Колычевская весна

СОЛДАТСКАЯ КАСКА

Шла к концу первая смена. Сталевар Антон Ильич Озеров заканчивал кормление своей «семерки». Не один десяток мульд с ломом протолкнула уже в огненное жерло печи завалочная машина. И чего только не было в этих мульдах: поломанные игрушки, куски рельс, дырявые тазы, покореженная арматура… Изредка с Запада приходили составы с ломом, где попадались еще и трофеи-калеки. Здесь на рабочей площадке мартена железо завершало свой век, чтоб начать новую жизнь, новую службу.

Завалочная машина опрокинула в печь последнюю мульду. Машинист махнул Озерову рукой. Антон Ильич закрыл заслонку, и началась новая скоростная плавка.

Кипит, неистовствует в печи металл, рвется из щели пламя. Красные веселые блики мечутся по цеху и сливаются с потоками весеннего солнца, которое, пронизав стеклянную крышу, облило позолотой рокочущие вверху мостовые краны и снующие возле мартенов фигуры рабочих. Ловкие, загорелые от постоянной близости к огню, они кажутся совсем крошечными на фоне печей, что вытянулись по цеху в ряд почти на километр.

Ежедневно смотрел Антон Ильич со своего места на рабочих родного цеха и не мот наглядеться. Так привык, сжился с ними за полтора десятка лет, что кажется, и родился здесь.

Прогудело половина четвертого. Скоро и сменная бригада придет. Антон Ильич решил взглянуть, не осталось ли чего из лома на пороге печи, но его остановили несколько человек, спешивших от входа к «семерке».

— Что случилось, орлы?

Один из рабочих протянул Озерову старую солдатскую каску, пробитую в двух местах осколками.

— Вот при сортировке шихты нашли.

Антон Ильич с недоумением повертел каску в руках.

— Каска как каска. Мало ли мы их переплавили.

— Вы прочитайте, что вот здесь справа на ее подкладке написано, — попросили рабочие.

Поднес Озеров каску ближе к глазам и головой затряс.

— Нет! Не может того быть, — снова взглянул: на полусгнившей подкладке справа отчетливо проступала надпись, сделанная чернильным карандашом: «Е. К. Рыбаков. Год рождения 1916».

Антон Ильич вытер платком крупные капли пота, выступившие вдруг на лбу, и тяжело присел на подвернувшуюся болванку.

— Егора каска, ребята. В ней он и тогда был.

— Мы так и думали. Все сходится, — сдержанно отозвался подручный.

Шло время, сталевары уж начали расходиться, а Антон Ильич все сидел и сидел не в силах сдвинуться с места. В каске, что держал в руках, заключалась для него история дружбы, какая дается не каждому человеку и лишь один раз в жизни.

…Стоял октябрь сорок первого года. Выдался он на редкость ненастный и холодный. Тесовые ворота и заборы, встречавшие каждое утро горожан новыми сводками Совинформбюро, траурно почернели от сырости. Трава в заводском скверике полегла, и сморщенные пожухлые листья плавали в грязных лужах. Над городом день и ночь лениво тащились серые, рыхлые тучи. Они цеплялись за заводские трубы и сыпали вниз мелкий дождь вперемешку со снегом.

В один из таких дней уходили на фронт два рабочих человека: Антон Озеров и Егор Рыбаков, о дружбе которых на заводе в шутку так говорили: «Где озеро, там и рыба, а где рыба, там и озеро».

Антон был невысок, но широк и крепок, точно высекли его из цельной гранитной глыбы. Он шутя выжимал одной рукой двадцать раз двухпудовую гирю; характер имел добродушный, спокойный, но отличался тугодумием, вследствие чего говорил и делал все неторопливо, с достоинством. Носил для солидности, как у Буденного, смоляные усы, а голову тщательно брил, так как рано начал лысеть.

Белокурый красавец Егор на целую голову перерос друга. Стройный, жилистый, ловкий, он и по силе не уступал ему. В складной, подтянутой фигуре, в его походке, манере говорить так и сквозила безудержная удаль и острая смекалка. Некоторые недолюбливали Рыбакова за его язвительный язык и бесшабашные шутки, но Антон никогда не обижался, когда Егор не упускал случая подтрунить и над ним.

— Да, не пожалели на тебя родители материала, а вот умом обидели. От того ты и в сталевары никак пробиться не можешь.

Антон действительно мечтал поступить в вечерний металлургический техникум, где учился Егор, но дважды срезался на экзаменах.

— Это верно, — беззлобно парировал он шутку приятеля. — Котелок у меня медленно варит, зато надежно. А у тебя иной раз так кипит, что за версту гарью несет.

