Часть V. Ксанте

«Коль любите меня вы,

так найдете».

Глава 29

В декабре 1568 года, когда Шейлок Бен Гоцан, которому было двадцать один, впервые миновал ворота, украшенные львом, символом Венеции, а в лодке вместе с ним была его маленькая дочка, взбунтовались мавры на юге Испании. Причиной послужила новая Pragmatica, свод законов, введенный королем Филиппом Вторым. Он запрещал употребление арабского языка на всей территории Испании и повелевал сжигать священный Коран. В тот день, когда он был опубликован, мориски — мавры, насильственно обращенные в христианство, — которые десятилетиями скрывали свою истинную веру, — выбегали из своих домов, выкрикивая «Alla’ Akbar», потрясая мечами, которыми их снабдили турки-османы. Они убивали христианских священников и тех, кто этих священников защищал, и продавали в рабство христианских женщин и детей.

Вся Андалузия была залита кровью.

Потребовалось больше года, чтобы подавить восстание.

Когда христиане снова отвоевали Гранаду, оставшихся там мавров выселили в разные регионы Испании. Король объявил новый закон: каждый мориск мужского пола старше шестнадцати лет, обнаруженный в пределах шестнадцати лиг от Гранады, подлежит смерти, каждая девочка старше девяти с половиной лет — продаже в рабство.

Pragmatica соблюдалась.

В 1571 году испанские, венецианские и австрийские армии уничтожили тридцать тысяч турок и разбили весь флот Османской империи при Лепанто, недалеко от побережья Греции. Все христиане Европы ликовали (за исключением протестантов в Англии, которые, хотя и опасались турок, ненавидели Испанскую армаду не меньше). Однако Испания скорбела по тысячам своих солдат, которые были убиты, ранены или захвачены в плен в великой битве. Мелкий чиновник в толедском Алькасаре сердился из-за того, что при Лепанто был ранен его племянник. Ядром из турецкой пушки молодому человеку едва не оторвало руку. Племянник был простым моряком с ничем не примечательным именем Мигель де Сервантес Сааведра, который не хотел быть не кем иным, только солдатом. Однако с действующей рукой он вряд ли мог сделать еще что-нибудь для мира. Томимый жаждой мести, его дядя рьяно преследовал отступников-мавров. Вскоре он обнаружил доказательство того, что один мориск в Толедо летом 1568 года получил от турок деньги и оружие и отправил все это своим родственникам в Андалузии. Этот мавр был схвачен и передан инквизиции в Валенсии.

Он приходился двоюродным братом оружейнику Хулиану дель Рею.

Старый мастер прямо об этом своей дочери ничего не рассказывал. Но в тринадцать она была уже достаточно умна, чтобы догадаться, почему ее отец, пренебрегавший христианскими праздниками и посещавший мессу не чаще раза в месяц, начал закрывать свою лавку, как положено, в Страстную неделю и каждое воскресенье ходить в церковь. Теперь он молился по-арабски только в Рамадан, в темноте своей комнаты. В другие дни он не опускался на колени лицом к востоку на молитвенный коврик даже при закрытых ставнях и начал креститься перед статуями Святой Девы и Христа, которые несли в пасхальной процессии. Он никогда не упоминал имени своего двоюродного брата, но в следующий год после подавления восстания город часто произносил его вместе с именами других новообращенных мавров, исчезнувших в тюрьмах Толедо, Сарагосы, Валенсии и Мадрида.

Ксанте слышала эти разговоры.

Однажды, на семнадцатом году жизни, Ксанте увидела на дне медного кухонного котла странное отражение: лицо и фигуру дяди, с искривленным ртом, распятым на дыбе. С криком ужаса она отбросила котел и побежала к отцу, который шлифовал стальной клинок в своей литейной мастерской.

— Твой двоюродный брат Гаспар…

Он взглядом остановил ее. Она поняла, что отец давно догадался о судьбе своего кузена и не хочет, чтобы упоминали об их родстве, даже в его собственном доме.

Этой ночью отец пришел к ней, когда она уже лежала в постели, и положил руку ей на лоб.

— Ксанте, ты смешанной крови, — сказал он. — Наполовину еврейка — по матери, наполовину мавританка — по мне. Я не прошу тебя соблюдать какую-нибудь веру. Я только прошу тебя оставаться в живых.

Она молчала, но отец не уходил, будто ожидая ответа. Помолчав, он сказал:

— Послушай меня, Ксанте. В вере нет ничего святого. Ты видишь, куда привела Гаспара его вера.

— Да, я видела, — тихо отозвалась она.

— Только жизнь священна, и всякая жизнь священна.

Странно было слышать это от человека, который зарабатывал на хлеб, делая мечи и ножи. Но хотя отец любил свое искусство и гордился остротой своих клинков, он был человеком мирным, и она приняла его высказывание как глубоко искреннее.

— Всевышний — это жизнь и любовь, — продолжал он. — Как и музыка. Обещай мне, что будешь жить.

Она протянула руку и коснулась выступающих жил на его руке.

— Обещаю, — сказала она.

* * *

Ее мать умерла от чумы, и отец никогда снова не женился. Всю свою боль и всю свою любовь он вкладывал в свое ремесло и заслужил имя, ставшее известным в Португалии, Италии и Франции и даже за пределами католической Европы в Германии, Голландии и Англии. Ксанте знала: отец надеется, что его слава как мастера, если уж не его набожность новообращенного, защитит их обоих от глаз инквизиции. Но она знала также и другое: он боялся, что это им не поможет. Весь Толедо знал о судьбе Елизаветы де ла Керды, дочери богатого идальго, которая со скандалом вышла замуж за новообращенного испанского еврея. Положение ее отца в Алькасаре не спасло ее от церковного наказания, хотя де ла Керда было старым христианским именем.

— Из-за этих страхов твоя мать оставила веру своих родителей, когда взяла меня в мужья, и я был счастлив, что она так сделала, — сказал отец на следующий вечер за ужином. На столе не было вина — вина на столе у них никогда не было, — и по натуре он не был разговорчив, поэтому она не могла понять, что заставило его вспомнить эту старую историю. Как и накануне вечером, он выглядел потерянным — казалось, его одолевал глубокий страх за ее будущее.

— Твоя мать выбрала ту жизнь, которую вел я, — говорил он. — Мы делили ее, пока Аллах нам позволил.

— Ты боишься, как бы я не выбрала смерть? — спросила его Ксанте.

Отец печально посмотрел на нее:

— Говорю тебе: никогда не выбирай ее, беги от смерти как можно дальше.

Он наклонился над столом, отодвинув в сторону лепешки и финики, которые она положила перед ним. Хотя он часто изображал из себя христианина, но все равно не стал бы есть свинину и насмехался над морковкой и репой, если она приносила их с огорода, — это еда для свиней, говорил он.

— Беги от смерти и выбирай жизнь и любовь, если сможешь. Твоя мать полюбила меня, — он ткнул себя пальцем в грудь, — но случись это сегодня, она не смогла бы выйти за меня замуж.

— Почему?

— Есть новый закон. Мне рассказал о нем вчера один мадридец, который пришел за рапирой. Браки между новообращенными христианами запрещены.

— Что?

— Limpieza de sangre. Король Филипп свихнулся на мысли об очищении испанцев, пусть на это потребуются сотни лет. Ах, бедная Ксанте, у тебя изъяны с двух сторон. Тем больше причин найти христианина, который женится на тебе и даст твоему ребенку христианскую кровь. Но тут я могу тебе помочь. — Он слабо улыбнулся. — Я делал мечи для лучших семей в Ламанче. Мое серебро и мое имя убедят их, что маленькая смуглая мориска не так уж плоха. И чей-нибудь сын захочет очистить твою кровь.

Насмешливый тон отца не мог скрыть серьезность его предложения. Ксанте похолодела. Сердце у нее сжалось, как будто все ее тело втиснули в один из ларцов, стоявших на отцовских полках, — безделушки, сделанные из остатков серебра, бронзы, или стали, или золота.

Но она была послушным ребенком, поэтому только опустила глаза и мягко сказала:

— Мне пока еще рано замуж.

— Ты отдала перстень, который я сделал для тебя, чтобы ты вручила его своему мужу, — сказал он. — Отдала этой бедной девушке, которая так пострадала от своего выбора. Но это было всего лишь кольцо из металла. Кольцо, которое действительно имеет значение…

— Моя невинность, я знаю, папочка, — проговорила она, покраснев.

Несмотря на ее послушание или из-за него, она не могла заставить себя сказать отцу, что уже рассталась с кольцом, которое имеет значение. Мать научила бы ее, как справляться со своими страстями и охранять свое тело, но у нее с четырех лет не было матери. Смутные предостережения монахини, учившей ее читать, мало что значили по сравнению с чувствами, вспыхнувшими в ней к одному юному толедскому мориску. Парень обещал жениться и соблазнил ее сладкими речами, хотя она и сама этого хотела, следует признать. Три ночи подряд они провели лежа под раскидистым миндальным деревом у стены отцовского двора. На четвертую ночь парень не появился, хотя клялся, что придет. Прошли месяцы, прежде чем Ксанте снова встретила его. Он вышел из своего дома с друзьями в разгар празднования предстоящей на следующий день свадьбы с девушкой — мориской из сельской местности. Он громко приветствовал ее и сообщил новость, как будто ей не на что было обижаться, а ему не за что просить прощения. Казалось, его привычка лгать о своей религии полностью подчинила себе его природу — лишила законной силы его обещания, сделала его бессердечным и красноречивым. Хотя сердце Ксанте было разбито, она пожалела его молодую жену.

Несколько дней спустя молодой человек снова навестил ее в отцовском саду, когда Хулиан дель Рей спал в полуденную жару.

— Пришел объясниться, — сказал он. — Да, женился на другой, но что еще я мог сделать? Я понял, что люблю другую. Любовь не выбирают.

Она отдала ему свое сердце, и он разбил его. Ксанте проплакала неделю, а потом поклялась осторожнее выбирать, кого ей любить.

