Колдовская душа

Глава 3 Сидони

Держась за руки, Сидони с маленькой племянницей шли по тропинке. Освободившись наконец от вуали из облаков, ярко светило полуденное солнце. Заснеженные кроны деревьев, наметенные зимними ветрами сугробы – все сверкало, как в сказке.

– Все блестит! – восхищалась Анатали. – Красотища какая!

– Учись говорить правильно! И еще ты забыла поблагодарить дедушку, когда он угостил тебя мармеладом, – произнесла Сидони укоризненно.

– Я хотела это сделать, но у меня во рту была мармеладка.

– Вот хитрюга! Придумала отговорку. Но впредь ты должна быть вежливой, со всеми здороваться, говорить «спасибо», ничего не трогать без разрешения…

– Хорошо, тетя Сидони! Смотри, там какая-то чужая дама!

– Вижу, – вздохнула Сидони.

И надо же было им повстречать эту деревенскую сплетницу Брижит Пеллетье!

Она была вдовой и жила на улице Потвен со своим умственно отсталым сыном по имени Паком. Именно он и нашел тело Эммы во время наводнения.

– Ты ее знаешь? – тихонько спросила Анатали.

– Да! Будь послушной девочкой!

Сидони размышляла. Анатали живет в Сен-Приме уже две недели, но никто из местных жителей до сегодняшнего дня ее не видел. «Мы так и не решили, что говорить, если кто-нибудь о ней спросит, а Брижит наверняка засыплет меня вопросами!» – думала девушка, инстинктивно сжимая маленькую ручку племянницы.

Минут через пять они поравнялись с вдовой, и та остановилась с намерением поболтать. На сапожки она надела специальные ледоступы с шипами – чтобы подошва не скользила по льду.

– Здравствуй, Сидони! Я вот ходила к Артемизе. В следующем году они хотят взять в аренду мой луг. Думала поговорить с Жактансом о цене, да только он, оказывается, в Café. А кто эта красивая девочка? Наверное, родственница твоего жениха?

– Вовсе нет!

– Малышка, как тебя зовут?

– Теперь я – Анатали, а раньше была Мари! – похвасталась девочка.

– Надо же! Анатали? Та самая, о ком говорилось в объявлениях в прошлом году? Тогда это – ваша родственница, и очень близкая.

Сидони чувствовала себя так, словно ее приперли к стенке. Она решила: лгать ни к чему, новость все равно стремительно разлетится по деревне. Теперь она горько пожалела о том, что они с Анатали вообще вышли из дома.

– Мадам Брижит, мои родители на днях сделают официальное объявление. Речь идет о моей племяннице, поэтому…

– О твоей племяннице? – Соседка явно была озадачена. – Как же это может быть?

Сообразив, что вопрос поставил тетю Сидони в тупик, девочка решила помочь ей выйти из затруднения:

– Мою маму звали Эмма, но она умерла, и тетя Жасент приехала в Сент-Жан-д’Арк, чтобы меня забрать. Я взяла с собой своего котика Мими!

– Эмма… – срывающимся голосом повторила вдова. – Святые небеса, но сколько же ей было, когда она…

– Прошу, не говорите лишнего при ребенке, – резко перебила ее Сидони. – До свидания, мадам Брижит! Вы первая, кто узнал эту хорошую новость, и с вашей стороны будет очень мило, если вы позволите нам самим сообщить ее всем своим знакомым!

– И это ты называешь хорошей новостью? – пробормотала вдова, передергивая плечами. – Слава богу, что у меня нет дочки! А если бы была, мне бы точно не понравилось, если бы она выросла распутницей!

Анатали слушала ее вполуха – благо, сзади раздались знакомые голоса. Это были Пьер с Жасент. Они шли обнявшись, за ними по пятам бежал щенок. Они быстро помирились – хватило нескольких поцелуев и произнесенных шепотом слов. И теперь молодожены направлялись на семейную ферму, решив быть счастливыми несмотря ни на что.

Лорик Клутье посмотрел на металлический будильник своего соседа по комнате. Одна минута десятого… Молодой человек с ностальгией подумал о том, что в Сен-Приме сейчас полдень и церковный колокол отбивает двенадцать ударов. Знакомый до мелочей пейзаж, все укрыто свежим снегом – маленький холодный мирок на берегу скованного льдами озера… Здесь, на южной оконечности острова Ванкувер, зимы были мягкие и дождливые – уроженцу региона Лак-Сен-Жан было чему удивиться.

«Сегодня можно не спешить! – сказал себе Лорик, радуясь тому, что лежит на кровати в маленькой комнатке, где царит приятное тепло. – А раз так, это удобный случай написать семье!» Он натянул одеяла до подбородка и снова повернулся лицом к прикроватному столику. Там стоял портрет Сидони в дешевой рамке. Все шесть месяцев, которые прошли с тех пор, как он переехал, Лорик говорил всем, что это- фото его невесты. Предоставленный самому себе, он не только не исцелился от запретной любви к сестре-близняшке, но все глубже увязал в пучине несбыточных желаний и даже не пытался с ними справиться. Он без конца лгал – и родным, и товарищам по работе.

В сентябре Лорик нашел работу на крупной стройке на одной из городских окраин. Рабочих, занятых возведением масштабного сооружения, расселили в металлических бараках с более чем скромной меблировкой – по двое и по трое в комнате. Зарплаты хватало и на обильные возлияния по воскресеньям, и на покупку табака и продуктов, чтобы утром было чем позавтракать. Не обошлось и без «амуров»: Лорик завоевал расположение одной яркой девицы – симпатичной, но немного вульгарной. Волосы у Доры были обесцвечены и подстрижены по моде, и она красила губы красной помадой. Поначалу Лорик даже принял ее за проститутку. Узнав об этом, она, конечно же, рассердилась, но таких красивых парней, как Лорик, быстро прощают…

Этой ночью он хорошо выспался, а потому думать о Доре было особенно приятно. Благодаря ей Лорик научился быстро получать удовольствие и постиг тайны женского тела.

«Надо же! Ты до сих пор девственник!» – прыснула Дора со смеху во время их первой близости.

Лорик оказался прилежным учеником и так часто проявлял по отношению к ней собственнические чувства, что Дора не смогла остаться к нему равнодушной и даже стала грезить о любви. Временами, когда пора было одеваться, она затягивала его, полуголого, обратно в постель и гладила по плечам и спине, любуясь рельефными мускулами. Но сближало их не только это. Дора тоже была уроженкой Квебека и не насмехалась над его акцентом, потому что и сама говорила так же, – при том, что в этом регионе Канады население было преимущественно англоязычным.

