Когда забудешь, позвони

Глава 1 Май, 1991 год

Руки дрожали, каемка выходила неровной — то нахально вторгалась на территорию губной помады, то давала ей лишок, о котором та совсем не просила. Контурный карандаш для губ, словно необъезженный конь, брыкался в руках и никак не хотел подчиняться — она совсем разучилась делать даже самый примитивный макияж. И немудрено! Те шесть лет, что отмерила судьба, не требовали лакировки и приукраски. Они были искуплением и требовали честности. И терпения. И мужества. А еще они воспитывали смирение. Но с последним вышел облом — победила писательская дочка, в чьи гены папа заложил дух гордой птицы, воспетой своим знаменитым другом. Смирению она так и не научилась, что явилось основной причиной ее возвращения в мирскую жизнь. Васса отложила в сторону надежду дамского лица и, вздохнув, уставилась в зеркало.

«Ну что ж, с нуля так с нуля. Топай-ка, Василиса Егоровна, в новую жизнь в новом обличье». Хотя, если присмотреться получше — не очень-то она и изменилась. Те же глаза, тот же нос, те же губы, даже волосы не поредели, и почти нет седины. Каждый лицевой индивид за эти годы остался верен самому себе, но на него повлияла компания, укрывшаяся под гладкой прической с тугим узлом на затылке. Переменами верховодили глаза — они стали глубже и строже. Глаза по-обстругали нос — чтоб не задирался кверху да не лез повсюду со своей оценкой. Укрощенный нос слегка утончился и выпустил на волю две морщинки, которые дружно ринулись вниз, к уголкам губ, и сбили с них беспечную самоуверенность. Губы переняли тон, заданный глазами, и тоже стали строже. Они плотно жались друг к другу, словно боялись потеряться, и размыкались теперь крайне редко, поняв, наконец, ценную истину, что сказанное слово — всего лишь серебряное, а вот несказанное — золотое. Но дело было не в простом соблюдении этой иерархии драгметаллов. За годы монастырской жизни Васса научилась мерять свои слова не эмоциями — каратами. И поступала здесь, как скупой еврей-ювелир: ни сотой больше.

Странное чувство охватило ее в холле Останкинского телецентра, где она ждала у окошка разовый пропуск, заказанный Иваном Васильевичем Гараниным, возглавляющим отдел выпуска, в котором шесть лет назад творила сценарии эфирного дня даровитая «сценаристка». Здесь все ей было знакомо: и этот гладкий каменный пол, и прозрачная вертушечная дверь, куда, не задумываясь, тыкалась тысячи раз, и черные телефоны на стойках, попадающие в боковой угол зрения — у них вечно томился народ, страждущий излить на телевизионщиков свои проблемы. Разве могла тогда представить себе редактор Поволоцкая (неплохой редактор, между прочим), что и она будет когда-нибудь тулиться здесь у окошка казанской сиротинушкой, ожидая вожделенный маленький листок с правом прохода к ступенькам, ведущим вверх. Воистину чудны дела твои, Господи!

Чтобы не быть узнанной старыми знакомыми, пришлось нацепить на нос огромные дымчатые очки, бывшие в моде шесть лет назад. Опасения оказались напрасными: ее не узнавал никто. Справедливости ради надо добавить: и она не узнавала никого. Мелькнула, правда, издали неизносимая Баланда да проскользнула в вертушку Дерюга. «Ну, эта-то везде проскользнет, — с неприязнью подумала Васса, — а не проскользнет, так подстелится, чтобы комфортнее было сильным мира сего: авось не выбросят, оставят для удобства. Оставят-оставят, — пообещала сухой и прямой, как жердь, спине, — тебя любая власть оставит. Не боись!» А больше не признала никого. Да и то сказать: в окно всего света не оглянешь. Что отсюда можно углядеть? Здесь и окна-то нет — так, дырочка над стойкой.

— Вам пропуск нужен или нет? — В голосе слышалось раздражение. В дырочке белел листок, испачканный темными буквами с линейками и печатью. — Девушка, я к вам обращаюсь!

Васса взяла протянутый листок и извинилась с улыбкой.

— Да-да, конечно! Извините, пожалуйста, задумалась.

— Здесь не думают, а дела делают! — буркнула «дырочка» и строго посоветовала: — Не задерживайте других.

«Неужели! Что, совсем не думают, когда делают?» — хотела съязвить «девушка», но вовремя остановилась. Спасибо монастырской школе: прежняя Василиса не удержалась бы и точно вставила шпильку. Сзади кто-то закрыл глаза теплыми ладонями.

— Кто это?

— Угадай! — шепнули в ухо.

— Сдаюсь на старте, — с опаской выдохнула она.

— Как говорил Константин Сергеич — не верю!

— Мутенька! — не поверила своим ушам и Васса.

Ладони выпустили на волю зрение, и глазам открылся сияющий Александр Сергеевич Замутиков — Мутя, Мутенька, Мутота, несбывшаяся надежда Мельпомены, находка телевизионной режиссуры, экс-утроба ее пирожков с капустой и лучший друг Влада.

