Колокола Бесетра

Глава 10

Записная книжка не красная, как та, что лежит в отеле «Георг V». Обложка у нее из зеленовато-серого дермантина, бумага шероховатая. Специально ли м-ль Бланш выбрала самую простенькую? Если да, то она молодчина, он ей за это благодарен.

Могра сразу же отыскивает страничку, на которой стоит: «Вторник, 2 февраля», и рисует на ней красный крестик. Колеблется, добавить еще что-нибудь или нет, и в конце концов с чуть горькой улыбкой пишет левой рукой слово «судно». Слово, которое всегда было ему отвратительно. Не зря он написал именно его, а не «уборная» или, скажем, «писсуар».

Крестиками помечает он и следующие дни – 3, 4, 5, 6, 7, и 8 февраля. И больше ничего. Он чувствует иронию, которая заключается в контрасте между пустыми половинками страничек с маленьким красным крестиком и напечатанными сверху числом и днем недели.

Он ничего не написал именно потому, что все эти дни были слишком насыщенны. Могра не в силах подвести итог часам, проведенным в постели, потому что все идет в счет, все одинаково важно – и легкое прикосновение волос медсестры к его щеке, и шаги в коридоре, и кругами уходящий в небо колокольный звон, и силуэты за стеклом двери, и визит Одуара или Бессона, и, наконец, его мысли – порой расплывчатые, а порой такие сжатые, словно это уже не мысли, а их стенографическая запись.

Маленький крестик. Так будет лучше. Потом – а ему кажется, что это «потом» все же наступит, – этого будет достаточно. Хотя не исключено, что он ничего не поймет и просто пожмет плечами.

Этот день так же насыщен событиями, как и предыдущие, даже больше. И тем не менее Могра подытожил его в нескольких словах: «Однако они живут».

Затем, чуть подумав, с легкой улыбкой добавляет: «Трубка».

Он знает, как зовут мускулистого санитара с выбритым до синевы подбородком и похожего на унтер-офицера-Леон. Он приходил еще трижды: в первый раз – чтобы уложить его в постель, после пятнадцати минут, проведенных в кресле, во второй – чтобы после дневного сна опять усадить его в это новое прибежище на колесиках, и в третий – чтобы снова уложить. Чувствуя прикосновения этого сильного мужчины, Могра всякий раз сжимался от отвращения.

Утром, как и всегда по вторникам, был большой обход. Профессор в окружении учеников долго пробыл в большой палате и только потом зашел к Могра-уже без свиты и очень озабоченный.

У него, должно быть, есть и сложные случаи, когда нужно принять трудное решение. Он выразил удовлетворение, увидев Могра сидящим в кресле, и долго ощупывал каждый мускул рук и ног, каждый сустав.

– Все идет превосходно. Скоро вас навестит наш друг Бессон.

Когда Могра нужно что-то сообщить, за это берется Бессон. Могра поначалу это злило. Однако тут все логично. Одуар как специалист занимается его теперешней болезнью. Но Бессон, который уже давным-давно лечит все его мелкие недомогания, знает Могра гораздо лучше.

Теперь Могра готов признать, что такое разделение ответственности, такая иерархия, которая столько раз восстанавливала его против них и против всей больницы, просто необходима.

Если бы он мог ежедневно рисовать портреты обоих врачей, то теперь перед ним лежали бы листки с совершенно разными лицами. А если бы он постоянно рисовал свои собственные портреты? Разве у него не выходил бы каждый час другой Рене Могра?

Бессон д'Аргуде вел себя непринужденно, но на сей раз не был вымученно-жизнерадостным. Сегодня он держался почти естественно – конечно, не совсем так, как на завтраках в «Гран-Вефуре», но и не как врач, стремящийся поднять дух больного.

– Пусть тебя не беспокоит, что на несколько дней ты будешь выбит из колеи. Сам понимаешь, это неизбежно. В течение долгой недели ты полностью зависел от своего окружения, был как бы лишен индивидуальности. Теперь понемногу снова начинаешь вести человеческую жизнь, и тут не обойдется без разочарований. Да, кстати, я хотел поговорить с тобой о Жозефе...

