Колыма

Том Роб Смит Колыма

Советский Союз Москва

3 июня 1949 года

Во время Великой Отечественной войны он подорвал мост в Калаче, защищая Сталинград, минировал фабрики, превращая их в груды обломков, и поджигал непригодные для обороны нефтеперерабатывающие заводы, пятная горизонт столбами черного дыма. Словом, он уничтожал все, что могли захватить и заставить работать на себя наступающие войска вермахта. И пока его соотечественники в отчаянии рыдали над развалинами родных городов, он взирал на картину тотального опустошения с мрачным удовлетворением. Врагу достанутся лишь выжженная земля и затянутое дымом пожаров небо. Ему зачастую приходилось использовать в своей работе подручные материалы — гильзы от артиллерийских снарядов, стеклянные бутылки, слитый из брошенных и опрокинутых военных грузовиков бензин, — и он заслужил репутацию солдата, на которого может положиться страна. Он никогда не терял самообладания и не совершал ошибок даже в экстремальных ситуациях, когда работать приходилось студеной зимней ночью, по пояс в стремительной речной воде или под плотным огнем противника. Так что для человека его опыта и склада характера сегодняшнее задание представлялось пустяковым. Время не поджимало, и не свистели над головой пули. Вот только руки, привыкшие к смертельно опасной работе, почему-то предательски дрожали. Пот заливал глаза, и он то и дело смахивал его тыльной стороной ладони. Его буквально тошнило от страха, и он, пятидесятилетний герой войны Яков Дувакин, чувствовал себя новичком — храм Божий он взрывал впервые.

Ему осталось заложить всего один, последний заряд — прямо перед собой, там, где раньше стоял алтарь. Из церкви вынесли все — внутреннее убранство, иконы, утварь, соскребли даже позолоту со стен. Храм был пустым, как скорлупа, если не считать динамитных шашек, заложенных в фундамент и привязанных к колоннам. Но и разграбленный дочиста, он по-прежнему внушал священный трепет. Центральный купол, украшенный витражными стеклами, возносился на такую высоту и искрился таким ярким дневным светом, что казался частью небосклона. Запрокинув голову и приоткрыв рот, Яков с немым восторгом рассматривал потолок, парящий над ним на пятидесятиметровой высоте. Солнечный свет лился в высокие окна, воспламеняя фрески, которым вскоре предстояло разлететься на куски, став тем, чем они были изначально, — миллионами брызг краски. В нескольких шагах от того места, где он сидел, на каменном полу дрожал луч света, похожий на протянутую в мольбе золотую ладонь.

Он пробормотал:

— Бога нет.

И повторил еще раз, громче, так что слова эхом разлетелись по гулкому собору:

— Бога нет!

Сейчас лето, и в том, что светит солнце, нет ничего удивительного. И вовсе это никакой не знак. И не чудо. Свет ничего не значит. А вот он слишком много думает, и это плохо. Ведь он даже не верит в Бога. Он попытался вспомнить один из многочисленных антирелигиозных лозунгов, растиражированных государством: «Религия принадлежала тому веку, когда каждый человек был сам за себя и лишь один Бог — за всех».

И здание это не было священным или благословенным. Он не должен видеть в нем ничего, кроме нагромождения камней, стекла и дерева; это — всего лишь каменная постройка длиной в сто и шириной в шестьдесят метров. Здесь ничего не производят, оно не служит какой-либо цели, поддающейся количественному измерению. Храм — архаичное сооружение, возведенное из устаревших соображений обществом, которого больше нет.

Яков оперся спиной о колонну и провел ладонью по прохладному каменному полу, отполированному ногами сотен и тысяч верующих, веками приходивших сюда на службу. Ошеломленный глубиной низости, которую ему предстояло совершить, он вдруг начал задыхаться, будучи не в состоянии проглотить комок в горле. Впрочем, это чувство быстро прошло. Он всего лишь устал и переутомился, только и всего. Обычно при организации сноса такого масштаба ему помогала целая группа подрывников. Но здесь он решил, что обойдется своими силами, отведя своим помощникам вспомогательную роль. Не все из них были столь рассудительными, как он. И далеко не все они сумели освободиться от религиозных предрассудков. А он не хотел, чтобы рядом с ним работали люди, раздираемые противоречивыми чувствами.

Целых пять дней, с рассвета до заката, он закладывал заряды, располагая взрывчатку в стратегических точках так, чтобы сооружение обрушилось внутрь и купола накрыли руины. Его ремесло требовало строгого порядка и аккуратности, и он по праву гордился собой. А это здание бросило ему вызов. Вызов не его морали, а интеллекту. Успешный снос храма вкупе с колокольней и пятью золотыми куполами, самый большой из которых покоился на табернакле[1] высотой в восемьдесят метров, станет достойным завершением его карьеры. После выполнения этого задания ему было обещано скорое увольнение из армии и выход на пенсию. Поговаривали, что он даже может получить орден Ленина в награду за выполнение работы, за которую больше никто не хотел браться.

Он тряхнул головой. Зря он пришел сюда. Не его это дело. Лучше бы он сказался больным. Или заставил кого-нибудь другого заложить последний заряд. Это — не работа для героя. Но и отказаться он не мог, слишком уж велик был риск, намного выше каких-то нелепых проклятий. Он должен думать о своей семье — о жене и дочери, — ведь он так сильно их любит.

Лазарь стоял в толпе, собравшейся вокруг собора Святой Софии на безопасном расстоянии в сто метров, и его мрачный вид резко контрастировал с восторженным возбуждением, охватившим остальных. Он решил, что, пожалуй, именно такие вот люди приходили посмотреть на публичную казнь, не из принципа или убеждений, а просто чтобы развлечься и поглазеть на кровавый спектакль. В толпе царила праздничная атмосфера, и в разговорах сквозило сдерживаемое ожидание. Дети ерзали и вертелись на плечах отцов, не в силах дождаться, когда же наконец что-нибудь да произойдет. Зрелища самого храма им было мало: он непременно должен был рухнуть у них на глазах, чтобы оправдать их надежды.

Перед самым ограждением на специально построенной платформе с камерами и треножниками возилась съемочная группа, решая, с какого угла лучше всего вести съемку. Они с жаром обсуждали, как заснять обрушение всех пяти куполов одновременно, и даже спорили, развалятся они на куски еще в воздухе или только после соприкосновения с землей. В конце концов киношники сошлись на том, что все зависит от мастерства саперов, закладывающих заряды с динамитом.

Лазарь спрашивал себя, знакомо ли им чувство печали. Он посмотрел налево, потом направо, высматривая единомышленников: вот чуть поодаль стоит супружеская пара. Оба молчат, и лица у них бледные и напряженные. Или вон та пожилая женщина в задних рядах, что держит руку в кармане. Наверное, она что-то сжимает в ладони, распятие, скорее всего. Лазарю захотелось разделить толпу на скорбящих и праздных зевак. Он желал оказаться среди тех, кто понимает, чего вот-вот лишится: храма, которому более трехсот лет. Возведенный по образу и подобию собора Святой Софии в Новгороде, он пережил несколько гражданских и мировых войн. И повреждения, полученные им в недавних бомбежках, должны были стать поводом сохранить и сберечь его, а не уничтожать. Лазарь с презрением прочел статью в «Правде», в которой речь шла о «неустойчивости конструкции». Подобное утверждение являло собой лишь удобный предлог, призванный оправдать отвратительный поступок. Государство приказало снести храм, но, что хуже всего, православная Церковь дала на то свое согласие. Высокие соучастники преступления клятвенно уверяли, что подобное решение — сугубо прагматическое, а отнюдь не идеологическое, наперебой перечисляя убедительные причины и доводы. Повреждения, полученные в ходе налетов люфтваффе[2]. Интерьер требует тщательной реставрации, денег на которую нет. Более того, этот земельный участок в самом центре города уже предназначен для строительства другого, намного более важного сооружения. Лица, облеченные властью, оказались единодушны в своем мнении. Храм, который вряд ли можно назвать жемчужиной Москвы, должен быть снесен.

Столь позорное соглашение было продиктовано исключительно трусостью. Церковные власти, призывавшие своих прихожан оказывать всемерную поддержку Сталину во время войны, превратились в инструмент государственной политики, в придаток Кремля. И снос храма должен был стать очередным свидетельством их порабощения. Они согласились на разрушение собора исключительно ради того, чтобы подтвердить свое смирение и подчиненное положение: акт столь вопиющего вандализма призван был продемонстрировать, что религия остается безвредным, послушным и верным орудием в руках государства. Ее более незачем преследовать. Впрочем, Лазарь понимал всю необходимость такой политики самопожертвования: разве не лучше лишиться одной церкви, чем потерять их все? В юности он был свидетелем того, как семинарии становились рабочими общежитиями, а церкви превращались в антирелигиозные выставочные залы. Иконы шли на дрова, а священников сажали в тюрьмы, пытали и казнили. Постоянное преследование или бездумное раболепное подчинение — другого выхода не было.

Яков прислушался к гомону толпы снаружи, собравшейся в предвкушении бесплатного представления. Он уже опаздывал. Ему уже давно пора было закончить все приготовления. Но последние пять минут он просидел не шевелясь, глядя на оставшийся заряд и не делая попытки заложить его. Он услышал, как за спиной у него скрипнула дверь, и оглянулся. На пороге, словно страшась войти, стоял его друг и сослуживец. Он окликнул Якова, и голос его эхом прокатился по пустому храму:

— Яков! Что случилось?

Яков крикнул в ответ:

— Я почти закончил!

Его друг поколебался, а потом добавил, понизив голос:

— Мы ведь выпьем с тобой сегодня за твое увольнение? Утром у тебя будет раскалываться голова, но к вечеру все пройдет.

Попытка друга утешить его вызвала у Якова улыбку. Чувство вины ничуть не хуже похмелья. Оно пройдет. Со временем.

— Дай мне пять минут.

Друг развернулся и вышел вон, оставив его одного.

Опустившись на колени в пародии на молитву и чувствуя, как по лицу ручьями течет пот, он липкими пальцами смахнул его со лба. Рубашка у него на спине промокла до нитки и больше не могла впитать ни капли. Делай свое дело! И тогда больше никогда не придется работать. Уже завтра он со своей маленькой дочуркой будет гулять вдоль реки. Послезавтра он купит ей какой-нибудь подарок, просто так, только чтобы увидеть, как она улыбается. К концу следующей недели он уже забудет об этом храме с его пятью позолоченными куполами и об ощущении холодного каменного пола под ногами.

Делай свое дело!

Дрожащими пальцами он взялся за капсюль, вставленный в динамитную шашку.

Осколки витражных стекол брызнули в разные стороны, высокие окна одновременно разлетелись на куски, и в воздухе засверкали их разноцветные фрагменты. Торцевая стена, еще мгновение назад казавшаяся несокрушимой, окуталась клубами пыли. Острые обломки камней взмыли вверх, описали дугу и обрушились на землю, безжалостно срезая траву и рикошетом отлетая в толпу. Шаткое заграждение не могло послужить надежной защитой и с лязгом рухнуло на асфальт. Справа и слева от Лазаря люди упали как подкошенные, когда земля ушла у них из-под ног. Дети на плечах отцов закрывали ручонками лица, иссеченные осколками стекла и камней. Толпа, словно единый живой организм, отпрянула и подалась назад. Люди падали на колени и приседали, прячась друг за друга и опасаясь нового ливня разящих осколков. Все произошло неожиданно; многие даже не смотрели в ту сторону. Кинокамеры еще не были установлены. Внутри опасной зоны оставались рабочие; размеры этой зоны оказались совершенно недостаточными. А может, все дело было в том, что взрыв оказался слишком мощным.

Лазарь выпрямился. В ушах у него звенело, но он, не отрываясь, смотрел на клубы пыли, ожидая, когда они осядут. Как только дым рассеялся, в стене показалась дыра в два человеческих роста высотой и столько же шириной. Казалось, какой-то великан случайно ткнул в стену храма носком, а потом отдернул ногу, испугавшись содеянного, и сооружение уцелело. Лазарь поднял взгляд на позолоченные купола. Все вокруг последовали его примеру, задавая себе один и тот же вопрос: обрушатся ли они?

Краем глаза Лазарь заметил, как операторы неловко поднялись на ноги и бросились к своим камерам, стирая пыль с объективов и позабыв о треногах, стремясь во что бы то ни стало заснять происходящее. Если они не сумеют запечатлеть обрушение на пленку, то, сколь бы уважительной ни была причина, им грозят крупные неприятности. Невзирая на опасность, никто и не подумал отбежать в сторону; все остались на своих местах, высматривая малейшее движение, толчок или наклон — предсмертную судорогу храма. Казалось, даже пострадавшие замерли в молчаливом предвкушении.

Пять куполов не обрушились. Целые и невредимые, они сверкали позолотой в вышине, надменно взирая на хаос внизу. И если церковь уцелела, то в толпе десятки человек были ранены; они охали и стонали, истекая кровью. Лазарь ощутил, как моментально изменилось настроение, словно небо затянули грозовые тучи. Присутствующих вмиг охватили тягостные сомнения. Уж не вмешалась ли некая высшая сила, остановившая готовое свершиться преступление? Зрители начали расходиться, сначала медленно и по одному, а затем все быстрее. Более никто не желал любоваться надругательством над храмом. Лазарь с трудом подавил неуместный смешок. Толпа распалась, а церковь уцелела! Он повернулся к семейной паре, надеясь разделить с ними свой миг торжества.

Мужчина стоял у него за спиной, так близко, что они едва не столкнулись. Лазарь не слышал, как он подошел к нему. Мужчина улыбался, но глаза его оставались холодными. Он не носил формы и не спешил предъявлять удостоверение. Но и так было ясно, что он служит в госбезопасности, являясь агентом МГБ[3], — вывод, который напрашивался не столько из-за каких-то черт его внешности, сколько из-за их отсутствия. Справа и слева их огибали пострадавшие. Но они этого человека не интересовали. Он затесался в толпу только для того, чтобы наблюдать за реакцией людей. А Лазарь оплошал: он грустил, когда должен был лучиться счастьем, и радовался, когда следовало бы печалиться.

Мужчина обратился к нему с тонкой улыбкой, не сводя с Лазаря взгляда своих мертвых глаз.

— Небольшое недоразумение, оплошность, которую легко исправить. Вам стоит задержаться: быть может, сегодня все еще получится. Снос, я имею в виду. Вы ведь хотите остаться, не так ли? Вы же хотите посмотреть, как обрушится церковь? Зрелище наверняка будет занимательное.

— Да.

Острожный ответ и правдивый, кстати говоря. Он действительно хотел остаться, и хоть и не хотел, чтобы церковь обрушилась, но уж никак не мог в этом признаться. Мужчина тем временем продолжал:

— На этом месте построят один из самых больших в мире крытых бассейнов, чтобы наши дети росли здоровыми. Здоровье детей — это ведь очень важно. Как вас зовут?

Самый обычный вопрос и одновременно самый страшный.

— Лазарь.

— Где вы работаете?

Беседа окончательно перестала напоминать непринужденную болтовню, превратившись в неприкрытый допрос. Смирение или преследование, прагматизм или принципы — Лазарю предстояло сделать выбор. А ведь он у него действительно был, в отличие от многих его собратьев, распознать которых можно было с первого взгляда. Лазарь мог и не признаваться в том, что он священник. Владимир Львов, бывший обер-прокурор Святейшего Синода, настаивал на том, что священники не должны выделяться одеянием, им следует «сбросить сутаны и рясы, постричься, сбрить бороды и одеваться, как простые миряне». Лазарь согласился с ним. Аккуратно подстриженная бородка, ничем не примечательная внешность: он мог и солгать агенту. Он мог солгать и насчет своего места работы, надеясь, что ложь спасет его. Он мог сказать, что работает на обувной фабрике или в столярной мастерской, — все, что угодно, кроме правды. Агент ждал.

Тот же день

В первые недели знакомства Анисья не придавала этому особого значения. Максиму было всего-то двадцать четыре года, и он только что закончил Московскую духовную семинарию, упраздненную еще в 1918 году и вновь открытую совсем недавно, в ходе реабилитации и восстановления религиозных учреждений. Она была старше его на шесть лет, замужем, недосягаемая и мучительно привлекательная для молодого человека, который, как она подозревала, не мог похвастать обширным сексуальным опытом. Замкнутый и застенчивый, Максим ни с кем не общался вне церкви и не имел ни друзей, ни семьи, во всяком случае в городе. Поэтому неудивительно, что он воспылал к ней чем-то вроде юношеской страсти. Она терпела его долгие многозначительные взгляды, и они даже льстили ей в некотором роде. Но она и в мыслях не держала поощрять его увлечение. Он неправильно истолковал ее молчание, приняв его за разрешение и дальше ухаживать за нею. Именно поэтому сейчас он осмелел настолько, что взял ее руки в свои и заявил:

— Оставь его. Давай будем жить вместе.

Почему-то она была уверена, что он никогда не наберется смелости предложить ей осуществить свою наивную детскую мечту — сбежать вместе. Она ошибалась.

Весьма примечательно, что Максим выбрал церковь ее мужа, чтобы переступить черту, отделявшую его тайные фантазии от открытого предложения: демоны, пророки и ангелы осуждающе смотрели на них с фресок в полутемных альковах. Максим рисковал всем, к чему готовился; ему грозило отлучение и изгнание из религиозной общины безо всякой надежды на покаяние и прощение. Его искренняя мольба показалась ей настолько неуместной и абсурдной, что она сделала то, чего не должна была делать ни при каких обстоятельствах: коротко и удивленно рассмеялась.

Прежде чем он успел ответить, тяжелая дубовая дверь с грохотом захлопнулась. Вздрогнув от неожиданности, Анисья обернулась и увидела своего мужа Лазаря, который с такой поспешностью устремился к ним, что она уже решила, будто он истолковал сцену, свидетелем которой стал, как доказательство ее неверности. Она отпрянула от Максима, и это неловкое движение лишь усилило впечатление виновности. Но, когда он подбежал к ним ближе, Анисья поняла, что Лазарь, с которым она прожила в браке десять лет, встревожен чем-то совсем иным. Задыхаясь, он схватил ее за руки, которые всего несколько секунд назад сжимал Максим.

— Меня вычислил в толпе и допрашивал агент МГБ.

Он говорил быстро, слова торопливо слетали с его губ, спотыкаясь и цепляясь друг за друга, и их значение заставило Анисью тут же забыть о предложении Максима. Она спросила:

— За тобой следили?

Он кивнул.

— Я укрылся в квартире Наташи Нюриной.

— Что было дальше?

— Агент остался снаружи. Мне пришлось уходить через черный ход.

— А что, если они арестуют Наташу и станут ее допрашивать?

Лазарь закрыл лицо руками.

— Я запаниковал и не соображал, что делаю. Мне не следовало приходить к ней.

Анисья взяла его за плечи.

— Если они могут выйти на нас, только арестовав Наташу, то у нас есть немного времени.

Лазарь покачал головой.

— Я сказал ему, как меня зовут.

Она поняла. Он не мог солгать. И не мог изменить своим принципам — ни ради нее, ни ради кого-либо еще. Принципы были для него важнее их жизней. Ему вообще не следовало ходить туда, чтобы посмотреть на снос церкви. Она предупреждала его, что риск слишком велик, тем более — риск ненужный. В толпе наверняка окажутся агенты и неизбежно обратят на него внимание. Но он, по своему обыкновению, пропустил ее слова мимо ушей — выслушав ее совет, он никогда не следовал ему. Разве не умоляла она его не настраивать против себя церковные власти? Неужели их положение столь незыблемо и надежно, что они могут осмелиться настроить против себя и Церковь, и государство? Но его не интересовала политика альянсов и соглашательства: ему непременно нужно было высказать свое мнение, и даже угроза остаться в полном одиночестве не мешала ему критиковать новые отношения, установившиеся между иерархами Церкви и политиками. Упрямый и прямолинейный, он требовал, чтобы она безоговорочно поддерживала его взгляды. Она восхищалась им, его цельной натурой. Вот только он не желал ответить ей взаимностью. Она была младше его, и ей едва исполнилось двадцать, когда они поженились. Ему было уже тридцать пять. Иногда она спрашивала себя, а не потому ли он женился на ней, что священник из белого духовенства[4], приносящий монашеский обет, уже сам по себе мог служить символом реформаторства? Подобная концепция льстила его самолюбию и вполне соответствовала его либеральным философским взглядам. Внутренне она готовилась к тому, что рано или поздно государство тяжелым катком пройдется по их жизням. Но теперь, когда такой момент настал, Анисья вдруг ощутила себя обманутой. Ей придется расплачиваться за его убеждения, на которые она не могла повлиять и которые не могла разделить.

Лазарь положил руку Максиму на плечо.

— Будет лучше, если ты вернешься в духовную семинарию и донесешь на нас. Поскольку нас все равно арестуют, публичное отречение позволит тебе дистанцироваться от нас. Максим, ты еще молод. Никто не станет думать о тебе плохо, если ты сейчас уйдешь.

В устах Лазаря подобное предложение прозвучало двусмысленно. Он полагал, что стоит неизмеримо выше тех, кто способен на столь прагматическое поведение, к которому могли прибегнуть лишь слабые духом мужчины и женщины. Его моральное превосходство было удушающим; он предлагал Максиму не выход из положения, а загонял его в ловушку. Анисья не выдержала и вмешалась, стараясь говорить дружеским тоном:

— Максим, ты должен уйти.

Тот отреагировал мгновенно:

— Я хочу остаться.

Уязвленный и оскорбленный тем, что она посмеялась над его чувствами несколькими минутами ранее, он упрямился, давая волю своему раздражению. Вкладывая в свои слова двойной смысл, недоступный мужу, Анисья сказала:

— Пожалуйста, Максим, забудь обо всем, что было. Ты ничего не добьешься, если останешься.

Но он лишь упрямо покачал головой.

— Я уже принял решение.

Анисья заметила, что Лазарь улыбается. Вне всякого сомнения, Максим пришелся ее мужу по душе. Он взял его под свое крыло, не замечая влюбленности, которую его протеже испытывал к ней, и обращая внимания лишь на пробелы в его знаниях Священного Писания и философии. Решение Максима остаться порадовало его — Лазарь явно счел, что оно каким-то образом связано с ним самим. Анисья шагнула к мужу.

— Мы не можем позволить ему рисковать своей жизнью.

— Мы не можем силой заставить его уйти.

— Лазарь, это не его война.

И даже не ее, если на то пошло.

— Он сам решил принять в ней участие. Я уважаю его за это. И ты должна уважать его тоже.

— Это же бессмысленно!

Пытаясь сделать из Максима такого же мученика, как и он сам, ее муж преднамеренно унизил жену и обрек на мучения своего ученика. Но тут Лазарь воскликнул:

— Довольно! У нас нет времени! Ты не хочешь, чтобы с ним что-либо случилось. Я тоже. Но если Максим желает остаться, пусть остается.

Лазарь торопливо зашагал к алтарю и принялся поспешно убирать с него все лишнее. Всем прихожанам его церкви грозила опасность. Для своей жены и Максима он ничего не мог сделать: они были слишком тесно связаны с ним. А вот его паства, люди, доверившиеся ему и открывавшие ему свои страхи, — их имена следовало сохранить в тайне.

Когда алтарь опустел, Лазарь уперся руками в его каменный бок.

— Толкайте!

Максим, так, похоже, и не осознавший до конца, какой опасности себя подвергает, повиновался и всем телом налег на алтарь. Каменное основание со скрежетом провернулось на плитах пола и медленно отъехало в сторону, обнажая прямоугольное убежище, сооруженное двадцать лет назад. Каменные плиты сняли, а в земле выкопали яму глубиной в метр и шириной в два, где покоился железный ящик. Лазарь наклонился, Максим последовал его примеру, и они вдвоем вытащили сундук наружу и опустили его на пол.

Анисья подняла крышку, и Максим, присевший на корточки рядом с ней, не смог скрыть удивление:

— Музыка?

Ящик был доверху заполнен бумагами, исписанными от руки нотами. Лазарь пояснил:

— Сюда на службу приходил один композитор. Это был совсем еще молодой человек, немногим старше тебя, студент Московской консерватории. Однажды ночью он пришел ко мне и сказал, что ждет ареста. Боясь, что его творение будет уничтожено, он доверил его нам. Большей части его сочинений навесили ярлык антисоветских.

— Почему?

— Не знаю. И сам он тоже не знал. Ему не к кому было обратиться, он не имел ни семьи, ни друзей, которым мог бы доверять. Поэтому он и пришел к нам. Мы согласились взять на хранение труд его жизни. Вскоре он исчез.

Максим бегло пролистал ноты.

— Музыка… она хотя бы хорошая?

— Мы не слышали, чтобы ее исполняли где-нибудь. Мы не осмелились показать ее кому-либо или попросить, чтобы ее сыграли для нас. Это могло породить ненужные расспросы.

— И вы даже не представляете, как она звучит?

— Я не умею читать ноты. И моя жена тоже. Но, Максим, дело ведь совсем не в этом. Мое обещание помочь не зависело от достоинств его сочинений.

— Но вы же рисковали жизнью! А если они плохие?

Лазарь поправил его:

— Мы защищаем не эти бумаги; мы защищаем их право на существование.

Анисья вдруг поняла, что самоуверенность мужа выводит ее из себя. Вообще-то молодой композитор, о котором шла речь, пришел к ней, а не к нему. И уже она обратилась к Лазарю и убедила его взять ноты на хранение. В его же изложении он мимоходом сгладил собственные сомнения и тревоги, а ее низвел до роли пассивной сторонницы. Интересно, а он хотя бы отдает себе отчет, как ловко перекроил всю историю, возвысив собственную значимость и поместив себя в центр происходящего?

Лазарь тем временем вынул из ящика разрозненные нотные листы, числом около двух сотен. Здесь же лежали и документы, касающиеся работы церкви, и несколько старинных икон, которые спрятали в тайнике, заменив репродукциями. Он быстро разделил кипу бумаг на три примерно равные части, стараясь, чтобы музыкальные произведения остались целыми. Очевидно, он надеялся, что каждый из них сумеет унести свою часть, и тогда, возможно, хоть какие-то из сочинений уцелеют. Но главная трудность заключалась в том, чтобы найти три новых надежных тайника, трех человек, готовых пожертвовать собой ради нотных записей, не зная композитора и его произведений. Лазарю было известно, что помочь согласятся многие из его прихожан, но при этом почти все они наверняка вызовут подозрения у властей. Сейчас им нужен был советский гражданин с безупречной репутацией, в чьей квартире никто и никогда не подумает устроить обыск. Но такой человек, даже если он и существует, никогда не согласится помочь им. Однако Анисья все-таки принялась перебирать вслух возможные кандидатуры.

— Мартемьян Сырцов.

— Чересчур болтлив.

— Артем Нахаев.

— Он согласится, возьмет бумаги, а потом ударится в панику, потеряет голову и сожжет их.

— Нюра Дмитриева.

— Она скажет «да», но возненавидит нас за то, что мы обратились к ней. Она не сможет ни есть, ни спать.

В конце концов они остановились всего на двух фамилиях. Лазарь решил спрятать одну часть нотных записей в церкви вместе с большими иконами, уложил их в сундук и задвинул алтарь на место. Поскольку за Лазарем, вероятнее всего, уже установлена слежка, Анисья и Максим должны будут поодиночке отнести бумаги по двум адресам. И разойдутся они тоже по одному. Анисья была уже готова.

— Я пойду первой.

Максим покачал головой:

— Нет, я.

Ей показалось, что она понимает, почему он так решил: если ему удастся уйти благополучно, то и ее шансы на спасение возрастут.

Они отперли главную дверь, отодвинув массивный бревенчатый засов. Анисья вдруг заметила, что Максим колеблется. Скорее всего, ему стало страшно, и он наконец осознал опасность, которой подвергается. Лазарь пожал ему руку. Максим взглянул на нее поверх плеча мужа. Когда Лазарь отступил в сторону, Максим шагнул к ней. Она коротко обняла его и стала смотреть ему вслед, пока он не растворился в ночи.

Лазарь запер за ним дверь, напомнив ей порядок действий:

— Мы ждем десять минут.

Оставшись наедине с мужем, она ждала в переднем приделе церкви. Вскоре он присоединился к ней. К ее удивлению, вместо того чтобы прочесть молитву, он просто взял ее за руку.

Когда прошло десять минут, оба подошли к двери. Лазарь отодвинул засов. Бумаги лежали в сумочке, которую Анисья повесила себе на плечо. Она вышла наружу, попрощавшись с мужем заранее. Анисья обернулась, в молчании глядя, как Лазарь запирает за ней дверь. Она услышала, как стукнул засов, проскальзывая в петли. Шагая по улице, она вглядывалась в окна и всматривалась в темноту, чтобы проверить, не следят ли за ней. И вдруг чья-то рука схватила ее за запястье. Она испуганно оглянулась.

— Максим?

Что он здесь делает? Куда подевались ноты, которые он унес с собой? Из-за церкви раздался другой голос, резкий и нетерпеливый:

— Лев?

Анисья увидела человека в темной форме — агента МГБ. За его спиной виднелись и другие люди: они выползали из щелей, словно тараканы. Она моментально забыла о вопросах, которые хотела задать, сосредоточившись на имени, которое только что услышала: Лев. Оказывается, ларчик открывался очень просто. Вот почему у него в городе не было ни друзей, ни семьи, вот почему он так тихо внимал урокам, которые давал ему Лазарь, — он совершенно не разбирался ни в теологии, ни в философии. Именно поэтому он и пожелал уйти из церкви первым — не для того, чтобы защитить ее, а для того, чтобы следить за ней и подготовить их арест. Он был чекистом, офицером тайной службы. Он обманул их с мужем: втерся к ним в доверие, чтобы собрать как можно больше сведений не только о них самих, но и о людях, которые им симпатизировали, и нанести смертельный удар по очагам сопротивления в Церкви. Значит, и соблазнить ее он пытался по приказу своего начальства? Неужели они сочли ее слабой и легковерной, поручив этому офицеру — Максиму — манипулировать ею и подчинить ее своему влиянию?

Он заговорил с нею негромко и ласково, словно между ними ничего не произошло:

— Анисья, я даю тебе еще один шанс. Пойдем со мной. Я обо всем договорился. Ты не представляешь для них интереса. Им нужен Лазарь.

При звуках его голоса, заботливого и мягкого, ее охватил ужас. Значит, то предложение, которое он сделал ей давеча, — убежать с ним — отнюдь не было наивной фантазией. Оно не было вызвано романтической страстью. Это был хорошо рассчитанный шаг тайного агента. А он продолжал:

— Воспользуйся советом, который сама же и дала мне. Донеси на Лазаря. А я смогу солгать ради тебя. Я сумею защитить тебя. Им нужен только он. Сохранив ему верность, ты ничего не выиграешь.

Лев знал, что время его истекает. Анисья должна понять, что он — ее единственный шанс на спасение, что бы она о нем ни думала. Продолжая упорно цепляться за свои принципы, она ничего не добьется. К ним уже приближался его непосредственный начальник Николай Борисов. У сорокалетнего мужчины было тело стареющего тяжелоатлета, все еще крепкое, но уже начавшее заплывать жиром из-за чрезмерного пристрастия к выпивке.

— Она согласна?

Лев протянул к ней руку, взглядом умоляя отдать ему сумочку.

— Прошу тебя!

Вместо ответа она крикнула изо всех сил:

— Лазарь!

Николай шагнул к ней и тыльной стороной ладони отвесил хлесткую пощечину, а потом обернулся к своим людям:

— Вперед!

Агенты с топорами в руках принялись выбивать дверь церкви.

Лицо Анисьи исказилось ненавистью. Николай вырвал у нее из рук сумку.

— Он пытался спасти тебя, неблагодарная сука.

А она подалась вперед и прошептала Льву на ухо:

— Ты и вправду поверил, что я могу полюбить тебя. Верно?

Сотрудники МГБ схватили ее за руки и оттащили назад, а она злорадно улыбнулась ему:

— Никто и никогда не полюбит тебя. Никто!

Лев отвернулся. Ему не терпелось уйти, и Николай успокаивающим жестом положил ему руку на плечо.

— В любом случае тебе не удалось бы доказать, что она не является предательницей. А так все вышло гораздо лучше. В первую очередь — для тебя. В мире есть и другие женщины, Лев. Они есть всегда.

Лев произвел свой первый арест.

Анисья ошибалась. Его уже любило государство. А вот в любви изменницы он не нуждался, да и не любовь это была вовсе. Обман, предательство — прибегать к этим средствам он, как офицер, имел полное право. Само существование его страны зависело от предательства. До того как стать агентом МГБ, он был солдатом и страстно желал победить фашизм. Ради этой великой цели можно было пойти на любые преступления.

Он вошел в церковь. Лазарь даже не пытался бежать. Стоя на коленях перед алтарем, он молился, ожидая своей участи. Но при виде Льва его гордое и надменное лицо изменилось. На него снизошло понимание, и за один миг он постарел на десять лет.

— Максим?

Впервые за все время их знакомства он искал ответы у своего протеже.

— Меня зовут Лев Степанович Демидов.

Несколько мгновений Лазарь хранил молчание. Наконец он проговорил:

— Тебя рекомендовал мне сам патриарх…

— Патриарх Красиков — настоящий гражданин.

Лазарь покачал головой, отказываясь верить услышанному. Патриарх оказался доносчиком! А его протеже, как выяснилось, был шпионом, засланным к нему высшим иерархом церкви. Его принесли в жертву государству точно так же, как пожертвовали собором Святой Софии. Каким же он был глупцом, настоятельно советуя другим проявлять осторожность и крайнюю сдержанность, когда все это время рядом с ним, делая записи, находился агент МГБ!

Николай шагнул вперед.

— Где остальные бумаги?

Лев кивнул на алтарь.

— Под ним.

Трое агентов отодвинули его в сторону, обнажив сундук. Николай поинтересовался:

— Он назвал тебе какие-нибудь фамилии?

Лео ответил:

— Мартемьян Сырцов, Артем Нахаев, Нюра Дмитриева, Моисей Семашко.

Он заметил, как на лице Лазаря шок сменился отвращением, и шагнул к нему:

— Смотреть в пол!

Но Лазарь бесстрашно поднял голову. Тогда Лев ударил его. Медленно слизывая кровь с разбитой губы, Лазарь вновь вскинул на него глаза, и теперь уже к отвращению примешивался вызов. Лев ответил, как если бы Лазарь взглядом задал ему вопрос:

— Я — хороший человек.

Ухватив своего наставника за волосы, Лев принялся избивать его, механически нанося удары, словно заводной солдатик, пока у него не заныли костяшки пальцев и предплечье, а лицо Лазаря не превратилось в кровавую маску. Когда же он наконец остановился и отпустил его, Лазарь мешком осел на пол, и изо рта у него хлынула кровь, растекаясь густеющей лужей на каменных плитах.

Глядя, как агенты уносят Лазаря, за которым от алтаря к двери протянулся кровавый след, Николай одной рукой обнял Льва за плечи и закурил.

— Стране нужны такие люди, как мы.

Лев машинально вытер кровь о брюки и проронил:

— Перед уходом я хотел бы осмотреть церковь.

Николай принял его слова за чистую монету.

— Педант, да? Что ж, это хорошо. Но поспеши. Сегодня вечером мы с тобой напьемся. Ты ведь не пил уже два месяца! Вел монашеский образ жизни!

Николай рассмеялся собственной шутке и похлопал Льва по спине, прежде чем выйти наружу. Оставшись в одиночестве, Лев подошел к отодвинутому в сторону алтарю и заглянул в дыру. Между краем ямы и боковиной сундука застрял листок бумаги. Он наклонился и достал его. Это оказалась исписанная нотами страница. Он пробежал глазами ноты. Но потом, решив, что лучше не знать о том, что именно было утеряно, он поднес листок к пламени ближайшей свечи, глядя, как чернеет и обугливается бумага.

Семь лет спустя Москва

12 марта 1956 года

Заведующий небольшой университетской типографией Сурен Москвин прославился тем, что печатал учебные пособия отвратительного качества, используя краски, пачкавшие пальцы, и самую тонкую бумагу, листы которой скреплялись вместе клеевым швом, начинавшим терять страницы уже через несколько часов после прочтения. При этом его никак нельзя было назвать ленивым и неумелым. Совсем напротив, он начинал работу рано утром и заканчивал ее поздно вечером. Причина низкого качества книг заключалась в дрянном сырье, которое поставляло ему государство. Несмотря на то что за содержанием академических публикаций был установлен строгий контроль, сами они отнюдь не стояли у государства в приоритетах. Попав в жесткие рамки системы распределения необходимых ресурсов, Сурен стремился напечатать максимальное количество книг на низкосортной бумаге в кратчайшие сроки. Условия оставались неизменными, и он превратился в заложника системы, мучительно терзаясь сознанием того, как испортилась его репутация. Студенты и преподаватели шутили, глядя на свои перепачканные типографской краской пальцы, что книги Москвина всегда остаются с тобой. Страшась насмешек, он обнаружил, что ему все труднее заставить себя встать с постели по утрам. Он плохо питался и пил целыми днями, держа початые бутылки в ящиках стола и за рядами книг на полках. В возрасте пятидесяти пяти лет он вдруг обнаружил в себе новые черты: оказывается, он не в силах выносить публичное унижение.

Осматривая строкоотливные наборные машины и мрачно размышляя над своей незавидной участью, он вдруг заметил застывшего в дверях молодого человека и тут же набросился на него:

— Да? В чем дело? Сюда нельзя входить посторонним.

Юноша, на первый взгляд — типичный студент в длинном пальто и дешевом черном кашне, шагнул вперед и протянул Сурену книгу. Сурен выхватил ее у него из рук, внутренне сжавшись и готовясь к потоку новых жалоб. Беглым взглядом он окинул обложку: «Государство и революция» Ленина. Новое издание они напечатали только на прошлой неделе, а раздали всего лишь день или два назад, так что этот молодой человек наверняка был первым, кто заприметил какие-то очередные огрехи. А ошибки в основополагающих, фундаментальных трудах обходились очень дорого: в сталинские времена виновному в этом грозил арест. Студент наклонился к нему и раскрыл книгу. На титульной странице красовалась черно-белая фотография. Молодой человек пробормотал:

— Подпись внизу гласит, что это — Ленин, но… вы сами видите, что…

На фото был изображен человек, ничуть не похожий на Ленина. Он стоял у стены, ослепительно белой и голой. Волосы у него были всклокочены, а в глазах застыл ужас.

Сурен со злостью захлопнул книжку и повернулся к студенту:

— И ты думаешь, что я мог напечатать тысячу экземпляров этой книги с неправильной фотографией? Кто ты вообще такой? Как твоя фамилия? Зачем ты пришел? Всему виной некачественные материалы, а не моя невнимательность!

Он напирал на студента, тыча ему в грудь книжкой, и кашне на шее молодого человека развязалось, обнажив краешек татуировки. Заметив ее, Сурен застыл на месте. Татуировка никак не вписывалась в образ обычного студента. Никто, за исключением профессиональных преступников, не стал бы уродовать собственную кожу таким способом.

Гнев Сурена угас столь же внезапно, как и вспыхнул. Воспользовавшись секундной заминкой, студент отступил и выскочил за дверь. Сурен уже без особого энтузиазма последовал за ним, по-прежнему не выпуская из рук книгу и глядя, как таинственная фигура исчезает в ночи, а потом с тяжелым сердцем запер дверь. Фотография не давала ему покоя. Он достал очки, вновь раскрыл книгу и принялся внимательно рассматривать лицо на снимке и ужас в этих глазах. Подобно призраку, выступающему из тумана ночных кошмаров, в глубинах памяти у него зашевелилось узнавание. Лицо человека было ему знакомо. Волосы у него были всклокочены, а в глазах стоял страх, потому что его арестовали посреди ночи, вытащив из постели. Сурен узнал фотографию, ведь он сам сделал ее.

Сурен не всегда заведовал крошечной типографией. В прошлой жизни он был сотрудником МГБ, отдав госбезопасности двадцать лет беспорочной службы. Он пережил многих своих начальников, выполняя рутинную, незаметную работу: убирал в камерах, фотографировал заключенных; и маленький чин стал для него неоценимым подспорьем. У него хватило ума не лезть вперед, не взваливать на себя дополнительную ответственность и не привлекать внимания, вследствие чего он благополучно пережил регулярные чистки, сотрясавшие верхние эшелоны власти. Впрочем, даже при этом его работа была очень нелегкой, но он честно и неукоснительно исполнял ее. В те времена он был человеком, которого боялись. Тогда над ним никто не подшучивал и не насмехался. Отважиться на такое никто не осмелился бы. Но слабое здоровье и болезнь вынудили его подать в отставку. Получив достойную пенсию, он тем не менее не смог сидеть дома без дела, в тепле и уюте. Он целыми днями валялся в постели, уносясь мыслями в прошлое и вспоминая лица, подобные тому, что смотрело на него с фотографии. И он нашел решение: нужно было вновь заняться чем-нибудь, получать задания и выполнять их. Он не желал предаваться воспоминаниям.

Закрыв книгу, он опустил томик в карман. Почему это случилось именно сегодня? Это не могло быть простым совпадением. Несмотря на то что он был неспособен выпускать книги или журналы пристойного качества, ему совершенно неожиданно поручили печать важного государственного документа. Ему пока не сказали, какого именно, но столь престижное задание означало, что он получит высококачественные материалы — хорошую бумагу и краску. Наконец-то ему представилась возможность изготовить нечто такое, чем можно будет гордиться! Документ должны были доставить сегодня вечером. Но кто-то, затаивший на него злобу, решил отомстить ему в тот самый момент, когда судьба его собиралась круто измениться к лучшему.

Из печатного цеха он поспешил к себе в кабинет, тщательно приглаживая поредевшие седые волосы. Утром он надел свой лучший костюм: у него их было всего два, один — повседневный, а другой — выходной, для особых случаев. Сегодня как раз и наступил такой случай. Даже с постели он встал легко, а потом тщательно побрился, мурлыча что-то себе под нос, и плотно позавтракал, чего с ним уже давненько не случалось. Прибыв с утра пораньше в типографию, он первым делом отыскал бутылку водки в шкафчике и вылил ее в раковину, после чего занялся уборкой — и весь день наводил блеск на свои строкоотливочные печатные машины. В гости к нему заглянули сыновья, оба студенты университета, и то, как изменился отец и его типография, произвело на них потрясающее впечатление. Сурен же напомнил им, что поддерживать рабочее место в безукоризненной чистоте — дело принципа, потому что именно там человек обретает себя и понимает, для чего родился на свет. Они расцеловали его на прощание и пожелали удачи в выполнении этого загадочного заказа. После долгих лет секретности и последних неудач у них наконец-то появился повод гордиться им.

Он взглянул на часы. Было уже семь вечера. Они появятся здесь с минуты на минуту. Он должен забыть незнакомца и фотографию. Это уже не имело никакого значения. Он не мог отвлекаться на пустяки. Внезапно Сурен пожалел, что вылил водку. Глоток спиртного помог бы ему успокоиться. Но вдруг они унюхали бы запах перегара? Лучше уж не пить совсем и понервничать немного — это покажет им, что он серьезно относится к порученному делу. Сурен потянулся за бутылкой кваса, безалкогольного напитка из перебродившего ржаного хлеба, — придется ограничиться им, ничего не поделаешь.

В спешке, терзаясь абстинентным синдромом, он опрокинул поддон с отливками букв. Тот свалился со стола, и заготовки со звоном рассыпались по полу.

Дзинь-дзинь.

Он оцепенел, не в силах пошевелиться. Куда-то подевались стены кабинета, и Сурен оказался в узком кирпичном коридоре, вдоль одной стороны которого тянулся ряд стальных дверей. Он помнил это место: тюрьма в Орле, где он служил охранником, когда началась Великая Отечественная война. Советская Армия отступала перед стремительно приближающимися немецкими войсками, он и его сослуживцы получили приказ ликвидировать заключенных, чтобы не оставлять нацистам сочувствующих им добровольцев. Под бомбами немецких Stukas[5] и под обстрелом Panzers[6] им предстояло решить головоломку — как за считанные минуты уничтожить сотни политических преступников, размещенных в двадцати камерах. Времени на расстрел или повешение уже не оставалось, и он предложил воспользоваться гранатами, бросая их по две штуки в каждую камеру. Он прошел в конец коридора, отворил маленькое зарешеченное окошко и забросил гранаты внутрь. Дзнинь-дзинь — покатились они по бетонному полу. Он с лязгом захлопнул окошко, чтобы заключенные не выбросили их наружу, и побежал по коридору, чтобы укрыться от взрыва, представляя, как люди бросаются к гранатам и пытаются ухватить их неловкими грязными пальцами и протолкнуть сквозь решетку маленького окна наружу.

Сурен зажал уши ладонями, словно это могло помочь ему избавиться от воспоминаний. Но звук становился все сильнее, громче и громче, и гранаты катились по бетонному полу одной камеры за другой.

Дзинь-дзинь-дзинь-дзинь.

Он закричал:

— Хватит!

Отняв ладони от ушей, он вдруг понял, что кто-то стучит в дверь.

13 марта

Горло жертвы было изуродовано глубокими неровными разрезами. Выше или ниже того, что осталось от шеи мужчины, ран не было, и это создавало противоречие впечатление: то ли преступник впал в бешенство, то ли полностью владел собой. Учитывая зверский способ убийства, крови было на удивление мало. Напоминая жуткие ангельские крылышки, она небольшими лужицами растеклась влево и вправо от трупа. Очевидно, убийца сбил жертву с ног и прижал ее к полу, продолжая наносить яростные режущие удары еще долго после того, как Сурен Москвин (возраст — пятьдесят пять лет, заведующий небольшой университетской типографией) скончался.

Тело его обнаружили ранним утром, когда его сыновья — Всеволод и Авксентий — нагрянули к нему в типографию, обеспокоенные тем, что отец не пришел домой ночевать. Убитые горем, они вызвали милицию, которая застала в его кабинете полный разгром: из рабочего стола выдвинуты все ящики, по полу разбросаны бумаги, шкафчики взломаны. Милиция пришла к заключению, что здесь произошла кража со взломом. И только ближе к вечеру, примерно через семь часов после выезда на место преступления, они связались с Отделом по расследованию убийств, который возглавлял бывший агент МГБ Лев Степанович Демидов.

Лев привык к подобным задержкам. Три года назад он сам создал этот Отдел, используя авторитет, заработанный им при раскрытии убийств сорока четырех детей. Взаимоотношения с милицией не задались с самого начала. Сотрудничество было нерегулярным и половинчатым. Многие чины в милиции и КГБ воспринимали само существование Отдела как недопустимый вызов себе и государству. В сущности, они были правы. К созданию отдела Льва подтолкнули чувства, которые теперь вызывала в нем его работа. За время своей прошлой карьеры он арестовал множество гражданских лиц, причем на основании всего лишь отпечатанных на машинке списков фамилий, полученных им от своих начальников. И напротив, Отдел по расследованию убийств занимался поисками вещественных, а не политических доказательств и улик. В обязанности Льва входило предоставление фактов по каждому делу вышестоящему начальству. Что с ними случалось потом, лежало уже не на его совести. В глубине души Лев надеялся, что когда-нибудь его нынешняя работа уравновесит грехи прошлой, и преступников среди арестованных им людей окажется больше, чем невинно осужденных. Но, даже по самым оптимистическим подсчетам, ему предстояло пройти долгий путь.

Свобода действий, предоставленная Отделу по расследованию убийств, привела к тому, что их работа проходила под грифом «Совершенно секретно». Они отчитывались непосредственно перед высшим руководством Министерства внутренних дел, являясь негласным подразделением Главного управления уголовного розыска. Население в массе своей все еще продолжало — как и следовало — верить в постепенное развитие общества. И снижение уровня преступности было основным постулатом этой веры. Факты, противоречащие ему, сознательно не доводились до сведения общественности. Ни один гражданин не мог обратиться непосредственно в Отдел по расследованию убийств, потому что никто не подозревал о его существовании. По этой причине Лев не мог делать запросы или допрашивать свидетелей, ведь подобные действия были бы равносильны распространению сведений об истинном уровне преступности в стране. Предоставленная ему свобода была, таким образом, очень своеобразной, и Лев, изо всех сил старавшийся забыть о своей прежней карьере в МГБ, обнаружил, что руководит совершенно новой разновидностью своей бывшей службы.

Не удовлетворившись очевидным и столь же поверхностным объяснением смерти Москвина, Лев принялся осматривать место преступления, и тут его внимание привлек стул. Тот стоял, как ему и положено, перед рабочим столом, вот только сиденье его слегка перекосилось. Он подошел к нему и присел на корточки, а потом провел пальцем по едва заметной трещине на одной из деревянных ножек. Затем Лев осторожно присел на него и для пробы откинулся на спинку. Ножка тут же подкосилась. Стул был сломан. Если бы кто-либо сел на него, то наверняка оказался бы на полу. Тем не менее стул стоял на своем обычном месте, внешне вполне пригодный к эксплуатации.

Лев подошел к телу и осмотрел руки трупа. На них не было ни порезов, ни царапин — никаких признаков самозащиты. Опустившись на колени, Лев принялся осматривать шею погибшего. На ней не осталось ни единого целого клочка кожи, не считая тыльной стороны, соприкасавшейся с полом, который и защитил ее от порезов. Лев взял нож, просунул его под шею убитого и приподнял лезвие, обнажая небольшой участок неповрежденной кожи. Она оказалась покрытой синяками. Убрав нож, он уже хотел подняться на ноги, когда его внимание привлек карман пиджака мужчины. Он сунул в него руку и извлек оттуда тонкую брошюру — «Государство и революция» Ленина. Еще не успев открыть книжку, он заметил в переплете некую странность — в него была вклеен целый лист. Открыв книгу на нужной странице, он увидел фотографию растрепанного мужчины. Хотя тот был Льву не знаком, он сразу понял, что это за снимок: на фоне голой белой стены растерянное выражение лица человека бросалось в глаза. Это была фотография, сделанная при аресте.

Лев выпрямился. Столь явное несоответствие вызывало массу вопросов. Но тут в комнату вошел Тимур Нестеров и мельком взглянул на книгу.

— Что-то важное?

— Пока не знаю.

Тимур был его ближайшим соратником; их связывала весьма сдержанная и не выставляемая напоказ дружба. Они не пили вместе, не подтрунивали друг над другом и почти не разговаривали ни о чем, кроме работы, — да и тут могли целыми днями не обменяться и парой слов. Циники видели в их дружбе взаимное презрение и ненависть. Будучи на десять младше Тимура, Лев стал его начальником, хотя в прошлом занимал подчиненное положение и обращался к напарнику не иначе как «товарищ генерал». Строго говоря, от их совместного успеха больше выиграл Лев. Окружающие намекали, что он спекулирует на чужих достижениях и вообще индивидуалист и карьерист. Но Тимур не проявлял ревности или зависти. Чинопочитание не имело для него особого значения. Он гордился своей работой. Его семья ни в чем не нуждалась. После перевода в Москву ему наконец-то выделили современную квартиру с горячей водой и круглосуточным электроснабжением, хотя до этого он долгие годы стоял в очереди. И какими бы странными ни казались их отношения посторонним, они готовы были отдать жизнь друг за друга.

Тимур кивнул на печатный цех, где стояли строкоотливные машины, похожие на гигантских механических насекомых.

— Прибыли его сыновья.

— Пригласи их сюда.

— Прямо в комнату, где лежит труп их отца?

— Да.

Милиция разрешила сыновьям отправиться домой еще до того, как Лев успел допросить их. Он готов был извиниться за то, что им придется вновь увидеть тело погибшего отца, но доверять сведениям, полученным из вторых рук, пусть даже от милиции, Лев не собирался.

В дверях, выполняя его распоряжение, появились Всеволод и Авксентий — молодые люди, которым едва перевалило за двадцать. Лев представился.

— Меня зовут Лев Демидов. Понимаю, что вам сейчас нелегко.

Сыновья, словно сговорившись, избегали смотреть на труп отца, не сводя глаз со Льва. Наконец заговорил старший, Всеволод:

— Мы уже ответили на все вопросы милиции.

— Я не отниму у вас много времени. В комнате все осталось так, как было сегодня утром, когда вы приходили сюда?

— Да, именно так.

Отвечал один лишь Всеволод. Авксентий хранил молчание, лишь изредка поглядывая на Льва. А тот продолжал:

— Стул тогда стоял у стола? Быть может, он лежал на полу, опрокинутый в пылу борьбы?

— Какой борьбы?

— Между вашим отцом и убийцей.

В комнате воцарилась тишина. Лев снова заговорил:

— Стул сломан. Если вы сядете на него, то непременно упадете. Странно, что, даже сломанный, он остался стоять перед столом, не так ли? Ведь сидеть на нем нельзя.

Оба сына обернулись, чтобы посмотреть на стул. Ответил опять-таки Всеволод:

— Вы вызвали нас сюда, чтобы поговорить о стуле?

— Это очень важно. Полагаю, ваш отец встал на стул и повесился.

Это предположение должно было показаться нелепым и абсурдным. Оно должно было привести их в ярость. Но братья молчали. Чувствуя, что угодил в «десятку», Лев продолжал:

— Я уверен, что ваш отец повесился — скорее всего, на одной из потолочных балок. Он встал на стул, а потом оттолкнул его ногами. Сегодня утром вы обнаружили его тело. Вы оттащили его сюда и вернули стул на место, не заметив, что он сломан. Потом один из вас или оба изуродовали ему горло в попытке скрыть след от веревки. Затем вы перевернули все вверх дном в его кабинете, чтобы имитировать ограбление.

Братья были способными студентами. А самоубийство отца могло погубить их карьеру и уничтожить все надежды на будущее. Самоубийство, попытка покончить с собой, депрессия, даже просто высказанное вслух желание свести счеты с жизнью — все это воспринималось как оскорбление государства. Самоубийству, как и убийству, не было места на эволюционном пути к передовому обществу.

Сыновья печатника явно прикидывали, что делать дальше: признаться в содеянном или все отрицать. Лев смягчился.

— Вскрытие покажет, что у него сломана шея. Мне придется расследовать его самоубийство с не меньшим тщанием, чем если бы это было убийство. Меня волнует причина, заставившая его покончить с собой, а не ваше вполне понятное желание скрыть случившееся.

Ответил младший сын, Авксентий, впервые подав голос:

— Это я перерезал ему горло.

Молодой человек продолжал:

— Я вынул его из петли и понял, что он сделал с нашими жизнями.

— У вас есть какие-либо предположения, почему он так поступил?

— Он много пил. И работа его угнетала. Он все время тосковал.

Они говорили правду, но это была не вся правда — они или скрывали что-то, или просто больше ничего не знали. Лев не сдавался.

— Пятидесятипятилетний человек не станет сводить счеты с жизнью только потому, что у читателей его книг на пальцах остается краска. Вашему отцу довелось пережить на своем веку куда бóльшие неприятности.

Старший из братьев начал злиться.

— Я проучился четыре года, чтобы стать врачом. И все напрасно — ни одна больница не возьмет меня на работу.

Лев поманил их за собой. Они вышли из кабинета в цех, подальше от трупа их отца.

— Лишь утром вы встревожились, что отец не вернулся домой. Вы знали, что он задержится на работе допоздна, иначе подняли бы тревогу еще вчера вечером. В таком случае почему в машинах нет набранных страниц, готовых к печати? Здесь четыре строкоотливных линотипа. Но в них не заложено ни одной страницы. Вообще ничто не указывает на то, что кто-то здесь работал.

Они подошли к гигантским станкам. Спереди у каждого находилась панель с буквами, похожая на клавиатуру печатной машинки. Лев вновь обратился к братьям:

— Сейчас вам очень нужны друзья. Я не могу просто взять и закрыть глаза на самоубийство вашего отца. Зато я могу обратиться к своему начальству с просьбой не предпринимать никаких действий, которые способны повредить вашей карьере. Наступили другие времена, и детям уже не нужно отвечать за грехи родителей. Но вы должны заслужить мою помощь. Расскажите мне, что здесь произошло. Над чем работал ваш отец?

Младший из сыновей передернул плечами.

— Он работал над каким-то государственным документом. Мы его не читали, а просто уничтожили все набранные страницы. Он не закончил набор. Мы решили, что он, наверное, затосковал оттого, что ему придется изготовить какой-нибудь очередной некачественный журнал. Бумажный экземпляр мы тоже сожгли, а заодно расплавили и формы. Ничего не осталось. Это правда.

Но Лев не собирался сдаваться так быстро. Он кивнул на машины и спросил:

— На какой из них он работал?

— Вот на этой.

— Покажите мне, как это делается.

— Но мы же все уничтожили.

— Прошу вас.

Авксентий взглянул на брата, явно ожидая разрешения. Тот кивнул.

— Начинаете с того, что печатаете буквы. В задней части устройство собирает их отливки. Каждая строка составляется из отдельных отливок, между которыми находятся отливки с пробелами. Когда строка закончена, она целиком отливается из смеси расплавленного свинца и олова. Так получается заготовка. Затем эти заготовки складываются вот на этом поддоне, пока у вас не будет готова вся страница текста. После этого стальная страница покрывается краской, а сверху по ней прокатывается бумага — и текст отпечатан. Но, как мы уже говорили, мы расплавили все набранные страницы. Не осталось ничего.

Лев обошел станок кругом, следя за механическим процессом, от набора отливок букв до составления страниц, а потом спросил:

— После нажатия на клавиши отливки букв собираются вот на этой плите с ячейками?

— Да.

— Полных строчек текста не осталось, вы их уничтожили. Но здесь есть незаконченная строка.

И Лев показал на неполную строчку, составленную из отливок букв.

— Ваш отец собрал строку лишь наполовину.

Сыновья заглянули в машину. Лев был прав.

— Я хочу отпечатать эти слова.

Старший сын застучал по клавише пробела.

— Если мы добавим пробелы до конца строки, она заполнится, и тогда можно будет отлить заготовку.

Отдельные отливки пробелов присоединились к незаконченной строке, пока ячейки на плите не оказались заполненными до конца. Плунжер выдавил в отливку расплавленный свинец, и оттуда выпала узкая прямоугольная заготовка — последние слова, которые набрал перед смертью Сурен Москвин.

Заготовка лежала на боку, и буквы не были видны. Лев спросил:

— Она горячая?

— Нет.

Лев поднял заготовку строки и положил ее на поддон. Смазав поверхность краской, он накрыл ее сверху листом бумаги и надавил.

Тот же день

Сидя за кухонным столом, Лев рассматривал листок бумаги. От документа, который стоил жизни Сурену Москвину, осталось всего три слова.

«…Эйхе [7] под пытками…»

Он вновь и вновь перечитывал их, будучи не в силах отвести от них взгляд. Вырванные из контекста, они тем не менее заворожили его. Наконец чары рассеялись. Он тряхнул головой, отодвинул листок в сторону и взял в руки портфель, лежащий на столе. Внутри лежали два засекреченных дела. Чтобы получить к ним доступ, ему понадобилось специальное разрешение. В отношении первой папки с материалами на Сурена Москвина никаких трудностей не возникло. А вот второе запрошенное им личное дело принадлежало Роберту Эйхе.

Развязав тесемки первой папки, он ощутил всю тяжесть прошлого погибшего человека — уж очень много в ней оказалось страниц. Оказывается, Москвин был сотрудником государственной безопасности — чекистом, как и сам Лев, причем прослужил в органах намного дольше его. В папке лежал и список тех, на кого Москвин донес за время своей карьеры:

Нестор Юровский, сосед. Расстрелян.

Розалия Рейзнер, знакомая. 10 лет лагерей.

Яков Блок, директор магазина. 5 лет лагерей.

Карл Урицкий, охранник. 10 лет лагерей.

Девятнадцать лет службы, две страницы доносов, почти сотня фамилий — и всего одна родственница.

Иона Радек, двоюродная сестра. Расстреляна.

Лев сразу же понял, в чем тут дело. Даты доносов казались беспорядочными: иногда их было несколько в течение пары недель, а потом вдруг следовал перерыв в несколько месяцев. Но для опытного глаза они отнюдь не выглядели хаотичными: в них присутствовали строгий расчет и система. Донос на двоюродную сестру почти наверняка был тщательно спланирован. Москвин должен был создать впечатление, будто его преданность государству не заканчивается на семье. И вот для того, чтобы список людей, на которых он донес, вызывал заслуженное доверие, ему пришлось пожертвовать родственницей: так он избежал обвинений в том, что выдает только тех, кто не связан с ним кровными узами. Москвин преуспел в науке выживания. Так почему же он совершил самоубийство?

Лев принялся проверять даты и места, где трудился Москвин, и озадаченно откинулся на спинку стула. Оказывается, они были не просто коллегами: семь лет назад оба работали на Лубянке, хотя пути их никогда не пересекались — во всяком случае, Лев не мог припомнить, чтобы встречал этого человека. Сам он был следователем, производил аресты и следил за подозреваемыми. Москвин же служил охранником, перевозил арестованных и принимал участие в их задержании. Лев прилагал все силы к тому, чтобы как можно реже бывать в камерах для допросов в подвале, словно доски пола защищали его от того, что день за днем творилось внизу. Если самоубийство Москвина было вызвано чувством вины, что же именно послужило толчком для столь отчаянного поступка? Лев закрыл первую папку и взялся за вторую.

Личное дело Роберта Эйхе было толще и тяжелее, а на первой странице красовался штамп «Совершенно секретно». Страницы его были прошиты суровой ниткой, словно содержали нечто опасное, чему нельзя было позволить вырваться на свободу. Лев развязал тесемки. Имя показалось ему знакомым. Быстро просматривая страницы, он обратил внимание на то, что Эйхе был членом партии с 1905 года — то есть вступил в нее еще до революции, в те времена, когда членство в партии означало ссылку или казнь. Прошлое его выглядело безупречным: бывший кандидат в члены Политбюро. Тем не менее он был арестован 29 апреля 1938 года, несмотря на его заслуги. Совершенно очевидно, что этот человек не был предателем. Но Эйхе признался: в деле лежал протокол допроса, в котором он подробно описывал свою антисоветскую деятельность. Льву самому пришлось составить заранее множество подобных признаний, так что он легко распознал канцелярские обороты и руку агента — своего рода шаблон, в который арестованный вписывал лишь свое имя и мелкие, незначительные подробности. Лев перевернул несколько страниц, не читая, и наткнулся на заявление о собственной невиновности, сделанное Эйхе во время пребывания в заключении. В отличие от признания, оно было написано живым человеческим языком — полное отчаяния и славословий в адрес партии, заверений в своей любви к государству и робких намеков на несправедливость ареста. Затаив дыхание, Лев стал читать его:

…не в силах вынести пытки, которым подвергли меня Ушаков и Николаев — особенно первый, который знал о том, что мои сломанные ребра еще не зажили и причиняют мне сильную боль, — я был вынужден оговорить себя и остальных.

Лев знал, что последует дальше.

Четвертого февраля 1940 года Эйхе расстреляли.

Раиса стояла в дверях, глядя на мужа. Погруженный в изучение секретных документов, он не замечал ее присутствия. Силуэт Льва — бледного, напряженного, сгорбившегося над засекреченным личным делом и держащего в руках судьбы других людей — живо напомнил ей их мрачное и несчастливое прошлое. Ее так и подмывало поступить, как она делала прежде, — развернуться и уйти, а потом старательно избегать его. Гнетущие воспоминания навалились на нее, как приступ дурноты. Она попыталась прогнать их прочь. Лев стал уже далеко не тем человеком, каким был раньше. Их брак перестал быть для нее западней. Шагнув вперед, она опустила руку ему на плечо, признавая в нем мужчину, которого научилась любить.

Лев вздрогнул от неожиданности. Он даже не заметил, как в комнату вошла жена. Застигнутый врасплох, он ощутил себя словно обнаженным. Он встал так резко, что опрокинул стул, и тот с грохотом упал на пол. Только сейчас, глядя жене в глаза, он понял, что она нервничает. А ему очень не хотелось, чтобы это повторилось. Он должен был объяснить ей, чем занят. А вместо этого он взялся за старое, погрузившись в молчание и тайны. Он обнял ее. Когда она прижалась щекой к его груди, он понял, что она искоса поглядывает на документы, и пояснил:

— Один человек покончил жизнь самоубийством. Бывший агент МГБ.

— Ты его знаешь?

— Нет. Во всяком случае, я его не помню.

— И тебе придется расследовать его смерть?

— Самоубийство ничем не отличается…

— Я имею в виду… это обязательно должен быть ты?

Раиса очень хотела, чтобы он передал это дело кому-нибудь другому и не сталкивался вновь с органами госбезопасности, пусть даже косвенно.

— Это не займет много времени.

Она медленно кивнула, соглашаясь, а потом сменила тему:

— Девочки уже в постели. Ты почитаешь им на ночь? Или ты занят?

— Нет, я не занят.

Он уложил папки обратно в портфель и, прежде чем выйти из кухни, наклонился к жене, чтобы поцеловать ее, но она мягко остановила его, приложив палец к губам и глядя ему в глаза. Раиса не произнесла ни слова, а потом убрала палец и поцеловала его сама, поцеловала так, словно он только что принес ей самую страшную и нерушимую клятву.

Войдя в спальню, Лев убрал портфель с глаз долой — давали о себе знать старые привычки. Впрочем, он тут же передумал, вновь достал папки и положил на столик у стены, чтобы Раиса могла прочесть их, если захочет. Затем Лев поспешил по коридору в комнату дочерей, пытаясь стереть последние следы тревоги с лица. Широко улыбаясь, он открыл дверь.

Лев и Раиса удочерили двух девочек. Зое исполнилось четырнадцать, а Елене — всего семь лет. Лев подошел к кровати младшей и присел на краешек, достав из шкафа детскую книжку. Открыв ее, он стал читать вслух. Но Зоя тут же прервала его:

— Мы уже слышали этот рассказ. — Спустя мгновение она добавила: — И он не понравился нам с самого начала.

В рассказе речь шла о маленьком мальчике, который хотел стать шахтером. Его отец, тоже шахтер, погиб во время аварии, и мать боялась, что и жизнь сына окажется в опасности, если он пойдет по стопам отца. Зоя была права, Лев уже читал этот рассказ. А девочка с презрением заключила:

— В конце концов сын нарубит больше всех угля, станет национальным героем и посвятит награду памяти своего отца.

Лев захлопнул книжку.

— Ты права, рассказ и впрямь не очень интересный. Но, Зоя, хотя в этом доме ты можешь говорить все, что угодно, я все-таки прошу тебя быть осторожнее за его стенами. Выражать критическое мнение, даже в столь пустяковом вопросе, как рассказ для детей, может быть опасно.

— Ты что же, арестуешь меня?

Зоя так и не признала в нем опекуна. Она не смогла простить ему смерти своих родителей. Впрочем, Лев и не считал себя их отцом. Да и Зоя называла его Львом, держась с ним сухо и официально, и старательно сохраняла дистанцию между ними. Она не упускала возможности напомнить ему о том, что живет с ним лишь из сугубо практических соображений, используя его в качестве средства для достижения цели — обеспечить достаток и комфорт своей сестренке, избавив ее от ужасов детского дома. Но при этом она старательно делала вид, что ничему не удивляется — ни квартире, ни прогулкам, ни поездкам за город, ни еде. Непреклонная и суровая, невзирая на свою красоту, она была начисто лишена мягкости. Казалось, на лице девочки навеки застыло выражение скорби. А Лев не знал, как помочь ей избавиться от нее. Он лишь надеялся, что рано или поздно их отношения начнут постепенно улучшаться. И ждал. Если понадобится, он был готов ждать вечность.

— Нет, Зоя, я больше так не делаю. И никогда не сделаю.

Лев наклонился, поднимая с пола один из номеров журнала «Детская литература», выпускаемых государством специально для детей. Но Зоя не дала ему начать.

— Почему бы тебе не придумать самому какую-нибудь историю? Вот это нам понравилось бы, правда, Лена?

Когда Елена переехала в Москву, ей было всего четыре годика, и маленькая девочка легко приспособилась к переменам в своей жизни. В отличие от старшей сестры, она уже обзавелась подругами и хорошо училась в школе. Падкая на лесть, она стремилась заслужить похвалу учителей, пытаясь угодить всем, включая своих опекунов.

Елена занервничала. По тону сестры она догадалась, что от нее требуется согласие. Необходимость встать на чью-либо сторону явно смущала ее, и она ограничилась тем, что просто кивнула головой. Лев, поняв, какая опасность ему грозит, заметил:

— На свете много рассказов, которые мы еще не читали. Я уверен, что смогу найти такой, который нам понравится.

Но Зоя не сдавалась:

— Они все одинаковые. Расскажи нам что-нибудь новенькое. Придумай что-нибудь.

— Сомневаюсь, что у меня получится.

— И ты даже не хочешь попробовать? Мой отец всегда придумывал для нас всякие истории. Начни с того, что дело происходит на уединенной усадьбе, зимой, когда земля укрыта толстым слоем снега. Речка, что течет неподалеку, замерзла. Можно начать, скажем, вот так: жили-были две маленькие девочки, сестры…

— Зоя, прошу тебя…

— Сестры жили со своими родителями и были счастливы, насколько это вообще возможно. Но однажды к ним пришел мужчина в форме. Он пришел арестовать их и…

Лев перебил ее:

— Зоя, пожалуйста!

Зоя посмотрела на сестру и умолкла. Елена плакала. Лев встал.

— Вы обе устали. Завтра я найду для вас книжку получше, обещаю.

Он выключил свет и закрыл за собой дверь. Выйдя в коридор, он сказал себе, что скоро все у них непременно наладится. Зое нужно лишь немного больше времени.

Зоя лежала в постели, прислушиваясь к сонному дыханию сестры — ровному и медленному. Когда они жили с родителями, то вчетвером ютились в маленькой комнатке с глинобитными стенами, обогреваемой дровяной печкой. Зоя спала вместе с Еленой под грубыми, сшитыми вручную одеялами. Звук дыхания младшей сестры означал покой и безопасность: это был знак того, что родители рядом. А здесь, где в соседней комнате спал Лев, она чувствовала себя чужой.

Зоя всегда засыпала с трудом. Она долгими часами лежала в постели, напряженно думая и вспоминая, пока усталость наконец не брала свое. Она была единственной, кто еще помнил, как все случилось на самом деле: единственной, кто отказывался забыть. Она встала с постели. Если не считать ровного дыхания сестры, в квартире было тихо. Когда она подкралась к двери, глаза ее уже привыкли к темноте. Девочка осторожно двинулась по коридору, держась рукой за стену. В окно на кухне сочился слабый свет с улицы. Ступая на цыпочках и стараясь не шуметь, словно вор, она выдвинула ящик стола и взялась за рукоятку, ощутив приятную тяжесть ножа.

Тот же день

Прижав нож к ноге, Зоя направилась к спальне Льва. Подойдя, она стала медленно приоткрывать дверь, пока не образовалась щель, достаточно широкая для того, чтобы проскользнуть внутрь. Девочка неслышно кралась по доскам пола. Занавески были задернуты, и в комнате царила темнота, но она уже хорошо ориентировалась здесь и знала, куда ступить, чтобы подобраться ко Льву, спавшему на дальней стороне кровати.

Остановившись над ним, Зоя занесла нож. Хотя самого Льва она не видела, воображение нарисовало ей контуры его тела. Она не станет бить его в живот: одеяла могут смягчить удар. Она всадит нож ему в шею и постарается вонзить его как можно глубже, чтобы не дать ему возможности справиться с ней. Зоя с полным самообладанием стала опускать руку с зажатым в ней ножом. Вот острие повисло над его рукой, скользнуло вверх по плечу, потом еще выше — она осторожно опускала лезвие, пока оно не застыло в миллиметре от его кожи. Теперь ей оставалось лишь всем телом навалиться на рукоять и нажать.

Зоя совершала это ритуал уже не в первый раз, хотя и через неравные промежутки времени. Иногда она проделывала это раз в неделю, а иногда не прикасалась к ножу месяцами. Впервые это случилось три года назад, вскоре после того, как они с сестрой переехали в эту квартиру из детского дома. Тогда она твердо вознамерилась убить его. В тот день он отвел их в зоопарк. Ни она сама, ни Елена до этого ни разу не были в зоопарке, и, наблюдая за экзотическими животными, забавными и невероятными созданиями, которых она никогда в жизни не видела, она забыла обо всем на свете. Наверное, целых пять или даже десять минут она от души радовалась прогулке. Зоя улыбалась. Лев не заметил ее улыбки, в этом она была уверена, но это не имело значения. Глядя, как они с Раисой старательно изображают счастливую семейную пару и лгут, она поняла, что они хотят занять место ее родителей. И она позволила им это. На обратном пути домой, в трамвае, чувство вины оказалось столь сильным, что ее вырвало. Лев же с Раисой решили, что всему виной сладости и тряска в трамвае. В ту ночь она без сна лежала в кровати. Ее била сильная дрожь, и она в отчаянии расцарапала ноги до крови. Как она могла так легко предать память своих родителей? Лев считал, что может завоевать ее любовь новой одеждой, вкусной едой, прогулками и шоколадом: напрасная надежда! Она поклялась, что минуты подобной слабости больше никогда не повторятся. И добиться этого можно было только одним способом — вот почему она взяла нож и решила убить его. Тогда она застыла над ним, вот как сейчас, готовая совершить убийство.

Но те же самые воспоминания, что заставили ее прийти к нему в комнату, — память о ее родителях — и не дали ей убить его. Они не хотели бы, чтобы она запачкала руки кровью этого человека. Они бы хотели, чтобы она позаботилась о своей сестре. И тогда, давясь слезами, она покорилась и позволила Льву жить дальше. Однако время от времени она тайком возвращалась в его спальню с ножом в руке, но не потому, что передумала, не для того, чтобы отомстить и убить, а отдавая дань памяти своим родителям и показывая им, что не забыла их.

И вдруг зазвенел телефон. Зоя вздрогнула от неожиданности и шагнула назад, выпустив из рук нож, который со стуком упал на пол. Опустившись на колени, она принялась вслепую шарить в темноте, отчаянно пытаясь найти его. Лев и Раиса зашевелились, и пружины кровати заскрипели под их тяжестью. Сейчас они зажгут свет. Зоя в панике ощупывала доски пола. Когда телефон зазвонил снова, ей ничего не оставалось, как прекратить поиски. Пригнувшись, она обежала кровать и бросилась к двери, успев проскользнуть в щель за миг до того, как в спальне вспыхнул свет.

Лев сел на кровати, стряхивая остатки сна, которые смешались с явью, — он был уверен, что всего минуту назад рядом стояла чья-то фигура. Хотя, наверное, ему просто показалось. А телефон трезвонил, не умолкая. Позвонить ему могли только с работы. Лев посмотрел на часы: почти полночь. Он оглянулся на Раису. Она уже проснулась и ждала, что он снимет трубку. Он неловко извинился и встал с кровати. Дверь была распахнута настежь. Разве они не закрыли ее на ночь, как делали всегда? Может, и не закрыли, это не имело значения; он вышел в коридор.

Лев снял трубку. На другом конце зазвучал громкий и встревоженный голос:

— Лев? Это Николай.

Какой Николай? Это имя ничего ему не говорило. Он не ответил. Правильно истолковав молчание Льва, мужчина продолжал:

— Николай Борисов, твой прежний начальник! Твой друг! Лев, неужели ты меня не узнаешь? Это ведь я дал тебе первое задание! Помнишь священника, Лев?

Лев вспомнил. Он давненько уже ничего не слышал о Николае. Тому не было места в его нынешней жизни, и Лев разозлился на него за то, что он позвонил.

— Николай, уже поздно.

— Поздно? Что с тобой стряслось? Да ведь мы не начинали работать раньше полуночи.

— Это было давно.

— Да, это действительно было давно.

Голос Николая отдалился и ослабел, но потом он добавил:

— Мне нужно встретиться с тобой.

Язык у него заплетался. Он явно был пьян.

— Николай, ляг и проспись, а завтра мы поговорим. Идет?

— Нет, мы должны встретиться прямо сейчас.

Голос у него дрогнул и сорвался. Кажется, Николай готов был расплакаться.

— Что происходит?

— Нам нужно встретиться. Это очень срочно. Пожалуйста.

Льву отчаянно хотелось сказать «нет».

— Где?

— В твоей конторе.

— Я буду там через тридцать минут.

Лев повесил трубку. На смену раздражению пришли дурные предчувствия. Николай не стал бы звонить ему по прошествии стольких лет, если бы не имел на то веских причин. Когда он вернулся в спальню, Раиса уже сидела на постели. Пожав плечами, Лев рассказал жене о том, что случилось.

— Бывший товарищ по работе. Он хочет встретиться со мной. Говорит, что-то срочное.

— Какой работе?

— Той самой.

Лев мог больше ничего не говорить.

— Вот так просто взял и позвонил ни с того ни с сего?

— Он был пьян. Я поговорю с ним.

— Лев…

Она не закончила фразу. Лев кивнул.

— Мне тоже это не нравится.

Схватив одежду, он принялся поспешно одеваться. Уже почти готовый к выходу, он наклонился, завязывая шнурки, и вдруг заметил, как под кроватью что-то блеснуло в луче света. В нем взыграло любопытство, и он опустился на четвереньки. Раиса поинтересовалась:

— Что там такое?

Это был большой кухонный нож. Рядом с ним в доске виднелась вмятина.

— Лев?

Он должен показать ей нож.

— Ничего, все нормально.

Когда Раиса сама заглянула под кровать, он поспешно выпрямился, спрятав нож в рукаве, и выключил свет.

Выйдя в коридор, он приложил лезвие к ладони и бросил взгляд на дверь спальни девочек. Подойдя к ней, он осторожно приоткрыл ее. Внутри было темно, девочки спали. Медленно пятясь и закрывая за собой дверь, он мысленно улыбнулся, вслушиваясь в ровное дыхание Елены. На пороге он замер и вновь прислушался. А вот со стороны кровати Зои не доносилось ни звука. Девочка затаила дыхание.

14 марта

Лев гнал машину слишком быстро, и на повороте шины заскользили по черному льду. Он убрал ногу с педали газа, выровнял автомобиль и вернул его на середину дороги. Взбудораженный, со взмокшей от пота спиной, он был рад прибыть наконец в здание Отдела по расследованию убийств. Подрулив к тротуару, он остановил машину и уперся лбом в рулевое колесо. В холодном салоне изо рта у него клубами вырывался пар. Был уже час ночи. Улицы опустели, и лишь кое-где виднелись кучи грязного снега. Его начала бить дрожь. Торопясь выскочить из дома, чтобы оказаться как можно дальше от вопроса, почему дверь его спальни оказалась распахнутой настежь, почему его старшая дочь притворялась, будто спит, и почему под кроватью валялся нож, он забыл взять перчатки и шляпу.

Наверняка всему этому можно найти какое-нибудь самое обыденное объяснение. Быть может, он сам оставил дверь открытой. Быть может, это жена выходила в ванную и забыла закрыть ее за собой. Что же касается Зои, он вполне мог и ошибаться. Наверное, он просто не расслышал звуков ее дыхания. Собственно говоря, а почему она должна спать? Вполне логично предположить, что она проснулась, разбуженная звонком телефона, и просто лежала, вновь пытаясь заснуть, недовольная случившимся. Что до ножа… Здесь он просто не знал, что и думать. Он вообще не мог думать связно, но и этому наверняка найдется вполне невинное объяснение, пусть даже он и не представлял, в чем оно заключается.

Он вылез из машины, захлопнул дверцу и зашагал к своему кабинету. Контора располагалась в Замоскворечье, к югу от реки, в промышленном районе, застроенном в основном заводами и фабриками. Его Отделу по расследованию убийств выделили просторное помещение над булочной. В выборе места явственно чувствовалась издевка и намек на то, что их работа должна оставаться невидимой. На двери помещения красовалась табличка «Фабрика по производству пуговиц № 14», и он часто спрашивал себя, что же происходит на остальных тринадцати.

Войдя в обшарпанный вестибюль, пол которого был припорошен мукой, Лев стал подниматься по лестнице, мысленно перебирая события сегодняшней ночи. Два факта он благополучно отбросил, а вот третьему — ножу под кроватью — объяснения найти не мог, как ни старался. Придется подождать до утра, когда он сможет поговорить об этом с Раисой. Сейчас его должен куда больше занимать неожиданный звонок Николая. Льву следовало думать о том, почему человек, которого он не видел шесть лет, пьяный звонит ему среди ночи, требуя срочной встречи. У них ведь не было ничего общего, их ничто не связывало, даже подобия дружбы, за исключением его первого года службы в качестве агента МГБ — 1949 года.

Николай уже ждал его на верхней площадке лестницы, привалившись спиной к двери, словно бродяга. Завидев Льва, он выпрямился. Его зимнее пальто было явно сшито у хорошего портного, не исключено, что даже за границей, но пришло в негодность из-за небрежения. Рубашка на животе расстегнулась, обнажая выпирающее брюхо, — он изрядно растолстел, обрюзг и полысел. Он постарел и выглядел усталым, лицо его избороздили морщины, а под глазами набрякли мешки. От него разило потом, табаком и перегаром, что в сочетании с неизменными запахами теста и выпечки создавало прямо-таки убойную смесь. Лев протянул ему руку, но Николай проигнорировал ее и вместо этого обнял его, крепко вцепившись в него, словно боясь упасть. Подобное приветствие выглядело жалко, учитывая, что этот человек заслуженно пользовался репутацией безжалостного.

А Лев вдруг мысленно перенесся к себе в спальню — он вспомнил вмятину на полу. Как он мог забыть о ней? Потому что тогда она показалась ему не имеющей значения, вот почему. Она могла появиться давным-давно, он запросто мог не заметить ее — царапину, оставленную передвинутой мебелью. Но в глубине души он знал, что нож и вмятина тесно связаны между собой.

А Николай что-то рассказывал заплетающимся языком. Лев почти не слушал его, отпирая дверь отдела и провожая гостя в свой кабинет. Усевшись, Лев сцепил руки и положил локти на стол, глядя на шевелящиеся губы Николая, но не слыша почти ничего. Он улавливал лишь отдельные слова о том, что ему присылают какие-то фотографии.

— Лев, это фотографии мужчин и женщин, которых я арестовал.

Но то, о чем говорил Николай, не доходило до сознания Льва. В голове у него зарождалось осознание ужасного факта, и для всего остального просто не осталось места. Нож выпал у кого-то из руки, концом лезвия ударился об пол и отлетел под кровать. Его выронил тот, кто запаниковал, услышав неожиданный звук — звонок телефона, раздавшийся в столь неурочный час. И этот кто-то убежал, не закрыв за собой дверь, потому что слишком спешил выскочить из комнаты.

Даже сейчас, когда все кусочки головоломки встали на свои места, он не мог заставить себя признать очевидное: человеком, который сжимал в руке нож, была Зоя.

Лев встал, подошел к окну и распахнул его, подставляя лицо холодному ветру. Он не знал, сколько простоял вот так, глядя в ночное небо, но, заслышав позади какие-то странные звуки, вспомнил, что в кабинете он не один. Развернувшись, он уже собрался извиниться, но язык прилип у него к гортани.

Николай, который учил его тому, что жестокость — норма жизни, плакал.

— Лев? Ты даже не слушал меня.

По щекам у него еще текли слезы, а Николай вдруг рассмеялся, и звук его голоса напомнили Льву те времена, когда они в обязательном порядке напивались после арестов. Но сегодня смех Николая звучал по-другому. Он казался каким-то нервным и хрупким. Свойственные ему наглость и самоуверенность куда-то подевались.

— Ты ведь тоже хочешь забыть, правда, Лев? Я не виню тебя. Я отдал бы все, что угодно, лишь бы забыть о том, что было. Увы, это несбыточная мечта…

— Извини, Николай. Я думал о своем. Семейные проблемы.

— Значит, ты все-таки последовал моему совету… Семья — это хорошо. Семью нужно иметь обязательно. Мужчина — ничто без любви своей семьи.

— Мы можем поговорить завтра? После того как отдохнем и придем в себя?

Николай кивнул и встал. У двери он приостановился, глядя себе под ноги.

— Мне… стыдно.

— Какая ерунда. Иногда все мы выпиваем больше, чем нужно. Поговорим завтра.

Николай посмотрел на него долгим взглядом. Льву показалось, что сейчас он опять засмеется, но бывший начальник молча развернулся и вышел, направляясь к лестнице.

Оставшись один, Лев облегченно вздохнул. Теперь можно сосредоточиться. Он больше не мог обманывать себя. Его присутствие всегда будет напоминать Зое о ее ужасной утрате. Он никогда не заговаривал о том дне, когда погибли ее родители. Он старался забыть об этом, загоняя воспоминания в самые дальние уголки памяти. Нож был криком о помощи. Он должен действовать, если хочет спасти свою семью. Он справится. Нужно поговорить с Зоей. И лучше всего сделать это прямо сейчас.

Тот же день

Николай вышел наружу, давя подошвами ботинок жидкую снежную кашу. Почувствовав, как обдало холодом живот, он заправил рубашку в брюки. Перед глазами у него все плыло, и он раскачивался, словно стоял на палубе корабля. Зачем он позвонил своему бывшему подчиненному? Наверное, ему просто нужна была компания, причем не та компания, которую ищет подвыпивший мужчина. Нет, ему нужна была компания человека, который разделил бы с ним его позор, человека, который не смог бы осудить его, не осудив и самого себя.

Мне стыдно.

Эти его слова Лев понял бы лучше, чем кто-либо иной. Общий стыд должен был сблизить их и сделать братьями. Лев должен был обнять его и сказать: «Мне тоже». Неужели он так легко забыл их общее прошлое? Нет, они, очевидно, всего лишь по-разному боролись с ним. Лев занялся новым и благородным делом, омыв окровавленные руки теплой водой респектабельности. Николай же предпочел напиваться до потери сознания, не ради удовольствия, а ради забвения.

