Коллонтай

Глава седьмая ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ

Один из стокгольмских подчиненных полпреда переправил в Москву донос на Александру Михайловну Коллонтай. Первый заместитель наркома иностранных дел Андрей Януарьевич Вышинский, ознакомившись, переслал его Молотову.

«Донос был грязненький и мелочный: мало информирует своих сотрудников, окружила себя шведской обслугой, падка на лесть, поселила в здании миссии сына и невестку и т. п., — писал Андрей Михайлович Александров-Агентов, который работал в Стокгольме под ее началом. — Не поленившись прочитать эту бумагу, Молотов начертал на ней крупными буквами синим карандашом: «Надо о т. Коллонтай подумать. Кстати, почему ее сын с семьей находятся там?»

Обычно, по нормам того времени, такая резолюция должна был означать отзыв посла, «разбирательство» и… бог знает что дальше. Но вся штука в том, что грозная резолюция была наложена… 19 июня 1941 года. Через три дня началась война, и тут уж было не до разбирательств с доносом на Коллонтай. А потом у нее был инсульт, а потом… ее услуги вновь понадобились для организации вывода Финляндии из войны…

Но сама-то Коллонтай, конечно, хорошо знала об отношении к ней высшего советского руководства. Тем более что там, на месте, на Виллагатан, 17, оно имело свои довольно осязаемые материальные последствия: наше представительство было буквально наводнено работниками госбезопасности, действовавшими под разными «крышами», но имевшими задание не столько собирать нужную стране информацию о внешнем мире, сколько… следить за Коллонтай.

Я видел в архивах и другие, уже более «профессиональные» доносы на нее: куда поехала, с кем встречалась, почему не составила запись беседы и т. п. И не случайно Александра Михайловна посадила клеить в альбомы вырезки из газет и журналов присланную ей из Москвы «личную секретаршу»: у нее тоже было аналогичное задание. Можно себе представить, как всё это действовало на нервы Коллонтай, как мешало ее ответственной, действительно нужной народу работе».

Неприятности чекисты способны были доставить любому дипломату, хотя бы и послу.

Резидентом политической разведки в июле 1941 года в Стокгольм направили майора государственной безопасности Бориса Аркадьевича Рыбкина, действовавшего под псевдонимом Ярцев.

Юношей он работал в типографии, учился в Горном институте в Екатеринославе. В 1920 году он вступил в 2-ю Конную армию. На следующий год стал чекистом. Год учился в Высшей пограничной школе ОГПУ. Служил в Сталинграде и в Средней Азии. По линии внешней разведки работал в Иране и Финляндии.

В Хельсинки Борису Ярцеву поручили важную дипломатическую миссию. В апреле 1938 года его вызвали в Москву. Сталин назначил его поверенным в делах и поручил вести с финнами секретные переговоры по территориальным делам. В принципе ничего особенного в этом нет. Иногда политикам не нравится протокольное общение через чопорных и медлительных дипломатов, они хотят ускорить дело, напрямую связаться друг с другом, и тогда они обращаются за помощью к разведчикам. Но переговоры с финнами успехом не увенчались, и началась война.

Помощником и по совместительству женой Бориса Рыбкина была Зоя Воскресенская. В последние годы она удостоилась неумеренных похвал, пишут, что «они вдвоем с Коллонтай вывели Финляндию из гитлеровской коалиции». Это не имеет отношения к реальности.

На резидентов внешней разведки была возложена обязанность «контрразведывательного обслуживания» советской колонии. Имелось в виду противодействие иностранным спецслужбам, чтобы они не проникли в советское представительство и никого не завербовали. В реальной жизни это выродилось в полицейский надзор за всеми советскими гражданами, работавшими за рубежом.

Полная автономия разведчиков привела к двоевластию в полпредстве. Резидент формально должен был подчиняться полпреду. Поначалу полпреды требовали информировать их о работе резидентуры и показывать им телеграммы, уходившие в Москву. Позднее это стало невозможно. Полпреды смирились и понимали, что с резидентом ссориться нельзя — себе дороже. У него своя связь с Центром, и неизвестно, что он докладывает в Москву. Разведка — часть госбезопасности, а вступать в конфликт с этим ведомством опасно.

Полпред ощущал, что находится под постоянным контролем, и ожидал какой-нибудь пакости со стороны резидента. Александра Михайловна Коллонтай в чекистской среде вызывала большие подозрения, особенно у одного из них.

«Петров работал шифровальщиком в посольстве и кассиром в резидентуре, — вспоминал Владимир Иванович Ерофеев, начинавший свою дипломатическую карьеру в Стокгольме. — Одновременно он был помощником резидента по наблюдению за коллективом советской колонии, включая сотрудников посольства. Это был развязный грубиян, пьяница, тиранивший свою жену, и, как выяснилось, человек, нечистый на руку.

Однажды шведская полиция подобрала его пьяным в канаве и доставила в посольство. В кармане у Петрова были ключи от сейфов и печать. Хотя об этом случае было сообщено в Москву, он продолжал оставаться в резидентуре. Старый работник органов, Петров был прислан в Швецию в 1942 году».

Петров вызвал Ерофеева на беседу и потребовал, учитывая близость молодого дипломата к Коллонтай, информировать резидентуру о ее поведении, настроениях, связях, телефонных разговорах. Ерофеев отказался.

— Ты что, не видишь, что она — не наш человек, окружила себя подозрительными людьми, — со значением говорил Петров. — Ее давний личный секретарь — шведка, горничная — тоже, водитель также швед. Ее любимый консул женат на дочери шведского писателя Стриндберга, все ее близкие знакомые здесь — шведы. А кто ее друзья в Союзе? Многие из них арестованы, а ее муж, Дыбенко, расстрелян… И ты не желаешь помогать нам, нашему делу? Смотри, пожалеешь…

Самое поразительное — дальнейшая судьба бдительного чекиста Петрова. Впоследствии его сослуживцы стали писать и говорить о нем как о жалком и гнусном человеке. Но в те времена они явно думали иначе. Петрова повышали в звании и должности, отправляли то в одну загранкомандировку, то в другую, что было высшим выражением доверия…

В 1951 году Владимир Михайлович Петров получил назначение в резидентуру в далекой Австралии. Отслужив три года, 2 апреля 1954 года бдительный чекист, теперь уже подполковник, работавший под прикрытием третьего секретаря советского посольства в Сиднее, попросил у австралийских властей политического убежища.

Что заставало его перейти на другую сторону?

Подполковника Петрова вызывали в Москву. Похоже, он сильно не захотел возвращаться на родину, где после смерти Сталина и расстрела Берии (вместе с другими крупными чекистами) происходили большие перемены. Да и жизнь в Австралии куда комфортнее… Он передал австралийской контрразведке хранившиеся в резидентуре шифровки из Центра и назвал тех, с кем работали советские разведчики.

Его жену Евдокию пытались отправить на родину двое крепких чекистов, называвших себя дипкурьерами. Фотографии, запечатлевшие, как ее тащат в самолет в Сиднее, обошли весь мир. Австралийская полиция всё-таки не позволила вывезти ее в Москву. Когда самолет сел для дозаправки в аэропорту Дарвина, в салон поднялись полицейские. «Дипкурьеров» обезоружили, а Евдокию освободили. Ей дали возможность поговорить по телефону с мужем. После беседы она заявила, что тоже не желает возвращаться в Советский Союз. Петров с женой получили австралийское гражданство.

Шпионский скандал привел к разрыву дипломатических отношений Советского Союза с Австралией, которые восстановились только через несколько лет.

Резидент внешней разведки лишил Александру Михайловну того, чем она дорожила больше всего. Дневники, документы, письма, фотографии, скопившиеся за многие годы, были аккуратно разложены по папкам и хранились в ее личном сундучке. Она повсюду возила его с собой.

«В ее комнате стоял сундук, — вспоминал Владимир Ерофеев, — она время от времени поднимала с моей помощью его крышку, на оборотной стороне которой красовалась этикетка с царским гербом, доставала то, что ей требовалось. Меня поражало, как быстро она находила то, что ей нужно».

В 1944 году Ерофеева отозвали в Москву. Он стал работать в секретариате Молотова. Вячеслав Михайлович поинтересовался:

— Как там Коллонтай?

— Дела идут успешно, но она больна.

— Да, ей пора возвращаться, — сказал Молотов, — она человек старого склада. Шифротелеграмм не пишет, присылает длинные письма…

По свидетельству подчиненных, уезжая в командировку, Коллонтай обращалась к своему близкому другу и личному врачу Аде Нильсон с просьбой позаботиться о ее личных бумагах, «если со мной случится какое-нибудь несчастье». А вот когда ее свалил инсульт, она, ясное дело, не успела отдать никаких распоряжений относительно архива…

Как только пришла в себя, попросила доставить ей сундучок. Выяснилось, что сундучок пуст. Резидент внешней разведки полковник госбезопасности Борис Рыбкин (Ярцев) переслал весь ее архив в Москву. Кроме того, полковник вскрыл личный сейф полпреда.

«Сталина, судя по всему, беспокоило содержание мемуаров Коллонтай, — писал Александров-Агентов. — Недаром, если верить свидетельству тогдашнего шифровальщика резидентуры НКВД в Стокгольме Петрова, когда у Коллонтай случился удар, Сталин систематически требовал информацию о состоянии ее здоровья, а агенты НКВД в нашем посольстве получили (и выполнили) указание тайно вскрыть сейф Коллонтай и сфотографировать его содержимое. Но, как видно, ничего страшного не нашли: Коллонтай была достаточно осторожным человеком».

Едва ли вождь этого потребовал. Если бы его интересовали бумаги Коллонтай, не стали бы ждать ее болезни. Скорее всего, это была ведомственная инициатива.

Но вот что важно отметить.

Как поступила Коллонтай, узнав, что у нее украли архив? Бесстрашная Коллонтай, которая не боялась толпы в революцию, оказалась в тюрьме при Временном правительстве, спорила с Лениным? Вызвала резидента и сказала: как вы посмели? Я здесь хозяйка!..

Увы. Наученная жизнью Коллонтай даже не посмела возмутиться…

К тому времени полковник Рыбкин покинул Стокгольм. В августе 1943 года его вернули в Москву. В Четвертом управлении Наркомата госбезопасности (террор и диверсии в тылу противника) он стал заместителем начальника 2-го отдела, который ведал диверсионной работой на территории Германии.

После войны, в мае 1947 года, он получил большое повышение. Полковника Рыбкина утвердили заместителем начальника службы «ДР» (проведение актов террора и диверсий) Министерства госбезопасности СССР. Вместе с женой, Зоей Воскресенской, он поехал отдыхать в Чехословакию, в Карловы Вары, курорт с мировым именем. Поездка оказалась для него роковой — возвращаясь назад, Рыбкин погиб в автомобильной катастрофе.

В Стокгольме его сменил Василий Трифонович Разин (он же — Василий Петрович Рощин, настоящее имя Яков Федорович Тищенко). В годы Гражданской войны он партизанил на Дальнем Востоке. С конца 1925 года служил в разведке — в Китае и Германии. Был резидентом в Австрии до 1938 года, когда она вошла в состав третьего рейха. В том же 1938-м его уволили из разведки, но в 1941-м вернули.

А с Коллонтай по поводу пропавших документов объяснялся заместитель резидента Елисей Тихонович Синицын.

«Я знал, что этот архив был по сути выкраден у нее из-под больничной кровати, — рассказывал Синицын, уже будучи пенсионером, — поскольку мой предшественник полагал, что такое же может сделать и шведская спецслужба, чтобы прочитать совершенно уникальные заметки старого деятеля большевиков и ее характеристики партийных коллег.

Когда личный секретарь Коллонтай Эмми Лоренсон вынуждена была рассказать больной Александре Михайловне об этом неприятном происшествии в больнице, Коллонтай очень переживала и огорчилась».

Синицын сообщил полпреду:

— Поскольку я в Центре руководил разведкой по Скандинавским странам, то два ваших чемодана — один большой, один поменьше — поступили к нам в отделение с поручением наркома Берии: прочитать содержимое от первой до последней строчки и письменно доложить ему о прочитанном. Откровенно говоря, такое приказание Берии означало, что я должен изучить ваш архив на предмет вашей политической неблагонадежности. Не скрою, что ваши мемуарные материалы прочитал с большим интересом и ничего в них не обнаружил такого, что бы представляло интерес для Берии. Мою докладную записку начальник разведки Фитин направил Берии и позднее сказал мне, что с ней ознакомлен Сталин. Вскоре я получил указание сложить материалы назад в чемоданы, как они лежали при вскрытии их, опечатать чемоданы сургучными печатями НКВД и отвезти их в Институт Маркса — Энгельса — Ленина, где сдать в архив на хранение.

По словам Синицына, выслушав его, Коллонтай и бровью не повела:

— Спасибо за рассказ об архиве и за то, как вы доложили о нем Берии. Теперь я, наконец, буду спокойна! А то, чего только я не думала.

Можно себе представить, как ей было обидно! Она считала, что всегда помогала разведке, чем могла. В частности, приложила немалые усилия, чтобы выручить из беды агента советской разведки — немецкого коммуниста Эрнста Вольвебера.

Эрнст Фридрих Вольвебер имел кличку «Красный матрос», потому что он участвовал в восстании матросов в Киле осенью 1918 года, что было первым раскатом немецкой революции, разрушившей кайзеровский режим. В ноябре 1918 года моряка-подводника Вольвебера избрали председателем Совета солдатских и матросских депутатов в Киле. В 1921 году он вступил в компартию Германии.

Двадцать второго августа 1923 года в Москве приняли решение о начале вооруженного восстания в Германии. Осенью компартия Германии получила из Москвы 250 тысяч долларов. Вольвебер возглавлял военную организацию КП Г (организация «М») в Гессен-Вальдеке, затем в Тюрингии и Силезии. Восстание началось 21 октября, через два дня было подавлено. Вольвебера посадили. Но вскоре отпустили (см.: Военно-исторический журнал. 2002. № 4). В 1928 году его избрали депутатом прусского ландтага, в 1932-м — депутатом рейхстага. Он возглавлял профсоюз моряков и портовых рабочих в Гамбурге.

Эрнст Вольвебер руководил подпольной разведывательной и контрразведывательной структурой компартии, принимал участие в подготовке диверсантов, которые в нужный момент должны были помочь Красной армии — начать вооруженное восстание в Германии.

После прихода нацистов к власти Вольвебер эмигрировал в Москву. В 1936 году он приехал в Данию, где создал разветвленную подпольную организацию для совершения диверсий против немецкого и итальянского флота. Его люди в Швеции готовили взрывные устройства, замаскированные под куски угля, и подбрасывали на суда, которые везли оружие для войск генерала Франко в Испанию.

После оккупации Дании Вольвебер перебрался в Норвегию. 9 апреля 1940 года немецкие войска высадились и в Норвегии. Эрнст Вольвебер искал спасения в соседней Швеции. Датский паспорт у него был фальшивый, поэтому его арестовали прямо на границе. Шведский суд приговорил Вольвебера к шести месяцам исправительных работ, после чего его должны были выслать из страны. Но это было лишь начало.

Один из подпольщиков-шведов пришел в полицию и назвал имена людей, которые подкладывают мины на шведские суда с грузом железной руды для нацистской Германии и франкистской Испании. Основываясь на его показаниях, в июне 1941 года в Швеции арестовали больше семидесяти человек, которых подозревали в диверсионных акциях. Большую часть арестованных вскоре отпустили, 11 посадили на скамью подсудимых. Эрнста Вольвебера приговорили к трем годам лишения свободы.

Немцы попытались его заполучить. Германский посол в Стокгольме передал в МИД ноту с требованием выдать Воль-вебера, виновного «в совершении тяжких преступлений против Германии». Вслед за немецким послом к генеральному секретарю МИДа Эрику Бухеману пришла Александра Михайловна Коллонтай. Она доверительно сообщила шведскому чиновнику, что Советский Союз просит ни при каких обстоятельствах Вольвебера Германии не выдавать.

Шведы попали в трудное положение. Им не хотелось ссориться ни с Берлином, ни с Москвой. Эрик Бухеман ответил Коллонтай, что по закону преступника следует выдать той стране, гражданином которой он является. Тогда шведского посла в Москве Вильгельма Ассарссона пригласил заместитель наркома иностранных дел Соломон Абрамович Лозовский и потребовал выдачи советского гражданина Вольвебера…

Советские дипломаты посоветовали ему признаться в шпионаже против Швеции.

«Мне позвонили из стокгольмской полиции, — вспоминал заместитель резидента советской внешней разведки Елисей Синицын, — и сообщили, что завтра повезут меня в тюрьму для встречи с Вольвебером. Когда я вошел в камеру, Вольвебер просматривал газеты. Камера была обставлена с некоторым комфортом: маленький столик у кровати, пружинная кровать с матрацем, хорошее освещение. В камере чисто».

В Стокгольме напряженно искали выход. И нашли: раз Эрнст Вольвебер совершил преступление против самой Швеции, то здесь он и будет отбывать наказание. Москву это устраивало. «Мы предположили, — вспоминал Эрик Бухеман, — что война Германии с Советским Союзом продлится три года. И 12 ноября 1941 года Вольвебер был приговорен к трем годам заключения».

Он вышел на свободу 27 июня 1944 года. Исход Второй мировой войны был очевиден, и шведским властям уже не было нужды угождать терпящим поражение немцам.

