Колумб

Глава первая О том, как на них посыпались напасти

На заре третьего дня плаванья рулевой на «Пинте» почувствовал, что гребной штурвал легко вертится в его руке, не испытывая сопротивления воды. В испуге он закричал. Вахтенный матрос бросился будить Пинсона. Мартин-Алонсо выбежал из своей каюты взъерошенный, но совершенно бодрый. Он подскочил к штурвалу, подёргал его. Руль был сломан.

Матросы окружили Пинсона тесной толпой. Пинсон всё ещё возился со штурвалом, рассматривал место излома. Дерево было крепкое, было непонятно, как могло случиться несчастье.

— Это предзнаменование, дурной знак, — сказал красавчик Раскон и поцеловал свой большой палец, чтобы предохранить себя от беды.

Пинсон в ярости повернулся к нему. Раскон отступил и скрылся за матросскими спинами. Пинсон приказал принести верёвки и закрепил ими руль.

Но днём верёвки ослабли, руль снова раскачало, а к вечеру «Пинта» дала течь. Пинсон сам облазил всю каравеллу. В трюме, за ящиками и бочками с провизией, он нашёл дыру в обшивке. У дыры были ровные края, дерево было крепкое — очевидно, его пропилили ручной пилкой. Пинсон позвал корабельного плотника, сам стоял над ним и смотрел, как он заделывает дыру..

Матросы, уже не стесняясь Пинсона, говорили о том, что сама судьба против плаванья, что это снова предзнаменование и что лучше было бы повернуть, пока не поздно. Раскон кричал:

— Не увидеть нам ни Индии, ни Палоса! Зря поплыли. Не доплывём.

— Мы-то доплывём, — грозно сказал Пинсон. — Мы доплывём, но боюсь, что ты этого уже не увидишь.

— Кому суждено утонуть, того не повесят, — нагло ответил красавчик.

— Нет, бывает. Бывает, что сперва повесят на мачте, а затем бросят труп в море.

Тогда Раскон побледнел и сказал:

— Я тут при чём? — и поскорее ушёл.

Полуразрушенная «Пинта» едва двигалась. Пинсон переправился на «Санта-Мари» и доложил Колумбу о своих подозрениях и опасениях.

— Мы высадим всех бездельников на Канарских островах, — обещал Колумб, — и постараемся заменить «Пинту» другим кораблём. До Канарских островов доберётесь?

— Если ничего нового не произойдет, доберусь, — хмуро ответил Пинсон.

Колумб пошёл проводить гостя. На пороге Пинсон споткнулся; Колумб поддержал его за локоть и внимательно посмотрел на него.

Пинсон изменился за эти недолгие дни. Уверенный в себе, жизнерадостный и крепкий толстяк, он как-то обрюзг, нижняя губа опустилась и тяжёлые брови неподвижно лежали над переносицей. А Колумб ходил радостный и помолодевший, тщательно одевался, и морщины у рта и на лбу разгладились.

— Вы верите в предзнаменования? — спросил Пинсон, уже собираясь сесть в свою шлюпку.

— Верю, — сказал Колумб и засмеялся. — Я верю, что настойчивость и отвага — предзнаменование успеха.

— Да, если так, — задумчиво сказал Пинсон. — Хорошо вам на «Санта-Мари» с такими людьми, как капитан Кóса!

— На Канарских островах мы переменим вам и корабль и людей, — снова обещал Колумб. — Держитесь, Мартин-Алонсо!

Еле-еле ползли корабли, и всё же они двигались вперёд. Через три недели на горизонте показались желанные Канарские острова. 24 августа проходили мимо Тенерифа.

Побережье Тенерифа было уныло и дико. Чёрные и серые потоки застывшей лавы громоздились складками. Зелень была сожжена солнцем и вулканами. Знаменитый и грозный Тенерифский пик вздымался над островом, уходя снежной вершиной в облака.

Ночью вдруг ветры стихли и беспомощно опали паруса. Море забурлило. Корабли повернулись вокруг своей оси. Люди проснулись, задыхаясь от недостатка воздуха. Они в ужасе увидели, что пик стоит в огне и небо пылает. Внезапно вихрь устремился с вершины горы, подхватил корабли и погнал их в открытое море. Над вершиной поднялся огненный столб. Мгновенье он был неподвижен, потом расширился и разлился потоками пламени. Пошёл каменный дождь. Раскалённые камни, шипя, падали в море. Всю ночь люди молились, плакали и кричали о смерти и гибели. Таким страшным казалось им это извержение, как будто никто из них, плавая в Средиземном море, не видал извержений вулканов.