Но кто-то не хотел, чтобы он все забыл, присылая ему фотографии мужчин и женщин, снятых на фоне белой стены, обрезанные так, что видны были одни лишь лица. Поначалу он не узнавал людей, изображенных на них, хотя и сразу же понял, что эти фотографии были сделаны во время ареста — из тех, что требовались для тюремной бюрократической машины. Фотографии начали прибывать пачками, сначала раз в неделю, а потом и каждый день, в толстом конверте, который кто-то приносил ему прямо домой. Просматривая их, он понемногу стал вспоминать имена и обрывки допросов, но воспоминания были фрагментарными, когда лицо одного арестанта накладывалось на допрос другого и казнь третьего. По мере того как фотографий становилось все больше, он, держа в руках целую кипу, спрашивал себя, неужели он арестовал столь многих, хотя, по правде говоря, прекрасно знал, что их было гораздо больше.

Николай хотел во всем признаться и попросить прощения. Но никто не выдвигал ему никаких требований, предложений или указаний, как он должен покаяться. На первом конверте была указана его фамилия. Его принесла жена, и он небрежно вскрыл конверт в ее присутствии. А когда она поинтересовалась, что в нем находится, он солгал, спрятав фотографии. С той поры ему приходилось вскрывать их тайком. Даже после двадцати лет брака его жена не догадывалась о том, кем он работал. Нет, она, конечно, знала, что он был агентом государственной безопасности, но и только. Пожалуй, она сознательно предпочитала не знать больше. А ему было все равно, сознательно или нет, — он по-настоящему дорожил ее неведением и полагался на него. Если бы она знала обо всем, если бы увидела лица тех, кого он арестовывал, если бы она увидела их после двух дней непрерывных допросов, в ее глазах поселился бы страх. То же самое и в отношении его дочерей. Они смеялись и шутили с ним. Они любили его, а он — их. Он был хорошим отцом, внимательным и терпеливым, никогда не повышал голоса и никогда не пил дома — дома, где он оставался хорошим человеком и примерным семьянином.

И вот кто-то захотел отнять это у него. Последние пару дней конверты приходили без указания адресата. Их мог вскрыть кто угодно: его жена, дочери. Николай перестал выходить из дому из страха, что письмо придет в его отсутствие. Он взял со своей семьи обещание, что они будут передавать ему все конверты вне зависимости от того, есть на них его имя или нет. Только вчера он зашел в спальню дочерей и обнаружил неподписанное письмо у них на туалетном столике. И тогда он вышел из себя и набросился на девочек с упреками, требуя, чтобы они сказали, вскрывали они конверт или нет. Обе расплакались при виде столь неожиданной перемены, произошедшей с ним, и стали уверять его, что положили письмо на свой столик только для того, чтобы оно не потерялось. Он увидел страх в их глазах, и у него едва не разорвалось сердце. Именно тогда он и решил обратиться ко Льву за помощью. Государство должно поймать этих преступников, столь бессмысленно преследующих его. Он отдал много лет служению своей стране. Он был истинным патриотом. Он заслужил право жить в мире. Лев мог помочь: в его распоряжении находился целый отдел, занимающийся расследованиями. В их общих интересах поймать этих контрреволюционеров. Все будет как в старые времена. Вот только Лев даже не пожелал его выслушать.

В булочную уже начали приходить на утреннюю смену первые рабочие. Они остановились поодаль, глядя на покачивающегося в дверях Николая. Тот прорычал:

— Что надо?

Но они лишь сбились в кучу в нескольких метрах от входа и молчали, не решаясь пройти мимо него внутрь.

— Вы что, осуждаете меня?

Их лица ничего не выражали. Эти люди пришли печь хлеб для горожан. А ему надо возвращаться домой, в единственное место, где его любят и где его прошлое ничего не значит.

Он жил поблизости и потому, пошатываясь, побрел по пустынным улицам, надеясь, что в его отсутствие к дверям не подбросили очередную бандероль. И вдруг Николай остановился, часто и шумно дыша, как старый больной пес. Он услышал какой-то звук позади и резко обернулся — ему почудились чьи-то шаги, он был уверен, что расслышал стук каблуков по тротуару. За ним следили. Он бросился в ближайшую тень, напрягая зрение. Это они, враги, преследуют его и охотятся на него так, как когда-то он охотился на них.

Он развернулся и побежал, побежал домой, так быстро, как только мог. Споткнувшись, он едва не упал. Полы тяжелого пальто хлопали по икрам. Решив сменить тактику, он остановился и бросился назад. Он перехитрит их, он давно научился играть в эту игру! Но они использовали против него его же методы. Вглядываясь в темные провалы дверей, в мрачные проходы между домами, грязные норы, в которых, как он их учил, скрывались агенты МГБ, Николай крикнул:

— Я знаю, что вы здесь!

Голос его эхом прокатился по пустынной улице. Она показалась бы пустой обычному человеку, но он-то хорошо разбирался в подобных вопросах. Однако решимость покинула его, растаяв, как утренний туман.

— У меня есть дети, две дочери. Они любят меня! Они не заслужили этого! Причинив вред мне, вы сделаете больно им.

Его девочки родились, когда он еще был офицером МГБ. После очередного ареста отцов, матерей, сыновей и дочерей он каждый вечер возвращался домой и целовал своих детей перед сном.

— Как насчет остальных? Их миллионы, этих остальных, и, если вы убьете нас всех, не останется никого. Мы все соучастники!

В окна начали выглядывать люди, привлеченные его криками. Он мог ткнуть пальцем в любой дом, любое здание, и внутри наверняка оказались бы бывшие офицеры и охранники. Мужчины и женщины в форме превратились в очевидные мишени. А ведь были еще и машинисты, которые вели поезда в ГУЛАГ, те, кто обрабатывал корреспонденцию, ставил штампы на бланки, люди, которые готовили и убирали. Система требовала согласия всех и каждого, даже если они утешали себя тем, что ничего плохого не делают. Бездействия уже было достаточно. Отсутствие сопротивления имело столь же важное значение, как и наличие добровольцев. И он не позволит сделать из себя козла отпущения. Это не только его тяжкая ноша. Каждый нес свою долю коллективной вины. Время от времени он готов терзаться угрызениями совести, проводя каждый день несколько минут в размышлениях над теми ужасными вещами, которые совершал. Но люди, охотящиеся на него, не удовлетворятся этим. Им нужно нечто большее.

Страх обрушился на него вновь. Николай повернулся и вновь побежал изо всех сил. Запутавшись в полах пальто, он упал лицом вниз в жидкую снежную кашу под ногами, и одежда его моментально промокла. Медленно поднявшись, он ощутил жгучую боль в колене. Брюки порвались, но он побежал дальше, и с его пальто разлетались брызги талой воды. Через несколько шагов он снова упал. На этот раз он заплакал, сотрясаясь от жутких сдавленных рыданий. Перекатившись на спину, он выпутался из пальто, ставшего невероятно тяжелым. Много лет назад он купил его в одном из специальных магазинов с ограниченным доступом и очень гордился им. Оно было доказательством его статуса. Но теперь оно ему больше не понадобится: он не будет выходить на улицу, останется дома, запрет дверь на замок и задернет занавески.

Впереди показался его дом. Он ввалился в вестибюль, задыхаясь и обливаясь потом. С него ручьями текла грязная вода. Промокший до нитки, он привалился к стене, пачкая ее, и стал всматриваться в предрассветные сумерки на улице, надеясь хотя бы мельком увидеть своих преследователей. Никого не заметив — они оказались слишком хитрыми! — он стал с трудом подниматься по лестнице. Поскользнувшись, он упал и продолжил подъем уже на четвереньках. Чем ближе Николай оказывался к своей квартире, тем спокойнее становился. Они не смогут добраться до него за стенами его неприкосновенного убежища. Словно приняв успокоительное, он начал мыслить связно. Он был пьян и отреагировал слишком остро, только и всего. Вполне естественно, что за долгие годы он нажил немало врагов, которые затаили на него злобу и завидуют его успеху. Но если все, на что они способны, — это прислать ему несколько фотографий, то он может не волноваться. Подавляющее большинство — общество — ценит и уважает его. Добравшись наконец до своего этажа, он глубоко вздохнул и полез в карман за ключами.

Перед входной дверью лежал пакет размерами примерно тридцать сантиметров в длину, двадцать в ширину и десять в высоту, завернутый в коричневую бумагу и аккуратно перетянутый бечевкой. На бандероли не было ни имени, ни штампа, а лишь изображение распятия, выполненное чернилами. Николай упал на колени и дрожащими руками развязал бечевку. Внутри оказалась коробка. На крышке ее было написано: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Он поднял крышку. Внутри лежала не пачка фотографий, а стопка аккуратных машинописных страниц, довольно увесистая, не менее ста листов. Сверху находилось сопроводительное письмо. Он взял его в руки и пробежал глазами. Оно было адресовано не ему: это было официальное уведомление о том, что письмо следует прочитать в каждой школе, на каждой фабрике, в каждом рабочем и молодежном коллективе по всей стране. В недоумении он отложил письмо и взялся за доклад. Внимательно прочитав первую страницу, он потряс головой. Это не могло быть правдой. Это ложь, злобная клевета, ловкая подделка, цель которой — свести его с ума. Государство ни за что не стало бы публиковать и распространять подобный документ. Это было невозможно.

НЕВИНОВНЫ

ЖЕРТВЫ

ПЫТКА

Эти слова просто не могли напечатать черным по белому, да еще по прямому приказу государства, с последующим прочтением в каждой школе и на каждой фабрике. Попадись ему в руки авторы столь беспардонной и наглой мистификации, он казнил бы их, не задумываясь.

Николай в бешенстве скомкал только что прочитанную страницу и отшвырнул ее в сторону, а потом взялся за вторую и третью, разрывая их в клочья. Остановившись, он свернулся клубочком и лег на пол, упершись лбом в непрочитанный доклад и без конца повторяя:

— Этого не может быть.

Неужели это происходит на самом деле? Но вот он, доклад, лежит перед ним вместе с сопроводительным письмом с гербовой печатью, и в нем обнародованы сведения, представлявшие собой государственную тайну, с указанием источников, цитат и ссылок. Заговор молчания, который, по расчетам Николая, должен был длиться вечно, провалился. Это был не ловкий фокус и не обман.

Доклад был настоящим.

Николай встал, и бумаги разлетелись по полу. Он отпер дверь и вошел в квартиру, оставив бандероль на полу в общем коридоре. Теперь уже не было смысла запирать за собой дверь и задергивать занавески — его дом перестал быть надежным пристанищем. Таковых для него отныне не существовало вообще. И скоро об этом узнают все, начиная от школьников и заканчивая рабочими, все, кто прочтет доклад. И не только узнают; им разрешат открыто обсуждать его и даже будут поощрять в этом.

Распахнув дверь спальни, он уставился на жену, которая спала на боку, подложив руки под голову. Она была красавицей. Он обожал ее. Они жили безупречной, привилегированной жизнью. У них были две замечательные счастливые дочери. Его жена никогда не знала позора и бесчестья. Она никогда ничего не стыдилась. Она никогда не видела Николая в другом обличье, лишь любящим мужем и нежным отцом, готовым отдать жизнь за свою семью. Присев на краешек кровати, он провел пальцем по молочно-белой коже на ее руке. Он не сможет жить с осознанием того, что ей известна правда, не сможет жить, если она изменит свое мнение о нем и отстранится от него, начнет задавать вопросы или, хуже того, будет хранить молчание. Если она перестанет с ним разговаривать, он не сможет этого вынести. Все ее подруги и знакомые начнут задавать вопросы. Ее осудят. Что ей известно? Или, быть может, она всегда знала об этом? Лучше бы он не дожил до этого дня, чтобы не видеть ее позора. Лучше бы он умер. Прямо сейчас.

Вот только смерть его ничего не изменит. Все равно она узнает обо всем. Она проснется, обнаружит его тело, начнет плакать и горевать. А потом она прочтет доклад. И хотя она пойдет на его похороны, но будет ужасаться тому, что он совершил. Она по-новому взглянет на их прошлую жизнь, на те мгновения, когда он прикасался к ней и занимался с ней любовью. Она будет спрашивать себя, а не убил ли он кого-нибудь всего несколькими часами ранее? И не был ли их дом платой за кровь других людей, пролитую им? Быть может, в конце концов она решит, что он заслуживал смерти и поступил правильно, лишив себя жизни, и что так будет лучше не только для него, но и для их дочерей.

Он взял в руки подушку. Его жена, сильная женщина, обязательно будет сопротивляться, но, несмотря на то что он растерял прежнюю форму, Николай не сомневался, что сможет одолеть ее. Николай осторожно подвинулся, и жена пошевелилась в ответ, ощутив его присутствие рядом с собой и, без сомнения, обрадовавшись, что он вернулся домой. Она перевернулась на спину и улыбнулась. Николай не мог заставить себя взглянуть ей в лицо. Он должен действовать немедленно, пока решимость не покинула его. Быстро опустив подушку, не дожидаясь, пока она откроет глаза, он всем телом навалился сверху. Жена начала бороться, ухватилась сначала за подушку, а потом вцепилась ему в запястья, оцарапав их. Но все было напрасно, он не отпускал ее — и освободиться она не могла. Оставив попытки ослабить его хватку, она попробовала выскользнуть из-под подушки. Он уселся ей на живот, придавив ее своим весом и не давая пошевелиться. Она оказалась совершенно беспомощной, и сопротивление ее слабело с каждой секундой. Он не убирал подушку, и она сначала перестала царапаться и лишь держала его за запястья, а потом пальцы ее разжались, а руки бессильно упали вдоль тела.

Он оставался в этом положении, сидя на ней, еще несколько минут, не отнимая подушки от ее лица даже после того, как она перестала подавать признаки жизни. В конце концов он сполз с нее и откатился в сторону, оставив подушку на месте. Он не хотел видеть ее налитые кровью глаза. Хотел запомнить их полными любви к нему. Николай сунул руку под подушку, чтобы закрыть ей глаза. Кончики его пальцев коснулись ее лица и скользнули выше, пока не наткнулись на еще влажные и чуточку липкие зрачки. Он осторожно прикрыл ей веки и убрал подушку, глядя на нее сверху вниз. Она упокоилась с миром. Он прилег рядом, обняв ее за талию.

Утомленный и обессилевший, Николай едва не заснул. Встряхнувшись, он сказал себе, что еще не довел дело до конца. Он встал, поправил простыни, взял подушку и направился в спальню дочерей.

Тот же день

Зоя и Елена спали: Лев слышал их ровное и негромкое дыхание. Когда глаза его привыкли к темноте, он осторожно прикрыл за собой дверь. Он не мог потерпеть неудачу в роли отца. Пусть Отдел по расследованию убийств будет ликвидирован, пусть его лишат этой квартиры и привилегий, но он должен найти способ спасти и сохранить свою семью. Сейчас это стало для него самым важным. Он был уверен, что, несмотря на все трудности и разногласия, они еще могут быть счастливы. Лев отказывался представить себе будущее без них. Он знал, что девочки сблизились с Раисой намного больше, чем с ним. И виной тому был не сам факт удочерения, а его прошлое. Как же он был наивен, полагая, что со временем Елена и Зоя начнут относиться к нему по-другому и тот несчастный случай будет казаться менее значительным! Даже наедине с собой он использовал эвфемизм — несчастный случай — применительно к убийству ее родителей. Но гнев Зои ничуть не ослабел со временем, оставаясь столь же ощутимым, как и в тот день, когда их расстреляли. И теперь, вместо того чтобы прятать голову в песок, он должен поговорить с ней откровенно, по душам.

Зоя спала, лежа на боку, лицом к стене. Лев бережно взял ее за плечо и перевернул на спину. Он намеревался осторожно разбудить ее, но она резко села на кровати и отпрянула. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он машинально положил ей на плечо и другую руку, не позволяя отодвинуться от него как можно дальше. Он поступил так из лучших побуждений, ради них обоих. Ему было нужно, чтобы она выслушала его. Стараясь говорить спокойным и размеренным тоном, он прошептал:

— Зоя, нам нужно поговорить, мне и тебе. Это не может ждать. Если я отложу разговор до утра, то потом найду какую-нибудь причину, чтобы перенести его на завтра. А я и так ждал уже целых три года.

Она ничего не ответила и замерла, не шевелясь и не сводя с него настороженного взгляда. А Лев, хотя и просидел на кухне целый час, репетируя речь, вдруг понял, что не знает, с чего начать.

— Ты была в моей спальне. Я нашел нож.

Пожалуй, он начал не с того. Он пришел, чтобы поговорить о собственных недостатках, а не критиковать ее. Лев попытался исправить положение.

— Во-первых, я хочу, чтобы ты поняла одно — я стал другим человеком. Я уже не тот офицер, что приехал в дом твоих родителей. Кроме того, не забывай, я пытался спасти их. У меня ничего не получилось, и я буду помнить об этом до конца дней своих. Я не могу вернуть их, но я могу дать тебе и твоей сестре возможность быть счастливыми. Вот так я понимаю смысл слова «семья». Возможность. Это — шанс не только для тебя с Еленой, но и для меня тоже.

Лев умолк, со страхом ожидая, что сейчас девочка поднимет его на смех. Но она не пошевелилась и не проронила ни слова. Губы ее оставались плотно сжатыми, а тело — напряженным, как натянутая струна.

— Ты не могла бы… попытаться?

Голос ее задрожал, когда она произнесла первое слово:

— Уходи.

— Зоя, не сердись, пожалуйста, и скажи мне, что ты об этом думаешь. Скажи правду. Скажи мне, чего ты от меня хочешь. Скажи, кем мне стать?

— Уходи.

— Нет, Зоя, пожалуйста, ты должна понять, насколько это важно для…

— Уходи.

— Зоя…

Голос ее стал выше и зазвенел. Она готова была сорваться на крик.

— Уходи!

Он отпрянул, ошеломленный. Зоя скулила и подвывала, как раненое животное. Что он опять сделал не так? Не веря своим глазам, он смотрел, как она отвергает его привязанность. А он-то надеялся, что все будет по-другому. Он всего лишь попытался выразить ей свою любовь, а она швырнула ее обратно ему в лицо. Зоя готова была разрушить все, причем не только для него, а для всех. Елена хотела стать частью их семьи. Он знал это. Она держала его за руку, улыбалась и смеялась. Она хотела быть счастливой. Раиса хотела быть счастливой. Они все хотели быть счастливыми. Все, за исключением Зои, которая упорно не желала признавать, что он изменился, по-детски цепляясь за свою ненависть, как за любимую куклу.

Лев вдруг уловил запах. Коснувшись простыней, он заметил, что они влажные. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять: девочка обмочилась. Он встал и отступил на шаг, бормоча:

— Все в порядке. Сейчас я все уберу. Не волнуйся. Это моя вина. Это я во всем виноват.

Зоя трясла головой, по-прежнему не говоря ни слова, прижав ладони к вискам и царапая ногтями лицо. У Льва перехватило дыхание; он никак не ожидал, что его любовь способна вызвать такие страдания.

— Зоя, сейчас я сменю простыни.

Она покачала головой, вцепившись обеими руками в перепачканные простыни, словно они служили ей единственной защитой от него. Проснулась Елена и заплакала.

Лев шагнул было к двери, но тут же вернулся обратно, будучи не в силах уйти и оставить ее в таком состоянии. Но как он мог решить проблему, если сам был ее причиной?

— Я всего лишь хочу любить тебя, Зоя.

Елена переводила взгляд с Зои на Льва и обратно. То, что сестра проснулась, подействовало на Зою; она взяла себя в руки и спокойно обратилась ко Льву:

— Я сама выстираю свои простыни. Сама, понятно? Мне не нужна твоя помощь.

Лев вышел из комнаты, оставив девочку, любовь которой надеялся завоевать, сидеть на мокрых простынях и заливаться слезами.

Войдя на кухню, Лев принялся мерить ее шагами. Он был уничтожен и раздавлен случившимся. Убирая бумаги с глаз долой, он забыл прихватить листок из строкоотливного станка Москвина:

«…Эйхе под пытками…»

Вот подходящий символ: напоминание о его прежней карьере, тень от которой легла на всю его жизнь и, похоже, останется с ним навсегда. Реакция Зои в спальне не шла у него из головы, и Лев вынужден был задуматься над тем, что еще минуту назад представлялось ему немыслимым. Его семья может распасться.

Неужели его желание удержать их вместе превратилось в навязчивую идею? Оно заставляло Зою бередить рану, которая не заживет никогда, заражая ее ненавистью и горечью. Разумеется, если она не захочет жить с ним, Елена последует ее примеру. Сестры были неразлучны. В этом случае у него не останется иного выбора, кроме как подыскать им новый дом и семью, которая не будет связана с государственной службой, — не исключено, что и за пределами Москвы, в каком-нибудь небольшом городке, где действия аппарата власти не были столь заметными. Ему с Раисой придется заниматься поисками надежных опекунов, встречаться с будущими родителями и спрашивать себя, сумеют ли те добиться большего, нежели они, и смогут ли они сделать девочек счастливыми, чего не удалось сделать самому Льву.

В дверях появилась Раиса.

— Что случилось?

Она вышла из их спальни. Жена еще не знала о том, что Зоя обмочилась, не знала о состоявшемся у них разговоре и имела в виду Николая, его телефонный звонок и полуночную встречу. Голос у Льва дрожал и срывался от сдерживаемых эмоций.

— Николай был пьян. Я сказал ему, что мы поговорим, когда он протрезвеет.

— И на это ушла целая ночь?

Ну, и чего он ждет? Надо усадить Раису напротив и все ей рассказать.

— Лев? Что случилось?

Он обещал ей, что больше не будет никаких тайн. Тем не менее он не мог признать, что после трехлетних попыток стать настоящим отцом в качестве результата он мог предъявить лишь ненависть Зои. Он не мог признаться, что разбудил девочку среди ночи и принялся лепетать что-то жалкое. Он боялся. Если дойдет до развала семьи, Раисе придется решать, на чью сторону она встанет. И с кем она останется, с девочками или с ним? Все те годы, что он прослужил в МГБ, она ненавидела и презирала и его, и все, что он собой олицетворял. И напротив, она беззаветно полюбила Елену с Зоей. А вот он вызывал в ней сложные чувства. И, принимая решение, она может вспомнить, кем он был раньше. В глубине души он был уверен, что его будущие отношения с Раисой во многом зависят от того, докажет ли он свою состоятельность в роли отца. И поэтому впервые за три года он солгал ей.

— Ничего не случилось. Я испытал шок, увидев Николая вновь. Вот и все.

Раиса кивнула и выглянула в коридор.

— Девочки уже встали?

— Они проснулись, когда я вернулся. Мне очень жаль, что я разбудил их. Я уже извинился перед ними.

Раиса взяла в руки листок бумаги, отпечатанный на строкоотливной машине.

— Лучше спрячь его, пока девочки не сели за стол.

Лев отнес листок в их комнату. Он присел на краешек кровати, глядя, как Раиса выходит из кухни, чтобы позвать сестер к завтраку. Нервничая и с трудом подавляя тошноту, он ждал, что вот сейчас она узнает правду. Ложь дала ему лишь временную отсрочку, и не более того. Она выслушает Зою и поверит ей, когда та объяснит, что на самом деле произошло.

Он поднял голову и с удивлением увидел, как Раиса выходит из спальни и возвращается на кухню, не сказав ему ни слова. Еще через несколько секунд появилась Зоя и отнесла свое постельное белье в ванную комнату, где и замочила его в ванне, пустив туда горячую воду. Значит, она ничего не сказала Раисе. Значит, она не хочет, чтобы Раиса узнала обо всем. Значит, мысль о том, что он сумел смутить ее и поставить в неловкое положение, оказалась сильнее ненависти к нему.

Лев встал, прошел на кухню и поинтересовался:

— Зоя стирает простыни?

Раиса кивнула в ответ. Лев продолжал:

— Ей совсем необязательно заниматься этим самой. Я могу отнести их в прачечную.

Раиса понизила голос:

— Думаю, с нею случилась небольшая неприятность. Просто не обращай на нее внимания, ладно?

— Ладно.

Первой на кухню пришла Елена. Сорочка у нее была застегнута криво, и она молча села на свое место. Лев улыбнулся девочке. Она же отреагировала на его улыбку так, словно увидела в ней нечто совершенно незнакомое и угрожающее. И не улыбнулась в ответ. Он услышал шаги Зои, которые замерли в коридоре. Она чего-то ждала, не заходя на кухню.

Наконец Зоя перешагнула порог и сразу же взглянула Льву прямо в лицо. Потом перевела взгляд на Раису, которая помешивала овсянку, и остановила его на сестре, которая уже ела кашу. Она поняла, что он тоже никому ничего не сказал. Нож остался их тайной. И испачканные простыни тоже. Они стали соучастниками, вынужденными сосуществовать в этой фальшивой семье. Зоя была не готова разрушить ее. Елену она любила сильнее, чем ненавидела его.

Настороженно, словно бездомная бродячая кошка, она направилась к своему месту. К каше она не притронулась. Льву тоже кусок не лез в горло, и он лишь бездумно крутил ложкой в тарелке, боясь поднять голову. Раиса явно была не в восторге от их поведения.

— Что, никто не хочет есть?

Лев ждал, что ответит Зоя. Та промолчала. Тогда он принялся за еду. Едва он взялся за ложку, как Зоя встала из-за стола и отнесла нетронутую тарелку в раковину.

— Мне нездоровится.

Раиса подошла к ней и приложила ладонь ко лбу, пробуя температуру.

— А в школу пойдешь?

— Да.

Девочки вышли из-за стола. Раиса придвинулась ко Льву:

— Что с тобой сегодня такое?

Лев был уверен, что стоит ему открыть рот, и он расплачется. Поэтому он промолчал, стиснув под столом руки.

Покачав головой, Раиса вышла, чтобы помочь девочкам. У двери воцарилась прощальная суматоха, затем отворилась дверь. Раиса вернулась на кухню, держа в руках коричневый пакет, перевязанный бечевкой. Положив его на стол, она вышла. Входная дверь с грохотом захлопнулась.

Еще несколько минут Лев просидел не двигаясь. Потом медленно потянулся за толстым пакетом и придвинул его к себе. Они жили в ведомственном доме, и обычно жильцы забирали письма на входе — это же оставили прямо у дверей. Бандероль имела сантиметров тридцать в длину, двадцать в ширину и десять в высоту. На ней не было ни имени, ни адреса, лишь распятие, нарисованное от руки. Разорвав коричневую оберточную бумагу, он увидел коробку, на крышке которой красовалась надпись: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Тот же день

В вагоне метро было немноголюдно, но Елена все равно взяла Раису за руку и крепко сжала ее, словно боясь потеряться. Обе девочки вели себя на удивление тихо и немногословно. Поведение Льва сегодня утром явно сбило их с толку. Раиса никак не могла понять, что на него нашло. Обычно столь внимательный к девочкам, сегодня он, похоже, едва не допустил того, чтобы они вышли к завтраку, сели за стол и увидели, как он ломает голову над словом «пытка». Когда же она попросила его убрать листок бумаги с глаз долой, давая ему понять, что он должен взять себя в руки, Лев повиновался, вернувшись на кухню в том же самом же самом неприглядном виде, глядя на девочек и не говоря ни слова. Налитые кровью глаза и выражение загнанного, смертельно усталого зверя: вот уже много лет она не видела его таким, с тех самых пор, как он возвращался домой после ночных дежурств, измотанный до предела и не имеющий сил заснуть. Он садился в углу, в полной темноте, и молчал, мысленно вновь и вновь прокручивая события прошедшей ночи. Тогда он ни разу не заговаривал о своей работе, но она все равно знала, чем он занимается — арестовывает невинных людей, — и втайне презирала за это.

Но это осталось в прошлом. Лев изменился, в чем она была уверена. Он рисковал жизнью, стремясь порвать с профессией, требовавшей от него арестовывать людей по ночам и силой выбивать из них признания. Аппарат государственной безопасности существовал по-прежнему, переименованный в КГБ, незримо присутствуя в жизни каждого, но Лев больше не принимал участия в проводимых им операциях, отклонив предложение занять в нем высокий пост. Вместо этого он пошел на огромный риск, создав собственный следственный отдел. Каждый вечер он рассказывал ей о том, как прошел его день, отчасти потому, что нуждался в ее советах, а отчасти — чтобы показать ей, как сильно его Отдел отличается от КГБ, но главным образом для того, чтобы дать ей понять: между ними нет и не может быть никаких секретов. Но ее одобрения оказалось недостаточно. Глядя, как он обращается с приемными дочерьми, Раиса вдруг подумала, что он ведет себя, словно заколдованный персонаж из детской сказки, и что лишь слова «Я люблю тебя», сказанные обеими девочками, смогут разрушить темные чары прошлого.

Несмотря на крах своих надежд, он ни разу не приревновал Раису к той легкости, какая установилась в ее отношениях с Еленой и Зоей, даже когда Зоя нарочно мучила его, выказывая открытую привязанность к ней и отчужденную холодность — к нему. За прошедшие три года ему неоднократно приходилось сталкиваться с ее грубостью и неприятием, но он ни разу не вышел из себя, покорно снося неприкрытую враждебность с таким видом, словно это было то, чего он действительно заслуживал. Несмотря на такое к себе отношение, он открыто дал понять, что девочки стали его последней надеждой на искупление. Зоя знала об этом и реагировала соответственно. Чем усерднее он добивался ее привязанности, тем сильнее она его ненавидела. Раиса не могла указать ему на противоречие или просто посоветовать умерить свой пыл. Будучи некогда ярым приверженцем коммунизма, он превратился в фанатика своей семьи. Его представление об утопии уменьшилось в масштабах, но, хотя отныне оно включало всего четырех человек, по-прежнему оставалось недостижимым.

Поезд остановился на станции ЦПКиО. Услышав это название впервые из громкоговорителя в поезде, девочки весело захихикали. Оказалось, что Зоя умеет очаровательно улыбаться, что она до сих пор успешно скрывала от посторонних глаз. В этот миг перед глазами Раисы промелькнул образ веселой и жизнерадостной девочки, безвозвратно канувший в прошлое. В следующее мгновение улыбка исчезла. У Раисы защемило сердце. Она тоже страдала. Они со Львом не могли иметь собственных детей, так что удочерение стало ее единственной надеждой на материнство. Тем не менее прятать свои мысли ей удавалось намного лучше, несмотря на то что Лев прошел суровую школу службы в органах. Она приняла тактически правильное решение, стараясь, чтобы девочки не догадывались о том, как сильно она их любит. Она обращалась с ними без особых церемоний или пиетета, сразу заложив фундамент ровных взаимоотношений: школа, одежда, еда, прогулки, домашняя работа. И хотя они стремились достичь своей цели разными путями, она разделяла мечту Льва — мечту создать любящую и счастливую семью.

Раиса и девочки вышли из метро на углу Остоженки и Новокрымского проезда, откуда можно было пройти к их школам, и стали пробираться по узкой тропке, протоптанной в снегу. Раиса хотела, чтобы девочки учились в одной школе, где, в идеале, преподавала бы и она сама, чтобы они втроем могли быть вместе. Однако же было принято решение — школьными властями или на более высоком уровне, она не знала, — что Зоя будет ходить в учебное заведение № 1535. Поскольку туда принимали только учеников средней школы, Елену пришлось записать в другую, начальную. Раиса запротестовала, заявив, что, поскольку в большинстве школ ученики начальной и средней школ обучаются вместе, необходимости разлучать сестер нет. Ее протест был отклонен. Родные братья и сестры ходят в школу, чтобы подружиться с государством, а не укрыться в гавани семейных уз. На этот аргумент было нечего возразить, но Раисе повезло найти место учительницы в школе № 1535, и она отказалась от своих претензий, дабы сохранить хотя бы это преимущество. По крайней мере, она сможет приглядывать за Зоей. Хотя Елена была младше и перспектива пойти в новую школу в большом незнакомом городе пугала ее, Зоя вызывала у Раисы намного большее беспокойство. Она сильно отстала от своих одноклассников, и ее деревенская школа по уровню образования намного уступала московской. При этом ее ум и способности сомнений не вызывали. Но ее знания были разрозненными и бессистемными, а сама Зоя вела себя вызывающе и наотрез отказывалась прикладывать усилия к тому, чтобы догнать сверстниц и подружиться с ними, словно для нее было делом принципа пребывать в одиночестве.

Перед входом в начальную школу, располагавшуюся в дореволюционном аристократическом особняке, Раиса необычно долго поправляла школьную форму Елены, приводя ее в порядок, что было излишним. Наконец, прижав девочку к себе, она прошептала:

— Все будет в порядке, я обещаю.

Первые несколько месяцев Елена горько плакала, разлучаясь с Зоей. И хотя постепенно она привыкла проводить без нее по восемь часов ежедневно, в конце каждого учебного дня, без исключений, она нетерпеливо поджидала сестру у ворот школы. Ее восторг при виде Зои отнюдь не уменьшился с течением времени, и она приветствовала ее с такой радостью, словно они не виделись по меньшей мере год.

Зоя обняла сестру на прощание, и Елена поспешила в школу, приостановившись в дверях, чтобы помахать им рукой. Когда она скрылась внутри, Раиса и Зоя зашагали к своему учебному заведению. Раиса с трудом сдерживалась, чтобы не забросать Зою вопросами. Она не хотела волновать девочку перед занятиями. Даже самый простой вопрос мог вызвать обостренную реакцию, спровоцировав агрессивное поведение, которое погубило бы весь день. Если она интересовалась школьными успехами Зои, то это означало критику ее достижений и прогресса. Если она расспрашивала ее об одноклассниках, то тем самым упрекала за нежелание подружиться с ними. Единственным темой, открытой для обсуждения, оставались спортивные достижения Зои. Она была высокой и сильной девочкой. Стоит ли говорить, что она ненавидела командные виды спорта, будучи не в состоянии выполнять распоряжения. Совсем другое дело — индивидуальные. Она считалась прекрасной пловчихой и бегуньей, лучшей в школе в своей возрастной группе. Но она наотрез отказывалась соревноваться. Если ее все-таки ставили для участия в забеге, то она специально проигрывала его, хотя ей хватало гордости не приходить последней. Зоя предпочитала занимать четвертое место, но иногда, забывшись и увлекшись борьбой, становилась третьей или даже второй.

Построенное в 1929 году, здание школы № 1535 было прямоугольным и строгим. Его лишенный каких-либо украшений или изысков фасад олицетворял собой эгалитарный[8] подход к образованию — пример новой архитектуры для новых учащихся. За двадцать метров от ворот Зоя остановилась, глядя прямо перед собой. Раиса присела рядом с ней на корточки.

— Что случилось?

Зоя опустила голову и едва слышно пробормотала:

— Мне грустно. Мне все время грустно.

Раиса прикусила губу, чтобы не расплакаться. Она накрыла рукой ладошку Зои.

— Скажи мне, что я могу сделать.

— Елене нельзя возвращаться в детский дом. Никогда.

— Об этом не может быть и речи.

— Я хочу, чтобы она осталась с тобой.

— Она останется. И ты тоже. Разумеется, вы останетесь обе. Я очень вас люблю.

До сих пор Раиса не осмеливалась выразить свои чувства вслух. Зоя недоверчиво взглянула на нее.

— Я была бы счастлива… если бы жила с тобой.

Раньше они никогда не заговаривали об этом. Раисе приходилось соблюдать крайнюю осторожность: если она скажет что-нибудь не то или ошибется с ответом, Зоя замкнется, а второго шанса поговорить с девочкой по душам может и не представиться.

— Скажи, что мне делать?

И Зоя ответила:

— Оставь Льва.

Ее прекрасные глаза, казалось, стали еще больше, пока она вглядывалась в лицо Раисы. В глазах Зои отразилась надежда, что больше она никогда не увидит Льва. Она просила Раису развестись с мужем. Откуда она могла знать о такой возможности? О ней редко заговаривали вслух. Поначалу государство довольно лояльно относилось к разводам, но при Сталине политика в этой сфере ужесточилась, и процедура оформления развода стала очень сложной и дорогостоящей, а ее участники несли на себе клеймо позора. В прошлом Раиса не раз подумывала о том, чтобы оставить Льва и жить одной. Неужели Зоя заметила тщательно скрываемые остатки былой горечи в их отношениях и это вселило в нее надежду? Осмелилась бы она предложить такой выход, если бы не верила, что существует возможность того, что Раиса ответит согласием?

— Зоя…

Раису охватило непреодолимое желание дать этой девочке все, чего она хочет. С другой стороны, она была еще очень молода — ее следовало направлять и поддерживать, и она не имела права выдвигать нелепые требования и ожидать, что они будут выполнены.

— Лев изменился. Давай поговорим с ним сегодня же вечером: ты, я и он.

— Я не хочу разговаривать с ним. Я не хочу его видеть. Я не хочу слышать его голос. Я хочу, чтобы ты оставила его.

— Но, Зоя… я люблю его.

Надежда на лице Зои угасла, сменившись холодностью. Не сказав более ни слова, она сорвалась с места и побежала к главным воротам. Раиса заторопилась следом.

Глядя, как Зоя исчезает за дверями школы, Раиса замедлила шаг: она не собиралась разговаривать с девочкой на глазах у других учеников, и, кроме того, было уже слишком поздно. Зоя будет хранить молчание и не станет ее слушать. Момент был упущен, и Раиса дала ей прямой ответ: «Я люблю его». Девочка встретила ее слова с мрачным стоицизмом, подобно осужденному, выслушивающему смертный приговор, в вынесении которого он и не сомневался. Раиса выругала себя за то, что поспешила с ответом. Она переступила порог школы, не отвечая на приветствия проходивших мимо учеников и преподавателей, думая о мечте Зои — жизни без Льва.

В учительскую она вошла в расстроенных чувствах и обнаружила, что на столе ее ждет бандероль. К нему прилагалось письмо, и она вскрыла конверт: ей предлагалось прочесть содержащийся в бандероли документ всем своим ученикам, во всех классах. Письмо было отправлено из Министерства образования. Разорвав коричневую бумагу, которой была обернута бандероль, она увидела надпись на крышке: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Раиса подняла крышку и вынула из коробки стопку листов с аккуратно отпечатанным на машинке текстом. Как преподаватель истории, она регулярно получала подобные материалы вкупе с указанием ознакомить с ними своих учеников. Раиса прочла сопроводительное письмо и отправила его в мусорную корзину, попутно отметив, что та доверху забита аналогичными посланиями. Очевидно, подобные бандероли разослали всем учителям, и доклад будет прочитан в каждом классе. Раиса и без того уже опаздывала на занятия, поэтому, подхватив коробку, поспешно вышла из учительской.

Войдя в классную комнату, она заметила, что ученики вовсю переговариваются друг с другом, пользуясь ее отсутствием. В классе у нее было около тридцати ребят в возрасте от пятнадцати до шестнадцати лет, большинству из которых она преподавала вот уже три года. Положив пакет на стол, она пояснила, что сегодня зачитает им речь их руководителя Хрущева. После того как стихли аплодисменты, она стала читать доклад вслух:

— Доклад Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза 25 февраля 1956 года. Закрытое заседание.

Это был первый съезд после смерти Сталина. Раиса напомнила своим ученикам, что коммунистическая революция грядет во всем мире и что на таких вот заседаниях присутствуют посланцы международных рабочих партий и руководители Советского государства. Внутренне приготовившись около часа зачитывать очередные банальности и хвалебные здравицы, она стала думать о Зое, от всей души надеясь, что сегодняшний день обойдется для девочки без скандалов.

Но очень быстро мысли ее вернулись к тому материалу, который она читала. Это был отнюдь не обычный доклад. Он открывался не перечнем впечатляющих достижений Советской власти. Уже на середине четвертого абзаца листок задрожал в ее руках. Она умолкла, не веря своим глазам. В классе воцарилась мертвая тишина. Дрожащим, срывающимся голосом она продолжила чтение:

— …речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности[9].

Изумленная, она перевернула несколько следующих страниц, чтобы узнать, неужели и продолжение последует в том же духе, и прочла про себя: «…те отрицательные черты Сталина, которые при Ленине проступали только в зародышевом виде, развились в последние годы в тяжкие злоупотребления властью…»

Во время работы в школе она неуклонно прославляла государство, вкладывая в головы своих учеников мысль о том, что государство всегда поступает справедливо и честно. И если Сталин был повинен в создании собственного культа, то Раиса была его верным орудием. Она оправдывала преподавание подобных фальсификаций тем, что ее ученики должны овладеть языком лести и подхалимажа и словарным запасом славословия государству, чтобы не попасть под подозрение. Взаимоотношения ученика и учителя строились на взаимном доверии. И она считала, что выполняет это условие, пусть и не в ортодоксальном смысле, говоря чистую правду, а преподнося те правильные установки, которые они должны были усвоить. И вот теперь слова доклада выставляли ее обманщицей. Она подняла голову. Ее ученики были слишком растеряны, чтобы немедленно осознать все последствия и сделать выводы. Но вскоре это непременно произойдет. Они поймут, что она — не просвещенный пример для подражания, а раб того, кто в данный момент пребывает на вершине власти.

Дверь класса с грохотом распахнулась. На пороге появилась Юлия Пешкова, учительница. Лицо ее раскраснелось, а рот приоткрылся, но она не могла выговорить ни слова. Раиса встала из-за стола:

— В чем дело?

— Идем со мной. Скорее!

Юлия была учительницей Зои. Раиса положила доклад на стол, попросив своих учеников оставаться на местах, и вышла вслед за Юлией в коридор, а потом спустилась по лестнице, но так и не смогла добиться от коллеги внятного ответа.

— Что случилось?

— Это Зоя. И доклад. Я читала, а она… Ты должна увидеть все своими глазами.

Они подошли к аудитории, и Юлия шагнула в сторону, предоставляя Раисе возможность войти первой. Та открыла дверь. Зоя стояла на столе учительницы, который был придвинут к стене. Остальные ученики столпились в противоположном конце комнаты, словно боясь заразиться от Зои чем-нибудь нехорошим. У ее ног валялись страницы доклада и осколки стекла. Зоя стояла, выпрямившись во весь рост, горделивая и торжествующая. По рукам у нее текла кровь. Они сжимала обрывки плаката, сорванного со стены, на котором был изображен Сталин, а под его портретом красовалась надпись: «Отец всех детей».

Зоя залезла на стол, чтобы сорвать картину со стены. Она разбила раму и порезалась, прежде чем сумела разорвать плакат надвое, обезглавив изображение Сталина. Глаза ее светились торжеством. Она подняла обе половинки плаката, заляпанные ее кровью, словно выставляя на всеобщее обозрение тело поверженного врага:

— Он — не мой отец.

Тот же день

В общем коридоре перед дверью квартиры Николая валялись разрозненные страницы доклада. Увидев скомканные листы и мельком взглянув на текст, Лев вытащил пистолет. Тимур последовал его примеру. Бумага зашуршала под его ногами, когда Лев шагнул вперед и взялся за дверную ручку. Дверь была не заперта. Он толкнул ее носком ботинка, и они вдвоем вошли в пустое жилое помещение. Везде царил образцовый порядок. Двери в другие комнаты были закрыты, за исключением одной — двери в ванную.

Сама ванна была полна до краев, и над поверхностью красной от крови воды торчали лишь голова Николая да остров его толстого, поросшего волосами живота. Глаза и рот его были открыты: он как будто удивлялся тому, что ему явился не демон, а ангел смерти. Лев присел на корточки рядом со своим бывшим наставником, уроки которого он так старательно пытался забыть на протяжении трех последних лет. Но тут его окликнул Тимур:

— Лев…

Расслышав странные нотки в голосе заместителя, Лев встал и вслед за ним прошел в соседнюю спальню.

Казалось, две девочки мирно спят, укрытые по самую шею одеялами. Будь за окном ночь, их неподвижность выглядела бы вполне естественной. Но там стоял уже полдень, и в щель между неплотно задернутыми занавесками заглядывало солнце. Обе девочки лежали лицом к стене. Длинные блестящие волосы старшей дочери разметались по подушке. Лев откинул их в сторону и коснулся пальцами шеи. Она еще сохраняла последние остатки тепла под толстым стеганым одеялом, любовно подоткнутым с одной стороны. На ее теле не было заметно следов насилия. Младшая дочь, лет четырех, лежала в точно таком же положении. А вот она была уже холодной. Ее маленькое тельце потеряло тепло быстрее, чем тело старшей сестры. Лев закрыл глаза. Он мог спасти обеих.

За другой дверью, подобно своим дочерям, забылась вечным подобием сна и жена Николая Ариадна. Лев немного знал ее. Семь лет назад после очередного ареста Николай обычно тащил Льва к себе в гости. Как бы поздно они ни приходили, Ариадна всегда готовила им ужин, предлагая окунуться в атмосферу тепла и гостеприимства после тех зверств, что они творили вместе. Эти ужины были призваны продемонстрировать ценности домашнего очага и уюта, где не было места для их кровавой работы и где можно было поддерживать иллюзию обычной любящей семьи. Присев у ее туалетного столика, Лев рассматривал щетку для волос с ручкой из слоновой кости, духи и пудру — предметы роскоши, которые Ариадна воспринимала как плату за свою безусловную верность. Она так и не поняла того, что незнание было не сознательным ее выбором — оно было условием ее существования. В ином качестве Николай бы ее не принял.

«Никогда и ничего не рассказывай жене».

Будучи совсем еще молодым офицером, Лев после своего первого ареста истолковал эти слова старшего товарища, сказанные ему шепотом, как призыв соблюдать осторожность и секретность, как урок не доверять даже родным и близким. Но это было совсем не то, что имел в виду Николай.

Он больше не мог оставаться в квартире. Лев выпрямился и покачнулся. Оставив трупы за спиной, он поспешно вышел в общий коридор и привалился к стене, часто и глубоко дыша и глядя на разбросанные у дверей Николая листы с речью Хрущева, доставленные сюда с намерением убить его. Вернувшись вчера ночью домой, Николай прочел несколько страниц; бóльшая же их часть так и осталась лежать в коробке. Один лист был изорван в клочья. Неужели Николай решил, что может уничтожить слова? Но даже если такая мысль и пришла ему в голову, то сопроводительное письмо положило конец его надеждам. Доклад следовало прочесть и распространить по всей стране. И само наличие официального письма должно было показать Николаю, что тайны его прошлого больше не принадлежат ему: они вырвались наружу.

Лев посмотрел на Тимура. До того как получить назначение в Отдел по расследованию убийств, он работал офицером милиции, арестовывая пьяниц, воров и насильников. Впрочем, от политических арестов милицию никто не освобождал. Но Тимуру повезло, и к нему подобных требований не предъявляли; во всяком случае, Льву он о них не рассказывал.

Тимур всегда владел собой, но сейчас он не считал нужным скрывать свой гнев.

— Николай поступил как трус.

Лев кивнул, потому что это была правда. Он слишком боялся неодобрения и порицания. Вся жизнь Николая заключалась в его семье. Он не мог жить без нее. Как теперь выяснилось, и умереть тоже.

Лев поднял страничку с речью, глядя на нее так, словно взял в руки нож или пистолет — самые эффективные орудия убийства. Сегодня утром, после того как речь подбросили и ему, он прочел ее. Шокированный столь явной, хотя и безмолвной атакой, Лев быстро сообразил: если речь прислали ему, то ее наверняка получил и Николай. Целью спланированного нападения стали люди, виновные в совершении преступлений, о которых шла речь в докладе.

На лестнице раздался топот ног. Прибыли агенты КГБ.

Офицеры Комитета государственной безопасности вошли в квартиру, глядя на Льва с нескрываемым презрением. Он перестал быть одним из них и повернулся к ним спиной. Отказавшись от предложенной ему должности, он возглавил Отдел по расследованию убийств, который они старались втихую прикрыть с момента его создания. Для них, ставящих верность превыше всего, он стал худшим из возможных зол — предателем.

Руководил операцией Фрол Панин, непосредственный начальник Льва из Управления уголовного розыска МВД. Панин был симпатичным, ухоженным и обаятельным мужчиной лет пятидесяти с небольшим. Хотя Лев никогда не видел голливудских фильмов, он считал Панина похожим из тех, кто в них снимается. Свободно владея несколькими языками, тот до возвращения в Москву работал послом и уцелел в годы чисток, потому что оставался за границей. Ходили слухи, что он не пьет, ежедневно делает зарядку и раз в неделю стрижется. В отличие от множества чиновников, которые гордились своим пролетарским происхождением и тщательно избегали любых буржуазных веяний в своем облике, Панин выглядел и одевался безукоризненно. Он никогда не повышал голоса и неизменно оставался вежливым, являя собой новый тип руководителей, которые с одобрением отнеслись к речи Хрущева. За его спиной над ним частенько посмеивались. Говорили, что такой изнеженный субчик ни за что не выжил бы в годы правления Сталина. Руки у него были мягкими, а ногти — отполированными и чистыми. Лев не сомневался, что, знай Панин об этом, он счел бы эти слова комплиментом.

Панин окинул быстрым взглядом место преступления, после чего обратился к офицерам КГБ:

— Из здания никого не выпускать. Проверьте наличие жильцов во всех квартирах и установите их личности по домовым книгам и регистрациям в паспортном столе, чтобы никого не пропустить. На работу никого не отпускать, а тех, кто уже ушел, доставить обратно для беседы. Допросите всех без исключения — быть может, кто-нибудь слышал или видел что-либо. В случае подозрения на ложь или умалчивание — доставляйте их в управление, помещайте в камеру и допрашивайте снова. Никакого насилия или угроз. Просто дайте понять, что и у нашего терпения есть предел. Если же кто-либо сообщит что-нибудь важное… — Панин помолчал, а потом добавил: — Тогда посмотрим, что делать дальше. Все будет зависеть от конкретных сведений. Кроме того, я хочу, чтобы вы подготовили версию случившегося для общественности. Согласуйте между собой необходимые детали, но об убийстве не упоминайте. Все понятно?

Затем, очевидно, решив, что нельзя перекладывать ответственность за правдоподобную ложь на подчиненных, он продолжал:

— Здесь никого не убили. Эту семью арестовали и увезли. Детей отправили в детский дом. Распустите слухи об их подрывной деятельности. Воспользуйтесь своими осведомителями в соседних районах. Никто не должен видеть, как из дома будут выносить тела. Перекройте улицу, если в том возникнет необходимость.

Пусть уж лучше соседи решат, что семью арестовали, и поэтому она исчезла навсегда, чем узнают, что офицер МГБ в отставке покончил с собой и убил всех своих домочадцев.

Панин повернулся ко Льву.

— Вы вчера встречались с Николаем?

— Он позвонил мне около полуночи, чем изрядно удивил меня. Мы не виделись с ним вот уже лет шесть. Он был расстроен, пьян и хотел встретиться со мной. Я согласился, хотя и очень устал. Было уже поздно. Он нес что-то невразумительное. Я посоветовал ему пойти домой и проспаться, а встретиться уже потом, когда он протрезвеет. Больше я его не видел. Когда он вернулся домой, то обнаружил под дверью речь Хрущева. Ее подбросили туда те же самые люди, которые, по моему убеждению, принесли ее сегодня утром и мне, начав кампанию против бывших офицеров МГБ.

— Вы читали речь?

— Да, именно поэтому я и поспешил сюда. Мне показался слишком уж невероятным совпадением тот факт, что ее подбросили мне как раз после того, как позвонил Николай.

Панин отвернулся, глядя на Николая, сидящего в кроваво-красной воде.

— Я был в Кремлевском дворце, когда Никита Хрущев читал свой доклад. Он длился несколько часов, но никто не пошевелился — его слушали, не веря своим ушам и затаив дыхание. Над докладом работал ограниченный круг людей, избранные члены президиума. О его существовании никто не знал. Двадцатый съезд начался с ничем не примечательных разговоров. Делегаты по-прежнему встречали аплодисментами имя Сталина. В последний день зарубежные делегации уже начали готовиться к отъезду. Нас пригласили на закрытую сессию. Хрущев, как мне показалось, получал удовольствие от того, что делал. Он посчитал совершенно необходимым признать ошибки прошлого.

— На всю страну?

— Он заявил, что слова доклада не должны выйти за пределы зала, дабы не повредить репутации нашей страны.

Помимо воли в голосе Льва прозвучал гнев:

— Тогда почему он разошелся миллионами экземпляров?

— Потому что Хрущев солгал. Он хотел, чтобы люди прочли его. Он пожелал, чтобы люди узнали о том, что он был первым, кто сказал: «Я виноват, простите меня». Он вошел в историю как первый человек, выступивший с критикой Сталина и оставшийся в живых. Примечание о том, что доклад не будет напечатан, стало уступкой тем, кто возражал против доклада. Разумеется, эта оговорка не имеет смысла в контексте повсеместного его распространения.

— Хрущев сам состоялся как руководитель при Сталине.

Панин улыбнулся.

— Мы ведь все виновны, правда? И он чувствует это. Он признает свою вину, пусть и с оговорками. В некотором смысле, его речь — нечто вроде отречения от прошлого. Сталин плохой, а я хороший. Я прав, а они ошибаются.

— Николай, я, все мы превратились в людей, которых он призывает ненавидеть. Он делает из нас чудовищ.

— Или же показывает всему миру, какие мы на самом деле чудовища. И я не исключаю себя из этого списка, Лев. Это касается всех, кто находился при власти, всех, благодаря кому система работала бесперебойно. Мы говорим сейчас не о списке из пяти имен[10]. Мы говорим о миллионах людей, которые или совершали преступления, или молчаливо соглашались с ними. Вы никогда не думали о том, что число виновных может превысить количество тех, кто невиновен? Что невиновные могут оказаться в меньшинстве?

Лев взглянул на офицеров КГБ, осматривавших тела дочерей.

— Людей, которые прислали доклад Николаю, необходимо найти и задержать.

— У вас есть какие-нибудь ниточки?

Лев раскрыл свой блокнот и достал из него сложенный вчетверо листок бумаги, отпечатанный на строкоотливном станке в типографии Москвина.

«…Эйхе под пытками…»

Пока Панин рассматривал его, Лев вынул страницу из экземпляра доклада, подброшенного Николаю. Он ткнул пальцем в строку: «…Эйхе под пытками понуждали подписывать заранее составленные следователями протоколы допросов…»

Заметив, что три слова совпадают, Панин осведомился:

— Откуда взялся этот листок?

— Из строкоотливного станка, на котором работал человек по имени Сурен Москвин, вышедший в отставку сотрудник МГБ. Я уверен, что речь передали и ему. Его сын утверждает, что отцу было официально поручено отпечатать десять тысяч экземпляров, но я не нашел никаких подтверждений этому. Я не верю в то, что такое распоряжение вообще было отдано: это ложь. Ему сказали, что это — государственный заказ, а потом вручили доклад. Он работал всю ночь, набирая печатные формы. Дойдя до этих слов, он решил покончить жизнь самоубийством. Ему передали речь, заранее зная, какое действие она на него окажет, точно так же, как подбросили ее Николаю и мне. Вчера Николай рассказал мне о том, что ему присылают фотографии людей, которых он арестовал. Москвину также угрожали снимками людей, с которыми он контактировал.

Лев вынул из кармана подправленное издание работы Ленина и показал Панину сделанное при аресте фото, вклеенное в книгу вместо снимка самого Владимира Ильича.

— Я уверен, что нас троих — Сурена, Николая и меня — связывает один человек, очевидно, недавно освободившийся из заключения, родственник… — Лев помолчал, прежде чем закончить предложение, — жертвы.

В разговор вмешался Тимур:

— Скольких людей ты арестовал, когда служил в МГБ?

Лев задумался. Случалось, он арестовывал людей целыми семьями, по шесть человек за ночь.

— За три года… Несколько сотен.

Тимур не сумел скрыть удивления. Цифра производила впечатление. Панин заметил:

— И вы полагаете, что это преступник рассылает фотографии?

— Они не боятся нас. Больше не боятся. Это мы теперь боимся их.

Панин хлопнул в ладоши, призывая своих офицеров ко вниманию.

— Обыщите квартиру. Мы ищем стопку фотографий.

Лев добавил:

— Николай наверняка хорошенько спрятал их. Его семья не должна была найти их ни в коем случае. Он был агентом, так что умел прятать вещи и хорошо знал, в каких местах их будут искать в первую очередь.

Тщательный обыск каждой комнаты в роскошной квартире Николая, которую он с любовью обустраивал долгие годы, продолжался два часа. Для того чтобы заглянуть под кровати и вскрыть доски пола, тела убитых дочерей и жены перенесли в центр гостиной, завернув в постельное белье. Вспороли матрасы и разломали ящики шкафов, но обнаружить фотографии так и не смогли.

Злясь на собственное бессилие, Лев уставился на тело Николая в красной от крови воде. И вдруг в голову ему пришла неожиданная мысль. Он подошел к ванне и, не снимая рубашки, сунул руку в воду и нащупал пальцы Николая, сжимавшие толстый конверт. Очевидно, умирая, он так и не выпустил его из рук. Бумага размокла и порвалась, едва только Лев прикоснулся к ней. Содержимое конверта всплыло наверх. Ко Льву присоединились Тимур и Панин, глядя, как с окровавленного дна ванны поднимаются на поверхность лица мужчин и женщин. Вскоре вода в ванне покрылась колышущейся массой фотоснимков. Их здесь были сотни, они накладывались друг на друга. Лев переводил взгляд со старух на молодых людей, матерей и отцов, сыновей и дочерей. Все они были ему незнакомы. Но вдруг одно лицо привлекло его внимание, и он вытащил фотографию из воды. Тимур поинтересовался:

— Ты его знаешь?

Да, Лев знал его. Это был Лазарь.

Тот же день

На конверте была нарисовано распятие — выполненное чернилами тщательное воспроизведение православного креста. Рисунок был маленьким, не больше его ладони. Кто-то изрядно потрудился над ним: все пропорции были соблюдены, и распятие рисовала твердая рука. Или ему полагалось внушать страх, словно это был вурдалак или демон? Нет, скорее всего, рисунок содержал иронический подтекст, насмешку над его верой. Если так, то автор просчитался — и остался жалким философом-любителем.

Красиков сломал печать и вывалил содержимое на стол. Опять фотографии… Его так и подмывало бросить их в огонь, как предыдущие, но любопытство оказалось сильнее. Надев очки, он, напрягая зрение, принялся всматриваться в новые лица. На первый взгляд, они ничего не говорили ему. Он уже собрался отодвинуть их в сторону, когда одно фото привлекло его внимание. Он впился в него взглядом, пытаясь вспомнить, как же звали этого мужчину с горящими глазами.

Лазарь.

Это были священники, которых он предал.

Он сосчитал их. Тридцать человек — неужели он и впрямь выдал столь многих? Но отнюдь не всех их арестовали, когда он был Патриархом Московским и всея Руси, главой религиозной власти в стране. Доносы на этих людей он сделал еще до того, как был избран на эту должность: он писал их в течение многих лет. Ему исполнилось уже семьдесят пять. Тридцать доносов за целую жизнь — не так уж и много. Его тщательно рассчитанное повиновение государству спасло Церковь от неизмеримого вреда — да, это был нечестивый союз, но эти тридцать священников стали необходимыми жертвами. Плохо, конечно, что он не помнит их имен. Ему следовало бы молиться о них каждую ночь. Но он лишь выбросил их из памяти. Забыть оказалось легче, нежели молить о прощении.

Даже держа в руках фотографии, патриарх не испытывал сожаления. И это была не напускная бравада. Его не мучили ночные кошмары, не терзали угрызения совести. На душе у него было легко. Да, он прочел речь Хрущева, которую подбросили ему те же люди, что присылали фотографии. Он прочел критику убийственного сталинского режима — режима, который он поддерживал, приказывая священникам восхвалять Сталина в своих молитвах. Нет сомнения, диктатор создал свой культ, а он был верным его обожателем. Ну и что? Если речь лидера обещает будущее, полное бесплодных размышлений, так тому и быть — но это будущее уже не принадлежит ему. Нес ли он ответственность за преследование Церкви в первые годы коммунистической эпохи? Нет, конечно. Он всего лишь поступал сообразно обстоятельствам, в которых оказалась его горячо почитаемая Церковь и он сам. Его вынуждали поступать так против воли. Решение выдать кое-кого из своих коллег было неприятным, хотя и не слишком трудным. Они были людьми, отчего-то полагавшими, что могут говорить что угодно и вести себя, как им заблагорассудится, потому что их действиями, дескать, руководит сам Господь. Они были наивными и утомляли его своим стремлением превратиться в мучеников. В этом смысле он лишь дал им то, чего они хотели, — возможность умереть за веру.

Религия, как и все остальное, должна уметь идти на компромиссы. Поместный собор принял мудрое решение, избрав его патриархом. Им нужен был человек, который сможет стать ловким политиком, гибким и прозорливым, и именно поэтому его назначение было поддержано государством, и именно поэтому оно вообще разрешило провести эти выборы, предсказуемо закончившиеся его победой. Нашлись и те, кто утверждал, что его избрание стало нарушением канонических законов: церковным иерархам не подобает искать одобрения у светских властей. Но он считал, что такие рассуждения отдают замшелым догматизмом во времена, когда количество церквей сократилось с более чем двадцати тысяч до одной тысячи. Или им следовало исчезнуть вовсе, гордо держась за свои принципы, как капитан, цепляющийся за мачту своего тонущего корабля? Его назначение должно было повернуть вспять эту тенденцию и позволить им зализать раны и восполнить потери. И он преуспел в этом. По всей стране строились новые храмы. Священников учили, а не расстреливали. Он лишь выполнил то, что от него требовалось, и не больше. Его поступки никогда не были продиктованы злой волей. А Церковь выжила.

Красиков встал. Размышления утомили его. Собрав фотографии, он бросил их в огонь, глядя, как они скручиваются в трубочку, обугливаются и вспыхивают ярким пламенем. Он готов выслушать упреки и понести кару. Управлять такой сложной организацией, как Церковь, выстраивать ее отношения с государством и не нажить при этом врагов было невозможно. Будучи по природе человеком предусмотрительным, он предпринял кое-какие меры предосторожности. Старый и немощный, он оставался патриархом лишь формально и больше не принимал участия в каждодневной деятельности Церкви. Теперь бóльшую часть времени он проводил в детском приюте, который сам же и открыл неподалеку от церкви Зачатия Святой Анны[11]. Кое-кто утверждал, что создание приюта стало попыткой старика искупить свою вину. Ну и пусть думают, что хотят. Его это не волновало. Ему нравилось то, чем он занимался: более праведного дела и представить себе невозможно. Самая тяжелая работа доставалась более молодым сотрудникам, тогда как сам он осуществлял духовное руководство сотней с чем-то детишек, которых они разместили у себя, отвращая от жизненной стези с пристрастием к чифиру — наркотическому средству, получаемому из чайных листьев, — и направляя их на путь благочестия и набожности. Посвятив всю свою жизнь Богу, что не позволяло ему иметь собственных детей, он счел это своеобразной компенсацией.

Патриарх закрыл дверь в свой кабинет, запер ее и спустился по лестнице в главный зал приюта, где воспитанники принимали пищу и учились. В здании было четыре спальни: две для девочек и еще две для мальчиков. Имелась у них и молельня с распятием, иконами и свечами, в которой он преподавал вопросы веры. Ни один ребенок не мог оставаться в приюте, если не открывал свою душу Господу. Если они противились этому и упорствовали в своем невежестве, их изгоняли из приюта. Недостатка в беспризорниках не было. Согласно секретным данным государственных органов, к которым он имел доступ, по всей стране без крыши над головой и родительской опеки оставалось свыше восьмисот тысяч детей, стекавшихся главным образом в крупные города и живущих на вокзалах и грязных переулках. Одни сбежали из детских домов, другие — из трудовых лагерей и коммун. Многие приехали из сельской местности и сбивались в стаи в городах, словно дикие собаки, роясь на мусорных свалках и воруя. Красиков не страдал излишней сентиментальностью. Он понимал, что эти дети несли в себе потенциальную опасность и что доверять им нельзя. Вот почему он прибег к услугам бывших солдат Советской Армии, наняв их для поддержания порядка. Здание охранялось круглосуточно. Никто не мог ни войти, ни выйти без его разрешения. На входе всех обыскивали. Внутри здания патрулировали охранники, и еще двое стерегли главные ворота. Считалось, что эти люди следят за детьми. На самом же деле бывшие солдаты выполняли и еще одну, тайную роль: они являлись личными телохранителями Красикова.

Патриарх обвел зал взглядом, высматривая среди обращенных к нему благодарных лиц последнего новичка, мальчишку лет тринадцати-четырнадцати. Он отказался назвать свой возраст, да и вообще предпочитал отмалчиваться. Он сильно заикался, а еще у него было лицо взрослого мужчины, словно каждый прожитый им год состарил его втрое. Наступило время посвящения, и ему предстояло решить, искренен ли мальчик в своем стремлении служить Богу.

Красиков жестом приказал одному из охранников подвести к нему новичка. Мальчик шарахнулся в сторону, избегая прикосновения человеческой руки, словно напуганная дурным обращением собачонка. Его обнаружили неподалеку от приюта, в одном из парадных, где он, закутавшись в какие-то лохмотья, забился в угол, сжимая в кулаке глиняную фигурку мужчины, сидящего верхом на свинье. Статуэтка явно была домашней безделушкой, скорее всего, из какого-нибудь деревенского подворья. Когда-то она была выкрашена в яркие тона, но теперь краска поблекла и облупилась. Весьма примечательно, что статуэтка ничуть не пострадала за время скитаний и оставалась целехонькой, если не считать отколотого левого уха свиньи. Мальчишка, жилистый и сильный, не расставался с нею ни на миг. Скорее всего, она была для него чем-то вроде талисмана и напоминала о счастливых временах прошлого.

Красиков вежливо улыбнулся охраннику и отпустил его. Он приоткрыл дверь в молельню, приглашая мальчика войти туда. Но тот не торопился, так крепко сжимая в кулаке своего всадника на свинье, словно тот был отлит из чистого золота.

— Тебя никто не заставляет делать то, чего тебе не хочется. Однако же, если ты не готов впустить Бога в свою жизнь, то не можешь оставаться здесь.

Мальчик оглянулся на остальных детей. Те прервали свои занятия и с любопытством наблюдали, что будет дальше. Еще ни один из них не сказал «нет». Подросток робко перешагнул порог молельни. Когда он проходил мимо, Красиков сказал:

— Напомни мне, как тебя зовут.

Мальчик, запинаясь, ответил:

— Сер… гей.

Патриарх закрыл за ними дверь. В молельне все было готово. Тускло горели свечи, за окнами увядал полдень. Он опустился на колени перед распятием, подсказывая Сергею, что надо делать, и ожидая, что мальчик присоединится к нему: простая проверка того, как он относится к религии. Те, кому уже приходилось бывать в церкви, повторяли его движение; те же, у кого религиозный опыт отсутствовал, оставались у двери. Сергей не шелохнулся, замерев у входа.

— Многие дети проявили невежество, попав сюда. Это не преступление. Ты научишься всему. Надеюсь, в один прекрасный день Господь займет место той игрушки, которая, очевидно, так дорога тебе.

К удивлению патриарха, вместо ответа мальчик запер дверь. Прежде чем Красиков успел спросить, что все это значит, подросток шагнул вперед, на ходу вытаскивая кусок проволоки из отбитого уха свиньи. Одновременно он поднял глиняную фигурку над головой и с размаха разбил ее об пол. Красиков инстинктивно отвернулся, ожидая, что она поранит его, но та разлетелась на несколько больших неровных кусков у его ног. В немом изумлении он уставился на осколки фарфора. Там, помимо частей статуэтки, валялось еще что-то продолговатое и темное. Он наклонился и поднял непонятный предмет. Это оказался крошечный фонарик.

Недоумевая, он попытался встать с колен. Но, прежде чем он успел выпрямиться, его шею захлестнула удавка — тонкая стальная проволока, завязанная узлом на конце. Другой ее конец держал в руке мальчик, намотав на руку. Он потянул за него, и Красиков захрипел, когда остатки воздуха улетучились у него из легких. Лицо его побагровело, на висках вздулись жилы. Пальцы его бессильно скользили по проволоке, поддеть которую ему не удавалось. Мальчик потянул за нее снова и произнес холодным размеренным голосом, в котором не осталось и следа заикания:

— Отвечай правильно и останешься жив.

У входа в детский приют Льву и Тимуру преградили путь двое охранников. Злясь на вынужденную задержку, Лев предъявил им фото Лазаря, объяснив:

— Вполне возможно, что все, кто был причастен к аресту этого человека, теперь подвергаются опасности. Два человека уже убиты. Если мы правы, та же участь может ожидать и патриарха.

Но его слова не произвели на охранников никакого впечатления.

— Мы передадим ему ваше сообщение.

— Нам нужно самим поговорить с ним.

— Из милиции вы или нет, но патриарх запретил нам впускать внутрь кого-либо без его разрешения.

И вдруг наверху поднялась суматоха и раздался чей-то крик. В мгновение ока невозмутимость охранников сменилась паникой. Они бросили свой пост и помчались по ступенькам наверх. Тимур и Лев последовали за ними, вбежав в большой зал, полный детей. Сотрудники столпились у двери, пытаясь открыть ее, но та не поддавалась. Охранники присоединились к общим усилиям, дергая за ручку и выслушивая сбивчивые объяснения:

— Он вошел туда помолиться.

— С новеньким мальчиком.

— Красиков не отвечает.

— Там что-то разбилось.

Лев вмешался в дискуссию:

— Выбивайте дверь.

Все присутствующие повернулись к нему, растерянно переглядываясь.

— И побыстрее!

Самый рослый и мускулистый из охранников отошел на несколько шагов, разогнался и с размаху врезался в дверь плечом. Раздался треск, но та устояла. Он повторил попытку, и на сей раз дверь распахнулась.

Нетерпеливо отшвыривая в стороны острые куски торчащего дерева, Лев и Тимур ворвались в комнату. Их встретил молодой голос, сильный и властный:

— Не двигайтесь!

Охранники замерли на месте — крепкие и разъяренные мужчины, пораженные открывшейся их взорам сценой.

Патриарх стоял на коленях, лицом к ним — побагровевший, с приоткрытым ртом, из которого непристойно вывалился язык. Шею его перехватывала тонкая проволока, конец которой сжимал в руке молодой человек. Кисти его были обмотаны тряпками, чтобы не порезаться. Словно суровый хозяин, держащий непослушную собаку на поводке, он сохранял абсолютное спокойствие и полностью владел ситуацией: стоит ему лишь потянуть сильнее, и проволока либо задушит патриарха, либо перережет ему шею.

Подросток осторожно попятился к окну за спиной, следя, чтобы проволока оставалась туго натянутой и не провисала. Лев растолкал охранников, которые застыли на месте, парализованные осознанием того, что не смогли уберечь патриарха, и выступил вперед. Его и Красикова разделяли метров десять, не больше. Но даже если ему удастся добежать до патриарха, подсунуть пальцы под проволоку он все равно не успеет. Мальчик, очевидно, догадался, о чем он думает, потому что обратился к нему:

— Еще один шаг, и он умрет.

Парень открыл небольшое окно и взобрался на подоконник. Они находились на втором этаже, и прыгать вниз было опасно. Лев спросил:

— Что тебе нужно?

— Чтобы этот человек извинился за то, что предал священников, веривших ему, которых он поклялся защищать.

Юноша говорил так, словно повторял вслух зазубренные наизусть чужие слова. Лев взглянул на патриарха. Наверняка угроза смерти заставит его подчиниться. Мальчик получил приказ вырвать у него извинения. Если это было действительно так, то юноша должен выполнить его, и это давало Льву тень шанса.

— Он извинится. Ослабь проволоку. Дай ему возможность заговорить. Ты ведь пришел сюда за этим.

Патриарх кивнул, показывая, что готов повиноваться. После недолгого раздумья мальчик медленно ослабил проволоку. Красиков с хрипом сделал первый вдох.

В глазах старика блеснуло упрямство, и Лев понял, что совершил ошибку. Собрав остатки сил и брызжа слюной при каждом вздохе, патриарх прохрипел:

— Скажи тем, кто послал тебя… я предам их снова!

Глаза всех, кто находился в комнате, за исключением Красикова, обратились к юноше. Но тот уже исчез, спрыгнув с подоконника.

Под весом тела мальчика проволока натянулась, вздернув патриарха с такой силой, что он буквально взмыл с колен, словно марионетка, которую потянули за веревочку, а потом рухнул навзничь, скользнул по полу и головой разбил маленькое окно. Тело его застряло в оконной раме. Лев прыгнул вперед, хватаясь за проволоку, обмотанную вокруг шеи патриарха, в надежде ослабить натяжение. Но стальная нить глубоко впилась в кожу, перерезав мышцы. Лев ничего не мог сделать.

Выглянув в окно, он увидел мальчишку уже внизу, на улице. Не говоря ни слова, Лев с Тимуром выбежали из комнаты, оставив позади растерянных и беспомощных охранников, промчались по главному залу сквозь толпу детей и бросились вниз. Юноша был ловок и проворен, но еще молод, так что убежать от них ему вряд ли удастся.

Когда они оказались на улице, мальчишки уже нигде не было видно. В обе стороны тянулась прямая дорога, без переулков и поворотов, и покрыть это расстояние за то короткое время, которое им понадобилось для того, чтобы сбежать вниз, парень просто не мог. Лев поспешил к окну, откуда все еще свисала проволока. Обнаружив в снегу следы подростка, он пошел по ним и вскоре наткнулся на люк. Снег с него был сметен. Тимур поднял крышку, и под ней обнаружилась стальная лестница, исчезающая в глубине канализационного коллектора. Мальчишка уже почти добрался до самого дна, ловко перебирая по стальным прутьям обмотанными тряпками руками. Завидев над собой свет, он поднял голову, открывая лицо. Глядя на Льва, он разжал руки, пролетел последний отрезок пути и растворился в темноте.

Лев повернулся к Тимуру:

— Принеси фонарики из машины.

Не дожидаясь возвращения напарника, Лев начал спускаться по лестнице. Поперечины были холодными, как лед, и без перчаток его руки прилипали к металлу. Каждый раз, хватаясь за новую перекладину, он оставлял на прежней клочья кожи. Его перчатки остались в машине, но он не желал прерывать погоню. Система канализации представляла собой лабиринт туннелей, и мальчишка мог скрыться в любом из них: один незамеченный вовремя поворот — и все, его уже не догнать. Стиснув зубы, чтобы не закричать от жгучей боли, он продолжал перехватывать перекладины окровавленными ладонями. Глаза у него слезились, когда он посмотрел вниз, оценивая оставшееся расстояние. Прыгать было еще слишком высоко. Придется спуститься еще на несколько ступенек, прикасаясь к промерзшей стали ободранными до мяса ладонями. Наконец, выпустив из рук очередную перекладину, он с криком полетел в темноту.

Неловко приземлившись на узкий каменный бордюр, скользкий от наледи, Лев едва не свалился в глубокий поток грязной и дурно пахнущей воды. Удержав равновесие, он огляделся — широкий каменный туннель, размерами не уступающий тому, по которому ходят поезда метро. Столб света сверху, из открытого люка, позволял разглядеть лишь землю под ногами и почти ничего больше. Впереди смыкалась густая темнота, в которой на расстоянии метров пятидесяти трепетал блуждающий огонек, похожий на светлячка, — это убегал мальчишка. В руках у него был фонарик; значит, он заранее готовился уходить этим путем.

Пятнышко света исчезло. Парнишка или выключил фонарик, или свернул в другой туннель. Лев не мог последовать за ним в полной темноте, он даже не видел края бордюра, на котором стоял, и потому запрокинул голову к открытому люку, ожидая возвращения Тимура, — и каждая секунда была на вес золота.

— Ну, где ты там?

Вверху, в проеме люка, появилось лицо товарища. Лев крикнул ему:

— Бросай!

Если он не сумеет поймать фонарик, тот ударится о бетонный пол и разобьется, и тогда ему придется ждать, пока вниз не спустится Тимур. А к этому моменту мальчишка наверняка затеряется в лабиринте туннелей. Тимур наверху шагнул в сторону, чтобы не загораживать свет. Он взял фонарик в руку и вытянул ее над люком, расположив его прямо по центру дыры, а затем разжал пальцы.

Лев неотрывно следил взглядом за его падением. Вот фонарик развернулся в воздухе, ударился о стену, перевернулся, зацепил другую, и его движение стало совершенно непредсказуемым. Лев шагнул вперед, поднял руки над головой и схватился за рукоятку ободранными до мяса ладонями. От боли ему захотелось закричать, но он сдержался. Подавляя инстинктивное желание отбросить фонарик в сторону, он щелкнул кнопкой, и лампочка зажглась. Направив луч в ту сторону, где скрылся мальчишка, он высветил бетонный бордюр, протянувшийся вдоль медленно текущего потока нечистот, и двинулся по нему в погоню. В тяжелых ботинках ему было неудобно идти по льду и плесени. Холод приглушил вонь фекалий, но Лев все равно старался дышать открытым ртом, делая частые и неглубокие вдохи.

Там, где исчез мальчишка, бордюр обрывался. Здесь в главный туннель на уровне плеча выходило боковое ответвление — узкое, не шире метра в диаметре, — которое под наклоном опускалось к потоку внизу. Стена была перепачкана экскрементами. Мальчишка, очевидно, вскарабкался в него. Другого выхода не было, и Льву тоже предстояло протиснуться в узкий туннель.

Сначала он положил на край фонарик, потом подпрыгнул и ухватился за скользкие стенки, застонав от боли, когда ободранные в кровь ладони погрузились в грязь и фекалии. Он попытался подтянуться, отчетливо сознавая, что если сорвется, то рухнет в поток внизу. Однако ухватиться в этом новом туннеле было не за что — он вытянул руку, и ладонь его бессильно скользнула по гладкой влажной поверхности. Но тут носок ботинка уперся в какую-то выемку в стене, он подался вверх и втиснулся в узкий лаз, перевернувшись на спину, чтобы стереть с ладоней грязь и нечистоты. В замкнутом пространстве вонь была одуряющей. Льва едва не стошнило. Сдержав приступ рвоты, он включил фонарик и направил его луч в глубь туннеля, а потом пополз вперед на животе, опираясь на локти.

Путь впереди перегородила ржавая решетка, расстояние между прутьями которой не превышало ширины его ладони. Мальчишка, должно быть, юркнул в какую-нибудь другую нору. Уже собираясь повернуть назад, Лев вдруг остановился. Он был уверен: никакого другого пути нет. Стерев с прутьев ржавчину и слизь, он принялся внимательно осматривать их. Два из них едва держались на месте. Он ухватился за них, потянул, и они свободно выскользнули из пазов. А мальчишка наверняка разведал маршрут бегства заранее, вот почему у него так кстати оказался фонарик, а руки были обмотаны тряпками — он изначально намеревался бежать через канализационный коллектор. Даже выломав два прута, Лев с трудом протиснулся в дыру в решетке. Ему пришлось даже скинуть китель, но вот наконец он вывалился в огромное, похожее на пещеру помещение.

Когда он встал ногами на пол, ему показалось, что тот качается. Посветив вниз, он увидел, что все пространство в три-четыре слоя кишит крысами, карабкающимися друг на друга. Его охватило отвращение, но любопытство взяло верх — все крысы почему-то двигались в одном направлении. Он направил луч фонаря в ту сторону, откуда они бежали, и увидел жерло широкого туннеля. В круге света внутри он увидел мальчишку. Их разделяло метров сто, не больше. Парнишка и не думал бежать, он стоял, выпрямившись во весь рост и упершись рукой в стену. Чувствуя какой-то подвох, Лев осторожно двинулся вперед.

Заметив своего преследователя, мальчишка развернулся и бросился бежать. Фонарик болтался у него на шее на веревочной петле, так что обе его руки оказались свободными. Подойдя к лазу, Лев вытянул руку и коснулся ладонью стены — она вибрировала, причем очень сильно.

Мальчишка мчался во всю прыть, разбрызгивая воду. Лев провожал его лучом фонаря. Ловкий и быстрый, как кошка, парень оттолкнулся от изогнутых стенок и, совершив гигантский прыжок, явно нацелился на нижнюю ступеньку железной лестницы, спускавшейся из вертикального туннеля над головой, но промахнулся и упал в воду, покрывавшую пол. Лев побежал вперед, а за его спиной послышался раздосадованный возглас Тимура, который, похоже, наткнулся на крыс. Парень тем временем вскочил, готовясь вновь подпрыгнуть, чтобы ухватиться за нижнюю перекладину лестницы.

И вдруг тонкий ручеек затхлой воды начал увеличиваться на глазах. По туннелю прокатился рокочущий грохот. Лев направил луч фонарика выше, и тот выхватил из темноты грязно-белую пену: к ним катилась стена воды, их от нее отделяло меньше двухсот метров.

Жить им оставалось считанные секунды. Парень вновь подпрыгнул, оттолкнувшись от стены, и на сей раз уцепился за ступеньку обеими руками. Подтянувшись, он встал на ноги и скрылся в вертикальном туннеле, где вода уже не могла достать его. Лев оглянулся. Стена воды приближалась, а Тимур только сейчас вошел в основной туннель.

Подбежав к основанию лестницы, Лев зажал фонарик зубами и подпрыгнул, ухватившись за нижнюю перекладину лестницы. Ободранные ладони отозвались протестующей острой болью, когда он подтянулся на руках. Мальчишка шустро лез вверх у него над головой. Не обращая внимания на боль, Лев устремился вслед за ним, сокращая расстояние, и вскоре схватил его за ногу. Крепко уцепившись за лестницу — парень стал брыкаться, пытаясь освободиться, — Лев направил луч фонарика вниз. Стоя на дне колодца, Тимур выронил фонарик и прыгнул. Он ухватился за нижнюю ступеньку лестницы в тот самый миг, когда стена воды обрушилась на него, и грязно-белая пена устремилась вверх по вертикальному колодцу.

Парнишка расхохотался.

— Если хочешь спасти своего приятели, отпусти меня!

Он был прав. Лев должен отпустить его, спуститься на несколько ступенек вниз и попытаться помочь Тимуру.

— Он ведь утонет!

Но тут из воды, отплевываясь и задыхаясь, показался Тимур. Он подтянулся выше, закинул руку на следующую перекладину, согнув ее в локте, и вытащил себя из пенной круговерти. Нижняя часть его тела по-прежнему скрывалась под водой, но было видно, что держится он крепко и не сорвется.

Лев вздохнул с облегчением, не выпуская лодыжку парня, пока тот брыкался и вырывался изо всех сил. Тимур поднялся вровень со Львом, взял у него изо рта фонарик и направил луч света мальчишке в лицо.

— Если лягнешься еще раз, я сломаю тебе ногу.

Парень замер: по голосу Тимура было понятно, что он не шутит. Лев добавил:

— Мы поднимаемся вместе, медленно, на следующий уровень. Ясно?

Мальчишка кивнул. Они втроем поползли наверх, неуклюже перебирая руками и ногами, словно какой-то чудовищный паук.

На верхней ступеньке лестницы Лев остановился, держа парня за лодыжку, пока Тимур перелезал через их головы. Выпрямившись в туннеле, в который выходила лестница, он скомандовал:

— Отпускай его.

Лев отпустил лодыжку парня и слез с лестницы, а Тимур тем временем заломил мальчишке руки за спину. Лев взял фонарик, стараясь держать его кончиками пальцев, чтобы рукоять не касалась окровавленных ладоней, и направил луч прямо в лицо подростку.

— У тебя остался единственный шанс уцелеть — рассказать все мне. Ты убил очень важного человека. Твоей крови жаждут многие.

Тимур покачал головой.

— Ты только зря теряешь время. Взгляни на его шею.

На шее парня красовалась татуировка в виде православного креста. Тимур пояснил:

— Он — член банды. И скорее умрет, чем заговорит.

Парнишка улыбнулся.

— Пока ты здесь, внизу… твоя жена… Раиса…

Лев отреагировал мгновенно. Шагнув вперед, он схватил парня за грудки, приподнимая его над полом. Тот сполна воспользовался представившейся возможностью. Словно угорь, он выскользнул из рубашки, упал на пол и откатился в сторону. Держа в руках рубашку, Лев направил на него луч фонарика, который высветил парнишку, уже присевшего на корточки у края колодца. Потом он качнулся и спиной вперед упал в бурлящую воду внизу. Лев рванулся к нему, но было уже слишком поздно. Посмотрев вниз, он не заметил и следа парня — бурный поток унес его прочь.

Лев в отчаянии огляделся по сторонам — они находились в замкнутом бетонном туннеле. Раисе грозила опасность. А он не мог выбраться отсюда.

Тот же день

Раиса сидела напротив директора школы Карла Енукидзе — добродушного мужчины с седой бородкой. С ними была и Юлия Пешкова, классная руководительница Зои. Карл положил подбородок на скрещенные руки, задумчиво почесывая его и переводя взгляд с Раисы на Юлию и обратно. Юлия не поднимала глаз от стола, явно желая очутиться где угодно, лишь бы подальше отсюда. Раиса прекрасно понимала, в сколь затруднительном положении они оказались. Если начнется расследование того, кто и почему разбил портрет Сталина, Зоя попадет в разработку КГБ. Как, впрочем, и они сами. И тогда вопрос может встать следующим образом: кто виноват в случившемся — ребенок или они, взрослые, повлиявшие на него? И не занимался ли Карл антисоветской деятельностью, поощряя диссидентское поведение своих учеников, обязанных проявлять стойкий патриотизм? Или, быть может, на своих уроках Юлия не сумела привить детям черты характера советского человека? Возникнут вопросы и о том, насколько хорошим — или плохим — опекуном оказалась сама Раиса. И сейчас все они судорожно взвешивали возможные последствия. Первой нарушила тягостное молчание Раиса:

— Мы ведем себя так, словно Сталин до сих пор жив. Времена изменились. Нас никто не заставляет доносить на четырнадцатилетнюю девочку. Вы читали доклад: Хрущев признает, что репрессии зашли слишком далеко. Нам вовсе не обязательно уведомлять органы о сугубо внутреннем происшествии в школе. Мы можем уладить его сами. Давайте отнесемся к случившемуся как к тому, чем оно является на самом деле: поступком неуравновешенной молоденькой девочки, порученной моим заботам. Позвольте мне помочь ей.

Судя по тяжелому молчанию, привычка к осторожности, воспитанная всей прежней жизнью, не желала умирать легко из-за какой-то речи. И не имело значения, кто ее произнес и что в ней было сказано. Раиса решила сменить тактику и заметила:

— Будет лучше, если мы вообще не станем сообщать об этом.