«В ноябре, — вспоминал генеральный секретарь МИДа Швеции, — я был приглашен на коктейль в советскую миссию. Мадам Коллонтай подвела ко мне приземистого, темноволосого человека, которого представила мне как господина Вольвебера. Он поблагодарил меня за оказанную ему протекцию и за приятное во всех смыслах пребывание в шведской тюрьме. На следующий день он отбыл из Швеции».

После войны Эрнст Вольвебер возглавил в Восточной Германии министерство государственной безопасности. Но министром он оставался недолго. Его подсидел собственный заместитель — Эрих Мильке. На сей раз Москва за него вступаться не стала.

Последнее, чем пришлось заниматься Александре Коллонтай в Стокгольме, — выяснением судьбы пропавшего шведского дипломата Рауля Валленберга.

История этого человека — сплошные загадки. Не очень ясно, чем точно он занимался. Агентом какой разведки он был — советской, американской, немецкой? И был ли он вообще чьим-то агентом? Непонятно, за что его арестовали, почему два года держали в тюрьме и не допрашивали. И, наконец, неизвестно, как именно он ушел из жизни — не выдержало сердце, или же его отравили, или расстреляли? В советских тюрьмах после Второй мировой войны сидели десятки тысяч иностранцев. Но нет второй такой загадочной судьбы.

В январе 1945 года после ожесточенных боев войска 2-го Украинского фронта под командованием маршала Родиона Яковлевича Малиновского вышли к Будапешту. Вечером 12 января советские солдаты появились в доме 12 на улице Бенцур, где находился кабинет секретаря шведской миссии в Будапеште Рауля Валленберга.

Потом историки будут задаваться вопросом: почему он вовремя не уехал, по собственной воле сунул голову в пасть тигру? Но откуда же ему было знать, что с ним сделают? Уж если немцы его не тронули, почему же он должен ожидать чего-то дурного от русских? Именно шведское посольство в годы войны представляло в Венгрии интересы Советского Союза.

Валленберга было приказано изолировать, помешать ему связаться с внешним миром. Шведских дипломатов (десять человек) намеревались вывезти из Венгрии.

Донесение о Рауле Валленберге, как положено, отправили советскому руководству, и 17 января поступило распоряжение члена Государственного Комитета Обороны, заместителя главы правительства, заместителя наркома обороны генерала армии Николая Александровича Булганина маршалу Малиновскому: «Обнаруженного в восточной части Будапешта на улице Бенцур Рауля Валленберга арестовать и доставить в Москву. Соответствующие указания контрразведке «СМЕРШ» даны… Время отправки в Москву и фамилию старшего сопровождающего лица донесите».

Двадцать пятого января начальник штаба 2-го Украинского фронта генерал-полковник Матвей Васильевич Захаров подписал сообщение в Москву: «Арестованный Рауль Валленберг отправлен…»

Почему судьбой рядового дипломата заинтересовался сам Булганин, близкий к Сталину человек? С этого момента начинаются сплошные загадки.

Валленберга привезли в Москву как иностранного гостя.

Заместитель наркома иностранных дел Владимир Деканозов, недавний чекист, человек, близкий к Берии, 16 января 1945 года сообщил шведскому посланнику Стаффану Сёдерблюму, что Валленберг найден советскими войсками в Будапеште, он жив и здоров. Советский посол в Стокгольме Александра Коллонтай сказала матери Валленберга Май фон Дардель: не беспокойтесь, Рауль в безопасности, вскоре его вернут на родину.

«Мадам Коллонтай позвонила мне и пригласила на чашку чая, — вспоминала Ингрид Гюнтер, жена тогдашнего министра иностранных дел Швеции Кристиана Гюнтера. — Она попросила меня передать мужу: Рауль Валленберг жив, с ним хорошо обращаются, и для него самого было бы лучше, если бы шведское правительство не поднимало шума вокруг этого дела. Я, конечно, передала этот совет мужу, и он ему внял».

Но судьба Валленберга уже решилась. Его арестовало Главное управление военной контрразведки Смерш, которым руководил генерал-полковник Виктор Семенович Абакумов. А шведы интересовались пропавшим соотечественником. И советское правительство начало врать самым откровенным образом.

Деканозов трижды отвечал шведам на запросы о судьбе Валленберга. Сначала: он у нас. Затем: он погиб в Будапеште. И наконец: мы его не нашли.

В 1947 году, когда Валленберга уже не будет в живых, другой заместитель министра иностранных дел Андрей Вышинский сообщит шведам, что «Валленберга в Советском Союзе нет и нам он вовсе не известен». А прежняя информация о том, что его нашли в Будапеште, — это вообще ошибка.

Через советские тюрьмы и лагеря прошли многие миллионы людей. Валленберг, наверное, единственный заключенный, чье дело уничтожено. Уничтожены вообще почти все следы его пребывания в заключении. Чекисты пытались представить дело так, будто этот человек вообще не существовал.

Так кто же такой этот загадочный Валленберг?

Рауль Густав Валленберг родился в 1912 году в Стокгольме. Его рано умерший отец — двоюродный брат крупных финансистов и промышленников Якоба и Маркуса Валленбергов. В школе Рауль изучал русский язык, не предполагая, что ему это пригодится. В Соединенных Штатах он выучился на архитектора, но работы по специальности не нашел. Обратился к богатым дядям с просьбой подыскать ему место. И с их помощью занялся международной торговлей. Некоторое время работал в голландском банке в Хайфе, в Палестине, где беженцы из Европы рассказывали об истреблении евреев нацистами.

В начале 1944 года в США образовали управление по делам военных беженцев, чтобы попытаться спасти тех, кто еще жив. Раулю Валленбергу американцы предложили поехать в Будапешт и постараться помочь венгерским евреям.

Под давлением Вашингтона он был включен в состав шведской дипломатической миссии в скромной должности секретаря. Шведский дипломатический паспорт и американские деньги были инструментом. В других руках они бы не сработали. Но Рауль Валленберг был щедро наделен умом, смелостью, умением ладить с людьми и желанием помочь попавшим в беду.

Нацисты составили план уничтожения евреев по всей Европе. Венгерские власти до последнего оттягивали исполнение этой акции, пока в 1944 году в Будапешт не прибыл уполномоченный по окончательному решению еврейского вопроса оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман, которого после войны будут судить и приговорят к смертной казни. Эйхман колесил по Европе, выискивая неучтенных евреев и договариваясь с местными властями об их вывозе в лагеря уничтожения.

Венгерских евреев стали отправлять в нацистские лагеря уничтожения после того, как в октябре 1944 года местные фашисты свергли правившего страной Миклоша Хорти, пытавшегося разорвать союз с Гитлером и договориться с союзниками о перемирии. При Хорти антиеврейские акции были редкостью. Когда он узнал, что вывезенных из страны евреев сразу убивают, то приказал прекратить депортации евреев из Венгрии…

Зато новые властители Венгрии рьяно принялись за дело. Венгерские фашисты действовали более эффективно, чем гестапо: они отправили в нацистские лагеря 600 тысяч евреев всего за пять месяцев. 70 тысяч венгерских евреев загнали в гетто в Пеште, на берегу Дуная. Они умирали от голода и холода.

Одиннадцатилетняя девочка по имени Агнеш в октябре 1944 года училась в еврейской школе при синагоге Будапешта:

— Однажды, когда мы вышли после занятий, перед школой стояли грузовики. Они принадлежали партии венгерских нацистов. Нас загнали в грузовики — детей в один, матерей и учителей в другой. Одна женщина — высокая, красивая, взяла меня за руку и зашептала, чтобы я говорила, будто я ее дочь. Меня посадили в грузовик для взрослых. Что стало с детьми на другом грузовике, не знаю. Нас отправили в Дахау. Путешествие продолжалось неделями, иногда нас везли в вагонах для скота, но в основном шли пешком. Когда мы пошли к Дахау, я увидела человека, который выглядел таким истощенным, что на него было страшно смотреть. Повсюду лаяли собаки, надзиратели кричали:

— Вперед, вперед, вперед!

Нас повели на дезинфекцию, постригли наголо. Надзиратели били нас. Они вели себя, как животные. Мне было страшно, и я расплакалась. Ко мне подошел истощенный мальчик с большими глазами и сказал:

— Ты не должна плакать. Они тебя убьют.

Я затихла. Ни один из немцев ни разу не проявил к нам симпатии. Наоборот. Меня отправили работать не на завод, а на свиноферму. Однажды когда кормили кур, я схватила пригоршню зернышек и отправила ее в рот. Думала, что сделала это незаметно. Но жена крестьянина увидела и пожаловалась солдатам. Один из них силой раскрыл мне рот и стал выковыривать зерно…

Если бы даже Рауль Валленберг спас одного человека, он был бы достоин уважения. Он спас тысячи. Валленберг выдавал людям, которых ждала смерть, временные шведские паспорта, какие дипломатическое представительство имеет право выписать взамен утерянных. Такими охранными грамотами он снабдил 20 тысяч евреев, вырвав их из лап смерти. Он покупал целые здания, вывешивал шведский флаг и расселял там венгерских евреев.

С немецкими и венгерскими чиновниками он вел себя нарочито высокомерно, намекал на свои широкие связи и оттого казался очень влиятельным человеком. Он представлялся значительной фигурой с особыми полномочиями в центре Европы, интерес к нему со всех сторон возрастал невероятно.

У Валленберга были деньги, и он использовал их для того, чтобы спасти людей, которых ждала смерть. Он просто подкупал немцев, платил им наличными за каждого спасенного. Валленберг обещал спасти столько людей, сколько возможно. И он это делал. В самом конце войны высокопоставленные нацисты, предчувствуя поражение, были готовы на всё, лишь бы избежать смерти. Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер первым попытался установить контакты с американцами. Он обещал им прекратить уничтожение евреев, если ему гарантируют жизнь и свободу.

Ставки были высоки. Американцы использовали желание Гиммлера спастись. Возникла идея уговорить немцев отпустить обреченных на смерть евреев в обмен на грузовики, кофе и т. д. Установились некие контакты между американскими разведчиками и эсэсовцами.

А Сталин очень боялся сепаратного мира немцев с Западом. Он даже запретил наркому госбезопасности Всеволоду Николаевичу Меркулову в 1943 году организовать покушение на Гитлера, боясь, что его менее одиозные преемники сумеют договориться с Западом. Разведка сообщала Сталину о контактах нацистов с западными политиками, предсказывала: это приведет к тому, что все танковые и механизированные части будут сняты с Западного фронта и переброшены на Восточный фронт.

В Москве были уверены, что Генриху Гиммлеру нужны не грузовики, а канал связи с Соединенными Штатами, поэтому никаких переговоров с немцами быть не может. А Валленберг знал обо всех переговорах, и он стал казаться более значительной фигурой, чем был на самом деле. Так, может быть, Смерш арестовал его как американского агента? Ведь его фактически послали американцы.

Мог ли он работать на американскую разведку? В Вашингтоне это всегда опровергали. И, похоже, искренне. Валленбергу это было не нужно. Он пользовался их помощью. Может быть, он играл с разведками?..

Валленберг просидел во внутренней тюрьме на Лубянке и в Лефортове два года. За это время его допрашивали всего пять раз (а его водителя — восемь раз!), но и эти протоколы допросов тоже уничтожены. Так что в чем его обвиняли и о чем спрашивали, остается неизвестным. И даже дату его смерти тоже можно датировать только условно.

Завершивший свою миссию в Москве шведский посланник Сёдерблюм 15 июня 1946 года был принят Сталиным. Он упомянул о пропавшем Валленберге и попросил выяснить, что с ним случилось. Через какое-то время шведы поинтересовались, что удалось выяснить. 2 января 1947 года Молотов перепоручил дело своему заместителю Деканозову.

Одиннадцатого января тот обратился к Абакумову, уже назначенному министром государственной безопасности: «Прошу сообщить, что известно по этому вопросу для доклада тов. Молотову В. М.».

Чекисты официально отвечать не хотели. Но начальник контрразведки генерал-лейтенант Павел Васильевич Федотов сказал одному из дипломатов, что Валленберг на Лубянке. Тогда 14 мая Вышинский отправил записку Молотову: «Поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать тов. Абакумова представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации».

Молотов, недовольный тем, что МГБ не реагирует на его запросы, оставил краткую резолюцию: «Тов. Абакумову. Прошу доложить мне».

Семнадцатого июля 1947 года от Абакумова пришел ответ. В документах Министерства иностранных дел, отмечал заместитель директора историко-документального департамента МИДа Владимир Васильевич Соколов, есть пометка, что Молотов письмо от министра госбезопасности получил (см.: Дипломаты вспоминают. Т. 10. М., 2002).

Но само письмо исчезло. Надо полагать, уничтожено. Датировано оно тем же днем, что и рапорт полковника Александра Смольцова, начальника санчасти Лубянской внутренней тюрьмы, 17 июля 1947 года он доложил генерал-полковнику Абакумову, что «Валленберг сегодня ночью в камере внезапно скончался — предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда».

Похоже, к предложению Вышинского, бывшего прокурора, «ликвидировать» дело Валленберга прислушались…

Тюремный врач спрашивал, кому поручить вскрытие. Абакумов приказал кремировать труп без вскрытия. Смольцов, написавший рапорт о сердечной недостаточности, был человеком, которому поручалось закрывать глаза на грязные дела. Ветераны госбезопасности вспоминали: если что-то не так — вызывали Смольцова.

Через несколько месяцев полковника отправили на пенсию. Его сын впоследствии рассказывал, что отец никуда из дома не выходил, никого к себе не приглашал, ни с кем не разговаривал. Посвященный в тайны, он был напуган. 7 мая 1953 года Смольцов умер.

Восемнадцатого августа 1947 года Вышинский передал шведскому посланнику в Москве ноту следующего содержания: Деканозов, сообщивший в январе 1945-го, что Валленберг найден, ошибся. Валленберг или погиб тогда в Будапеште, или был захвачен венгерскими фашистами.

По степени наглости и вранья руководители сталинской дипломатии не знали себе равных…

Что же приключилось с Валленбергом, которому в 1947 голу было всего 35 лет? Конечно, шведский дипломат мог и сам умереть в заключении. Наверное, в нем могли подпитывать надежду, что со временем отпустят. Но чем дальше, тем яснее он понимал бедственность своего положения. С этого момента в нем начал работать механизм разрушения.

Но еще незадолго до смерти он не чувствовал себя больным. На сей счет остались воспоминания генерал-лейтенанта Сергея Александровича Кондрашева, который в разведке работал на германском направлении. Он стал заместителем начальника внешней разведки, и коллеги за глаза называли его «кронпринцем», считая, что он будет следующим руководителем Первого главка. А тогда молодой лейтенант госбезопасности Кондрашев участвовал в допросе Валленберга и мог засвидетельствовать, что месяца за три до своей смерти заключенный был абсолютно здоров.

Историки полагают, что Валленберга убили. Он — не единственный иностранец, с которым так поступили.

Один бывший работник КГБ, ссылаясь на своего товарища, который ведал в госбезопасности скандинавским направлением, рассказывал, что Валленберга расстреляли на Лубянке как германского шпиона.

Александр Николаевич Яковлев, член политбюро и секретарь ЦК, рассказывал мне, что однажды — после заседания высшего партийного руководства — тогдашний председатель КГБ Владимир Александрович Крючков доверительно сообщил ему:

— Валленберга расстреляли. — И уточнил: — Расстреляли его как двойника. Он запутался…

Тогда еще Яковлева и Крючкова связывали вполне доброжелательные личные отношения. Председатель КГБ информировал секретаря ЦК вполне по-дружески.

Но если Крючков говорил так уверенно, значит, опирался на какие-то документы.

Владимир Крючков много лет был у Андропова помощником и руководителем секретариата. Бумажная душа, он верил только документам. Трудно представить себе, что в таком серьезном деле он полагался только на чьи-то рассказы. В его словах — «Валленберг — двойник» — весь секрет дела Валленберга.

Известный военный историк Лев Александрович Безыменский, с которым я работал в журнале «Новое время», написал серьезную книгу о деле Валленберга. Безыменский пришел к выводу, что шведский дипломат был связан с Советским Союзом. Немецкий солдат, который некоторое время сидел с ним в камере, поведал потом, что Валленберг ему жаловался:

— Я так много сделал для СССР. А в благодарность за свою работу получил тюрьму.

Такая версия существует: советская разведка давно установила с Валленбергом какие-то контакты. Он не был завербован. Но помогал. А ветераны госбезопасности говорили, что после войны тех, кто был связан с советской разведкой, отзывали в Москву и сажали. Точно так же поступили с Валленбергом.

Он был доставлен в Москву по личному распоряжению Булганина. Значит, был связан с военной разведкой, ГРУ? Ему показали столицу, Московский метрополитен. Поначалу всё было неплохо. Разные спецслужбы хотели получить Рауля Валленберга в свое распоряжение. Но верх взял самый в ту пору влиятельный — министр госбезопасности Абакумов. Вероятно, кто-то подозревал шведа в работе на американцев.

И тут столкнулись ведомственные интересы. Абакумов, возможно, надеялся доложить Сталину, что он завербовал Валленберга. Но не получилось. Тогда решили Валленберга уничтожить. Не отпускать же его, чтобы он рассказал, что от него требовали на Лубянке. Ни одному ведомству не хотелось признавать свой провал.

Когда были уничтожены документы по делу Валленберга?