К утру буря стихла, и корабли пристали к острову Гран-Канария.

Глава вторая О том, как они коротали время на море

Ветра не было. Уже четыре дня корабли неподвижно стояли в виду Ферро, последнего из Канарских островов, и не могли ни войти в гавань, ни удалиться от неё. Паруса висели неподвижные. Вода была тяжёлая и гладкая, как разлитое масло, — ни волн, ни ряби. И корабли тяжко покачивались с борта на борт и не в силах были двинуться, как пригвождённые.

Изнурённые жарой и неподвижностью, матросы полураздетые валялись на баке и бранили на чём свет стоит море и небо, корабли и самих себя.

— Две недели простояли на этой Канарии, а теперь опять стоим. Что бы нам раньше отплыть — и штиль бы нас не застал, — вяло сказал один из матросов.

— Тебя не спросили, толстячок Хуанито, — ответил другой, лениво поворачиваясь на живот. — Как можно было раньше уехать? «Пинта» вовсе разваливалась, надо было её заменить другим судном? Надо. А раз другого судна не нашлось, надо было её починить как следует? Надо. А крошка «Нинья» всё время отставала, надо было сменить её косые паруса на более ёмкие? Тоже надо. А взять продукты и воду?.. Молчишь, то-то! Молчи, ничего умного не скажешь.

— Это место заколдованное, не иначе, — сказал старый матрос Валехо. — Мы отсюда никогда не сдвинемся. Века пройдут, а корабли всё будут качаться неподвижно.

— Нам еды не хватит на столько времени, — испуганно сказал Хуанито.

— Не волнуйся, толстяк, — ответил матрос Родриго де-Триана. — К тому времени наши бороды так отрастут, что, закинув их за борт, сможем мы удить на них рыбу, а подняв кверху, как в тенёта ловить птиц.

Матросы засмеялись, а Родриго, приподнявшись на локте, оглядел их презрительным взглядом и сказал:

— Чего вы смеётесь, оборванцы несчастные? Эх, увидала бы моя дорогая мать, как её сын валяется пузом кверху в таком дурном обществе!

— А чего она ждала? Что король тебя в зятья возьмёт?

— Знали бы вы мою жизнь, вы бы не так со мной разговаривали… — загадочно и скорбно сказал Родриго, и все закричали:

— А ты расскажи, расскажи! Время-то оно скорей пройдёт.

Родриго приподнялся, откашлялся и заговорил:

— Родился я под чистым небом, а оно выше, чем своды королевских дворцов, и нарядней, чем роспись их потолков, потому что каждый час меняет оно окраску и украшено то звёздами, то облаками, то тучами. А делал его сам господь бог, а это тоже чего-нибудь да стоит. Вместо ковров положили меня на самый мягкий мох, и, верно, десятки лет прошли, пока стал он такой густой и зелёный, а чем древнее ковёр, тем драгоценней. Вокруг моей колыбели благоухали все цветы андалузской весны, а королевские благовония — лишь жалкое им подражание. И в соответствии с этим великолепным местом моего рождения выбрали мне родители профессию. Когда мне пошёл пятый год, стал я проповедником, и, так как был умён не по летам, я это дело усовершенствовал. Потому что обычно проповеди начинаются с проклятий и гнева божьего, а затем уж говорится о милости и божьем милосердии. Я же прямо начинал с призывов к милосердию и милостыне, и лишь тогда, если в мою руку не кидали монетку, разражался гневом и проклятьями. Когда мне исполнилось девять лет, отец увидел, что я более склонен к светской жизни, чем к духовной, и предназначил меня к служению прекрасным дамам, что является главным рыцарским занятием. С утра уходил я туда, где в большом количестве можно встретить дам, а именно на рынок, и когда я видел, что какая-нибудь дама, несёт тяжёлую корзинку с провизией, я следовал за ней, чтобы попытаться услужить ей. А когда она ставила свою корзинку наземь, чтоб свободней было торговаться с мясником или огородником, я эту корзинку подымал и поспешно уносил подальше, навсегда избавляя даму от тяжёлой ноши. Так я подрастал, процветал, но оставался покорным сыном и жадно слушал родительские наставления. А этих наставлений было немного меньше, чем побоев, и несравненно больше, чем еды. Отец говорил мне: «Попадётся тебе счастье — хватай его обеими руками». Но однажды, когда я схватил обеими руками попавшуюся мне уздечку, меня самого схватили и запрятали под замóк…

— Врёшь, — перебил Хуанито, — за уздечку в тюрьму не сажают.