Юлия подняла голову. Карл откинулся на спинку стула. Начались новые расчеты и прикидки: Раиса предлагала замять это дело. И ее предложение можно использовать против нее же. Ответила Юлия:

— Мы — не единственные, кому известно о том, что случилось. Ученики в моем классе видели все. Их более тридцати человек. К этому времени они уже рассказали о случившемся своим друзьям, так что число посвященных будет только увеличиваться. Не удивлюсь, если завтра о происшествии заговорит вся школа. И слухи пойдут дальше. Об этом узнают родители. Они поинтересуются, почему мы ничего не предприняли. И что мы им скажем? Что сочли происшествие не заслуживающим внимания? Это решать не нам. Следует доверить это дело компетентным органам. Люди все равно узнают о том, что произошло, Раиса, и если мы не сообщим об этом, то кто-нибудь другой сделает это вместо нас.

Она была права: замять это дело не удастся. Но Раиса все-таки возразила:

— А что, если Зоя сегодня же уйдет из школы? Я поговорю со Львом; он может решить этот вопрос с коллегами. Мы найдем ей другую школу. Само собой разумеется, что и я уволюсь тоже.

Все равно Зоя не сможет и дальше учиться здесь. Ученики начнут сторониться ее. Многие даже не захотят сидеть рядом. Учителя будут возражать против того, чтобы она приходила к ним на уроки. Она превратится в изгоя с той же неизбежностью, как если бы на спине у нее была нарисована мишень.

— Предлагаю вам, товарищ Енукидзе, не делать никаких заявлений относительно нашего ухода. Мы просто исчезнем безо всяких объяснений.

Остальные ученики и учителя сочтут, что проблема была должным образом решена. Их внезапное отсутствие истолкуют так, что виновные понесли наказание. Никто не захочет даже вспоминать об этом, раз уж последствия оказались столь суровыми. Тема будет закрыта, предмет разговоров попросту исчезнет — как корабль, тонущий в море как раз тогда, когда мимо проплывает другой корабль, пассажиры которого смотрят в другую сторону.

Карл, судя по всему, взвешивал все «за» и «против». Наконец он спросил:

— Вы сами все устроите?

— Да.

— Включая обсуждение случившегося с компетентными органами? С Министерством образования, например? У вас ведь есть там связи?

— Я уверена, что они есть у Льва.

— И мне не нужно будет разговаривать с Зоей? Мне совсем не придется иметь с ней дело?

Раиса покачала головой.

— Я просто заберу свою дочь, и мы уйдем отсюда. А вы продолжите жить и работать так, словно мы никогда не существовали. И уже завтра мы с Зоей не придем на занятия.

Карл посмотрел на Юлию, взглядом умоляя ту согласиться с предложенным планом. Теперь все зависело от нее. Раиса повернулась к своей подруге:

— Юля?

Они были знакомы вот уже три года. Они много раз помогали друг другу. Они были подругами. Юлия кивнула:

— Так будет лучше для всех.

Больше они никогда не увидятся.

За дверями директорского кабинета в коридоре ждала Зоя — невозмутимая, она небрежно привалилась к стене, словно ее вызвали сюда из-за того, что она вовремя не выполнила домашнее задание. Рука у нее была забинтована: порез оказался глубоким, и рана сильно кровоточила. Когда переговоры завершились, Раиса закрыла за собой дверь, чувствуя, как на нее наваливается неимоверная усталость. Теперь очень многое зависело от Льва. Подойдя к Зое, она присела рядом с ней на корточки.

— Мы идем домой.

— Это не мой дом.

Никакой благодарности, одно холодное презрение. Раиса едва сдерживала слезы. Говорить она не могла.

Выйдя из здания школы, Раиса остановилась у ворот. Неужели их предали так быстро? К ней шли два офицера в форме.

— Раиса Демидова?

Старший из офицеров продолжал:

— Ваш муж прислал нас, чтобы мы проводили вас домой.

Значит, они пришли не из-за Зои. Вздохнув с облегчением, она поинтересовалась:

— Что случилось?

— Ваш муж хочет быть уверенным, что с вами все в порядке. Мы не можем разглашать подробности, достаточно сказать, что в последнее время произошло несколько неприятных инцидентов. И наше присутствие — всего лишь необходимая мера предосторожности.

Раиса попросила их предъявить удостоверения личности. Те оказались в полном порядке. Она спросила:

— Вы работаете с моим мужем?

— Мы — сотрудники Отдела по расследованию убийств.

Поскольку само существование Отдела являлось государственной тайной, такой ответ в некоторой степени успокоил подозрения Раисы. Она вернула милиционерам их удостоверения, заметив при этом:

— Нам нужно забрать Елену.

Когда они вместе зашагали к машине, Зоя потянула ее за руку. Раиса наклонилась к девочке, и та прошептала ей на ухо:

— Я им не доверяю.

Оставшись один в своем кабинете, Карл задумчиво смотрел в окно.

Времена изменились.

Быть может, так оно и есть. Ему хотелось в это верить, хотелось забыть об этом деле и выбросить его из головы, как они и договаривались. Ему всегда нравилась Раиса. Она была умной и красивой женщиной, и он желал ей только добра. Он поднял трубку телефона, мысленно подбирая слова, которыми донесет на ее дочь.

Тот же день

Сидя на заднем сиденье автомобиля, Зоя с подозрением следила за каждым движением милиционеров, словно оказавшись в одной клетке с двумя ядовитыми змеями. И хотя офицер на переднем пассажирском сиденье предпринял небрежную попытку подружиться с девочками, оглядываясь на них и улыбаясь, все его старания разбивались о каменную стену. Зоя ненавидела этих людей, ненавидела их форму и знаки различия, их кожаные ремни и сапоги с набойками, не видя разницы между милицией и КГБ.

Глядя в окно, Раиса пыталась определить, где они находятся. На город опускался вечер. Загорелись уличные фонари. Она не привыкла ездить домой на машине, и поэтому ей было трудно сориентироваться. Но они явно ехали не в ту сторону, куда нужно. Подавшись вперед и постаравшись ничем не выдать своей тревоги, она поинтересовалась:

— Куда мы едем?

Офицер на переднем сиденье обернулся к ней. Лицо его ничего не выражало, и лишь кожаная портупея скрипнула от резкого движения.

— Мы везем вас домой.

— Но почему этой дорогой?

Зоя вскочила со своего места.

— Выпустите нас!

Охранник недоуменно уставился на нее.

— Что?

Но Зоя не стала просить дважды. Несмотря на то что автомобиль не снизил скорости, она повернула ручку и распахнула заднюю дверь прямо посреди дороги. В окна ударил свет фар встречной машины, которая резко свернула в сторону, чтобы избежать столкновения.

Раиса обхватила Зою за талию и втащила ее обратно как раз в ту секунду, когда мимо с ревом пронесся грузовик, зацепив распахнутую дверцу, отчего та с лязгом захлопнулась. От удара железо смялось, а стекло разлетелось вдребезги, засыпав салон мелкими осколками. Офицеры что-то кричали, Елена плакала. Автомобиль ударился о бордюр и вылетел на тротуар, прежде чем остановиться у обочины.

В салоне воцарилось ошеломленное молчание. Оба офицера обернулись к пассажирам, бледные и задыхающиеся.

— Что с ней стряслось?

Водитель покрутил пальцем у виска:

— Да она просто спятила.

Но Раиса не обратила на них внимания. Она осматривала и тормошила Зою. Девочка не пострадала, а вот глаза ее сверкали. В ней проснулась дикарка: первобытная энергия ребенка, воспитанного волками и попавшего в плен к людям, била через край, отказываясь повиноваться нормам цивилизации.

Водитель вылез наружу, чтобы осмотреть поврежденную дверцу, задумчиво почесывая в затылке и качая головой.

— Мы везем вас домой. Чего вы взбесились?

— Мы едем не той дорогой.

Офицер вытащил из кармана листок бумаги и протянул его Раисе в зияющую дыру, образовавшуюся на месте окна. На нем почерком Льва был написан адрес. Она несколько секунд тупо смотрела на него, прежде чем сообразила, что он означает. Охвативший ее гнев тут же испарился.

— Здесь живут родители Льва.

— Я не знаю, кто там живет, а просто выполняю приказ.

Зоя вырвалась из ее объятий, перелезла через сестру и выскочила из машины. Раиса окликнула ее:

— Зоя, все в порядке!

Но девочка и не думала возвращаться. Водитель шагнул к ней. Видя, что он собирается схватить ее, Раиса закричала:

— Не трогайте ее! Оставьте ее в покое! Мы пойдем пешком, здесь осталось совсем немного.

Водитель отрицательно покачал головой.

— Мы должны оставаться с вами до тех пор, пока не придет Лев.

— Тогда идите следом.

Елена, по-прежнему сидевшая сзади, горько плакала. Раиса обняла ее за плечи и прижала к себе.

— С Зоей все в порядке. Она не пострадала.

Ее слова, кажется, дошли до сознания Елены, которая тут же взглянула на сестру. Видя, что Зоя и впрямь жива и здорова, она перестала плакать. Раиса вытерла ей слезы с лица.

— Мы пойдем пешком. Здесь недалеко. Ты можешь идти?

Елена кивнула.

— Мне не нравится ездить домой на машине.

Раиса улыбнулась.

— Мне тоже.

Она помогла девочке выбраться наружу. Водитель лишь всплеснул руками, доведенный до отчаяния выходками своих пассажиров.

Родители Льва жили в невысоком доме современной постройки в северной части города, приютившем многих престарелых родственников государственных чиновников, этаком привилегированном доме престарелых. Зимой жильцы заходили друг к другу поиграть в карты, а летом опять же играли в карты, только уже на лужайке. Они вместе ходили по магазинам, вместе готовили и жили коммуной, соблюдая одно-единственное табу: никогда не говорить о работе своих детей.

Раиса вошла в здание и подвела детей к лифту. Двери кабины закрылись перед самым носом у офицеров милиции, отчего тем пришлось подниматься по лестнице. Зоя ни за что на свете не осталась бы в замкнутом, тесном пространстве с этими двумя мужчинами. Доехав до седьмого этажа, Раиса и девочки вышли в коридор и поспешили к последней квартире. Дверь открыл Степан — отец Льва — и с удивлением поздоровался с ними. Но удивление на его лице быстро сменилось тревогой.

— Что случилось?

Из гостиной вышла мать Льва, Анна, встревоженная не меньше супруга. Обращаясь к ним обоим, Раиса ответила:

— Лев хочет, чтобы мы остались у вас.

Она кивнула на двух офицеров милиции, которые только что поднялись по лестнице, и добавила:

— Мы не одни, а с сопровождающими.

В голосе Анны прозвучал страх:

— Где Лев? Что происходит?

— Не знаю.

Офицеры тем временем подошли к двери. Старший из двух, водитель, запыхавшийся после быстрого подъема, спросил:

— Из квартиры есть другой выход?

Ему ответила Анна:

— Нет.

— Тогда мы останемся здесь.

Но пожилая женщина не унималась:

— Вы можете объяснить мне, что происходит?

— Кто-то начал мстить. Это все, что я могу вам сказать.

Раиса захлопнула дверь, но услышанное отнюдь не удовлетворило Анну.

— Но со Львом все в порядке, правда?

Стиснув зубы, Зоя слушала пожилую женщину, глядя, как трясутся у нее на подбородке складки кожи, когда она говорит. Она разжирела от безделья, разжирела оттого, что сыночек таскает ей редкие и вкусные продукты. Ее тревога вызвала у девочки приступ жаркой ненависти, особенно ее сдавленный голос, в котором звучала трогательная забота о ее проклятом сыне-убийце:

— Со Львом все в порядке? Со Львом все в порядке, правда?

А люди, которых он арестовывал, семьи, которые разрушал, — с ними все в порядке? Родители кудахтали над ним так, словно он был несмышленышем. Но куда хуже этой тревоги была их гордость — они жадно ловили каждое сказанное им слово и восхищались его рассказами. От этих проявлений любви и заботы ее тошнило: поцелуйчики, объятия, шутки. И Степан, и Анна с готовностью включились в затеянную Львом игру, притворяясь самой обычной семьей, планируя прогулки и походы по магазинам — магазинам для ограниченного контингента лиц, а не тем, в которые выстраивались длинные очереди к полупустым полкам. У них все было хорошо. Их квартира была такой уютной. Здесь все было предназначено для того, чтобы скрыть убийство ее матери и отца. Зоя ненавидела их за то, что они любят его.

Анна переспросила:

— Мстить?

Она повторила это слово с таким видом, будто не могла уразуметь, что оно означает, словно ни у кого не могло быть ни малейшего повода ненавидеть ее драгоценного сыночка. И Зоя не удержалась, вмешалась в разговор и обратила свой гнев на Анну:

— Месть за аресты невинных людей! Чем, по-вашему, занимался ваш сыночек все эти годы? Или вы не читали доклада?

Степан и Анна одновременно обернулись к ней, пораженные злобой, звеневшей в ее голосе. Они еще ничего не знали. Они не читали его. Чувствуя свое превосходство, Зоя злорадно улыбнулась. Степан спросил:

— Какой доклад?

— Доклад о том, как ваш сын пытал невинных жертв, как силой выбивал у них признания, как калечил их. О том, как ни в чем не повинных людей отправляли в ГУЛАГ, тогда как виновные оставались жить в таких вот квартирах.

Раиса присела перед ней на корточки, словно пытаясь своим телом заслонить ее слова.

— Я хочу, чтобы ты замолчала. Я хочу, чтобы ты замолчала немедленно.

— Почему я должна молчать? Ведь это правда. Не я же написала доклад. Мне лишь прочли его на уроке. И я всего лишь повторяю то, что услышала. И не тебе подвергать цензуре слова Хрущева. Он-то наверняка хотел, чтобы мы говорили об этом, потому что иначе не дал бы нам прочесть свой доклад. Это уже не тайна. Об этом знают все. Всем известно, что сделал Лев.

— Зоя, послушай меня…

Но Зоя разошлась и не желала никого и ничего слушать.

— Ты думаешь, они не должны знать правду о своем замечательном сыночке? Том самом замечательном сыночке, который нашел им эту замечательную квартиру, который помогает им с покупками, — их замечательный сыночек-убийца.

Степан побледнел, и голос его задрожал от сдерживаемого волнения.

— Ты сама не понимаешь, о чем говоришь.

— Вы мне не верите? Спросите Раису: доклад — самый настоящий. Все, что я сказала, — правда. И теперь все будут знать о том, что ваш сын — убийца.

Анна едва слышно пролепетала:

— Что это за доклад?

Раиса покачала головой:

— Не стоит говорить об этом прямо сейчас.

Но Зоя не собиралась сдаваться. Девочка вовсю наслаждалась обретенной властью.

— Его написал Хрущев и прочитал на двадцатом съезде. В нем сказано, что ваш сын, как и все остальные офицеры, похожие на него, — убийцы. Они действовали незаконно. Они — не слуги народа! Они — преступники! Спросите Раису, спросите у нее, правда ли это. Спросите у нее!

Степан и Анна повернулись к Раисе.

— Доклад действительно существует. В нем содержатся некоторые критические высказывания в адрес Сталина, — сказала та.

— Не просто в адрес Сталина. В нем идет речь о людях, которые выполняли его приказы, включая вашего сына, вашего проклятого сына-убийцу.

Степан подошел к Зое.

— Не смей называть его так.

— Называть его как? Убийцей? Лев-убийца? Интересно, в скольких смертях он, по-вашему, повинен, не считая моих родителей?

— Довольно!

— Вы знали обо всем с самого начала! Вы знали, чем он занимается, но вам было все равно, потому что вам очень нравится жить в этой замечательной квартирке. Вы — такие же отвратительные люди, как он! Он, по крайней мере, не побоялся замарать руки кровью!

Анна отвесила Зое звонкую пощечину, и на щеке девочки заалел яркий след ее ладони.

— Негодная девчонка, ты сама не понимаешь, что говоришь! Ты позволяешь себе такие оскорбительные высказывания, потому что ты — избалованная дрянь. Три года тебе сходит с рук все, что ты вытворяешь. Ты делаешь все, что тебе заблагорассудится, и получаешь все, что тебе захочется. Тебе никто ни разу не отказал ни в чем и не отругал тебя. А мы молча наблюдали за этим и не вмешивались. Лев с Раисой стараются дать тебе все. Ты только посмотри на себя, посмотри хорошенько, кем ты стала — неблагодарной и злобной дрянью, когда все вокруг только и хотят, что любить тебя.

После того как ее ударили, Зоя почувствовала, как у нее запылала щека, и это ощущение растеклось по всему ее телу, так что каждая ее клеточка, от кончиков волос до ногтей на ногах, заныла от боли. Она прыгнула вперед и вцепилась ногтями Анне в лицо, пытаясь сделать ей как можно больнее.

— Подавись ты своей любовью!

Анна отшатнулась, из глаз ее брызнули слезы. Но Зоя вошла в раж и снова бросилась на нее, выставив перед собой скрюченные пальцы, словно когти. Раиса схватила ее за талию и потянула на себя. Зоя, уже не владея собой, нашла новый объект для своей ненависти. Ее гнев обратился на Раису. Она укусила ее за руку, глубоко запустив зубы ей под кожу.

Боль была настолько сильной, что у Раисы закружилась голова, а перед глазами все поплыло. Ноги у нее подогнулись, и она едва не упала. Степан же схватил Зою за нижнюю челюсть, словно бешеную собаку, и заставил разжать зубы. Из глубоких красных отметин на руке Раисы сочилась кровь. Зоя брыкалась и вырывалась, как сумасшедшая. Степан швырнул ее на пол, где она и затихла, оскалив окровавленные зубы.

В дверь постучали: охранники услышали шум и захотели войти. Раиса осмотрела укус — кровотечение усилилось. Зоя по-прежнему лежала на полу, глаза у нее были совершенно дикие, но девочка хотя бы больше не кидалась в драку. Степан поспешил в ванную и принес полотенце, которое Раиса прижала к ране. Стук в дверь повторился. Раиса повернулась к Анне, которая застыла на месте, не в силах пошевелиться после того, как на нее напали. На лице у нее отражалось недоумение, а на щеках алели четыре длинные царапины.

— Анна, избавьтесь от офицеров. Скажите им, что мы сами во всем разберемся.

Анна не сдвинулась с места. Раиса повысила голос:

— Анна!

Пожилая женщина открыла дверь, старательно пряча лицо и готовясь уверить охранников, что у них все в порядке. Ожидая увидеть двух офицеров, она вдруг поняла, что перед дверью стоят четверо, словно они размножались и делились, как болезнетворные бактерии. Два новых офицера были в другой форме — оперативников КГБ.

Агенты госбезопасности вошли в квартиру и оглядели представшую их взорам сцену: девочку на полу с окровавленными зубами, женщину с кровоточащей рукой и старушку с расцарапанным лицом.

— Раиса Демидова?

Несмотря на то что она чувствовала себя персонажем черной комедии, Раиса постаралась не выдать голосом своего волнения. Полотенце, которым была наспех замотана рана на руке, уже пропиталось кровью.

— Да?

— Ваша дочь должна пройти с нами.

Все внимание офицеров теперь было обращено на Зою.

План Раисы провалился. Или Юлия, или директор школы предали ее. Несмотря на свою рану, несмотря на все случившееся, Раиса инстинктивно шагнула вперед, загораживая собой Зою.

— Ваша дочь разбила портрет Сталина.

— Этот вопрос уже улажен.

— Она должна пройти с нами.

— Она арестована?

Видя, что офицеры КГБ твердо намерены выполнить полученный приказ, Раиса обратилась к замершим в нерешительности милиционерам, которых Лев прислал для того, чтобы они защитили их.

— Они должны подождать, пока не вернется мой муж, верно?

Старший из двух агентов КГБ покачал головой.

— Нам приказано доставить вашу дочь на допрос. Ваш муж не имеет к этому делу никакого отношения.

— А эти люди получили приказ охранять нас. Мы должны оставаться здесь, все вместе, до тех пор, пока не вернется Лев.

Офицер милиции неуверенно шагнул вперед, глядя в сторону. У Раисы упало сердце.

— Эти люди из КГБ…

— Лев скоро приедет сюда. Мы останемся здесь, все вместе, пока он не вернется, — и он все уладит. Ей всего четырнадцать лет. К чему такая спешка? Мы можем подождать.

Сотрудник КГБ подступил к ней вплотную и повысил голос:

— Она пойдет с нами прямо сейчас.

В их нетерпении было что-то неправильное. Да и поведение агентов тоже выглядело странным. Разговор поддерживал лишь старший из них, а второй хранил неловкое молчание, быстро переводя взгляд с одного свидетеля на другого, словно ежесекундно ожидал нападения. Да и форма на обоих сидела криво. Как вообще могло случиться, что они оказались здесь так быстро? Потребовалось бы несколько часов, чтобы в КГБ разработали план действий и дали разрешение на арест. Еще больше вопросов вызывал тот факт, что они пришли именно сюда. Откуда они могли узнать, что Раисы не будет дома? Эти соображения заставили Раису встряхнуться, и она заметила, что из-под воротника второго агента выглядывает краешек татуировки.

Эти люди не имели никакого отношения к КГБ.

Раиса посмотрела на милиционеров, пытаясь взглядом передать им, в какой опасности они оказались. Однако ловкая маскировка этих агентов ввела тех в заблуждение, а одно упоминание о КГБ повергло их в ужас. Стараясь привлечь их внимание, она вдруг заметила, что один из самозванцев пристально смотрит на нее. Если милиционеры оставались слепы и глухи к подаваемым ею знакам, то он — нет. И не успела она поднять руку, чтобы привлечь внимание милиционеров, как мужчина с татуировкой выхватил оружие. Повернувшись, он выстрелил дважды, всадив по пуле в голову каждому из милиционеров. Когда те повалились на пол, он повернулся к Раисе и наставил пистолет на нее.

— Я забираю вашу дочь.

Раиса шагнула вперед, прямо на ствол пистолета, загораживая собой Зою, которая по-прежнему сидела на полу.

— Нет.

Он направил дуло пистолета на Елену.

— Отдайте мне Зою. Или я убью Елену.

Прогремел выстрел.

Пуля не попала в Елену, а вошла в стену квартиры. Предупреждение было недвусмысленным. Заглянув мужчине в глаза, Раиса поняла, что он убьет семилетнюю девочку с такой же легкостью, с какой только что застрелил двух милиционеров. У нее не было выбора. Она отступила в сторону, позволяя двум мнимым агентам забрать Зою.

Один из них подхватил Зою на руки.

— Если начнешь брыкаться, я вышибу из тебя дух.

Он перебросил ее через плечо и направился к выходу, крикнув на ходу:

— Оставайтесь в квартире!

Агенты забрали ключи с собой, и дверь квартиры закрылась. Щелкнул замок.

Раиса подбежала к Елене и присела рядом с ней на корточки. Девочка стояла на коленях, глядя в пол. Ее била сильная дрожь, а глаза были пустыми. Раиса взяла лицо Елены в ладони, заставив ту поднять голову, и заговорила, пытаясь пробиться сквозь туман, окутавший сознание девочки:

— Лена?

Но та, похоже, ничего не слышала и никак не отреагировала на звук собственного имени.

— Лена?

По-прежнему никакого ответа. Тело девочки безжизненно обмякло.

Поручив Елену заботам Анны, Раиса встала и подошла к входной двери, взявшись за ручку. Та не поддавалась. Тогда Раиса вернулась к убитым милиционерам, взяла у одного из них пистолет и положила его в карман жакета. Пробежав через гостиную, она отворила дверь на маленький балкон. Степан попытался остановить ее.

— Что ты делаешь?

— Присмотрите за Еленой.

Выйдя на балкон, она закрыла дверь за собой.

Квартира находилась на седьмом этаже, на высоте примерно двадцати метров над землей. Под ней вниз уходил ряд абсолютно одинаковых балконов, образуя нечто вроде лестницы. Она сможет спуститься по ним с одного на другой, а вот если сорвется, то маленькие сугробы снега внизу не уберегут ее от травм.

Сбросив с ног обувь на гладкой подошве, Раиса перелезла через перила. При этом она совсем забыла о ране на руке, которая все еще кровоточила. Пальцы почти не слушались и грозили разжаться в самый неподходящий момент. Она со страхом шагнула на внешний бетонный бордюр балкона, присела и повисла на руках, не зная, сумеет ли удержаться в случае необходимости. Кровь из раны потекла сильнее, заливая плечо. Даже на вытянутых руках она носками не доставала до перил балкона шестого этажа. По ее расчетам, ей не хватало какой-то пары сантиметров. У нее не оставалось иного выхода, кроме как прыгнуть.

Падение длилось доли секунды, и вот ноги ее коснулись перил. Пытаясь удержать равновесие и раскачиваясь из стороны в сторону, Раиса вдруг услышала голос Зои. Оглянувшись через плечо, она увидела, как из подъезда внизу вышли двое мужчин. Один из них нес на плече Зою. Второй целился в нее из пистолета. Балансируя на узких перилах, Раиса оказалась совершенно беспомощной.

Мнимый агент выстрелил. Она услышала звон разбитого стекла и в следующий миг полетела вниз, в снег.

Тот же день

Грязный и благоухающий вонью канализационных стоков, Лев гнал машину на полной скорости. Неуклюжий и громоздкий автомобиль не годился для его замыслов, но он был первым, который они смогли реквизировать после того, как вместе с Тимуром вылезли из люка почти в километре к югу от того места, где спустились под землю. Ладони превратились в кровавое месиво, но Лев отказался от предложения Тимура сесть за руль. Надев перчатки, он придерживал рулевое колесо кончиками пальцев, и лишь глаза ему застилало слезами боли, когда он переключал скорости. Примчавшись на квартиру родителей, он обнаружил, что весь район оцеплен милицией, а Елену, Раису и его родителей увезли в больницу. У девочки был шок, Раиса находилась в критическом состоянии, а Зоя бесследно исчезла.

Подъехав к Городской больнице неотложной помощи № 31, он резко затормозил, так что машину занесло, выскочил из автомобиля, бросив его у тротуара — с распахнутой дверцей и ключами в замке зажигания, — и вбежал внутрь. Тимур следовал за ним по пятам. Персонал больницы оторопело смотрел ему вслед — внешний вид и исходящий от него запах внушали отвращение. Не обращая внимания на шок, который он вызвал своим появлением, Лев потребовал, чтобы его проводили в хирургическое отделение, где Раиса отчаянно сражалась за жизнь.

У дверей операционной хирург объяснил ему, что она упала с большой высоты и у нее началось сильное внутреннее кровотечение.

— Она будет жить?

На этот вопрос хирург не смог ему ответить.

Войдя в отдельную палату, куда поместили Елену, Лев увидел, что подле кровати девочки стоят его родители. Лицо у Анны было забинтовано. Степан выглядел целым и невредимым. Елена спала, и ее маленькое тельце потерялось на белом пространстве широкой больничной кровати. Ей ввели легкое успокоительное после того, как она впала в истерику, узнав, что Зоя исчезла. Содрав окровавленные перчатки, он взял ручку Елены в свои и с горечью прижал ее к своему лицу. Ему хотелось извиниться перед девочкой и сказать, что он все исправит.

Тимур положил руку ему на плечо.

— Здесь Фрол Панин.

Вслед за Тимуром Лев прошел в кабинет, который временно занял Панин со своей вооруженной свитой. Дверь была заперта. Для того чтобы попасть внутрь, нужно было сначала назваться. За дверями его встретили двое вооруженных охранников. Хотя сам Панин внешне оставался невозмутимым, как всегда, дополнительная охрана свидетельствовала о том, что он напуган. По глазам Льва он догадался, о чем тот думает.

— Напуганы все, Лев. По крайней мере, все, кто облечен властью.

— Вы не принимали участия в аресте Лазаря.

— Дело не только в вашем главном подозреваемом. А что, если эти действия означают начало широкомасштабной кампании возмездия? А что, если невинно осужденные теперь жаждут отмщения? Лев, ничего подобного еще не случалось ранее: я имею в виду убийства и преследования сотрудников органов государственной безопасности. Мы просто не знаем, чего ожидать дальше.

Лев промолчав, отметив про себя, что Панина заботит не благополучие Раисы, Елены или Зои, а более глобальные последствия. Он был политиком до мозга костей, имея дело с народами и армиями, границами и регионами, а не отдельными людьми. Обаятельный и остроумный, он тем не менее излучал ледяную холодность, которая становилась особенно заметной в такие вот моменты, когда обычный человек нашел бы для Льва слова утешения.

В дверь постучали. Охранники потянулись за пистолетами. Из коридора долетел голос:

— Я ищу офицера Льва Демидова. В приемное отделение для него передали письмо.

Панин кивнул охранникам, которые осторожно приоткрыли дверь, держа пистолеты наготове. Один взял письмо, а второй обыскал посланца, доставившего его, но ничего не нашел. Льву был вручен конверт.

На нем красовалось аккуратно нарисованное чернилами распятие. Лев вскрыл его и вынул один-единственный листок бумаги.

Храм Святой Софии. В полночь. Приходи один.

15 марта

Половина первого ночи. Лев ждал на том месте, где некогда высился храм Святой Софии. Купола и табернакли исчезли. На их месте зиял огромный котлован десяти метров в глубину, двадцати метров в ширину и семидесяти в длину. Одна из стенок его обрушилась, образовав нечто вроде покатого склона, ведущего к грязной луже талого коричневого снега, черного льда и болотистой воды. Устоявшие стенки, впрочем, тоже грозили вот-вот обрушиться внутрь, похожие на гигантский рот, который закрывается и втягивает чудовищный черный язык. С 1950 года здесь не производилось никаких работ: это была строительная площадка, на которой не велось строительства, законсервированная и заброшенная. На железном заборе ветер трепал плакаты с грозными предупреждающими надписями, призывающими граждан держаться подальше.

После первой неудачной попытки взорвать храм, в ходе которой один сапер погиб, а несколько зевак получили ранения, церковь все-таки благополучно снесли, а каменное крошево вывезли на свалку за городом, погрузив его на самосвалы, и теперь надгробие из битого кирпича заросло сорняком. На месте бывшего храма началась подготовка к строительству самого большого в стране комплекса водных видов спорта, включавшего пятидесятиметровый бассейн и несколько бань, одна из которых предназначалась для мужчин, другая — для женщин, а третья, отделанная мрамором, — для государственных чиновников.

Грандиозные ожидания подогревала массированная рекламная кампания, развернутая в прессе. Эскиз комплекса был напечатан в «Правде», а в кинотеатрах перед началом сеансов крутили документальные фильмы, в которых люди снимались в павильонах, имитирующих будущие бани. Пропагандистская машина набирала ход и работала без сбоев, а вот строительство застопорилось, так толком и не начавшись. Грунт рядом с рекой оказался неустойчивым и склонным к подвижкам. Фундаменты начали ползти и рваться, заставив власти пожалеть о том, что они не провели тщательного осмотра древнего основания храма перед тем, как выкопать его и вывезти на свалку.

На помощь призвали лучшие умы страны, которые после детального изучения проблемы заявили, что площадка не годится для строительства комплекса, требующего наличия разветвленной системы трубопроводов и дренажных систем, которые должны были располагаться на большой глубине. Впрочем, этих экспертов тут же разогнали, заменив более сговорчивыми, которые после очередного подробного анализа пришли к выводу, что строительство все-таки возможно. Им просто нужно больше времени. Именно такого ответа и ждало государство, не желавшее признавать свою ошибку.

Новых экспертов поселили в роскошных апартаментах, где они рисовали чертежи, курили сигары и набрасывали сметы, пока котлован заполнялся дождевой водой осенью, снегом — зимой и комарами — летом. Документальные рекламные фильмы убрали из кинотеатров. Самые дальновидные граждане поняли, что о проекте лучше всего забыть. Неблагоразумные же язвительно замечали, что котлован с грязной водой служит неудачной заменой трехсотлетней церкви. В 1951 году Лев лично арестовал одного мужчину, позволившего себе подобные комментарии.

Лев посмотрел на часы. Он ждал уже больше часа. Продрогший и измученный, он сходил с ума от нетерпения и беспокойства. Он не знал, выжила ли его жена после операции, и, отрезанный от средств связи, не мог выяснить этого при всем желании. Но решение оставить Раису и встретиться с Лазарем было единственно правильным, в этом он не сомневался. В больнице ему нечего было делать. Пусть Зоя его ненавидит, пусть ведет себя неподобающим образом, пусть желает ему смерти — он взял на себя ответственность за нее, ответственность, отказаться от которой не мог, любит она его или нет. Готовясь к сегодняшней встрече, он съездил домой, принял душ, смысл с себя вонь канализации, побрился и переоделся. Руки ему забинтовали в больнице. А вот от болеутоляющих он отказался, опасаясь, что они притупят остроту восприятия. Он надел штатский костюм, отдавая себе отчет в том, что форма, как символ власти, может подтолкнуть священника к мести.

Услышав за спиной какой-то шум, Лев обернулся, вглядываясь в темноту. Из окон соседних домов, оставшихся за забором, на территорию бывшей стройки падал тусклый свет. Дорогостоящая техника — краны, экскаваторы — ржавела без дела, потому что никто не осмеливался признать поражение и перевести ее на другие участки, где она была нужнее. Лев вновь расслышал шум — лязг металла о камень. Но он доносился не с территории стройплощадки, а со стороны реки.

Он осторожно приблизился к каменному парапету, перегнулся через него и стал вглядываться в воду. Неподалеку от того места, где он стоял, за парапет ухватилась чья-то рука. Мужчина легко и быстро подтянулся, влез на парапет, осмотрелся и спрыгнул на территорию стройки. Рядом с ним появился другой. Один за другим люди выползали из жерла канализационного туннеля и перелезали через парапет, словно муравьи, убегающие от невидимой опасности. Среди них Лев узнал и молоденького парнишку, убившего патриарха, — он ловко вскарабкался по отвесной стене, цепляясь пальцами рук и ног за малейшие ее неровности. Глядя на легкость, с какой двигался парень, Лев уже не удивлялся тому, что тот смог выжить после падения в стремительный подземный поток.

Бандиты обыскали Льва на предмет оружия. Всего их было семеро: шестеро мужчин и мальчишка, на руках и шеях у них виднелись татуировки. В одежде дорогие вещи у них сочетались с изношенными до дыр тряпками, словно они позаимствовали их из гардероба разных людей. Словом, внешний вид не оставлял сомнений в их принадлежности к криминальному братству воров — организации, созданной в лагерях ГУЛАГа. Несмотря на свою профессию, Лев редко сталкивался с ворами. Они предпочитали не связываться с государством.

Члены банды рассредоточились по площадке, осматривая окрестности, дабы убедиться, что им ничто не грозит. Наконец парнишка свистнул, давая понять, что все в порядке. Две руки вновь появились на парапете. На него вскарабкался Лазарь, на целую голову возвышавшийся над своими ворами. Его силуэт четко подсвечивали огни на другом берегу реки. Вот только это был не Лазарь, а женщина — Анисья, жена Лазаря.

Волосы у нее были коротко подстрижены. Черты лица заострились, формы перестали быть округлыми, а взгляд мягким. Но, несмотря на это, она казалась намного более живой, чем прежде, еще более красивой и желанной. Она словно излучала свирепую жизненную силу и энергию. На ней были свободные мешковатые брюки, рубашка с открытым воротом и короткое плотное пальто — одеждой она ничем не отличалась от своих людей. На поясе у нее висел пистолет, как у заправского бандита. Со своего места она окинула Льва торжествующим взглядом, явно довольная тем, что своим появлением изрядно удивила его. А Лев смог выдавить лишь одно слово — ее имя:

— Анисья?

Она улыбнулась. Голос ее стал хриплым и глубоким, потеряв прежнюю мелодичность и перестав быть голосом женщины, которая пела в церковном хоре своего мужа.

— Это имя больше для меня ничего не значит. Мои люди зовут меня Фраершей[12].

Она спрыгнула с парапета неподалеку от Льва. Выпрямившись во весь рост, она пристально взглянула ему в лицо.

— Максим…

И она по-прежнему называла его вымышленным именем, которым он когда-то представился.

— Ответь мне на один вопрос, только не лги. Ты часто вспоминал обо мне? Каждый день?

— Честно говоря, нет.

— Ты думал обо мне раз в неделю?

— Нет.

— Раз в месяц…

— Не знаю…

Фраерша позволила ему смущенно умолкнуть, прежде чем заметила:

— А вот я могу гарантировать, что твои жертвы думают о тебе каждый день, утром и вечером. Они помнят твой запах и звук твоего голоса — они помнят тебя так же отчетливо, как я сейчас вижу тебя.

Фраерша подняла правую руку.

— Вот этой руки ты касался, когда предложил мне оставить своего мужа. Или ты уже не помнишь, что говорил тогда? Что я должна позволить ему сдохнуть в ГУЛАГе, а сама — забраться к тебе в постель?

— Я был молод.

— Да, ты был молод. Очень молод, но у тебя все равно была власть надо мной и моим мужем. Ты был влюблен, хотя был совсем еще мальчишкой. И ты полагал, что поступаешь благородно, пытаясь спасти меня.

Она тысячу раз мысленно репетировала этот разговор, и семь лет ненависти помогли ей найти нужные слова.

— Но мне повезло. Если бы я поддалась страху, если бы дрогнула, то закончила бы в точности так же, как твоя жена, жена офицера МГБ, которая стала соучастницей всех твоих преступлений, той, с кем ты разделяешь свою вину.

— У тебя есть причины ненавидеть меня.

— У меня их намного больше, чем ты думаешь.

— Раиса, Зоя, Елена: они не имеют никакого отношения к моим ошибкам.

— Ты хочешь сказать, что они невиновны? С каких это пор подобные вещи стали иметь значение для тебя и таких, как ты? Скольких невинных людей ты арестовал?

— Ты намерена убить всех, кто причинил тебе зло?

— Я не убивала Сурена. И я не убивала твоего наставника Николая.

— Его дочери мертвы.

Фраерша покачала головой.

— Максим, у меня нет сердца. У меня не осталось слез. Николай был слаб и тщеславен. Мне следовало догадаться, что он погибнет самым жалким образом. Однако такая его смерть оказалась намного более полезной, чем если бы он просто повесился: она послужила предупреждением государству.

Лев спросил себя, а не случилось ли с ней то же, что и с храмом Святой Софии, который сначала был снесен, а потом на его месте появился мрачный, наполненный грязной водой котлован? Ее моральные основы были разрушены до основания, и на их месте образовалась темная и страшная бездна.

Фраерша поинтересовалась:

— Полагаю, ты установил связь между Суреном, заведующим маленькой типографией, Николаем, патриархом и самим собой? Николая ты знал: он был твоим начальником. А патриарх был тем человеком, который позволил тебе проникнуть в нашу Церковь.

— Сурен работал на МГБ, но мы с ним не были знакомы.

— Он был охранником, когда меня допрашивали. Я помню, как он привставал на цыпочки, заглядывая в камеру. Я помню его макушку, его любопытные глазки, которыми он смотрел на меня с таким выражением, словно пробрался на премьеру в театр без билета.

Лев спросил:

— К чему этот разговор?

— Когда полицейские превращаются в преступников, то именно преступники должны взять на себя поддержание справедливости и порядка. Невиновные вынуждены сидеть по уши в дерьме, а негодяи нежатся в тепле своих квартир. Мир перевернулся с ног на голову, а я всего лишь помогаю ему вновь встать на ноги.

Лев заговорил снова:

— Что будет с Зоей? Ты хочешь убить ее, эту маленькую девочку, которая даже не любит меня? Девочку, которая согласилась жить со мной только ради того, чтобы спасти свою сестру из детского дома?

— Ты ошибаешься, пытаясь воззвать к моему человеколюбию. Анисья мертва. Она умерла, когда государство отняло у нее ребенка.

Лев ничего не понял. Заметив его недоумение, Фраерша пояснила:

— Максим, когда ты арестовал меня, я была беременна.

С точностью и сноровкой опытного хирурга Фраерша разбередила незажившую рану, разводя ее края и глядя, как она кровоточит.

— Тебя не интересовало, что сталось с Лазарем. Ты не пожелал узнать, что сталось со мной. А вот если бы ты заглянул в архивы, то узнал бы, что через восемь месяцев после ареста и приговора я родила. Мне позволили три месяца нянчить своего сына, а потом отобрали его у меня. Мне сказали, чтобы я забыла о нем и что я больше никогда не увижу его вновь. Когда меня освободили — почти сразу после смерти Сталина, — я стала искать своего ребенка. Его поместили в детский дом, но сменили ему имя и фамилию, а все записи о том, что я — его мать, уничтожили. Мне сказали, что такова стандартная процедура. Одно дело — потерять ребенка, и совсем другое — знать, что он живет где-то, даже не подозревая о твоем существовании.

— Я не собираюсь защищать государство. Я всего лишь выполнял приказ. Да, я ошибался. И приказы были неправильными. Государство тоже ошиблось. Но я изменился.

— Я знаю, о чем ты говоришь. Ты больше не работаешь в КГБ, ты перешел в милицию. Теперь ты занимаешься настоящими преступлениями, а не политическими. Ты удочерил двух замечательных маленьких девочек. Значит, вот как ты представляешь себе искупление, верно? Но какое это имеет отношение ко мне? Как насчет твоего долга передо мной? Как ты собираешься уплатить мне его? Может, ты вознамерился соорудить скромную каменную статую, дабы увековечить память павших? А внизу поместить латунную табличку, на которой будут выбиты наши имена крошечными буковками, чтобы все они поместились на ней? И тогда, наверное, твоя совесть будет спокойна?

— Ты хочешь отнять у меня жизнь?

— Я много раз подумывала об этом.

— Тогда убей меня и отпусти Зою. И оставь в покое мою жену.

— Ага, ты с радостью пойдешь на смерть, только чтобы они остались живы? Конечно же, тебе, наверное, кажется, что ты поступаешь очень благородно — такая жертва смоет все твои грехи. Ты все еще думаешь, что сможешь остаться героем до конца? Раздевайся.

Лев не пошевелился. Ему показалось, что он ослышался. Она повторила приказание.

— Максим, раздевайся.

Лев снял шляпу, перчатки, пальто и бросил их на землю. Расстегнув рубашку и дрожа от холода, он положил ее на кучу одежды сверху. Фраерша подняла руку.

— Довольно.

Он стоял, дрожа от холода и опустив руки по бокам.

— Ночь выдалась прохладной, правда, Максим? Но это — сущая ерунда по сравнению с зимой на Колыме, в том промерзшем до преисподней медвежьем углу нашей страны, куда ты отправил моего мужа.

К его удивлению, Фраерша тоже начала раздеваться. Сняв пальто и рубашку, она обнажила грудь. Кожу ее сплошь покрывали татуировки: одна — под правой грудью, другая — на животе, и еще великое множество мелких на предплечьях, руках и пальцах. Женщина подошла ко Льву почти вплотную.

— Хочешь знать, что случилось со мной за эти несколько лет? Хочешь знать, как женщина, жена священника, стала главарем банды? Ответы написаны на моей коже.

Собственная нагота, похоже, нисколько не смущала ее. Она приподняла одну грудь, привлекая внимание Льва к татуировке. Это был лев.

— Он означает, что я отомщу всем, кто причинил мне зло, от адвокатов и судей до тюремных охранников и офицеров МГБ.

Прямо по центру, в ложбинке между ее грудей, было вытатуировано распятие.

— Оно не имеет никакого отношения к моему мужу, Максим, — оно олицетворяет мою власть, власть вора в законе. А вот этот рисунок должен быть тебе понятен.

Она коснулась татуировки на животе. На ней была изображена беременная женщина с разрезанным животом. Вместо ребенка там лежал моток колючей проволоки, скрученный в длинную пуповину.

— Максим, у тебя кожа чистая и гладкая, как у ребенка. Мне и моим людям это кажется позорным. Где твои преступления? Где те вещи, что ты совершил? Я не вижу ни следа их. На тебе нет никаких отметин. Я не вижу, где на тебе отпечаталась твоя вина.

Фраерша подошла к нему еще на шаг, так, что их тела почти соприкасались.

— Я могу дотронуться до тебя, Максим. А вот если ты коснешься меня хоть пальцем, тебя убьют. Моя кожа так же неприкосновенна, как и моя власть. И твое прикосновение станет для меня оскорблением и позором.

Она прижалась к нему всем телом и прошептала:

— Через семь лет настал мой черед сделать тебе предложение. Лазарь остался на Колыме, он работает на золотом руднике. Власти отказываются освободить его, ведь он — священник. А священники снова впали в немилость, ведь теперь нет войны, которую государство хотело бы восславить. Ему заявили, что он отсидит от звонка до звонка — все двадцать пять лет. Я хочу, чтобы ты вытащил его на волю. Я хочу, чтобы ты исправил то зло, которое причинил.

— У меня нет таких возможностей.

— Зато у тебя есть связи.

— Ты убила патриарха. Власти винят тебя в смерти еще двух бывших агентов, Николая и Москвина. Они не станут вести с тобой переговоры. Они никогда не отпустят Лазаря на волю.

— Значит, тебе придется придумать, как освободить его самому.

— Прошу тебя — если бы ты обратилась ко мне с такой просьбой еще неделю назад, тогда я, наверное, смог бы тебе помочь. Но после того, что ты натворила, это совершенно невозможно. Послушай меня. Для Зои я готов сделать все, что угодно, все, что в моей власти. Но я не могу освободить Лазаря.

Фраерша подалась к нему и прошептала:

— Помни, я могу прикасаться к тебе, а ты не смеешь дотронуться до меня.

И с этими словами она поцеловала его в щеку. Сначала ее губы нежно коснулись его кожи, но потом она впилась в нее зубами, вонзая их глубже, пока не прокусила ему щеку до крови. Боль была невыносимой. Лев едва сдержался, чтобы не оттолкнуть ее, — но ведь, если он коснется ее, его убьют. Ему не оставалось ничего, кроме как стоически терпеть. Наконец Фраерша разжала зубы и отстранилась, с восхищением разглядывая кровавую отметину.

— Максим, у тебя появилась первая татуировка.

Облизнув его кровь с губ, она добавила:

— Освободи моего мужа, иначе я убью твою дочь.

Три недели спустя Западная часть Тихого океана Территориальные воды СССР Охотское море Плавучая тюрьма «Старый большевик»

7 апреля 1956 года

Стоя на палубе, офицер Генрих Дувакин зубами натянул на руки шерстяные варежки. Пальцы у него окоченели и потеряли всякую чувствительность. Перед тем как надеть варежки, он подышал на них и потер руки, пытаясь восстановить кровообращение. Под укусами ледяного ветра лицо у него омертвело, а губы посинели. Даже волоски в ноздрях — и те замерзли, и, когда он ковырялся в носу, они ломались, словно крошечные сосульки. Впрочем, подобные неудобства не доставляли ему особых хлопот, поскольку на голове у него красовалась шапка-ушанка на оленьем меху, сшитая со всем тщанием и пониманием того, что жизнь человека, который будет носить ее, зависит от качества работы. Три ее отворота прикрывали ему уши и затылок. Наушники, завязанные под подбородком, придавали ему вид ребенка, которого закутали в теплый мех, чтобы уберечь от холода, а мягкие черты его лица лишь усиливали это впечатление. Соленый морской ветер не сумел покрыть сетью морщинок его гладкую кожу, а пухлые щеки упорно сопротивлялись недосыпанию и плохой пище. На вид Генриху не давали его двадцати семи лет, и подобное впечатление физической незрелости сослужило ему дурную службу. Работа требовала он него злобности и умения внушать страх, а он оставался мечтателем, малопригодным для службы на борту печально известной плавучей тюрьмы «Старый большевик».

Размерами не больше двухпалубной экскурсионной баржи, «Старый большевик» оставался рабочей лошадкой. Некогда бывший океанским пароходом голландской постройки, в тридцатые годы он был куплен советскими органами госбезопасности, которая переоборудовала его для своих целей и дала ему новое имя. Первоначально он предназначался для импорта колониальных товаров — слоновой кости, остро пахнущих специй и экзотических фруктов, — а сейчас перевозил людей в самые страшные лагеря трудовой исправительной системы ГУЛАГа. Ближе к носу располагалась четырехэтажная надстройка, в которой находились кубрики и жилые каюты экипажа и охраны. На самом верху надстройки возвышался ходовой мостик, откуда управляли кораблем капитан и его экипаж, державшиеся особняком от тюремных охранников и старательно закрывавшие глаза на то, что творится на их корабле, делая вид, что это их ни в коей мере не касается.

Открыв дверь, капитан вышел на крыло мостика, глядя на остающуюся за кормой полоску вспененной воды. Он помахал рукой Генриху, стоявшему внизу на палубе, и крикнул:

— Все чисто!

Они только что миновали пролив Лаперуза[13], где они приближались к японским островам и рисковали вступить в контакт с иностранными судами. Были приняты все меры предосторожности к тому, чтобы их корабль выглядел обычным грузовым гражданским судном. Охранники сняли с турели тяжелый пулемет на центральной палубе, а поверх военной формы надели длиннополые тулупы. Правда, Генрих до сих пор не понимал, почему они так старательно скрывают истинное предназначение своего корабля от глаз японских рыбаков. Иногда, когда у него выдавалась свободная минутка, он лениво раздумывал над тем, а имеются ли у Японии аналогичные суда и не служат ли на них такие же парни, как он сам.

Генрих вновь установил пулемет на турели и развернул его стволом к крышке люка из арматурной стали. Под ней, в тесной и темной духоте, словно сельди в бочке, лежали на деревянных нарах пятьсот человек — первая в этом году партия заключенных, отправленных из транзитного лагеря в бухте Находка на южном побережье Тихого океана в самую северную его точку — на Колыму. Хотя оба порта находились на одной береговой линии, их разделяло огромное расстояние. Попасть на Колыму по суше было невозможно — только морем или по воздуху. Северный порт Магадан служил своего рода пропускным пунктом разветвленной сети трудовых лагерей, которые протянулись от Колымского шоссе в горы, леса и рудники.

Пять сотен заключенных составляли самую малочисленную партию из всех, какие когда-либо приходилось охранять Генриху. При Сталине в это время года корабль перевозил бы в четыре раза больше узников, чтобы хоть как-то разгрузить пересыльные лагеря, переполненные за зиму, когда арестантские поезда привозили все новые партии зэков, а корабли стояли на якоре. Навигация в Охотском море начиналась лишь после таяния льдов, но к октябрю оно замерзало снова. Начатое не вовремя плавание грозило закончиться во льдах. Генрих слышал жуткие истории о кораблях, вышедших в море поздней осенью или ранней весной. Не имея возможности добраться до пункта назначения или вернуться назад, охранники уходили по льду, волоча за собой сани с продовольствием, нагруженные консервами и сухарями, бросив осужденных на произвол судьбы. Запертые в железном чреве корабля, они умирали от холода или голода — и смерть становилась для них избавлением.

Но теперь заключенным не позволяли голодать или мерзнуть. Их перестали расстреливать толпами без суда и следствия, сбрасывая тела за борт, в море. Генрих не читал секретного доклада Хрущева, в котором тот заклеймил Сталина и издержки ГУЛАГа. Он испугался. Поговаривали, что это было сделано для того, чтобы выявить контрреволюционеров: дескать, они отбросят всякую осторожность и присоединятся к критике, а их потом арестуют одним махом. Но Генрих не верил в заговор: перемены были настоящими.

Долговременная практика безнаказанной жестокости и равнодушия сменилась неловким сочувствием. В пересыльных лагерях начался поспешный пересмотр приговоров. Тысячам заключенных, осужденных к пребыванию на Колыме, возвращали свободу столь же внезапно, как прежде лишали ее. И вот эти освобожденные люди (большинство женщин получили свободу по амнистии 1953 года) сидели на берегу, глядя на море и сжимая в руках полукилограммовую буханку черного ржаного хлеба, паек свободы, которого должно было хватить им до тех пор, пока они не доберутся до дома. Для многих дом находился за тысячи километров отсюда. Не имея ни личных вещей, ни денег, одетые в лохмотья, они смотрели на море, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что могут встать и уйти и никто не будет стрелять им в спину. Генрих прогонял их с берега, словно докучливых чаек, советуя им вернуться домой, но при этом не представляя, как они это сделают.

Начальники Генриха вот уже несколько недель пребывали в панике, боясь предстать перед трибуналом. В попытке показать, что серьезные перемены коснулись и их самих, они пересмотрели правила содержания заключенных, подавая тем самым отчаянные сигналы Москве, что мода на справедливость не обошла их стороной. Генрих не встревал в споры и не высказывал своего мнения, скрупулезно выполняя полученные приказы. Если ему велят быть жестким с заключенным, он таким будет. Велят быть милым и вежливым — станет и таким. Со столь открытым детским личиком у него лучше получалось быть милым, чем жестоким.

«Старый большевик», который долгие годы перевозил тысячи политзаключенных, осужденных по 58 статье[14], мужчин и женщин, высказавших крамольные мысли, или оказавшихся не в то время и не в том месте, или водивших знакомство не с теми людьми, теперь получил особый груз: самых буйных и опасных преступников, в отношении которых все сходились на том, что они не заслуживают освобождения.

В кромешной тьме корабельного брюха «Старого большевика», среди вонючих тел пяти сотен убийц, насильников и воров, на узких и шатких деревянных нарах лежал Лев, упираясь плечом в борт. По другую сторону бесновалось бескрайнее море, и от бездны ледяной воды его отделяла лишь стальная пластина толщиной не больше ногтя его большого пальца.

Тот же день

Воздух был спертым и душным. Вдобавок его отравляли выхлопы старой паровой машины, работающей на угле и установленной в соседнем отсеке. Осужденные не имели к ней доступа, но исходящий от нее жар просачивался сквозь деревянную переборку, второпях добавленную к первоначальной конструкции корабля. В самом начале пути, когда в трюме стоял жуткий холод, узники дрались за место на нарах поближе к паровой машине. Через несколько дней, когда температура повысилась до невыносимой, те же самые заключенные устроили драку за места на самых дальних нарах. Разделенный на сектора узкими проходами, по обеим сторонам которых высились ряды деревянных нар, грузовой трюм превратился в пчелиный улей, населенный заключенными.

Лев занимал самую верхнюю койку, которую он завоевал и отстоял в жестокой драке. Главное ее достоинство заключалось в том, что она возвышалась над больными, занимавшими нижний ярус, и нечистотами, плескавшимися на полу. Чем слабее вы были, тем ниже вам доставалось место — узников словно просеяли через некий фильтр, устроенный в соответствии с теорией Дарвина. Лампы, на протяжении последних дней излучавшие тусклый красноватый свет, похожие на звезды, еле видимые в городском смоге, погасли из-за отсутствия керосина, и вокруг царила тьма столь кромешная, что Лев не видел пальцев руки, даже поднеся ее вплотную к глазам.

Они были в море уже семь суток. Лев тщательно отмечал дни, стараясь не сбиться со счета и по максимуму используя нечасто разрешаемые визиты в отхожее место, чтобы не потерять чувства времени. На палубе, под дулом наведенного на них пулемета, заключенные выстраивались в очередь, чтобы воспользоваться якорным клюзом, открывавшимся прямо в океан. Пытающиеся сохранить равновесие при сильной качке, подстегиваемые порывами ледяного ветра, сидящие на корточках или перебирающие ногами узники представляли собой ужасную и гротескную пантомиму. Кое-кто из заключенных, не в силах более сдерживаться, испражнялся прямо в одежду, а потом лежал в собственных экскрементах, ожидая, пока они не замерзнут, прежде чем вновь начать двигаться. Психологическое значение чистоты переоценить было невозможно. Человек мог запросто лишиться рассудка, проведя здесь, в трюме, всего несколько дней.

Лев утешал себя мыслью о том, что эти тяготы носят временный характер. Главной его заботой было сохранение завоеванного пространства. Многие заключенные ослабели после долгих месяцев, проведенных на этапах и в пересыльных лагерях, их мускулы стали дряблыми от бездействия и плохой еды, а мозг пасовал перед перспективой провести десять лет на рудниках. Лев же регулярно делал зарядку, стремясь поддерживать себя в форме и размышляя о том, как выполнить поставленную перед ним задачу.

После встречи с Фраершей на месте бывшего храма Святой Софии он вернулся в больницу, где ему сообщили, что операция прошла успешно и Раису ожидает полное выздоровление. Придя в себя после наркоза, она первым делом стала расспрашивать его о Зое и Елене. Видя, какая она бледная и слабая, Лев пообещал ей сделать все для освобождения их похищенной дочери. Раиса же, выслушав его рассказ о встрече с Фраершей, просто сказала:

— Спаси ее любой ценой.

Фраерша сосредоточила в своих руках власть над криминальной группировкой. Насколько Лев мог судить, она была не простой торпедой[15], а авторитетом, главарем. Члены преступной организации обычно презирали женщин. Они сочиняли песни о своей любви к матерям, убивали друг друга из-за оскорблений в их адрес, но не считали женщин равными себе. Однако каким-то образом жена священника, женщина, всю жизнь остававшаяся в тени своего мужа и помогавшая ему в карьере, сумела проникнуть в воровской мир. Еще более удивительным был тот факт, что она сумела подняться в нем на самый верх. Фраерша прошла ритуал посвящения: тело ее было покрыто татуировками, имя, данное ей при рождении, было забыто и заменено кликухой, воровским прозвищем.

Став неотъемлемой частью замкнутого и подчиняющегося строгой иерархии воровского мира, она, скорее всего, получала средства на свои операции от карманников и торгашей черного рынка. И если она изначально поставила себе целью отомстить, то следует признать, что союзников она подобрала себе правильно. Проникнуть в их ряды было невозможно, на это ушло бы слишком много времени — сотруднику правоохранительных органов пришлось бы прожить долгие годы под прикрытием, убивая и насилуя для того, чтобы заслужить доверие. Не то что бы государство не могло найти подходящего кандидата, нет — скорее, оно всегда считало уголовников досадной помехой. У преступников существовала своя, закрытая система поощрений и стимулов. Ни один из них не проявлял интереса к политике. Во всяком случае, так было до сих пор. До появления Фраерши.

Если бы Фраерша потребовала освободить своего мужа до того, как начала убивать, ее просьбу, быть может, и удовлетворили бы. После речи Хрущева пенитенциарная система погрузилась в хаос. Что касается двадцатипятилетнего приговора Лазарю, Лев мог бы добиться освобождения по состоянию здоровья или условно-досрочного освобождения. Впрочем, помешать этому могла бы вновь запущенная тем же Хрущевым антирелигиозная кампания. Но после этих убийств вести переговоры об освобождении Лазаря стало бессмысленно. О заключении какой-либо сделки не могло быть и речи. Фраерша стала террористкой, и ее следовало выследить и убить вне зависимости от того, взяла она Зою в заложницы или нет. Банду Фраерши объявили контрреволюционной организацией. Более того, она даже не сделала попытки обуздать свою жажду крови. После похищения Зои люди Фраерши убили нескольких чиновников — мужчин и женщин, состоявших на службе при Сталине. Некоторых пытали так же, как в свое время они подвергали пыткам других. Столкнувшись с зеркальным отражением собственных преступлений, высшие эшелоны власти пришли в ужас. Они потребовали физического устранения всех членов банды Фраерши и тех, кто помогал ей.

К счастью, начальник Льва Фрол Панин был амбициозным человеком. Несмотря на то что КГБ и милиция начали охоту на людей, какой еще никогда не случалось в Москве, ни следа самой Фраерши и ее группировки обнаружить не удалось. Ответом на шумные призывы «найти и обезвредить» стали провалы. Пресса также ничего не сообщала об этих событиях, предпочитая трубить об очередных достижениях народного хозяйства в дни, последовавшие за совершением самых громких убийств, словно рассчитывая заглушить победными реляциями слухи, все шире распространявшиеся по столице. Чиновники спешно увозили свои семьи из города. Валом посыпались заявления на отпуск. Ситуация становилась неуправляемой.

Решив снискать славу победителя Фраерши и примерить мантию героического борца с чудовищем, Фрол Панин увидел в Лазаре удобную наживку. Поскольку добиться освобождения священника по обычным каналам, не признав того, что от государства можно требовать выкуп, они были не в состоянии, оставалось одно — вызволить его из неволи силой. Панин намекал, что его план пользуется поддержкой на самом верху и осуществляется с молчаливого согласия властей предержащих.

Лазарь отбывал срок в лагере № 57 на Колыме. Убежать оттуда считалось невозможным. Во всяком случае, до сих пор сделать это никому не удавалось. Безопасность и надежность большинства лагерей в том районе обеспечивало само их местоположение: выжить за пределами зоны без средств к существованию было нельзя. Пересечь пешком огромное расстояние по враждебной для человека местности также не представлялось возможным. И если Лазарь исчезнет, его наверняка сочтут мертвым. С помощью Панина проникнуть в лагерь будет несложно, сфабриковав необходимые документы и поместив Льва в качестве заключенного в очередную партию узников. А вот выбраться из лагеря окажется куда труднее.

Корпус судна сотряс сильный удар. Нос корабля отклонился в сторону. Лев резко сел на нарах. Они наткнулись на льдину.

Тот же день

Генрих бросился вперед и перегнулся через борт, глядя вниз. Мимо проплывала глыба льда. Над поверхностью воды торчала макушка льдины длиной в несколько метров, а основная масса виднелась в глубине темно-синей тенью. Но их корабль, похоже, не получил пробоины. Снизу не доносились встревоженные крики узников. По спине у Генриха скользнула струйка холодного пота. Он поднял голову и просигналил капитану, что опасность миновала.

В самом начале навигации корабль нередко натыкался на отколовшиеся от ледяных полей глыбы, и тогда дряхлеющий корпус издавал зловещие скрежещущие звуки и стоны. Раньше такие столкновения повергали Генриха в ужас. «Старый большевик» был смертельно болен и годился только на то, чтобы перевозить заключенных, — он и по чистой воде передвигался с большим трудом, не говоря уже о том, чтобы расталкивать ледовую шугу. Крейсерская скорость парохода составляла одиннадцать узлов, но его паровая машина уже давно не давала больше восьми, да и то пыхтела при этом, как загнанная лошадь. С годами дым, вырывающийся из одной-единственной трубы, сдвинутой к корме, становился все чернее и гуще, ход корабля замедлялся все больше, а скрипы и стоны становились все громче. Тем не менее, несмотря на ухудшающееся состояние корабля, Генрих со временем перестал бояться моря. Он мог преспокойно спать во время шторма и научился получать удовольствие от еды, даже когда тарелки и вилки пускались на столе в пляс. Не то чтобы он вдруг стал храбрецом, нет, но место прежнего страха перед морем занял новый — страх перед своими сослуживцами-охранниками.

В свой первый выход в море он совершил ошибку, которую так и не сумел исправить и за которую товарищи так и не простили его. В сталинские времена охранники частенько вступали в сговор с урками — профессиональными преступниками. Они могли организовать перевод одной или двух женщин-заключенных в сугубо мужской коллектив. Иногда женщин соблазняли обещанием накормить досыта, иногда просто спаивали до беспамятства. А иногда их тащили силой, и бедняжки отчаянно сопротивлялись и кричали. Все зависело от пожеланий урок, многие из которых дрались с не меньшим удовольствием, чем занимались сексом. В качестве платы за подобные сделки урки доносили на политических — заключенных, осужденных за преступления против государства. Информация о том, кто и что говорил, чей разговор подслушал, — все эти сведения охранники излагали в письменных рапортах, когда корабль достигал суши. В качестве дополнительной награды тюремщики частенько становились последними в очереди к потерявшим сознание женщинам, скрепляя тем самым альянс столь же древний и чудовищный, как и сам ГУЛАГ. А Генрих вежливо отказался принять участие в забаве. Нет, он не грозил донести на них и не выразил неодобрения. Он всего лишь улыбнулся и сказал:

— Это не для меня.

Об этих словах он пожалел так, как никогда не жалел еще ни о чем. С этого момента он превратился в изгоя. Поначалу он думал, что бойкот не продлится дольше недели. Но он продлился целых семь лет. Временами, чувствуя себя на борту корабля, как в ловушке, со всех сторон окруженный океаном, он готов был сойти с ума от одиночества. Не все охранники насиловали женщин постоянно, но каждый из них хотя бы раз, но проделывал это. А вот ему так и не предложили возможности исправить свою ошибку. Давнее оскорбление так и осталось роковой оплошностью, поскольку подразумевало, что он не просто не был готов присоединиться к своим товарищам в тот день, а считал это в принципе неправильным и неприемлемым. Иногда, расхаживая ночью по палубе и отчаянно жалея о том, что ему не с кем перекинуться словом, он оборачивался и видел, как другие охранники собирались в кружок поодаль от него. Он различал лишь тлеющие огоньки их сигарет, которые казались ему красными глазами, с ненавистью глядящими на него из темноты.

Он перестал опасаться того, что море может поглотить корабль или что глыба льда вскроет корпус, как консервную банку. Теперь он боялся того, что однажды заснет, а проснется связанным по рукам и ногам, и сослуживцы поволокут его, как тех женщин, вырывающихся и кричащих, и бросят его за борт, в черный и ледяной океан, где он минуту-другую еще сумеет продержаться на воде, глядя, как тают вдали огни корабля.

Но сегодня, впервые за семь лет, былые страхи не тревожили его. Весь контингент охраны на корабле был сменен. Не исключено, что это было вызвано реформами, начавшимися в лагерях. Генрих не знал причины. Да она и не имела для него особого значения: все сошли на берег, все, до последнего человека, кроме него. А его оставили на борту, но в кои-то веки подобное неравноправие вполне устраивало его. Он попал в окружение новых охранников, которые не то что не имели причин ненавидеть его, а вообще не знали о нем ничего. Он вновь стал чужаком, незнакомцем. Анонимность устраивала его как нельзя лучше. Он чувствовал себя так, словно чудесным образом излечился от смертельной хвори. Получив возможность начать все сначала, на сей раз он вознамерился любой ценой стать частью коллектива.

Обернувшись, Генрих заметил, что один из новых охранников курит у другого борта, глядя на закатный горизонт. Очевидно, шум и удар от столкновения заставили его подняться на палубу. Высокий широкоплечий мужчина лет сорока, он всем своим видом внушал почтение и трепет. Настоящий вожак. Впрочем, человек этот — его звали Яков Мессинг — оказался крайне неразговорчив. Он ничего не рассказывал о себе, и Генрих до сих пор не знал: то ли он останется на борту корабля, то ли просто направляется в другой лагерь. Строгий с заключенными, сдержанный с товарищами, великолепный игрок в карты и физически очень сильный, он, без сомнения, имел все шансы стать центром притяжения для нового коллектива, если таковой начнет складываться на корабле.

Генрих пересек палубу, приветствовал Якова коротким кивком и показал на пачку сигарет.

— Можно?

Яков протянул ему пачку и зажигалку. Нервничая, Генрих взял сигарету, закурил и сделал глубокую затяжку. Горький дым оцарапал ему горло. Он курил нечасто, и сейчас изо всех сил старался делать вид, будто получает удовольствие, разделяя его с товарищем. Ему крайне важно было произвести на Якова благоприятное впечатление. Однако он просто не знал, что сказать. Яков почти докурил свою сигарету. Еще немного, и он вернется внутрь. А возможность вновь остаться с ним вдвоем на палубе может больше и не представиться — так что пора начинать разговор.

— Рейс нынче спокойный.

Яков ничего не сказал. Генрих стряхнул пепел в море и продолжал:

— Это твой первый выход в море? На корабле, я имею в виду? Я знаю, что здесь ты впервые, но, может, тебе приходилось… бывать и на других судах. Таких, как это.

Яков ответил вопросом на вопрос:

— Сколько ты прослужил на этом корабле?

Генрих улыбнулся, радуясь тому, что разговор, похоже, завязывается.

— Семь лет. И многое изменилось за это время. Правда, я не знаю, к лучшему или нет. Эти рейсы раньше были такими…

— Какими?

— Ну… разными… веселыми. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Нет. Так что ты имеешь в виду?

Генриху пришлось объяснить. Он понизил голос до шепота, пытаясь увлечь Якова своим заговорщическим тоном:

— Обычно каждые два или три дня охранники…

— Охранники? Ты же сам — охранник.

Опасная оговорка: он намекнул, что держался особняком, а теперь его в лоб спросили, так ли это. Генрих пояснил:

— Я имею в виду себя, нас. Мы.

Выделив голосом местоимение «мы», он вновь употребил его:

— Мы заводили разговор с урками, спрашивали, готовы ли они сделать нам предложение, дать список фамилий, список политических, которые говорили всякие глупости. Мы спрашивали, чего они хотят взамен за эти сведения: алкоголь, табак… женщин.

— Женщин?

— Ты слышал о таком выражении — «сесть на поезд»?

— Напомни мне, о чем идет речь.

— Мужчины выстраиваются в очередь, чтобы близко пообщаться с женщинами-заключенными. Я всегда был последним вагоном, образно говоря. Ну, ты понимаешь, в шеренге мужчин, которые занимались этим по очереди. — Он рассмеялся. — Лучше уж последним, чем никаким, вот что я тебе скажу.

Генрих помолчал, глядя на море, упершись руками в бока. Ему очень хотелось взглянуть на Якова, чтобы увидеть его реакцию. Он нервно повторил:

— Лучше последним, чем никаким.

Щурясь в угасающем сумеречном свете, Тимур Нестеров всматривался в лицо молодого человека, который хвастался тем, что принимал участие в изнасилованиях. Этот щенок хотел, чтобы его одобрительно похлопали по спине, поздравили и уверили в том, что да, это были славные времена. Тимур находился здесь в качестве тюремного охранника, офицера по имени Яков Мессинг, и его инкогнито зависело от его умения оставаться невидимым. Он не мог позволить себе выделяться. И не мог поднимать шум. Он был здесь не для того, чтобы судить этого молокососа или мстить за поруганных женщин. Тем не менее ему было нетрудно представить, что сталось бы с его женой, попади она узницей на этот корабль. В прошлом ее едва не арестовали. Она была красавицей и полностью оказалась бы во власти этого молодого человека.

Тимур выбросил окурок в море и направился внутрь. Он уже подошел к двери надстройки, когда охранник окликнул его:

— Спасибо за сигарету!

Тимур приостановился, удивленный столь странным сочетанием вежливости и беспечной жестокости. На его взгляд, этот Генрих был совсем еще ребенком. И точно так же, как ребенок пытается произвести впечатление на взрослого, Генрих показал на небо.

— Будет шторм.

Наступила ночь, и на горизонте сполохи молний расцвечивали черные кляксы облаков — облаков, похожих на костяшки гигантского кулака.

Тот же день

Лежа на спине в темноте трюма, Лев прислушивался к барабанной дроби дождя по палубе. Корабль начал раскачиваться с борта на борт и с носа на корму. Он мысленно представил себе судно в виде стального пальца, короткого и толстого, устойчивого и медлительного. Единственной его частью, которая выступала над палубой, не считая дымовой трубы, была надстройка, в которой располагались кубрик и каюты экипажа и охраны. Лев решил, что возраст корабля тоже ему на руку: на своем веку тот повидал немало штормов и изо всех вышел победителем.

Его нары затряслись, когда в борт ударила волна, заливая палубу, — раздалось шумное хлюпанье и клокотанье, и Лев будто воочию увидел, как корабль на мгновение полностью скрылся под водой. Он сел на нарах. Шторм усиливался. Ему пришлось ухватиться руками за доски, чтобы не свалиться вниз, когда корабль сотряс очередной удар. В темноте послышались крики заключенных, которых качка сбросила с нар. Теперь его положение на самом верху стало крайне невыгодным. Деревянная рама была ненадежной и неустойчивой. Кроме того, нары не были прикреплены к переборкам или корпусу. Они запросто могли обрушиться, погребая узников под собой. Лев уже собрался слезть вниз, когда чья-то рука коснулась его лица.

За воем ветра и грохотом волн он не расслышал, как к нему кто-то подкрался. Он ощутил гнилостное дыхание мужчины, который хрипло поинтересовался:

— Кто ты такой?

В голосе его чувствовалась властность: почти наверняка это был главарь банды. Лев был уверен, что тот пришел к нему не один; его люди наверняка затаились где-то поблизости, на соседних нарах и внизу. Драться было нельзя: он просто не видел своего противника.

— Меня зовут…

Человек не позволил ему договорить.

— Меня не интересует, как тебя зовут. Я хочу знать, кто ты такой. Как ты оказался здесь, среди нас? Ты не вор. Ты не похож на меня. Может, ты политический? Но я видел, как ты качаешь пресс, — значит, ты не политический. Те прячутся по углам и ноют о том, что больше никогда не увидят свои семьи. А ты другой. Я начинаю нервничать, когда не могу понять, что у человека на душе. Ничего не имею против убийства и воровства. И даже не возражаю против гимнов, молитв и праведности. Я просто хочу знать. Итак, я повторяю вопрос: кто ты такой?

Похоже, мужчину ничуть не беспокоило, что волны швыряют корабль как щепку. Деревянные конструкции нар ходили ходуном и не падали только потому, что вес лежащих на них людей удерживал их на месте. Но узники уже один за другим спрыгивали на пол, барахтаясь внизу. Лев попытался воззвать к голосу разума своего собеседника:

— Давай поговорим, когда шторм утихнет.

— Почему? Тебе что-нибудь нужно сделать?

— Мне нужно слезть с этой верхотуры.

— Чувствуешь?

Лев почувствовал, что к животу ему приставили нож.

И вдруг корабль встал на дыбы. Движение это было резким и неожиданным, словно морской бог сжал корабль в ладони и поднял его из воды, простирая руку к небесам. Но прыжок вверх оборвался столь же внезапно, как и начался, водяная ладонь рассыпалась брызгами, и «Старый большевик» рухнул вниз.

Нос корабля врезался в набежавшую волну. Корпус его вздрогнул, словно от мощного взрыва. Нары дружно затрещали и обрушились. На мгновение Лев повис в полной темноте, а потом полетел вниз, даже не видя, куда падает. Он успел перевернуться в воздухе и выставить перед собой руки, чтобы смягчить падение. В следующий миг раздался хруст костей. Не будучи уверенным, цел он или пострадал и не его ли это кости трещали только что, он застыл, оглушенный падением, стараясь протолкнуть в легкие хотя бы глоток воздуха. Но потом Лев понял, что не испытывает боли. Пошарив в темноте руками, он обнаружил, что лежит на другом заключенном, прямо у того на груди. Очевидно, это его ребра треснули. Лев попытался нащупать в темноте его пульс, но наткнулся лишь на острый кусок дерева, торчащий у бедолаги из шеи.

Он с трудом поднялся на ноги, пытаясь удержать равновесие, когда корабль лег сначала на один борт, а потом на другой. Кто-то схватил его за лодыжки. Решив, что это главарь, безликий и безымянный, он с размаху ударил его ногой и лишь потом сообразил, что, скорее всего, это кто-то из узников взывал к нему о помощи. Но времени исправлять содеянное у него не было — корабль вновь встал на дыбы, задирая нос к небесам. Разбитые нары, ничем более не удерживаемые, всей массой надвинулись на него. Острые края впились ему в руки и ноги. Узники, которые не могли удержаться на наклонном полу, повалились на него сверху, и Льва погребла под собой лавина из тел и обломков досок.

Придавленный этой копошащейся массой, Лев отчаянно старался ухватиться за что-либо, чтобы остановить падение. Корабль тем временем встал под углом в сорок пять градусов. Что-то металлическое ударило его в скулу. Лев упал и покатился кубарем, пока не уперся спиной в горячую деревянную стену, отделявшую трюм с заключенными от паровой машины. Узники, сорванные со своих нар, оказались прижатыми к ней и замерли в ожидании, пока корабль не нырнет носом вниз. Все они слепо шарили руками вокруг себя, надеясь ухватиться за что-либо, поскольку отчаянно страшились очередного полета в темноту и неизвестность. Пальцы Льва бессильно скользили по гладкому и холодному борту корабля. Уцепиться было не за что. Корабль перестал карабкаться вверх и на мгновение застыл на гребне волны.

Лев внутренне подобрался, готовясь к тому, что вот сейчас его швырнет вперед и он окажется совершенно беспомощным — остальные узники навалятся на него и раздавят. Вокруг царила кромешная тьма, и он попытался вспомнить внутреннее устройство трюма. Единственным шансом на спасение оставался трап, ведущий к люку на палубу. Корабль клюнул носом, срываясь в пропасть и все ускоряя движение. Лев изо всех сил рванулся в ту сторону, где, по его расчетам, находились ступеньки трапа. Врезавшись плечом во что-то твердое — это оказались те самые ступеньки, — он сумел обхватить их рукой, согнув ее в локте, и в это мгновение нос корабля врезался в набегавшую волну.

Корпус вновь содрогнулся от удара, больше похожего на взрыв. Лев не сомневался, что в следующий миг судно развалится на части, как орех под ударом молотка. Ожидая торжествующего рева врывающейся в пробоины воды, он услышал треск ломающегося дерева, за которым раздались крики. Его с такой силой бросило вперед, что он испугался, как бы рука, которой он обхватил ступеньку, не выскочила из плечевого сустава. Но все обошлось. Корпус уцелел.

Лев огляделся по сторонам и увидел дым, в самом буквальном смысле: он не только обонял дым, но и видел его. Откуда же в трюм пробился свет? Стук паровой машины стал громче. Оказывается, это не выдержала и разлетелась деревянная переборка, за которой открылось машинное отделение. В центре его рдела топка парового котла, а вокруг громоздились обломки дерева и исковерканные тела.

Лев прищурился — после полной темноты даже слабый свет резал глаза. Трюм перестал быть тюрьмой. Заключенные — самые опасные люди во всей пенитенциарной системе — получили доступ к помещениям экипажа и капитанской рубке, куда могли попасть из машинного отделения. Старший механик, с ног до головы покрытый угольной пылью, поднял руки, сдаваясь. Какой-то урка прыгнул к нему, прижав его к раскаленному кожуху паровой машины. Стармех закричал, а воздух наполнился вонью горелой плоти. Он попытался оттолкнуться от металла, но заключенный не давал ему вырваться, радостно скалясь и поджаривая механика живьем. Глаза у того вылезли из орбит, с губ летела пена, а урка весело заорал:

— Захватывайте корабль!

Лев узнал голос. Это был тот самый мужчина, который влез к нему на нары, главарь банды с ножом, человек, собиравшийся убить его.

Тот же день

Раскачиваясь из стороны в сторону и ударяясь плечом то в одну переборку, то в другую, Тимур бежал по узким коридорам «Старого большевика», стремясь задраить две двери, ведущие наверх из машинного отделения. Он был на мостике, когда корабль сорвался в пропасть между двумя валами, словно соскользнув с водяного утеса, и нос опустился на добрых тридцать метров, прежде чем врезаться в новую волну. Тимура швырнуло вперед, он перелетел через стойку с навигационным оборудованием и распростерся на полу. Стальная обшивка корпуса завибрировала от сокрушительного удара. С трудом поднявшись на ноги и выглянув в иллюминатор, он увидел, как на него мчится вспененная масса воды, грязно-серая с белыми хлопьями. Тимур был уверен, что корабль тонет, идет ко дну, но тут нос вновь задрался кверху, нацеливаясь в небо.

Чтобы оценить степень полученных повреждений, капитан вызвал по внутренней связи машинное отделение, но ответа не было. Электричество горело, паровая машина работала, а корпус наверняка не получил пробоин. Корабль просто не мог бы так быстро взмыть на гребень волны, если бы внутрь попало достаточное количество забортной воды. Но если наружная обшивка не дала течи, то единственной причиной отсутствия связи должно было стать обрушение деревянной перегородки. Заключенные вырвались на свободу: они могли попасть в машинное отделение и подняться по трапу наверх, в носовую надстройку. Если узники окажутся на верхней палубе, они убьют всех и направят корабль в международные воды, где попросят предоставить им убежище в обмен на антикоммунистическую пропаганду. Пятьсот арестантов против тридцати членов экипажа, из которых всего двадцать человек были охранниками.

Контроль над нижними палубами был потерян. Они не могли освободить машинное отделение и спасти кочегаров и механиков, работавших там. Однако еще оставалась возможность заблокировать эти помещения, заперев заключенных внизу. Из машинного отделения наверх вели два выхода, и сейчас Тимур бежал к первому. Еще одна группа охранников спешила ко второму. Если какая-либо из дверей окажется открытой и попадет в руки узников, то корабль обречен.

Повернув направо, потом налево, он слетел вниз по последнему пролету трапа и оказался на нижнем уровне надстройки. Прямо впереди, в самом конце коридора, виднелась первая дверь. Она не была заперта и громко хлопала о стальные переборки. Корабль вновь задрал нос, и Тимур упал на четвереньки. Тяжелая стальная дверь распахнулась. За ней показалась толпа узников, человек тридцать или сорок, которые лезли по трапу из машинного отделения. Они увидели друг друга одновременно: дверь находилась посередине между ними, отделяя их от свободы или плена.

Урки рванулись вперед. Тимур тоже бросился к двери и навалился на нее всем телом как раз в тот момент, когда десятки рук уперлись в нее с обратной стороны, толкая ее в противоположном направлении. Он не мог долго сопротивляться, силы были неравны, и ноги его уже заскользили по полу. Узники почти вырвались на свободу. Он потянулся за пистолетом.

Но тут корабль повалился на борт, отбросив заключенных от двери, а Тимура, наоборот, прижав к ней. Дверь с лязгом захлопнулась. Тимур начал быстро вращать запорный штурвал. Если бы буря накренила корабль на другой борт, Тимур оказался бы на полу, а узники хлынули бы наружу и просто затоптали его. А сейчас они в бессильной злобе барабанили в стальную дверь, осыпая его проклятиями. Но здесь их голоса были едва слышны, а удары бесполезны. Тяжелая стальная плита наглухо перекрыла им путь к свободе.

Однако облегчение, которое испытал Тимур, оказалось недолгим. С кормы корабля долетел грохот пулеметной очереди. Заключенные, похоже, все-таки вырвались через второй выход.

С трудом передвигая ноги и спотыкаясь на каждом шагу, Тимур пробежал мимо кают экипажа. Завернув за угол, он увидел двух офицеров, присевших у переборки и ведущих огонь. Подбежав к ним, он выхватил свой пистолет, целясь в ту же сторону. Между ними и второй дверью на полу валялись трупы. Несколько узников были ранены и взывали о помощи. Жизненно важная дверь, ведущая в подпалубные помещения и оставшаяся для узников единственным выходом наверх, была подперта деревянным клинышком, который торчал изнутри и не давал ей закрыться. Даже если Тимур сумеет добежать до двери, то закрыть ее ему не удастся. Офицеров охватила паника, и они вели беспорядочный огонь, так что пули с визгом отскакивали от стальных пластин, грозя смертью неосторожному наблюдателю. Тимур жестом приказал им опустить оружие.

Лужи на полу в такт качке перекатываясь от одной переборки до другой. Узники тоже не спешили высовываться, притаившись за стальной дверью. Похоже, даже среди отчаянных смельчаков и головорезов пока не нашлось двадцати смертников, готовых пожертвовать собой — выскочить наружу и постараться захватить коридор. Примерно столько зэков должны были погибнуть, прежде чем им удастся сломить сопротивление охранников.

Тимур завладел одним из пулеметов и прицелился в торчащий деревянный клин. Он открыл огонь и расщепил его, одновременно шагая вперед. Под шквальным огнем клинышек разлетелся в щепки. Теперь дверь можно было запереть, отрезая заключенным последний выход на палубу. Тимур рванулся вперед, но не успел он добежать до двери, как из-под нее показались сразу три клинышка. Задраить дверь он теперь не мог и, расстреляв все патроны, вынужден был отступить.

На помощь им прибыли еще четверо охранников, расположившиеся в самом конце коридора. Теперь их было в общей сложности семеро — жалкая горстка против орды в пять сотен человек. Понеся потери в самом начале, узники пока не предпринимали очередной попытки вырваться наружу. Если среди них не найдутся смертники, готовые пожертвовать собой, то свободы им не видать. Сейчас они, скорее всего, замышляли какую-то хитрость. Один из офицеров прошептал:

— А если выставить стволы в проем двери? У них же нет оружия! Они выронят клинья, а мы задраим дверь.

Три офицера согласно кивнули и побежали вперед.

Они не сделали и пары шагов, как дверь внезапно распахнулась. Запаниковав, охранники открыли огонь, но все было бесполезно. Узники, шедшие первыми, прикрывались ранеными членами экипажа, как щитами, — они несли обожженные тела, словно тараны, с них клочьями свисала кожа, а черные лица скалились в жутких гримасах боли.

Офицер, оказавшийся ближе всех к наступающим, попытался отойти, без всякой цели стреляя в своего товарища. Но узник швырнул в него тело моряка, сбив его на пол. Охранники стали стрелять заключенным по ногам. Несколько человек упали. Но заключенных было слишком много, и двигались они слишком быстро. Колонна узников продолжала наступать. С такими темпами через несколько минут они займут коридор, а отсюда захватят и весь корабль. Самого Тимура наверняка линчуют. Застыв на месте, он не мог даже выстрелить из пистолета. Разве могут шесть пуль остановить пять сотен человек? Это было так же бессмысленно, как пытаться расстрелять море.

И тут в голову ему пришла спасительная мысль. Развернувшись, он побежал к наружной двери и распахнул ее настежь. За нею открылось бушующее море. На каждом из охранников был спасательный жилет. Он закрепил крюк на страховочном леере, протянутом вдоль надстройки, — эта предосторожность не позволит волне унести его в море.

Оглянувшись, он заметил, что в живых остались всего два офицера. Вокруг них лежали тела узников, но все новые заключенные нескончаемым потоком выливались из люка, ведущего в трюм. Тимур крикнул, обращаясь к морю, бросая ему вызов:

— Ну, иди ко мне!

Корабль клюнул носом, готовясь врезаться в подножие огромной волны, а потом медленно взмыл на гребень. На него накатывалась огромная стена воды, на самой макушке которой белела пена, закрывая небо. Она врезалась в борт корабля и мгновенно затопила коридор. Тимура подхватило и отбросило назад. Вокруг была вода, холодная как лед. Он оказался совершенно беспомощным — и не мог ни думать, ни шевелиться, пока его несло по коридору.

