Колкая малина. Книга четвёртая

Я жил среди людей и оставался одиноким,

И не всегда по собственной вине,

Но ещё мальчонкой, рахитом кривоногим,

Со всеми не хотел быть наравне.

Дикая малина, как девка крепостная,

Краснея, выпускает терновые шипы.

Она себя блюдёт, колючая и злая,

И ты её такую пробуй, полюби.

А я сплету венок из её ветвей,

И, конечно, он не будет триумфальный,

Ведь я совсем не голубых кровей,

А всего лишь житель коммунальный.

И в этом моя воля, и в этом моя сила,

Там мои разлады и там мои согласия.

Жизнь барачная каждый день учила,

Что такое честь, а что есть безобразия.

Венок не будет красоваться под тризну на могиле,

Наряжённый в ленты поминальные.

Его не будет там, где ели и где пили,

И даже там, где торжества пасхальные.

За поиски любви и постоянства,

За то, что не боялся ни стужи, ни огня,

За одиночество и приступы упрямства

Пускай венок наденут на меня.

По траве зелёной гуляет коса

И луговые соцветия срезает,

А берег речной целует волна

И лодку пустую качает.

Из травы подсохшей постель себе смастрячу

И буду в небо ночное подглядывать.

Там стану для себя искать удачу

И тайные желания загадывать.

Перестала лодка с берегом шептаться,

Закатились в воду облака.

Я не буду с тобой прощаться:

Мы в жизни мерцаем, как два светлячка.

Трава в июле пахнет земляникой,

И я целую тебя, не спрося,

И сплю под Луной светлоликой,

И вижу твои синие глаза.

Они – как луговые васильки,

И как в горной руде бирюза,

И мы бежим с тобою напрямки,

И под ногами ночная роса.

Утром меня цапля разбудила,

Прохлопотав крылами прямо у лица.

Солнышко слегка мир позолотило,

Просыпалась Родина моя.

Надо, чтобы дни цвели, как акварели,

В самых ярких и сочных тонах,

Чтоб там радуга цвела, и свирели пели,

И золотом кресты горели на церквах.

Пусть будет чистое небо вокруг,

Как отражение в голубых глазах,

И нежная душа, и солнечный круг,

И восторженная музыка в сердцах.

У нас никогда не будет помех,

И мы свои вёсны любовью продлим.

И пусть время одинаково для всех,

Но уже не будет больше долгих зим.

Пусть упрёком будет только поцелуй,

Не прерывайте песни шансонетки.

И только к самому себе ревнуй,

А птицу счастья выпусти из клетки.

Снова оттепель приходит в города,

И забубнили первые капели.

Птица счастья не осталась без гнезда,

И мы, хоть на чуток, но постарели.

Не стоит ни о чём страдать или жалеть,

Но только помни наяву или во сне,

Что надо малое дитя собой согреть

И увидеть девочку в стареющей жене.

Мы не видим ни порядка и ни связей,

Даже в том, что рядом каждый день,

Все далекие от сказок и фантазий

И наводят тени на плетень.

В гнёздышке синички – яичко к яичку,

А рядом у травинки выросла травинка,

Камышинки сами заплелись в косичку,

И тихо подгребает утка-мандаринка.

Скользит на длинных лапках водомерка,

А лягушка с восхищеньем смотрит на неё.

У каждого с утра своя примерка,

И у каждого на всё своё чутьё.

Бабочка расправила крылья расписные,

Сегодня на поляне земляничной

Она исполнит танцы показные,

И кузнечик подыграет на струне скрипичной.

Под берёзкой выросли лисички,

А в тёплых листьях прячутся ежата.

И не нужны ни точки, ни кавычки —

Здесь на каждой страничке цитата.

Всё это и есть великая наука,

Ту, что величают тайной сотворять,

А остальное всё – бессмыслица и скука,

Потому что не умеет восхищать.

Стоят осинки у дороги,

У них листики – как мелкие монетки.

