! Убирайся, ибо мой дворец теперь навсегда обитель горя и одиночества! Иди и знай, что тот, кто был великим царем, был и великим любовником! Он был настолько глубок в проявлении чувств, насколько прост в жизни! И то, что он отослал гарем, всех, но не меня — тому подтверждение!

Багой накинул халат, а учитель остался сидеть на полу.

— Купи себе много мальчиков! Пусть они услаждают твою старость! Вон!

Оставив гостя, Багой направился к дверям. Саламин видел, как переливается шелк, оглаживая спину и ягодицы ученика. Темные, словно глубокая ночь волосы тугими спиралями ниспадают до поясницы. Запястья в дорогих браслетах плавно движутся в такт шагам. Осанка пропитана горделивым достоинством.

Уже позже, придаваясь наслаждениям со старыми друзьями в своем доме, Саламин ненароком обмолвился о встрече с евнухом царя. Те из них, что не знали Багоя, заинтересованно начали расспрашивать о фаворите.

— Неужели он был столь могуществен, что имел на Александра влияние?

Саламин расхохотался.

— Могуществен? Он был столь развратен с детства, что порой не знал в том меры. Он даже меня, будучи еще учеником, однажды совратил столь умело, что я был немало удручен тем, чтобы Дарий не прознал о том.

— Ты седлал его? — удивление нарастало.

Саламин откинул с плеча посеребренные пряди и для вида покраснел.

— Приходилось.

— Говорят, Александр таскал его с собой повсюду? Видно, он действительно умен.

— Ну, не зря, он столь богат теперь, что нам не пара. Умные евнухи всегда влияли на царей.

— Слышал я, он приложил руку к смерти Орсина, — сказал один из гостей.

— Там какая-то запутанная история.

— Мне рассказывал один человек, — с воодушевлением продолжил гость, что, когда Александр вернулся после похода в Пасаргады, Орсин, что был тогда сатрапом, вышел приветствовать его.

— Он же род свой вел от Кира Великого, если я не ошибаюсь.

— Достойный род. Пасаргады при них всегда процветали.

— Так вот, Орсин привел за собой множество лошадей, колесницы, золото и ткани. Одного серебра, говорят, там было, аж, на четыре тысячи талантов. Он приветствовал царя и его свиту богатыми дарами, оказывая надлежащие почести. Он одарил всех, пропустив лишь Багоя.

— Где это было видано, чтобы древнейшие и богатейшие роды оказывали почести евнухам?!

— О том и речь. И все бы ничего, но через какое-то время Александр приказал открыть могилу Кира. Слух о несметных богатствах, погребенных вместе с царем, достигал уха каждого.

— Верно. Мы все об этом знали.

— Знал и Александр. Но, когда гробница была вскрыта, внутри оказались лишь два полуистлевших скифских лука и акинак. Александр вызвал для допроса Орсина. Говорят, узнав об этом, сатрап лишился дара речи. Александр был вне себя от гнева. Как мог столь прославленный царь быть погребен подобно простолюдину! Мне рассказывали, что от крика Александра зазвенели стены. Орсин, подобно беглому рабу, был схвачен и брошен в темницу. Багой тем временем не терялся. Когда состоялся суд, нашлось немало свидетелей, якобы знающих о преступлении Орсина. Алчности евнуха не было предела. «Что удивительного в том, что царская гробница пуста, когда дома сатрапов не могут вместить в себе вынесенные оттуда богатства?! Что касается меня, то сам я этой гробницы раньше не видел, но от Дария слышал, что с телом Кира было положено три тысячи талантов. Отсюда и расположение Орсина к тебе: чем он мог владеть безнаказанно, то обеспечил себе при помощи подарков» (1). Перед казнью Орсин крикнул в лицо Александру: «Слышал я, что когда-то Азией управляли женщины, но что ею управляет кастрат — это неслыханное дело» (1)!

Саламин отхлебнул сорбета и подумал с грустью о своем визите к Багою. Тонкая точенная фигура, кольца волос, золотистый шелк, звон браслетов и унижение. Он посмотрел на веселых распалившихся друзей. Его школа танцев приносит неплохой доход. Обученные рабы-мальчики знают толк и в танцах, и в тонкостях соблазнений, но ни до Багоя, ни уже, наверное, после, у него не будет такого особенного. Сейчас, после танцев, а то и во время них начнутся оргии. Особенно дорого стоит девственный товар, который прилично добавит Саламину денег, и все будет идти своим чередом. Он — богатый владелец школы танцев, уважаемый человек, известный и желаемый во всех знатных домах Вавилона. Никто, никогда не узнает, как бывший раб, купленный на грязном невольничьем рынке, с высокомерием царя указал ему на дверь, крикнув «вон». А пока он, Саламин, сполна пьет вино горького унижения, так и не в силах погасить поруганной страсти плоти.

Багоя передернуло, как только дверь щелкнула за спиной. Он вернулся в ванную и долго тер ноги, словно старался отскрести остатки ощущений от прикосновений Саламина. Воспоминания, которые он почти убил в своей памяти, вновь холодными мертвенными руками вцепились в душу. Запах тела царя, пропитанный теплом и солнцем, волос, непослушно разбросанных волнами по плечам, голос с приятными мягкими вибрациями, словно осквернились грубо навязанным прошлым. Он понял, что скорее бы умер, чем позволил кому-либо вторгнуться в его жизнь, грубо попирая там царствование Александра.

Время ползло, словно спотыкалось и останавливалось, разглядывая разбитые ноги. Вавилон кипел страстями. Не принадлежащая никому царская власть ссорила недавних друзей. Багой не знал, да и не хотел знать, как вчерашние гетайры схлестнулись у трона Александра. Пердикка поставил на виду у всех царское кресло, на котором находилась диадема и оружие Александра. Положив туда перстень-печать царя, он воскликнул:

— «Вот тот перстень, которым царь обычно скреплял важные государственные решения, данный им лично мне: я возвращаю его вам. Хотя нельзя себе представить, чтобы разгневанные боги могли послать нам какое-нибудь другое несчастье, равное тому, которое на нас обрушилось теперь, однако, величие совершенных Александром дел заставляет верить, что столь великий герой сблизил богов с человеческими делами, и они быстро примут в свой сонм того, кто исполнил предназначенное ему судьбой. Поэтому, поскольку от него остались только останки смертного, мы должны прежде всего воздать должное его имени и телу, не забывая при этом в каком городе и среди кого мы находимся и какого защитника лишились. Нужно, о, соратники, подумать и решить, как нам удержать победу, пребывая среди тех, над кем мы ее одержали. Нам нужна голова. Одна ли моя голова или много голов, — решить это в вашей власти. Вы должны знать, что толпа воинов без вождя — это тело без души. Шестой месяц Роксана беременна, будем ждать рождение сына, чтобы, когда он вырастет, ему с помощью богов принадлежало царство. Теперь же вы решайте, кем оно будет управляться» (1).

— «Ни для кого не может быть удивительно», — возбужденно размахивая руками воскликнул Неарх, — «что царское величие подобает только кровным наследникам Александра. Однако, ожидать еще не родившегося царя и обходить уже существующего не соответствует ни духу македонцев, ни существующему положению вещей. Есть у царя» внебрачный «сын от Барсины, ему и надо передать диадему». (1)

Флотоводца перебил Птолемей:

— «Конечно, сын Роксаны или Барсины является достойным отпрыском, чтобы управлять македонским народом, однако Европе досадно будет назвать имя того, кто в основном пленник. Стоило нам побеждать персов, чтобы служить их же роду. Ведь есть еще законные их цари! Дарий и Ксеркс со своими многочисленными армиями и флотами напрасно стремились поработить нас! Мое мнение таково: пусть те, кого Александр допускал на свои совещания, сходятся всякий раз, когда будет потребность в совместном обсуждении, у его кресла, стоящего во дворце: на том, что решит большинство, и нужно всем стоять, этому должны подчиниться и все вожди, и военачальники». (1)

С нетерпением выслушав Птолемея, Аристон не согласился:

— «Когда Александра спросили, кому он передаст царство, он сказал, что хочет, чтобы оно досталось наилучшему: сам же он признал за лучшего — Пердикку, которому и передал перстень. Он был не один при умирающем, и царь, обведя всех глазами, выбрал из толпы друзей именно его, чтобы передать ему перстень. Следовательно, ему было угодно, чтобы высшая власть была передана Пердикке». (1)

Все отчасти согласились с Аристоном, предложив ему взять перстень. Македонец сомневался некоторое время, но внезапно путь ему преградил Мелеагр, до крайности раздраженный колебаниями Пердикки.

— «Да не допустят боги, — воскликнул Мелеагр, — чтобы судьба Александра и величие его власти легли на плечи этого человека: обычные люди этого не выдержат! Я не говорю о более знатных, чем он; вообще же, людям не надо брать на себя никакой тяжести против своей воли! Не имеет значения, будете ли вы иметь царем сына Роксаны, когда он родится, или Пердикку, так как он все равно захватит власть под видом опеки. Ведь ему не нравится ни один царь, кроме еще не родившегося; при общей торопливости, вполне законной и даже необходимой, он один высчитывает месяцы и даже предсказывает рождение сына;, а вы еще сомневаетесь, готов ли он вам уступить?! Клянусь богами, если бы Александр оставил нам царем вместо себя самого этого человека, то мое мнение таково; из всех его распоряжений именно этого одного не следовало бы исполнять». (1)

Вокруг Мелеагра собралась толпа, влекомая призывами немедленно разделить царские сокровища, когда кто-то из низших чинов, неизвестный никому, вскочив на кресло, крикнул:

— «Зачем прибегать к оружию и гражданской войне, когда у вас есть царь, которого вы ищите?! Вы обходите Арридея, рожденного Филиппом, брата Александра, только что бывшего вашим царем; он участник священных церемоний и единственный теперь наследник! Чем он это заслужил?! Что он сделал, что вы лишаете его прав, признанных у всех народов?! Если вы ищите подобного Александру, то вы такого никогда не найдете; если близкого ему, то таков один он»! (1)

— Надо звать Арридея! — послышались выкрики. — Надо судить тех, кто решил лишить его прав!