Невозможно было, пожалуй, сыскать более разных людей и по обличию и по характеру, чем Антон и Егор, но потому-то и дружили они крепко с самого детства.

Вместе гусей пасли в родных Озерках, вместе и на завод в город пришли, когда только начинали нивелировать заводскую строительную площадку, рыли котлованы под фундаменты первых цехов, за нехваткой коек в общежитии спали на одной, валетом, и расход вели сообща.

Вместе с Антоном и Егором пришла в город из Озерок круглая сирота Серафима, тихая тоненькая девчонка с иконописным лицом и трепетными темно-карими глазами, что не давали друзьям спать по ночам. Однако с самого начала уговор был такой: не лезть к Серафиме с любезностями, не пересекать дорогу друг другу. Пусть сама судьбу себе выбирает.

Егор не сомневался в собственном успехе. От девчонок ему всегда покоя не было. Но Серафима предпочла Антона. Кто знает почему? Полюбила, и все тут, а Егор только усмехнулся:

— Ничего, на наш век других хватит.

И с женитьбой не торопился.

— Дурак я что ли с таких лет хомут на шею надевать. Вот техникум кончу, там видно будет.

Однако техникум закончить ему не удалось. Началась война.

Воинский эшелон отправлялся ночью. Оставив годовалого сына под присмотром соседки, Серафима одна провожала мужа и Егора. Она стояла перед Антоном с виду спокойная, но даже сквозь ватную телогрейку он чувствовал, как крепко вцепились ее пальцы в его запястье. Желтый свет перронного фонаря падал сверху прямо на лицо Серафимы. За время замужества она сильно окрепла, налилась, черты лица стали мягче и еще привлекательнее, но взгляд больших темных глаз под крутым изгибом бровей остался прежним.

Антон, хмурясь, глядел то на жену, то поверх ее головы — туда, где у подножья скрытой темнотой горы светился огнями родной завод, и упрямо веско твердил:

— Я им покажу. Уж я им покажу, паразитам.

В это единственное и излюбленное свое ругательство он вложил всю ненависть к тем, кто оторвал его от семьи, дома и любимого дела.

Егор заметно нервничал. Он по обыкновению пытался балагурить, но из этого ничего не получалось. Когда дали первый звонок отправления, Егор крепко стиснул плечи Серафимы:

— Ну, Симуха-муха, бывай здорова. Не поминай лихом, если что, — и, поправив на спине котомку, торопливо пошел к вагону.

Антон оторвался от жены с последним звонком и уж на ходу прыгнул на подножку.

Рыбаков всю дорогу не отходил от окна, курил одну папиросу за другой. В его веселых голубых глазах появилось незнакомое Антону выражение затаенной грусти.

— Ты чего это? — спросил Озеров.

Лицо Рыбакова занялось румянцем, словно уличили его в чем-то плохом. Он сплюнул прилипший к губе окурок и со злобой ответил:

— А по-твоему барыню, что ли, плясать? Может, остатний раз все это видим, — он кивнул в сторону окна.

Мимо пронеслось поле, где еще стояли тучные неубранные хлеба, позолоченные солнцем, небольшой березовый колок, расцвеченный осенью в яркие оранжевые тона, и одинокий разъезд, где возле колодца мирно ходил пестрый телок.

Антон, усаживаясь, погладил свое колено, на котором аккуратным квадратиком выделялась свежая заплата, положенная руками Серафимы.

— Н-да. Помирать кому-то придется. Это верно. Но если об том думать, заранее в гроб ложись. Я так мыслю: главное сейчас — фрица побить.

Он обвел окружающих вопросительным взглядом, ища поддержки.

— Мысля твоя, конешно, правильная, — вмешался в разговор щуплый белобрысый мужичок, сосед Антона. — Только, как его, вражину, побить? Вишь как прет? За три месяца до Москвы дошел…

— Наполеон в самой Москве был, а потом драпал из нее в одних подштанниках, — возразил кто-то.

Завязалась общая, оживленная беседа, и лишь Егор не принял в ней участия.

…Стрелковый полк, куда при формировании попали друзья, постоянно перебрасывали с места на место, то ставили в оборону, то вновь бросали в наступление. И чем больше была опасность, тем крепче становилось воинское товарищество во взводе разведчиков, где обосновались Озеров и Рыбаков. Оба они вскоре сделались общими любимцами. Антона уважали бойцы за спокойный рассудительный характер, Егора — за острую шутку и отчаянную храбрость, за умение даже на самой передовой оборудовать укромный уголок, где можно отдохнуть и закурить «козью ножку». Правда, на Егора порой накатывало. Он делался злым, раздражительным, придирался ко всем из-за каждого пустяка, особенно из-за каски и котелка, которые сам же всегда путал.

