Когда объявят лот 49

3

События, между тем, не замедлили принять любопытный оборот. Если и существовало нечто, связанное с "Системой Тристеро", как Эдипа назовет это позднее, — или чаще просто Тристеро (словно некое тайное имя) — призванное положить конец ее изоляции в башне, то, рассуждая логически, измена с Мецгером явилась отправным пунктом. Рассуждая логически. Пожалуй, как раз это и будет тревожить ее сильнее всего — то, как все логически складывается один к одному. Словно (как уже показалось ей по прибытии в Сан-Нарцисо) вокруг нее совершается некое откровение.

Главной составляющей этого откровения суждено было явиться через оставленную Пирсом коллекцию марок, которая нередко заменяла ему Эдипу, тысячи цветных окошек в глубокие перспективы пространства и времени: саванны, изобилующие антилопами и газелями; галеоны, плывущие на запад — в никуда; головы Гитлера; закаты; ливанские кедры; несуществующие аллегорические лица — он мог часами разглядывать их, игнорируя Эдипу. Она никогда не понимала его очарованности. Мысль об инвентаризации и оценке лишь прибавляла головной боли. Но не давала повода думать, будто коллекция сможет о чем-то поведать. Не будь Эдипа определенным образом подготовлена или настроена — сначала одним эксцентричным совращением, потом другим, всякий раз почти экспромтом, — что смогли бы рассказать ей немые марки, обернувшиеся экс-соперницами, у которых та же смерть отняла любовника, и которым предстояло быть разбитыми на лоты и отправиться к сонму пока неведомых новых хозяев?

Это настроение стало превращаться в нечто большее — то ли после письма от Мучо, то ли в тот вечер, когда они с Мецгером заглянули в бар под названием «Скоп». Оглядываясь назад, она не могла вспомнить, какое из событий произошло раньше. Само по себе письмо не содержало ничего особенного, оно пришло в ответ на одну из ее записок — так, о пустяках, которые Эдипа посылала ему дважды в неделю и в которых так и не рассказала о той сцене с Мецгером, ибо чувствовала, что Мучо все поймет. А потом, на танцульках в ЙУХ, его взгляд скользнет через поблескивающий пол спортзала и, остановившись на ней — какой-нибудь Шарон, Линде или Мишель — в одной из гигантских замочных скважин, начертанных на баскетбольной площадке, поймает ее движения, похожие на вертикальное плавание на спине, — ее, чувствующую себя неловко рядом с любым парнем, которого ее каблучки могут сделать на дюйм ниже; ее — хиппушку лет семнадцати, чьи бархатные глазки в итоге, по теории вероятности, встретят взгляд Мучо и откликнутся на него, возбуждение Мучо начнет нарастать — как бывает всякий раз, когда не можешь выбить из своей законопослушной башки мысль о совращении малолетних. Эдипа знала эту схему — такое уже пару раз с ним случалось, хотя она всегда оставалась в высшей степени беспристрастной, — более того, она упомянула о подобной практике лишь однажды: как всегда, в три часа ночи, когда, словно гром среди темного предутреннего неба, прозвучал ее вопрос: не беспокоит ли его уголовный кодекс? "Конечно", — ответил Мучо, немного погодя, — вот и все, но ей показалось, в его интонации слышится большее — что-то между раздражением и мукой. Она подумала, не сказывается ли это беспокойство на качестве его сексуального исполнения. В семнадцать лет Эдипа с готовностью смеялась чуть ли не над всем на свете, а потом вдруг обнаружила, что переполнена отзывчивостью, назовем это так, но не стала доводить ее до крайности, дабы не увязнуть по уши. Благодаря этому качеству она больше не стала задавать ему вопросов. Как и раньше, когда они оказывались неспособны к общению, возымело место благородство мотивов.

Возможно, интуитивно почувствовав, что прибывшее письмо не содержит новостей внутри, Эдипа внимательнее изучила пакет снаружи. Сначала ничего не заметила. Обычный, в духе Мучо, конверт, спертый на почте, обыкновенная авиамарка, а слева от штампа правительственное предупреждение: В СЛУЧАЕ НЕПРИСТОЙНОЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗВЕСТИТЕ НАХАЛЬНИКА ВАШЕГО ОТДЕЛЕНИЯ. Прочтя письмо, она вновь принялась праздно его разглядывать — на сей раз в поисках непристойностей. — Мецгер, — вдруг пришло ей в голову, — что такое нахальник?

— Это такой тип, — авторитетно стал объяснять Мецгер из ванной, дерзкий, наглый, хамит старшим по званию, выпендривается…

Она запустила в него лифчиком и сказала: — Я должна извещать о непристойной корреспонденции нахальника своего отделения.

— А, чиновники порой делают опечатки, — ответил Мецгер, — ну и пускай себе. Лишь бы не ошибались красными кнопками.

Скорее всего, именно в тот вечер они и наткнулись на «Скоп» загородный бар на дороге в Лос-Анжелес, неподалеку от завода «Йойодины». Зачастую — например, в тот вечер — "Свидание с Эхо" становилось невыносимым: иногда из-за мертвого спокойствия бассейна и смотрящих на него пустых окон, а порой из-за многочисленных подростков-соглядатаев, каждый из которых имел копию майлзова ключа и поэтому мог, когда взбредет в голову, проверять — не творится ли внутри что-то эксцентрично-сексуальное. Все это стало настолько невыносимым, что Эдипа с Мецгером завели обыкновение затаскивать матрас в большой стенной шкаф, затем Мецгер выдвигал ящики, выставлял их у двери, убирал нижний и просовывал ноги через свободное пространство, ибо это был единственный способ лежать вытянувшись, — после чего обычно терял всякий интерес к процессу.

"Скоп" оказался любимым местечком электронщиков с «Йойодины». Оригинальная зеленая неоновая вывеска снаружи изображала экран осциллографа, на котором без повторений порхал танец фигур Лиссажу. Тот день оказался днем получки, а все посетители — изрядно набравшимися. Пристально оглядев происходящее, Эдипа с Мецгером нашли столик в глубине. Рядом материализовался тощий бармен в темных очках, и Мецгер заказал бурбон. Озираясь по сторонам, Эдипа нервничала все сильнее. В скоповской публике присутствовало нечто, не выразимое словами: все носили очки и молча на тебя глазели. Кроме пары-тройки ребят ближе к дверям, которые увлеченно соревновались — кто дальше сморкнется. Из подобия музыкального автомата в дальнем конце бара неожиданно раздался хор криков и улюлюканий.

Все разговоры смолкли. Несший напитки бармен на цыпочках отступил назад. — Что происходит? — прошептала Эдипа.

— "Стокхаузен", — сообщил пожилой хиппи, — поначалу здесь для фанов "Радио Кельна". А позже такой кач начнется! Мы, понимаешь, единственный бар в округе с крутой электронно-музыкальной политикой. Приходите по субботам, с полуночи у нас тут "Сэшн Синус-Волны", живая музыка, ребятки съезжаются на джем со всего штата — Сан-Хосе, Санта-Барбара, Сан-Диего…

— Живая? — переспросил Мецгер. — Живая электронная музыка?

— Все наши ребятки делают тут записи «живьем». Задняя комната забита аудио-осцилляторами, машинками для имитации выстрелов, контактными микрофонами — в общем, все дела. Это если ты забыл захватить свою гитарку врубаешься? — но у тебя есть настрой, и ты хочешь покачать с другими ребятками вместе, тут всегда для тебя что-нибудь найдется.

— Я не хотел вас обидеть, — сказал Мецгер с обворожительной улыбкой Детки Игоря.

Откуда ни возьмись, в кресле напротив появился субтильный молодой человек в костюме из быстросохнущей ткани; он представился Майком Фаллопяном и принялся агитировать за организацию, известную под названием "Общество Питера Пингвида".

— Одна из психованных правых группировок? — поинтересовался дипломатичный Мецгер.