Долго еще не утихали споры. Долго еще рвали гетайры друг друга, ища законной власти, обвиняя всех, меряясь упреками и оскорблениями, пока не постановили признать Пердикку и Леонната опекунами будущего ребенка Роксаны и поручить Кратеру и Антипатру управлять делами в Европе.

Все это время, оплакивая смерть Александра, Багой так и не узнал подробностей того, как чуть не схлестнулась под стенами Вавилона конница и пехота, и как в этой неразберихе погиб Мелеагр, а на трон взошел Арридей, сводный брат Александра. Багой видел его у ложа умирающего. Худой, с подергивающейся головой и отрешенным взглядом, он показался персу, по меньшей мере, странным. Правда, когда Арридей заговорил, речь его оказалась на редкость стройной, а мысли обоснованными.

Багой перешагнул порог дворца. Суета, от которой он бежал вчера, продолжала клубиться повсюду. Он прошел мимо зала, в котором обычно сходился совет. В кресле Александра в его диадеме сидел Арридей. Шел раздраженный спор о времени и месте похорон усопшего царя. Птолемей и Пердикка, перегнувшись через стол, доказывали друг другу обоснованность своих предложений. Новый царь пристально следил за спором, не высказывая, однако, никакой заинтересованности. Обида на брата, взращиваемая столько лет теперь достигла апогея, и единственное, чего он хотел — поскорее покончить с этим. Он вполне понимал, что именно унаследовал от Александра: империю, которую не удержать, жалость соратников и недоумение войска. Он понял, что был бы рад видеть последнее пристанище почившего где-нибудь подальше от себя. Арридей почему-то подумал про Олимпиаду. Было бы очень кстати, если она сама, ну, или с чьей-нибудь помощью не переживет смерть сына. Он знал еще с детства, что своим нездоровьем обязан именно ей, хотя, с другой стороны, именно это обстоятельство позволило ему остаться в живых в правление Александра. Уже давно поговаривали, что, якобы царица-мать подпаивала юного Арридея какими-то зельями, что и помутило, в конечном счете, его разум. Престол, предназначенный ему по праву старшинства, теперь обрел истинного хозяина. Военный совет распорядился верно, призвав его, как законного наследника по крови, но Олимпиада… «Разве согласится она с решением полководцев и не сплетет новые интриги, возводя на трон своего внука от дочери Клеопатры? Кого родит Роксана неизвестно, а маленький Геракл, незаконнорожденный сын Барсины лишь отпрыск наложницы, соответственно права его ничтожны. Выходит, что после него самого самый близкий наследник крови — внук Олимпиады. Царица сейчас далеко, к тому же неприязнь, возникшая между ней и наместником Македонии Антипатром, в последнее время переросла в неприкрытую вражду, что, вряд ли, позволит ей в ближайшее время покинуть родной дом и пуститься в интриги, — размышляя так, Арридей внутренне улыбнулся. — Сейчас самое лучшее держать поближе к себе Пердикку. После смерти Александра командование войсками было закреплено между Мелеагром и Пердиккой, а поскольку Мелеагр мертв, Пердикка берет на себя полное командование войском. Он опытный человек и будет действовать в интересах власти. К тому же он теперь регент при царе, следовательно, лучшее из лучшего — закрепить с ним тесную связь. Птолемей…», — Арридей взглянул на полководца. — «тоже тертый вояка и политик, но он молчалив, и что у него на уме остается неясным. Он добился Египта и своего там наместничества и, если убедит всех, что Александр должен покоиться там, так тому и быть. Пусть решают сами, лишь бы поскорее и подальше».

— Как бы там ни было, — голос Птолемея выхватил его из круговерти мыслей, — мы можем отложить окончательное решение на какое-то время. Думаю, гораздо более острый вопрос состоит в определении суммы, которую мы должны выделить на подготовку к похоронам и обсуждение проблем, связанных и организацией процессии. Мне кажется, если мы решим хоронить Александра не здесь, сейчас следует в первую очередь начать строительство катафалка. Не секрет, что это дело не быстрое. Пусть пока резчики по дереву, кузнецы и ювелиры приступают к работе, и тогда у нас будет достаточно времени определиться в остальном.

— Здесь я согласен с Птолемеем, — произнес Пердикка. — Думаю, уже сегодня вечером мы сможем этим заняться.

Багой бродил по Вавилону, без интереса вглядываясь в знакомые улицы. Обычная жизнь постепенно возвращалась в бессмертный город, но как-то шепотом и тихо. Тело Александра не погребено, армия расквартирована вокруг города, и не ясно, чего ждать дальше.

— Хочу вновь увидеть Вавилон! — весело воскликнул Гефестион.

Сегодня с утра он был в приподнятом настроении и выглядел почти мальчишкой. Александр оторвался от чертежей, откинулся на спинку кресла и посмотрел на друга.

— Вавилон ли? — недоверчиво спросил Александр. — Зная тебя столько лет, признаюсь, я удивлен. В прошлый раз ты мечтал его покинуть, если не ошибаюсь. Не ты ли утверждал, что мы засиделись там и отяжелели, как беременные овцы?

Гефестион отмахнулся.

— Знаешь, я действительно хочу еще раз увидеть…

— Вавилон?

— Там я впервые видел столь божественное возвышение моего царя, и чуть не умер от гордости.

— Что-то я не пойму, ты становишься сентиментальным. Уж не к старости ли это?

— Ты не мог этого видеть со стороны. Голубая глазурь ворот Иштар, льющаяся золотом колесница Дария и мой царь в пурпуре славы. А?

— Гефестион, не лукавь, говори прямо, чего ты задумал?

— Александр, прикажи выслать навстречу колесницу. Тогда ты был победителем Дария, а теперь — властитель мира.

Царь рассмеялся.

— Колесницу, говоришь?! Не уверен, что она не развалилась в наше отсутствие, или Гарпал не отковырял от нее заклепок. Отложим ворота Иштар. Помнишь, мы устроили возню на кровати Дария?

— Ну.

— Я был тогда столь пьян, что мне казалось, Геракл вселился в мое тело?

— Ты еще кричал, что можешь мериться с Аресом…

— Во-во.

— Только за Ареса ты принял меня, выхватил меч и требовал, чтобы я защищался.

— Не суть важно. С Аресом я не справился, и ты пленил меня зеленым покрывалом и чуть не придушил. Я барахтался, а ты настаивал, чтобы я просил пощады.

— Ты и пощада?! А ведь попросил же.

— И не попросил бы никогда, не бойся я так за твое ранение после битвы. И вообще, я поддался…

— Александр.

— Гефестион. Ну, да ладно. Минуло уж почти десять лет. Помнишь, я снял этот перстень и отдал тебе, как победителю царя царей?

— Государственная печать.

— У победителя и печать, а ты надел его и сказал…

— Мне также велико твое кольцо, как и твоя власть, царь мира.

— Мы прошли с тобой дорогу от края жизни до края. Если со мной что-нибудь случиться, только ты будешь вправе надеть его.

— Александр, — Гефестион опустился на край стола рядом с царем. — Даже не надо пробовать, ибо власть твоя столь непосильна ни для кого, что уже не имеет значения, кому впору окажется перстень. Никто не сможет удержать твою власть, поэтому, придется тебе жить вечно.

Воспоминания вызвали дрожь, и Багой остановился. Он подумал про покрывало. Глубокий зеленый изумруд, расшитый выпуклой золотой нитью, переливы шелковых цветов, парящие птицы. Подаренное еще Артаксерксу, предшественнику Дария Кодомана, китайскими торговцами в знак благодарности за добрую торговлю, оно всегда находилось в спальне, оберегая сон императоров, а теперь покрывает саркофаг с телом Александра.

Перстень государственная печать на пальце Арридея… Багоя передернуло. Светлый полупрозрачный камень с глубоким внутренним сиянием и профилем Александра. А золотая колесница? Багой видел в ней высокую статную фигуру Дария в дорогих одеждах; он мог представить Александра в сияющем шлеме с белоснежными перьями, но Арридей… Что говорить о власти, когда даже колесница должна быть нелепо огромной для тщедушного тела.

Время шло. Катафалк Александра был почти завершен. Багой смотрел, как поднимают на крышу и устанавливают статую сирены. Она сияла золотом и была прочти в человеческий рост. Глядя на женскую фигуру, припавшую на колено, Багой невольно прошептал:

— Всего лишь одна. Будь жив Гефестион, он распял бы архитекторов.

Перс вспомнил погребальный костер хилиарха, множество сирен с певцами внутри и огонь, в мгновенья сожравший и мертвое тело Гефестиона и живую душу Александра. Споры о месте упокоения царя уже стихли, и Багой давно смирился с тем, что после долгого пути Александр будет погребен, а египетском Мемфисе. Он давно уже понял, что внешнее спокойствие Птолемея скрывает в себе куда более мятежные планы. Лагид вызывал к себе Багоя обсудить с ним детали предстоящего передвижения. Перс молча слушал, однако, наблюдая, понял, что Птолемей говорит не всю правду. Но, как бы там ни было, Багой был уверен только в одном, что пройдет с Александром все испытания, что еще выпадут на их долю.