— Какими судьбами?! Сто лет тебя не видел! Ты совсем не изменилась, даже лучше стала. Опять к нам? — Она, между прочим, до его появления в Останкино уже работала здесь десять лет. — А Лариса уволилась! Кажется, завтра уезжает. Ты в курсе, конечно? Слушай, как же я рад тебя видеть! — швырялся он вопросами и восклицаниями.

«А как я рада!» — подумала Васса, согретая этой внезапной радостью.

— Александр Сергеич, — пискнул сзади голосок из-под русой челки, — мы вас ждем! Все уже в «рафике».

— Сейчас, Оля! — ответил, не оборачиваясь, тезка гения. — Ты иди, я через минуту буду.

Прямая челка обиженно взметнулась в такт подпрыгнувшему длинному хвосту, и русая парочка пофланировала к выходу, таща под собой стройную фигурку в обтянутых джинсах и мешковатом синем свитере.

— Строг, однако, — заметила Васса.

— Младое племя пришло, — хохотнул довольный режиссер, — с ними нельзя иначе. Слушай, Василиса свет Егоровна, тебе можно позвонить, а? Ведь сто лет не виделись! Ты никуда не переехала? Телефон прежний?

— Нет.

И было непонятно, к чему отнести это краткое «нет»: то ли к перемене места, то ли к просьбе позвонить. Тактичный Мутота не стал настаивать на разъяснении и заторопился.

— Ну, я побежал, а то, правда, народ ждет. Здорово рад был увидеть тебя, без дураков! Надеюсь, не в последний раз!

Она улыбнулась и молча кивнула в ответ. «А я-то как надеюсь, Мутенька! Ведь кроме этого дома другого у меня нет».

Ну вот, летела как ангел, а упала как черт! Недаром говорится: в один день по две радости не живет. Встреча с Мутотой была, конечно, радостью. После этой встречи следовало вернуть «дырочке» пропуск, развернуться и толкнуться в прозрачную вертушку — чтобы никогда сюда больше не возвращаться. Можно было открыть ключом собственную дверь, усесться перед зеркалом и поразмышлять о будущем. Или раньше условленного времени двинуть к Лариске (какие между ними условности!), поплакаться ей на дорожку, пожаловаться на свою неприкаянность, вспомнить Владика, погоревать, помянуть его рюмкой холодной, из запотевшей бутылки водочки. А то пойти в церковь, поставить свечку на удачу, помолиться, попросить у Бога помощи. Все можно было сделать! Но — другому, не ей. Отплакала, отжаловалась, отмолилась. Она упрямо потопала к Гаранину. Чтобы работать, чтобы жить дальше, чтобы выжить. И получила от ворот поворот. Опять же — проклятая гордость! Ведь можно пропустить мимо ушей намеки (карандаш — не чернила, намек — не отказ), выпросить, что нужно, не заметить растерянность. Но в дырявый мешок не напихаешься. А мешок продырявился, это видно и невооруженным глазом.

Гаранин встретил ее приветливо, даже радостно. Угостил чаем с комплиментами, поругал своих редакторов («Расслабились, черти, сократить надо половину, как в других редакциях!»), похвастал сыном, который вернулся из Штатов и теперь обозревал политическую возню с голубого экрана.

— Слушай, а в информацию не хочешь? — оживился он. — Женьке моему толковый редактор нужен.

Это был намек, который Васса сразу и просекла: дескать, у нас тебе места нет.

— Нет, Иван Васильич, спасибо, — вежливо отказалась непрактичная дуреха. — Мне не нравится политика. — И, помолчав, добила обалдевшего Гаранина: — И редакция информации тоже.

От изумления ее экс-начальник прикурил «Беломор» не с того конца.

— Тьфу ты, черт! В чем дело?

— Папиросу испортили. — Прорезалась практичность.

Гаранин выбросил папиросу в пепельницу, прикурил другую.

— Василиса, ты в своем уме?! Да ты хоть представляешь, какая за это место драчка идет? Ты что, серьезно отказываешься от моего предложения?

— А вы серьезно предлагаете? — спокойно отпасовала отредактированный вопрос.

Гаранин вздохнул, молча подымил «Беломором» и тщательно загасил окурок.

— Прости, давно не видел тебя. Забыл, с кем дело имею. Еще чаю?

Васса отрицательно качнула головой и приготовилась к ответу, который (очень хочется на это надеяться) будет таким же прямым и честным, каким бывал прежде.