«Сегодня у нас свидание! Табаруэт! Дора, наверное, в меня втюрилась – сказала, чтобы я приходил, когда захочу…»

И снова взгляд его серо-зеленых глаз остановился на фотографии Сидони.

– В каждом письме ты перечисляешь достоинства этого болвана-полицейского, за которого собираешься выйти замуж – только бы меня позлить!

Лорик крепко выругался и, разжигая тем самым свой гнев, стал вспоминать, что именно написала ему сестра. Мы с Журденом ужинали в «Château Roberval». У нас столько чудесных планов на будущее! Или еще: Надеюсь, ты тоже кого-нибудь встретишь – женщину, о которой мечтаешь, которая сделает тебя счастливым, потому что я наконец по-настоящему счастлива – после всех ужасов, которые нам довелось пережить в прошлом году.

Лорик разозлился еще сильнее, но потом смягчился, вспомнив другое письмо, полученное им 30 декабря. Жасент на трех страницах рассказывала о том, как они с Пьером разыскали Анатали. Приезд девочки в Сен-Прим был описан в самых ярких красках – он даже уронил слезу. «Скоро они пришлют мне фото малышки», – подумал Лорик.

Все, что было в нем хорошего, всколыхнулось в его измученной душе и поднялось на поверхность. Лорик представил, как возвращается в родной дом – веселый и заботливый дядюшка для маленькой племянницы. Как они играют вместе, как весной он показывает ей новорожденных ягнят… Он, как и прежде, не жалея сил помогает по хозяйству отцу, а как только представится случай, – то и матери… Его мысли обратились к Альберте, такой красивой, бесстрашной и нежной.

«Боже правый, насколько я помню, маме в марте рожать! С ней может что-нибудь случиться, а меня даже не будет рядом… Нет, это невозможно! Я увижу ее, живую и здоровую, через год или два. Но не раньше… Раньше – нельзя!»

Расстояние, тяжелая работа, приятельские отношения со сверстниками и мужчинами постарше – ничего не помогало, от страсти к Сидони некуда было деться. Желая защитить ее от собственного безрассудства, Лорик пообещал себе, что останется на острове Ванкувер столько, сколько потребуется.

Обед подходил к концу. Жасент и Сидони убирали со стола, стараясь по мере сил помочь матери. Растроганная такой заботой, Альберта для виду попыталась было возразить:

– Девочки, я же не сахарная! Когда вас нет, я точно так же управляюсь по дому и чувствую себя прекрасно.

– Никто в этом не сомневается, жена, но сегодня отдохни, раз выпал такой случай, – сказал Шамплен. – Скоро у тебя работы прибавится – с четырехлетней малышкой и новорожденным на руках!

– Анатали будет мне помогать! Она, моя крошка, уже это делает. Вчера поставила чистую посуду в буфет. Когда придет время, она, конечно же, сможет качать колыбель.

Девочка, которую усадили на стул с положенной поверх него подушкой, молча кивнула. Если бы на десерт Альберта не пообещала ванильный флан[8], Анатали уже ушла бы играть с тряпичным мячиком, сшитым для нее Сидони. Пока девочка сидела на месте, в ее детском уме, развитом не по годам, вертелись новые слова – непонятные, окруженные ореолом тайны. Слово «распутница», услышанное от Брижит Пеллетье, и «репутация», которое дедушка трижды повторил за обедом… Была еще «колыбель», но это слово не показалось Анатали особенным.

Словно вдогонку ее наивным размышлениям, Шамплен буркнул:

– Вот Голгофа![9] Лучше бы вдова Пеллетье осталась в неведении! И зачем ты только с ней заговорила, Сидо!

– Не расстраивайтесь из-за этого, тесть, – проговорил Пьер негромко. – Пусть люди думают что хотят. То, что вы приняли Анатали в свою семью, делает вам честь.

– Тише! – одернула их Жасент. – Хватит об этом. Вы и так уже много чего наговорили.

– Она маленькая, мало что понимает, – возразил Шамплен.

– Я в этом не уверена, – вмешалась в разговор Сидони. – Жасент дело говорит: такие темы за столом не обсуждают.

С упреком взглянув на мужчин, она подала им чашечки с пудингом.

– Анатали, когда поешь, я разрешаю тебе поиграть немного в моей мастерской, тем более что я заперла там твоего кота, – сказала Сидони. – И осторожнее с печкой, она очень горячая. На диване вам с Мими будет хорошо и удобно.

– Я пойду с ней, – вздохнула Альберта. – Лучше не оставлять девочку в комнате одну. Что, если она возьмет твои ножницы или иголки…

Через пару минут она за руку увела внучку из комнаты. Муж проводил ее умиленным взглядом: Альберта поправилась, ее живот округлился, груди отяжелели. Сидони заварила чай. Она знала, что этот отцовский упрек – не последний.

И не ошиблась.

– Голгофа! Все это не так уж просто! – проворчал Шамплен.

– Нет, папа, наоборот – все очень просто, – возразила Жасент. – Когда мы разыскали Анатали, то очень обрадовались – все, включая тебя. И пока продолжались праздники, никто в нашей семье не задумывался о будущем. Да, согласна, рассказать всем, что Анатали – твоя внучка, это все равно что признать, что Эмма согрешила, будучи пятнадцатилетней. И что с того? Люди поговорят и забудут, один скандал быстро вытесняет другой.

– Может, и так, дочка, но на моей памяти о семье Клутье судачили чаще, чем хотелось бы!

– Только в Сен-Приме, папа, – иронично отозвалась Сидони.

Жасент кивнула, соглашаясь. Она хотела поддержать сестру улыбкой, но та с отстраненным видом смотрела в окно. «Сидо изменилась, – подумала Жасент. – С новой прической она выглядит более взрослой, волевой. Непривычно видеть ее с подстриженными по моде волосами! Я сама ни за что бы не пожертвовала своей косой…»

Надо же, о каких пустяках она думает в такую минуту! Жасент невольно усмехнулась. Обстановка за столом была мрачной. Шамплен очень расстроился из-за «глупой болтовни» своей средней дочери, и назревал семейный конфликт.

– По-твоему, я дурак, Жасент? – тихо спросил отец. – Ты улыбаешься с таким видом…

– Нет конечно! А улыбалась я потому, что непривычно видеть Сидони с открытой шеей и кудряшками.

– Я сделала «химию», – резким тоном отвечала девушка. – И если бы я послушалась парикмахера, то вернулась бы в Сен-Прим либо платиновой блондинкой, либо яркой брюнеткой. Она настойчиво предлагала мне покрасить волосы. Говорила, что быть шатенкой – это так банально!

– Глупости это всё! – рявкнул хозяин дома. – Сейчас не время толковать о прическах. Схожу-ка я все-таки к вдове Пеллетье да скажу, чтобы она попридержала язычок!