Миновав царский двор, Багой оказался в шумном месиве вавилонских будней. Еще не минуло года со дня кончины Александра, а город уже кишел обычными мелочными заботами. Прикрыв голову и лицо покрывалом, перс направился к рыночной площади. Рыбные ряды смердели ожиревшими мухами и разлагающейся требухой. Сырные лотки источали кисло-пряный аромат. Сыры, нагроможденные пирамидами, сочились жиром и мутной сывороткой. Дойдя до рядов перекупщиков заморских диковин, Багой остановился так резко, что идущие следом натолкнулись на него. На прилавке, среди прочего товара, он увидел знакомое лицо. Александр смотрел в небо бесцветными гипсовыми глазами. Шея его тонула в россыпи пестрых бус и тесненных шнурков для сандалий, а изрядно пропитанный несвежестью рукав халата торговца то и дело терся о запыленное лицо царя. Изящно выудив из складок одежды руку, унизанную перстнями, Багой указал на скульптурку. Торговец выхватил изваяние, потер о халат на животе, показывая покупателю, что называется товар лицом. Цена настолько оскорбила Багоя, что на глазах его навернулись слезы. Он достал несколько мелких монет, брезгливо швырнул торговцу, пряча фигурку в широкий рукав. Александр коснулся кожи теплой глиной, и Багой почти застонал. Он спешно покинул ряды барахлевщиков, быстро направляясь к торговцам благовониями. Воздух тонул в ароматах, парящих теплым туманом. Пахло миррой, сандалом и кардамоном. Пряные травы щекотали ноздри. Лаванда сочилась тонкими струями. Восток, такой пряный, пропитал деревянные прилавки и глиняные сосуды, словно древний джин спрятался здесь и теперь ждет, пока его не выпустят, чтобы броситься ввысь огромной бестелесной силой.

— Мне кажется, — Багой услышал за спиной знакомый мягкий голос, — тебя невозможно спутать ни с кем даже в кромешной тьме.

— Саламин, — перс чуть наклонил голову в знак приветствия.

— Какая неожиданная встреча! — воскликнул учитель танцев, раскрывая объятия, но Багой не шелохнулся.

Саламин помолчал и добавил:

— Прошло столько времени… Я слышал, кортеж Александра уже почти готов…

— Спроси прямо, — перебил Багой, — поеду ли я с ним? Да, поеду.

— Кто знает, свидимся ли снова. Накануне этого хочу просить тебя не отказать мне оттрапезничать со мной в гостиничном дворе сирийца Эпихарма. Думаю, пригласив туда, я не унижу твоего достоинства.

— Унизить меня более, чем ты уже сделал, ты вряд ли сможешь. Ну, что ж, сочтем это прощальным ужином.

Саламин просиял и оживился.

— Идем же.

— Не ранее того, зачем я здесь, — холодно остановил его Багой.

— Ну, да. Конечно. Благовония. Идем, я покажу, где самые лучшие и по хорошей цене.

— Цена меня не интересует, а лучшие я выберу сам.

Багой медленно шел среди торговцев, брал пальцами ароматные крупицы, растирал, подносил к носу. Наконец, он остановился напротив одного прилавка и долго стоял, вдыхая аромат.

— Позволь, — вновь сказал Саламин, — в качестве дара, я куплю для тебя столько, сколько пожелаешь. Я вижу, ты тонкий ценитель запахов.

— Мне достались хорошие учителя, — неоднозначно ответил Багой.

— Я слышал, Александр не скупился для богов.

— Александр не скупился ни для кого. Я знаю, что любил мой царь, поэтому выбираю лишь достойное его.

— Так это для царя? В таком случае позволь и мне послать ему дар.

Багой не ответил, молча накладывая маленькой ложечкой благовония. Он также молча расплатился, не удосужив Саламина ни единым взглядом.

— Я готов уделить тебе время, — произнес Багой, так и не повернувшись к учителю танцев.

Они в молчании миновали рыночную площадь, прошли по набережной и свернули в уютный дворик, утопающий в цветах и невесомых тканях. Навстречу выбежал немолодой уже, ухоженный поджарый человек.

— Приветствую тебя, дорогой гость! — воскликнул он, стараясь незаметно рассмотреть сопровождающего. — Саламин, добрый друг, я уж решил, ты позабыл о старике Эпихарме.

— И тебе доброго здравия, — Саламин поклонился.

— Лучшие покои? — лукаво улыбнулся хозяин.

— Какие сможешь предложить.

— Счастливый день! Слава богам!

Хозяин проводил гостей в дальний тенистый уголок двора. За легкими занавесями располагалась уединенная отгороженная терраса, устланная мягкими коврами. Диваны изобиловали множеством разноцветных и разномастных подушек. Гости возлегли. Не прошло и мгновения в комнату под руки ввели двоих черных рабов с опахалами.

— Они глухи и слепы, — тут же пояснил Эпихарм, —, но сильны и выносливы.

— Угощения — на твой вкус, — улыбаясь, распорядился Саламин.

— Останешься доволен, — заверил хозяин. — Я получил дивное вино. Его и богам не стыдно предложить.

— Тогда предложи нам.

Эпихарм, пятясь и кланяясь, исчез за занавесью. Саламин повернулся к Багою. Тот полулежал, подмяв под руку подушку и теребя пальцами увесистую золоченую кисть, стягивающую шелк.

— Сколько ж времени прошло, — начал Саламин, понимая, что молчаливая пауза затянулась.

— Десять месяцев, — тут же ответил Багой.

Учитель начал судорожно отсчитывать означенное время, но перс, не дожидаясь, добавил:

— С того дня, как умер мой господин.

Саламин как-то странно не то кивнул, не то просто наклонил голову.

— Ты до сих пор так верен ему?

— Так будет, пока сердце в последний раз не сожмется в груди.

— Позволь спросить, когда я отдал тебя Дарию, мне казалось, ты привязался к нему?

— Он был добр ко мне, и я до сих пор оплакиваю его страшную смерть.

— А как же тогда Александр?

— Я хотел убить себя, когда в Гиркании Александр настиг нас, но теперь благодарю богов за трусость, ибо вместо смерти они послали мне счастье служить и любить его.

— Ты зря так ненавидишь меня, — как-то по-особому вдруг произнес Саламин, — ибо я…

— Причастен ко всему этому. Ты это хотел сказать? Может быть, мне возблагодарить еще этого мерзкого вонючего торговца, что продавал меня, как живую рыбу, перекупленную у рыбаков?

— Кстати, возможно это порадует тебя, если я скажу, что финикийца Бейру не так давно нашли умирающим в собственном доме?

Багой повел бровью и усмехнулся.

— Что ж, достойный конец столь достойного человека.

— Ты не хочешь узнать, что с ним сталось?

— Догадываюсь.

— Когда его нашли, он почти истек кровью, а его, как бы это сказать, мужские органы висели неподалеку на крючке.

Багой ничего не ответил, но какой-то огонь, словно на мгновение вспыхнул в глазах и угас, оставив отблеск злого свечения. Саламин уловил это, будто коснулся чего-то тайного.

— Ты не удивлен. Ты знал это.

Перс не ответил, лишь посмотрел на собеседника так, словно вынес ему приговор где-то в глубине себя.

— Я — стар, — начал говорить Саламин, но в тот же миг занавесь откинулась, и Эпихарм в сопровождении рабов, бесконечно кланяясь, заискивающе спросил:

— Еда готова. Желают ли дорогие гости приказать подавать к столу?

— Подавайте, — ответил учитель танцев, явно раздраженный, что его прервали.

Стол наполнился блюдами, изобилующими запахами, коими трудно не изумиться, вдыхая. Саламин засуетился, предлагая гостю приступить к трапезе, но Багой не спешил. Взяв персик, он надкусил, разглядывая розоватую мякоть.

— Так ты говорил про старость, — сказал он настолько неожиданно, что Саламин вздрогнул.

— Прошло столько времени, но ты так же юн и прекрасен, как и…

— Знаю, но мы говорим не обо мне, а о тебе.

— Тогда… когда…

— Ты так же надкусил, но доесть не удалось.

— Ты был лучшим, когда-либо…

— А знаешь почему? — перебил Багой, взглянув на Саламина чуть прищуренными глазами. — Только так я мог не вернуться на невольничий рынок или не развлекать твоих похотливых гостей.

— Поверь, я бы никогда не посмел…

— Не посмел?! — Багой швырнул персик, подаваясь грудью к собеседнику. — Ты даже посмел подсунуть царю девственника, которого попробовал сам! А теперь говоришь, не посмел бы?!

— Ты не справедлив, Багоас. Я баловал тебя больше других!

— О-о-о! Я благодарен безмерно!

— Замолчи! — вскричал Саламин, вскакивая с ложа. — Ты достаточно посмеялся надо мной! Не будь меня, ты бы остался рабом до конца своей жизни!

— Не будь Александра, я бы остался рабом! А теперь я свободен, но желал бы вновь сделаться рабом, будь он жив!

— Александр! Всюду Александр! Куда не ткнись, опять Александр! Неужели он был столь хорош в постели, как в битвах?! Слышал я, что друг детства был столь дорог ему, что вряд ли ты мог быть ему ровней!

— Зачем ты позвал меня?! Чтобы оскорбить?! Ты уже сделал это однажды, так что вряд ли преуспеешь во второй раз!

— Знаешь, о чем я жалею? Мне надо было бы держать тебя в цепях, пока бы ты не смирился и не стал ласковым, выпрашивая кусок черствой лепешки, дерзкий неблагодарный раб!

Саламин осекся, дыша так часто, что вдохи превратились почти в хрип.

— Да, — понизив голос, сказал Багой, — я раб. Раб памяти моего царя, и никто не отнимет у меня это.

— Иди! — крикнул Саламин вослед уходящему персу. – Иди, воздыхай над засушенной мумией своего Александра, пока не состаришься и не сморщишься, как он!

Багой остановился.

— Купи себе зеркала и посмотрись в них, — сказал он совершенно спокойно, затем вынул мешочек с монетами и, швырнув на стол, покинул террасу. — Заплати. Угощение было отменным!