Вероятно, после смерти Сталина, когда его наследники оказались перед необходимостью что-то решать. Имя Валленберга изымали из всех архивных материалов. Однажды отыскали старую книгу учета вызовов на допрос. Так вот в этой книге фамилии Валленберга и его шофера Лангфельдера вытравлены. В годы перестройки эксперты восстановили эти имена.

Но немецкие военнопленные, вернувшиеся на родину, рассказали о нем. Шведы требовали информации.

Министр иностранных дел Молотов и председатель КГБ Иван Александрович Серов сказали товарищам по президиуму ЦК, что, поскольку содержавшиеся на Лубянке иностранцы видели Валленберга, то придется кое-что признать. Решили сообщить, что шведский дипломат был арестован и погиб в заключении, но процесс этого признания растянули… Только в феврале 1957 года Громыко объявил, что Валленберг скончался от сердечного приступа.

Через десятилетия после убийства Валленберга, после многолетних исторических изысканий приходится констатировать, что мы по-прежнему можем только строить версии и делать предположения. Что передали шведам? Акт о том, что Валленберга вызывали на допрос. Но о чем его спрашивали, никто не знает.

Бывшие военнопленные, сидевшие в советских тюрьмах, или просто заключенные рассказывали, что они видели в том или ином лагере живого Рауля Валленберга. Но, увы, невозможно себе представить, чтобы чекисты оставили в живых такого опасного свидетеля.

Рауль Валленберг обрел мировую славу.

Пятого октября 1981 года президент Соединенных Штатов Рональд Рейган записал в дневнике, изданном после его смерти: «Трогательная церемония. Я подписал закон, который делает Рауля Валленберга вторым в истории почетным гражданином нашей страны (первым был Уинстон Черчилль. — Л. М.). Он швед, который спас сто тысяч венгерских евреев от нацистов. Когда война закончилась, русские его похитили, и есть свидетельства того, что он всё еще жив и находится в ГУЛАГе. Теперь, когда он становится гражданином США, мы намерены потребовать его возвращения. Присутствовали его брат и сестра. И конгрессмен Том Лантос, который внес этот законопроект. Том — один из тех, кого спас Валленберг. Ему было тогда шестнадцать лет».

Других родственников шведского дипломата на церемонии не было. Мать Валленберга, Мария Вайсинг Валленберг, и его отчим, Фредерик фон Дардел, приняли снотворное и покончили с собой в феврале 1979 года.

Можно ли еще рассчитывать на какие-то неожиданные находки в этом деле? Скорее всего, уничтожили все документы, дабы этот позор советских спецслужб не стал достоянием мировой общественности. Судьба Валленберга — это история гнусного убийства порядочного и смелого человека и пример трусости власти, которая так и не нашла в себе силы признать собственное преступление.

Считается, что в конце войны в Стокгольме шли совершенно секретные переговоры между советскими и немецкими дипломатами на предмет мирного соглашения. Попытки нацистской Германии заключить сепаратный мир и спастись и по сей день волнуют историков и писателей. Это последняя неразгаданная тайна Второй мировой.

Летом 1944 года правительство Великобритании попросило Москву внести ясность: что означают сообщения о секретных переговорах в столице Швеции между советскими и немецкими представителями?

Ответ на запрос британских союзников подготовил заместитель наркома иностранных дел Андрей Вышинский: «Посольство СССР в Стокгольме в течение лета получило большое количество анонимных писем с информацией о том, что некто доктор Кляйст намерен установить контакт с советскими представителями. Посольство СССР не обратило никакого внимания на эти письма и никак не реагировало на них…» Упомянутый Вышинским Бруно Петер Кляйст — немецкий дипломат, в имперском министерстве иностранных дел он заведовал восточным отделом. В 1939 году приезжал в Москву вместе с министром Иоахимом фон Риббентропом. После начала войны Кляйста перевели в министерство по делам восточных оккупированных территорий. Но весной 1942 года он вернулся в МИД. В конце войны несколько раз приезжал в Швецию.

Что же делал в Стокгольме начальник восточного отдела германского МИДа?

Шведская полиция, присматривавшая за наиболее опасными гостями, докладывала, что 28 июня 1944 года Бруно Петер Кляйст побывал на вилле советника посольства СССР в Швеции Владимира Семеновича Семенова на острове Лидин-гё (см.: Международная жизнь. 2002. № 2).

Семенов остался старшим дипломатом в посольстве, когда Александру Коллонтай поразил инсульт. Она говорила с трудом и не покидала инвалидной коляски. При разговоре с немцем, по шведским данным, присутствовал советский военный атташе полковник Николай Иванович Никитушев.

Шестнадцатого июня 1944 года шведская газета «Нюа даглигт аллеханда» выпустила специальный номер, в котором сообщала о тайных переговорах под Стокгольмом советских и немецких представителей. Москва и Берлин опровергли это сообщение почти одновременно.

Швеция оставалась нейтральной. Здесь сохранились посольства и стран оси, и Объединенных Наций. Стокгольм кишел дипломатами и разведчиками. Как тогда говорили, это маленький город, где плетутся большие интриги. Здесь в конце войны различные немецкие эмиссары пытались наладить контакты с союзниками.

Впрочем, эти попытки предпринимали не только немцы. В своих воспоминаниях Владимир Семенов рассказывает, что трижды встречался с послом фашистской Италии, с которой Советский Союз тоже находился в состоянии войны. Итальянцы искали способ с минимальными потерями отказаться от союзнических отношений с Гитлером. Несколько раз Семенов конспиративно беседовал и с румынами, которые осознавали, что их ждет…

В Стокгольме действовал агент абвера (военная разведка и контрразведка) Эдгар Клаус, женатый на шведке. Резидентура абвера 17 июня 1942 года доложила в Берлин: Клаус установил «особо хорошие отношения с советской миссией». Разведчикам свойственно преувеличивать собственные успехи. Как и любой агент, Клаус создавал впечатление собственной значимости. Но какие-то контакты с советскими людьми в Стокгольме у Клауса явно были.

Эдгар Клаус считал, что советские руководители мечтают поскорее покончить с войной, внушал приезжавшим из Берлина высокопоставленным гостям:

— Я гарантирую, что, если Германия согласна вернуться к границам 1939 года, мир можно заключить в течение одной недели…

Агент абвера ошибался.

Двенадцатого ноября 1943 года нарком Молотов информировал американского посла Аверелла Гарримана и британского — Арчибальда Кларк-Керра: «Сотрудник советской миссии ответил Клаусу, что ни о каких переговорах или контактах советских представителей с немцами не может быть и речи».

Заявление наркома было ответом на недоумение, выраженное союзниками. 29 сентября американский посланник в Швеции поинтересовался у первого секретаря советской миссии, соответствуют ли действительности слухи о тайных контактах с немцами. Нарком подтвердил, что с Эдгаром Клаусом действительно состоялась беседа. По словам Молотова, «сотрудник советской миссии категорически отказался от ведения каких-либо переговоров и от дальнейших встреч».

Кто именно разговаривал с Клаусом?

Владимир Семенов считал, что это были разведчики. Сначала этим занимался Борис Рыбкин, потом сменивший его на посту резидента Василий Разин.

«Упоминавшаяся в ноте Молотова встреча с Клаусом одного из советских работников была проведена, если не ошибаюсь, Андреем Михайловичем Александровым, — писал Семенов. — Кляйст и Клаус были недовольны манерой Александрова, который обставлял разговор бесконечными ссылками на то, что он не уполномочен обсуждать такие вопросы, и уходил от определенных ответов».

Немецкий дипломат Фриц Гессе предлагал шведским политикам стать посредниками в переговорах нацистов с союзниками. Германия, говорил берлинский посланник, готова уйти со всех оккупированных территорий.

— И учтите, если война и разорение будут продолжаться, — пугал Фриц Гессе своих шведских собеседников, — немцы перейдут на сторону коммунизма. Разница между нацизмом и коммунизмом не столь велика. Гитлер готов объединиться со Сталиным.

О немецком предложении доложили британскому премьер-министру Уинстону Черчиллю. Он не проявил к этому интереса. Но самое любопытное, что о тайных контактах с немцами узнали шведские журналисты. В одной из газет появилась статья «Нацистский зондаж о мире через Стокгольм? Англия и Соединенные Штаты отвергли предложения Риббентропа».

Иоахим фон Риббентроп рассказывал, как после высадки англо-американцев в Северной Африке в 1942 году напросился на прием к Гитлеру: «Я придерживаюсь взгляда, что фюреру необходимо совершенно решающим образом облегчить ведение нами войны, а потому прошу его немедленно предоставить мне полномочия для установления через советского посла в Стокгольме мадам Коллонтай контакта со Сталиным с целью заключить мир — причем, раз уж того не миновать, со сдачей большей части завоеванных на Востоке областей.

Едва я заговорил о сдаче захваченных восточных областей, как фюрер тут же отреагировал на это самым бурным образом. Лицо его налилось кровью, он вскочил, перебил меня и с неслыханной резкостью заявил, что желает разговаривать со мной исключительно об Африке, и ни о чем ином!»

Факт такого разговора подтвердил в своих воспоминаниях адъютант фюрера по авиации полковник Николаус фон Белов: «6 ноября 1942 года из Берлина поехали в Мюнхен… В Бамберге нас уже ожидал Риббентроп. Он хотел поговорить с фюрером. Министр высказался за то, чтобы через русское посольство в Стокгольме установить контакт со Сталиным и предложить далекоидущие уступки на Востоке. Гитлер на это не пошел. Он сказал: момент слабости для переговоров с врагом не годится».

«До сталинградской катастрофы мы еще имели несравнимо более благоприятную позицию для переговоров с Москвой, чем после того, — считал Риббентроп. — В тяжелые дни после окончания боев за Сталинград у меня состоялся весьма примечательный разговор с Адольфом Гитлером. Он говорил — в присущей ему манере — о Сталине с большим восхищением… Сталин — это именно тот крупный противник, которого он имеет как в мировоззренческом, так и в военном отношении. Если тот когда-нибудь попадет в его руки, он окажет ему всё свое уважение и предоставит самый прекрасный замок во всей Германии. Но на свободу, добавил Гитлер, он такого противника уже никогда не выпустит…

Пользуясь этим случаем, а также в более поздней памятной записке я снова предложил немедленно провести мирный зондаж в отношении Москвы. Участь этой памятной записки, которую я передал через посла Хевеля (Вальтер Хе ведь — представитель министерства иностранных дел при Ставке фюрера. — Л. М.), оказалась бесславной. Хевель сказал мне: фюрер и слышать не желает об этом, и отбросил ее прочь.

В дальнейшем я еще несколько раз заговаривал об этом с Гитлером. Он отвечал мне: сначала он должен добиться решающего военного успеха, а уж тогда посмотрим, что нам делать дальше… Но я всё же установил через своего связного Кляйста косвенный контакт с мадам Коллонтай в Стокгольме. Однако без его одобрения Гитлером я ничего решительного сделать не мог…»

Девятнадцатого мая 1944 года Владимир Семенов доложил в Москву, что получил письмо, в котором сообщалось: «…приехал человек, хорошо в Наркоминделе известный, господин Бруно Кляйст… Он имеет поручение найти возможность начать переговоры о сепаратном мире с Советской Россией».

Последовали и другие письма с предложением организовать личную встречу Кляйста с Семеновым как временным поверенным в делах СССР в Швеции (см.: Международная жизнь. 1992. № 1).

Семенов писал, что его участие ограничивалось получением писем от немцев и конспиративными разговорами по телефону. Лишних вопросов разведчикам он не задавал: «Ясно было, что канал работает напрямую в Москву и что контакты касались очень крупных вопросов — отнюдь не стокгольмского масштаба». Немцы говорили о возможности уже в 1943 году закончить войну.

Двадцать второго мая Семенов получил шифровку от Молотова: «Обязываю вас: а) последнюю анонимку переслать в шведский МИД, сообщив ему в сопроводительном письме, что вы не хотите принимать подобных анонимных провокационных писем, посылаемых по почте темными лицами из враждебного Советскому Союзу лагеря; б) сжечь все прежние письма и материалы, которые ранее были получены от анонима…» Приказ Молотова был исполнен.

«Когда Муссолини после своего освобождения был доставлен в ставку фюрера, — рассказывал Риббентроп, — Гитлер совершенно неожиданно для меня заявил дуче: он хочет договориться с Россией. На мою просьбу дать мне соответствующее указание я, однако, определенного ответа не получил. А на следующий день Гитлер опять запретил мне установление любого контакта с Россией…»

Но тема не была закрыта. 7 мая 1944 года Коллонтай доложила в Москву о разговоре с американским посланником, который не без улыбки поинтересовался, насколько правдивы гуляющие по Стокгольму слухи о ночном визите Кляйста на виллу Семенова. Коллонтай ответила, что подобного рода слухи нелепы.

Шестнадцатого августа заместитель наркома Вышинский задал по шифросвязи Коллонтай поразительный вопрос: «Правильно ли мы понимаем этот ваш ответ в том смысле, что Семенов вообще не имел никаких встреч с Кляйстом?» Иначе говоря, в Москве вовсе не исключали такой возможности.

Через день Коллонтай ответила: «Разумеется, никакого свидания ни у кого из наших дипработников с Кляйстом не было. На такой шаг мы бы никогда не пошли без ваших указаний».

Двадцать девятого августа германское информационное агентство распространило официальный ответ представителя нацистского министерства иностранных дел на вопрос корреспондента относительно слухов о тайных контактах Берлина со своими противниками через нейтральные страны. Представитель Риббентропа высокомерно ответил: «Германия вступает в контакт со своими противниками исключительно на поле брани. Об иных контактах не может быть и речи»…

Связаться с союзниками пытались не только чиновники третьего рейха, но и антигитлеровская оппозиция. Офицеры вермахта, которые 20 июля 1944 года пытались убить Гитлера, понимали, что поражение Германии и оккупация ее территории неизбежны, но не хотели отдавать страну Советскому Союзу. Если уж сдаваться, то союзникам, которые спасут Германию от мести Красной армии.

В конце мая 1942 года представители церковной оппозиции доктор Шенфельд и пастор Дитрих Бонхёфер приехали в Стокгольм и беседовали там с британским священником.

Двадцать третьего ноября 1943 года группа шведских дипломатов и экспертов, в которую входил и банкир Якоб Валленберг, прибыла в Берлин для обсуждения вопроса о возобновлении судоходства между Гётеборгом и портами в Исландии, Испании, Португалии, Турции и Греции. Но накануне переговоров бомбардировка разрушила дом, в котором разместилась шведская делегация, и она немедленно вернулась в Стокгольм. Шведы приехали вновь только 1 декабря для переговоров, которые продолжались два дня.

С 3 по 6 января 1944 года состоялся второй раунд бесед — уже в Стокгольме. В состав немецкой делегации входил граф Бертольд фон Штауфенберг, старший брат полковника Клауса Шенка фон Штауфенберга, который 20 июля попытается убить Гитлера, чтобы прекратить войну.

Бертольд фон Штауфенберг, специалист по международному праву, занимался научными исследованиями в Институте кайзера Вильгельма. Его тема — законы войны на море. Во время Второй мировой его определили в правовое управление военно-морского командования. В Стокгольме Штауфенберг попытался наладить контакты с англичанами, но безуспешно. Вернувшись в Берлин, он рассказал о неудаче и добавил:

— Самое ужасное состоит в том, что мы не можем добиться успеха, и всё-таки мы должны это сделать ради нашей страны и наших детей.

Его брат Клаус тоже не верил ни в успех задуманной им попытки государственного переворота, ни в то, что он останется жив. Но считал, что Германия должна сама освободиться от власти преступников, которые ею управляли. 19 июля 1944 года вечером он встретился со старшим братом. Они провели вдвоем эту последнюю ночь. Утром Бертольд проводил Клауса на аэродром. Покушение не удалось. Гитлер остался жив. Попытка военного переворота была подавлена. Старшего брата казнили вслед за младшим…

Немецкий дипломат Адам Вернер фон Тротт цу Зольц несколько раз ездил в Швецию и пытался разговаривать с западными дипломатами.

Адам фон Тротт был сыном прусского министра и сторонником социал-демократов. После прихода нацистов к власти ему пришлось скрывать свои взгляды. Он был близок к полковнику Клаусу фон Штауфенбергу; предполагалось, что после убийства Гитлера он займет пост статс-секретаря в министерстве иностранных дел. Его бабушка была американкой. Он окончил Оксфорд, жил в США. Словом, Адам фон Тротт казался самой подходящей фигурой для контактов с Западом.

Социал-демократ Вилли Брандт, который в 1969 году станет канцлером Федеративной Республики Германия, бежал от нацистов и в годы войны находился в Швеции. К нему и пришел Адам фон Тротт.

«То, что решившиеся на бунт офицеры стремились заключить сепаратный мир с западными державами, чтобы продолжить войну с Советским Союзом, — писал Вилли Брандт, — это одна из многих легенд, сложившихся вокруг 20 июля. Не говоря о том, что никто на Западе на это бы не пошел. Тротт отправился в Швецию, имея наказ не ввязываться ни в какие дела, которые выглядели бы как попытка поссорить союзников».

О чем же просил союзников Адам фон Тротт? После убийства Гитлера позволить самим немцам сформировать новое правительство и не требовать безоговорочной капитуляции. Но союзники не хотели делить немцев на плохих и хороших. Чем дольше продолжалась война, тем больше становилось известно о зверствах гитлеровцев.