Фаллопян заморгал: — Это они нас обвиняют в паранойе.

— Они? — переспросил Мецгер, тоже заморгав.

— Нас? — сказала Эдипа.

"Общество Питера Пингвида" было названо так по имени капитана корабля Конфедерации «Недовольный», который в начале 1863 года отправился в плавание с оперативным соединением на борту, дабы осуществить дерзкий план — обогнуть мыс Горн и, атаковав Сан-Франциско, открыть второй фронт в Войне За Независимость Юга. Бурям и цинге удалось погубить или сломить все корабли той армады, кроме маленького, но боевого «Недовольного», который появился у калифорнийских берегов около года спустя. Коммодор Пингвид, однако, не знал, что царь Николай Второй отправил в залив Сан-Франциско четыре корвета и два клипера Дальневосточного флота под командованием контр-адмирала Попова часть уловки, предпринятой, дабы удержать Британию и Францию (помимо прочего) от вмешательства на стороне конфедератов. Худшего времени для штурма Сан-Франциско нельзя было придумать. В ту зиму за границей поползли слухи, будто крейсеры южан «Алабама» и «Самтер» приведены в полную готовность к атаке, и русский адмирал под свою ответственность отдал тихоокеанской эскадре приказ "стоп машина!", но при этом распорядился держать пар и быть готовыми к бою, если враг попробует атаковать. Крейсеры же, казалось, предпочитали просто курсировать вдоль берега. Это не помешало Попову вести периодическую рекогносцировку. До сих пор остается не вполне ясным, что же случилось девятого марта 1864 года — день, почитаемый "Обществом Питера Пингвида" священным. Попов послал корабль — не то корвет «Богатырь», не то клипер «Гайдамак» — посмотреть, что там видно. У берега не то Кармеля, не то Писмо-Бича, как они сейчас называются, где-то в полдень, или даже, возможно, ближе к сумеркам, два корабля заметили друг друга. Один из них, вероятно, выстрелил, и если так, то другой ответил; но поскольку они были вне радиуса стрельбы, не осталось ни царапины, чтобы впоследствии можно было что-либо доказать. Опустилась ночь. Утром русского корабля не оказалось. Но движение относительно. Если верить выдержке из судового журнала, направленной в апреле генерал-адъютанту в Петербург и хранящейся сейчас где-то в Красном Архиве, то ночью исчез как раз «Недовольный».

— Но кому какое дело? — пожал плечами Фаллопян. — Мы не пытаемся создать очередное священное писание. Для нас это, естественно, обернулось поддержкой в "библейском поясе" — возможно, они ожидали, что мы обратимся к чему-нибудь действительно стоящему. Старые конфедераты.

— То было первое вооруженное противостояние России и Америки. Атака, контрудар, оба снаряда погребены навеки, и Тихий Океан катит свои волны дальше. Но круги от тех двух всплесков разошлись, разрослись, и сегодня затопили всех.

— Питер Пингвид был нашей первой потерей на войне. Не фанатиком, которого наши друзья — левоуклонисты из общества Бэрша — предпочли возвести в мученики.

— Так коммодора убили? — спросила Эдипа.

Гораздо хуже, с точки зрения Фаллопяна. После того противостояния, потрясенный неизбежным военным альянсом между аболиционистской Россией (Николай освободил крепостных в 1861-м) и Союзом, который на словах поддерживал отмену крепостничества, а на деле держал промышленных рабочих в своего рода "платном рабстве", Питер Пингвид неделями сидел у себя в хижине, исполненный горестных мыслей.

— Но тогда, — возразил Мецгер, — он, похоже, был против индустриального капитализма. Разве это не дисквалифицирует его как антикоммунистического деятеля какого бы то ни было толка?

— Вы рассуждаете, как бэршист, — сказал Фаллопян. — Тут плохие, там хорошие. Вы никак не доходите до главной истины. Конечно, он был противником индустриального капитализма. Но ведь и мы тоже. Разве это явление не вело, с неизбежностью, к марксизму? По сути и то, и другое — части одного и того же неотвратимо надвигающегося кошмара.

— Индустриальное черт те что, — отважился Мецгер.

— Вот, опять же! — закивал Фаллопян.

— Что случилось с Питером Пингвидом дальше? — хотела знать Эдипа.

— В конце концов, подал в отставку. Нарушил нормы воспитания и кодекса чести. Его вынудили к этому Линкольн и царь. Вот, что я имел в виду, когда называл его потерей. Он, как и многие из его команды, поселился неподалеку от Лос-Анжелеса, и всю оставшуюся жизнь занимался лишь накоплением состояния.

— Как трогательно, — сказала Эдипа. — И чем же он занимался?

— Спекулировал недвижимостью в Калифорнии, — ответил Фаллопян.

Эдипа, которая начинала делать глоток, выпрыснула напиток сверкающим конусом футов на десять, если не дальше, и забилась в хихикании.

— А чего? — сказал Фаллопян. — В тот год была засуха, и участки в самом центре Лос-Анжелеса продавались по шестьдесят три цента за штуку.

У входа раздался громкий крик, и тела хлынули к полноватому бледному пареньку с кожаной почтовой сумкой через плечо.

— Почтовое построение! — орали люди. Прямо как в армии. Толстячок со смущенным видом вскарабкался на стойку и стал выкрикивать имена, бросая конверты в толпу. Фаллопян извинился и пошел к остальным.

Мецгер вытащил очки и, прищурившись, принялся через них разглядывать парня на стойке. — У него значок «Йойодины». Что ты об этом думаешь?

— Внутренняя почта компании, — сказала Эдипа.

— В это время суток?

— Может, ночная смена? — Но Мецгер только нахмурился. — Сейчас вернусь. — Пожав плечами, Эдипа направилась в туалет.

На стене кабинки, среди написанных губной помадой непристойностей, она заметила объявление, аккуратно выполненное инженерным шрифтом:

"Хотите утонченно развлечься? Хоть ребята, хоть девчонки. Чем больше, тем веселее. Свяжитесь с Керби. Только через ВТОР, а/я 7391, Л-А."

ВТОР? Эдипа удивилась. Под объявлением еле заметно карандашом был пририсован неизвестный Эдипе символ — петля, треугольник и трапецоид:

Он мог иметь некий сексуальный смысл, но Эдипе почему-то казалось, что это не так. Она нашла в косметичке карандаш и переписала адрес с символом в блокнот, подумав: "Боже, ну и каракули". Когда вышла, Фаллопян уже вернулся и сидел с забавным выражением на лице.

— Вы не должны были этого видеть, — сказал Фаллопян. Он держал конверт. Эдипа заметила на месте почтовой марки написанную от руки аббревиатуру с названием какой-то частной курьерской службы.

— Конечно, — сказал Мецгер. — Почта это государственная монополия. А вы — в оппозиции.

Фаллопян в ответ криво ухмыльнулся: — Это не так по-бунтарски, как может показаться. В «Йойодине» мы пользуемся внутренней системой доставки. Тайно. Но трудно найти курьеров — слишком велик оборот. Они работают по весьма жесткому графику, и начинают нервничать. Служба безопасности на фабрике подозревает неладное. Они внимательно следят. Де Витт, — указывая на толстого почтоношу, который трепыхался в руках, стаскивающих его со стойки, и отбрыкивался от предлагаемых напитков, — он самый нервный из работавших в этом году.

— И каковы масштабы? — спросил Мецгер.

— Только внутри здешнего филиала. Пробные проекты запущены в вашингтонском и, думаю, в далласском филиалах. Но в Калифорнии мы пока единственные. Некоторые из членов побогаче заворачивают в письма кирпичи, потом все это дело — в коричневую бумагу, и посылают через железнодорожную экспресс-почту, но я не знаю…

— Что-то вроде ренегатства, — посочувствовал Мецгер.