Саламин остался стоять, глядя на нетронутый стол. Негодование, замешанное на глубокой обиде, сбивало дыхание. Бессилие лишало воли, и учитель танцев глубоко и часто дышал, стараясь унять рвущееся сердце. Красный атласный мешочек с вышитым золотым слоном и наездником в индийских одеждах лежал на столе, пропитываясь медом из опрокинутой плошки. Завернутые в прозрачные лепестки роз миндальные орехи казались блестящими рыбками, выброшенными на берег и высыхающими теперь. Саламин осторожно развязал узелок и достал одну монету. С гладкой поверхности, обрамленный в круг из лавровой ветви, гордо взирал профиль Александра в шлеме с султаном и загнутым рогом. «Двурогий Искандер», — процедил Саламин, до белизны пальцев сжимая в ладони монету.

(1) Цитата из К. К. Руфа «История Александра Македонского».

Багой. (стр 54 - 62)

Багой вернулся во дворец, хлебнул несколько глотков холодного настоя и устало опустился в кресло. Напротив, на столике стоял маленький бюст Александра. Запрокинутая с наклоном голова, разметавшиеся волосы, приоткрытый страданием рот и страшная боль в глазах. Пыль въелась в гипс, придавая лицу еще большего трагизма. Багоя передернуло. Он подумал про Саламина, когда тот касался его при прошлой встрече. Перс словно вновь ощутил липкие настойчивые пальцы, которые почти жалили кожу, и подумал про руки Александра. Теплые, немного шершавые от трудов ладони, недлинные пальцы с рельефной сеткой вен, профиль в массивной оправе — государственная печать, шрам на левой руке от запястья к локтю, светлые волоски, что приподнимаются, отвечая на ласку. Руки царя, спокойные, без мелких лишних движений, или победителя, гневные, жестко диктующие волю указательным пальцем. Руки Александра, знакомые, близкие. Даже издали, наблюдая за их жестами, Багой научился читать по ним настроения Александра.

— Помнишь, — прошептал перс, всматриваясь в каменные глаза Александра, — как я танцевал твой любимый танец со змеей? Хочешь, я станцую еще раз?

Александр ответил тишиной. Багой поднялся и крикнул прислугу. Он велел принести желтый дымчатый костюм, ушитый зелеными бисеринами. Отпустив рабов, перс разделся, глядя на себя в зеркало. Холеное тело с посверкивающим камнем в пупке, длинные волнистые волосы, тонкие линии форм и…потухший взгляд.

— Я так и состарюсь в мыслях о тебе, — произнес он вслух и испугался тому, что услышал. – Но, пока время не тронуло меня, прими танец, как память и любовь.

Багой застегнул на щиколотках браслеты и чуть топнул ногой. Серебряный дождь осыпался и замер. Танцор еще раз топнул, заставляя браслеты звучать. Он танцевал в пустом зале один, без музыки, без зрителей, и лишь звон подвесок остро резал тишину. Желтый туман, окутывающий тело струился то, скрывая танцора целиком, то, являя изгибы изящных пальцев и бедер, ленты заплетали волосы, а после словно спадали, позволяя черным локонам оплетать силуэт. Он двигался по залу, едва касаясь пола, словно готовый вот-вот оторваться и воспарить, а после припадал вниз, извиваясь бескостным телом. Багой отдался танцу всецело, пот мелким сиянием осыпал лицо и грудь, щеки порозовели, глаза ожили, заискрились, зал поплыл пестрым кружащимся платком, наполняясь звуками… Душно. Полно народу. Александр полулежит, скрестив ноги, опершись на локоть. Распахнутые одежды обнажают грудь с тяжелым золотым украшением. Царь без диадемы, волосы липнут к шее беспорядочными прядями. Он протягивает вперед ладонь, требуя тишины. Багой только что окончил танец и стоит, склонив голову в ожидании. Или царь попросит… Именно попросит станцевать еще, или он сейчас уйдет, чтобы переодеться для нового танца. Македонцы, хмельные, раззадорившиеся, спорят о чем-то, не обращая внимания на просьбу Александра. Музыка стихает на мгновение, и …

Все услышали слова песни:

Как счастливы те из мужей,

Что смерть разыскали в чуждой земле.

Как было бы стыдно, наверное, им

В глаза посмотреть Александру.

Коль нет ни победы, ни славы

И воины пали позорно в бою…

Не успели смолкнуть еще последние звуки, как громом разразился голос Клита:

— Замолчите, щенки! Не вам, заносчивым, осуждать павших!

— Отчего же нет?! — с места выкрикнул Александр. — На что годны полководцы, что проигрывают диким варварам именно тогда, когда я позабыл отправить с ними няньку?! Столько времени они воевали с Филиппом, потом со мной, но, как оказывается теперь, ни на что не годны!

— Как можешь ты так говорить?! Если тебе приятны песни этого Пиериона, не оскорбляй хотя бы уши тех, кто все еще с тобой!

— Я согласен с Клитом! — вступил в спор Антигон. — Ты был еще младенцем, когда эти люди уже ковали для тебя победы!

— Ты должен быть благодарен Филиппу и им за то, что находишься сейчас здесь! — крикнул Клит.

— Что-о-о?! Уж не хочешь ли ты сказать, что Филипп всю дорогу сюда шел со мной под руку?! То есть, по-твоему, я ничто?!

— Ты — великий воин, но ты забываешь, кто заложил фундамент твоих побед! Кто оставил тебе армию! От кого ты наследовал трон и автократорство! Кто преклонил Грецию под Херонеей!

— Ты говоришь о Херонее?! Из-за злобы Филиппа я лишился славы в том сражении! Не Филипп ли получив ранение, притворился мертвым в этой сваре между македонцами и греческими наемниками?! Или не я прикрывал его шитом, когда Парменион растерялся и чуть не проиграл сражение?! Не я ли отсекал его пехоту, когда священный отряд был готов растерзать его?! Конечно, как мог великий и славный Филипп после признать это и благодарить меня за спасение?!

— Александр, ты несправедлив! — не выдержал Полиперхонт. — Мы все были в том сражении, и Филипп отступал не потому, что бежал, а потому, что ломал греческий строй! Ты славно бился, но победа принадлежит не только тебе! Хоть ты и царь, это не дает тебе права оскорблять память стратегов, вынесших на своих плечах столько битв!

— Мало Филиппа! Еще скажи, что я должен до конца своих дней благодарить Пармениона!

— Да! — закипел Антигон. — Он выиграл с тобой столько сражений!

— Да, если б не я, он до сих пор бы сидел у Граника, не решаясь переправиться! А Гавгамеллы?! Не мне напоминать, как он завалил весь левый фланг, когда победа была почти в руках! Или вы забыли, что он допустил прорыв строя столь знаменитой Филипповой фаланги, когда я был уже в тылу у врага?!

— Александр, ты сам слишком сильно растянул фланг!

— Сам?! Как бы сильно я не растянул фланг, вместо поддержки слева, я должен был выуживать вас из этой передряги! А теперь ты упрекаешь меня?! Я уже давно понял, что азиаты отдаются делу лучше вас, хотя именно вы пришли завоевывать их!

— „Нехорошо в присутствии варваров и врагов“, — обливаясь вином и срываясь на хрип, крикнул Клит, — „оскорблять македонцев, которые и в несчастье выше тех, кто над ними смеется“! (1)

— Ты называешь несчастьем трусость?!

— „Эта самая трусость спасла тебя, сына богов, когда ты убегал от Спифрадатова меча! Македонцы своей кровью и ранами подняли тебя так высоко, что ты выдаешь себя за сына Амона и отрекаешься от отца Филиппа“!

Багой видел, как побелели пальца Александра, вцепившиеся в кубок. Он готов был броситься с ложа на обидчиков, но Гефестион силой удерживал его. Птолемей и Аристон, телохранитель царя, подошли ближе к ложу, на всякий случай, держа оружие на изготовке. Клит уже вскочил с места, но персы-оруженосцы преградили ему путь.

— Смотрите, — почти захлебываясь в рыданиях, не унимался Клит, — „за труды наши получили мы такую награду! Счастливы те, кто уже умер и не увидел, как мидийские палки гладят македонцев, и как македонцы просят персов пустить их к царю“!

— „Не кажется ли вам“, — Александр обратился к кардианину Ксенодоху намеренно громко, — „что эллины среди македонцев кажутся полубогами, расхаживающими среди зверей“?!

— Македонцы! Братья! — Клит обвел толпу горящим взглядом. Губы его сложились в столь натянутую досадную линию, что, казалось, она вот-вот лопнет от напряжения. — Спросите его, чего он хочет?! Зачем „приглашает к обеду людей свободных, имеющих право говорить открыто: пусть живет с варварами и рабами, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и беловатым хитоном“!

Вокруг Клита уже собралась большая толпа, и Багоя кто-то отпихнул словно щенка, путающегося под ногами.

— Неблагодарный! Кто дал тебе право говорить мне это теперь, когда я доверил тебе большую часть своей империи?! „Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонцев“?!

— „Ты мне назначаешь Согдиану, которая столько раз восставала и не только еще не покорена, но и не может быть покоренной! Меня посылают к диким, необузданным от природы зверям! Но я не говорю лично о себе! Ты презираешь воинов Филиппа, забывая, что если бы этот старик не остановил молодых, бежавших из сражения, то мы бы до сих пор сидели бы под Галикарнасом! В самом деле, каким образом ты с этими юнцами завоевал Азию“?! Где, по-твоему, были проверенны старые стратеги?!

— Ты слишком заносишься, Клит! Если ты не замолчишь сейчас, сам же впоследствии укоришь меня, что я оставил тебя в живых!

