Когда улыбнется Ганеш

Война невежеству

На встрече группы советских писателей с их индийскими коллегами в Дели шел разговор о судьбе национальной литературы в многонациональной стране. У Юрия Рытхэу спросили, каков общий тираж его произведений на различных языках народов СССР. Оказалось, что книг Рытхэу в Советском Союзе насчитывается семь с половиной миллионов. Это в пятьсот раз превышает численность его собственного народа — чукчей. Сообщение ошеломило индийских участников беседы. Не тем только, что представитель небольшого народа уверенно выходит на книжный рынок огромной страны, естественно и закономерно преодолевает национальные границы, но и тем, что спрос — на произведения художественной литературы у нас бесконечен.

— Процент грамотности в Индии еще невысок, — с горечью заметил известный пенджабский прозаик К. С. Дуггал. — Тираж моей книги на родном языке едва достигает двух тысяч экземпляров, а в переводе на другие индийские языки — и того меньше. У нынешних писателей одна лишь надежда на будущие поколения, которые смогут прочесть их книги…

Я вспомнил Джаякантана и его — слова, сказанные в рыбацком поселке. Никто не может — сколько-нибудь точно предсказать, когда Индия преодолеет массовую неграмотность. Есть цифры, которые способны убить энтузиазм просветителей. По данным на 1981 год, из 683 миллионов индийцев грамотными были только 238 миллионов. Процент грамотности по сравнению с 1971 годом увеличился лишь на 6,67 — с 29,5 до 36,17. В своей программе развития страны из двадцати пунктов, дополненной в январе 1982 года, премьер-министр Индира Ганди предусматривала, в частности, серьезное расширение системы общего образования для возрастной группы от 6 до 14 лет с упором на охват большего числа девочек, а также широкое привлечение студенчества к борьбе за ликвидацию неграмотности среди взрослых. Согласно этой программе, в 1983 и 1984 годах число детей, получивших начальное образование, увеличится на четыре миллиона. За это же время будет обучено грамоте около восьми миллионов взрослых, Иначе говоря, 10 миллионов человек так или иначе получат доступ к печатному слову, теоретическую возможность расширить свой кругозор, открыть для себя духовные ценности, о существовании которых они и не подозревали, без которых уже не могут жить люди в развитых странах.

Что такое 10 миллионов? Много это или мало?

Если учесть материальные и духовные затраты, которых потребует столь массовое озарение душ, — много. Если же сравнить 10 миллионов с индийским человеческим океаном — мало. Очень мало. Ежегодный прирост населения Индии составляет около 14 миллионов человек. Стало быть, в течение двух лет оно увеличится на 28 миллионов человек, тогда как число грамотных возрастет только на 10 миллионов. Вместо 445 миллионов неграмотных в стране будет лишь 435 миллионов людей, расписывающихся обмакнутым в краску пальцем. К этому числу надо добавить 28 миллионов родившихся. Получится 463 миллиона! Разумеется, если отбросить детей дошкольного возраста, число неграмотных представится не столь удручающим. И все же…

Разговаривая с индийскими писателями, я всегда вспоминаю эти цифры. Ведь вся литературная борьба, все эстетико-художественные споры, все открытия мастеров словесности и борцов за гуманизм отгорожены от основной массы народа глухой стеной неграмотности. Многие индийские авторы известны за рубежом куда больше, чем у себя дома. Счастливее других, наверное, поэты, лучшие стихи которых рано или поздно превращаются в народные песни, и авторы сценариев коммерческих фильмов, собирающих огромную массу зрителей самого различного культурного уровня.

У проблемы грамотности есть немало других, не менее важных аспектов. Индия развивается стремительно, живя при этом одновременно и в космическом, и в каменном веке. Она осваивает сложные современные производства, осуществляет «зеленую революцию» в сельском хозяйстве, занимает передовые позиции в мировых океанографических исследованиях, пробивается в космос. Но использует она для всего этого лишь небольшую часть творческих сил своего народа. Темпы борьбы за ликвидацию неграмотности существенно отстают от требований, которые предъявляет развитие страны.

Причин у этого отставания несколько — коснусь лишь одной, быть может и не самой главной, но сегодня практически неустранимой. Официальными языками Индии являются английский и хинди. Срок «временных» полномочий английского языка несколько раз продлевался, ибо, как уже известно читателю, некоторые южные штаты не желают признавать в качестве официального языка хинди. В то время как североиндийские языки имеют санскритскую основу, южные базируются на дравидийской. Комитет национальной интеграции предложил систему трехъязычного обучения: школьники в северных штатах учат свой, английский и один из южных языков. На юге — свой, английский и один из северных. Предложение это не нашло пока полной поддержки. Многие считают трехъязычную систему чересчур громоздкой. Но и действующая двуязычная (свой плюс английский) достаточно сложна. Тут хоть одной письменности надо научить, а требуется — двум. Причем второй, английской, надо обучить одновременно с этим языком, которым не владеет и десять процентов населения.

Кроме того, государство пока не способно обеспечить всеобщее бесплатное образование. Обучение в начальной школе, охватывающее возраст от 6 до 11 лет, стоит, в зависимости от его характера, от 20 до 120 рупий в месяц, в средней и двух степенях высшей школы — от 11 до 18 лет — 120–150 рупий в месяц. Это не по карману еще очень многим родителям.

Существует, правда, гибкая система льгот для представителей наиболее отсталых, так называемых «списочных» каст и племен. Но она не снимает проблему, а лишь несколько облегчает ее решение. Кстати, в газетах не раз проскальзывали сообщения о том, как представители высоких каст пытались выдать себя за хариджанов, чтобы поступить вне конкурса в колледж или платить за обучение лишь тридцать процентов положенного для всех прочих.

Серьезным тормозом всеобщего распространения грамотности является широкое использование детского труда в деревнях. Крестьяне, еле сводящие концы с концами, не могут подчас обойтись дома без детских рабочих рук. Словом, решение проблемы грамотности связано с решением множества других социальных, экономических, политических проблем, стоящих перед Индией.

Я ехал в пестром потоке машин по мадрасской Маунт-роуд. Вглядывался у светофоров в полуголых детей, атакующих остановившиеся машины с мольбами о бакшише. Сядут ли они когда-нибудь за парты? Снова смотрел издалека на незаметные, будто бесплотные хижины рыбаков. Едва ли кто-либо из их обитателей слышал не только о Джаякантане, но и вообще о том, что существуют книги. Кое-где на стенах домов углем и мелом были начертаны лозунги оппозиционной партии ДМК, на которые не обращали внимания ни рикша, ни грузчик, ни рыбак, ибо прочесть их не могли. Но вот небольшая группа собралась у зеленоватого бюстика, изображающего лидера оппозиционной партии Карунанидхи, и начала, видимо по чьей-то подсказке, скандировать лозунги со стен. Когда-нибудь дети или внуки этих людей сами напишут свои лозунги. В этом вопросе у правящей АДМК едва ли есть особые расхождения с оппозицией. Рамачандран не только неоднократно призывал к борьбе против неграмотности, но и внес в нее свой вклад. Штат Тамилнаду преподал хороший пример всей Индии. При поддержке центрального правительства власти добились того, что еще недавно казалось невероятным. Как сообщил министр просвещения штата господин Араганаягам, школьным обучением охвачено в Тамилнаду 94 процента детей от 6 до 14 лет. Однако, как подчеркнул он тут же, около 33 процентов детей по различным причинам покидает школы в течение первых пяти лет обучения.

Министр принял меня в своем кабинете в помещении Мадрасского университета. Он казался озабоченным, и спартанская обстановка — узкая койка для отдыха, тумбочка с лампой и тяжелый широкий стол — лишь подчеркивала напряженность его работы. Поминутно звонил телефон, у двери терлись посетители самых разных возрастов — вполне современные джентльмены при галстуках в пиджаках и люди из толпы в застиранных дхоти. Третьим в кабинете был господин Риян, руководитель отделения так называемого «неформального» образования, включающего в себя систему вечерних школ для взрослых. Здесь, в обстановке походного штаба, он чувствовал себя уверенно, привычно. Господин Риян и его департамент получили в 1982 году ежегодную премию ЮНЕСКО имени Крупской за успехи в борьбе против неграмотности взрослых. Он с гордостью показал мне массивную медаль с условной женской фигурой.

— Главная наша задача — покончить с неграмотностью возрастной группы от 15 до 35 лет, — сказал он. — Я имею в виду в первую очередь частичную неграмотность людей, по тем или иным причинам бросивших начальные школы. Для этого мы и создаем пункты неформального образования. Вы знаете, что центральное правительство в своей двадцатипунктовой программе наметило к 1990 году обучить грамоте примерно 100 миллионов взрослых граждан страны.

— Наш друг получил премию Крупской за подлинную массовость работы, — с улыбкой прервал Рияна министр. — Пункты обучения взрослых возникли у нас повсюду. В одном только чинглепутском районе действует 500 центров по ликвидации неграмотности среди женщин. Плюс к этому — 350 школ для женщин из списочных каст. Это особенно важно, ибо отсталые касты и племена больше, чем кто-либо, нуждаются в ускорении прогресса. В наших инженерных колледжах мы резервируем для списочных каст и племен до восемнадцати процентов мест. Однако еще недавно, в 1977 году, представители наиболее отсталых слоев общества не могли заполнить зарезервированные для них места. Они оказывались способными сдать лишь 35 процентов экзаменов. За короткий срок положение изменилось. Сейчас списочные занимают почти все отведенные им места и сдают до 80 процентов экзаменов. Но самой острой остается по-прежнему проблема начального образования. Наше общество, сохраняющее кастовые пережитки, порой трудно мобилизовать. И хоть нет сейчас в Тамилнаду ни одной деревни, в которой не было бы начальной школы, далеко не каждый крестьянин соглашается посылать туда детей. Правительство штата привлекает к школьному строительству крупные капиталовложения. По сравнению с другими штатами у нас дела обстоят более или менее благополучно. Сейчас вот мы провели унификацию начальных школ. Большая часть их государственные, но есть и частные, находящиеся под нашим контролем. Очень важно, чтобы преподавание шло всюду по единой программе.

Господин Риян снова заговорил о возрастной категории 15–35 лет. За последние три года в вечерних центрах неформального обучения овладели грамотой более миллиона человек. В ближайшие 8–9 лет он надеется покончить с неграмотностью этой возрастной группы.

Я вышел на улицу. Мадрас показался мне более светлым и просторным, чем час назад. Верткий паренек лет 14 продавал у светофора выходящую на английском газету «Хинду», резко выкрикивая новости, которые, очевидно, считал главными: умерла юная кинозвезда, сошел с рельсов поезд, индийская команда травяного хоккея победила команду Японии.

— Ты сам прочитал все это? — спросил я, покупая газету.

— Конечно, сэр, — с гордостью ответил он. — Я занимаюсь в вечерней школе.

— Если лед тронулся в Тамилнаду, почему бы ему не тронуться в других штатах, — подумал я.

Невидимые стены разрушая

На голове у женщины покоился пузатый глиняный горшок, а на нем — вторым этажом — стояло обмотанное веревкой ведро. Лицо ее закрывала полупрозрачная косынка. Шла она легко, непринужденно, стройная фигура, казалось, не испытывала тяжести ноши.

— Дочка, — сказал, мотнув головой в ее сторону, Шри Манге Рам. Крепкий еще мужчина, хоть и седой, Рам много лет исполняет обязанности главы панчаята — деревенского совета. Большинство жителей этой деревни, носящей имя Джакхаудах и расположенной в сорока километрах от Дели, в штате Хариана, — джаты. Но процентов тридцать — хариджаны. Читатель уже не раз встречался с ними в этой книге.

Те из хариджанов, кто не имеет земли, работают в основном на кирпично-черепичном заводе неподалеку. Помещика у них нет, а хариджаны — вот они. И Рам, как бы подтверждая свою мысль о том, что кастовой неприязни в Джакхаудахе нет, повернул в сторону сидевшего на земле старика большой изогнутый кальян, из которого только что с жадностью затягивался сам. Нас обступили женщины с сосудами на головах, дети, молчаливые мужчины, складывавшие в знак приветствия руки в узлах и ссадинах. Потом Рам решил показать мне, как вся деревня приводит в порядок принадлежащий общине пруд, и главную улицу заполнило шествие устремившихся за нами любопытных ребятишек.

Ни Манге Рам, ни его друг хариджан Галурам, только что удостоенный чести приложиться к кальяну джата, ничего не слыхали о Кафалте в штате Уттар-Прадеш или о Рампур-Ганголи в штате Бихар. Им вообще ничего не известно о насилиях над хариджанами, газет они, как и жители знакомой читателю деревни Сурана, не читают. Когда я рассказывал — качали головами, охали, разводили руками. Между тем упомянутые мною деревни ничем не отличаются от Джакхаудаха или Су-раны. Такие же женщины с горшками на головах и кольцами на пальцах ног, такие же старики с кальянами, такие же мазанки и дворы.

В Кафалте крестьяне из касты тхакуров потребовали, чтоб жених-хариджан, которого несли в паланкине к хариджанскому храму, продолжил свой путь пешком, ибо путь этот лежал через тхакурское село. Жених отказался нарушить обычай. В результате началась драка. Четырнадцать хариджанов были загнаны в дом одного из них, а дом был подожжен. Шестеро пленников сгорели живьем. Остальных, успевших выпрыгнуть в окна, растерзала толпа разъяренных тхакуров. В Рампур-Ганголи подручные местных помещиков убили хариджана Шаиди Пасвана, отца руководителя деревенского отделения крестьянского союза Ашевара Пасвана, отомстив последнему за его деятельность в защиту безземельных.

Каждый случай расправы с хариджанами прогрессивная индийская общественность воспринимает как оскорбление принципов, на которых строится республика. Вся страна с ужасом рассматривает в газетах фотографии изуродованных трупов. Разумеется, читающая страна. Политические деятели обвиняют друг друга в попустительстве насилию. В парламенте депутаты гневно требуют от правительства положить конец жестокостям на почве кастовых предрассудков. «Начнем наступление на кастеизм», «Покончим с нравственной проказой!», «Освободимся от проклятия прошлого!»- взывают заголовки статей в прогрессивных журналах. Несмотря на широкую гласность, на сравнительную легкость выявления преступников в деревне, где все на виду, изуверы, убивающие хариджанов, чаще всего избегают возмездия.