Какие радости, такие и тревоги,

А мальчишки с нашей улицы бежали с «малолетки».

Где-то хитростью, а где-то мордобоями,

Прекрасно понимая, что пауз не бывает,

Нас дяденьки и тётеньки делали изгоями,

Просчитав, что птенчик не летает.

Поседели волосы у старого товарища,

Дряхлеет, прогибаясь, отчий дом.

Здесь от радужных надежд остывшие пожарища,

А время становилось глухонемым врагом.

Оно не ведало ни пауз, ни отсрочек,

Ни разу не поверив и не проиграв.

Он превратился в ленту из тире и точек,

Это нашей скорбной жизни телеграф.

Время не играет в догонялки,

Там одни и те же правила игры:

Мы пытались выжить по шпаргалке,

Но не получилось спрятаться в тени.

Не придётся ждать и выбирать,

Когда в одной посуде покой и круговерть.

Если есть за что, смейся и страдай,

Но жизнь без пульса времени превратится в смерть.

Серёжки на ольховнике ветерок качает,

Бабочка-капустница по траве порхает,

На проводах чирикают городские птицы,

Всегда у лета длинные ресницы.

Они в зените солнце помогут задержать,

А там умеют лучше друг друга понимать,

Где больше света и тепла

И даже узенькая тень не пролегла.

На красную клубнику слетаются сороки,

Наверно и у лета бывают свои сроки,

Но совсем не надо грустить или сердиться,

Если лето в осень накренится.

Осень отцветёт багровыми цветами,

Отплачется холодными дождями,

Зароются поглубже семена,

И обида будет прощена.

Посыплет белый снег,

Наступят холода,

Но нам тепло холодным январём

И только потому, что мы вдвоём.

Теперь её рука в моей руке,

А её голова – в моей голове;

Она – как колдунья, а я – как безбожник,

И нам обоим снится лето и пыльный подорожник.

Всем надо оттолкнуться и надо разбежаться,

И здесь у красоты большие шансы.

Считалось, что она не может ошибаться,

И для неё всегда готовы реверансы.

А тот лицом совсем невзрачный,

И весь какой-то некомфортный.

Был у него разбег неудачный

И, конечно, прыжок не рекордный.

Но у красивых тоже запала не хватило,

И этих, и тех обыграла судьба:

Она им больше ничего не предложила

И второго шанса не дала.

В жизни мало показать себя красиво,

Нужно что-то кроме этого уметь.

А те, кто тянет за собой лукаво и игриво,

Судьбой приговорены поглупеть.

Себя уже не надо любить или стесняться,

Теперь всё это не продать и не купить:

Все достоинства умом будут исчисляться,

И справедливо, что с лица воды не пить.

Красота – не ремесло и не профессия,

И она не способна спасать.

А жизнь, она совсем не фотосессия,

И правильные позы не будет выбирать.

Не рубите канаты тупым топором,

Умейте всё решить одним ударом.

А если всё получится молчком,

То это не покажется кошмаром.

Во дворе салаги чинят самокат,

На столбах расселись чёрные вороны,

Дядька на скамеечке читает самиздат,

А кто-то на верёвке сушит панталоны.

На гитаре брынькает юноша влюблённый,

Собаки у помойки ловят жирных мух,

Не старый ещё дедушка, медалью обойденный,

Письма фронтовые вспоминает вслух.

Всё это, наверно, постановочные сценки,

Так, наверно, сочиняли рапортички.

Они писались прямо на коленке,

Но в них не забывали проставлять кавычки.

В чугунной сковородке нажарили картошку,

И хорошо бы на закуску мочёный помидор.

Похоже, в прошлом веке всё было понарошку,

Для чего и расширяли общий кругозор.

Рылись на помойке две белые вороны —

Эти всегда впроголодь живут.

Им, конечно, принесут венки на похороны,

И где на радостях как надо отхлебнут.

Под одной крышей не ужиться двум поэтам,

Пусть они самых мелких дарований.