Но страховочный крюк остановил его беспорядочное перемещение. Волна прокатилась по палубе и схлынула. Корабль помог ей, вновь задрав нос к небу, и стена воды унеслась так же быстро, как и накатилась. Тимур упал на пол, отплевываясь и оглядывая последствия потопа. Толпу заключенных разбросало в разные стороны и откинуло назад. Некоторые узники лежали вдоль стен, но бóльшую часть вода отбросила вниз по ступенькам трапа, обратно в трюм. Прежде чем они успели прийти в себя, он отцепил страховочный конец и побежал вперед, промокший до нитки, давя сапогами тела узников и охранников, погибших в перестрелке. Навалившись всем телом на дверь, он закрыл и задраил ее. Все, доступ из подпалубных помещений наверх был отрезан.

Но нельзя было терять ни минуты. Дверь на палубу оставалась открытой настежь: очередная волна может захлестнуть коридор и опрокинуть корабль. Тимур повернул назад, намереваясь закрыть ее. Но тут чья-то рука схватила его за лодыжку. Тимур опустил глаза — это был один из заключенных. Он рванул Тимура за ногу, и тот упал. Заключенный уселся на него сверху и приставил ствол пулемета к его голове. Промахнуться с такого расстояния было невозможно. Зэк нажал на курок, однако то ли патроны кончились, то ли внутрь попала морская вода и повредила оружие, но выстрела не последовало.

Воспользовавшись секундным замешательством зэка, Тимур воспрянул духом и сильным ударом разбил тому нос, перебросив его через себя, так что узник упал лицом в лужу воды на полу. Корабль вновь заскользил вниз по волнам, но на этот раз Тимур оказался в невыгодном положении: вода на полу схлынула, спасая заключенного, который теперь мог дышать. По коридору заскользили мертвые тела, вываливаясь на палубу. Тимура с зэком несло в том же направлении, и они отчаянно боролись друг с другом. Еще несколько метров, и оба окажутся за бортом.

Когда они застряли в двери, Тимур протянул руку и ухватился за страховочный леер, а потом ногами ударил раненого зэка, выталкивая того на палубу. На них накатывался очередной вал. Тимур прянул внутрь, захлопывая за собой дверь. Глядя в небольшой иллюминатор, он увидел лицо зэка, и в этот миг по палубе прокатилась очередная волна. Тимура тряхнуло от удара. Когда же вода схлынула, заключенного на палубе уже не было.

Тот же день

Стоя у подножия трапа, Лев смотрел, как вновь назначенный предводитель бунтовщиков дергает стальную дверь, пытаясь открыть ее. Они оказались в западне — путь на мостик был отрезан. Главарь лишился многих своих сподвижников-воров, пытаясь вырваться на свободу. Само собой разумеется, он поспешно отозвал их, дабы зря не подставлять под пули. Обрушившаяся сверху волна сбросила его вниз. Лев опустил взгляд — он стоял в воде по щиколотку, и эта огромная масса медленно колыхалась от одного борта к другому, грозя опрокинуть корабль. А откачать ее возможности не было — во всяком случае не сейчас, в самый разгар бунта. О сотрудничестве не могло быть речи. Но если в трюм попадет еще немного воды, корабль перевернется. И все они погибнут, пойдут на дно в закупоренном стальном гробу, в ледяном холоде и темноте. Тем не менее смертельно опасное положение, в котором все они оказались, похоже, ничуть не беспокоило их самозваного вожака. Бунтарь в душе, он явно намеревался победить или умереть.

Паровая машина закашлялась и начала давать перебои. Лев повернулся к ней, чтобы оценить масштаб повреждений. Двигатель должен работать во что бы то ни стало. Обращаясь к уцелевшим заключенным, он позвал их на помощь:

— Нужно сделать так, чтобы уголь не намок, а огонь в топке не погас.

В эту минуту в машинное отделение вошел главарь и прорычал:

— Если они не освободят нас, мы испортим двигатель.

— Если мы потеряем пар, корабль не сможет плыть и пойдет ко дну. Мы должны сделать так, чтобы машина работала. От этого зависят наши жизни.

— И их тоже. Если мы прекратим подачу электричества, им придется вступить с нами в переговоры.

— Они никогда не откроют нам двери. Если мы повредим машину, они просто бросят корабль на произвол судьбы. У них есть спасательные шлюпки и плоты, на которых для них хватит места, а для нас — нет. Они скорее позволят нам утонуть.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что они уже проделывали это раньше! На борту «Джурмы»! Заключенные ворвались на склад, набрали еды, а остальное — мешки с рисом, деревянные полки — подожгли, ожидая, что охранники ринутся вниз тушить пожар. А они не спустились. Оставили все гореть. Заключенные задохнулись. Все до единого.

Лев взялся за лопату. Главарь узников покачал головой.

— Положи на место!

Но Лев не обратил на него внимания и принялся швырять уголь в топку, поддерживая огонь. Тот уже едва не погас, и в машинном отделении похолодало. Никто из узников не двинулся с места, чтобы помочь ему: все ждали, чем закончится конфликт. Лев поглядывал на своего противника, вовсе не уверенный, что сможет одолеть его. Прошло уже много времени с тех пор, как он дрался с кем-либо. Лев поудобнее перехватил черенок лопаты, готовясь постоять за себя. Но тут, к удивлению Льва, вожак улыбнулся.

— Валяй. Можешь горбатиться тут с лопатой, словно раб. А я знаю другой способ, как выбраться отсюда.

Главарь схватил вторую лопату и перебрался через завал из досок и бревен, бывший некогда переборкой, в ту часть трюма, где раньше содержались заключенные. Лев застыл на месте, не зная, то ли продолжать бросать уголь в топку, то ли последовать за вожаком. Через несколько минут оттуда донеслись звонкие удары железа по железу. Лев бросился к пролому в перегородке, вновь окунувшись в полумрак трюма. Прищурившись, он разглядел вора. Тот стоял на верхней ступеньке трапа и лопатой колотил по люку. Для обычного человека это стало бы невыполнимой задачей, но главарь обладал столь внушительной физической силой, что крышка люка уже начала выгибаться наружу, поддаваясь давлению. Рано или поздно сталь не выдержит и лопнет. Лев окликнул его:

— Если ты выбьешь люк, в пробоину хлынет вода, и заткнуть дыру будет уже невозможно. А когда в трюме ее наберется достаточно, корабль затонет!

Стоя на верхней ступеньке и обрушивая сокрушительные удары на крышку люка, заключенный заорал, обращаясь к своим товарищам:

— Перед тем как умереть, я вырвусь на свободу! И умру свободным человеком!

Он без устали колотил по люку, стараясь бить в одно и то же место.

Сколько еще продержится люк, сказать было невозможно. Но, как только он сломается, починить его уже не удастся. Надо было действовать немедленно. Однако драться с уркой в одиночку Лев не мог. Следовало заручиться помощью других заключенных, и он обернулся к ним:

— Наши жизни зависят от…

Он повысил голос, стараясь перекричать рев урагана и грохот ударов, но все было бесполезно. Никто не собирался помогать ему.

Приноравливаясь к судорожным рывкам корабля, Лев прыгнул к нижней ступеньке трапа. Урка наверху обвил ногами стальной каркас конструкции, продолжая сокрушать крышку люка. Увидев, что к нему поднимается Лев, он погрозил ему изуродованной лопатой. Противник Льва намеревался сполна воспользоваться преимуществом своего положения. Единственный шанс для Льва заключался в том, чтобы ухватить его за ноги, лишить опоры и сбросить вниз. Главарь уселся поудобнее и взял лопату наизготовку.

Но, прежде чем Лев успел подняться выше, крышку люка пробили пули и попали урке в спину. Изо рта у него хлынула кровь, и вор опустил недоуменный взгляд на свою грудь. Корабль вздрогнул от удара очередной волны, и заключенный полетел с верхней ступеньки вниз по трапу. Лев поспешно отпрыгнул, и тот рухнул в воду, колыхавшуюся на дне трюма. Еще несколько пуль пробили люк, пролетев в опасной близости от лица Льва. Он бросился в сторону и упал в воду, уходя с линии огня.

Подняв голову, Лев увидел, что мертвый вор лежит лицом вниз. Теперь им грозила новая опасность. В крышке люка зияли пулевые отверстия. В них вливалась вода, мощными струями бившая оттуда всякий раз, когда на судно накатывалась очередная волна. Если они сейчас же не заделают их, уровень воды в трюме поднимется и корабль перевернется. Льву не оставалось ничего другого, кроме как подняться на самый верх трапа и попытаться заткнуть пробоины. Волны раскачивали корабль, и люк уже не мог сдерживать потоки воды. Уровень ее в трюме медленно повышался, заливая остывающий паровой котел. Больше ждать было нельзя. Корабль уже с трудом выпрямлялся после очередного водопада, затопившего палубу. Он должен действовать немедленно.

Лев раздел убитого заключенного и разорвал его одежду на полоски. Осторожно ступив на трап, он поежился, когда сверху на него обрушился ледяной душ. Теперь его жизнь зависела от сообразительности и выдержки невидимого стрелка.

Тот же день

Генрих, сам не свой от радости, крепче стиснул ручки пулемета. Вокруг него с грохотом разбивались о палубу волны, и ему казалось, будто он оседлал гигантского кита. Именно его храбрость не позволила зэкам вырваться наружу. За одну ночь он из труса превратился в героя! Чуть раньше, в надстройке, услышав шум схватки, развернувшейся между охранниками и заключенными, он укрылся в кубрике экипажа. Генрих видел, как мимо пробежал его новый друг Яков, но не сделал ничего, чтобы помочь ему, и остался на месте. И только уверившись, что заключенные потерпели поражение, что их загнали обратно в трюм и на корабле все спокойно, он рискнул вылезти из своего укрытия, запоздало осознав, каким опасностям только что подвергался. Уцелевшие члены экипажа обвинят его в трусости. Они возненавидят его так же, как ненавидели предыдущие охранники. Он вновь обрек себя на семь лет изоляции.

Генрих едва не сошел с ума от отчаяния, но тут ему внезапно представилась возможность искупить свою вину, когда раздались удары металла о металл. Он оказался единственным членом экипажа, который услышал, как заключенные пытаются выбить крышку люка. Они хотят захватить корабль с палубы. Крышка люка вряд ли выдержит столь яростную атаку. В обычных условиях ни один заключенный не рискнул бы прикоснуться к ней из страха получить пулю. Но во время шторма за пулеметной турелью никто не стоял. Воспрянув духом, Генрих покинул свое убежище в надстройке и побежал по палубе. Ухватившись за ручки пулемета, он прицелился и открыл огонь. Охваченный радостным возбуждением, он всадил вторую и третью очередь в крышку люка. Он останется здесь до тех пор, пока не закончится шторм. А те, кто находятся сейчас в надстройке и на мостике, станут свидетелями его беспримерного мужества. Если кто-нибудь из заключенных попробует вырваться наружу, если кто-нибудь из них вообще посмеет приблизиться к люку, он убьет их.

Стоя на мостике, Тимур едва не задохнулся от бешенства при виде тупости Генриха. Он не мог позволить ему вновь открыть огонь. Корабль чуть ли не по самую палубу сидел в воде, почти не слушаясь руля. Если в трюм попадет еще хоть немного воды, им конец. А шторм и не думал стихать. В отличие от других, Тимур знал, сколько забортной воды принял корабль, когда он распахнул внешние двери. Сначала он спас судно от заключенных, а теперь ему предстояло спасать его от охранника.

Сбежав по трапу, он внутренне подобрался, готовясь распахнуть дверь на палубу. В лицо ему ударили дождь и ветер, словно своим появлением он нанес им личное оскорбление. Он быстро захлопнул за собой дверь и пристегнулся к страховочному лееру. Пулеметную турель от двери надстройки отделяло метров пятнадцать чистой палубы — а это значило, что, если сейчас ударит волна, она с легкостью смоет его за борт. И страховочный леер вряд ли поможет — он будет барахтаться в море, словно наживка на крючке, а потом трос оборвется. Тимур мельком бросил взгляд на простреленный в нескольких местах люк. И вдруг что-то привлекло его внимание. Он вгляделся пристальнее и понял, что кто-то изнутри затыкает дырки тряпками. Генрих тем временем опять изготовился к стрельбе.

Тимур бросился бегом по палубе как раз в тот момент, когда над бортом вспухла очередная волна и с шипением устремилась к нему. Он прыгнул вперед, схватил турель обеими руками и развернул ствол в небо. Генрих выстрелил. Волны обрушилась на корабль. На мгновение ноги Тимура оторвались от палубы. Если бы он не держался обеими руками за турель, его смыло бы за борт. Вода схлынула, и он снова ощутил под ногами палубу. Рот и нос его были полны соленой воды, и Тимур закашлялся, отплевываясь. Придя в себя, он схватил Генриха за шиворот и яростно затряс его, как тряпичную куклу. Затем он оттолкнул его от турели, вырвал из пулемета магазин и швырнул его в море.

Теперь, когда пулемет был выведен из строя, Тимур заковылял обратно к надстройке, на ходу бросив взгляд на люк. Почти все дырки в нем были уже заткнуты тряпками. Подойдя к надстройке, он ощутил, как вздрогнула палуба под ударом новой волны. Оглянувшись, он увидел, что на него мчит стена воды. Она сбила его с ног и чувствительно приложила о палубу. Вокруг воцарилась мертвая тишина, и в толще зеленоватой воды он видел лишь россыпи воздушных пузырьков. Но потом волна схлынула, и в уши ему ударил рев урагана. Он сел, ошеломленно оглядываясь по сторонам. Пулеметная турель исчезла: волна выдрала ее с корнем, словно гнилой зуб. Обломки застряли в леерном ограждении на носу. В переплетении искореженного металла застрял и Генрих.

У Тимура оставалось достаточно слабины на страховочном конце, чтобы, двигаясь вдоль борта, добраться до охранника. А Генрих тем временем отчаянно пытался выпутаться из западни, но, похоже, застрял в ней намертво. Если обломки турели свалятся за борт, он утонет. Тимур мог спасти его. Но он не пошевелился. Бросив взгляд в море, он заметил, что они взбираются на очередную волну и вскоре обрушатся вниз. Та же самая сила, которая только что смахнула с палубы пулеметную турель, сбросит их в море.

Повернувшись спиной к Генриху, Тимур схватился за леер и, перебирая руками, стал подтягиваться к надстройке. Палуба ушла у него из-под ног, когда корабль клюнул носом. Но он был уже у самой двери. Распахнув ее, он ввалился внутрь и задраил ее за собой.

Генрих оказался на гребне волны, отчаянно работая руками, чтобы удержаться на плаву. Вода была настолько холодной, что ниже пояса он ничего не чувствовал. Когда волна подхватила его с палубы, он ощутил резкую боль от удара турели пулемета. Сейчас, оцепеневшему от шока, ему казалось, будто ледяная вода перекусила его пополам. Еще мгновение он видел удаляющиеся огни корабля, а потом и они исчезли.

В десяти километрах к северу от Москвы

8 апреля

Запястья и лодыжки Зои были стянуты тонкой стальной проволокой так туго, что, когда она попробовала сесть, та больно впилась ей в кожу. Она лежала на боку, глаза у нее были завязаны, во рту торчал кляп. Одеяла под ней не было, так что нечему было смягчить резкие толчки. Судя по шуму мотора и свободному месту вокруг, она находилась в кузове грузовика. Девочка всем телом ощущала неровности дороги. Любое резкое торможение швыряло ее вперед, а потом отбрасывало назад, так что она ощущала себя скорее куклой, чем живым человеком. Немного придя в себя, она принялась мысленно прокручивать в голове их поездку. Поначалу они часто поворачивали, лавируя в потоке движения. Очевидно, они были в городе — в Москве, — хотя она и не знала этого наверняка. А вот сейчас они все время ехали прямо с постоянной скоростью. Должно быть, город остался позади. Не считая хриплого рева мотора, до ее слуха больше не доносилось ни звука. Значит, ее везут в какое-то укромное место. А если учесть и тряпку, которую запихнули ей в рот так глубоко, что она едва не задохнулась, получается, что вскоре она должна умереть.

Сколько она пролежала здесь связанной? Она не знала, потому что напрочь утратила чувство времени. После того как ее похитили из квартиры, ей сделали какой-то укол. Когда девочку запихивали в машину, она успела увидеть, как падает с балкона Раиса. Это было последним, что она запомнила перед тем, как очнуться на полу в кирпичном помещении без окон: голова раскалывалась от боли, а во рту было сухо, как в пустыне. Хотя она была без сознания, когда ее втащили внутрь, Зоя была твердо уверена, что находится под землей. Воздух был холодным и сырым: кирпичи не нагревались, так что определить, день стоит снаружи или ночь, она по ним не могла. Резкая вонь означала, что это, скорее всего, канализационная система. До нее часто доносился шум воды. Иногда сотрясение оказывалось таким сильным, что ей казалось, будто по соседним каналам несутся настоящие подземные реки. Ей дали одеяло и приносили еду, причем похитители даже не делали попыток скрыть свои лица. Они не разговаривали с ней, если не считать отрывистых команд или коротких вопросов, не проявляли к ней особого интереса и ограничивались лишь тем, что поддерживали в ней жизнь. Тем не менее временами ей казалось, что кто-то пристально наблюдает за ней, прячась в полумраке коридора за дверью. Но стоило ей подойти поближе, чтобы разглядеть эти тени, как они поспешно растворялись в темноте.

За последние пару недель она часто думала о смерти, так и эдак представляя ее, словно перекатывая во рту сладкий леденец. Ради чего она живет? Она не питала ни малейших надежд на спасение. Мысль о свободе не вызывала у нее исступленных слез радости. На свободе она вела жизнь никому не нужной и несчастной школьницы — ненавидимой всеми и ненавидящей всех. Здесь, в плену, она чувствовала себя ничуть не более одинокой, чем в доме у Льва. И пленницей она себя ощущала ничуть не больше, чем раньше. Изменилась лишь окружающая обстановка. И похитители тоже изменились. А вот жизнь осталась прежней. При мысли о своей спальне или горячем обеде, который она вместе с остальными съедала за кухонным столом, слезы не наворачивались ей на глаза. Не исключено, что без нее Елена будет счастлива, — быть может, она лишь мешала своей младшей сестренке вновь зажить нормальной жизнью и стать ближе к Раисе и Льву.

Почему я не плачу?

Она ущипнула себя за руку. Но все было бесполезно. Слезы не желали течь.

Она надеялась, что Раиса осталась жива после падения. Она надеялась, что с Еленой все в порядке. Но даже эти надежды, несмотря на свою искренность, были какими-то отстраненными, словно принадлежащими другим людям. В ее внутреннем душевном механизме сломалась какая-то важная шестеренка, связывающая эмоции и переживания с жизненным опытом, — и колесики крутились вхолостую. Ей следовало бы бояться. Но она чувствовала себя так, словно лежит в ванне, наполненной равнодушным смирением. Если ее хотят убить — что ж, пусть убивают. Если хотят освободить — так тому и быть. Это была отнюдь не бравада. Она не лукавила сама с собой. Ей действительно было все равно.

Грузовик свернул с шоссе и запрыгал по неровностям грунтовой дороги. Спустя некоторое время, замедлив ход, он сделал несколько поворотов и наконец остановился. Захлопали дверцы кабины. Под чьими-то приближающимися шагами заскрипел гравий. Брезент откинули в сторону. Зою, словно мешок с картошкой, вытащили из кузова и поставили на ноги. Она едва могла стоять, потому что проволока глубоко впилась в лодыжки, нарушив кровообращение. Землю — грубый суглинок — усеивали мелкие камешки. После долгой поездки у нее кружилась голова, и она подумала, что сейчас ее, наверное, стошнит. Но ей не хотелось, чтобы похитители решили, будто она — слабое и трусливое создание. Ей вытащили кляп изо рта, и она глубоко вздохнула. Послышался мужской раскатистый и снисходительный смех, самодовольный и оскорбительный; кто-то размотал проволоку на ее руках и ногах и снял с глаз повязку.

Зоя болезненно прищурилась. Дневной свет казался настолько ярким, будто она находилась в двух шагах от поверхности солнца. Словно вампир, застигнутый врасплох на открытом месте, она повернулась спиной к небу. Когда глаза наконец привыкли к яркому свету, она медленно огляделась по сторонам.

Она стояла на проселочной дороге. Прямо перед ней на обочине росли крошечные белые цветы, похожие на брызги разлитого молока. Подняв голову, она увидела лес. Ее глаза как будто жили своей жизнью, впитывая каждую каплю цвета вокруг.

Вспомнив о своих похитителях, она резко обернулась. Их было двое, старший — коренастый мужчина с мускулистыми руками и чрезмерно развитым торсом. Весь он выглядел каким-то квадратным и приземистым, словно рос в ящике, который был слишком мал для него. А парнишка, стоявший рядом, напротив, был худощав и жилист, лет тринадцати-четырнадцати, не больше — ее ровесник. Глаза у него были живыми и пронзительными. Он смотрел на нее с нескрываемым презрением, словно она не заслуживала его внимания, как если бы он был взрослым мужчиной, а она — несмышленой девчонкой. Он не понравился ей с первого взгляда.

Коренастый мужчина махнул рукой в сторону деревьев.

— Ступай, разомни ноги. Фраерша не хочет, чтобы ты ослабела.

Она уже слышала эту кличку — Фраерша — раньше, улавливая обрывки чужих разговоров, когда ее похитители были пьяны и хвастались друг перед другом. Фраерша была их главарем. Зоя встречалась с ней всего однажды. Женщина стремительно вошла в ее камеру. Она не представилась, да в том и не было нужды. От нее исходили власть и сила, в которые она куталась, как в теплый плащ. Если Зоя не боялась прочих бандитов-мужчин, чью силу определяла величина их мускулов, то эта женщина повергла ее в панику. Фраерша несколько мгновений холодно и оценивающе рассматривала ее, словно первоклассный часовщик, глядящий на дешевую модель. Хотя наступило самое подходящее время задать главный вопрос — «Что вам от меня нужно?», Зоя не могла открыть рта, замкнувшись в подавленном молчании. Фраерша провела в ее камере не больше минуты, после чего вышла, не проронив ни слова.

Не дожидаясь повторного приглашения, Зоя сошла с дороги и углубилась в лес. Ступни ее проваливались в мягкий мох и сырую землю. Может, они хотят убить ее, пока она гуляет среди деревьев? Может, они уже целятся в нее из своих пистолетов? Она оглянулась. Мужчина курил. А мальчишка следил за каждым ее движением. Неверно истолковав ее взгляд, он крикнул:

— Если вздумаешь бежать, я догоню тебя.

Его презрительное снисхождение заставило девочку ощетиниться. Не стоит ему быть таким самоуверенным. Если она что-то и умела делать, так это бегать.

Пройдя шагов двадцать по лесу, Зоя остановилась и приложила ладонь к стволу дерева. Ей хотелось ощутить под рукой что-нибудь живое, а не сырой холод кирпичной кладки. Несмотря на то что за ней наблюдали, она быстро забыла о первоначальной неловкости, присела на корточки и зачерпнула ладошкой пригоршню земли, сжав ее в кулаке. Струйки грязной воды брызнули в разные стороны. Зоя родилась и выросла в колхозе, поэтому с детства привыкла трудиться с родителями. Отец ее, работая в поле, иногда нагибался и разминал в руках комок земли — совсем так, как она сейчас. Она никогда не спрашивала, зачем он это делает. О чем говорила ему земля? Или это была лишь привычка? Теперь она жалела, что уже никогда не узнает об этом. Она жалела о многом, о каждой потраченной впустую секунде, когда дулась и играла в свои глупые игры, не слушая отца, желавшего поговорить с ней, или вела себя плохо, заставляя родителей выходить из себя. А теперь они мертвы, и она больше никогда их не увидит.

Зоя разжала кулак, поспешно отряхивая землю. Она больше не хотела вспоминать. Пусть она не видит смысла жить дальше, зато она видит смысл в том, чтобы умереть. Смерть положит конец всем этим печальным воспоминаниям и сожалениям. Смерть окажется не такой пустой, как жизнь. Зоя была уверена в этом. Она встала. Этот лес слишком уж походил на тот, что рос у них в Кимово, рядом с колхозом. Лучше уж монотонная и равнодушная кладка сырых и холодных кирпичей — они, во всяком случае, не напоминают ей ни о чем. Она была готова идти.

Зоя повернулась к грузовику и едва не подпрыгнула от неожиданности, обнаружив, что прямо у нее за спиной стоит приземистый здоровяк. Она не слышала, как он подошел к ней. Глядя на нее сверху вниз, он улыбнулся, обнажив щербатый рот. Он отшвырнул окурок в сторону, и она машинально проследила взглядом за тем, как тот упал на сырой мох и задымился. Мужчина уже успел снять пальто, а сейчас закатывал рукава рубахи.

— Фраерша приказала тебе размяться. А ты почему-то не слушаешься.

Он протянул руку, коснулся ее шеи и провел пальцем по лицу, словно смахивая невидимую слезу. Пальцы у него были грубыми и шершавыми, с обкусанными ногтями. Он понизил голос:

— Мы не такие ручные, как ты. Мы не такие вежливые, как ты. И если мы чего-то хотим, то просто берем то, что нам нужно.

Зоя постаралась ничем не выдать своего смятения и попятилась, когда он шагнул к ней.

— Брать — вот что мы умеем лучше всего. А молоденькие девушки лучше всего умеют покоряться. Ты можешь назвать это насилием. А я называю… разминкой.

Этот человек добивался того, чтобы она испугалась — испугалась и сдалась. Но он не получит ничего.

— Попробуйте только прикоснуться ко мне, и я ударю вас. Если вы повалите меня на землю, я выцарапаю вам глаза. Если вы сломаете мне пальцы, я искусаю вам лицо.

Мужчина громко расхохотался.

— Хотел бы я знать, как ты это сделаешь, малышка, если я сначала вышибу из тебя дух.

Зоя попятилась, когда он стал надвигаться на нее, загораживая своим массивным телом все свободное пространство, пока она не оказалась прижатой к дереву. Дальше отступать было некуда. Спрятав руки за спиной, она отчаянно шарила по стволу в поисках чего-нибудь, чем можно было защищаться. Отломив маленький сучок, она попробовала пальцем острие. Сойдет. Она посмотрела на мальчишку. Тот лениво бродил вокруг грузовика. Проследив за ее взглядом, мужчина тоже обернулся к мальчишке:

— Она думает, что ты бросишься спасать ее!

Зоя взмахнула рукой, чтобы воткнуть сучок ему в лицо, надеясь увидеть кровь. Но веточка лишь жалобно хрустнула у нее в пальцах и сломалась. Удивленно моргая, мужчина уставился на ее руки и сломанный сучок, а потом, сообразив, что произошло, рассмеялся.

Зоя прыгнула вперед. Мужчина расставил руки, рассчитывая поймать ее. Она увернулась и бросилась бежать к грузовику, затылком ощущая его распаленное дыхание. Еще никогда в жизни она не бегала так быстро. Наверняка мальчишка попробует перехватить ее, но его почему-то нигде не было видно. Схватившись за ручку дверцы кабины, она распахнула ее и ввалилась внутрь. Преследователь отстал на несколько метров. Он больше не улыбался. Зоя успела захлопнуть дверцу в тот самый миг, когда он навалился на нее снаружи. Она опустила кнопку замка, молясь, чтобы он не унес ключи с собой. Не унес — они торчали в замке зажигания. Перебравшись на водительское место, она повернула ключ. Двигатель закашлялся и взревел.

Смутно представляя, что делать дальше, она толкнула вперед рычаг переключения скоростей — под полом кабины раздался металлический скрежет, но больше ничего не произошло. Мужчина тем временем содрал с себя рубашку, обмотал ею руку и с размаха разбил стекло, засыпав кабину мелкими осколками. Зоя не доставала до педали газа, поэтому ей пришлось слезть с сиденья и надавить на нее. Двигатель вновь взревел. Грузовик покатил вперед, когда мужчина распахнул дверцу и влез на сиденье пассажира. Зоя забилась в угол, стараясь оказаться от него как можно дальше. Он схватил ее за волосы и потащил на себя. Она закричала, царапая ему руки ногтями.

И вдруг, совершенно неожиданно, он отпустил ее.

Зоя упала на пол кабины и свернулась клубочком, тяжело дыша. Мотор кашлянул несколько раз и заглох. Грузовик больше не двигался. Мужчина исчез. Дверца оставалась распахнутой настежь. Она осторожно привстала, оперлась коленями на пассажирское сиденье и выглянула наружу. До нее донесся голос мужчины. Он ругался на чем свет стоит. Вытянув шею, она увидела, что он лежит на земле.

Зоя растерянно перевела взгляд на мальчишку, стоявшего рядом. В руке он сжимал нож, лезвие которого было запачкано кровью. Мужчина держался обеими руками за лодыжку, а та обильно кровоточила: пальцы у него были сплошь залиты красным. Мальчишка поднял голову и уставился на нее, не говоря ни слова. Пытаясь встать, мужчина ухватился за ноги парня, и тот отступил в сторону. Мужчина вновь попытался встать, но тут же упал и перевернулся на спину. Икроножные сухожилия у него были перерезаны. Он не мог даже пошевелить ногой. Лицо его болезненно сморщилось, и он принялся изрыгать самые черные ругательства и угрозы. Но осуществить их он был не в состоянии: прыгая на одной ноге и отчаянно хромая, он являл собой жалкое и страшное зрелище.

Полностью игнорируя здоровяка, мальчишка повернулся к Зое:

— Вылезай из кабины.

Зоя спрыгнула на землю, стараясь держаться подальше от раненого. Тот пытался рубашкой перевязать ногу, затянув ее узлом на лодыжке. Мальчишка вытер лезвие ножа и спрятал его под одеждой. Поглядывая одним глазком на мужчину, Зоя пробормотала:

— Спасибо.

Мальчишка нахмурился.

— Если бы Фраерша приказал убить тебя, я сделал бы это.

Помолчав, она поинтересовалась:

— Как тебя зовут?

Он заколебался, не зная, отвечать или нет, но потом все-таки нехотя буркнул:

— Малыш.

Зоя повторила вслед за ним:

— Малыш.

Девочка посмотрела на лежащего мужчину, а потом перевела взгляд на грузовик. Тот съехал с дороги. Мужчина в бессильной злобе ударил кулаком по земле и крикнул:

— Подожди, пока остальные не узнают о твоей выходке! Они убьют тебя!

Зоя подняла глаза на мальчишку, и по лицу ее скользнула тень тревоги.

— Это правда?

Малыш ненадолго задумался.

— Тебя это не касается. Мы идем обратно. Если ты вздумаешь убежать, я догоню тебя и перережу тебе горло. Если ты отпустишь мою руку, хотя бы для того, чтобы поковыряться в носу…

Чрезвычайно довольная тем, что узнала наконец, как зовут ее неожиданного спасителя, Зоя закончила вместо него:

— Ты перережешь мне горло?

Малыш склонил голову набок, с подозрением глядя на нее — и, без сомнения, раздумывая над тем, не смеется ли она над ним. Чтобы успокоить мальчишку, Зоя подошла к нему и взяла его за руку.

Побережье Тихого океана Колыма Порт Магадан Плавучая тюрьма «Старый большевик»

Тот же день

Ступени и трапы оставались единственным спасением от попавшей в трюм воды. Заключенные облепили их, тесно прижавшись друг к другу, словно воробьи на проводах. Те, кому повезло меньше, сидели на обломках нар — сломанные доски и бревна образовали этакий деревянный остров, со всех сторон окруженный ледяной водой, на поверхности которой покачивались трупы умерших. Лев оказался одним из немногих счастливчиков, ютившихся высоко над водой, на стальных ступеньках, ведущих к простреленному навылет люку, дыры в котором были заткнуты тряпками.

Как только сквозь пулевые отверстия в крышке перестала поступать вода, Льву пришлось заняться поддержанием давления пара в топке. Руки и лицо у него горели от жара, тогда как ноги — он стоял по колено в воде — онемели от холода. Словом, тело его раздирали противоположные ощущения. Дрожащими от усталости руками он без остановки швырял в топку уголь. На помощь ему не пришел никто. Остальные заключенные сидели во влажной темноте, словно первобытные пещерные люди, неподвижные и отупевшие. Всем им грозила перспектива пожизненного труда, и они не желали добавлять к ней ни одного лишнего дня. Если паровая машина остановится, а корабль станет неуправляемым, значит, охранники должны заняться решением этой проблемы. Они могут сами швырять лопатами свой собственный уголь, если им так хочется. Эти люди не собирались помогать им побыстрее доставить себя в тюрьму. А у Льва не было сил убеждать их в том, что не делать ничего — куда опаснее. Он понимал, что, когда охранники спустятся в трюм после подавления попытки бунта, они начнут стрелять без разбора во все, что движется.

Он в одиночку продолжал швырять уголь, пока хватало сил. И только когда он отправил в топку всю кучу и лопата выскользнула у него из рук, из темноты вышел какой-то мужчина и занял его место. Лев одними губами прошептал ему «спасибо» и стал карабкаться наверх — узники подвинулись, давая ему дорогу, — где бессильно повалился на верхнюю ступеньку трапа. Вскоре он заснул (если это можно назвать сном), вздрагивая всем телом, мучимый голодом и жаждой.

Лев открыл глаза. На палубе появились люди. Он слышал их шаги у себя над головой. Корабль остановился. Пытаясь пошевелиться, он понял, что у него затекло все тело: он спал, обхватив себя руками и поджав колени к груди, и сейчас не мог разогнуть их. Он принялся разминать пальцы, а потом и шею, и суставы протестующе затрещали. Распахнулась крышка люка. Лев поднял голову, болезненно щурясь от яркого света. Небо ослепило его блеском расплавленного металла. Когда же глаза наконец привыкли к свету, он сообразил, что на самом деле оно тускло-серого оттенка.

Его окружили охранники, направив вниз стволы автоматов. Один из них крикнул, обращаясь к узникам внизу:

— Без фокусов! Попробуйте только выкинуть что-нибудь, и мы оставим корабль, а вас запрем внутри, чтоб вы потонули, как крысы.

Заключенные едва могли двигаться, не говоря уже о том, чтобы оказать серьезное сопротивление. Наградой за то, что они не дали паровой машине остановиться и спасли корабль, стали тычки автоматными стволами. Прозвучал еще чей-то голос:

— Все наверх! Быстро!

Лев узнал голос Тимура и приободрился. Сначала он медленно сел, а потом с величайшим трудом, словно скрипучая деревянная марионетка, которую резко дергают за ниточки, поднялся по трапу на палубу.

Потрепанный пароход накренился на один борт. Пулемет исчез. От него осталась лишь перекрученная турель. Трудно было представить, что море, такое спокойное и гладкое сейчас, могло быть столь бурным и яростным. На мгновение встретившись взглядом с другом, Лев отметил темные круги у него под глазами. Значит, и для него шторм оказался нелегким испытанием. Пожалуй, как-нибудь потом они обменяются впечатлениями.

Пройдя мимо, он направился к борту и, облокотившись о поручни, стал смотреть на порт Магадан, раскинувшийся перед ним. Это были ворота в самую отдаленную и суровую часть страны, которую, как ему казалось, он хорошо знал и одновременно чувствовал себя здесь чужаком. Он никогда не бывал здесь сам, зато отправил сюда сотни мужчин и женщин. Он не выбирал им какие-то определенные лагеря, это не входило в его обязанности. Но многие из них неизбежно оказывались на борту этого корабля или ему подобных, выстраивались в длинную очередь и, шаркая ногами, направлялись к сходням.

Учитывая печальную славу этого региона, он ожидал увидеть нечто зловещее в окружающем пейзаже. Но в маленьком порту, построенном около двадцати лет назад, царили почти сонная тишина и спокойствие. Деревянные лачуги изредка перемежались прямоугольными бетонными зданиями городских властей, стены которых украшали пропагандистские лозунги, казавшиеся нелепым взрывом цвета на приглушенной палитре окружающих красок. Вдали, за портовыми постройками, в складках заснеженных сопок раскинулась сеть лагерей ГУЛАГа. Пологие на побережье, по мере удаления от него сопки становились все круче, а покатые вершины кутались в облака. Сонная и угрожающая одновременно, эта земля не терпела слабости, как физической, так и душевной, сметая человеческие пороки со своих скованных арктическими морозами склонов.

Лев спустился на причал, у которого теснились маленькие рыбацкие лодчонки: свидетельство того, что здесь помимо тюремной существует и другая жизнь. Представители народов Крайнего Севера, чьи предки обитали на этой земле задолго до появления лагерей, несли корзины с моржовым клыком и первым уловом трески в этом году. Лев удостоился лишь мимолетного недружелюбного взгляда, словно это узники были виноваты в том, что родина чукчей, эвенков и якутов превратилась в тюремную империю. Охранники рассредоточились вдоль пирса, выстраивая вновь прибывших. Поверх своей формы они напялили на себя толстые меховые и войлочные одежды, сшитые аборигенами, которые выглядели забавно и нелепо на дурно скроенном стандартном военном обмундировании массового производства.

За спинами охранников виднелись освобожденные из заключения люди, ждавшие отправки домой. Они уже или отсидели свой срок, или же их приговоры были пересмотрены. Они вновь стали свободными людьми, чего, впрочем, никак нельзя было сказать по их внешнему виду: ссутулившимся плечам и глубоко запавшим глазам. Лев всматривался в их лица, ища признаки торжества, некоего злорадного, но вполне понятного удовлетворения при виде того, как другие отправляются в лагеря, из которых они только что освободились. Но вместо этого он видел лишь обезображенные руки, на которых недоставало пальцев, шелушащуюся кожу, язвы и дряблые мускулы. Свобода придаст им сил, а кое-кого даже вернет к некому подобию себя прежнего, но спасти всех она не сможет. Вот, значит, что стало с мужчинами и женщинами, которых он отправлял сюда.

Стоя на палубе, Тимур смотрел, как заключенных погнали к пакгаузу. Лев ничем не отличался от остальных. Их вымышленные личности выдержали очередную проверку. Несмотря на шторм, они прибыли сюда целыми и невредимыми. Морское путешествие являлось необходимой частью их легенды. Хотя в Магадан можно было бы попасть и по воздуху, организация подобного полета не позволила бы им незамеченными проникнуть в систему. Еще ни одного заключенного не привозили сюда на аэроплане. К счастью, для обратного пути такая скрытность уже не требовалась. На аэродроме в Магадане их ждал транспортный самолет. Если все пойдет по плану, через два дня они со Львом вернутся в Москву вместе с Лазарем. Но плавание на корабле было пока самой легкой частью их плана.

Он почувствовал чью-то руку на своем плече. Обернувшись, Тимур увидел перед собой капитана «Старого большевика» и еще одного мужчину, которого он не знал, — какого-то высокопоставленного чиновника, судя по роскоши и качеству его наряда. Как ни удивительно, но для человека своего положения он был прямо-таки неприлично худ, словно хранил солидарность с людьми, находившимися в его власти. Тимур решил, что он болен. Чиновник заговорил, и капитан подобострастно закивал, не дожидаясь, пока тот закончит.

— Меня зовут Абель Презент. Я — начальник регионального управления исполнения наказаний. Офицер Генрих… — Он повернулся к капитану. — Как его звали?

— Генрих Дувакин.

— Он погиб, как мне доложили.

При упоминании имени молодого человека, которого он бросил умирать на палубе, Тимур почувствовал, как у него сжалось сердце.

— Да. Его смыло волной за борт.

— Генрих служил на этом корабле, и теперь капитану нужны новые охранники на обратный путь. А у нас их хроническая нехватка. Капитан докладывает, что вы прекрасно справились с попыткой бунта на борту. Он лично ходатайствовал о том, чтобы вы заменили Генриха.

Капитан заулыбался, рассчитывая, что Тимур будет ему благодарен за столь лестный отзыв. А того охватила паника.

— Я не понимаю…

— Вы останетесь на борту «Старого большевика» и вернетесь вместе с кораблем обратно.

— Но у меня приказ прибыть в лагерь № 57. Я должен стать заместителем его начальника, чтобы претворить в жизнь новые указания Москвы.

— Я весьма признателен вам за это. Вы займете свою должность в лагере № 57, как и планировалось, но только позже. Если погода будет благоприятной, дорога в бухту Находка займет семь дней, и столько же потребуется, чтобы вернуться сюда. Вы займете свой пост, но через две-три недели в самом худшем случае.

— Товарищ начальник, я вынужден настаивать на выполнении полученных мною приказов. Прошу вас найти кого-нибудь другого.

Презент начал терять терпение. На висках его вздулись жилы, что явно было дурным знаком.

— Генрих погиб. Капитан просит вас заменить его. Я объясню свое решение вашему начальству. Вопрос закрыт. Вы остаетесь на борту корабля.

Москва

Тот же день

Малыш стоял рядом со своим обвинителем — Лихим, тем самым вором, которому он перерезал жилы на ноге. Сейчас лодыжка его была забинтована, он был бледен, и его лихорадило от потери крови. Несмотря на свою рану, он настоял на немедленном созыве сходки — своеобразного суда чести между членами преступной группировки.

— Фраерша, что говорит наш кодекс? Насчет того, что один вор не должен причинять вреда другому? Ранив меня, он опозорил тебя. Он опозорил всех нас.

Опираясь на костыль, Лихой отказывался присесть, потому что это было бы проявлением слабости. В уголках его губ выступила пена, крошечные пузырьки слюны, которые он и не думал вытирать.

— Я хотел секса. Разве это преступление? Только не для преступника!

Остальные воры заулыбались. Уверенный, что заручился их поддержкой, Лихой сосредоточил все внимание на Фраерше и склонил голову в знак уважения, понизив голос:

— Я требую смерти Малыша.

Фраерша повернулась к мальчишке:

— Твой ответ?

Обведя взглядом враждебные лица вокруг, тот сказал:

— Мне было приказано обеспечить ее безопасность. Это был твой собственный приказ. Я сделал так, как мне было велено.

Даже угроза смерти не сделала его более разговорчивым. Хотя Малыш был уверен в том, что Фраерша не желает его смерти, его собственные действия оставили ей мало места для маневра. Нельзя было отрицать очевидное — он нарушил их кодекс. Один вор не мог причинить зло другому без разрешения Фраерши. Им полагалось защищать друг друга, как если бы их жизни зависели от этого. А он поддался минутному порыву и совершил серьезный проступок, встав на сторону дочери их врага.

Малыш смотрел, как Фраерша расхаживает в кольце своих сторонников, взвешивая настроения членов своей банды. Общественное мнение явно было настроено против него. В такие моменты власть вожака становилась шаткой и двусмысленной. Хватит ли ей авторитета, чтобы переломить настроения большинства? Или же ей придется примкнуть к большинству, дабы сохранить собственную власть? Положение Малыша усугублялось еще и тем, что его обвинитель пользовался некоторой популярностью. Лихой получил свою кличку за громкие сексуальные подвиги, тогда как его прозвище имело куда более прозаическое значение: маленький мальчик, неопытный как в сексуальных, так и в криминальных делах. Да и в банду он вступил совсем недавно. Если остальные ее члены встретились в лагерях, то Малыш присоединился к ним совершенно случайно.

С пятилетнего возраста он занимался мелким воровством на Ленинградском вокзале Балтийской железной дороги. Беспризорник, выросший на улице, он быстро заработал репутацию ловкого и удачливого карманника и однажды обокрал саму Фраершу. В отличие от многих, она тут же заметила пропажу и бросилась за ним в погоню. Ее решительность и сила изрядно удивили Малыша, и ему понадобились вся его сноровка и знание закоулков вокзала, чтобы удрать, выскочив в окно, сквозь которое не пролезла бы и кошка. Но даже при этом Фраерша успела завладеть одним из его башмаков. Рассчитывая, что на том дело и кончилось, Малыш на следующий день преспокойно вернулся на работу, правда, уже на другом вокзале, и обнаружил, что Фраерша поджидает его с башмаком в руках. Но вместо того, чтобы наказать его, она предложила ему оставить шайку карманников и присоединиться к ней. Он оказался единственным воришкой, которому удалось улизнуть от нее.

Несмотря на ловкость и сноровку, он пока так и не обрел статуса настоящего вора. Остальные с презрением относились к его прошлому опыту мелкой уголовной шпаны. По их мнению, он был недостоин стать членом их банды. Он никого не убивал и не мотал срока в ГУЛАГе. Но Фраерша небрежно отмахнулась от подобных возражений. Он пришелся ей по душе, несмотря на свою замкнутость, холодность и неразговорчивость. Остальным ничего не оставалось, как неохотно смириться с тем, что отныне он — один из них.

С такой же неохотой и Малыш признал, что стал одним из них. На самом деле он принадлежал ей, и все об этом знали. В благодарность за покровительство Малыш платил Фраерше той любовью, какой злобный бойцовый пес любит своего хозяина, все время держась рядом и рыча на всех, кто смел приблизиться к ней. Но при этом он вовсе не был наивным, понимая, что теперь, когда ее власть подверглась сомнению, их отношения ровным счетом ничего не значат. Фраерша была начисто лишена сентиментальности. Малыш не только пролил кровь другого вора, но и поставил под угрозу ее собственные планы.

Поскольку водить грузовик он не умел, ему с девчонкой пришлось возвращаться в город пешком, что заняло добрых восемь часов. А ведь их запросто могли остановить и арестовать. Девчонке он пригрозил, что, если она вздумает позвать на помощь или отпустит его руку, он перережет ей горло. Та повиновалась. Она не жаловалась на усталость и не просила сделать передышку. Даже на запруженных толпой улицах, где можно было с легкостью создать ему нешуточные проблемы, она крепко держала его за руку.

Фраерша заговорила:

— Факты не подлежат сомнению. Согласно нашим понятиям, наказанием за причинение зла другому вору является смерть.

Впрочем, имелась в виду смерть не в общепринятом смысле этого слова. Виновника не застрелят и не задушат. Смерть означала изгнание из банды. На хорошо видном месте — на лбу или тыльной стороне обеих ладоней — ему сделают татуировку разверстого влагалища или заднего прохода. Такая отметина служила для всех уголовников знаком того, что к ее обладателю можно смело применить любое физическое либо же сексуальное насилие, не опасаясь мести. Малыш любил Фраершу. Но он не мог принять такое наказание. Переступив с ноги на ногу, он незаметно сунул руку в карман. Там, в складках брюк, у него покоился нож. Он осторожно накрыл его ладонью, держа палец на кнопочном пружинном механизме, одновременно прикидывая пути отхода.

Фраерша повернулась лицом к своей банде. Она приняла решение.

Фраерша, строгая и сосредоточенная, внимательно всматривалась в лица своих людей, всем своим видом давая понять, что сейчас они услышат приговор, которого ждут. Она долгие годы завоевывала их лояльность, щедро вознаграждая покорность и безжалостно карая неповиновение. Но, несмотря на это, сейчас все повисло на волоске из-за какого-то, в сущности, пустяка. Для бунта нужна причина, которая объединила бы всех. Популярный и недалекий, Лихой стал идеальным воплощением вора для своих товарищей. Его устремления и желания были им близки и понятны, поскольку все разделяли их, и разбирательство означало, что в его лице начался суд над ними всеми. Каким бы пустяковым ни выглядел спор, проблемы, которые эта сходка породила, никак нельзя было назвать ничтожными. Для них существовал один-единственный приемлемый приговор: она должна обречь Малыша на смерть.

Слушая, как они цитируют воровской закон, словно Священное Писание, Фраерша про себя поражалась тому, насколько короткой оказалась у них память. Ее власть в равной мере основывалась и на нарушении традиционных воровских понятий, и на их строгом соблюдении. Самым ярким противоречием было то, что банду возглавляла женщина: беспрецедентный случай в истории воровского мира. В отличие от авторитетов, державших масть[16], — то есть лидеров воровского сообщества, — Фраершу не вдохновляло желание существовать независимо от государства. Она жаждала отомстить и ему, и тем, кто служил этому государству. И она объяснила это своим людям в тех выражениях, которые они могли понять, заявив, что государство — всего лишь другая, пусть и более крупная организация, с которой она ведет борьбу не на жизнь, а на смерть. Тем не менее в глубине души она прекрасно сознавала, что уголовники по природе своей очень консервативны. Они предпочли бы иметь вожака-мужчину. Они предпочли бы думать только о деньгах, сексе и выпивке. Ее планы отмщения они всего лишь терпели, как терпели и ее пол, — и то лишь потому, что она была умнее их. Она содержала их и защищала, и они во всем зависели от нее. Без нее центр притяжения исчезнет, а банда распадется на несколько слабых и враждующих между собой группировок.

Их странный альянс сложился в Минлаге, северном лагере, расположенном к юго-востоку от Архангельска. Поначалу политическая заключенная, осужденная по 58 статье, носившая в то время имя Анисья, не проявляла интереса к уголовникам. Они существовали в разных социальных сферах, подобно воде и маслу. Для нее весь мир сосредоточился в новорожденном сыне Алексее. Он стал для нее тем, ради чего стоило жить, ребенком, которого следовало любить и защищать. Три месяца она растила и кормила его, полюбив с такой силой и страстью, какие ей самой казались невозможными, а потом ребенка у нее отняли. Однажды среди ночи она проснулась и обнаружила, что он исчез. Медсестра взялась было уверять ее, что он умер во сне. Анисья вцепилась в нее и стала трясти, требуя вернуть ей сына, пока охранник не избил ее до полусмерти. Медсестра же злорадно заявила ей, что женщина, осужденная по 58 статье, не заслуживает того, чтобы воспитывать ребенка.

— Ты никогда не станешь матерью.

Отныне государство заменило Алексею и отца, и мать.

Анисья заболела от тоски. Днями напролет она лежала в постели, отвернувшись к стене, отказывалась принимать пищу, и в горячечном бреду ей чудилось, что она все еще беременна. Она чувствовала, как ребенок толкается ножками у нее в животе, и кричала, и звала на помощь. Медсестры и фельдшеры с нетерпением ожидали, когда же она наконец умрет. Мир ополчился на ее, дав ей причины и возможности для этого. Однако же что-то глубоко внутри нее противилось такому решению. Она стала внимательно рассматривать это нежелание умирать, подобно эксперту-криминалисту, изучающему улики, или археологу, сдувающему пыль веков с древних артефактов. В результате мучительных поисков она поняла, что на свете ее держат не воспоминания о сыне или муже, а Лев, звуки его голоса, прикосновение его руки, его обман и предательство, и, подобно магическому эликсиру, она выпила память о нем одним долгим глотком. Ненависть заставила ее отступить от края и вернуться в мир живых. Ненависть дала ей силы жить дальше.

Вздумай она рассказать кому-нибудь о том, что мечтает отомстить офицеру МГБ, находящемуся за сотни миль от нее, ее подняли бы на смех и сочли помешанной. Но собственная беспомощность стала для нее источником не депрессии, а вдохновения — она решила начать с нуля. Свою месть она построит из ничего. Пока остальные пациенты спали, оглушенные дозами кодеина, она выплевывала таблетки и собирала их. Она оставалась в лазарете, притворяясь больной, тогда как на самом деле набиралась сил и копила дозы лекарства, пилюли, которые прятала на себе в складках больничной робы. Как только у нее образовалось достаточное количество таблеток, она, к несказанному удивлению медсестер, ушла из лазарета и вернулась в лагерь, не имея ничего, кроме ума, решимости и запаса пилюль.

До своего ареста Анисья всегда кому-то принадлежала: одному мужчине как дочь и затем другому как жена. И вот теперь она решила измениться. Все свои слабости она приписывала характеру Анисьи. А каждую свою сильную сторону она тщательно оберегала, создавая из них новую личность — женщину, которой ей только предстояло стать. Прислушиваясь к разговорам воров и запоминая их жаргон, она выбрала себе новое имя. Ее будут называть Фраершей, чужаком. Воры произносили это слово с нескрываемым презрением. Что ж, она проглотит оскорбление, и слабость станет силой.

Она предложила кодеин главарю одной из группировок, попросив взамен разрешения присоединиться к ним. Тот поначалу поднял ее на смех, но потом заявил, что согласится, только если она убьет одного стукача. Он забрал у нее кодеин в качестве предоплаты, не подлежащей возврату, бросив ей вызов, который, как он полагал, окажется ей не по силам. Ведь всего три месяца назад она нянчила своего ребенка. Даже если она совершит покушение на жизнь стукача, ее поймают и отправят в штрафной изолятор или даже казнят. Авторитету и в голову не могло прийти, что ему придется сдержать слово. Три дня спустя стукач закашлялся во время обеда и упал на пол, а изо рта у него хлынула кровь. В его баланду из вареной капусты и картошки кто-то подмешал мелкие обломки бритвенного лезвия. Авторитет, державший масть, не мог отказаться от своего слова — это запрещали воровские понятия. Итак, Фраерша стала первой женщиной — членом банды.

Но она не собиралась вечно занимать подчиненное положение. Она рассчитывала стать главной. Воры дали ей образование, и она воспользовалась им в борьбе за собственную независимость. Они научили ее относиться к собственному телу как к товару, которым можно торговать, или ресурсу, прибегать к которому можно безо всякого стыда и опаски. Она поставила себе цель — соблазнить начальника лагеря. Поскольку для сексуальных утех он мог потребовать привести к нему любую заключенную, Фраерша должна была добиться того, чтобы он влюбился в нее без памяти. Свое отвращение она рассматривала лишь как очередное препятствие, которое следовало преодолеть. Уже через пять месяцев по ее просьбе он перевел всю воровскую группировку в другой лагерь, предоставив Фраерше возможность начать строительство собственной империи.

Поскольку ни один уважающий себя вор не потерпел бы верховенства женщины, Фраерша обратилась к отверженным, к изгоям — заключенным, побиравшимся на помойках, обсасывавшим рыбные хвосты и дравшимся за гнилые овощи. Они были изгнаны за несогласие, предательство или допущенную глупость. Некоторые опустились до уровня чушек[17], покрыв себя таким позором, что другим заключенным запрещалось даже прикасаться к ним. Согласно воровским законам, такое понижение в статусе считалось пожизненным и необратимым. Но, несмотря на это, Фраерша предложила им еще один шанс, тогда как все остальные не снисходили даже до того, чтобы обратиться к ним по имени. Некоторые были уже смертельно больны, умственно или физически. Другие отплатили ей черной неблагодарностью, попытавшись сместить ее, едва набравшись сил и поправив здоровье. Но большинство приняли ее покровительство.

Со смертью Сталина пришло освобождение — женщины и дети были амнистированы. Члены ее банды и без того получили небольшие сроки, поскольку изначально не были политическими заключенными. Фраерша собиралась не просто выследить Льва и всадить нож ему в спину или выстрелить в голову. Он должен был пройти через те же круги ада, что и она. Но осуществление ее планов требовало времени и денег. Многие преступные группировки приторговывали на черном рынке, но возможности его были ограничены, поскольку там уже существовала своя система. А ее не привлекала роль мелкого дельца, зарабатывающего гроши на торговле импортными фруктами, — ведь в ее распоряжении оказался куда более ценный товар.

Во времена преследования Церкви, на самом пике антирелигиозной кампании священники спрятали многие артефакты: иконы, книги, серебряную утварь, которые неизбежно сожгли бы или переплавили. Они зарывали их в полях, подвешивали в дымовых трубах и даже заворачивали иконы в водонепроницаемую кожу, а потом опускали в топливные баки списанных ржавеющих тракторов. Разумеется, никаких карт закопанных сокровищ не существовало, и лишь очень немногие знали об их местонахождении, передавая эти сведения друг другу еле слышным шепотом. Подобные обращения всегда начинались со слов:

— Если я умру…

Большинство хранителей этих секретов были арестованы, расстреляны или умерли от голода или непосильного труда в лагерях. Фраерша была из тех, кто уцелел; она вышла на свободу одной из первых и стала по одному выкапывать сокровища. От воров она получила четкие представления о структуре черного рынка, поэтому знала, кому надо дать взятку, чтобы вывезти ценности из страны и продать их на Западе религиозным организациям, частным лицам или музеям. Находились и такие, кто пытался помешать продаже предметов религиозного культа или просто не соглашался приобрести таковые. Но разработанная Фраершей методика продаж оказалась безжалостно эффективной: в том случае, если названная ею цена не устраивала покупателя, она не могла гарантировать сохранность выставленных на торги ценностей.

Однажды она отправила своим клиентам икону святого Николая Можайского семнадцатого века. Написанная яркими красками, со временем темпера выцвела и потускнела, и для того, чтобы вернуть ей былую красоту, ее покрыли золотыми и серебряными пластинами. Она представила себе, как рыдали священники, когда, открыв посылку, обнаружили, что икона разбита на куски, а лицо святого исцарапано, так что уцелели только глаза. Фраерша никому не рассказывала о своей сопричастности к этому акту вандализма. Дабы поддержать деловые связи, она обвинила во всем чрезмерно рьяных членов партии. После этого она получила возможность беспрепятственно устанавливать выгодные ей цены, обретя репутацию спасителя, а не бездушного дельца.

Получая плату золотом, она смогла обеспечить членам своей банды ту роскошную жизнь, которую обещала, но соблюдала осторожность, никогда не выкапывая несколько кладов сразу, чтобы не вводить подчиненных в искушение. Предусмотрительная и не доверяющая никому, она первым делом вставила себе пломбу с цианидом, которую и продемонстрировала своим людям, заверив их, что если они вздумают пытками вырвать у нее местоположение оставшихся сокровищ, то здорово просчитаются. Она сообщила, что умрет им назло. Судя по реакции двух членов ее банды, они подумывали о чем-то подобном. Еще до конца недели она убила обоих.

Последней досадной помехой оставался начальник Минлага, который заявился к ней в надежде начать счастливую совместную жизнь, о чем они мечтали в лагере, и получить причитающуюся ему долю добычи.

— Вот твоя доля.

Фраерша обошлась с ним нечестно, ударив его в живот ножом, — в конце концов, она была обязана ему жизнью. Он умирал долго, почти целый час, корчась на полу и спрашивая себя, как он мог так ошибиться. Вплоть до того момента, как клинок вспорол ему внутренности, он считал, что она безумно любит его.

В комнате воцарилось напряженное ожидание. Фраерша подняла руку.

— Мы не следуем обычным воровским законам. Когда-то у вас не было ничего. Вы не могли даже прокормить себя. А я спасла вас тогда, хотя закон гласил, что я должна была бросить вас умирать. Когда вы заболевали, я давала вам лекарства. Когда вы были здоровы, я давала вам опиум и выпивку, а взамен требовала лишь одного — повиновения. Это наш единственный закон. И вот тут Лихой подвел меня.

Никто не пошевелился. Глаза всех присутствующих обратились друг на друга: каждый из мужчин пытался угадать, о чем думает другой. Опираясь на костыль, Лихой скривил губы в злобной улыбке.

— Давайте убьем эту суку! Пусть нами правит мужчина, а не какая-то баба, которая считает траханье преступлением!

Фраерша шагнула к нему.

— А кто будет руководить этой новой бандой? Может, ты, Лихой? Разве не ты когда-то целовал мне ноги за кусок хлеба? Свои желания ты всегда ставишь превыше всего и потому попадаешь впросак. Под твоим руководством банда неминуемо распадется.

Лихой обернулся к мужчинам:

— Давайте сделаем ее нашей шлюхой. Давайте жить так, как подобает мужчинам!

Фраерша вполне могла перерезать Лихому горло и покончить с этим. Но, понимая, что для победы нужно заручиться всеобщим согласием, она ограничилась тем, что парировала:

— Он оскорбил меня.

Вот теперь ее воры должны были решить, на чьей стороне правда.

Никто не шелохнулся. Но потом чья-то рука схватила Лихого за плечо, а еще одна вырвала у него костыль. Его повалили на землю и сорвали с него одежду. Обнаженного, его распяли: мужчины держали его за руки и за ноги. Оставшиеся подошли к печке и достали из нее раскаленный уголек. Фраерша взглянула на Лихого сверху вниз.

— Ты — больше не один из нас.

Угольком ему прижгли татуировки, и кожа запузырилась и зашипела. Ее следовало изуродовать так, чтобы на нее нельзя было нанести новую татуировку. По обычаю теперь Лихого следовало отпустить на все четыре стороны — он считался изгоем. Но Фраерша, хороша знавшая, что такое жажда мести, намеревалась сделать так, чтобы полученные увечья не дали ему шанса выжить. Она выразительно взглянула на Малыша, и тот вынул нож, нажав на кнопку. Лезвие выпрыгнуло. Он должен срезать татуировки.

В своей камере Зоя обеими руками вцепилась в решетку, вслушиваясь в пронзительные вопли, долетавшие до нее по коридору. Сердце гулко колотилось у нее в груди. Это были крики взрослого мужчины, а не мальчишки. Зоя облегченно вздохнула.

Колыма В пятидесяти километрах к северу от порта Магадан В семи километрах к югу от лагеря № 57

9 апреля

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу и раскачиваясь в такт движению грузовика. Хотя охранников рядом не было и никто не мешал заключенным сесть, скамеек в кузове не нашлось, а пол оказался настолько холодным, что они сообща решили, что останутся стоять, переминаясь с ноги на ногу, словно стадо животных в загоне, чтобы не замерзнуть окончательно. Лев выбрал местечко поближе к брезентовому борту. Тот болтался свободно, и в щели задувал ледяной ветер, зато в них можно было разглядеть фрагменты окружающего пейзажа. Колонна поднималась в горы по колымскому шоссе, лента которого робко петляла по окрестностям, словно сознавая, что вторглась непрошеной гостьей в этот суровый край. Конвой насчитывал всего три грузовика. Его даже не сопровождала легковая машина с охранниками, которые должны были предотвратить побег. Причина была очень проста — бежать отсюда некуда.

Неожиданно дорога круто пошла в гору, и задняя часть грузовика опустилась под таким острым углом, что Льву пришлось ухватиться за стальную раму, и на него навалились остальные заключенные, съехавшие вниз. Не в силах преодолеть подъем, грузовик остановился, надрывно воя мотором и грозя скатиться обратно в долину. Заскрежетал ручной тормоз. Двигатель заглох. Охранники откинули задний борт, выпуская заключенных на дорогу.

— Вперед марш!

Первые два грузовика сумели перевалить через гребень холма и уже скрылись из виду. Оставшийся — без груза — вновь завелся и покатил вверх по склону. Следом за ним в сопровождении охраны, взявшей автоматы наизготовку, потянулись и заключенные, сбившись в кучу и шаркая ногами, как столетние старцы. На фоне суровой природы бравада и наглость охранников казались смешными и нелепыми. Глядя на них глазами узника, Лев поразился тому, что они полагают себя великими героями — пастухами, погоняющими стадо овец. Ему хотелось крикнуть, просто чтобы посмотреть на их реакцию:

— А я — один из вас!

И вдруг он понял, что мысль эта застала его врасплох. А действительно ли он — один из них? Пьяных от осознания собственной важности и полученной от государства власти? А ведь раньше он и впрямь был таким.

Поднявшись на плоскую вершину холма, Лев приостановился, тяжело дыша и оглядывая раскинувшийся перед ним ландшафт. На порывистом холодном ветру глаза у него слезились, и ему показалось, будто он очутился на поверхности Луны: впереди расстилалась огромная унылая равнина, на которой разместился бы целый город, выглаженная вечными льдами и мерзлотой и лишь кое-где испещренная кратерами. Одинокая автострада пересекала ее неуверенной диагональю, убегая к горе, которая высотой превосходила все виденные ими ранее: она торчала на равнине, словно горб гигантского верблюда. Где-то у ее подножия и располагался лагерь № 57.

Пока заключенные забирались обратно в кузов, Лев внимательно оглядел два других грузовика. Он уже смирился с тем, что Тимура в колонне не было. Его друг никак не мог оказаться в одном из грузовиков так, чтобы он этого не заметил: они наверняка обменялись хотя бы взглядами, пусть даже издалека, поверх голов. Лев не видел его со вчерашнего дня, когда прошел мимо Тимура на палубе «Старого большевика». После этого его пригнали в пересыльный лагерь в Магадане, где он прошел санитарную обработку против вшей и подвергся краткому медицинскому осмотру, по окончании которого врач признал его совершенно здоровым и пригодным к ТФТ, тяжелому физическому труду безо всяких ограничений.

После завершения всех формальностей его привели в большую палатку, разбитую специально для вновь прибывших, где он ждал остальных своих товарищей по несчастью. Запах брезента живо напомнил ему полевые медсанбаты во время Великой Отечественной войны, битком набитые койками для раненых. Они договорились о встрече сегодня вечером, но Тимур не появился. Лев успокаивал себя, находя разные причины: произошла какая-то задержка, но они обязательно встретятся утром. Расспрашивать о Тимуре было слишком рискованно — он мог выдать себя или его, его могли принять за стукача. Во время посадки в грузовик Лев держался позади всех. Объяснить отсутствие Тимура становилось все труднее.

Льву предстояла встреча с Лазарем, первая за семь лет. Пожалуй, это был самый опасный момент плана. Глупо было бы рассчитывать на то, что ненависть священника ко Льву со временем угасла. Даже если он не попытается убить Льва на месте, то непременно заявит о том, что Лев — чекист, следователь, человек, несущий ответственность за аресты и заключение в тюрьмы сотен невинных мужчин и женщин. Интересно, сколько он проживет в окружении тех, кого пытали и допрашивали? Вот почему присутствие Тимура превращалось в жизненную необходимость. Они предвидели, что встреча получится далеко не мирной и благостной. Более того, их расчет именно на этом и строился. Под видом охранника Тимур имел право вмешиваться в любые стычки. Согласно лагерному регламенту, Льва и Лазаря должны немедленно поместить в штрафной изолятор, камеру индивидуального наказания. Находясь в соседнем помещении, Лев объяснит Лазарю, что прибыл сюда, дабы освободить его, и расскажет, что жена его жива и здорова и что у него нет ни единого шанса добиться освобождения по обычным каналам. Он должен или принять предложение Льва, или умереть рабом.

Поглаживая замерзшими пальцами свежевыбритую наголо голову, Лев отчаянно пытался решить неожиданную проблему. У него оставался один-единственный выход — отложить встречу с Лазарем до тех пор, пока не появится Тимур. Но при этом он понимал, что спрятаться будет очень и очень нелегко. После смерти Сталина лагерь № 57 существенно уменьшился как в размерах, так и в численном составе контингента. Раньше он состоял из множества лагпунктов, разбросанных по холмистой местности, этаких субколоний в составе одной большой колонии, причем некоторые были расположены в настолько отдаленной местности и на таких бедных сырьем рудниках, что целью их существования могла быть только смерть узников. Но теперь все эти маленькие подразделения закрылись, и тюремная империя сжалась до размеров своей основной базы, лагеря № 57 у подножия горы, в единственном месте, где золотой рудник давал хоть какую-то прибыль.

Когда Лев рассматривал чертежи лагеря, у него сложилось твердое убеждение, что центральный комплекс до сих пор пребывает в зачаточном состоянии. Сама же зона имела вид прямоугольника. Хотя криволинейная форма лучше вписалась бы в окружающую местность, закон требовал, чтобы зону всегда строили в виде прямоугольника. Округлых форм в ГУЛАГе не было в принципе, за исключением витков колючей проволоки, которую наматывали на столбы высотой в шесть метров, вкопанных на два метра в землю и образующих наружный периметр. Внутри же периметра находилось несколько жилых бараков и общий барак-столовая, опять-таки отделенные от административного центра проволочным ограждением, являя собой подразделение внутри подразделения или зону в зоне. Безопасность и порядок обеспечивали шесть невысоких сторожевых вышек и две мощные вышки, установленные по обе стороны ворот с бревенчатыми будками наверху, оснащенными тяжелыми пулеметами. В каждом углу зоны располагалась своя, отдельная вышка, откуда офицеры осматривали вверенную им территорию в оптические прицелы. Если же охранники засыпали или напивались, то от свободы узников отделяли горные склоны и километры голой равнины.

После прибытия Льва отведут во внутреннюю часть зоны, предназначенную для содержания заключенных. Поскольку бараков было три, теоретически он мог не попасться Лазарю на глаза в течение, по крайней мере, двадцати четырех часов, что даст Тимуру время прибыть в лагерь.

Грузовик замедлил ход. Стараясь не привлечь внимания какого-нибудь излишне бдительного снайпера с вышки, Лев осторожно откинул брезент, глядя на гору. Склоны ее поражали крутизной, и на ее фоне рудник, представлявший собой несколько выкопанных вручную траншей, где вручную же промывалась порода, выглядел убого и жалко.

На смотровых площадках обеих главных вышек шевельнулись тени — часовые наблюдали за вновь прибывшими. Обе вышки имели в высоту по пятнадцать метров, и забирались на них по нескольким шатким лестничным пролетам, которые в любой момент можно было втянуть наверх. Между вышками виднелись ворота, которые открывались вручную. Охранники налегли на бревенчатые створки, оставляя в снегу глубокие борозды. Грузовики въехали на территорию зоны. Со своего места Лев смотрел, как ворота закрылись за ними.

Тот же день

Выпрыгнув из кузова, Лев и другие заключенные, повинуясь командам охранников, выстроились в одну шеренгу. Стоя плечом к плечу, они дрожали от холода в ожидании переклички. Лишившись шарфа, в шляпе не по размеру, Лев обмотал горло старыми тряпками. Несмотря на все его усилия, зубы у него выбивали барабанную дробь. Он настороженно обшаривал взглядом зону. Грубо сколоченные деревянные бараки стояли на коротких сваях, возвышаясь над вечной мерзлотой. Полоску белого неба на горизонте уродовали витки колючей проволоки. Здания и постройки выглядели настолько примитивно, что казалось, будто некогда могучая цивилизация пошла по пути обратной эволюции и небоскребы сменились деревянными хижинами. Значит, вот где они умирали: мужчины и женщины, которых он арестовывал и имена которых позабыл. Они стояли здесь, где сейчас стоит он, и видели то же самое, что сейчас видит он. Вот только он не чувствовал того же, что и они. У них не было готового плана побега. У них вообще не было никаких планов.

Узники застыли в угрюмом молчании, ожидая появления начальника лагеря № 57, Жореса Синявского, грозная слава которого распространилась далеко за пределы ГУЛАГа: ее разнесли те, кто выжил в лагерях, и теперь вся страна проклинала его. Пятидесяти пяти лет от роду, Синявский был ветераном Главного управления лагерей, сокращенно ГУЛАГа: всю свою сознательную жизнь он посвятил тому, чтобы отбытие наказания превратилось для узников в игру со смертью. Он надзирал за реализацией проектов, которые строили заключенные, включая Большой Ферганский канал и железную дорогу от устья реки Обь[18]. Увы, рельсы последней так и не дотянулись до Енисея, остановившись в нескольких сотнях километров от места назначения, и теперь ржавели в земле, похожие на останки какого-нибудь доисторического стального чудовища. Как ни удивительно, но провал этого проекта, унесшего тысячи жизней и обошедшегося стране в миллионы рублей, ничуть не повредил его карьере.

Если другие руководители хотя бы изредка вспоминали о том, что заключенным тоже надо есть и спать, он всегда стремился любой ценой достичь поставленной перед ним цели. Он заставлял узников работать в самые лютые морозы и страшную летнюю жару. Он строил не железную дорогу. Он создавал себе репутацию, высекая свое имя на костях других людей. Не имело значения, что горизонтальные брусья и поперечины не были надежно укреплены, что они ломались в июльский зной и январский мороз. Не имело значения, что рабочие теряли сознание от голода и изнеможения. На бумаге он всегда выполнял свою норму. На бумаге он оставался человеком, достойным всяческого доверия.

Перелистывая личное дело Синявского, Лев понял, что для начальника лагеря это была не просто работа. Он не стремился заслужить привилегии. Ему не нужны были деньги. Когда ему предлагали теплые места на административных должностях в мягком, умеренном климате — руководить лагерями поблизости от городов, — он отказывался. Он жаждал управлять самыми дикими землями, лишь недавно колонизированными. Синявский сам вызвался поехать на Колыму. Он своими глазами увидел унылое запустение и заброшенность и решил, что это место — для него.

Услышав скрип ступенек, Лев поднял голову. Из дверей командирского барака на верхнюю площадку лестницы ступил Синявский, закутанный в оленьи шкуры по самые ноздри и казавшийся вдвое толще из-за теплой меховой одежды. Залихватски наброшенный на плечи тулуп выглядел так, словно он лично победил животное в геройской схватке. Его появление выглядело бы нелепым и театральным в любой другой обстановке. Но здесь это смотрелось вполне естественно. Синявский был императором здешних мест.

В отличие от остальных заключенных, чей инстинкт самосохранения обострился за несколько месяцев, проведенных в арестантских вагонах и пересыльных лагерях, Лев во все глаза уставился на начальника лагеря. Запоздало вспомнив, что он — больше не офицер милиции, Лев отвернулся, глядя себе под ноги. Заключенный вполне мог схлопотать пулю, просто посмотрев охраннику в глаза. И хотя в теории правила изменились, сказать, как обстояло дело на практике, не мог никто.

Синявский крикнул:

— Вы!

Лев старательно смотрел себе под ноги. Он слышал, как стонут ступеньки под весом начальника, когда тот спускался с верхней площадки, и вот уже снег заскрипел под его тяжелыми шагами. В поле зрения Льва оказались носки нарядно расшитых валенок. Но он по-прежнему не поднимал глаз, словно побитая собака. Чья-то рука взяла его за подбородок, заставляя поднять голову. Под глазами у начальника лагеря залегли темные круги, а лицо его было испещрено морщинами и похоже на вяленое мясо. Белки глаз отливали нездоровой желтизной. Лев совершил непростительную ошибку. Он выделился из толпы и привлек к себе внимание. А распространенная практика заключалась в том, чтобы выбрать одного заключенного и на его примере показать остальным, что их ожидает.

— Почему вы отвернулись?

Молчание. Лев буквально кожей ощущал облегчение, исходящее от остальных зэков. Для показательной порки выбрали его, а не их. Голос Синявского звучал подозрительно мягко.

— Отвечайте.

Лев ответил:

— Я не хотел оскорбить вас.

Синявский отпустил подбородок Льва, сделал шаг назад и сунул руку в карман.

Ожидая увидеть ствол пистолета, Лев растерялся и не сразу сообразил, что происходит на самом деле. Рука Синявского была вытянута — да, но ладонью кверху. На ней лежали маленькие фиолетовые цветки, размерами не больше пуговицы на рубашке. Лев даже испугался на миг, решив, что пуля уже пробила ему голову и у него начался предсмертный бред, в котором смешались картины прошлого и настоящего. Но секунды шли, а фиолетовые цветки по-прежнему трепетали на ладони. Все происходило на самом деле.

— Возьмите один.

Что это, яд? И он должен скорчиться от боли на глазах у остальных? Лев не пошевелился, держа руки по швам.

— Возьмите один.

Льву ничего не оставалось, как повиноваться. Он протянул руку и дрожащими, как у пьяного, пальцами попытался взять один из цветков, едва не сбросив его на землю. Наконец ему это удалось. Тот был совершенно высохшим, с хрупкими лепестками.

— Понюхайте.

И вновь Лев не пошевелился, не в силах уразуметь, что от него требуется. Приказ повторился.

— Понюхайте его.

Лев поднес крошечный цветок к носу и осторожно понюхал, но ничего не уловил. Запах отсутствовал начисто. Синявский улыбнулся.

— Замечательно, правда?

Лев на мгновение задумался, опасаясь какого-нибудь особенно коварного подвоха.

— Да.

— Он вам нравится?

— Нравится.

Синявский похлопал Льва по плечу.

— Вы станете садовником. Эта земля только кажется унылой и безжизненной. На самом деле она полна скрытых возможностей. Только двадцать недель в году растительный грунт оттаивает, и в течение этого времени я разрешаю своим заключенным обрабатывать землю. Вы можете выращивать все, что угодно. Большинство отдает предпочтение овощам. Но цветы, которые тоже растут здесь, довольно красивы — по-своему, конечно. Неброская красота зачастую самая привлекательная, вы согласны?

— Согласен.

— Вы будете выращивать цветы? Мне не хотелось бы навязывать вам свое мнение. Вы вольны заняться чем-нибудь другим.

— Цветы… это… очень хорошо.

— Да, вы правы. Цветы — это хорошо. А неброские цветы — самые красивые.

Начальник лагеря наклонился к уху Льва и прошептал:

— Я выделю вам чудесный участок. Пусть это останется нашим маленьким секретом…

И он ласково сжал руку Льва чуть пониже локтя.

Синявский отступил на шаг и обратился к заключенным, стоявшим строем, вытянув руку и показывая им крошечные фиолетовые цветы:

— Берите по одному!

Заключенные колебались. Синявский повысил голос:

— Берите! Берите! Берите!

Расстроенный тем, что они не спешат выполнять его приказ, он подбросил цветки в воздух, и фиолетовые лепестки, кружась, опустились им на бритые головы. Сунув руку в карман, он достал новую порцию и опять подбросил их вверх, осыпая заключенных пурпурным дождем. Несколько узников подняли головы, и крошечные лепестки застыли у них на ресницах. Некоторые упорно смотрели себе под ноги, твердо веря, что над ними решили жестоко подшутить и только они сумеют избежать наказания.

На ладони у Льва все еще лежал крошечный трепещущий цветок, а он так и не мог понять, что здесь происходит, — или он ошибся и прочитал чужое личное дело? Человек с карманами, набитыми цветами, не мог быть тем, кто заставлял заключенных работать рядом с разлагающимися трупами своих товарищей, не мог быть тем самым начальником лагеря, который руководил строительством Большого Ферганского канала и Обской железной дороги. Запас цветов у него в кармане иссяк, и последние лепестки, кружась, упали на снег. Синявский же продолжал свою вступительную речь:

— Эти цветы выросли на самой жестокой и бесплодной земле в мире! Красота из уродства: вот во что мы верим здесь! Вы прибыли сюда не для того, чтобы страдать. Вы здесь для того, чтобы работать, как работаю я. Так что мы с вами не слишком отличаемся друг от друга. Да, мы с вами выполняем разную работу, и ваша, пожалуй, тяжелее моей. Тем не менее мы будем трудиться вместе, изо всех сил, на благо нашей страны. Здесь, на этой земле, где никто не рассчитывает обрести праведность и встретить доброту, мы с вами станем лучше.

Слова эти прозвучали искренне. Казалось, они идут от души. То ли начальник лагеря терзался чувством вины, то ли угрызениями совести, то ли страхом того, что его будет судить новый режим, но одно было совершенно ясно — он сошел с ума.

Синявский ткнул пальцем в одного из охранников, и тот поспешил к столовой. Через несколько секунд он вернулся в сопровождении нескольких узников, каждый из которых держал в руках поднос, на котором стояли маленькие жестяные кружки и бутылочка. Они стали наливать темную вязкую жидкость в кружки, предлагая их вновь прибывшим. Синявский пояснил:

— Этот напиток представляет собой экстракт сосновых игл, настоянный на розовой воде. Он богат витаминами и поможет вам сохранить здоровье. Здоровый человек — хороший работник. Здесь вы будете вести более продуктивную жизнь, чем за пределами лагеря. Моя работа заключается в том, чтобы помочь вам стать полезными членами общества. При этом я и сам начну приносить больше пользы. От вашего благополучия зависит и мое. Вы становитесь лучше, и я вместе с вами.

Лев не пошевелился и не двинулся с места, по-прежнему вытянув руку перед собой. Налетевший ветер подхватил лепестки и сдул их на землю. Он наклонился, чтобы поднять их. Выпрямившись, он увидел перед собой заключенного с отваром хвойных игл. Лев взял у него маленькую жестяную кружку, и пальцы их на секунду соприкоснулись. Еще какой-то миг они непонимающе смотрели друг на друга, а потом в глазах обоих вспыхнуло узнавание.

Тот же день

Глаза Лазаря казались огромными, похожими на черные каменные луны, подсвеченные изнутри кровавым сиянием солнца. Он сильно исхудал и превратился в тень себя прежнего — черты осунувшегося лица заострились, кожа туго натянулась на скулах, за исключением левой стороны лица, где челюсть и щека ввалились внутрь, словно были сделаны из воска, а потом расплавились на сильном огне. Поначалу Лев решил, что Лазарь перенес инсульт, но потом вспомнил ночь ареста и непроизвольно сжал кулак — тот самый, которым бил Лазаря по лицу до тех пор, пока его скула не превратилась в мелкое крошево. Вообще-то, семь лет — достаточно долгий срок для того, чтобы зажила любая рана. Но на Лубянке Лазарь наверняка не получил никакого лечения, а следователи могли даже использовать его увечье в своих целях, нажимая на сломанную кость, если его ответы их не устраивали. Да и в лагерях его лишь подлечили кое-как — сама мысль о восстановительной пластической операции казалась нелепой и смехотворной. Однако тот импульсивный, бессмысленный акт насилия, о котором Лев забыл, едва только у него зажили сбитые костяшки пальцев, обрел бессмертие в изуродованных чертах лица священника.

Лазарь не подал виду, что узнал своего мучителя, разве что замер на мгновение, когда глаза их встретились. Лицо его оставалось непроницаемым, а левая сторона кривилась в застывшей навеки гримасе. Не говоря ни слова, он двинулся вдоль строя заключенных, наливая хвойный отвар в жестяные кружки и не оглядываясь, словно ничего не случилось, и они вновь превратились в незнакомцев.

Лев судорожно сжал в руке свою кружку, не двигаясь с места. Густой и вязкий сироп медленно колыхался в такт мелкой дрожи, сотрясавшей его пальцы. Сейчас он не мог думать ни о чем. Из прострации его вывел голос начальника лагеря, который добродушно воскликнул:

— Эй, вы! Друг! Садовник! Пейте! Это придаст вам сил!

Лев поднес кружку к губам и опрокинул густую черную жидкость в горло. Она потекла по пищеводу медленно, как смола, и его едва не вырвало. Он крепко зажмурился, стараясь проглотить ее.

Открыв глаза, он увидел, что Лазарь уже покончил со своими обязанностями и теперь возвращается к баракам, шагая размеренно и неспешно. Проходя мимо, он даже не взглянул на Льва, не выказывая ни малейших признаков волнения. Начальник лагеря Синявский продолжал разглагольствовать еще некоторое время, но Лев уже не слушал его. Зажав в потной ладони фиолетовые лепестки, он раздавил их в порошок. Заключенный, стоявший справа от него, прошипел:

— Будь внимательнее! Мы уже идем!

Начальник лагеря закончил речь. Представление завершилось, и вновь прибывших погнали, словно стадо, из административной в жилую зону. Лев шагал в самом хвосте колонны. Солнце скрылось за горизонтом, и на тундру обрушилась ночь. На макушках сторожевых вышек замерцали огоньки, но лучи мощных прожекторов не шарили по земле. Если не считать тусклого света, сочившегося из окон бараков, зона погрузилась в полную темноту.

Они прошли сквозь второе проволочное заграждение. Охранники остались на границе между двумя зонами, держа автоматы наизготовку и подгоняя зэков к баракам. Ночью в зону не рисковал войти ни один офицер — это было слишком опасно. Любой заключенный мог легко раскроить ему череп и раствориться в темноте, так что они охраняли только периметр, не выпуская заключенных наружу и предоставив их собственной судьбе.

Лев вошел в барак последним — в барак Лазаря. Ему придется встретиться со священником одному, без Тимура. Он постарается воззвать к голосу его разума, ведь, в конце концов, Лазарь был священником — и он выслушает его исповедь. Лев изменился. Вот уже три года он пытается исправить зло, которое причинил. Подобно приговоренному к смерти, поднимающемуся на эшафот, он на негнущихся ногах вскарабкался по ступенькам и толкнул дверь барака. За ней его ждал тяжелый запах пота множества немытых тел и искаженные ненавистью лица.

Тот же день

Лев потерял сознание. Придя в себя, он обнаружил, что лежит на полу. Кто-то схватил его за лодыжки, и его погребла под собой волна разгоряченных узников, пинавших его ногами. На мгновение коснувшись пальцами лба, он почувствовал, что кожа на голове у него липкая от крови. Перед глазами у него все плыло, он не мог встать и дать отпор, смирившись с тем, что все кончено. В глаз ему угодил смачный плевок. В висок ударила чья-то нога, и он стукнулся подбородком об пол с такой силой, что зубы у него едва не раскрошились. И вдруг удары, плевки и крики стихли как по мановению волшебной палочки. Толпа подалась назад, оставив его кашлять и отплевываться, словно утопленника, выброшенного на берег штормом. Жаркая ненависть сменилась тяжелым молчанием — должно быть, кто-то вмешался в экзекуцию.

Лев остался на месте, боясь, что эти драгоценные секунды покоя закончатся, стоит ему поднять голову. Но тут над ухом у него раздался чей-то голос:

— Вставай.

Это был голос не Лазаря, а другого, более молодого мужчины. Лев, сжавшийся в комок, с трудом распрямился, со страхом глядя на две нависающие над ним фигуры — Лазаря и еще одного человека, лет тридцати, с рыжими волосами и бородой.

Стирая слюни и кровь с лица и разбитых губ, Лев медленно принял сидячее положение. За ним наблюдали человек двести заключенных, сидевших, словно коршуны, на верхних ярусах нар или стоявших вокруг, а он чувствовал себя так, будто оказался в центре внимания в амфитеатре, полном зрителей. Вновь прибывшие заключенные забились в угол, испытывая явное облегчение от того, что о них забыли хотя бы на время.

Лев поднялся на ноги, сутулясь, словно калека. Лазарь шагнул вперед и принялся внимательно вглядываться в него, обойдя по кругу, прежде чем остановиться на прежнем месте и взглянуть ему прямо в глаза. Лицо священника исказилось от сдерживаемых эмоций, на скулах вздулись желваки, а на щеках проступил нездоровый румянец. Он медленно открыл рот и зажмурился, явно страдая от сильной боли. Издаваемые им звуки даже не походили на шепот; это было словно легчайшее дуновение ветерка:

— Мак… сим.

