Колдовские чары

Эпилог

1830 год

Глаза мои застилали слезы, слезы, которых я не лила тогда, когда кузина Анжела обрела вечный покой рядом со своими родителями позади храма. Она умерла от апоплексического удара в монастыре, который стал ее последним пристанищем. Гордая, страстная женщина… она отказалась и от гордыни, и от снедавшей ее страсти ради служения другим людям.

Мне предстояло сделать еще одну остановку перед тем, как закончить этот день отзывающихся болью в сердце воспоминаний. Повернувшись спиной к "Колдовству", я направила свою кобылу по заросшей сорняками тропинке мимо развалившейся голубятни, но потом была вынуждена пойти пешком, так как лошадь отказалась идти по темным джунглям разросшихся деревьев, бросавших прохладную тень на другую усыпальницу.

Ее построила кузина Анжела. На ее крыше никакого ангела не было. Она была сооружена из не очень белого мрамора, который из-за постоянного пребывания в сумерках приобрел лавандовый оттенок. Над ее закрытыми дверями на камне было высечено: Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз, 1804–1824.

И ничего больше.

Двадцать лет. В таком молодом возрасте он был обречен на смерть. Но мой единокровный брат был обречен с рождения. Какое расточительство ума, духа, очарования и чисто мужской красоты!

Перед этой мраморной усыпальницей все было ухожено: трава была скошена, все ползучие растения уничтожены, на земле стоял глиняный горшок с водой, в котором был букетик магнолий. Скорее всего это дело рук Мими с Оюмой.

Стоя возле этого букетика магнолий, я сказала свое последнее "прощай!" своему отцу, которого я никогда не видела, но чье ожерелье с сапфирами и бриллиантами, последнюю семейную драгоценность, кузина Анжела подарила мне. Мне следует навестить Жана-Филиппа. Я не знаю, где похоронен мой отец, но, может, когда-нибудь я постараюсь это разузнать. Но кто я такая, чтобы осуждать его? Прощай, моя кузина, маркиз, прощай ее приемный сын, мой единокровный брат, которого я так сильно любила.

Потом я направила свою кобылу к Беллемонту, чувствуя в себе умиротворенность. Позвякивание колокольчиков говорило о том, что коров загоняли для дойки. В Беллемонте горели свечи. Поместье было куда импозантнее, чем "Колдовство". Конечно, дом не шел ни в какое сравнение с ним, но и он обладал каким-то загадочным очарованием.

Мы добавили к нему два одноэтажных крыла по обе стороны дома, чтобы разместить в них отца Арчера и дедушку Роже, который стал слишком стар и больше не мог жить в одиночестве в Понтальба. В прошлом году мы привезли из Италии мрамор, чтобы покрыть им в доме полы вместо кипарисовых досок.

Большая часть наших денег поступала от возделывания объединенных тростниковых плантаций в "Колдовстве" и в Беллемонте, что стало возможным благодаря умелому управлению ими кузиной Анжелой. Получающий твердое жалованье Оюма, которого многие плантаторы пытались переманить от нас, теперь управляет ими. Он получил у кузины Анжелы хорошую подготовку.

Я объехала сверкающую чистотой новую конюшню и препоручила свою лошадь конюху. Потом, войдя в дом через черный вход, я поднялась по лестнице в детскую, где под руководством Мими ужинали дети. Мими, хотя и стала свободной цветной женщиной, все же решила связать свою судьбу с нашим домом. У нее теперь совершенно седые волосы, но кожа по-прежнему гладкая, а губы так никогда и не утратили своего ярко-красного цвета.

— Маман! — крикнула Тереза, а Антуанетта, которой уже исполнилось шесть и которая изучала уже два языка, позвала меня: "Мумма". Малышка Александр кричал, стучал ложкой по подносу: "Мум, мум, мум, мум!"

Рассмеявшись, я взъерошила темные волосы Терезы, убрала ярко-рыжие пряди со лба Антуанетты и крепко-крепко обняла Александра, который не преминул, воспользовавшись случаем, испачкать мое платье кашей.

— Т-ц… т-ц! — сказала Мими, схватив салфетку.

— Мне все равно нужно переодеться к обеду. — Возле двери я повернулась: — Магнолии все еще свежи.

Она одарила меня быстрым, оценивающим все по достоинству взглядом.

— Какие магнолии? — услышала я требовательные слова Антуанетты. — Мими, что за магнолии?

— Не обращай внимания. Лучше ешь.

Она была такой остроглазой, моя старшая дочь.

— Почему ты такая печальная? — спросил меня Джеффри, когда я открыла дверь в нашу спальню. Я с удовольствием его разглядывала. Он все еще был строен, держался прямо, у него было всего несколько морщинок около голубых глаз, а те, что оттеняли его улыбку возле рта, лишь говорили о его зрелости. Мне он казался таким же красивым, как и тогда, когда вернулся из колледжа. Он пошел ко мне навстречу, протянув руки. Очутившись в его объятиях, я положила ему голову на плечо.

— Как ты себя чувствуешь? Все хорошо?

— Да, дорогой… Я больше никогда не поеду в "Колдовство".

— Знаешь, а его можно восстановить.

— Я не хочу его восстанавливать, Джеффри… Может, лет через сто, когда буду лежать в могиле… если, конечно, к тому времени от него что-нибудь останется. Пусть это поместье тихо умирает. Я зашла в детскую. Знаешь, как Антуанетта назвала меня? Мумма!

— Мелодия, мы уже двадцать семь лет не французская колония. Кроме того, она не может правильно произнести по-английски "мазер". У нее получается "муттер".

— Я не буду спорить с тобой по поводу необходимости изучения английского языка. У меня нет времени. Мне еще нужно переодеться к обеду.

— Может, тебе помочь? — Он покусывал мне нежно мочку уха, нащупывая на спине пуговицы платья. Я повернулась к нему спиной, чтобы ему было лучше видно, а он принялся посасывать вторую мочку.

— У-м-м… — промурлыкала я. — Как я рада, что у Антуанетты твои ярко-рыжие волосы.

Платье, соскользнув, упало на пол, а Джеффри начал поочередно целовать и ласкать губами мои груди.

— Дорогой, дорогой, — шептала я. — Может, все же ты запрешь дверь на ключ?!