— Не хочу темнить перед тобой, Поволоцкая. Как говорится, кто вчера соврал, тому и завтра не поверят. — Он смотрел прямо в глаза. — А послезавтра надеюсь помереть не подлецом. — И забарабанил пальцами по столу. — Прости меня, не помощник я тебе. Сам на ладан дышу — не уйду, так выбросят. — Наткнувшись на недоверчивый взгляд, пояснил с горькой усмешкой: — Не сориентировался. — Опять потянулся к «Беломору». — Честно говоря, не совсем понимаю, что происходит. Висит что-то в воздухе, нутром чую… Мы тут с Женькой моим намедни сцепились. Сын верит всем этим выскочкам — бывшим прорабам, юристам, экономистам — всей этой новой, голодной, жадной шелупони. Я — нет, не верю я их болтовне! Выкладывают для себя ступеньки вверх — и, боюсь, по нашим головам. И лысому не верю, — понизил голос, — бает гладко, да жить не сладко. Подкаблучник, твою мать! — Васса засомневалась в такой правоте, но спорить не стала. — Мышиная возня вокруг какая-то, — продолжал Гаранин. — В Комитете чинуши трясутся: каждый не знает, что будет с ним завтра. За годы, что тебя не было, народу сократили — мало не покажется. Выпуск, слава богу, пока не трогают. Зато мы как дворники: подбираем, что выбрасывают. Не на улице же их оставлять, жалко, свои ведь. Сколько лет знаю многих! — Он смял окурок в пепельнице и тут же полез в пачку за новой папиросой. — Дикторов хотят сократить, — сообщил доверительно. — А уж казалось бы: и имена, и опыт, и школа — все есть. Да что им наши имена! Они свои хотят. На скрижалях стремятся выписать — чтоб навечно! Мать их за ногу! — На столе зазвонил телефон. — Я занят! — коротко бросил в трубку начальник и яростно бросил безвинную на рычаг. — Врали всегда, кто не знает об этом? Особенно у нас, на телевидении. Только «Правда» и обгоняла по вранью. Ты же помнишь, как передачи делали: коровам хвосты к стойкам подвязывали, чтоб перед камерой не падали от голода — об успехах сельчан докладывали. А как операторы прежнего генсека снимали?! Цирк! Ни в одном романе не придумаешь. Да и мы немало на ушах постояли: каждое слово, каждый кадр беспощадно вырезали, если наверху говорили «нет». Но были правила игры, по которым все играли честно. Несогласных выбрасывали. Оставшиеся поддерживали друг друга, как пальцы одной руки: один — за всех и все — за одного. Чем и держались — командой. А сейчас… — Он глубоко вздохнул, яростно потыкал окурком горку мятых собратьев в пепельнице. — Каждый — сам за себя, всяк норовит вперед вырваться, бывает, что и за счет своего товарища. Ошибкам чужим радуются, за общее дело душой не болеют — о своей заднице пекутся, индивидуалы хреновы! — Гаранин говорил негромко, слегка монотонно, словно капал осенний дождь. И только пальцы, крутившие пачку любимого «Беломора», подрагивали да в уголках губ пряталась, изредка выглядывая, горькая усмешка. Васса отчетливо вдруг увидела, как он изменился. Не постарел, нет — устал. Вылинял, будто кто-то серой краской прошелся по ярким гаранинским цветам. — Устал я, Васька. Уйду на фиг отсюда — к жене, к внуку, к старым книгам. Может, мемуаризировать начну. Лариса твоя давно меня на это дело подбивает. Как она, кстати? Давненько ее не видал, не слыхал.

— Уезжает завтра с мужем. В Рим. Вадим будет возглавлять корпункт.

— Ну и хорошо! Рад за нее, толковый мужик наконец попался. По ней. Сейчас отсюда лучше подальше, смутное времечко, черт-те что еще из всего этого сварится.

Васса промолчала. Молчал и Гаранин. На столе опять зазвонил телефон, понадрывался минуты три и затих.

— Назойливый кто-то звонил, — спокойно заметил начальник, удивляя все больше. Раньше представить себе было невозможно, чтобы он не схватил сразу трубку. Видать, правда: укатали Сивку крутые горки. — Знаю, Василиса, за чем ты пришла, да помочь не могу. Забито у нас все, даже «мертвых душ» не осталось. И рад бы в рай, да грехи не пускают, — невесело пошутил. — А работа нужна тебе, понимаю. Правда, не хочешь в «информацию»? Я бы посодействовал.

В ответ — вежливое молчание.

— Ну смотри. Насильно мил не будешь. А в киноредакцию не хочешь? Ты же там почти десять лет оттрубила.

И снова — тишина.

— Может, ты и права. — Разыскал на столе очки и натянул на нос. Они были явно великоваты — сразу же сползли с переносицы. Одна дужка отломилась и крепилась к оправе суровой черной ниткой, тщательно обмотанной вокруг стыка несколько раз.

Вассе стало грустно. «Мог бы сынок и прикупить отцу новые очки, — подумала она и вдруг разозлилась на хваленого Женьку. — Обозреватель доморощенный! Жмот!» Иван Васильевич перехватил ее взгляд и улыбнулся — неожиданно молодо и задорно, словно прежний Гаранин выглянул из унылой раковины.

— Глаза мои не ругай! Знаю, что безобразные. Но я с ними через многое прошел и предавать не собираюсь. Меня Женька уже застыдил вконец: дома две пары купленных им очков — модных, красивых, а я старье на себе таскаю. Но ты знаешь, вытащу я это новье из футляров, бархоткой протру — и обратно. Не лежит душа! А мои, — любовно погладил указательным пальцем кустарный стык, — старые, но честные, не подведут. Выбросить их рука не поднимается: друзей на свалку не сдают. — И весело подмигнул: — Старею, сантименты одолели!

За спиной Вассы открылась дверь, знакомый голос спросил:

— Иван Васильич, к вам можно?