— Таков принцип, — согласился Фаллопян с оправдывающейся интонацией. Чтобы поддерживать приличный объем, каждый член должен посылать через систему «Йойодины» каждую неделю хотя бы одно письмо. Если не пошлешь, то тебя штрафуют. — Он вскрыл свое письмо и показал его Эдипе и Мецгеру.

Привет, Майк, — говорилось в нем. — Дай, думаю, черкну тебе пару строчек. Как продвигается книжка? Ну вот, вроде, и все. Увидимся в «Скопе».

— И вот так вот, — с горечью признался Фаллопян, — почти все время.

— А что за книга? — поинтересовалась Эдипа.

Оказалось, Фаллопян пишет историю американской частной почты, пытаясь связать Гражданскую войну с почтовой реформой, которая началась где-то в 1845-м. Он счел не простым совпадением тот факт, что именно в 1861 году федеральное правительство рьяно взялось за подавление независимых почтовых линий, выживших после разного рода Актов 1845-го, 47-го, 51-го и 55-го годов, каждый из которых был нацелен на приведение любой частной инициативы к финансовому краху. Фаллопян рассматривал это как притчу о власти, о ее вскармливании, росте и систематическом злоупотреблении ею, хотя в тот вечер в разговоре с Эдипой он не вдавался в такие детали. У Эдипы первые воспоминания о нем сводились, в сущности, лишь к хрупкому сложению, породистому армянскому носу и некоторому родству цвета его глаз с зеленым неоном.

Так для Эдипы начался медленный, зловещий расцвет Системы Тристеро. Или, скорее, Эдипино присутствие на неком уникальном представлении, которое продлили — словно был конец ночи, и для задержавшихся допоздна решили устроить что-то особое. Словно платья, тюлевые бюстгальтеры, украшенные драгоценностями подвязки и пояса исторического фасона, который вот-вот изживет себя, спадали, укладываясь плотными слоями, подобно одежкам Эдипы в той игре с Мецгером во время фильма о Детке Игоре; словно стремительное продвижение к заре, длившееся неопределенные черные часы, было необходимо, чтобы Тристеро предстал во всей своей жуткой наготе. Может, его улыбка окажется застенчивой, и он, не причинив вреда, оставив ее в покое, упорхнет за кулисы с напоминающим о Бурбон-стрит поклоном? А может, наоборот, танец завершится, и тут-то он явится вновь, — фосфоресцирующий взгляд сомкнется со взглядом Эдипы, улыбка сделается зловещей и безжалостной; он склонится над нею, одиноко сидящей среди пустых рядов, и скажет слова, которые ей никогда не хотелось бы услышать.

Начало представления обозначилось достаточно ясно. Это было, когда они с Мецгером ждали официальных писем, дающих право стать цессионными представителями в Аризоне, Техасе, Нью-Йорке и Флориде, где Инверарити вел строительные проекты, и в Делавэре, где Инверарити был зарегистрирован как юридическое лицо. Вместе со взаимообратимыми близнецами-"Параноиками" Майлзом, Дином, Сержем и Леонардом, они решили съездить на денек в "Лагуны Фангосо" — один из последних крупных проектов Инверарити. В самой поездке никаких особых событий не произошло, если не считать того, что «Параноики» пару раз чуть не врезались во встречную машину: водитель Серж из-за челки ничего не видел. Его убедили пустить за руль одну из девушек. Где-то вдали, за непрестанно расширяющимся ландшафтом, где дощатые трехспаленные дома тысячами рассыпались по темно-бежевым холмам, притаилось море, оно чувствовалось где-то там — с его высокомерной воинственностью по отношению к смогу, которого не было в материковой дремоте Сан-Нарцисо, — невообразимый Тихий океан — океан, не желающий иметь ничего общего ни с серфингистами, ни с топчанами, ни с канализационными стоками, ни с налетами туристов, ни с загорелыми гомосексуалистами, ни с платной рыбалкой; дыра, оставленная луной, что вырвалась на волю, — словно памятник ее бегству; ты не слышишь его и даже не чувствуешь запаха, но оно здесь, нечто приливное, оно уже почти достигло зон восприятия где-то за глазами и барабанными перепонками и вот-вот возбудит частицы мозгового тока, для регистрации которого даже самый тонкий микроэлектрод оказался бы слишком грубым. Еще задолго до отъезда из Киннерета Эдипа разделяла убеждение, что море искупает все грехи Южной Калифорнии (ее родной части штата, несомненно, не требуется никакого искупления), — верила в невысказанную идею: что бы ни делали с Тихим океаном у его кромок, истинный океан либо остается неоскверненным и цельным, либо усваивает любое уродство, превращая его в более общую истину. Эта идея вместе с заключенной в ней бесплодной надеждой — вот, пожалуй, и все, что чувствовала Эдипа тем утром, когда они совершали бросок к морю, собираясь остановиться на первом же пляже.

Они проехали среди экскаваторов — полное отсутствие растительности, знакомая культовая геометрия, — и в конце концов, после тряски по песчаным дорогам и спуска по серпантину, оказались возле скульптурноподобного водоема по имени Озеро Инверарити. На насыпном острове среди синей ряби стоял — или, скорее, сидел на корточках — павильон для посетителей — коренастое, стрельчатое, цвета ярь-медянки, в стиле модерн воссоздание некого огромного европейского казино. Эдипа в него влюбилась. «Параноидальная» часть компании вывалилась из машины, неся инструменты и озираясь, словно под грудами сваленного грузовиками белого песка они искали розетки. Эдипа вытащила из багажника «Импалы» корзину, набитую сэндвичами с баклажанами и пармезаном из итальянского кафе «драйв-ин», а Мецгер появился с огромным термосом текилового коктейля. Они побрели по пляжу к небольшой марине для владельцев катеров, не имеющих причальных мест на воде.

— Эй, чуваки, — завопил Дин или, может, Серж, — давайте свистнем катер!

— Давайте, давайте! — закричали девушки. Мецгер закрыл глаза и прошелся вокруг старого якоря. — Мецгер, — поинтересовалась Эдипа, — почему ты закрыл глаза?

— Кража, — произнес Мецгер, — возможно, им понадобится адвокат. Раздался рокот; от шеренги прогулочных катеров, выстроившихся, словно поросята, вдоль пирса, поднялся дымок, указывая, что «Параноики» и в самом деле завели чью-то посудину. — Эй, поехали! — звали они. Вдруг на расстоянии дюжины катеров появилась накрытая синей полиэтиленовой накидкой фигура и сказала: — Детка Игорь, мне нужна помощь.

— Знакомый голос, — произнес Мецгер.

— Быстрее, — сказала накидка, — ребята, возьмите меня покататься.

— Поторопитесь! — звали «Параноики».

— Манни Ди Прессо, — узнал Мецгер. Без особого восторга.

— Твой дружок актер-адвокат, — вспомнила Эдипа.

— Эй, не так громко, — сказал Ди Прессо, украдкой — насколько позволял полиэтиленовый конус — пробираясь к ним вдоль причала. — Они следят. В бинокль. — Мецгер подсадил Эдипу на почти угнанный катер — семнадцатифутовый алюминиевый тримаран по имени "Годзилла-2", — и потянулся за тем, что, по идее, было рукой Ди Прессо, но схватил лишь пустой пластик, дернул, после чего накидка сползла, и на свет Божий появился Ди Прессо в водолазном костюме и полусферических темных очках.

— Я все объясню, — сказал он.

— Эй! — с пляжа донеслись два голоса, они кричали почти в унисон. На открытое место выбежал стриженный ежиком, загорелый коренастый человек, тоже в очках, правая рука за пазухой, сложенная вдвое, как крыло.

— Нас фотографируют? — сухо спросил Мецгер.