– Думаю, с этим вы уже опоздали, – рискнул выразить свое мнение Пьер.

Под свисающей скатертью Жасент положила руку ему на колено, и теперь он поглаживал ее пальцы. Молодая женщина украдкой бросала на мужа нежные взгляды. Что касается Сидони, то жениха, умевшего ее успокаивать, рядом не было, и она вспылила:

– Папа, поставь себя на мое место! Мне пришлось отвечать на вопросы Брижит. И я подумала: сейчас или позже – какая разница? Или ты хотел, чтобы мы врали насчет Анатали? Для малышки это было бы тяжелой моральной травмой. Рано или поздно нам пришлось бы объяснить ей, почему мы стыдимся ее матери. Сейчас самое важное – это удочерить девочку. Ее, конечно же, крестили в церкви, но как доказать в официальных инстанциях, что она – наша кровная родственница?

– Ты выражаешься совсем как твой жених-полицейский, знаток законов, – проворчал Шамплен.

– Папа, я не собираюсь ставить в упрек Журдену то, что он знает свое дело, – еще больше ожесточилась Сидони. – Да, он поднял этот вопрос! Кстати, Жасент, тебе следовало бы подумать об этом, когда ты была в Сент-Жан-д’Арке. Было бы лучше, если бы вы с Пьером расспросили жителей деревни. Знаю, местная повитуха умерла, но был ведь еще кюре и соседи мельника! Вам всем следует знать: когда придет время удочерить Анатали, нужно будет пройти особую процедуру и найти свидетелей, которые подтвердят, что Эмма родила девочку 25 марта 1925 года.

– Угомонись, Сидо! – попросил Пьер. – Все, что могли, мы сделали, и, если мне не изменяет память, вы все были очень довольны, что малышка с семьей празднует Рождество! Думаю, сейчас самое разумное – не нагнетать обстановку. Семья, в которой жила Анатали, получила вознаграждение, так что никто не потребует девочку обратно. В школу она пойдет не раньше чем через два-три года, так что у вас еще будет время рассказать малышке о прошлом ее матери так, чтобы ее не ранить.

Зеленые глаза Сидони блеснули. Характер у нее, как и у Лорика, был взрывной, и она легко, в считаные секунды, переходила от благости к бешенству. Вот и сейчас с ее уст сорвалось язвительное:

– Ты предлагаешь рассказать Анатали о прошлом Эммы всё, без утайки? Что ж, зятек, тогда ты сам это и сделаешь!

Только Жасент и Пьер поняли ее намек. Полтора года назад у Пьера с Эммой был тайный роман, о чем Альберта и Шамплен даже не догадывались. Последовало молчание, тяжелое, гнетущее.

– Это еще что за новости? – всполошился Шамплен, хотя правда не могла ему привидеться и в страшном сне. – У меня и без того голова трещит!

– Ничего особенного, папа, не волнуйся, – сказала Жасент, бледнея.

Для нее это было одновременно потрясение и повод возмутиться. Отпустив эту двусмысленную колкость, ее сестра зашла слишком далеко. И это несмотря на то, что еще прошлым летом Сидони заверила ее, что подобного никогда не случится. «Словно нож в спину! – думала Жасент. – А ведь она сама говорила, что и я имею право быть счастливой! Нашим родителям совсем необязательно знать, что было между Пьером и Эммой. Но Сидони не умеет сдерживаться!»

Никто не спешил нарушать молчание. Потрескивал огонь в печи, в мастерской лепетала Анатали, Альберта что-то ей отвечала. Янтарного оттенка чай остывал в чашках, но никто не осмеливался пошевелиться.

– Странные у вас лица, – заметил Шамплен, переводя взгляд с дочерей на зятя. – Или я чего-то не знаю? Лучше уж молчите! Хватит с меня огорчений – сначала наводнение, потом всё это… А мне надо беречь силы: скоро начнутся слушания в суде, и вместе с другими фермерами я буду добиваться страховых выплат. Нелегкое это будет дело… Поэтому надо, чтобы все были заодно – и в регионе, и в моем доме.

Сердце учащенно и глухо застучало у Жасент в груди. После смерти Эммы у нее временами случались такие «сердцебиения», как называла их Матильда. Знахарка посоветовала подруге обратиться к доктору, но работа и супружеская жизнь приносили молодой женщине столько радости, что приступы стали случаться реже. И вот тревога, острое разочарование – и ее снова охватила паника.

– Что-то мне нехорошо, – прошептала Жасент.

Сидони, сообразив, что нарушила своего рода негласное соглашение, устыдилась и, смущенная, попыталась исправить ситуацию:

– Папа, это моя вина. Я рассердилась и наговорила глупостей. Мне хотелось уколоть Пьера.

– И из-за твоей язвительности сестре стало плохо? Хотя постой-ка… Может быть, Жасент…

Шамплен постеснялся озвучить свою догадку. Его старшая дочь недавно вышла замуж и могла быть в положении. Пьер не стал его разуверять.

– Все может быть, мой дорогой тесть! Жасент, присядь в кресло, там тебе будет удобнее. А когда полегчает, пойдем домой.

– Налить тебе джина? – предложила Сидони, которая дорого бы дала за то, чтобы этого разговора вообще никогда не было.

Временами, анализируя извилистые повороты своего характера, она приходила к выводу, что так же склонна к сумасбродству и резким перепадам настроения, как и ее брат-близнец. Разлука меняет многое, и Сидони находила для Лорика все больше оправданий, объясняя его странные поступки своеобразным наследственным изъяном, который передался и ей.

– Ты ждешь ребенка, Жасент? – все-таки задал вопрос Шамплен.

– Может быть, – выдохнула та. – Но это еще не точно.

Ей пришлось солгать, чтобы сменить тему разговора и заставить отца забыть об инциденте. Взволнованный Пьер погладил жену по щеке. Он улыбался, но мыслями был далеко. «Если бы только это было правдой! Если бы мы могли сообщить всем счастливую новость!»

Должно быть, вид любящей молодой четы удовлетворил сурового фермера. Он налил себе крепленого вина, производимого в местечке Сен-Жорж, и стал медленно его пить.

– Если это правда, дочка, ты должна себя поберечь. Никаких больше поездок по региону и игр в медсестру!

– Папа, это не игра, это моя профессия.

Шамплен пожал плечами. Ограничившись сказанным, он встал из-за стола и энергичным шагом покинул комнату. Молодые люди услышали, как хлопнула входная дверь. Сидони тут же повинилась:

– Прости, Жасент, я сказала не подумав! Уверяю тебя, я не хотела навлечь на вас неприятности. Просто у меня вырвалось… Пожалуйста, извините! Пьер, не смотри на меня так! Я знаю, что поступила дурно.