Всё их общение кончается приветом,

Уже присутствие друг друга – предмет негодования.

Каждый сам с усами Музу заманить

На шампанское и дольки мармеладные,

С ней любезно поболтать и как-нибудь склонить

На рифмы сладострастные.

А двоих она, конечно, застесняется,

Не станет пить и делать пируэты.

И вроде как в обиде распрощается,

И без вдохновения останутся поэты.

И будет брошена перчатка,

И будет вызов на дуэль,

Но случилася осечка и перезарядка,

И ничью объявит кукла Аннабель.

И родилось третейское решение:

Разъехаться по разным городам,

Чтобы у каждого осталось своё мнение,

А Муза забегала по разным адресам.

Сладкие предчувствия в капкане самомнения —

В этом состоянии не чувствуется срама.

Но Муза не пришла, пришли одни сомнения,

И скисли на диванах оба графомана.

Все в жизни чем-то злоупотребляли,

Может и не ведая, а может и со зла,

Кому-то не додали, а где-то смухлевали,

А выгода сама собой пришла.

Гнилое искушение – в щёлку подсмотреть,

А себя не обделить – рыцарский закон.

Никто никому не даст умереть,

Если не дрогнешь, идя на обгон.

Последним маршрутом летит мотылёк,

И его не поставишь на паузу.

У каждого доверия свой срок,

А всё что потом, превращается в кляузу.

Доверие людей – ресурс возобновляемый,

Дураков всегда было не счесть;

У таких избранник будет невменяемый,

И они себе начислят три раза по шесть.

Доверием, как шлюхой, злоупотребляют,

И мимо интереса не пройдут,

Их демоны пинками подгоняют,

А те, кто часто доверяют, долго не живут.

Протяните мне навстречу руки

И отпустите собаку с цепи.

Я сегодня пришёл без кольчуги,

Не зная доверью цены.

Дождь осенний холодом ругался

В надежде меня как-то обуздать,

Но ноябрь попусту старался:

Было поздно что-либо менять.

Потом декабрь взялся вразумить

И стучался в окна по ночам.

Они меня хотели застыдить,

Что я не знаю цену собственным долгам.

Я не пытался перед ними оправдаться,

Мне нужна другая параллель:

Я буду каяться и как-то объясняться

Лишь тогда, когда придёт апрель.

Когда на подоконниках капели отзвенят,

А по веткам, как мурашки, почки побегут,

Чувства прежние во мне заговорят

И меня за собой поведут.

И вдруг окажется, что не было долгов,

И я как птица Феникс встрепенусь,

Потрачусь на большой букет цветов

И снова в те же двери постучусь.

Когда сам себе надумаешь долги,

Даже не пытайся с ними рассчитаться:

Жизнь сама прополет сорняки,

А ты, не разобравшись, не спеши прощаться.

Нигде не обучают науке забывать,

И нет учебников по этой дисциплине,

Нас учили узнавать, напоминать и упреждать,

И помнить все исходы и причины.

И мы грузились всем, что видели и слышали,

Холодным и горячим, жидким и комком,

И даже тем, что плохо разглядели и расслышали,

Будь то благостью или фальшаком.

Помнится красивое, как сладкая конфетка:

Клевер на покосе и ржавое железо,

На Жигулёвском пиве этикетка

И патриотическая песня Марсельеза.

А всё тревожное в себе – как рука в наколках,

А непонятное клубится как туман,

И где-то на совсем не дальних полках

Хранятся в памяти измены и обман.

Если своим чувствам воли не давать,

То это и станет началом конца.

Не старайтесь всё в себе держать,

Это будет выбор мудреца.

Память так устроена – в ней нету запятых,

Забудьте всё плохое и оставьте благодушие,

Вы ощутите много радостей земных,

Это очень важно – уметь забыть ненужное.

Если удача не пришла,

За ней надо идти самому;

А если закусила удила,

То не прячься в нейтральном углу.

На сцене в кабаре играет джаз,

А окольцованную птицу в клетку посадили.

