Кола Брюньон («Жив курилка»)

«КОЛА БРЮНЬОН» НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ[47]

Есть переводы, которые надолго приобретают репутацию классических или даже «абсолютных». Одно из почетных мест среди классических произведений советского переводческого искусства занимает перевод «Кола Брюньона» Ромена Роллана, осуществленный Михаилом Леонидовичем Лозинским (1886—1955) в 1932 году.

Этот перевод явился важнейшей вехой в развитии советского переводческого искусства. Он продемонстрировал принципиально новые методы решения труднейших переводческих задач, доказал их эффективность при последовательном их проведении, выявил на практике целую серию приемов, через посредство которых эти методы могут успешно применяться. Перевод М. Л. Лозинского перечеркнул и отменил предыдущие переводы «Кола Брюньона», слабость которых в сопоставлении с этим трудом обна­ружилась с полной отчетливостью.

Повесть Роллана трудна для перевода главным образом потому, что она насквозь проникнута стихией народной речи. Ее стилевая специфика ярка и сознательно «педа­лизирована» автором, цель которого прославить — но не путем деклараций, а чисто художественными средствами,— бессмертный «галльский дух» французского народа. Роллан здесь далек от стилизации «под старину», хотя действие повести протекает в начале XVII века, не стремится натуралистически воспроизвести местные диалекты. Язык и стиль повести находятся в органической, неразрывной связи с ее содержанием. Написана она в основном современным французским языком с немногочисленными вкраплениями архаической лексики, позаимствованной у писателей XVII века — Рабле, Монтеня, Амио, и с некоторыми старинными синтаксическими конструкциями, сохранившимися главным образом в давно устоявшихся пословицах и поговорках.

Образ Кола Брюньона был задуман автором как большое типическое обобще­ние и даже более того — как образ символический. Идея типизации руководила писа­телем и при изображении всей общественной и бытовой среды, плотью от плоти кото­рой является Кола, человек из народа, поднимающийся над своим окружением лишь благодаря тому, что в нем с наибольшей силой проявляются лучшие черты, свойствен­ные народу. «Жив курилка!» — в этом подзаголовке-девизе весь смысл повести.

Стихийный материализм героя повести, его жизнелюбие, привязанность к земным радостям, влюбленность в красоту мира, неутомимая активность заставляют его впи­тывать в себя, как губка, все впечатления бытия. Этим определяется и выбор лексики в «Кола Брюньоне»: в значительной своей части она выражает вещественное, физи­чески ощутимое, конкретное. Переводчик «Кола Брюньона» должен, следуя за авто­ром, заставить читателя почувствовать прелесть многокрасочного и бесконечно разно­образного материального мира, среди которого протекает жизнь человека. Чтобы достичь этого, необходимо мобилизовать все богатства русской синонимики, ища слова, выражающие конкретно-чувственные представления. При этом лексика должна быть по-раблезиански «вкусной», эстетически утверждающей внешний мир.

Однако главное в стилистическом строе книги Роллана — разговорно-фамильяр­ная речевая тональность, выражающая простоту и непосредственность восприятия жизни народными персонажами повести, импульсивную реактивность ее главного героя. Речь Кола и других народных персонажей стилистически складывается пре­имущественно из лексики сниженной, порою грубоватой, отличающейся яркой экспрессивностью. Жизнерадостность, веселье, «галльский» юмор, выражающие нрав­ственное здоровье народных героев повести, преломляются в речи Кола, его дочери и других действующих лиц в острых репликах, лукаво-иносказательных оборотах и (бесчисленных шутках и прибаутках. Найти и выдержать общую тональность в преде­лах разговорной лексики русского языка, выбирать слова и фразеологизмы, наиболее оправданные,— задача, которая под стать только переводчику сильного литератур­ного дарования.