– Еще немного – и я во всем признался бы вашему отцу, – пробормотал тот. – И, честно говоря, мне стало бы легче. Хорошо, если этим дело и кончится.

– Я перестану приходить на ферму, если ты не в состоянии сдерживаться, Сидо, – сердито проговорила Жасент. – Для меня это тоже будет наказанием, ведь я реже буду видеть Анатали.

– Клянусь вам, этого больше не повторится! – с рыданиями в голосе воскликнула ее сестра.

Больше Сидони сказать не успела – в комнату вошел нахмуренный Шамплен. В куртке и черной шапке он казался еще более массивным, более грозным.

– Так значит, совесть у вас все-таки нечиста! – прикрикнул он на детей. – Моя хитрость сработала. Я подумал, вы заговорите по-другому, если будете думать, что я на улице. Что вы от меня скрываете?

И он двинулся прямиком к ним. Жасент застыла в кресле, Пьер – стоя у нее за спиной, Сидони – возле печки.

– Папа, не кричи так громко, потревожишь маму, – попросила младшая дочь, в лице которой не было ни кровинки.

Отец поморщился, и угрожающее выражение лица сменилось озабоченным. Как все люди, руководствующиеся скорее инстинктами, нежели разумом, он догадывался, что речь идет о чем-то серьезном, что может разрушить вновь обретенную гармонию. Но было поздно: в комнату вошла встревоженная Альберта.

– Святые небеса, что происходит? – спросила она. – Анатали заснула, и я тоже уже начала дремать, когда услышала твой крик, Шамплен. Для начала – почему ты в куртке? Собрался на улицу?

– Да, жена. Надо сходить в овчарню, дать скотине сена.

– Я вам помогу, – сказал Пьер. – Там и продолжим наш спор. Простите, теща, что мы вас потревожили. Мы говорим о политике.

Альберта слабо улыбнулась, удовлетворившись этим объяснением. Испуганная больше прежнего, Жасент смотрела, как ее муж выходит в коридор за верхней одеждой. Она понурила голову, осознавая свое бессилие. Сомнений больше не было – начиналась новая эра размолвок и огорчений.

– Не волнуйся, дочка, мужчины часто повышают голос, – успокоила ее мать, ласково касаясь руки Жасент. – Худшее мы уже пережили. Пойду-ка я все-таки прилягу! Вот что значит слишком плотно пообедать – теперь мне даже двигаться тяжело…

Нескоро Пьеру суждено было забыть признание, сделанное им Шамплену Клутье в тот день. В овчарне было тепло и стоял крепкий запах овец, что неудивительно – зимой животных днем и ночью держали взаперти. Уже сам вид тестя не располагал к откровениям: он стоял, опершись о деревянную загородку, и мрачно смотрел на зятя. Вопросов не задавал, но уже одного этого взгляда можно было испугаться.

– Речь пойдет об Эмме, – начал Пьер. – Мы с Жасент и Сидони решили сохранить в секрете очень важную и неприятную во всех смыслах подробность. Лорик тоже об этом не знает…

– Голгофа! Что еще на мою голову? Господь свидетель, если вы знаете, кто отец Анатали, лучше молчите, все трое! Я могу удавить этого мерзавца!

Голос Шамплена осип, стал прерывистым от ярости, а сказанное скорее пугало, чем побуждало к продолжению разговора.

– Нет, дело не в этом. Я заранее взываю к вашему милосердию и прошу: попытайтесь меня понять! Я решил, что будет лучше все вам рассказать. Это очень тяготит мою совесть – то, что я вас предал, вас и вашу супругу.

Суровый Шамплен вздрогнул от ужаса. Его жизнь вошла в мирную колею вопреки «трагедии на озере Сен-Жан», как окрестили ее журналисты, вопреки драме, осиротившей его семью. В общем и целом, он был счастлив, потому что после двадцати четырех лет холодности и горьких обид завоевал наконец сердце Альберты. Более того – в марте должно родиться дитя, плод их объятий, теперь уже чувственных и горячих. Дочки, как он сам любил повторять, «пристроены»: у Сидони жених – полицейский, а Жасент вышла замуж за вот этого красивого голубоглазого парня, которого он всегда уважал и думал, что хорошо его знает…

– Говори, я слушаю, – резко произнес Шамплен. – Но подумай еще раз, Пьер, стоит ли… Я и так настрадался…

– Я знаю.

– И сам заставлял страдать…

– Знаю. Покончим же с этим раз и навсегда! Дело было так… Когда Жасент отказалась выходить за меня замуж, я впал в отчаяние. Тогда я не понимал, насколько это для нее важно – выучиться и получить диплом. Все мои мечты рухнули. Я жил один в Ривербенде и по-прежнему откладывал деньги, потому что тратить их у меня не было охоты. Эмма получила место учительницы в Сен-Жероме. Мы иногда встречались на танцах, и она была… была веселой, очаровательной, все твердила, что Жасент зря меня оттолкнула. А потом Эмма притворилась, будто влюблена в меня, и даже написала об этом сестрам. Мне она, конечно, нравилась, как девочка, которую я когда-то во дворе вашей фермы дергал за косички. Но только она уже была не девочка, о нет! И мне показалось, что это настоящая любовь, я задумался о женитьбе, и мы, безумцы, забыв обо всем, поторопили события… Долго это не продлилось. В моем сердце по-прежнему была только Жасент, Эмма тоже мечтала о другом. Скорее всего, о докторе Мюррее.

Шамплен слушал, скрипя зубами и сжав кулаки. Блестящие глаза его были холодны, как черный лед.

– Когда Жасент узнала о смерти Эммы и прочитала ее прощальное письмо, первое, о чем она подумала – что это я во всем виноват, поэтому пришла ко мне. Я сумел убедить ее, что это не моя вина, ну, или моя, но только наполовину, потому что у нас с ее сестрой все-таки был роман, верно?… Но судьба часто решает за нас. Если бы не эта ужасная трагедия, я бы не помирился с единственной женщиной, которую когда-либо любил и буду любить всю свою жизнь!

Пока Пьер говорил, он не сводил глаз с пятнышка на полу, не решаясь встретиться взглядом с тестем. Наконец, замирая от волнения, он взглянул на Шамплена.