Ей не хватает восхищённых глаз

Под замком в двухкомнатной квартире.

Птица увядает, как ландыш на жаре,

И затухает, как Венера на рассвете;

Так и роза замерзает в декабре,

И улыбка в недописанном портрете.

За окном играют полонез,

Попался в мухоловку мотылёк,

И уже не бьёт волна о волнорез,

Слишком тускло тлеет фитилёк.

Тот, кто целовался один раз,

Немного знает про любовь,

А кто не видел жизни напоказ,

Тот не знает, как густеет кровь.

Повидавшая в жизни слепая старуха

К ней постучится в окно

И тайно нашепчет на ухо,

Что не там свобода, где платят хорошо.

Земля никогда не сгорает дотла,

Она где надо подсластит, но тут же и подсолит.

Ей не сдвинуться с орбиты и не сойти с ума,

Она все смертные грехи за нас замолит.

А мы её за это яростно терзаем,

Дразня при этом матерью своей.

Чем до сих пор живём, не понимаем,

Но страшимся быть хоть чуточку добрей.

Мы в неё за вечные щедроты

От рождения, как табун зверей,

Зарываем все болезни, срам и нечистоты,

В помойку превращая свою же колыбель.

Человек не стал царём природы,

А сделал из себя царька зверей:

Издревле и до сих пор рождаются уроды

И выясняют, кто кого сильней.

И ВДРУГ на кораблях затихли дизеля,

И уснули на бетоне самолёты,

В небе и на море тишина,

Китам – глубины, а орлам – высоты.

Пилы в тайге перестали визжать,

И забурлили ручейки в своих протоках,

Люди отказались природу покорять,

Услышав, наконец, своих пророков.

Отправьте меня в Каппадокию

Полетать на воздушном ша́ре:

Хочу победить свою фобию

Прогулкой в высотном кошмаре.

И чтобы там, за облаками,

Меня туман ознобил,

И чтобы, как фанерка, гнулся под ногами

В корзине жиденький настил.

И выли тонкие верёвки,

Как сильно перетянутые струны,

И чтобы там без всякой подстраховки,

А лишь в надежде на милость фортуны.

Ни рук, ни ног, верблюжья спина,

Уши посиневшие и сопли на щеках —

Это фирменная местная игра,

Главный кайф которой – первобытный страх.

Нету в мире лучших балансиров,

Чем этот толстый и бескрылый самолёт,

И оскаленные морды пассажиров,

У которых кровь неправильно течёт.

Выживали все за редким исключением,

Но их друзья потом не узнавали.

Они на ваш вопрос ответят с полным убеждением,

Что вы в жизни просто кайфа не видали.

Трясут лохмотьями бомжи,

Чечётку на зубах отстукивает кто-то,

На клочке газеты – куражи,

И участковый матерится для отчёта.

Они где-то отмутили литровку первача

И собрались праздник отмечать:

Недавно в такой день закончилась война,

А тут на свой манер умеют поминать.

Однорукий пехотинец в грязной майке

Песню отжимал у полгармошки,

Пританцовывал безногий на порванной фуфайке

И пел, как воет небо при бомбёжке.

В карманах участковый притащил картошки,

И ему грозится баба с барачного окна.

Подкрались воробьи и поклевали крошки:

Их тоже отогрела мирная весна.

У сгоревшего танкиста отсутствует лицо,

Но он Катюшу тоже петь пытается.

К его пальцу приварилось обручальное кольцо,

Но он человеком выглядеть старается.

О таких не эстетично было вспоминать,

И их угнали за сто первый километр,

А там, чтобы калеку закопать,

Нужно-то всего лишь кубометр.

Газетные статьи, как тексты из талмуда,

В них ищут скрытый смысл и тайные знамения,

А там – набор из фраз мычал, как чудо-юдо,

Какой там может быть резон и предопределения?

Передовица – руководство к действию,

Где не говорят о собственном недуге,

Но часто – о заботе и содействии,

Да о правках в исторической науке.