— „Если нужно умереть за тебя, я, Клит, готов первый! Но когда ты награждаешь за победу, то преимуществом пользуются те, кто злостно поносит память твоего отца“!

— Довольно!

Лицо Александра залила алая краска. Он вывернулся из рук Гефестиона и соскочил с ложа. Схватив яблоко, царь со всей злостью, что мог вместить, швырнул его в полководца.

— Достойная награда за верность!

— Уберите его с глаз! Иначе, клянусь, будете жалеть об этом!

Птолемей и Аристон схватили царя, стараясь удержать, хотя он рвался, раздавая побои всем без разбора. Телохранители Александра поволокли Клита вон из зала, но у самых дверей он вырвался.

— Я своей грудью во всех битвах прикрывал тебе спину! А теперь само воспоминание об этом так ненавистно тебе! И Аттал, и Парменион, и Филота уже познали твою благодарность! Кто следующий?! Я?! Почему вы все молчите?! Разве мои слова не правдивее ответа оракула Юпитера, что якобы признал в нем сына?!

Александра силой уложили на ложе. Он неистовствовал, разметая все, что попадалось под руку. Еще долго слышались за закрытыми дверями стенания Клита, пока Гефестион первым не пришел в себя.

— Музыку! Где этот нерадивый евнух?! Тащите его сюда! Пусть пляшет!

Багоя вытолкали на середину зала. Раздались звуки музыки, но перс так и остался стоять, пораженный и обездвиженный.

— Танцуй, персидская кукла! — орал Гефестион, навалившись всем весом на царя. — Танцуй, пока я не отправил тебя кусками в Аидово царство!

Багой все же сделал несколько движений, но в тот же момент Александру удалось соскочить с места. Он нервно заметался по залу, рыча словно зверь, попавший в аркан. Виночерпий поднес царю вина, но он выхватил кубок, с силой швырнув об пол.

— Вы слышали, какую благодарность я заслужил?!

— Остынь, Александр, — пытался Птолемей, опуская руку на плечо царя. — Вино сыграло с ним злую шутку. Согдиана кажется ему недостойным предложением. К тому же, ты же знаешь заносчивый характер Клита. Он никогда в действительности не думает, что говорит. Уверен, завтра, проспавшись, он устыдится своих слов.

— Он оскорбил меня, это ладно! Но как он посягнул на Амона?!

— Амон — справедливый бог. Думаю, он пропустит мимо ушей слова кичливого, пьяного гордеца.

Александр немного успокоился и вновь возлег на ложе.

— Слава небожителям, — сказал Гефестион, пристраиваясь рядом, — все уже кончилось.

— Это не кончится никогда! Я слишком долго терплю его нападки! Так он перебаламутит всю армию!

— Давай думать об этом завтра, а сегодня вернемся к трапезе. Такой чудный обед испорчен. Давай лучше смотреть на танцы твоего мальчика. Погляди, он ни жив, ни мертв. Багой! Царь желает вина и танцев!

Гости понемногу успокоились. Заиграла музыка, виночерпии засуетились, щедро наполняя кубки, праздник продолжился. Багой танцевал, не в силах унять дрожь, путался в движениях, но этого уже никто не замечал.

— „Как ложен суд толпы“! (2) — вдруг послышался голос Клита. — А где ж Амон?! Не вижу его на чудном этом обеде!

Клит вошел через заднюю дверь, направляясь в центр нетвердыми шагами. Александр соскочил с ложа, в считанные мгновения оказавшись рядом с обидчиком, но вновь был спеленат жесткими руками Аристона. Телохранители окружили царя, а Клит лишь рассмеялся:

— Боишься меня?! Зря! Ты ведь богосын! Что тебе смертный?!

Царь взвыл от бессилия достойно ответить полководцу.

— Заговор! — кричал Александр уже нечеловеческим голосом. — Стража! Заговор супротив царя! Трубача!

Александр извернулся и выхватил копье из рук телохранителя, но Пердикка успел остановить его. Лицо царя побелело, глаза сделались безумными, и он закричал на македонском языке:

— Трубите сбор! Вы все против меня! Вы все, кому я так верил, хотите моей смерти! Вы уготовили мне смерть, какая досталась Дарию!

Трубач стоял, бессильно опустив руки, не решаясь сделать то, что требовал Александр.

— Спокойно! Успеешь!

Гефестион ударил его по руке. Александр, заливаясь слезами, продолжал неистовствовать. Телохранители тащили Клита к выходу, и в тот момент, когда уже казалось, что опасность миновала, Александр рванулся, отпихнул Пердикку и выхватил копье из рук растерявшегося стража, устремляясь в сторону обидчика.

— Отправляйся теперь к Пармениону, Филиппу и Атталу!

Клит открыто развернулся к царю, намереваясь продолжить спор, но вдруг замер.

Взгляд его углубился на мгновения, и после начал мельчать. Он хлебнул воздуха и прямой, словно каменная колона, медленно стал клониться вперед. Никто еще не понял, что произошло, пока часовой, что был рядом, не залепетал что-то, рушась на колени. Из спины Клита на половину длины торчало копье. Александр еще пытался удержать тяжелеющее тело, но руки скользили по крови, сбежавшей по древку. Царь разжал пальцы, глядя на окровавленные ладони распахнутыми в безумии сумасшедшими глазами. Клит рухнул навзничь. Тупо и глухо ударилось об пол деревянное древко, скрипнуло, показываясь из спины еще дактилей на десять, а после все замерло. И лишь темно-алое пятно, расползаясь пауком между щелями половых плит, зловеще вытекало из-под лежащего тела. Ужас оцепенением сковал толпу, и лишь слабый хрип умирающего, словно прощальный шепот, тронул воздух и растворился в нем.

— Клит! — никто не узнал голоса царя. — Кли-и-ит!

Александр упал на колени. Он застонал, словно упрашивая македонца вернуться:

— Кли-ит!

— Александр, — участливые руки обхватили его плечи. — Александр.

Царь поднял глаза. Веки дергались, зрачки тонули в слезах, скорбь сковала губы. Он обвел склонившихся друзей взглядом, какого никто еще не видел. Смесь отчаяния, ярости, бессилия и бесконечной печали ломала могучего воина.

— Клит, нет! — стенал Александр все тише и тише. – Нет! Нет!

Багой очнулся. Он лежал в своем дворце посреди зала на полу. Вокруг никого, но голоса… Они еще звучали, но становились все более приглушенными, превращаясь в неясный шепот и, словно всплески среди них: „Нет“! „Нет“! „Нет“! Он почувствовал усталость, словно только что преодолел путь длиною в пять лет. Лицо Александр, искаженное горем… Словно это было только что. Не в силах сопротивляться, Багой отдался наваждению.

Мараканды, душный зал, грохот испуганного сердца. Кровь. Много крови. Очень. Александр в рыданиях приникающий к бездыханному телу, так, что и лицо его, и одежда перепачканы кровью.

— Боги! — вскрикнул царь, вскакивая, хватаясь за копье и пытаясь вырвать его. — Клит!

Копье поддалось не сразу, увлекая за собой тяжелую плоть, Но Александр не отступал. Вырвав копье, царь уперся им в пол в порыве немедленно заколоть себя, но опомнившийся Пердикка рванулся и повис у него на руках. Подоспевший Птолемей обхватил Александра поперек тела, пеленая объятьями рук. Несколько человек старались удержать бьющегося в припадке горя царя, но он ревел, сопротивляясь, словно на него обрушилась сила Минотавра. Рыдая так и содрогаясь в горе, царь внезапно стих, словно кто-то невидимой рукой опустил пред глазами его пьяную пелену. Он испуганно огляделся и понял, что стоит один, а рядом лишь Пердикка и Птолемей. Македонцы, персы, гости, рабы молча стояли поодаль. Александр озирался мокрым испуганным щенком посреди безмолвной волчьей стаи, когда ноги его подкосились, и в последний момент Птолемей успел подхватить его под руки. Багой видел, как царя уносили в шатер, но до сих не мог даже шевельнуться. Александр стенал всю ночь, допустив к себе лишь Гефестиона, то затихая, то взвывая, так, что вопли его были слышны далеко от шатра. Наутро, едва забрезжил рассвет, Багой вздрогнул, услышав на улице шум. Он приоткрыл полог и остолбенел. В царский шатер по требованию Александра несли тело Клита, еще неомытое и не убранное для похорон. Навстречу вышел Гефестион. Багой не слышал, о чем он говорил с Птолемеем, но видел, как тот пожимает плечами, безысходно разводя руки. Птолемей слушал, кивал, но неопределенность все больше завладевала его лицом. Внезапно из палатки Александра послышался вой и новый взрыв плача.

„Вот какую благодарность воздал я своей воспитательнице“! (3) — стенал Александр, — „Два ее сына ради моей славы приняли смерть под Милетом! А ее брат, единственное утешение в одиночестве, убит мною на пиру! К кому ей, несчастной, теперь прибегнуть?! Изо всех лишь я единственный остался у нее;, но именно на меня она не сможет смотреть! Могу ли я, убийца своих спасителей, возвратиться на родину и протянуть руку воспитательнице так, чтобы не напомнить ей о горе“?! (4)

Тело Клита немедленно унесли, и за этим последовали три страшных дня. Багой понял, что забыть их уже не сможет никогда. Александр пролежал один, запершись, не желая ни с кем разговаривать, не принимая ни воды, ни пищи. Гефестион, как собака, сидел подле шатра, но царь не принял даже его. Когда к вечеру третьего дня Александр затих. Наскоро собранный из ближайших друзей военный совет принял решение войти силой. Царь сидел, забившись в угол, постаревший и обессиленный. Потухшие глаза смотрели умершим взглядом со дна почерневших впадин. Исцарапанные руки бессильными плетями лежали на коленях, разбитые губы выглядели нелепо ярко и крупно. Александр был настолько жалок, что выглядел бездомным стариком-калекой.