Теперь ее отец думает, что сделает выбор за нее. Ксанте улыбнулась старому человеку, который склонился к ней через стол. Он считал ее прекрасным спелым плодом, который будет рад сорвать каждый молодой человек.

До вступления в силу нового закона мориски одалживали христианскую одежду для свадьбы, а потом снова переодевались в арабскую одежду и повторяли церемонию на свой лад, за закрытыми дверями. Наутро после свадьбы жених показывал отцам обоих породнившихся семейств рубашку с пятнами крови своей уже теперь не невинной жены.

Если такую одежду показать было нельзя, то между семьями возникали всякого рода сложности.

«За одно я могу благодарить новый эдикт», — подумала Ксанте.

* * *

Ксанте долго раздумывала над судьбой молодой Елизаветы де ла Керды, о которой весь Толедо знал, что она изменила свое имя на Лию Гоцан.

Когда синьора пришла в лавку ее отца в тот холодный февральский день, Ксанте было восемь лет, она видела, что перстень с бирюзой, который она сама положила на полку, сиял, как та девушка, которая шла к нему. Ее захватила красота Елизаветы, но еще больше — видение сверкающего сердца, знак иудейки, бьющегося на груди молодой женщины. Девушка выглядела как Непорочная Дева Мария с сердцем наружу, словно его выжгли на ее коже, но только оно было сверкающее и пульсировало. Перстень тоже пульсировал, когда девушка держала его в руке.

В ту ночь, разглядывая синий камень перстня, пытаясь раскрыть его тайну, Ксанте увидела в его пугающей глубине тень высокого мужчины, держащего младенца. Но образ быстро исчез. Для нее кольцо не пульсировало и не светилось, и она была бы рада уступить его Елизавете, она знала, что молодая женщина вернется за ним. И через год это произошло. Ксанте была счастлива видеть, как очаровательная девушка и ее высокий красивый жених прогуливаются по извилистым улочкам Толедо, смеясь и болтая, склонив головы друг к другу. Они всегда были так поглощены друг другом, что не замечали ее, маленькую девочку, почти такую же смуглую, как ее отец, мавр, которая застенчиво улыбалась им так, будто это она дала их друг другу.

Когда мальчик, подметавший у них полы, рассказал ей о смерти молодой женщины от рук инквизиции, она побежала в дальний угол отцовского двора и ее вырвало. Ей казалось, будто все, что у нее есть внутри, выйдет наружу и она останется пустой и что ее высохшая пустая кожа взлетит на небеса Всевышнего. Она молилась о смерти, лежа в грязи. Она чувствовала себя больной и испуганной.

Но недомогание прошло, и она поднялась, чтобы приготовить ужин.

На следующий день Ксанте услышала, как этот же мальчик поет еврейскую свадебную песню, которой ее учила мать, когда ей было три года. Отец временами тоже напевал ее, иногда без слов. Но мальчик исказил мелодию и заменил слова песни другими — насмешливыми, непристойными. Отец резко велел ему замолчать, потому что если и была когда-нибудь душа без музыки, так это душа этого мальчика. Последовала ссора, и на следующий день мальчик исчез.

* * *

Хулиан дель Рей не дожил до того, чтобы найти настоящего христианина в мужья своей дочери.

Однажды вечером, — ей было двадцать один год, — Ксанте обнаружила его лежащим на холодном кузнечном горне, рука его сжимала серебряную рукоятку почти готового меча. Умиротворенное выражение его лица противоречило солдатской хватке руки. В смерти, как и в жизни, отец был противоречив. На его похороны пришли не только толедские мориски, но и большинство христианских донов из города и из сельской местности Ламанчи. После того как были совершены христианские ритуалы, она пришла домой и разрыдалась. Не зная почему, она порвала свою одежду и несколько дней просидела в затемненной комнате, не обращая внимания на стук соседей в дверь, пила только воду, постилась и скорбела.

На десятый день она с трудом поднялась и пошла на кухню готовить.

Ксанте снова открыла лавку и наняла работников своего отца. Дела у нее шли неплохо.

* * *

Проходили годы, за нее сватался не один жених из христиан, но она всем отказывала. В их лицах она видела пугающие видения: мужчины и женщины, висящие на веревках и на дыбе, горящие дети.

У нее случались головные боли. Однажды, выходя из большого собора после мессы, Ксанте увидела, как в одной из часовен рабочие вешают нарисованного Христа. Написанный маслом плащ Мессии был ярко-красным, как кровь. Мессию окружали мужчины: солдат в испанских доспехах, сановник, машущий белой, с длинными пальцами рукой, какой-то человек жестоко тянул Христа за связанные руки. Она остановилась и в ужасе уставилась на полотно, почти не замечая молодого художника, который указывал на стену и на смеси испанского и, возможно, греческого давал рабочим какие-то указания. Рабочие с любопытством смотрели ей вслед, когда она побежала прочь, преследуемая красным цветом плаща Христа.

После этого видения стали являться чаще.

Иногда она видела, как мучились люди, закованные в металл, с которым работали ремесленники в мастерской. Тогда она удалялась в заднюю часть дома, где хранила книги записей и пересчитанное серебро. Ей всегда хорошо давался счет, и ей нравилось складывать в столбики и считать монеты. Теперь ее успокаивало ощущение твердых денег в пальцах. Лица на монетах были спокойны. Они не двигались и не кричали от боли.

Чувство уверенности, придаваемое ей славой отца, начало исчезать, когда стали заметны ее очевидные странности.

Покупатели и мастеровые не молчали, и пошли слухи о видениях Ксанте. Она — орудие дьявола, говорили в народе. Один мужчина видел, как она что-то невнятно бормотала при свете свечи и произносила заклинания. Он не солгал, но колдовство это сводилось всего-навсего к подсчетам недельной выручки и расходов на содержание лавки. И все-таки некоторые женщины бормотали и делали жесты против дьявола, когда проходили мимо нее на базарной площади. Это по-настоящему пугало ее, потому что от путешественников, которые заходили в лавку, она знала, что в Шотландии и частично во Франции существуют гонения на ведьм. Хоть речь шла о протестантском сумасшествии, в этот век страха кто мог бы сказать, что это не распространится и на сумасшедшую Испанию? А она — мавританка и дочь еврейки.

Однажды на улице Капуцинов ее окружили трое мужчин, они тянули ее за плащ с капюшоном, обзывали языческой ведьмой и сообщили, что ее имя значится в списках Святого Братства. Затем они вытолкали ее на середину улицы, один из них высек кремнем огонь и поджег кусок дерева, потом коснулся горящей деревяшкой ее запястья.

— Посмотрим, будет ли гореть черная ведьма, — сказал он.

Она закричала, стала вырываться, наконец они отпустили ее со словами:

— Беги, колдунья!

Она пробежала мимо своего дома, а когда остановилась, сердце ее стучало о ребра. Она подумала о всех друзьях-христианах своего отца, к которым могла бы обратиться за защитой. Но перед ее мысленным взором возникла стена из огня и образ Елизаветы де ла Керды — нет, Лии Гоцан, — кричащей от боли.

Она не доверяла христианам.

Она не доверяла никому.

Ксанте заставила себя идти спокойно и медленно назад к лавке отца. В задней комнате в сундуке, полном бумаг, она отыскала старый журнал со счетами и адресами зарубежных клиентов отца за прошлые годы. Она пролистала их, ища имена аристократов в Англии, Нидерландах, Италии. Наконец Ксанте наткнулась на пожелтевшую расписку на две тысячи мараведи от некоего синьора Бель Менте из «Бельмонта», Тревизо, в государстве Венеция.

Ксанте немного говорила по-итальянски. Она выучила язык, чтобы лучше разговаривать с чужеземными клиентами, приходившими на площадь Сокодовер. Девушка осторожно положила листок бумаги в конверт, а потом легла спать, положив его под подушку.

В эту ночь ей снился Иерусалим, хотя она никогда не видела этот город. Она слышала призыв муэдзина на молитву, когда шла среди розовато-белых зданий. Но когда взошло солнце, розовый цвет зданий во сне превратился в красный и потек вниз по стенам храмов и мечетей.

Она проснулась от оранжевого света факелов и хриплого смеха мужчин, доносившегося с улицы.

— Здесь живет мавританская ведьма! — крикнул один голос. Послышался сильный стук в дверь лавки, потом звон разбитого стекла.

Ксанте вскочила на ноги, схватила плащ, кожаный мешок с мараведи, выручкой за месяц, и начала вылезать через окно своей спальни, но тут вспомнила о клочке бумаги под подушкой. Она спрыгнула назад, забрала его и выскочила в окно, как раз когда рухнула дверь в лавку. Она слышала тяжелые мужские шаги в передней комнате и звон металла.

Ксанте никогда не была сильной, но какой-то дух отваги придал силу ее рукам и ногам: она влезла на ветвистое дерево во дворе и перебралась через высокую стену во двор соседей, а оттуда выскользнула на улицу. Девушка добежала до Ворот Солнца, где спали нищие, и села, притворившись одной из них. Утром, когда городские ворота открылись, она прошла по мосту через Тахо и пошла, не останавливаясь, пока не дошла до Мадрида.

Глава 30

У Порции Бель Менте не было причины помнить ее.

Порции было три, а Ксанте всего восемь в тот день, когда отец Порции купил три ларца у Хулиана дель Рейя в Толедо. Прошло двадцать три года, и вот Ксанте подошла к боковой двери большого поместья «Бельмонт», забрызганная грязью, со стертыми ногами, пройдя пешком и проехав верхом половину Испании, исхудавшая от морской болезни во время плавания по морю на восток и вверх по реке. Она вспомнила Порцию только потому, что отец часто с удовольствием говорил об итальянском аристократе, с ума сходившем по мечам и по своей своевольной дочери. А еще потому, что Ксанте больше никогда в жизни не видела волос, так похожих на золотую нить для вышивания.

Служанка проводила ее к Порции.

— Две служанки недавно уволились, возмущенные, — сказала синьора. — Им было убедительно доказано, какие убытки принесла их привычка делать покупки на рынке!