— Это не шутки, — тараторил Ди Прессо, — поехали. — «Параноики» отвязали «Годзиллу-2», отвели ее от пирса, развернулись и с дружным воплем рванули вперед, словно летучая мышь из ада, едва не выбросив Ди Прессо в веер брызг за кормой. Оглянувшись, Эдипа увидела, как к их преследователю присоединился еще один человек примерно того же сложения. Оба — в серых костюмах. Ей не удалось разглядеть, есть ли у них в руках что-нибудь вроде пистолетов.

— Я оставил машину на том берегу, — сказал Ди Прессо, — но я знаю, что его люди следят.

— Кого "его"? — спросил Мецгер.

— Энтони Гунгерраса, — зловещим тоном ответил Ди Прессо, — известного под именем Тони Ягуар.

— Кого-кого?

— А, sfacim', - пожал плечами Ди Прессо и сплюнул в кильватер. «Параноики» запели на мотив Adeste Fideles:

Эй, цивильный мужичок, мы свистнули твой ка-атер

Эй, цивильный мужичок, мы свистнули твой катер…,

прихватывая друг дружку и пытаясь выпихнуть за борт. Испуганно отодвинувшись, Эдипа стала наблюдать за Ди Прессо. Если он и в самом деле, как утверждал Мецгер, играл его роль в пробном фильме, то подбор актеров был типично голливудский: ни внешностью, ни манерами они ни капли не походили друг на друга.

— Итак, — сказал Ди Прессо. — Кто такой Тони Ягуар. Большая шишка в коза ностре, вот кто.

— Ты же актер, — удивился Мецгер. — Какие у тебя с ними дела?

— Я — снова адвокат. — ответил Ди Прессо. — Тот пробный фильм, Мец, и так никогда бы не купили — разве что сделать что-нибудь по-настоящему зрелищное, в духе Дэрроу. Чтобы вызвать интерес у публики — например, сенсационным процессом.

— Типа чего?

— Ну, скажем, типа тяжбы по имуществу Пирса Инверарити. — Сохраняя, по возможности, спокойствие, Мецгер вытаращил глаза. Ди Прессо рассмеялся и стукнул Мецгера по плечу. — Верно, дружище.

— А что, кто-то чего-то хочет? Хорошо бы тебе пообщаться и с другим душеприказчиком. — Он представил Эдипу. Ди Прессо в знак вежливости прикоснулся к своим очкам. Воздух вдруг стал прохладным, на солнце наползли облака. Они втроем одновременно подняли глаза в поисках возможной угрозы и взглядом уперлись в бледно-зеленый павильон для посетителей — его островерхие окошки, кованые железные цветы, тяжелая тишина, — создавалось впечатление, будто он их ждал. Дин, «Параноик» у штурвала, аккуратно подвел катер к небольшому деревянному причалу, все спустились на берег, а Ди Прессо нервной походкой направился к пожарной лестнице. — Хочу проверить машину, сказал он. Эдипа и Мецгер со всякой утварью для пикника проследовали вверх по ступенькам, по балкону, вышли из-под сени здания, и, в конце концов, поднялись по приставной металлической лестнице на крышу. Это походило на прогулку по коже барабана: внутри полого здания они слышали отзвук своих шагов и восторженные возгласы «Параноиков». Сверкающий скубо-костюмом Ди Прессо вскарабкался по стенке купола. Эдипа расстелила покрывало и разлила выпивку по стаканчикам из белого ноздреватого пенопласта. — Пока стоит, оповестил Ди Прессо, спускаясь. — Мне надо сматывать удочки.

— Кто твой клиент? — спросил Мецгер, протягивая ему коктейль из текилы.

— Тот мужик, что меня преследовал, — признался Ди Прессо, окинул их лукавым взглядом и зажал стакан зубами, закрыв им нос.

— Ты бегаешь от клиентов? — спросила Эдипа. — Спасаешься от "скорой помощи"?

— Он пытался занять у меня денег, — сказал Ди Прессо. — А я вытряхнуть из него аванс на случай, если проиграем.

— Значит, вы оба готовы проиграть.

— У меня не больно-то лежит сердце к этому делу, — согласился Ди Прессо. — Как я могу давать в долг, если даже не в состоянии рассчитаться за "Ягуар XKE", купленный в минуту временного помешательства?

— Временное, — хмыкнул Мецгер, — уже лет тридцать.

— Я не настолько безумен, чтобы не ведать бед, — сказал Ди Прессо, — и Тони Я. приложил к этим бедам руку, друзья мои. Большей частью он занимается игорным бизнесом, и еще говорит, что намерен объяснить местному Престолу, почему его нельзя за это наказывать. Мне эта головная боль на фиг не нужна.

Эдипа одарила его свирепым взглядом. — Ты — эгоистичный подонок.

— Коза ностра не дремлет, — умиротворяющим тоном произнес Мецгер. Конечно, им не нравится, когда помогаешь людям, которым, с их точки зрения, помогать не следует.

— У меня есть родные на Сицилии, — сказал Ди Прессо, пародируя ломаный английский. На фоне светлого неба появились «Параноики» со своими девочками — из-за башенок, фронтонов, вентиляционных каналов, — и тут же набросились на сэндвичи с баклажанами. Дабы отрезать им доступ к выпивке, Мецгер уселся на термос. Поднялся ветер.

— Расскажи об этом иске, — попросил Мецгер, пытаясь рукой спасти прическу.

— Ты же рылся в книгах Инверарити, — сказал Ди Прессо. — Наверное, знаешь об этом деле с «Биконсфилдом». — Мецгер скорчил уклончивую гримасу.

— Костный уголь, — вспомнила Эдипа.

— Ну да. Так вот мой клиент, Тони Ягуар, поставлял кости, — сказал Ди Прессо, — так, во всяком случае, он утверждает. Инверарити ему не заплатил. В этом все и дело.

— Грубо, — ответил Мецгер, — совсем не в духе Инверарити. В такого рода делах он был скрупулезен. Конечно, если дело не касалось взятки. Ведь я видел только налоговые записи, а вся нелегальщина проходила мимо меня. С какой фирмой работал твой клиент?

— С одной строительной фирмой, — Ди Прессо прищурился.

Мецгер огляделся вокруг. Похоже, «Параноики» со своими герлами находились вне радиуса слышимости. — Человеческие кости, да? — Ди Прессо утвердительно закивал. — Значит, вот как он их добывал. Дорожные компании получали контракты, как только Инверарити покупал их. Все оформлено самым кошерным образом, Манфред. Если и были какие-то взятки, сомневаюсь, чтобы это где-нибудь фиксировалось.

— Но как, — поинтересовалась Эдипа, — могут быть связаны строители дорог с торговлей костями, а?

— Старые кладбища нужно сносить, — объяснил Мецгер. — Как с Восточным Сан-Нарцисским шоссе — кладбище больше не имеет права там находиться, поэтому мы все быстро сделали, без заморочек.

— Никаких взяток, никаких шоссе, — покачал головой Ди Прессо. — Эти кости приехали из Италии. Прямая продажа. Некоторые из них, — Ди Прессо махнул рукой на озеро, — лежат там, украшают дно для фанов скубы. Как раз этим я сегодня и занимался — изучал предметы спора. То есть, пока за мной не погнался Тони. Остаток костей использовали на проектно-изыскательской фазе той программы с фильтрами, еще в начале пятидесятых, тогда еще не было и речи о раке. Тони Ягуар сказал, что собрал их на дне Лаго-ди-Пьета.

— Боже мой, — сказал Мецгер, как только вспомнил, откуда слышал это название. — Солдаты?