Тяжелое положение хариджанов вызывает все большую тревогу у прогрессивно мыслящей Индии. Эта тревога весьма обоснованна. Мрачное наследие прошлого широко используют в своих интересах внешние силы, пытающиеся дестабилизировать обстановку в Индии, подорвать ее внутреннее единство. В печати не раз публиковались сообщения о крупных средствах, направляемых индийским мусульманским организациям определенными кругами Пакистана, некоторых арабских стран и исламских объединений Лондона и Европы, связанных с транснациональными монополиями. Эти средства, исчисляемые, как утверждают, миллиардами долларов, предназначены для массового обращения в ислам доведенных до отчаяния хариджанов. Переход в ислам создает у них иллюзию освобождения от постоянных унижений. Весть об обращении в ислам всего населения деревни Минкашипурам под Мадрасом обсуждалась многими газетами и еженедельниками. И конечно же, она была темой взволнованных речей в парламенте. Зарубежные поборники распространения ислама планируют в ближайшие 5 —10 лет обратить в эту религию 80 миллионов хариджанов. Не имея ничего против ислама как такового, парламентарии, однако, усматривают в такой перспективе огромную опасность для страны в целом. Ведь резкое изменение в количественном соотношении индусского и исламского населения в стране поведет к усилению столкновений на религиозной почве, затормозит процесс интеграции.

Призывы прекратить жестокости по отношению к хариджанам, реформировать индуистские религиозные установки, обеспечить хариджанам равенство с представителями других каст, приобрели в интерпретации некоторых индусских ортодоксов коммуналистскую окраску: не надо, мол, заталкивать хариджанов в ислам.

Сейчас, пожалуй, нет политической партии, которая не была бы согласной с тезисом правительства о необходимости создания эффективной системы защиты хариджанов.

Десятки раз написав это слово, я до сих пор не расшифровал его с достаточной полнотой.

Кто же такие хариджаны и от кого их надо защищать? Этот вопрос я задал профессору университета имени Джавахарлала Неру Бипану Чандре, пользующемуся огромным авторитетом в области социологии и общественных наук. Однако для того, чтобы его ответ прозвучал для читателя убедительно, мне придется кратко описать систему иварн и каст, существующую в Индии с незапамятных времен, упоминаемую и в древних ведах, и в «Махабхарате», В одном из гимнов Ригведы варны, соответствующие крупным сословиям, уподоблялись частям человеческого тела. Брахманы — его рту, кшатрии — рукам, вайшья — торсу, шудра — ногам. Так делила Ригведа социальные функции между соответственно духовенством, военными, торговцами и рабочим людом. С возникновением новых сфер деятельности, с развитием общества варны стали делиться на касты и подкасты. Сложность и многоплановость социального развития повела к образованию жестких перегородок между отдельными кастами. Стали появляться все новые и новые касты, в большинстве своем уже не имевшие прямого отношения к варнам.

Крупнейшие политические деятели Индии всегда подчеркивали, что кастовое деление является тормозом общественного развития. Отмежевываются от него и некоторые религиозные ортодоксы, утверждающие, что кастеиты просто-напросто неправильно понимают Ригведу.

Премьер-министр Индии Индира Ганди постоянно выступала против всех форм национального и кастового разобщения. Она не раз провозглашала борьбу против коммунализма одной из главных забот своего правительства.

Возникновение так называемых «неприкасаемых» явилось одним из самых тяжелых последствий кастовой дифференциации в Индии. Махатма Ганди резко выступал против дискриминации «неприкасаемых», считал неприемлемым даже этот термин. Именно он ввел в обиход выражение «хариджан», что значит «дитя бога».

После завоевания Индией независимости начался медленный и трудный процесс ослабления кастовой обособленности. Он стал интенсивно развиваться в городах. Процесс урбанизации внес отрадные изменения в кастовые отношения. Люди вместе учатся, вместе работают, у них все больше общих интересов, никак не связанных с их кастовой принадлежностью. Аграрные реформы, ограничение крупного землевладения, осуществление правительственных программ помощи беднейшим слоям населения несколько улучшили положение списочных каст и племен. Списочные получили известные льготы, о некоторых из них читателю уже известно. Существуют определенные нормы представительства хариджанов в выборных органах и государственных учреждениях. Однако, как заметил один из моих собеседников, ни эти льготы, ни отмена неприкасаемости индийской конституцией и предоставление хариджанам широких гражданских прав не смогли ликвидировать кастовую нетерпимость. Она проявляется в индийской жизни на каждом шагу, постоянно создает острые конфликты. На протяжении многих недель вся Индия с волнением следила за драматическими событиями в штате Гуджарат. Студенты, представлявшие высшие касты, начали кампанию протеста против решения правительства штата о продлении практики резервирования мест для детей хариджанов в Ахмедабадском медицинском колледже. Состоятельные брахманы, поддержанные правыми организациями, развернули настоящую травлю хариджанов штата. Дело, как всегда, не ограничилось криками. Кастовые фанатики сожгли 24 дома хариджанов в деревне Уттарсанда. В ответ рабочие-хариджаны 65 текстильных фабрик Ахмедабада объявили забастовку протеста. Волна насилия прокатилась по Гуджарату. Резко осудив экстремистов, правительство заявило, что оно и впредь будет продолжать политику резервации мест в учебных заведениях для хариджанов и представителей других отсталых и угнетенных групп населения.

В 1981 году, когда крупные землевладельцы натравили на батраков-хариджанов, потребовавших два килограмма риса вместо одного на семью за день работы, банду головорезов и погибло 24 человека, тогдашний министр внутренних дел, нынешний президент Индии Заил Сингх предложил в парламенте вооружить хариджанов в тех районах, где их жизни и имуществу создалась угроза.

Но вернемся, наконец, к вопросу, который я задал профессору: кто же такие сегодня хариджаны и от кого их следует защищать.

Бипан Чандра формулирует свой ответ как педагог, пытаясь быть предельно точным и вместе с тем хорошо понятым.

— Хариджаны, составляющие около четырнадцати процентов населения Индии, — это в основном, безземельные и малоземельные крестьяне, подвергающиеся жестокой эксплуатации со стороны средних и крупных землевладельцев. Часть их уходит на заработки в города, где также подвергается страшной эксплуатации. Сложность вопроса состоит в том, что в эксплуатации труда хариджанов в деревне принимает участие и некоторое количество бедняков, принадлежащих к высоким кастам. Защищать хариджанов надо прежде всего от крупных землевладельцев и кулаков, а с бедняками их надо объединять, объясняя и тем и другим коренную общность их интересов. Попытки объединять хариджанов исключительно на кастовой основе — против более высоких каст — могут объективно быть только реакционными. Некоторые политические партии как раз и пытаются затушевать классовые противоречия путем выпячивания кастовых. Этим же занимаются и крупные землевладельцы.

Одни правительственные меры по защите хариджанов, какими бы эффективными они ни были, не смогут уничтожить кастовую дискриминацию в стране. Борьбу против этого чудовищного явления должен вести весь народ Индии. Каждый гражданин в меру своих сил должен противодействовать кастовому произволу.

Практика жизни показала, что в тех районах страны, где коммунисты пользуются большим влиянием, кастовость не вызывает столь острых конфликтов, как, например, в Бихаре. В Тривандраме, столице Кералы, я разговаривал с членом исполнительного комитета керальской организации КПП Унникришнаном.

— Проблемы хариджанов у нас сегодня практически нет. Но это не значит, что с кастовыми противоречиями в целом покончено. Различные формы кастовых предрассудков живут даже в рабочей среде, нанося вред рабочему классу, подрывая его единство. Мы ведем постоянную работу по разъяснению сути кастовых предрассудков. Главным объектом нашего внимания является, конечно, молодежь. Она лучше всего воспринимает марксистско-ленинскую идею классовой сущности общественных отношений. Верное средство в борьбе против кастовых предрассудков и пережитков — укрепление классового самосознания трудящихся.

Унникришнан, несомненно, прав. Однако трагедии, вызываемые кастовым разделением общества, когда речь идет не о хариджанах, не всегда имеют определенно классовую подоплеку. По количеству Ромео и Джульетт Индия, несомненно, занимает первое место в мире. До сих пор вступление в брак людей из разных каст практически невозможно. Любящие, как правило, не в состоянии разрушить баррикады из нелепых предрассудков, условностей, страха, которые возводят между ними их родители. Вот почему меня так удивили и обрадовали «смешанные» браки на Андаманах. В брачных объявлениях, которым некоторые газеты посвящают полосы, после желаемого возраста, характера будущего супруга обязательно указывается требуемая кастовая принадлежность. Лишь однажды я заметил, что «женщина сорока лет недурной наружности» в последней строке своего объявления подчеркнула: «кастовая принадлежность не имеет значения».

Кастовые отношения имеют и ряд других аспектов: они влекут за собой кумовство, изнурительную борьбу отдельных групп в коллективах, интриги.

— Наше право исключает кастовые различия, запрещает кастеизм, — сказал мне известный юрист, адвокат верховного суда Р. К. Гарг. — Однако реальная жизнь такова, что законы иной раз оказываются бессильными, легко побеждаемыми предрассудками. Успехи в борьбе против кастовости, конечно, налицо. Она, однако, жива и продолжает осложнять борьбу за консолидацию и интеграцию индийского общества. Постепенно мы разомкнем железные объятия прошлого, уйдем от конвоя вековых пережитков. Новая жизнь разрушит невидимые стены, разделяющие наш народ. Она их уже разрушает.

Индия спасет своих женщин

Когда раджа области Джхунджуну в Раджастхане пал в борьбе с мусульманскими завоевателями, его жена совершила древний обряд сати — сожгла себя на смертном костре мужа. Произошло это шесть столетий назад. Рани (княгиня или королева) как бы возродила уже тогда угасавший обычай. И это было своеобразной религиозно-политической демонстрацией. Поэтому индусские ортодоксы причислили ее к лику святых.

Она вошла в историю под именем Рани Сати, в ее честь стали слагать религиозные гимны, воздвигать храмы.

Много воды утекло с тех пор. Прогрессивная общественность Индии во все времена боролась против жестокого, освященного религиозными фанатиками обычая, согласно которому жена не имеет права жить после смерти мужа. Полторы сотни лет назад обряд сати был строго запрещен. И конечно же, запрет действует и сегодня. Тем не менее и сегодня вдова, с точки зрения ортодоксов, женщина, живущая незаконно, презренная, общение с ней оскорбляет. К ней испытывают чувство брезгливости. В священных местах для вдов отводят отдельные помещения, чтобы, не дай бог, не смешались они с остальными верующими. Но и ортодоксы десятилетиями не заикались о необходимости возродить сати. И вдруг в газетах стали появляться сенсационные сообщения о совершении сати в различных районах страны. Эпидемия сати была спровоцирована крикливыми призывами мракобесов к «очищению от скверны безверия», к «возвращению под сень законов предков».

В старом Дели, неподалеку от Красного форта, я видел толпу женщин в нарядных сари. У каждой на голове был кувшинчик со святой водой, которой надлежит окропить себя перед тем, как броситься в костер. Одна изящная рука придерживала на голове символ мрачного обычая, другая, сжатая в кулак, грозила невидимым оппонентам. Женщины яростно скандировали требования «свободы сати», первым шагом к которой было бы строительство храма Рани Сати на улице Чандничоук. Но к Чандничоуку демонстрантки из рели-гиозно-коммуналистской организации «Рани сати сарва сангх» пройти не смогли. Путь им преградила другая женская демонстрация, несшая транспарант с лозунгом: «Долой сати — мрачное наследие прошлого, да здравствует эмансипация женщин!». Эту демонстрацию, как я узнал позже, организовала Национальная федерация индийских женщин.

Спор о том, сжигать иль не сжигать себя живьем, не был, конечно, решен во время столпотворения на подходе к Чандничоуку. Он продолжается и сейчас. И это происходит в последней четверти XX века. Как близко к нынешнему дню подкралась дремучая индийская древность!

Индийская женщина… Лучистый взгляд из-под огромных ресниц, мелодичное позвякивание браслетов на ногах в медленном танце, движения, исполненные грации и изящества, божественный взлет рук, сплетение тонких пальцев, унизанных кольцами… А вот и другая, несущая на голове корзину со щебенкой и при этом улыбающаяся весело и жизнерадостно. И третья, босая, обернутая рваным сари с ребенком на бедре, лишенная возраста, иссушенная солнцем и ветром… И четвертая, в белоснежном халате, прикладывающая стетоскоп к груди старого крестьянина… И пятая, в красных сапожках со шпорами, сидящая на купленном за бешеные деньги арабском скакуне… В стране, где классовая дифференциация развивается стремительно, женщины, естественно, выглядят по-разному. И все же судьба огромного большинства индийских женщин схожа. Она порой настолько тяжела, что даже сати может оказаться для женщины избавлением от более страшных мук.

Ежедневно в газетах появляется по нескольку сообщений о гибели молодых женщин.

«Аша Рани, 20 лет, дистрикт Курукшетра, штат Хариана, находилась на третьем месяце беременности, когда родители мужа заперли ее в сарае, а сарай подожгли. Скончалась от ожогов в больнице…»

«Канта Рани, 25-летняя хариджанка из Дели, была изувечена своим мужем и его родителями. У нее сломаны обе ноги…»

«Рита Шарма, 26 лет, Канпур, штат Уттар-Прадеш, ослеплена и задушена родителями мужа…»

Все эти женщины — жертвы безжалостного обычая по имени «дахедж». Буквально слово это означает «приданое». Но перевод здесь ничего не может объяснить. Дахедж, или по-английски даури, — это миллионы и миллионы семейных трагедий. Это побоища, убийства, шантаж. Это ежедневное, ежеминутное унижение женщины. В отличие от приданого в европейском понимании дахедж выплачивается не только перед свадьбой. Родители мужа и после свадьбы в течение многих лет продолжают бессовестно обирать семью жены, взыскивая с нее «долг» по приданому. Если молодой человек получил образование, его родители включают в дахедж общую сумму денег, уплаченных ими за обучение своего чада.