Ксанте с симпатией посмотрела на донью и покачала головой, удивляясь такой глупости этих служанок. В кармане своего плаща она сжимала расписку, которая удостоверяла ее личность и доказывала связь между синьором Бель Менте и ее отцом. Но когда Порция спросила ее по-испански, умеет ли она застилать постели, Ксанте только кивнула и оставила бумагу в кармане. Если у нее когда-либо и было желание привлечь к себе особое внимание, то Испания ее от этого излечила.

В следующие месяцы Нерисса удивлялась: почему эта странная золотоволосая синьора, постоянно говорившая или переворачивающая страницы трех книг сразу, которую интересовало все на небе и на земле, ничего не хотела знать о своих слугах. Хорошо ли они делают свою работу? Крадут ли они? Ей нужно было только знать: «да» или «нет». Ксанте была одной из трех мавританских девушек в «Бельмонте». Две другие были рабыни из Северной Африки. Но Порция всех их путала. Ксанте посылали то разливать вино гостям, то выносить ночные горшки, то присмотреть за детьми соседей, приехавших в гости, то начищать кастрюли в судомойне. Мавританки шутили между собой: хозяйка дома считает, что они все — одна женщина, а может быть — двадцать. Но они ее не поправляли. Выполнив работу по дому, женщины меняли шелковые платья, которые носили горничные, на поношенные фартуки кухонной прислуги.

Но вот Нерисса д’Орокуоре знала, кто есть кто.

Ксанте была в «Бельмонте» уже почти год, когда появилась Нерисса. Она явилась, разодетая в шелка и парчу, и, будь Ксанте новичком в поместье, она приняла бы Нериссу за синьору. Как бы то ни было, ей понадобилась целая неделя, чтобы понять: Нерисса — не гостья в доме, а высокопоставленная дуэнья, главнее ее в доме только Порция. Ей были доверены ключи от дома, и управление слугами, и развлечение пестрых группок женихов, играющих в карты в холле. Обо всем этом она догадалась, когда Нерисса стала разгуливать со связкой ключей, позвякивающих у нее на поясе.

Ксанте расставляла вазы с цветами в зале, где обычно обедали гости, когда услышала за спиной веселый голос:

— Ксанте!

Она вздрогнула, расплескав воду из вазы, и обернулась с сильно бьющимся сердцем, чтобы сделать реверанс. Она даже вспомнить не могла, когда в последний раз слышала свое имя, произнесенное кем-нибудь, кроме служанок, но сейчас это был другой голос.

Нерисса, улыбаясь, стояла в дверях.

— Тебя ведь так зовут, правда?

— Да, — сказала она, не поднимая глаз.

Синьора Порция не была в этом уверена.

Сама того не желая, Ксанте состроила гримасу. Она тут же спохватилась, но Нерисса успела заметить, как она скривила губы.

— Ничего удивительного. Вы, мавританские женщины, скользите как привидения, выполняя свою работу бесшумно и хорошо! А волосы и глаза у вас одного цвета! — Ее глаза при этом весело блестели. — Вы должны простить нас, венецианцев, за то, что мы вас путаем.

Ксанте сдержанно улыбнулась.

— К тому же у моей хозяйки голова занята важными мыслями, — продолжала Нерисса с широкой улыбкой. — У нее нет времени «на нашу компанию».

Ксанте никогда не забывала, кем был ее собственный отец, и ни на миг не ощущала себя ниже по положению, чем синьора. Поэтому она удивилась, что у нее не вызвало раздражения — наоборот, даже порадовало, что Нерисса включила себя в эту «нашу компанию». Она украдкой взглянула Нериссе в глаза и поняла: ей хотелось бы подружиться с этой дружелюбной, улыбающейся женщиной. И, поняв это, почувствовала боль в сердце — она ощутила свое полное одиночество.

— В чем дело? — огорченно спросила Нерисса. — Пожалуйста, не плачь. — Она подошла к Ксанте и обняла ее за плечи. — Я шучу. Знаю, как неприятно, когда забывают твое имя. Знаешь, моя мать постоянно забывала, как меня зовут!

Ксанте не могла себе представить такое. Она улыбнулась, услышав такую бессмыслицу, и почувствовала теплое прикосновение руки Нериссы.

Нерисса сжала ее плечо.

— Я твое имя запомню. Ксанте. Это из твоего родного языка?

— Мой родной язык — испанский, донья, — настороженно ответила Ксанте. Нерисса улыбнулась и кивнула, открыто глядя на девушку. Ксанте немного расслабилась. — Это баскское имя, я думаю. Моему отцу нравилось «X», потому что это похоже на крест в начале имени. — Она подняла руки и из двух пальцев сложила крест.

— Ах, он был очень набожный?

Ксанте вспомнила: в последние годы своей жизни Хулиан дель Рей постоянно посещал мессу и преклонял колена.

— Трудно сказать, — осторожно проговорила она.

— Как тебе его должно не хватать!

Ксанте поморгала, прогоняя вновь подступившие слезы:

— Да, донья. Да.

* * *

Ее обязанности в «Бельмонте» были нетрудные. Ксанте ничего не имела против того, чтобы начищать посуду в судомойне, или застилать мягкие постели для гостей Порции, или собирать цветы в саду, или выметать маленьких лягушек из складок драпировок. Временами ее все еще посещали видения в окнах и в стекле, и в посуде она видела женщин, горящих в кипящем масле, детей, которых закалывают мечами, мужчин, кричащих на дыбе от боли. Но такие образы, годами преследовавшие ее в Испании, в «Бельмонте» появлялись все реже. Ей потребовалось несколько месяцев, чтобы привыкнуть к тяжелому влажному воздуху Северной Италии. И всю первую зиму в поместье она непрестанно кашляла. Но через некоторое время она почувствовала себя здоровой и головные боли, мучившие ее в Толедо, исчезли. Ксанте постепенно привыкала к своему новому миру. Она уже бойко объяснялась по-итальянски и научилась радоваться зелени полей, окружающих поместье.

«Бельмонт» был Эдемом своего рода.

И здесь, как и в настоящем Эдеме, был свой змей.

Впервые она увидела его у огня в кухне. Этот белокурый молодой человек назвался Ланселотом Гоббо, и для слуги он был одет чрезвычайно изысканно. Лицо его было бы красивым, если бы не постоянная насмешка в глазах. Несмотря на свою сдержанность, Ксанте почувствовала, что ей приятно его внимание, когда он шутил, потирая руки, покрасневшие от резкого январского ветра на реке, по которой он и его еще лучше одетый господин плыли на север.

— Мы прибыли, чтобы победить! — воскликнул он. — Мы убьем драконов в «Бельмонте» и захватим его госпожу и все ее богатства! Мы — Ясон! Эней! Персиваль! Галаад!

— А ваше имя? — спросил повар, вращая целую свинью на вертеле.

— Я — Ланселот, прекрасный рыцарь. Вы знаете эту историю?

Повар сплюнул в огонь.

— Я не умею читать.

Ланселот посмотрел на Ксанте, которая, улыбаясь, перчила жаркое.

— Ах, но вы-то совсем другая, синьора. — Он встал и поклонился. — Я вижу, как скромно вы отводите взгляд от этого мертвого животного. — Он указал на свинью. — Вижу, как вы кривите губки. Синьора, это — охотничий трофей!

— Нет, — засмеялась она. — Это грязное животное выросло в хлеву.

Его, как он признался позже, крестили по-другому. В приходской книге он значится как Бальби — имя, не подходящее к его поэтической натуре, поэтому он уже в раннем возрасте поменял его. Ему нравятся пьесы, и баллады, и рыцарские романы Ариосто и Малори, которые он читал в библиотеке своего первого хозяина до того, как его отправили в суровый дом одного старого еврея, который не читал ничего живого.

— А теперь я попал в Аркадию и увидел тебя, мавританская принцесса, говорящую с акцентом твоего далекого королевства!

— Аркадия? — спросила она, кутаясь в свой плащ с капюшоном, — дул пронизывающий ветер, а они шли к краю леса, чтобы набрать веток на растопку.

— Сказочная страна, место зеленых пастбищ.

— Нам придется подождать несколько месяцев, пока пастбища зазеленеют. И я не стыжусь своего происхождения, хотя я и не принцесса.

— Я думаю, вас заколдовали и заключили в вашу темную кожу.

Ксанте нахмурилась:

— Я заключена в свою темную кожу так же, как вы — в свою веснушчатую.

— Он засмеялся, словно она удачно пошутила, и ущипнул ее.

— Вы мне покажете комнату, где отдыхают спутники рыцарей?

Она улыбнулась, несмотря на возмутивший ее щипок.

— Идемте. — Ксанте повела его назад к дому и через лабиринт коридоров ввела в маленькую чистую комнату с двумя кроватями. — Вот эта — ваша кровать, — сказала она. — Возможно, другую займут еще до конца недели.

— Я был бы счастлив, если бы вы составили мне компанию в этой комнате, марокканская принцесса!

— Я — нет! — Она отошла от него.

— Ах, вы хотите только приятной беседы. Вы — принцесса. Я буду у кухонного очага сегодня вечером, принцесса Мелисандра…

— Принцесса — что?

— И я поведаю вам эту историю! Вы будете меня ждать? В десять часов?

Ксанте со смехом кивнула.

Он казался ей клоуном, фатом и павлином. И она была удивлена, что, не увидев его у очага, как он обещал, почувствовала себя немного разочарованной. Повар и другие слуги шутили, что Ланселот Гоббо занят другой девушкой в доме, более покладистой.

Ксанте лежала без сна в своей постели. Казалось, хищный ветер грызет ее внутренности. Она смотрела на освещенную луной стену и вдруг с тревогой заметила, как там вырисовывается образ женщины, склонившейся над столом, за спиной у нее стоял едва различимый дьявол. Она в ужасе закричала и спрятала голову под одеяло. Сердце у нее колотилось.

Пробили часы, она снова взглянула на стену. Стена была светлая и пустая. Ксанте закрыла глаза, но сердце продолжало колотиться. Страх не оставлял ее.