Сияли на наглаженном мундире

Пять заслуженных наград.

Им романтические марши посвятили

И выходили с ними на парад.

Слава увлекала за собой,

Но как всегда она гуляща и вертлява,

А порой была приветлива с тобой,

Как на рыле бегемота балаклава.

Её по номерам и датам подшивали,

После того, как верность подтвердили.

Её до тряпки разминали и одно место подтирали,

Но где-то глубоко в душе любили

За то, что помогла разжечь костёр в лесу

И закулёчить двести грамм конфет.

Она всю нашу молодёжь держала на весу,

Но ей теперь, как и другим, назад дороги нет.

Недолго мой самолётик бумажный

Белым мотыльком в воздухе парил —

Его шмель протаранил лохматый и важный

И в цветущий клевер приземлил.

Летопись жизни воспета

От поклона матери-природе,

От кружения пчелиного балета

И малиновки, поющей на восходе.

Кто в этом не пытался разобраться,

Тот в собственном доме – в гостях.

А у тех, кто умеет ждать и влюбляться,

Цветы прорастут на камнях.

Не надо рваться к равновесию

И к старому искать новые подходы:

На всякое спасение и всякую агрессию

Есть право только у природы.

На листке тетрадном в линеечку косую

Всегда имеешь правильный наклон.

Можешь озираться в сторону любую,

Но тебя всё время гонят под уклон.

Не забудьте свою главную примету,

Повторите клятвы и пароли,

Когда скитаться пойдёте по свету

В поисках лучшей доли.

С утра в Газпроме полный паралич:

Вечный двигатель нашли на хуторе заброшенном.

Его на кузне смастерил Кузьмич

С рябым лицом, немного перекошенным.

Двигатель, похожий на «Медузу»,

Ни в питье, ни в пище не нуждался,

Но форы выдавал всему Экибастузу

И ключиком на десять разбирался.

Который год на хуторе спеют ананасы,

А Кузьмич завёл себе гарем;

Всё превращалось в цветущие пампасы,

Которые бывают во время перемен.

«Медуза» за секунду испаряет лом,

А на десяток километров лампочки горят.

В энергетике случится перелом,

Когда об этом все заговорят.

Спалили Кузьмича студенты-практиканты,

Они на хутор забрели в поисках фольклора.

Они вели себя, как оккупанты,

И то, что они видели, дошло до прокурора.

«Медузу» разобрали и изъяли,

От объяснений отказавшись наотрез,

А Кузьмича втихую расстреляли.

Вот так не состоялось чудо из чудес.

Моя дама – нарочито грустная,

Потому что нечего надеть,

А в исполнении тоски – до того искусная,

Что и самому хочется реветь.

У неё с нарядами – полная разруха:

Мода снова шкуру поменяла.

Теперь что было год назад – срам и показуха,

Вот барышню мою грусть и обуяла.

Выщипала брови, губы накачала,

На ляжках розы в красном цвете наколола,

И грудь на пять размеров больше стала,

А задницу отклячила для общего прикола.

Теперь всё это никуда не влазит,

Даже в старый адидасовский костюм.

А если мини с декольте, то бабушек колбасит:

Наши бабушки не любят сладенький изюм.

Умеют у нас барышни закатывать концерты,

На них уже ни силы, ни терпения.

Когда-то красота требовала жертвы,

А теперь настырно вымогаются вложения.

Возможно, что от бедности разврат,

И в прошлогоднем она точно сказочное чудище.

И если не засунуть ни перед и ни зад,

То, может, подойдёт монашеское рубище?

Наш колхозный конюх, колченогий дед Хома —

Неизвестной войны доброволец —

Всегда шарашится с собакой по кличке «Кутерьма»

И хвастает, что он – орденоносец.

Хотя у нас в колхозе каждый знал,

Что он был затаившийся троцкист

И прошёл не фронт, а Беломорканал,

А то, что наболтал – художественный свист.