Птолемей подозвал Пердикку:

— Эдак дело дальше не пойдет. Он решил изжить себя.

— Вовремя, — обреченно махнул рукой Пердикка.

— В лагере начинаются стычки.

— Неудивительно.

— Что скажешь?!

— Я бы промолчал.

— Не получится.

— Знаю.

— Придется сделать Клита виноватым.

— Я любил его.

— Я тоже, но придется это засунуть подальше. Думаю, надо вызывать Анаксарха. Он, как никто другой, сможет убедить Александра, что это было предначертано заранее. Поговори с ним заранее. В конце концом, мы слишком далеко от дома, чтобы допустить сейчас безвластие.

— Безусловно. Думаю, Анаксарх понимает это не хуже нас с тобой.

Анаксарх шел своей знаменитой размеренной походкой. Свободные одежды искусно обнимали статную фигуру. Отсутствие каких-либо эмоций на лице выражало презрение к миру. Философ-абдерит не признавал никаких законов, считая их несовершенным проявлением человеческого сообщества. Анаксарха предупредили о состоянии царя, и он, похоже, уже знал, что скажет. Столпившиеся люди смотрели на философа длинными тоскливыми взглядами. В глубине души он жалел Клита, хотя никогда и не любил его. Чаяния македонца были близки ему, как истинному эллину, но несдержанность их выражения он считал неприемлемой. Македонцы, что находились внутри палатки, молча и скорбно расступились, словно провожали вошедшего на смерть. Анаксарх понял, что должен сейчас сказать именно то, и только то, что они все ждут. Багой до крови закусил губу, заломив в молитве руки. «Анаксарх, с самого начала шедший своей дорогой в философии и приобретший имя презрением и пренебрежением к приятному войдя сразу закричал: „И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами, а ему подобает стать для людей законом и мерилом справедливого! Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие?! Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым“!» (5).

Багой все еще сидел на полу, когда мальчик-раб доложил, что для хозяина доставили послание. Свиток был скреплен печатью Птолемея. В нескольких словах сын Лага просил об аудиенции. Багой ответил, что в любое время будет рад видеть македонца. Птолемей явился поздним вечером в сопровождении одного лишь телохранителя. Перс предложил гостю угощение, бани и рабынь, но Птолемей отказался:

— После, друг мой, после.

— Какое дело привело тебя в мой дом, Птолемей? — спросил перс, усадив гостя в кресло.

— Дело необычайной секретности и важности, — ответил македонец, пристально взглянув Багою в глаза. Потом помолчал и добавил: — Это касается Александра.

Перс заметно напрягся. Он взглянул на ладони Лагида, дабы убедиться в искренности его слов.

— Все готово, и через несколько дней Александр отправится к последнему пристанищу.

Птолемей заметил, как дернулись уголки губ Багоя, однако перс молчал.

— По желанию Александра и решению военного совета он должен быть похоронен в Египте, хотя решение устраивает далеко не всех, Поскольку эта провинция под моим управлением, я буду сопровождать катафалк до Мемфиса.

— Я знаю, — едва слышно произнес Багой.

— Но я не об этом.

Птолемей поднялся и прошелся по залу. Багой следил за ним, не поворачивая головы, но македонец обдумывал в последний раз то, что собирался сказать.

— Я готов на все, Птолемей, — вдруг произнес Багой. — Можешь не сомневаться.

— Если бы хоть капелька сомнения пролилась в мои мысли, я не пришел бы к тебе в такой секретности. В общем, я знаю, что по замыслу Пердикки, Александр не должен достичь Египта.

Ожидая, чего угодно кроме этого, Багой едва удержал себя в кресле. Птолемей повернулся, открываясь сообщнику полностью.

— Меня известили, — продолжил он, — что будет попытка перехватить караван, чтобы отбить тело и после отправить в Македонию.

— Но ведь Александр…

— Александр не оставил распоряжений, — перебил Птолемей. — Насколько я знаю, силы стягиваются немалые, и сражения не избежать.

— Но ведь можно избрать другую дорогу.

— Можно, но это ни к чему не приведет. Караван слишком медлителен и неповоротлив, чтобы противостоять подвижным конным отрядам.

— Я сделаю, что ты скажешь, Птолемей, но Александр должен прибыть в Мемфис.

— Я знал.

— Утром, когда караван двинется из Вавилона, и я и ты отправимся вместе с ним, как это и должно быть, но без Александра.

— Как?! — воскликнул Багой, и сильное волнение охватило его.

— Александр останется в Вавилоне. Никто, кроме тебя, меня и нескольких верных мне людей не будет об этом знать. Через два дня пути ночью ты незаметно покинешь лагерь и вернешься сюда в строжайшей секретности. Тебя будет сопровождать человек, которому ты можешь доверять. Рано утром торговый караван, груженный медом, тканями и благовониями покинет Вавилон. Охранять его будут усиленно. Слишком дорогой груз.

— Александр?

Птолемей кивнул.

— В бочке с медом.

Слезы покатились из глаз Багоя, но он сдержался, чтобы не застонать.

— Птолемей, а если ты…

— Постараюсь встретить тебя в Египте. Если нет, будет, кому исполнить волю царя.

— Я все сделаю.

— Позволь мне после отблагодарить тебя.

— Ты уже отблагодарил, оказав столь великое доверие.

— Когда все закончится, в Египет доставят имущество и твоих рабов, — вставая, сказал Птолемей, весело выхватывая из тарелки персик.

Македонец ушел, а Багой так и остался сидеть. Уже потихоньку наплывал рассвет. Защебетали птицы, словно подхватили ночную трескотню сверчков, продолжая песню на разные лады. Засуетились торговцы, перекрикиваясь и спеша на рынок со своим товаром. В саду зашуршали садовники, поливая цветы перед дневной жарой. Багой очнулся. Он почувствовал вдруг, как болит тело, каждая мышца, кожа, каждая клеточка. Птолемей прав. Он должен сделать это, но как пережить? Как вынести? Как унять и принять боль? Слова Птолемея, все разом, вновь возникли в голове, перемешались, распирая изнутри с такой силой, что казалось, череп вот-вот лопнет, рассыпавшись обожженными осколками.

Багой вызвал прислугу, приказав упаковывать в дорожные мешки все статуи Александра. Рабы засуетились, убирая изваяния. Опустевшие столики, потерявшие смысл, выглядели глупо, неуместно поблескивая наполированными поверхностями. Багой принял ванну, переоделся и приказал подать паланкин.

Город рвался внутрь носилок шумом и пестротой запахов. Багоя тошнило от голода и укачивания. Было душно. Подушки, обтянутые плотным рельефным шелком, казались неудобными. Браслеты впивались в кожу, вызывая раздражение. Наконец, носилки остановились возле большого дома, опоясанного стройной колоннадой. Слуга пошел узнать, примет ли хозяин нежданного гостя. Прошло совсем немного времени, и Багой понял, что ему не отказано в аудиенции.

Саламин видел, как откинулся полог, и Багой спустился на поданные под ноги подушки. Шаровары утомленного красного цвета, стянутые внизу расшитыми золотом манжетами, скользнули по коже, прикрывая тонкие щиколотки; звякнули изящные браслеты, словно возмутились тому, что красоту их вновь скрыла ткань; полы халата обласкали фигуру. Багой огляделся. За столько лет в саду почти ничего не изменилось. Перс взглянул на старую раскидистую магнолию, которую столько раз обнимал, доверяя трещинкам на стволе свои детские мечты. Саламин молча наблюдал, любуясь, как воспоминания вновь принимают его ученика. Жестом отпустив рабов Багой повернулся к хозяину дома. Подведенные глаза проникновенно взглянули поверх вуали.

— Столь дорогой гость в моем скромном жилище, — вкрадчиво произнес Саламин, поклоном приветствуя гостя.

— Приветствую тебя, Саламин.

Багой опустил вуаль, преклоняя голову. Учитель танцев засуетился, приглашая гостя войти.

— Персикового сорбета с кусочками, — распорядился Саламин. — Видишь, я еще помню, как ты любишь. Чему обязан столь неожиданной встрече?

— Скорому отъезду, — спокойно ответил Багой, устраиваясь на низком широком диване.

— Да, я слышал, что погребальный караван отправляется из Вавилона на днях.

Появились рабы с заваренным на лимонах и мяте настоем для омовения ног. Наблюдая, Саламан вспоминал ступни с высоким подъемом и изящную форму пальцев. Он вновь подумал, как и много лет назад, что кто-то когда-то вырезал их, ювелирно придавая форму.

— Ты все еще занимаешься своим ремеслом? — спросил Багой.

— Время от времени. Ты же знаешь, сколько сил и денег я вкладываю в учеников, а по нынешним временам такой товар слишком…

Саламин осекся.

— Дорогой, — продолжил Багой.

— До-ро-ог, — повторил учитель почти шепотом. — Прости.

Еще не успели подать угощения, как Багой поднялся.

— Покажи мне дом. Я хочу вспомнить.

Саламин удивился, но промолчал. Багой шел впереди, уверенно зная дорогу. Он вошел в зал для занятий танцами, осмотрел трапезную для учеников и нерешительно замялся возле следующего помещения.

— Надеюсь, у Фрасибула уже отсохли руки? — произнес перс, не то спрашивая, не то отвечая на какой-то внутренний вопрос.

— Он почти ослеп, подхватив какую-то болезнь.

— Жаль.

— Тебе жаль? — не понял учитель танцев.

— Что „почти“, — не глядя на него, ответил Багой и, чтоб сметить тему, спросил: — Ты не покажешь мне остальные залы?

— Разве ты не помнишь, что там личные покои?

— Знаю.

— Изволь, если хочешь.