— К концу уздечки был привязан мул, и я нечаянно увёл его, унося уздечку, — объяснил Родриго и продолжал: — Так я и жил в этом королевском замке и питался за королевский счёт, а ходили за мной слуги, которым платят жалованье из королевской казны…

— Тюремщики? — сказал Хуанито.

— Не перебивай меня, — рассердился Родриго. — А то я забуду, что было дальше. А дальше было то, что прочли нам бумагу, а в ней говорилось, что кто пожелает принять участие в плаванье по морю Тьмы, тому будут прощены все преступления и приостановлены процессы. И хоть не знал я за собой никаких грехов, а подумал: «Набожные люди недёшево платят попам за отпущение грехов, а мне их отпустят даром, да ещё и жалованье приплатят». И так как я всегда был набожным человеком и заботился о своей душе, то я и очутился здесь.

— Как ты хорошо рассказываешь, — сказал Хуанито. — Даже жара перестала меня мучить, и как будто ветер освежил меня.

Но уже лоцман сзывал всех матросов свистком. Мачты изгибались и поскрипывали, и паруса надувались ветром. Штиль кончился.

Глава третья О том, как им встретились магнитные скалы

Волосы на голове рулевого зашевелились и поднялись. Он протёр глаза. Нет, он не был пьян и он не был болен. Но магнитная стрелка, верный кормчий, надёжный друг, вела себя будто пьяная: она задрожала, заколебалась и сдвинулась. Под влиянием непонятной силы она отклонялась и указывала неизвестное направление.

«Магнитные скалы!» в ужасе подумал рулевой. Ему показалось, что холодный ветер прошёл над его головой. Корабль нёсся вперёд. Не было спасенья. Это магнитные скалы, ещё невидимые, грозно поджидали его в ночной темноте.

Колени рулевого подгибались. Он бросил управление — ведь всё равно гибели было не избежать — и пошёл будить капитана Кóса. Капитан, высокий худой старик, не понял спросонья, спросил:

— Какие магнитные скалы? — но тут же вскочил, накинул плащ и бросился к рулю.

Стрелка отклонялась, отклонялась… Капитан схватился за перила и прошептал:

— Беги буди адмирала. Я останусь у руля.

Рулевой бросился исполнять приказание. Но адмирал ещё не спал, и его не пришлось будить. Он сидел одетый и писал в большой тетради. Он записывал ночью то, что случилось во время дневного плаванья.

— Магнитные скалы! — крикнул матрос.

Адмирал захлопнул тетрадь и быстро вышел.

— Где? — спросил он.

— Прямо на севере, — задыхаясь, сказал матрос. — Они притягивают магнитную стрелку.

Колумб нагнулся над компасом и провёл рукой по глазам. Он скорее поверил бы, что его обманывают глаза, чем твёрдое его убеждение в невозможности этих скал. Но всё же стрелка отклонялась.

— Холодно, — сказал он.

— Это скалы притягивают нас, — ответил Кóса. — Увеличилась скорость хода, и оттого ветер. — Он замолчал и опять повис на перилах.

Колумб поднял глаза, привычно проверяя по звёздам путь. И тут он увидел, что Полярная звезда и север магнитной стрелки совпали, но сама Полярная звезда удалилась с обычного своего места.

Это было не ново. В течение многих бессонных ночей на острове и позже в Испании замечал он, что звёзды странствуют по небосводу, переходя из одного небесного дома в другой. Но это отклонение было сильнее всех виденных прежде. Может быть, ото произошло оттого, что сами они очутились теперь далеко от привычных морских дорог.

— Успокойтесь, — сказал Колумб холодно и уверенно, — никаких магнитных скал нет. Стрелка компаса не отклонилась, а следует за Полярной звездой. Сама же звезда изменила своё место, потому что мы подымаемся на выпуклость земли. Оттого и ветер похолодел, что чем ближе к вершине горы, тем холодней.