– Она больше не придет.

– Кто тебе это сказал?

– Никто. Я понял это, когда она уходила сегодня утром.

Длинные фразы даются ему пока еще с трудом. Он не всегда может подобрать нужное слово, хотя способен легко жонглировать мыслями.

– У нее доброе сердце, но тут она бессильна. Она очень квалифицированная медсестра и теперь нужна в другом месте. Спишь ты спокойно. Под рукой у тебя есть звонок. Но если настаиваешь, я найду тебе другую сиделку. Решай сам.

– А мадемуазель Бланш?

– Пока ты здесь, она останется с тобой.

Получается как бы баш на баш. Он соглашается проводить ночи без сиделки, а ему оставляют м-ль Бланш.

– Да, и еще одно, чуть не забыл. Я говорю тебе это только потому, что твоя жена очень о тебе беспокоится. Она опасается, что атмосфера больницы действует на тебя угнетающе. Ты привык к другой обстановке, к другому обслуживанию, к людям, готовым исполнить любое твое желание... И вместе с тем тебе уже не обязательно находиться под постоянным присмотром Одуара. На этой неделе ты можешь перебраться в любую другую клинику, к примеру в Нейи. У них нет оборудования для восстановления утраченных функций, но это можно устроить...

Его «нет» прозвучало столь непосредственно и категорично, что Бессон рассмеялся.

– Ладно, ладно, не бойся. Одуар не собирается избавляться от тебя... Остается лишь Фернан Колер, он снова звонил мне сегодня утром.

Могра даже не дослушал вопроса.

– Нет!

– В таком случае я полагаю, что наших друзей ты тоже не хочешь видеть? Они обрывают мне телефон...

– Я хочу, чтобы меня оставили в покое.

У него быстро устают связки, и слоги начинают наезжать друг на друга. Он сделал все, чтобы Бессон остался доволен, и теперь погрузился в созерцание двора, который буквально его завораживает.

Вид этого двора уже успел повлиять на настроение и придает новый оттенок занимающим его проблемам.

Двор гораздо больше, чем казался. Это громадный четырехугольник, окруженный серыми зданиями, и Могра обещает себе сосчитать в них окна, когда его оставят в покое.

Напротив двора расположена выходящая на улицу подворотня, у которой дежурят два человека в форме.

За ней едут, обгоняя друг друга, машины, быстро идут жестикулирующие люди.

Старики, которых он издали замечал когда-то, проезжая по автостраде N 7, одеты в толстые серо-голубые куртки и такие же штаны с яркими лампасами двух или трех разных цветов, словно для того, чтобы отличать один полк от другого. Могра уже углядел желтые и красные.

Есть у стариков и общее свойство – их медлительность или даже неподвижность. На первый взгляд кажется, что каждый из них замер на месте, словно оловянный солдатик.

Пользуясь случаем, многие сидят на скамейках и греются на солнышке, но у них нет той непринужденности, с какой люди обычно сидят на парижских скамейках. Кажется, будто они не разговаривают и вообще никак не общаются друг с другом, каждый словно замкнут в самом себе.

Это выражение, которое раньше было для него самым обычным, теперь приобретает особый смысл. Они замкнуты в самих себе. Это не больные. М-ль Бланш говорила, что на официальном языке они называются «проживающими». Сама же она предпочитает называть их «наши старички».

Многие из них курят трубку – точно так же, как старые феканские рыбаки, которые целыми днями сидят и смотрят на порт, хлюпая трубками, зачастую обмотанными проволокой или изоляционной лентой.

Быть может, м-ль Бланш следит не только за его взглядом, но и за его мыслями?

– Вы никогда не курили?

– Курил.

– Сигареты?

– Начал с трубки, лет в шестнадцать. Потом, уже в Париже, сигареты. А потом и то и другое. Три года назад бросил, когда пошли разговоры, что от этого бывает рак легких...