Все слова, что Лев заготовил заранее, история о том, как он изменился, как на него снизошло просветление, как он преобразился и стал другим, — все это куда-то улетучилось и растаяло, словно снег на горячей сковородке. Он всегда считал себя лучше большинства агентов, с которыми ему приходилось работать, — людей, которые без зазрения совести вставляли себе золотые коронки, отобранные ими у подозреваемых. По его собственному мнению, он был далеко не худшим из них. Он находился где-то посередине, может, чуть ниже, прячась в тени монстров, которые совершали убийства, пребывая выше него. Да, он причинял зло, но не намеренно, и не получал от этого удовольствия — посредственный, заурядный злодей, если можно так сказать. Но, услышав вымышленное имя, которое он взял тогда, Лев заплакал. Он попытался взять себя в руки, но у него ничего не получалось. Лазарь протянул руку, смахнул слезу со щеки Льва, и та повисла у него на кончике пальца. Несколько мгновений он молча разглядывал ее, а потом вернул на прежнее место — изо всех сил вдавив палец в щеку Льва, а потом презрительно размазав, словно говоря: «Оставь свои слезы себе. Больше они не нужны никому».

Он взял Льва за руку, ладонь которой была покрыта шрамами после приключений в канализационном коллекторе, и прижал ее к левой стороне своего лица. Щека у него бугрилась, словно крупная галька, а рот его казался набитым пригоршней камней. Законы физики как будто перестали существовать и запах распространялся быстрее света, когда в ноздри Льву ударила вонь гнилых и больных зубов. Многих недоставало вовсе: десны деформировались и почернели, утыканные окровавленными пеньками. Вот оно, настоящее преображение и перемены: блестящий оратор, имеющий за плечами тридцатилетний опыт произнесения речей и проповедей, превратился в немого калеку.

Лазарь закрыл рот и отступил на шаг. Рыжеволосый мужчина подставил ему свою щеку, словно чистый холст, только и ждущий прикосновения кисти художника. Лазарь так близко наклонился к нему, что губы его едва не касались мочки уха мужчины. Когда он заговорил, губы его почти не двигались. Рыжеволосый узник стал передавать его слова громким голосом:

— Я обращался с тобой как с сыном. Я открыл перед тобой двери своего дома. Я доверял тебе и любил тебя.

Мужчина говорил от первого лица, словно сам и был Лазарем. Лев ответил:

— Лазарь, мне нечего сказать в свое оправдание. Но все равно я прошу — выслушай меня. Твоя жена жива. Она прислала меня сюда, чтобы освободить тебя.

Лев и Тимур обсуждали возможность того, что Фраерша отправит Лазарю зашифрованное письмо с изложением ее планов. Но удивление Лазаря было искренним. Он ничего не знал о собственной супруге. Ничего не знал и о том, кем она стала. Он раздраженно махнул рукой рыжеволосому, тот шагнул вперед и ударом отправил Льва на пол:

— Ты лжешь!

Лев обратился к Лазарю:

— Твоя жена жива. Это из-за нее я оказался здесь. Я говорю правду!

Рыжеволосый мужчина оглянулся, ожидая указаний. Лазарь покачал головой. Уразумев, что он хочет сказать, рыжеволосый узник перевел:

— Разве можешь ты говорить правду? Ты же чекист! Ни одному твоему слову нельзя верить!

— Анисью освободили из ГУЛАГа три года назад. Она изменилась, Лазарь. Она стала вором в законе.

Несколько воров, наблюдавших за происходящим, рассмеялись. Сама мысль о том, что жена священника-диссидента может стать одной из них, показалась им нелепой до крайности. Но Лев продолжал:

— Она стала не только вором, но и главарем банды. Она больше не называет себя Анисьей. Теперь ее зовут Фраерша.

Недоверчивый смех сменился хохотом. Мужчины закричали и полезли вперед, желая отомстить человеку, который посмел оскорбить их, заявив, что ими может командовать женщина. Лев повысил голос:

— Она возглавила банду и поклялась отомстить. Она — уже не та женщина, которую ты помнишь, Лазарь. Она похитила мою дочь. Если я не сумею спасти тебя, она убьет ее. У тебя нет шансов добиться освобождения законным путем. Ты так и умрешь здесь, если не примешь моей помощи. Наши жизни зависят от того, удастся ли твой побег.

Взбешенная его рассказом, толпа вновь обступила его, готовая растоптать. Однако Лазарь поднял обе руки, заставляя заключенных отступить. Очевидно, он пользовался здесь немалым уважением, потому что они повиновались беспрекословно, вернувшись на свои нары. Лазарь жестом поманил к себе рыжеволосого и что-то зашептал ему на ухо. Как только он закончил, рыжеволосый узник с важным видом заявил:

— Ты оказался в отчаянном положении и готов сказать что угодно, лишь бы спастись. Но ты — лжец, и всегда был им. Тебе уже удалось обмануть меня один раз, но больше ты меня не обманешь.

Будь здесь Тимур, он предъявил бы священнику письмо Фраерши в качестве доказательства того, что она жива. Она специально написала его, чтобы развеять все сомнения в этом. Но без письма Лев был беспомощен. Тем не менее он постарался не пасть духом:

— Лазарь, у тебя есть сын.

В бараке воцарилась мертвая тишина. Лазарь вздрогнул, как будто что-то внутри него попыталось вырваться наружу. Он открыл рот, лицо его исказилось судорогой боли, но слово, несмотря на охватившую его ярость, прозвучало почти неслышно:

— Нет!

Голос его был деформирован ничуть не меньше щеки и прозвучал хрипло и надтреснуто. Очевидно, боль оказалась настолько сильной, что он ослабел, выговорив одно-единственное слово. Ему принесли табуретку, и он сел на нее, вытирая пот с побледневшего лица. Будучи не в состоянии произнести более ни слова, он кивнул рыжеволосому мужчине, который впервые заговорил от своего имени:

— Лазарь — наш священник. Многие из нас входят в его паству. Я — его голос. Здесь он может говорить о Боге и не бояться того, что слова его будут восприняты неправильно. Государство не сумеет снова отправить его в тюрьму, поскольку он и так в ней. Но в тюрьме он обрел свободу, которой не имел на воле. Меня зовут Георгий Вавилов. Лазарь — мой наставник, как некогда он пытался быть твоим, разве что я скорее умру, чем предам его. А вот тебя я презираю и ненавижу.

— Я могу вытащить и тебя, Георгий.

Рыжеволосый мужчина покачал головой.

— Ты с успехом пользуешься людскими слабостями. А у меня нет желания оказаться еще где-либо, кроме как рядом со своим учителем. Лазарь полагает, что ты был послан ему, потому что свершилась божественная справедливость. Тебе будет вынесен приговор, и вынесен теми, кого ты раньше судил сам.

Лазарь обернулся к пожилому мужчине, стоявшему в задних рядах и до сих пор не принимавшему участия в происходящем, и жестом пригласил его выйти вперед. Тот повиновался, и было видно, что каждый шаг дается ему с огромным трудом. Пожилой мужчина обратился ко Льву:

— Три года назад я встретил человека, который допрашивал меня. Подобно тебе, он угодил в тюрьму, в то самое место, куда отправил многих из нас. Мы придумали для него наказание, составив список пыток, которые испытали на себе. В нем оказалось больше ста методов истязания. Каждую ночь мы по очереди применяли один из них к своему следователю. Если бы он выдержал их все, мы позволили бы ему жить. Мы не хотели, чтобы он умер. Мы хотели, чтобы он испробовал их на себе, все до единого. Мы не давали ему повеситься. Мы кормили его. Мы поддерживали его, как могли, чтобы он мог страдать как можно дольше. Он дошел до тридцатой пытки, после чего специально бросился на колючую проволоку, где его и застрелили охранники. Пытка, которой он подверг меня, была первой в нашем списке. Сегодня ночью ты испытаешь ее на себе.

И пожилой заключенный закатал штанины, обнажив побагровевшие, деформированные и распухшие коленные чашечки.

Колыма В сорока километрах к северу от Магадана В семнадцати километрах к югу от лагеря № 57

10 апреля

Облака опустились чуть ли не до земли, затрудняя обзор. В воздухе висели серебряные капельки тумана, состоящие изо льда, воды и магии, из которых на расстоянии вытянутой руки, метр за метром, выползало тускло-коричневое разбитое шоссе, похожее на истертый до дыр ковер. Грузовик медленно тащился вперед. Доведенный до отчаяния очередной задержкой, Тимур то и дело поглядывал на часы, забывая о том, что они разбились во время шторма. Сейчас они бесполезно болтались у него на запястье — стекло треснуло, а внутрь попала соленая вода. На мгновение Тимур задумался о том, насколько сильно они повреждены. Его отец утверждал, что часы — фамильная ценность. Тимур заподозрил, что это неправда, еще тогда, когда его отец, очень гордый человек, с преувеличенной серьезностью подарил сыну на восемнадцатый день рождения дешевенький, бывший в употреблении хронометр. Впрочем, именно вопреки этой лжи, а не благодаря ей часы стали для Тимура самым ценным подарком. Он намеревался подарить их своему старшему сыну, когда тому исполнится восемнадцать, хотя еще не решил, как поступить: то ли объяснить ему сентиментальную важность невинного обмана, то ли повторить выдумку отца.

Несмотря на задержку, Тимур радовался уже хотя бы тому, что его не отправили через все Охотское море обратно в бухту Находка. Вчера вечером он еще был на борту «Старого большевика». Судно готовилось к отплытию: в трюме заканчивались ремонтные работы, на борт принимали воду и недавно освобожденных узников, на лицах которых отражались самые противоречивые чувства: они, судя по всему, еще не свыклись с мыслью о том, что вновь стали свободными людьми. Не зная, как выпутаться из безвыходной ситуации, в которую он угодил, Тимур оцепенело стоял на палубе, глядя, как экипаж отдает швартовы. Еще через пару минут корабль окажется в море, и он сможет попасть в лагерь № 57 не раньше, чем через две недели.

В порыве отчаяния Тимур поднялся на капитанский мостик, надеясь, что обстоятельства крайнего порядка помогут ему найти уважительную причину, чтобы остаться на берегу. Когда капитан обернулся к нему, он выпалил, не раздумывая:

— Я должен сообщить вам кое-что.

Будучи сам лгуном неопытным и неумелым, он тем не менее помнил, что всегда легче сказать часть правды, приукрасив ее ложью.

— На самом деле никакой я не охранник. Я работаю в МВД. Меня отправили сюда для оценки изменений, происходящих в системе после речи Хрущева. Я видел достаточно, чтобы составить мнение о том, как управляется ваш корабль.

При упоминании о речи капитан побледнел.

— Что я сделал неправильно?

— Боюсь, данные, содержащиеся в моем рапорте, не подлежат разглашению.

— Но наше плавание… то, что случилось на пути сюда — это же не моя вина. Прошу вас, если в своем рапорте вы упомянете о том, что я потерял контроль над судном…

Тимур в глубине сам удивлялся собственной изворотливости и тому, насколько сильным оказался придуманный им ход. Капитан придвинулся к нему вплотную и продолжал умоляющим тоном:

— Никто из нас не мог предвидеть того, что деревянная переборка в трюме рухнет. Не дайте мне потерять работу, потому что другую я уже не найду. Кто согласится взять меня, зная, чем я зарабатывал себе на жизнь? Командовал плавучей тюрьмой? Меня возненавидят. Это — единственное место, где я чувствую свою нужность. Прошу вас, мне больше некуда пойти.

Отчаяние капитана повергло Тимура в смятение, и он поспешно отступил на шаг:

— Единственная причина, по которой я сообщаю вам все это, заключается в том, что я не могу отправиться обратно. Мне нужно поговорить с Абелем Презентом, начальником регионального управления исполнения наказаний. Вам придется управлять кораблем без меня и как-то объяснить экипажу мое отсутствие.

Капитан подобострастно улыбнулся, склонив голову.

Сойдя с корабля на берег, Тимур поздравил себя с тем, что нашел столь уважительный и сильный предлог. Он уверенно вошел в административную часть Центра обработки заключенных и поднялся по лестнице в кабинет Абеля Презента, который и приказал ему отправляться в обратный путь на «Старом большевике». При виде Тимура на лице начальника регионального управления появилась гримаса недовольства.

— Что случилось?

— На корабле я видел достаточно, чтобы составить рапорт.

Как у кошки, почуявшей опасность, поведение Презента мгновенно изменилось.

— Какой еще рапорт?

— Я нахожусь здесь по приказу руководства МВД, чтобы собрать сведения о том, как проводятся реформы после речи Хрущева. Я должен был действовать под вымышленным именем, дабы, не привлекая к себе внимания, оценить то, как управляются лагеря. Однако, поскольку вы оставили меня на борту «Старого большевика» вопреки полученным мною распоряжениям, мне пришлось раскрыть свое инкогнито. Вы, безусловно, понимаете, что подлинное удостоверение личности я с собой не ношу. Мы не рассчитывали, что в этом возникнет необходимость и что мне могут помешать исполнить свои обязанности. Однако, если вам нужны доказательства, я могу поделиться с вами данными, которые почерпнул из вашего личного дела.

Тимур со Львом тщательно изучили прошлое всех ключевых фигур в регионе.

— Вы пять лет проработали в Карлаге, Казахстан, а до этого…

Презент прервал его, подняв палец, и проговорил тонким осипшим голосом, словно невидимые руки сжали его тощую шею:

— Довольно. Я верю вам.

Он встал и задумался, заложив руки за спину.

— Вы прибыли сюда для составления рапорта?

— Совершенно верно.

— Я подозревал, что нечто похожее должно произойти.

Тимур согласно кивнул, весьма довольный тем, что выдуманная им история на глазах обретает правдоподобность.

— Москве нужны регулярный анализ и оценка положения дел.

— Оценка… какой беспощадный смысл несет в себе это слово.

Тимур никак не ожидал столь созерцательной и меланхолической реакции, а потому попытался смягчить предполагаемую опасность:

— Я всего лишь собираю факты, и ничего более.

Презент возразил:

— Я усердно тружусь на благо государства. Я живу там, где больше не хочет жить никто. Я имею дело с самыми опасными заключенными в мире. Я делал то, чего не хотел делать никто. Я научился быть настоящим лидером. Но потом мне сказали, что преподанные мне уроки были неправильными. Сначала то, чем я занимался, было законным. Теперь мне говорят, что я совершил преступление. Сначала закон требовал от меня жестокости. Теперь я должен проявлять снисходительность.

Он проглотил наживку, заготовленную Тимуром, вместе с крючком и леской. Одного упоминания секретного доклада оказалось достаточно, чтобы все они съежились в страхе. Но, в отличие от капитана, Презент не умолял составить благоприятный для него рапорт. Он принялся с ностальгией вспоминать былые времена, когда его место и цель были ясными и четкими. Тимур решил воспользоваться завоеванными выгодами своего нового положения.

— Мне нужно попасть в лагерь № 57.

Презент согласился:

— Разумеется.

— Я должен отправиться туда сейчас же.

— В горы нельзя ехать ночью.

— Опасно это или нет, я предпочел бы выехать немедленно.

— Понимаю. Задержка произошла по моей вине. Приношу свои извинения. Но это просто невозможно. Вы выедете завтра на рассвете. Раньше никак нельзя. С темнотой я ничего поделать не могу.

Тимур повернулся к водителю:

— Сколько еще нам ехать?

— Два или три часа. Учитывая густой туман, я бы сказал, что три. — Водитель рассмеялся и добавил: — Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь спешил попасть в лагерь.

Тимур пропустил шутку мимо ушей и принялся мысленно шлифовать свой план, для успеха которого должны были совпасть сразу несколько составляющих. Но вот над чем они были не властны, так это над желанием Лазаря сотрудничать. В распоряжении Тимура находилось письмо, написанное Фраершей, содержание которого они много раз читали и перечитывали, выискивая в нем скрытые предупреждения или указания, но ничего не нашли. Лев настоял на том, чтобы в качестве дополнительной меры убеждения, о которой они не поставили в известность Фраершу, друзья захватили с собой фотографию семилетнего мальчика. Ребенок на снимке не был сыном Лазаря, но священник-то этого не знал. Вид ребенка мог произвести на него куда большее впечатление, чем простое упоминание о нем. А если это не поможет, на такой случай у Тимура была припасена склянка с хлороформом.

Грузовик остановился. Впереди лежал деревянный мост, простой и грубый. Он пересекал глубокое ущелье, этакую трещину в земле. Водитель изобразил рукой извилистое движение.

— Когда в горах тает снег, талая вода течет вот так…

Тимур подался вперед, вглядываясь в ненадежное на вид сооружение. Дальний конец моста терялся в тумане. Водитель нахмурился.

— Этот мост строили зэки. На него нельзя полагаться!

С ними был еще один охранник, который сейчас крепко спал. Судя по исходящему от него запаху, вчера ночью он был мертвецки пьян, как, вероятно, и каждый вечер своей немудрящей жизни. Водитель растолкал его.

— Просыпайся! Чертов лентяй… никакого от тебя толку… Да просыпайся же!

Охранник открыл глаза и, поморгав спросонья, уставился на мост. Протерев глаза, он вылез из кабины и спрыгнул на землю. Громко рыгнув, он прошел вперед, жестами показывая, что можно ехать. Тимур покачал головой.

— Подождите.

Он вылез из кабины на подножку и спрыгнул на землю, разминая ноги. Захлопнув дверцу, он подошел к началу моста. Беспокойство водителя выглядело оправданным: ширина моста едва позволяла грузовику проехать по нему, и хорошо, если по обеим сторонам оставалось сантиметров по тридцать, так что при резком повороте руля ничто не помешает колесам соскользнуть с него. В десяти метрах внизу Тимур разглядел текущую реку. С обоих берегов в нее сползали длинные и гладкие языки льда. Они уже начали таять, и быстрая капель падала в воду, повышая ее уровень. Не пройдет и нескольких недель, как узкая лента реки превратится в бурный поток.

Грузовик медленно пополз вперед. Похмельный охранник закурил сигарету, радуясь тому, что можно переложить ответственность на плечи другого. Тимур жестом показал водителю, чтобы тот взял правее: грузовик уже съезжал в сторону. Он вновь резко махнул рукой. Видимость была отвратительной, но, раз он мог разглядеть водителя, значит, и тот должен был заметить его жест. Тимур крикнул:

— Бери правее!

Но грузовик, двигаясь в прежнем направлении, вдруг стал набирать скорость. В тот же миг вспыхнули его фары, и яркий желтый свет ослепил Тимура. Тяжелая машина, ускоряя ход, катилась прямо на него.

Тимур попытался отпрыгнуть в сторону, но было уже слишком поздно: стальной бампер ударил его в прыжке и смял его тело, после чего сбросил в пропасть. Он на мгновение повис в воздухе, глядя в тусклое небо, а потом исковерканной куклой полетел прямо на выступающий ледяной глетчер. Он упал лицом вниз, и лед и его кости затрещали одновременно.

Тимур лежал, прижавшись щекой ко льду. Он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он не мог даже повернуть голову. Он вообще не чувствовал боли.

Сверху донесся чей-то крик:

— Предатель! Ты шпионишь за своими! А мы должны держаться вместе! Или мы, или они!

Тимур не мог поднять голову, чтобы посмотреть, кто это кричит. Но по голосу он узнал водителя.

— Не будет никаких рапортов и обвинений — не на Колыме, во всяком случае. В Москве — может быть, но только не здесь. Мы делали то, что должны были делать! Мы выполняли приказ! Хрущев может засунуть свою речь себе в задницу! И твой рапорт тоже! Посмотрим, как ты напишешь его оттуда, где сейчас валяешься.

Похмельный страж сдавленно захихикал. Водитель обратился к нему:

— Спускайся вниз.

— Зачем?

— На его тело может наткнуться кто угодно.

— Да кто его увидит? Здесь же никого нет.

— Не знаю, кто-нибудь вроде него, кого пошлют ему на смену.

— Спускаться незачем, лед и так скоро растает.

— Это случится недели через три, не раньше, и кто знает, кого черт принесет сюда за это время? Поэтому спускайся вниз и столкни его тело в воду. Ты уж постарайся хорошенько.

— Я не умею плавать.

— Он лежит на льду.

— А если лед треснет?

— Тогда ты промочишь ноги. Спускайся, кому говорю! Ни к чему оставлять его на самом виду.

Глядя в воду, хрипло и часто дыша, Тимур слышал, как невольный палач, поскуливая, словно побитый подросток, спускается вниз по крутому обрыву, — его смерть была уже совсем близко.

Сколько он себя помнил, его всегда преследовал страх, что кто-либо из членов его семьи может погибнуть в ГУЛАГе. А вот о себе он почему-то никогда не тревожился. Он был уверен, что в состоянии позаботиться о себе, и всегда, что бы ни случилось, сумеет отыскать дорогу домой.

Наступили последние минуты его жизни. Он думал о своей жене. И сыновьях.

Злясь на то, что им помыкают, с гудящей с похмелья головой, осторожно и неловко скользя по обрывистому откосу, рискуя вывихнуть лодыжку, охранник наконец спустился на дно ущелья. Он осторожно попробовал ногой в тяжелом сапоге ледяной панцирь, проверяя его на прочность. Чтобы равномерно распределить свой вес, он опустился на четвереньки и пополз к телу парня, которого прислали сюда из Москвы. Он потыкал его стволом пистолета. Тот не шевелился.

— Он готов!

Водитель крикнул ему в ответ:

— Обыщи его.

Охранник пошарил в обоих карманах и нашел письмо, немного денег и перочинный нож — словом, ничего интересного.

— У него ничего нет!

— А часы?

Охранник расстегнул ремешок.

— Они сломаны!

— Столкни тело в воду.

Сидя на льду, охранник ногами стал подталкивать тело к реке. Мужик был крупным, но труп его довольно легко заскользил по гладкому льду. Когда он уже лежал на самом краю, охранник вдруг заметил, что глаза его открыты. Они моргнули — этот человек, шпион из Москвы, был еще жив.

— Он жив!

— Это ненадолго. Толкай его в воду. Я замерз.

Охранник увидел, как мужчина моргнул еще раз, прежде чем упал с края уступа в реку. Раздался всплеск. Тело несколько раз перевернулось, прежде чем вода подхватила его и понесла вниз, все дальше в глушь, где больше никто и никогда не увидит его.

По-прежнему сидя на льду, охранник принялся рассматривать часы — дешевые, к тому же разбитые. Толку от них никакого. Но что-то удержало его, когда он уже собрался бросить их в реку. Разбитые или нет, но просто так выбрасывать их не стоит.

Москва

Тот же день

Елена спросила:

— А когда Зоя вернется домой?

Раиса ответила:

— Скоро.

— Когда мы придем из магазина?

— Нет, не так скоро.

— А как скоро?

— Когда вернется Лев, он привезет Зою с собой. Я не могу сказать точно, когда именно это случится, но скоро.

— Обещаешь?

— Лев делает все, что в его силах. Нам просто нужно подождать еще немножко. Ты можешь сделать это для меня?

— Если ты пообещаешь мне, что с Зоей все будет в порядке.

Раисе ничего не оставалось, как согласиться:

— Обещаю.

Елена задавала ей этот вопрос каждый день. И всякий раз казалось, будто она спрашивает об этом в первый раз. Она не столько хотела услышать что-либо новое, сколько вслушивалась в тон ответа, выискивая оттенки. Любой намек на нетерпение или раздражение, малейшее сомнение — и она мгновенно погружалась в депрессию, как случилось тогда, сразу же после похищения Зои. Она отказывалась выходить из комнаты и плакала до тех пор, пока у нее больше не осталось слез. Лев отказался выполнять рекомендации врача, который предложил дать девочке успокоительное, и ночами напролет, час за часом, сидел у ее постели. И только когда Раису выписали из больницы, Елена начала возвращаться к жизни. Ее состояние резко улучшилось в тот день, когда Лев улетел из Москвы, но не потому, что она хотела, чтобы он уехал, — это было первое реальное свидетельство того, что для возвращения Зои предпринимаются активные действия. Девочка легко приняла утверждение, что, когда вернется Лев, он привезет с собой Зою. Елене не нужно было знать, где сейчас ее сестра или чем она занимается: ей было достаточно того, что Зоя вернется домой, и скоро.

У дверей их поджидали родители Льва. Раиса еще не до конца оправилась от ран, поэтому их помощь была очень кстати. Они переехали в обнесенный решеткой министерский жилой комплекс и стали готовить и убирать, внося в их жизнь ощущение домашнего уюта и обыденности. Готовясь уходить, Елена вдруг остановилась.

— Разве ты не можешь пойти с нами? Мы будем идти очень медленно.

Раиса улыбнулась.

— Я пока еще недостаточно хорошо себя чувствую. Дай мне пару дней, и тогда мы будем гулять вместе.

— С Зоей? Можно будет пойти в зоопарк. Зое там очень понравилось. Она старалась не показать этого, но я-то знаю, что понравилось. Это была ее тайна. Я бы хотела, чтобы и Лев пошел с нами. И Анна, и Степан.

— Мы пойдем все вместе.

Елена улыбнулась, когда Раиса закрывала за ней дверь. Это была ее первая улыбка за много дней.

Оставшись одна, Раиса присела на кровать Зои. Она переселилась в комнату девочек. Елена засыпала только тогда, когда она была рядом. В министерском комплексе, как и по всему городу, усилили меры безопасности. Агенты — и вышедшие на пенсию, и действующие — ставили дополнительные замки на двери и решетки на окна. Хотя государство пыталось предотвратить утечку информации, убийств было слишком много, чтобы слухи не начали распространяться. Все, кто когда-либо донес на своих друзей или знакомых, принимали усиленные меры безопасности. Те, кто спекулировал на страхе, теперь боялись сами, как и обещала Фраерша.

Раиса открыла глаза. Она сама не заметила, как задремала. Хотя она лежала лицом к стене и не видела, что происходит у нее за спиной, она была уверена, что в комнате кто-то есть. Повернувшись на спину и приподняв голову, она заметила в дверях силуэт офицера, причем какой-то странный. Раисе показалось, будто она еще спит. Она не испытывала ни удивления, ни страха. Это была их первая встреча, но у нее появилось ощущение, будто они уже давно и хорошо знакомы.

Фраерша сняла фуражку, обнажив коротко стриженую голову. Войдя в комнату, она заметила:

— Ты можешь кричать. Или мы поговорим.

Раиса села на постели.

— Я не стану кричать.

— Я так и думала.

Раиса много раз слышала этот тон: снисходительно-покровительственный, каким мужчина обычно разговаривает с женщиной, но сейчас он весьма странно и непривычно звучал в устах женщины всего-то на пару лет старше ее. Фраерша заметила ее раздражение.

— Не обижайся. Я должна быть уверена. Прийти сюда, чтобы поговорить с тобой, было не так-то легко, хотя я пыталась сделать это неоднократно. Не хотелось бы прервать этот визит на самом интересном месте.

Фраерша опустилась на противоположную кровать, кровать Елены, оперлась спиной о стену, вытянув перед собой скрещенные ноги, и принялась расстегивать пуговицы кителя. Раиса спросила:

— С Зоей все в порядке?

— Она в безопасности.

— Ей не причинили зла?

— Нет.

У Раисы не было причин верить этой женщине. Но она поверила.

Фраерша поправила подушку Елены и взбила ее, явно никуда не спеша.

— Милая комната, полная милых вещей, которые двое милых родителей купили двум милым девочкам. Интересно, сколько милых вещей нужно сделать, чтобы заставить забыть об убийстве матери и отца? И насколько мягкой должна быть простыня, чтобы ребенок простил это преступление?

— Мы никогда не пытались купить их любовь.

— В это трудно поверить.

Раиса сдерживалась из последних сил.

— Разве наша семья стала бы крепче и лучше, если бы мы им ничего не купили?

— Но ведь вы так и не стали семьей. Конечно, тот, кто не знает о случившемся, глядя на вас, может по ошибке принять вас за таковую. Хотелось бы мне знать, неужели Лев и впрямь стремился к этому? К иллюзии нормальности? На самом деле все не так, и он не мог не знать об этом, но, пожалуй, радовался тому, что другие считают иначе. У Льва очень хорошо получается верить в ложь. Но при этом девочки превращаются в кукол, наряженных в красивые платьица, чтобы он мог поиграть в отца.

— Девочки попали в детский дом. Мы предложили им выбор.

— Болезни, нищета и недоедание или жизнь с человеком, который убил их родителей… Выбор невелик, я бы сказала.

Раиса умолкла, не зная, что возразить.

— Ни я, ни Лев не считали, что удочерение пройдет просто и безболезненно.

— Ты не поправила меня, когда я назвала его «человеком, который убил их родителей». А я думала, ты заявишь, что Лев не убивал их, а пытался спасти. Что он был единственным хорошим человеком среди плохих. Но ведь ты сама в это не веришь, не так ли?

— Он был офицером МГБ. И совершал ужасные вещи.

— Но ты все равно любишь его?

— Так было не всегда.

— Но теперь-то ты его любишь?

— Он очень изменился.

Фраерша подалась вперед.

— Почему ты не хочешь ответить? Ты любишь его?

— Да.

— Я хочу, чтобы ты сказала прямо и недвусмысленно: «Я люблю его».

— Я люблю его.

Фраерша вновь оперлась спиной о стену и задумалась. Немного помолчав, Раиса добавила, словно оправдываясь:

— Он уже не тот человек, каким был, когда арестовал тебя. Совсем не тот.

— Ты права. Совсем не тот. Появилось одно существенное отличие. В прошлом его не любил никто. А сегодня любят. Ты любишь его.

Фраерша расстегнула воротник рубашки, и в вырезе на груди стали видны краешки татуировок, украшавших ее тело, подобно отличительным знакам древней колдуньи.

— Раиса, ты хорошо его знаешь? Что тебе известно о его прошлом?

— Он проник в церковь твоего мужа. Он предал тебя, вашу паству и твоего мужа.

— Уже только за одно это он заслуживает смерти. Но известно ли тебе, что до того, как его предательство открылось, он сделал мне предложение? Совсем как молоденький влюбленный юноша под луной?

Раиса опустила голову и кивнула.

— Да, он просил тебя бросить Лазаря. Уверена, в то время он надеялся, что ты станешь его женой. Он заблуждался. Он заблуждался относительно многих вещей, включая любовь. В особенности любовь.

На лице Фраерши проступило разочарование. Похоже, она намеревалась открыть Раисе небольшой секрет. Она продолжала, но уже с куда меньшим энтузиазмом:

— Он думал, что спасает меня, хотя в действительности спасал самого себя. Прими я его предложение, он убедил бы себя в том, что в глубине души остается приличным человеком. Но я была не готова с такой легкостью простить его преступления. Я пообещала ему кое-что. Я поклялась, что никто и никогда не полюбит его. Я была уверена, что говорю правду, потому что как можно полюбить такое чудовище? Кто мог полюбить его?

Под взглядом Фраерши Раиса смутилась.

— Я не собираюсь оправдывать то, что он сделал.

— Но ты должна. Ты же любишь его. Я видела вас двоих вместе. Я шпионила за вами и подсматривала, как когда-то Лев следил за мной. Он счастлив с тобой. Более того, ты счастлива с ним. Ты любишь его больше всего на свете. Вот почему я намерена устроить тебе испытание. Вот почему я здесь. Я хочу знать, как получилось, что ты живешь с ним. Спишь с ним. Поначалу я решила, что ты просто глупа: офицерская добыча, красивая и нелюбопытная. Я думала, что тебе плевать на преступления, которые совершил Лев.

Фраерша встала, преодолела разделявшее их расстояние и села на кровать рядом с Раисой. Теперь они походили на подружек, секретничающих среди ночи.

— Но ты не проявляешь бездумной лояльности к государству. Ходили слухи, что ты была чуть ли не диссиденткой. Твоя любовь ко Льву стала для меня тайной, которую я намерена раскрыть любой ценой. Мне пришлось покопаться в твоем прошлом. Хочешь, я поделюсь с тобой своими открытиями?

— Ты держишь у себя мою дочь, так что можешь делать все, что тебе угодно.

— Твоя семья погибла во время войны. Ты стала беженкой.

Раиса оцепенела, не в силах пошевелиться, а Фраерша продолжала, орудуя информацией, как ножом:

— Тогда же тебя изнасиловали.

Рот у Раисы приоткрылся, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно. Она не стала отрицать сказанного, чувствуя, что это еще не все.

— Как ты узнала об этом?

— Потому что я побывала в детском доме, где ты оставила своего ребенка.

Раису охватило чувство куда более сильное, чем удивление. Самые потаенные секреты ее прошлого, события, которые она постаралась похоронить в самом дальнем уголке души и забыть о них, всплыли на поверхность и взглянули ей в лицо. Увидев ее реакцию, Фраерша взяла ее за руку.

— Лев не знает об этом?

Раиса, не дрогнув, встретила взгляд Фраерши, в котором светилась надежда, и ответила:

— Знает.

И вновь на лице Фраерши отразилось разочарование.

— Я тебе не верю.

— Мне понадобилось много лет, чтобы рассказать ему о том, что я сделала. Он знает, знает обо всем. Он знает, что я не могу иметь детей, знает почему, знает, что я отказалась от единственного ребенка, которого смогла родить. Ему известен мой позор. А мне — его.

Фраерша коснулась лица Раисы.

— Вот, значит, почему ты вышла за него замуж? Ты почувствовала, как отчаянно он хочет, чтобы его полюбили. Он бы с радостью ухватился за возможность стать отцом твоего ребенка. И ты дала ему эту возможность. Ты решила забрать сына из детского дома.

— Нет, я знала, что мой ребенок умер еще до того, как я встретила Льва. Я вернулась в детский дом сразу же, как только достаточно окрепла, как только обрела дом и поняла, что снова могу быть матерью. Но мне сказали, что мой сын умер от тифа.

— Так почему же ты вышла замуж за Льва? Что заставило тебя сказать ему «да»?

— Поскольку я отдала своего сына, чтобы выжить, то не сочла особенной жертвой замужество с мужчиной, которого боялась, а не любила.

Фраерша наклонилась и поцеловала Раису. Отстранившись, она сказала:

— Я чувствую твою любовь к нему. И ненависть ко мне…

— Ты отняла у меня ребенка.

Фраерша встала и пошла к двери, застегивая на ходу рубашку.

— Она — не твой ребенок. Ты так сильно любишь Льва, что не оставляешь мне выбора. Именно твоя любовь позволяет ему жить в мире с собой. Он совершил неслыханные преступления, но, несмотря на это, он любит и любим. Он убивал, но он любим. И любим женщиной, которой восхищался бы любой мужчина, которой восхищаюсь и я. Твоя любовь дарует ему прощение. Она стала для него искуплением.

Фраерша застегнула китель и надела фуражку.

— Перед тем как прийти к тебе, я разговаривала с Зоей. Я хотела узнать, как ей жилось в этом фальшивом подобии семьи. Она — умная девочка, но у нее ранена душа, и она запуталась. Зоя мне очень нравится. Она рассказала мне о том, что предлагала тебе решение — оставить Льва, и тогда она была бы счастлива.

Раиса пришла в смятение. Она-то думала, что Зоя — заложница. Но, оказывается, девочка доверилась Фраерше, рассказала ей о Раисе и вооружила их врага всеми тайнами, которые та хотела узнать. Фраерша продолжала:

— Я очень удивлена тем, что ты настолько жестоко отвергла ее просьбу, заявив в ответ, что любишь Льва. А между тем, девочка настолько запуталась в своих чувствах, что часто по ночам брала на твоей кухне нож и стояла с ним в руках над Львом, пока он спал, собираясь перерезать ему горло.

Раиса растерялась окончательно. Она не понимала, о чем говорит Фраерша, — какой еще нож? С ножом в руках над Львом? После нескольких неудачных попыток Фраерша наконец нащупала ее слабое место — ложь, тайну. Женщина улыбнулась.

— Похоже, кое о чем Лев тебе все-таки не рассказывал. Это правда, Зоя и впрямь стояла по ночам у его кровати, сжимая в руке нож. Лев застал ее врасплох. И он ничего не сказал тебе?

Все фрагменты головоломки встали на свои места. Когда Раиса нашла Льва, погруженного в тяжкие раздумья за столом, он думал вовсе не о Николае, а о Зое. Она еще спросила его, что случилось. А он сказал, что ничего. Он солгал ей.

Фраерша почувствовала себя хозяйкой положения.

— Помни об этом и хорошенько подумай над тем, что я тебе скажу. Я повторю предложение, сделанное тебе Зоей. Я верну тебе девочку целой и невредимой. Но взамен ты пообещаешь, что вы, все трое, больше никогда не увидитесь со Львом. Последние три года перед тобой стояла дилемма — любить девочек иди любить Льва. Пришло время сделать окончательный выбор, Раиса.

Колыма Лагерь № 57

Тот же день

Лев едва мог стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы копать. Он работал в траншее трехметровой глубины, и его кирка бессильно звенела, ударяясь о застывшую землю. Заключенные разожгли огромные костры, похожие на погребальные, на которых хоронили павших героев древности, и те медленно отогревали скованную вечной мерзлотой почву. Но Лев находился далеко от них — бригадир специально отрядил его сюда, в самый дальний и насквозь промерзший угол золотого рудника, в самую неразработанную траншею, где, даже будь он полон сил, Лев не смог бы выполнить норму, добыв минимальное количество породы, и получить за это стандартную пайку.

Ноги у него подгибались от боли и усталости. Покрытые синевато-багровыми пятнами, коленные чашечки распухли и ныли, утонув в пузырях суставной жидкости. Прошлой ночью его заставили встать на колени, после чего связали руки за спиной, приподняли лодыжки и привязали их к кистям, так что вес его тела пришелся как раз на коленные чашечки. Чтобы он не упал, его привязали к стойке нар. В таком положении он простоял много часов, будучи не в силах пошевелиться и облегчить страдания: кожа на ногах натянулась, а кости терлись о дерево, сдирая кожу. Любая попытка переменить положение вызывала у него сдавленный крик, который не слышал никто, кроме него, — во рту у него торчал кляп. Заключенные спали, а он стоял на коленях, грызя зубами, словно обезумевшая лошадь, грязную и вонючую тряпку, которой зэки предварительно протерли свои язвы и нарывы. И пока под крышей барака раздавался храп, лишь один заключенный бодрствовал вместе с ним — Лазарь. Он следил за Львом всю ночь напролет, вынимая тряпку у него изо рта, когда его тошнило, и вновь завязывая ее, когда рвота заканчивалась, словно любящий отец, ухаживающий за больным сыном. Сыном, которому следовало преподать урок.

На рассвете Льва привели в чувство, окатив его ледяной водой. Когда его развязали и вынули изо рта кляп, он повалился на пол, не чувствуя ног, — ему казалось, будто их ампутировали ниже колен. Только через несколько минут, наполненных мучительной болью, он смог разогнуть их, а спустя еще некоторое время с величайшим трудом поднялся, прихрамывая и постарев на добрую сотню лет. Заключенные позволили ему позавтракать; он сел за стол и дрожащими руками поднес пайку ко рту. Они хотели, чтобы он остался жив. Они хотели, чтобы он страдал. Как путник, бредущий по пустыне, мечтает об оазисе, так и Лев мог думать только о Тимуре. Трепещущий, словно мираж, образ друга стоял у него перед глазами. Поскольку выехать из Магадана ночью было нельзя, то его спаситель мог прибыть только с наступлением вечера.

Трясущимися от усталости руками Лев поднял над головой кирку, но тут ноги его подогнулись, и он упал лицом вперед, ударившись распухшими коленями о мерзлую землю. При ударе пузыри лопнули, как переспелые фрукты. Он распахнул рот в безмолвном крике, а из глаз хлынули слезы. Скорчившись на дне канавы, Лев перевернулся на бок и подобрал ноги, давая коленям передохнуть. Невероятная усталость заглушила даже инстинкт самосохранения. На краткий миг он уже готов был закрыть глаза и провалиться в сон. Здесь, на таком холоде, он бы уже не проснулся.

Но вспомнив Зою, Раису и Елену, вспомнив свою семью, он сел и, упираясь ладонями в землю, медленно выпрямился. Кто-то схватил его за шиворот, вздергивая на ноги, и прошипел в самое ухо:

— Никакого отдыха, чекист!

Никакого отдыха и никакой пощады — таков был вердикт Лазаря. И приговор этот рьяно и со всем пылом приводился в исполнение. Голос, прозвучавший у Льва над ухом, принадлежал не охраннику, а товарищу по несчастью, собрату-заключенному, бригадиру, который из чувства личной ненависти отказывался дать Льву хотя бы минуту передышки, когда он не будет страдать от боли и усталости или того и другого вместе. Лев не арестовывал этого человека или членов его семьи. Она даже не знал, как его зовут. Но это не имело значения. Он превратился в талисман для каждого зэка, олицетворяя собой несправедливость. Он был чекистом, его воспринимали только в этом качестве, и потому ненависть каждого узника к нему была личной.

Прозвенел колокол. Зэки побросали инструменты. Лев пережил свой первый трудовой день на руднике, но это испытание не шло ни в какое сравнение с тем, что ожидало его ночью: вторая из множества невообразимых пыток. Он с трудом выбрался по откосу из траншеи и заковылял вслед за остальными. Его поддерживала лишь надежда на появление Тимура.

Когда они вернулись в лагерь, тусклый дневной свет, сочившийся сквозь сплошную облачную пелену, уже угасал. Лев вдруг увидел, как в темноте на равнине вспыхнули фары грузовика. Два желтых глаза, похожие на далеких светлячков. Если бы не боль в коленях, Лев пал бы ниц перед милосердным Богом и заплакал бы от умиления. Подталкиваемый охранниками, которые пинали и проклинали его только тогда, когда этого не мог слышать их перестроившийся начальник, Лев вместе с другими зэками ввалился на территорию зоны, то и дело оглядываясь назад, на грузовик, который подъезжал все ближе. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, с дрожащими губами, он вернулся в барак. Больше не будет пыток, которые для него уготовили зэки, он спасен. Он встал у окна, прижавшись лицом к стеклу, словно мальчик из бедной семьи у витрины кондитерского магазина. Грузовик въехал в лагерь. Из кабины выпрыгнул охранник, затем показался и водитель. Лев ждал, вцепившись в оконную раму. Тимур должен быть с ними, может, он сидит на заднем сиденье. Шли минуты, а из грузовика больше никто не выходил. Он продолжал смотреть в окно, пока отчаяние не захлестнуло его с головой, пока он сознавал, что как бы долго он ни пожирал взглядом грузовик, оттуда больше никто не выйдет.

Тимур не приехал.

Лев не мог есть. Разочарование было столь велико, что заглушило голод, наполнив его желудок до отказа. В столовой он оставался за столом еще долго после того, как остальные заключенные ушли, пока наконец охранники с бранью не выгнали его вон. Уж лучше пусть его накажут они, чем собратья-зэки, лучше провести ночь в штрафном изоляторе — ледяной камере для наказаний, — чем вынести очередную пытку. В конце концов, разве охранники не подчиняются перестроившемуся начальнику Синявскому? А тот разве не вещал о справедливости и равных возможностях? Когда охранники выталкивали его в двери, Лев решил намеренно спровоцировать инцидент и замахнулся, чтобы ударить одного из них. Но он был слаб и немощен, и кулак его легко перехватили на полпути. В лицо ему врезался приклад автомата.

Его потащили за руки, так что ноги волочились по снегу, но не в штрафной изолятор, а в барак и бросили посреди него. Лежа на полу и глядя на сосновые балки над головой, он слышал, как уходят охранники. Нос и губы у него были залиты кровью. Сверху вниз на него смотрел Лазарь.

Его раздели догола и обмотали мокрыми полотенцами, завязав их узлом на спине, так что он не мог пошевелиться, с руками, прижатыми к туловищу. Он не чувствовал боли. Хотя сам он никогда официально не выступал в качестве дознавателя, но знал, какие методы применяются в подобных случаях. Иногда ему приходилось присутствовать на допросах. Но сейчас он столкнулся с чем-то новеньким. Его подняли и уложили на спину. А вокруг заключенные продолжали заниматься своими делами перед вечерним отбоем. Мокрые полотенца холодили кожу. Но он слишком устал и, пользуясь возможностью, смежил веки.

Его разбудили заключенные, расползавшиеся по нарам, но главной причиной стала боль в груди. Он впервые начал понимать, какая пытка ему уготована. Полотенца, высыхая, сжимались все туже и постепенно сдавливали ребра. К физическому страданию добавилось и осознание того, что боль будет усиливаться с каждой минутой. Пока остальные узники укладывались спать, Лазарь занял свой пост на стуле рядом со Львом. К нему подошел и рыжеволосый узник, служивший голосом священника.

— Я тебе нужен?

Лазарь покачал головой и отправил того спать. Мужчина метнул на Льва яростный взгляд, словно ревнивый любовник, после чего удалился, как ему было приказано.

К тому времени, как заключенные уснули, боль стала настолько невыносимой, что, если бы не кляп во рту, Лев взмолился бы о пощаде. Глядя, как лицо его исказилось от муки, словно в грудь ему ввинчивали шурупы, Лазарь опустился рядом с ним на колени, как будто собираясь молиться, и приблизил губы к щеке Льва, едва не коснувшись мочки его уха. Голос его был слабым, как шелест осенних листьев:

— Тяжело… наблюдать за страданиями ближнего… что бы он ни совершил… Ты сам меняешься… каким бы правым себя ни чувствовал… желая отомстить…

Лазарь умолк, собираясь с силами после долгой речи. Боль не отпускала его ни на миг, она стала его вечным спутником. Он знал, что она не утихнет никогда и что он будет жить с ней до самой смерти.

— Я спрашивал у остальных… Нашелся ли хоть один чекист, который помог бы кому-нибудь из вас? Нашелся ли хоть один добрый человек… И все… ответили… нет.

Он вновь замолчал, вытирая пот со лба, прежде чем снова приблизить губы к уху Льва.

— Государство выбрало тебя… чтобы предать меня… Потому что у тебя есть сердце… Я сразу разглядел бы его отсутствие у другого человека… И в этом — твоя трагедия… Максим, я не могу пощадить тебя… В жизни так мало справедливости… Нужно пользоваться той малостью, что нам отпущена…

Боль довела Льва до умоисступления и сменилась эйфорией. Бревенчатые стены барака куда-то исчезли, и Лев очутился посреди бескрайней ледяной равнины — но эта была другая равнина, белая, мягкая и яркая, ничуть не страшная и не холодная. С неба, прямо ему на лицо, падал ледяной дождь. Он заморгал и затряс головой. Он лежал в бараке, на полу. На голову ему опрокинули ведро воды, а изо рта вынули кляп. Полотенца развязали, но, несмотря на это, он едва мог дышать — легкие сжались и не хотели пропускать в себя воздух. Он сел, делая мелкие и медленные вдохи. Наступило утро. Он пережил еще одну ночь.

Заключенные проходили мимо него, направляясь на завтрак и презрительно сплевывая. Судорожные вдохи Льва стали глубже, дыхание постепенно возвращалось к норме. В бараке он был один и сейчас спросил себя, а чувствовал ли он себя когда-либо настолько одиноким? Он встал, но ему пришлось прислониться к деревянной стойке нар, чтобы не упасть. Его окликнул охранник, недовольный тем, что он возится так долго. Лев уронил голову на грудь и поплелся к выходу, едва переставляя ноги и шаркая ими по гладкому деревянному полу, словно неумелый конькобежец.

Войдя в административную зону, Лев остановился. Еще одного рабочего дня он не выдержит. Как и третьей ночи, впрочем. Он живо представил себе самые разнообразные пытки, которым был свидетелем. Что ждет его сегодня? Образ Тимура поблек и уже не мог поддерживать его. Их планы рухнули. Стоявший неподалеку охранник заорал на него:

— Пошевеливайся!

Льву придется импровизировать на ходу. Он остался один. Глядя на командирский барак, он закричал:

— Гражданин начальник!

После столь вопиющего нарушения дисциплины к нему бегом устремились несколько охранников. Из дверей столовой за ним наблюдал Лазарь. Лев должен был как можно быстрее привлечь внимание начальник лагеря.

— Гражданин начальник! Я знаю о речи Хрущева!

Охранники были уже совсем близко. Прежде чем Лев успел вымолвить еще хоть одно слово, его ударили в спину. Второй удар пришелся в живот. Он согнулся пополам, и тут удары посыпались градом.

— Прекратить!

Охранники замерли. С трудом распрямившись, Лев взглянул на административный барак. На верхней площадке лестницы стоял Синявский.

— Приведите его ко мне.

Тот же день

Охранники втащили Льва вверх по лестнице и втолкнули в кабинет. Начальник лагеря отступил в угол, поближе к толстой пузатой печке. На обитых досками стенах висели карты региона, фотографии в рамочках, на которых начальник лагеря был снят вместе с заключенными: Синявский улыбался, словно в компании хороших друзей, а вот лица зэков ничего не выражали. Вокруг рамочек виднелись темные полосы — очевидно, старые фотографии недавно были сняты, а на их место повешены новые.

В оборванной одежде, грязный и измученный, Лев стоял, дрожа всем телом, словно беспризорник. Синявский жестом приказал охранникам удалиться.

— Я хочу поговорить с заключенным наедине.

Охранники переглянулись. Один из них проворчал:

— Этот человек набросился на нас вчера вечером. Будет лучше, если мы останемся с вами.

Синявский покачал головой.

— Чепуха.

— Он может причинить вам вред.

Учитывая их подчиненное положение, они вели себя вызывающе и едва ли не угрожали начальнику лагеря. Совершенно очевидно, власть его пошатнулась. Синявский поинтересовался, обращаясь ко Льву:

— Вы ведь не станете бросаться на меня, а?

— Не стану, гражданин начальник.

— Видите, какой он вежливый? А теперь уходите все, я настаиваю.

Охранники неохотно вышли, даже не давая себе труда скрыть презрение, которое вызвала у них его мягкость.

Как только они ушли, Синявский подошел к двери, чтобы проверить, не притаились ли они снаружи. Он вслушивался в скрип ступенек под их ногами, пока они спускались по лестнице. Уверившись в том, что они остались одни, он запер дверь и повернулся ко Льву.

— Присаживайтесь, прошу вас.

Лев опустился на стул по другую сторону стола. В кабинете было тепло и пахло древесной стружкой. Льва потянуло в сон. Начальник лагеря улыбнулся:

— Наверное, вы замерзли.

Не дожидаясь ответа, Синявский подошел к печке. Сняв с огня кастрюльку, он налил янтарную жидкость в небольшую жестяную кружку, точно такую же, как и те, в которых узникам предлагали отвар хвойных игл. Держа ее за края, он протянул ее Льву.

— Осторожнее.

Лев опустил глаза на жидкость, с поверхности которой поднимался легкий парок. Он поднес кружку к губам. От нее исходил сладковатый аромат. Она имела вкус растопленного меда, настоянного на травах. Но в горло ему не попало ни капли: подобно благословенному дождю, падающему на пересохшую и потрескавшуюся от жары землю пустыни, теплая сладость и алкоголь мгновенно всосались в нёбо. Кровь ударила ему в голову. Комната закружилась перед глазами. Во всем теле у Льва появилась необыкновенная легкость, словно выдержанный нектар стал для него глотком счастья.

Синявский опустился на стул по другую сторону стола, отпер выдвижной ящик и достал оттуда картонную коробку, положив ее на стол между ними. На крышке значилось: «НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ».

Начальник лагеря постучал по ней пальцем.

— Вам известно, что находится внутри?

Лев кивнул.

— Вы ведь шпион, верно?

Лев понял, что ему не следовало пить. Подпоить голодного заключенного — самое обычное дело, чтобы развязать ему язык. А сейчас он должен быть собранным и осторожным, как никогда. Самая большая ошибка, какую он только мог сделать, — поверить в благорасположение начальника лагеря. Входя в комнату, он намеревался назваться своим настоящим именем и поделиться подробностями карьеры Синявского, упомянув фамилии его непосредственных начальников. Но прозвучавшие слова застали его врасплох. Синявский нарушил затянувшееся молчание:

— Не надо лгать. Я знаю правду. Вы здесь для того, чтобы представить рапорт о ходе реформ. Как и ваш друг.

Сердце замерло у Льва в груди.

— Мой друг?

— Я готов к переменам, а вот многие другие — нет.

— Что вам известно о моем друге?

— Они ищут вас, те два охранника, что прибыли вчера вечером. Они убеждены, что сюда прибыли не один, а несколько человек, чтобы шпионить за ними.

— Что с ним случилось?

— С вашим другом? Они убили его.

Пальцы Льва, сжимавшие края жестяной кружки, разжались, но он не дал ей упасть на пол. Тем не менее силы покинули его: плечи безвольно поникли, и он уронил голову на грудь, тупо глядя себе под ноги. Начальник лагеря продолжал:

— Боюсь, они убьют и вас тоже. Когда вы крикнули, что знаете о секретном докладе, вы выдали себя с головой. Они не позволят вам уехать отсюда. Вы сами видели, мне было трудно даже остаться с вами наедине.

Лев покачал головой. Они с Тимуром сумели уцелеть в самых невероятных и смертельно опасных ситуациях. Нет, он не мог погибнуть. Произошла какая-то ошибка. Лев выпрямился на стуле.

— Он не мог погибнуть.

— Человек, о котором я говорю, приплыл на борту «Старого большевика». Он должен был прибыть сюда и стать моим заместителем. Такова была, в общих чертах, его легенда. Его отправили сюда, чтобы составить рапорт. Он сам признал это. По его словам, он должен был оценить нас и нашу работу. Поэтому его и убили. Они не желают, чтобы их судили, и никогда не допустят этого.

Очевидно, Тимур выдумал эту историю, чтобы добраться до лагеря и выручить его. Он не должен был просить Тимура о помощи. Стремление спасти Зою во что бы то ни стало настолько захватило его, что он лишь мельком подумал об опасности, которая может грозить Тимуру. Он счел ее незначительной, полностью уверенный в успехе своего плана и собственных силах. Он разрушил любящую семью друга в попытке воссоединить свою, которую и назвать-то таковой было нельзя, и в погоне за привязанностью Зои погубил чужое счастье. Он заплакал, начиная осознавать, что Тимур, его друг, его единственный друг, человек, которого обожали жена и сыновья, верный и преданный, человек, которого Лев очень любил, — этот человек погиб.

Когда Лев наконец поднял голову, то увидел, что Жорес Синявский тоже плачет. Лев с недоверием уставился на его покрасневшие глаза и блестящие от слез щеки, покрытые мелкими морщинками, спрашивая себя, как может человек, строивший железную дорогу на костях невинных людей, сожалеть о смерти того, кого он даже не знал, за чью смерть он не нес ответственности. Наверное, он оплакивал гибель тех, кто умер раньше, каждой жертвы, погибшей от холода или зноя, пока он покуривал сигарету, радуясь тому, что выполнил свою норму. Лев вытер глаза, вспомнив, с каким презрением отозвался о его слезах Лазарь. Священник был прав. Слезы не представляют никакой ценности. Он был обязан Тимуру намного большим. Если он не сумеет выжить, то жена и сыновья Тимура никогда не узнают, как он погиб, а у самого Льва не будет возможности попросить у них прощения.

Охранники намеревались сделать так, чтобы он не вернулся обратно в Москву. Они защищали свою свободу. А Лев был шпионом, которого одинаково ненавидели обе стороны — заключенные и охранники, — и он остался в полном одиночестве, если не считать начальника лагеря, который, кажется, начал сходить с ума от осознания собственной вины. В лучшем случае тот был ненадежным союзником, к тому же утратившим контроль над лагерем. А охранники, словно волки, кружили вокруг административного барака, ожидая его появления.

Окинув взглядом кабинет и лихорадочно обдумывая пути спасения, Лев заметил на столе пульт управления местной системой трансляции. Он был соединен с громкоговорителями, развешанными по территории зоны.

— Вы можете отсюда обратиться ко всему лагерю?

— Могу.

Лев встал, до краев наполнил жестяную кружку теплым янтарным алкоголем и протянул ее собеседнику.

— Выпейте со мной.

— Но…

— Давайте выпьем в память о моем друге.

Начальник лагеря проглотил содержимое одним глотком. Лев вновь наполнил его кружку.

— Выпьем в память о всех тех, кто умер здесь.

Синявский кивнул и выпил. Лев снова наполнил посуду.

— И за все невинные смерти в нашей стране.

Начальник лагеря проглотил содержимое кружки и вытер губы. Лев ткнул пальцем в систему трансляции.

— Включайте.

Тот же день

В столовой Лазарь обдумывал решение Льва сдаться на милость начальника лагеря. Жорес Синявский, недавно раскаявшийся в собственной жестокости, и впрямь мог спасти его. Остальные же заключенные, лишившись возможности вершить правосудие, пребывали в ярости. Они уже планировали и третью пытку, и четвертую, и пятую, с нетерпением ожидая ночи, когда Лев будет страдать так же, как страдали они, когда они увидят на его лице боль, которую испытывали сами, и когда он станет умолять их о пощаде, а они получат долгожданный шанс сказать ему:

— Нет.

Но рассказ Льва о его жене — Анисье — не давал Лазарю покоя. Правда, воры в бараке заверили его, что женщина, некогда певшая гимны и готовившая еду, никогда не сможет возвыситься до роли главаря собственной банды. Значит, Лев солгал вновь. Но на сей раз ему не удастся одурачить Лазаря.

Динамики снаружи затрещали статическими разрядами. Хотя то был всего лишь шум помех, но это вмешательство в дневной распорядок, который оставался строгим и неизменным, заставило Лазаря невольно поморщиться. Встав из-за стола, за которым завтракали заключенные, он отворил дверь.

Громкоговорители, которые использовались редко, висели на столбах, по одному у каждого жилого барака, и еще один находился в административной части зоны, неподалеку от кухни и столовой. Вокруг него столпилась кучка любопытствующих заключенных, включая Георгия, который обычно не отходил от Лазаря ни на шаг. Все смотрели на ближайший динамик, перекосившийся и потрепанный ветрами и непогодой. Вокруг столба вился провод, сбегая на промерзшую землю, по которой он и тянулся к командирскому бараку. Вновь послышался треск помех, сменившийся голосом начальника лагеря, в котором явственно звучала неуверенность:

— Секретный доклад…

Он помолчал, а потом заговорил вновь, на это раз громче:

— Секретный доклад на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза. Закрытое заседание. 25 февраля 1956 года. Докладчик — Никита Сергеевич Хрущев, Первый секретарь Коммунистической партии Советского Союза.

Лазарь спустился по ступенькам и направился к громкоговорителю. Охранники, занимавшиеся своими делами, замерли в недоумении. Спустя мгновение они стали тревожно перешептываться — намерения их начальника явно стали для них неприятным сюрпризом. Несколько человек быстро зашагали в сторону административного барака. А начальник тем временем громко продолжал читать текст доклада. Чем дольше он читал, тем взволнованнее становились охранники.

— «…того, что имело место при жизни Сталина, который допускал грубое насилие над всем, что не только противоречило ему, но что казалось ему, при его капризности и деспотичности, противоречащим его установкам…»

Охранники, толпясь и толкаясь, взбежали по ступенькам и стали барабанить в дверь, окликая своего начальника и желая убедиться, что он не действует по принуждению. Один даже выкрикнул в простоте душевной:

— Он не взял вас в заложники?

Дверь оставалась запертой. Впрочем, Лазарю почему-то не верилось, что начальник лагеря читает текст не по собственной воле. Голос его обрел звучность и уверенность, он явно вжился в роль и вошел во вкус.

— «Сталин ввел понятие “враг народа”. Этот термин давал возможность всякого, кто в чем-то не согласен со Сталиным, подвергнуть самым жестоким репрессиям, с нарушением всяких норм революционной законности…»

Запрокинув голову и приоткрыв от изумления рот, Лазарь уставился на динамик с таким видом, словно стал свидетелем божественного чуда.

Заключенные, все до единого, вскочили из-за столов, оставив завтрак или прихватив с собой миски, и столпились вокруг ближайшего громкоговорителя. Их лица были обращены к динамику. Люди, забыв обо всем, вслушивались в жестяной голос начальника лагеря. Звучала критика в адрес государства. В адрес Сталина. Еще никогда в жизни Лазарь не слышал ничего подобного, во всяком случае в такой форме — это был не настороженный шепот, которым обменивались муж с женой в постели или двое заключенных на соседних нарах. Это были слова их руководителя, слова, громко прозвучавшие на съезде партии и растиражированные по всей стране.

— «Как можно получить от человека признание в преступлениях, которых он никогда не совершал? Только одним способом — применением физических методов воздействия, путем истязаний, лишения сознания, лишения рассудка, лишения человеческого достоинства…»

Человек, стоявший рядом с Лазарем, обнял его за плечи. Другие заключенные последовали его примеру, и вскоре все они застыли, обнявшись и став одним целым.

Лазарь старался не обращать внимания на охранников, сосредоточившись на речи Хрущева, но вскоре их суета вынудила его отвлечься. Караульные решали дилемму, что следует предпринять: помешать начальнику лагеря дочитать речь или не дать узникам дослушать ее до конца. Сойдясь на том, что с одним человеком справиться легче, чем с тысячей, они вновь принялись барабанить в дверь, требуя от Синявского, чтобы он немедленно замолчал. Но дверь, рассчитанная на арктические морозы, была сколочена из толстых досок, а маленькие окошки были снабжены ставнями, так что проникнуть внутрь было не так-то просто. Один из охранников принялся в отчаянии палить из автомата, но пули лишь застревали в дереве. Дверь не отворилась, но желаемого эффекта он добился — чтение прекратилось.

Лазарь воспринял воцарившуюся тишину как личную потерю. И не он один. Разозленные тем, что речь прервалась, заключенные, стоявшие по обеим сторонам от него, затопали ногами, и вскоре к ним присоединились все остальные. Две тысячи ног гулко застучали по мерзлой земле, и над лагерем разнесся слитный крик:

— Еще! Еще! Еще!

Пример оказался заразительным. Не прошло и нескольких секунд, как Лазарь понял, что притопывает в такт.

Лев с начальником лагеря напряженно вслушивались в шум за стенами кабинета. Они не открывали ставни из страха, что охранники откроют огонь по окнам, и потому не могли видеть, что происходит снаружи. Зато доски пола задрожали в такт топоту заключенных, а дружные крики были слышны и сквозь толстые бревенчатые стены:

— Еще! Еще! Еще!

Синявский улыбнулся и театральным жестом прижал руку к груди, явно восприняв их реакцию как благодарность за произошедшие в нем перемены.

Атмосфера в лагере накалилась и стала взрывоопасной, на что и рассчитывал Лев. Он кивнул на страницы доклада, которые поспешно редактировал, сокращая речь, оставляя лишь самые шокирующие признания. Взяв в руки очередную страницу, он протянул ее начальнику лагеря. Но Синявский покачал головой:

— Нет.

Лев растерялся.

— Зачем останавливаться сейчас?

— Потому что я хочу произнести собственную речь. Я… меня посетило вдохновение.

Синявский поднес к губам микрофон, обращаясь к контингенту лагеря № 57:

— Говорит Жорес Синявский. Вы знаете меня как начальника этого лагеря, в котором я проработал много лет. Те, кто прибыл недавно, сочтут меня хорошим человеком, справедливым, честным и щедрым.

Лев позволил себе усомниться в этом. Однако он постарался сделать вид, будто верит этим утверждениям. А начальник лагеря, похоже, отнесся к собственным словам с полной серьезностью.

— Те же, кто пробыл здесь дольше, относятся ко мне отнюдь не столь благосклонно. Вы только что слышали, как Хрущев признал ошибки, совершенные государством, признал акты жестокости, совершенные Сталиным. Я хочу последовать примеру нашего лидера и признать свои собственные ошибки.

Услышав это выражение — «последовать примеру», — Лев спросил себя, а что же движет начальником лагеря: чувство вины или привычка к безоговорочному повиновению? Что это было — искупление или подражание? Если государство вдруг решит прибегнуть к террору, то не вернется ли и Синявский к жестокости с той же внезапностью, с какой сейчас проповедует терпимость?

— Я совершал поступки, которыми не могу гордиться. Пришло время попросить у вас прощения.

Лев сообразил, что раскаяние начальника лагеря может оказаться более действенным, чем признание Хрущева. Заключенные знали этого человека. Они знали тех узников, которых он погубил. Выкрики и топот прекратились. Они ждали продолжения.

Лазарь заметил, что даже охранники больше не пытаются взломать дверь и ждут следующих слов начальника лагеря. После короткой паузы над притихшим лагерем вновь разнесся жестяной голос Синявского:

— Местом моего первого назначения стал Архангельск. Мне поручили командовать заключенными, работавшими на лесоповале. Они рубили деревья, готовя лес к транспортировке. Работа была для меня в новинку. Я нервничал. Мне было приказано собирать определенное количество кубометров леса каждый месяц, и больше ничто не имело значения. У меня была своя норма, как и у каждого из вас. Спустя неделю я обнаружил, что один из заключенных обманывает меня, чтобы выполнить свою норму. Если бы я не поймал его на обмане, в конце месяца обнаружилась бы недостача и меня обвинили бы в саботаже. Словом, вы понимаете… речь шла о выживании, не больше и не меньше. У меня не было выбора. Я сделал его примером. Его раздели догола и привязали к дереву. Стояло лето. Уже на закате тело его почернело от комаров и гнуса. К утру он потерял сознание. На третий день умер. Я приказал, чтобы его тело осталось в лесу в качестве предупреждения и напоминания. Двадцать лет я не вспоминал об этом человеке. Но с недавних пор я думаю о нем каждый день. Я не помню, как его звали. Может, я никогда и не знал его имени. Помню только, что в то время он был моим ровесником. Тогда мне исполнился двадцать один год.

Лазарь отметил, что, несмотря на свою показную честность, начальник лагеря все-таки пытается оправдаться.

У меня не было выбора.

Эти слова стали причиной смерти тысяч людей, которые умерли не от пули, а вследствие извращенной логики и тщательного планирования. Когда же Лазарь, встряхнувшись, вновь напряг слух, оказалось, что Синявский рассказывает уже не о своей карьере в лесах под Архангельском. Он повествовал о том, как его перевели на соляные копи Соликамска.

— Там, на рудниках, для повышения производительности я приказал людям спать под землей. Теперь в конце каждой смены их не нужно было гонять вверх и вниз, и я сэкономил тысячи бесценных часов рабочего времени, что принесло пользу нашему государству.

Заключенные качали головами, представляя себе условия этого подземного ада.

— Передо мной поставили цель — принести как можно больше пользы нашей стране! Что я мог сказать? Если бы это не придумал я сам, вместо меня это предложил бы мой заместитель, а я был бы наказан. Или эти люди нуждались в свете больше, чем государство в соли? Кто имеет право решать такие вопросы? Кто посмел бы выступить в их защиту?

Один из охранников, которого Лазарь никогда не видел раньше, зашагал к ним, размахивая ножом. Похоже, он собрался перерезать провод и прервать трансляцию. Охранник довольно улыбался, явно гордясь своей находчивостью.

— Разойдись!

Заключенный, стоявший в первом ряду, шагнул вперед и наступил на провод. Его примеру последовал второй, третий, четвертый, и вскоре провод полностью скрылся под их ногами. Злобно ухмыльнувшись, словно говоря, что он им это припомнит, охранник направился к другому — обнаженному — участку провода. В ответ узники дружно качнулись вперед, закрывая провод собой. Толпа заключенных быстро перестроилась — они растянулись от столба, на котором висел громкоговоритель, до угла административного барака. Теперь, чтобы добраться до провода, охраннику пришлось бы залезть под барак, но гордость не позволила ему унизиться до такого.

— Разойдись, кому говорю!

Заключенные не шелохнулись. Охранник обернулся к двум укрепленным вышкам, возвышавшимся над лагерем. Он помахал стрелкам, затем ткнул рукой в сторону узников и поспешил прочь.

Прозвучала пулеметная очередь. Заключенные дружно попадали на колени. Лазарь огляделся по сторонам, ожидая увидеть убитых и раненых. Но, похоже, никто не пострадал. Очередь прошла над их головами, и пули вгрызлись в стены бараков. Предупреждение получилось недвусмысленным. Заключенные медленно поднялись на ноги. Из задних рядов раздались голоса:

— Нам нужна помощь!

— Позовите фельдшера!

Стоя впереди, Лазарь не видел, что там произошло. Крики о помощи не стихали. Но никто не пришел. Охранники предпочли сделать вид, что ничего не слышат. Вскоре крики прекратились — очевидно, медицинская помощь была уже не нужна. По толпе прокатился негромкий ропот. Один из заключенных умер.

Почуяв, что атмосфера становится все более напряженной, охранник убрал нож и вытащил пистолет. Он несколько раз выстрелил мимо, потом попал, и динамик наконец заискрил, захрипел и умолк. Остальные четыре громкоговорителя в жилой зоне продолжали работать исправно, но до них было слишком далеко, и голос начальника лагеря превратился в неразборчивое бормотание. Держа пистолет наготове, охранник скомандовал:

— А ну разошлись по баракам! И тогда никто больше не умрет!

Он не рассчитал своих сил.

Подхватив провод с земли, один из зэков прыгнул вперед, обмотал его вокруг шеи охранника и начал душить. Остальные заключенные сомкнулись вокруг них. На помощь товарищу бросились несколько караульных, но кто-то подхватил пистолет охранника и выстрелил в них. Один человек был ранен и упал. Остальные выхватили свое оружие и открыли беспорядочную стрельбу.

Заключенные бросились врассыпную. Они мгновенно поняли, что будет дальше. Если охранники вернут себе контроль над лагерем, то примутся жестоко карать непокорных, какие бы речи ни произносились в Москве. В это мгновение обе вышки открыли огонь.

Синявский все еще вещал в микрофон, вспоминая одно кровавое преступление за другим и явно не обращая внимания на пальбу. В его мозгу произошел надлом: при Сталине его характер под влиянием чудовищной жестокости развивался в одном направлении, а сейчас иные силы, не менее властные, заставляли его измениться. И он утратил способность к сопротивлению, больше не понимая, кто же он такой на самом деле. Он перестал быть хорошим человеком или плохим — оказалось, что он просто слаб духом.

Не мешая начальнику лагеря вспоминать свое прошлое, Лев приоткрыл ставень и осторожно выглянул наружу. Взбунтовавшиеся заключенные разбегались в разные стороны. На снегу остались лежать неподвижные тела. По самым скромным подсчетам выходило, что на одного охранника приходится около сорока зэков — это было очень много, чем отчасти и объяснялась дороговизна и неэффективность содержания лагерей. Принудительный труд не возмещал расходов по содержанию, кормлению, транспортировке и охране заключенных. Главным источников расходов стали именно караульные, которым платили надбавку за работу в столь экстремальных условиях Крайнего Севера. Вот почему они безжалостно убивали — чтобы сохранить свою власть. У них не было прошлой жизни, к которой можно было вернуться, не было семей или друзей, которые ждали их возвращения. Их не принял бы ни один заводской коллектив. Их благополучие и процветание зависело от зэков. Так что драка обещала быть отчаянной с обеих сторон.

С вышек коротко простучали пулеметы, и оконное стекло разлетелось вдребезги. Лев пригнулся, его осыпало осколками, и по доскам пола защелкали пули. Оказавшись в безопасности за толстыми бревнами, из которых были сложены стены, Лев осторожно потянулся к ставню, чтобы закрыть его. Вновь загрохотала очередь, и дерево брызнуло щепками. Комната простреливалась насквозь. Пули подбросили пульт управления с микрофоном, стоявший на столе, он взлетел в воздух и упал на пол. Синявский испуганно отскочил и съежился, закрыв голову руками. Стараясь перекричать грохот, Лев заорал:

— У вас есть пистолет?

Начальник лагеря бросил взгляд в сторону. Лев проследил за ним и увидел деревянный ящик, стоящий в углу, запертый на огромный висячий замок. Он вскочил и метнулся к нему, но Синявский бросился ему наперерез, выставив перед собой обе руки.

— Нет!

Лев оттолкнул его и стальным основанием тяжелой настольной лампы ударил по замку. После второго удара тот открылся, и Лев вынул его из петель. Синявский вновь сунулся вперед и упал поперек ящика, бормоча:

— Прошу вас, не надо…

Лев оттащил его в сторону и поднял крышку.

Внутри оказалась всякая ерунда. Здесь лежали фотографии в рамочках. На них начальник лагеря гордо позировал на берегу канала, а на заднем фоне толпились изможденные зэки. Лев понял, что именно эти снимки и висели поначалу на стенах кабинета. Отшвырнув их, он принялся перебирать папки, почетные грамоты и благодарственные письма — осколки громкой карьеры Синявского. На самом дне ящика лежало охотничье ружье. На ложе его красовались насечки, всего двадцать одна штука. Почему-то Лев ни на миг не усомнился в том, что означали они отнюдь не убитых волков и медведей. Зарядив ружье толстыми, в палец длиной патронами, он подошел к окну.

Две главные вышки имели стратегическое значение и потому располагались на высоких деревянных сваях. Караульные уже втянули наверх лестницы, чтобы никто не мог подобраться к ним снизу. За толстыми бревенчатыми стенами на площадке каждой вышки располагался тяжелый станковый пулемет, способный сделать несколько сот выстрелов в минуту, в огневой мощи намного превосходивший легкое стрелковое оружие прочих охранников. Лев должен был отвлечь внимание пулеметчиков от узников. Он прицелился в ближнюю вышку, хотя и сомневался, что сумеет попасть в небольшое квадратное отверстие в бревенчатой стене. Он выстрелил дважды, и отдача тяжелого ружья больно толкнула его в плечо. Пулеметчики моментально перенесли огонь с заключенных на него.

Пригнувшись к самому полу, Лев бросил взгляд на Синявского. Сидя в углу, тот читал оставшиеся страницы секретного доклада, совершенно спокойно, словно не замечая, как пули разносят в щепки его кабинет. Почувствовав, что Лев смотрит на него, он поднял голову и прочитал вслух:

— Услышьте мой крик ужаса, не пройдите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов, вскрыть ошибку! — Синявский вскочил на ноги. — Это — ужасная ошибка! Этого не должно было случиться!

Лев заорал ему:

— Ложитесь!

Пуля попала начальнику лагеря в плечо. Не в силах смотреть, как его убивают, Лев прыгнул к нему и сбил его на пол. Приземлившись на изуродованные колени, он едва не потерял сознание от боли. Синявский прошептал:

— Этот доклад спас мне жизнь.

Лев почувствовал запах дыма и перекатился на спину, чтобы ослабить давление тела на колени. Затем он неловко встал и, хромая, подошел к окну. Пулеметный огонь прекратился. В разбитое окно он осторожно оглядел зону и увидел источник дыма. Прямо под вышкой пылал огромный костер, и языки пламени лизали ее деревянное основание. Заключенные откуда-то прикатили бочки с бензином и подожгли, поджаривая караульных, словно мясо на вертеле. Путь к отступлению для людей, оказавшихся внутри, был отрезан. Спуститься по лестнице они не могли, и караульные попытались вылезти через отверстие в бревенчатой стене. Но оно было слишком узким, и один из охранников застрял в нем, не в силах ни выскользнуть наружу, ни вернуться внутрь. Пламя взбиралось все выше, и он душераздирающе закричал.

Охранники на второй вышке, желая избежать страшной участи, открыли бешеный огонь по зэкам, несущим топливо для нового костра. Но их было слишком много, да и бежали они с разных сторон. А стоило им оказаться под вышкой, как они становились недосягаемыми для пулеметчика, и охранникам наверху не оставалось ничего иного, как ждать. Вспыхнул второй костер. Обе вышки вышли из строя. Баланс сил качнулся в другую сторону. Теперь уже заключенные контролировали лагерь.

В дверь кабинета начальника лагеря врезался топор, и удары посыпались один за другим. Вскоре стальное лезвие просунуло свое жало внутрь. Прежде чем они успели окончательно разворотить дверь, Лев положил ружье на пол и отпер ее, после чего быстро отступил на шаг и поднял руки, показывая, что сдается. В комнату ворвалась небольшая группа заключенных, вооруженная ножами, стальными прутьями и пистолетами. Их предводитель окинул пленников взглядом.

— Ведите их наружу.

Зэки схватили Льва за руки и потащили его вниз по ступенькам, где уже столпились захваченные в плен охранники, с которыми узники поменялись ролями. Избитые и окровавленные, они сидели на снегу, глядя, как горят вышки. В небо вздымались столбы дыма, затмевая дневной свет и объявляя всему региону о начавшейся революции.

Москва

Тот же день

Сосредоточенно хмурясь, Малыш изучал написанный от руки список. Ему сказали, что здесь перечислены мужчины и женщины, которых Фраерша намеревалась убить. Поскольку читать он не умел, список казался ему колонкой непонятных символов. Впрочем, до недавних пор его ничуть не беспокоило, что он не умеет ни читать, ни писать и способен лишь распознать лишь буквы своей клички. Именно по этой причине во время посвящения он настоял на том, чтобы ни на одной из его татуировок не было букв, опасаясь, что его новые товарищи-воры воспользуются его неграмотностью и напишут что-нибудь оскорбительное. Хотя наносить фальшивые татуировки, содержащие откровенную ложь, было запрещено под страхом смерти, они могли пренебречь этим правилом и жестоко подшутить над ним, написав, например, «Милашка» вместо «Малыш», а он не заметил бы разницы.

Он считал себя умным и хитрым и не нуждался в свидетельстве или дипломе, чтобы подтвердить свои умения. Да и зачем ему грамота? Ему не требовался учитель, чтобы вскрыть замок или метнуть нож. И почему это вор обязательно должен уметь читать? Но, хотя он по-прежнему придерживался этой точки зрения, кое-что в последнее время все-таки изменилось. В душе у него поселилось некое смущение, даже растерянность, которая все нарастала с тех пор, как Зоя взяла его за руку.

Ей неоткуда было узнать о том, что он неграмотен. Конечно, она могла подозревать худшее, считая его пристрастившимся к чифиру бандитом. Ему было плевать на это. Ее должно беспокоить то, перережет он ей горло или нет, и нечего ей ставить ему оценки и выносить суждения. Что-то он заводится не по делу. Глубоко вздохнув, Малыш вновь сосредоточился на списке имен, лежавшем перед ним: это были вышедшие на пенсию чекисты. Со слов Фраерши он знал, что этот список содержит имена, адреса и описания преступлений каждого из них, были ли они следователями, дознавателями или информаторами. Водя грязным пальцем по строчкам, он нашел колонку, в которую были вписаны их имена: в ней было меньше всего букв. В следующей колонке виднелись цифры: это — адреса. Ну а простая логика подсказывала, что последняя колонка, та самая, в которой букв больше всего, описывала их преступления. И кого он пытается обмануть? Никакое это не чтение. И близко не похоже. Он в сердцах отшвырнул листок и принялся мерить шагами канализационный коллектор. Она во всем виновата — эта девчонка. Из-за нее он не находит себе места. Глаза бы ее не видели!

Не зная, что делать дальше, он пробежал по туннелю и оказался в их вонючей берлоге. Фраерша уверяла, будто они поселились на развалинах древнего книгохранилища, потерянной библиотеки Ивана Грозного, в которой некогда содержались ценнейшие свитки на древнегреческом и древнееврейском языках. Неграмотный вор скрывается в библиотеке — он не замечал злой иронии судьбы до тех пор, пока не появилась Зоя. Древнее это книгохранилище или нет, он считал его не более чем уродливой сетью сырых каменных клеток. Избегая попадаться на глаза остальным, которые, по своему обыкновению, пили, он направился в камеру Зои.

Подтащив табуретку, он с ногами забрался на нее и стал смотреть в зарешеченное окошко. Зоя спала в углу, свернувшись калачиком на своем матрасе. С потолка свисала лампа, дотянуться до которой девчонка не могла, — неизменно зажженная, чтобы держать ее под наблюдением круглые сутки. Раздражение Малыша моментально улетучилось. Он задержал взгляд на ее теле, на груди, медленно вздымающейся и опускающейся в такт дыханию. Хотя он и был вором, но оставался девственником. Ему приходилось убивать, но сексом он еще не занимался, что служило источником бесконечных насмешек для остальных. Они дразнили его, говоря, что, если он не научится использовать свой член по назначению, тот засохнет и отпадет, а сам он превратится в девчонку. После посвящения они отвели его к проститутке, втолкнули в комнату и закрыли дверь, наказав на прощание стать взрослым.

Женщина сидела на кровати, голая и ко всему безразличная, и ее кожа была покрыта мурашками. Она курила сигарету, на кончике которой изгибался длинный столбик пепла, и Малыш некстати подумал: а не упадет ли пепел прямо ей на грудь? Но она стряхнула его на пол и лениво поинтересовалась, чего он ждет, после чего кивнула на низ его живота. Он завозился с ремнем, расстегнул его, но потом тут же застегнул снова, заявив, что не хочет заниматься с ней сексом и она может оставить деньги себе, при условии, что не станет ничего рассказывать остальным. Женщина пожала плечами и сказала ему, чтобы присаживался, подождал пять минут и проваливал на все четыре стороны: дескать, все равно никто не поверит, что он смог продержаться дольше. Пять минут он молча сидел на ее постели, а потом встал и ушел. Пока он шел по коридору, готовя свою ложь, она открыла двери и крикнула остальным, что они были правы: он струсил. Воры закудахтали, как курицы. Кажется, даже Фраерша разочаровалась в нем.

Услышав чьи-то шаги, Малыш резко обернулся и выхватил нож. Но кто-то вывернул ему руку, разжал пальцы и вырвал лезвие. Закрыв нож, Фраерша вернула его Малышу и через его плечо заглянула в камеру.

— Она красивая, правда?

Малыш ничего не ответил. Фраерша внимательно посмотрела на него сверху вниз.

— Нечасто кому-нибудь удается подобраться к тебе незамеченным, Малыш.

— Я следил за пленницей.

— Следил?

Он покраснел. Фраерша обняла его за плечи и добавила:

— Я хочу, чтобы на следующее дело она пошла вместе с тобой.

Малыш поднял на нее глаза.

— Пленница?

— Называй ее по имени.

— Зоя?

— У нее больше причин ненавидеть чекистов, чем у всех остальных. Они убили ее родителей.

— Она не умеет драться. Она будет только мешать. Она — всего лишь девчонка.

— Когда-то и я была всего лишь девчонкой.

— Ты — совсем другая.

— И она тоже.

— Она может попытаться удрать. Или позвать на помощь.

— Почему бы тебе не спросить об этом у нее самой? Она нас слышит.

Воцарилось молчание. Фраерша крикнула в келью:

— Я знаю, что ты уже проснулась.

Зоя села на матрасе, повернулась к ним и подала голос:

— А я и не говорила, что сплю.

— Ты — храбрая девочка, и у меня есть для тебя предложение. Хочешь пойти вместе с Малышом на дело?

Зоя уставилась на них, широко раскрыв глаза.

— Какое дело?

Фраерша ответила:

— Нужно убить чекиста.

Колыма Лагерь № 57

Тот же день

Обе вышки обрушились, превратившись в груду пылающих обломков. Доски и бревна прогорели, оставив после себя груду тлеющих алых углей, по которым изредка пробегали языки пламени. В ночное небо взвивались струйки дыма, унося с собой прах по меньшей мере восьмерых караульных, и их последним земным деянием стала попытка хоть на мгновение затмить звезды, прежде чем рассеяться по безжизненной белой равнине. Мертвые охранники лагеря, погибшие за пределами огненной ловушки, в которую превратились вышки, остались лежать там, где упали. Одно тело свисало из окна. Ярость, с какой с ним расправились, заставляла предположить, что охранник отличался особой жестокостью: преследуемый рассвирепевшими узниками, он был пойман, избит и заколот, когда пытался выбраться наружу через окно. Его труп так и оставили свисать с подоконника, как флаг новой империи.

Уцелевших охранников и прочий персонал лагеря, всего около пятидесяти человек, согнали в центр административной зоны. Многие были ранены. У них не было одеял, им отказали в медицинской помощи, и они сидели прямо на снегу, но их неудобства ничуть не волновали заключенных, сполна усвоивших уроки холодного безразличия и равнодушия. Оценивая двусмысленный статус Льва, его все-таки сочли охранником, а не узником, и заставили сесть на снег, где, дрожа от холода, он наблюдал за крахом прежних силовых структур и зарождением новых.

Насколько он мог судить, мятеж возглавили сразу три лидера, чей авторитет сложился в крошечных микрокосмах их жилых бараков. У каждого из них имелась своя, четко очерченная группа поддержки. Одним из предводителей был Лазарь. К числу его сторонников относились заключенные постарше, арестованные интеллектуалы и квалифицированные рабочие — шахматисты, так сказать. Вторым лидером оказался симпатичный молодой человек атлетического сложения, похоже, фабричный рабочий — короче, настоящий советский человек, тем не менее заключенный. Его последователи были моложе — люди действия. Третьим лидером был вор. На вид около сорока лет, с холодными узкими глазами и акульей улыбкой, обнажавшей неровные зубы, он уже завладел тулупом начальника лагеря. Тот был ему слишком велик, и полы его волочились по снегу. За ним пошли остальные уголовники: карманники, грабители и убийцы. Три группы, представленные своими лидерами, придерживающимися противоположных точек зрения. Споры и разногласия возникли почти мгновенно. Лазарь, мнение которого озвучивал рыжеволосый Георгий, призывал к осторожности и порядку:

— Нужно выставить часовых, а вдоль периметра расположить посты вооруженной охраны. — После многих лет практики Георгий мог говорить почти одновременно с Лазарем. — Более того, мы должны собрать и распределить запасы продовольствия. Нельзя позволить ситуации выйти из-под контроля.

Рабочий с квадратным подбородком, словно сошедший с пропагандистского плаката, громко выразил свое несогласие:

— Мы имеем право взять себе столько продовольствия и выпивки, сколько сможем заполучить, в качестве компенсации за утраченный заработок и в награду за отвоеванную свободу!

Вор в оленьем тулупе выдвинул одно-единственное требование:

— После целой жизни по строгому распорядку людям надо позволить неповиновение.