Капитан Кóса улыбнулся и выпрямился. Это объяснение было просто и понятно. Спокойным голосом приказал он рулевому держать тáк.

Уже уходя, Колумб обернулся и сказал:

— Незачем разговаривать об этом происшествии. Люди легковерны и могут испугаться предполагаемой опасности.

Затем он ушёл к себе, но долго ещё сидел без сна и раздумывал над непонятным явлением, потому что собственное объяснение казалось ему недостаточным. Он подумал, что эта линия отклонения, быть может, совпадает с линией меридиана и что в таком случае он нашёл новое и верное средство для определения долготы.

Он лёг и задёрнул зелёные занавеси кровати. Но он продрог от холодного ветра, и в голове беспрестанно вертелись мысли о том, что это наблюдение надо ещё проверить и что, по-видимому, отклонение стрелки должно повторяться и увеличиваться. Наконец он заснул. Самое главное было то, что свидетелей магнитного потрясения как будто успокоило его объяснение.

Как только Колумб ушёл, капитан Кóса сказал рулевому:

— А теперь держи тáк, а главное, держи язык за зубами. Если хоть одна собака о том узнает…

И он тоже ушёл, но, тщательно заперев дверь каюты, на всякий случай собрал всё, что было у него ценного, и завязал в свой пояс.

Рулевой твёрдо решил никому ни о чём не рассказывать — уж очень выразителен был жест капитана.

Но, когда его сменили и он добрался до своей циновки, он долго лежал, вздыхая и ворочаясь с боку на бок.

С соседней циновки поднялась лохматая голова, и Родриго де-Триана спросил шёпотом:

— Что ты кряхтишь, словно скупец, который ночью зарыл свои денежки, а проспавшись, забыл, где его тайничок — под грядкой с луком или в кладовке с чесноком?

— Не надо мне ни луку, ни чесноку, — прошептал рулевой. — Всё равно ничего не скажу. Можешь не спрашивать.

Но непонятным образом под утро уже на всех трёх кораблях знали, что ночью «Санта-Мари» видела вдали магнитную скалу, похожую на огромного ежа, ощетинившегося железными частями погибших кораблей. Лишь смелым манёвром удалось капитану Кóса избежать смертельного притяжения.

Никто не говорил о том вслух, но люди ходили подавленные, страшась этого спокойного и сонного моря, грозящего в любое мгновенье ещё неведомой гибелью.

Глава четвёртая О том, как они плыли травяным морем

Первую плывущую по волнам траву увидел Ласаро — юнга. Шёл мелкий и тёплый дождик, воздух был ароматен, и этот ясный сентябрьский день напоминал андалузскую весну. Ласаро не мог найти себе места от тоски и весь день бродил вдоль борта, смотрел на эту бесконечную воду, лежащую между ним и родиной. И тут он увидел эту траву. Тонкий и стройный тростник лежал на волне, разметав зелёный султан своих листьев. Ласаро следил за ним, пока он не потерялся вдали. Из таких тростников дома вырезáл Ласаро дудочки.

Вечером пролетела трясогузка.

— Эта птица не отдыхает на море, — сказал старик Валехо: — на ночь возвращается она на сушу.

— Она не могла залететь с Канарских островов — они не залетают далеко от берега, — сказал лоцман.

Пловучих растений становилось всё больше. Они плыли то поодиночке, то сцепившись ветвями, будто маленькие плоты.

Наутро море стало зелёное, словно луг над глубокой трясиной. Плыли травы, похожие на те, что вырастают в расщелинах скал, и другие, напоминающие речные тростники. Некоторые поблекли и высохли, а иные сверкали такой яркой зеленью, будто их только что вырвали из земли. На одной из веток бегал маленький краб.

— Достаньте мне его, — приказал Колумб.

Юнга Ласаро спустился по канату, переброшенному за борт. Он коснулся босой ногой тёплой и густой воды и двумя пальцами ухватил ветку. Его втащили наверх, и он подал ветку адмиралу.

Колумб жадно и нежно смотрел на крохотного крабика.