«О боже, только не Баланда!» Она умоляюще посмотрела на Гаранина. А тому и не нужны слова — хватит взгляда.

— Я занят, Тамара. — Тон был холодным и сухим. — Что-то экстренное?

— Нет-нет, — пролепетала Баланда, — я попозже зайду.

— Хорошо, — милостиво позволил строгий начальник, — минут через десять.

— Ага, — пискнуло за спиной, и дверь захлопнулась. Десять минут, конечно, царский подарок, но ей он ни к чему. Все и так ясно. Васса улыбнулась и поднялась со стула.

— Спасибо, Иван Васильич. До свидания!

— Не добивай меня своей вежливостью, Василиса! — взмолился ее экс-начальник. — За что «спасибо»-то? Ведь я ничем тебе не помог.

— За искренность.

— Васька, ты подумай все-таки насчет «информации». Если решишься, — помогу. Женька хоть и самостоятельный, а к слову моему прислушивается.

— Я подумаю, — пообещала Васса.

«Было дело, да собака съела», — невесело усмехнулась она и, твердо решив сюда больше не возвращаться, толкнула прикрытую дверь.

И тут же наткнулась на редактора Тамару Ландрэ, прозванную Баландой. У автора этой клички отлично сработало ассоциативное мышление: Ландрэ, липкая и мутная, так и вливалась в воображение тюремным пойлом, а потому меткое прозвище прилипло к ней сразу и навсегда.

— Поволоцкая, это ты?! А я тебя сразу узнала, но глазам своим не поверила! Дай, думаю, дождусь. Неужели это ты! — Она оккупировала Вассин локоть, радостно (?) заглядывая в глаза. — Живая, кто бы мог подумать! Красивая, стройная! А правду говорили, что ты…

— Правду, — перебила ее Василиса, пытаясь освободиться от цепкой хватки.

— А я тебя по ушам узнала.

«Пленница» вопросительно посмотрела на «захватчицу».

— Уши твои хорошо помню, — охотно пояснила та. — Они мне всегда нравились. Как лепесточки, не то что мои вареники по бокам висят. — Видать, вирус перемен заразителен: вот и Баланда стала самокритичной.

— А ты на работу пришла устраиваться?

— Нет, я работаю.

— Правда? Где?

Васса многозначительно посмотрела в потолок.

— Ого! — округлила глаза Баланда. — А Ельцина видела?

Ответом стал неопределенный жест.

— А Горбачева?

Снова задумчивый взгляд в потолок.

— Слушай, с тобой так интересно разговаривать! Ты так много всего знаешь! — искренне восхитилась Баланда и спросила с надеждой: — А мне нельзя к тебе? Ты же знаешь, я политически грамотна. И редактор хороший.

Неопределенное пожатие плечами. Баланда с сожалением вздохнула, расценив этот жест как отказ.

— Понимаю, туда просто так не попадешь. Большой блат нужен, само собой. А у тебя, говорили, отец писатель был, с Горьким дружил. Везет, у кого родители такие, все им на блюдечке подают. А я сама дорогу в жизни себе пробиваю. Все вот этими руками и головой. — Она растопырила перед собственным носом «сардельки» с короткими ногтями и с удивлением на них уставилась, словно видела впервые. Потом опять вздохнула, на этот раз с завистью. — Счастливая ты, Поволоцкая, все тебе нипочем. А мы вот тут прозябаем — и перспективы никакой. Говорят, сокращение опять будет. Некоторых, само собой, выкинут. Я, конечно, стараюсь политических ошибок не делать и тексты пишу хорошие, но кто знает, что будет дальше! Газеты, само собой, читаю. Но путаюсь иногда, — неожиданно призналась безошибочная. — Сейчас так все меняется! Что вчера было черным — становится белым. И наоборот. Разве тут успеешь сориентироваться? Дома сутками не отлипаю от телевизора, а все равно кавардак в голове. Однажды даже на митинге демократов была. Попов выступал, Станкевич, Ельцина издали видела. Но ничего не поняла. Плохо было слышно, мы далеко стояли.

Васса слушала Баланду вполуха, прикидывая, в какую бы паузу вставить свое «до свидания» и достойно покинуть уютный закуток. Хоть и беседовали (!) они на площадке под лестницей, куда редко заглядывает народ (только заядлые курильщики), но рисковать не хотелось: еще одна подобная встреча была бы совсем ни к чему.

— Говорят, Гаранин собирается на пенсию, — доносился монотонный бубнеж. — Вот весело будет! Новая метла придет — всех нас выметет. Само собой! — пожаловалась Баланда и обреченно вздохнула.

Наконец-то! Бог любит троицу — третий вздох оказался решающим.

— Я уверена, тебя оставят. До свидания, Тамара. Меня ждут, — разразилась «собеседница» длинной тирадой и, ободряюще улыбнувшись, дала ходу.

От растерявшегося перед грядущими переменами Гаранина и сбитой с толку Баланды, от длинных узких коридоров, от мониторов, микрофонных папок, сценариев эфирного дня с расписанными ролями для кандидатов на вылет — от всей этой безумной, близкой, похоже, отказавшейся от нее и навсегда ушедшей жизни.