Была еще и четвертая группа узников, точнее говоря, сообщество, не признававшее никаких лидеров. Опьяненные свободой, они метались по лагерю, словно взбесившиеся лошади, вбегали в бараки и тут же выскакивали наружу, рылись в кладовых и каптерках, оглашая воздух нечленораздельными радостными воплями: то ли они сошли с ума из-за кровопролития, то ли были полоумными изначально и теперь дали выход своему безумию. Кое-кто уже спал в мягких постелях охранников: для них свобода заключалась в возможности закрыть глаза, когда они чувствовали усталость. Остальные добрались до запасов морфия или водки своих бывших мучителей. Смеясь, эти мужчины отрезали витки колючей проволоки, из которых плели украшения или венки, а затем надевали их на голову охранникам, издевательски величая их «сыновьями Божьими», а потом в шутку предлагая:

— Распять уродов!

Глядя на анархию, в которую все глубже погружался лагерь, Лазарь настойчиво шептал что-то на ухо Георгию, который переводил:

— Мы должны срочно взять съестные припасы под охрану, потому что голодному человеку нельзя есть сразу много, иначе он умрет. Нужно прекратить кромсать колючую проволоку. Она — наша защита от войск, которые обязательно прибудут усмирять нас. Об абсолютной свободе не может быть и речи. Мы просто не выживем.

Судя по сдержанной реакции вора в оленьем тулупе, наиболее ценная добыча уже была благополучно разграблена, а его соратники наложили лапу на бóльшую часть припасов.

Рабочий с квадратным подбородком, имени которого Лев не знал, согласился с некоторыми из предложенных практических мер, но только после того, как будут незамедлительно наказаны захваченные в плен охранники.

— Мои люди жаждут справедливости! Они ждали этого момента долгие годы! Они вынесли неисчислимые страдания! И они не хотят ждать больше ни минуты!

Он говорил лозунгами, заканчивая каждое предложение восклицательным знаком. Хотя Лазарю явно не хотелось откладывать реализацию предложенных им мер предосторожности, ему пришлось согласиться с требованиями рабочего, дабы заручиться его поддержкой. Охранников будут судить. И Льва вместе с ними.

Один из сторонников Лазаря раньше был адвокатом — в прошлой жизни, как он выразился, — и вызвался играть первую скрипку в организации трибунала, который будет судить Льва и остальных. Он с большим удовольствием принялся разрабатывать соответствующую процедуру. После долгих лет подчинения адвокат с восторгом ухватился за возможность вернуть себе толику былой власти и авторитета, заговорив непререкаемым тоном опытного крючкотвора:

— Мы будем судить только охранников. Медицинский персонал и бывшие заключенные, которые стали работать на администрацию лагеря, являются исключением из этого правила.

Его предложение было встречено криками одобрения. Адвокат продолжал:

— Ступеньки, ведущие к кабинету начальника лагеря, олицетворяют собой стадии судебного разбирательства. Каждого охранника подведут к нижней ступеньке. Мы, свободные люди, будем перечислять примеры его жестокого обращения с нами. Если пример будет признан действительным, охранник поднимется на одну ступеньку. Если он дойдет до самого верха, то будет казнен. Если же этого не случится и охранник остановится на предпоследней ступеньке, ему будет дозволено спуститься по лестнице и сесть.

Лев пересчитал ступеньки — всего их было тринадцать. Поскольку процедура начиналась с нижней, получалось, что двенадцать преступлений означали смерть, а одиннадцать или меньше — жизнь.

Понизив голос, адвокат с подчеркнутой важностью провозгласил:

— Начальник лагеря Жорес Синявский.

Синявского подвели к нижней ступеньке, и он повернулся лицом к судьям. Плечо его было наспех забинтовано, чтобы остановить кровь и сохранить ему жизнь для проведения судебного разбирательства. Рука его бессильно висела вдоль тела. Несмотря на это, он улыбался, словно ученик, принимающий участие в концерте школьной самодеятельности, высматривая дружеские лица среди собравшихся заключенных. Представителей защиты или обвинения не было: от имени обеих сторон выступали узники. Вынесение приговора тоже было коллективным.

Почти сразу же раздался нестройный хор голосов. Оскорбления слились в шумный и неразборчивый гвалт. Адвокат воздел обе руки над головой, требуя соблюдать тишину:

— Выступайте по одному! Вы поднимаете руку, я показываю на вас, и только тогда вы говорите. Возможность выступить получат все.

Он показал на пожилого заключенного. Рука его осталась поднятой. Адвокат заметил:

— Можете опустить руку. Говорите.

— Моя рука и есть доказательство его преступления.

Фаланги двух пальцев на руке отсутствовали, и вместо них остались лишь почерневшие обрубки.

— Обморожение. Рукавиц у меня не было. Минус пятьдесят градусов: стоял такой холод, что плевок не долетал до земли, замерзая на лету. Но он по-прежнему выгонял нас на работу, когда нельзя было даже плюнуть! Он выгонял нас на работу! День за днем! Два пальца — две ступеньки!

Его слова были встречены одобрительными криками. Адвокат одернул свой серый тюремный ватник, словно это был строгий костюм.

— Дело не в количестве пальцев, которые вы потеряли. Вы заявляете о нечеловеческих условиях работы. Преступление подтверждено. Но это — один пример и поэтому всего одна ступенька.

Из толпы прозвучал чей-то выкрик:

— Я потерял палец на ноге! Почему мой палец не считается за ступеньку?

Почерневших и деформированных пальцев на руках и ногах нашлось более чем достаточно, чтобы заставить начальника лагеря подняться на самый верх лестницы. Адвокат начал терять нити управления, будучи не в состоянии моментально придумать и претворить в жизнь новые правила, способные утихомирить возбужденную толпу.

Перекрывая всеобщий шум, Синявский вдруг вскричал громким голосом:

— Вы правы! Ваши травмы — это преступления. Каждая из ваших травм — преступление.

Начальник лагеря поднялся еще на одну ступеньку. Громкие возгласы и споры постепенно стихли. Собравшиеся стали слушать Синявского.

— Правда заключается в том, что я совершил больше преступлений, чем здесь осталось ступенек. Если бы лестница тянулась до вершины горы, мне пришлось бы подняться по ней до самого конца.

Адвокат, удрученный тем, что подсудимый нашел способ обойти его систему, поинтересовался:

— Значит, вы признаете, что заслуживаете смерти?

Начальник лагеря заговорил обиняками:

— Поднимаясь на ступеньку вверх, разве нельзя потом опуститься на ступеньку вниз? Если ты совершил дурной поступок, разве не можешь потом сделать добро? Разве не могу я попытаться исправить то зло, которое причинил?

Он показал на заключенного, потерявшего палец на ноге.

— Вы лишились пальца в результате обморожения, и за это я поднялся на одну ступеньку. Но в прошлом году вы захотели отправить свой заработок семье. Когда я объяснил вам, что в нашей несправедливой системе вы не зарабатываете столько, чтобы покрыть их потребности, разве после этого я не дал вам денег из своей зарплаты, дабы возместить разницу? Разве не я лично проследил за тем, чтобы ваша жена получила деньги вовремя?

Заключенный огляделся по сторонам, но ничего не ответил. Адвокат спросил:

— Это правда?

Узник неохотно кивнул.

— Правда.

Начальник лагеря сошел на одну ступеньку вниз.

— Разве нельзя мне опуститься на одну ступеньку за такой поступок? Признаю, что я сделал еще недостаточно для того, чтобы исправить причиненное мною зло. Так почему бы не позволить мне жить дальше? Позвольте мне провести остаток жизни, пытаясь возместить убытки! Разве это не лучше, чем просто убить меня?

— А как же те люди, что погибли по вашей вине?

— А как насчет тех людей, которых я спас? После кончины Сталина уровень смертности в этом лагере — самый низкий на Колыме. Это — результат проведенных мною реформ. Я увеличил вам паек. Я дал вам возможность отдыхать дольше, а работать меньше. Я улучшил медицинское обслуживание. Больные перестали умирать! Они выздоравливают. И вы знаете, что это правда! Вам удалось одолеть охранников только потому, что вы лучше питаетесь и больше отдыхаете, став здоровее, чем были когда-либо! Я — причина того, что ваше восстание вообще стало возможным!

Адвокат подошел к начальнику лагеря вплотную. Он был явно раздосадован тем, что его система не работает.

— Мы ничего не говорили насчет возможности спуститься на одну ступеньку.

Председательствующий повернулся к тройке лидеров:

— Хотим ли мы изменить систему?

Рабочий с квадратным подбородком оглянулся на своих товарищей.

— Начальник лагеря просит дать ему еще один шанс. Согласны?

Ответом ему послужил нестройный ропот, который становился громче по мере того, как к нему присоединялись все новые голоса.

— Никакого второго шанса! Никакого второго шанса! Никакого второго шанса!

У Синявского вытянулось лицо. Он искренне считал, что сделал достаточно, чтобы ему сохранили жизнь. Адвокат повернулся к осужденному. Было видно, что процесс судебного разбирательства не был продуман им до конца. Никого не назначили на роль палача. Начальник лагеря вынул из кармана один из засохших фиолетовых цветков и сжал его в кулаке. Он вскарабкался на самую верхнюю ступеньку и запрокинул голову, глядя в ночное небо. Адвокат заговорил, и голос его задрожал от сдерживаемых эмоций:

— Мы выносим коллективный приговор. Значит, наказание тоже должно быть коллективным.

Заключенные обнажили оружие. Адвокат отошел в сторону. Начальник лагеря воскликнул:

— Мое последнее желание…

Пистолеты, винтовки и пулемет заговорили одновременно — и Синявский опрокинулся навзничь, словно подхваченный порывом ветра. Гнусный злодей при жизни, перед лицом смерти он обрел даже некоторое достоинство. И зэки возненавидели его за это. Они больше не хотели его слушать.

Настроение участников импровизированного трибунала изменилось с восторженного на мрачное. Прочистив горло, адвокат поинтересовался:

— Как поступим с телом?

Кто-то предложил:

— Пусть лежит, в назидание остальным.

На том и порешили. Труп останется лежать на месте.

— Кто следующий?

Лев напрягся. Георгий провозгласил:

— Лев Степанович Демидов.

Адвокат обвел охранников внимательным взглядом.

— Кто это такой? Кто из вас Лев?

Лев не пошевелился. Адвокат повысил голос:

— Встаньте и покажитесь! Иначе вы лишитесь права на справедливый суд и мы казним вас на месте!

Медленно, не до конца уверенный в том, что ноги не подведут его, Лев встал. Адвокат подвел его к нижней ступеньке, где он и повернулся лицом к собравшимся. Адвокат начал допрос:

— Вы — охранник?

— Нет.

— Кто вы такой?

— Я — сотрудник московской милиции. Меня прислали сюда для проведения негласной операции.

Георгий не выдержал и крикнул:

— Он — чекист!

Толпа, его судья и палач, разразилась негодующими криками. Лев взглянул на обвинителя. Георгий действовал на свой страх и риск. Лазарь читал какой-то листок бумаги, на котором, возможно, перечислялись преступления Льва. Адвокат спросил:

— Это правда? Вы действительно чекист?

— В прошлом я служил в МГБ.

Адвокат крикнул:

— Примеры его преступлений?

Ему ответил Георгий:

— Он выдал Лазаря!

Заключенные заулюлюкали. Лев поднялся на одну ступеньку. Георгий продолжал:

— Он избил Лазаря! Сломал ему челюсть!

Льва заставили подняться еще на одну ступеньку.

— Он арестовывал прихожан Лазаря!

Лев стоял на пятой ступеньке, когда Георгий выдохся. Больше сказать ему было нечего. Никто из остальных заключенных Льва не знал. Никто не мог назвать ни одного из его преступлений. Адвокат провозгласил:

— Нам нужны примеры! Еще семь примеров!

Георгий недовольно выкрикнул:

— Он — чекист! Разве этого мало?

Но адвокат лишь покачал головой.

— Это не пример.

Никто из заключенных не знал его настолько хорошо, чтобы осудить, никто, за исключением самого Льва. Узники выглядели разочарованными. Они справедливо полагали, что, раз он был чекистом, его прошлое скрывает множество преступлений, которые попросту неизвестны им. Лев чувствовал, что непродуманная процедура не защитит его. Не будь он свидетелем гибели начальника лагеря, то сам поднялся бы на верхнюю ступеньку и признался в своих прегрешениях. Но едва ли он окажется красноречивее и удачливее Синявского. Его жизнь зависела от правил их системы. Зэкам нужны еще семь примеров. Но их-то как раз и не было.

Георгий, не желая сдаваться, выкрикнул:

— Сколько лет ты был чекистом?

После службы в армии Льва направили на работу в органы госбезопасности.

— Пять лет.

Обращаясь к заключенным, Георгий поинтересовался:

— Разве трудно поверить в то, что каждый год он причинял зло по меньшей мере двоим? Неужели этого нельзя ожидать от чекиста?

Толпа согласилась: две ступеньки за каждый год. Лев повернулся к адвокату, надеясь, что тот отменит эту поправку. Но адвокат лишь пожал плечами, и предложение Георгия обрело силу закона. Он попросил Льва подняться на самую верхнюю ступеньку. Он был приговорен к смерти.

Не в силах осознать, что это конец, Лев не двинулся с места. Из толпы прозвучал чей-то голос:

— Иди наверх, или мы застрелим тебя там, где стоишь!

Испытывая во всем теле необыкновенную легкость, Лев медленно поднялся наверх и остановился над трупом начальника лагеря, глядя в нацеленные на него стволы.

И тут раздался голос человека, который ненавидел его, голос Георгия:

— Подождите!

Лев смотрел, как Лазарь шепчет что-то на ухо Георгию. А тот, что было ему совсем не свойственно, почему-то не спешил переводить слова своего наставника. Когда Лазарь умолк, Георгий вопросительно взглянул на него, и Лазарь жестом показал, чтобы он повторил его слова. Георгий повернулся ко Льву и спросил:

— Моя жена жива?

Георгий взял листок из рук Лазаря, подошел ко Льву и протянул бумагу ему. Лев наклонился и узнал письмо, написанное Фраершей в доказательство того, что она жива, и содержащее сведения, известные только ей одной. Оно находилось у Тимура. Должно быть, перед тем как убить его, охранники отобрали у него все вещи.

— Оно было найдено в кармане у охранника. Ты не лгал.

— Нет.

— Она жива?

— Да.

Лазарь жестом подозвал к себе Георгия и вновь что-то настойчиво зашептал ему на ухо. С явной неохотой Георгий провозгласил:

— Я прошу, чтобы его пощадили.

Москва

Тот же день

Словно две бродячие кошки, Зоя и Малыш сидели рядышком на крыше дома № 424. Зоя старалась держаться поближе к мальчишке, дабы показать ему, что не собирается убегать. Проделав утомительный путь по канализационным коллекторам, где им пришлось пройти несколько километров, взбираться по лестницам, идти по бортику вдоль заросших слизью и плесенью стен, оба вспотели и запыхались и сейчас с наслаждением подставляли лица прохладному ночному ветерку. А Зоя вдобавок вдруг ощутила воодушевление. Отчасти это объяснялось тем, что после многих дней и ночей, проведенных в заточении, она наконец-то получила возможность размяться. Но главная причина заключалась в том, что она была с ним. Девочке казалось, что к ней вернулось украденное детство и ее ждет захватывающее приключение с родственной душой.

Зоя бросила взгляд на фото, которое держал в руке Малыш.

— Как ее зовут?

— Марина Нюрина.

Зоя взяла у него фотографию. На вид Нюриной было лет тридцать, может, чуть больше, и женщина выглядела строгой и чопорной. Зоя вернула снимок мальчишке.

— Ты собираешься убить ее?

Малыш коротко кивнул, словно кто-то попросил у него закурить. Зоя не знала, верить ему или нет. Она видела, как он напал на вора, который хотел изнасиловать ее. Она знала, что он умеет обращаться с ножом. Мрачный и неразговорчивый, он ничуть не походил на хвастуна.

— За что?

— Она работала в МГБ.

— Что она сделала?

Малыш удивленно воззрился на нее, явно не поняв вопроса. Зоя пояснила:

— Она арестовывала людей? Допрашивала их?

— Не знаю.

— Ты собираешься убить ее, но при этом не знаешь, что она сделала?

— Я же сказал тебе. Она работала в МГБ.

Зоя спросила себя, что ему известно об органах госбезопасности, а потом осторожно заметила:

— Ты ведь мало о них знаешь? О чекистах, я имею в виду?

— Я знаю, чем они занимаются. — Малыш задумался, а потом добавил: — Они сажают людей в тюрьмы.

— Разве не нужно узнать о человек больше, прежде чем убивать его?

— Фраерша приказала мне сделать это. Мне не нужны другие причины.

— Но то же самое говорят и чекисты: они лишь выполняют приказы.

Малыш явно начал злиться.

— Фраерша сказала, что ты можешь помочь. Ну так помогай. Она ничего не говорила о том, что ты будешь задавать кучу дурацких вопросов. Если тебе так хочется, я могу отвести тебя обратно в камеру.

— Не злись. Я всего лишь спросила почему, вот и все. За что мы должны убить эту женщину?

Малыш сложил фото пополам и сунул его в карман.

Зоя поняла, что перегнула палку. Она переусердствовала и зашла слишком далеко, поддавшись минутному порыву. Девочка надолго замолчала, надеясь, что ничего непоправимого не случилось. Ожидая натолкнуться на сварливое раздражение, она удивилась, когда Малыш заговорил почти извиняющимся тоном:

— Ее преступления были записаны на листке. Мне не хотелось просить кого-нибудь прочесть это вслух.

— Ты не умеешь читать?

Внимательно наблюдая за ее реакцией, он покачал головой. Она постаралась ничем не выдать своих чувств, заметив его тревогу.

— Разве ты не ходил в школу?

— Нет.

— Что случилось с твоими родителями?

— Они умерли. Я жил на вокзалах, пока Фраерша не подобрала меня.

Настала очередь Малыша задать вопрос:

— По-твоему, это плохо, что я не умею читать?

— У тебя не было возможности научиться.

— Здесь нечем гордиться.

— Я знаю.

— Я хотел бы научиться читать. И писать тоже. Когда-нибудь я обязательно научусь.

— Ты быстро научишься, я в этом уверена.

Они просидели в молчании еще час или около того, глядя, как в соседних домах одно за другим гаснут окна — жильцы ложились спать. Малыш встал и потянулся, словно порождение ночи, пробуждающееся только тогда, когда все остальные спят. Из кармана своих мешковатых брюк он извлек моток жесткой проволоки и стал распрямлять ее. На конце он прикрепил осколок зеркала, обмотав его несколькими витками, а потом наклонил под углом в сорок пять градусов. Подойдя к краю крыши, он лег на живот и опустил проволоку вниз, пока зеркальце не оказалось на одном уровне с окном спальни. Зоя присоединилась к нему, лежа рядом и тоже глядя вниз. Занавески на окне были задернуты, но между ними оставалась небольшая щель, сквозь которую он разглядел в темной комнате фигуру на кровати. Малыш вытянул проволоку обратно, снял зеркальце, смотал проволоку и спрятал их в карман.

— Мы войдем с другой стороны.

Зоя кивнула. Он помолчал, а потом добавил:

— Можешь остаться здесь.

— Одна?

— Я верю, что ты не попытаешься убежать.

— Малыш, я ненавижу чекистов не меньше Фраерши, поэтому иду с тобой.

Сняв башмаки и аккуратно поставив их рядышком на крыше, они соскользнули вниз по водосточной трубе. Спуститься им пришлось всего лишь на метр. Малыш добрался до подоконника с такой легкостью, словно шел по лестнице. Зоя робко последовала за ним, стараясь не смотреть вниз. Все-таки они находились на шестом этаже, и падение с такой высоты стало бы смертельным. Малыш щелкнул лезвием своего пружинного ножа, приподнял крючок, открыл окно и влез в квартиру. Боясь, что Зоя наделает шума, он повернулся к ней и протянул руку. Но она отмахнулась и осторожно спрыгнула на пол.

Они оказались в большой и просторной гостиной. Зоя прошептала Малышу на ухо:

— Она живет одна?

Он коротко кивнул. Вопросы — любые вопросы — сейчас были неуместны. Ему требовалась полная тишина. Квартира поражала своим размерами. Квадратные метры чистого пола давали представление о масштабах преступлений этой женщины.

Впереди виднелась дверь спальни, она была закрыта. Малыш взялся за дверную ручку, но, прежде чем повернуть ее, знаком показал Зое, чтобы она оставалась здесь, в гостиной. Хотя она собиралась последовать за ним, он не разрешил ей этого. Зоя кивнула и шагнула в сторону. Малыш отворил дверь.

Малыш шагнул в темную комнату. Марина Нюрина лежала в постели на боку. Зажав в руке нож, он подошел ближе и замер, словно балансируя на краю утеса. Женщина на кровати была намного старше женщины на фотографии — этой на вид было лет шестьдесят, волосы у нее уже поседели, а лицо покрывала сеточка морщин. Он заколебался, мельком подумав, уж не ошибся ли он адресом. Нет, адрес был правильным. Скорее всего, снимок был сделан много лет назад. Он наклонился над кроватью, сравнивая ее с фотографией, которую вынул из кармана. На лицо женщины падала густая тень, так что сказать что-либо определенное было невозможно. Во сне люди всегда выглядят такими невинными.

Внезапно Нюрина открыла глаза и выпростала руку из-под одеяла. В ней оказался пистолет, дуло которого смотрело Малышу в лоб. Она опустила ноги на пол, выставив на обозрение цветастую ночную сорочку.

— Отойди назад.

Малыш повиновался, держа в одной руке нож, а в другой — фотографию, прикидывая, успеет ли обезоружить ее. Она, похоже, догадалась, о чем он думает, потому что подняла ствол и выстрелила в нож, который он так и не выпустил из рук. Пуля оторвала ему кончик пальца. Он закричал, хватаясь за рану, а нож со стуком упал на пол. Нюрина сказала:

— Сейчас на выстрел прибежит охрана. Я не буду убивать тебя. Я отдам тебя им, и пусть они пытают тебя. Может, я даже присоединюсь к ним. Я хочу знать, где скрываются твои сообщники. А потом мы убьем и их. Или ты думаешь, что мы покорно поднимем лапки кверху и позволим тебе и твоей банде вырезать нас по одному?

Малыш попятился. Она встала с кровати.

— Если ты в надежде на легкую смерть попытаешься убежать и получить пулю в спину, подумай хорошенько. Я прострелю тебе ногу. Собственно говоря, лучше прострелить ее прямо сейчас, на всякий случай.

Зоя затаила дыхание. Стук собственного сердца оглушал ее. Она должна действовать немедленно, а не стоять столбом посреди комнаты, как перепуганная маленькая девочка. Эта пожилая женщина, скорее всего, еще не видела ее. Оглядевшись по сторонам, Зоя поняла, что спрятаться, кроме как под столом, больше негде. Малыш медленно пятился из спальни, прижимая к животу кровоточащую руку. Он старался не смотреть в ее сторону, чтобы не выдать ее. Она оставалась его последней надеждой на спасение. Женщина подошла уже к самой двери. Зоя нырнула под стол.

Из своего укрытия она впервые смогла по-настоящему рассмотреть Нюрину. В жизни та выглядела намного старше, чем на фотографии, но все-таки это был один и тот же человек. Она злорадно улыбалась, наслаждаясь властью, которую давал ей пистолет в руке, зорко следя за движениями Малыша. Если Зоя ничего не предпримет и останется под столом, на выстрел примчатся охранники и арестуют Малыша, а она убежит и сможет воссоединиться с Еленой и Раисой. Со Львом. Если она не станет ничего делать, жизнь ее вновь вернется в нормальное русло.

Зоя выскочила из-под стола и бросилась к женщине. Захваченная врасплох, Марина Нюрина машинально направила на нее оружие. Зоя схватила ее за запястье и впилась в него зубами. Над самым ухом у девочки прогремел выстрел, от грохота заложило уши, а пуля вошла в стену — от отдачи у Зои заныли зубы. Свободной рукой женщина ударила ее по лицу раз и другой, так что она упала на пол.

Совершенно беспомощная, Зоя смотрела, как женщина целится в нее из пистолета. Но, прежде чем она успела выстрелить, Малыш прыгнул ей на спину и вонзил ей пальцы в глаза. Нюрина закричала, выронила пистолет и попыталась оторвать его руки от своего лица, но он лишь глубже погрузил пальцы ей в глазницы. Малыш бросил бешеный взгляд на Зою.

— Дверь!

Женщина кричала, не переставая, и кружилась на одном месте, а Зоя метнулась к двери и успела запереть ее как раз в тот момент, когда на лестнице послышался топот ног охранников. Когда она повернулась, Нюрина упала на колени. Малыш по-прежнему сидел у нее на спине. Он вырвал пальцы, оставив окровавленные впадины там, где раньше были ее глаза. Подхватив с пола пистолет, он бросился к окну, взмахом руки позвав Зою за собой.

У них за спиной в запертую дверь ломились охранники. Малыш несколько раз выстрелил в ту сторону, чтобы остудить их пыл. Магазин опустел, он отшвырнул пистолет и полез вслед за Зоей на подоконник. Охранники открыли огонь из автомата, и пули с визгом ударили по комнате, выбивая пыль из каменных стен, но Малыш и Зоя уже лезли по водосточной трубе наверх. Зоя выбралась на крышу первой и услышала, как внизу, в прихожей, с грохотом рухнула на пол выбитая дверь, а охранники разразились встревоженными воплями при виде окровавленной жертвы.

Зоя перегнулась через край крыши и помогла Малышу залезть на нее. Оказавшись наверху, они подхватили свои башмаки, готовясь бежать куда глаза глядят. Малыш едва успел удержать ее за запястье.

— Подожди!

Услышав, как охранники столпились у окна внизу, Малыш поднял обломок шифера и приготовился. Вот в карниз вцепилась рука одного из охранников. Когда охранник подтянулся выше, Малыш с размаху ударил его в лицо. Тот разжал руки и с криком полетел вниз, а Малыш прошипел:

— Бежим!

Они бросились к другому краю и перепрыгнули на крышу соседнего дома. Посмотрев вниз, они увидели, что улица запружена офицерами. Малыш заметил:

— Это была ловушка. Они следили за квартирой!

Нюрина оказалась наживкой: их здесь ждали.

Теперь, когда тот путь, которым они пришли сюда, был отрезан, им пришлось спуститься на чердак соседнего здания, откуда они попали в чью-то спальню. Малыш заорал во все горло:

— Пожар! Горим!

Для жильцов перенаселенных домов старой бревенчатой постройки с изношенными электросетями пожар всегда оставался опасностью номер один. Схватив Зою за руку, он выскочил в коридор. Теперь уже оба вопили во все горло:

— Пожар!

И хотя дыма не было видно, коридор в мгновение ока заполнился людьми. Паника быстро охватила все этажи, раздуваемая самими же жильцами. На лестнице Зоя и Малыш упали на колени, пробираясь между ногами испуганно мечущихся людей.

На улице выскочившие из дома жильцы смешались с милиционерами и офицерами КГБ. Зоя схватила за руку какого-то мужчину, притворившись перепуганной до смерти. Малыш последовал ее примеру, и мужчина, проникнувшись сочувствием, провел детей через кордон официальных лиц, которые сочли их членами обычной семьи. Едва оказавшись на свободе, они отпустили руку мужчины и бросились наутек.

Добравшись до ближайшего канализационного люка, они откатили стальную крышку и юркнули вниз. Спустившись по лестнице, Зоя оторвала полоску ткани от своей блузки и перевязала ею палец Малыша, отчего тот стал толстым и похожим на сосиску. В следующий миг оба согнулись пополам, задыхаясь от смеха.

Колыма Лагерь № 57

12 апреля

Утро выдалось чистым и ясным, какого Лев давно не видел: над снежно-белой равниной раскинулось прозрачное голубое небо. Стоя на крыше административного барака, он поднес к глазам обгорелый, измятый старый бинокль, в котором после пожара уцелела только одна линза. Осматривая горизонт, словно пират, который глядит в подзорную трубу с палубы своего парусника, Лев заметил движение на дальнем краю равнины. Там появились грузовики, танки и палатки — временный военный лагерь. Получив предупреждение о случившемся благодаря столбам огня и дыма от двух сгоревших вышек, ставших маяками неповиновения, районная администрация решила создать оперативную базу для подавления восстания. Сейчас в ней находилось не менее пятиста солдат и офицеров. И хотя заключенные превосходили их числом, перевес в вооружении и огневой мощи оставался за военными — узники располагали всего двумя или тремя станковыми пулеметами, несколькими магазинами для них да небольшой коллекцией разнокалиберных винтовок и пистолетов. Лагерь № 57 оказался совершенно беззащитен перед дальнобойными пушками, да и проволочное заграждение никак не могло остановить наступающую бронетехнику. Завершив осмотр, Лев с мрачным видом опустил бинокль и протянул его Лазарю.

На крыше собралась небольшая группа заключенных. После сожжения вышек она стала самым высоким наблюдательным пунктом в лагере. Помимо Лазаря и Льва здесь находились и два других лидера вместе со своими ближайшими помощниками — в общей сложности десять человек. Предводитель воров обратился ко Льву с вопросом:

— Ты был одним из них. Что они намерены делать? Начнут переговоры?

— Да, начнут, но их словам и обещаниям верить нельзя.

Вперед выступил молодой рабочий:

— А как же доклад? Мы ведь живем уже не при Сталине. Наша страна изменилась. Мы сможем обосновать необходимость своего выступления. С нами обращались несправедливо и жестоко. Приговоры многих из нас должны быть пересмотрены. Мы должны получить свободу!

— Доклад, пожалуй, вынудит их начать переговоры. Однако мы слишком далеко от Москвы. Администрация Колымского края, скорее всего, решит разобраться с восстанием своими силами, не поднимая шума и не ставя об этом в известность Москву, чтобы та не вмешалась в происходящее.

— Они собираются убить нас?

— Восстание угрожает их существованию и образу жизни.

С земли донесся крик одного из заключенных:

— Они вызывают нас!

Заключенные заспешили к лестнице, толкаясь и мешая другу. Лев спускался последним. Спешка была ему противопоказана, поскольку любое движение отзывалось острой болью в коленях, раны на которых еще не зажили. Добравшись до нижней ступеньки, он вспотел и тяжело дышал. Остальные уже стояли вокруг радиопередатчика.

Он был единственным средством связи многочисленных лагерей со штаб-квартирой в Магадане. Сейчас на нем работал один из заключенных, обладавший кое-какими познаниями в электротехнике. Надев наушники, он повторял вслух то, что говорили ему по радио:

— Это Абель Презент, начальник регионального управления исполнения наказаний… Он хочет говорить с тем, кто у нас главный.

Молодой лидер без лишних разговоров завладел микрофоном и разразился высокопарной речью:

— Лагерь № 57 находится в руках заключенных! Мы восстали против охранников! Они избивали нас и убивали направо и налево! Мы больше не потерпим…

Лев сказал:

— Обязательно скажите ему, что охранники живы.

Предводитель небрежно отмахнулся, раздувшись от самомнения.

— Мы приветствуем и поддерживаем речь нашего вождя товарища Хрущева. От его имени мы требуем пересмотра приговоров всех заключенных. Мы требуем освобождения невиновных. Мы требуем гуманного обращения с теми, кто виновен. Мы требуем этого от имени отцов нашей революции. Ваши преступления опозорили и очернили их великое дело. Именно мы — продолжатели нашей революции! Мы требуем от вас извинений! И пришлите нам еды, хорошей еды, а не зэковскую пайку!

Не веря своим ушам, Лев лишь покачал головой.

— Если вы хотите, чтобы они убили нас всех, потребуйте икры и проституток. Если же хотите остаться в живых, скажите им, что охранники еще живы.

Молодой лидер сварливо добавил:

— Должен сообщить вам, что мы сохранили охранникам жизнь. Мы содержим их в человеческих условиях и обращаемся с ними намного лучше, чем они обращались с нами. Они останутся в живых до тех пор, пока вы не нападете на нас. А если это случится, мы постараемся, чтобы они умерли все, до последнего!

Голос по радио ответил, и заключенный в наушниках повторил его слова:

— Он требует доказательств того, что они живы. Как только он убедится в этом, то будет готов выслушать наши требования.

Лев придвинулся к Лазарю, решив воззвать к его голосу рассудка:

— Нужно отправить к ним раненых охранников, иначе без медицинской помощи они умрут.

Предводитель воров, злясь на то, что на него никто не обращает внимания, вмешался:

— Мы не должны идти на уступки. Это — признак слабости.

Лев возразил:

— Когда эти охранники умрут от ран, пользы от них уже не будет. А так за них хоть что-нибудь можно получить.

Вор злобно ухмыльнулся:

— А ты, разумеется, тоже хочешь оказаться в грузовике, который увезет их отсюда?

Он в точности угадал намерения Льва, и тому оставалось лишь согласно кивнуть.

Лазарь зашептал что-то Георгию на ухо, и тот с нескрываемым удивлением произнес:

— И я хочу поехать с ним.

Все присутствующие обернулись к Лазарю. А тот продолжал шептать на ухо Георгию:

— Перед смертью я хотел бы повидать жену и сына. Лев отнял их у меня. Он — единственный, кто может вернуть их мне.

В кузов грузовика погрузили охранников, получивших тяжелые ранения. Их набралось шесть человек, и никто из них не прожил бы и суток без срочной медицинской помощи. Из досок соорудили импровизированные носилки, и Лев помог перенести последнего из них из барака. Но вот наконец их уложили в темном кузове грузовика. Все было готово к отъезду.

Уже повернувшись, чтобы уходить, Лев вдруг заметил на руке у охранника часы. В них, покрытых дешевой позолотой, не было ничего примечательного, за исключением одной детали — они принадлежали Тимуру. Сомнений быть не могло: Лев много раз видел их прежде, да и сам Тимур рассказывал ему о том, как отец подарил ему эти часы, уверяя, что они — фамильное наследство, хотя на самом деле часы были дешевой штамповкой. Присев на корточки, Лев провел кончиком пальца по треснувшему стеклу, а потом взглянул на раненого офицера. Тот занервничал, и в глазах его появилось беспокойство. Дело явно было нечисто. Лев поинтересовался:

— Ты взял их у моего друга?

Офицер ничего не ответил.

— Они принадлежали моему другу.

Лев почувствовал, как его охватывает гнев.

— Это были его часы!

Офицер вздрогнул. Лев постучал по циферблату пальцем и добавил:

— Я возьму их себе.

Лев стал расстегивать ремешок и при этом уперся коленом в раненую и окровавленную грудь охранника, надавив на нее изо всех сил:

— Видишь ли… это — фамильная ценность… Теперь они принадлежат жене Тимура… и его сыновьям… двум сыновьям… двум замечательным сыновьям… двум чудесным мальчишкам… Они принадлежат им, потому что ты убил их отца… Ты убил моего друга…

У офицера изо рта и носа потекла кровь, и ослабевшими руками он бессильно вцепился в ногу Льва, пытаясь оттолкнуть ее. Но Лев продолжал давить на раненую грудь. От боли в изувеченном колене на глаза у него навернулись слезы. Он плакал не по Тимуру. Это были слезы ярости, слезы ненависти и мести, и, охваченный этими чувствами, он давил все сильнее, пока не понял, что брючина его насквозь промокла от крови.

Ремешок расстегнулся, Лев снял часы с обмякшего запястья охранника и сунул их в карман. Оставшиеся в кузове грузовика пять человек с ужасом смотрели на него. Подойдя к заднему борту, он окликнул заключенных, стоявших поблизости:

— Один из офицеров умер. У нас освободилось место для еще одного пленника.

Пока из грузовика выносили мертвое тело, против чего не стал возражать ни один заключенный, Лев рассматривал часы. Бешеная ярость его улеглась, и на смену ей пришла слабость, но не от стыда или сожаления — на него навалилась усталость от переживаний. Он удовлетворил свою жажду мести. Пожалуй, только теперь он понял, насколько сильно ненавидит его Фраерша.

Лев поднял глаза на раненого офицера, который ковылял к грузовику, чтобы занять место убитого охранника. Он шел, прижимая к груди руку, наспех обмотанную окровавленными бинтами. Что-то здесь было не так. Офицер явно нервничал. Не исключено, что он тоже имел отношение к убийству Тимура. Лев остановил его и принялся разматывать бинты. Так и есть: под ними обнаружился длинный порез, тянувшийся от локтя до ладони, который тот явно нанес себе сам. Да и раны на голове выглядели подозрительно. Мужчина прошептал:

— Пожалуйста…

Если обман вскроется, его расстреляют. Если заключенные решат, что охранники злоупотребляют их добротой, которой сами они так и не дождались, вся операция окажется под угрозой срыва. Но сейчас, после убийства охранника, Лев заколебался лишь на мгновение, а потом отступил в сторону, позволяя раненому залезть в кузов.

Лазарь через Георгия обратился к заключенным, объясняя своим сторонникам причины, которые вынуждали его уехать:

— Я вряд ли проживу долго. Кроме того, я слишком слаб, чтобы сражаться. Благодарю вас за то, что вы позволили мне вернуться домой.

За всех ему ответил молодой лидер:

— Лазарь, ты помог многим людям. Ты помог и мне. Ты заслужил это.

Заключенные разразились одобрительными возгласами.

Лев подошел к Лазарю и окинул его взглядом с головы до ног.

— Нам нужно переодеться.

Лев, Лазарь и Георгий сняли с трех убитых охранников форму и поспешно напялили ее на себя, боясь, что остающиеся в лагере узники передумают. Форма с чужого плеча стесняла движения, когда Лев сел за руль. Георгий устроился рядом, а Лазарь расположился у самой дверцы. Заключенные открыли ворота.

И вдруг молодой рабочий стукнул кулаком по капоту. Лев поставил ногу на педаль газа, готовясь бросить машину вперед в случае необходимости. Но тот лишь сказал:

— Они согласились принять раненых в качестве жеста доброй воли. Удачи тебе, Лазарь. Надеюсь, ты отыщешь жену и сына.

Он отступил в сторону. Лев включил передачу и покатил мимо останков двух сторожевых вышек, миновал ворота и выехал на дорогу, направляясь прямо к военному лагерю, разбитому на дальнем конце равнины.

К наружным воротам, запыхавшись, подбежал радист. Заключенные смотрели вслед грузовику, удалявшемуся по дороге. С трудом переводя дыхание, радист выпалил:

— Они уже уехали? Но ведь мы не сообщили об этом начальнику регионального управления. Мы же ничего не сказали ему о том, что отправили к нему грузовик с больными и ранеными. Может, я побегу назад и радирую ему об этом?

Молодой предводитель схватил его за руку и удержал на месте.

— Мы им ничего не скажем. Мы не можем сражаться за дело революции с людьми, которые хотят остаться в стороне. На примере Лазаря мы дадим всем хороший урок. Остальные должны понять, что у них нет другого выбора, кроме как сражаться. А если солдаты начнут стрелять в собственных раненых товарищей, значит, так тому и быть.

Тот же день

Грузовик медленно ехал по дороге, направляясь ко временному лагерю. На полпути, когда до него осталось всего километра два, Лев вдруг заметил облачко дыма на горизонте.

Прямо впереди взвился столб пыли, закрывая обзор. На дороге грохнул взрыв, и в лобовое стекло ударили куски льда, камни и осколки. Лев резко вывернул руль, объезжая воронку. Правое колесо слетело с дороги, и грузовик едва не перевернулся, подпрыгивая на неровностях почвы и проносясь сквозь дым разрыва. Лев бросил взгляд в зеркальце заднего вида, глядя на исковерканный участок дорожного покрытия.

На горизонте вспухло новое облачко дыма, а потом еще одно и еще — артиллеристы вели пристрелку. Лев утопил педаль газа до пола. Грузовик рванулся вперед, пытаясь выскочить из-под обстрела и пользуясь секундной задержкой между выстрелом и разрывом. Двигатель натужно заревел, и скорость стала постепенно увеличиваться. Только теперь Лазарь и Георгий повернулись ко Льву за объяснениями. Но, прежде чем кто-то из них успел открыть рот, прямо за ними упал первый снаряд — так близко, что задок грузовика подбросило. Долю секунды грузовик касался асфальта лишь передними колесами, и Лев не видел перед собой ничего, кроме дороги, потому что кабина клюнула носом вниз, встав под углом в сорок пять градусов к покрытию. Он уже смирился с тем, что грузовик перевернется, и потому испытал скорее удивление, чем облегчение, когда задняя часть машины опустилась на землю с резким толчком, подбросив их на сиденьях. Лев вцепился в рулевое колесо, пытаясь удержать грузовик на дороге. Второй снаряд разорвался далеко сбоку, осыпав их мелким каменным крошевом, отчего боковое стекло разлетелось вдребезги.

Лев резко вывернул руль, съезжая с дороги, — и в этот миг третий снаряд взорвался там, где они находились секунду назад. Дорожное покрытие вздыбилось, куски асфальта и щебенка полетели в разные стороны.

Они понеслись по кочкам тундры, подпрыгивая на камнях, и Георгий недоуменно крикнул:

— Почему они стреляют в нас?

— Ваши товарищи солгали! Они не предупредили их о нашем приезде!

В боковое зеркальце Лев видел, как раненые охранники, окровавленные и перепуганные, выглядывают из-под брезента, пытаясь понять, почему они попали под огонь. Он локтем выбил остатки стекла в дверце, высунулся наружу и заорал, обращаясь к охранникам:

— Ваша форма! Машите ею!

Два охранника сорвали с себя гимнастерки и принялись размахивать ими, словно флагами.

На горизонте одновременно вспухли четыре облачка порохового дыма.

Здесь, на бездорожье, сворачивать было некуда. Лев вцепился в руль, удерживая грузовик. Им оставалось только надеяться и молиться. Он представил себе, как снаряды по крутой дуге несутся к ним, вспарывая воздух, а потом падают вниз. Казалось, время растянулось, словно резиновое, — секунды превратились в минуты, — а затем вокруг них загрохотали разрывы.

Они по-прежнему двигались вперед, подпрыгивая на неровностях почвы. Лев глянул в зеркальце заднего вида — позади них поднялись четыре столба пыли и камней. Он улыбнулся.

— Мы въехали в мертвую зону!

Он с облегчением ударил кулаком по рулевому колесу.

— Мы уже слишком близко!

Но охватившее его облегчение растаяло так же быстро, как и появилось. Прямо впереди, на краю временного армейского лагеря, два танка разворачивали башни в их сторону.

У ближайшего из них на конце ствола вспыхнуло оранжевое пламя. Лев невольно напрягся, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Но взрыва не последовало — в боковое зеркальце он увидел, что снаряд прошил брезентовый верх насквозь и разорвался далеко в стороне. Но стрелок не повторит одной и той же ошибки дважды, и следующий выстрел придется прямо в стальную кабину. Лев резко нажал на тормоза. Грузовик со скрежетом остановился. Он распахнул дверцу, влез на крышу кабины и, сорвав с себя гимнастерку, принялся размахивать ею, громко крича:

— Я — один из вас!

Оба танка одновременно прянули вперед, взрывая гусеницами замерзшую почву. Лев по-прежнему оставался на крыше кабины, размахивая гимнастеркой и крича. Когда до них оставалось не больше ста метров, один танк остановился. В башне откинулся люк, и из него показался наводчик, развернув в их сторону тяжелый пулемет. Он крикнул:

— Кто вы такие?

— Я охранник. У меня в кузове лежат раненые офицеры.

— Почему вы не сообщили о себе по радио?

— Заключенные сказали нам, что уже сделали это. Они сказали нам, что переговорили с вами. Они обманули нас! И вас тоже! Они хотели, чтобы вы убили своих же!

Второй танк объехал грузовик сзади. Дуло его орудия смотрело прямо на них. Раненые офицеры показывали на свою форму. Но вот откинулся люк и второй башни, и наводчик крикнул:

— Все чисто!

У периметра временного армейского лагеря Лев остановил грузовик. Раненых из кузова перенесли в медицинскую палатку, и Лев уже собрался заводить мотор, чтобы ехать дальше, в порт Магадан. Кузов был пуст, и они готовились отправляться в путь. Но тут Георгий тронул его за рукав — к ним приближался какой-то солдат.

— Вы здесь старший?

— Да.

— Мой командир хочет поговорить с вами. Идемте со мной.

Лев знаком показал Лазарю и Георгию, чтобы они оставались в кабине.

Командный пункт располагался под засыпанной снегом маскировочной сеткой. Старшие офицеры в бинокли обозревали равнину. На столе были расстелены подробные карты местности и план лагеря. Льва приветствовал высокий и худой, болезненного вида мужчина.

— Это вы сидели за рулем грузовика?

— Так точно, товарищ начальник.

— Меня зовут Абель Презент. Мы с вами не знакомы?

Лев не мог знать, встречались ли местные офицеры с Презентом на тех или иных мероприятиях, но не мог же начальник управления помнить каждого?

— Виделись однажды, товарищ начальник.

Они пожали друг другу руки.

— Приношу свои извинения за то, что мы стреляли в вас. Но, поскольку не было связи, мы посчитали, что вы представляете для нас угрозу.

Льву не пришлось притворяться, чтобы изобразить негодование.

— Заключенные обманули нас! Они уверяли, что связались с вами по радио.

— Скоро они получат по заслугам.

— Если пожелаете, я могу нарисовать для вас схему обороны заключенных и указать их позиции…

Узники не строили оборонительных сооружений, но Лев почел за благо предложить свою помощь. Однако начальник управления лишь покачал головой.

— В этом нет необходимости.

Он взглянул на часы.

— Идемте со мной.

Отказаться Лев не мог, и поэтому ему ничего не оставалось, как последовать за ним.

Выйдя из-под маскировочной сетки, Абель Презент посмотрел на небо. Лев проследил за его взглядом. Небо было чистым. Но спустя мгновение Лев услышал далекий гул. Презент пояснил:

— Вопрос о переговорах вообще не поднимался. Удовлетворив требования заключенных, мы рискуем породить анархию в регионе. В каждом лагере начнется своя революция. Что бы там ни говорили в Москве, мы не можем позволить себе мягкосердечие.

Рокот становился громче, и вскоре над равниной показался самолет. На его стальном брюхе отчетливо виднелись цифры, когда он лег на курс, ведущий к лагерю № 57. Это был Ту-4, устаревший бомбардировщик, сконструированный по образу и подобию американских «летающих крепостей»: четырехмоторный гигант с размахом крыльев в сорок метров и толстым цилиндрическим фюзеляжем. Самолет шел прямо на лагерь, не закладывая виража, и вот в брюхе его распахнулся люк. Летчики готовились провести бомбометание с хода.

Прежде чем Лев успел выразить сомнение в необходимости такого шага, из люка выпал большой прямоугольный предмет, над которым тут же раскрылся парашют. Бомбардировщик сошел с курса и стал быстро набирать высоту, чтобы облететь гору, а точно сброшенная бомба, раскачиваясь под куполом, приземлилась в самом центре лагеря, на плацу, и парашют накрыл крышу одного из бараков. Но ни взрыва, ни огненной вспышки не последовало: что-то пошло не так. Бомба не сдетонировала. Лев с облегчением перевел взгляд на начальника управления, ожидая, что тот впадет в ярость. Но Абель Презент лишь самодовольно улыбнулся.

— Они потребовали продовольствия. Мы сбросили им ящик с продуктами, которых они не видели вот уже много лет: консервированные фрукты, мясо и конфеты. Они нажрутся, как свиньи. Вот только мы подмешали кое-что в свое угощение…

— Продукты отравлены? Они заставят охранников попробовать их первыми.

— Нет, они пропитаны токсином. Через шесть часов они потеряют сознание, а еще через десять будут мертвы. Не имеет значения, дадут ли они их на пробу охранникам. Симптомы ведь проявятся не сразу. Через восемь часов мы ворвемся в лагерь и вколем охранникам противоядие, а заключенных оставим умирать. Даже если не все заключенные попробуют наше угощение, большинство не сможет удержаться, и общее число узников существенно сократится. Мы обязаны подавить эту революцию до того, как успеет вмешаться Москва со своими шпионами.

Лев больше не сомневался: перед ним стоял человек, приказавший убить Тимура. Едва сдерживаясь, Лев заметил:

— Превосходный план, товарищ начальник.

Презент согласно кивнул, весьма довольный собственной дьявольской изобретательностью. Он и сам придерживался такого же мнения.

Освободившись, Лев вышел из командного пункта и вернулся к грузовику. Подойдя к кабине, он залез в нее и сел за руль. В груди у него, не утихая, бушевала ярость, которую он впервые ощутил, увидев часы Тимура. Он посмотрел в разбитое окно на Абеля Презента. Им пора было уезжать. Это был их последний шанс. Солдаты и офицеры не обращали на них внимания, наблюдая за самолетом. Но он не мог — просто не мог допустить, чтобы Презенту все сошло с рук. Лев распахнул дверцу кабины, но тут Георгий схватил его за руку.

— Куда это ты собрался?

— Мне нужно кое о чем позаботиться.

Георгий покачал головой.

— Нам уезжать прямо сейчас, пока они заняты своими делами.

— Я быстро.

— И что ты задумал?

— Это мое дело.

— И наше тоже.

— Этот человек убил моего друга.

Лев стряхнул руку Георгия. Однако со своего места к нему перегнулся Лазарь и коснулся его локтя, показывая, что хочет говорить. Лев наклонился, и Лазарь прошептал:

— Люди не всегда… получают то… чего заслуживают…

После этих слов, произнесенных едва слышным шепотом, гнев Льва испарился. Он опустил голову, признавая их правоту. Он пришел сюда не для того, чтобы мстить. Он пришел сюда, что спасти Зою. Ради Зои погиб Тимур. А сейчас им надо было уезжать. Значит, убийство сойдет Абелю Презенту с рук.

Тот же день

Тень от горы накрыла лагерь № 57 и поползла по равнине, вытягиваясь в сторону армейского лагеря. Абель Презент посмотрел на часы: очень скоро яд начнет действовать, и заключенные потеряют сознание. Они все точно рассчитали. Ночью никто в лагере не забеспокоится из-за того, что узники вдруг почувствуют усталость. Прежде чем они успеют что-либо заподозрить, войска незамеченными подойдут к лагерю, прорвут проволочное заграждение и захватят зону. Заключенные погибнут все до единого, за исключением нескольких человек, которые понадобятся для того, чтобы избежать обвинения в массовом убийстве. Новости о сокрушительном успехе с быстротой молнии облетят весь округ. Каждый лагерь получит недвусмысленный сигнал о том, что бунт подавлен и ГУЛАГ останется таким же, каким был раньше, — он не канет в прошлое, а станет частью будущего, неотъемлемой его частью.

— Разрешите обратиться, товарищ начальник?

Перед ним стоял измученный охранник в рваной одежде.

— Меня привезли на грузовике из лагеря № 57. Я был в числе тех раненых офицеров, которых они освободили.

Рука у охранника была забинтована. Абель снисходительно улыбнулся:

— Почему вы не остались в медицинской палатке?

— Я симулировал ранение, чтобы меня взяли в грузовик. На самом деле я не получил серьезных травм. Врач осмотрел меня и сказал, что я могу вернуться к исполнению своих обязанностей.

— Можете не беспокоиться о своих товарищах. Скоро мы начнем операцию по их спасению.

Абель отвернулся, собираясь уходить. Но офицер не отставал:

— Товарищ начальник, дело не в них. Это касается того человека, который сидел за рулем грузовика.

Тот же день

Ехать ночью, при слабом свете фар, было нелегко, и Лев подался вперед, напряженно вглядываясь в темноту и судорожно вцепившись в рулевое колесо. Лишь бурлящий в крови адреналин не позволил ему свалиться от усталости. Проделать долгий путь до Магадана он смог лишь потому, что дорога была простой и однообразной: долгий спуск к побережью, единственной неприятностью на котором стал узкий деревянный мост. Впереди, у подножия гор, показались огни порта, за которыми простиралась черная непроглядная гладь моря. Аэродром находился совсем рядом, к северу от города.

И вдруг послышался какой-то свист. Прямо впереди в ночном небе расцвел фосфоресцирующим светом оранжевый шар. С окраины города тут же взлетел второй, за ним — третий, четвертый, и над дорогой загорелись оранжевые звезды. Лев резко нажал на тормоза.

— Нас ищут.

Он вырубил фары и высунулся в разбитое окно, глядя назад. Там, вдали, виднелась вереница огненных светлячков, ползущих вниз по горной дороге.

— Они приближаются с обоих направлений. Мне придется съехать с дороги.

Георгий покачал головой.

— Если мы останемся на шоссе, они догонят нас через несколько минут.

— А сколько мы будем ехать по бездорожью? Вам нельзя терять время. — Георгий повернулся к Лазарю: — Я давно смирился с тем, что мне не суждено уехать отсюда, с Колымы.

Лазарь покачал головой. Но Георгий, долгие годы бывший его голосом, не сдавался.

— В кои-то веки, Лазарь, выслушай меня. Я никогда и не надеялся, что улечу с тобой в Москву, так что позволь мне поступить по-своему.

Лазарь что-то зашептал на ухо Георгию, и впервые это были слова, которые тот не стал повторять вслух, поскольку предназначались они ему одному.

В небе вспыхнула вторая волна осветительных ракет, заливших дорогу мертвенным светом. Лев вылез из грузовика, и Лазарь последовал за ним. Георгий сел за руль. Несколько мгновений он смотрел в разбитое окно на Лазаря, а потом неуверенно тронулся с места и поехал в сторону Магадана. Лазарь потерял часть себя — он лишился своего голоса.

А Лев и Лазарь зашагали к мерцающим невдалеке огням взлетной полосы, спотыкаясь на неровностях мерзлой почвы. Георгий оказался прав. Местность была настолько пересеченной, что грузовик неизбежно застрял бы здесь через несколько минут. Колени Льва прострелило болью, он споткнулся и упал. Лазарь помог ему подняться. Поддерживая друг друга, они двинулись дальше — союзники поневоле.

В небе загорелась еще одна гроздь осветительных ракет, и их оранжевые циклопические глаза повисли над шоссе. Раздались звуки выстрелов. Лев и Лазарь остановились, глядя на дорогу. Грузовик обнаружили. Он прибавил скорости и понесся к контрольно-пропускному пункту на шоссе. Застучали пулеметы, машина завиляла, явно потеряв управление, и еще несколько мгновений мчалась по трассе, но потом съехала с нее и опрокинулась набок. Власти обнаружат в кабинет всего один труп и быстро развернут масштабную облаву. Лев обронил:

— У нас мало времени.

Приблизившись к периметру аэродрома, Лев остановился, рассматривая его примитивное устройство. На стоянках стояли три самолета. Из них способным покрыть большое расстояние выглядел только Ил-12.

— Мы идем вон к тому «Ильюшину» — это самый большой самолет, и идем медленно, словно ничего не случилось и мы имеем полное право находиться здесь.

Они вышли на открытое место. В дальнем конце полосы работали несколько механиков и солдат. Патрулей нигде не было видно, и какой-либо тревоги или настороженности не чувствовалось. Лев постучал в люк самолета. Ему обещали, что они смогут взлететь немедленно. Поскольку существовала опасность, что побег будет обнаружен, Панин заверил Льва, что на борту постоянно будет дежурить кто-либо из летчиков, в какое бы время они ни появились.

Лев вновь постучал. Шли секунды, и его охватило исступленное нетерпение. Но вот люк открылся, и оттуда выглянул молодой человек не старше двадцати лет. Похоже, он задремал. Из кабины пахнуло едва уловимым запахом спиртного. Лев сказал:

— Вы прибыли сюда по приказу Фрола Панина?

Молодой человек потер глаза.

— Верно.

— Нам нужно улететь в Москву.

— Вас должно быть трое.

— Обстоятельства изменились. Нам нужно лететь, и как можно быстрее.

Не дожидаясь ответа, Лев по лесенке поднялся в самолет, помог влезть Лазарю и захлопнул люк. Молодой человек растерялся.

— Мы не можем лететь.

— Почему?

— Потому что первый и второй пилоты отсутствуют.

— Где они?

— Ужинают в городе. Они будут здесь через полчаса.

По расчетам Льва, у них оставалось не больше пяти минут. Он повернулся к молодому человеку и внимательно взглянул на него.

— Как тебя зовут?

— Константин.

— Самолет готов к вылету?

— Если у нас будет пилот.

— Сколько раз ты управлял самолетом?

— Этим? Ни разу.

— Но ты пилот?

— Я стажер. До сих пор я летал на небольших самолетах.

— А на этом — нет?

— Я видел, как это делается.

Что ж, придется удовлетвориться тем, что есть.

— Константин, слушай меня очень внимательно. Нас всех убьют, и тебя тоже, если мы не взлетим немедленно. Мы можем или умереть здесь, или попробовать улететь на этом самолете. Я не угрожаю тебе. Просто другого выхода у нас нет.

Молодой человек обвел взглядом кабину. Лев взял его за плечи.

— Я верю в тебя. Ты сможешь. Готовь самолет ко взлету.

Лев занял место второго пилота. Прямо перед ним находилась панель управления с непонятными приборами и рычажками. О том, как управлять самолетом, он имел весьма смутное представление. Да и у Константина дрожали руки.

— Запускаю двигатели.

Пропеллеры вздрогнули и начали нехотя раскручиваться. Лев выглянул в окно. Они привлекли внимание солдат, и к ним уже направлялись несколько человек.

— Нам нужно спешить.

Самолет вырулил на взлетную полосу. Радио с треском помех пробудилось к жизни, но, прежде чем диспетчерская вышка успела обратиться к ним, Лев выключил его. Не нужно, чтобы молодой пилот выслушивал обращенные к ним угрозы. Лазарь, устроившийся за его спиной, постучал Льва по плечу и показал в окно. К самолету уже бежали солдаты, держа автоматы наизготовку.

— Константин, нам надо взлетать.

Самолет стал набирать скорость.

Солдаты бросились бежать со всех ног, держась рядом с кабиной, и все равно безнадежно отставали. Тогда они открыли огонь. Высекая искры, пули ударили в защитные кожуха моторов. Похоже, они все-таки взлетят. Но тут Лев поднял голову и увидел, что прямо на них снижается бомбардировщик Ту-4.

Молодой пилот покачал головой, сбрасывая скорость. Лев приказал:

— Не тормози. Это наш единственный шанс!

— Какой шанс?

— Мы должны взлететь!

— Мы разобьемся! Мы не сможем перелететь через бомбардировщик!

— Правь прямо на «Туполева». Они отвернут и возьмут выше. Ну, давай!

Впереди уже показался конец взлетно-посадочной полосы.

«Ильюшин» оторвался от земли; казалось, столкновение в воздухе неизбежно. Или «Туполев» прекратит снижение, или оба самолета разобьются. Константин закричал:

— Они не меняют курса! Надо садиться!

Лев накрыл ладонь Константина на штурвале, удерживая самолет на курсе. Если они совершат аварийную посадку, их поймают и расстреляют. Терять им было нечего, в отличие от экипажа бомбардировщика.

«Туполев» отвалил в сторону с набором высоты, и в следующий миг «Ильюшин» проскочил под ним, едва не задев кончиком хвоста огромное брюхо бомбардировщика. Перед ними наконец-то простиралось чистое небо. Константин улыбнулся растерянной улыбкой человека, не верящего, что остался жив.

Лев вылез из своего кресла и присоединился к Лазарю, устроившемуся в хвосте. Магадан превратился в россыпь огней в угольной черноте. Вот таким был мир, к которому Лев приговорил священника: дикая глушь, приютившая его на целых семь лет.

Москва

Тот же день

Раиса сидела на кровати Елены, глядя на спящую девочку. После визита Фраерши расспросы Елены стали более настойчивыми, она словно почувствовала, как что-то изменилось. Обещания того, что Зоя обязательно вернется, ее уже не удовлетворяли. Она перестала им верить, и ее все чаще охватывало беспокойство.

Зазвонил телефон. Раиса подбежала к нему и схватила трубку.

— Алло?

— Раиса, это Фрол Панин. Мы связались по радио со Львом. Самолет уже летит сюда. Он будет в городе через пять часов, даже раньше. С ним Лазарь.

— Вы уже сообщили об этом Фраерше?

— Да, и теперь ждем инструкций по поводу обмена. Хотите встретить Льва в аэропорту?

— Конечно.

— Я пришлю за вами машину, когда его самолет будет подлетать к Москве. Мы почти нашли ее и скоро возьмем.

Раиса положила трубку и присела у телефона, раздумывая над последними словами Панина.

«Мы почти нашли ее».

Панин имел в виду, что они готовятся схватить Фраершу, — ее дочь его интересовала мало. Несмотря на очарование, которым обладал Панин, Раиса была согласна с мужем в том, что от него исходит леденящий холод.

В коридоре стояла Елена. Раиса протянула ей руку, и девочка шагнула вперед. Они вошли на кухню, и Раиса усадила ее за стол. Подогрев на плите молоко, она налила его в большую кружку и поставила перед Еленой.

— Зоя вернется домой сегодня вечером?

— Да.

Елена взяла кружку и с довольным видом сделала глоток.

Времени обдумывать предложение Фраерши не осталось. Раиса больше не верила в план Льва. После того как она сама встретилась с Фраершей и ощутила ее гнев, ей казалось невероятным, что та передаст Зою Льву, сделав из него героя. Этот обмен заложниками даст ему то, чего Фраерша всеми силами намеревалась его лишить: дочери, счастья и воссоединившейся семьи. Но предпосылка оказалась неправильной, а вера Льва — наивной. Зое грозила опасность, и спасти ее должен был не Лев.

Раиса выдвинула ящик стола и достала из него высокую красную свечу. Поставив ее на подоконник, откуда ее хорошо было видно с улицы, она чиркнула спичкой и зажгла фитиль. Елена поинтересовалась:

— Что ты делаешь?

— Зажигаю свечу, чтобы Зое легче было найти дорогу домой.

Раиса выглянула на улицу. Свеча горела. Сигнал был подан. Она примет предложение Фраерши и бросит Льва.

Тот же день

Малыш сидел на бордюре, вслушиваясь в шум воды в канализационном коллекторе. Всего два месяца назад мир казался таким простым и понятным, а теперь вдруг перевернулся с ног на голову. Его полюбили не за то, что он ловко обращается с ножом, не за то, что он оказался полезен, а за… Он даже не мог понять, за что. Почему Зоя полюбила его? Его еще никто и никогда не любил. В этом не было никакой логики. У нее не было причин спасать ему жизнь, но она сделала это. Ей представилась возможность сбежать, а она не только отвергла ее, но еще и рискнула жизнью ради него.

К нему подошла Фраерша и присела рядом. Они сидели, болтая ногами, словно добрые друзья на берегу реки, вот только вместо упавших листьев и рыбы мимо проплывали городские отбросы. Фраерша поинтересовалась:

— От кого ты здесь прячешься?

Малышу хотелось промолчать и надерзить ей, но не ответить — значило бы нанести непростительное оскорбление, и потому он проворчал:

— Я неважно себя чувствую.

К его удивлению, Фраерша рассмеялась.

— Два месяца назад ты, не задумываясь, убил бы эту девчонку и тут же забыл об этом.

Она положила руку ему на плечо.

— Я должна знать, будешь ли ты и дальше, не раздумывая, выполнять любые мои приказы.

— Я всегда выполнял их.

— Раньше ты никогда не протестовал против того, что я тебе велела делать.

Возразить Малышу было нечего — он действительно никогда не спорил с ней. Вплоть до сегодняшнего дня. Она столкнула его с Зоей, чтобы испытать. Она специально свела его с Зоей, чтобы посмотреть, как он станет относиться к ней самой.

— Малыш, когда меня посадили в тюрьму, я услышала одну легенду. Ее рассказал мне осужденный чеченец. Она дошла до наших времен из нартского[19] эпоса, и в ней говорится о герое по имени Сослан. У нартов есть обычай мстить за зло, причиненное не только им самим, но и любому члену их семей. Иногда ссоры длятся сотни лет. Вот и Сослан всю жизнь посвятил мести. Когда ты вырастешь, Малыш, тебе понадобится новое имя. И я надеялась, что ты станешь Сосланом.

Хотя голос ее ничуть не изменился, Малыш кожей ощутил исходящую от нее опасность. Фраерша встала.

— Пойдем со мной.

Пройдя по коридорам и миновав несколько комнат, они остановились перед камерой Зои. Фраерша отперла дверь. Зоя стояла в углу — она слышала, как они приближались. Она взглянула Малышу в глаза, ища подтверждение своим подозрениям: девочка тоже поняла, что что-то случилось. Фраерша взяла Зою за запястье и потянула ее к выходу. Растерявшись, Малыш не знал, повиноваться ему или протестовать. Прежде чем он успел принять какое-либо решение, Фраерша захлопнула дверь, заперев его внутри.

Тот же день

На путь от побережья Тихого океана через весь Советский Союз к столице «Ильюшин» истратил почти все горючее, его топливные баки опустели, так что приземлиться они должны были с первого захода. По пути самолет угодил в грозу, и им пришлось пробиваться сквозь черные тучи. Лазарь так и сидел в хвосте, пытаясь жевать здоровой стороной рта сухие галеты. Лев же устроился, пристегнувшись ремнями, в кресле второго пилота, стараясь поддерживать Константина и не позволить ему пасть духом. Наконец, на подлете к Ступино, военному аэродрому на окраине Москвы, самолет пошел на снижение. Голосом, в котором звучала паника, Константин воскликнул:

— Я уже должен увидеть огни полосы!

Они пробили слой облаков, но посадочные огни, вместо того чтобы показаться впереди, загорелись прямо под ними. Самолет шел на слишком большой высоте. Запаниковав, Константин положил его в крутое пике, совершив роковую ошибку: угол снижения оказался слишком велик. Отчаянно пытаясь выровнять машину, он плюхнул ее на живот на взлетно-посадочную полосу. Стойки шасси подломились от удара, колеса отлетели в сторону, и стальные штыри со скрежетом врезались в бетон, высекая искры и вспарывая фюзеляж бомбардировщика, словно змейка «молнии». Концом крыла они зацепили землю, отчего выпотрошенный самолет развернулся на сто восемьдесят градусов и слетел с бетонной полосы, зарывшись пропеллерами в грязь.

После столь сокрушительной аварийной посадки Лев не сразу пришел в себя. Смахнув кровь со лба, он отстегнул ремни и с трудом встал, открыв дверь кокпита, за которой обнаружился разорванный надвое фюзеляж. Лазарь был жив и здоров, он сидел прямо напротив разлома, окруженный, словно коконом, уцелевшим бортом самолета. А молодой пилот, не вставая с кресла, вдруг зашелся истерическим смехом, не обращая внимания на капли дождя, падающие ему на лицо сквозь разбитые окна.

Лев сомневался, что самолет может загореться: в баках не осталось ни капли топлива, а снаружи шел проливной дождь, охлаждая дымящиеся двигатели. Он решил, что пилот вполне способен сам о себе позаботиться, и занялся Лазарем, помогая тому выбраться из искореженного фюзеляжа на обломок крыла, по которому они и спустились на землю. К ним уже мчались пожарные машины и машины «скорой помощи», из которых выскочили врачи и санитары. Но Лев отмахнулся от них:

— С нами все в порядке.

Теперь он стал голосом Лазаря. Из роскошного представительского лимузина ЗИЛ вышел Фрол Панин, и охранник мгновенно раскрыл над ним зонтик. Панин протянул руку Лазарю.

— Меня зовут Фрол Панин. Приношу свои извинения за то, что не смог организовать ваше освобождение более подобающим образом. Но действия вашей супруги сделали оправдание по официальным каналам невозможным. Пойдемте, надо спешить. Мы можем поговорить в машине.

Сидя на заднем сиденье лимузина, Лазарь с каким-то детским любопытством рассматривал кожаную обивку салона и панели орехового дерева. В небольшом серебряном кувшинчике позвякивали кубики льда, а в вазе лежали свежие фрукты. Лазарь выбрал апельсин и принялся катать его в руках. Панин делал вид, что не замечает поведения осужденного, оказавшегося в окружении изысканной роскоши. Он протянул Льву карту Москвы.

— Вот все, что мы получили от Фраерши.

Лев внимательно изучал карту. Одна точка в центре была помечена чернильным распятием.

— Что здесь?

— Мы ничего не нашли.

Лимузин тронулся с места.

— Где Раиса?

— Я недавно разговаривал с ней. Она должна была дождаться машины. Но когда та приехала, оказалось, что за Еленой присматривают ваши родители. Раиса ушла.

Встревоженный Лев подался вперед.

— Предполагалось, что она находится под надежной охраной.

— Мы не можем защитить того, кто не хочет находиться под защитой.

— И вы не знаете, где она?

— Мне очень жаль, Лев.

Лев откинулся на спинку сиденья. Он не сомневался, что к исчезновению Раисы каким-то образом причастна Фраерша.

Когда они приехали в центр города, было уже два часа ночи. Контраст с дикой глушью и безмолвием Колымы был настолько разительным, что Лев даже растерялся с непривычки. У него буквально голова пошла кругом, что, естественно, лишь усугублялось недосыпанием и гнетущим чувством тревоги. Они остановились посередине Москворецкой набережной, улицы, идущей вдоль берега Москвы-реки, в точке, отмеченной на карте. Водитель вылез из машины, к нему присоединился телохранитель Панина. Офицеры осмотрелись по сторонам и вернулись в лимузин.

— Здесь ничего нет!

Лев вылез наружу. Шел проливной дождь, и уже через считанные секунды он промок до нитки. Улица была пуста. Он услышал, как клокочет в сточном коллекторе дождевая вода, и присел на корточки. Крышка люка находилась как раз под машиной.

— Сдвиньтесь немного вперед!

Лимузин отъехал на несколько шагов, освободив доступ к крышке люка. Лев поднял ее и откатил в сторону. Охранники встали по обеим сторонам, держа пистолеты наготове. Глубина колодца была приличной, но на лестнице никого не было.

Лев вернулся к машине.

— У вас есть фонарик?

— В багажнике.

Лев открыл багажник, проверил фонарики и протянул один Лазарю.

Лев первым подошел к люку и стал спускаться, крепко держась за скобы, и фантомная боль в руках, от которых когда-то на морозе кусками отрывалась кожа, странным образом слилась с реальной болью в коленях. В открытый проем хлестали струи дождя, заливая шею, лицо и руки. Лазарь последовал за ним. Сверху их окликнул Панин:

— Удачи!

Как только оба оказались ниже уровня улицы, люк над их головами закрылся, отрезая потоки дождевой воды и уличного света. В угольно-черной темноте Лев с Лазарем остановились, включили фонарики и только после этого продолжили спуск.

Добравшись до нижней скобы, Лев стал озираться по сторонам. Главный туннель заливал бурлящий поток грязно-белой пенной воды. Из-за сильного дождя канализационные стоки переполнились, и вместо скромных ручейков город сбрасывал в коллекторы целые водопады грязной воды. Глядя на несущийся перед ним бурный поток, Лев вдруг сообразил, что вдоль стен коллектора должны тянуться какие-нибудь бордюры. Чтобы проверить свою теорию, он осторожно пощупал пол ногой. И действительно, под слоем воды обнаружился узкий бетонный бордюр.

Лев сказал Лазарю, стараясь перекричать шум воды:

— Держись ближе к стене!

Лазарь осторожно спустился вниз, и Лев поддержал его. Прижавшись спинами к стене, они принялись шарить лучами фонариков по сторонам, надеясь обнаружить какие-либо знаки, оставленные для них. И действительно, чуть поодаль, метрах в ста от того места, где они стояли, виднелся слабый свет.

Когда они двинулись в ту сторону вдоль узкого бордюра, уровень воды в коллекторе начал повышаться, и они брели в ней уже по колено. Каждый шаг требовал чрезвычайной осторожности и внимания. Когда до цели осталось несколько метров, Лев разглядел фонарь, укрепленный в стене над дверью. Обдирая густую слизь и плесень, которой поросли стены, он толкнул дверь, и та открылась. Вода водопадом обрушилась в проем, стекая вниз по бетонным ступеням, уводящим куда-то глубоко под землю. Они поспешно ступили на лестницу и закрыли за собой дверь, отрезая путь воде. Оба с облегчением вздохнули — опасный отрезок пути по узкому бордюру остался позади.

На узкой спиральной лестнице было душно и жарко. Они шли в молчании, и лишь их хриплое дыхание нарушало мертвую тишину замкнутого колодца. Спустившись примерно на пятьдесят ступенек, они уперлись в очередную дверь. Лев налег на стальное полотно, и петли протяжно заскрипели. За ней не ощущалось ни вони канализации, ни шума воды: тут царили темнота и тишина. Лев обернулся к Лазарю:

— Оставайся здесь.

Сам же он вошел в новый туннель, светя фонариком по сторонам. Стены были сухими. Нога его споткнулась о стальной рельс — они оказались в туннеле метро.

Подобно подземному солнцу, впереди разливался мягкий желтый свет, исходящий от старомодной газовой шахтерской лампы, которую держал в руке какой-то человек. Он был один — настоящий гигант, и руки и шею его покрывали татуировки.

— Не двигайтесь.

Вор обыскал Льва и Лазаря. Затем он запер стальную дверь, выводящую в канализационный коллектор, и повернулся, жестом предложив им идти вперед. Они тронулись в путь. Лев шел первым, Лазарь — посередине, а вор замыкал процессию, рассказывая на ходу:

— Этой ветки метро нет ни на одной карте. После завершения ее строительства рабочих расстреляли, чтобы никто не узнал о ее существовании. Она называется «спецтуннель» и идет от Кремля до Раменского, подземного города в пятидесяти километрах отсюда. Если Запад нападет на нас, наши руководители спустятся сюда, чтобы отсидеться на мягких подушках, пока наверху будет гореть Москва.

Пройдя еще немного, вор скомандовал:

— Сюда.

В боковой стене обнаружилась стальная дверь. Лев открыл ее, осветив своим фонариком бетонную лестницу, которая, к счастью, на сей раз вела наверх. Вор закрыл за ними и эту дверь. Через несколько секунд раздалось шипение: кислота разъела замок, и теперь никто не мог последовать за ними.

Взмокшие от пота, они наконец выбрались на верхнюю площадку лестницы, где их поджидала открытая дверь, и вышли в вестибюль станции метро «Таганская». Лев вышел из метро в самом центре Таганской площади, с раздражением оглядываясь по сторонам, — все эти бесконечные предосторожности изрядно вывели его из себя. Лазарь поднял руку, показывая на реку, которая текла в двухстах метрах от них. Посреди Большого Краснохолмского моста стояла женщина.

Лев поспешил к ней. Лазарь не отставал от него. Когда они вышли на берег реки, лишившись защиты высотных зданий, на них с удвоенной силой набросился ветер. Мост представлял собой голую бетонную арку, а внизу под ним бурлила и пенилась Москва-река, взбудораженная ночным ливнем. Женщина по-прежнему стояла на середине моста, поджидая их, и капли дождя стекали по ее куртке. Подойдя ближе, Лев узнал ее. Куртка была его собственной.

Раиса откинула капюшон.

Он бросился к ней, подбежал и схватил за руки, обуреваемый эмоциями — тревогой и облегчением. Но Раиса высвободилась из его объятий.

— Почему ты не рассказал мне о Зое? Она держала над тобой нож. А ты сказал мне, что ничего не случилось. И ты солгал мне, утаил нечто столь важное! Помнишь, что мы обещали друг другу? Больше никакой лжи! Больше никаких тайн! Мы обещали это друг другу, Лев!

— Раиса, я запаниковал. Я хотел исправить то, что натворил, перед тем как рассказать тебе обо всем. А после того, как тебя выписали из больницы, я уже готовился уехать на Колыму. Тогда ты была еще очень слаба.

— Лев, это не я была слабой, а ты! Тебе не надоело изображать из себя героя? Мы должны думать о Зое и Елене. Я встречалась с Фраершей. Она пришла ко мне. Она ни за что не вернет Зою тебе. Этого никогда не случится.

На южной стороне моста вспыхнули фары автомобиля, едва видимые сквозь косые струи ливня. Автомобиль быстро приближался, и Льву пришлось прикрыть лицо ладонью, защищая глаза от света. Машина затормозила. Распахнулись дверцы. За рулем сидел вор. Со стороны пассажира из нее вышла Фраерша, не обращая внимания на дождь. Она посмотрела на Льва, потом на Раису, после чего перевела взгляд на Лазаря, своего мужа.

Лазарь неуверенно подошел к ней, до глубины души пораженный произошедшими с ней изменениями, несмотря на предупреждение Льва. Они остановились друг напротив друга. Внимательно вглядываясь в него, она коснулась его лица, осторожно ощупывая его изуродованную челюсть. От ее прикосновения он вздрогнул и поморщился, но не отпрянул. Она негромко сказала:

— Ты много выстрадал.

Лазарь с трудом прошептал:

— У нас есть… сын?

— Наш сын мертв. И твоя жена тоже.

Выстрел, короткая вспышка — и Лазарь упал на колени, держась за живот.

Лев бросился вперед и успел подхватить Лазаря прежде, чем тот упал на мокрый бетон. На губах его пузырилась кровь. Ошеломленный бессмысленным убийством, Лев повернулся к Фраерше:

— За что?

Она не ответила, мрачно глядя на него сверху вниз. Он опустил взгляд на тело Лазаря, которое по-прежнему держал на руках. Человек, которого он предал и спас, человек, который сохранил ему жизнь, был мертв. Лев опустил труп на дорогу.

Фраерша схватила Льва за грудки.

— Пошел в машину, быстро!

Затем она махнула пистолетом в сторону Раисы:

— И ты тоже!

Лев выпрямился и влез на сиденье водителя. Раиса опустилась на место пассажира. Сзади сидела Зоя со связанными запястьями и лодыжками. В конструкцию машины внесли некоторые изменения — девочку от них отделяла проволочная сетка. Раиса и Лев одновременно схватились за нее.

— Зоя!

Зоя прижалась лицом к сетке с обратной стороны, взглядом умоляя о помощи — во рту у девочки торчал кляп. Пальцы их соприкоснулись. Лев потряс сетку, но та держалась прочно.

Открылась задняя дверца, внутрь заглянула Фраерша, схватила Зою и вытащила ее наружу. Лев развернулся на сиденье, пытаясь выскочить, но дверца была заперта. Раиса попробовала открыть свою, но тоже безуспешно. Фраерша и вор подтащили Зою к багажнику. Вор достал оттуда мешок из-под зерна и раскрыл его, а Фраерша сунула в него Зою.

Лев откинулся на сиденье, согнул ноги в коленях и ударил ботинками в боковое стекло, пытаясь выбить его. Словно взбесившийся мул, он бил снова и снова, но его каблуки отскакивали, а стекло держалось. Рядом пронзительно вскрикнула Раиса:

— Лев!

Лев придвинулся к жене, глядя в окно машины на реку. Вор и Фраерша тащили мешок, в котором отчаянно брыкалась Зоя, пытаясь освободиться. Вор ударил ее по лицу, и девочка замерла, оглушенная. Секундной заминки ему хватило, чтобы запихнуть ее в мешок с головой и затянуть горловину. Они вдвоем подняли мешок, к которому была привязан груз. Зою, лишившуюся чувств, перевалили через перила моста. Лев прижался лицом к стеклу, в бессильной ярости глядя, как мешок летит в реку. Он еще успел видеть, как тот, перевернувшись несколько раз в воздухе, скрылся под водой.

Фраерша вскарабкалась на капот автомобиля и присела на корточки, глядя на них сквозь лобовое стекло и впитывая их боль, словно большая кошка, дорвавшаяся до горшка со сметаной. Дикая ярость захлестнула Льва, и он в бешенстве замолотил кулаками по бронированному лобовому стеклу, но лишь в кровь разбил костяшки пальцев, не в силах вырваться из ловушки. А Фраерша еще несколько мгновений с немым восторгом наблюдала за его отчаянием, после чего спрыгнула с капота и уселась на сиденье позади мотоциклиста. Лев даже не заметил, как рядом с ними остановились два мотоцикла.

Автомобиль превратился в ловушку, но Лев не собирался сдаваться. Он ударил каблуком по замку зажигания, сломал его и соединил провода напрямую. Придавив педаль газа, он с радостью услышал, как взревел двигатель, и рванул с места. Раиса отчаянно крикнула ему:

— Лев! Зоя!

Но Лев и не собирался гнаться за Фраершей. Разогнав машину, он резко вывернул руль влево. Автомобиль со скрежетом ударился боком о бетонный бордюр, и тот вспорол его, словно консервный нож банку. Двигатель задымился, колесо повисло в воздухе, бессильно крутясь, а Лев развернулся к жене. Раиса ушиблась головой, но, не обращая внимания на боль, уже с ногами встала на сиденье, вылезая через разбитое окно. Он с трудом проделал то же самое и, пошатываясь, подбежал к тому месту, откуда Зою сбросили в реку.

Раиса прыгнула первой, и Лев, не раздумывая, последовал за ней. Он еще успел увидеть, как Раиса вошла в воду, а в следующий миг и его ноги коснулись поверхности реки. Оказавшись под водой, он почувствовал, как его подхватило течение. Подавляя инстинктивное желание устремиться вверх, чтобы глотнуть воздуха, он нырнул глубже, к самому дну, где должна была упокоиться Зоя. Он не знал, насколько велика здесь глубина, и, отчаянно работая ногами, погружался все ниже — легкие уже горели, и каждый новый гребок давался ему все труднее. Наконец руки его коснулись вязкого илистого дна. Он огляделся по сторонам, но ничего не увидел. Его поволокло наверх, и он еще пытался что-то сделать, оглядываясь по сторонам, но все было бесполезно — он не видел ничего. Дышать больше было нечем, и он устремился к поверхности. Вынырнув, Лев жадно глотнул свежего воздуха. Обернувшись, он увидел, что мост уже остался далеко позади, — его отнесло течением.

Он сделал несколько глубоких вдохов, намереваясь нырнуть снова. Неподалеку закричала Раиса:

— Зоя!

В ее крике звучало отчаяние.

Шесть месяцев спустя Москва

20 октября

Филипп разломил буханку пополам, внимательно следя, как на мгновение растягивается еще теплое тесто, а потом рвется неровными краями. Он отщипнул кусочек мякиша, положил его на язык и стал медленно жевать. Хлеб был очень вкусным, а это значило, что и вся партия вышла безупречной. Ему вдруг захотелось побаловать себя, намазать на хлеб толстый слой масла и смотреть, как оно тает и впитывается, прежде чем вгрызться в ломоть зубами. Увы, он не мог проглотить и крошки. Подойдя к мусорному ведру, он сплюнул в него липкую кашицу. Подобное обращение с хлебом приводило его в содрогание, но поделать он ничего не мог. Несмотря на то что он был пекарем-булочником, причем одним из лучших в городе, сорокасемилетний Филипп мог употреблять лишь жидкую пищу. Последние десять лет его мучила язва желудка, причиняя невыносимую боль. Стенки его желудка были изъедены кратерами, полными кислоты, — невидимые глазу шрамы, оставленные сталинским режимом, свидетельства страшных и бессонных ночей, когда он лежал без сна, гадая, не был ли слишком суров с мужчинами и женщинами, работавшими под его началом. Он был перфекционистом. Любая оплошность выводила его из себя. Недовольные им рабочие могли запросто написать анонимку, обвиняя его в высокомерном, буржуазном поведении и прочих смертных грехах. Даже сегодня при одном воспоминании об этом его желудок взбунтовался. Он поспешил к столу, смешал раствор соды и залпом проглотил мерзкую мутно-белую жидкость, напомнив себе, что все его тревоги остались в прошлом. Полуночные аресты канули в Лету. Его семья находилась в безопасности, да и сам он благополучно избежал доносов. Его совесть была чиста. Но за это ему пришлось заплатить своим здоровьем. Впрочем, учитывая обстоятельства, даже при том, что он был пекарем и гурманом, цена казалась не слишком высокой.

Раствор соды успокоил желудок, и он отругал себя за то, что опять вспомнил прошлое. Впереди его ждало светлое будущее. Государство наконец-то признало его таланты. Хлебопекарня расширялась и вскоре должна была занять все здание. Раньше в его распоряжении находились лишь два нижних этажа, а верхний был отдан фабрике по производству пуговиц, служившей прикрытием секретному правительственному агентству. Впрочем, выбор места для него неизменно ставил Филиппа в тупик: в комнаты неизбежно набивалась мучная пыль, и еще там было жарко как в аду — из-за работающих печей. По правде говоря, он очень хотел, чтобы они съехали оттуда, но не потому, что ему так уж были нужны свободные помещения, а потому, что ему не нравились люди, которые там работали. Их форма и скрытная манера вести себя дурно влияли на его желудок.

Подойдя к лестнице в коридоре, он осторожно взглянул наверх. Прежние обитатели последние два дня выносили ящики с бумагами и служебную мебель. Поднявшись на лестничную площадку, Филипп остановился у двери, снабженной несколькими внушительными замками. Но стоило ему дотронуться до ручки двери, как та приоткрылась. Он толчком распахнул ее и стал обозревать мрачное помещение. Комнаты были пусты. Осмелев, он перешагнул порог своих новых владений. Нащупывая выключатель, он вдруг заметил, что к дальней стене привалился какой-то человек.

Над головой ярким светом вспыхнула лампочка без абажура, и Лев заморгал и выпрямился. Когда перед глазами исчезли разноцветные круги, он заметил, что у дверей стоит булочник — худой, как щепка, мужчина. В горле у Льва пересохло. Он хрипло откашлялся, поднялся на ноги, отряхнулся и обвел взглядом опустевшие помещения, которые еще совсем недавно занимал его Отдел по расследованию убийств. Секретные папки с материалами, свидетельства преступлений, которые раскрыли они с Тимуром, исчезли. Их вывезли, чтобы сжечь, развеять по ветру плоды его трудов — грязной работы, которой он занимался последние три года. Булочник, имени которого Лев не знал, застыл в неловкой позе, и на лице его было написано замешательство сострадательного добряка, случайно ставшего свидетелем несчастий, постигших соотечественника. Лев сказал:

— Три года мы сталкивались на лестнице, а я даже ни разу не поинтересовался, как вас зовут. Я не хотел…

— Пугать меня?