Как ни странно, но именно его газета подняла во Франции кампанию по борьбе с курением. Могра поддался собственной пропаганде, а вот Бессон, хоть он и врач, до сих пор не выпускает сигарету изо рта.

Неприятная мысль, как и любая другая, напоминающая ему о жизни за пределами больницы. Едва началась эта кампания, как пошли телефонные звонки, потом визиты лиц более или менее официальных, и ему дали понять, что газета наносит ущерб очень серьезным, даже национальным интересам.

Могра даже принесли статистические данные, показывающие, что вред от курения научно не доказан. Потом был поднят вопрос о контрактах на рекламу, и он уступил. Кампания была быстро свернута.

В ту пору никакого стыда Могра не чувствовал. Все это казалось ему вполне естественным. Он жил в кругах, где правила, которые годны для большинства смертных, не в ходу.

А теперь его горизонт ограничен однообразными, как казармы, зданиями, а все его внимание сосредоточено на дворе и немых фигурах.

Старика, который по утрам приходил посмотреть на него, не без труда отдали родственникам. И как большой пес, от которого стремятся избавиться, он Бог знает каким образом вернулся и сел на свой матрас. Быть может, вернется снова, ведь не станешь же его привязывать, и опять его придется отвозить к дочери.

Однако они живут.

Это – большое открытие, которое он сделал сегодня. Всем им уже за шестьдесят. А многие гораздо старше, по крайней мере на вид. Некоторые подволакивают ногу, другие движутся неровной походкой, выбрасывая ногу вбок, словно плохо отрегулированные автоматы.

Все старики трудились не один десяток лет. Они из тех, кто стоит на лесах и по кирпичику строит дом, кто копает канавы, компостирует билеты, таскает мешки и ящики. Здесь можно найти представителя любой профессии.

Могра думает о маленьких объявлениях, приносящих газете неплохой доход.

«Полный сил пенсионер ищет...»

На улицах они проскальзывают между более молодыми, чтобы поскорее прочитать в еще влажной газете раздел «Требуются», хотя никаких шансов у них нет.

Эти люди были женаты, у них рождались дети. Вне себя от радости они спешили в ближайшую мэрию, чтобы их зарегистрировать, а потом в бистро напротив ставили всем по стаканчику.

Не к ним ли принадлежит и его отец? Разве не живет он в Фекане такой же растительной жизнью, часами ожидая награды в виде стакана красного вина?

Его отец живет! А ведь еще вчера Могра считал его чуть ли не идиотом, пассивным и покорным судьбе. Но раз он живет, раз живут все эти старики во дворе, значит...

Ему не удается окончательно сформулировать свой вопрос. И тем более найти на него ответ. Он взволнован – очередное открытие где-то рядом.

А вот дед по материнской линии не выдержал. Это был рыбак из Ипора, коренастый крепыш, щеки которого море окрасило в кирпичный цвет.

Каждую весну, надев высокие сапоги с деревянными подошвами, уходил промышлять треску к берегам Ньюфаундленда.

Возвращаясь в домик на утесе, он часто находил там нового младенца. Всего их набралось девять. В грудном возрасте умер лишь один.

Лет в тринадцать-четырнадцать девочки шли в прислуги. Один из мальчиков стал полицейским в Гавре, другой – метрдотелем на трансатлантическом лайнере.

Все они один за другим переженились и повыходили замуж, а их отец с годами перешел на ловлю сельди.

К старости они с женой остались в доме одни, он стал садовничать, иногда выходил на шлюпке в море и ставил ловушки на омаров.

Раз в неделю надевал свой лучший свитер, костюм из темно-синего сукна и отправлялся в Фекан выпить со старыми друзьями.

А может быть, это то же самое, что и завтраки в «Гран-Вефуре», только на другом уровне?

Однажды утром, когда дед должен был работать в саду, жена стала звать его, чтобы он починил в доме какойто пустяк (но не кран, воду они брали из колодца). Она покричала, но так его и не дозвалась, а часом позже нашла его висящим в сарае, где хранились инструменты и сети.