Большую, принципиально важную роль в речевой структуре повести играют обильно насыщающие текст рифмы и аллитерации. Созвучия, перезвоны подчерки­вают материальную, музыкальную сторону речи. Они повышают ее эмоциональный градус, «работают» на броскость афоризма, остроту диалогической пикировки, комизм ситуации. В лирических местах повести рифма придает речи взволнованную напря­женность, приподнятость. С рифмовкой тесно связана то и дело возникающая в тексте ритмизация, причем ритмический аллюр речи достигается главным образом равно-сложностью отрезков, на которые она членится. Для того чтобы воспроизвести на русском языке эти особенности речевой структуры «Кола Брюньона», недостаточно владеть основами стихотворной техники. Здесь нужна особая виртуозность и изобре­тательность ввиду своеобразия текстовых условий. Рифма, с одной стороны, не должна быть изысканной (в подлиннике преобладают простые рифмы), с другой сто­роны, она обязательно должна быть ударной, броской, запоминающейся.

Далеко не прост вопрос о передаче ритмики оригинала. Традиционными и, каза­лось бы, очевидными путями здесь идти нельзя. В силу того, что ритмо-рифменные куски тесно спаяны с прозаическими, переводчик не может воспользоваться той мерой свободы, которая обычно допускается при переводе стихов. Ведь прозаический текст все-таки преобладает, а в нем допустимы значительно меньшие отклонения от прямого смысла подлинника.

Наконец, текст повести пестрит пословицами и поговорками. Известно, что боль­шинство пословиц Роллан прямо заимствовал из сборника Леру де Ленси «Француз­ские пословицы». Ряд пословиц, однако, сочинен самим Ролланом, некоторые же представляют собой видоизменение существующих или сплав нескольких в одну.

Предшественники Лозинского не только не осознавали всех стоявших перед ними задач, но даже в осуществлении тех, которые были более или менее очевидны, не ока­зались на высоте оригинала.

В специальных работах, посвященных Р. Роллану, можно найти ряд верных и тонких замечаний о переводе Лозинского. Но в них рассматривалось главным обра­зом его соотношение с оригиналом. Лозинский выказывает себя на протяжении всего перевода мастером конкретного слова, передающего не только видовое понятие, но и чувственное ощущение, вызываемое предметами материального мира. Часто для создания такого эффекта привлекаются слова народно-разговорного обихода. Boт пример: «...над дубом узлистым, над кленом лоснистым». В оригинале буквально — «узловатый» и «гладкий». Лозинский не только находит усилительный народный суф­фикс «ист», но вместо нейтрального «гладкий» вводит выразительное своею чувствен­ной конкретностью прилагательное «лоснистый». Глубокая рифма усиливает впечат­ление чувственной ощутимости образа. В «раблезианских» перечислениях, где, казалось бы, конкретность равно задана для всех переводчиков самим оригиналом, Лозинский находит особенно сочные слова и словосочетания. Отвлеченным отгла­гольным существительным он предпочитает конкретный глагол: «...я слышу сегодня с утра, как шумят мельницы на реке, как кузнечный мех скрипит невдалеке, на нако­вальнях молотки звенят веселым плясом, на досках резаки рубят кости с мясом, как лошадь фыркает и пьет, как сапожник постукивает и поет, грохот колес на дорого, стук башмаков многоногий, щелканье бичей, трескотню прохожих, гомон голосов, звон колоколов...» Цель таких нагромождений — выразить прелесть реального мира в его многообразии. Поэтому у Лозинского в них не допускаются слова, вызывающие отчетливо неприятные чувственные ассоциации.

Текст «Кола Брюньона» полон живых и свежих метафор и сравнений. Свойствен­ное герою повести поэтическое восприятие мира выражается в обилии уподоблений, делающих мир близким и понятным человеку, его родным домом. Уподобления Коли всегда конкретны. Такой же житейски-конкретный характер носят метафоры-олицетворения. Лозинский, как правило, стремится к максимальной конкретизации трона и к его точности. Например, о реке он говорит: «...Ионной, которая кружит и кружит среди лугов, подобно резвой собачке...». Река петляет, «кружит» — этим и только этим она подобна резвой собачонке; но течет она среди лугов плавно, поэтому энергичные глаголы, которые подходят для щенка, не годятся применительно к реке.