Легко вполуха слушать Баланду, сложнее улыбаться Гаранину, когда он произносит «нет», и очень трудно держать марку перед собой. Она медленно шла по улице. Мечты, мечты, где ваши сладости? Мечты ушли — остались гадости. И что прикажете теперь делать? Без работы. Без денег. Без Владика — царство ему небесное. Да разве при нем возможно было чувствовать себя такой одинокой и лишней, никому не нужным огрызком прошлой жизни! Вспомнив мужа, Васса почувствовала, как сдавили ее сердце беспощадные клещи вины. И хоть говорил тогда отец Александр, что не виновата она ни в чем и каждому Господь отмерил свой срок на Земле, — не убеждали эти слова. До сих пор гложет душу сознание вины перед «мужем: не уйди она тогда в монастырь, может, и был бы жив Влад. Ее Владик — ласковый, добрый, упрямый, помешанный на своем Сене, монтажах, озвучках, неизведанных местах и прочем вздоре, который зовется жизнью. Вспомнилось, как увидела в своей маленькой келье бледную, заплаканную Ларису в черном шифоновом шарфике с нелепой бледно-зеленой каймой по краям и страшной вестью. Шла третья седмица — Крестопоклонная — Великого поста, и послушница усердно молилась о всех, оставленных в мирской жизни, а особенно о своем муже, благодарила Господа за дарованную дважды жизнь, просила прощения за грехи, молила продлить дни тем, кого любила и оставила. Почему Господь не внял ее мольбе?! Но разве могла знать заново рожденная тогда, шесть лет назад, что бесценный жизненный дар не передаривается, а слепое поклонение паче гордыни? Только теперь ей открылась простая, но вечная истина: капли-жизни, среди которых и ее, должны наполнять чашу Господнего терпения не жертвенностью — любовью, не страданием — радостью. Только тогда не прольется чаша эта. И она, Василиса Поволоцкая, чудом выкарабкавшаяся из смертельной болезни и отмолившая исцеление шестью годами, никогда не отравит свою каплю унынием и безверием. Она не сдастся! Обязательно найдет выход — сама, без помощников. Как говорится, кто живет с разумом, тому и лекарь не нужен.

Сбоку послышались короткие автомобильные гудки и знакомый голос окликнул:

— Василиса!

У тротуара притормозила машина, и из белых «Жигулей», расплываясь во весь рот, на нее смотрел доктор Яблоков, Яблочко, Сергей Сергеич — собственной персоной. Профессор медицины, безнадежно влюбленный в нее шесть лет назад и вытащивший ее со своим другом-физиком с того света.

— Василиса, я уже несколько минут сигналю, но никак не могу пробиться в зону твоего внимания. — Он открыл дверцу. — Садись, быстро, здесь остановка запрещена. И командуй: куда бы ты ни направлялась, я довезу тебя. Ты не представляешь, как рад тебя видеть!

— Представляю, — ответила она, устроившись рядом, — потому что видеть тебя тоже очень рада. Здравствуй, Сережа!

— Правда?! — обрадовался, как мальчишка, сдержанный профессор. — Здравствуй, Василиса! Прости за банальность первого вопроса после стольких лет, но эскулап во мне — диктатор. Как себя чувствуешь?

— Хорошо, — улыбнулась Васса.

— Мог бы и не спрашивать, зануда, верно? — пошутило медицинское светило. — Давно в Москве?

— Второй день.

— Навсегда или на время? — осторожно спросил.

— Навсегда.

— Послушай, Василиса, — просиял он, — пожалуйста, окажи мне честь, отужинай со мной. В Москве сейчас появляются уютные маленькие ресторанчики, я знаю один из них. Приглашаю, тебе должно понравиться. У них шеф-повар — грузин, хачапури — стон, а сациви — истома, — совращал старый друг, — ты же любишь грузинскую кухню! Поговорим о жизни, ведь столько лет прошло. Поделимся друг с другом шестилетними событиями. Я очень рад тебя видеть, правда! — И ловко перехватил правой рукой руль, сворачивая в переулок; на безымянном пальце сверкнул тонкий золотой ободок. Профессор Яблоков поймал ее взгляд. — Помолвлен. Через три месяца идем в ЗАГС. — Помолчал и тихо добавил: — Я не мог забыть тебя пять лет.

— Сережа, поздравляю! И искренне желаю счастья. — Никакой реакции. — У нас бы все равно с тобой ничего не сложилось, Сереженька. Я очень любила Влада.

— Почему «любила»?

— Он умер. Четыре года назад.

— Прости, не знал. Прими мои соболезнования. Влад был настоящий мужик.

Машина плавно остановилась у кромки тротуара в тихом переулке, где молодая остроносенькая листва беспечно приплясывала под дуду легкого ветерка. Васса невольно засмотрелась на зеленых плясунов.

— Василиса, выслушай меня, пожалуйста. Соглядатай прекратила слежку за вертлявой флорой.