Заговорщики не могли предъявить доказательства, что они представляют сколько-нибудь широкие круги. Они производили впечатление одиночек, каковыми они и были в реальности. Британские политики не верили в возможность военного путча против Гитлера: да и есть ли разница между окружением фюрера и этими немецкими националистами?

Британский премьер-министр Уинстон Черчилль еще в 1941 году приказал своему министерству иностранных дел не откликаться на попытки немцев договариваться о сепаратном мире:

— Нашей реакцией на все такого рода запросы или предложения должно быть полное молчание…

В январе 1943-го Уинстон Черчилль и президент Соединенных Штатов Франклин Рузвельт договорились на встрече в Касабланке: цель войны — безоговорочная капитуляция нацистской Германии.

Адам фон Тротт сообщил единомышленникам: нет надежды договориться с западными державами. Может, попробовать установить контакты с русскими? Эта мысль понравилась генералу Хеннигу фон Трескову, который был мотором военного заговора против фюрера.

Для него Сталин ничем не отличался от Гитлера. Сталин произнес важную фразу: гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. Что означает эта формула? Если не станет Гитлера, Сталин готов вести переговоры? Советский вождь позволил военнопленным и эмигрантам создать Национальный комитет «Свободная Германия» — значит, готов разговаривать с немцами? Запад упорствует, а Москва, измученная войной, решили заговорщики, не прочь заключить сепаратный мир с Германией на хороших условиях. Всё это указывало на возможность контактов с Востоком — пока немецкая армия еще представляла силу.

Вести переговоры мог бывший посол в Москве граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург. Он играл важную роль в предвоенном сближении Москвы и Берлина, и у него сложились хорошие отношения со Сталиным и Молотовым. После начала войны он вернулся в Берлин, где получил в имперском министерстве иностранных дел малозначащий тогда пост руководителя русского отдела.

Граф Шуленбург считал так: если холодный и расчетливый Сталин готов дать Гитлеру шанс, тем более он даст его антигитлеровской оппозиции. Ради беседы со Сталиным Шуленбург дал согласие быть переброшенным через линию фронта.

Уже после войны, 1 ноября 1945 года, начальник 2-го отдела Главного управления военной контрразведки Смерш полковник Сергей Николаевич Карташов и оперуполномоченный 1-го отделения 2-го отдела капитан Даниил Григорьевич Копелянский допросили бывшего советника министерства иностранных дел Германии Готтхольда Штарке. До войны он был референтом по печати в немецком посольстве в Москве.

Штарке рассказал: «Шуленбург был исключительно сильно потрясен фактом войны между Германией и Советским Союзом. Позднее Шуленбург был зачислен в состав личного штаба министра иностранных дел Риббентропа. Летом 1943 года, перед началом наступления на Курской дуге, от германского посланника в Стокгольме поступили данные о том, что Россия якобы готова вести мирные переговоры с Германией. Шуленбург использовал это сообщение и пытался убедить Риббентропа в необходимости заключения сепаратного мира с Советским Союзом. Риббентроп доложил заявление Шуленбурга Гитлеру, который самым решительным образом его отклонил…

Шуленбург был обижен тем, что Риббентроп относился к нему как к мальчишке, был груб с ним и мало считался с его мнением. Всё же Риббентроп его не отпускал и когда бывал в ставке Гитлера, то его иногда сопровождал Шуленбург…

Шуленбург был возмущен тем, что окружение Гитлера, и в первую очередь сам Гитлер, не желало идти на сближение с Советским Союзом, несмотря на то, что военно-политическое положение Германии было катастрофическим. Когда я спросил Шуленбурга, на что, собственно говоря, надеются в ставке, он мне ответил: «Там надеются на смерть царицы Елизаветы». Он имел в виду исторический эпизод, когда смерть царицы Елизаветы фактически спасла Пруссию от разгрома.

Когда я 13 или 14 августа 1944 года приехал к графу фон дер Шуленбургу, он мне объявил, что в связи с событиями 20 июля он ежеминутно ожидает ареста. Министр иностранных дел фон Риббентроп дал честное слово, что он не является активным участником заговора и не осведомлен о деталях всего дела. Теперь, однако, продолжал граф, министру сообщили, что он, Шуленбург, «изменническим образом» поставил себя на службу заговорщикам, и, таким образом, Риббентроп не сможет более воспрепятствовать его аресту.

Перед арестом он желает мне сообщить, что он верен своей постоянной политике «ориентации на восток» и пытался убедить своих товарищей по заговору в правильности своей внешнеполитической линии. Более того, он объявил им о своей готовности перейти с белым флагом в руках через линию фронта и вымолить у русских условия перемирия, сделав, таким образом, последний шаг к спасению германского народа.

Затем посол обратился ко мне с просьбой в случае его казни и если я сам останусь в живых передать после окончания войны, которая, вероятно, завершится капитуляцией Германии, народному комиссару иностранных дел Советского Союза Молотову свое последнее слово:

«Сообщите господину Молотову, что я умер за дело, которому я посвятил свою жизнь в Москве, то есть за советско-германское сотрудничество. Тягчайшим часом для меня явилось то раннее утро 22 июня 1941 года, когда я, согласно приказу, передал господину Молотову безумное объявление войны, и это лишь спустя несколько часов после нашей совместной беседы о последних возможностях предотвращения великой катастрофы…

Я заявил одному господину из круга заговорщиков, возглавляемых доктором Гёрделером, о своих взглядах на необходимость мира, то есть о немедленном установлении контакта с Советским Союзом, причем я предложил себя в качестве посредника во время первых переговоров с Красной Армией. Неудача путча и, таким образом, невозможность выполнения моей миссии не являются моей виной, так же, как и та роль, которую я вынужден был играть 22 июня 1941 года.

В последние дни апреля 1941 года я, находясь в Берлине, предупреждал Адольфа Гитлера и дошел в своей беседе с ним до границы возможностей имперского чиновника. Теперь я пожертвовал жизнь за свои политические убеждения…».

Девятнадцатого октября 1944 года Шуленбурга арестовали. 23 октября Народный трибунал, рассматривавший дела участников антигитлеровского сопротивления, приговорил его к повешению. 10 ноября его казнили во дворе тюрьмы Плётцензее.

Адам фон Тротт хотел для начала связаться с советским послом в Швеции Александрой Коллонтай через профессора Гуннара Мирдаля, чтобы выяснить, как поведет себя Советский Союз, если участникам сопротивления удастся убить Гитлера и взять власть в стране. Скандинавские друзья Вилли Брандта обещали устроить такую встречу. Но через два дня Тротт попросил не устанавливать контакт с советскими представителями. Объяснил: это опасно, в советском посольстве в Стокгольме есть немецкий агент, который сообщит о нем в Берлин.

И вот поразительное совпадение!

Ровно через месяц, 18 октября 1944 года, начальник Главного управления военной контрразведки Смерш Абакумов отправил Сталину донесение, которое могло бы служить основанием для немедленного отзыва Коллонтай в Москву, ареста и расстрела. Ее заслуги не для всех имели значение: «Представляю протокол допроса арестованного агента английской разведки Гусева, являвшегося секретарем советского военного атташе в Швеции, — о чем Вам было доложено 1 октября сего года».

Майор Петр Михайлович Гусев окончил академию им. Фрунзе в 1939 году и служил в военной разведке. 15 июня 1944 года его отозвали из Стокгольма. По прибытии на родину он был арестован. Допросы на Лубянке проводились так, что он подписал протокол, в котором говорилось, что в июле 1943 года его завербовала британская разведка. Заодно следователи получили от него показания и на Коллонтай.

«Особого внимания, — докладывал генерал Абакумов Сталину, — заслуживают показания Гусева о наличии среди сотрудников советского посольства в Швеции иностранцев — шведов, норвежцев и немцев…»

«Должен заявить, — говорилось в протоколе допроса Гусева, — что в советском посольстве в Стокгольме работает сотрудник, который является агентом шведской полиции.

— Назовите фамилию этого сотрудника, — потребовал следователь.

— Выстрем — шведский подданный, по национальности швед, работающий личным шофером советского посла Коллонтай Александры Михайловны».

Речь шла об Эрнсте Вистрёме.

«Выстрем, — продолжал Гусев, — пользуется поддержкой у Коллонтай, имеет свободный доступ в здание посольства, часто его можно видеть у дверей кабинетов советников, секретарей и других сотрудников посольства и военной миссии… Я понял, что Выстрем это делал не случайно, а по заданию шведской полиции вел наблюдение за работниками советского посольства…

В посольстве работали и другие иностранцы, которые, видимо, подставлены шведской полицией или германской разведкой в целях шпионажа… Эти иностранцы составляют личное окружение Коллонтай, пользуются ее покровительством и, несмотря на то, что все эти лица не внушают доверия, работают при посольстве по нескольку лет…

Я лично, видя, как вокруг Коллонтай группировались иностранцы, приходил к выводу, что она больше доверяет немецким и шведским специалистам, нежели русским… Симпатии Коллонтай к иностранцам в Стокгольме известны, и она не случайно пользуется у шведов авторитетом».

Донос начальника Смерша не возымел действия. Мнение Сталина о Коллонтай не изменилось. Но, выходит, немецкий дипломат Адам фон Тротт был прав, опасаясь немецкого агента в советском посольстве? Нет, теперь мы знаем, что подозрения генерала Абакумова не имели под собой никаких оснований. В советском посольстве в Стокгольме не было немецких агентов…

Адама фон Тротта арестовали через пять дней после неудачной попытки немецких военных убить Гитлера 20 июля 1944 года. Через месяц Тротта казнили по приговору Народного трибунала.

«Впоследствии стало известно, — вспоминал Вилли Брандт, — что чиновник из ведомства Риббентропа, зондируя почву, встречался в Стокгольме с советником посольства Владимиром Семеновым. Аппарат Гиммлера тоже пытался установить через Стокгольм ни к чему не обязывающий контакт с Россией».

Чиновник, которого упоминал Брандт, — это всё тот же Бруно Петер Кляйст.

Летом 1944 года имперский министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп возобновил свои попытки: «От Кляйста поступила информация, что русские тоже выразили желание вступить в контакт с нами. Я передал это сообщение фюреру и наконец-то получил от него разрешение распространить мой зондаж на Стокгольм. Правда, я несколько сомневался в истинности этого сообщения и испытывал такое чувство, что здесь, скорее, желаемое принималось за действительное. Русский представитель так и не появился.

Моя жена осенью 1944 года написала фюреру письмо, в котором она как «разведенная» женщина, которую он может в любой момент дезавуировать, выражала готовность вступить в контакт с мадам Коллонтай, чтобы таким образом, возможно, получить отправные точки для суждения о том, имеются ли вообще какие-либо возможности для серьезного разговора с Россией о мире. Однако Гитлер эту инициативу отверг…»

В марте 1945 года тяжелобольную Александру Коллонтай вывезли в Москву. Именно в эти дни министр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп вызвал к себе бывшего советника немецкого посольства в Москве Густава Хильгера. Тот прекрасно говорил по-русски и считался знатоком русских дел. Риббентроп предложил Хильгеру отправиться в Стокгольм, связаться с советскими дипломатами и выяснить возможность сепаратного мира на условиях, которые устроят руководство Германии.

— Хильгер, вы должны ответить мне откровенно, — сказал Риббентроп. — Как, по-вашему, согласится ли Сталин снова вступить с нами в переговоры?

Хильгер не стал лукавить:

— Что же, раз вы настаиваете, вот мой ответ. До тех пор, пока Германией управляет нынешнее правительство, нет ни малейшей надежды, что Сталин когда-нибудь станет вести с нами переговоры.

Вместо Хильгера в Стокгольм поехали двое — уже упоминавшийся Бруно Кляйст и Карл Юлиус Шнурре. До войны Шнурре руководил восточноевропейским сектором отдела экономической политики министерства иностранных дел. Этот молодой и амбициозный дипломат ведал торговыми отношениями с Советским Союзом и участвовал в сближении с Москвой.

Карл Шнурре в Стокгольме заболел и вынужден был необходимое время провести в постели. Кляйсту же удалось встретиться с оперативником американской разведки, который объяснил, что Германии остается только одно — капитулировать.

Риббентроп сказал фюреру, что готов вместе с семьей вылететь в Москву, чтобы убедить советских вождей в готовности заключить мир. Гитлер вспомнил, каким скандалом закончился полет его заместителя по партии Рудольфа Гесса в Англию в мае 1941 года, и раздраженно ответил министру:

— Риббентроп, только не устраивайте такой же истории, какую устроил Гесс!

Двадцать второго марта 1945 года имперский министр народного образования и пропаганды, руководитель столичной партийной организации Иозеф Геббельс записал в дневнике: «В Стокгольме находится один влиятельный человек из Советского Союза, который выразил желание поговорить с кем-либо из немцев. В принципе от такой возможности не обязательно отказываться. Я считаю, что было бы хорошо по крайней мере переговорить с представителем Советского Союза. Но фюрер считает, что в настоящий момент пойти навстречу врагу означало бы признать свою слабость».

Кто всё это придумывал? В марте 1945-го Сталин точно не хотел ни о чем договариваться с нацистскими главарями. Но Геббельс хватался за соломинку любого спасительного слуха. Гитлер же понимал, что никто разговаривать с ним не станет и его ничто не спасет. Если ему суждено умереть, решил он, то пусть вместе с ним исчезнет и вся Германия. Министру вооружения Альберту Шпееру он сказал:

— Если война проиграна, то пусть погибнет и народ. И незачем сохранять то, что потребуется народу для его дальнейшей примитивной жизни. Напротив, лучше самим все разрушить. Немецкий народ показал свою слабость. Если кто-то и выживет в этой войне, то это всего лишь неполноценные люди, ибо все достойные погибли.

К концу войны Адольф Гитлер перестал спать, потому что внешний мир прорывался сквозь защитный кокон, которым он пытался себя окружить. Он говорил, что как только он закрывает глаза, перед глазами появляются карты со стрелами. У него было очень высокое давление. Кардиологи диагностировали артериосклероз — сужение сосудов, снабжающих кровью сердце. Стали заметны симптомы болезни Паркинсона.

Причина его недугов состояла в непосильном напряжении. Бездельник по характеру, он не привык к систематической работе и психологически не справлялся с нагрузкой последних месяцев войны. И конечно же его преследовал страх.

Бункер, построенный под имперской канцелярией, — единственное место — под восьмиметровой толщей стали и бетона, где он чувствовал себя в относительной безопасности. В бункер было несколько прямых попаданий, но толстые бетонные перекрытия выдержали. Гитлер пострадал от отравляющего газа в Первую мировую войну и смертельно боялся, что русские применят усыпляющий газ и захватят его живым. Гитлера преследовал и другой кошмар — рядом были грунтовые воды, он боялся, что мощная бомба пробьет стены, в бункер хлынет вода и он утонет.

От природы он был лишен мужества, болезненно переживал неудачи и всегда был готов капитулировать. Малейшее поражение рождало в нем растерянность. Он понял, что потерпел катастрофу, что его дни сочтены, и еще больше боялся тех, кто его окружал. Подозревал, что любой из них может попытаться убить его в надежде заслужить прощение союзников. Или хуже того — похитит, чтобы передать Сталину или Черчиллю.

Фюрер смертельно боялся попасть в руки союзников, понимая, что его ждет. 6 июля 1942 года британское правительство обсуждало предложение создать комиссию Объединенных Наций по нацистским преступлениям.

— Исходим из того, что если Гитлер попадет к нам в руки, мы его обязательно казним, — твердо сказал Черчилль. — Он не монарх, который может оправдываться тем, что за всё отвечают министры, как это утверждал кайзер Вильгельм. Этот человек — олицетворение зла. Способ казни? Посадим на электрический стул, как гангстера. Мы сможем получить электрический стул у американцев по ленд-лизу, — пошутил премьер-министр.

Последнюю попытку заключить сепаратный мир с союзниками предпринял рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер.

Адольф Гитлер отказался капитулировать и собирался сгореть в пламени погибающего рейха. Гиммлер, напротив, хотел жить. Он был уверен, что Германия без него не обойдется и он будет играть ведущую роль в послевоенной Европе. А союзники закроют глаза на то, что делали СС.

К переговорам Гиммлера подталкивал его подчиненный — начальник внешней разведки бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг. Он сетовал на нерешительность Гиммлера. Но возможности Гиммлера были ограничены существовавшей в нацистской Германии машиной власти. Он был всевластен, пока действовал в рамках системы. Попытка выйти из нее была бы для него губительной.

Молодого Вальтера Шелленберга в третьем рейхе высоко ценили. Он был, говоря современным языком, мастером пиара и неустанно создавал себе образ гения шпионажа. В реальности особыми успехами похвастаться он не мог.

В конце войны от немецкой разведки потребовали ответа: действительно ли президент Рузвельт намерен вести долгую войну против Германии? Существуют ли влиятельные американские круги, готовые найти взаимопонимание с Германией? Шелленберг обещал выяснить, есть ли возможность посеять рознь среди руководителей антигитлеровской коалиции. Но агентура у него была ненадежная.

Агенты немецкой разведки сообщали, что командующий объединенными силами союзников генерал Дуайт Эйзенхауэр готов заключить мир с немцами, если Германия откажется от территориальных претензий в Европе и удовлетворится колониями в Африке. Что генерал Эйзенхауэр — противник высадки в Европе, потому что операция дорого обойдется американской армии. Что Эйзенхауэр ненавидит евреев и подчеркнуто дружелюбен к попавшим в американский плен офицерам вермахта… Вся эта информация агентов Шелленберга была сплошной липой.