– Дрянное дело! – рявкнул тот. Его лицо помрачнело еще больше, и он ткнул в зятя пальцем. – От тебя я такого точно не ожидал. Думал, ты – порядочный парень, который уважает девушек, особенно моих дочерей. Ты меня разочаровал! Нет, даже хуже – ты вызываешь у меня отвращение. Если бы я знал, что ты спал с нашей Эммой, пользовался ею, как непотребной девкой, я бы не пустил тебя на порог! Одно я обещаю тебе твердо: здесь, в доме Клутье, ноги твоей больше не будет! Проваливай, Дебьен, возвращайся на улицу Лаберж, или я тебя покалечу! Табарнак![10] Не понимаю, что мешает мне прямо сейчас расквасить твой нос!

– Может, воспоминания о собственных грехах? – ответил Пьер в наивной надежде добиться от тестя хотя бы небольшого снисхождения.

Он признал свою ошибку и ожидал упреков за содеянное, но не таких же! Быть навсегда изгнанным из дома тестя и тещи за то, что в свое время поддался чарам Эммы – с этим Пьер согласиться не мог. По его разумению, Шамплен в прошлом совершил куда более серьезный проступок.

– Слушай меня, сосунок! Легко обвинять другого, чтобы оправдаться самому. Я любил тебя, как сына, ты заменил мне Лорика, этого глупца, отправившегося искать счастья на другом конце страны. Теперь ты для меня – никто, и единственное, чего я хочу – это плюнуть тебе в лицо, в твою лицемерную рожу! Сколько еще парней спали с моей дочкой, считая того, первого, отца Анатали? Я никогда не узнаю, сколько их было. Но и ты, Дебьен, входил в их число. Не могу больше ни видеть тебя, ни говорить с тобой, ни пожать тебе руку. Прочь отсюда, и как можно быстрее, мигом!

Он с непреклонным видом указал пальцем на дверь, ведущую во двор.

– Мсье, послушайте… Тесть мой, одумайтесь! – попытался возражать Пьер. – Зачем расстраивать Жасент и вашу супругу? Я рассказал вам все это, потому что хотел быть с вами абсолютно честен. Вы могли бы простить или хотя бы понять меня. Как вы объясните свое решение Альберте?

Но взывать к логике было бесполезно – настолько Шамплен был зол; он испытывал сейчас к зятю слишком сильное отвращение. Признание Пьера в еще более невыгодном свете выставило поведение его младшей дочки – разнузданное, постыдное поведение, которое и навлекло на нее погибель. На мгновение фермер представил любовные схватки Эммы с мужчинами, происходившие, конечно же, по большей части тайком, и его захлестнул гнев. Он подскочил к Пьеру, схватил его за ворот куртки и с силой встряхнул.

– Альберта непременно узнает о том, что ты сделал, и согласится со мной! Не хотелось бы лишний раз ее расстраивать, но тут у меня нет выбора. Я не могу и дальше принимать в своем доме мерзавца! А может, это ты – та самая паскуда, которая обрюхатила Эмму, когда ей было всего пятнадцать? Отвечай, Дебьен, это был ты? Выходит, ты тоже не умеешь сдерживаться – не больше, чем я в твои годы…

Шамплен выпустил ворот Пьера с рыком, больше похожим на рыдание. Все перемешалось у него в голове, и он приписывал зятю те же хаотические, неконтролируемые импульсы, зарождающиеся у мужчины внизу живота и внушающие потребность обладать, утолить свои желания, которые когда-то довлели и над ним самим…

– Убирайся! – потребовал Шамплен.

– Мне правда очень жаль, – вздохнул Пьер.

– Но не так, как мне! И заруби себе на носу: не будь ты мужем Жасент, я бы так тебя разукрасил, что ни одна девушка больше не глянула бы!

– Ну так бейте, не стесняйтесь! – крикнул Пьер, раскидывая руки в стороны и подаваясь вперед. – Отомстите мне и за остальных! Это правда, раньше я легко поддавался искушению, до того, как полюбил Жасент, и когда думал, что потерял ее. Теперь я собираюсь прожить с ней всю жизнь и никогда не предам. Изуродуйте меня, если вам от этого станет легче! Уверен, моя жена меня не разлюбит, даже если я стану похож на пугало!

Ни тот, ни другой мужчина не заметил, как из-за двери показалось миловидное личико Сидони. Выходя из дома, она накинула на голову шерстяной платок. Теперь девушка широко распахнутыми глазами взирала на последствия конфликта, который сама же и спровоцировала.

– Папа, Пьер, прошу, перестаньте! Не будете же вы драться по моей вине!

– А ты вообще не вмешивайся! – взревел Шамплен. – Что еще мне предстоит узнать через неделю, через полгода или год? И как твоя сестра могла стать женой человека, который спал с Эммой? А может, и ты с ним заводила шашни? Голгофа! Вырастишь детей, а они потом держат тебя за идиота!

Шамплен заикался, ему не хватало воздуха. Он протянул руку, словно желая стереть дочку и зятя из поля зрения. Его лицо налилось кровью, и он так крепко стиснул зубы, что, казалось, они вот-вот сломаются.

– Папа, пожалуйста, не злись! – взмолилась Сидони. – Да, мы скрывали от тебя правду об Эмме, чтобы не чернить ее образ, но она – увы! – сделала все, чтобы это все-таки случилось. Когда ей чего-то хотелось, для нее не существовало преград. Знаешь ли ты, что в прошлом году, незадолго до Рождества, она исповедалась тут, в Сен-Приме? Через некоторое время Жасент рассказала мне все то, что поведал ей кюре, – да упокоится его душа с миром! Папа, Эмму пугала собственная порочность и разнузданность, но у нее не было сил справиться с этим или, если хочешь, хотя бы вести себя прилично. Она решила соблазнить Пьера, когда он был одиноким и несчастным, и наверняка направила на это все свои таланты!

Шамплен словно окаменел; его дыхание еще больше участилось. Секунда – и он бросился к Сидони, схватил ее за руку и втянул в овчарню.

– Как ты смеешь так говорить о покойнице, о своей сестре? Эмма была распутницей, отрицать не стану, но теперь она гниет на кладбище. Она даже двадцати лет на свете не прожила! Чтоб я такого больше не слышал!

За грубым окриком последовала хлесткая пощечина. Возмущенный Пьер подбежал к свояченице, которая едва стояла на ногах.

– Вы с ума спятили! – вскричал он. – Как вы смеете ее бить? Можете быть спокойны, ноги моей на ферме больше не будет. Вы – животное, тиран! Идем, Сидо, я тебя провожу. Дай-ка руку!

И они ушли не оглядываясь. Шамплен в раздражении со всех сил ударил кулаком о перегородку. На костяшках его пальцев выступили капельки крови.

– Собачья жизнь! – со стоном выругался Шамплен, чувствуя, как глаза наливаются слезами.

Альберта проснулась с приятным ощущением всеобъемлющей безопасности и комфорта. Анатали, прижавшись к ней, спала на мягком диване под шерстяным одеялом. В мастерской Сидони, оформленной с большей фантазией и яркостью, нежели остальные комнаты в доме, было очень тепло.