Впервые за несколько лет Ксанте принялась молиться Всевышнему. Мысленно она не видела ни лица Бога, ни цвета его кожи. Ум ее отупел от страха. Из памяти исчезли слова католической молитвы и арабских молитв из ее детства. Она молилась по-испански, почти без слов: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста».

Наконец она уснула.

Глава 31

Следующий день Ксанте провела за стиркой белья. Поздно вечером она пришла в большую кухню и вздрогнула, увидев Ланселота, сидящего в одиночестве у огня, уперев сапоги в горячие кирпичи. Он весело улыбнулся ей. Она нахмурилась.

— Что значат эти нахмуренные брови, моя принцесса? — вскричал он.

Ксанте почувствовала себя глупо, ей было стыдно признаться, что она ждала его прошлым вечером и ее обидело, что он не пришел. В конце концов, его приглашение — всего лишь пустые слова, флирт, ничего серьезного. Почему она решила, будто он говорит, что думает? Она женщина, ей тридцать один год, она привыкла к одиночеству. А он — хитрый молодой пес, любитель женщин. И разве она хочет, чтобы ей снова разбили сердце?

Но ее терзало одиночество.

— Сегодня я расскажу тебе несколько историй, — сказал он. Она наливала себе суп из котла и ничего не ответила. — Какие истории вам нравятся, принцесса? — Он наклонился к ней.

— Истории, в которых мужчины делают то, что говорят, — недовольно проворчала Ксанте, не удержавшись.

— Значит, вы любите забавные истории.

Она подняла глаза и увидела рядом его смеющееся лицо. Зубы у него хорошие — ровные и все целые, — но внезапно его веснушчатое лицо вызвало у нее отвращение — в его блестящих глазах она увидела жестокость.

Он положил свою белую руку на ее темную.

— Ну и какого ребенка мы с тобой сделаем?

Ксанте отшатнулась, уронив в котел половник, которым черпала суп.

— Никакого, прошу вас. Он будет пегий.

Ланселот, разозлившись, неожиданно схватил ее за талию.

— Сука, ты что, гордишься своей родословной?

Она начала кричать, но он быстро закрыл ей рот ладонью, развернул ее и наклонил над доской, на которой повар резал апельсины и где еще валялись кожура и нож. Она потянулась за ножом, но неудачно нож упал на пол. Ланселот оттолкнул его ногой в дальний угол кухни.

— Дьявол! — сказал он, задирая ей юбку. — Ты не прекрасная Лукреция, но я буду твоим Тарквинием. Помни, что ты — всего лишь рабыня.

* * *

Час спустя, когда Ксанте лежала на своей постели, умываясь слезами, у нее перед глазами возникла та же стена пламени, которая искажала лица друзей-христиан в Толедо в тот день, когда головорезы обозвали ее ведьмой и обожгли ей запястье. Теперь она все снова и снова потирала этот блестящий шрам. В нем она видела огонь, вздымающийся перед лицами и фигурами тех, кто протягивал к ней руки. Нерисса стояла за пламенем, подзывая ее, и даже Порция с ее суровым лицом протягивала ей руку. Но огонь преграждал Ксанте путь и поглотил бы ее до того, как она дошла бы до них.

Она закрыла глаза, пытаясь избавиться от видения, но пламя, оранжевое и черное, продолжало пылать за закрытыми веками.

— Хватит! — закричала она, заглушая свой крик подушкой. — Хватит!

В отчаянии она поднялась и вышла из своей комнаты в дальнем конце виллы, где жили все слуги. Взяв со стены в коридоре факел, она с трудом двинулась к средней части дома, там все еще слышался смех и голоса, становившиеся все громче по мере того, как она приближалась к гостиной. У полуоткрытой двери в большую комнату, где стоял клавесин с клавишами из слоновой кости, она остановилась.

Порции здесь не было. По условиям завещания отца она весь день не показывалась мужчинам, прибывшим в «Бельмонт», чтобы свататься к ней, бывая в их обществе всего лишь один час. И в этот час за ней строго наблюдал старый адвокат, составивший странное завещание ее отца. Но Нерисса наслаждалась обществом все время, и этим вечером она, раскрасневшаяся и веселая от вина, тоже была в комнате, смеясь в компании венецианских кавалеров Бассанио ди Пьомбо и Грациано ди Пезаро. Эти трое сидели за столом и играли в карты. Разливая им вино и смеясь вместе с ними, тут же был и Ланселот, выглядевший свежим, как апельсин. Когда он наполнял бокал Нериссы, та подняла на него взгляд, поблагодарила игривой улыбкой и назвала добрым синьором.

Ксанте хотела подойти к Нериссе, но сейчас все мысли об этом улетучились у нее из головы. Она повернулась и пошла на кухню, освещая себе путь факелом. Хотя было уже поздно, она разожгла огонь и в его свете нашла и подобрала что-то с пола у стены. Потом нагрела воды. В своей комнате Ксанте налила воды в оловянный таз, разделась и сидела в нем целый час, снова и снова намыливаясь и смывая с себя невидимую грязь.

Нож, подобранный на кухне, она положила рядом с тазом, в пределах досягаемости.

* * *

Кто-то, возможно Нерисса, рассказал Ланселоту, что Ксанте — не рабыня, а испанская мориска из хорошей семьи, потому что после этой ночи он стал обращаться к ней вежливо, без ухмылки. Он больше не трогал ее, а когда они сталкивались в кухне или в коридоре, быстро проходил мимо, и в глазах его мелькал страх. Это вызывало у нее улыбку — он опасался, как бы она не доставила ему неприятности. Так и было бы, скажи она слово Порции, или Нериссе, или даже только его господину, Бассанио, который, хоть и несколько туповатый и легкомысленный, казался добрым. Но она ничего не сказала никому из них. Даже другие служанки не услышали от нее ни слова, кроме предупреждения избегать Ланселота в пустых комнатах и темных углах. Она хранила молчание о своем изнасиловании. Ей хотелось забыть об этом, поэтому она ничего и не говорила.

Но забыть об этом Ксанте не удавалось.

* * *

Потеплело, наступила весна. Это было время Великого поста, слуги и гости ели рыбу и угрей, выловленных в реке Фьюме, и пироги с овощами, и никакого мяса в течение недели. Но мясо разрешалось есть по воскресеньям. Когда наступило первое воскресенье поста, стол ломился под тяжестью блюд из свинины. Ксанте стало тошнить, но еще хуже она почувствовала себя при виде жареной свинины, поэтому, накрывая на стол, она под любым предлогом старалась не задерживаться в комнате и, как челнок, мелькала между кухней и столом. Нерисса озабоченно смотрела на нее. В этот день, когда Порция появилась с очередным гостем, Ксанте выпила на кухне чашку воды, чтобы заставить себя вернуться и разливать вино гостям. Потом она услышала громкий голос, говоривший:

— Ах, синьора! Какой прекрасный прием для вашего покорного слуги! Но вина я пить не буду, и я не могу есть это животное, в которого наш пророк из Назарета обратил дьявола!

— Что он говорит? — услышала она шепот слуг. Ксанте с вином подошла к двери и увидела необыкновенно высокого черного мужчину с кольцами в ушах и бритой головой. У него было самое красивое лицо, какое она когда-либо видела. На нем были мешкообразные штаны и туника марокканского принца, а в руке он сжимал кривой меч, от которого слуги, несущие блюда на стол, испуганно отводили глаза. Ксанте вытаращила глаза и на время даже забыла о беспорядке в желудке.

Африканец поднял меч.

— Этим ятаганом, обращенным против врагов Аллаха…

— Врагов Аллаха? Вы имеете в виду солдат-христиан? — колко спросила синьора Порция. Она стояла в сверкающем желтом платье под вуалью, как всегда, когда появлялась перед женихами.

Ослепленный аристократ на мгновение замолчал, потом широко улыбнулся.

— Этот меч также выиграл три битвы с султаном Сулейманом!

— О, замечательно, — сказала Порция, хлопая в ладоши. — А сейчас отложите его, пожалуйста. Мы будем есть дьявольское животное, а вы можете есть что захотите. Хотя бы лук-порей.

С другого конца стола Нерисса метнула сердитый взгляд на свою хозяйку. Но африканец только поклонился и улыбнулся и отдал свой меч слуге, который вытаращил глаза при виде драгоценных камней на рукоятке, когда он уносил его. Ксанте заметила, что великан с трудом сохранял приятное выражение лица при виде блюда со свининой, стоявшего перед ним на столе. Себе на тарелку он положил хлеб и лук-порей. Ксанте хотелось остаться и посмотреть на него, но ей снова стало плохо, когда она взглянула на еду. Она передала вино служанке, которая подошла, чтобы взглянуть на гостя, и выбежала из дома на свежий весенний воздух.

Несколько часов спустя, подметая в прихожей мраморный пол, Ксанте заметила: широкая дверь в гостиную отворилась и вышел гость, его улыбка несколько померкла. За ним следовала его свита из трех темнокожих слуг или рабов.

— Прощай, жара, пора проследовать на холод! — сказал он, театрально воздев руки к небу. Затем повернулся и низко поклонился Порции, которая стояла, скрестив руки на груди и нетерпеливо постукивая ногой. — Порция, я проиграл и удаляюсь.

Он выпрямился и гордо зашагал к выходу. Ксанте, опершись о метлу, улыбнулась ему, но он посмотрел на нее как на пустое место.

У него за спиной Порция отряхнула руки и бросила Нериссе:

— Скатертью дорога этому черномазому дьяволу.

Мужчина остановился, одна рука на мече. Он обернулся и, казалось, впервые заметил Ксанте, которая, плотно сжав губы, стояла рядом с ним, держа в руке метлу.

Он поклонился ей.

Потом, сопровождаемый своими слугами, африканец направился прочь от дома.