— Да, один отряд, — ответил Манни Ди Прессо. Озеро Лаго-ди-Пьета располагалось неподалеку от Тирренского побережья где-то между Неаполем и Римом, и являло собой поле битвы, где в малом регионе во время наступления на Рим проходила теперь уже забытая (а для 1943 года — трагическая) война на истощение. Несколько недель пригоршня американских солдат, отрезанная от внешнего мира и оставшаяся без связи, сидела на узком берегу чистого спокойного озера, а с головокружительно нависающих утесов немцы поливали их продольным огнем. Вода в озере была ледяная: человек умер бы от переохлаждения прежде, чем доплыть до безопасного берега. Деревьев для плота там не росло. Самолеты не летали, кроме, разве что, случайных «Стук», у которых на уме были лишь бомбардировки с бреющего полета. Удивительно, что эти люди продержались так долго. Они окопались, насколько позволяла каменистая почва берега; посылали на утесы небольшие рейды, но те почти никогда не возвращались, и лишь однажды солдаты преуспели, принеся с рейда пулемет. Патрули искали обходные пути, но те немногие, что возвращались, приходили ни с чем. Они делали все возможное, чтобы прорваться, у них не получалось, и они, как могли, цеплялись за жизнь. Но погибли, все до единого, безмолвно, не оставив после себя ни следа, ни слова. Однажды немцы спустились с утесов, и их рядовые сбросили в озеро все тела, оружие и другие ставшие бесполезными предметы. Все утонуло и оставалось на дне, пока в начале пятидесятых Тони Ягуар, служивший на Лаго-ди-Пьета в итальянском подразделении и знавший о происшедшем, вместе с коллегами ни решил поискать там трофеи. Все, что им удалось собрать, — это кости. Исходя из неких смутных соображений, — возможно, включавших в себя тот факт, что американские туристы, число которых стремительно росло, готовы были заплатить хорошую цену за любую безделицу; или истории о кладбище "Форест Лон" и американском культе мертвых; или смутные надежды на то, что сенатор Маккарти и иже с ним, добившиеся в те дни определенной власти над богатыми кретинами из-за океана, сосредоточат свое внимание на павших во Вторую мировую, особенно на тех, чьи тела так и не были найдены, — в общем, по некоему резону — какому, можно лишь догадываться, — из этого лабиринта мотивов Тони Ягуар вынес одно: он сможет выложить урожай какому-нибудь американцу через свои связи в «семье», известной в те времена под названием "коза ностра". И оказался прав. Кости купила одна внешнеторговая фирма, потом продала их производителям удобрений, которая провела лабораторные испытания пары-тройки бедренных, но потом решила полностью переключиться на менхаден, и оставшиеся несколько тонн передала одному холдингу, где товар положили на склад неподалеку от Форт-Вейна, штат Индиана, — было это примерно за год до того, как костями заинтересовался «Биконсфилд».

— Ага, — подскочил Мецгер. — То есть, купил их «Биконсфилд». А не Инверарити. Он владел только акциями "Остеолизиса Инк." — компании по разработке фильтра. А не самого «Биконсфилда».

— Знаете, чуваки, — заметила одна из девушек — хорошенькая, с длинной талией и каштановыми волосами, в черном трикотажном леотарде и остроконечных кроссовках, — все это причудливым образом напоминает ту дурацкую якобианскую пьесу о мести, что мы смотрели на прошлой неделе.

— "Курьерская трагедия", — сказал Майлз, — да, точно. Та же самая штука с вывертами. Кости пропавшего батальона в озере, их выуживают, делают уголь…

— Эти ребята все слышали! — завопил Ди Прессо. — Постоянно какая-нибудь ищейка подслушивает; жучки в квартирах, в телефонах…

— Но мы никогда не рассказываем, что слышали, — сказала другая девушка. — Да и потом никто из нас не курит «Биконсфилд». Мы больше по травке. Смех. Но это была не шутка: ударник Леонард пошарил в кармане купального халата, вытащил пригоршню косяков, и раздал приятелям. Мецгер закрыл глаза, повернул голову и пробормотал: — Хранение наркотиков…

— На помощь! — сказал Ди Прессо, оглядываясь через плечо на берег, дикий взгляд и разинутый рот. Появился моторный катерок и направился к ним. За ветровыми стеклами пригнулись две фигуры в серых костюмах. — Мец, для меня это дело жутко важно. Если он здесь остановится, не стращай его, он мой клиент. — Ди Прессо спустился по лестнице и исчез. Эдипа вздохнула и откинулась на спину, глядя сквозь ветер на пустое синее небо. Вскоре она услышала мотор «Годзиллы-2».

— Мецгер! — вдруг дошло до нее. — Он что, забирает катер? Нас надинамили.

Так они и оставались, пока не село солнце, и Майлз, Дин, Серж и Леонард вместе со своими герлами, вычерчивая в темном воздухе буквы С и О, как люди с флажками на футбольных трибунах, не привлекли внимание "Охранной группы Лагун Фангосо" — ночного гарнизона, состоящего из бывших вестерновых актеров и лос-анжелесских копов-мотоциклистов. Они коротали время, слушая песни «Параноиков», выпивая, скармливая куски баклажановых сэндвичей стае глуповатых чаек, перепутавших "Лагуны Фангосо" с Тихим океаном, — и слушая сюжет "Курьерской трагедии" Ричарда Варфингера в невнятном пересказе восьми памятей, которые, по прогрессии, петлями заплывали в регионы, столь же расплывчатые, как и облака-колечки от их косяков. История была настолько путаной, что Эдипа решила сходить в театр сама, и даже устроила так, чтобы Мецгер ее как бы пригласил.

"Курьерскую трагедию" ставила труппа под названием «Танк-актеры»: "Танк" — театрик с круглой сценой, разместившийся между маркетинговой фирмой и подпольной компанией по выпуску приемников, в прошлом году ее здесь еще не было, а в следующем уже не будет, но пока она загребала деньги экскаваторами, опустив цены ниже японского уровня. Эдипа и насилу согласившийся Мецгер вошли в полупустой зал. К началу спектакля число зрителей не увеличилось. Но костюмы отличались роскошью, а подсветка воображением, и хотя текст произносился на Адаптированном Среднезападном Театральном Британском Языке, Эдипа обнаружила, что поглощена ландшафтом зла, который Ричард Варфингер создал для аудитории семнадцатого века предапокалиптической, исполненной инстинктом смерти, эмоционально утомленной, не готовой — пожалуй, к сожалению — к той бездне гражданской войны, холодной и всепроникающей, которая начнется всего через несколько лет.

Лет этак за десять до начала действия некий Анжело — злой герцог Сквамульи — убил соседа, доброго герцога Фаджио, намазав ядом ноги на образе Святого Нарцисса, Епископа Иерусалимского, в домовой часовне, ибо герцог имел обыкновение прикладываться устами к сим ногам на каждой воскресной мессе. Это дает возможность злому незаконнорожденному сыну последнего, Паскуале, стать регентом сводного брата Никколо — законного наследника и главного героя, — пока тот не достигнет совершеннолетия. Надо ли говорить, что Паскуале вовсе не имеет намерений позволить Никколо задержаться на этом свете. Будучи закадычным другом герцога Сквамульи, Паскуале замышляет покончить с юным Никколо, предложив ему сыграть в прятки и потом хитростью заманить его в огромную пушку, из которой должен был выстрелить оруженосец, взорвав дитятю, — как позднее, в третьем акте, с горечью вспоминает Паскуале:

На кровавом дожде, питающем поле,

Средь воя менад, песнь селитры поющих

И серы кантус фирмус.

С горечью, поскольку оруженосец — симпатичный заговорщик по имени Эрколе, — будучи тайно связан с диссидентскими элементами двора Фаджио, которые хотят сохранить Никколо жизнь, ухитряется запихнуть в дуло козленка вместо Никколо, а самого тихонько переправляет из герцогского замка, переодев его престарелой сводней.

Все это выясняется в первой сцене, когда Никколо повествует свою историю одному другу, Доменико. К тому времени уже повзрослевший Никколо бездельничает при дворе герцога Анжело, убийцы отца, под личиной особого курьера от семейств Турн и Таксис, которые в то время владели почтовой монополей чуть ли ни во всей Священной Римской империи. Он, якобы, прибыл для освоения нового рынка, ибо злой герцог Сквамульи наотрез отказался несмотря на низкие тарифы и прекрасную оперативность системы Турна и Таксиса — пользоваться их услугами, признавая лишь собственных посыльных для сообщения со своей марионеткой Паскуале в соседней Фаджио. Но всем понятно, что на самом деле Никколо ждет подходящего момента расквитаться с герцогом.