Приехав в Индию, я в тот же вечер попал на свадьбу: коллега повез меня показывать вечерний Дели, и путь нам неожиданно преградила красочная процессия. Жених, украшенный ярким тюрбаном, с саблей на боку, верхом на белом коне, с обязательным мальчиком перед собой в седле, возглавлял огромную пеструю толпу, которая медленно двигалась к месту торжества. На всем пути следования оркестр из молодых людей в малиновой униформе играл бравурную музыку. И также на ходу кружились в буйной пляске мужчины, женщины и дети. Так жених с гостями прибыли во временные хо-ромы из грубой красной ткани, устланные внутри дорогими коврами. В палаточном дворце сидела в кресле разряженная и смущенная невеста. Гигантский шатер — обязательное условие индийской свадьбы. Иначе не разместишь сотни гостей. Затем началось энергичное поглощение бесчисленных яств.

Рядовая свадьба в Дели обходится в 50–100 тысяч рупий. По жестокому обычаю, запрещенному законом, но живучему, семья невесты берет на себя не только большую часть этих расходов, но и выплачивает семье жениха дахедж в 30–50 тысяч рупий. Эти деньги люди начинают копить, как только у них рождается девочка. Всю жизнь они выплачивают долги, в которые пришлось залезть во время свадьбы дочери.

Прожив в Индии некоторое время, я стал иными глазами смотреть на красочные свадебные шествия, сопровождаемые яркими форсуночными светильниками: экзотичность зрелища перестала увлекать, вспоминались ежедневные трагедии на почве недовыплаченного дахеджа, фотографии изуродованных женщин в газетах.

…У Гиты доброе, нежное лицо. Левое крыло аккуратненького носика украшает гранатовая сережка. На ней накрахмаленное белое сари — она медсестра. Огромные миндалевидные глаза покраснели от слез, потупились. Замужем она уже год. Сегодня утром ее муж, мелкий чиновник одного из ведомств, публично избил ее во дворе. За то, что ее родители еще не купили ему мотороллер в счет недоплаченного дахеджа.

— Домой я больше не пойду, — тихо говорит она. — Боюсь, что меня просто убьют. А к матери не могу — не велит обычай… Тогда уж точно убьют…

В ее словах нет никакого преувеличения. Часто женщину убивают просто для того, чтобы снова жениться и получить новый дахедж. История моей знакомой Гиты — типичный случай. (На него никто не обратит внимания, пока молодую женщину не сожгут, заперев в сарае, или не удавят в постели. Тогда в газетах появится короткое сообщение о случившемся. Полиция начнет следствие, которое не даст «необходимых доказательств». Впрочем, и этого может не произойти. С мая 1982 по июнь 1983 года в Дели сгорело 610 женщин. А следствие велось лишь по сорока случаям. И лишь в одном судья Аггарвал, которого печать объявила героем, вынес смертный приговор Шакунтале Дэви, Лакшману Кумару и Субхасу Чанду — свекрови, мужу и свояку убитой ими беременной двадцатилетней женщины Судхи. Аггарвал распутал заговор, в который убийцы втянули врача и полицию, чтобы доказать, что Судха сгорела на кухне в результате несчастного случая. И общественность восприняла это как огромную победу, как обнадеживающее начало в борьбе против зверств на почве дахеджа. Прошло, однако, немного времени, и приговор был отменен!

Дахедж проклинают и правительство и оппозиция, ему объявили священную войну многие общественные организации. Его запрещали в 1961 году. Его еще раз строго запретили законодательным актом в 1981 году. Однако подавляющее большинство населения даже не знает об этих законах. Я читал немало рассуждений о дахедже в индийских газетах. Предлагалась и предлагается целая система законов и правил, которая могла бы регулировать чудовищный обычай. Одни думают, что надо отбирать дахедж у родителей мужа и возвращать его родителям жены, если последняя умерла в течение шести месяцев после заключения брака. Другие считают необходимым ввести полицейскую регистрацию дахеджа и запретить его дальнейшую выплату после свадьбы. Газеты с восторгом сообщали, что в Бихаре правительство штата приняло предложение о награждении премией в размере 500 рупий лиц, сообщающих полиции и судебным инстанциям о нарушениях закона, запретившего дахедж во всех формах. Закон, принятый в 1981 году, запрещает «прямое или косвенное вознаграждение родителями жениха родителей невесты во время заключения брака». В дополнениях к закону указывается, что выплата и принятие дахеджа могут караться шестью месяцами тюрьмы или штрафом в размере пяти тысяч рупий. Указывается также, что подарки и наличные деньги, врученные сторонами друг другу в момент заключения брака, не могут считаться дахеджем.

— Обойти этот закон ничего не стоит, — сказал мне преподаватель колледжа Дас Гупта. — Черный рынок ведь тоже запрещен, но существует и развивается. Дахедж никогда раньше не играл в Индии той роли, что сейчас. В сельской общине, где все знали друг друга и возможности каждого, дахедж мог иметь лишь символическое значение. Нынешний дахедж — порождение урбанизации в наиболее уродливой ее форме, результат разобщенности людей, не достигших еще городского уровня — материального и культурного, но живущих в условиях города… Прогрессивные организации должны, по-моему, бороться не только за укрепление законодательства, которое эффективно защитило бы женщину от варварских обычаев — старых или новых и от всех видов социальной дискриминации, но и за массовое просвещение среди женщин. Женщина должна быть не только свободной, но и способной пользоваться своей свободой.

Да, законы сами по себе беспомощны, если не обеспечить их действие всей практикой жизни. Есть, например, законы о защите имущества замужней женщины, о помощи материнству, о равной компенсации за равный труд. Однако платят женщине на практике гораздо меньше, чем мужчине. Предприниматель выгадывает, нанимая женщин в качестве каменотесов или разнорабочих, ибо платят им вдвое меньше, чем мужчинам. Тысячи и тысячи женщин Раджастхана, занятые на каменных карьерах далеко не женским трудом, получают за него «женскую» плату. А что говорить о двух третях индийских женщин, которые заняты тяжким трудом сельскохозяйственных рабочих и подвергаются наиболее жестокой эксплуатации?

Я беседовал с Вилмой Фаруки, генеральным секретарем Национальной федерации индийских женщин. Маленькая, энергичная пожилая Вимла сказала, что в борьбе за независимость Индии женщины принимали горячее участие.

— И вот теперь, через три с половиной десятилетия после того, как независимость была завоевана, наши женщины продолжают жить в кандалах предрассудков, подвергаются феодальному гнету. Для того чтобы освободить женщину, надо прежде всего обеспечить ей экономическую независимость. Сознание женщин, занимающихся общественно полезным трудом, намного выше сознания домохозяек. Работницы различных предприятий не хуже мужчин понимают свой классовый долг, им хорошо знакомо чувство классовой и профессиональной солидарности. Они остро воспринимают наши призывы к борьбе против феодальных пережитков, и в частности против дахеджа. Конечно, женщины не всегда еще готовы к трудовой деятельности вне семьи, не всегда готовы к — свободе, которую декларируют наши законы. Поэтому наша организация придает огромное значение воспитательной работе, просвещению. У нас есть более двух тысяч специальных школ, в которых женщины не только овладевают алфавитом, но и приобретают навыки в различных ремеслах. Женщинам помогают там поверить в свои силы.

Я вспомнил учебный комплекс для девочек в Сринагаре, созданный мистером Даром, и убежденность последнего в грядущей эмансипации женщин в Индии.

Легендарная Аруна Асаф Али, президент Национальной федерации индийских женщин, главный редактор журнала «Линк», лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», женщина, прошедшая через долгие годы подпольной работы, через застенки английских колонизаторов и сегодня отдает все силы борьбе за социальную справедливость, за освобождение от мрачных пережитков.

— Мы стремимся довести до сознания женщин мысль о том, что многое в их судьбе зависит от них самих, — подчеркнула она. Женщины не должны, не могут оставаться равнодушными к тому, что происходит в Индии и во всем мире. Повышение их роли в общественной жизни есть и путь их освобождения.

Все чаще в печати встречаются сообщения об участии женщин в забастовках, о поддержке, которую они оказывают прогрессивным общеполитическим кампаниям. Роль женщины в жизни страны несомненно возрастает. Процент грамотности среди индийских женщин весьма низок — 23. Но ведь в 1971 году он составлял лишь 18,4. Средняя продолжительность жизни индийской женщины увеличилась за это время от 51 до 54 лет. Но женщин в стране по-прежнему намного меньше, чем мужчин, — на 23 миллиона. В последнее время все большее число женщин занимает места в центральном правительстве и в правительствах штатов. Есть они и среди заместителей министров центрального правительства. Да и тот факт, что правительство гигантской страны на протяжении многих лет возглавляла женщина, весьма символичен.

Выступая однажды на массовом митинге, эта женщина призвала своих сестер создать мост между прошлым и будущим, который позволил бы совершить как можно более быстрый переход к обществу равноправия. Этой женщины больше нет. Но страна помнит ее завет. Страна спасет своих женщин.

Королева бандитов покидает трон

Мальчик кричал:

— Папа, папа! — Он плакал и не понимал, почему его сильный и смелый папа целует грязную ногу усатого бандита в тюрбане. — Папа, они убьют меня! — кричал он, пытаясь освободиться от женщины, выламывавшей его тонкую ручку. Вдруг мальчик осекся. Он увидел, как бандит в тюрбане заносит шашку над головой его отца. — Я с тобой, папа, — сказал он тихо и закрыл глаза, чтобы не видеть, как катится по траве отцова голова. — А теперь убейте меня, — прошептал он, не открывая глаз. В ответ раздался похабно-торжествующий хохот.

Этот эпизод описан еженедельником «Блитц». Перелистывая индийские газеты и журналы, ежедневно наталкиваешься на такого рода истории. Бандиты, или, как их здесь называют, дакойты, не только останавливают автобусы и легковые автомобили и грабят пассажиров. Они отрезают у людей носы и уши, выкалывают им глаза, садистски унижают, прежде чем убить. Отряды дакойтов совершают налеты на села, истребляют представителей каст и племен, которые считают враждебными, насильно уводят с собой молодых людей и девушек. Их потом «вяжут кровью», то есть заставляют совершить на глазах у всех первое убийство.

Дакойтизм в Индии имеет долгую историю. Его происхождение связывали и с кастовой враждой, и с крестьянскими бунтами против англичан и помещиков-мироедов, и с самими помещиками, которые нередко формировали банды для расправы с крестьянами, протестовавшими против тяжелых условий труда. Нередко разгромленные отряды повстанцев уходили в леса, грабя поначалу лишь богатеев и постепенно превращаясь в обыкновенных дакойтов.

После провозглашения независимости робингуды исчезли, ибо сузилась база для социального недовольства в деревне. Закон, как уже говорилось, взял под защиту хариджанов-батраков, значительно ограничил размеры землевладений. Исчезли некоторые специфические условия возникновения дайкотизма, но не исчезли сами дайкоты. Газеты приводят немало цифр, связанных с дайкотизмом, но поручиться за них не могут. В одних штатах число преступлений возрастает, в других — сокращается. Число зарегистрированных убийств в наиболее пораженном дакойтизмом штате Уттар-Прадеш за три года — с 1978 по 1981 —сократилось, по данным «Экспресс мэгэзин», с 5328 до 5068 в год.

Больше всего дакойтов в долине Чамбал, на стыке штатов Уттар-Прадеш и Мадхья-Прадеш. Тысячи бугров, поросших кактусами и редким кустарником, высокие песчаные дюны, выветренные скалы и груды камней-останцов не дают возможности видеть далее чем на десять-пятнадцать метров вперед. Местность создает идеальные условия для тех, кому нужно скрываться от правосудия. Именно здесь, в долине Чамбал, орудовала Пхулан Дэви, прославившаяся вдруг на всю страну.

Слова «королева дакойтов» долгое время не сходили с первых полос газет. Ими открывались подборки фотографий в иллюстрированных журналах. Молодая женщина в военизированном костюме цвета хаки с волосами, перевязанными красной косынкой, вручает свою винтовку главному министру штата Мадхья-Прадеш Арджуну Сингху. Со специально сооруженной трибуны она, подняв руки, приветствует 20-тысячную толпу. Вот она снимает с пояса шашку и отдает тщедушному полицейскому. А рядом — гривастый дакойта, тоже в полувоенной робе цвета хаки — ее любовник Ман Сингх.

За голову этой двадцатилетней улыбчивой особы, напоминающей героиню мелодраматического индийского фильма, было обещано 150 тысяч рупий. Банда ее была неуловимой и наводила ужас на села, примыкающие к долине Чамбал. Именем безжалостной Пхулан пугали детей.

Историю Пхулан журналы, опубликовавшие множество ее интервью, рассказывают по-разному. Приведу лишь то, что приблизительно совпадает во всех источниках.

Она родилась в бедной многодетной семье в деревне на берегу Джамуны. В пятнадцать лет была изнасилована хулиганами из касты тхакуров. Затем отец, скрыв это, выдал ее замуж за пожилого селянина. Через два дня тот вернул ее отцу. Для индийской деревенской девушки нет большего позора. Отторгнутая и порицаемая всеми, она сошлась со своим двоюродным братом. На какое-то время ее оставили в покое. Ей было 16 лет, когда дакойты совершили налет на деревню, где она гостила у тетки. Два обросших головореза бесцеремонно ощупывали и осматривали ее. Один уже взялся было за кончик ее носа и вынул нож, но второй его остановил. После долгих переговоров Пхулан обещала принадлежать обоим, если они пощадят ее младшего брата. Викрам и Гуджар стали ее «мужьями». Потом Викрам возревновал и, убив Гуджара, сделался единоличным обладателем бойкой девчонки. Он был главарем шайки, и, когда погиб, его функции перешли к Пхулан, уже успевшей завоевать авторитет в банде. Впоследствии она назначила своим «мужем» наиболее удалого из разбойников — Ман Сингха. Чуть меньше четырех лет командовала она бандой, в которой была самой молодой. У нее имелись кое-какие «принципы»: она никогда не причиняла вреда людям из касты мал-лан (лодочников), к которой принадлежит сама, и с особой злостью расправлялась с тхакурами. В деревне Вехами ее банда зверски уничтожила двадцать Тхакуров.

— Тхакуры хуже собак, — заявляла Пхулан в нескольких интервью. Точто так же она охарактеризовала полицейских штата Уттар-Прадеш. Не случайно она сделала все, чтобы не попасть в руки уттарпрадешской полиции, от которой ей не поздоровилось бы, и предпочла сдаться властям Мадхья-Прадеша. В ходе длительных переговоров она выдвинула 27 требований-условий. Одно из них — гарантия, что она не будет повешена, другое — предоставление ее младшему брату возможности работать.