Ксанте смотрела ему вслед. Подбежала Нерисса, выкрикивая:

— Подождите, синьор! — Нерисса выбежала на крыльцо и быстро спустилась по мраморным ступеням. Она догнала марокканца и что-то сказала ему, извиняясь за плохое настроение своей хозяйки, сделала реверанс и очаровательно улыбнулась. Мужчина поклонился ей и пошел по дорожке к пристани, за ним его слуги несли багаж, так высоко задрав носы, что Ксанте удивилась, как это они не упали. Нерисса стояла, удерживая свои юбки на ветру, и смотрела им вслед. За спиной Ксанте Порция скрылась в гостиной и с шумом захлопнула за собой дверь.

Нерисса повернулась и, поднявшись по ступеням, вернулась в дом. Ксанте встретилась с ней взглядом, и Нерисса сказала:

— Извини, Ксанте.

* * *

— Войдите!

Ксанте открыла дверь в комнату Нериссы, как раз когда часы в комнате пробили восемь. Красивая одежда небрежно валялась на кровати, кресле и на полу и даже на стоявшей под золотым распятием скамеечке, предназначенной для моления. К удивлению Ксанте, на скамеечке прямо на нижней юбке, брошенной на нее, стояла на коленях Нерисса.

— Извините, — сказала Ксанте, останавливаясь в дверях.

Но Нерисса встала и подошла к двери.

— Ксанте, садись. Ты сегодня плохо выглядела еще до того, как синьора Порция так расправилась с марокканским великаном. — Она подвела Ксанте к постели и отбросила лежавший на простыне белый носовой платок, вышитый красными вишнями. Голос у нее был резкий, но добрый. — Ксанте, у тебя будет ребенок?

Ксанте села на кровать, закрыла лицо руками и всхлипнула.

Нерисса опустилась на колени рядом с ней.

— Отец — Ланселот, да?

Ксанте изумленно посмотрела на нее:

— Откуда вы знаете?

Нерисса отмахнулась от вопроса.

— По тому, как он обращается с тобой. Как будто получил от тебя то, что хотел, а теперь боится, что ты можешь потребовать что-нибудь от него.

Ксанте посмотрела на нее глазами все еще полными слез. Какое-то мгновение она раздумывала, не рассказать ли Нериссе обо всем, что случилось. Но уста ее остались запечатанными. Говорить теперь не имело смысла: что было, то было.

— Мы можем заставить его жениться на тебе, — деловито предложила Нерисса.

— Нет! — Ксанте выпрямилась, вытерла лицо фартуком. — Только не его!

— Но если он — отец…

— Он — плохой. Подлый.

— Клоун — может быть, но подлый?

— Я не смогу доверять такому человеку.

— Но нам приходится доверять, Ксанте. В самом деле, только это нам и остается. Вся жизнь — азартная игра.

— Я не знаю такой игры, — ответила Ксанте. — В моем доме мы в карты не играли.

Нерисса твердо взглянула в ее мокрое от слез лицо и, помолчав, сказала:

— Ну хорошо. Не Ланселот. Мы найдем тебе другого мужа.

— Чтобы он стал отцом чужого ребенка?

— Ш-ш-ш. Если в приданое дадут землю или хорошую должность, почему бы и нет?

Ксанте покачала головой:

— Мне стыдно просить о такой помощи.

— Нам всем бывает нужна помощь, Ксанте.

— Ах, но к кому я могу обратиться за помощью? Подруга Нерисса, бывают ли вообще мужчины, которые выполняют то, в чем клянутся?

Нерисса засмеялась.

— Я так не думаю. Да и большинство женщин тоже так не думают. — Она задумалась. — Однако когда-то я работала у одного мужчины… жесткого в некоторых вопросах, но он хорошо мне платил и всегда, всегда в условленное время. И если он говорил: случится вот то-то, это и случалось.

— Но этого мужчины здесь нет, чтобы жениться на мне. Как я смогу позаботиться о ребенке? — печально проговорила Ксанте.

— Ах, тихо. Мы тебе кого-нибудь найдем. Я поговорю с Порцией, и она найдет тебе мужа или семью, которая воспитает твоего ребенка. Ей нравится делать людям подарки.

Ксанте почувствовала, как у нее сжался желудок. Она наклонилась вперед, закрыв глаза. Нерисса положила ей руку на лоб.

— Ксанте, как давно это случилось?

— Почти три месяца.

Нерисса нахмурила брови, словно раздумывая, но не над тем, что делать Ксанте, а над тем, сказать ли ей, что она думает. Потом тихо проговорила:

— Я хотела бы, чтобы ты это знала. В домах… в месте, где я когда-то была, я встретила женщину — и не одну, — которая думала, что не сможет содержать ребенка. Она… они знали способ, как избавиться от семени в ранние месяцы. Некоторые так делают, Ксанте, это несложно. В огороде «Бельмонта» растет рута. Мне кое-что известно о свойствах этой травы. Если сделать из нее отвар… Опасно немного, но…

Вишни, вышитые на платке, который лежал у подушки Нериссы, скатились в кучку. Ягоды стали жидкими, как капли крови. Ксанте закрыла глаза.

Нерисса поспешно сказала:

— Значит, нет. Мы не будем этого делать. Ксанте? Что такое?

Ксанте открыла глаза.

— Меня мучают видения, — тихо сказала она. — Плохие — о пытках и страданиях невинных. Сейчас я видела одну такую. Но она исчезла.

Нерисса была ошеломлена.

— Как давно это началось?

— Всю мою жизнь. Меньше с тех пор, как я покинула Испанию. Но больше с тех пор, как… как… приехали венецианцы. Синьор Бассанио и Грациано.

— И Ланселот.

— Да. — Ксанте сжала лоб руками. — Картины появляются неожиданно, когда я слышу разговор о жестоком, а иногда по неизвестной мне причине.

— Очень странно! Но эти синьоры из города теперь уже уехали.

— Они вернутся. И если синьора Порция выйдет замуж за синьора ди Пьомбо, я не смогу… — прошептала Ксанте и вдруг громко сказала: — Эти картины! Я на все готова, чтобы избавиться от них!

Нерисса сидела рядом с ней, обняв ее сгорбленные плечи.

— Это дьявольские лики, — хрипло произнесла она. — Но мы сильнее его. Ты должна прогонять дьявола, как это делаю я.

— Как?

— Смехом.

Ксанте слабо улыбнулась:

— Но его лики не…

— Веселят? Тогда думай о веселых вещах. И молись.

Ксанте глубоко вздохнула.

— Кому мне молиться? Мои родители еврейка и мусульманин, которые притворялись христианами. Может быть, они так и считали! А я… я даже не знаю имени Бога.

— Он знает твое имя, — проговорила Нерисса.

Из коридора служанка позвала Ксанте. Она встала, расправляя фартук:

— Мне нужно застелить постели.

— Жизнь не так уж трагична, Ксанте! — сказала Нерисса. — Мы миримся с миром, как можем. Смеяться — это полезно.

Она смотрела на дружескую улыбку Нериссы: красные губы изогнуты, как лук, на светлокожем лице. Она смотрела на ее золотисто-рыжие кудри. Ксанте наморщила лоб, но не от злости, а будто пыталась разгадать какую-то загадку, вспомнить что-то, ускользающее из памяти. Она протянула правую руку — розовый шрам резко выделялся на смуглой коже.

— Как я могу смеяться, Нерисса, — сказала она, — если мир думает, будто дьявольский лик — это мое лицо?

Нерисса, не говоря ни слова, долго смотрела на нее. Ксанте показалось, что она ищет и не находит ответа. Но когда Ксанте сделала реверанс и повернулась к двери, Нерисса сказала:

— Ради своего спасения, ты должна попытаться этому научиться.

Глава 32

Ксанте закрыла дверь в комнату Нериссы и бессильно прислонилась к ней. Ослабела она не от боли или видений, а от страха: что же она чуть не наделала! Едва не согласилась на предложение Нериссы. Она ненавидела Ланселота Гоббо и хотела бы вырвать его семя из своего чрева. Но в голове у нее раздался голос отца: «Лишь жизнь священна, и любая жизнь священна».

* * *

Всю следующую неделю Ксанте чувствовала некое умиротворение, словно удачно выдержала тяжелое испытание. Видения являлись все реже и быстро исчезали. Желудок беспокоил ее только по утрам, а Нерисса заботилась о том, чтобы ей доставалась легкая работа, освобождая от длительной работы на кухне: то отправляла ее с записками, то приказывала нарвать цветов, и у Ксанте находилось время полежать в постели.

Но вот из Венеции снова прибыли женихи и вместе с ними ее безымянные страхи. Вечер свадьбы Порции с Бассанио ди Пьомбо был один из самых мрачных в ее жизни.

Ксанте попросила Нериссу никому не говорить о ее состоянии, и Нерисса пообещала: хотя, по крайней мере, Порции нужно будет вовремя сообщить об этом, пока же она ничего никому рассказывать не будет. Однако Порция, вообще редко замечавшая Ксанте, казалось, уже сама догадалась обо всем и даже о том, что виновник — Ланселот. В самый день своей свадьбы она уже собралась изгнать его из «Бельмонта», и Ксанте ликовала. Но Нерисса замолвила словечко за слугу, и его оставили. Возможно, не зная всего о подлом поступке Ланселота, Нерисса считала: только ущемленная гордость или какая-то мелкая любовная обида заставляет Ксанте пренебрегать отцом ее ребенка. Ксанте догадывалась об этом, но страх громко заявлял о себе: ведь Нерисса — христианка, как и Ланселот, а все христиане связаны между собой, и глупо было с ее стороны доверять кому-нибудь из них.

В эту ночь видения мучили ее особенно сильно.

Ксанте стояла у стола в большой гостиной, держась на расстоянии от Ланселота, который стоял за креслом Бассанио, одетый в переливчатую синюю ливрею с вышитым гербом ди Пьомбо — бескрылой птицей. Праздновали свадьбу Порции, и вино лилось рекой, а новые гости все прибывали. У богатых соседей было принято являться в «Бельмонт» в любое время — в завтрак, обед или ужин, поэтому она не обратила особого внимания на двоих молодых людей, пока женщина не откинула капюшон плаща и не открыла свое лицо — лицо Лии Гоцан.