Тем временем герцог Анжело плетет интриги, дабы объединить герцогства Сквамулья и Фаджио, выдав замуж единственную имеющуюся в наличии при дворе женскую особу, свою сестру Франческу, за узурпатора Паскуале. Но для этого союза есть одно препятствие: Франческа — мать Паскуале, и более того, ее тайная любовная связь с добрым экс-герцогом Фаджио послужила одной из причин для отравления последнего. Далее — забавная сцена, где Франческа в деликатных выражениях пытается напомнить братцу насчет общественных табу относительно инцеста. Но Анжело отвечает на это, что подобные табу ускользали от ее внимания в течение последних десяти лет, пока у них длился собственный роман. Будь то хоть инцест, хоть что, но свадьбе быть, ведь она жизненно важна для его стратегических планов. Церковь никогда не даст санкции на такой брак, возражает Франческа. Тогда, говорит герцог Анжело, я подкуплю кардинала. Он ласкает сестру, покусывает ее за шею, диалог модулируется в лихорадочную пантомиму пылкого желания, и в конце сцены парочка валится на диван.

Сам же акт заканчивается тем, что Доменико, которому наивный Никколо выболтал свою тайну, пытается пробраться во дворец, дабы поговорить с герцогом Анжело и предать сердечного друга. Герцог в апартаментах, конечно же, занят своим любимым делом, и Доменико ничего не остается, как обратиться к помощнику коменданта, коим оказывается тот самый Эрколе, что когда-то спас жизнь юному Никколо и помог ему сбежать из Фаджио. В этом он и признается Доменико, правда, предварительно соблазнив безрассудного информатора нагнуться и засунуть голову в любопытный черный ящик — там, мол, порнографическая диорама. Над головой вероломного Доменико тут же захлопывается стальной зажим, крики о помощи заглушаются ящиком. Эрколе связывает его по рукам и ногам алыми шелковыми веревками, рассказывает Доменико, на кого тот имел несчастье напороться, лезет в ящик клещами, выдирает оттуда домеников язык, наносит пару ударов ножом, выливает в ящик чашу царской водки, перечисляя при этом и другие приятности, включая кастрацию, которым подвегнется Доменико прежде чем ему позволят умереть, все это среди воплей, безъязыких попыток молить о пощаде и мучительных усилий вырваться. Насадив язык на рапиру, Эрколе бежит к факелу на стене, поджигает язык и, размахивая им, как умалишенный, заключает акт, вопия:

Потушили свет, и кто-то в другом конце зала отчетливо икнул. — Хочешь уйти? — спросил Мецгер

— Я хочу досмотреть до костей, — сказала Эдипа.

Ей пришлось ждать четвертого акта. Второй же большей частью был посвящен затяжным пыткам, завершившимся смертью князя церкви, который предпочел мученичество санкционированию свадьбы между Франческой и ее сыном. Сцена прерывалась всего пару раз — когда Эрколе, подглядев за агонией кардинала, посылает вестовых к фаджийским "положительным элементам", настроенным против Паскуале, и просит их разнести слух о планах Паскуале жениться на своей матери, рассчитывая вызвать тем самым некоторое общественное недовольство; и еще когда Никколо проводит день с курьером герцога Анжело и слушает историю о Пропавшем дозоре, куда входило десятков пять отборных рыцарей, цвет фаджийской молодежи, стоявшие на защите доброго герцога. Однажды, во время маневров у границы со Сквамульей, все они бесследно исчезли, а вскоре доброго герцога отравили. Вечно испытывающий трудности в сокрытии своих эмоций честный Никколо заключает, что если, мол, эти два события связаны между собой, и если след ведет к герцогу Анжело, то, черт подери, пусть герцог бережется, и весь сказ. Другой курьер, некто Витторио, воспринимает это как личное оскорбление и, в своей реплике в сторону, клянется донести герцогу об измене при первой же возможности. Тем временем в комнате пыток кровь кардинала собирают в потир и понуждают освятить ее — не во имя Бога, но во имя Сатаны. Потом ему на ноге отрезают большой палец, заставляют держать его, как облатку, и говорить: "Сие есть тело мое," а остроумный Анжело замечает, что впервые за пятьдесят лет систематического вранья кардинал глаголет истину. Эта в высшей степени антиклерикальная сцена была вставлена, скорее всего, в качестве подачки пуританам тех времен (бесполезный жест, поскольку те никогда в театр не ходили, почему-то считая его аморальным).

Действие третьего акта происходит при дворе Фаджио и состоит в убийстве Паскуале как кульминации переворота, затеянного агентами Эрколе.

Пока на улицах бушуют бои, Паскуале запирается в своей патрицианской оранжерее и проводит там оргию. Среди присутствующих на веселье — свирепая черная дрессированная обезьяна, привезенная из недавнего путешествия по Вест-Индии. Разумеется, это загримированный человек, по сигналу он прыгает с канделябра на Паскуале, и одновременно полдюжины переодетых мужчин, которые до сей минуты изображали танцующих девушек, бросаются со всех сторон сцены на узурпатора. Потом минут десять эта мстительная компания практикует на Паскуале покалечение, удушение, отравление, сожжение, топтание ногами, выкалывание глаз и иные действия, а тот к нашему вящему удовольствию выразительно демонстрирует свои разнообразные ощущения. В конце концов он умирает в страшных муках, и тут маршем входит некто Дженнаро, абсолютное ничтожество, который объявляет себя временным главой государства, пока не найдется полноправный герцог Никколо.

После всего этого наступил антракт, и Мецгер, пошатываясь, вышел покурить в карликовое фойе, а Эдипа направилась в туалет. Она тщетно искала глазами символ, увиденный прошлым вечером в «Скопе», но все стены оказались на удивление пустыми. Непонятно почему, она испугалась, не обнаружив даже намека на общение, которым так славятся уборные.

В четвертом акте "Курьерской трагедии" мы обнаруживаем злого герцога Анжело в состоянии нервозного бешенства. Он только что узнал о перевороте в Фаджио и о том, что Никколо, вообще-то говоря, может быть и жив. До него доносятся слухи: Дженнаро готовит армию для нападения на Сквамулью, а Папа собирается принять меры в связи с убийством кардинала. Окруженный со всех сторон изменой, герцог просит Эрколе, о подлинной роли которого он все еще не догадывается, вызвать-таки курьера от Турна и Таксиса, размыслив что не может нынче доверять своим людям. Эрколе приводит Никколо, и тот ждет письма. Анжело берет перо, пергамент и чернила, и объясняет — правда, аудитории, а не нашим героям, которым до сих пор ничего не известно о последних событиях, — что, дабы предупредить вторжение со стороны Фаджио, он должен спешно убедить Дженнаро в своих благих намерениях. Кропая письмо, он позволяет себе парочку беспорядочных загадочных замечаний по поводу чернил, подразумевая, что на самом деле они — весьма особая жидкость. Например:

Все эти реплики сопровождаются приступами веселья. Послание к Дженнаро завершено и запечатано, Никколо прячет его в карман камзола и отправляется в Фаджио, до сих пор пребывая, равно как и Эрколе, в неведении о перевороте и о своей надвигающейся реставрации в качестве полноправного герцога Фаджио. Действие переключается на Дженнаро — во главе небольшого отряда, движущегося на Сквамулью. Слышится много толков в том смысле, что если Анжело, мол, и впрямь хочет мира, то лучше бы послал гонца прежде, чем они достигнут границы, а иначе, пускай нехотя, но все же придется им прихватить его за задницу. Потом — вновь Сквамулья, где Витторио, герцогский курьер, докладывает о предательских разговорах Никколо. Кто-то вбегает с докладом, что найдено изувеченное тело вероломного приятеля Никколо — Доменико, а у того на подошве сапога обнаружили Бог знает откуда появившееся нацарапанное кровью послание, из которого выясняется подлинная личность Никколо. Анжело впадает в апоплексический гнев и приказывает изловить и изничтожить Никколо. Но пусть это сделают не его, Анжело, люди.