Почему он это сделал, никто так никогда и не узнал. А вот эти живут. У них ничего нет. Они не имеют ни дома, ни жены и детей, которые бы за ними ухаживали. Пенсии у них тоже нет.

Чтобы не смотреть, как старики умирают на тротуарах, общество отделило их от себя. Нет, они не находятся в заключении. В определенные часы им разрешено гулять мимо близлежащих лавочек. Им выдают табак, лечат недуги. Их моют, за ними ухаживают. Время от времени бреют.

Они живут! Вот только что Могра сделал открытие, которое заставило бы его друзей улыбнуться. И теперь его мучит совесть, и хочется попросить у кого-то прощения. Только вот у кого? Не у того ли мира, к которому он принадлежит по праву? Он в нем родился. Более или менее научился жить. А потом их предал...

Каждый день он видит в разделе «Хроника» своей газеты какой-нибудь невероятно трогательный заголовок: мать утопила четверых детей, а потом сама бросилась в воду; старуха, бывшая когда-то знаменитостью, отравилась газом на улице Ламарк; стрелочник вскрыл себе вены, так как был вызван следователем в связи с аварией на железной дороге... Все это можно хорошо продать, главное выбрать то, что нужно.

А выбирать своих сотрудников научил он.

– Нет, этим слезу не выжмешь...

А его знаменитый нюх! Могра чувствует, какое событие может вызвать в людях сочувствие, какой заголовок будет цеплять за душу. Сам же он принадлежит к тем, кто живет вне всего этого, судит извне, не чувствуя своей причастности к делу.

Живет в самой роскошной и вместе с тем анонимной гостинице Парижа, где среди ночи вызывают врача, как правило, лишь потому, что постоялец перепил шампанского и виски, или перебрал наркотиков, или наелся барбитуратов просто так, из озорства или отвращения, иногда чтобы произвести впечатление на мужа или любовника.

Старички м-ль Бланш все сидят на скамейках, время от времени посасывая свои трубочки, взгляд их погружен в огромность небытия.

Благодаря им у Могра теперь есть трубка. Сиделка спросила у него:

– Вам тоже хочется?

Курить хочется уже три года, за это время ему не раз случалось выкурить сигаретку за дверью, словно прячась от самого себя.

– Не знаю... Возможно...

Чуть позже он тихо проговорил, но не только для того, чтобы быть поближе к ним:

– Мне все-таки хочется...

– Сигарету?

Нет. Не сигарету.

– Как вы думаете, профессор не будет возражать?

– В палатах почти все курят...

– Тогда не могли бы вы купить мне трубку?

– Вечером?

– Нет, прямо сейчас. Наверное, поблизости есть какая-нибудь табачная лавка?

– Напротив главного входа. Только какую вам трубку? Боюсь, в этом квартале...

– Да любую. И табак – самый обычный, серый.

Как в Фекане. Позже он стал курить всякие английские смеси, но сейчас хочется вспомнить вкус серого табака.

Она ушла, накинув пальто прямо на халат. Он видел из окна, как м-ль Бланш прошла по двору на улицу, потом вернулась и помахала снизу ему рукой.

Трубка короткая, с металлическим кольцом и роговым мундштуком.

– Ничего лучше не нашлось...

Стариковская трубка, как у тех, что сидят во дворе.

– Хотите попробовать?

У Могра действует только одна рука, поэтому набивать трубку приходится м-ль Бланш. Его забавляет ее неловкость.

– А теперь нужно умять? Вот так, да?

Могра выпускает несколько клубов дыма и чувствует разочарование. Этого следовало ожидать. Он не подумал о том, что челюсти повинуются еще плохо. Едва он перестает придерживать трубку рукой, как она вываливается изо рта, и медсестре приходится стряхивать с халата просыпавшийся табак.

– Несколько дней вам нужно будет держать ее в руке. Хотите еще затянуться?

Его желание покурить кажется ей добрым знаком. Оказывается, она все же не в силах следить за ходом его мыслей. Крепкий дым вызывает кашель. Он упрямо дымит еще минуту-другую, но потом сдается.