Ксанте застыла на месте, не заметив, как Нерисса взяла поднос у нее из рук, не слыша приветствий и поздравлений, которыми обменивались гости, до тех пор, пока наконец не поняла, что молодая женщина, стоящая перед ней, не призрак, а существо из плоти и крови и лицо у нее самое настоящее.

Тогда она отступила назад и стала внимательно прислушиваться к разговорам, постепенно все понимая.

* * *

Она сидела в темной комнате наверху, наблюдая за тем, как Бассанио ди Пьомбо и Грациано Пезаро садятся на корабль, идущий в Венецию, и как потом, часом позже, Порция, переодетая в мужское платье, тащила кого-то за собой — может быть, это была Нерисса? — к пристани. Возможно, Порция хотела догнать своего мужа или следовала какому-то своему безумному плану.

Снизу до Ксанте доносились звуки продолжающегося веселья: смех, музыка, обрывки песен. Она сидела, глядя в ночь, ни о чем не думая.

Когда совсем стемнело, Ксанте увидела, как женщина, закутанная в плащ и с факелом в руке, вышла из дома и пошла в сторону часовни.

Ксанте встала и зажгла тонкую свечку.

Джессика ди Скиммиа, преклонив колена перед образом Марии, молилась, когда Ксанте вошла в маленькую церковь. Факел был укреплен на стене, а голова женщины склонилась между двумя высокими свечами. Ксанте тихо покашляла, и Джессика испуганно вскочила на ноги.

— Кто вы?

Ксанте подняла руки, успокаивая ее.

— Всего лишь служанка, — сказала она. — Не бойтесь меня.

Джессика сложила руки на груди.

— Вы пришли помолиться?

— Нет, я… — Ксанте подошла к ней и села на церковную скамью. — Я пришла поговорить. Я когда-то жила в Толедо.

На лице Джессики мелькнула темная тень, как от крыла птицы.

— Я ничего не знаю о вашей стране, синьора, — сказала она.

— Вы — вылитая ваша мать. Я ее знала.

Джессика глубоко вздохнула, но ничего не ответила.

— Habla usted espanol?[58]

Ответ прозвучал резко:

— Нет.

— Возможно, вы мне не доверяете, — настаивала Ксанте, приветливо улыбаясь. — Что вам известно о вашей матери, синьора?

— Ее отец был идальго, — ответила Джессика с ноткой гордости в голосе. — У нее было христианское имя. Но мой отец звал ее Лией. — Она вздохнула. — Я ее никогда не знала. Она умерла при моих родах.

— Ее убила инквизиция.

Джессика резко вздохнула.

Ксанте склонилась вперед, глаза ее сияли.

— Она была смелая. Ее знали в городе! Она… — Ксанте вдруг остановилась. Джессика сидела совершенно неподвижно, как будто в шоке. «Она не знает об этом, — подумала Ксанте. — Она ничего не знает».

Более мягким тоном она снова начала:

— Ваша мать ничего не боялась. Она могла бы выйти замуж за сына самого богатого идальго, но она полюбила вашего отца и выбрала его. Рассказать вам, какой она была?

Ксанте уловила быстрый жадный взгляд в глазах Джессики, и потом вдруг между ними как будто упал занавес.

— Я не хочу ничего о ней знать, — сказала она. — Возможно, если бы я узнала вас раньше… — Она помолчала, потом покачала головой. — Ее прошлое — теперь не мое.

Ксанте ощутила грусть и смущение. В часовне с толстыми каменными стенами было влажно и холодно, и девушка, казалось, дрожала от холода. Она подобрала скомканный зеленый плащ, валявшийся на полу, и протянула его Джессике.

— Может быть, вам лучше надеть его, синьора. — Джессика не шевельнулась, чтобы взять плащ, и Ксанте неловко забрала его назад. Нашитое на рукаве красное сердце висело на ниточках. — Что это… брошь? — спросила Ксанте. — Я могу ее пришить.

Джессика засмеялась, удивляясь ее невежеству.

— Я пыталась это оторвать, но не смогла, только порвала ткань, — пояснила она. — Вы можете взять его и сжечь. Ну, Бог с вами.

Ксанте подхватила свою свечу и с плащом в руке направилась к выходу. Обернувшись, она увидела, что Джессика снова опустилась на колени, шепча молитвы мраморной Божьей Матери.

* * *

Ксанте сидела на дальнем конце пристани, далеко от дома и часовни. Она поставила свечу рядом с собой. Ночь была темная и тихая, и в желудке у нее была такая тяжесть, будто она свинец проглотила.

Плащ Джессики лежал у нее на коленях, и она смотрела на оторвавшееся сердце. И вдруг туманные образы начали двигаться на поверхности красного знака. Она увидела мужчину в гуще толпы, окруженного мужчинами, которые тянули, толкали и били его.

Страх охватил ее, и она закрыла глаза. Но видение не исчезало и за закрытыми веками.

«Смейся, — сказала ей Нерисса. — Смейся!» Но Ксанте не могла смеяться. Все скорби мира отягощали ее спину, плечи и грудь. Мысленно она закричала, что не может этого вынести, она — всего лишь женщина. Она жарко молилась Христу, и Марии, и Сан Хосе, и Святому Духу, кому-то еще. Потом обратилась к Всевышнему: «Боже мой. Боже мой, приди ко мне, помоги мне, я так одинока! Пожалуйста, пожалуйста!» И внезапно Ксанте почувствовала прикосновение рук дьявола, ползущих по ее телу, и кожа у нее покрылась мурашками. Она закричала и вскочила на ноги.

Из складок плаща Джессики выскочила маленькая лягушка и села, мигая от света.

Ксанте перестала кричать и встала на колени, чтобы подобрать ее. Лягушка, длиной не менее полудюйма, ничего не весила. Ее маленькое горлышко нервно пульсировало. Она спокойно уставилась на девушку, а потом ускакала в прибрежную траву.

Ксанте рассмеялась.

— И когда она засмеялась, черные призраки стали подниматься в воздух, таять и рассыпаться, как пепел или пудра, затем они упали и растворились в мутном речном потоке. Она смотрела, пока они не исчезли, потом подняла взор к затянутому облаками небу Всевышнего.

Ксанте почти подошла к дому, когда на балконе запел мужчина. Он пел старинную французскую любовную балладу, и звуки поднимались вверх, как жаворонки на заре. Захваченная красотой звуков, она остановилась, прижав к груди скомканный плащ Джессики.

Такой чистый, и богатый, и сладкий был этот голос! Она никогда не догадалась бы, что издает его горло пьяного и развратного мужа Джессики Лоренцо ди Скиммиа.

* * *

Порция и Нерисса вернулись из Венеции через день, усталые и в плохом настроении. Нерисса немедленно отправилась спать. Порция осталась внизу, чтобы рассказать свою историю супругам ди Скиммиа, легковесным хозяевам ее дома в прошлый день.

— Я победила, — сказала Порция, но в ее голосе не было радости, только суровость и вызов. — Я освободила Антонио от тюрьмы и получила деньги вам обоим на жизнь и вернула свои собственные. Ценой тому — разорение вашего отца.

Джессика застыла на месте, лицо ее побледнело. Ничего не замечая, Лоренцо схватил ее и закружил в воздухе. Он чуть не споткнулся о Ксанте, которая, стоя на коленях на черно-белом мраморном полу, собирала листья, опавшие с растений в кадках.

Поднявшись на ноги, Ксанте высыпала листья в свой фартук и вышла на крыльцо.

За спиной у нее послышались шаги.

— Ксанте.

Она удивленно оглянулась и сделала реверанс. Порция вышла вслед за ней.

— Я… кое-что должна тебе. — Порция казалась смущенной и с трудом подбирала слова.

Ксанте с холодным интересом смотрела на нее.

— Думаю, я не была добра к тебе. Возможно, я не была добра… ко многим. — Она глотнула. — Надеюсь, ты простишь меня.

Ксанте промолчала.

Порция прочистила горло.

— Нерисса рассказала мне о твоем состоянии. Конечно, я помогу тебе. Мы выдадим тебя замуж, если захочешь.

— Благодарю вас, синьора Порция, — ответила Ксанте. — Но мне помощь не нужна.

— Думаю, все нуждаются в помощи. Включая меня, хоть я и победила того еврея. — Она поправилась. — Шайлоха, еврея.

— Шейлок Бен Гоцан.

— Да, его. Я побила его, и я побила Антонио, и я выиграла то, что было моим с самого начала. Но Нерисса говорит мне, что, победи я хоть весь свет, мне еще нужно многому учиться.

— Не вам, синьора Порция! — воскликнула Ксанте.

Это было сказано таким тоном, что Порция нахмурилась, но потом расправила брови и рассмеялась.

— Можешь смеяться надо мной, Ксанте. Я слишком утомилась, чтобы возражать. И за пять часов пути уже наслушалась проповедей от нашей святой Нериссы. Слава богу, она отправилась спать! В любом случае, я надеюсь, ты останешься с нами. — К удивлению Ксанте, Порция наклонилась и схватила ее за руку. — Мне бы хотелось дать тебе что-нибудь.

Ксанте неожиданно почувствовала к ней жалость. Она походила на пугало или на клоуна: высокая костлявая фигура, а волосы короче, чем у мужчины. Какое одиночество ей суждено?

Ксанте слабо улыбнулась:

— Спасибо вам, синьора Порция. Со мной хорошо обращались в «Бельмонте». Большинство. Но мне ничего не нужно, что мне не принадлежит.

Порция кивнула и сжала ее ладонь. При взгляде на их руки, она, кажется, что-то вспомнила. Она стянула одну бледно-желтую перчатку, и с ее пальца соскользнул перстень с бирюзой. Камень с прожилками казался почти черным в свете догорающего факела.

Ксанте совсем затихла.

— Я хочу отдать тебе этот перстень, Ксанте, когда покончу со всем этим, — сказала Порция. — Это то, что осталось после нашей эскапады. Кольцо красивое и стоит денег.

Ксанте медленно подняла руку, осторожно коснулась кольца указательным пальцем и тихим голосом спросила:

— Синьора Порция, извините, откуда оно у вас?