— Василиса, — Яблоков задумчиво уставился на майский куст сирени, — я был очень в тебя влюблен, ты знаешь. — Он вдруг замолчал. Молчала и она, ожидая продолжения. — Влюбленность не успела перерасти в любовь. Ей помешала болезнь. И все отступило перед страхом тебя потерять. В прямом смысле слова. — Сергей говорил короткими рублеными фразами и, не отрываясь, смотрел перед собой в лобовое стекло, как будто видел в изогнутых ветках что-то очень важное, сокровенное, открытое только ему одному. — Мы победили тогда. Вместе. Но ты все-таки ушла, слава богу, живой. — Слова выстраивались в предложения, не доказывая, не убеждая. И голос был спокойным. Только пальцы крепко держались за руль да побелели на них костяшки. — Судьба распорядилась всем, как сочла нужным. Но я тебя очень прошу, — он повернулся наконец к ней лицом и, глядя прямо в серые глаза, тихо попросил: — не позволяй мне уйти из твоей жизни. Я очень искренне и с большим уважением к тебе отношусь. Друзьями разбрасываться не пристало. А я твой друг и очень надеюсь, что ты понимаешь это.

Она ласково прикоснулась к побелевшим суставам:

— Спасибо, Сережа. Отвези меня, пожалуйста, к Ларисе.

Дверь открылась сразу, после первого звонка, и на пороге проявилась молодая девушка лет семнадцати. Густые пепельные волосы, небрежно сколотые сзади, торчали на макушке забавным петушиным гребешком. Огромные карие глаза придавали лицу трогательное выражение беззащитной лани. Глаза перепевали брови: они не тянулись — разлетались к вискам, словно пряталось там от чужого взгляда что-то очень интересное. Высокие, округленные молодостью скулы обтягивала тонкая кожа, с ее нежностью спорили губы — свежие и аппетитные — будто Вассины фирменные пирожки-лепестки из духовки. Надменно торчал точеный носик. Длинные стройные ноги утопали в больших, не по размеру, шлепанцах, изящная фигурка пряталась в нелепом пестром балахоне: то ли домашнем халате, то ли стильном блузоне. Васса подотстала от моды и дать точное определение одеянию девушки не смогла. «Живая картина, чудо!» — любуясь ею, решила она. Чудо улыбнулось и отступило в сторону.

— Здрасьте, теть Вась! Проходите! — раскрылись розовые лепестки.

— Ты меня помнишь, Настя?! — обрадовалась гостья.

— Конечно, я же…

Фразу не дала закончить хозяйка, выскочившая в прихожую. Глядя на нее, сразу становилось понятно, что оригинал — эта женщина, а девушка — копия, выполненная, безусловно, мастерски, но дальтоником. Это подтверждали глаза: на оригинале их цвет был зеленым, на копии — темно-коричневым, с медовым оттенком. Знаток живописи мог бы различить и почерк художников. Линии подлинника — плавные, краски — пастельные, в то время как манера письма копииста отличалась сочностью цветов и резкостью мазков. Да еще, пожалуй, пропорции не соблюдены: копия повыше. Вот и все! В остальном — сходство идеальное, даже макушки обеих одинаково венчали забавные хохолки. «Картина» всплеснула руками и упала прямо на «искусствоведа».

— Васька, солнце мое, как хорошо, что ты пришла пораньше! Как я соскучилась по тебе! Боже мой, целых шесть лет! Как можно столько не видеться! Черт побери, ну почему мы опять должны расстаться?! — Ее обычно сдержанная, скупая на внешние эмоции, холодноватая подруга причитала, как деревенская баба, и все никак не могла оторваться от Вассы.

— По капусте да по кочану! — пошутила гостья. — Ты забыла, что у тебя муж есть? А куда иголка, туда и нитка. И чертыхаться прекрати!

— Ох, Васька, — весело вздохнула Лариса, — больше тридцати лет тебя знаю, а все такая же: за словом в карман не полезешь!

«Да нет, Ларик, — подумала Васса, — теперь я свои слова не то что в кармане — на чердаке храню. Чтоб дольше доставать: пока доберешься, глядишь, и надобность отпадет».

— Стаська, ну-ка тащи тапки тете Вассе.

— Они уже здесь, — доложила наблюдавшая за ними «копия».

— Спасибо, Настенька. — Васса сунула ноги в мягкие пушистые тапочки.

— Пойдем в ванную руки мыть, — потащила за собой гостью счастливая хозяйка. — А потом покажу тебе свое житье и поговорим про бытье.

— Ты никого больше не ждешь? — спросила Васса, вытирая руки голубым махровым полотенцем с вышитым яблоком внизу.

— Нет. Я что, ненормальная, чужими людьми себя на дорожку окружать? Пойдем! Пробежишься с гидом по залам.

Осмотром трехкомнатной квартиры экскурсантка осталась довольна. Ларискино жилье было уютным, светлым, просторным. Здесь легко дышалось, хотелось остаться подольше. И было совершенно очевидно, что этот приветливый дом любит своих хозяев: маленький оркестр, трио, где у каждого своя скрипка, играют слаженно, и мелодия выходит красивой. На десятой минуте обзора зазвонил телефон.