— Но я вас напугал?

— Честно говоря, да.

— Меня зовут Лев.

Лев протянул ему руку, и булочник пожал ее.

— Меня зовут Филипп. Прошло три года, а я ни разу не угостил вас хлебом.

В последний раз выходя из комнаты, которую когда-то занимал его Отдел по расследованию убийств, Лев остановился на пороге и оглянулся, прежде чем захлопнуть дверь навсегда. Испытывая непривычную легкость во всем теле и головокружение, он спустился вслед за Филиппом на нижний этаж, где ему вручили буханку хлеба — еще теплую, с золотистой корочкой. Он отломил краюху и впился в нее зубами. Филипп внимательно наблюдал за его реакцией. Сообразив, чего от него ожидают, Лев проглотил кусок и заявил с набитым ртом:

— Это — самый вкусный хлеб, который мне когда-либо доводилось пробовать.

Он не кривил душой. Филипп улыбнулся и спросил:

— Чем вы там занимались наверху? К чему такая секретность?

Но, прежде чем Лев успел ответить, булочник спохватился и пошел на попятный:

— Не обращайте на меня внимания. Я лезу не в свое дело.

Не переставая жевать, Лев почел за благо ответить:

— Я руководил специальным подразделением милиции, убойным отделом.

Филипп растерянно умолк. Он явно не понимал, о чем идет речь. Лев добавил:

— Мы расследовали убийства.

— И много у вас было работы?

Лев коротко кивнул.

— Больше, чем вы думаете.

Приняв в качестве подарка еще одну буханку, чтобы отнести ее домой, а также остатки недоеденной, Лев повернулся, чтобы уйти. Филипп окликнул его, явно не желая, чтобы их разговор закончился на столь пессимистичной ноте:

— Летом здесь бывает жарковато. Наверное, вы рады возможности переехать в другое место?

Лев опустил глаза, рассматривая узор, который оставили следы ног на запорошенном мукой полу.

— Отдел не переезжает. Он закрывается.

— А как же вы?

Лев поднял голову.

— А я перехожу на службу в КГБ.

Тот же день

Институт имени Сербского занимал скромное по размерам здание, окна верхних этажей которого украшали полукруглые балкончики с железными балюстрадами. Внешне оно походило на симпатичный жилой дом, а не на больницу. Раиса остановилась, как делала всегда, метрах в пятидесяти от входа, спрашивая себя, правильно ли она поступает. Она перевела взгляд на Елену, которая стояла рядом и держала ее за руку. Кожа девочки была какой-то неестественно бледной, словно увядшей. Она сильно исхудала и болела с такой незавидной регулярностью, что недомогание стало ее обычным состоянием. Заметив, что шарф у Елены развязался, Раиса присела перед ней на корточки, поправляя его.

— Мы можем вернуться домой. Мы можем вернуться домой в любое время.

Елена молчала. Лицо девочки ничего не выражало, словно перед Раисой стояла ее точная копия с истончившейся кожей и глазами цвета зеленого бутылочного стекла, начисто лишенная внутренней жизненной силы. Или все было наоборот? И сама Раиса была бездушной копией, суетливой и заботливой, имитирующей то, что делала бы на ее месте настоящая мать?

Раиса поцеловала Елену в щеку и, не получив ответа, почувствовала, как у нее защемило сердце. Она не знала, как бороться с полным и абсолютным безразличием, которое овладело Еленой с того момента, как она, глядя на девочку полными слез глазами, прошептала ей на ушко, ожидая взрыва скорби:

— Зоя умерла.

Но Елена никак не отреагировала на ее слова. Вот и теперь, шесть месяцев спустя, она осталась совершенно безучастной, ничем не выдавая своих чувств, во всяком случае внешне.

Раиса выпрямилась, посмотрела налево, потом направо и перешла через дорогу, направляясь к главному входу. Визит в Институт имени Сербского был, конечно, крайней мерой, но она и сама уже дошла до ручки. Любовь не могла спасти их. Одной любви было недостаточно.

Внутри по каменным полам мимо голых стен бесшумно скользили медсестры в накрахмаленных халатах, толкая перед собой стальные тележки-каталки с кожаными ремнями. Двери запирались на засовы. На окнах стояли решетки. Не было сомнений в том, что репутация института как ведущего психиатрического центра сложилась в атмосфере обретенной им мрачной и дурной славы, а не всеобщего восхищения. Он превратился в лечебный центр для диссидентов, куда насильно помещали политических оппонентов властей, погружая их в инсулиновую кому, а в последнее время — и испытывая на них пирогенную и шоковую терапию. Это было самое неподходящее место, куда можно было обратиться за помощью для семилетней девочки.

В разговорах Лев неоднократно подчеркивал, что категорически возражает против психиатрического лечения. Многие из тех, кого он арестовал за политические преступления, угодили в психушки — больницы наподобие этой. Хотя Лев соглашался с тем, что даже в жестокой системе просто обязаны существовать и хорошие, достойные врачи, он не верил, что вероятная польза оправдывала риск, связанный с поисками таких мужчин и женщин. Объявить себя больным было равнозначно признанию собственной неполноценности, что автоматически делало вас изгоем и отщепенцем, а такого не мог пожелать своему ребенку ни один родитель или опекун. Тем не менее Раисе казалось, что его отношение объясняется не столько опасениями и осторожностью, сколько ослиным упрямством — безрассудным стремлением в одиночку спасти свою семью, пусть она и разваливается у него на глазах. Раиса не была врачом, но даже она понимала, что болезнь Елены опаснее любого физического недомогания. Девочка умирала, и надеться на то, что проблема разрешится сама собой, было глупо и безответственно.

Женщина в регистратуре подняла голову и кивнула. Она уже знала их по предыдущим визитам.

— Мы пришли к доктору Ставскому.

Без ведома Льва она переговорила с друзьями и коллегами, добившись того, что за нее замолвили словечко доктору Ставскому. Ставский занимался и диссидентами, но полагал, что применение психиатрии не должно ограничиваться политикой, и неодобрительно относительно к эксцессам карательной медицины. Им двигало желание исцелять, и он согласился осмотреть Елену неофициально. Раиса доверилась ему настолько, насколько потерпевший кораблекрушение в открытом море верит куску корабельной обшивки, за которую держится, чтобы не утонуть. Проще говоря, у нее не было особого выбора.

Они поднялись наверх, и доктор Ставский пригласил их к себе в кабинет, а сам присел на корточки перед девочкой.

— Елена? Как твои дела?

Елена ничего не ответила.

— Ты помнишь, как меня зовут?

Елена молчала. Ставский выпрямился и шепотом заговорил с Раисой:

— Как прошла неделя?

— Никаких изменений. Она не сказала ни слова.

Ставский подвел Елену к весам.

— Пожалуйста, сними туфельки.

Елена не отреагировала на его просьбу. Раиса опустилась на колени и сама сняла с девочки обувь. Ставский посмотрел на табло, отмечая ее вес, после чего принялся задумчиво постукивать карандашом по блокноту, глядя на цифры, полученные за последние несколько недель. Раиса подошла к Елене, чтобы помочь девочке сойти с платформы весов, но Ставский остановил ее. Они ждали. Елена стояла на весах, тупо глядя в стену. Прошло две минуты, пять, десять. Елена не шелохнулась. Наконец Ставский знаком предложил Раисе помочь Елене сойти с весов.

Глотая слезы, Раиса завязала Елене шнурки и выпрямилась, чтобы задать врачу несколько вопросов, но замерла, заметив, что Ставский разговаривает по телефону. Он положил трубку и сунул блокнот в карман халата. Она еще ничего не понимала, но каким-то шестым чувством угадала, что ее предали. Прежде чем она успела открыть рот, он сказал:

— Вы обратились ко мне за помощью. Я полагаю, что Елена нуждается в профессиональном стационарном наблюдении.

В комнату вошли двое санитаров, плотно прикрыв за собой дверь. Раисе показалось, что она слышит, как захлопнулась ловушка. Она крепко обняла девочку и прижала ее к себе. Ставский медленно подошел к ней.

— Я договорился о том, что ее поместят в лечебницу в Казани. Я хорошо знаю тамошний персонал.

Раиса покачала головой, не веря тому, что происходило на ее глазах, и отказываясь принять его предложение.

— Это уже не только ваше дело, Раиса. Решение было принято в интересах этой маленькой девочки. Вы — не ее мать. Государство назначило вас ее опекуном, а теперь отбирает у вас это право.

— Доктор… — Она буквально выплюнула это слово, и в голосе ее прозвучало нескрываемое презрение: — Вы не заберете ее у меня.

Ставский подошел к ней вплотную и прошептал:

— Я скажу Елене, что с этими санитарами она поедет в Казань. Я скажу ей, что она больше никогда не увидит вас. Я совершенно уверен в том, что она никак не отреагирует на мои слова. Она выйдет из этой комнаты вместе с двумя незнакомцами и даже не оглянется. Если она поступит именно так, вы поверите, что больше ничем не можете ей помочь?

— Я отказываюсь от такого испытания.

Не обращая более внимания на Раису, Ставский присел на корточки перед девочкой и заговорил, медленно и отчетливо:

— Елена, сейчас тебя отвезут в специализированную больницу. Там тебя попробуют вылечить. Вполне возможно, что ты больше никогда не увидишь Раису. Но я постараюсь сделать так, чтобы за тобой хорошо ухаживали. Эти люди помогут тебе. Но если ты не хочешь уезжать, а хочешь остаться с Раисой, тебе нужно лишь сказать об этом. Все, что от тебя требуется, — это сказать «нет». Елена? Ты слышишь меня? Тебе достаточно просто сказать «нет».

Ответом ему было молчание.

Тот же день

Дверь ему открыла Инесса, вдова Тимура. Лев вошел в квартиру. Первые несколько месяцев после возвращения с Колымы он все ждал, что вот сейчас из кухни выйдет Тимур и объяснит, что он не погиб, а выжил и сумел вернуться домой. Представить этот дом без него было решительно невозможно. Только здесь, в окружении своей семьи, он был счастлив. Однако жилье предоставлялось офицерам на основе одного лишь холодного расчета. В соответствии с принятыми правилами, смерть Тимура означала, что отныне его семье требуется меньшая жилая площадь. Более того, квартира, которую он занимал, была своего рода платой за ту грязную работу, которой он занимался. Инесса трудилась на текстильной фабрике, и прочим ткачихам приходилось довольствоваться гораздо более скромным жильем. Лев воспользовался своим влиянием, чтобы сохранить за ними ту квартиру, в которой они жили до сих пор, и даже просил Фрола Панина вмешаться. Понимая, что и он несет некоторую долю вины за смерть Тимура, тот согласился, но, к удивлению Льва, Инесса едва не поддалась искушению переехать. Здесь все напоминало ей о покойном муже. Она не находила себе места, буквально задыхаясь от горя. И только когда Лев показал ей многоквартирный дом, куда ей предстояло переселиться, и выделенную ей одну-единственную комнатенку с общими удобствами в коридоре и тонкими, как бумага, стенами, она сдалась, да и то исключительно ради сыновей. Будь она одна, то переехала бы в тот же день.

Лев обнял Инессу. Отстранившись, она заметила у него в руках буханку хлеба.

— А это еще откуда?

— Из хлебопекарни под нашим Отделом.

— Тимур никогда не приносил домой хлеб.

— Люди, которые там работают, боялись заговорить с нами.

— А теперь уже не боятся?

— Нет.

По лицу Инессы промелькнула тень грусти. Отдел по расследованию убийств был также и детищем Тимура. А теперь не стало их обоих.

Из своих комнат навстречу Льву выбежали ее мальчишки — десятилетний Ефим и восьмилетний Вадим. Хотя Тимур погиб, помогая Льву, его сыновья не таили на него зла. Напротив, они всегда радовались его приходу. Они понимали, что он любил Тимура, а их отец, в свою очередь, любил Льва. Но для Льва их привязанность несла в себе боль, потому что когда-нибудь обязательно должна была иссякнуть. Они пока еще не знали всех подробностей случившегося. Они еще не знали, что их отец погиб, пытаясь исправить зло, причиненное Львом.

Инесса ласково взъерошила волосы Ефиму, когда тот, захлебываясь от восторга, принялся рассказывать о своей учебе в школе и спортивных командах, за которые выступал. Как старший сын, он должен был унаследовать часы Тимура, когда ему исполнится восемнадцать. Лев заменил треснувшее стекло и внутренний механизм, который оставил себе, будучи не в силах выбросить его. Время от времени он доставал его и баюкал в ладони. Инесса еще не решила, какую именно историю о происхождении часов преподнесет Ефиму и стоит ли лгать, выдавая их за фамильное наследство. К счастью, это можно было пока отложить на потом. Обращаясь ко Льву, она поинтересовалась:

— Ты поужинаешь с нами?

Здесь Льву было тепло и уютно, но он покачал головой.

— Мне пора возвращаться домой.

Раисы с Еленой дома не было. Дежурный офицер на входе сообщил ему, что еще утром они ушли в школу и ничего необычного в их поведении он не заметил. Никаких планов на сегодняшний вечер у них не было, и Лев терялся в догадках, почему Раиса с Еленой до сих пор не вернулись, несмотря на поздний час. Никаких следов сборов и сложенной одежды он не увидел: чемоданы тоже оставались на своих местах. Он позвонил своим родителям, но и те не смогли сказать ему что-либо вразумительное. Впрочем, того, что здесь замешана Фраерша, он не боялся. Убийство Зои стало последним актом ее мести сотрудникам государственной безопасности. Он сомневался, что Фраерша вновь объявится после шестимесячного отсутствия. В этом не было нужды. Лев был наказан именно так, как она того хотела.

Услышав на лестничной площадке чьи-то шаги, он выскочил в коридор и распахнул дверь. Раиса неуверенно шагнула вперед и ухватилась за косяк, словно пьяная. Лев подхватил ее и окинул быстрым взглядом коридор. Он был пуст.

— Где Елена?

— Она… уехала.

Глаза у жены закатились, а голова упала на грудь. Лев перенес ее в ванную и сунул под душ, включив холодную воду.

— Ты пьяна?

Раиса поперхнулась, приходя в себя под ледяными струями.

— Я не пьяна… меня одурманили.

Лев выключил душ, усадил Раису на бортик ванны и убрал мокрую прядь волос у нее со лба. Ее воспаленные глаза уже не пытались закрыться. Она уставилась на лужицы воды, натекшие вокруг ее туфлей, а когда заговорила, язык у нее больше не заплетался.

— Я знала, что ты ни за что не согласишься.

— Ты отвела ее к врачу?

— Лев, когда человек, которого ты любишь, болен, нужно обращаться за помощью. Он обещал мне, что это будет неофициально, безо всякой писанины.

— Куда вы пошли?

— В Институт имени Сербского.

Услышав это название, Лев похолодел. Многие из тех, кого он арестовал, попали туда на лечение. Раиса заплакала.

— Лев, он отправил ее в психушку.

Оцепенение сменилось яростью.

— Как зовут врача?

— Ты не сможешь ее спасти, Лев.

— Как его зовут?

— Ты не сможешь спасти ее!

Лев замахнулся, намереваясь отвесить жене хлесткую пощечину. Но в последний миг передумал и, сорвав зеркало со стены, разбил его о край раковины, порезавшись осколками. Ручейки крови потекли по пальцам, обняли запястье и заструились по руке к локтю. Он бессильно опустился на пол, сев прямо на окровавленные осколки.

Раиса присела рядом с ним, схватив полотенце и прижав его к раненой руке.

— Неужели ты думаешь, что я не сопротивлялась? Неужели ты думаешь, что я не пыталась остановить их? Они накачали меня успокоительным. А когда я очнулась, Елены уже не было.

Лев погрузился в тяжкие раздумья. Поражение было полным и окончательным. Все его надежды на то, что когда-нибудь у него будет крепкая и любящая семья, рухнули. Он не смог спасти Зою и не сумел доказать Елене, что жизнь заслуживает того, чтобы не отказываться от нее. Три года, в течение которых они с Раисой старались жить честно и во всем доверять друг другу, пропали втуне. Он солгал ей и никогда не сможет забыть того, что эта ложь повлекла за собой череду катастроф. Он не злился на Раису за то, что она согласилась на предложение Фраерши и выразила готовность оставить его. Сама же Раиса уверяла, что это был всего лишь тактический ход, уловка, отчаянная попытка спасти Зою. Она взяла благополучие их семьи в собственные руки. Единственная ее ошибка заключалась в том, что она ждала слишком долго.

Притворство, длившееся целых три года, лопнуло, как мыльный пузырь. Он так и не стал отцом, перестал быть мужем и уж никак не был героем. Он вернется на службу в КГБ. Раиса бросит его. Да разве могло быть иначе? Между ними не осталось ничего, кроме горечи потерь. Ему предстояло жить с осознанием того, что Фраерша оказалась права: он принадлежит государству душой и телом. Да, он изменился, но самое главное заключалось в том, что он способен и к обратным переменам. Лев заметил:

— А мне казалось, что у нас есть шанс.

Раиса кивнула.

— Мне тоже.

Тот же день

Лев не знал, сколько прошло времени. Они не шевелились — Раиса сидела рядом с ним на полу, привалившись к стенке ванны, а за их спинами из крана безостановочно капала вода. Он услышал, как открылась входная дверь, но не нашел в себе сил встать. В дверях ванной появились Степан и Анна. Очевидно, встревоженные его звонком, родители решили сами приехать сюда. Они окинули взглядами комнату, увидели кровь на полу и разбитое зеркало:

— Что случилось?

Раиса сжала его руку, и Лев ответил:

— Они забрали Елену.

Ни Степан, ни Анна не проронили ни слова. Степан помог Раисе подняться на ноги, набросил ей на плечи полотенце и увел на кухню. Анна же заставила Льва пройти в спальню, где осмотрела и забинтовала его рану, как делала еще тогда, когда он был маленьким и являлся домой с царапинами и ушибами. Закончив, она присела рядом с ним на кровать. Он поцеловал ее в щеку, встал и вернулся на кухню, где протянул руку Раисе.

— Мне нужна твоя помощь.

Фрол Панин оставался самым могущественным союзником Льва, но обратиться к нему сейчас он не мог — того попросту не было в городе. А вот майор Грачев, с которым они не были друзьями, три года назад поддержал идею Льва создать Отдел по расследованию убийств. Первые два года Лев отчитывался непосредственно перед ним, пока Грачев не отошел в сторону, освободив дорогу Панину. С тех пор Лев редко виделся с майором. Однако Грачев, ярый сторонник необходимости перемен, искренне полагал, что управлять страной можно, только загладив вину, признав и по возможности исправив зло, причиненное государством своим гражданам.

Подойдя с Раисой к двери квартиры Грачева, Лев постучал, машинально оглядев длинный общий коридор. Было уже поздно, но ждать до утра у них не было сил — оба боялись, что если остановятся, то ощущение безвыходности и отчаяния вернется к ним снова и погребет их под собой. Дверь отворилась. Лев привык видеть майора в безупречно выглаженной, «с иголочки», форме, и сейчас, когда тот предстал перед ним в мятой домашней одежде, с растрепанными волосами и в очках, захватанных пальцами, он растерялся. Обычно сухой и сдержанный, Грачев тепло обнял Льва, словно встретил близкого родственника после долгой разлуки. Раису он приветствовал восторженным полупоклоном.

— Входите, входите же! Не стойте на пороге!

Внутри они увидели на полу коробки — очевидно, сборы были в самом разгаре. Лев поинтересовался:

— Вы переезжаете?

— Нет, меня переводят. Подальше от города, в такую глушь, что я даже не могу сказать вам куда. Точнее, не имею права. Правда, мне сообщили, куда именно, но я никогда не слышал об этом месте. Кажется, это где-то на севере, где темно и холодно, чтобы поставить большую и жирную точку.

Грачев говорил без умолку, и Льву стоило немалого труда вставить слово:

— Какую точку?

— Чтобы дать мне понять, что я больше не пользуюсь их доверием и не подхожу для этой работы. Уже, наверное, для любой работы, разве что просиживать штаны в крошечном кабинетике в маленьком городке. Подобная практика должна быть вам знакома. Это называется ссылкой. Вам довелось испытать ее на себе.

Раиса спросила:

— А где же ваша супруга?

— Она меня бросила.

Упреждая их соболезнования, Грачев добавил:

— Мы расстались по обоюдному согласию. У нас есть сын. Он стремится сделать карьеру, а мой перевод разрушит его надежды. Нужно трезво смотреть на вещи.

Грачев сунул руки в карманы брюк.

— Если вы пришли ко мне за помощью, то напрасно.

Раиса посмотрела на Льва, словно спрашивая у него, стоит ли рассказывать майору о той безвыходной ситуации, в которой они оказались. Грачев поймал ее взгляд и попросил:

— Расскажите мне, что случилось. Я постараюсь помочь если не делом, то, по крайней мере, дружеским советом.

Смутившись, Раиса покраснела.

— Извините.

— Ничего страшного.

Она быстро пояснила:

— У нас забрали Елену, нашу приемную дочь, и поместили в психиатрическую клинику в Казани. Она так и не оправилась после убийства своей сестры. Я договорилась с одним врачом, чтобы он осмотрел ее неофициально.

Грачев покачал головой, заметив:

— В таких вещах не бывает ничего неофициального.

Раиса застыла.

— Врач обещал не делать никаких записей относительно ее состояния и лечения. Я поверила ему. Но когда лечение ни к чему не привело…

— Он выдал ее, чтобы защитить себя?

Раиса кивнула. Грачев ненадолго задумался, а потом проронил:

— Боюсь, смерть Зои для всех нас стала тяжелым испытанием.

Слова майора изрядно удивили Льва, и он потребовал объяснений:

— Для всех нас? Что вы имеете в виду?

— Простите меня. Вам, в своем горе, сейчас не общих рассуждений.

— Ничего не понимаю.

— Давайте не будем углубляться в такие материи. Вы пришли сюда, надеясь заручиться помощью для Елены…

Лев перебил его:

— Нет, прошу вас, поясните, о каких материях вы говорите?

Майор уселся на картонную коробку. Он посмотрел сначала на Раису, а потом перевел взгляд на Льва.

— Смерть Зои изменила весь расклад.

Лев непонимающе уставился на него, а Грачев продолжал:

— Я имею в виду убийство девочки, задуманное в качестве мести бывшему агенту государственной безопасности. Была объявлена настоящая охота, и ее жертвами стали еще пятнадцать офицеров, вышедших на пенсию. Все они погибли, а некоторых перед смертью пытали. Эти события стали неприятным сюрпризом для властей, освободивших эту женщину из ГУЛАГа. Как там ее звали?

Лев и Раиса ответили хором:

— Фраерша.

— Кого еще они могли освободить? Домой возвращаются сотни тысяч заключенных; как можно сохранить порядок в стране, если даже небольшая кучка бывших зэков смогла причинить столько неприятностей? А что, если ее месть запустит цепную реакцию, которая приведет к падению режима? Вновь начнется гражданская война, и страна разделится на два враждующих лагеря. Вот чего власти испугались в первую очередь и поэтому предприняли кое-какие шаги, чтобы не допустить этого.

— Какие шаги?

— В воздухе запахло вседозволенностью. Известно ли вам, что уже появились авторы, создающие сатирические произведения? Дудинцев написал роман — «Не хлебом единым», в котором открыто критикует государство и его чиновников. А что будет дальше? Мы позволяем людям критиковать нас. Выступать против нас. Мстить нам. Власть, еще совсем недавно казавшаяся прочной и непоколебимой, зашаталась.

— Волна подобных акций прокатилась по всей стране?

— Когда я говорил о последствиях в более широком смысле, то имел в виду не только инциденты в нашей стране. Акты возмездия совершаются на всех территориях, находящихся под нашим влиянием. Посмотрите, что происходит в Польше. Это ведь речь Хрущева породила восстания. По всей Восточной Европе ширятся антисоветские настроения: в Венгрии, Чехословакии, Югославии…

Эти новости повергли Льва в шок.

— Содержание речи стало известно и там?

— Ее получили американцы, и они же напечатали текст доклада в своих газетах. Он превратился в оружие против нас. В верхах полагают, что мы несем сокрушительные потери по собственной глупости. Как мы можем продолжать дело мировой революции, если признаемся в столь страшных преступлениях против собственного народа? Кто же захочет присоединиться к нам в нашей борьбе? Кто захочет стать нашим товарищем и союзником?

Майор умолк и вытер пот со лба. Лев и Раиса уже сидели перед ним на корточках, словно дети, зачарованные занимательным рассказом из уст старшего товарища. Грачев продолжал:

— Убийство Зои заставило замолчать всех, кто выступал за проведение реформ, включая меня. Даже Хрущев вынужден был отозвать наиболее критические замечания, сделанные им в своей речи.

— Я этого не знал.

— Вам было не до того, Лев. Вы только что похоронили дочь. Вы потеряли друга. Вы не обращали внимания на то, что происходит вокруг. Вы скорбели, а тем временем появился новый вариант доклада.

— Что значит «новый»?

— Из него вычеркнули признания в массовых репрессиях и пытках. Документ был опубликован спустя месяц после убийства Зои. Я вовсе не утверждаю, что только и исключительно месть Фраерши подтолкнула власти к такому шагу. Но она тоже сыграла свою роль. Для традиционалистов она стала показательным и наглядным примером. У Хрущева не осталось выбора: Центральный Комитет переписал его доклад. В нем Сталин уже не выглядит убийцей: он просто совершал ошибки. И сама система более не выглядит порочной. Все недостатки теперь приписываются только Сталину. Доклад все еще называется «секретным», но в нем больше не осталось тайн.

Обдумывая услышанное, Лев заметил:

— Именно неспособность моего Отдела остановить эти убийства стала причиной того, что его закрыли.

— Нет. Это всего лишь повод. Власти никогда не одобряли Отдела по расследованию убийств. И невзлюбили меня за то, что я помогал создавать его. Ваш Отдел стал результатом оттепели, проникновения ростков терпимости в нашу среду. Мы двигались слишком быстро, Лев. Свободу следует завоевывать постепенно, шаг за шагом — за нее нужно сражаться. Силы, которые желали перемен, включая меня, зашли слишком далеко и слишком быстро. Мы пали жертвами собственной самонадеянности. Мы перехитрили сами себя. И надорвались. Кроме того, мы недооценили тех, кто хочет удержать и сохранить власть в ее нынешнем виде.

— Мне приказали вернуться на службу в КГБ.

— Что ж, этого следовало ожидать. Раскаявшийся агент МГБ вновь становится частью традиционных силовых структур. Вас используют. Но вы не должны противиться. На вашем месте, Лев, я был бы очень осторожен. Не верьте, что они станут вести себя лучше и человечнее, чем Сталин. Его дух по-прежнему живет, причем не в каком-то одном человеке, а во многих. Разглядеть его стало труднее, но можете не сомневаться: он никуда не делся.

Когда они вышли из квартиры Грачева, Лев взял Раису за руку.

— Как же я был наивен и слеп!

«Ближняя дача» Кунцево В двадцати километрах к западу от Москвы

21 октября

Это был второй визит Фрола Панина на «ближнюю дачу», одну из бывших резиденций Сталина, ныне ставшую убежищем для представителей правящей элиты. Было принято решение не закрывать дачу и не превращать ее в музей. На даче должны играть дети, повара должны готовить угощение, а руководители страны — нежиться в кожаных креслах, позвякивая кубиками льда в бокалах, из которых они потягивали водку. После смерти Сталина выяснилось, что все напитки в его баре были безалкогольными, и в бутылки вместо виски наливали чай, а вместо водки — воду, чтобы Сталин мог сохранять ясный рассудок, когда у его министров развязывались языки. Но теперь, когда нужда в нем отпала, поддельный алкоголь попросту вылили. Времена изменились.

Отведав понемножку от каждого из пяти блюд, поданных на ужин, распробовав три вида мяса с кровью и отказавшись от трех сортов красного вина, Фрол счел свой общественный долг на сегодня выполненным. Он поднялся по лестнице, прислушиваясь к шуму дождя, барабанящего по крыше. Развязывая на ходу галстук, он вошел в свой номер люкс. В соседней комнате спали его маленькие сыновья, за которыми ухаживала горничная. Его супруга уже переоделась, под каким-то предлогом поднявшись из-за стола перед самым концом ужина, как и должна поступать жена, предоставляя мужчинам возможность побеседовать о серьезных материях, хотя обычай этот казался надуманным и нелепым, поскольку почти все мужчины были уже настолько пьяны, что едва могли говорить. Войдя в гостиную и закрыв за собой дверь, он с облегчением вздохнул. Наконец-то вечер закончился. Он очень не любил приезжать сюда, особенно вместе с детьми. По его мнению, дача была местом, где умирали люди. И пусть здесь играли дети и громко звучал их смех, это место принадлежало призракам мертвых.

Фрол выключил свет в гостиной и направился в спальню, окликая жену.

Нина сидела на краю постели. А рядом с ней сидел Лев. Он промок до нитки, брюки его были заляпаны грязью, рука забинтована, и бинты тоже намокли. Вода стекала с его одежды, оставляя неровные грязные пятна на простынях. Лицо Льва напоминало застывшую маску, скрывавшую колоссальную внутреннюю энергию, готовую выплеснуться в любой миг: кипящий паровой котел, в котором вот-вот сорвет крышку.

Впрочем, Фрол сориентировался очень быстро:

— Лев, давайте рядом с вами присяду я, а не моя жена?

Не дожидаясь ответа, Панин жестом поманил Нину к себе. Она неуверенно встала и медленно пошла к нему. Лев не остановил ее. Она прошептала на ухо Фролу:

— Что здесь происходит?

Фрол громко ответил с таким расчетом, чтобы его услышал Лев:

— Ты должна понять, что Лев пережил ужасное потрясение. Он убит горем и поэтому не может мыслить связно. Тайное проникновение сюда грозит ему смертной казнью. Мне придется очень постараться, чтобы этого не случилось. — Фрол помолчал, а потом обратился ко Льву: — Вы не будете возражать, если моя супруга проверит, как там дети?

Глаза Льва сверкнули.

— С вашими детьми все в порядке. А вы — самоуверенный нахал, раз спрашиваете меня об этом.

— Вы правы, Лев, извините.

— Ваша жена останется здесь.

— Очень хорошо.

Нина села на стул в углу. Фрол продолжал:

— Полагаю, речь пойдет о Елене? Вы могли бы прийти ко мне в кабинет или попросить о встрече. Я тут же организовал бы ее освобождение. К тому, что ее поместили в больницу, я не имею никакого отношения. Я пришел в ужас, когда узнал об этом. В этом не было никакой необходимости — врач действовал по собственной инициативе. Но он считал, что поступает правильно. — Фрол помолчал. — Может, я велю охране принести что-нибудь выпить?

Лев вывернул карманы.

— Я не представляю для вас угрозы. У меня нет с собой пистолета. Если вы позовете охранников, меня арестуют.

Нина встала и уже открыла рот, собираясь криком позвать на помощь, но Фрол жестом велел ей сесть обратно на стул и поинтересовался:

— Тогда скажите мне, Лев, чего вы хотите?

— Фраерша работала на вас?

— Нет.

Фрол опустился на кровать рядом с ним.

— Мы работали вместе.

Лев ожидал, что Панин станет все отрицать, но тот просто не видел смысла лгать. Лев оказался совершенно беспомощным; ни правда, ни ложь не могли помочь ему. Панин встал, снял пиджак и расстегнул несколько пуговиц на сорочке.

— Фраерша сама пришла ко мне. Тогда я еще не знал, кто она такая, как и не знал, что собой представляет воровское сообщество в Москве. Оно всегда казалось мне всего лишь досадной помехой, и только. Она тайком проникла в мою квартиру и стала меня ждать. А вот о вас она знала все. Более того, она знала о внутрипартийной борьбе между традиционалистами и реформаторами. Она предложила мне работать вместе и заявила, что наши цели во многом совпадают. Она потребовала свободу действий для того, чтобы отомстить тем, кто принимал участие в ее аресте. Взамен мы могли воспользоваться серией совершенных ею убийств к своей выгоде, породив атмосферу страха.

— И ей не было никакого дела до Лазаря?

Панин покачал головой.

— Лазарь оставался для нее лишь тенью прошлого, и не более. Он был священником. Она хотела, чтобы вы попали в ГУЛАГ и понесли наказание, изнутри увидели мир, к которому приговорили столь многих людей. С нашей точки зрения, вас следовало убрать с дороги, чтобы вы не путались у нас под ногами. Отдел по расследованию убийств был единственным независимым следственным органом. Фраерша требовала развязать ей руки. И, как только вы с Тимуром уехали, она начала убивать.

— И КГБ даже не искал ее?

— Мы постарались сделать так, чтобы они не смогли подобраться к ней.

— А офицеры, которых вы поставили руководить убойным отделом в мое отсутствие?

— Они были нашими людьми и делали лишь то, что им приказывали. Лев, вам почти удалось предотвратить убийство патриарха. Но оно было важнейшей составной частью нашего плана. Его смерть потрясла и ужаснула власти. Останьтесь вы в городе, Фраерше пришлось бы убить вас. Но у нее были причины не желать этого. Она предпочла отправить вас подальше, подвергнув ужасной и длительной пытке.

— И вы согласились?

Панин, казалось, даже опешил оттого, что ему приходится объяснять подобные вещи.

— Да, согласился. Я отстранил майора Грачева и назначил на должность вашего ближайшего советника самого себя, чтобы помочь вам принять правильное решение, то самое, которое было нужно нам. Я подготовил все документы, которые могли понадобиться вам для того, чтобы проникнуть в лагерь № 57.

— Вы спланировали эту операцию совместно с Фраершей?

— Мы ждали подходящего момента. Когда я услышал доклад Хрущева, то понял, что пришло время действовать. Перемены зашли слишком далеко.

Лев встал и направился к Нине. Панин встревожился и тоже вскочил, но Лев положил руку ему на плечо.

— Разве не так мы допрашивали подозреваемых? В присутствии любимого человека, чтобы намек был ясен: если они не дадут правильного ответа, то пострадают близкие им люди.

— Я всего лишь отвечаю на ваши вопросы, Лев.

— Но ведь это вы, получается, санкционировали убийства мужчин и женщин, служивших своей стране?

— Многие из них сами были убийцами. На моем месте они поступили бы точно так же.

— Неужели?

— Лев, эти поспешные реформы — даже больше, чем преступления Сталина или реакция Запада, — угрожают нашим национальным интересам. Убийства, совершенные Фраершей, стали наглядной иллюстрацией того будущего, которое нас ожидает. Миллионы людей, которым мы причинили зло, когда были правящей партией, просто восстанут против нас, как это случилось на борту «Старого большевика» или в том лагере. И подобная картина повторится в каждом городе и каждой области. Вы этого не заметили, Лев, но мы ведем невидимую войну за сохранение свой страны. И она не имеет ничего общего с тем, совершал или нет Сталин свои преступления на самом деле. Совершал. И зашел слишком далеко. Но мы не можем изменить прошлое. А вся наша власть держится на былых заслугах. Мы должны править так, как правили всегда: железной рукой. Мы не можем признавать ошибки и при этом надеяться, что наши граждане и дальше будут беззаветно любить нас всей душой. Вряд ли нас будут любить когда-нибудь, так пусть хотя бы боятся.

Лев убрал руку с плеча Нины.

— Вы получили то, чего хотели. Секретный доклад отозван. Фраерша вам больше не нужна. Отдайте ее мне. Позвольте мне отомстить, как позволили ей. Вы не станете терзаться раскаянием оттого, что предадите ее. Вы и так предали всех, кого могли.

— Лев, я понимаю, что у вас нет причин доверять мне. Но вот вам мой совет: забудьте Фраершу. Забудьте о ее существовании. Позвольте мне организовать выписку Елены из больницы. Вы с Раисой сможете уехать из города, подальше от печальных воспоминаний. Я найду вам другую работу, любую, какую только захотите.

Лев повернулся к Панину лицом:

— Она все еще работает на вас?

— Да.

— Над чем?

— Этот доклад ослабил наши позиции и на международной арене. И в ответ мы должны ясно и недвусмысленно продемонстрировать свою силу. Поэтому мы работаем над организацией восстаний за рубежом, в странах советского блока: небольших, символических восстаний, которые и подавим безжалостно. КГБ создал целую сеть ячеек, пытающихся спровоцировать беспорядки в странах Восточной Европы. И одну из таких ячеек возглавляет Фраерша.

— Где?

— Послушайте моего совета, Лев, — из этой битвы вы не сможете выйти победителем.

— Где она?

— Вам не победить ее.

— Разве может она причинить мне еще большую боль?

— Может, Лев, может. Дело в том, что ваша дочь Зоя жива.

Восточная Европа Венгрия Будапешт

22 октября

Зоя спешила к Operahaz[20], месту встречи, где ей предстояло избавиться от груза контрабанды. Карманы ее оттягивали патроны, целых сто штук, и наконечник каждой пули был надпилен крестом, из-за чего при попадании в тело та должна была разорваться на части. Хотя вечер выдался прохладным, ей было жарко. В юбке до колен и черном берете набекрень она выглядела старше своих четырнадцати лет и походила скорее на венгерскую студентку, чем на российскую сироту. Нервное напряжение подстегивало девочку, на лбу у нее выступил пот, и она сорвала с головы берет, сунув его в карман, накрыв патроны, которые глухо позвякивали в такт шагам.

Дойдя до главного бульвара Sztalin ut[21], от которого было уже рукой подать до Operahaz, Зоя остановилась и проверила, не следят ли за ней. И вдруг кто-то схватил ее сзади за плечи. Она обернулась и обнаружила, что оказалась в окружении группы мужчин, решив, что попала в лапы венгерской тайной полиции. Но один из мужчин поцеловал ее в щеку и сунул в ладонь листок бумаги. Это была какая-то прокламация. Мужчины обменивались трескучими фразами, похожими на пулеметные очереди. Хотя Зоя провела в городе уже четыре месяца, она усвоила лишь несколько венгерских фраз. Судя по их одежде, мужчины были студентами или мастеровыми, а вовсе не офицерами, и она немного успокоилась. Но все равно расслабляться никак нельзя — невозможно предугадать, как они поведут себя, если поймут, что она русская. Зоя робко улыбнулась, надеясь, что ее сочтут тихоней и отпустят. Впрочем, студенты перестали обращать на нее внимание. Они развернули очередной плакат и стали наклеивать его на витрину магазина. Зоя потихоньку выбралась из толпы и вновь зашагала к месту встречи.

Подойдя к Оперному театру, Зоя поднялась по каменным ступеням и спряталась за колонной, чтобы ее не было видно с улицы, а потом посмотрела на часы, подарок Фраерши. Выходило, что она пришла раньше времени. Зоя притаилась в тени, с тревогой ожидая появления связного. Сегодня она впервые выполняла поручение самостоятельно. Обычно она работала в паре с Малышом — их дружба зародилась и окрепла еще в Москве, шесть месяцев назад.

Когда в ту ночь Фраерша вывела ее из камеры, Зоя была уверена: сейчас ее расстреляют, чтобы отомстить Льву. После того как угроза смерти стала реальностью, девочка вдруг поняла, что относится к этой перспективе совсем не так безразлично, как несколько дней назад. Она крикнула:

— Малыш!

Фраерша усадила ее на землю.

— Почему ты зовешь его?

— Потому что… он мне нравится.

Фраерша улыбнулась. И вдруг она разразилась смехом, поначалу негромким, а потом раскатистым, к которому присоединились ее люди, столпившиеся позади, и в их голосах звучало нескрываемое презрение. Зоя покраснела, и щеки у нее загорелись от стыда. Униженная, она бросилась на Фраершу, сжав кулаки, но та с легкостью перехватила ее руку.

— Я дам тебе шанс, последний. Если ты подведешь меня, я убью тебя. Если сделаешь все как надо, то станешь одной из нас и сможешь быть рядом с Малышом.

Ее привезли на середину Большого Краснохолмского моста, и дальше все произошло именно так, как и планировала Фраерша. Их уже ждали Лев с Раисой. Промокшие под дождем до нитки, они сели на передние сиденья автомобиля. Глядя на них через стальную решетку, Зоя заметила, как лицо Раисы исказилось страданием. В этот миг Зою охватили сомнения, но менять что-либо было уже поздно. Прижав ладони к решетке, она сказала последнее «прости» своей несчастливой прошлой жизни, с болью сознавая, что теперь ей придется расстаться и со своей младшей сестренкой. Когда ее вытаскивали из машины, она делала вид, будто сопротивляется изо всех сил, но это было лишь притворством, а в мешке ее уже поджидал Малыш.

Мешок подтащили к перилам, и Зоя изображала отчаянную борьбу, пока ее не ударили по лицу, что стало для нее полнейшей неожиданностью. Оглушенная, она едва не лишилась чувств. Кто-то затянул горловину, и Малыш крепко обнял ее, когда они полетели вниз. Падение продолжалось какие-то доли секунды, и вот в полной темноте они врезались в воду.

Груз, привязанный к мешку, моментально утащил их на дно, и от удара об илистый грунт Малыш с Зоей не устояли на ногах. Малыш вслепую щелкнул ножом и вспорол ткань. Внутрь хлынула ледяная вода, в одно мгновение заполнившая мешок. Малыш помог Зое выбраться, и, держась за руки, они устремились к поверхности. Подплыв к берегу, они еще успели увидеть финальный акт разыгравшейся на мосту драмы, когда Лев с Раисой прыгнули вниз, наивно полагая, что могут спасти ее.

Борясь с течением, Малыш с Зоей с трудом вскарабкались на каменный парапет набережной. Чуть поодаль, у деревянного причала, их уже ждала Фраерша. Вдали затихали отчаянные крики Льва и Раисы, которые так и не смогли смириться с тем, что потеряли ее навсегда.

Внизу, на ступеньках Оперного театра, уже нетерпеливо прохаживался какой-то мужчина. Зоя вышла из своего укрытия. Мужчина настороженно огляделся по сторонам, прежде чем подойти к ней. Зоя опустошила свои карманы, переложив в его ранец все надпиленные патроны. Он вынул из-за пояса револьвер и попробовал вложить патрон в барабан — тот подошел. Тогда мужчина зарядил револьвер, спрятал его, коротко кивнул головой в знак благодарности и сбежал вниз по ступенькам. Зоя же досчитала до двадцати, прежде чем пуститься в обратный путь.

Было странно и непривычно думать об этом городе как о своем доме. Шесть месяцев назад Зоя не знала о Венгрии почти ничего, за исключением того, что эта страна была верной союзницей СССР, частью братского содружества наций, передовым краем мировой революции. Фраерша несколько подкорректировала школьную пропаганду, пояснив, что особого выбора у Венгрии не было. Освобожденная от фашистских захватчиков, она была оккупирована советскими войсками, став сателлитом СССР. Венгрия оказалась суверенным государством, утратившим свой суверенитет. Ее многолетний лидер Матьяш Ракоши[22] был назначен Сталиным и во всем подражал своему хозяину, пытая и расстреливая сограждан. Он создал Управление государственной безопасности, взяв за образец аналогичные советские органы. Язык и местоположение были другими, а вот террор и страх оставались прежними. После смерти Сталина в стране началась борьба за реформы, которую усиливали и подогревали мечты о независимости. Зоя была чужестранкой, гостем, но впервые после смерти родителей она чувствовала себя как дома в стране, которую, подобно ей самой, удочерили против ее воли.

С облегчением отметив, что ночь близится к концу и что она благополучно избавилась от патронов, Зоя свернула на Nagymezo ut, улицу Высоких полей. Прямо впереди собралась небольшая толпа. В центре ее стояли те самые мужчины, с которыми она столкнулась совсем недавно. Подсаживая друг друга на плечи, они превратили фонарный столб в подобие тотема, обклеив его прокламациями. С ними была и какая-то женщина, которая заметила приближающуюся к ним Зою. Немногим старше тридцати, невысокая и крепко сбитая, женщина явно была навеселе — на щеках у нее пылал характерный румянец. Она набросила на плечи венгерский флаг, словно гигантскую шаль. Зоя посмотрела на фонарный столб и вынула из кармана такой же скомканный плакат, словно говоря: «Я знаю! Знаю!» Но женщину этот ее жест не удовлетворил, и она потянула Зою в толпу, не прекращая оживленно болтать, — увы, Зоя из ее речи не понимала ни слова. Женщина вдруг пустилась в пляс, напевая что-то. Мотив подхватили и остальные — все они знали слова, кроме Зои. Ей оставалось только смеяться и улыбаться в надежде, что в конце концов ее отпустят. Твердо вознамерившись удрать до того, как они поймут, что она не говорит по-венгерски, Зоя попятилась подальше от толпы и вдруг заметила, что краснощекая женщина вдруг утратила всю свою веселость. С бульвара на улицу свернул какой-то фургон и, набирая скорость, понесся к ним. Подъехав ближе, он резко затормозил, и оттуда, как горошины из стручка, посыпались офицеры УГБ.

Толпа сомкнулась вокруг столба, как будто намеревалась защищать его до последней капли крови. Один из офицеров сорвал флаг, который Зое накинули на плечи, и презрительно встряхнул его. Только сейчас Зоя заметила, что коммунистические серп и молот были вырезаны из ткани, отчего в самом центре зияла дыра. Она не понимала ни слова, а офицер УГБ лаял на нее, словно рассерженный пес. Взбешенный ее молчанием, он принялся обыскивать ее карманы. Не найдя ничего, кроме берета, он злобно отшвырнул его. И тут на тротуар со звоном упал патрон, случайно застрявший в его складках.

Офицер поднял его с земли и в упор взглянул на Зою. Но, прежде чем он успел заговорить, пьяная женщина подхватила берет и гордо напялила его на голову. Берет смотрелся на ней нелепо, он был ей слишком мал. Офицер повернулся к женщине, и Зоя даже без знания венгерского сообразила, что он спрашивает у нее, кому принадлежит берет. Офицер поднес патрон к самому носу женщины. Наверное, он требовал, чтобы она сказала, откуда он у нее взялся. Вместо ответа та плюнула ему в лицо. Пока агент госбезопасности стирал плевок с лица, женщина бросила на Зою взгляд, яснее ясного говоривший: «Беги!»

Зоя стремглав кинулась наутек. Перебежав на другую сторону улицы, она оглянулась. Она увидела, как офицер УГБ размахнулся и ударил женщину кулаком в лицо. В следующий миг Зоя споткнулась и упала, ободрав руки о булыжную мостовую, как будто ударили ее саму. Перевернувшись на спину, она взглянула в ту сторону и поверх носков своих туфелек увидела, как женщина тоже упала. Какой-то мужчина шагнул из толпы к офицеру и схватил его за руку. Еще через мгновение к нему присоединился второй. С трудом поднявшись на ноги, Зоя вновь бросилась бежать, свернув в первый попавшийся переулок. Даже скрывшись из виду, она продолжала бег. Ей срочно нужна была помощь. Фраерша знает, что делать.

Фраерша вместе со своими людьми занимала несколько квартир, выходивших в маленький дворик неподалеку от улицы Ракоши. К ним вел узкий проход, и квартиры эти не были видны с улицы. Добежав до прохода, Зоя остановилась. Ее никто не преследовал. Вступив в полутемный проход, она с облегчением вздохнула и тут же вздрогнула, ощутив на своем плече чью-то руку. Это был Малыш. Они обнялись, и он сказал:

— С тобой все в порядке?

Вместо ответа она покачала головой.

Они вошли во двор. Он был окружен шестью ярусами галерей, на которых и располагались квартиры. Фраерша сняла несколько квартир на разных этажах, и у каждой из них было свое предназначение. В одной стоял печатный станок для изготовления плакатов и листовок. Другая превратилась в оружейный склад — в ней хранились пистолеты и прочая амуниция. Третья квартира служила местом встречи — в ней они ели, спали и проводили совещания. Войдя в нее, Зоя с удивлением обнаружила, что здесь полно людей — намного больше обычного. У одной стены собрались венгры, молодые мужчины и женщины лет двадцати с небольшим: они о чем-то оживленно беседовали. У другой сидели члены банды Фраерши. Большинство из них не рискнули сменить Москву на Будапешт и остались в столице, предпочтя знакомый уклад жизни криминального мира. Они не понимали сути сделки, которую Фраерша заключила с Паниным, и не представляли себе жизни вне России. За ней последовала лишь небольшая кучка самых ярых ее приверженцев: отчасти из верности, а отчасти потому, что знали: в Москве их не примет к себе ни одна воровская шайка. Так что из пятнадцати членов банды сейчас осталось только четверо.

Фраерша стояла посередине между обеими группами, внимательно слушая даже тогда, когда говорил кто-либо из венгров, — понимать чужую речь ей помогал язык жестов. Она сразу же увидела Зою, отметив, что та перепугана и растеряна.

— Что случилось?

Зоя рассказала ей о том, что с ней произошло. Фраерша обвела комнату взглядом. высматривая своего переводчика, студента-венгра по имени Золт Полгар.

— Найди как можно больше венгерских флагов. Нужно вырезать из них серп с молотом, чтобы посередине образовалась дырка. Это и есть тот символ, которого мы ждали!

Оказывается, Фраершу ничуть не интересовала женщина, которая рисковала своей жизнью, чтобы спасти Зою. Расстроенная девочка вышла из квартиры и прислонилась к балконному ограждению. К ней присоединился Малыш и закурил сигарету — привычка, которую он перенял у других воров. Она забрала у него сигарету и раздавила ее каблуком.

— От тебя воняет табаком.

Зоя тут же пожалела о своих словах. От него действительно воняло табаком, что делало его похожим на остальных уголовников. Но она вовсе не хотела обидеть его. Уязвленный Малыш спрыгнул с перил и, надувшись, удалился обратно в квартиру. Зоя в очередной раз забыла о том, что он — не ее маленькая сестренка, которая слушалась ее во всем.

При воспоминании о Елене у нее перехватило дыхание. Она много раз думала о том, правильно ли она поступила, хотя прекрасно сознавала, что, если бы она не присоединилась к Фраерше, ее убили бы. Но на самом деле правда заключалась в том, что она отчаянно хотела уехать, сбежать из Москвы, и если бы у нее был выбор, если бы Фраерша предложила ей самой решать, возвращается ли она домой или уезжает с ней, то Зоя бросила бы свою младшую сестру.

— Ты сердишься?

Вздрогнув от неожиданности, она поняла, что перед ней стоит Фраерша. Хотя они жили вместе вот уже шесть месяцев, та оставалась неприступной и внушала ей боязливое почтение, больше похожая на сгусток энергии, чем на живого человека. Зоя встряхнулась и взяла себя в руки.

— Та женщина с флагом спасла меня. Не исключено, что ей придется заплатить за это жизнью.

— Зоя, ты должна быть готова к тому, что очень скоро с жизнью расстанутся многие невинные люди.

Тот же день

Фраерша тайком спустилась по лестнице и вышла со двора, постаравшись не попасться никому на глаза. Стояла поздняя ночь. Улицы были пусты. Офицеров УГБ, о которых рассказывала Зоя, нигде не было видно. Фраерша двинулась в путь, время от времени с точно рассчитанной внезапностью останавливаясь, чтобы проверить, не следят ли за ней. Она не доверяла никому, включая своих сторонников. Рабочие, студенты и представители различных подпольных течений антисоветского движения отличались нерешительностью и склонностью к демагогии, предпочитая теоретические дебаты практическим действиям, так что сотрудникам УГБ не составило труда внедрить в их ряды информаторов. Откровенно говоря, все они были слишком поглощены собой, чтобы заметить грозящую им опасность. Несмотря на то что Фраерша прибыла в Будапешт по приказанию Фрола Панина, УГБ не подозревало о ее деятельности. Если ее поймают, то расстреляют на месте. Никто, кроме заговорщиков в Москве, не знал об их планах. Кроме того, ей грозила и неминуемая смерть от рук ее вольнодумствующих сторонников, узнай они о том, что она одновременно сотрудничает и с советскими властями.

Наклонившись, Фраерша подняла застрявшую в канализационной решетке листовку с шестнадцатью требованиями перемен. Эти пункты были сформулированы вчера вечером на многолюдном собрании в Технологическом университете. Фраерша не могла выдать себя за студентку, посему ей пришлось ждать результатов на улице. Услышав, что в знак протеста против диктатуры Советов студенты обсуждают возможный отказ от проживания в студенческом городке DISZ, молодежной организации Коммунистической партии Венгрии, Фраерша пришла в негодование и обвинила их в нежелании освободить свою страну. От своих сторонников в студенческой среде она потребовала перейти к обсуждению более решительных действий, чем и сама занималась последние четыре месяца, оказывая им материальную поддержку и раздувая пламя их недовольства. Ненависть к оккупантам была искренней и глубокой, и Фраерша изо всех стремилась направить ее в русло решительных выступлений. Большего она сделать не могла. Ее роль заключалась в том, чтобы превратить любителей-диссидентов в профессиональных революционеров. И вот вчера она наконец добилась первого существенного успеха. Решительно и четко студенты сформировали шестнадцать пунктов своих требований, чем изрядно удивили ее.

«В соответствии с положениями мирного договора мы требуем немедленного вывода всех советских войск».

На помятых листках, исписанных неровным почерком и вынесенных из актового зала, это требование значилось четвертым по счету. Получив резолюцию, Фраерша поспешила вернуться с ней к себе на квартиру, где переписала эти пункты, внеся в них одно изменение — требование о выводе войск стало первым. Уже через несколько часов ее люди раздавали листовки с переработанными положениями, в которые были искусно вплетены наиболее провокационные отрывки из секретного доклада.

Помимо четырех членов ее московской банды ее ближайшим помощником стал Золт Полгар, служивший ей переводчиком. Студент инженерного факультета, он познакомился с ней в подпольном революционном баре, устроенном в подвале фабрики, низкий потолок которого терялся в клубах сигаретного дыма. После первых же слов Фраерша обнаружила, что здешних посетителей обуревают нешуточные амбиции и устремления. Золт, сын состоятельного венгерского дипломата, должен был унаследовать власть и деньги, если бы только смирился с советской оккупацией и обрел свое место в сложившейся системе.

Он, свободно говоривший по-русски и по-венгерски, быстро стал незаменимым посредником Фраерши. Она развлекала его, спала с ним, соблазняла рассказами о своей безжалостности, но ценила его способности, отчего льстила ему, называя либертарианцем[23] и революционером. Однако в глубине души она считала его лишь бунтующим молодым человеком, восставшим против диктата отца, которого он презирал за то, что тот раболепствует и пресмыкается перед советскими властями. Он вдруг предложил провести демонстрацию в поддержку шестнадцати пунктов манифеста — причем эту мысль ему явно подсказал кто-то посторонний. Как вскоре выяснилось, эта идея буквально носилась в воздухе, занимая умы многих горожан, и Фраерша спросила себя, уж не работа ли это других ячеек Фрола Панина. Как бы там ни было, но завтра одновременно состоятся два марша протеста. Они начнутся в разных концах города, но затем митингующие сойдутся на площади Палфи. В городе время от времени возникали беспорядки, которые, впрочем, не выливались ни во что серьезное. Фраерша была уверена, что только при большом скоплении людей, когда те будут стоять плечом к плечу, подпитывая друг друга эмоциями, гнев и недовольство способны трансформировать неохотное повиновение во вспышку насилия.

Пройдя несколько кварталов до гостиницы «Астория», Фраерша некоторое время внимательно наблюдала за окрестностями, прежде чем поднять глаза на окна верхнего этажа. В последнем в ряду окне, том, что расположено на самом углу, горела красная свеча — необычный сигнал, придуманный ею самой. В данном случае он означал, что она может подняться наверх. Обойдя гостиницу сзади, она вошла в нее с черного хода, через пустые в этот час кухни, поднялась на верхний этаж к комнате в дальнем конце коридора и постучала. Дверь открыл телохранитель, держа пистолет наготове. За его спиной виднелся второй охранник. Она вошла в роскошный номер люкс, и ее быстро обыскали, прежде чем препроводить в соседнюю комнату. Там, глядя в окно с видом скучающего поэта, за столом сидел Фрол Панин.

Фраерша никогда не строила далеко идущих планов создать альянс с Паниным или кем-нибудь вроде него. Но, прибыв в Москву, она быстро поняла, что, если не хочет удовлетвориться незамысловатой местью, вонзив нож в спину Льву, ей понадобится помощь. Точно так же она никогда не думала о том, чтобы попасть в Будапешт. Это стало очередной импровизацией. Имитировав смерть Зои, она добилась того, чего хотела изначально: разрушила все надежды Льва на счастье. Лев страдал и мучился так, как в свое время страдала и мучилась она: за потерю сына он заплатил ей утратой дочери. Он сломался, и теперь до конца дней своих ему предстояло жить с болью в душе и горечью в сердце, не имея даже возможности воспылать праведным гневом, который поддерживал ее саму в самый трудный период ее жизни. Отомстив, она стала думать, что же делать дальше. И вот тут-то и выяснилось, что она не может просто и взять и развязаться с Паниным, растаяв в безвестности. Если она перестанет быть ему полезной, он прикажет убить ее. Если же сбежит, то до старости будет прозябать в сытости и тупом довольстве, а такая жизнь ее не прельщала. Прослышав краем уха о его операциях за рубежом и о попытках устроить беспорядки в странах советского блока, она предложила ему свои услуги. Поначалу Панин отнесся к ее предложению скептически, но Фраерша возразила, что из нее получится намного более успешный антисоветский агитатор, чем те лояльные агенты КГБ, которых он использовал.

Панин протянул ей руку — вежливый, формальный жест, который казался ей абсурдным и нелепым. Тем не менее она пожала ее. Он улыбнулся.

— Я прилетел, чтобы проконтролировать ситуацию. Наши войска на границе вот уже некоторое время находятся в полной боевой готовности. Но им пока не во что вмешиваться.

— Вы получите свое восстание, можете быть спокойны.

— Оно должно начаться немедленно. Через год оно не принесет мне никакой пользы.

— Мы стоим на самом пороге.

— Другие мои ячейки добились куда бóльших успехов, чем ваша. В Польше, например…

— Беспорядки, инспирированные вами в Польше, были жестоко подавлены, и Хрущев при этом не потерял лица. Они не дали того результата, на который вы рассчитывали, иначе вы не занимались бы Будапештом.

Панин кивнул, в который уже раз восхищаясь про себя остротой ума Фраерши и ее способностью правильно оценивать ситуацию. Планы Хрущева сократить обычные вооруженные силы вовсе не потерпели краха. Напротив, они по-прежнему составляли центральное ядро его реформ. Хрущев утверждал, что Советский Союз больше не нуждается в таком количестве танков и пушек, поскольку обзавелся ядерным оружием, а в настоящее время разрабатывает систему ракетной обороны, для обслуживания которой понадобится горстка инженеров и ученых, а не миллионы солдат.

Панин полагал подобную политику безрассудной и оттого наиболее опасной. Ракетам присущи технические недостатки, а кроме того, Хрущев недооценивал фундаментальную важность армии, как недооценил и воздействие своего секретного доклада. Военные существуют не только для того, чтобы защищать страну от внешней агрессии; их реальное предназначение состоит в том, чтобы не позволить Советскому Союзу развалиться на части. Нации советского блока объединяла не идеология, а танки, самолеты и солдаты. Предлагаемое им сокращение армии вместе с откровенным саботажем, инспирированным его речью, подвергали страну смертельной опасности. Панин со своими сторонниками заявлял, что численность войск следует не только сохранить на прежнем уровне, но и увеличить и перевооружить их. Расходы на содержание армии нужно наращивать, а не урезать. И беспорядки в Будапеште или любом другом городе Восточной Европы должны продемонстрировать, что дело мировой революции зависит и от обычной военной мощи, а не только от ядерного потенциала. Несколько миллионов человек с винтовками в руках способны гораздо лучше напомнить населению, дóма и за рубежом, кто на самом деле правит бал.

Панин спросил:

— Какие у вас есть новости для меня?

Фраерша протянула ему печатную листовку с шестнадцатью требованиями.

— Завтра состоится демонстрация.

Панин пробежал глазами текст.

— И о чем же здесь идет речь?

— Первым стоит требование, чтобы советские войска немедленно покинули территорию страны. Это — призыв к свободе.

— И мы сможем связать этот порыв с докладом Хрущева?

— Безусловно. Но одной демонстрации будет недостаточно.

— Что еще вам необходимо?

— Гарантии того, что будет открыт огонь по толпе.

Панин положил листовку на стол.

— Я посмотрю, что здесь можно сделать.

— Вы должны преуспеть. Несмотря на все, через что пришлось пройти этим людям — аресты и казни среди прочего, — они не станут прибегать к насилию, если их не спровоцировать. Они не похожи на…

— Нас?

Уходя, Фраерша задержалась у дверей и повернулась к Панину.

— Есть еще что-нибудь, что мне нужно знать?

Панин покачал головой.

— Нет. Ничего.

Советский Союз Граница с Венгрией Город Берегсас[24]

23 октября

Поезд был битком набит советскими солдатами, и в вагоне звучали громкие разговоры и смех. Их мобилизовали для подавления планируемого восстания, о котором они, естественно, ничего не знали. В воздухе не чувствовалось тревоги или предвкушения опасности, и веселье солдат резко контрастировало с мрачным настроением Льва и Раисы, которые оказались единственными штатскими в вагоне.

Когда Лев узнал о том, что Зоя жива, в душе его облегчение смешалось с болью. Не веря собственным ушам, он выслушал объяснения Панина, когда тот пересказал ему события на мосту, включая расчетливое притворство Зои и ее сознательное сотрудничество с женщиной, которая хотела только одного — заставить Льва страдать как можно сильнее. Зоя жива. Это было чудо, но чудо безжалостное. Пожалуй, еще ни разу в жизни Лев не получал столь безжалостных хороших новостей.

Пересказывая ход событий Раисе, он стал свидетелем той же самой смены настроений — от облегчения к боли и обиде. Он опустился перед женой на колени и рассыпался в извинениях. Это он во всем виноват. Ее наказывают потому, что она любит его. Но Раиса справилась с чувствами, сосредоточившись на подробностях случившегося и умонастроении Зои. Для нее существовал всего один вопрос: как они вернут дочь домой?

Раиса без труда приняла тот факт, что Панин предал их. Она понимала логику Фраерши, согласившейся сотрудничать с ним: та стремилась отомстить любой ценой. Однако попытки Панина спровоцировать восстания в странах советского блока представлялись ей циничными политическими манипуляциями наихудшего толка, обрекавшими тысячи людей на смерть только ради того, чтобы укрепить позиции кремлевских «ястребов». И здесь Раиса никак не могла понять, что именно в этом плане привлекло Фраершу. Она оказалась по одну сторону баррикад со сталинистами, мужчинами и женщинами, которым было в высшей степени наплевать и на ее заключение, и на потерю ребенка, и, по большому счету, на смерть любого ребенка. Что же касается перехода Зои на сторону противника, если так можно выразиться, из одной неблагополучной семьи в другую, то здесь удивляться фактически было нечему. Она вполне могла представить себе, чем такая неординарная личность, как Фраерша, могла подкупить девочку-подростка, у которой не складывалась жизнь.

Лев даже не пытался отговорить Раису сопровождать его в Будапешт. Верно было как раз обратное: она была нужна ему. В отличие от него, Раиса могла достучаться до Зои. Жена спросила у него, готовы ли они применить силу, если Зоя откажется уехать с ними, чтобы узнать, как Лев относится к неприятной перспективе похищения собственной дочери. Тот в ответ лишь мрачно кивнул.

Поскольку ни Лев, ни Раиса не говорили по-венгерски, Фрол Панин выделил им в сопровождающие сорокапятилетнего Кароя Теглаша. Карой был оперативным сотрудником, работавшим в Будапеште под прикрытием. Венгр по рождению, после войны он был завербован КГБ и в годы ненавистного режима Ракоши работал двойным агентом. Он как раз оказался в Москве, где докладывал руководству о взрывоопасной ситуации в Венгрии, грозящей массовыми акциями протеста. Карой согласился сопровождать Льва и Раису и выступить в роли гида и переводчика.

Вернувшись из туалета, Карой вытер руки о штаны и уселся напротив Льва и Раисы. У него был кругленький животик и пухлые щеки, он носил круглые очки, и казалось, что во всей его фигуре нет ни одной прямой линии. Глядя на него, никто не заподозрил бы, что он является опытным оперативником и смертельно опасным агентом.

Поезд замедлял ход, приближаясь к городу Берегсас на советской стороне сильно укрепленной границы. Раиса подалась вперед, обращаясь непосредственно к Карою:

— Почему Панин позволил нам отправиться в Будапешт, если Фраерша работает на него?

Карой пожал плечами.

— Вам следовало бы спросить об этом самого Панина, а мне нечего вам сказать. Если захотите повернуть назад — что ж, дело ваше. Я не могу запретить вам что-либо.

Карой выглянул в окно и немного погодя заметил:

— Войска не переходят границы. С этого момента мы ведем себя как штатские лица. Там, куда мы направляемся, русских не любят. — Он повернулся к Раисе. — Для них нет никаких различий между вами и вашим супругом. Не имеет значения то, что вы учительница, а он офицер. Вас возненавидят одинаково.

Его тон заставил Раису ощетиниться:

— Я знаю, что такое ненависть.

На границе Карой подал пограничникам свои документы. Оглянувшись, он увидел, как в противоположном конце вагона Лев с Раисой о чем-то негромко беседуют, стараясь не смотреть в его сторону, — верный признак того, что они обсуждают, насколько можно ему доверять. Для них было бы лучше, если бы они совершенно не доверяли ему. Полученный им приказ был прост, понятен и не допускал двойного толкования. Ему полагалось всеми силами воспрепятствовать тому, чтобы Лев с Раисой попали в город до начала восстания. А потом, как только Фраерша сыграет свою роль, Лев — человек, как ему сообщили, решительный и упорный, профессиональный убийца — получит возможность отомстить.

Восточная Европа Венгрия Будапешт

Тот же день

Зоя, восторженная и радостно возбужденная, крепко держала Малыша за руку, чтобы не потерять его в столпотворении. Из каждой улицы и переулка на Парламентскую площадь вливались все новые и новые толпы людей. Зоя столько лет идеализировала смерть, наивно полагая ее единственным ответом на свое одиночество, что сейчас ей хотелось запрыгать на месте от радости и крикнуть всему миру, словно извиняясь перед ним: «Я жива! Жива!»

Демонстрация превзошла все ее ожидания. В ней приняли участие не только студенты и диссиденты — казалось, на площади собрались все жители города, стекавшиеся сюда из квартир, офисов и фабрик, не в силах противостоять всеобщему притяжению, которое лишь усиливалось с появлением каждого нового человека. Зоя понимала, почему они собрались именно здесь. Парламенту по определению полагается быть центром власти, местом, где решается судьба нации. На самом же деле он не обладал никаким влиянием, служа лишь наружным красивым фасадом для советских властей. И из-за внешней красоты здания парламента оскорбление казалось еще сильнее и горше.

Солнце скрылось за горизонтом. Но наступившая ночь отнюдь не умерила всеобщего восторга и ликования. Появлялись все новые и новые люди, отбросившие благоразумие и осторожность, и поток их не уменьшался, несмотря на то что площадь уже не могла вместить всех желающих и толпа становилась все плотнее. Здесь царила атмосфера не столпотворения, а дружбы и единения. Незнакомые люди заговаривали друг с другом, смеялись и обнимались. Зое еще никогда не доводилось бывать на столь массовых манифестациях. Конечно, ее, как и всех остальных, заставляли принимать участие в первомайских демонстрациях, но они проходили совсем иначе. И дело было не только в масштабе. Здесь царила анархия, отсутствовали принуждение и власть. На углах не стояли вооруженные офицеры. Мимо не катили плотным строем танки. Солдаты не проходили торжественным маршем мимо приветственно машущих флажками, тщательно отобранных детишек. Здесь имел место бесстрашный протест, акт неповиновения: все вели себя так, как им хотелось, пели, хлопали в ладоши и декламировали:

— Russkik haza! Russkik haza! Russkik haza!

Тысячи ног дружно притопывали на три такта, и Зоя присоединилась к общему ритму, вскидывая вверх сжатую в кулак руку, пылая негодованием, которое, учитывая ее национальность, выглядело по меньшей мере абсурдным.

— Русские, убирайтесь домой!

Ей было плевать на то, что и сама она русская. Ее дом был здесь, среди этих людей, на долю которых выпали те же самые страдания, что вынесла и она, и которые не понаслышке знали о том, что такое тирания и притеснения.

Уступая ростом стоявшим вокруг мужчинам и женщинам, Зоя привстала на цыпочки. И вдруг она почувствовала, как чьи-то сильные ладони обхватили ее за талию; Фраерша усадила ее себе на плечи, и перед девочкой открылась вся площадь. Толпа оказалась намного гуще, чем казалось раньше, она окружала здание парламента и выплескивалась на другой берег реки. Везде, на тротуарах и лужайках, на трамвайных путях и проезжей части, даже на постаментах и памятниках сгрудились люди.

И вдруг без предупреждения огни здания парламента погасли и площадь погрузилась в темноту. Толпа отозвалась недоуменным ропотом. На боковых улицах и переулках подача электричества не прекращалась. Очевидно, кто-то пытался помешать им, стремясь заставить их разойтись по домам и ослабить их решимость, воспользовавшись темнотой как оружием. Внезапно в конце площади раздались радостные крики. Зоя увидела, как кто-то поднял над головой импровизированный факел, скрутив трубочкой газету. Этот пример подхватили остальные, и повсюду один за другим стали вспыхивать новые факелы. Это был свет, рожденный огнем, горевшим в их душах и сердцах. Фраерша протянула Зое свернутый трубочкой журнал «Свободный народ». Один из ее бандитов поджег его с одной стороны, медленно поворачивая, чтобы пламя хорошенько занялось. Зоя подняла его над головой, и по печатным страницам побежали сине-зеленые языки пламени. Зоя принялась размахивать им над головой, и сотни факелов со всех сторон закивали ей в ответ.

Когда Фраерша опустила ее на землю, Зоя, раскрасневшаяся и возбужденная, не в силах совладать с охватившими ее чувствами, привстала на цыпочки и поцеловала ее в щеку. Фраерша замерла. Хотя Зоя уже стояла обеими ногами на земле, Фраерша по-прежнему крепко держала ее за талию, не отпуская девочку. Зоя затаила дыхание, испугавшись того, что совершила непростительную ошибку. В темноте она не могла разглядеть выражения лица Фраерши, и тут стоявший рядом мужчина поджег газету. В мерцающем красноватом свете Фраерша выглядела так, словно увидела перед собой привидение.

Поцелуй как огнем обжег Фраершу. Оттолкнув Зою, она неуверенно потрогала щеку. Пожалуй, она совершила ошибку, посадив девочку себе на плечи и тем самым позволив вернуться Анисье, той, кем она когда-то была: женой и матерью. В душу к ней тайком прокрались нежность и любовь — те самые чувства, которые она старательно, каленым железом выжигала в себе. Раскрыв нож, она провела лезвием по щеке, словно срезая следы поцелуя, а потом с облегчением вытерла клинок и вернула его на место.

Вернув себе былое хладнокровие, она обвела внимательным взглядом крыши соседних зданий, злясь на Панина за то, что тот не додумался разместить на них снайперов. Золт Полгар, проследив за ее взглядом, поинтересовался:

— Что ты там высматриваешь?

— Где сотрудники УГБ?

— Ты беспокоишься о нашей безопасности?

Фраерша постаралась ничем не выдать то, как она презирает его за наивность, и ответила:

— Здесь не с кем сражаться.

— На радиостанции студенты пытаются передать в эфир свои шестнадцать требований. Ходят упорные слухи, что руководство отказывает им в этом, а сотрудники УГБ охраняют здание, чтобы удержать контроль Советов над ним.

Фраерша схватила его за плечи.

— Вот оно! Именно там мы и начнем нашу борьбу!

Проталкиваясь сквозь толпу, Фраерша стала выбираться наружу. Это мирное сборище своей пассивностью действовало ей на нервы. Чем дальше от Парламентской площади, тем заметнее менялась атмосфера. По проспекту в сторону Национального венгерского музея бежали люди — одни в страхе, другие гневно выкрикивали что-то, третьи держали в руках булыжники и куски тротуарной плитки. Центром притяжения для них служила радиостанция, расположенная на улице Броди Шандора, пролегавшей рядом с музеем. Даже если поначалу протест здесь и был мирным, то теперь толпа буйствовала — окна в здании были выбиты, и под ногами собравшихся хрустели осколки стекла. Посреди дороги лежал перевернутый фургон — колеса его еще вращались, а передок был смят. Двери радиостанции были заперты наглухо.

Золт расспросил тех, кто оказался поблизости, вернулся к Фраерше и заговорил приглушенным голосом, перейдя с венгерского на русский:

— Студенты потребовали, чтобы им дали возможность зачитать шестнадцать пунктов. Женщина, директор радиостанции…

— Кто она такая?

— Ее зовут Бенке, она — верная коммунистка, но, похоже, умом не блещет. Она предложила компромисс. В здание она их не пустила, зато предоставила передвижную радиостанцию. Фургон прибыл, и студенты зачитали свои требования.

Фраерша уже догадалась обо всем, перебив его:

— Это был ловкий трюк?

— Фургон ничего не передавал. Вместо студенческой декларации он транслировал просьбу разойтись по домам и осуждение зачинщиков беспорядков. Студенты опрокинули фургон и попытались выбить им двери. Сейчас они требуют допустить их в здание. Они говорят, что это — национальная станция, следовательно, она принадлежит им, а не Советам.

Фраерша огляделась по сторонам, оценивая силу и настроение толпы:

— Где сотрудники УГБ?

— Внутри.

Фраерша подняла голову. В окнах верхнего этажа замаячили чьи-то фигуры — это были офицеры. Раздалось какое-то шипение, и улицу затянули клубы дыма. Слезоточивый газ вырывался из жестяных банок, словно злой джинн, выпущенный на волю, расползаясь в стороны и поднимаясь вверх. Фраерша собрала своих людей, окликнула Малыша с Зоей, и они перелезли через ограждение, отступая к музею, куда их оттеснял газ. Поднявшись на верхнюю ступеньку, они остановились и огляделись. Клочья белого дыма хватали их за лодыжки, не представляя, впрочем, особой опасности. Основная масса газа прокатилась по улице и выплеснулась на проспект. Из химического тумана одна за другой выныривали фигуры людей, которые падали на колени и заходились в кашле.

Когда газ начал рассеиваться, Фраерша спустилась вниз и оглядела опустевшую улицу. Вокруг царила мрачная тишина. Толпа разбежалась. Сопротивление было подавлено. Фраерша покачала головой. Если сегодняшняя ночь пройдет без инцидентов, власти вернут себе инициативу и контроль над ситуацией. Она решительно зашагала к зданию радиостанции.

— Идите за мной.

Газ еще не улетучился окончательно, но Фраерша не собиралась ждать и перелезла через ограждение, выйдя на середину улицы, где клубы ядовитого дыма окутали ее с ног до головы. Она прикрыла рот и нос рукой. Почти сразу же она закашлялась, но продолжала идти вперед, спотыкаясь и едва не падая, ко входу в радиостанцию. Глаза у нее слезились.

Зоя схватила Малыша за руку.

— Мы должны пойти за ней!

Малыш разорвал свою рубаху на полосы, сделав из них маски для себя и Зои. Перебравшись через ограду, они вышли на улицу и встали рядом с Фраершей. Клубы газа поднимались все выше, втягиваясь в разбитые провалы окон радиостанции, отчего внизу, на улице, дышать стало легче. Фигуры же у окон, напротив, отпрянули в глубь здания. Мало-помалу вокруг Зои, Малыша и Фраерши вновь собралась толпа. Со стальными прутьями в руках вернулись люди Фраерши. Они подбежали к дверям, пытаясь выломать их.

Зоя подняла голову. У окон опять встали офицеры УГБ, на этот раз — с винтовками в руках. Схватив Малыша за руку, она потащила его вперед. Едва они успели прижаться к стене, как сверху загремели выстрелы. Люди на улице бросились врассыпную, пригибаясь и стараясь не попасть под пули. Но никто не был ранен. Оперативники стреляли поверх голов в стены здания напротив. Они хотели лишь напугать собравшихся, и в это самое мгновение двери радиостанции распахнулись.

Оттуда решительным шагом выступили офицеры УГБ, держа винтовки наизготовку, — этакая греческая фаланга, защищающая жизненно важный объект. Они выстроились в две шеренги, спиной друг к другу, и одна двинулась вверх по улице, а другая — вниз, разрезая толпу пополам. Они наступали, примкнув штыки. Малыш и Зоя оказались среди тех, кого оттесняли вниз, к музею. Зоя посмотрела на девушку, шедшую рядом с ней. На вид она была совсем молоденькой, лет восемнадцати, не старше. На лице ее не было и следа страха. Она торжествующе улыбнулась и взяла Зою под руку. Они остановились, и девушка крикнула офицерам что-то оскорбительное. Воодушевленная ее примером, Зоя наклонилась и подняла с земли камень, небольшой, размером с ее кулачок, и метнула его в оперативников, угодив одному из них в щеку. Весьма довольная собой, она еще улыбалась, когда он прицелился в нее из винтовки.

Последовала короткая вспышка, и прогремел выстрел. Ноги у Зои подогнулись, и она упала. У нее перехватило дыхание, но боли она не чувствовала. Девочка перекатилась на бок и оказалась лицом к лицу с девушкой, которая только что взяла ее под руку. Пуля угодила ей в шею.

Офицеры тем временем неуклонно двигались вперед, но Зоя не могла пошевелиться. А ведь она должна встать, иначе ее попросту затопчут. Или убьют. И в то же время она была не в силах оставить девушку одну. Внезапно рядом присела Фраерша и подхватила мертвую венгерку на руки. Малыш помог подняться Зое, и они вдвоем бросились бежать. У них за спинами офицеры остановились, удерживая позиции.

Фраерша опустила погибшую девушку на землю, коротко и зло всхлипнула, словно была ее матерью и любила ее всем сердцем. Зоя попятилась, глядя, как рядом с телом жертвы опускаются на колени мужчины и женщины, привлеченные судорожным плачем Фраерши. Не была ли эта скорбь лишь притворством? Но, прежде чем Зоя успела додумать эту мысль до конца, Фраерша выпрямилась, выхватила пистолет и открыла огонь по шеренге офицеров. Это был сигнал, которого только и ждали ее люди. Они тоже достали оружие и, рассыпавшись по обеим сторонам улицы, принялись стрелять в оперативников. Строй сотрудников безопасности сломался, и они стали поспешно отступать обратно к радиостанции, более не уверенные в том, что смогут удержать ситуацию под контролем. Они-то, словно охотники на медведя, полагали, что только у них есть огнестрельное оружие. Но, оказавшись под огнем, тотчас поспешили обратно, под прикрытие здания радиостанции.

Зоя осталась у тела погибшей девушки, глядя в ее безжизненные глаза. Фраерша потянула ее за собой и сунула ей в руки револьвер.

— Пришло время сражаться.

Зоя ответила:

— Это я убила ее.

Фраерша отвесила ей хлесткую пощечину.

— Ты не виновата. Возьми себя в руки. Ее застрелили они. И что ты теперь собираешься делать? Заплакать, как маленькая? Ты и так проплакала всю жизнь! Настало время действовать!

Зоя сжала в ладошке револьвер и устремилась к радиостанции. Целясь на бегу в фигуры у окон, она нажала на курок и выпустила в них все шесть патронов.

24 октября

Наступил рассвет. Всю ночь Зоя не смыкала глаз. Но усталости не было. Ее охватило возбуждение, чувства обострились, а глаза вбирали каждую деталь окружающей обстановки. Сбоку в сточной канаве громоздились разбитые кофейные чашки, образуя груду высотой до колена, словно символический надгробный памятник. Впереди виднелись остатки костра, в котором лежали обуглившиеся труды Маркса и Ленина, принесенные сюда из разграбленных книжных магазинов. Хрупкие серые хлопья пепла, медленно кружась, тянулись к небу, словно снегопад наоборот. В брусчатке мостовой недоставало камней — их вырвали из земли, чтобы использовать в качестве метательных снарядов. Зое казалось, будто весь город вступил в бой и она сражается на его стороне. Ее одежда пропахла дымом, кончики пальцев были черными, а во рту ощущался металлический привкус. В ушах у нее звенело. За поясом юбки кожу живота холодил револьвер.

Радиостанция пала перед самым рассветом, из окон здания до сих пор клубился черный дым. Деревянные двери в конце концов не выдержали натиска. Сопротивление внутри ослабело, тогда как атака снаружи, напротив, усилилась за счет винтовок и карабинов, которые принесли с собой курсанты военной академии. Зою и Малыша отыскала Фраерша, приказав им не принимать участия в штурме здания. Она не хотела, чтобы они пострадали в рукопашной схватке, разгоревшейся в задымленных коридорах, где за любой дверью их мог поджидать притаившийся офицер УГБ. Она дала им другое задание.

Найти Сталина.

Дойдя до конца аллеи Горького, упиравшейся в городской парк Варошлигет, Малыш и Зоя растерянно остановились, пораженные отсутствием главной местной достопримечательности. Высившаяся в самом центре площади Героев огромная статуя Сталина — бронзовый колосс в четыре человеческих роста высотой и усами длиной в руку — исчезла. Каменный пьедестал остался на месте, а вот статуи не было. Малыш и Зоя неуверенно приблизились к монументу. На нем торчали лишь металлические сапоги: памятник генералиссимусу срезали чуть ниже колен, и из правого голенища торчали изогнутые штыри арматуры. А вот от тела и головы не осталось и следа. Судя по всему, статую похитили. На постаменте возились двое мужчин, пытаясь укрепить на сапоге флаг новой Венгрии.

Зоя вдруг засмеялась и ткнула пальцем в то место, где раньше возвышался Сталин:

— Он мертв! Мертв! Ублюдок сдох!

Малыш скривился и быстро зажал ей рот ладонью. Она ведь кричала на русском. Двое мужчин на постаменте бросили работу и повернулись к ним. Малыш сжал руку в кулак и поднял ее над головой:

— Russkik haza!

Мужчины рассеянно закивали головами и тут же забыли о них: флаг упал на землю.

Воспользовавшись моментом, Малыш потащил Зою прочь, яростно шепча ей на ухо:

— Не забывай о том, кто мы такие.

В ответ Зоя поцеловала его в губы — быстрым, порывистым поцелуем, а потом отпрянула прежде, чем он успел отреагировать, и сделала вид, что ничего особенного не случилось, показывая на глубокие царапины на мостовой.

— Смотри, это следы! Статую тащили волоком, вон туда!

С бешено бьющимся сердцем она устремилась в ту сторону, куда уводили царапины на камнях.

Малыш не ответил, и, будучи не в силах и далее притворяться, Зоя остановилась.

— Ты сердишься?

Он медленно покачал головой, и на щеках его расцвел яркий румянец.

Решив сменить тему, она показала на царапины:

— Кто первый добежит до статуи Сталина? На счет три: раз…

Не дожидаясь, пока прозвучит вторая цифра, оба сорвались с места, одновременно решив перехитрить друг друга.

Малыш вырвался вперед, но вскоре остановился, потеряв следы, и вынужден был вернуться обратно, высматривая их. Подобно гончим, выслеживающим добычу, они закружили на первом же перекрестке, стараясь определить, в каком направлении двигаться дальше. Зоя первой нашла следы и бросилась по ним. Теперь уже Малыш отстал от нее. Они бежали на юг и повернули на площадь Луизы Блаха, окруженную магазинами, на которой перекрещивалось сразу несколько улиц.

Прямо впереди они увидели бронзовую статую, лежавшую на животе, широкую и длинную, как трамвай. Оба прибавили ходу, но Зоя сохранила больше сил, поскольку Малышу пришлось возвращаться. Девочка сейчас бежала первой, правда, опережая его совсем ненамного. Она рванулась вперед и коснулась лодыжки Сталина пальцами вытянутой руки. Задыхаясь, со счастливой улыбкой на губах, она обернулась и увидела, что теперь Малыш разозлился по-настоящему. Он очень не любил проигрывать и сейчас пытался придумать причину, чтобы объявить забег недействительным.

Чтобы закрепить свою победу, Зоя взобралась на статую, скользя по бронзовым бедрам Сталина, пока не встала обеими ногами на складках его пальто, выпрямившись во весь рост. Поднявшись выше, она заметила, что у Сталина нет головы — шея была грубо перерублена. Она прошлась по его спине, осторожно ставя ноги, словно воздушная гимнастка, ступающая по канату. Малыш остался внизу, на мостовой, и засунул руки в карманы. Она улыбнулась ему, ожидая, что он опять покраснеет. Но вместо этого он улыбнулся ей в ответ. В груди у нее разлилась жаркая радость, и она мысленно сделала кульбит на спине Сталина.

Подойдя к бронзовой шее, она провела пальцами по неровной кромке, образовавшейся после того, как голову отделили от тела, прорезав металл паяльной лампой. Выпрямившись во весь рост, она уперлась руками в бока, как победительница гигантов, и с высоты обвела площадь взглядом. На противоположной стороне, у начала бульвара Йожефа, собралась небольшая толпа. Когда она раздалась, Зоя увидела голову Сталина. Опираясь на обрубок массивной шеи, та, казалось, смотрела прямо на нее, не в силах осознать унижение, которому подверглась. Во лбу у нее, под самой линией волос, зияла дыра, и оттуда торчал дорожный знак: «15 км». Тот же самый грузовик, что притащил статую на площадь, отволок голову в сторону. К ней до сих пор были прикреплены цепи. Зоя осторожно слезла на землю и заглянула в живот Сталину — пустой, темный и холодный, как она и подозревала, — после чего поспешила к тому сборищу.

Малыш догнал ее и схватил за руку.

— Пошли домой.

— Подожди.