— Ну чего ты на людей бросаешься, скажи на милость? — пробовал успокоить его Антон. — Возьми и пометь, если такое дело.

И Егор в самом деле как-то чернильным карандашом вывел на подкладке своей каски: «Е. К. Рыбаков. Год рождения 1916».

Чаще всего такие приступы раздражения случались с ним, когда на позиции приносили почту. Доставляли ее неаккуратно, и Антон с товарищами получали из дома сразу по несколько писем, а у Егора дома, по существу, не было. Отец с матерью умерли, сестра вышла замуж и уехала куда-то на Украину, и след ее потерялся.

Разведчики не обижались на Егора, понимали, какие тяжелые минуты одиночества переживал он в такие дни. Понимал это и Антон. И в одном из писем наказал жене не обходить вниманием Егора.

С тех пор Серафима всякий раз передавала ему приветы, а однажды прислала коротенькое письмо и вышитый кисет. Однако Антон, хорошо знавший друга, заметил, что в глазах его не пропало выражение той затаенной грусти, которая впервые появилась тогда, в вагоне.

«С чего бы это?» — недоумевал Антон и не мог найти ответа на свой вопрос.

Весной после пятимесячных боев под Москвой полк встал в длительную оборону под Вязьмой на берегу неширокой спокойной реки Угры. Жизнь текла здесь равномерно, как на учениях. Потерь почти не было. Гитлеровцы, что стояли на противоположном берегу за лесом, изредка постреливали из минометов, да по утрам над окопами появлялся двухфюзеляжный разведчик «Фокке-Вульф».

Бойцы усиленно обстреливали его из ручных пулеметов и всегда безрезультатно. Покружив над расположением полка, рама неторопливо уплывала на запад за кромку леса.

За это время приятели сдружились еще крепче. Если в разведку посылали одного, то и другой вызывался идти с ним. Однополчане звали их неразлучной парой и сложили про них свою пословицу: «У Антона с Егором табачок не делён».

Как-то под вечер, когда Антон сидел на берегу Угры под старой березой возле своего блиндажа и сушил на солнце портянки, их отделение срочно вызвали в штаб.

Задание получили не из легких, но от него зависел успех наступления на районный центр, где стоял значительный гарнизон гитлеровцев, охранявший склады боеприпасов, в которых очень нуждался полк.

Линию фронта перешли ночью и к рассвету, как рассчитывали, вышли к деревне, где по данным разведки хозяйничал большой отряд местных партизан. С ним предстояло установить связь.

Вопреки ожиданиям, деревня оказалась занятой фашистами. Командир отделения послал Егора узнать обстановку. Рыбакову удалось подкараулить на задах крайней усадьбы пожилую женщину.

— Наши? Наши, касатик, вчера утром в леса ушли, а вечером эти паскуды понаехали. Говорят, каратели из райцентра. Видимо-невидимо, машин двадцать, если не больше. Танки и пушки есть.

Где-то на селе послышалось урчание стартера, и женщина испуганно заторопилась в избу.

— Уходи, уходи, касатик. И что теперь будет, что будет…

Егор вернулся в густой ельник, в котором укрылись остальные разведчики. Посовещавшись, командир разделил группу: двое с ним пойдут дальше искать партизан, а Озеров и Рыбаков немедленно вернутся в полк, доложат обстановку. Переброска части гитлеровского гарнизона в деревню могла изменить план и сроки наступления на райцентр.

К полудню Антон и Егор вышли к самому опасному месту на обратном пути, голому колхозному полю, простиравшемуся вдоль и поперек километров на шесть.

— Будем темноты ждать, — приказал Егор на правах старшего. Он и в армии перещеголял Антона по званию.

Всю ночь лил откуда-то взявшийся мелкий холодный дождь, и день выдался такой же пасмурный. Разведчики продрогли и промокли до нитки. Надо было хоть немного обсушиться. Они забрались в полуразрушенный овин, стоявший в стороне от дороги, недалеко от опушки березового леса, и уютно устроились на прелой соломе, от которой снизу шло приятное живительное тепло.

— Лучше бы все-таки в лесу переждать, — засомневался Антон, когда мимо по дороге проехало несколько мотоциклистов в эсессовской форме, но Егор отмахнулся.

— Кто в такую погоду сюда попрется? Дороги им что ли мало? — И приказал: — Спи давай, а там меня сменишь.

Антон сейчас же уснул, а Егор устроился у двери, чтоб видеть черную, разъезженную дорогу и часть поля, примыкавшего к ней. Усталость взяла свое, и он не заметил, как задремал, Разбудил его тревожный шепот Антона:

— Егор, фрицы.