— Василек, звонил Вадим, просил извиниться перед тобой, — сообщила экскурсовод, положив трубку. — Он задерживается и к обеду не успевает. Жаль, конечно, а с другой стороны, никто не помешает откровенно поговорить. Давайте-ка, девочки, к столу! — скомандовала она и потянула Вассу в кухню.

На красивой шелковой скатерти пристроились хрустальные рюмки и штоф с водкой, пузатилось шампанское, высилась горка любимых Вассиных пирожков, в розетке алела икра и что-то немыслимое выглядывало из резных салатников, подпевая огурчикам, грибкам, лобио и прочей аппетитной снеди.

— А ты уверена, что мы останемся после обеда живы? — поинтересовалась Васса, усаживаясь за стол.

— Ешь, Василек, пока рот свеж, — рассмеялась хлебосольная хозяйка, — а как завянет — ничто не заглянет.

За обедом Лариса рассказала про Юльку. Рыжая консульша все еще живет в экзотическом Стамбуле, по-прежнему не надышится на своего Юрия, воспитывает шестилетнего Ваську и подумывает о втором ребенке.

— Собираются в отпуск, скорее всего, в августе. Отдыхать, наверное, будут в Турции. Там прекрасные места, Рыжик в прошлом году была в восторге.

— А как твоя мама?

— Спасибо, хорошо. После нашего отъезда переберется сюда. Будет за Стаськой присматривать.

— Я не цветок, чтобы за мной присматривать, — подала наконец голос молчаливая Настя.

— Еще какой цветок! — рассмеялась Лариса.

— Спасибо, мамуля, все было очень вкусно. Я пойду, мне заниматься надо.

— На здоровье, солнышко! Конечно, иди.

— До свидания, теть Вась. — На гостью вдумчиво, с интересом смотрели два миндальных ореха. — Мы еще увидимся? Вы к нам придете? Мама ведь через неделю вернется и будет в Москве, пока я не сдам экзамены.

Васса улыбнулась и кивнула в ответ. Настенька, поражая красотой, обезоруживала искренностью и естественностью. Устоять перед ее обаянием было невозможно. Девушка поднялась из-за стола и вдруг, поддавшись внезапному порыву, наклонилась и прикоснулась губами к щеке гостьи.

— Приходите, я буду ждать, — шепнула она и быстро вышла из кухни.

Обласканная растерянно уставилась на Ларису.

— Ты для нее идеал, Василек, — улыбнулась та. — Мужественная женщина, которая дважды не побоялась изменить свою жизнь. Я много рассказывала ей о тебе, многое она помнит. О тебе и о Юльке, о нас троих. Но ты же понимаешь, я — мать. Это, как вода, воздух — без них нет жизни, но их не замечаешь. Рыжик понятна, она ясна и предсказуема. А ты — тайна, загадка. К таким тянутся, точно к магниту, особенно в Стаськином возрасте.

— Настенька выросла красивой, — заметила Васса.

— Была бы счастливой. За ее счастье я готова отдать все, что у меня есть.

— Ей твоего не надо. Думаю, она своего добьется.

— Дай-то Бог!

— Настя сказала, ты через неделю возвращаешься?

— Да. Буду здесь, пока не сдаст вступительные.

— Куда?

— В «Мориса Тореза». У нее прорезались способности к языкам. За шесть лет — приличный английский. Да еще парочку прихватила — французский и итальянский. Сейчас немецкий учит.

— Полиглот!

Лариса просияла и потянулась к пачке сигарет.

— Будешь?

— Отвыкла.

— А я не смогла. Ты же знаешь нашу работу — сумасшедший дом. — Изящно стряхнула пепел в пепельницу, спокойно добавила: — Да и жизнь мою ты знаешь.

— Ты счастлива? — осторожно спросила Васса.

— Хочешь сациви?

— Нет, спасибо.

— Еще что-нибудь? Пирожок?

— Нет.

Хлебосольная хозяйка замолчала, уставилась на сигарету, с интересом наблюдая за растущим столбиком пепла. Потом подняла прозрачные зеленые глаза и твердо ответила:

— Я счастлива. Честное слово.

Васса улыбнулась, ласково пожав ее руку. Они сидели рядом, молчали — и все было понятно. Что нужны друг другу, что счастливы своей дружбой и сберегут ее до конца.

— Не по-бабьи сидим как-то, — рассмеялась вдруг Лариса, — молча.

— Эт-точно! — поддакнула Васса.

— У Гаранина была? Молчаливый утвердительный кивок.

— И как? Отрицательный жест.

— Васька, ну почему ты отказываешься от нашей помощи? У Вадима много друзей, не на телевидении — так в газете могла бы работать, нет проблем. Тем более у тебя хороший слог. Да и я обзавелась кое-какими связями, когда вела программу. Почему не хочешь, чтобы мы тебе помогли, Василек? Ведь мы же не чужие люди!

— Я сама, — упрямо ответила Васса. Лариса вздохнула.