На самом деле, примерно в этом месте пьесы все пошло особым образом, и между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности. Имена до сих пор произносились либо в буквальном смысле, либо как метафора. Но теперь, когда герцог отдал свой фатальный приказ, начинает преобладать новый способ выражения. Назвать этот способ можно, пожалуй, "ритуальным уклонением". Нам дают понять, что об определенных вещах нельзя говорить прямо, некоторые вещи нельзя показывать со сцены, хотя трудно себе представить, принимая во внимание невоздержанность предыдущих актов, в чем, собственно, эти вещи могли бы выражаться. Герцог не просвещает нас на сей счет, или просветить не может. Набрасываясь с криками на Витторио, он вполне недвусмысленно высказывается по поводу того, кто не должен гнаться за Никколо: свою охрану он описывает как паразитов, фигляров и трусов. Но кто же тогда? Витторио-то знает, — да любой придворный лакей, слоняющийся без дела в сквамульянской ливрее и обменивающийся с дружками Многозначительными Взглядами, — и тот знает. Все это — огромная вставная шутка. Аудитория тех времен тоже все понимала. Анжело знает, да не говорит. Он не проливает на это света, даже ясно намекая:

Потом — опять Дженнаро со своей армией. Из Сквамульи возвращается разведчик сказать, что Никколо уже выдвинулся. Неописуемая радость, в эпицентре которой Дженнаро — он чаще ораторствует, чем просто говорит умоляет, чтобы все помнили: Никколо едет в наряде курьера Турна и Таксиса. Все кричат, что все и так, мол, ясно. Но тут опять, как это было уже в сцене при дворе Анжело, в текст вкрадывается некий холодок. Все актеры (очевидно, им велели так делать) вдруг как бы понимают, что имеется в виду. Даже менее осведомленный, чем Анжело, Дженнаро взывает к Богу и Святому Нарциссу о защите Никколо, и они едут дальше. Дженнаро спрашивает лейтенанта, где они сейчас, и оказывается — всего в лиге от того озера, где последний раз видели Пропавший дозор из Фаджио до ее таинственного исчезновения.

А тем временем во дворце Анжело разоблачили, наконец, интриги Эрколе. Его, оговоренного Витторио и полудюжиной других людей, обвиняют в убийстве Доменико. Парадом входят свидетели, начинается пародия на суд, и Эрколе встречает смерть в нехарактерно тривиальном массовом избиении.

В следующей сцене мы в последний раз видим Никколо. Он остановился перевести дух у реки, где, как он помнит из рассказа, исчез фаджийский дозор. Он садится под деревом, вскрывает письмо от Анжело и узнает, наконец, о перевороте и кончине Паскуале. Он понимает, что мчится навстречу возвращению на престол, любви всего герцогства, воплощению его самых дерзких надежд. Прислонившись к дереву, он вслух читает письмо — с комментариями, саркастично — о явной лжи, которую смастерил для Дженнаро Анжело, чтобы успеть собрать армию для похода на Фаджио. За кулисами раздается звук шагов. Никколо вскакивает, вглядываясь в одну из радиальных просек, руки намертво застыли на рукоятке меча. Из-за дрожи он не может вымолвить ни слова без заикания, и здесь следует самая, должно быть, короткая строка, когда-либо написанная белым стихом: "Т-т-т-т-т…". Будто очнувшись от парализовавшего его сна, он начинает отступать — что ни шаг, то пытка. Вдруг в податливой и жуткой тишине появляются три фигуры — с грацией танцоров, длинноногие, женоподобные, одетые в черные леотарды, в перчатках, на лицах — темные чулки, — фигуры появляются на сцене и останавливаются, устремив на него взгляды. Их лица под чулками затенены и деформированы. Они ждут. Свет гаснет.

Снова Сквамулья, где Анжело пытается созвать армию, но безуспешно. Отчаявшись, он собирает оставшихся лакеев и хорошеньких девочек, запирает как заведено — все выходы, вносится вино, и разгорается оргия.

Акт заканчивается тем, что силы Дженнаро выстраиваются у озера. Приходит солдат и сообщает, что найдено тело, опознанное как Никколо по детскому амулету на шее, и состояние этого тела слишком ужасно, чтобы о нем можно было поведать. Вновь опускается тишина, каждый пытается перевести взгляд на соседа. Солдат передает Дженнаро запятнанный кровью свиток, который нашли возле тела. По печати мы понимаем, что это — письмо Анжело, переданное через Никколо. Дженнаро читает письмо, повторно его осматривает, а потом читает вслух. Это — не тот лживый документ, отрывки из которого читались Никколо, но теперь, в результате какого-то чуда, мы слышим пространную исповедь Анжело о всех его преступлениях, заключенную откровением по поводу случившегося с Пропавшим дозором. Все до единого, вот нам-то сюрприз — они по одному перебиты Анжело и сброшены в озеро. Потом их тела выловили и сделали из них костный уголь, а из угля — чернила, которыми пользовался известный своим черным юмором Анжело в последующей переписке с Фаджио, посему и прилагается следующий документ.

В присутствии чуда все падают на колени, восславляют имя Господа, оплакивают Никколо, клянутся превратить Сквамулью в пустыню. Но Дженнаро заканчивает на самой отчаянной нотке — наверное, настоящий шок для аудитории тех дней — ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя — то имя, которое пытался выговорить Никколо:

Тристеро. В конце акта это имя повисло в воздухе, когда на мгновение выключили свет, — повиснув в темноте, оно сильно озадачило Эдипу, но пока еще не обрело над ней власти.

Пятый акт — развязка — был весь посвящен кровавой бане во время визита Дженнаро ко двору Сквамульи. Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи Возрождения о насильственной смерти — яма со щелоком, похороны заживо, натасканный сокол с отравленными когтями. Как позже заметил Мецгер, это походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только в белом стихе. Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.

Судя по программке, "Курьерскую трагедию" поставил некто Рэндольф Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя. — Слушай, Мецгер, — сказала Эдипа, — пошли со мной за кулисы.

— Ты там с кем-то знакома? — поинтересовался Мецгер, которому не терпелось уйти.

— Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.

— А, о костях. — У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:

— Не знаю. Просто это не дает мне покоя. Две разные вещи, но какое сходство!

— Прекрасно, — сказал Мецгер, — а потом что, пикет напротив Управления по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, — обратился он к потолку театра, и несколько уходящих зрителей повернули головы, — от этих высокообразованных феминисток с придурковатой башкой и обливающимся кровью сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.

— Мецгер, — смутившись, прошептала Эдипа, — я из "Юных Республиканцев".

— Комиксы про Хэпа Харригана, — Мецгер повысил голос еще больше, — из которых она, похоже, еще не выросла, Джон Уэйн по субботам — тот, что зубами мочит по десятку тысяч япошек, — вот она — Вторая мировая по Эдипе Маас. Сегодня люди уже ездят в «Фольксвагенах» и носят в кармане приемник «Сони». Но только, видете ли, не она, ей хочется восстановить справедливость через двадцать лет после того, как все кончилось. Воскресить призраков. И все из-за чего — из-за пьяного базара с Манни Ди Прессо. Забыла даже об обязательствах — с точки зрения права и этики — по отношению к имуществу, которое она представляет. Но не забыла о наших мальчиках в форме — какими бы доблестными они ни были и когда бы ни погибли.

— Не в том дело, — запротестовала она. — Мне наплевать, что кладут в фильтры «Биконсфилда». Мне наплевать, что покупал Пирс у коза ностры. Я не хочу даже думать о них. Или о том, что случилось на Лаго-ди-Пьета, или о раке… — Она огляделась вокруг, подбирая слова и чувствуя себя беспомощной.