— Такие гнездятся в прибрежных скалах. Когда протянешь к нему руку, он убегает бочком-бочком, прихрамывая, и зарывается в песок. Ты ловил крабов, мальчик?

Он положил руку на голову Ласаро, и юнга замер, счастливый и гордый этой неожиданной лаской.

— Ловил, ваша светлость.

Но Колумб уже забыл о нём и поспешно ушёл, унося ветку с крабом. Он опустил крабика в стеклянный бокал и прикрыл его листком бумаги. Потом позвал капитана Кóса и сказал:

— Видите этого краба? Такие гнездятся в прибрежных скалах.

— Это признак близкой суши, — сказал капитан и почтительно нагнулся над бокалом.

Течение становилось всё быстрее. Большие стаи птиц летели на юго-запад. Пинсон угрюмо жаловался своему брату лоцману:

— Надо плыть за птицами. По полёту птиц открывают новые земли. Здесь где-то близко земля. Надо держать курс по этим птицам. Я не понимаю, почему Колумб этого не делает.

К вечеру надвинулись густые облака, словно туман, стелющийся над близкой сушей.

Снова летали трясогузки, прилетели два пеликана. Поутру прилетели три маленькие птички, какие водятся в рощах и садах. Они покружились над кораблём, а потом опустились на рею и запели свою нежную песенку. Матросы поймали неизвестную птицу и решили, что это речная птица, хотя она была похожа на морскую чайку.

Изо дня в день дул попутный восточный ветер.

Ещё на Канарских островах Пинсон собирался высадить красавчика Раскона. Но Раскон на коленях, со слезами умолял не разлучать его с его дорогой «Пинтой». Пинсон смилостивился, но пригрозил:

— Если будешь болтать, отрежу твой поганый язык и выброшу его в море.

Раскон крепился и молчал. Теперь он опять бродил по кораблю и тосковал.

— Попутный ветер, — говорил он. — А бывают здесь не попутные?

Потом он прошёл на бак, сел в кружок матросов и затосковал ещё сильней:

— Ох, дул попутный ветер, как старуху на кладбище несли…

— Ты скажи, красавчик, что ты думаешь? — строго сказал Валехо. — Ты прямо скажи, а не виляй и не загадывай.

— А если восточный ветер постоянно здесь дует, — прямо сказал Раскон, — как же мы вернёмся обратно?

Сказал и ушёл, а матросы мрачно задумались о том, что предстоит погибнуть в этих безбрежных водах или, достигнув земли, никогда уже не возвратиться из-за этих восточных ветров.

Но ветры прекратились, и наступил штиль. Море вздымалось таинственно, и нельзя было понять, что тому причиной, когда нет ветра.

Глава пятая О том, как они видели бродячие острова

25 сентября вечером корабли шли рядом, так близко, что Колумб и Пинсон, почти не повышая голоса, могли разговаривать друг с другом.

— Острова где-то здесь, рядом, — сказал Пинсон. Его толстые брови напряжённо трепетали над прищуренными глазами. — Острова здесь. Непонятно, почему мы их ещё не видим.

Солнце заходило, окрашивая последними лучами неподвижный океан.

— Они здесь, — повторил Пинсон.

— Они должны быть здесь, — осторожно поправил его Колумб. — Но возможно, что течениями отнесло нас северней или наши вычисления неверны.

— Птицы летят к этому близкому берегу, — настойчиво сказал Пинсон. — Ароматы несутся к нам с этого берега. К этому берегу несёт нас быстрое теченье. Настоящий моряк поверил бы этим указаниям. Если тебе их недостаточно, смотри, вот они на карте. Они здесь. Лови карту!

Он на верёвке перебросил свою карту Колумбу и в то же мгновенье закричал голосом диким, хриплым, неузнаваемым:

— Земля!

Колумб поднял глаза и увидел эту землю.

На расстоянии трёх миль над полукруглой бухтой амфитеатром вздымался город, светящийся золотом кровель и куполов. Над ним темнело пепельной дымкой нагромождение крутых и округлых гор, и ещё выше ослепительно алели в лучах заката снежные вершины. Багровый, пунцовый, пурпурный остров в сиянии и сверкании заходящего солнца…

На коленях, с протянутыми руками люди замерли и смотрели, как постепенно гасло это величие, это богатство, эта немыслимая, потрясающая красота. И, только когда уже совсем стемнело и ничего нельзя было видеть, Колумб сказал прерывающимся голосом:

— Остров гористый. Быть может, вокруг рифы. В темноте пристать к нему невозможно. Надо ждать рассвета.