Но был в колхозе и реальный медалист,

Которая рекордные надои выдавала,

К ней даже сватался районный активист,

Но только она дважды отказала.

Она была идейной комсомолкой

И, конечно, неприступной моралисткой,

Но точно не какой-нибудь кошёлкой,

Только может быть чуть-чуть идеалисткой.

Каждую субботу к концу вечерней дойки

Мы прятались в чапыжники у дальнего колодца,

И за полчаса до вечерней зорьки

Нам очень потаённое увидеть удаётся.

Она вытаскивала ноги из резиновых сапог

И нас сахарными ляжками дразнила.

Вот такой у нас случился педагог,

Она, похоже, нас давно уже спалила.

Из-под телогрейки вываливала груди

И долго полоскала их в колодезном ведре,

А мы захлёбывались в этом абсолюте,

Как тонут новички в карточной игре.

В сумерки ушло виденье чародейское,

Застегнув под горло телогрейку.

Пусть будет так, ведь дело-то житейское,

И ценой всего в одну копейку.

Она сидела на скамеечке в оранжевых колготках,

У неё колени были словно апельсины,

А у меня в кошёлке две бутылки водки,

А на мне штаны из серой мешковины.

У неё в глазах глубинная тоска,

Она была как Сонная Лощина.

А у меня ещё два плавленых сырка,

И на роже двухнедельная щетина.

Ещё и солнце не пришло в зенит,

А мы расположились по-людски перекусить.

Мимо голый пробежал, наверно, трансвестит,

Но нам такие не мешают жить.

Она представилась мадам Бонасье,

А я, конечно, страстный д’Артаньян.

Но только по злой воле кардинала Ришелье

У нас всего один занюханный стакан.

И она спросила после первого стакана,

Знаком ли я с текущими расценками.

Но я, как персонаж любовного романа,

Всё рвался закусить её коленками.

Всё это подобно муляжу,

И тут совсем не порнофильм.

А если кто не понял, подскажу:

Пред вами антистрессовый мультфильм.

Мы где-то обосрались, а где-то перебдели,

Вот такое всё оно – в подтекстах.

Но мы не все ещё песни допели

И не на всех проявились рефлексах.

Мы свои правильно загулы понимали,

Но, может, не всегда помнили финалы,

Потому про нас бесстыдно врали —

Про кухонные драки и сексуальные скандалы.

Мы в полном пролетарском понимании

И с его обычным лексиконом

Внушали всем: чтоб оставаться в процветании,

Нужно дружить с гегемоном.

Мы себя не оскверним деньгами:

Это с буржуйского тумана.

Мы на мир смотрели советскими глазами

Через подзорную трубу гранёного стакана.

Мы и чёрным хлебом будем сыты,

И будем верны своему комдиву:

Ещё не все диктаторы добиты

И только мы несём мир всему миру.

Мы – имя существительное и местоимение,

И кругом одно лишь пролетарское пространство,

И одно лишь истинное мнение:

Вот такое оно и есть – мировое мессианство.

Кому-то в руки восход, кому закат по ногам,

Чьи-то песни нарасхват, а кто-то просит в долг,

А нам мудро рассуждать – совсем не по годам,

И не надо в нас искать рассудительность и толк.

Мы найдём свои заборы и овраги,

И мало будем строить, больше разрушать.

Простите рыцари плаща и шпаги:

Нас не учили лирой созидать.

Мы на других играем инструментах,

Мы схоронили лирику и схоронили физику,

А самим хотелось жить в моментах

И настырно ретушировать заплёванную вывеску.

Мы были в новобранцах и даже в ветеранах,

Нам наплевать, где всплыть, и плевать, где тонуть —

В бурных океанах или в водочных стаканах.

Нас приучили приобнять и тут же оттолкнуть.

Тосты и призывы в праздник Первомайский

Для нас звучат откуда-то извне,

Вроде в гости заявился Бендер-Задунайский

И нашептал, что истина в вине.

Мы, конечно, нашенские парни,

И готовы к разным перипетиям.