Порция внимательно разглядывала кольцо.

— У меня оно от Нериссы, а у нее от одного испанского солдата, а у того от одного виноторговца в Венеции, у которого… Я уже запуталась. Мне вспоминается похожее кольцо.

— Я…

— Завтра оно будет твоим. Но сначала оно должно сыграть свою роль. Жди и смотри! — Порция опустила перстень в карман плаща. Казалось, с этим движением она снова обрела уверенность в себе, повернулась и зашагала к дому. Ее мантия развевалась на ветру. Ксанте стояла, глядя ей в спину.

* * *

На следующий день Ксанте стояла на крыльце с метлой, когда Бассанио и Грациано сошли со своего корабля. С ними был и Антонио, великолепный в своих одолженных мехах и со свеженапудренным лицом. Мужчины нашли ожидавшую их Порцию на широкой веранде, одетую в платье из серебряной ткани, — вечерний туалет, хотя еще и полдень не наступил. Золотой шарф скрывал ее обкромсанные волосы. За ней стояла Нерисса, улыбающаяся, в синем атласе. Рядом Лоренцо ди Скиммиа, перед ним в кресле сидела Джессика, на шее у нее было пышнейшее гофрированное жабо, какое только доводилось видеть Ксанте. На коленях у нее устроилась обезьянка с хвостом колечком.

— Добро пожаловать, — приветствовала Порция Антонио. — Но не надолго. Не вздумайте задержаться или отдавать приказания моей прислуге, пока вы здесь. Уезжайте сегодня же! Я отдам вам деньги, хотя у вас теперь и своих довольно. Вам повезло: ваше банкротство было ненастоящим. — Она вручила Антонио письмо. — Этот документ подписан агентом порта Венеции. После суда один из друзей Бен Гоцана признался, что приложил к этому делу руки — распустил ложные слухи. Ваши корабли прибыли, небольшие потери, понесенные ими, вызваны вашим плохим планированием еще до того, как они отплыли из Венеции. На самом деле два из, них вошли вчера в гавань Генуи.

Антонио, как рыба, только молча разевал рот.

— Вы… я… Мой… я вас узнал! Вы были…

— Да, я была доктором права, который выиграл для вас ваше дело. Странно, не правда ли? Теперь у меня другие дела. — Она полезла в карман своей одежды. Ее глаза встретились с глазами Нериссы, и обе женщины улыбнулись загадочной улыбкой.

Потом Порция резко повернулась в Бассанио.

— Итак, синьор, — она вытащила руку и протянула ее вперед, — это не ваш перстень?

Джессика вскочила с места, сбросив с колен обезьянку, которая тут же вскарабкалась на колонну. Разговор превратился в обмен обвинениями. Ланселот Гоббо, явившийся с откупоренной бутылкой красного вина, застыл на пороге. Краем глаза Ксанте наблюдала за тем, как группа хорошо одетых людей словно исполняет последний акт какой-то бездарной пьесы, и она, подметая вокруг них пол, играет роль не то артистки, не то колдуньи. Она нечаянно задела руку Лоренцо ди Скиммиа, когда тот тряс за плечо Джессику.

— Не спрашивай ее, как она получила кольцо от виноторговца, — прошипел он. — Какое нам до этого дело? Если ты ее разозлишь, она может выкинуть нас, а Антонио пока еще не вернул нам деньги!

Ксанте подметала позади них и стоящей рядом Нериссы, которая громко шлепнула Грациано по его блуждающей руке.

Поддерживаемый Грациано, Бассанио едва держался на ногах, покачиваясь, как оглушенный баран. Он швырнул перстень, который Порция положила ему в руку, на мраморный пол веранды.

— Любовь моя! — воскликнул он. — Я отсек бы свою правую руку, если бы она обидела тебя. Но…

— Никаких но. — Порция погрозила пальцем у него перед лицом. — Не важно, как у меня оказалось это безобразное кольцо. Может быть, я захочу сделать из него подставку для перьев. Эта безделка — с пальца простого солдата. Ну и что? Вы обещали мне носить его всегда, не то теряете право на все выгоды от брачного контракта. Вы подписывали бумагу или нет?

— Вы сказали, что это просто обычай!

— А вы думали, обычай — это шутка?

— Не шутка, но…

— Вы подписали или не подписали бумагу?

— Она — гарпия! — крикнул Антонио, обращаясь к Бассанио. Он счастливо улыбался, сидя на мраморной ступеньке. — Нам не нужны ее деньги. — Он помахал письмом, отданным ему Порцией. — Мои корабли пришли! С этим и с деньгами жида у меня огромный капитал. И план! Я подумываю о том, чтобы вложить деньги в переработку коровьих шкур в кожу в Индии. Там еще никто не додумался начать такое производство…

Ксанте покинула веранду и направилась к кухне, только тогда стих шум у нее в ушах. В том крыле виллы, что отведено для прислуги, она поставила на место метлу и забрала из своей комнаты маленький сундучок.

В неразберихе, царившей у парадной двери виллы, никто не заметил, да и потом никого не заинтересовало, что перстень исчез.

Глава 33

Она нашла его. Он стоял в прихожей с тюком на спине. Дверь в его жилье была приоткрыта, и с улицы она увидела, как он выбросил ключ. Ключ зазвенел на каменном полу у входа.

Она всегда узнала бы его, хотя двадцать три года прошло с той поры, как он ходил по улицам Толедо, тоскуя о своей покойной жене и не глядя ни на кого. Борода его начала седеть, и несколько седых прядей появились в волосах, все еще темных и густых, и, конечно, нельзя было не узнать его орлиный профиль.

Спина у нее болела от долгого хождения по Новому гетто. Она теперь уже сносно говорила по-итальянски, и к тому же, как она и предполагала, в гетто многие говорили по-испански. Но первая женщина, к которой Ксанте обратилась, отвела взгляд, когда она спросила его адрес, — словно, говоря об этом человеке, она могла заразиться его невезением. Другая покачала головой и сказала, что дом у него отобрали и неизвестно, где он. Наконец Ксанте спросила про Тубала, человека, имя которого упомянула утром хозяйка, рассказывая о своих победах. А, сеньор Тубал-кейн! Он живет у северной стены. Она нашла дом этого мужчины, и, когда сказала его жене о своей цели, лицо женщины помрачнело, и она направила Ксанте по тому пути, который она только что прошла. Следуя указаниям, Ксанте вышла на перекресток, где постояла в нерешительности, потом свернула вправо и нашла дом, прежде принадлежавший Шейлоку Бен Гоцану.

Чтобы подбодрить себя, Ксанте стала без слов напевать старинную песню, которую некогда напевал ее отец. Тут она увидела его и остановилась на улице напротив дома. Он обернулся и с любопытством посмотрел на нее с крыльца, как будто ему была знакома эта мелодия или, лучше сказать, как будто она принадлежит только ему, и он удивлен: что это она делает на губах у незнакомой ему мавританки. Ксанте резко оборвала напев.

— Senor ben Gozan? Puedo hablar consigo? Я могу поговорить с вами?

Тогда он повернулся к ней лицом. Спина у него была прямая, невзирая на тяжелый тюк за спиной. Она вздрогнула, увидев, что его левый глаз подбит и опух, а на щеке — рваная рана.

Он спустился с крыльца и оглядел девушку от головы в покрывале до кончиков запыленных башмаков.

— Вы из Толедо, — сказал он по-испански. — Если вы ищете работу, то должен вас разочаровать. Экономки нужны только тем, у кого есть свой дом.

— Я не ищу у вас работу. — Она пошла в ногу с ним. На улице дети играли в тряпичный мяч, у домов, разговаривая, стояли или сидели мужчины. Некоторые кланялись Шейлоку, когда он проходил мимо. Некоторые косились на странную пару — высокого еврея и маленькую мавританку в дорожном платье. Похоже, некоторым хотелось бы заговорить с Шейлоком, но он шагал быстро, ни на кого не глядя.

На рукавах людей, мимо которых они проходили, Ксанте видела красные нашивки, похожие на ту, что была на зеленом плаще, которым пренебрегла Джессика. Сейчас этот плащ лежал в сундучке у Ксанте. До чего же глупо! Как она могла сразу не сообразить, что означает это нашитое сердце. Отметила она и темно-красные и желтые головные уборы на головах обитателей гетто и снова посмотрела на Шейлока, оценивая его высокую фигуру, красивое лицо и густые волосы. На голове у него была только матерчатая шапочка и никакой нашивки на рукаве.

Оглянувшись на нее, он увидел вопрос в ее глазах.

— Евреи, которые только проездом в Венеции, не обязаны носить шляпу и нашивку на рукаве, — пояснил Шейлок. — Недавно я узнал, что я один из таких путешественников. Теперь у меня нет дома. Но это и не плохо. Значит, мне не нужно наводить в нем чистоту к еврейской Пасхе.

Она улыбнулась:

— Я слышала от вашей д… Я слышала, как кто-то рассказывал, что вы выглядите как длиннобородый раввин.

Потрогав свой подбородок, Шейлок сказал:

— Я подстриг бороду, так и буду теперь ходить. Мне нравится. А кто вы? — Он остановился посреди улицы. — Я могу направить вас в дома, где требуется прислуга.

— Синьор Бен Гоцан, мне нет необходимости работать на ваших друзей. Думаю, у меня денег больше, чем у вас.

— Как и у всех. Почему вы следуете за мной по пятам? — спросил он не с раздражением, а с короткой безрадостной улыбкой.

— Я работала у христианки, которая знала вас. У нее есть что-то, что было вашим, и я хочу это вам вернуть.

— Очень любопытно, — сухо сказал он, без особого интереса. — Но мне ничего не нужно от христиан.

— Тогда позвольте мне пройтись с вами, синьор.

Он удивленно поднял брови.

— Я не куртизанка, уверяю вас! — В его присутствии она чувствовала себя необычно уверенно. — Я просто хочу пройтись и поговорить с вами.

— Тогда вам придется направиться к порту, толеданочка.

— Охотно, — сказала она, согретая ласковым обращением. — Я тоже собираюсь покинуть Венецию.