Вальтер Шелленберг был холодным и расчетливым офицером СС. Это он в последние месяцы войны стал предлагать союзникам сделку: он отпускает какое-то количество узников концлагерей в обмен на грузовики и другую технику, которая пойдет на Восточный фронт. Это была акция, направленная на раскол союзников. Шелленберг надеялся, что о переговорах станет известно Сталину и начнется распад антигитлеровской коалиции.

Это была смертельная игра. Отказаться от возможности спасти хоть кого-то немыслимо! Но и сотрудничать с Гиммлером и его людьми было столь же немыслимо.

Вальтер Шелленберг с санкции Гиммлера стал действовать через бывшего президента Швейцарии Жан Мари Мюзи и шведского графа Фольке Бернадота. Предлагалось прекратить уничтожение узников в лагерях в обмен на прекращение боевых действий на Западном фронте или как минимум на смягчение вины эсэсовцев. Шелленберг не спасал людей, он их использовал в торговле. А выторговать он пытался жизнь и свободу для высших нацистских чинов.

Генрих Гиммлер не понимал, какое отвращение вызывает его имя на Западе. Он считал, что все обвинения в его адрес — это только пропаганда. Когда Запад осознает, какую опасность представляет большевизм, все поймут, что в Германии иметь дело можно только с ним. Он верил, что американцы горят желанием поскорее заключить мир в Европе, чтобы сосредоточиться на войне с Японией…

В самом конце войны, 17 февраля 1945 года, граф Фольке Бернадот, племянник короля Швеции Густава V и глава шведского Красного Креста, побывал в Берлине. Его принял Гиммлер. Граф рекомендовал рейхсфюреру прекратить бессмысленное сопротивление. Гиммлер сказал Бернадоту:

— Как я могу предать Гитлера? Я создал СС на основе принципа лояльности. Этот принцип нерушим.

В последние недели существования рейха Гиммлер заметался. Он то был исполнен чувства верности Гитлеру, то видел себя наследником фюрера, который заключает пакт с Западом против большевизма. Он то беседовал с графом Бернадотом, то приказывал отборным эсэсовским частям уничтожить узников концлагерей. Он хотел остаться при фюрере и одновременно мечтал о его смерти, он жаждал одобрения со стороны Запада и в то же время желал его поражения.

Двадцатого апреля Гиммлер покинул Берлин. Он обещал Бернадоту освободить женщин-узниц из лагеря Равенсбрюк. Комендант лагеря отказывался освободить женщин, ссылаясь на приказ главного управления имперской безопасности: всех уничтожить. После долгих переговоров 15 тысяч женщин были спасены.

Двадцать пятого апреля американский президент Гарри Трумэн из Белого дома отправился в министерство обороны, чтобы по секретному трансатлантическому телефону поговорить с Черчиллем. Граф Бернадот передал предложение Гиммлера о капитуляции — но только перед западными державами.

Впоследствии графа Фольке Бернадота обвинили в излишне тесном сотрудничестве с нацистами: после войны многие нацисты с документами Красного Креста улизнули из поверженного рейха. В 1948 году Бернадота назначили посредником ООН в Палестине, разделенной между арабами и евреями. 17 сентября 1948 года его автомобиль пересекал границу нейтральной зоны в Иерусалиме и вынужден был остановиться перед устроенным на дороге завалом. Бернадота застрелили. Убийц не нашли. Подозревались израильские радикалы, которые не простили ему дружбы с нацистами…

А в окруженном Берлине контакты имперской канцелярии с внешним миром поддерживались с помощью автомобильной радиостанции, установленной на угольном складе. Дежурный радист записал сообщение британского информационного агентства Рейтер: «Гиммлер установил связь с руководителем шведского общества Красного Креста графом Фольке Бернадотом для переговоров с западными державами о сепаратном мире. Гиммлер информировал графа Бернадота, что фюрер блокирован в Берлине и к тому же страдает от нарушений мозговой деятельности».

Когда это сообщение показали Гитлеру, тот пришел в бешенство: «верный Генрих» ведет переговоры с врагом! Приказал арестовать рейхсфюрера СС. Но Генрих Гиммлер благоразумно сбежал подальше от фюрера.

Адольф Гитлер напрасно беспокоился. Черчилль и Трумэн отвергли это предложение Гиммлера — они договорились, что нацисты должны капитулировать только перед всеми союзниками.

Сталин болезненно реагировал на сообщения разведки о контактах нацистов с любыми представителями Запада. В реальности союзники не собирались договариваться с нацистами о сепаратном мире. По этой причине в конце войны Англия и Соединенные Штаты отказались даже от контактов с антигитлеровским сопротивлением…

В годы холодной войны изыскания зарубежных историков воспринимались как враждебная акция. Публикации, относящиеся к тайной дипломатии времен Второй мировой войны, вызывали у советских руководителей особое раздражение. Решено было дать отпор «злобным измышлениям» врагов советской власти, и поручили это Коллонтай.

Александре Михайловне было приятно, что о ней вспомнили. Она отправила письмо в редакцию газеты «Известия», которое 29 июля 1947 года было опубликовано:

«Я прочитала в американском журнале «Либерти» статью двух авторов Пауля Шварца и Гея Ричардсона. Эта статья вызвала у меня чувство глубокого возмущения той клеветой по адресу Советского Союза, которую преподнес журнал своим читателям…

Эти два провокатора решили сделать сенсационное «разоблачение» будто бы имевших место весною 1943 года в Стокгольме, под моим руководством как посланника СССР, попыток переговоров о сепаратном мире между Москвой и Берлином…

Шварц и Ричардсон прежде всего сочиняют длинную повесть о приезде весною 1943 года из Москвы в Стокгольм сотрудника МИД А. М. Александрова с поручением ко мне выяснить возможности сепаратного мира с Германией. Но легко проверить, что А. М. Александров в 1943 году находился в Австралии, будучи там советником Миссии СССР, и вообще никогда в Стокгольм не приезжал.

Затем следует подробное описание, как я старалась найти посредников для установления связей с немцами, хотя было известно, что именно весною 1943 года я была тяжело больна и находилась в клинике Красного Креста, о чем, между прочим, сообщало агентство Рейтер.

Этим фантазии соавторов относительно «фактов» деятельности моей и Александрова не исчерпываются, они уверяют своих читателей, что дело сорвалось из-за сомнений Гитлера, нет ли капли еврейской крови у Александрова…

Слухов о попытках сепаратного мира не только в 1943 году, но и за все время войны было очень много, в частности в Стокгольме. Они обычно исходили непосредственно из штаба Геббельса и Гиммлера. Корреспонденты английских газет «Дейли экспресс» и «Дейли мейл» сообщали в своей печати о попытках немцев установить через них связь с англичанами в Стокгольме…»

Опровержение Коллонтай не поставило точку в изысканиях историков. Похоже, ей не очень поверили. Что касается пассажа относительно Александрова, то произошла некоторая путаница. Фамилия распространенная. Один дипломат с такой фамилией действительно служил в Австралии, другой всю войну проработал в Стокгольме, под руководством Коллонтай…

Александра Михайловна ушла из жизни раньше, чем журналисты смогли до нее добраться. Зато они пытались разговорить Владимира Семеновича Семенова. Но — тщетно…

Со временем Владимир Семенов стал заместителем министра иностранных дел Советского Союза. Помимо дипломатии он интересовался живописью.

«Вначале он собирал передвижников, — рассказывал посол Роланд Михайлович Тимербаев, — потом выгодно их распродал и увлекся русским авангардом… Сами художники в большинстве своем уже вымерли, вдовы их чуть ли не голодали, и за небольшие подачки (дубленки и пр.) можно было создать хорошие коллекции. Семенов вовремя это понял».

Его последняя должность — посол в ФРГ. Уйдя в отставку в перестроечные годы, он остался в Германии. Как утверждают, вместе с собранной им бесценной коллекцией русской живописи. Умер он в Кёльне. До конца жизни Владимир Семенов наотрез отказывался отвечать на вопросы историков и журналистов о переговорах в Стокгольме.

О том, что происходило тогда в реальности, знали немногие. И никто из них не захотел об этом вспоминать. Некоторые историки уверены, что участники этих переговоров унесли тайну стокгольмских встреч с собой в могилу. И правды нам уже никогда не узнать.

Недуги один за другим обрушивались на Александру Михайловну, и ей уже было тяжело работать. В конце 1944 года к ней приехал шведский министр финансов и предложил миллиардный кредит для возобновления прерванных войной экономических отношений с СССР. Миллиард вместо 100 миллионов, которые обсуждались в 1934 году…

Соглашение было подписано осенью 1945 года. Но уже без Коллонтай. В конце концов в Москве приняли решение ее отозвать. В марте 1945 года Александра Михайловна вернулась на родину.

Молотов предполагал оставить послом в Стокгольме Владимира Семенова, которому симпатизировал.

«Я долго ожидал решения моей судьбы, — вспоминал сам Семенов. — Еще в октябре 1944 года меня вызвал Молотов и сказал, что имеется в виду меня назначить послом в Швецию. Я стал умолять Вячеслава Михайловича не делать этого — и я надоел шведам, и они мне, и нечего мне там будет делать после войны.

— Лучше атташе, но в Германию.

— Но там же война, — возразил В. М.

Я ответил, что войне скоро конец и надо готовить оккупационный аппарат. Вот туда мне и место. В. М. крякнул и отпустил меня с миром. И больше не приставал».

Молотов ценил Семенова, и его пожелания учли. Когда после разгрома третьего рейха формировалась оккупационная администрация, его срочно отправили в Берлин. В июне 1945 года Владимира Семеновича утвердили заместителем политического советника при главноначальствующем Советской военной администрации (СВАГ) в Германии. Администрацию возглавил маршал Георгий Константинович Жуков, а советником стал Андрей Януарьевич Вышинский. Однако Вышинский немецких дел не знал и во многом полагался на Семенова, которого 5 сентября произвели в первые заместители политсоветника по общим вопросам и вопросам внешней политики. Вышинский вскоре вернулся в Москву. И 31 мая 1946 года постановлением правительства Семенов стал политсоветником СВАГ, то есть фактически ему было поручено заниматься послевоенным переустройством Германии.

А в Стокгольме Александру Коллонтай сменил другой ее недавний подчиненный — советник посольства Илья Семенович Чернышев. Выпускник исторического факультета Московского университета, он был в 1940 году приглашен на работу в Наркомат иностранных дел одним из помощников Деканозова.

Уже упоминавшийся в этой книге Владимир Георгиевич Деканозов родился в Баку. Он был достаточно образованным человеком — окончил Тифлисскую гимназию, два года учился на медицинском факультете Саратовского, затем Бакинского университетов. Летом 1921 года Деканозова назначили уполномоченным отдела по борьбе с бандитизмом Азербайджанской ЧК, потом заместителем начальника экономического отдела. Там он и познакомился с Лаврентием Павловичем Берией.

Берия сделал его секретарем ЦК компартии Грузии по транспорту, затем наркомом пищевой промышленности Грузии и, наконец, председателем республиканского Госплана. Переехав в Москву в 1938 году, Лаврентий Павлович взял с собой надежного соратника. Деканозов был назначен начальником разведки. Но разведкой он руководил недолго. В мае 1939 года его утвердили заместителем наркома иностранных дел.

В конце 1940 года Молотов доверил ему важнейший дипломатический пост — постоянный представитель в Германии. Вместе с Деканозовым уехал в Берлин и Чернышев. Молодой человек получил должность атташе в полпредстве в Германии. Андрей Александров-Агентов отмечал в нем природный ум, деликатность, скромность, умение ладить с людьми.

В 1944 году Илья Чернышев прибыл в Стокгольм. 27 июля 1945 года он стал чрезвычайным и полномочным посланником. Чернышев отправил в Центр письмо относительно «неблаговидных действий» своей предшественницы.

Любезные шведы выражали сожаление в связи с отъездом посла, которая столько лет проработала в Стокгольме. Чернышев находил это крайне подозрительным, о чем поспешил донести в Москву. В подкрепление своих слов Чернышев записал в свой дневник слова болгарского посланника: «Чрезмерное восхваление шведской прессой заслуг Коллонтай перед шведами крайне подозрительно и производит очень неприятное впечатление… Если все шведские круги озлоблены сменой Коллонтай, то в этом кроется что-то серьезное».

Илья Чернышев сделал хорошую карьеру. В начале 1960-х годов уехал послом в Бразилию, где жизнь его закончилась самым неожиданным и трагическим образом. В воскресенье 21 октября 1962 года в Рио-де-Жанейро он пошел купаться в океане вместе со своим 22-летним помощником Валерием Ивановичем Яриковым. Океан коварен. Сильное течение утащило посла от берега, его накрыла волна. Помощник бросился ему на помощь. Они утонули оба…

Возвращению Коллонтай в СССР предшествовала довольно длительная переписка с Центром о бытовом устройстве в Москве. Александра Михайловна, ссылаясь на плохое состояние здоровья, добивалась разрешения взять с собой шведку — опытную и умелую медицинскую сестру. Ей обещали выделить для ухода лучшую медицинскую сестру из штата Лечебно-санитарного управления Кремля, но Александра Михайловна на уговоры не поддавалась. В конце концов в Москве согласились на шведскую медсестру.

Коллонтай вернулась вместе с личным секретарем. Долгое время ее ближайшей помощницей была Пинна (Инна) Васильевна Прокофьева. Но в 1932 году она вышла замуж и уехала в Испанию. Александра Михайловна переживала: «Лишиться хорошего личного секретаря — это гораздо большая потеря, чем выдать дочь замуж». Пинну Прокофьеву сменила Эмми Генриховна Лоренсон. Она состояла в компартии Швеции. В 1946 году получила советское гражданство. После смерти Коллонтай работала в шведской редакции (недолго существовавшей) внешнеполитического еженедельника «Новое время».

Коллонтай поселилась на Большой Калужской улице (ныне Ленинский проспект) в доме 11, в квартире 149.

Девятого мая 1945 года, когда страна праздновала великую Победу, Александра Михайловна, прикованная к коляске, не могла присоединиться к москвичам, вышедшим на улицы города. Но она разделяла вместе со всеми это ощущение полного счастья и ожидания какой-то новой и необыкновенной жизни, которая теперь должна начаться… Годы и недуги не мешали ей строить большие планы.

Хотя Александра Михайловна была тяжело больна (фактически парализована), она не желала мириться с ограничениями, которые накладывало на нее нездоровье. Пыталась вести активную жизнь, общалась в достаточно узком кругу московского дипломатического корпуса. Однажды даже приняла у себя в квартире английского посла в СССР сэра Арчибальда Кларк-Керра.

Британский посол был рад побывать дома у кого-то из советских людей. Он жаловался, что в Москве живет, как в клетке. Мало кто из советских граждан рисковал принять приглашение на прием в британское посольство. А уж о приглашении домой не могло быть и речи! Послу позволяли встречаться только с узким кругом советских функционеров. За ним постоянно следили. Его утешало только одно:

— Меня окружали четверо, а японского посла восемь человек.

А ведь холодная война еще не началась, и сэр Арчибальд представлял в Москве союзника по совместной борьбе против общего врага… Но во враждебном и подозрительном мире сталинской Москвы иностранных дипломатов отрезали от общения не только с простыми людьми, но и даже с чиновниками.

Двадцать пятого мая 1945 года в Москву прилетел специальный представитель американского президента Гарри Гопкинс. Сменивший Франклина Рузвельта на посту президента Соединенных Штатов Гарри Трумэн не знал, как иметь дело с Советским Союзом. Надеялся, что Гопкинс сумеет уладить растущие разногласия. Знал, что Сталин высоко ценит Гопкинса за то, что тот добрался до Кремля в первые недели после нападения Германии.

Гарри Гопкинс был символом успешного союза военного времени. Он встречался со Сталиным трижды — в Москве в июле 1941 года, на Тегеранской конференции в 1943-м и в Ялте в январе 1945-го. Покойный президент Франклин Рузвельт попросил именно его руководить программой ленд-лиза. Они с Рузвельтом так сблизились, что Гопкинс даже жил в Белом доме. В 1945-м Гопкинсу было 55 лет, но он был очень болен — страдал от рака желудка. Однако же не смог отказаться от просьбы Трумэна и взялся исполнить личное поручение президента.

Владимир Павлов, переводчик Сталина и Молотова, вспоминал: «Во время пребывания Гарри Гопкинса в Москве МИДом СССР был устроен прием в его честь в особняке на улице Алексея Толстого. А. М. Коллонтай получила пригласительный билет. По залам особняка, где было полно гостей, ее в кресле катал внук. Вдруг, завидев Г. Гопкинса с Молотовым, она потребовала от внука, чтобы тот подвез ее к Г. Гопкинсу. После некоторого маневрирования в толпе гостей она, наконец, подъехала к шагавшему широким шагом Гопкинсу, повернула к нему голову и представилась.

Гопкинс, задержавшись на миг перед коляской, сказал «рад с вами встретиться» и, смерив взглядом немощную старушку, снова зашагал вперед. Тут он меня спросил:

— Это та мадам, которая писала про любовь?

Получив утвердительный ответ, Гопкинс громко рассмеялся».