Мы уживёмся и в овчарне, и на псарне,

За что спасибо дорогим учителям.

Она со школы полюбила хулигана,

Он казался рыцарем без страха и упрёка.

На районе не было круче донжуана,

И она к нему сбегала с последнего урока.

А её любил пацан с соседнего двора,

Всё в кино пытался пригласить,

А она уже тогда была звезда,

И он её мог только рассмешить.

А хулиган после первого срока

Стал наркозависимым подонком,

И появлялся от наскока до наскока,

Чтобы потоптаться по детским распашонкам.

Его убила в подворотне сволота,

И она вздохнула с облегченьем,

Плохо понимая, в чём её вина,

Но воспринимала это как спасенье.

Годы испарились, как талая вода,

И ей казалось всё уже прошло,

А молодой мужчина с соседнего двора

Снова пригласил её в кино.

Она была глупа и безрассудна,

И, конечно, виновата больше всех,

Но как бы уже неподсудна,

Ведь два раза не казнят за один и тот же грех.

Меня последними словами материли,

А один засранец даже в драку лезть пытался.

Все дружно меня сволочили,

Словно я в измене Родине признался.

Меня назначили фигурой отрицательной,

А в оправдание рта не давали открыть.

Приговорили к порке показательной,

За какие-то проступки пытались проучить.

Много непонятного может получиться,

Если не найдётся, кто тайну разболтает.

Когда никто ни за кого не может поручиться,

Каждый сам себя за это оправдает.

Как сосулька с крыши, на меня свалилась новость,

Которую точно не ждал, не гадал:

Вроде бы как мне доверили общественную совесть,

А я её по «буху» где-то потерял.

А общественная совесть – как общественная баня:

С холодным скользким полом и забеленным окном,

Где, хозяйственным мылом себя задурманя,

Совесть прикрывается фиговым листом.

Совесть – тот хрупкий хрусталь,

Которым всё время друг друга стращали;

Но если и была обобществлённая мораль,

То её уже давно перепродали.

Только в недописанном романе

Удалось сорваться подкаблучнику,

И только захмелевший в вагоне-ресторане

Доверится случайному попутчику.

Кто-то сразу загремел из огня в полымя,

Его пытались забодать ветвистыми рожищами.

А те, гордо выставляя собственное имя,

Лезли обниматься грязными ручищами.

Это Гера наставила Зевсу рога

И с Олимпа прописалась к вам в хрущёвку,

И вы теперь её избранник и слуга,

Будете водить её в фабричную столовку.

Не нужна амброзия, если есть любовь,

Нет ничего вкусней перловой каши.

И всё вокруг не в глаз, а в бровь,

И в самом натуральном антураже.

На нервной почве вызрели прыщи,

И без присмотра стадо разбежалось.

Никто уже не знает, кому нести дары,

И что реально, а что лишь показалось.

Врачеватели лечите, святители крестите,

Пусть будет мир холодный и горячий,

Но вокруг внимательно смотрите,

В какую сторону вас тянет поводырь незрячий.

Завязли в повседневности возвышенные цели,

И затаились самые благие намеренья,

Но может мы их никогда и не имели,

А всё, что было – суета или сомненья?

Мы, возможно, и искали справедливости,

Но только хлопотали каждый за себя.

Нету правил измерения наивности,

И каждому своя досталась западня.

Один искал прорехи в неизбежности,

Другой всё время ждал особого сигнала,

Пока его жевала корова повседневности,

И тёща до конца не заклевала.

Уже неделя превращается в минуту,

И грохот наковальни ожиданий

Набатом призывает к самосуду

Во спасение души от мутных оправданий.

Мы не сумели разогнуться и идти;

И таких во многом можно упрекать,

Которые пригрелись взаперти,

А должны были на Марсе яблони сажать.

У повседневности родилась импотенция,

У неё свои прописаны пути.

И это не зараза, это – индульгенция:

Мечтать о том, что будет впереди.