Спальня изобиловала изяществом: резная мебель с перламутровой инкрустацией, великолепные статуи из моренного полированного дерева, шелковые ковры, сияющая начищенным серебром посуда. Багой закрыл глаза, когда Саламин нерешительно дотронулся до его спины. Волоски на предплечьях вздыбились, словно капли холодного дождя коснулись разгоряченной кожи. Скользнула вниз ткань халата, оголяя незащищенные плечи, легко поддался узел шаровар. Учитель не спешил, и Багой чувствовал, как вожделенная дрожь сотрясает его тело. Прикосновения обжигали, словно кто-то проводил каленым металлом по оголено-раскрытой ране. Саламин застонал, унижаясь. Чувствуя липшие к бедрам губы, Багой подумал, что пни он сейчас воздыхателя, тот в ответ целовал бы за это его ноги. Прищуренные веки в золоте подводки скрыли опрокинувшуюся глубину зрачков. Мир пошатнулся, разбиваясь на ранящие осколки, когда бывший раб летел в пропасть, ударяясь о шелковую мягкость ложа словно о каменное дно пересохшего русла. Тонкая гладь покрывала показалась пропитанной песком. Багой прижался губами к распластанным в судорожном онемении пальцам с драгоценным профилем Александра. Он бы закричал от ужаса и отчаяния, но понял, что потерял от напряжения голос. Его тело, чужое, словно не принадлежащее ему, сотрясалось от толчков, но он не чувствовал ничего.

„Двуликий бог разврата и скромности“, — шептал Саламин, — „рожденный не от смертной… Иштар… все отдам… твой раб… убей… так ненавижу тебя… ослепнуть, если ты — последнее, что я увижу…“. И наперерез словам крик Александра. Издали. Из Мараканд: „нет… нет… нет…“. А после все замерло. Душная тишина разлилась вокруг, словно мир утонул, и воды сомкнулись над ним, унося звуки и запахи.

— Мой паланкин, — выдавил Багой онемевшими губами и не узнал собственного голоса.

Он поднялся спиной к ложу, дабы Саламин не видел, как в глазах его зреют слезы. Учитель танцев скользнул взглядом по ямочкам на ягодицах, заметил испарину на гибкой спине, взглянул на сбившиеся пряди волос. Гладкое почти женское тело, вместившее непокорный дух, уже далекое и недоступное навсегда, еще хранившее вкус его поцелуев и звук шепота, вызывало жгучее желание разорвать его, разметать, уничтожить, чтобы больше никогда, никогда не видеть.

— Ты не можешь! — выпалил учитель, уже понимая, что приговор озвучен.

Багой надел шаровары и, затягивая пояс, обернулся.

— Теперь я знаю, что могу все, — медленно произнес он, глядя так, словно только что уничтожил злейшего из врагов. Слова пропитались презрением, и он наслаждался ими.

— Почему? — простонал Саламин, словно прося пощады.

— Я хотел этой болью заглушить другую… ту, что разрывает меня изнутри.

— Ты — единственный, кого я ненавижу столь сильно, что не смогу жить, не уничтожив! Единственный, кого я желаю столь сильно, что не могу уничтожить!

— Знаю.

— Ты — мерзкий развратный евнух! Подстилка! Продажная тварь!

— Не лги себе, Саламин, ибо ты, как никто другой, знаешь, что это не так.

— Ты так сильно ненавидишь меня, что готов захлебнуться местью!

— Отнюдь. Ты столь ничтожен, что я едва могу презирать тебя. Знаешь, когда-то мой отец ловил рыбу, а мать ткала полотно. Я ходил с ним в море и думал, что так будет всегда. Я был счастлив и любим, а после все изменилось в один миг. Вы увидели во мне лишь невинное мальчишеское тело, но никогда никто не вспомнил, что внутри него есть что-то еще. Я научился терпеть и терпел. Я почти поверил вам, приучая себя не чувствовать ничего. Но после судьба опять выбросила кости, жизнь изменилась. Александр соединялся со мной, и я хотел этого. Я стремился к нему, и был счастлив, если он посылал за мной. А как был одинок, ожидая до рассвета, что он, может быть, позовет меня. Ты, столь умелый и опытный! Ты, бог и ваятель разврата, утонченный и могущественный. Кого, как ни тебя я мог еще выбрать, ибо только ты мог вызвать во мне ту боль, что убила бы тоску по нему, но я не почувствовал ничего. Совсем ничего. Наверное, я позволил бы тебе уничтожить себя, разорвать и растереть по земле, но и ты бессилен! Мой царь не погребен, и поэтому я ухожу. Прощай.

— Будь ты проклят, Багоас! — крикнул ему вслед Саламин, но перс даже не оглянулся.

(1) Здесь и далее до следующей ссылки текст, выделенный кавычками — Цитаты из Плутарха „Александр“.

(2) Виргилий.„Андромаха“.

(3) Старшая сестра Клита являлась кормилицей Александра.

(4) Цитата из К. К Руфа „История Александра Македонского“.

(5) Цитата из К. К Руфа „История Александра Македонского“.

Эпилог. (стр 1 - 9).

ЭПИЛОГ.

Величественная многолюдная процессия вступила на площадь перед Мавзолеем. Воины в парадных одеждах с сияющим оружием окружили богатый паланкин. Рабы разостлали ковры и спешно удалились. Занавеси паланкина не поднимались, пока на ступенях здания не появился высокий статный человек лет пятидесяти. Белоснежный схенти облегал узкие бедра, а золотой пояс подчеркивал излишнюю утонченность талии. Волосы, не по возрасту густые и темные, свободно спадали по плечам почти до лопаток. Лицо еще оставалось достаточно гладким, хотя сеть морщинок уже подернула губы. Время иссушило его, и он выглядел почти невесомым. И мужчина, и стоящие вдоль ступеней смотрители Сау (1) склонились в долгом благоговейном поклоне. Опираясь о плечи рабов, с паланкина сошел старец. Годы умиротворенно отразились на лице, заострив его черты, резкую волевую линию подбородка, прямой, чуть загнутый орлиным клювом нос, четкие линии надбровных дуг. Он шел уверенно и прямо и, лишь приглядевшись, можно было заметить, что он немного прихрамывает.

— Приветствую тебя, Хранитель, — начал старец первым, совершенно не озаботясь своими привилегиями.

— И тебе здравия, великий фараон.

Старик сделал жест, желая, чтобы рабы больше не следовали за ним.

Достаточно проворно для своего возраста поднявшись по ступеням и поравнявшись с Хранителем, фараон обреченно махнул рукой.

— Брось, — сказал он на македонском. — Тебе известно, что я смертный человек.

Хранитель улыбнулся краешком губ, но не ответил.

— Вижу, — продолжил старик, — годы обходят тебя стороной.

— Масла не дают им впитаться в кожу, — ответил собеседник тоже по-македонски.

— Ты позаботился, чтобы бальзамировщики остались без работы? — улыбнулся фараон.

Озорные искры сверкнули в глазах Хранителя, и он улыбнулся в ответ.

— А ты, я смотрю, налегке?

Хранитель окинул взглядом свиту гостя.

— Чем тяжелее годы, тем легче доспехи, — совсем просто улыбнулся фараон. — Я пришел повидать Александра. Пойдем, потолкуем втроем.

Хранитель поклонился в знак согласия и последовал за старцем. Они остановились на мгновение, принимая брызги очищения от жреца Уаба (2). В храме было тихо и прохладно. Казалось, даже шум улиц опасался проникать сюда. Жрецы Пер Хетер (3) беззвучно склонялись перед фараоном. От внимания Хранителя не ускользнуло, что, ступая левой ногой, старец шаркает чуть сильнее. Тени плавно текли, отражаясь от строгого мрамора пола и стен. Собеседники миновали коридор с изваяниями богов, оказавшись в просторном зале. Вереница барельефов с застывшими колесницами, замахнувшимися копьями воинами, амазонками и слонами опоясывала стены. В центре его величественно располагался широкий пьедестал, струящейся изобилием ступеней.

— При звуках родной речи начинает ныть сердце, — вдруг сказал старец. — Уже и поговорить не с кем, кроме тебя. Береника умерла, и мне кажется, что я последний македонец на свете. Старею.

— Мудреешь, мой царь, — ответил Хранитель, — раз стремишься к истокам.

— Да, ты, друг мой, стал философом. Уж если человек награжден талантами от рождения, то он преуспевает во всем: и в языках, и в танцах, и в философии. И не называй меня царем, фараоном, земным воплощением Осириса хотя бы сейчас. Устал я от этого.

— Мои таланты слишком скромны в сравнении с тобой, Птолемей, а язык Александра священен для меня.

Птолемей остановился и потер колено.

— Вздумало изводить меня в последнее время. И в спину отдает. Наверное, у Аида двери приоткрыты. Что-то сквозит оттуда. Давно меня поджидает. Всё дела-дела, никак до него не доберусь.

— Лучше двери прикрыть и не спешить.

— Обидится. Я ведь опять не к нему, а к Александру пожаловал.

Собеседники остановились возле массивного гранитного паланкина, в своем лоне хранившего золотой саркофаг, покоящийся на богатом ложе. Четыре каменных льва охраняли покой императора. И зал, и пьедестал, и паланкин тонули в теплом оранжевом свете. Птолемей поднял голову и замер, долгим взглядом задержавшись на восьмиконечной звезде. Над ней венчающим сводом покоилась надпись на греческом: «О, Зевс! Правь Олимпом! Я же разберусь со всем остальным»!

— Звезда Агреадов (4), — задумчиво произнес старик и, помолчав, добавил: — Сколько славных побед ты венчала и сколь великую скорбь покоишь нынче.

Хранитель промолчал, но нить печали все же натянулась в глубине его души.