«Они дали мне поспать, – подумала женщина, умиленная такой заботой. – И надо же было случиться, чтобы Шамплен с Пьером поспорили из-за этой треклятой политики! Но сейчас, думаю, они уже мирно играют в карты…»

Она легонько потянулась, правой рукой поправила шиньон. Дитя шевельнулось у нее в чреве.

– Мы с тобой так славно поспали, мой малыш или малышка, – прошептала Альберта, улыбаясь.

На душе у нее было хорошо, спокойно, и все же она удивилась, что в доме так тихо. «Наверное, все на улице! Вот только солнце заходит, и с наступлением темноты снова подморозит», – думала она, с превеликой осторожностью вставая на ноги.

Тихими, мягкими шагами Альберта прошла по коридору и оказалась в просторной кухне. Ее муж сидел, опершись локтями на стол. Перед ним стояла почти пустая бутылка крепленого вина. Больше в кухне никого не было.

– Шамплен, – позвала женщина. – А где дети?

– Ушли.

– И Сидони тоже?

– И она ушла. Останется ночевать на улице Лаберж – у сестры или у деда. Бедная моя жена, опять бедлам в доме!

Альберта покачала головой, не желая верить. Она внимательным взглядом окинула комнату. Гора грязной посуды возле мойки, чайник не на плите… Нехорошее предчувствие пронзило ее сердце. Она присела рядом с супругом и похлопала его по плечу.

– Рассказывай, что за бедлам? Что еще плохого могло случиться? Шамплен, ты меня пугаешь! У тебя такой вид, как в те страшные дни, когда… Умоляю, не пей лишнего!

– Где внучка?

– Спит.

– С ней все время надо быть настороже! Мы отдадим ее в монастырскую школу. А если она решит принять постриг – то-то будет для меня облегчение! Только представь, Альберта, что будет, если она уродилась в мать?

– Если бы все было так просто, Шамплен! Эмма училась в школе при монастыре, но на ее характере это никак не сказалось.

– Это Сидони виновата – потакала всем ее капризам, помогала нас дурачить. Я ничего не придумываю: она сама много раз упрекала себя в этом, когда Эмма умерла. Хороши детки – в грош родителей не ставят, даже Пьер, которого я любил, как сына. Когда думаю об этом, Альберта, у меня начинает болеть тут и тут!

Шамплен указал сначала на свою грудь, потом на лоб. Дрожащей рукой Альберта отставила подальше винную бутылку и в отчаянии посмотрела на супруга.

– Так ты расскажешь, что случилось, муж мой, или хочешь, чтобы мне стало плохо от твоих недомолвок?

Сгорбившись под гнетом своего горя, Шамплен выложил ей все, что узнал час назад в овчарне. Когда он умолк, расстроенная Альберта перекрестилась.

– Господи, не могу поверить! Пьер и Эмма! Мне очень грустно – так же, как и тебе. Но почему он решил рассказать обо всем именно сегодня? Припоминаю, как он стоял с букетом на кладбище… У него была причина принести цветы, и какая! И это – наш зять… Что же теперь делать? Господи, не хватало нам еще одной скверной истории!

Альберта заплакала, прикрыв ладошками рот, чтобы наружу не вырвалось ни звука. «Плоть слаба, – думала она. – Инстинкты и тяга к удовольствиям толкают нас на безрассудные поступки. Отец небесный, прости нас, несчастных грешников, прости!»

– Тут, любовь моя, я уж смолчать не смог. Ты должна быть со мной согласна – Дебьен не войдет больше в наш дом и не сядет с нами за стол. Жасент, если хорошенько подумать, не виновата, так что ей приходить можно.

Его жена плакала, стараясь не всхлипывать слишком громко, чтобы не разбудить Анатали, которая могла проснуться и в любую минуту появиться в кухне. Шамплен сочувствующе погладил Альберту по щеке, потом вынул из кармана большой клетчатый платок и стал вытирать ее слезы.

– Никогда в нашей семье не будет мира, – вздохнула женщина.

Шелест шагов по паркету заставил ее обернуться. Анатали толкнула притворенную дверь и вошла. Ее маленькое личико было перекошено от страха, и она дышала часто-часто, словно не пришла сюда, а прибежала.

– Бабуля, дед! – воскликнула девочка. – Я была одна в темноте! Мне стало страшно.

– На улице еще светло, – пробормотала Альберта, раскрывая девочке объятия. – Иди ко мне на колени, моя хорошая!

– Бабушка, ты плачешь?

– Ничего страшного, это от усталости. Ты проголодалась, Анатали? Намазать тебе хлебушка маслом?

Девочка прильнула к ее груди, пробормотав еле слышное «нет». Шамплен наблюдал за внучкой с таким выражением, какое бывает на лице ученого, столкнувшегося с загадкой природы. Он искал сходства между матерью и дочкой и не находил его в чертах малышки, по-детски неопределенных. Не было во внешности Анатали и ничего такого, что могло бы навести его на мысль, кто же отец девочки. Через некоторое время хозяин дома пожал плечами и резко встал.

– Зажгу лампу, – буркнул он. – Небо все в тучах, и темнеет быстро. И надо закрыть двери, чтобы нам втроем было тепло!

– А тети Сидо нет дома? – спросила девочка.

– Нет, она пошла проведать дедушку Фердинанда.

Альберта старалась выглядеть веселой, но ей это плохо удавалось. Из ее груди вырвался тяжелый вздох. Анатали тоже вздохнула, с тревогой оглядываясь по сторонам.

– Моему Мими тоже стало страшно, – прошептала она слабым голоском. – Он зашипел и убежал.

– Странные они звери, эти коты, – сказал Шамплен. – От всего шарахаются. Что могло его напугать, твоего Мими?

– Там, за окном, кто-то был! Я его видела.

– За каким окном? В мастерской? – встревожилась Альберта. – Это был господин или дама?

– Не знаю.

– Тебе приснилось, внучка! Нужно быть великаном, чтобы прижаться носом к стеклу с той стороны дома, на которую выходит окно мастерской. С крыльца туда не дотянешься, – пояснил фермер.

Анатали поежилась. Ничего ей не приснилось – лицо, очень бледное, появилось за оледеневшим стеклом, украшенным с внешней стороны морозным узором. И она испугалась, очень испугалась…

Жасент только-только перестала плакать. Накинув на плечи шаль, она с поджатыми ногами сидела на канапе, гладила щенка и смотрела прямо перед собой в пустоту. Временами она всхлипывала, как ребенок после серьезного потрясения.