– Для первого раза достаточно.

– Ну как, вспомнили вкус?

Как бы там ни было, но в комнате теперь появился новый запах.

Ему дали бульона, протертой брюквы и смородинного варенья. Смородинного варенья он не ел лет тридцать и теперь удивляется почему.

Могра подремывает, не чувствуя ни печали, ни радости, ни надежд, ни отчаяния. Это самый непонятный из всех проведенных в больнице дней, и когда из палаты забирают раскладушку, он ощущает какую-то пустоту.

Лина так и не позвонила. Явно нашла себе для общества приятельницу или приятеля, а может, и нескольких сразу. Она любит валяться в постели, окруженная гостями. На завтрак, скорее всего, ограничилась чашечкой кофе и чем-нибудь из фруктов. Примерно раз в месяц она начинает подумывать о самоубийстве.

Не так часто, но Могра тоже приходили в голову подобные мысли. Он даже приходил к убеждению, что рано или поздно это с ним случится, но такая перспектива не удручала, а, напротив, даже утешала.

А значит, что бы ни случилось, всегда есть выбор, возможность уйти самому.

По его мнению, в таком поступке нет ничего трагического. Он просто выходит из игры. Никто не может отказать ему в этом праве.

Часом позже он то склонялся над талером, критикуя верстку последнего номера, то сидел у себя в кабинете так, как на карикатуре, с телефонной трубкой в каждой руке, а перед ним стояла озабоченная секретарша, и Фернан Колер, как обычно, держался за ручку двери.

А они-они живут везде: и во дворе с геометрически правильно подстриженными деревьями, и во всех полутемных закоулках, где кровати стоят чуть ли не вплотную друг к другу и снуют медсестры и практиканты.

И он живет, этот человек его возраста с сутулой спиной и отвисшей челюстью, который, словно загипнотизированный, медленно шагает по аллее в сопровождении внимательного санитара.

Неужто же все это ничего не значит?

В бледно-зеленой записной книжке нет упоминания о двух нанесенных ему визитах, словно они прошли для него бесследно, хотя в любой другой день Могра не обошел бы их молчанием.

Наверное, теперь к нему стали пускать посетителей без всякого разрешения, поскольку Колет постучалась в дверь, а его никто не предупредил. М-ль Бланш поспешила навстречу этой коренастой, неловкой, довольно плохо одетой женщине в ортопедической обуви.

– Пусть войдет, – проговорил Могра.

И спустя несколько секунд добавил:

– Разрешите представить: это моя дочь.

Колет располнела. Лицо ее расплылось, и теперь она стала похожа на женщин из простонародья, которые лет в тридцать пять вообще теряют возраст.

– Добрый день, – бросает она в сторону его кресла.

Колет никогда не зовет его отцом или тем более папой. В детстве она упрямо считала его чужим, подогреваемая теткой, которая не выносила Могра. И тем не менее она обращается к нему на «ты».

– Я не помешаю?

Она смотрит на него против света, потому что он сидит перед окном, и, лишь усевшись на стул напротив, имеет возможность разглядеть его лицо. Другие – Одуар, Бессон, Клабо, м-ль Бланш, – словом, все, кто заходил к нему в палату, старались не показать вида, что заметили, как он изменился. Колет первая высказывает свое удивление:

– А ты похудел... А я только вчера, совершенно случайно, узнала от доктора Либо, что ты здесь...

Она держится более раскованно, чем когда навещает его в редакции. В голову Могра закрадывается скверная мысль: а что если для его дочери это своего рода реванш – видеть, что он еще более беспомощен, чем она?

– Ты очень намучился?

– Нет, это хвороба не слишком болезненная.

Они разговаривают как чужие, хотя и обращаются друг к другу на «ты». Им всегда было нечего сказать друг другу, а может, просто не удавалось. Она смотрит на него внимательнее обычного и не столько как на нелюбимого отца, сколько как на нового для себя человека.

– За тобой хорошо ухаживают? По мнению моего шефа, профессор Одуар лучший невропатолог Франции и попасть к нему в больницу – большая удача.