Пинсон перегнулся через борт и крикнул:

— Не забудь до рассвета, что первым увидел землю я и мне принадлежит королевская награда.

— Не беспокойся, — сказал Колумб.

Короли обещали тому, кто первый увидит землю, великую награду — серебряную куртку и доход в десять тысяч мараведисов. Но желанней королевской награды была людям мысль о спасении, об избавлении, об окончании этого бесконечного плаванья.

Лишь Родриго де-Триана тайком мечтал, что если выпадет ему счастье заслужить эту награду, сможет он бросить свою бродячую жизнь и, вернувшись на родину, жениться на хорошей девушке и обзавестись клочком земли, над которым он будет работать и который будет кормить его. Но он никому не говорил об этой тайной мечте и даже подтрунивал над товарищами, когда облако, или огромный кит, или вечерняя тень казались им землёй. А теперь награда достанется Пинсону!

— Не беспокойся, — сказал Колумб и рассмеялся.

Потом стало тихо. Люди уснули.

На рассвете вновь увидели безбрежные воды и зелень водорослей и стаи летящих к юго-западу птиц. Острова не было. Это было вечернее облако. Оно рассеялось ночью.

Дули восточные ветры. Корабли плыли на запад. Вновь колебались магнитные стрелки. Стаями летели птицы. Среди водорослей попалась ветка шиповника со спелыми ягодами. Матросы беспрестанно и жадно глядели вдаль — искали на горизонте землю.

4 октября «Нинья» выстрелила из пушки и выбросила флаг в знак того, что увидела землю. Это был вечерний туман, сгустившийся над морем.

Тогда Колумб объявил, что тот, кто ещё подымет ложную тревогу, навсегда лишится королевской награды. И люди продолжали искать землю, но, увидев её, молчали, потому что уже не верили, что есть земля, и знали, что это всего лишь мираж, который скоро рассеется.

— Это и есть бродячие острова, — говорил Валехо. — Разве может человеческий корабль гоняться за ними!

Родриго де-Триана валялся на баке, смеялся над ищущими землю, пел:

— Дурак,— сказал толстый Хуанито. — Кому нужны сейчас твои черепицы? Мы будем плыть, плыть, пока кончится питьё и еда, и если до тех пор мы не утонем, так умрём медленной голодной смертью.

— Вот ещё, — ответил Родриго. — Сперва мы зажарим тебя на вертеле. Жирненький ты, как свинка! — И захохотал.

А Хуанито сказал укоризненно:

— А ты вор, тюремная птица, тебя ещё повесят до тех пор.

Всё чаще из пустого слова вспыхивала ссора, и капитан Кóса входил журавлиным шагом в помещение матросов и грозил, как только достигнут земли, всех их упрятать за решётку.

Пинсон переправился на «Санта-Мари», заперся с Колумбом в его каюте и сказал:

— Поверни корабли на юго-запад. Долго ли нам плыть по твоему западному пути?

— Земля находится по прямой линии на запад, — ответил Колумб.

— Чипанго на юго-западе, — с ненавистью сказал Пинсон.

— Мартин-Алонсо, ты пустился в плаванье, чтобы добыть золото. Я отправился в путь за подвигом и открытиями. Мои мысли чище твоих, и я вижу яснее.

— Твои мысли! — ядовито сказал Пинсон. — Твои мысли и днём и ночью лишь о наживе.

— Я адмирал, и я не намерен менять курс.

— Адмирал? — уже не сдерживаясь, закричал Пинсон. — Кто тебя сделал адмиралом? Я добыл тебе корабли! Я соблазнил людей золотыми черепицами, и ради этих черепиц они пошли за мной! Без меня ты доныне сидел бы в Палосе. Я дал тебе пятьсот тысяч мараведисов под залог золота Чипанго. Чипанго на юго-западе. Отдай мои деньги или перемени курс. На западе нет земли… Может быть, земли вообще нет… — вдруг прервал он себя и в ужасе посмотрел на Колумба, — но птицы летят к юго-западу.

— Ты болен, Мартин-Алонсо, — устало и печально сказал Колумб.