Не придумали лекарства против страха,

И одному мерещится чёрный воронок,

А другому угрожает шапка Мономаха,

И разбегается под шкурой холодок.

Как парализованные ходят топ-модели,

Они себя блюдут по специальности,

А на кого-то только посмотрели —

Они уже запели в правильной тональности.

Кто умеет криво ухмыляться,

Тот идейно будет предавать,

А если задним числом придёт извиняться,

То ему раньше было нечего сказать.

Нам бы с паршивой овцы – шерсти клок,

И каждому зарплату по лояльности,

А те, кто плохо поняли урок,

Будут лихоимцы и бездарности.

Заведите им дневник для поведения

И не пускайте провинившихся гулять,

А если не проявят достаточного рвения,

Опять мозги придётся зачищать.

Пусть своя рубаха ближе к телу,

Но только не рожайте новую натуру,

Подведя себя к тому пределу,

Где рубаха прорастёт в овечью шкуру.

Расскажите мне о правильных манерах,

Я очень сильно хочу об этом знать:

Как должно разбираться в экстерьерах

И как интеллигентно и красиво выпивать.

Как девушку красивую под руку выгуливать

И за столом в зубах не ковырять,

Как конфликты с жандармерией разруливать

И как мимо унитаза не нассать.

Мне не хватает этих вот манер,

И потому бывают всякие курьезы:

У меня легонько сбился глазомер,

И я из-под ногтей зубищами вытаскивал занозы.

Я графиню нежно обозвал лягушкой,

За что был отлучён от лобзания руки.

Пусть это осталось непонятой шуткой,

Но тем, кто водку разливал, меня не обойти.

А я в подпитии начал спотыкаться

И перепутал пидорасов и нудистов,

А когда начал лаять и кусаться,

Был тут же вымаран из списков моралистов.

Моя пещерная натура многих напугала,

Так учите меня хорошим манерам;

А графиня очень ехидно сказала:

Пусть Вам этот мужлан не будет примером!

Пол-литра бирюзы и терракота,

Здесь то ли полутундра, то ли полулес.

Пылит песок, и чавкают болота,

И это будит вдохновенье, а может – только стресс.

Из кустов черничных заросли густые,

А в них подосиновик цветаст и головаст,

А на мелком стланике шишки смоляные,

И он себя в обиду никому не даст.

Думки, как чернички, сладкие с кислинкой,

Но липнут, словно шишки на ладошку.

И становится понятнее с каждою морщинкой,

Что ничего не происходит понарошку.

На сыпучем бережку оранжевый шиповник,

Тот от любого гостя отобьётся.

Он – тернового венца далёкий кровник,

И это значит, каждому по вере отзовётся.

Бурундук на старом пне растопырился,

На мелководье мальмочка играет в «кувырок»,

А мальчишка на весь свет как будто разобиделся

И нахмурившись глядит на поплавок.

За волшебство, за чувства, за игру,

За понимание в заплаканных глазах

Мы перед жизнью в неоплаченном долгу,

Если даже нас простят на небесах.

Трясучка на рынке недвижимости —

На продажу выставили дом, где живут привидения,

И не знающие меры в одержимости

Встали в очередь без всякого сомнения.

Говорят, что там дежурил участковый,

И привиденье его в лоб поцеловало,

Тогда послали взвод мотострелковый,

Но оно всем на двери указало.

Участковый две недели тупо пил,

А пехоту обвинили в суеверии и трусости.

Им вроде даже трибунал грозил,

Но отменили по фактической абсурдности.

Даже местный дьякон приходил,

Он брызгался водой и что-то бормотал,

А после этого ругался и грозил,

Но, похоже, никого не напугал.

Зачем-то из района приехал прокурорский —

Возможно, чью-то должность сократили.

А был ещё и десант волонтёрский,

Те просто на крылечке покурили.

Не сумев ни отселить, ни запугать,

Решили вылечить себя от геморроя,

И домишко с привидением задорого продать,

Благо от желающих не было отбоя.