Она осматривает убогую комнатенку с облупившимися стенами, видавшее виды кресло, на котором он сидит.

– Обстановка, наверно, для тебя непривычная...

И тут же начинает подтрунивать над собой:

– Я знаю, к больным не принято приходить с пустыми руками. Посетительницы, которых я видела в коридорах, несли апельсины, виноград, конфеты... Но я не очень-то представляю себя входящей к тебе со сластями.

Постепенно Колет становится менее некрасивой. Лицо у нее все такое же заурядное, но теперь, когда от него уже не ждешь блеска молодости, оно кажется приятнее. Почему она так редко улыбается?

Проследив за взглядом отца, она смотрит на двор, на стариков в серо-голубой больничной одежде, которые опять сидят на скамейках или неспешно прогуливаются.

– Это заставляет меня вспомнить о нашей маленькой клинике. Конечно, никакого сравнения и быть не может... У нас все очень скромно, ведь и дотации мы получаем крошечные.

Могра тоже смотрит на дочь внимательнее обычного.

– Теперь ты понимаешь, почему я так увлечена своей работой? Представь, что вместо этих стариков – дети, которые и пожить-то не успели...

Ну еще бы! Уже давно Могра с большим подозрением относится к мужчинам и женщинам, которые жертвуют собой. Еще в Фекане он испытывал инстинктивную неприязнь к деятелям из благотворительного общества для детей и подростков, куда ходил одно лето.

Он не любит всяких там апостолов, дам – патронесссловом, всех, кто крутится вокруг благотворительных организаций. И подозревает, что все они занимаются самолюбованием, считая себя лучше других.

Неужели и Колет такая же? Раньше Могра так и думал. Он даже был убежден, что она только ради того, чтобы его пристыдить, поселилась в унылом предместье. Ему казалось, что он угадал ход ее мыслей: «Я могла бы брать у отца денег сколько захочу, окружить себя роскошью, одеваться у дорогих портных, бывать там же, где бывает он, и там за мною стали бы ухаживать, потому что я его дочь. Но я отказываюсь от всего этого».

Колет заметила на подоконнике трубку и пачку табака.

– Ты снова стал курить?

– Попробовал...

– Ну и какое ощущение?

– Странное...

– Ты уже начал делать упражнения для восстановления двигательных функций?

Оказывается, она в курсе. Впрочем, она занимается детьми с отклонениями в развитии, среди них могут быть и парализованные.

В конечном счете визит прошел хорошо. Разговор не оставил в нем ни малейшего следа. Колет просидела более четверти часа, но Могра уже начисто забыл, о чем они говорили. Но оба посматривали друг на друга не без любопытства.

– Думаю, мне не следует засиживаться. Жена навещает тебя каждый день?

Не потому ли Колет все время оборачивалась на дверь? Боялась столкнуться лицом к лицу с Линой, с которой они незнакомы? Могра ответил вопросом на вопрос:

– Как поживает твоя мать?

– Судя по последним сведениям, неплохо. Я получила открытку из Ливана, где у них тоже были гастроли. Они с успехом объездили весь Ближний Восток.

К самому главному их разговор даже не приблизился. В конце концов Колет встала.

– Я зайду на будущей неделе, можно?

– Ну разумеется.

Она не поцеловала его, даже не пожала руку. Могра следил, как дочь идет к двери. Вернулась м-ль Бланш, но ненадолго: через несколько минут ее кто-то позвал. День женских визитов!

– Вас там спрашивает дама... Элен Порталь... Пригласить?

Почему бы и нет? Наверное, нужно уже начинать привыкать к приему посетителей. Она входит, улыбающаяся и хорошенькая: в свои сорок пять она выглядит привлекательнее, чем была в двадцать. Снимает перчатку и жмет ему руку.

– Здравствуйте, Рене.

В редакции она называет его шефом. Они давно уже не любовники. Элен вышла замуж за адвоката, гораздо моложе ее, в которого страстно влюблена.