Другой пример: «...сколько ни суй их малышам титьку катехизиса...» Благодаря употребленному Лозинским грубоватому простонародному словцу метафора оживляется и начинает «работать» на характеристику кюре Шамая и его «почтенного» занятия, которое предстает в комически сниженном, «одомашненном» виде. В словосочетании «титька катехизиса» очевидно, что сам катехизис уподобляется «титьке» по признаку сходства (источник питания — духовного и физического). В другом месте аналогичную метафору Лозинский, учитывая стилистическую тональность контекста, переводит иначе, стремясь к смысловой ясности и эмоциональной точности: «...жадная молодость, сосущая грудь небес!» «Грудь небес» — это сами небеса, иначе говоря — вся вселенная, дары которой жадно вбирает в себя молодость (здесь и активность глагола «сосать» уместна).

При выборе слов в синонимических рядах Лозинский обычно предпочитает слона разговорно-фамильярного стиля или даже просторечные, отличающиеся яркой образностью и энергичной выразительностью. Например: «люблю кутнуть», «паршивые». У Лозинского всегда отчетливо слышна речь людей из народа.

Однако Лозинскому недостаточно широкого употребления разговорно-фамильярной лексики русского языка. Для создания народного колорита повести он смело прибегает во многих случаях к явным русизмам, среди которых можно указать следующие их виды: слова, обозначающие исторические явления русской национальной жизни: скоморох, худородные люди, батожок, посошок, челобитная; слова, связанные с религиозной обрядностью: мясоед, преполовение поста, вечерня. В этих двух случаях Лозинский не следует обычаю, принятому в русской переводческой практике: сходные явления в жизни русского и зарубежных народов обозначать различными словами. Такая тенденция переводчиков в известном смысле оправдана — сходные явления и быту разных народов не тождественны, и употребление разных слов подчеркивает этo, Но Лозинский берет исконные русские слова, во-первых, потому, что большинство из них не имеет иностранных дублетов в русском языке, а во-вторых, ввиду большей их согласованности с русским просторечием, нежели все возможные синонимы. Следует отметать, однако, немногочисленность таких слов у. Лозинского. К названному выше разряду относятся также слова, связанные с народным, преимущественно сельским бытом, как правило, просторечные — кукша, ртачиться, супорось. Их в переводе Лозинского тоже немного. Далее идут фольклорные слова и словосочетания: зегзица, буйная головушка; парные существительные, действительно употребительные в фольклоре и в живой народной речи или придуманные переводчиком по типу реально существующих: лягушечка-стрекотушечка, путь-дорога, птичка-невеличка, щебетунья-славка. Сюда же относятся слова просторечного характера, полностью отсутствующие в других языках; смысл каждого из них не может быть передан на другом языке иначе как совокупностью слов, выражающих различные понятия. Из числа таких слов у Лозинского находим: в обсоску, душегрейка, солнцепек, нахохлившись, куцый и др. Умение найти такие слова, не подсказываемые непосредственно переводимым иноязычным текстом, — свидетельство высокого мастерства переводчика. Таковы же слова с грамматическими признаками, относящими их к народной речи. Это глаголы: поваркивать, помалкивать, переругиваться; прилагательные: порядливый, бранчива; существительные с уменьшительными или увеличительными суффиксами, заключающими в себе оценочный смысл: чернушка, лошадушка, сударушка, резвушка, свининка, глазенки, перстенек, голубчик, острехонек, целехонек, ртище, книжищи. Особенно интересны просторечные слова интенсивно-оценочного характера. Многие из них обладают живой, отчетливо воспринимаемой внутренней формой, придающей им ярко образный, метафорический характер. Образная сторона этих слов не имеет себе соответствия во французском и в любом другом языке. К их разряду следует отнести: пустосвяты, объедалы, живоглоты, горемыки, блюдолиз, подлипало, касатка (ласкательное), простофиля, краля — также экспрессивно-оценочные просторечные слова, носящие отчетливо национальный характер. Непередаваемо на других языках и такое средство создания оценочной выразительности, как особое фонетическое оформление слова, строящегося на повторяющихся звуках: хорохориться, расфуфыренные. Заметим, однако, что просторечные оценочные слова берутся Лозинским из того слоя просторечия, который составляет нижний ярус разговорно-фамильярной лексики русского литературного языка. Даже немногочисленные вульгаризмы находятся на грани литературности, но не выходят за ее пределы: про­щелыга, образина, стибренные, питух.