— А вот увидим, кто кого переживёт! — с ненавистью ответил Пинсон и ушёл.

Колумб долго сидел неподвижно и думал. На кораблях не было дисциплины. Пинсон был сильнее и опытнее, люди верили ему и пошли за ним. Птицы летели к юго-западу.

Колумб переменил курс и направил свой путь вслед за птицами.

Глава шестая О том, как их терпение иссякло

Уже ни на какое дело не хватало терпения, и всякая работа валилась из рук, потому что люди не видели приближения цели, к которой стремились, и плаванье казалось бессмысленным.

Корабли износились, и кое-где расходились швы, и надо было законопатить их, а этого нельзя было сделать в открытом море. Вода в бочках начинала протухать, а бочонки с вином рассохлись и дали течь. Но восточный ветер подгонял усталые корабли, и они плыли вперёд, всё вперёд, среди водорослей, крабов и птиц.

Во множестве появились попугаи. Они летели густыми пёстрыми стаями и отвратительно кричали.

— Хотел бы я знать, откуда их столько, — сказал Родриго де-Триана. — С какой земли они прилетают?

— Захотел настоящей земли в этом заколдованном море! — мрачно ответил Валехо. — Это попугаи с острова-призрака Брандан, с бродячего острова Бразиль, с невидимого острова Антилия.

Пришёл лоцман, сел, опустив руки, сказал:

— Наши корабли так слабы, так повреждены, что едва ли смогут пройти обратно даже тот путь, который проделали. А что будет, если мы станем всё ещё заходить вперёд и беспрестанно увеличивать ужасное расстояние, отделяющее нас от земли? Как мы сможем возвратиться на родину, когда нет порта, где бы можно было пополнить припасы и починить суда?

Никто ему не ответил; каждый и сам уж не раз передумал эти тяжёлые мысли.

— Кто станет нас порицать, если мы повернём корабли назад? — вдруг сказал мрачный высокий матрос. — Никто! Напротив, нас будут хвалить, что мы, имея мужество взяться за подобное предприятие, сумели и сохранить себя.

— Сохранила себя крыса, только хвост мышеловкой отщёлкнуло, — сказал Родриго и невесело засмеялся. — Вернёмся домой опозоренные. Раз взялись, надо исполнить свой долг.

— Не вполне ли мы исполнили свой долг? — возразил лоцман. — Мы зашли в океан гораздо дальше, чем когда-нибудь осмеливался человек. Углубились в отдалённые моря, где не пронёсся ещё ни один парус…

— Долго ли нам отыскивать воображаемую землю? — крикнул Хуанито.

— Пока не умрём, — ответил Родриго де-Триана.

— Я не хочу умирать! — закричал Хуанито и, всплеснув руками, повалился лицом на палубу.

— Зачем умирать нам? — медленно заговорил мрачный матрос. — Выбросим адмирала за борт, а потом скажем, что смыло волной.

— Пусть поворачивает корабли, — подхватил лоцман. — Я и без него сумею привести «Санта-Мари» в Испанию.

Он встал и, оглядев всех, спросил:

— Кто ещё не устал плавать по этим бесконечным водам, где ничто не похоже на привычный нам мир? Кто хочет обратно в Испанию?

— Хватит! — завопил Хуанито. — Поворачивай корабль! Если адмирал заартачится, я первый столкну его за борт!

— Идём к адмиралу, — решительно сказал Родриго. — Там видней будет.

— Идём, — сказал мрачный матрос и двинулся вперёд. И остальные беспорядочной толпой хлынули следом.

Капитан Кóса мелькнул бледной тенью и скрылся в своей каюте.

Колумб, услышав необычный шум, вышел, но не успел ни о чём спросить, как его оглушил яростный рёв:

— Поворачивай корабли!

Колумб побледнел и прислонился к стене.

Мгновенье он всматривался в окружившие его обезумевшие лица. Давно сдерживаемая ненависть, тоска по родине, ужас и ожидание близкой гибели прорвались криками, воплями и угрозами. Сверкали выхваченные из-за поясов, на ходу раскрытые ножи.

Сжав кулаки, Колумб поборол охвативший его страх, шагнул вперёд и сказал громко, ясно и очень равнодушно:

— Что ж, повернём. Я согласен.