Церемония сдачи была весьма торжественной и напоминала чуть ли не встречу лидеров двух дружественных держав. Пхулан поклонилась изображению богини Дурги, коснулась рукой туфли главного министра, надела ему на шею гирлянду цветов. Бил барабан, шумело людское море, звучали речи, гремели овации.

В гвалиорской тюрьме, куда доставили банду, Пхулан отказалась поселиться в женской половине и ей разрешили остаться со своими «соратниками». Ее посещали десятки журналистов, родственники и даже деятели кино. Пхулан приняла актрису из Голливуда Сюзи Боно. Последняя с восторгом объявила, что они с Пхулан «стали сестрами», что Пхулан милостиво разрешила ей «воссоздать ее образ в фильме». «Жертва общественной несправедливости», «гордая мстительница», «женщина, бросившая вызов миру» — как только не характеризовали королеву бандитов статьи и репортажи! Кто-то лил слезы умиления в связи с ее непринужденным поведением, кто-то восхищался ее открытым взглядом, кто-то призывал «пощадить ее молодость»…

В этом шумном хоре тонули трезвые голоса. Они между тем раздавались, и, когда улеглось возбуждение, вызванное сенсацией, общественное мнение стало на них реагировать. Да, у Пхулан было тяжелое детство, да, на путь преступлений ее толкнула чудовищная судьба, да, она во многом — жертва социальных обстоятельств. Но это все не может служить основанием для воспевания женщины, повинной во многих убийствах. И сама церемония сдачи бандитки властям, и последовавшее «живописание» ее «подвигов», и превращение гвалиорской тюрьмы в салон, в котором пятьдесят убийц вели светскую жизнь, принимая многочисленных индийских и иностранных визитеров, как справедливо подчеркивала прогрессивная печать, нанесли обществу существенный ущерб. Путь Пхулан может показаться молодым людям путем к славе, который лежит через убийства и грабежи. Сразу же после сдачи Пхулан в Уттар-Прадеше недалеко от Канпура объявилась некая Кусума Наин, носящая, как и Пхулан, красную косынку на лбу и брюки цвета хаки и командующая созданной ею бандой.

Сторонники «дружественных переговоров» с бандитами, однако, считают, что почетная капитуляция шайки Пхулан может указать путь и другим бандитам. Ведь кочевая жизнь в вечном страхе не столь уж сладка, и если дорога преступникам в общество не будет отрезана, они ступят на нее и прекратят разбой. В подтверждение этого тезиса сообщается, что матерый дакойта Рамеш Сикарвар, прячущийся со своей бандой в той же долине Чамбал, после совершения 75 тяжких преступлений готов, по примеру Пхулан, превратиться в кроткую овечку и сдаться властям штата Мадхья-Прадеш…

— Почетная капитуляция — лишь один из способов в борьбе с дакойтизмом, — говорит мне Дивакар Ачария. — Но это не единственный, да и не главный путь. Магистральное направление — предотвращение зарождения новых банд, улучшение условий жизни людей, эффективное выполнение правительственной программы из 20 пунктов, особенно той ее части, которая касается социальных отношений в деревне. Ну и, конечно, полиция спать не должна…

Мистер Ачария 35 лет проработал в полиции, пройдя по служебной лестнице все должности снизу доверху. Главным образом в Уттар-Прадеше. В его активе более ста лично им пойманных и обезвреженных бандитов. Инсульт вынудил его выйти в отставку. Голос у него сильный и громкий, но произносит он слова медленно, они долго скрипят и рокочут у него в горле, заставляя рот кривиться и вдруг округляться.

— Капитуляция бандитов — дело не новое, — замечает он. — Лет пятьдесят назад, еще при англичанах, примерно в тех же местах, что и Пхулан, орудовал наш индийский Робин Гуд по имени Султана. Он отдал себя и четыре сотни своих дружков в руки властей в обмен на обещание молодого полицейского отправить его сына на учебу в Англию и воспитать, как своего собственного. Полицейский сдержал обещание…

Он вспоминает, как окружил дом, в котором прятался известный дакойта Исмаил, как арестовал крупного землевладельца Суреша Сингха, натравившего дакойтов на собственную пожилую родственницу, после убийства которой ему перешла бы по наследству ее недвижимость, как был ранен…

Мой собеседник считает, что заслуженную кару несет пока что не более десяти процентов дакойтов. Кое-где дакойты находятся в сговоре с полицией или имеют широкие возможности ее шантажировать. Все это, разумеется, в огромной мере осложняет работу центрального правительства по ликвидации бандитизма.

— Всю жизнь я воевал с бандитами, — с горечью констатирует он. — Но вывести их до конца мне так и не удалось. Может быть, мои молодые коллеги будут удачливее. Скорее всего, им будет по плечу уничтожение банд. Времена ведь меняются стремительно, в индийской жизни все меньше остается места для дакойтов.

Я покидаю старого и прямого как жердь офицера. На задке двухэтажного автобуса замечаю рекламу духов «Пхулан»… Мне кажется, что я слышу голос мальчика, зовущего на помощь отца. Мальчика, о котором я прочитал в «Блитце». Кровожадная Пхулан покинула свой трон, чтобы имя ее засверкало на этикетках духов и губной помады. Но стоят на дорогах дакойты с кривыми саблями. Они стоят на пути новой Индии, которая раздавит их и сомнет. Дакойтизм, так же как и кастеизм, предрассудки, коммуналистская вражда, обречен. Прав мистер Ачария — для него нет места в новой индийской жизни.

И станет земля добрей

По междурядью идеально возделанного поля идет, широко раскрыв навстречу мне объятия, улыбающийся бородач в малиновом тюрбане. Это мой давний знакомый Джагджит Сингх Хара, президент ассоциации молодых фермеров, один из самых известных земледельцев в Пенджабе, да и во всей Индии. Его огромную и вместе с тем ладную фигуру очерчивает изысканный костюм цвета беж евровейского покроя. Безупречная английская речь, взгляд, выражающий живой интерес к собеседнику, непринужденное достоинство, сквозящее в интонациях и жестах. Его ферма, а точнее, ферма, принадлежащая ему и трем его братьям, занимает 40 гектаров в нескольких километрах от большого промышленного города Лудхиана, с которым читатель уже немного знаком. Лудхианский сельскохозяйственный университет, в котором мы побывали, был и продолжает оставаться одним из главных штабов так называемой «зеленой революции». Именно отсюда она пошла по стране, благодаря чему Индия за четверть века в два с половиной раза увеличила производство зерновых.

Мистер Хара и его коллеги — творцы «зеленой революции» и одновременно ее произведение. Лудхианский сельскохозяйственный университет испытывает на ферме мистера Хары новые, высокоурожайные сорта зерновых, которые затем распространяются с быстротой молнии по всей стране. Здесь применяются самые передовые методы агротехники. Около 60 центнеров пшеницы с гектара дает это хозяйство. А риса — еще больше.

Мистер Хара с гордостью показывает мне новую трубчатую оросительную систему, аккуратно сложенные мешки с гипсом, который используется для борьбы с засолением почв, испытательные посадки нового сорта пшеницы ПиБиВи-12, два своих 45-сильных трактора марки «Махиндра» индийского производства. Замечает, между прочим, что число тракторов в штате Пенджаб достигло 150 тысяч. Потом ведет меня в усадьбу, угощает ледяным виски с водой, и я, сидя в уютном холле, увешанном модерновыми картинами, долго листаю фотоальбом, отражающий короткое пребывание хозяина дома в Ташкенте.

Интенсификация производства зерновых, начатая два с половиной десятилетия назад, в штатах Пенджаб и Хариана — не единственный источник успехов Индии в развитии сельского хозяйства. К ним активно причастен и государственный сектор экономики.

Я рассказал читателю о Суратгархской ферме, созданной в 1956 году в раджастханской пустыне. Она в 260 раз превышает по своей площади хозяйство мистера Хары. Ее считают крупнейшим механизированным хозяйством в Южной и Юго-Восточной Азии. Она построена при содействии СССР и оборудована советскими сельскохозяйственными машинами. На ней долго работали советские специалисты. И многие агрономы Суратгарха повысили свою квалификацию в советских агротехнических комплексах. Ферма располагает мощной технической базой, тесно связана с крупными научными центрами.

О феномене быстрого развития сельскохозяйственного производства в Индии написано немало статей и исследований. Это развитие и внушительно, и поучительно. И все же в последние годы здесь все чаще раздаются призывы к второй «зеленой революции».

Да, Индия действительно почти не зависит сегодня от импорта продовольствия. Да, индийские ученые, использовав в качестве генетического материала некоторые мексиканские и местные разновидности пшеницы, создали высокоурожайные сорта, которые внедрены на 75 процентах площадей под пшеницей. Да, они добились того, что высокоурожайные сорта риса, созданные на базе филиппинских, таиландских и японских сортов, успешно произрастают на 50 процентах площадей под рисом. Да, за четверть века производство зерновых увеличилось в два с половиной раза. Но население страны за это время тоже увеличилось почти вдвое. В то же время, как сообщил выступая в парламенте, министр планирования С. Б. Чаван, 304,6 миллиона человек, то есть почти половина населения страны, живут за так называемой «чертой бедности», причем 252,8 миллиона из этого числа — сельские жители. Таких «но» множество. В двух-трех сотнях километров от идиллически красивой фермы мистера Хары в штате Уттар-Прадеш вы можете увидеть верблюдов, тянущих соху по крошечному полю, идущих за ними жилистых, черных от солнца и пыли людей без возраста. Наряду с созданием и укреплением крупных хозяйств происходит дробление мелких, ведущее к обезземеливанию. Огромную часть безземельного хозяйства составляют хариджаны. Еще немало людей болеет и умирает от систематического недоедания.

На ферме мистера Хары работает двадцать человек. Ему нужно вдвое больше, но найти сельскохозяйственных рабочих в чистеньком Пенджабе не так-то просто. Охотников мало. А везти людей из штатов, где существует аграрное перенаселение, нерентабельно. Да и вряд ли подойдут мистеру Харе по своей квалификации бихарские хариджаны — темные, как правило, больные, незнакомые с техникой. Так что и деревня индийская, несмотря на первую «зеленую революцию», как и страна в целом, живет одновременно в разных столетиях.

Однажды на совещании главных министров штатов Индира Ганди призвала к более полному использованию резервов увеличения сельскохозяйственного производства, к новому мощному наступлению на фермерском фронте. Этот призыв был встречен с пониманием. Речь шла и о повышении эффективности фермерских хозяйств, и о наделении безземельных крестьян, там, где это возможно, хоть небольшими, в 10–15 бигхов, участками, и о создании человеческих условий жизни и труда списочных каст и племен. В известной читателю деревне Сурана это делается. Но тысячи и тысячи других деревень ждут своего часа.

Сложность проблемы состоит в том, что генеральные, стратегические задачи стране приходится решать одновременно с задачами текущими, которые сами по себе требуют огромного напряжения сил. (В рекордном 1981/82 сельскохозяйственном году урожай зерновых в Индии составил 133,06 миллиона тонн — на 3,5 миллиона тонн больше, чем в предыдущем году. Средний ежегодный прирост производства зерновых на протяжении ряда лет не превышал 2,8–3,1 процента. В целом в Индии собирают два урожая. Один урожай сезона хариф, продолжающийся с мая по декабрь, другой — сезона раби, охватывающего период с января по апрель включительно. В сезон хариф выращиваются по преимуществу рис, кукуруза, сорго, табак. В сезон раби — главным образом пшеница, ячмень, горчица, овес. В 1982/83 сельскохозяйственном году из-за неожиданных и небывалых дождей погибла значительная часть обоих урожаев. Примерно пять миллионов тонн было потеряно. Такие непредвиденные замедления темпа возможны, разумеется, и в будущем. Их, однако, едва ли нужно драматизировать. Учитывая масштабы стихийных бедствий, можно лишь удивляться сравнительно небольшим масштабам потерь.

Вторая «зеленая революция», о которой часто говорят в общем плане и содержание которой до сих пор не определено, должна будет, по-видимому, коснуться не только методов агротехники, но и характера землевладения и землепользования, и общинно-кастовых барьеров, разделяющих индийское село.

В Индии насчитывается 70,5 миллиона крестьянских дворов или, точнее, землевладений. 40 процентов этих хозяйств располагает менее чем гектаром, 30 имеет от двух до пяти гектаров земли. А вот крупные землевладельцы, составляющие не более 15 процентов их общего числа, располагают 60 процентами всей обрабатываемой земли в стране. Это не может не вести к дальнейшей поляризации бедности и богатства. Ведь тот, например, факт, что за последние 15 лет общий объем искусственных удобрений, используемых в сельском хозяйстве страны, вырос в восемь с половиной раз, достигнув 6 миллионов тонн в год, почти никак не отражается на жизни и труде 70 процентов крестьянских дворов. Эти 70 процентов продолжают распределять буйволиный навоз на топливо — кизячные лепешки и удобрения.

Положение огромных крестьянских масс, до которых не дошло даже эхо «зеленой революции», продолжает оставаться предметом важнейшей заботы правительства и всех прогрессивных сил страны. Его широко обсуждают газеты и журналы, ему посвящают свои произведения писатели, из-за него с жаром критикуют друг друга парламентарии. Аграрные реформы в различных штатах по-разному ограничили размеры землевладений, в них действуют законы, защищающие интересы мелких землевладельцев, арендаторов, безземельных крестьян. Повсеместно осуждается нарушение земельных законов богатеями, использующими кастовые предрассудки в целях собственного обогащения, незаконно скупающими земельные участки и записывающими их на подставные имена. Борьба за реальные сдвиги в индийской «глубинке» — долгий, трудный, почти неуправляемый процесс.

Мы говорим об этом с мистером Харой и его гостем, профессором сельскохозяйственного университета К. С. Гиллом.

— Я всего лишь фермер, — замечает мистер Хара. — Мое дело — работать на земле, перенимать и внедрять у себя все самое передовое. От социальных проблем я в общем далек, хотя они не могут не волновать меня как индийца.

Профессор Гилл, как и мистер Хара, носит сикхский тюрбан, но в соответствии с возрастом более скромных, серых тонов. Поглаживая белоснежную бороду, он внимательно прислушивается к беседе. Потом осторожно в нее вступает.