– Имейте в виду: я пришла сюда с разрешения профессора Бессона.

На протяжении нескольких лет они проводили почти каждую ночь в самой что ни на есть интимной близости, но никогда не называли друг друга на «ты».

Это началось году в тридцать шестом, когда он вел парижскую страничку в газете – позже стал ее главным редактором, а после войны газета перестала существовать. Элен Порталь только что сдала экзамен на бакалавра. Она всегда сияла, не могла ни минуты посидеть спокойно, и ей можно было доверить любое интервью.

Мужчины-репортеры ей завидовали и обвиняли в том, что она, пользуясь своим обаянием, могла разговорить даже самых завзятых упрямцев.

Он влюбился в нее далеко не сразу, не сразу стал относиться к ней не просто как к коллеге и приятельнице. Однажды вечером, когда после напряженного дня в редакции они ужинали в каком-то ресторанчике, он вместо того чтобы, как обычно, распрощаться, пробормотал:

– Неужели снова расставаться?

– Это зависит от вас.

– То есть?

– От того, что у вас в голове. Если вы готовы не придавать этому значения и на следующее утро обо всем забыть, тогда можно и не расставаться. Ну а если нет, мой милый Рене...

Он занимал тогда квартиру на бульваре Бон-Нувель, у заставы Сен-Дени, это было его четвертое жилье в Париже. Элен вышла оттуда в восемь утра.

Она стала бывать там часто, поскольку ее условие было соблюдено и связь ни на что не повлияла. В редакции, в типографии, на общих вечеринках отношения оставались прежними.

Война их сблизила еще сильнее, так как вместе с несколькими сотрудниками они уехали сперва в КлермонФерран, а потом в Лион. Жили беспокойно и тесно. Квартир не хватало, и какое-то время Элен жила вместе с ним. По матери она была еврейкой, и он за нее тревожился.

– Что мешает вам выйти за меня замуж?

– Ничто не мешает, Рене... Просто, если я когда-нибудь и выйду замуж...

Она не договорила, боясь его обидеть. Но он понял: «Я вас не люблю».

Так оно и было. Слишком хорошо она его знала. Даже у самых знаменитых или высокопоставленных людей она всегда умеет найти слабую струнку, благодаря чему и славится как грозная журналистка.

Интересно, в каком свете Элен его видит? Она согласилась разделить с ним постель, но не жизнь. Когда Могра продвинулся по служебной лестнице вверх, она стала вместо него вести парижскую страничку, а после освобождения последовала за ним в новую газету, которую ему поручили создать.

А через несколько месяцев Элен влюбилась. Об этом было известно всем вокруг, однако никто не знал, в кого. Могра тоже заметил, что она изменилась: стала нервной, агрессивной, часто разражалась рыданиями.

Потом, никого не предупредив, на месяц исчезла, и многие ее дела так и остались незаконченными.

Позже стало известно, что она уехала в маленькую деревушку в департаменте Морбиан, надеясь, что ей удастся там обо всем позабыть. Человек, в которого она влюбилась, был на десять лет ее моложе и даже не помышлял о женитьбе.

Однако через какое-то время он передумал и отыскал Элен: преображенная, она появилась в редакции, а через несколько недель сыграли свадьбу...

– Наверное, нет нужды вам говорить, что бедняга Колер растерян, словно пес, потерявший хозяина. Он утверждает, что вы не желаете его видеть и даже говорить с ним по телефону.

Она никогда ничего не вымучивает. И говорит весело только потому, что у нее веселый характер.

– Я все же рискнула прийти сюда и найти дорогу в этом сооружении, где можно заблудиться или встретиться с каким-нибудь призраком. Будет очень жаль, если вы выставите меня за дверь... Я не спрашиваю, как вы себя чувствуете, я знаю это от Бессона. На него сейчас в Париже огромный спрос: каждый хочет знать, что с вами, а Бессон-главный источник новостей о вас. Ну и как?

Она смотрит прямо ему в глаза, словно желая убедиться, что он не сломался.

– Настроение неважное, а?