К специфическим русизмам следует отнести и многочисленные фразеологизмы, придающие речи непринужденность, живость, своеобразие: драть друг с друга шкуру, дал стрекача, наша вывезет, обухом по голове, разливаясь соловьем, на даровщинку, после дождика в четверг и др. Простота и естественность речи от этого чрезвычайно выигрывает, как и от таких выражений: всего-навсего, первым делом, невесть откуда, куда ни шло и т. п. Использование таких речений у Лозинского всегда оправдано и мотивировано эстетически. Вот один пример того, как владеет инструментом народной речи Лозинский. В сцене Кола с Ласочкой автор вводит подчеркивающую напряжен­ность момента деталь: ведро, оставленное Ласочкой в колодце, продолжает напол­няться водой. Буквально в подлиннике сказано: «ведро продолжает пить». Лозинский вместо нейтрального «пить» вводит стилистически сниженный образный глагол, делающий олицетворение более конкретным, подчеркнутым, более соответствующим душевному состоянию персонажей в эту минуту: «Ведро продолжало захлебы­ваться», — так звучит эта фраза в его переводе.

Кола Брюньон — книгочий и человек бывалый, развитой, художник, побывавший и Италии, мыслитель. Он не получил систематического образования, но к учености причастен. Ученость старого времени, темы, связанные с религией и политикой, требуют по-русски «высоких» слов, главным образом славянизмов. Старославянской же лексикой выражаются и так называемые языковые «поэтизмы». Во французском языке соответствующий языковый слой отсутствует. При этих условиях для уместного включения в русскую ткань перевода «Кола Брюньона» высоких слов, в частности славянизмов, требуется исключительное языковое чутье. Лозинский вводит их с большим тактом, именно там и только там, где они уместны. Так, в его переводе мы находим: круговращение тверди, бестрепетное чела, Иов, изрыгающий хулу на своем гноище, тщета, суета, лукавство и кривда, коварная мрежа, утучняешь мятеж. Слиянию слов стилистического слоя с остальным лексическим фондом способствует ироническое употребление, которое делает из них русский Кола: «А явоздам благодарение святой Бутылке», «К семукружка вина, чтобы спала с очей пелена». Подобное использование славянизмов соответствует одной из главнейших функций в современном русском языке и находит себе художественно-психологическое оправдание в характере Кола. Так различные речевые стили сливаются у Лозинского в некое единство, характеризующее образ Кола во всей его цельности.

Виртуозное мастерство Лозинского с особенной силой сказывается в передаче рифмовки, пронизывающей всю речевую ткань оригинала. Перевод его настолько густо насыщен рифмами, что текст приобретает, по сравнению с предыдущими пере­водами, новое качество.

В повесть Роллана вплетены стихи, но они печатаются сплошным текстом, в подбор. Это немаловажное обстоятельство. Очевидно, Роллан стремился добиться органического слияния стихотворных частей и прозаических и таким образом как бы пропитать духом поэзии всю повесть. Лозинский решил эту сложнейшую переводческую проблему наиболее убедительным образом, прибегнув к самой свободной форме стиховой организации речевого материала — раешному стиху. Поступая так, переводчик учитывал следующие обстоятельства. Во-первых, стих этот органически русский, не имеющий себе прямого аналога в системах стихосложения других языков; обращение к нему согласовывалось с общей установкой Лозинского на использование в переводе «Кола Брюньона» национально-своеобразных средств русского языка. Во-вторых, по своим истокам и бытованию это народный стих, — следовательно, именно он в наибольшей мере способен выразить на русском языке фольклорный дух повести, вобрать в себя содержание народной жизни. В-третьих, раешник — старин­нейшая русская форма стихосложения, и вместе с тем не архаическая, а живая, сохраняющаяся в устном бытовании и используемая в литературе и в XX веке. Он как нельзя более подходит для воспроизведения на русском языке ритмо-рифменных фраз и целых кусков повести Роллана, ибо передает их стиховую природу, никак не сковывая при этом живую речь «неисправимого болтуна» Кола Брюньона. Можно даже сказать, что благодаря раешнику народно-фольклорная природа речи Кола акцентируется сильнее, чем во. французском оригинале. Наконец, раешник обычно наполнен юмором, приспособлен для изображения смешных или нелепых ситуаций, для шутовства, балагурства, он высмеивает, разоблачает, иронизирует, издевается. Лозинский создал в «Кола Брюньоне» замечательные образцы русского прибауточного раешника, передавая им — что удивительнее всего — с поразительной смысловой точностью ритмо-рифменные куски оригинала. Вот, например: «Никто не встал из-за стола, покуда не съели все дотла».