— Чтоб ей утонуть в Адриатике, — заметил Шейлок, быстро шагая. — Пусть в ней живут одни лягушки.

— Лягушки и так уже появились, — отозвалась Ксанте, с трудом поспевая за ним.

— Это хорошо.

Они подошли к открытым воротам Нового гетто и вышли в город. Ксанте остановилась на низкой набережной Фондамента делла Пескария, где сильно пахло рыбой. Внезапно ей стало плохо.

— Подождите, пожалуйста, — попросила она. — Подождите, подождите.

Он остановился, в глазах его появилась озабоченность. Он внимательно поглядел на нее, и, когда недомогание прошло, она почувствовала, как у нее покраснели щеки под его взглядом.

— Вы нездоровы? — спросил он.

— Я не больна, — ответила она. — У меня будет ребенок.

— А. — Он взял ее за руку. — Тогда вам нужно ходить помедленнее. И давайте сюда ваш сундучок.

Она отвязала сундучок, и Шейлок сунул его себе под мышку.

— Идем, — более ласково сказал он.

Они снова зашагали. Он крепко держал ее за локоть и, хоть ему и казалось, что он идет медленно, быстро тащил Ксанте за собой. Она изо всех сил старалась не отставать, хотя ноги у нее были намного короче, чем у него, и от таких усилий она запыхалась. Все-таки было большим облегчением не тащить тяжелый сундук.

— Где ваш муж? — спросил Бен Гоцан.

— У меня его нет, — сказала она, и ей стало неловко. — Я могла бы выйти замуж за отца ребенка, — быстро добавила она. — Но я не захотела.

— А кто он?

— Кусок дерьма. Извините.

Он рассмеялся.

— Я не часто говорю такие вещи. Но для него это слово самое подходящее.

— Хорошо называть вещи своими именами, — сказал Шейлок. — А что насчет вашего ребенка? Куда вы его денете? Он христианин или мусульманин?

— Не знаю. Как я могу решать за него?

— Вы не можете, — пылко согласился он. — Выбирать можно только сердцем. — Некоторое время он шел молча. — И все-таки вы можете дать ему хорошее начало. Лучше бы вам найти себе хорошего мужа. Не одного из этих христиан. — Он взглянул на нее. — Хотя, может, вы — одна из них.

— Ну… — Она замялась. — Это его отец был христианином, по крайней мере назывался им. Так что в ребенке есть христианская кровь.

— А… Она отличается по цвету от вашей или моей?

Ксанте засмеялась.

— Если так, то во мне три крови. Моя мать была еврейкой, а мой отец, как говорила моя последняя хозяйка… арап. — Она взглянула ему в лицо. Он искоса смотрел на заходящее солнце, будто хотел узнать время. — Так что я — ходячая Троица, — добавила она.

По дрогнувшим уголкам губ она догадалась: шутка развеселила его. Но он только сказал:

— Смотрите не богохульствуйте в этом городе. Народ здесь намного, намного набожнее, чем я вначале думал.

— Ах да.

Все утро она плохо себя чувствовала: сказались плавание в лодке по реке и волнения. Она все еще чувствовала недомогание, но на сердце у нее было теперь легко — оказалось, с ним можно разговаривать, у них похожее чувство юмора.

— Я слышала об их набожности вчера в муниципальном суде и у купели в Сан-Марко, — отважилась она заметить.

Лицо его оставалось бесстрастным.

— Да, я теперь знаменит в Венеции. Раздет до нитки дряхлым судьей и парой — как бы мне их назвать? Синьор Антонио ди Ардженто, с его разрисованной похоронной физиономией в лимонно-зеленом костюме, и его так называемый правовед, воняющий табаком и с жестами как у трагика на сцене. — Он сжал ее руку. — Впрочем кто бы вы ни были, не можете знать, о ком я говорю.

— Я знаю больше, чем вы думаете, — сказала Ксанте.

На колокольне пробило семь. Мужчины в красных шляпах и без них спешили мимо, беседуя о ценах и торговле.

— Посмотрите на это, — широким жестом указал Шейлок. — Риальто весь день был закрыт, и, хотя сегодня Шаббат, они все еще занимаются делами. — Он поднял руку, приветствуя проходившего мимо еврея средних лет с красной наклейкой на рукаве, который ошеломленно посмотрел на него. Шейлок рассмеялся.

— Никто из них не узнает меня с новой бородой. Я уже стал историей. Не важно. Пусть я в ней и останусь. Немногие в этом городе даже знают мое настоящее имя.

— Шейлок Бен Гоцан.

— Да, — сказал Шейлок, глядя на нее с некоторым удивлением. — Сын Гоцана Бен Элизара, который работал своими руками. — Он снова посмотрел на небо. — Не знаю, когда отходит ваше судно, но мое снимется с якоря и отойдет от причала через два часа.

— Вы плывете на восток?

— Нет. В Амстердам. Я знаю там одного человека. Еврей, который выглядит странно, но он левит, как и я. Он поможет мне поначалу. Биржа у них там больше, чем на Риальто. Я хочу иметь один из этих красивых домов, о которых он рассказывал в прошлом году. Хотя, думаю, я вернусь к ткачеству. Когда-то я был ткачом, в Испании, — с некоторой гордостью произнес он.

— У вас есть деньги?

— Достаточно. Они забрали все, что было у меня на счетах, но кое-что я припрятал в генизе. И страницу Агады. Это там. — Он кивком показал на узел за спиной. — Однажды я отправлюсь еще дальше на запад, дальше Амстердама, если Всевышний позволит. Впервые я почувствовал, что он мне отец.

— Вы отправляетесь на поиски Его? — спросила Ксанте.

Шейлок остановился, и она могла отдохнуть, присев на низкую влажную стену.

— Странный вопрос. Но вы странная, странная и загадочная толеданка, которая не хочет мне ничего рассказать о себе. Не важно. Я понимаю, секреты нужно хранить. Ищу ли я Всевышнего? — Он задумался над вопросом. — Может быть.

— Возможно, мы подобны кольцу, — сказала она. — Самые удаленные друг от друга точки на окружности — они же и самые ближние. Возможно, когда мы чувствуем себя от Него дальше всего, Он к нам ближе всего.

Шейлок прищурился и посмотрел на нее.

— Вы рассуждаете как каббалист. Мне нравятся числа и геометрия, но я не знаю, что делать с мистицизмом.

Ксанте недоуменно нахмурилась:

— Кто такой каббалист? А левит? А Агада?

Он погрозил пальцем.

— Как будто у меня есть время обсуждать эти вещи! Говорю вам, мне пора идти. — Он поднялся.

— Подождите. — Она коснулась его руки. — У меня есть для вас одна вещь. — Она полезла в карман своего шерстяного плаща. Нащупывая перстень с бирюзой, Ксанте заметила, как его взгляд упал на розовый шрам на запястье, но он тут же отвел глаза. Вытащив перстень, она раскрыла ладонь и показала ему перстень. Он засиял — ярко-синий камень и серебро на розовой ладони.

Шейлок вытаращил глаза.

— Оно! — Он наклонился и осторожно взял кольцо. — Где вы его взяли?

— Это долгая история.

Шейлок изумленно посмотрел на нее.

— Я ходил к виноторговцу, который купил его у моей дочери — пусть у нее родятся обезьяны! Я предлагал ему за него все, что угодно, но он сказал, что его украли. Потом он попытался продать мне некошерное вино. — Ксанте улыбнулась, когда он надел перстень на палец, где он оказался на своем месте. Широкая улыбка осветила его лицо в синяках и ссадинах. — Мое кольцо! Моя бирюза! Я хранил его в своей генизе. Мне его дала моя жена, много лет назад, в Испании!

— Лия. Она выбрала его для вас.

Глаза у него расширились, и, казалось, их сумрачный свет рассеялся.

— Вы знали мою жену?

Ксанте энергично кивнула:

— Лия Гоцан, такая же отважная, как и красивая! Я никогда не забуду ее лицо.

Он в упор смотрел на нее, смотрел так долго, что ей показалось: щеки у нее сейчас вспыхнут. Но она выдержала его взгляд и наконец напомнила:

— А ваш корабль?

Он встал и помог встать ей.

— Расскажи мне, — попросил он, — расскажи мне свою историю.

Когда они пошли, первое, о чем она его спросила: что такое гениза?

— Ты задаешь слишком много вопросов, — ответил он. — Тебе многому нужно учиться. Твоя мать была иудейкой?

— Обращенной христианкой. Мой отец говорил, что она носила крест на шее.

— Но родилась она иудейкой.

— Да!

Они прошли, разговаривая, через город, останавливаясь через каждую четверть мили, чтобы передохнуть. К тому времени, как они дошли до западного порта, солнце село, но на пристани горели сотни факелов — туда спешили мужчины и женщины. На фоне звездного неба покачивались корабли со свернутыми парусами, их мачты, голые и высокие, походили на кресты. Мужчины на пристани выкрикивали названия портов назначения: «Барселона. Марсель. Сицилия. Антверпен. Константинополь. Амстердам».

— «Дрейк» снимается с якоря через час. Идет в Нидерланды, — сказал моряк, проверявший их документы. Он вернул им бумаги и пожелал счастливого пути.

Шейлок повернулся к Ксанте:

— Тебе понадобится помощь на трапе, — и протянул ей руку.

Ксанте посмотрела на перстень на его пальце, и перед ее глазами появилось последнее видение.

В синей бирюзе с темными прожилками шел корабль. Он был выше и шире, чем любой корабль со спущенными парусами. Паруса на корабле в камне были полностью подняты, ветер раздувал их, и судно держало курс на запад, сопровождаемое своей тенью вдоль солнечной дорожки.

Она помигала, и видение исчезло.

Ксанте взяла Шейлока за руку, и они вместе поднялись по трапу на корабль. Наступила ночь, но месяц был круглый и яркий, как новая монета. Там, за заливом, где пролегают торговые пути, купеческие корабли шли по дорожкам лунного света, и волны серебрились в лунном свете.

Загрузка...