– Я не скучаю.

– Речь не о том, скучаете вы или нет. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. А как Лина?

– В субботу поехала к Мари-Анн, простудилась и слегла.

Ей известны все тонкости отношений между Рене и его женой.

– Она приходила?

– Два раза.

– Вам не нравится, когда вас навещают?

– Не нравится.

– И что я вас навестила, вам тоже не нравится? Не стесняйтесь. Я уже достаточно взрослая, чтобы стерпеть.

Полчаса назад на ее месте сидела Колет – неуклюжая, одетая черт знает как.

Элен одевается у самых знаменитых модельеров и слывет одной из элегантнейших женщин Парижа. Именно она ввела вызывающую моду на габардиновые пальто, подбитые норкой.

Могра внимательно следит за ней, как следил недавно за своей дочерью, как уже привык следить за всеми, словно надеясь на какое-то открытие.

Но Элен это не смущает.

– Ну, все? Снимок готов? Ладно. А теперь скажите, о чем вы думаете.

При всем желании ему было бы трудно ответить на этот вопрос. Элен, вероятно, занимала самое большое место в его жизни, а между тем он чувствует себя перед нею чужим. Но почему?

Все идет в счет – и наши поступки, и слова, и мысли, как утверждал аббат Винаж.

Почему же тогда от их близости осталось лишь нечто вроде дружбы, взаимное доверие, отсутствие стыда? Да, перед Элен ему не стыдно за свою беспомощность.

– Я полагаю, вы и слышать не желаете ни о газете, ни о нашем дорогом господине Шнейдере? Погодите, в одно прекрасное утро, когда вам будет так его не хватать, он еще появится, поскольку уверен, что в ваше отсутствие на нашу газетенку должны посыпаться всяческие беды.

В жизни у Могра были три женщины, если не считать мимолетных увлечений. Из всех троих поняла одна Элен. Он не уточняет, что именно, предпочитая кое-какие мысли вроде этой оставлять недодуманными.

Что-то поняла и Лина, хотя это совершенно другой случай. Присутствие Элен Порталь заставляет Могра подумать о жене и отеле «Георг V».

– Они вот-вот снова уложат меня в кровать, – говорит он, глядя, как старички во дворе стекаются к дверям, словно ученики по окончании перемены.

Он не хочет, чтобы санитар перенес его в постель в присутствии Элен. Счастлива ли она? Не боится ли состариться рядом с молодым мужем, не напускное ли это ее спокойствие?

– И все же я рада, что пришла сюда.

– Почему «все же»?

– Общаться с вами не так-то уж просто. Это не упрек... Мужайтесь, мой милый Рене.

Она сказала: «Мой милый Рене». Она значительно моложе его, но в минуты близости всегда называла его именно так.

– Все пройдет, вот увидите.

Могра не спрашивает, что именно пройдет – он понял ее мысль. И внутренне улыбается, потому что знает: такое не проходит.

Вот и все на этот день. Осталась только запись, которую он старательно вывел в записной книжке:

«Однако они живут!»

Он тоже живет. Этой ночью Жозефы уже рядом не будет, только кнопка звонка на случай, если его охватит паника. Два раза в жизни он ощущал свою гармонию с природой. Два раза почти в ней растворился. Был ею насыщен. Чувствовал себя ее частицей.

И оба раза ему было страшно.

Первый раз это было на берегу Луары, в самой спокойной и тихой обстановке, какую только можно представить, второй – на Средиземном море с открытки, сверкающем и прозрачном.

На Луаре, где вдали удил рыбу человек в соломенной шляпе, оказалось достаточно облачка, порыва свежего ветра. В Поркероле он лишь взглянул на удаляющийся берег, как тут же горло сжалось и в голове осталась одна мысль: убежать.

Это ли только что поняла Элен?

– До свидания, мой милый Рене.

В лицее Ги де Мопассана приятели часто кричали ему:

– Кретин!

Теперь ему пятьдесят четыре, и вечером, засыпая, он будет раздумывать: станет он когда-нибудь взрослым или нет?