— Индия — единая страна, но лиц у нее много. Это касается всех сторон жизни, и земледелие не составляет исключения. Трудно сказать, каким будет дальнейший процесс развития. Очевидно, что социальные вопросы будут рано или поздно решены, ибо от этого зависит экономический прогресс. Очевидно и то, что наука наша будет продолжать бороться за внедрение новых методов и усиливать эту борьбу с каждым годом. Очевидно, что будет продолжать развиваться наше сотрудничество с советскими учеными. Мне доводилось знакомиться с их опытом выведения новых высокоурожайных сортов в Ленинграде, Харькове, Одессе. Один из этих сортов мы внимательно изучили в нашем университете и нашли возможным его использование для гибридизации. Кроме того, советские сорта подсолнуха…

Он, увлекшись, разворачивает передо мной стратегический план революции в деле выращивания подсолнечника. Я покидаю гостеприимную ферму мистера Хары. Неподалеку от Дели замечаю того же крестьянина с верблюдом, которого сфотографировал утром, часов десять назад. Его крошечное поле все еще не вспахано.

Кино, писатель, жизнь

Прерывистое дыхание Бомбея вы продолжаете ощущать и тогда, когда ваша машина вырывается на шоссе, по обеим сторонам которого жмутся друг к другу домики с палисадниками, и каменные башни, и колодцы, окруженные горячим грохотом транспорта, остаются далеко позади. В Бомбее почти нет просторных вилл, утопающих в зелени, характерных для нового Дели. Даже весьма состоятельные люди предпочитают здесь тридцатый или тридцать третий этаж в небоскребе со всеми удобствами и видом на море. И невзрачные домики на шоссе кажутся нелепой пародией на комфорт прошлого. Лязг, рев и скрежет бесконечного потока грузовиков и автобусов сотрясает их до основания, заставляет пребывать в постоянном смятении.

В одном из таких домиков живет Ходжа Ахмад Аббас. В гремящем бомбейском водовороте он кажется таким же маленьким, хрупким и беззащитным, как его домик: беспомощные белые кудряшки обрамляют лоб, переходящий в широкую лысину, верхняя губа под ниточкой усов по-детски оттопырилась, сквозь толстые очки, ловко оседлавшие мясистый нос, на вас глядят кроткие, застенчивые глаза. В первые минуты облик его приходит в некое столкновение с представлениями, порожденными его славой. И лишь спустя какое-то время, когда ваше ухо привыкает к его английскому произношению и вы под дребезжание стекол все глубже втягиваетесь в его одиссею, вы улавливаете поразительное сходство Аббаса с самим собой.

И вас уже не удивляет, что этот неторопливый 69-летний холостяк в течение 36 лет каждую неделю занимает своими острыми, едкими строками последнюю страницу журнала «Блитц», выступая одновременно с материалами другого жанра в двух популярных газетах, что он при этом написал три сотни коротких рассказов и десятки романов. И что, наконец, он создал 14 полнометражных фильмов, пять из коих удостоены высших международных наград. Я намеренно употребил слово «создал», ибо Аббас не только пишет сценарии фильмов, но и ставит их как режиссер. Он пишет обо всем — идет ли речь о фильме, романе, коротком рассказе или газетной статье. О трагических судьбах и неземной любви, об обманутых надеждах и подлых предательствах, о справедливой борьбе и тяжелых жертвах, о вере в будущее и безверии, о доброте и цинизме, о внешней политике и классовых столкновениях, о нищих и сильных мира сего, о людях искусства и обитателях трущоб. Как пишет? Захватывающе, стремительно, блистательно.

Его знают и Индия и мир. В Советском Союзе вышли в переводах на разные языки многие его книги. А его фильмы «Бродяга» и «Хождение за три моря» и сейчас вызывают добрые воспоминания у людей, которым под пятьдесят.

Сын юриста и внук поэта, Аббас родился в маленьком Панипате — неподалеку от Дели. 11-летним подростком переехал в Алигарх, город в Уттар-Прадеше, который и сейчас сотрясают кровавые индо-мусульманские столкновения. Сколько сил, страсти, таланта отдал Аббас борьбе против религиозно-коммуналистской розни! Окончив университет, он стал выпускать газету «Алигарх опинион» на четырех полосах. Уже тогда, в 1935 году, проявилась его невероятная универсальность: он издавал газету один — сам писал обозрения, статьи и рассказы, сам набирал их вручную, сам ротировал и сам продавал. Делец из него, однако, получился никудышный — довольно — скоро у него не стало хватать денег на покупку бумаги. И подался Аббас в Бомбей, где поступил в «Бомбей кроникл» — наиболее прогрессивную газету народнического толка.

Ритм бомбейской жизни и тогда был головокружительным и соответствовал внутреннему ритму молодого Аббаса. Но художественное осмысливание бомбейского материала он начал позднее. В первые годы тянули ощущения детства, влекла деревня. Тогда он написал рассказ «Борьба» — о крестьянине, близко подошедшем к пониманию гуманизма через сострадание к животным. Этот рассказ он и сейчас включает в свои сборники, хоть и мало в нем общего- с сегодняшней густой, рвущейся на дыбы аббасовской прозой, которую он, кстати, пишет на трех языках — урду, хинди и английском.

Репортерская жизнь все плотнее сближала Аббаса с улицей. Особенно с вечерней бомбейской улицей, обнажавшей чудовищное неравноправие людей. Тогда-то и зародилось в нем намерение сделать фильм о бездомных.

— Больше всего меня поразило, что люди, спавшие на панелях и парапетах, ничем не отличались от остальных горожан, — вспоминает он. — И то, что они шутили, играли в карты, пили чай и радовались жизни, подчеркивало трагичность их удела.

Прошло, — однако, около восемнадцати лет, прежде, чем Аббас, уже признанный мастер кино, выпустил фильм «Город и мечта», завоевавший Золотую медаль президента и премию в Карловых Варах. Фильм соединяет — строгий реализм с острой символикой, горестное повествование с почти детективными сюжетными ходами. Когда на экране бульдозер, крушащий старые халупы, натыкается на труп никому не известного Джонни, зритель уже знает, сколь велико отчуждение людей в грохочущем мегаполисе. Бульдозер соскабливает жуткий нарост нищеты, который, конечно же, скоро появится в другом месте, и объектив переносит зрителя на парадные улицы ночного Бомбея, по которым мчатся, преследуя друг Друга, три автомобиля. Время от времени объектив приближает большую рекламу дуста над одним из зданий. Рядом с изображением насекомых вспыхивает неоновая надпись; «Дуст убивает их всех». Так же как отчуждение в его урбанистической разновидности убивает души людей. Обречены все, как и эти в визжащих машинах.

Первые годы творчества Аббаса были связаны с борьбой за независимость, которую в той или иной форме вела вся Индия. Это было время, когда Махатма Ганди проводил свои сатьяграхи, когда страна обретала новые моральные ценности и новые надежды. Быстро шел процесс классовой дифференциации. Аббас и тогда был остросоциальным журналистом, писателем и режиссером. Социальностью было проникнуто все его творчество.

— Я был настолько неосторожен, что сам себя связал внутренним обязательством не отступать от борьбы за человека, за его социальное раскрепощение, — замечает он. — Я делал фильмы со «звездами» и без «звезд», с песнями и без песен, коммерческие и некоммерческие, цветные, черно-белые, широкоэкранные. Но все они были социальными. Мне было бы намного легче работать над чисто бытовыми, любовными или просто развлекательными вещами. Но я хотел быть верным себе. Меня обвиняли в излишнем памфлетизме, в любви к пропагандистским эффектам. Но эти обвинения я мог бы с гордостью носить как кокарду. Когда на пороге независимости я задумал фильм «Город и мечта», меня волновала судьба бездомных бомбейцев. Когда через два десятилетия я сделал этот фильм, люди продолжали спать на панелях. Они продолжают это делать и сейчас, еще через два десятилетия, хоть и выросли новые дома и улицы, и общий рисунок города разительно изменился. И по-прежнему я в вечном долгу перед обездоленными…

Как-то Аббаса спросили, почему он делает иногда и коммерческие фильмы.

— Для того чтобы иметь средства на съемки некоммерческих, — ответил он. И тут же дал понять, что не видит какой-то непреодолимой стены между коммерческими и некоммерческими фильмами. Он рассказал, как привез однажды свою ленту «Дети земли» в родной Па-пипат, показал ее землякам. Когда люди увидели на экране себя в своих грязных сари и дхоти, свой собственный убогий быт, они стали упрекать Аббаса. И так, мол, тошно жить, так еще и рассматривать эту жизнь заставляют.

Тогда-то и понял Аббас, как важна подготовленность зрителя к восприятию искусства. И как опасно возвращать к действительности тех, кто хотел бы отвлечься от нее, кого она изо дня в день подавляет.

Может быть, именно тогда и блеснула в нем мысль о жанре, который кинокритики назвали впоследствии аббасовским, о жанре, сочетавшем в себе острую сюжетность, головокружительные погони и драки, песни, которые распевает потом вся страна, с реалистическим показом жизни, с размышлениями о справедливости.

Сценарий фильма «Авара» («Бродяга») он написал для своего друга Раджа Капура. Главную роль в нем исполняла теперь уже покойная Наргиз, которую индийцы справедливо считают великой актрисой. С истинно аббасовским изяществом фильм соединял в себе то, что многие режиссеры сочли бы взаимоисключающим.

Впрочем, Аббас не считает, что в каждом случае следует поступать именно таким образом. Всякая ересь становится догмой, как только ее абсолютизируют, полагает он. И с большим уважением говорит о работе таких режиссеров, как Шьям Бенегал и Говинд Нихалани, представляющих реалистическую часть так называемой «новой волны». Другая часть «новой волны», то есть движения за некоммерческое кино, его не устраивает, ибо связана с абстрактным умствованием, далека от реальной жизни и борьбы за социальный прогресс.

В фильме «Две капли воды» Аббас рассказывает о раджастханском крестьянине Ганга Сингхе, ушедшем на строительство канала в пустыне. Дома в деревне умирает в это время его отец, подвергается поруганию его сестра, прозябает в нищете его молодая жена с ребенком. Все это Ганга Сингх мог бы предвидеть. Но это его не остановило, ибо верил он, что капал не только облегчит жизнь крестьян, но и очистит их души. «Две капли воды» — взволнованная повесть о человеке, преодолевшем социальную и национальную ограниченность, самостоятельно разорвавшем цепи предрассудков. Глубоко символична и его дружба с инженером из Кашмира на строительстве канала. Вопросу о национальной интеграции Индии Аббас уделяет особое внимание.

Мы сидим в его маленьком домике, в котором хозяйничают его молодые ученики — актеры, писатели, журналисты. Один из них ставит перед нами кофе, другой достает из холодильника содовую.

— Главная моя вера — вера в человека, в его возможности, в его способность добиться торжества гуманистических принципов, — размышляет он вслух. — Остальное, как говорится, дело техники.

И с улыбкой добавляет:

— Я ведь не собирался делать фильмы. Меня вынудили. Я был кинокритиком. Ужаленные мною продюсеры стали грозить моему редактору прекращением рекламирования нашего издания. И тот, так сказать, вытеснил меня наверх — назначил редактором воскресного приложения. Но я все равно продолжал писать о кино. Продюсеры стали поносить меня в печати. Критиковать, мол, куда легче, чем писать сценарии. Я стал писать сценарии, продолжая громить бездарные фильмы. Тогда они запели другую песню. Сделать, мол, сценарий — это одно, а вот поставить картину… Пришлось преподать им еще один урок. И пошло…

Аббас только что закончил двухтомный роман о рабочем классе. Но говорить о нем не хочет: сам не до конца понимает собственное детище. Телефонный звонок прерывает нашу беседу. «Блитц» просит Аббаса посвятить следующую статью для последней полосы коммуналистским столкновениям в Ассаме.

Прихрамывая, Аббас провожает меня до калитки. Прощаясь, говорит виновато:

— Но самого главного в жизни я еще не сделал. А времени мало…

Таких имен, как Аббас, в индийском кино немного. Разве что Сатьяджит Рей из Калькутты да тамильские звезды могли бы с ним поспорить о славе. Однако нынешний день индийской кинематографии выдвигает на передний план новые фигуры. Для тех, кто следил за развитием индийского кино в последние годы, не было неожиданностью присуждение высшей награды международного кинофестиваля в Дели фильму «Аакрош». Этот фильм отражает позицию большой группы сравнительно молодых мастеров, бросивших вызов коммерческому кино. Эта группа и породила «новую волну» в киноискусстве Индии. Вместо трехчасовой мелодрамы, включающей в себя множество убийств, погонь, заговоров, то и дело прерываемой долгими песнями и танцами, кинохудожники «новой волны» предлагают зрителю динамичный и напряженный рассказ о судьбе человека, ставшего жертвой социальной несправедливости, распутывают перед ним сложный клубок проблем, терзающих современное общество, пытаются определить вместе с ним действительные моральные ценности современности, постичь суть гуманизма.

«Аакрош», в частности, представляет собой трагическую киноповесть о бедняке одного из племен Махараштры по имени Лаханья. Его жену насилуют и убивают местные богатеи, объединенные круговой порукой. Сам Лаханья обвинен в убийстве жены и брошен за решетку. Он знает подлинных убийц, но отказывается отвечать на вопросы молодого адвоката, желающего ему помочь, так как боится, что сильные мира сего в отместку расправятся с его сестрой и отцом. Лаханья молчит, и это его молчание красноречивее любых слов. Это беззвучный крик муки и скорби, ярости и протеста. Само слово «аакрош» можно перевести как «крик гнева». Фильм взывает к чувству справедливости, предъявляет обществу огромный моральный счет. «Аакрош» — первая режиссерская работа Говинда Нихалани. Он, однако, не новичок в кино. Прежде чем поставить самостоятельную картину, Говинд Нихалани проработал оператором ряда фильмов другого талантливого мастера — Шьяма Бенегала.

Почерки этих людей несхожи. Их, однако, роднит острая социальность, стремление исследовать природу сложных общественных явлений, зависимость психологии человека от его классовой принадлежности.