– Простишь ли ты меня когда-нибудь? – спросила стоявшая у камина Сидони. – И ты, Пьер? Знали бы вы, как я жалею, что все так вышло!

– Ты твердишь это уже целый час! Но зло уже сделано, – отрезал ее зять. – Будет тебе урок на будущее: людей, которых ты, по собственным же уверениям, любишь, не предают!

Сидони прикусила нижнюю губу. Ей хотелось ответить на это: «На свете есть только один человек, которого я по-настоящему люблю!» Она думала о Лорике, отсутствие которого становилось просто невыносимым. Когда пять месяцев назад он уехал, она испытала облегчение, ибо была уверена, что стоит на пороге новой жизни, в шаге от счастливого замужества. Но с женихом, Журденом Прово, они не были так близки, как с братом, и доброе отношение родных было неравноценной заменой взаимопониманию на уровне чувств и эмоций, которое с детства существовало между ней и Лориком.

– Мы с таким трудом разыскали Анатали, – заговорила Жасент, – страсти в семье поулеглись… Но теперь покою конец! Я никогда не смогу без опаски ступить на родительский порог. Папа и меня начнет упрекать, – не сейчас, так потом.

– Хуже всех мне, – подхватил Пьер. – В моих жилах нет ни капли крови Клутье, а ведь мы с Шампленом вместе работаем на сыроварне «Перрон»! Нам приходится полдня проводить рядом!

Какое-то время все молчали, занятые невеселыми размышлениями.

«Только бы Сидони поскорее ушла, – говорила себе Жасент, – чтобы мы с Пьером остались наедине! Я не ожидала от нее такого. Она – лицемерка, и мотивы ее поступков мне не понять. Матильда права насчет нее! Помню, она как-то сравнила Сидони с прекрасной розой, у которой опасные шипы, или с чем-то в этом роде…»

И действительно, знахарка и молодая модистка с самого начала были «на ножах». Сидони чувствовала антипатию Матильды и отвечала ей взаимностью.

«Ну почему я такая? – задавалась вопросом Сидони, которая оставалась в доме сестры только из чувства долга: виновница конфликта, она словно пыталась своим присутствием смягчить ситуацию. – Я причинила боль Жасент, из-за меня у Пьера будут неприятности. А может, я попросту завидую их счастью? Они так друг друга любят!»

Она снова вздохнула и прошлась по комнате, стройная и эффектная в сером шерстяном платье, довольно плотно прилегающем к телу, с подчеркивающим талию тонким пояском. На ее левой щеке до сих пор оставался след от пощечины.

«Если бы только я могла уехать и жить в городе! – сокрушалась про себя Сидони. – Я бы удовлетворилась даже Робервалем. Там есть отели, модные магазины, а летом приезжают туристы!»

Сжимая губами сигарету, Пьер смотрел на свояченицу без тени восхищения. «Говорит, ей очень жаль, что из-за нее Шамплен теперь затаил на меня злость, а сама красуется, принимает эффектные позы! И эта прическа, эта стрижка, которая, как говорят, теперь в моде, мне не нравится. Лучше бы Сидони ушла! Мне неловко при ней утешать Жасент».

– Я могу сегодня остаться у вас на ночь? – тут же задала вопрос Сидони. – У дедушки мне будет неуютно. У него такой мрачный дом!

– Раньше ты так не говорила, – ответила ее сестра. – Извини, Сидо, но я бы предпочла, чтобы ты переночевала у деда. Я достаточно насмотрелась на тебя сегодня.

– Что ж, ладно! Но бедный старик удивится…

– Что-нибудь придумаешь, или, раз уж дело сделано, можешь и ему рассказать обо мне всю правду, – сердито ответил Пьер. – Я согласен с Жасент: сейчас нам с ней нужно побыть наедине, чтобы никто нас не беспокоил.

Пять минут спустя Сидони хлопнула дверью, не сказав никому из них ни слова. Слезы снова потекли по щекам Жасент, но она встала с канапе – нужно было идти готовить ужин.

– Сидони получила по заслугам, – проворчал Пьер. – Хорошую пощечину от отца и обиду – с нашей стороны. Но я-то тебя хорошо знаю: вы быстро помиритесь!

– Так и будет…

– Иди, я тебя обниму! Не огорчайся так, не стоит. Пусть твой отец устраивает мне бойкоты, он же первый от этого устанет. У него будет время подумать, и он поймет, что дуться годами – это глупо.

– А я уверена в обратном, – прошептала Жасент, с удовольствием вдыхая знакомый запах его шерстяного свитера.

– Если бы ты и вправду забеременела, мы бы с твоим отцом помирились, – начал осторожно Пьер, прижимаясь губами к волосам у нее на затылке. – Знаешь, на мгновение, когда ты не стала отрицать его догадку, я очень обрадовался, но тут же испытал острое разочарование. Это была всего лишь мечта, а жаль… Дорогая, красавица моя, если бы ты родила мне ребенка, это было бы для меня такой радостью!

Жасент принимала его ласки, не зная, что и думать. Все это время она была уверена, что Пьер хочет ребенка только для того, чтобы привязать ее к дому, чтобы она бросила работу. А он, между тем, продолжал еле слышно:

– Но ведь в первые месяцы ты могла бы принимать пациентов в своем кабинете, тем более что теперь в Сен-Приме есть доктор. Многие женщины, находясь в положении, не сидят на месте. Взять хотя бы Артемизу, она старше тебя и даже твоей матери. Как этой осенью все удивились, когда узнали, что она беременна!

– Ты прав, – отвечала Жасент слабым голосом. – Но что потом, Пьер? Ты сам будешь давать малышу грудь и присматривать за ним с утра до вечера? Нет, конечно! Если будешь настаивать, мы поссоримся, как сегодня утром.

Она отодвинулась и повернулась к мужу спиной, чтобы открыть буфет, где хранилась посуда. Пьер уловил приглушенный всхлип.

– Любимая моя, мы вместе, и ничто нас не разлучит, – прошептал он нежно.

Пьер положил руки ей на талию и прижался животом к ее ягодицам. Он был сам не свой от вожделения.

– Что ты делаешь?! – воскликнула Жасент, удивляясь и возмущаясь одновременно.

– Подожди!..

Пьер отошел только для того, чтобы потушить свет. Они оказались в полумраке. Слабый свет уличных фонарей с трудом проникал в комнату сквозь шторы, огонь в окошке печи отбрасывал на стену красноватые блики.

– Прошу тебя… – проговорил Пьер.

Не теряя времени, он поднял ее зеленую шерстяную юбку, просунул руку между бедер и стал ласкать нежную плоть, не прикрытую чулками. Поиграл немного с подвязками, потом стянул с Жасент атласные трусики – последнее препятствие для его стремительного желания.