— Лара, мне надо строить жизнь с самого начала, с нуля. Свою — не чужую! А потому я должна знать собственные силы. Иначе не выжить. — И, четко выделяя каждое слово, добавила: — Ни к кому, ни за чем не стану протягивать с просьбой руку, даже к тебе. Только сильный может позволить себе такую роскошь. Слабый — нет. — Господи, это же так элементарно! Слабый должен стать сильным, тогда он сможет помогать и принимать помощь. Я сейчас слаба, но буду сильной, надеюсь. — Длинное объяснение тяготило, и она шутливо закончила: — А ты пытаешься спутать карты!

— У меня болит за тебя душа, — тихо ответила Лариса.

— Ничего, ниже земли не упаду!

Сейчас, вышагивая вечерней улицей к дому, Васса мысленно прокручивала этот разговор. Не погорячилась ли она с красивыми фразами? В самом деле, почему бы не принять помощь от лучшей подруги или от ее мужа? Милейший, кстати, человек. Работала бы, покачивала себе ножкой на ножке да поплевывала в потолок. Чем не жизнь? На хлеб всегда хватит, может, когда и на икру с маслом достанется. И нервы спокойны: будильник — по будням, чаек с телевизором — по выходным да спокойные выгулы по праздникам под ручку с батоном хлеба. Тихо, сыто, безмятежно. Она вдруг затосковала от такой перспективы. Нет! В болоте тоже тихо, а жить там лихо. Да и несподручно собственную судьбу чужими руками устраивать, на то и свои даны, чтоб даром не болтались. Нет, уж лучше самой тропинку расчистить, самостоятельной дорожкой топать, своим умом жить. Как говорится, каждая кадка должна стоять на собственном днище.

За этими мыслями не заметила, как подошла к дому. Вошла в подъезд, вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь. Ее собственный дом дохнул на хозяйку одиночеством. «Вот только, похоже, остались мне два друга: мороз да вьюга», — подумала Василиса Поволоцкая и включила свет.

Январь, 2003 год

— Мотор!

— Финал, дубль пять!

Из-за стекол очков в упор смотрели серые глаза, которые силились изобразить нежность.

— Загадай желание!

— Загады загадами, милый, а солнце в мешок не поймаешь.

— Разве? — Олег обхватил ладонями ее плечи, притянул к себе. В нос ударил луковый запах. — Чего бы тебе сейчас хотелось? Больше всего?

— Варенья, — выдохнула она. — Из терновника. — И чуть-чуть, совсем незаметно отстранилась.

— Стоп! — Андрей Александрович был подчеркнуто спокоен. — Ты почему от него шарахнулась?

Ангелина молчала, разглядывая носки режиссерских кроссовок.

— Испрашиваю: почему ты шарахаешься от человека, которого любишь?

— От него луком несет.

— Да хоть дерьмом на чесноке! — взорвался режиссер. — Ты любишь его, понятно?! Любишь! Он для тебя — вся жизнь, будущее, твое счастье, «Шанель номер пять»! Он для тебя — самый лучший, самый ароматный, самый умный — единственный! А ты, — без паузы обратился к актеру, — еще раз налопаешься лука перед съемкой — выгоню с площадки к чертовой матери! Понятно ?

— Андрей Саныч, да я салат съел — только и всего!

— возмутился Олег. — Подумаешь, принцесса на горошине! — И прошипел с улыбкой, не размыкая губ: — На себя в зеркало посмотри: Мэрилин Монро из Мухосранска.

В носу подозрительно защипало, подбородок предательски задрожал. «Хрен вам! — упрямо стиснула зубы. — Не заплачу! Не дождетесь!»

— Приготовились! Мотор!

— Финал, дубль шесть!

Ненова — хлопушка, и снова — не то. На пятнадцатом дубле режиссер разрешил перекур.

— Ангелина, — Вересов подтащил к ней складной полотняный стул и опустил на него свое грузное тело, — ты же умная, талантливая девочка. Что с тобой?

— Андрей Саныч, — она вдруг закашлялась, поперхнувшись сигаретным дымом, — я не верю.

— Чему?

— Тому, что такая яркая, неординарная женщина может полюбить зануду. Этого в жизни быть не может.

— Ты сценарий внимательно читала?

— До дыр.

— И что?

Она неопределенно пожала плечами.

— Во все верю, в любовь — нет.

— Лина, — Вересов взял ее руки в свои, — они оба — личности, очень сильные, с непростой, ломаной судьбой. Но ломается только внешняя линия, стержень крепчает. Неваляшки! У тебя была в детстве такая кукла? Ее клонишь, а она не клонится, хочешь повалить — вскакивает. Так и они — живые неваляшки. Мужчина и женщина. Умны, красивы, одиноки, в самом, как говорится, соку. Дети своего времени — чуть-чуть идеалисты, чуток романтики. Да эти люди просто предназначены друг для друга! Фортуна сняла повязку, когда их разыскивала. Это они еще долго оставались с завязанными глазами, не верили судьбе. — Режиссер задумчиво посмотрел на актрису. — Настасья обещает встречу с героиней, реальной женщиной, которую ты играешь. А сейчас постарайся, моя хорошая, у тебя получится. Я уверен.

Шестнадцатый дубль прошел как по маслу.

«Но в том-то и смысл бытия, чтобы семь раз упасть и восемь подняться на ноги».

Пауло Коэльо.