Одной из сравнительно недавних работ Шьяма Бенегала был фильм «Калиюг», что значит «Время распада». Речь в нем идет о двух семьях крупных промышленников, давно породнившихся, процветающих, живущих в утонченной роскоши. Блестящие молодые люди, их красавицы жены, их благообразные матери и отцы, произносящие торжественные проповеди в просторных гостиных, их обожаемые дети… Все это на первый взгляд имеет мало отношения к действительности, в которой живет гигантское большинство индийцев. Трудно сказать, когда именно зритель начинает чувствовать фальшь буржуазного рая на экране. Но происходит это раньше, чем он обнаруживает, что «рай» расколот паутиной трещин на множество черепков, что семьи, связанные тысячью уз, находятся в состоянии войны друг с другом. Как-то незаметно улавливается связь между именами героев — Бхишма, Карна, Кунти, взятыми из «Махабхараты», в которой описывается борьба не на жизнь, а на смерть между двоюродными братьями Пандавами и Кауравами, и действием, во время которого промышленники-родичи наносят друг другу смертельные удары.

Намек на внешнее сходство сюжетов далекого прошлого и настоящего нужен авторам фильма для того, чтобы продемонстрировать их несходство по существу. Борьба Пандавов, проигравших свое царство в кости, диктовалась тогдашними принципами чести. Кровавая же драма, развертывающаяся на экране, порождена бесчестьем, жаждой наживы, капиталистической конкуренцией, обусловлена распадом личности каждого из участников событий. В борьбе капиталиста нет правил — все средства хороши — от организации забастовки на предприятии конкурента до физического устранения противников. Мальчик, который юностью своей и неиспорченностью противопоставляется остальным персонажам фильма, погрязшим в интригах, случайно попадает в ловушку, расставленную для его старшего брата, гибнет в специально подготовленной автомобильной катастрофе. Смерть его глубоко символична: рядом с чудовищным пороком, в обстановке грязной и подлой борьбы чистота не выживает, не может выжить. Эпизод поражает зрителя. Полный моральный крах, к которому приходят обе враждующие семьи в конце фильма, закономерен. В какой-то мере фильм полемизирует с теми, кто утверждает, будто индийский капитализм отличается от классического большей гуманностью, будто политическая независимость страны сама по себе гарантирует ей социальную справедливость. Лишь мимоходом сталкивается зритель с рабочими пикетами, митингами забастовщиков, осененных красными флагами. И хотя забастовки и демонстрации являются в данном случае лишь эпизодами в борьбе двух могущественных семейств и рабочие вовлечены в них обманом, зритель понимает, что эти энергичные люди рано или поздно доберутся до истины и скажут свое веское слово.

Нередко мне приходилось слышать, что индийский зритель не станет якобы смотреть фильм, если в него не включены песенные диалоги и танцы, исполняемые на фоне красот природы. Я с усмешкой вспомнил эти разговоры в зале кинотеатра, наблюдая, как реагировали люди на «Калиюг», в котором нет ни одной песни, ни одного танца. Люди страдали, возмущались, сжимали кулаки, качали головами. Люди жили тем, что происходило на экране.

С удивлением прочитал я в титрах имя Говинда Нихалани. Режиссер, обладатель «Золотого павлина» решил «тряхнуть стариной» и снова выступил в качестве оператора в фильме-своего друга Шьяма Бенегала. Одну из главных ролей сыграл — и сыграл с поразительной достоверностью — Шаши Капур, брат хорошо известного в Советском Союзе Раджа Капура. Шаши Капур является и продюсером фильма «Калиюг», как, впрочем, и многих других лент Бенегала. До «Калиюга» Бенегал снял трилогию, состоящую из фильмов «Анкур», «Нишант» и «Мантхан». В этих фильмах он показал сложные характеры крестьян, и в частности хариджанов. Показал правдиво, с симпатией к их борьбе за свои права, но без сентиментального сюсюканья, столь часто наблюдаемого при обращении различных индийских авторов к этой теме.

Шьям Бенегал родился в Хайдерабаде. В кино потянулся еще в ранней юности. Но в то время в Индии не было учебных заведений, в которых можно было бы научиться ремеслу режиссера или оператора. Шьям учился в экономическом колледже. Потом ему помогли определиться в Бомбее на студию рекламных фильмов. Ассистентом режиссера. И сейчас я встречаюсь с ним на этой студии. Уже став признанным мастером, Бенегал продолжает делать иногда фильмы, прославляющие мыло или зубную пасту. Чтобы, как он говорит, постоянно сохранять форму.

Мы сидим в его кабинете-каморке, заваленном коробками с пленкой, оклеенном киноафишами. Хрипит и дребезжит старый кондиционер. Бенегал улыбается каким-то своим воспоминаниям, теребит черную бородку.

— Мне предлагали быть помощником режиссера в различных художественных фильмах, но я неизменно отказывался, — говорит он. — Я не мог согласиться с тем, что тогда делалось на бомбейских студиях. Не мог согласиться ни с одним эпизодом, ни с одним кадром. Я ждал своего часа и славил мыло. Ждал 12 лет. В конце концов один из друзей вложил деньги в мою первую авантюру. С тех пор я делаю примерно по фильму в год. Мне уже 47, времени мало, но я не спешу.

Мы говорим — торопливо и бессистемно — о различиях в восприятии киноискусства на Востоке и на Западе и о том общем знаменателе подлинности, который делает эти различия несущественными, о все возрастающем влиянии кино на жизнь и представления различных слоев общества, о Сатьяджите Рее, Стенли Крамере. И о Донском, которого Бенегал считает одним из самых крупных мастеров в истории кино.

— Как я понимаю «новую волну»? — повторяет он мой вопрос. — Как первую серьезную попытку многих режиссеров, сценаристов, актеров вторгнуться в реальную жизнь. Первую общую попытку, потому что отдельные наши режиссеры и раньше прорывали бреши в заслоне из развлекательно-декоративных фильмов, отделявшем их от массового зрителя. Жизнь вокруг нас полна острейших противоречий, которые требуют художественного осмысления. И осмыслить наше собственное развитие должны мы, больше некому. Наша страна добилась политической независимости, борется за независимость экономическую, но это еще не все. Нужна борьба за духовное раскрепощение, за освобождение от кастовой, национальной, религиозной ограниченности. Кино здесь может сделать многое. И уже делает. «Новая волна» становится все более крупным явлением. Этому способствует приток творческой молодежи — выпускников специальных учебных заведений, которых не было раньше.

Бенегал и его коллеги хорошо понимают силу своего оружия и обращаются с ним с чувством высокой ответственности. В условиях массовой неграмотности и слабого, лишь зарождающегося телевидения кино оказывается главным средством художественно-эмоционального воздействия на массы. Однако лучшую часть индийской кинематографии питает, конечно, литература. Я говорил о том, что кино, даже коммерческое, превращает порой хорошие стихи в подлинно народные песни. И великая Амрита Притам с помощью кино и радио вошла в каждый индийский дом. Она пишет на своем родном пенджаби, ее переводят на все индийские языки. Впрочем, на севере песни на ее слова понятны и без перевода. Кино ли, радио — неважно что — донесло до миллионов и миллионов индийцев голос их соотечественницы, ее талант, пронзительно чистый и ясный, стал их достоянием, их любовью и гордостью.

Она говорит тихо, неторопливо, будто прислушиваясь к своим мыслям, глаза ее полны светлой печали. Сейчас ей 64, но тогда, в том благословенном и проклятом сорок седьмом, она была стройной и гибкой, и ситара, казалось, сама пела в ее сильных и нежных руках. Индия любит ее лицо и руки — и те, давние, и нынешние. Увидев Амриту Притам однажды, вы не можете забыть ее облик, поразительно гармонирующий со всем, что ею сделано.

Для нее, как и для большинства пенджабцев, сорок седьмой был и долгожданным, и страшным. Страна, добившаяся свободы, оказалась вдруг разделенной, первые же минуты ее независимости были отравлены чудовищной индо-мусульманской резней, спровоцированной уходившими колонизаторами. Раздел страны на Индию и Пакистан прошел по сердцу каждого индийского патриота. Ровесники Амриты Притам никогда не забудут об этой трагедии, не смогут отвлечься от нее. До сих пор по обе стороны границы люди готовы заплакать, когда звучат строфы ее поэмы о том времени. Она, как, наверное, никто, сумела выразить их чувства, которые были выше индусских или мусульманских, выше любой религии. В те страшные дни она впервые почувствовала себя писателем-гражданином. Разделу страны, тяжелой судьбе миллионов вынужденных переселенцев она посвятила тогда и роман. Само слово «партишн» — раздел она произносит с дрожью в голосе. Еще бы, ведь родилась она в местечке Гуджранвалла под Лахором, которое, как и Лахор, осталось по ту сторону границы.

Ей было десять лет, когда умерла мать. Братьев и сестер у нее не было. Одинокий отец мечтал, чтобы дочь пошла по его стопам — стала писательницей. Огромная его библиотека в лахорском доме была для нее местом первых детских раздумий, окном в необъятный мир. Уже в отрочестве Амрита обнаружила непреодолимую тягу к стихам. Но и проза влекла ее. Ее путешествие в мир острых социальных чувств, душевных драм, удивительных судеб и борьбы за справедливость началось в том далеком, навсегда покинутом Лахоре. Краски его и будни завладели ее душой. После раздела она не стала жить в той части Пенджаба, которая отошла к Индии, поселилась в Дели. Из-под ее пера вышло полтора десятка романов. Тысячи и тысячи стихотворных строк ее славят любовь, доблесть, братство. «Партишн» оказал огромное влияние на все ее последующее творчество: она стала яростным и стойким борцом против религиозной и коммуналистской розни во всех ее проявлениях. Ее герои всеми своими поступками, всей логикой поведения утверждают: любовь — высшее достояние человека, она в душе его занимает куда более существенное место, чем религия. Мракобесы предъявляли ей самое страшное в Индии обвинение — обвинение в атеизме. В ее романе «49 дней» мусульманка и индус любят друг друга. Отец девушки не только не препятствует ее браку, но и советует будущему зятю обратить ее в индуизм. Тот отказывается: нас, говорит он, связывает любовь, а это самое главное. Религия тут ни при чем.

Когда к Амрите Притам пристают с требованием разъяснить свое отношение к религии, она коротко отвечает: «Я верю в дхарму», то есть в систему этических норм, этического поведения индуса, которую, однако, едва ли стоит отождествлять с религией в целом.

Главным богатством человека она считает его способность чувствовать, сопереживать, любить, мечтать, эмоциональный заряд, которым обладает его душа. Люди постепенно утрачивали это богатство, ибо жили в стране, сотни лет простоявшей на коленях. И вот теперь оно медленно к ним возвращается. И все же:

— Какова общая черта индийской литературы наших дней? — спрашиваю я.

— Прозрение… Обретение огромного внутреннего богатства… Борьба не только за лучшую материальную жизнь человека, что естественно, но и за возвращение ему его исконных чувств — любви, терпимости, доброты. В Пенджабе ли, в Ориссе или в Карнатаке настоящий писатель и поэт зовут людей быть выше национальных, кастовых, религиозных предрассудков… Характерно, что такая направленность нашей поэзии и прозы прослеживается повсюду в стране, хотя произведения наши переводятся с одного индийского языка на другой редко и плохо. Мы знаем друг друга в основном по английским переводам, которые тоже не блещут качеством… Почти все мои стихи — рифмованные. А в английском переводе рифмы исчезают…

Амрита Притам много путешествует. Она не раз была в нашей стране, посетила Болгарию, Чехословакию, Югославию, ездила в Лондон, Рим, Париж. В каждой стране она переводит на пенджаби десять стихотворений: «чтобы почувствовать и национальную систему образов, и стремления людей». Сдерживая волнение, вспоминает свое пребывание в Ясной Поляне, после которого написала «Песню о молчании»…

Популярность Амриты Притам, ее повсеместное признание в Индии — свидетельство быстрого приближения людей к подлинной современности, роста их самосознания. А разве не о том же говорит широкая известность Вишну Прабхакара? Как-то я поехал к нему в старый Дели.

Прошел мимо маленького храма с трезубцем Шивы, мимо женщины, выплеснувшей на мостовую мыльную воду из корыта, мимо сцепившихся велоколясок и их орущих друг на друга водителей, мимо горы бледно-зеленых арбузов и остановился в нерешительности. И вдруг сообразил, что нахожусь среди героев писателя, к которому шел. Я спросил у зеленщика, как найти дом господина Вишну Прабхакара, и тут же обрел десяток босоногих гидов-добровольцев. Популярность писателя стала для меня очевидной.

Он сидел в темноватой гостиной на топчане, подобрав под — себя ноги. Он был в белой шапочке и дхоти. Глаза за толстыми стеклами очков смотрели на меня — с интересом. На высокой полке в беспорядке толпились книги. На стенах висело несколько небольших деревянных рельефов, видимо кашмирских. Он представил мне двух посетителей — издателей из Бомбея, сидевших рядом с топчаном на стульях. Через несколько минут после моего прихода гости удалились.

Этого человека я давно уже знал по его книгам, вышедшим в Москве.

Я помнил, как в маленьком городке, в котором вот-вот должна была вспыхнуть индо-мусульманская резня, старейшина индусов врач Сундарлал вылечил умиравшего — сына предводителя мусульман Махбуба и как этот эпизод освободил души людей от дурмана вражды и восстановил в городке мир. Я помнил убежавшего из дома мальчишку, возненавидевшего мать за то, что она вышла замуж вторично, мальчишку, который через восемь лет вернулся в родное село с мыслью убить отчима, но вместо этого вынес из огня его детей. Я помнил женщину, которая в последний момент расстроила выгодное замужество дочери, нашла в себе силы воспротивиться освященному веками подходу к браку как к торговой сделке.

Рассказы Вишну Прабхакара — это чаще всего мудрые притчи, сюжеты которых строятся на стечении исключительных обстоятельств, позволяющих обострить главную мысль. Основная идея его произведений в том, что подлинный гуманизм требует борьбы против религиозной розни, против уродливых законов феодального и капиталистического обществ, против кастовых предрассудков.

Особенно часто писатель выступает в защиту женщины, ее человеческого достоинства, ее права мыслить, выбирать жизненный путь, любить. Его творчество было замечено в свое время великим Прем Чандом. Перу Прабхакара принадлежат свыше 200 рассказов, десятки пьес, несколько романов; огромную популярность завоевала его книга об одном из талантливейших писателей Индии Сарате Чандра Чаттерджи «Авара масиха». Советский журнал «Совьет лэнд», предназначенный для индийского читателя, присудил Вишну Прабха-кару премию имени Неру, которая включает в себя поездку в СССР.