«Здесь могила твоя, Пелейон (5),

Что сокрыла героя во чреве…»

Птолемей замолчал, глядя, как играют блики на щите Ахиллеса.

— У Александра было много советников, хотя он и не очень им доверял, и лишь один влиял на его поступки, подчас унижая советы даже самых прославленных ветеранов. Это дерзость. Она вела его по жизни, как нить Ариадны. Еще в Троаде, свершив состязания и воздав почести богам и героям, он отправился в древний город. Кто-то звал его в храм, желая осмотреть знаменитую лиру Париса, но, знаешь, что он ответил?

Птолемей взглянул на Хранителя. Тот молча покачал головой.

— «Меня вовсе не интересует лира Париса. Я хочу видеть лиру Ахилла, с которой он воспевал храбрые подвиги доблестных мужей».

Птолемей погладил древний щит, покрывающий крышку саркофага.

— Лира Ахилла. Она и сейчас с тобой. Да-а-а. Прошлое так явственно стоит передо мной, что иногда я пугаюсь. Думая об Александре и его деяниях, зная все о его победах, ибо сам причастен к ним, я не могу понять одного: как мог он так дерзко быть уверен в себе? Хотя по-другому и быть не могло. Он засасывал людей, пленяя идеей. Мы опомнились лишь в Индии, иначе ойкумена поглотила бы нас. Давно, еще в Македонии он раздал все свои земли, словно знал, что не вернется. Пердикка спросил его тогда, что он оставит себе, а он ответил: «Надежды», но, умерев, забрал и их. Даже надежды оказались слишком тяжелы для нас. Мы отказались от них. Сражаясь друг с другом почти тридцать лет, мы так и не вышли за пределы свершений Александра.

Птолемей медленно прошелся вдоль ложа.

— Александр, — помолчав, продолжил старик. — Я остался один. Я стар. Годы давят на меня. Моя усыпальница почти закончена, и скоро я упокоюсь в ней навсегда. Столько раз я хотел представить тебя старым, и всякий раз понимал, насколько смешон.

Птолемей погладил ладонью безразличный металл саркофага.

— Может быть, подать кресло? — спросил Хранитель, заметив, что колено опять беспокоит старца.

— Если бы ты предложил коня, я бы с радостью согласился, — улыбнулся Лагид. — Какой из меня Спаситель (6), коли меня самого уже спасать надо? Ну, да ладно. Пойдем-ка, поднимемся на колоннаду. Хочу еще раз полюбоваться Александрией. Завтра священный день. Сорок пять лет. Будет суета. Александр, а тебе бы сейчас было всего лишь семьдесят три.

— Семьдесят четыре, — вежливо поправил Хранитель.

Собеседники подошли к лестнице. Крутые ступени уходили вверх нескончаемым караваном.

— Вот и мой Аорн, — выдохнул Птолемей, словно настроился на крутой подъем. — А ты, дружок, нынче как, легко по горам лазаешь?

— Аорн мне уже не преодолеть, а вот Гинду-Куш еще получается.

— Мне сказали, ты не вылезаешь из библиотеки. Читаешь много, даже переводами занялся.

— Служение Александру — смысл жизни, а в библиотеке я обретаю покой. Ты собрал там лучшие умы и великие знания.

— Государство — как мост. Не подведешь достойную основу, долго не простоит. Силой можно завоевать, но удержать лишь знаниями и торговлей, а библиотека — моя гордость. Столько ученых, философов, поэтов потянулись сюда, что Александрия уже затмила даже Афины. Александр пошатнул мир. Люди снялись с насиженных мест и потянулись за знаниями. Шутка ли, Афины обходились без библиотек, знания передавались устно и часто искажались. Еще Аристотель говорил, хочешь иметь философский трактат, переписывай сам у философа и его учеников. Знания не шли в массы. Знания оставались лишь знаниями. Никто, кроме посвященных не мог их применить. Библиотека дала начало книгопроизводству. Мастерские по изготовлению папирусов, чернил, тростниковых перьев, писцы, торговцы… Разве этого мало? Целый квартал занимается изготовлением книг. Мы собрали их более пяти тысяч, и вскоре библиотека стала мала. Ты ведь сам присутствовал, когда мы открывали малую библиотеку при храме Сераписа в юго-восточной части города.

Хранитель видел, как просияло лицо старца, как засверкали его глаза, словно солнце, не удержавшись, опрокинулось в них. Он невольно подумал, что годы не изменили Птолемея. Он остался таким же, как и пятьдесят лет назад. Фараон, признанный жрецами богом, оставался и сейчас столь прост в жизни, сколь жаден до знаний. Александр дал ему все: положение, богатство, но, не имея своих, он просил у друзей столы, приглашая их же на обед. Невольная улыбка тронула тонкие губы Хранителя, ведь он не ошибся, выделяя его из всех сподвижников базилевса (7) еще в Персии. Он вспомнил ссору Александра со своим секретарем.

— Да, ты не слушаешь меня? — спросил Птолемей, устало присаживаясь на ступеньку. — Ты о чем-то задумался?

— Ты говорил про книги. Я вспомнил Зороастров (8).

— Авеста (9), — протянул старик. — Скрижали с золотыми буквами. Песни Заратустры. Александр так и не узнал, что я сохранил их. Ты — один из немногих, кто может их видеть. Я приказал переписать тексты много раз, но эти…

Запыхавшись преследовать Бесса, Александр безразлично взирал с коня, как бесчинствуют его воины. Они разграбили город, не решив подступиться лишь к древнему храму.

— О чем ты думаешь? — спросил Птолемей, поравнявшись с царем.

— Интересная получается вещь. Бессу стоило так подло убить Дария, чтобы, возложив на голову тиару и объявив себя царем, унаследовать вместе с этим и его судьбу. Дарий бежал и принял смерть из рук Бесса. Теперь бежит Бесс, и я уверен, что он примет смерть из рук близких.

— Мы нашли древний храм, — весело сказал Леоннат, сдерживая раззадорившегося коня. — Жрецы молятся вокруг костра, распевая песни.

— Распевают песни? — удивился Александр. — Вместо того, чтобы воздать мне почести?

— Они говорят, что признают лишь одного бога.

— Интересно. Они либо слишком смелы, либо слишком глупы. Ну, давайте, пойдем, взглянем так ли это.

Навстречу завоевателю выступил старик в белых одеждах.

— Я ждал тебя, — перевел его слова толмач.

— Моя слава опережает меня, — улыбнулся Александр.

— Твое появление было предсказано давно, еще до того, как мать понесла тебя в своем чреве.

— Кем же?

— Учителем нашим Заратустрой.

— И что же говорил обо мне ваш учитель?

Жрец спокойно смотрел на восседающего верхом чужеземца. Ни одна жилка не дрогнула на его испещренном морщинами лице.

— Тебе не понравится, если я скажу.

— Говори, — жестко приказал Александр.

— Наш учитель сказал, что придет день, и явится сын Аримана (10) на черном коне, чтобы уничтожить мой народ. Он будет варваром, жестоким и дерзким, не признающим законов…

— Ты не боишься смерти, старик?! — вскричал царь. — Я прикажу умертвить тебя сейчас же!

— Я умру счастливым со словами Авесты на устах, но знай: и твой путь не долог. Смерть вскоре подступит к тебе, но и после тело твое не найдет покоя.

Птолемей помолчал.

— Умертвив жреца и разорив святилище, Александр еще долго не мог успокоиться, приказав уничтожить свитки, а часть, что содержали знания по медицине и астрологии, отправить в Македонию. Я убеждал его сохранить все, но Александр, движимый гневом, отказывался слушать. Он даже крикнул мне, что я могу сложить оружие и оставаться рыдать над разоренным кострищем священного огня, что он разметал в порыве негодования, а я, припомнив ему Персеполь, чуть не назвал его диким варваром, но, к счастью, сдержался в последнее мгновение. А далее, я исполнил все с прилежанием, но Александр так и не узнал, что весь путь эти свитки кочевали со мной.

— В библиотеке я видел много древних подлинников.

— Они крайне ценны, ибо знания в них не искажены. Я подвергал книжному обыску любой корабль или караван, заходящий в здешние земли. Книги изымались, переписывались и после назад возвращались только копии. Мне даже пришлось запретить вывоз папируса из Египта, когда я узнал, что в Пергаме создается библиотека. Папирус там не растет, а, значит, нет папируса, нет и книг. Однажды, я даже ввергся в великую ложь, чтобы обмануть Афины.

— Афины? — удивился Хранитель.

— Они самые. Я знал, что в библиотеке при театре Диониса хранятся рукописи трагедий Эсхила, Софокла и Еврипида. Пришлось заплатить огромный залог, чтобы получить их на время для сверки с копиями. Я пожертвовал залогом, чтобы овладеть подлинниками, вернув Греции лишь их перепись. Теперь библиотека при Мусее самая богатая в мире. Мусей стал вместилищем лучших умов человечества. Это целое государство в государстве со своими лабораториями, обсерваториями, залами для занятий с учениками и даже общей трапезной. Жаль, что Аристотель так никогда и не увидел воплощение своей мечты.

Птолемей замолчал, стараясь продышаться. Говоря о своем детище, он просиял, забыв и о годах, и о больном колене. Старик даже не заметил, как легко поднялся по ступеням, словно на его плечах и не лежали тяжестью восемьдесят лет жизни.

Собеседники прошли через просторный зал, вместивший несметное количество даров. Колоннада встретила их блеском закатного солнца. Обласканные статуи богов нежились в опадающей прохладе. Белый мрамор колонн светился изнутри загадочными отблесками. Птолемей оперся о парапет, подставляя лицо увядающему солнцу. Город лежал перед ним, как на ладони. Стройные ряды белокаменных построек, строгие пересечения улиц тонули в лазурной листве. Хранитель стоял позади фараона, тоже глядя на тающий солнечный диск.