— В чем тогда? — настаивал Мецгер, поднимаясь с угрожающим видом.

— Не знаю, — произнесла она с некоторым отчаянием. — Мецгер, перестань меня мучить. Будь на моей стороне.

— Против кого? — поинтересовался Мецгер, надевая очки.

— Я хочу знать, есть ли тут связь. Мне любопытно.

— Да, ты любопытная, — сказал Мецгер. — Я подожду в машине, идет?

Проводив его взглядом, Эдипа отправилась разыскивать гримерные, дважды обогнула кольцевой коридор, прежде чем остановилась у двери в затененной нише между двумя лампочками на потолке. Она вошла в спокойный элегантный хаос — накладывающиеся друг на друга излучения, испускаемые короткими антеннами обнаженных нервных окончаний.

Девушка, снимавшая бутафорскую кровь с лица, жестом указала Эдипе в сторону залитых ярким светом зеркал. Она двинулась туда, протискиваясь сквозь потные бицепсы и колыхающиеся занавеси длинных волос, пока, наконец, не очутилась возле Дриблетта, все еще одетого в серый костюм Дженнаро.

— Великолепный спектакль, — сказала Эдипа.

— Пощупай, — ответил Дриблетт, вытягивая руку. Она пощупала. Костюм Дженнаро был сшит из фланели. — Потеешь, как черт, но ведь иначе его себе не представить, правда?

Эдипа кивнула. Она не могла оторвать взгляда от его глаз. Яркие черные глаза в невероятной сети морщинок, словно лабораторный лабиринт для изучения интеллекта слез. Эти глаза, казалось, знали, чего она хочет, хотя даже сама она этого не знала.

— Пришла поговорить о пьесе, — сказал он. — Позволь мне тебя огорчить. Ее написали просто для развлечения. Как фильмы ужасов. Это — не литература, и она ничего не значит. Варфингер — не Шекспир.

— Кем он был? — спросила она.

— А Шекспир? С тех прошло так много времени.

— Можно взглянуть на сценарий? — она не знала точно, чего ищет. Дриблетт махнул в сторону картотеки рядом с единственной душевой.

— Займу поскорее душ, — сказал он, — пока сюда не примчалась толпа «Подбрось-ка-мне-мыло». Сценарии — в верхнем ящике.

Но все они оказались фиолетовыми, исчерканными ремарками, потрепанными, разорванными, в пятнах кофе. И больше в ящике ничего не было. — Эй! крикнула она в душевую. — А где оригинал? С чего ты делал копии?

— Книжка в мягкой обложке, — откликнулся Дриблетт. — Только не спрашивай, какого издательства. Я нашел ее в букинистической лавке Цапфа рядом с трассой. Антология. "Якобианские пьесы о мести". На обложке — череп.

— Можно взять почитать?

— Ее уже забрали. Вечная история на пьянках после премьеры. Я всякий раз теряю по меньшей мере полдюжины книжек. — Он высунул голову из душевой. Остальную часть его тела обволок пар, и казалось, будто голова приобрела сверхъестественную подъемную силу, подобно воздушному шарику. Он внимательно, с глубоким изумлением посмотрел на нее и сказал: — Там был еще экземпляр. Он, наверное, до сих пор лежит у Цапфа. Ты сможешь найти его лавку?

В нее что-то забралось, быстро сплясало и выскочило. — Издеваешься, да? — Окруженные морщинками глаза взглянули на нее, но ответа не последовало.

— Почему, — сказал, наконец, Дриблетт, — все интересуются текстами?

— А кто это "все"? — Пожалуй, слишком поспешила. Ведь он мог говорить в самом общем смысле.

Дриблетт покачал головой. — Только не втягивайте меня в ваши ученые споры, — и добавил: — кем бы вы все ни были, — со знакомой улыбкой. Эдипа поняла вдруг, — ее кожи пальцами мертвеца коснулся ужас — что таким же взглядом — видимо, по его наущению — одаривали друг друга актеры, когда речь заходила о Тристеро-убийцах. Что-то знающий взгляд, так смотрит на тебя во сне незнакомая неприятная личность. Она решила спросить его об этом взгляде.

— Так написано в авторских ремарках? Все эти люди, очевидно, в чем-то замешаны. Или это один из твоих собственных штрихов?

— Мой собственный, — ответил Дриблетт, — и еще я придумал, что те трое убийц в четвертом акте должны выйти на сцену. Варфингер вообще их не показывает.

— А ты почему решил показать? Ты уже что-нибудь слышал о них?

— Ты не понимаешь, — он пришел в ярость. — Вы все — как пуритане с Библией. Помешаны на словах, одни слова. Знаешь, где живет эта пьеса? Ни в картотеке, ни в той книжке, которую ты ищешь, — из-за паровой завесы душевой появилась рука и указала на висящую в воздухе голову, — а здесь. Я для того и нужен. Облачить дух в плоть. А кому нужны слова? Это — просто фоновые шумы для зубрежки, чтобы строчку связать со строчкой, чтобы проникнуть сквозь костный барьер вокруг памяти актера, правильно? Но реальность — в этой голове. В моей. Я — проектор в планетарии, вся маленькая замкнутая вселенная, видимая в круге этой сцены, появляется из моего рта, глаз, и иногда из других отверстий.

Но она продолжала стоять на своем. — Что заставило тебя почувствовать иначе, чем Варфингер, то, что касается Тристеро? — На этом слове лицо Дриблетта внезапно исчезло в пару. Будто выключилось. Эдипа не хотела произносить это слово. Дриблетту удалось — здесь, вне сцены, — создать вокруг него ту же ауру ритуального уклонения, какую он создал на сцене.

— Если бы я здесь растворился, — размышлял голос из-за завесы клубящегося пара, — если бы меня сейчас смыло через трубу в Тихий океан, то увиденное тобою сегодня исчезло бы вместе со мной. И ты, та часть тебя, которая так озабочена — Бог ведает, почему, — этим маленьким миром, тоже бы исчезла. Единственное, что на самом деле осталось бы, — это то, о чем Варфингер не лгал. Может, Сквамулья и Фаджио, если они вообще существовали. Может, почтовая система Турна и Таксиса. Филателисты говорили мне, что такая система была. А может, тот, другой. Дьявол. Но это все были бы ископаемые, остатки. Мертвые, минеральные, не имеющие ни ценности, ни потенциала. Ты можешь влюбиться в меня, можешь поболтать с моим аналитиком, можешь спрятать магнитофон у меня в спальне, послушать, о чем я говорю во сне, где бы я в тот миг ни летал. Хочешь? Потом составишь вместе накопленные штрихи и напишешь диссертацию, даже несколько, о том, почему мои персонажи реагируют так, а не иначе, на возможность существования Тристеро, почему убийцы выходят на сцену, почему они в черных костюмах. Можешь потратить на это всю жизнь, но так и не дойдешь до истины. Варфингер дает слова и придумывает истории. А я даю им жизнь. Вот так-то. — Он замолк. Послышался плеск.

— Дриблетт, — через некоторое время позвала Эдипа.

Его лицо ненадолго высунулось. — Мы можем попробовать. — Он не улыбался. Его глаза ждали в центре своих паутин.

— Я позвоню, — сказала Эдипа. Она вышла и всю дорогу на улицу думала: Я пришла сюда спросить о костях, а вместо этого мы говорили об этой штуке с Тристеро. Она стояла на полупустой автомобильной стоянке, смотрела, как к ней приближаются фары мецгеровой машины, и размышляла, насколько все это было случайностью.

Мецгер слушал радио. Она села в машину, и они проехали две мили, прежде чем она поняла, что капризы ночного радиоприема принесли из Киннерета волны станции ЙУХ, и что говорящий сейчас диск-жокей — ее муж Мучо.