За сараем, где-то совсем рядом, слышалась знакомая немецкая речь. Егор бросился к щели в задней стенке овина и похолодел: на опушке стояли гитлеровцы, человек двадцать. У всех за плечами автоматы. Они что-то возбужденно обсуждали, попеременно тыча пальцами то на овин, то себе под ноги в землю.

— Следы наши паразиты обнаружили. Придется оборону занимать. — Антон схватил Егора за плечо. — Правее гляди!

Справа из рощи выбежало еще человек десять вражеских солдат. Они тащили к дороге ручной пулемет.

— Окружают сволочи! — Егор со злобой оглядел пустынное мокрое поле.

К лесу путь отрезан, а впереди хоть бы деревцо, хоть бы кустик… Только метрах в трехстах сиротливо чернели скирды прошлогодней соломы. Если бы добраться до них… Нет, двоим не успеть. Заметят, подстрелят, как куропаток. А сведения надо передать во что бы то ни стало. Значит, старший и должен выбрать, кому идти. Он может просто приказать… Там за скирдами — жизнь, здесь — смерть… Егор заскрипел зубами. На лице его застыло выражение нерешительности, плечи сгорбились.

Антон тоже понимал, какой страшный час настал для них обоих, и спокойно, по-деловому разложил перед собой запасной диск и гранаты. Уж если суждено умереть здесь, он как можно дороже возьмет за свою жизнь.

— Тебе легче до скирдов добраться. Ты верткий. Серафиме напишешь, что и как, — не меняя обычного тона, повернул он к Егору свое некрасивое побледневшее лицо.

Егор смотрел на него минуту, другую и вдруг схватил за грудки.

— Что-о? Что ты сказал?.. — бешено вращая посветлевшими глазами, зашипел он, задыхаясь. — Я пока здесь командир, я… — Егор с силой отбросил Антона к двери, встав между ним и разложенным на соломе оружием. — Иди, слышишь, не то убью, ну? — угрожающе нацелил он в грудь Антона свой автомат.

По изменившемуся выражению мертвенного, будто застывшего лица Егора, по крепко сжатым красивым губам его Антон понял: он не уступит своего места здесь.

За тот миг, что смотрели друг другу в глаза, перед ними пронеслась вся их сознательная жизнь, и лица их потеплели.

— Не могу, — сильные руки Антона упали вдоль туловища. — Лучше вместе, вместе до конца.

— А сведения, сведения, дурак! — снова закричал Егор, не опуская автомата. — Иди, я тебе приказываю.

Антон ящерицей пополз к черным скирдам, а Егор открыл огонь, стараясь привлечь на себя внимание гитлеровцев.

За последней скирдой Антон остановился отдышаться. В это время гулкий сильный взрыв прокатился над лесом и серым пустынным полем.

Антон упал на сгнившую мокрую солому, и его большое тело забилось в тяжелых мужских рыданиях…

За скирдами оказалась неглубокая, но длинная балочка, которая вывела Озерова к самой реке. Сведения, что он принес, помогли полку в следующую же ночь овладеть районным центром, а Егору Рыбакову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

После боя, разбирая вещи друга, Антон на самом дне котомки наткнулся на жестяную коробку, в которой Егор раньше держал табак. В коробке лежало письмо Серафимы. То единственное, что она когда-то прислала Егору вместе с кисетом. Тут же лежало несколько листков, исписанных крупным, четким почерком Рыбакова. Желая узнать, кому следует переслать их, Антон развернул один и обомлел, то было письмо к его жене. С его страниц струились безграничная нежность и любовь, на которые, казалось, Егор никогда не был способен. Только тут Антон по-настоящему понял, какого друга потерял.

И вот прошло семнадцать лет. Весть о фронтовой каске Егора Кузьмича Рыбакова, простого русского человека, чье имя носил завод, быстро облетела все цеха. Многие не верили слухам и прибегали в мартеновский цех убедиться в том собственными глазами. Молча, осторожно, как что-то очень дорогое и хрупкое, брали они с колен Антона Ильича старую солдатскую каску, пробитую в двух местах осколками, рассматривали, удивлялись, переговариваясь друг с другом.

— Вот ведь в жизни как случается, а!

— Надо же! Откуда состав-то пришел?

— Говорят, из-под Вязьмы. Пионерский, на нефтепровод «Дружба».

А Антон Ильич вытирал платком свое побледневшее, некрасивое лицо и молчал.

Каску повесили на самом видном месте в красном уголке литейного цеха, где когда-то работал Егор, и пожилая уборщица, тетя Нюша, не раз ругавшая Рыбакова за курение в неположенном месте, начинала свой трудовой день с того, что вытирала чистой холщовой тряпкой его каску и поливала примулы, стоявшие под ней на тумбочке. И примулы в благодарность цвели круглый год веселыми красными цветочками.