— Кто ваш читатель? — опросил я. — Как вы определяете его адрес, находите его в столь многоликой, многоязычной стране, в этом гигантском калейдоскопе национальностей, каст, религий, в этом водовороте различных, порой противоречивых интересов, стремлений, чувств?

— Я не ищу какого-то особого, только своего читателя, — ответил он. — Да и вряд ли есть резон даже мысленно «вербовать» себе читателя. Мои рассказы, судя по многим признакам, доходят и до ортодоксальных индусов, и до мусульман, к ним проявляют интерес и коммунисты. У нас в Индии литература стала одним из важнейших рычагов национальной интеграции, одним из самых мощных средств преодоления разобщенности, утверждения гуманистических идеалов. Тут одним адресом не обойтись. Хочу и пытаюсь апеллировать ко всем, кто вместе со мной переживает судьбы людей, из которых состоит народ… И еще — в такой стране, как наша, очень важно утвердить в сознании людей принципы терпимости, способствовать развитию более широких взглядов на жизнь.

— Недавно был реорганизован и возрожден созданный в 50-х годах и пришедший в последнее время в упадок Национальный комитет интеграции, призванный усилить борьбу за ликвидацию каст и кастовых различий. Что вы думаете по этому поводу?

— Комитет — хорошее дело, — улыбнулся писатель, — но ведь кастовая система терзает нашу страну уже тысячи лет. Шаги, которые предпринимает правительство, чтобы смягчить остроту кастовых конфликтов, конечно, похвальны. Однако достичь результатов можно лишь путем ежечасной, ежеминутной работы — идеологической, политической. Вместе с тем нужны жесткие меры. Вы, конечно, читали — следствие по делу об убийстве большой группы хариджанов в Бихаре еще практически не ведется…

Я читал. Зверское убийство нескольких крестьян из хариджанов в деревне Пира прогрессивная индийская общественность глубоко переживает. Хариджанов убили изуверы, нанятые землевладельцами. Только за то, они потребовали увеличения платы за труд.

— Преодоление кастовости — самая трудная проблема, — продолжал Вишну Прабхакар. — Но и менее сложные задачи на пути национальной интеграции требуют многолетней кропотливой работы, огромных народных усилий. Взять хотя бы вопрос о государственном языке. Я пишу на хинди, свободно владею бенгальским, гуджарати, маратхи. И разумеется, урду. Вопрос о том, какой язык в конце концов станет у нас государственным, меня лично не так уж волнует. Тем более, что в переводах мои книги читают повсюду в Индии. Но для миллионов бенгальцев или тамилов это весьма большой вопрос. Интеграция — процесс долгий и мучительный. Вы посмотрите, что происходит в Accаме и других штатах северо-востока! Экстремисты требуют изгнания так называемых иностранцев, составляющих чуть ли не половину населения штата, главным образом бенгальцев, эмигрировавших с территории нынешней Бангладеш с 1951 года, грозят выйти из Индийского союза. Всякого рода сепаратисты, поддерживаемые извне, терроризируют население. И все это — в рамках общего процесса интеграции. Слово «раштра» можно понимать и как «нация», и как «государство», раштра выковывается с большим трудом… На фоне такой вот сложной борьбы за единство развивается и другая борьба. Стране ведь надо решать гигантские задачи по преодолению вековой нищеты, хотя в этом плане проведены уже известные преобразования, но задача продолжает оставаться острой…

Писатель умолк. Тяжелая тень опустилась на миг на его лицо. Слишком запутан и тяжел клубок проблем, которые Индия должна решить во что бы то ни стало. И конечно же, за всем этим кастово-национальным камуфляжем просматривается процесс усиленной, ускоряющейся день от дня классовой дифференциации. Именно она в конечном счете наполняет жизнью, консервирует и усиливает все другие виды отчуждения. И это понимают некоторые герои Вишну Прабхакара. Доктор, вызванный к больному полицейскому, застрелившему когда-то его сына, шедшего во главе антиколониалистской демонстрации, говорит: мой сын стремился выполнить свой долг, а вы, начальник полицейского участка, выполняли свой. Разница лишь в том, что один хотел разбить цепи рабства, а другой — укрепить их.

Я хотел напомнить Прабхакару этот его давний рассказ — «Болезнь», но не успел.

— Я не коммунист, — сказал он. — Я разделяю основные принципы индуизма, хотя и не приемлю религиозной и всякой иной ограниченности. Но я твердо убежден, что люди в России счастливы. Счастливы по большому счету, ибо жизнь их озарена настоящей целью. Я очень ясно это ощутил во время своих поездок по Советскому Союзу.

Человек в белой шапочке-топи рассуждал о вещах, которые имеют для него принципиальное значение. Смеялся, перебивал себя и меня, шутил, мрачнел, волновался и неожиданно затихал. Уже начало смеркаться, когда он пошел провожать меня. К дверям моментально сбежались мои босоногие гиды, те самые, которые привели меня к дому мастера.

— Вы спрашивали о моих читателях, — просиял вдруг Вишну Прабхакар. — Вот они. Все они. Я ведь и для детей пишу. И буду считать себя абсолютно счастливым, если мои рассказы хоть в небольшой мере помогут вывести их души на орбиту человечности.

Аббас, Бенегал, Амрита Притам, Прабхакар лучше других слышат зов будущего, знают верный и добрый путь к нему, вселяют надежду в сердца людей.

«Сэкъюлэр дэмокраси»

Горбатая корова лениво разлеглась посреди площади, со всех сторон окруженной лавками. Старик в красном тюрбане, шевеля губами, отмеривает специальной бронзовой мерой-пиалой белоснежный рис «басмати» и высыпает его в мешок надменного, пижонистого слуги. Тощий чиновник долго торгуется, покупая яблоки. Продавец в модной кофте с безукоризненно подстриженными бакенбардами обрызгивает из стакана нарезанные дольками ананасы, дабы не теряли они товарного вида. Три школьницы в голубых пелеринах переходят площадь по диаметру. Кто-то выплескивает из мясной лавки ведро с помоями. Часовщик, разложивший на лотке корпуса часов, ремешки и браслеты, играет в шашки-камешки с галантерейщиком. Трое парней, вымазав тело пеплом и прицепив сзади изогнутые хвосты, изображают войско обезьяньего вожака Ханумана… Утро, солнце, тишина. Типичная картина в типичном индийском городке: все улыбаются, все довольны жизнью и друг другом.

Трудно представить себе, что день или два назад на этом пятачке лилась кровь, шел кулачный бой, падали, задыхаясь в предсмертном крике, дети. Как-то, едучи в Канпур, я задержался на полдня в Алигархе, который очень походит на описанный выше абстрактно-индийский город. Там было все: и корова посреди площади, и торговцы, игравшие в шашки, и школьницы в пелеринах, и улыбавшиеся зеленщики. Через два дня я ехал обратно. Алигарх казался вымершим — на улицах не было никого, кроме патрульных военных и полицейских. Оказалось, вчера какой-то индус, то ли из озорства, то ли по злобе, втащил в мечеть живую свинью, которая, освободившись из плена, своим яростным хрюканьем нарушила святость общения правоверных с Аллахом и долго не давала себя поймать. В ответ на это обиженные мусульмане подбросили в индусский храм традиционный символ оскорбления — отрезанные уши коров. Немедленно возникло чудовищное побоище, и власти, с трудом его разогнав, объявили комендантский час.

В тот раз все произошло в связи с ванаспати.

Несколько лет назад парламент принял билль, разрешающий свободный ввоз в Индию животных жиров для мыловаренной и фармацевтической промышленности. Подавляющее большинство населения Индии не употребляет в пищу животные жиры. Индусы, как правило, вегетарианцы, особенно строго блюдут свой обет, когда речь идет о говядине, ибо корова для них — священное животное. Мусульмане же нн под каким видом не едят свинины. И те и другие используют для ежедневной стряпни растительное масло — ванаапати. Когда в стране появилось много дешевых импортных животных жиров, предприимчивые дельцы стали потихоньку добавлять их в ванаспати. Прошло какое-то время, и вездесущие газетчики вывели этих дельцов на чистую воду. Разразился грандиозный скандал. Им воспользовалась находящаяся в оппозиции правая «Бхаратия джаната парти», она попыталась организовать широкую кампанию протеста не столько против нечестных дельцов, сколько против правительства, которое им якобы попустительствовало. В местах, населенных преимущественно индусами, во всем обвинили мусульман и наоборот — мусульманам все пытались объяснить происками «этих индусских язычников».

Я рассказывал о событиях, сотрясающих Пенджаб. Еще более острые и частые столкновения происходили на протяжении трех с половиной лет моего пребывания в Индии в Ассаме. Я почти каждый день с чувством беспокойства читал сообщения из Ассама, в котором так и не побывал, ибо он закрыт для посещения иностранцами. Две ассамские националистические организации — Всеассамский студенческий союз и «Ассам Гана Санграм Паришад» потребовали от центрального правительства изгнания из штата так называемых «иностранцев», то есть людей, в разное время и по разным причинам переселившихся туда из других штатов Индии и из соседней Бангладеш. С 1951 по 1961 год население Ассама увеличилось благодаря переселенцам на 36 процентов, тогда как в целом в Индии население за это же время возросло лишь на 24 процента. Примерно то же самое произошло и в следующее десятилетие. Население Ассама достигло 19,9 миллиона человек. Националисты утверждают, что 7,8 миллиона из этого числа — «иностранцы». Несмотря на то что цифра эта явно завышена, правительство согласилось рассмотреть вопрос о переселенцах в штате. Оно, однако, готово было изучить вопрос о законности пребывания в Ассаме лиц, переселившихся в него после 1971 года, тогда как националисты настаивают на том, чтобы из Ассама были депортированы все неассамцы, переселившиеся в штат после 1961 года. Начались бесконечно долгие раунды переговоров между центральным правительством и националистами, время от времени прерывавшиеся. Парадоксальность ситуации, как и в Пенджабе, состояла в том, что законно избранная власть в штате оказывалась неизменно бессильной что-либо решить, и националисты, являющиеся одновременно религиозными фанатиками и находящиеся в своем штате в оппозиции, через голову своего штатского правительства выходили на прямой диалог с Дели. Центральное правительство приняло ряд мер по предотвращению дальнейшей инфильтрации переселенцев в Ассам, укрепило пограничные посты с Бангладеш. Однако оно не пошло и не могло пойти на то, чтобы изгнать из штата людей, живущих в нем более двух десятилетий. Снова начались провокационные демонстрации, избиения «иностранцев», налеты на села и хутора, в которых живут бенгальцы-мусульмане. Шовинисты сажали иностранцев в лодки и на плоты, выдворяли их на противоположный берег Брахмапутры, поджигали хижины. Наиболее оголтелые из них устраивали церемонии сожжения индийского флага, требовали «прекращения оккупации Ассама» и т. д.

Ассамские беспорядки, так же как и пенджабские, во многом инспирируются извне. Наглость, с которой ведут себя сепаратисты из семи северо-восточных штатов, соединенных с основной территорией страны лишь узкой полоской Западной Бенгалии, объясняется моральной и материальной поддержкой, которую оказывают нм из-за рубежа. В мировой печати было немало подробных сообщений о разработанном ЦРУ США плане «Брахмапутра», предполагающем отделение от Индии семи ее северо-восточных штатов. Иностранные покровители снабжают денежными средствами ряд сепаратистских банд в Мизораме, Нагаленде, Манипуре, вдохновляют коммуналистские столкновения в Ассаме и других частях северо-востока.

Особенно трагическими были в Ассаме события, связанные с выборами в законодательное собрание штата, которые проходили 14,17 и 20 февраля 1983 года. Ассамские шовинисты заранее пригрозили, что сорвут выборы. Они обещали кровопролитие и выполнили свое мрачное обещание.

На выборах, которые невозможно было уже откладывать, победила, как и следовало ожидать, правящая партия ИНК (И). Однако в Дели едва ли могли в то время радоваться этой победе: ассамские шовинисты убили несколько сот бенгальцев-мусульман и фотографии трупов на первых полосах газет и на обложках журналов потрясли Индию. Они, однако, сыграли и серьезную политическую роль: мусульманское большинство штата Джамму и Кашмир определило исход выборов в законодательное собрание, нанеся поражение правящей партии ИНК (И).

И Ганди, и Неру, и прогрессивные политические деятели более позднего времени настойчиво подчеркивали мысль о необходимости ускорения процесса интеграции Индии, преодоления религиозных, национальных, кастовых противоречий в стране, установления в ней прочного внутреннего мира. «Ни одна часть индийского общества не может претендовать на монопольное выражение мыслей и чувств Индии, — говорил Неру. — Каждая часть внесла свою долю в то, чем является сегодня Индия. Если мы не поймем этот основополагающий факт мы не сможем понять Индию. А не поняв, не сможем действовать в ее интересах, не сможем эффективно служить стране, которой принадлежим».

И всякий раз когда прогрессивные деятели говорили о будущем Индии, со словом «демократия» непременно соседствовало слово «секуляризм».

«Хау ду ю лайк а у эр сэкъюлэр дэмокраси?» («Как вам нравится наша секуляр-демократия?») Такой вопрос вам непременно зададут в Индии. Зададут с легкой иронией, в которой, однако, вы уловите определенную гордость. Слова «секуляр-демократия» звучат с трибун, красуются в аншлагах, произносятся как заклинание в спорах политиков, обосновывают те или иные действия властей… С их помощью отвергают непомерные претензии какой-либо религиозной общины, корректируют школьные программы, мотивируют правовые постановления.

«Секуляризм» в общепринятом смысле этого слова означает независимость государства от религии, единство всех гражданских законов, светскость государства. Индийское понимание секуляризма, провозглашенное многократно, существенно отличается от общепринятого. Индийский секуляризм — это всего лишь равноправие религий. Его именем все индусские, мусульманские, христианские, сикхские, джайнские и буддистские Праздники объявлены общегосударственными и отмечаются как нерабочие дни. Для каждой религиозной категории населения существуют специальные законодательные акты. Так, большинству индийцев строго предписана моногамия, тогда как мусульманину специальный законодательный акт разрешает, в соответствии с Кораном, иметь четырех жен (в том, правда, случае, если все они мусульманки).