Они отступили, растерянные. Этого они не ожидали, и этого им, пожалуй, не хотелось. Они предпочли бы, чтобы Колумб закричал, отказал, и тогда они могли бы излить свои чувства,, броситься на него, ударить, пырнуть, утопить. Они могли бы выбить дно у последних бочонков и напиться последним вином. А теперь Колумб согласился, и снова предстояло унылое плаванье, худшее, чем прежде, потому что теперь они сами отказывались от надежд. Позади были бесплодные усилия, впереди — бесславное возвращение.

— Я приветствую вас, — сказал Колумб, — храбрецы, которым нет равных! Потому что больше надо храбрости вернуться обратно, чем плыть вперёд. Месяц и ещё неделю плывём мы от Канарских островов, а тогда корабли наши были целы и припасов много. Велика должна быть ваша отвага, раз вы решаетесь сейчас на обратный путь. И если есть между вами такие, что стыдятся вернуться домой, не привезя обещанных сокровищ, то я скажу им: не стыдитесь! Потому что едва ли увидим мы Испанию, если пустимся в обратный путь, не починив кораблей.

— Это так, — прошептал Хуанито, а остальные молча, переглядывались.

Лоцман отступил и скрылся за спинами матросов. Колумб проводил его взглядом и продолжал:

— Быть может, стоило бы подождать три дня, потому что земля близко и не пройдёт трёх дней, как мы пристанем к ней. Смотрите, по волнам несутся куски дерева, обработанные человеческой рукой, зелёные ветви, кисти ягод. Три дня — и мы ступим на землю! Но раз таково ваше желание, повернём корабли.

— Подождём! — крикнул Триана.

А мрачный матрос веско сказал:

— Три дня мы согласны ждать.

Глава седьмая О том, как они увидели свет

11 октября около десяти часов вечера Колумб внезапно увидел колеблющийся свет, двигающийся вверх и вниз. Почти тотчас он заметил ещё другие мерцающие огни. Он окликнул своего слугу Гутьереса:

— Ты видишь?

— Да, — прошептал тот.

Через несколько мгновений всё погасло.

Колумб долго простоял, вглядываясь в темноту, но свет больше не появлялся.

Это не могло быть отражение лунного луча, потому что луна ещё не всходила. Это не было похоже на полёт падающей звезды, мерцающий дождь падающих в море звёзд. Этот свет был зажжён человеческими руками.

«Что это могло быть? — думал он. — Фонарь на лодке, подымающейся и падающей с морской волной? Или факел, переносимый из жилища в жилище? Или, быть может, обман зрения, ошибка утомлённых глаз?»

Ночь была тёплая и ароматная, и Колумб остался на палубе.

В два часа ночи, когда месяц в третьей четверти показался на востоке, матрос Родриго де-Триана закричал:

— Земля! В двух милях видна земля!

Мгновенно проснулись все три корабля. Был дан ружейный залп. Флотилия убрала паруса, и каждое судно стало под ветром. Так они ждали рассвета.

Люди толпились на палубе, вглядываясь в неверный лунный свет, и ничего не могли разобрать в нём. Потом разошлись до утра. Хуанито сказал сияющему от счастья Родриго:

— Когда ты получишь королевскую награду, ты должен нас всех угостить. Мы с тобой, правда, ссорились, но ведь это только от скуки.

— Спите, — сказал Валехо. — Не носить тебе серебряной куртки, Родриго! Ничего нет. Это опять померещилось.

Колумб один из первых ушёл к себе, запер дверь каюты, чтобы никто не видел его лица. Он сел, но опять встал. Он не мог сидеть, не мог ходить, он стал и прислонился лбом к прохладной обшивке стены. Что он увидит на рассвете: берег Манги, бухту и сотни кораблей, нагруженных перцем и другими пряностями, устье широкой реки и висящие над ней сто мраморных мостов, мраморные дворцы, золотые черепицы — или гибель всех надежд, спокойные жёлтые воды безбрежного океана?

Когда он устал стоять, он, скользнув вдоль стены, опустился на пол и остался так до рассвета.

Из сумерек выступили ножки кресел, и на листах брошенной на пол книги обрисовались серые строки букв. Он поднялся, отпер дверь и вышел.

В ясных лучах утреннего солнца его глазам открылся низменный остров. Из лесу выбежало несколько голых людей.