Искренняя неприязнь молотовских аппаратчиков (не говоря уже об их неучтивости) преследовала Александру Михайловну и после того, как она перестала быть послом…

Но сталинское покровительство продолжало действовать. Тяжелобольную Коллонтай даже не отправили на пенсию. С 18 марта 1945 года она числилась советником Народного комиссариата иностранных дел, что было важно не только материально, но создавало важное для нее ощущение востребованности. После победы, 5 сентября 1945 года, ее наградили орденом Трудового Красного Знамени — за успешное выполнение заданий советского правительства во время Великой Отечественной войны.

Посол Уругвая Эмилион Фругони, поэт и публицист, встречал неутомимую Коллонтай в доме приемов Наркомата иностранных дел на Спиридоновке: «Паралич ног заставлял ее передвигаться в кресле-каталке. Когда она проезжала на нем через салон, к ней подходили многочисленные друзья. Сейчас она уже в почтенном возрасте, совсем седая, с приятной улыбкой, освещающей интеллигентное лицо».

Десятого июня 1946 года в норвежском посольстве в Москве ей вручили Большой крест ордена Святого Олафа 1-й степени с лентой. В 1947-м посол Мексики Нарсисо Бассольс передал Коллонтай орден Ацтекского орла, которым отметили ее заслуги в сближении двух народов.

Александра Михайловна много читала, переписывалась со старыми знакомыми. Остроте ума физическое нездоровье не вредило. Старалась возобновить старые знакомства. Забыв былую неприязнь, 26 августа 1945 года из правительственного дома отдыха «Сосны» написала прежнему начальнику в Наркомате иностранных дел Потемкину:

«Дорогой Владимир Петрович,

Благодарю Вас и Марию Исаевну за приглашение к Вам, но из-за ноги я не могу подыматься по лестнице и пока лишена удовольствия быть в Вашем радушном доме. Может быть, проезжая мимо «Сосен», Мария Исаевна и Вы заглянете ко мне по старой памяти. Буду очень рада».

Владимир Потемкин ушел из жизни раньше Коллонтай. 10 февраля 1946 года он стал депутатом Верховного Совета СССР, а 23 февраля скончался.

Коллонтай написала и Михаилу Ивановичу Калинину: «Живу я в доме СНК и, конечно, была бы бесконечно рада, если бы удосужились заехать ко мне. Я почти всегда дома. Для меня было бы большой радостью пожать Вам руку. По снимкам в газетах Вы по-прежнему молодцом, и это меня радует. Я тоже, несмотря на перенесенную болезнь, бодра и работоспособна. Радуюсь, что я в Москве. Нелегко нам за границей».

Член политбюро и председатель президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин долгие годы занимал пост, который в других странах считают президентским. Формально у него в руках была высшая государственная власть. Фактически он лишь оформлял решения, принятые политбюро. «Молодцом» он выглядел только на хорошо отретушированных снимках в партийной печати.

Его жена, Екатерина Ивановна Калинина, была арестована еще 25 октября 1938 года 2-м отделом Главного управления государственной безопасности НКВД. Обвинили ее в антисоветской деятельности и связях с троцкистами и правыми. В справке, которую Берия представил Сталину, говорилось:

«Следствием установлено, что Калинина с 1929 года была организационно связана с участниками антисоветской вредительской и террористической организации правых и содействовала им в их антисоветской деятельности… Калинина предоставляла им свою квартиру для контрреволюционных сборищ, на которых обсуждались вопросы антисоветской деятельности организации, направленные против политики и руководства ВКП(б) и Советского правительства…

Осуждена Военной Коллегией Верховного Суда СССР 22 апреля 1939 года по статьям 17-58-6, 17-58-8 и 58–11 УК РСФСР к заключению в исправительно-трудовом лагере сроком на 15 лет с поражением в правах на 5 лет».

Калинин не посмел замолвить за жену словечко. Боялся, что и его самого посадят. Знал, что у чекистов заготовлены материалы о его связях с «правыми», Бухариным и Рыковым, которых уже расстреляли. Сталин распорядился ознакомить Калинина с этими материалами.

Девятого мая 1945 года, вДень Победы, рассчитывая на милосердие вождя, жена «всесоюзного старосты» обратилась к Сталину с покаянным письмом: «Я совершила тяжкую ошибку, усугубленную тем, что Вы своевременно мне на нее указывали, а я эти указания не учла… Я полностью сознаю свою вину и глубоко раскаиваюсь… Уже несколько лет я нахожусь на полной инвалидности. Моя единственная надежда на Ваше великодушие: что Вы простите мне мои ошибки и проступки и дадите возможность провести остаток жизни у своих детей».

Двенадцатого мая Екатерина Ивановна отправила более короткое письмо и на имя председателя Верховного Совета РСФСР Николая Михайловича Шверника: «Я совершила тяжкие проступки, за которые понесла суровое наказание. Я сознаю свою вину и глубоко раскаиваюсь. Но я никогда не была враждебна коммунистической партии и советской власти и эти проступки совершены мной несознательно. Сейчас мне 63 года. Уже несколько лет медицинской комиссией я переведена на полную инвалидность. Прошу Вас о снисхождении к моему искреннему раскаянию и тяжелому положению и о помиловании меня».

Поскольку речь шла о жене Калинина, который оставался членом политбюро, письма принесли наркому госбезопасности Всеволоду Николаевичу Меркулову. Одно нарком отдал адресату — Швернику. А письмо на имя Сталина переслал его помощнику Александру Николаевичу Поскребышеву. Тот доложил вождю.

Сталин вынес резолюцию прямо на письме: «Т. Горкину. Нужно помиловать и немедля освободить, обеспечив помилованной проезд в Москву».

Неожиданная милость вождя объяснялась просто. Михаил Иванович Калинин был уже смертельно болен, доживал последние дни. И держать его жену в лагере больше не имело смысла…

В 1946 году Коллонтай поехала в Барвиху — это было лучшее место для отдыха и лечения высших руководителей страны. Санаторий принадлежал Лечебно-санитарному управлению Кремля. 3 июля сообщила старой приятельнице Аде Нильсон: «Это санаторий, где имеются все виды лечения. Как в клинике, хороший массаж, массажистка здесь не хуже, чем в Швеции. На сей раз я очень послушный пациент: витамины В, ванны, массаж и полный отдых…

Здесь прекрасные места для прогулок в парке и даже в лесу, а в моем новом кресле я могу легко выехать на лужайку и посидеть там в тени, наблюдая за птицами…

Эми в Барвихе нравится. Питание здесь отличное, пища легкая и разнообразная. В нашем распоряжении целая квартира. Спальня и гостиная, ванная, туалет и балкон. Так роскошно я никогда еще не жила ни в одном санатории…»

Четвертого июля 1946 года Александра Михайловна из Барвихи писала Вере Юреневой: «Читаю, сижу в саду. Эми катает меня по зеленым дорожкам, беседую со старыми товарищами (здесь несколько старых большевиков). Но воспоминаний не пишу. Не хочу прошлого. Я живу тем, что сегодня и что достигает наша страна для будущего, что делаем для укрепления мира».

Актриса Вера Леонидовна Юренева до революции играла в Александринке, а потом — в Ленинградском академическом театре драмы и МХАТе-2. Во время Гражданской войны Юренева записала в своем дневнике о Коллонтай: «Она прекрасна неистощимым творчеством. Точно дорогой металл льется в ней вместо крови. Я хотела бы когда-нибудь о ней книгу написать».

Вера Юренева так и не засела за книгу. Зато сама Александра Михайловна оставила обширные мемуары, хотя долгое время скрывала работу над ними.

Когда-то еще в Норвегии на приеме у премьер-министра французский дипломат поинтересовался у нее:

— Вы, верно, пишете мемуары?

— Нет, — красиво-снисходительно ответила Александра Михайловна, — я предпочитаю наслаждаться своей жизнью, а не писать о ней.

Все с удовольствием рассмеялись.

В реальности к работе над воспоминаниями она приступила еще перед войной. Одному писателю, интересовавшемуся ее записками, Коллонтай объяснила: «Я считала себя «личностью незаурядной», которая сама пробивает путь женщинам, и будущему человечеству будет интересно читать именно о внутренней жизни таких, как я».

В 1939–1940 годах Коллонтай подготовила первый вариант своих записок под названием «Мечты сбываются» — на английском языке, предполагая издать их за границей. В декабре 1944 года дисциплинированно переслала рукопись наркому Молотову. Тот по-английски не читал. Велел своему старшему помощнику Борису Федоровичу Подцеробу (впоследствии генеральный секретарь МИДа и заместитель министра) отдать рукопись Ивану Михайловичу Майскому, а потом еще и показал своему переводчику Владимиру Павлову.

«В поезде по пути в Берлин на Потсдамскую конференцию Молотов поручил мне прочесть воспоминания А. М. Коллонтай, написанные по-английски, — рассказывал Павлов. — Я отметил те места в машинописном экземпляре воспоминаний, которые мне казались заслуживающими внимания. Среди них была страничка, на которой Коллонтай рассказывала о том, как еще в четырехлетием возрасте стала революционеркой.

С ней это случилось, когда ей довелось однажды зимой наблюдать тяжкий труд двух полотеров, натиравших полы в роскошных апартаментах особняка в Петербурге, где она жила со своими родителями. Отец ее был генералом, занимавшим видный пост при дворе царя. Заметив, что во второй раз пришел продолжать работу лишь один из полотеров, она спросила у него, почему он пришел один. Тот ответил, что товарищ его простудился и умер. Он добавил, что у него не было теплого пальто и не на что было его купить.

Девочка Коллонтай была поражена этим фактом, и, размышляя о нем, она пришла к пониманию контраста между ее семьей, жившей в полном довольстве, и положением несчастного полотера. У нее пробудилось сознание необходимости встать на сторону угнетенных».

Александре Михайловне, как всякому автору, не терпелось увидеть книгу опубликованной. 26 января 1945 года она обратилась из Стокгольма к директору издательства «Художественная литература» Петру Ивановичу Чагину:

«Дорогой товарищ,

В начале декабря я послала на имя В. М. Молотова «Мои воспоминания детства» — рукопись на машинке приблизительно в 300 страниц. Это — описание моего детства и юности до моей поездки в Цюрих для поступления в Цюрихский университет, то есть до политической эмиграции. Книгу эту я написала на английском языке, так как имела в виду шведских и английских читателей. Начала такую же книгу на русском языке для наших читателей, но, как Вам, может быть, известно, тяжело заболела. Когда я вернулась к работе в прошлом году, у меня уже не хватало ни сил, ни времени дописать свою книгу по-русски…

Поэтому я бы хотела с Вами договориться относительно того, нет ли у Вас хорошего переводчика с английского, который мог бы по моей английской рукописи вчерне переводить главу за главой и с дипломатической почтой пересылать мне для уточнений и исправлений…

Английскую рукопись Вы можете получить в секретариате Вячеслава Михайловича… Может быть, они уже передали ее Вам или кому-либо другому. Об этом справьтесь в секретариате или у самого тов. Молотова».

Разумеется, ни одно издательство не могло проявить инициативу, если судьбу рукописи решал член политбюро. Поторопить Молотова, второго человека в стране, попросить его поскорее решить вопрос с рукописью — об этом директор издательства и подумать не мог. Так что Александре Михайловне пришлось ждать.

Двадцать первого марта 1945 года, одолев рукопись, Майский написал Молотову:

«Многоуважаемый Вячеслав Михайлович,

Мне переслали из Вашего секретариата воспоминания т. А. М. Коллонтай о ее детстве и юности на английском языке. Товарищ Подцероб ознакомил меня также с содержанием письма А. М. Коллонтай к Вам по поводу этих воспоминаний.

Я прочитал рукопись, и мое заключение сводится к следующему: воспоминания написаны с литературной стороны хорошо, живо, интересно, в том стиле, который вообще свойственен Коллонтай. Есть в рукописи некоторые места, которые лучше было бы опустить по соображениям не столько политического, сколько персонального характера (об этом я недавно лично написал А. М. Коллонтай), но они составляют лишь очень маленькую часть всего произведения. Всё остальное было бы желательно и полезно издать…

А. М. Коллонтай — одна из наиболее выдающихся женщин, выдвинутых русским революционным движением, и ее воспоминания, конечно, заслуживают внимания со стороны как современников, так и потомков. К тому же А. М. Коллонтай хорошо владеет пером, — качество, не всегда встречающееся у мемуаристов, — поэтому ее воспоминания дают ценные зарисовки различных уголков русской жизни… По всем этим соображениям, мне думается, воспоминания А. М. Коллонтай нужно выпустить в Москве.

Не менее важно опубликование их за границей. А. М. Коллонтай в качестве главного мотива для издания своих мемуаров в Швеции выдвигает свое желание раз и навсегда ликвидировать всякие басни и небылицы, которые о ней рассказывают досужие иностранцы. Соображение правильное. Могу засвидетельствовать, что и сам я во время моего долголетнего пребывания за границей неоднократно наталкивался на самые фантастические россказни об А. М. Коллонтай — в печати и не в печати, — с которыми желательно покончить…»

Но еще более важным Майский считал покончить с традиционным представлением о русском человеке: «прекраснодушный мечтатель, не умеющий навести порядка даже в собственном доме». Это представление, по его мнению, создала классическая русская литература.

«Средний европеец на основе нашей старой литературы не верил в способность русских что-либо построить и организовать в крупном масштабе.

Помню, в начале 1936 года я показывал в Лондонском посольстве наш фильм «Киевские маневры» перед избранной военно-политической аудиторией. В этом фильме впервые были засняты парашютные десанты. Мои гости, за малыми исключениями (среди которых, между прочим, были Черчилль и недавно умерший генерал Дилл), отнеслись к этому военному нововведению крайне скептически. А на другой день в курилке парламента небезызвестный генерал Альфред Нокс суммировал общее впечатление от фильма так: «Я всегда был убежден в том, что русские — это нация мечтателей». И, наконец, 22 июня 1941 года: едва ли может подлежать сомнению, что когда Гитлер напал на Советский Союз, то это старое, укоренившееся на западе представление о характере русского человека играло далеко не последнюю роль в его военных расчетах…

Борьба с ложным представлением о русском человеке в странах запада представляется очень важной. И вот именно с этой точки зрения я считаю полезным опубликование мемуаров А. М. Коллонтай за границей…»

Судьба самого Ивана Михайловича Майского, взявшегося помочь Коллонтай с мемуарами, необычна. Мало того что он некогда принадлежал к меньшевикам (хотя и этого было достаточно, чтобы отправиться по пятьдесят восьмой статье уголовного кодекса на Колыму). В Гражданскую войну он находился на стороне врагов советской власти. Самое удивительное, что Майскому это сошло с рук!

После Октябрьской революции Иван Михайлович остался с меньшевиками, был избран в состав ЦК. Принял участие в последней попытке сохранить на территории России демократическое устройство. Депутаты разогнанного большевиками парламента собрались в Самаре. Они образовали Комитет членов Учредительного собрания, который вошел в историю как Самарский Комуч. В августе 1918 года в Самару приехал Майский и стал управляющим ведомством труда (фактически министром) в Самарском Комуче.

Комуч продержался недолго, Самару заняла Красная армия. Иван Михайлович в 1919 году отправился в Монголию во главе экономической экспедиции, выпустил книгу «Современная Монголия». 20 февраля 1920 года написал в Москву наркому просвещения Анатолию Васильевичу Луначарскому: «Не грозят ли мне… «кары земные» за мои политические грехи… Найду ли я хороший прием среди деятелей Советской Республики. Не станет ли мне поперек дороги мое политическое прошлое?»

Луначарский посоветовался в ЦК, после чего по-дружески рекомендовал Ивану Михайловичу покаяться, что Майский и сделал письмом в «Правду». В феврале 1921 года его приняли в партию большевиков и утвердили председателем Сибирской общеплановой комиссии.

Ему пригодились давние знакомства. Время в эмиграции (после первой русской революции) он провел с пользой. Окончил экономический факультет Мюнхенского университета, познакомился с Георгием Чичериным и Максимом Литвиновым. Они подыскали ему работу в Наркоминделе. Литвинов поставил его заведовать отделом печати, а в мае 1925 года отправил в Лондон советником полномочного представительства. Летом 1927-го Англия разорвала отношения с Советским Союзом, дипломатам пришлось вернуться домой. Майский два года был советником в полпредстве в Японии, еще три года — полпредом в Финляндии, где подготовил двусторонний договор о ненападении и мирном улаживании конфликтов. Он по-соседски наведывался в Стокгольм.

«С Майским интересно, — записала в дневнике Коллонтай. — Майский — живой человек с глазами, умом и чувствами, открытыми для восприятия жизни во всех ее проявлениях и областях».

В октябре 1932 года Иван Михайлович вновь прибыл в Лондон — уже в роли полпреда. Коллонтай поразилась: после маленького поста полпреда в Финляндии и вдруг Лондон… Иван Михайлович оставался на этом посту больше десяти лет. В 1941 году Сталин включил его в состав кандидатов в члены ЦК. Майский много сделал для укрепления отношений между странами антигитлеровской коалиции.

Но в 1943-м, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, Сталин решил демонстративно понизить уровень представительств: из Соединенных Штатов отозвал Литвинова, из Англии — Майского. В Вашингтоне послом стал Андрей Андреевич Громыко, в Лондоне — Федор Тарасович Гусев. Это было маленькой местью Сталина Рузвельту и Черчиллю. Гусева перед отъездом принял Сталин. Новому (и неопытному) послу в Англии было всего 37 лет. Гусев честно сказал, что молод для такого поста.