Таким образом, равенство всех граждан перед единым законом носит в Индии условный характер и обеспечивается лишь в том случае, когда светский закон не противоречит религиозному. Государство не стоит над религиями — оно вынуждено лавировать между ними, постоянно стремясь обеспечить их мирное сосуществование. В Индии оно и не может сегодня занимать другого положения. Религия в этой стране пронизывает всю жизнь человека — от рождения до смерти сопровождает его, предопределяет его социальное поведение. Гигантское большинство индийцев вообще не знает о том, что где-то в мире существует понятие «атеизм». А тот, кто знает, приходит в ужас от одного этого слова. Поэтому ни один политический деятель, каким бы прогрессивным он ни был, не может здесь абстрагироваться от религиозного фактора. Для некоторых буржуазных партий Индии религия является одним из важнейших орудий в политической борьбе.

В стране существуют сотни религиозных организаций и религиозно-политических союзов самого разного толка — от невинных богаделен и центров медитации до фашиствующих РСС и «Джамаат-э-ислами». Коротко расскажу об РСС.

Это — первые буквы слов «Раштрия сваямсевак сангх», что означает «Союз служения нации». Создал РСС в 1925 году мракобес К. Б. Хедгевар. В те годы, когда лучшие люди страны без колебаний отдавали жизнь борьбе против английских колонизаторов, Хедгевар и его «соратники» объявили главным врагом страны «млеччха», как они с презрением называли всех неиндусов. Англичане оказывали РСС покровительство — все, что разобщало страну, было им на руку. «Млеччха», по Хедгевару, подлежали просто-напросто уничтожению. Наследники фюрера слегка исправили его «идею». Они объявили Индию страной индусов, а мусульман, христиан, парсов и т. д, — гостями страны, которые должны-де знать свое место. Была срочно выработана «теория», провозгласившая индуизм не религией, а национальной общностью людей, населяющих Индостанский полуостров. Сарсангхчалаки — верховные предводители РСС — открыто восторгались деятельностью Гитлера и Муссолини. В европейском фашизме их больше всего привлекала система слепого подчинения фюрерам. РСС строит свою организацию на принципе железной дисциплины. Сарсангхчалак перед смертью сам называет имя человека, который должен стать его преемником. «Доктор» Хедгевар назначил своим преемником в 1940 году другого «доктора» — М. С. Голвалкара, который вскоре объявил себя воплощением Кришны.

Именно фашисты от религии убили Махатму Ганди, который посвятил всю жизнь борьбе против религиозной и национальной розни, против кастовой нетерпимости. Они убили его, ибо мир между индусами и мусульманами, которого страстно добивался Ганди, их не устраивал. После этого убийства РСС была запрещена, вожаки ее были арестованы. Вскоре, однако, в 1949 году, Голвалкар заверил правительство, что РСС станет лишь спортивно-культурнической организацией, и ее деятельность снова была разрешена. Это не помешало РСС уже в 1951 году выпестовать и взять под свое покровительство политическую партию «Бхаратня джан сангх», которая открыто вела курс на борьбу против секуляр-демократии и предала анафеме идеи коммунизма. Партия эта не имела поддержки масс. Ее лидеры пытались во время выборов 1961–1962 годов создать блок против Неру и потерпели поражение. Однако позднее, в 1977 году, правые партии и группы, объединившись в «Джаната парти», сумели ненадолго прийти к власти. Когда «Джаната» обанкротилась, «Джан сангх» отделилась от нее и переименовала себя в «Бхаратия джаната парти» (БДП). Слова «Джан сангх» превратились в синоним религиозного экстремизма, их решили убрать. Индира Ганди как-то заметила, что БДП — это всего-навсего псевдоним РСС. Если говорить более точно, БДП — это псевдоним верхушки эрэсэсовского айсберга.

Тысячи и тысячи молодых эрэсэсовцев ежедневно надевают униформу и, подчиняясь команде, делают физические упражнения с бамбуковыми палками, отдают честь шафрановому знамени, выкрикивают шизофренические лозунги. Тех, кто пытается их сфотографировать во время «священных занятий», эрэсэсовпы жестоко избивают. Незаметно проникают они в армию, полицию, администрацию, пытаются манипулировать действиями местных властей, провоцируют коммуналистские столкновения. Эрэсэсовский журнал «Органайзер» восхваляет нынешнего сарсангхчалака Баласа-хеба Деораса и, не заботясь о правдоподобности своих «сообщений», льет ушаты грязи на правительство, клевещет на Советский Союз, проклинает индийских коммунистов.

Внутренняя жизнь эрэсэсовских организаций протекает в обстановке таинственности. Даже сами члены РСС не знают всех ее направлений и ответвлений. Многие утверждают, что не все источники колоссальных средств, которыми располагает РСС, находятся в Индии. Индийские фашисты жертвуют средства своей организации в один и тот же день и час по всей стране. Каждая шаха (ячейка) проводит торжественный митинг. Члены шаха строятся в каре и выслушивают легенду о том, как некий Элавия, принадлежавший к низкой касте, мечтая овладеть искусством стрельбы из лука, стал тайно подражать учителю Дроначарии и постепенно научился стрелять лучше, чем кшатрий Арджуна. Узнав об этом, Дроначария разгневался: шудра не должен превосходить кшатрия в таком сугубо военном деле, как стрельба. Он взыскал с Элавии «гуру дакшина» — «плату за обучение». Этой платой стал большой палец Элавии, без которого последний не мог натягивать тетиву. День уплаты членских взносов, размеры которых не определены, получил название «гуру дакшина», то есть день расплаты с учителем, сарсангхчалаком. Выслушав рассказ, эрэсэсовцы присягают шафрановому флагу и подходят к ящику, находящемуся в центре площади метрах в двадцати-тридцати от строя. Каждый кладет столько денег, сколько считает нужным. Никто при этом не видит, сколько именно. Затем деньги стекаются в Нагпур, где пребывает сарсангхчалак, и поступают в полное его распоряжение. «Гуру дакшина» дает возможность скрыть источники поступлений и деньги, подлежащие налогообложению.

РСС — тайная империя, не желающая признавать официальное разделение страны на штаты. У индийских фашистов существуют свои политико-административные карты страны, на которых она разделена на шесть частей — «кшетра», каждая из которых делится на «пранты» — «провинции». Столицей страны является Наппур.

Конгрессисты обычно говорят об РСС с иронической улыбкой. Руки, мол, у них коротки в стране, где прочно утвердилась «сэкъюлэр дэмокраси». Они по-своему правы, ибо подавляющему большинству индийцев, в том числе индусов, не до фюреров, тайных сборищ и размахиваний шафрановыми флагами. Люди еще слишком заняты тяжелой борьбой за рис насущный, их трудно соблазнить риторикой нетерпимости и вражды. Однако я бы не стал иронизировать, глядя как забрасываются в сегодняшнюю индийскую почву ядовитые семена. Они ведь могут прорасти завтра! Никто не знает действительной численности членов РСС, но часто люди с удивлением обнаруживают, что эрэсэсовские ячейки-шаха возникают там, где их не было десятилетиями.

Примерно такую же роль в мусульманских общинах страны играет «Джамаат-э-ислами». Особенно активно «Джамаат-э-ислами» орудует в штатах и районах, где велика прослойка мусульманского населения.

«Сэкъюлэр дэмокраси» предполагает существование в стране множества политических партий. О БДП я только что упоминал. Она, как уже говорилось, образовалась в результате распада «Джаната парти» в 1980 году и представляет собой не что иное, как «Джан сангх». Руководит ею А. Б. Ваджпаи, бывший лидером «Джан сангх» еще в 50-е годы. БДП — крайне правая партия. Эта партия, стремясь приспособиться к обстановке, сняла некоторые откровенно фашистские лозунги, выдвинула в качестве своих кандидатов на выборах в законодательное собрание союзной территории Дели несколько мусульман, в ее лексиконе появилось слово «секуляризм». Выборы в Дели в 1983 году БДП проиграла. Однако она имеет немало последователей в Северной Индии, Махараштре, Гуджарате, Карнатаке. Трудно точно определить, чьи именно интересы она выражает сегодня. Не исключено, однако, что в будущем на нее сделает ставку крупный капитал.

«Джаната парти» долго не могла оправиться после краха 1979 года. Ее нынешний руководитель Чандра Шекхар совершил пропагандистский пеший переход через всю Индию. Партия имеет последователей в большинстве штатов. В 1979 году из разрозненных групп, отколовшихся от ряда партий, образовалась партия «Док дал», объявившая своей задачей борьбу за интересы мелких и средних землевладельцев. Ее возглавил известный политический деятель Чаран Сингх. В августе 1983 года «Лок дал» и БДП объединились в так называемый «Национальный демократический альянс». Почти одновременно «Джаната парти» и три другие партии образовали «Объединенный фронт».

Характерной особенностью индийской политической жизни является активная деятельность региональных партий. Она во многом определяется сложностью и противоречивостью отношений центр — штат. В ряде случаев региональные партии, сохраняя лояльность по отношению к центру, находятся у власти в штатах. Читатель, видимо, помнит о недавно родившейся и пришедшей к власти в Андхра-Прадеше партии «Телугу десам», возглавляемой киноактером Рамарао, об АДМК в Тамилнаду, также руководимой кинозвездой Рамачандраном. Бывает, что религиозные партии выступают по отношению к центру с враждебных, ультранационалистических позиций. Именно так поступает экстремистское крыло «Акали дал» в Пенджабе. Среди региональных партий выделяется своей прочностью и постоянством Национальная конференция, находящаяся у власти в штате Джамму и Кашмир и возглавляемая Фаруком Абдуллой.

Правящая партия — Индийский национальный конгресс — старейшая и наиболее влиятельная партия в стране. Она была основана в 1885 году. Эта партия ассоциируется у каждого индийца с именами Махатмы Ганди и Джавахарлала Неру. Под ее знаменами народы Индии боролись за независимость, завоеванную в 1947 году. Президентом партии является Раджив Ганди.

ИНК (И) — буржуазная партия, имеющая, однако, устойчивую традицию антиимпериалистической борьбы и сохраняющая антиимпериалистическую направленность. Как показала практика, эта партия в течение трех с половиной десятилетий являлась единственной политической силой, способной в условиях чрезвычайной религиозно-национальной и социально-кастовой пестроты вести корабль индийского государства. Партия имеет молодежную организацию, пользуется безраздельным влиянием в Индийском национальном профсоюзном конгрессе и в Национальном студенческом союзе. Внешняя политика ИНК (И) и сформированного этой партией правительства, много лет возглавлявшегося И. Ганди, основана на принципах мира, невмешательства во внутренние дела других стран, неприсоединения. Одним из важнейших ее направлений является укрепление всестороннего сотрудничества и дружбы с Советским Союзом.

Большим влиянием пользуется в Индии левое движение. Коммунистическая партия Индии, наиболее массовая из левых партий, была основана в 1925 году. Она организует миллионные марши и демонстрации, помогает трудящимся бороться за свои права, играет руководящую роль в ряде массовых организаций, таких, как Всеиндийский конгресс профсоюзов, Всеиндийская федерация молодежи, Студенческая федерация Индии. В 1964 году в КИИ произошел раскол. Образовалась новая партия, добавившая к своему названию в скобках слово «марксистская». В настоящее время по основным вопросам международной политики и внутреннего развития Индии позиции КИИ и КПИ(М) весьма близки. КПИ(М) возглавляет блок левых партий, находящихся у власти в Западной Бенгалии и Трипуре. На протяжении многих лет левые партии находились у власти в штате Керала, в которой и сейчас пользуются большим влиянием.

Политическая жизнь Индии зыбка. Крупные общественные деятели время от времени переходят из одной партии в другую или создают новые партии. Многие партии постоянно раскалываются, от них то и дело отпочковываются группы и фракции, добавляющие к названию новой организации первую букву имени лидера.

Обилие политических партий и групп добавляет новые перегородки к тем религиозным, кастовым, национальным, социальным и лингвистическим барьерам, которые разделяют индийское общество, осложняет и без того сложное и хрупкое равновесие. Очень распространены в Индии голодные забастовки. Вы можете увидеть у входа в роскошную гостиницу «Маурия-Шератон» несколько палаток и сидящих у них людей. Кельнеры, официанты, швейцары гостиницы объявили голодную забастовку, требуя повышения зарплаты. Как правило, в таких случаях хозяева сдаются, ибо забастовщики и в самом деле могут умереть и часто умирают от голода и это наносит толстосумам колоссальный моральный и материальный ущерб.

Неустойчивость политической структуры, связанная с удивительной неоднородностью общества, компенсируется прочностью и незыблемостью государственного аппарата. Этот аппарат унаследовал традиции, сложившиеся при англичанах. Его независимость от представительных, выборных органов является фактором, стабилизирующим буржуазный правопорядок. В то время как министры и их заместители являются политическими деятелями и принадлежат к правящей, победившей на выборах партии, секретари министерств и чиновники более низкого ранга обязаны быть беспартийными. В значительной мере независима от политической власти и система юстиции.

Бюрократизм английского типа невероятно громоздок и разветвлен, он охватывает все стороны жизни, проникает во все поры общества. Тысячи и тысячи людей в обшарпанных, прокуренных зданиях листают и перекладывают с места на место засаленные папки, заполняют десятки тысяч бессмысленных бланков, ведут между собой учтивую «переписку» на листах с прошениями и заявлениями, что-то без конца разрешают, запрещают, санкционируют, требуют. Горы бумаг, трепещущих под вращающимися фенами и прижатых тяжелыми предметами, бесконечные отчеты, свидетельства, «экземпшны», «инвойсы», «пермиты», толпы людей, стоящих в очереди и переходящих от стола к столу, исполненные важности лысые чиновники, закинувшие босую ногу на ногу, и служки, разносящие на подносах стаканы с водой — так выглядят индийская полиция, страховая контора, юридическая консультация… И все же гигантская бюрократическая машина играет не только отрицательную роль. Она гарантирует обществу тот автоматизм правовых отношений, без которого оно перестало бы существовать как единое целое.

«Сэкъюлэр дэмокраси», разумеется, дает разные шансы бизнесмену, торговцу, рабочему, крестьянину-кисану. Но страна развивается, меняется на глазах, интегрируется, крепнет. А это значит, что «секуляр-демократия» в ее индийском варианте обладает известной жизнеспособностью. Медленно, но уверенно движется Индия вперед, шаг за шагом приближаясь к современности. К тому времени, когда станет она могучей процветающей державой. Когда не будет лишений, болезней, голода. Когда индус, мусульманин, христианин, буддист заживут в мире и дружбе. Когда улыбнется радостно и беспечно мастер удачи и везения — слоноголовый Ганеш.