– Да что на тебя сегодня нашло? – всполошилась она. – Мы через час ложимся спать, мог бы подождать!

Она хотела повернуться к мужу лицом, но он удержал ее в прежнем положении.

– Не сердись, любимая моя, прелесть моя, – прошептал он. – Тебе понравится, вот увидишь! Обопрись о буфет и наклонись немного вперед, ну же!

Эта позиция была Жасент в новинку, несмотря на всю ее чувственность и покорность в любви. Пьер проник в нее неожиданно грубо, он задыхался, был как в бреду. «Наш баран делает то же самое с овцами», – пронеслось в голове у ошарашенной Жасент.

Еще мгновение, и она высказала бы свое мнение вслух – что они не животные, чтобы вот так себя вести, – но у нее уже путались мысли от острого наслаждения. Тихонько вскрикивая, она открылась, отдалась бешеным толчкам мужа. В восторге от того, что привел ее к берегам услады, Пьер продолжал с еще бóльшим пылом, постанывая от удовольствия, чего с ним прежде никогда не случалось.

Тут сладострастный туман сгустился, и на Пьера нахлынули шокирующие воспоминания. Он увидел себя в этой же позе в теплый вечер бабьего лета под сенью пурпурного клена. Эмма держалась за ствол молодого деревца – очаровательная в своем бесстыдстве, с разметавшимися по плечам блестящими темными волосами. «Маленькая фурия, она отдавалась мне еще и еще, просила прикусить ей шейку… Я держал ее за груди, щипал их, и у нее перехватывало дыхание…»

Эти мысли довели его возбуждение до предела, и Пьер забылся, задохнулся, в то время как Жасент тихонько постанывала – мощная волна прокатилась по ее телу, и ее отголоски до сих пор заставляли женщину дрожать с головы до ног. Муж сжал ее в объятиях, поцеловал в щеку и, чувствуя некоторую неловкость, отодвинулся. Она надеялась получить еще немного нежности и ласковых слов, но он привел в порядок свою одежду и спешно схватился за сигарету.

– Прости, – вполголоса попросил Пьер. – Я не смог сдержаться.

– Тебе не за что просить прощения. Если бы мне не хотелось, я бы дала тебе это понять, словом или жестом.

Он стоял и смотрел, как она идет к выключателю. Блеклый желтоватый свет снова наполнил комнату. Супруги в смущении глядели друг на друга. У Жасент раскраснелись щеки, на лоб упала прядь волос. Пьер был чрезвычайно бледен. Глаза его из серо-голубых стали пепельными, словно погасли. Жасент подумала, что причиной этому их любовная схватка, и попыталась пошутить:

– Тебе сейчас не помешает глоток джина! У тебя такой вид, будто ты узрел привидение.

– Нет, ничего подобного! Милая, иди ко мне, – отвечал Пьер, протягивая к ней руки.

Жасент подчинилась, радуясь тому, что теперь он ее приласкает. Пьер поцеловал шрамик у нее на виске, который всегда вызывал у него умиление, – тот, что остался в память о буйствах Шамплена, имевших место много лет назад.

– Твой отец – жестокий человек, – с убеждением проговорил Пьер. – Пощечина, которую он отвесил Сидони… Думаю, она достаточно наказана.

– В моем случае все было не так: я упала и поранилась.

– Но это он тебя толкнул! Странный он человек, способный творить как зло, так и добро, но иногда я не уверен, что понимаю, что твой отец считает добром. Эмма правильно поступила, когда сбежала, узнав, что беременна. Отец, наверное, убил бы ее.

Жасент нахмурилась. Ей было неприятно это слышать: муж вспоминал ее сестру в такой интимный момент… Почему?

– Может, нам лучше не говорить так часто об Эмме? – произнесла она. – Особенно сегодня, когда она снова нас всех рассорила и заставила страдать.

– Ты правда хочешь ее забыть? Знаешь, я стараюсь вспоминать ее такой, какой она была в детстве, – шаловливой девчонкой в розовом передничке. В тот день, когда мы с Лориком на велосипеде приехали на ферму, она сидела на ограде и поздоровалась с нами, заливаясь смехом. Ее темные косички и ямочка на подбородке до сих пор стоят у меня перед глазами… Странные шутки играет с нами судьба!

– Ты тоже сейчас ведешь себя странно. У меня холодок пробежал по спине! То, как ты говоришь об Эмме после сегодняшнего скандала с отцом… Меня это шокирует.

Пьер кивнул, понимая, что допустил бестактность. Жасент стала мерить шагами кухню, не обращая внимания ни на бульканье кипящей воды в большой кастрюле, ни на тявканье Томми за дверью. Они оставили щенка в коридоре, и он жалобно поскуливал.

– Томми хочет на улицу… Я его выведу, – вздохнула Жасент. – Подышу холодным воздухом, это пойдет мне на пользу.

Но щенок не сумел сдержаться и теперь виновато жался в углу, в полуметре от желтой лужицы. Шерстка у него встопорщилась, тельце сотрясала крупная дрожь.

– Чего ты испугался, Томми? – пожалела его Жасент. – Ты так редко гадишь в доме. Я не стану ни ругать тебя, ни тем более бить!

Ей вдруг подумалось, что, когда ее нет дома, Пьер, должно быть, наказывает щенка. Когда муж вышел в прихожую, она его в этом упрекнула.

– Жасент, может, мне и случалось на него прикрикнуть, но последний раз это было в октябре! И я его не бью.

– Слава богу! Меня бы это удивило.

Все еще недоумевая, молодая женщина открыла дверь на улицу. Томми ринулся из дома, поджав хвост, и тут же исчез за обледеневшим сугробом. Небо было чистое и звездное. Ночной пейзаж, казалось, застыл от полярного холода.

– Пьер, что с ним? Обычно Томми не уходит далеко от крыльца или гуляет в саду. По-моему, он чего-то испугался. Он таращился на лестницу, и это выглядело странно, поверь!

– Я видел. Закрывай скорее дверь, сейчас я выйду и позову его.

– И побыстрее возвращайтесь, на улице сильный мороз!

Не зная, что и думать, Жасент помогла мужу одеться потеплей. Взяла свой шарф и сама повязала ему на шею.

– У нас у всех был ужасный день, – сказала она. – Если, вдобавок ко всему, мы еще и потеряем Томми, я прокляну пятое января и все будущие субботы заодно!

– Ничего плохого не случится, любимая! – Пьер потрепал ее по щеке.

И все же он испытывал непривычное, смутное беспокойство, причиной которого служили незначительные, на первый взгляд, детали и мучительная мысль о том, что Эмма, даже умершая и почившая на кладбище, никогда не оставит их в покое.