Сталин развеял его сомнения:

— У нас нет других людей. Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие второго фронта в Европе.

После возвращения в Москву Майского назначили заместителем наркома иностранных дел. Но без определенного круга обязанностей. В 1944 году Сталин потребовал от дипломатов анализа послевоенной ситуации в мире. Сформировали несколько комиссий. Возглавляли их заместители наркома Литвинов, Лозовский и Майский. Собрали лучших экспертов, работали несколько месяцев.

Все предложили по существу одно и то же: создать вокруг Советского Союза буфер безопасности, обезвредить Германию, не допустить создания в Европе военного блока, имеющего антисоветскую направленность, подписать с восточноевропейскими странами договоры о взаимопомощи и поддерживать хорошие отношения с Западом, прежде всего с Соединенными Штатами и Англией.

Совет не был принят.

В Наркомате иностранных дел Майский был отстранен от практической работы. В начале 1945 года ему поручили возглавить комиссию по возмещению ущерба, нанесенного гитлеровскими захватчиками. А в 1946-м убрали из Министерства иностранных дел. Владимир Семенов находился в кабинете Молотова, когда в телефонном разговоре со Сталиным решилась судьба Майского. Нарком спросил у вождя:

— Куда его девать?

Сталин поинтересовался, пишет ли что-нибудь Майский. Вячеслав Михайлович вспомнил, что перу его заместителя принадлежат работы о британском рабочем движении. Вопрос был решен. Иван Михайлович приступил к работе в Институте истории Академии наук. В порядке компенсации его в ноябре 1946 года избрали академиком. Так что у него появилось время для того, чтобы консультировать Коллонтай…

Посоветоваться Александре Михайловне особенно было не с кем. Те, кого она знала, исчезли — частично в результате естественных причин, но в основном в результате репрессий. Так что участие Майского было крайне важным.

Тридцать первого августа 1948 года Коллонтай сообщила ему: «Глубокоуважаемый и дорогой друг Иван Михайлович, поручаю Вам весь мой личный архив — дневники, письма, записки и проч, в случае моей смерти. Часть моего архива уже сдана в ИМЭЛ, где имеется фонд моего имени…

Мои воспоминания, первая и вторая часть, изданы за границей, но еще полностью не появились в Советском Союзе. Полная рукопись имеется в моем архиве, а также в гранках у тов. Жданова».

Когда Коллонтай вернули на родину, она сразу занялась поисками пропавших в Стокгольме документов. Первым делом попросила Молотова вернуть ей все бумаги, которые забрал резидент внешней разведки. Но в Наркомате иностранных дел ее бумаги не обнаружились. Через два месяца ей ответили, что архив, видимо, утерян. В Институте Маркса-Энгельса — Ленина при ЦК ей тоже ничем не помогли. Там о ее бумагах никто и не слышал.

Семнадцатого августа 1945 года Александра Михайловна решилась побеспокоить единственного человека, который мог ей помочь:

«Глубокоуважаемый и дорогой Иосиф Виссарионович.

Обращаюсь к Вам с горячей просьбой, не только в своих интересах, но и в интересах истории партии. Когда я тяжело заболела в Швеции в 1942 году, я просила сотрудников, чтобы в случае моей смерти мой личный архив (ручной небольшой чемодан) отправили в ИМЭЛ. Когда я поправилась, я узнала, что советник Миссии тов. Ярцев, считаясь с напряженной обстановкой в Швеции, уже отправил в Москву весь мой архив, дневники, записки и проч. Я была уверена, что найду всё в ИМЭЛе, однако в ИМЭЛе моего архива не оказалось. Директор ИМЭЛа тов. Кружков наводил справки, но следов его не нашел.

Вы поймете, что меня беспокоит и огорчает пропажа моих бумаг, которые я аккуратно собирала и сохраняла в течение стольких лет еще с эмиграции, и моя просьба к Вам дать распоряжение, чтобы разыскали личный архив Коллонтай и чтобы передали все в ИМЭЛ, где имеется фонд моего имени.

Для меня будет большой радостью узнать, что мой архив в целости, тем более что в нем есть материал, который я могу еще обрабатывать.

Пользуюсь случаем высказать мою сердечную благодарность Вам лично, партии и правительству за внимательное отношение ко мне, которое я чувствовала с первого дня моего возвращения на Родину. Я очень счастлива быть дома. Еще раз спасибо.

С глубоким уважением и преданностью».

Надо понимать, вождь реагировал на ее обращение благожелательно. Архив ей всё-таки вернули. Правда, процесс возвращения почему-то занял больше года. 21 ноября 1946 года Коллонтай написала благодарственное письмо и адресовала его сталинскому помощнику Александру Николаевичу Поскребышеву. Его особая роль ей была известна.

Разные люди работали в секретариате Сталина. Одних он выдвинул на повышение, от других избавился. Только одного Поскребышева постоянно держал возле себя. Человек необразованный, но исполнительный, оказался идеальным помощником. Его жену посадили, а он продолжал служить Сталину.

Коллонтай писала:

«Дорогой Александр Николаевич.

Очень прошу Вас при случае передать Иосифу Виссарионовичу мой самый душевный привет и горячую благодарность. Оба чемоданчика с моим личным архивом я на днях получила. Это облегчит мне работу над III частью моих воспоминаний, включая 17 год, я надеюсь, что книга выйдет к 30-летию (имелась в виду годовщина революции. — Л. М.).

Скажите Иосифу Виссарионовичу, какую огромную радость он доставил мне возвращением материалов, которые я уже считала потерянными. Думаю, что книга будет полезна партии и нашим задачам сейчас. Спасибо и Вам, дорогой Александр Николаевич, за содействие и помощь.

С искренним товарищеским приветом и уважением

А. Коллонтай».

Александра Михайловна не привыкла сидеть без дела. Трудилась над мемуарами. Каждый день к ней приходила машинистка. В 1945 году воспоминания Коллонтай были опубликованы на шведском языке в Стокгольме. Небольшой отрывок появился в журнале «Октябрь», в девятой книжке за 1945 год.

Она попросила прозаика Абеля Наумовича Пантилева, чтобы он взял на себя разбор ее дневников дореволюционного периода. Писательницу Валерию Анатольевну Герасимову (первую жену председателя Союза советских писателей Александра Александровича Фадеева и двоюродную сестру кинорежиссера Сергея Аполлинариевича Герасимова) уговорила взять на себя ту часть дневников, где речь шла о женском движении. Герасимова до войны редактировала журнал «Смена». А общее руководство работой Коллонтай поручила академику Майскому, о чем написала ему в августе 1948 года.

Александру Михайловну очень радовали сын, невестка и внук. Не забывали и другие родственники. 17 ноября 1948 года она поделилась с Щепкиной-Куперник: «Мои праздники прошли очень приятно, у меня жили Миша и Ира, тоже как бы приехавшие ко мне в деревню, на Калужское шоссе.

Володя (внук. — Л. М.) и его хорошенькая и симпатичная приятельница забегали подкрепиться и шли дальше с группой студентов, в один вечер успеть побывать на четырех концертах и потанцевать, не покупая билетов, по их выражению, «прорываться в зал». Здесь сейчас дирижер Мравинский, мой племянник. Он культурный и симпатичный человек, на днях был у меня.

Понемногу работаю с Ларисой Ивановной…

За детей моих я сейчас тоже спокойнее. Ира встала на работу, а Миша, благодаря переводу на инвалидность, может соблюдать необходимый ему режим, и поэтому чувствует себя лучше…»

Размеренное течение жизни лишь иногда нарушали форсмажорные обстоятельства. Ей часто писала одна восторженная студентка из Красноярска. Александра Михайловна дисциплинированно отвечала. А студентка вдруг прилетела в Москву, пришла к Коллонтай и честно призналась: она желает стать дипломатом, а жить во время учебы вознамерилась у Александры Михайловны… Коллонтай и Эми пришли в ужас. Пришлось Коллонтай отправить ее обратно в Красноярск за свой счет — денег девушке хватило только на поездку в столицу.

Четырнадцатого мая 1949 года Александра Михайловна писала о своей жизни Вере Юреневой: «Мы с Эми живем очень тихо, однообразно, как полагается летом. Я строго распределила день: утром два часа работаю, потом Эми везет меня на чудесные прогулки в парк или в лес, оттуда вид на реку Клязьму, в четыре часа обед, вечером Эми мне читает вслух «Ярмарку тщеславия» Теккерея… Эми ходит в кино два раза в неделю…

Я отдыхаю без разговоров и встреч.

Жду Мишу и Иру в июле…»

Ее по-прежнему волновала текущая политика. В начале марта 1949 года Коллонтай с удивлением прочитала в «Правде», что Вячеслав Михайлович Молотов освобожден от поста министра иностранных дел, как говорилось в официальном сообщении, в связи с необходимостью сосредоточиться на руководстве Советом министров СССР.

Эта формула не могла ввести ее в заблуждение: Молотов снят. Но за что? Вот этого она не понимала.

По Москве пошли разговоры, что арестована жена Молотова — Полина Семеновна Жемчужина, которая некогда работала у Коллонтай в женотделе. 29 декабря 1948 года на заседании политбюро Жемчужину исключили из партии.

Молотов не посмел и слова сказать в защиту жены. И лишь при голосовании позволил себе воздержаться. Естественный, но в те времена мужественный поступок (были и такие партийные лидеры, которые просили дать им возможность своими руками уничтожить своих родственников, объявленных «врагами народа»).

Сталин сказал Молотову:

— Тебе нужно разойтись с женой.

Молотов всю жизнь страстно любил Полину Семеновну. Вернувшись домой, пересказал жене разговор с вождем. Жемчужина твердо сказала:

— Раз это нужно для партии, значит, мы разойдемся.

Характера ей тоже было не занимать. Она собрала вещи и переехала к родственнице — это был как бы развод с Молотовым.

Двадцатого января Вячеслав Михайлович, пытаясь спастись, написал Сталину покаянное письмо: «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически ошибочным…»

Письмо Молотова — это предел человеческого унижения, до которого доводила человека система. Самые простые человеческие чувства — любовь к жене и желание ее защитить — рассматривались как тяжкое политическое преступление.

Двадцать шестого января 1949 года Жемчужину арестовали. Членам ЦК Министерство государственной безопасности разослало материалы из ее дела. Там было много гнусных подробностей, придуманных следователями с явным желанием выставить Молотова на посмешище. В материалах МТБ утверждалось, что Жемчужина, уже не юная дама и вовсе не легкомысленная по характеру, была неверна мужу, и даже назывались имена ее мнимых любовников…

Все послевоенные годы прошли в бесконечных интригах. Члены политбюро постоянно менялись местами в зависимости от часто менявшегося настроения Сталина. Вождь устал и очевидно терял интерес к делам. Возраст и состояние здоровья не позволяли Сталину полноценно работать. Но снимать и назначать он еще мог.

У Сталина не было вечных друзей. У него был только вечный интерес — сохранение полной и единоличной власти. А друзья и соратники менялись. И он предпочитал держать их в страхе, в том числе арестовывая их жен, детей и других близких родственников.

Коллонтай поразило, что Сталин произвел в министры иностранных дел Андрея Януарьевича Вышинского, бывшего меньшевика.

Почему Вышинский выжил? Это изумляло не только Коллонтай. Никто не в состоянии проникнуть в логику Сталина, но надо понимать, что при очередном повороте истории и Вышинский тоже мог попасть под колесо. И он-то об этом знал, помнил, не забывал ни на секунду, что любой день на свободе может быть для него последним. Ему завидовали, а его во сне преследовали кошмары. Сталину как раз и нужны были люди, которых гонит страх и которые поэтому превращаются в лакеев.

Андрей Вышинский с его хорошо организованным и дисциплинированным умом оказался очень полезен — умел то, чего не могли Молотов и другие: с ходу диктовал любой документ — ноту, проект соглашения, речь. А ведь дипломатические документы требуют исключительной отточенности формулировок. На дачу вождь Вышинского не приглашал — за своего не считал. Но очевидные таланты ценил. На фоне малограмотных, косноязычных партийных работников Вышинский казался светочем мысли.

Молотов и Вышинский, кстати говоря, ненавидели друг друга. Сталина это устраивало. Молотов, второй человек в стране, не смел возразить Сталину и смирился с замом, которого не переваривал. Вячеслав Михайлович при всяком удобном случае отчитывал Андрея Януарьевича, повторяя:

— Вам бы только речи произносить!

Пока Молотов был министром, он держал в руках все рычаги управления дипломатией. Заместителям он оставлял только мелкие текущие дела. Вышинского явно одолевала обида, что ему не дают развернуться, заставляют заниматься рутиной. Отыгрался, когда Молотова сняли: не посылал своему недавнему начальнику никаких бумаг, хотя тот формально оставался куратором МИДа от политбюро.

Вышинский был, наверное, самым образованным подручным Сталина, знал европейские языки — польский и французский свободно, немецкий и английский вполне прилично и изящно объяснялся с иностранцами, которых следовало очаровать. Не лишенный обаяния и остроумный, он нравился некоторым иностранным дипломатам, но в основном тем, кто ничего не понимал в советской жизни.

Рабочий день министра Вышинского начинался в 11 часов утра, а заканчивался в четыре-пять утра следующего дня. Совещания проходили ночью, когда люди мало что соображали. Сам Вышинский был исключительно работоспособен. К тому же он смертельно боялся отсутствовать на рабочем месте — вдруг позвонит Сталин.

Существовал такой порядок: если звонит вождь, всем полагалось немедленно покинуть кабинет министра. Несколько раз он звонил во время заседаний коллегии МИДа. Вышинский неизменно вставал и говорил:

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

Члены коллегии немедленно вскакивали со своих мест и бросались к двери, чтобы оставить министра одного. Но дверь — узкая, сразу все выйти не могли. Вышинский тому, кто выходил последним, своим прокурорским голосом говорил:

— Я замечаю, что, когда я говорю с товарищем Сталиным, вы стремитесь задержаться в кабинете.

После таких слов в дверях возникала давка, и в результате сотрудники выходили в два раза медленнее…

При Вышинском жесткий порядок сменился жестоким и бесчеловечным. В МИДе произошла определенная деградация. Новый министр вел себя с подчиненными грубо, по-хамски, оскорблял их последними словами. После его разносов на заседаниях коллегии людей выносили с сердечным приступом. К тому же в министерстве постоянно появлялись новые люди. Они Коллонтай не знали. Но иногда ее все-таки вспоминали. В январе 1951 года она уехала в санаторий в Чкаловское, чтобы написать для Министерства иностранных дел подробную записку о Скандинавии.

В самом конце 1951 года ушел из жизни Максим Максимович Литвинов, который ее навещал. Он был человеком спокойным, уверенным в себе, жизнерадостным. Но последние годы, которые пришлись на пик злобной антисемитской кампании, мало располагали к оптимизму. Пожалуй, ему повезло, что он уже был в отставке.

В декабре 1951 года у Литвинова случился третий инфаркт. Его интенсивно лечили. Но медицина оказалась бессильна. 31 декабря, в последний день уходящего года, он скончался. Сразу же явились сотрудники Министерства госбезопасности, просмотрели все его документы и письма, отобрали то, что их заинтересовало, и унесли. 3 января 1952 года появился небольшой некролог в «Правде». На следующий день Максима Максимовича похоронили на Новодевичьем кладбище.

Почему Литвинову было позволено умереть в своей постели? Он уже давно был на пенсии, не играл никакой роли в политике. И главное — как и в случае с Коллонтай, Сталин до конца жизни сохранил к нему какую-то симпатию.

Послевоенные годы оказались мрачными и трудными не только по причине голода и медленного восстановления народного хозяйства. Накормить людей власть была не в состоянии. Зато могла напугать и отбить желание жаловаться и говорить о трудностях. Послевоенное время запомнилось масштабными идеологическими акциями. Они начались с громких постановлений о литературе, музыке, кино. Самые знаменитые из них появились в голодном 1946 году — «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и о кинофильме «Большая жизнь».

Сталин читал сводки Министерства госбезопасности и знал, что с окончанием войны люди связывали огромные надежды: жаждали сытной жизни, либерализации и спокойствия. Крестьяне надеялись, что распустят колхозы. Эти слухи распространялись по всей стране. Но ожидания не оправдались, пришло разочарование.

В аппарате госбезопасности выяснили, кто же недоволен положением в стране. Получалось, что это те, кто побывал на Западе и хотя бы краем глаза увидел западную жизнь, — то есть бывшие солдаты и офицеры Красной армии и бывшие военнопленные, те, кого немцы увезли на принудительные работы.

Константин Михайлович Симонов рассказывал, как Сталин собрал руководство Союза писателей. Заговорил о «неоправданном преклонении перед заграничной культурой».

— Эта традиция идет от Петра. У Петра были хорошие мысли, но вскоре налезло слишком много немцев, это был период преклонения перед немцами. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами — засранцами. — Сталин позволил себе неприлично пошутить. — У военных тоже было такое преклонение. Теперь стало меньше…

По всей стране развернулась борьба с «низкопоклонством перед Западом». Всё, что шло из западных стран, даже в точных науках, называлось реакционным. Ученым приходилось вычеркивать ссылки на иностранных авторов. Таким примитивным образом утверждался приоритет отечественной науки. Это были худшие времена для советских ученых, отрезанных от мировой интеллектуальной жизни.