Однако раешник решительно неприменим для патетических мест повести. Здесь форма раешника вступала бы в непримиримое противоречие с серьезным философским содержанием или глубокой, сильной эмоцией. Переходить к регулярному силлабо-тоническому или даже к акцентному стиху тоже было бы неуместно. Такие пассажи Лозинский передает прозой, но проза здесь не простая, а ритмическая. Именно такими чертами отличаются в переводе Лозинского лирико-патетические места повести. Эмоциональная приподнятость, образность, музыкальная организация текста, кото рый строится на однотипных, приблизительно равновеликих коротких предложениях и к тому же украшен фонетическими созвучиями,— этот типичный комплекс ритмической прозы характерен, например, для пассажа, описывающего ощущение слияния с природой, которое испытывает в полубредовом состоянии заболевший чумой Кола. Ритмичность прозы в этом месте постепенно становится все более ощутимой благодаря взволнованным вопросам и восклицаниям, анафорическим построениям фраз, сло­весным повторам и торжественному библейскому синтаксису (связь предложений с помощью союза «и»). В целом можно сказать, что при подыскании соответствий ритмике подлинника Лозинский проявил безошибочный вкус в соединении с глубоким пониманием закономерностей русской и французской просодии.

В тесной связи с характером рифмовки и ритмизации текста повести находится избранный Лозинским способ передачи пословиц, которыми насыщен оригинал. Лозинский не идет по пути подстановки под французские пословицы соответствующих им по смыслу русских, а создает новые пословицы, сохраняя образное наполнение и ход мысли пословиц оригинала. В некоторых случаях Лозинский переводит пословицы словами, не содержащимися в оригинале, но уместными по смыслу и обеспечивающими звонкую и броскую рифму: «Чем подставлять бока, бока, бока, дадим-ка лучше сами тумака!» В большинстве же случаев пословицы Лозинского с удивительной точностью воспроизводят французские и в то же время создают впечатление подлинных русских пословиц. В способах достижения такого эффекта — один из секретов мастерства Лозинского. Удалось же это благодаря тому, что он глубоко постиг закономерности построения русских пословиц, его предшественниками не понятые.

Лозинский увеличивает в переводе число рифмованных пословиц. И насколько же выиграли в броскости пословицы, зарифмованные переводчиком вопреки оригиналу! Рифма в них заостряет мысль, лукаво убеждает в близости, казалось бы, далеких понятий: «Князьям потеха, а нам не до смеха». Пословицы, по выражению Горького, сжимают слова, как пальцы в кулак. Лозинский добивается максимального лаконизма в своих пословичных образованиях, отбрасывая все, без чего можно обойтись. К этому надо добавить народно-разговорную лексику и обильное использование фразеологизмов.

Лозинский в «Кола Брюньоне», как правило, не переходит границ допустимого для литературного языка, проявляя в отборе просторечия величайший такт и осторожность. Благодаря этому французы, выведенные в повести Роллана, остаются в русском переводе французами, хотя и говорят живым русским языком.

Именно М. Л. Лозинскому в истории советского перевода принадлежит заслуга отыскания верного ключа к переводу произведений, насыщенных разговорностью и просторечием. Можно с уверенностью утверждать, что переводческие принципы, воплощенные Лозинским в «Кола Брюньоне», в значительной мере определили дальнейшие пути советского перевода художественной прозы. «Кола Брюньон» Лозинского — блестящий образец диалектического решения противоречивой переводческой задачи: сделать иноязычное произведение органическим явлением русской литературы и не исказить, не трансформировать его национальное содержание. Повесть «Кола Брюньон», являющаяся одним из шедевров французской литературы XX века, в русском переводе предстала как произведение, о котором с полным основанием можно сказать: «чужое, но свое».

В. Шор