Кибернетика была запрещена как буржуазная наука. Разгрому — под руководством малограмотного «народного академика» Трофима Денисовича Лысенко — подверглась биологическая наука, что на десятилетия обусловило отставание аграрного сектора и фармакологии. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание лысенковской, что нанесло тяжкий ущерб химической науке.

Атмосфера холодной войны помогла сбить волну недовольства, критики власти. Как только людям сказали, что придется ждать новой войны, настроения изменились. Ради сохранения мира люди были готовы на новые жертвы. Понятно, что понадобились и «внутренние враги», которых надо было разоблачить и обезвредить.

Ощущая общественную атмосферу, Коллонтай держалась невероятно осторожно. Ее письма безукоризненно верноподданнические. 1 апреля 1949 года она сообщала ленинградской писательнице Евгении Ивановне Фортунато: «У меня всё по-обычному, понемногу работаю, а больше воспринимаю интересную нашу жизнь. Каждая газета приносит радость и новый сдвиг, увеличивая счастье нашего народа».

Семнадцатого ноября 1950 года отправила письмо старому знакомому — Семену Максимовичу Мирному (они познакомились в Гражданскую на Украине, а в конце 1920-х он служил первым секретарем полпредства в Швеции): «Я не базируюсь на документах, в этом ценность моих записок. Пишу о том, что видела сама, о тех людях и впечатлениях, которые вынесла лично. Сверяю иногда лишь какую-нибудь дату, если ее упустила в записках. Для будущих историков интересно будет непосредственное впечатление живого участника тех лет…»

В институтах Академии наук, творческих союзах, издательствах, как и во всех других идеологических учреждениях, развернулась борьба с «сионистами» и «космополитами», которая оказалась выгодным делом. После подметных писем и открыто антисемитских выступлений освобождались места и должности. Карьеры стали делаться почти так же быстро, как в 1937 году, когда расстреливали вышестоящих, открывая дорогу нижестоящим. Еще оставалось некоторое количество евреев на достаточно заметных местах; они вносили вклад в науку, медицину, искусство. В первую очередь с ними боролись как с конкурентами. В борьбе с «космополитами» появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило, бездарных людей, надеявшихся сделать карьеру за счет уничтожения коллег. Эти кампании были сигналом к поиску внутренних врагов, что, судя по всему, должно было стать обоснованием нового большого террора.

Всё это вело к оскудению духовной и интеллектуальной жизни страны. Вместо творческих дискуссий и обсуждений по существу реальных проблем — споры начетчиков, соревновавшихся в подборе цитат классиков марксизма.

«Маркс говорил по такому-то вопросу одно; «поздний» Энгельс — другое; Ленин — третье, — вспоминал Георгий Валентинович Шумейко, много лет проработавший в ЦК. — Это часто вызывало тупиковое состояние… Письма растерянного интеллектуала в идеологический аппарат ЦК отражали человеческую боль и надежду получить какое-нибудь разъяснение… В толще политизированной интеллигенции, партийной и беспартийной, била ключом инициатива сотворения мифов, легенд о бессмертии Сталина и его гениальных идей».

Еще во время войны на Старую площадь шли критические отзывы о лекциях Емельяна Михайловича Ярославского, бывшего крупного партийного работника, а тогда руководителя лекторской группы ЦК, члена редколлегии «Правды» и академика. Бдительные начетчики сигнализировали о том, что лекции по истории партии он читает по старинке, а от него требовали строго следовать не только духу, но и букве «Краткого курса»…

Ярославский был свидетелем и участником революции, Гражданской войны, борьбы за власть в 1920-е годы. Казалось бы, какая удача для слушателей — всё узнать из первых рук. Но молодые партийные работники вовсе не желали знать, как всё было на самом деле! Им достаточно было усвоить ходовые идеологические формулы, необходимые для успешной карьеры.

«Емельян Ярославский увлекался рассказами о различных этапах истории партии, наполнял их упоминанием выдающихся имен, нивелируя вольно или невольно роль Сталина с другими участниками революционного прошлого», — вспоминал Георгий Шумейко.

В результате на лекциях Ярославского, руководившего кафедрой истории ВКП(б) в Высшей партийной школе (на Миусской площади), слушатели выражали недовольство и высказывали претензии человеку, который еще оставался кандидатом в члены ЦК:

— Освещайте факты по «Краткому курсу». То, что вы рассказываете, там не нашло отражения.

Пытаясь сохранить спокойствие, Емельян Михайлович отвечал, что он сам был свидетелем событий, о которых рассказывает.

— Мало ли что! — раздавалось из зала. — Есть официальное толкование.

В результате Ярославский выступал все реже и реже…

Формировался определенный тип партийного работника, который в идеологической сфере ни себе, ни другим не позволял отклоняться от генеральной линии.

«За годы работы в аппарате, — продолжал Шумейко, — я привык к дисциплине, делающей служебной нормой уклонение товарищей от того, чтобы углублять разговор на «нежелательную тему» или вообще обрывать его без видимой причины. «Признано нецелесообразным» — на том ставилась точка!»

Александра Коллонтай старалась не отвлекаться от главного — работы над воспоминаниями. 19 января 1950 года она сообщала Щепкиной-Куперник:

«Не звонила, так как бронхит мой вдруг забрал власть. Всё уже позади — я за письменным столом. Да, самое страшное для нас — это не творить, не работать… Для меня во время болезни самое страшное было: не успеть написать, то есть обработать годы войны — 1940–1945. Работа кропотливая, интересная и важная, а сил будто не хватит…»

Первого января 1952 года она благоразумно отправила в Кремль 58 страниц, посвященных встречам со Сталиным:

«Глубокоуважаемый и дорогой Иосиф Виссарионович.

Прежде чем передать мои записки за годы дипломатии в секретный партархив ИМЭЛа, считаю своим долгом послать Вам выписки всех моих встреч и бесед с Вами за этот период для Вашего ознакомления.

По рассмотрении этого материала прошу дать распоряжение, чтобы его вернули в ИМЭЛ товарищу Поспелову.

Разумеется, весь этот материал, то есть мои записки за годы дипломатии, так же как и эти выписки из них, не подлежат печати, а поступают на хранение в ИМЭЛ как исторический материал.

Шлю Вам мои наилучшие пожелания на новый 1952 год и прежде всего полной победы нашей политики мира над поджигателями войны.

Глубоко преданная Вам и неизменно благодарная».

Вождю в те дни было не до ее воспоминаний. Он читал и правил рукопись поважнее. По его заданию советские экономисты трудились над текстом нового учебника — «Политическая экономия».

Двадцать восьмого января 1952 года Александра Михайловна сообщала Щепкиной-Куперник: «Одну основную свою работу по дипломатии кончила и отдала раньше срока, а теперь принялась за приведение в порядок бумаг, относящихся к периоду до 1917 года, это и интересно и всегда грустно, так как хочется поделиться впечатлениями, а уже никто не помнит того времени… Зато радуюсь на моих внуков, которые живут полной жизнью и кому жизнь дается легче, чем моему поколению…»

Ее навестил председатель шведской компартии Свен Линдерут, привез подарки, последние достижения капиталистического общества — соковыжималку, картофелечистку, кухонные щетки (см. журнал «Эхо планеты», от 29 мая 1998 года).

Со свойственным ей юмором и умением мужественно переносить тяготы Александра Михайловна 29 февраля 1952 года писала Ивану Михайловичу Майскому:

«Было высокое давление и что-то с сердечным клапаном. Но мои кремлевские врачи взялись за меня основательно. По-старомодному пустили кровь, и я почувствовала себя маркизой XVIII века, которая при каждом недомогании или любовной горести прибегала к кровопусканию. Оказывается, это очень хорошо. Сегодня я улыбаюсь на солнышко и проблески весны… Читаю записки Пржевальского, интересно. Я его лично знала, он часто бывал у моего отца».

Когда Александра Михайловна писала это письмо, она не знала, что до адресата оно не дойдет. 19 февраля 1952 года Майского арестовали.

Его обвинили в связях с британской разведкой и в том, что он считал западных лидеров друзьями Советского Союза. Вслед за ним арестовали троих его недавних подчиненных, бывших сотрудников советского посольства в Лондоне, в том числе известного публициста Эрнста Генри (он же Семен Николаевич Ростовский, он же Леонид Аркадьевич Хентов, человек с фантастически интересной биографией, автор двух знаменитых в 1930-е годы книг — «Гитлер над Европой» и «Гитлер против СССР»).

После смерти Сталина, как сказано в следственном деле, Майский «от своих показаний отказался, заявив, что они вымышленные». Но его всё равно не отпускали. Через два года после смерти Сталина, в мае 1955 года Майского судила Военная коллегия Верховного суда по обвинению в измене родине. Но в июле 1955-го его, наконец, освободили, и он вернулся в Институт истории Академии наук.

Однако мрачная тень нелепых обвинений висела над ним. В начале 1957 года обсуждался вопрос о новом издании «Истории дипломатии» и «Дипломатического словаря». Нужен был главный редактор. Лучшей кандидатуры, чем академик Иван Майский, предложить было трудно.

Но секретарь ЦК по идеологии Дмитрий Трофимович Шепилов отправил членам президиума ЦК записку, в которой назвал это нецелесообразным: «Майский И. М. признан виновным в злоупотреблении служебным положением в бытность свою послом СССР в Англии и осужден; в дальнейшем Майский реабилитирован не был, а лишь помилован в порядке частной амнистии».

Двадцать первого февраля 1957 года вопрос обсуждался на заседании президиума ЦК. Новый министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко попросил Майского в редколлегию не вводить и тем более не делать главным редактором: он даже не член партии! Майского исключили из партии после ареста и не восстановили. Приговор ему отменили только в 1960 году. Так что особенно помочь в публикации трудов Коллонтай Иван Михайлович не мог…

При советской власти из ее воспоминаний публиковались лишь отрывки. Записки Коллонтай в двух томах вышли в Москве только в 2001 году — при помощи немецкого Фонда им. Розы Люксембург.

Довольно долго советские чиновники не могли простить Коллонтай самостоятельности в политической и личной жизни.

Пятнадцатого ноября 1967 года начальник Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР Павел Константинович Романов пожаловался в ЦК КПСС на постановку в театре «Современник» спектакля «Большевики» по пьесе молодого тогда драматурга Михаила Филипповича Шатрова «Тридцатое августа»:

«Это — совершенно недопустимый и беспрецедентный случай нарушения установленного порядка, в соответствии с которым драматические произведения современных советских авторов могут показываться на сцене лишь после разрешения их текстов к постановке органами Главного управления по охране государственных тайн в печати.

Текст пьесы М. Шатрова «Тридцатое августа» не был подписан нами для исполнения, так как содержал ряд существенных недостатков идейно-политического характера… Пьеса получила отрицательное заключение Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС…

Рассмотрение этого произведения показало, что в нем, например, допускалось искажение ряда мыслей В. И. Ленина… Вызывала также сомнение историческая достоверность и политическая оправданность введения в число действующих лиц пьесы таких персонажей, как Стеклов, Коллонтай, Крестинский, которые как до событий, изображаемых в пьесе, так и в последующем были в оппозиции к В. И. Ленину, выступали против политики партии по принципиальным вопросам, примыкали к различным антипартийным группировкам…

А. Коллонтай в марте 1918 года демонстративно, в знак протеста против ленинской линии в вопросе о Брестском мире, вышла из Совнаркома. В 1920–1921 годах была активной участницей «Рабочей оппозиции»; ее брошюра «Рабочая оппозиция», выпущенная накануне X съезда партии, стала идейной платформой этой группы. Несмотря на ленинскую резолюцию X съезда «О единстве партии», осудившую взгляды «Рабочей оппозиции», брошюра Коллонтай была распространена оппозиционерами среди работников Коминтерна. Антипартийная деятельность Коллонтай получила резкую оценку и в резолюции XI съезда партии (1922 г.) «О некоторых членах бывшей «рабочей оппозиции». <…>

Пьесы Михаила Шатрова всегда трудно проходили через цензуру, а театр «Современник» для идеологических чиновников был как красная тряпка. Появление на сцене уже почти забытой Коллонтай давало цензорам желанный повод обвинить авторов спектакля в пренебрежении основополагающими партийными документами и оценками.

Деятельность Коллонтай начальник цензуры Романов, бдительный догматик, называл «антипартийной». Негодовал, как вообще можно выводить на сцену такой сомнительный персонаж! Павел Константинович перед войной окончил Высшую партийную школу при ЦК ВКП(б) и курсы военных комиссаров при Военно-политической академии.

В партшколе его наблюдала Галина Ерофеева, жена не раз упоминавшегося на этих страницах Владимира Ивановича Ерофеева: «На киносеансе свободных мест не оказалось. Рядом у стены стояла пара — подчеркнуто грубоватый брюнет и голубоглазая пухлощекая блондинка, за которой он ухаживал. Она попросила его принести стул. «Постоишь, корова!» — услышала я оторопело его «галантный» ответ будущей жене. Я вряд ли припомнила бы этот сочный эпизод, если бы этот человек не был в течение многих лет бессменным руководителем Главлита, сумевшим попортить немало крови советским журналистам и литераторам своим «галантным» обращением и с авторами, и с их трудами».

После войны Павел Романов был начальником Комиссии по работе с военнопленными при ЦК партии. В 1948 году его взяли в аппарат ЦК, где он, взбираясь по служебной лестнице, служил до 1957 года, когда его сделали главным цензором страны. Он просидел на этой должности без малого 30 лет — аж до горбачевских времен!

Самоуверенный по характеру Павел Романов претендовал на большую роль, чем ему было положено. Не он один желал руководить идеологией, были и другие чиновники высокого ранга, имевшие на то основание и не позволявшие конкурентам вторгаться в их епархию. Разгневанное послание начальника Главлита не встретило понимания у высшего руководства страны. Давние уклоны и колебания Коллонтай — не повод, чтобы вычеркивать ее из истории. И так уже почти никого не осталось из революционной когорты, пантеон опустел, а потребность в героях ощущалась.

В 1969 году вышла на экраны посвященная ей кинокартина «Посол Советского Союза». Художественный фильм по пьесе Ариадны и Петра Тур «Чрезвычайный посол» снял известный режиссер Георгий Григорьевич Натансон. Музыку к фильму написали Вениамин Ефимович Баснер и Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

Главная героиня ленты носит иную фамилию, и не упоминается Швеция. Но все знали, что это фильм о Коллонтай. Ее играла актриса Театра им. Вахтангова Юлия Константиновна Борисова. В кино она снималась мало. Ее высоко ценили не только зрители, но и начальство. Политически важную роль доверили не только народной артистке СССР, но еще и депутату Верховного Совета РСФСР. Юлию Борисову ждали Государственная премия и золотая звезда Героя Социалистического Труда.

Среди зрителей был Владимир Семенович Семенов, бывший подчиненный Александры Коллонтай. Теперь он сделал изрядную карьеру в дипломатии и в 1955 году стал заместителем министра иностранных дел. Семенов с чувством глубокого внутреннего удовлетворения отметил, какую важную роль в фильме играет некий советник посольства. Пометил в дневнике: «Даже по внешним данным сделали под меня». Снисходительно оценил работу кинематографистов: «Профессионально — это развесистая клюква. Но всё сделано трогательно».

Фильм «Посол Советского Союза» имел большой успех, стал, как бы теперь сказали, лидером проката. А экранный образ в массовом сознании навсегда заменил реальную Александру Михайловну Коллонтай. Зато она вернулась из небытия и прочно вписалась в советскую историю…

Когда-то, попав в больницу, она писала подругам: «Как странно подумать, что мы все трое прошли такую путаную, страдную, необычайную дорожку жизни. Шли вместе, разбредались и снова встречались на холме, на перекрестке…

И вдруг пропала дорожка моя. Где она? Направо? Налево? Нет ни гор, ни долин. Тишина. Покой холодный, чужой. Кругом всё бело. Чисто, четко бело. Белые косынки, белые стены, белая кровать…

Закроешь глаза — плывет прошлое. Будущего нет. Прошлое и прочитанное… Если выживу, нельзя же по старой тропе? Не пойдешь, не осилишь… Надо понять, всё понять и не бояться правды. Люди кругом: врачи, сестры… А нет никого. Так и по дорожке моей жизни…»

Александра Михайловна Коллонтай скончалась от инфаркта 9 марта 1952 года, не дожив двух недель до восьмидесятилетия, которое собиралась пышно отметить в особняке Министерства иностранных дел на улице Алексея Толстого.

«Всё случилось очень быстро, — писала ее верная помощница Эмми Лоренсон. — 7 марта, в пятницу, Александра чувствовала себя очень хорошо, успела закончить большую работу и сдала ее в архив. 15 марта мы собирались ехать в Барвиху. Но вечером у нее случился сердечный приступ, а через сутки всё было кончено. Она уснула у меня на руках. Врач был рядом, ей впрыснули камфару, дали кислород. А я всё думала о профессоре Нанне Шварц, которая, быть может, смогла бы помочь ей еще раз…»

Никого из мужчин, которых она любила или которые любили ее, уже не осталось в живых. Все они были значительно моложе ее, но ни к кому из них судьба не была столь благосклонна. Или, может быть, никто из них не был наделен такой счастливой способностью легко расставаться с идеалами юности и забывать о любимых людях?