Зоя вырвал у него руку, прошла сквозь толпу, остановилась перед головой Сталина и плюнула в его огромный гладкий глаз. После быстрого бега во рту у нее пересохло, так что слюны набралось совсем мало. Но это не имело значения. Толпа разразилась дружным смехом. Удовлетворенная, она повернулась, чтобы уходить. Но не успела она сделать и шагу, как кто-то подхватил ее и водрузил на голову Сталина, прямо на его бронзовую челку. Люди в толпе оживленно заговорили о чем-то, обращаясь к ней. Не имея ни малейшего понятия, о чем ее спрашивают, Зоя согласно кивнула. Двое мужчин поспешили к грузовику, втолковывая что-то водителю, а еще один вручил ей флаг новой Венгрии. Грузовичок фыркнул, завелся и медленно покатил вперед. Обвисшие цепи, одним концом прикрепленные к заднему бамперу грузовика, а другим — к голове Сталина, вздрогнули и натянулись. Сама же голова повернулась вокруг своей оси, словно живая, и Зое пришлось ухватиться за дорожный знак, чтобы не упасть. Собравшиеся разразились встревоженными криками, и она сообразила, что они спрашивают, все ли с ней в порядке. Она кивнула, и люди замахали руками водителю. Тот прибавил газу, и голова Сталина рванулась вперед, подпрыгивая на трамвайных рельсах.

Пытаясь удержаться на лбу гигантской головы и не слететь на землю, Зоя расставила пошире ноги, обеими руки вцепившись в торчащий перед ней дорожный знак. Понемногу к девочке возвращалась уверенность, и она выпрямилась. Заметив встревоженное выражение на лице Малыша, она улыбнулась ему, надеясь подбодрить, а потом помахала рукой, приглашая присоединиться к ней. Но он отказался, недовольно хмурясь, и остался стоять на месте, скрестив на груди руки. Не обращая более внимания на его раздражение, Зоя принялась позировать перед толпой, вытянув указующим жестом руку вперед, словно императрица, едущая на колеснице. Грузовичок неспешно катил вперед, голова Сталина волочилась за ним со скоростью пешехода, и венгерский флаг обвис у нее за спиной, касаясь земли. Она жестом показала водителю: «Езжай быстрее!»

Грузовик прибавил ходу. Из-под челюсти Сталина посыпались искры. Встречный ветерок растрепал волосы Зои и расправил полотнище флага у нее за спиной. В это мгновение она казалась символом восстания — девочка, попирающая ногами голову Сталина, с развевающимся флагом Венгрии. Она оглянулась, надеясь увидеть восхищение в глазах толпы и мечтая о том, чтобы кто-нибудь заснял ее на пленку.

Ее благодарная аудитория рассеялась, как дым.

В конце бульвара Йожефа появился танк. Его башня медленно развернулась в их сторону, траки вгрызлись в землю, и он помчался к ним, набирая скорость. Грузовик затормозил. Цепи провисли. Голова Сталина остановилась так резко, что по инерции качнулась вперед и ткнулась носом в землю, сбросив Зою вниз. Оглушенная, она простерлась прямо посреди площади.

К ней подбежал Малыш и помог подняться. Она с трудом села и увидела, что прямо на них накатывается танк, от которого ее отделяло всего метров двести. Опираясь на Малыша, Зоя встала, и они вдвоем заковыляли прочь, собираясь укрыться в ближайшем магазине. Она оглянулась. Танк выстрелил: последовала вспышка желтого пламени и резкий свист. Снаряд разорвался позади них, в воздух взлетел клуб дыма, расцвеченный брызгами пламени, и осколки камней. Ударная волна толкнула Малыша и Зою в спину, и они вновь повалились на землю.

И вдруг из дымовой завесы вылетела голова Сталина. Ударившись о мостовую, она подскочила, вращаясь, как мяч на цепи, которая волочилась за ней, и устремилась прямо к ним, словно желая отомстить за надругательство над собой. Зоя толкнула Малыша на землю, и гигантский кусок бронзы просвистел над ними, врезавшись в витрину магазина и осыпав их ливнем осколков. Вслед за головой появился грузовик, увлекаемый цепями. Машина опрокинулась, ее развернуло на месте, и она заскрежетала по брусчатке. Внутри кабины вниз головой болтался водитель.

Прежде чем они успели вскочить, из дыма вынырнула металлическая туша танка. Они поползли назад, укрывшись за разбитой витриной аптеки. Спрятаться было больше негде, а отступать некуда. Но стальной монстр не стал стрелять. Откинулась крышка люка, и оттуда вылез танкист, взялся за ручки башенного пулемета и развернул его в их сторону. Но тут в голову ему ударила пуля, и со всех концов площади загремели выстрелы. Мертвого солдата поспешно втащили внутрь, но не успел люк захлопнуться, как к танку подбежали два человека, держа в высоко поднятых руках бутылки, к горлышкам которых были привязаны горящие тряпки. Они зашвырнули их внутрь башни, и стальное чудовище охватило пламя.

Малыш поднял Зою на ноги.

— Давай сматываться отсюда.

Впервые Зоя не нашлась, что возразить.

Восточная Европа Венгрия Будапешт Холм Буда

27 октября

Медлительность их проводника откровенно раздражала Льва. К месту назначения они добирались какими-то окольными путями и к тому же очень долго. Им понадобилось два дня, чтобы преодолеть тысячу километров до венгерской границы, и еще три, чтобы покрыть оставшиеся триста километров до Будапешта. И только когда Карой услышал по радио о том, что в столице вспыхнули беспорядки, они двинулись быстрее. Лев с Раисой засыпали его вопросами, но в ответ он смог лишь перевести сообщения диктора: о «незначительных гражданских волнениях, спровоцированных фашиствующими молодчиками», по которым оценить масштаб беспорядков не представлялось возможным. Радиопередачи подвергались строжайшей цензуре и наверняка преуменьшали размах волнений. Просьба к возмутителям спокойствия разойтись по домам означала, что власти больше не контролируют ситуации. Располагая столь отрывочными сведениями, Карой решил, что въезжать в город открыто слишком опасно, и повез их кружным путем, огибая блокпосты, выставленные советскими войсками. Изрядно попетляв, они наконец оказались в Буде, на самой окраине города, оставив далеко в стороне центр, здания городской администрации и штаб-квартиру Коммунистической партии — самые вероятные очаги напряженности.

Близился рассвет, когда Карой остановил машину на макушке холма Буда, в нескольких сотнях метров над городом. Близлежащие улицы были пусты. Протекавший у подножия холма Дунай делил город на две части — Буду и Пешт. И если Буда оставалась относительно спокойной, то с другой стороны реки доносился треск выстрелов. Над зданиями кое-где вились клубы дыма. Лев спросил:

— Советские войска еще не начали штурм города? Восстание подавлено?

Карой пожал плечами.

— Мне известно столько же, сколько и вам.

К нему обернулась Раиса.

— Это ваш дом. Ваш народ. Панин использует их, чтобы уладить политические разногласия. Как вы можете работать на него?

Карой постарался не выдать своего раздражения, но у него ничего не получилось.

— Моему народу, если он такой мудрый, каким себя полагает, следовало бы оставить мечты о свободе. Они будут стоить жизни многим людям. И если бунтовщиков покарают, всем остальным будет только лучше… Что бы вы обо мне ни думали, я хочу одного — жить в мире.

Выйдя из машины, Карой зашагал вниз по склону.

— Сначала мы наведаемся ко мне домой.

Его квартира располагалась неподалеку, чуть ниже замка на склоне холма, глядящего на Дунай. Поднимаясь по лестнице на верхний этаж, Лев поинтересовался:

— Вы живете один?

— Я живу вместе с сыном.

До этого Карой никогда не заговаривал о своей семье, да и сейчас не пожелал дальше распространяться на эту тему. Переступив порог, он прошелся по комнатам и крикнул:

— Виктор?

Раиса спросила:

— Сколько лет вашему сыну?

— Ему двадцать три года.

— Тогда его отсутствие наверняка объясняется какой-то простой причиной.

Лев добавил:

— Чем он занимается?

Карой поколебался, прежде чем ответить:

— Совсем недавно он поступил на службу в УГБ.

Лев и Раиса промолчали, с опозданием сообразив, почему их провожатый так нервничает. Карой уставился в окно, разговаривая скорее сам с собой, чем обращаясь ко Льву и Раисе:

— Поводов для беспокойства нет. После начала восстания руководство УГБ, скорее всего, приказало всем офицерам собраться в Управлении. Он наверняка там.

Квартира была битком набита продуктами, керосином, свечами и целой коллекцией оружия. С тех пор как они пересекли границу, Карой не расставался с пистолетом. Он предложил Льву и Раисе последовать его примеру, поскольку отсутствие оружия вовсе не гарантировало того, что их примут за мирных обывателей. Лев выбрал ТТ-33, изящную и смертоносную игрушку советского производства. Раиса нехотя взяла пистолет. Но, отдавая себе отчет в том, какую опасность представляет для них Фраерша, она заставила себя познакомиться с оружием поближе.

Выйдя из квартиры, они зашагали вниз по склону, намереваясь пересечь Дунай и попасть в другую часть города, где почти наверняка рядом с Фраершей, в самом сердце восстания, окажется и Зоя. На площади Сена им пришлось перебираться через импровизированные укрепления. На порогах домов и в парадных сидели и курили молодые люди, рядом с которыми горками были сложены самодельные бензиновые бомбы. По периметру площади громоздились перевернутые трамваи, перегораживая выходящие на нее улицы. С крыш домов за их передвижением следили снайперы. Стараясь не возбуждать подозрений, трое спутников медленно пересекли площадь, направляясь к реке.

Карой повел их по Маргит-хид, широкому мосту, переброшенному на другой берег через небольшой остров посреди Дуная. Дойдя до середины, Карой остановился. Он присел, показывая на соседний мост. На нем стояли танки. Бронетехника расположилась и на Парламентской площади. Власти, без сомнения, задействовали советские войска, но те еще не овладели положением, судя по фортификационным сооружениям восставших. Карой понял, что представляет собой превосходную мишень, и потому пригнулся и поспешил на другую сторону. Лев с Раисой последовали за ним. В лицо им дул холодный ветер, и они с облегчением перевели дух, добравшись до противоположного берега.

Город пребывал в весьма странном положении — боевые действия в полном смысле слова не велись, но и нормальной жизнь на улицах тоже назвать было нельзя. Мир и война сосуществовали одновременно, иногда на расстоянии нескольких шагов. Зоя могла находиться где угодно. Лев захватил с собой две фотографии, на одной из которых была Зоя: это был семейный портрет, сделанный совсем недавно. На нем она выглядела несчастной и подавленной, позеленевшей от ненависти. Второй же снимок был сделан в момент ареста Фраерши. Правда, бывшая жена священника изменилась практически до неузнаваемости. Карой показывал их прохожим, и никто не отказал в помощи. Без сомнения, многие семьи занимались тем же самым, разыскивая пропавших родственников. Но люди возвращали им обе фотографии, с извиняющимся видом пожимая плечами.

Вскоре они оказались на узкой улочке, которую беспорядки обошли стороной. Утро уже давно вступило в свои права, и здесь работало небольшое кафе. Посетители потягивали кофе с таким видом, словно вокруг не происходило ничего необычного. Единственным свидетельством того, что привычное течение повседневной жизни все-таки нарушено, стала груда листовок в сточной канаве. Лев наклонился и поднял тонкий листок бумаги, отряхнув его от грязи. Сверху красовалась эмблема — православное распятие. Ниже шел текст, написанный по-венгерски, но он узнал имя: Никита Сергеевич Хрущев. Это была работа Фраерши. Обрадовавшись тому, что предположение о ее присутствии в городе подтвердилось, он показал листовку Карою.

А тот застыл столбом, глядя куда-то вдаль. Лев проследил за его взглядом до конца улицы, которая выходила на небольшую площадь. На ней высилось одно-единственное дерево, начисто лишенное листьев. Солнце заливало площадь ярким светом, тогда как они стояли в тени. Когда глаза его привыкли к контрастному освещению, Лев зацепился взглядом за ствол дерева. Почему-то ему показалось, что тот раскачивается.

Карой сорвался с места и побежал. Лев и Раиса бросились за ним вдогонку, чем привлекли внимание завсегдатаев кафе. Добежав до конца улицы и оказавшись на краю круга солнечного света, они остановились. С самой толстой ветки дерева головой вниз свисало тело мужчины. Лодыжки его были связаны веревочной петлей, а руки свободно раскачивались на ветру, подобно зловещему колдовскому маятнику. Под телом был разведен костер. Волосы на голове сгорели, кожа обуглилась, и распознать черты лица было уже невозможно. Он был раздет до пояса, и то, что на нем оставили брюки, выглядело актом целомудрия, несовместимым с чудовищной жестокостью убийства. Огонь обжег ему плечи и грудь. Судя по нетронутой коже, он был еще очень молод. Его одежда — китель, рубашка и кепи — лежали в костре и превратились в пепел. Его сожгли на огне, разведенном из его собственной формы. Лев вдруг отчетливо услышал голос Фраерши, словно она шептала ему на ухо: «То же самое они сделают и с тобой».

Этот человек был сотрудником УГБ.

Лев обернулся и увидел, как Карой вцепился обеими руками себе в волосы, словно те кишели вшами, и бормотал:

— Нет…

Карой придвинулся ближе и протянул руку, чтобы коснуться обугленного тела, но тут же отдернул ее, словно обжегшись, и стал ходить вокруг трупа кругами.

— Нет, это не он… — Он повернулся ко Льву. — Откуда мне знать, что это — не мой сын?

Он упал на колени и повалился в костер. Взметнулись хлопья остывшего пепла. Вокруг них собралась толпа, наблюдая за происходящим. Лев обвел взглядом лица людей — на них читалась холодная враждебность и гнев оттого, что кто-то посмел скорбеть об убитом враге, сомневаясь в справедливости их кары. Лев присел на корточки рядом с Кароем и обнял его за плечи.

— Нам нужно идти.

— Ведь я его отец. Я ведь должен узнать собственного сына?

— Это не ваш сын. Ваш сын жив. Мы найдем его. А сейчас нам надо идти.

— Да-да, он жив. Жив! Правда?

Лев помог Карою подняться на ноги. Но толпа не желала расступаться перед ними, чтобы позволить им уйти.

Лев заметил, как Раиса опустила руку на пояс брюк, поближе к рукоятке пистолета. Она была права. Им грозила опасность. Из толпы раздались гневные голоса — у одного из мужчин на шее висел патронташ с толстыми, как сосиски, патронами. Не вытирая слезы с глаз, Карой вынул из кармана фотографии Зои и Фраерши. Увидев снимки, мужчина с патронташем расслабился и обнял Кароя за плечи. Несколько минут они о чем-то разговаривали. Толпа начала рассеиваться. Когда все разошлись, Карой прошептал, обращаясь ко Льву и Раисе:

— Ваша дочь только что спасла нам жизнь.

— Этот человек видел ее?

— Она сражалась неподалеку от кинотеатра «Корвин».

— Что еще он сказал?

Карой помолчал.

— Что вы должны ею гордиться. Она убила много русских.

Тот же день

Приближающийся советский бронетранспортер посеял в толпе такую панику, словно в самой гуще ее разорвался снаряд. Горожане бросились врассыпную, пытаясь как можно быстрее убраться с улицы. Раиса бежала изо всех сил в окружении мужчин, женщин и детей, которые то отставали, то вырывались вперед. Пожилой мужчина упал. Какая-то женщина попыталась помочь ему, ухватив его за пальто и стараясь оттащить с дороги. В бронетранспортере мужчину или не заметили, или им было все равно, и они собрались переехать обоих, словно те были мелкими камешками под ногами. Раиса бросилась назад и едва успела оттащить мужчину в сторону, когда мимо прогрохотал БТР, — его гусеницы прошли так близко от лица Раисы, что она ощутила дуновение холодного ветра, поднятого ими.

Раиса окинула улицу быстрым взором — ни Льва, ни Кароя нигде не было видно, но они наверняка должны находиться где-то поблизости. Воспользовавшись суматохой и замешательством, воцарившимися после появления бронетранспортера, она свернула в переулок — первый попавшийся — и бежала по нему до тех пор, пока не выбилась из сил. Переводя дыхание, Раиса прислушалась. Итак, от Льва она оторвалась, и теперь можно самой приступить к поискам Зои.

Эта мысль пришла ей в голову еще в Москве, как только она узнала о том, что Зоя осталась жива. Девочка была согласна жить с ней, она сама говорила об этом. А вот Лев в эту картину не вписывался никоим образом, и Раиса не представляла, что должно было случиться за прошедшие шесть месяцев, чтобы Зоя передумала. Если уж на то пошло, то ее уверенность в этом могла только окрепнуть. Пока они ехали на поезде в Венгрию, Раиса лишний раз убедилась в том, что права, глядя, как Карой шушукается со Львом: два бывших агента, подозревающих друг друга в чем угодно, но связанных воедино невидимой принадлежностью к секретной службе. Зоя спросит: «Двух агентов КГБ прислали, чтобы спасти меня?» — повернется и уйдет, даже не удостоив их ответом. Они совершенно не понимали, что она за человек, а вот Фраерша, без сомнения, тонко сыграла на чувствах девочки-подростка, наверняка сделав вид, будто сопереживает ее одиночеству и неприкаянности.

Раиса сомневалась, что Лев догадается о том, что она потерялась намеренно. Карой, скорее всего, поймет ее мотивы, а вот Лев будет упрямо все отрицать. И это давало ей некоторый запас времени. Карой снабдил их картами города, отметив на них свою квартиру как раз на тот случай, если им придется разлучиться. По расчетам Раисы, сейчас она находилась где-то в районе улицы Штали. Значит, отсюда надо двигаться строго на юг, по возможности избегая наиболее очевидных маршрутов, в сторону кинотеатра «Корвин», где в последний раз видели Зою.

Очень осторожно сверяясь с картой так, чтобы это не бросалось в глаза, она добралась до улицы Уллой. В этом квартале прошли ожесточенные бои: на булыжной мостовой повсюду валялись снарядные гильзы. Несмотря на впечатляющие размеры улицы, прохожих было совсем мало — Раиса увидела лишь несколько фигур, быстро перебегавших между домами, а в остальном на некогда шумной магистрали царила сверхъестественная, жутковатая тишина. Держась поближе к стенам домов, она подобрала с земли обломок кирпича, в любую секунду готовая нырнуть в дверной проем или разбить стекло, чтобы укрыться в помещении при малейшей опасности. Сжимая в руке кирпич, она вдруг почувствовала, что низ его отсырел. В растерянности опустив глаза, Раиса заметила, что улица по всей ширине покрыта слизью и жидкой грязью.

Мало того, от одного тротуара до другого простирались погонные метры дорогущего шелка, пропитавшегося чем-то наподобие мыльной пены. Что бы это значило? Раиса неуверенно шагнула вперед, поскользнулась и едва не упала — туфли на гладкой подошве не держали ее, так что идти приходилось, держась одной рукой за стену. Ей даже показалось, что сработала какая-то тревожная сигнализация, потому что в следующий миг из окна над головой раздался предупреждающий крик. Подняв голову, она увидела в окнах верхних этажей и на крышах вооруженных людей. И тут за спиной у нее раздался металлический рык, а земля под ногами задрожала. Раиса обернулась. На улицу из-за угла выехал танк, развернулся на одном месте, осматривая окрестности, и покатил в ее сторону, ныряя на неровностях дороги и быстро набирая скорость. Люди в окнах и на крышах тут же попрятались, и Раиса поняла, что угодила в западню.

Она поспешила вперед, падая на мокром шелке и вновь поднимаясь, и все-таки успела добраться до ближайшего магазинчика, но дверь его оказалась заперта. А танк был уже совсем рядом. Ей ничего не оставалось, как бросить кирпич в окно, — стекло со звоном разлетелось, и ее дождем осыпали крупные осколки. Едва она успела перевалиться через подоконник, как танк добрался до края мокрого шелка. Раиса оглянулась на него, уверенная в том, что стальной монстр с легкостью преодолеет несерьезное препятствие. Но тяжелую машину тут же занесло, и гусеницы залязгали вхолостую, утратив сцепление с брусчаткой. Подняв глаза, Раиса увидела, что на краю крыши вновь появились люди — они метнули вниз бензиновые бомбы, и танк окутался языками пламени. Развернув башню, он поднял ствол и выстрелил в людей наверху, но промазал, и снаряд с воем ушел куда-то в чистое небо.

Раиса поспешила укрыться в глубине магазина. Стены затряслись. Она обернулась. В разбитое окно ей было хорошо видно, как танк боком несется на нее. Она бросилась на пол, и в следующую секунду стальной монстр врезался в витрину магазина, пробив дулом задранной пушки потолок второго этажа. Вокруг с грохотом начали рушиться перекрытия, и танк намертво застрял в обломках.

В клубах дыма и пыли Раиса с трудом поднялась на ноги и, спотыкаясь, кинулась в заднюю часть магазина. Она добралась до лестницы и тут услышала, как с верхних этажей по ней спускаются повстанцы. Оказавшись меж двух огней — танком и восставшими, — она забилась под прилавок магазина, вытащив из-за пояса свой пистолет. Осторожно выглянув наружу, она увидела, как советский танкист откинул крышку люка.

В это мгновение в помещение ввалились повстанцы. Раиса успела разглядеть молодую женщину в берете и с автоматом в руках. Она поудобнее перехватила приклад и прицелилась в танкиста, готовясь открыть огонь. Это была Зоя.

Раиса встала. Краем глаза уловив движение, Зоя развернулась в ее сторону, и дуло автомата уставилось на Раису. Впервые за прошедшие шесть месяцев они оказались лицом к лицу, а вокруг них клубился дым и оседала пыль. Автомат безвольно поник в руках Зои, словно его тяжесть вдруг оказалась для нее непомерной. Она замерла на месте, совершенно по-детски приоткрыв рот. А за ее спиной чумазый танкист, лет двадцати, не старше, решил воспользоваться представившейся возможностью. Он прицелился в Зою из своего автомата. Раиса отреагировала машинально, не раздумывая: приподняв ствол своего ТТ-33, она несколько раз нажала на курок. Одна пуля угодила танкисту в голову, и его откинуло на стальную закраину люка.

Не веря своим глазам, Раиса тупо уставилась на неподвижное тело, по-прежнему сжимая в руке пистолет, но тут же заставила себя встряхнуться — времени было совсем мало — и шагнула к Зое, взяв ее за руки.

— Зоя, нам нужно уехать отсюда. Прошу тебя, ты доверяла мне раньше, поверь и сейчас.

В глазах девочки отражалось смятение. Раиса втайне обрадовалась — это было уже кое-что. Она открыла рот, собираясь заговорить, и застыла как вкопанная. У подножия лестницы появилась Фраерша.

Раиса отодвинула Зою в сторону и прицелилась. Застигнутая врасплох, Фраерша не успела бы защититься или хотя бы уклониться. Раиса могла стрелять почти в упор, но медлила. А в следующую секунду она почувствовала, как в спину ей уперлось дуло автомата — Зоя приставила его к самому ее сердцу.

Тот же день

Лев искал Раису несколько часов, наивно полагая, что она заблудилась, и боясь, что она ранена, пока не понял, что она намеренно сбежала от него, чтобы найти Зою. Она не верила в то, что Зоя согласится вернуться с ним домой. Стремясь как можно скорее догнать ее, Лев прибыл к кинотеатру «Корвин», у которого Зою видели в последний раз. Здание оказалось овальным и вполне пригодным к обороне, к тому же расположенным чуть поодаль от улицы, с которой оно соединялось пешеходной дорожкой, где повстанцы возвели укрепленную баррикаду. Ко Льву направился один из мятежников. Карой намного отстал от него, будучи не в состоянии поддерживать взятый им темп. Без переводчика Льву не удалось бы объясниться, но от ненужных расспросов его спасло появление трофейного танка Т-34, попавшего в руки повстанцев, на башне которого был укреплен новый венгерский флаг. Бойцы сопротивления обступили машину, приветствуя очередной успех радостными криками. Проталкиваясь сквозь толпу, Лев держал перед собой фотографию Зои. Какой-то мужчина, внимательно рассмотрев ее, махнул рукой в сторону бульвара.

Лев быстрым шагом устремился в ту сторону. Бульвар был пуст. Он остановился, наклонился и пригляделся — вся улица была застлана слоем дорогого, но уже изорванного шелка. Кое-где в нем зияли обугленные дыры и вился легкий дымок, а местами он промок насквозь. Вскоре он наткнулся на то место, где захваченный советский танк слетел с мостовой и врезался в витрину магазина. Здесь же в кучу были свалены трупы четырех молоденьких советских танкистов. Все им было не более двадцати лет от роду.

Больше поблизости никого не было.

Тот же день

Раиса прикрыла глаза, вслушиваясь в звуки, долетавшие из соседней комнаты, — там раздавались голоса и топот ног, скрежет передвигаемой мебели и хриплые отрывистые команды на русском и венгерском. Стонали раненые. Одна из комнат превратилась в импровизированный лазарет, где пострадавшим в ходе столкновений оказывали первую медицинскую помощь, другая служила столовой для банды повстанцев Фраерши — запах антисептика смешивался с ароматами кухни, жареного мяса и животного жира.

Когда ее вели сюда под дулом пистолета после стычки у танка, Раиса почти не смотрела по сторонам, во все глаза глядя на Зою, маршировавшую впереди, словно солдат, с автоматом на плече — тем самым, из которого она готова была выстрелить Раисе в спину. Ее привели в какой-то жилой дом в глубине двора и заперли в одной из комнат верхнего этажа, из которой поспешно вынесли всю мебель, превратив ее в некое подобие тюремной камеры.

Стены затряслись. Где-то рядом проходила тяжелая техника. Раиса выглянула в маленькое оконце. Внизу, на улице, то и дело раздавались выстрелы. На крыше у нее над головой были слышны шаги — это снайперы занимали позиции. Раиса присела у дальней стены, зажав уши ладонями. Сил у нее не осталось. Она думала о Зое. Она думала о молоденьком советском танкисте, которого убила. Наконец она позволила себе заплакать.

Услышав шаги за дверью и скрежет поворачиваемого в замке ключа, Раиса встала. В комнату вошла Фраерша. Если во время их прошлой встречи в Москве она была сдержанной и невозмутимой, то сейчас выглядела усталой и измотанной до предела. Проводимая ею операция давалась женщине нелегко.

— Итак, ты все-таки нашла меня…

Голос Раисы задрожал от гнева:

— Я приехала сюда за Зоей.

— Где Лев?

— Я здесь одна.

— Ты лжешь. Но мы скоро найдем его. Это маленький город.

— Отпусти Зою.

— Ты говоришь так, словно я похитила ее, хотя правда заключается в том, что я спасла ее от тебя.

— Да, в нашей семье есть проблемы, но мы любим ее. А ты — нет.

Но Фраерша, кажется, не слушала ее.

— Зоя захотела присоединиться ко мне, и я не стала возражать. Она вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Если она захочет, то может вернуться с тобой. Я не стану удерживать ее силой.

— Очень легко завоевать расположение ребенка, позволив ему делать все, что хочется, и говоря ему то, что он хочет услышать. Дай ей в руки автомат и назови революционеркой. Соблазнительная и вводящая в заблуждение ложь. Не думаю, что она любит тебя за это.

— Я и не прошу ее любить меня. А вот вы со Львом прямо-таки требуете от нее любви. Вы буквально помешаны на ней. Хотя правда заключается в том, что с вами она была глубоко несчастна, тогда как со мной — вполне довольна жизнью.

За спиной Фраерши, в дальнем конце коридора, Раиса увидела раненого мужчину, лежащего на кухонном столе. Врачей не было, достойного упоминания медицинского оборудования — тоже, и лишь на плите кипела кастрюля с водой да валялись в углу окровавленные тряпки.

— Если ты останешься здесь, то умрешь. И Зоя погибнет вместе с тобой.

Фраерша покачала головой.

— Забота о ее здоровье еще не делает тебя любящей родительницей. Собственно говоря, как мать ты для нее ничем не лучше меня.

Раиса проснулась. В комнате было темно и холодно, и она почувствовала, что замерзла, натягивая на себя тонкое одеяло. Стояла ночь. За окном затаился город. Она не думала, что сможет заснуть, но едва голова ее коснулась согнутой в локте руки, которая заменила ей подушку, как сон смежил ей веки. На полу стояла тарелка с мясным гуляшом — должно быть, ее принесли, пока она спала. Она потянулась за тарелкой, придвигая ее к себе, и только сейчас заметила, что дверь открыта нараспашку.

Она с трудом встала, разминая затекшие руки и ноги, и осторожно выглянула в коридор. Там никого не было. Чтобы сбежать отсюда, ей достаточно будет выйти из квартиры, спуститься по лестнице и выскользнуть на улицу. Быть может, это Зоя отворила дверь и испортила замок, не желая при этом демонстрировать свою причастность к ее освобождению? Подобное предприятие требовало сноровки и отваги, но в основе его лежала неверная предпосылка. Раиса настойчиво стремилась попасть сюда вовсе не для того, чтобы теперь убегать: она пришла, чтобы забрать Зою домой. Надо надеяться, Зоя понимает это. А проделка с дверью никак не соответствовала ее натуре, смелой и порывистой.

Подозревая неладное, Раиса с опаской отступила от двери. В следующий миг в дверях появилась чья-то тень. Это был молоденький парнишка. Он шепотом заговорил с ней:

— Почему ты не убегаешь?

— Я уйду только вместе с Зоей.

Он прыгнул вперед, дал ей подножку и повалил на пол, зажав ей рот рукой, чтобы она не закричала. Лежа на спине, Раиса почувствовала прикосновение лезвия ножа к своему горлу. Он прошептал:

— Тебе следовало убежать.

Она повторила, несмотря на то что он так и не убрал руку:

— Только вместе с Зоей.

Она почувствовала, как он вздрогнул при упоминании имени Зои, и острие ножа едва не проткнуло ей кожу. Раиса спросила:

— Она… тебе нравится?

Он вздрогнул и убрал руку с ее губ. Она была права. Значит, все дело в Зое: мальчишка боялся потерять ее. Раиса продолжала:

— Послушай меня. Ей грозит опасность. Да и тебе тоже. Пойдем с нами.

— Она не твоя!

— Ты прав. Она не моя. Но я очень беспокоюсь о ней. И если она тоже тебе небезразлична, ты должен придумать, как вытащить ее отсюда. Ты ведь чувствуешь разницу между тем, что говорю я, и тем, что говорит Фраерша? Ты ведь понимаешь, что я беспокоюсь о ней, а Фраерша — нет?

Мальчишка убрал нож с ее шеи. Похоже, он не знал, как поступить. Раиса догадалась, о чем он думает.

— Пойдем с нами. Это из-за тебя она здесь счастлива, а не из-за Фраерши.

Мальчишка вскочил, подбежал к двери и закрыл ее, а потом открыл снова. Вспомнив, что замок сломан, он прошептал:

— Притворись, что пыталась вырваться на волю. Если ты этого не сделаешь, меня убьют.

Мальчишка растворился в темноте. Раиса окликнула его:

— Подожди!

Он вновь вынырнул из полутьмы.

— Как тебя зовут?

Он заколебался, но ответил:

— Малыш.

28 октября

Лев насчитал по меньшей мере тридцать танков — они колонной шли по главному бульвару в город. Появление таких сил бронетанковой техники в шесть часов утра означало, что полномасштабное вторжение советских войск неминуемо. Восстание будет жестоко подавлено.

Лев поспешил вниз с холма, направляясь в квартиру Кароя. Прыгая по лестнице через две ступеньки, он поднялся на верхнюю площадку и распахнул дверь. Карой сидел за столом и читал какую-то листовку. Лев пояснил:

— Русские мобилизовали свыше тридцати танков. Они входят в город. Нам нужно немедленно разыскать Зою и Раису.

Карой протянул ему листовку. Лев нетерпеливо выхватил ее у него из рук и пробежал глазами. Вверху красовалась его собственная фотография. Карой перевел текст:

— «Этот человек — советский шпион. Он притворяется одним из нас. Сообщите о его местонахождении в ближайший революционный штаб».

Лев положил листовку на стол.

— Если меня ищет Фраерша, это доказывает, что она схватила Раису.

Карой заметил:

— Лев, теперь вам небезопасно появляться на улицах.

Но Лев уже открыл дверь, собираясь уйти.

— Никто не будет ловить какого-то русского шпиона, когда на улицах полно советских танков.

Дверь в квартиру напротив была приоткрыта. В щелочке виднелось лицо соседа. Взгляды их встретились. Сосед поспешно запер дверь.

Тот же день

В комнату Раисы вошли двое воров, схватили ее за руки, выволокли в коридор и вытолкнули на балкон. Двор внизу был запружен людьми. В самом центре стояла Фраерша. Увидев Раису, она знáком велела своим людям отойти в сторону. Те расступились, и Раиса увидела стоящих на коленях Льва и Кароя. Руки их были связаны впереди, словно у рабов, выставленных на продажу на невольничьем рынке. В толпе зрителей находилась и Зоя.

Лев встал. На него тут же навели стволы нескольких пистолетов. Фраерша небрежным жестом приказала убрать оружие.

— Пусть говорит.

— У нас мало времени. В город вошли уже около тридцати танков Т-34. Русские подавят любое сопротивление. Они убьют любого, кого увидят с оружием в руках, будь то мужчина, женщина или ребенок. У вас нет шансов на победу.

— Не согласна.

— Фрол Панин посмеялся над тобой. Это восстание — всего лишь ловкий трюк, провокация. Судьба Венгрии решается не здесь. Он просто использовал тебя.

— Максим, у тебя сложилось совершенно неверное представление о происходящем. Это не меня используют, а я использую Панина. В одиночку мне никогда не удалось бы провернуть ничего подобного, и месть моя свершилась и закончилась бы еще в Москве. Но вместо того, чтобы просто отмстить людям, причастным к моему аресту, на что я рассчитывала изначально, он дал мне возможность отомстить целому государству, которое разрушило мою жизнь. Находясь здесь, я отомстила всей России.

— Никому ты не отомстила. Советские войска могут потерять сотню танков и тысячу солдат, и все равно это не будет иметь никакого значения. Эти потери для них — ничто, мелочь, не заслуживающая внимания.

— Панин недооценил глубину ненависти местных жителей.

— Одной ненависти мало.

Но Фраерша уже перенесла свое внимание на Кароя.

— Вы — его переводчик? Приставлены к нему Фролом Паниным?

— Да.

— Вы получили приказ убить меня?

Карой задумался, немного помолчал, после чего ответил:

— Вас должны были убить или Лев, или я. Сразу же после начала восстания.

Лев был потрясен, а Фраерша лишь покачала головой.

— Значит, ты так и не понял, для чего тебя отправили сюда, Лев? Это тебя используют втемную, нечаянный убийца. Это ты работаешь на Панина, а не я.

— Я ничего не знал об этом.

— Твой излюбленный ответ… Ты никогда и ничего не знаешь. Позволь мне кое-что тебе объяснить. Не я организовала восстание. Я лишь немного помогла ему. Ты можешь убить меня, но это не будет иметь никакого значения.

Лев обернулся к Зое. На плече у девочки висел автомат, а за поясом торчали гранаты. Одежда ее была грязной и порванной, руки исцарапаны. Она выдержала его взгляд, и на лице ее была написана такая ненависть, что ему показалось, будто она боится дать волю совсем другим чувствам. Рядом с ней стоял мальчишка, убивший патриарха. Он держал Зою за руку.

— Если ты станешь сражаться, тебя убьют.

Фраерша заговорила, обращаясь к Зое:

— Что скажешь, Зоя? Лев предупредил тебя.

Зоя сорвала с плеча автомат и подняла его над головой.

— Мы будем драться!

Тот же день

Хотя Раисе хотелось поговорить, Лев не имел ни малейшего желания выслушивать жену. С тех пор как их заперли в этой импровизированной камере, он не проронил ни слова. У противоположной стены на матрасе, прикрыв глаза, вытянулся Карой. Когда их захватили в плен, он повредил ногу. Нарушив молчание, Раиса сказала:

— Лев, прости меня.

Он посмотрел на нее.

— Я сделал одну большую ошибку, Раиса. Я должен был рассказать тебе о Зое. Я должен был рассказать тебе о том, что она стояла надо мной с ножом в руке.

Карой поинтересовался:

— Эта та самая дочь, которую мы пытаемся спасти, стояла над вами с ножом в руке?

Карой приоткрыл один глаз и посмотрел сначала на Раису, а потом на Льва.

Лев понизил голос, чтобы Карой не вмешивался в их разговор:

— Мы сможем вырваться отсюда, только если будем доверять друг другу.

Раиса кивнула.

— Но одно доверие не вызволит нас из этой комнаты.

Лев спросил:

— Ты имеешь представление о том, как вытащить отсюда Зою?

— Она влюблена.

Лев удивленно отпрянул от нее:

— В кого?

— Он очень молод, ее ровесник. Его зовут Малыш.

— Этот мальчишка — убийца. Я видел, как он убивал патриарха. Он обезглавил семидесятилетнего старика куском проволоки.

Карой сел на матрасе.

— Они друг друга стóят.

Раиса взяла Льва за руки.

— Малыш — наша единственная надежда.

Тот же день

Зоя затаилась возле разрушенного дома. В него угодил снаряд, и он обрушился. Лежа на животе, выставив перед собой винтовку, она приникла к прицелу. В самом начале моста Кошута, неподалеку от парламента, застыли два советских танка. Вне всякого сомнения, они ожидали приказа войти в город, как и предсказывал Лев.

Она не рассчитывала когда-либо вновь увидеть его. И сейчас ей никак не удавалось сосредоточиться — перед внутренним взором девочки стояло его лицо. Она не находила себе места, и ей захотелось в туалет. Бросив последний взгляд в сторону танков, она отложила винтовку и принялась осматривать остатки спальни. Наружная стена обвалилась внутрь, обнажив комнату. Единственным укромным местечком представлялся огромный гардероб, иначе придется отойти слишком уж далеко от своей позиции. Она скользнула внутрь, закрыла дверцы и присела на корточки. Ее вдруг охватило чувство вины, когда вместо туалетной бумаги пришлось воспользоваться рукавом пальто, — очень иррациональное, надо отметить, чувство, учитывая, что она собиралась убить человека. Она много раз стреляла из автомата и, не исключено, уже убила кого-нибудь, хотя и не видела, чтобы кто-то упал или был ранен после ее выстрелов. На нее вдруг накатила тошнота, и она едва успела схватить чей-то ботинок, как ее вырвало прямо в него.

Пошатываясь, она вышла из гардероба и захлопнула дверцы за собой. Винтовка по-прежнему лежала на кирпичах, там же, где она оставила ее. Вся дрожа, девочка вернулась на свою позицию. Советский солдат, с трудом переставляя ноги, брел к застывшим в неподвижности танкам. Зоя навела на него перекрестие прицела. Лица его она не видела, только каштановые волосы. К нему должны были поспешить на помощь другие офицеры. Фраерша научила ее, что в первую очередь надо стрелять в них, а раненого можно добить потом.

Солдат упал шагах в десяти от танка, он явно выбился из сил. Зоя навела прицел на люк, ожидая, клюнут ли танкисты на приманку. Танк вздрогнул и двинулся вперед, постаравшись подъехать к раненому как можно ближе. Значит, они собираются спасти его. Люк открылся. Из-за стальной крышки осторожно выглянул танкист, явно опасаясь выстрела и готовясь нырнуть вниз в случае малейшей опасности. Спустя несколько мгновений он выбрался наружу и бросился к своему раненому товарищу. Зоя не выпускала его из прицела. Если она не нажмет на спусковой крючок, он затащит раненого в танк, после чего они въедут в город и примутся убивать невинных горожан, и что тогда прикажете делать с ее чувством вины? Она здесь для того, чтобы сражаться. Они были ее врагами. Они убивали детей, матерей и отцов.

Когда она уже собралась спустить крючок, чья-то рука прижала ствол винтовки к земле. Это был Малыш. Он прилег рядом с ней, так что их лица оказались совсем близко. Забрав у нее винтовку, он посмотрел в прицел на танки. Она осторожно выглянула из-за груды битого кирпича. Танки вновь тронулись с места. Но они двигались не в город, а в противоположную сторону, обратно через мост. Зоя спросила:

— Куда это они?

— Не знаю.

Тот же день

Лев обследовал комнату, ища какой-нибудь выход. Занятый осмотром двери, окна и половиц, он вдруг обратил внимание, что снаружи воцарилась тишина. Звуки разрывов и выстрелов прекратились. А вот снаружи раздались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошла Фраерша.

— Слушайте!

В соседней комнате кто-то включил на полную громкость радио. Диктор говорил по-венгерски. Лев повернулся к Карою. Несколько секунд тот молча слушал. Фраерша нетерпеливо скомандовала, обращаясь к нему:

— Переводите!

Карой взглянул на Льва.

— Объявлено перемирие. Советские войска уходит из города.

Тот же день

Почувствовав, что настроены они крайне скептически, Фраерша настояла на том, чтобы совершить победную экскурсию по городу. Они выступили все вместе, Лев, Раиса и Карой, окруженные повстанцами и остатками воровской банды. Лев насчитал всего четырех воров, за исключением самой Фраерши и Малыша. В Москве их было намного больше. Очевидно, некоторые погибли, а другие попросту отказались поддержать ее дело: жизнь революционера очень далека от жизни профессионального преступника. Но Фраерша, похоже, не обращала внимания на такие мелочи и вела их по центральному проспекту Сталина с такой гордостью, словно маршировала по могиле «отца всех народов». Раиса шла рядом со Львом, а Карой держался позади, подволакивая раненую ногу. За спинами вооруженной охраны Лев видел Зою, шагавшую бок о бок с Малышом. Хотя девочка полностью игнорировала его, Малыш время от времени бросал на него враждебные взгляды. Раиса оказалась права. Эти двое, несомненно, были влюблены друг в друга.

Лев не представлял себе, как венгерское восстание может добиться успеха, хотя бы чисто теоретически. Он видел повстанцев, вооруженных кирпичами и бутылками с бензином. Они дрались бесстрашно, сражаясь за свои дома и землю. Но, как бывший солдат, он не видел в их действиях стратегии. Кампания была бессистемной, импровизированной и велась наудачу. В отличие от восставших, Советская Армия являла собой самую мощную военную силу в мире — как в том, что касалось численности, так и в технологическом плане. И Панин со своими собратьями-заговорщиками намеревался сделать все от них зависящее, чтобы такое положение сохранялось и впредь. Они никогда не смирятся с потерей Венгрии, какой бы кровью ни обернулся конфликт. Но сейчас, идя по улицам, Лев вынужден был признать, что советское присутствие в городе более не ощущалось. Нигде не было видно ни танков, ни войск. Многие из венгерских повстанцев оставили свои позиции.

Фраерша остановилась. Они подошли к какому-то учреждению — небольшому, ничем не примечательному зданию. У передних дверей наблюдалось столпотворение, люди все время входили и выходили. Карой, с трудом опираясь на раненую ногу, поравнялся со Львом.

— Это — штаб-квартира УГБ.

Лев спросил:

— Ваш сын?

— Он служит здесь. Наверное, офицеры разбежались сразу же после начала мятежа.

Фраерша заметила, что они о чем-то разговаривают, и подошла к ним.

— Вам знакомо это здание? Здесь размещалась венгерская тайная полиция. Сотрудники бросили его и теперь где-то прячутся. Но мы их найдем.

Карой постарался ничем не выдать охватившего его беспокойства, а Фраерша продолжала:

— Теперь, когда город освобожден, это здание открыто для публики. Хранившиеся там секреты перестали быть таковыми.

Захватившие здание повстанцы остались внутри, и места для вновь прибывших не нашлось. Фраерша вывела свой небольшой отряд во внутренний дворик. С балконов летели листы бумаги с рукописным и печатным текстом, со штампами и без — бюрократия террора. Сгущались сумерки. Электричество работало не везде, и, чтобы компенсировать его нехватку, на балконах и в коридорах зажгли свечи. В служебных помещениях было не протолкнуться от горожан, разбиравших папки с делами. Мужчины и женщины небрежно перелистывали страницы, на которых излагались их собственные прегрешения. Лев смотрел на то, как многие плачут при этом, и не нуждался в переводе. Папки содержали имена родственников и друзей, донесших на них, в точности передавая их кляузы. Словно тысячи зеркал разбились об пол: он видел, как повсюду мелкими осколками разлетается вера в человечество. Фраерша прошептала:

— Идем вниз.

Если в комнатах и кабинетах яблоку было негде упасть, то на лестнице, ведущей в подвал, они не встретили ни души. Взяв каждый по свече, они стали спускаться. Воздух был сырым и холодным. В точности зная, что написано в тех папках, Лев нисколько не сомневался и в том, что их ждет внизу: камеры, где подследственных допрашивали и пытали.

С потолка на потрескавшийся бетонный пол капала вода. Все двери камер были распахнуты настежь. В первой камере они увидели стол и два стула. Во второй в центре пола располагалось сливное отверстие, а больше в ней ничего не было. Лев исподтишка поглядывал на Зою — его так и подмывало подхватить ее на руки и унести из этого проклятого места. Девочка крепко держалась за руку Малыша. Лев стиснул кулаки, спрашивая себя, сколько еще Фраерша намерена водить их по этому подземелью. К его удивлению, на Фраершу, которую он полагал бесстрашной, здешние помещения произвели гнетущее впечатление. Он вдруг подумал о пытках, которые ей пришлось вынести после ареста. Она вздохнула:

— Давайте выпьем за то, чтобы все это поскорее кончилось.

На краткий миг, в темноте, она вновь стала человеком.

Отпраздновать победу Фраерша решила во дворе своего дома. Она пригласила всех желающих, выставив в качестве угощения ящики с крепкими спиртными напитками, ликерами и шампанским — запасы, предназначенные для элиты, для сливок общества, — которых многие из ее гостей ни разу в жизни не пробовали и которые она приберегала как раз для такого момента. По мнению Льва, подобные приготовления означали, что Фраерша никогда и не сомневалась в успехе своего предприятия. В центре двора развели костер, чтобы согреться, навалив кучу бревен ростом с человека, и языки пламени лизали ночное небо. Повстанцы откуда-то притащили чучела Сталина и его здешнего последователя Ракоши, нарядив их в форму, снятую с убитых советских солдат, и бросили в костер. Лев обратил внимание на то, что Фраерша, стоя на балконе верхнего этажа, фотографирует пылающие пугала, тщательно выбирая ракурс.

Когда чучела превратились в пепел, во дворе появился цыганский оркестр. Музыканты судорожно сжимали в руках разрисованные вручную инструменты. Поначалу они играли довольно робко, опасаясь, что звуки их скрипок навлекут на них огонь советских танков, но постепенно забыли о своих страхах. Музыка стала громче, темп ускорился, и повстанцы пустились в пляс.

Лев и Раиса, которых охраняли вооруженные бойцы, сидели чуть поодаль от пирующих. Они видели, как Зоя напилась на радостях, потягивая шампанское, и щеки ее заалели. Фраерша пила из бутылки, которую больше не предлагала никому, и выпитое не оказывало на нее заметного действия. Заметив, что Лев смотрит на нее, она подошла к ним.

— Можете потанцевать, если хотите.

Лев спросил:

— Как ты намерена поступить с нами?

— По правде говоря, я еще не решила.

Зоя убеждала Малыша потанцевать с ней. Когда ей это не удалось, она просто схватила его за руку и вытащила в круг людей у костра. Хотя она своими глазами видела, как он, словно кошка, с легкостью карабкается по водосточным трубам, в танце он выглядел неуклюжим и неповоротливым. Зоя прошептала:

— Представь, что здесь нет никого, кроме нас двоих.

И они закружились вокруг костра, окружающий мир перестал существовать; они двигались все быстрее и быстрее, пока не остановились, тяжело дыша, и зрители разразились громкими аплодисментами. Но для них мир продолжал кружиться, и они вцепились друг в друга, чтобы не потеряться в этом разноцветном вихре.

30 октября

Костер догорел, оставив после себя груду янтарных углей и обожженные головешки. Цыганский оркестр отыграл свое. Пирующие разошлись по домам, во всяком случае те из них, кто еще был способен стоять на ногах. Малыш и Зоя лежали, накрывшись одним одеялом, неподалеку от костра. Карой что-то невнятно мурлыкал себе под нос. Он выпросил бутылку, чтобы унять боль в раненой ноге, и изрядно захмелел. А Фраерша, полная сил и свежая, словно отдыхала всю ночь, предложила:

— К чему спать в душном помещении? Идемте на свежий воздух!

Вынужденные принять участие в ее экспедиции, они вышли со двора, переправились на другой берег Дуная и устало поплелись к пункту своего назначения — министерским виллам на склонах Буды. С ними отправились Малыш и Зоя, члены ее банды и венгр-переводчик. С вершины холма они наблюдали за тем, как над городом занимается рассвет. Фраерша заметила:

— Впервые за более чем десять лет город проснется свободным.

Когда они подошли к воротам виллы, обнесенной высокими стенами, то обнаружили, к своему невероятному удивлению, что ее охраняют часовые. Фраерша повернулась к своему переводчику:

— Скажи им, пусть идут домой. Скажи им, что теперь вилла принадлежит народу.

Переводчик повторил ее слова по-венгерски. Скорее всего, наблюдая за боями в городе, охранники и сами пришли к такому же выводу. Они защищали привилегии режима, который пал. Открыв ворота, они забрали свои вещи и ушли. Переводчик вернулся и с восторгом воскликнул:

— Охранники говорят, что эта вилла принадлежала самому Ракоши!

Карой заплетающимся языком заметил, обращаясь ко Льву:

— Это и есть место отдыха бывшего славного лидера моей страны. Именно сюда мы звонили ему и спрашивали: «Хотите, чтобы мы помочились в рот подозреваемому? Хотите послушать, как мы это делаем?» А он отвечал: «Да, я хочу услышать все от начала и до конца».

Они вошли на безукоризненно прибранную территорию.

Фраерша курила самокрутку. Судя по запаху, в ней содержались стимуляторы. Пожалуй, амфетамин мог объяснить, откуда у нее столько энергии. Зрачки у нее расширились и стали совершенно черными, как бездонные провалы в преисподнюю. Лев сам принимал этот наркотик, когда проводил ночные аресты и допросы, будучи офицером МГБ. Амфетамин усиливал агрессию. Он лишал человека способности рассуждать здраво, подталкивая к насилию и внушая самоуверенность.

Забрав из сторожки охранников связку ключей, Фраерша легко взбежала по ступеням, отперла двери и распахнула их настежь, а потом поманила к себе Малыша и Зою.

— Новобрачным нужен новый дом!

Малыш покраснел. Зоя улыбнулась, входя в здание, и по огромному залу для приемов разнесся ее восторженный возглас:

— Смотрите, здесь есть бассейн!

Поверхность его закрывала защитная пленка, усыпанная опавшими листьями. Зоя сунула палец в воду.

— Холодная.

Обогреватели перестали работать. В углу этажеркой были составлены тиковые стулья. Ветер катал по мраморным плитам спущенный надувной мяч, раскрашенный в яркие цвета.

В самом доме роскошная обстановка уже начала приходить в упадок. Кухню покрывал толстый слой пыли, накопившейся с тех пор, как после секретного доклада Ракоши был вынужден покинуть Венгрию и удалиться в ссылку в Советский Союз. Кухонное оборудование иностранного производства было самым современным. Настенные шкафчики ломились от хрусталя и фарфора. Нашлось множество непочатых бутылок французского вина. Изучая содержимое холодильника, пытаясь разобрать надписи на заплесневелых упаковках, Лев и Зоя столкнулись нос к носу, оказавшись рядом впервые за много месяцев.

— Зоя…

Прежде чем он успел закончить, послышался голос Фраерши:

— Зоя!

И девочка послушно бросилась на зов своей новой госпожи.

Лев двинулся следом и, войдя в гостиную, столкнулся со Сталиным. Огромный портрет маслом висел на стене, и генералиссимус смотрел с него вниз, словно могущественный античный бог, взирающий на своих подданных. Фраерша достала нож и протянула его Зое:

— Теперь на тебя никто не донесет.

С ножом в руке Зоя влезла на стул, и глаза ее оказались на уровне шеи Сталина. Ей достаточно было поднять руку, чтобы изуродовать лицо вождя. Но она застыла в неподвижности. Фраерша окликнула ее:

— Выколи ему глаза! Ослепи его! Сбрей ему усы!

Зоя молча слезла со стула и протянула нож Фраерше.

— Мне… не хочется.

Приподнятое настроение Фраерши сменилось раздражением.

— Не хочется, говоришь? Ярость не вспыхивает и не гаснет просто так. Она не переменчива и вероломна, как любовь. Ты или чувствуешь ее, или нет. Ярость остается с тобой всегда. Он убил твоих родителей.

Отвечая, Зоя повысила голос:

— Я не хочу все время думать об этом!

Фраерша ударила Зою по лицу. Лев шагнул вперед. Фраерша выхватила револьвер и направила на Льва, продолжая разговаривать с Зоей:

— Ты уже забыла своих родителей? Неужели это так легко? Что же изменилось? Малыш тебя поцеловал? В этом все дело?

Фраерша подошла к мальчишке, взяла его за подбородок и поцеловала. Он попытался вырваться, но она крепко держала его. Затем она отстранилась.

— Очень хорошо, но я все еще зла.

Она выстрелила Сталину между глаз, а потом еще раз и еще, всаживая пулю за пулей в содрогающийся холст, пока барабан не опустел. Курок защелкал вхолостую. Фраерша швырнула револьвер вождю в лицо, и тот отлетел, ударившись о стену, и упал на землю. Она провела по щеке рукой и рассмеялась:

— Вот теперь пора спать…

Двусмысленно усмехаясь, она подтолкнула Малыша и Зою к дверям.

Лев вздрогнул и проснулся, когда один из воров потряс его за плечо:

— Мы уходим.

Безо всяких объяснений Льва, Раису и Кароя подняли на ноги. Перед этим их заперли в отделанной мрамором ванной комнате, и постели они соорудили себе из банных полотенец. Поспать им удалось каких-нибудь пару часов, не больше. Фраерша уже поджидала их у ворот. Малыш и Зоя стояли рядом. Все выглядели измученными и усталыми, за исключением Фраерши, которую буквально распирала химическая энергия. Она махнула рукой в сторону центра города.

— Говорят, нашлись пропавшие офицеры УГБ. Все это время они прятались в штаб-квартире Коммунистической партии.

Выражение лица Кароя изменилось. Всю его усталость как рукой сняло.

Им понадобился час, чтобы спуститься с холма, пересечь реку и добраться до площади Республики, где и располагалась штаб-квартира партии. Там слышалась стрельба, а в небо вздымались клубы дыма — штурм был в самом разгаре. Танки, захваченные повстанцами, обстреливали наружные стены. Рядом горели два грузовика. Окна были выбиты, и на землю падали куски бетона и кирпичей.

Фраерша привела всю группу на площадь, и они укрылись за памятником, слушая, как над головой свистят пули, выпущенные с крыш зданий. Под таким плотным перекрестным огнем двигаться вперед было невозможно, и они затаились в ожидании. И вдруг стрельба прекратилась. Из дверей штаб-квартиры вышел человек с импровизированным белым флагом в руках, показывая, что сдается. Прозвучал одинокий выстрел, и он упал. Повстанцы рванулись вперед, и бой завязался уже в самом здании.

Воспользовавшись тем, что на них никто не обращает внимания, Фраерша повела свою группу через площадь. У входа, рядом с горящими грузовиками, собралась толпа повстанцев. Фраерша присоединилась к ним, и Лев с остальными последовали ее примеру. Под грузовиком лежали обугленные трупы солдат. Толпа ждала, когда же им отдадут на растерзание плененных офицеров УГБ. Лев обратил внимание, что далеко не все в толпе были бойцами сопротивления: здесь толкались фотографы и корреспонденты иностранных агентств с фотоаппаратами на шее. Лев обернулся к Карою. Если раньше тот еще надеялся, что найдет сына живым и здоровым, то сейчас на лице у него читался смертный ужас. Он всей душой хотел, чтобы его сын оказался где угодно, только не здесь.

Из дверей наружу вытолкнули первого офицера, молодого человека. Не успел он поднять руки, как его застрелили. За ним последовал второй. Лев не понимал, что он говорит, но было ясно, что он умоляет сохранить ему жизнь. Его застрелили на середине фразы. На улицу выбежал третий офицер и, увидев своих мертвых товарищей, развернулся и бросился обратно в здание. И тут Карой шагнул вперед. Это был его сын.

Взбешенные его попыткой скрыться от правосудия, бойцы сопротивления схватили его и принялись жестоко избивать, пока он отчаянно цеплялся за двери. Карой протолкался вперед, отпихнув в сторону Льва, прорвался сквозь кольцо повстанцев и обнял сына. При виде отца тот растерялся и заплакал, надеясь, что свершится чудо и отец сможет защитить его. Карой обернулся к толпе и что-то крикнул. Они пробыли вместе всего несколько секунд, отец и сын, прежде чем Кароя оторвали от молодого человека и швырнули на землю, не давая подняться. Кароя заставили смотреть, как с его сына сорвали форму, так что пуговицы брызнули в разные стороны, и разодрали на нем рубашку. Юношу перевернули вниз головой, захлестнули веревочной петлей лодыжки и понесли к деревьям на площади.

Лев повернулся к Фраерше, собираясь просить ее спасти молодому человеку жизнь, но увидел, что Зоя уже держит ее за руки, умоляя:

— Остановите их! Пожалуйста!

Фраерша присела перед ней на корточки, словно заботливая мать, втолковывающая что-то маленькой дочери:

— Вот это и есть ярость.

С этими словами Фраерша достала свой собственный фотоаппарат.

Карой наконец вырвался и заковылял вслед за сыном. Он зарыдал, увидев, как его вздернули на ветке вниз головой, еще живого: лицо юноши налилось кровью, на висках вздулись жилы. Карой схватил сына за плечи, поддерживая его вес, но в следующий миг его ударили прикладом винтовки в лицо. Он отлетел в сторону, а юношу облили бензином.

Лев стремительно подскочил к одному из воров, который отвлекся, глядя на казнь. Он ударил его в горло, перебил трахею и завладел его винтовкой. Упав на колено, Лев прицелился. У него оставался один-единственный шанс, и второй раз выстрелить ему не дадут. Кто-то поджег бензин, и юношу охватило пламя. Лев закрыл левый глаз, ожидая, когда толпа расступится, а потом выстрелил. Пуля угодила молодому человеку в голову. Его тело обмякло, объятое чадящим огнем. Повстанцы обернулись, глядя на Льва. Фраерша уже целилась в него из револьвера.

— Положи винтовку на землю.

Лев бросил оружие.

Карой поднялся и вцепился в тело сына, пытаясь сбить пламя, словно надеясь спасти ему жизнь. Огонь перекинулся уже и на него, и кожа на руках пошла волдырями. Но он не обращал внимания на боль, не замечая, что на нем вспыхнула одежда. Повстанцы молча смотрели, как заживо сгорает скорбящий отец. Льву хотелось крикнуть: «Да сделайте же что-нибудь!» Наконец мужчина средних лет поднял пистолет и выстрелил Карою в затылок. Тот упал лицом в костер, прямо под телом сына. Огонь охватил обоих, и повстанцы сначала отвели глаза, а потом стали поспешно расходиться.

Тот же день

Когда они вернулись обратно в квартиру, где их ждали похмельные повстанцы и радостно возбужденные венгерские студенты, Малыш в поисках уединения сбежал на кухню и соорудил там под столом постель. Он ни на минуту не выпускал рук Зои из своих, а девочка дрожала мелкой дрожью, словно никак не могла согреться. Когда в комнату вошла Фраерша, он почувствовал, как напряглась Зоя, словно рядом оказался опасный хищник. В одной руке Фраерша держала револьвер, в другой — бутылку шампанского. Она присела на корточки перед столом. Глаза у нее покраснели и налились кровью, а губы потрескались.

— Сегодня вечером на одной из площадей будет народное гулянье, туда придут тысячи людей. Крестьяне из деревень привезут угощение. Поросят будут жарить на кострах целиком.

Малыш ответил:

— Зоя неважно себя чувствует.

Фраерша протянула руку и потрогала лоб девочки.

— Там не будет ни полиции, ни государства, лишь граждане свободной страны, расставшиеся со своим страхом. Мы тоже должны быть там.

Не успела она выйти из комнаты, как Зою вновь начала бить дрожь: сказывалось нервное напряжение, поскольку во время разговора она старалась сдерживаться. Солдаты, лежавшие на улицах, покрытые грязью и нечистотами, были для нее не живыми людьми, а символами вторжения. А погибшие венгры, могилы которых были усыпаны цветами, напротив, олицетворяли собой благородное сопротивление. Повсюду, куда ни глянь, взгляд натыкался на какие-либо символы. Вот только Карой в первую и главную очередь был отцом, а повешенный за ноги офицер — его сыном.

Малыш прошептал Зое:

— Мы убежим сегодня вечером. Я еще не знаю, куда мы пойдем. Но мы справимся: я умею выживать. Это — единственное, что у меня хорошо получается, не считая умения убивать.

Зоя ненадолго задумалась, а потом спросила:

— А Фраерша?

— Мы не можем рассказать ей обо всем. Подождем, пока все уйдут на гулянье, а потом сбежим. Что скажешь? Пойдешь со мной?

Зоя то забывалась тяжелой полудремой, то вновь просыпалась. Ей снилось место, где они будут жить, где-нибудь далеко-далеко, на затерянном хуторе, в свободной стране, в окружении густых лесов. Земли у них будет немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы прокормиться. Рядом обязательно будет течь речка, не слишком широкая, глубокая или быстрая, в которой они станут купаться. Она открыла глаза. В комнате было темно. Не зная, сколько времени она спала, Зоя посмотрела на Малыша. Тот прижал палец к губам. Она заметила рядом с ним какой-то узелок и поняла, что в нем лежат их вещи, еда и деньги. Должно быть, он собрал их, пока она спала. Выйдя из кухни, они увидели, что гостиная пуста. Все ушли на гулянье. Они сбежали вниз по лестнице и оказались во дворе. Зоя помедлила, вспомнив о Раисе и Льве, запертых в комнате на верхнем этаже.

Из-под арки раздался чей-то голос:

— Они будут тронуты, когда я расскажу им, что ты заколебалась, вспомнив о них, перед тем как убежать.

Из темноты к ним шагнула Фраерша. Зоя быстро сказала:

— Мы идем на гулянье.

— А зачем вам тогда узелок? И что в нем лежит?

Фраерша покачала головой. Малыш шагнул вперед, загораживая Зою собой:

— Мы больше тебе не нужны.

Зоя подхватила:

— Вы все время говорите о свободе. Позвольте нам уйти.

Фраерша кивнула.

— За свободу нужно драться. Я дам вам шанс. Пролейте кровь, и я отпущу вас обоих. Порез, царапина, рана, что угодно. Пролейте капельку крови.

Малыш заколебался, не зная, как себя вести. Фраерша зашагала к ним.

— Ты не сможешь подрезать меня без ножа.

Малыш выхватил клинок, оттеснив Зою за спину. Фраерша, безоружная, приблизилась к ним почти вплотную. Малыш чуть согнул ноги в коленях, готовясь нанести удар.

— Малыш, я-то думала, что ты поймешь. Привязанность — это слабость. Только посмотри на себя, как ты нервничаешь. А почему? Потому что на карту поставлено слишком многое, ее жизнь и твоя тоже: вы мечтаете о том, чтобы быть вместе, и от этого тебе страшно. Ты чувствуешь себя уязвимым и проиграл заранее.

Малыш атаковал. Фраерша легко уклонилась от его клинка, перехватила его запястье и ударила мальчика в лицо. Он упал на землю, а нож оказался у нее в руке. Она остановилась над ним:

— Ты очень меня разочаровал.

Дверь открылась, и Лев обернулся на звук. Первым вошел Малыш, за ним — Зоя, к шее которой был приставлен нож. Фраерша убрала клинок и втолкнула девочку в комнату.

— На вашем месте я бы не слишком радовалась. Я поймала их, когда они собирались удрать вдвоем, даже не сказав вам на радостях последнее «прощай».

Раиса шагнула вперед.

— Что бы ты ни говорила, это не изменит нашего отношения к Зое.

Фраерша парировала с насмешливой искренностью:

— Похоже, это действительно правда. Что бы Зоя ни вытворяла, даже когда держала нож над вашей кроватью, даже когда убежала, притворившись мертвой, вы по-прежнему верите, что когда-нибудь она полюбит вас. Вас обуял сентиментальный романтизм. Но ты права: мне больше нечего сказать. Впрочем, я хочу добавить кое-что, что может изменить твое отношение к Малышу.

Она выдержала точно рассчитанную паузу.

— Раиса, он — твой сын.

Тот же день

Лев ждал, что Раиса попросту рассмеется Фраерше в лицо. Во время Великой Отечественной войны она родила сына, но тот умер. Когда же Раиса все-таки заговорила, голос ее прозвучал едва слышным шепотом:

— Мой сын мертв.

Фраерша повернулась ко Льву, самодовольная обладательница чужих тайн, и заговорила, размахивая в такт ножом:

— Раиса родила мальчика. Он был зачат во время войны, когда солдат вознаграждали за то, что они рискуют своими жизнями, позволяя им брать то, что им хочется. Вот они и взяли ее, причем неоднократно, произведя на свет внебрачного сына Советской Армии.

Раиса ответила невыразительным и едва слышным голосом, но он не дрогнул и не сорвался:

— Мне все равно, кто оказался его отцом. Ребенок был моим. Клянусь, я любила бы его всем сердцем, несмотря на то что он был зачат самым чудовищным образом.

— Если не считать того, что ты оставила своего ребенка в детском доме.

— Я была больна и не имела крыши над головой. Не имела вообще ничего. Я была не в состоянии прокормить даже себя.

Раиса избегала смотреть Малышу в глаза. Фраерша же с отвращением покачала головой.

— Я никогда бы не отдала своего ребенка, в каких бы отчаянных жизненных обстоятельствах ни оказалась. Им пришлось отнять у меня сына, пока я спала.

Казалось, силы оставили Раису, и у нее не было желания оправдываться.

— Я дала себе клятву вернуться. Как только я окрепну, как только закончится война и как только у меня появится свой дом.

— Когда ты вернулась в приют, тебе сообщили, что твой сын умер. И ты, как дурочка, поверила. Тиф, сказали тебе?

— Да.

— Поскольку у меня есть некоторый опыт в обращении с детскими домами, я знала, что тамошнее руководство никогда не говорит правду, и потому решила перепроверить их историю. Эпидемия тифа действительно погубила очень многих детей. Однако многие и спаслись, сбежав оттуда. Этих беглецов сочли мертвыми и записали соответственно. Дети, сбежавшие из детских домов, часто становятся карманниками на вокзалах.

Слушая, как его прошлое рушится на глазах, Малыш впервые открыл рот.

— Значит, когда я украл у тебя деньги, тогда, на вокзале…

Фраерша кивнула.

— Я искала тебя. Я хотела, чтобы ты поверил, будто мы встретились случайно. Я планировала использовать тебя, чтобы отомстить женщине, полюбившей мужчину, которого я ненавидела. Однако со временем я привязалась к тебе и стала относиться как к сыну. Мне пришлось изменить свои планы. Я решила оставить тебя при себе. Точно так же я привязалась и к Зое, тоже решив, что она станет моей. Но вы оба сегодня наплевали на мою любовь. При первой же провокации ты бросился на меня с ножом. А правда состоит в том, что, откажись ты поднять на меня руку, я отпустила бы вас обоих на все четыре стороны.

Фраерша направилась к выходу, но в дверях остановилась и обратилась ко Льву:

— Ты всегда хотел иметь семью, Лев. Что ж, теперь она у тебя есть. Радуйся, если сможешь. Жизнь отомстила тебе куда более жестоко, чем смогла бы я.

Тот же день

Раиса повернулась лицом к остальным. Перед ней стоял Малыш, руки и грудь которого покрывали татуировки. Он отчаянно старался сохранить невозмутимость, опасаясь как равнодушия, так и отрицания с ее стороны. Первой заговорила Зоя:

— Даже если он — твой сын, это не имеет никакого значения. Потому что на самом деле это не так, он больше не твой сын, потому что ты отказалась от него, а это значит, что ты перестала быть его матерью. И я не твоя дочь. Нам больше не о чем говорить. Мы — не одна семья и никогда не были ею.

Малыш коснулся ее руки. Зоя истолковала его жест как упрек.

— Но она — не твоя мать. — Девочка готова была расплакаться. — Мы все еще можем убежать отсюда.

Малыш кивнул.

— Ничего не изменилось.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Малыш шагнул к Раисе, упрямо глядя себе под ноги.

— Мне все равно. Но я хочу знать правду.

Он вел себя совершенно по-детски, старательно делая вид, будто ее ответ не имеет для него никакого значения. Не дожидаясь, пока Раиса заговорит, он добавил:

— В детском доме меня сначала называли Феликсом. Но потом мне придумали эту кличку. Они давали новые имена всем, чтобы легче было их запоминать. Так что своего настоящего имени я не знаю. — Малыш принялся загибать пальцы. — Мне четырнадцать лет. Или тринадцать. Я не знаю, когда родился. Ладно, так я ваш сын или нет?

Раиса спросила:

— Что ты помнишь о своем детском доме?

— Там во дворе росло дерево. Мы играли под ним. Детский дом находился неподалеку от Ленинграда, но не в городе, а в деревне. Это — то самое место, с деревом во дворе? Это туда вы отдали своего сына?

Раиса ответила:

— Да. — Она подошла к Малышу. — Что тебе рассказывали в детском доме о твоих родителях?

— Что они умерли. Вы всегда были для меня мертвой.

Зоя решительно заключила:

— Здесь не о чем больше говорить.

Она взяла Малыша за руку, отвела его в угол и усадила. Раиса со Львом остались стоять у окна. Лев не спешил задавать вопросы. Он ждал, чтобы Раиса обдумала все и заговорила первой. Наконец она прошептала, отвернувшись так, чтобы Малыш не видел ее лица:

— Лев, я отдала своего ребенка. Это самый большой грех из всех, какие я совершила в своей жизни. Я никогда не рассказывала об этом тебе. И никому другому не рассказывала. Мне не хотелось говорить об этом, хотя я вспоминаю о том, что случилось, почти каждый день.

Лев помолчал, затем спросил:

— А Малыш?..

Раиса заговорила еле слышным шепотом.

— Фраерша сказала правду. Там действительно случилась эпидемия тифа. Многие дети умерли. Но, когда я вернулась в детский дом, мой сын был еще жив. Однако он умирал и уже не узнавал меня. Он не знал, кто я такая, но я все равно оставалась рядом с ним до тех пор, пока он не умер. Я говорила тебе правду. Я своими руками похоронила его, Лев. Малыш — не мой сын.

Раиса обхватила себя руками, словно ей стало зябко, и погрузилась в воспоминания. Перебирая череду минувших событий, она принялась рассуждать вслух:

— Должно быть, Фраерша приезжала в детский дом в поисках моего сына в 1953 или 1954 году, сразу после своего освобождения. Сохранившиеся записи наверняка пребывали в беспорядке, так что она никак не могла узнать, что на самом деле сталось с моим сыном. Она и не подозревала, что я была рядом с ним, когда он умирал. Она нашла другого ребенка, почти ровесника: не исключено, что она уже тогда собиралась использовать его против меня. Хотя она могла действительно полюбить Малыша. А может, не стала прибегать к этому трюку, опасаясь, что я ей не поверю.

— Значит, это может быть не более чем отчаянная попытка причинить боль нам?

— И ему.

Лев ненадолго задумался.

— Тогда почему не сказать Малышу правду? Ведь Фраерша и с ним играет в кошки-мышки.

— И как ты себе это представляешь? А вдруг он примет мои слова близко к сердцу? Вдруг он решит, что я отказываюсь от него во второй раз и лишь выдумываю несуществующие причины, по которым он не может быть моим сыном? Лев, если он хочет, чтобы я полюбила его, если он ищет мать…

Со свойственным ей черным юмором Фраерша велела подать им одну, зато огромную тарелку с горячим гуляшом. Им ничего не оставалось, кроме как усесться вокруг нее, подобрав ноги, и есть вместе. Поначалу Зоя отказалась присоединиться к остальным и села в сторонке. Однако гуляш быстро остывал, а поскольку есть его можно было только горячим, ей пришлось поневоле придвинуться ближе, и она присоединилась к общей трапезе под стук вилок, которыми они жадно цепляли куски мяса и овощей. Малыш заметил:

— Зоя говорила, что вы учительница.

Раиса кивнула.

— Я не умею ни читать, ни писать. Но хочу научиться.

— Я могу помочь тебе, если хочешь.

Зоя энергично затрясла головой, полностью игнорируя Раису и обращаясь к Малышу:

— Я сама научу тебя. Она нам не нужна.

Тарелка с гуляшом почти опустела. Скоро они доедят все и разойдутся по своим углам. Пользуясь моментом, Лев сказал Зое:

— Елена хочет, чтобы ты вернулась домой.

Зоя перестала есть, но не произнесла ни слова. Лев продолжал:

— Я не хочу расстраивать тебя. Елена тебя любит. Она хочет, чтобы ты вернулась домой.

Лев не стал углубляться в подробности, слегка приукрасив правду.

Зоя встала, уронила вилку и отошла в сторону. Она долго стояла так, глядя в стену, а потом легла на постель в углу, повернувшись спиной к остальным. Малыш последовал за ней и сел рядом, положив ей руку на плечо.

Лев проснулся от холода. Было раннее утро. Они с Раисой спали, прижавшись друг к другу, у одной стены, а Малыш с Зоей — у другой. Вчера Фраерша не приходила к ним, и еду им принес венгр-повстанец. Лев заметил кое-какие перемены: в квартире воцарилась непривычная, почти торжественная тишина. Пьяных криков и радостных воплей больше не было слышно.

Встав, он подошел к маленькому окну и протер запотевшее стекло. На улице шел снег. То, что должно было подчеркнуть умиротворение, наконец-то опустившееся на город, оттеняя его чистоту и непорочность, лишь усилило беспокойство, снедавшее Льва. Он нигде не видел детей, играющих в снежки. В освобожденном городе шел первый снег, но он не вызывал восторга и ликования. На улицах не было ни души.

4 ноября

Где-то высоко в небе над домом родился высокий вой, перешедший в громоподобный рев. Над ними промчался реактивный самолет. Лев резко сел на постели. В комнате было темно. Рядом моментально проснулась Раиса и спросила:

— Что это?

Прежде чем Лев успел ответить, тишину нарушила серия взрывов, потрясших город. В следующий миг Лев, Раиса, Малыш и Зоя были на ногах, напряженно вглядываясь в черноту за окном. Не обращаясь ни к кому конкретно, Лев проронил:

— Они вернулись.

В соседних комнатах началась паника, на крыше раздались шаги — застигнутые врасплох повстанцы занимали позиции. На углу улицы Лев увидел танк. Башня его поворачивалась из стороны в сторону, и ствол орудия, казалось, обнюхивал воздух, прежде чем уставиться прямо на снайперов, засевших на крыше.

— Отойдите от окна!

Подталкивая остальных к дальней стене, он еще успел заметить вспышку, за которой последовал миг звонкой тишины, а потом грохнул оглушительный разрыв. Они попадали на пол, сверху рухнула крыша, а задняя стена вывалилась наружу, обнажая торчащие балки. Уцелела лишь небольшая часть комнаты, накрытая вставшим под углом потолком. Лев прикрыл рот подолом рубашки, чтобы не задохнуться в пыли, и обвел взглядом своих спутников.

Раиса подхватила обломок балки и стала, как тараном, бить ею в дверь. Лев присоединился к жене, но тут их окликнул Малыш:

— Сюда!

У основания стены образовалась дыра, ведущая в соседнюю комнату. Ежесекундно рискуя быть раздавленными, они на животе проползли в соседнее помещение и, перебравшись через кучу мусора, оказались в коридоре. Здесь не было никого: ни охранников, ни бандитов. Квартира опустела. Открыв дверь на наружную галерею, выходящую во двор, они увидели, как полуодетые жильцы, съежившись, в панике выбегают из домов, не зная, на что решиться — то ли рискнуть и выйти на улицу, то ли оставаться на месте.

Малыш ринулся обратно. Лев крикнул:

— Малыш!

Тот вернулся, держа в руках патронташ, гранаты и пистолет. Раиса попыталась было разоружить его, укоризненно качая головой.

— Тебя убьют.

— Они убьют нас в любом случае.

— Я не хочу, чтобы ты брал оружие с собой.

— Если мы хотим выбраться из города, оно нам понадобится.

Раиса беспомощно взглянула на Льва. Тот скомандовал:

— Дай мне пистолет.

Малыш нехотя протянул ему оружие. Взрыв, прогремевший совсем рядом, положил конец спорам.

— У нас мало времени.

Лев поднял голову к темному небу. Услышав приближающийся вой реактивных двигателей, он повел свою команду к лестнице. Воров нигде не было видно: он рассудил, что они или сражаются, или разбежались. Спустившись вниз, они прошли сквозь перепуганную толпу, направляясь к арочному проходу.

— Максим!

Лев обернулся, глядя вверх. На крыше стояла Фраерша, держа в руках автомат. Застигнутые врасплох посреди двора, они не имели и тени шанса добраться до арки прежде, чем она расстреляет их, как в тире. Он крикнул в ответ:

— Все кончено, Фраерша! В этом сражении ты не могла победить никогда!

— Максим, я уже победила!

— Оглянись вокруг!

— Я победила не пистолетом. Я победила вот этим. — Фраерша указала на фотоаппарат, висевший у нее на шее. — Панин изначально собирался использовать армию на полную мощь. И я хотела, чтобы он это сделал. Я хотела, чтобы он превратил этот город в руины и завалил его трупами его жителей! Я хочу, чтобы мир увидел истинное лицо нашей страны. Больше нет никаких тайн! Больше никто и никогда не поверит в доброту и человеколюбие нашей родины! Вот в чем заключается моя месть.

— Позволь нам уйти.

— Максим, ты так ничего и не понял. Я могла убить тебя тысячу раз. Твоя жизнь станет для тебя бóльшим наказанием, чем смерть. Возвращайтесь в Москву, все четверо, с сыном, которого разыскивают за убийство, и со своей любовью к дочери, которая вас ненавидит. Хотела бы я посмотреть, как у вас получится стать семьей.

Лев отделился от остальных.

— Фраерша, прости меня за то зло, что я причинил тебе.

— Хочешь знать правду, Максим? До того как встретить тебя, я была никем.

Лев отвернулся и зашагал к арке, ежесекундно ожидая получить пулю в спину. Но в него никто не стрелял. У выхода на улицу он остановился и оглянулся. Фраерша исчезла.

Тот же день

Лежа на животе, Лев затаился внутри разгромленного кафе, обмотав руки взятыми со столов скатертями. Он ждал, пока мимо не пройдут танки. Приподняв голову, он осторожно выглянул в разбитое окно. Танков были три, и их башни медленно поворачивались из стороны в сторону, осматривая здания — выискивая цели. Советская Армия отказалась от применения разрозненных подразделений неуклюжих и уязвимых Т-34. Сейчас по улице шли тяжелые современные Т-54. Насколько мог судить Лев, изменилась и стратегия советских войск. Двигаясь колоннами, они с непропорциональной жестокостью отвечали на нападение — один-единственный выстрел повстанцев влек за собой разрушение целого дома. Танки шли дальше только после того, как здание превращалось в груду щебня, а сопротивление было полностью подавлено.

Им потребовалось более двух часов, чтобы пройти около километра, поскольку приходилось искать укрытие буквально на каждом перекрестке. Наступил рассвет, и темнота перестала их прятать, так что продвижение замедлилось еще сильнее. Они оказались запертыми в городе, который подвергся систематическому уничтожению. Даже если люди оставались за закрытыми дверьми, это не гарантировало безопасности. Танки стреляли бронебойными снарядами, которые прошивали насквозь стены трех комнат, после чего взрывались в самом центре здания, превращая его в груду развалин.

Глядя на столь впечатляющую демонстрацию военной мощи, Лев мог только гадать о том, а не планировался ли изначально неуклюжий провал первой попытки взять ситуацию под контроль. Он показал не только всю ущербность политики умеренного сдерживания, но и продемонстрировал неэффективность устаревших систем вооружений, уничтожить которые смогла обычная толпа горожан. И сейчас, как в кадрах рекламного ролика, по улицам города катилась самая современная техника. В Москве могли прийти только к одному выводу: планы по сокращению обычных вооружений оказались ошибочными. Следовало увеличить расходы, а не сократить их, а также разработать новые виды вооружения — от этого зависели мощь и само существование СССР.

Уголком глаза Лев заметил вспыхнувший язычок оранжевого пламени, затрепетавший под грудой обломков в сером утреннем свете. Три молодых человека на другой стороне улицы готовились применить «коктейли Молотова». Лев попытался привлечь их внимание, помахав им рукой. Бензиновые бомбы стали бесполезными, поскольку система охлаждения Т-54 не имела недостатков, присущих Т-34. Сейчас им противостояло принципиально новое поколение боевой техники, и их примитивное оружие перестало быть эффективным. Один из мужчин наконец-то заметил его жест, но истолковал его неправильно, решительно воздев кулак над головой.

Все трое выскочили из укрытия и побежали к последнему танку, а потом забросали его бутылками, попав именно туда, куда хотели, и задняя часть Т-54 окуталась пламенем. Молодые люди бросились обратно, то и дело оглядываясь на бегу в ожидании взрыва, который так и не прозвучал. Огонь, бушевавший на корме танка, не причинил ему вреда. Мужчины бежали со всех ног, стремясь как можно скорее добраться до своего укрытия. Лев пригнулся. Танк развернулся и выстрелил. Кафе затряслось, и осколки стекла в разбитом окне упали на пол, осыпая все вокруг мелким крошевом. В окно рванулись клубы дыма и пыли. Под их прикрытием Лев, кашляя, пополз, давя осколки битой посуды, обратно на кухню, где за стальными котлами его ждали Раиса, Зоя и Малыш.

— По улице не пройти.

Малыш спросил:

— А если по крышам? Ползком?

— Если они увидят или услышат нас, то откроют огонь. Да и укрыться наверху намного труднее. Мы окажемся в западне.

Раиса мрачно заметила:

— Здесь мы тоже в западне.

На площадку верхнего этажа выходили два окна: одно — на главный бульвар, а другое — на узкую глухую улочку, недостаточно широкую для Т-54. Лев открыл это окно и выглянул, прикидывая, можно ли по стене влезть наверх. Ни водосточной трубы, ни каких-либо иных упоров для рук и ног не было. Малыш тронул его за ногу.

— Дайте я посмотрю.

Лев посторонился, и Малыш влез на подоконник. Быстро оценив расстояние, он подпрыгнул и уцепился за свес крыши, болтая ногами. Лев собрался поддержать его, но мальчишка огрызнулся:

— Не надо, я сам.

Он подтянулся на руках и перебросил через край крыши сначала одну ногу, а потом и другую. Свесившись вниз, он скомандовал:

— Зоя первая.

Раиса посмотрела вниз — до земли было метров пятнадцать, никак не меньше.

— Подожди.

Она взяла две скатерти, которыми Лев обматывал руки, и связала их вместе, а потом затянула их у Зои на поясе. Девочка недовольно заметила:

— Последние несколько месяцев я прекрасно обходилась без тебя.

Раиса поцеловала ее в щеку.

— Вот поэтому будет очень некстати, если сейчас с тобой случится несчастье.

Зоя с трудом подавила улыбку, сделав вид, что хмурится.

Стоя на подоконнике, Лев поднял ее на руках, и она уцепилась за край крыши.

— Тебе придется отпустить меня, чтобы я могла забросить ногу!

Лев нехотя отпустил ее, глядя, как она перекидывает ногу через край. Малыш подхватил ее и помог влезть на крышу. Веревка из скатертей натянулась до предела.

— Готово.

Раиса выпустил свой конец скатерти из рук, и Зоя втянула импровизированный страховочный пояс наверх. Наступила очередь Раисы. Лев должен был лезть последним.

Крыша остроконечным скатом поднималась к коньку. Малыш и Зоя стояли рядом на самом краю, широко расставив ноги, а Раиса — позади них. Взбираясь к ним, Лев едва не сорвался и сбил ногой одну из плиток черепицы, и та с грохотом заскользила по крыше, прежде чем упасть вниз. Последовала короткая пауза, а потом снизу донесся звук удара, когда она разбилась о камни. Беглецы замерли на крыше. Если бы черепица упала по другую сторону, на бульвар, то выдала бы их местонахождение танковому патрулю.

Лев осторожно огляделся. Тут и там над городом вздымались густые столбы черного дыма. Разбитые крыши зияли пробоинами. Там, где раньше высились здания, теперь лежали развалины. На городом кружили реактивные истребители — МиГи, — то и дело ныряя к самой земле, высматривая цели. Даже на крыше они не могли чувствовать себя в безопасности. Лев заметил:

— Нужно спешить.

Они поползли на четвереньках, оставив внизу поджидающие их опасности, и наконец-то смогли двинуться вперед.

Впереди здания обрывались — они добрались до конца квартала. Малыш предложил:

— Нужно спуститься, перебежать через улицу, а потом снова подняться наверх на другой стороне.

Черепица на крыше затряслась. Лев подполз к самому краю и посмотрел вниз. По главному бульвару прямо под ними проходили четыре танка. Один за другим они сворачивали с бульвара, но, к большому разочарованию Льва, последний остановился. Похоже, он остался охранять перекресток. Им придется очень постараться, чтобы проскользнуть мимо незамеченными.

Уже собираясь вернуться к остальным, чтобы сообщить им плохие новости, Лев вдруг уловил какое-то движение в окне прямо под собой. Вытянув шею, он заглянул в него и увидел, как две женщины вывешивают наружу видоизмененный венгерский флаг с вырезанными серпом и молотом. В танке тоже заметили протестующих. Лев резко отпрянул, вскочил и замахал рукой своим спутникам:

— Бегом отсюда! Скорее!

Они перебрались на другую сторону крыши, стараясь оказаться как можно дальше от бульвара.

Та часть крыши, которую они только что покинули, взлетела на воздух, осыпаясь дождем мусора и обломков. От удара все плитки черепицы сорвались со своих мест. Малыш, оказавшийся ближе всех к краю, потерял опору под ногами и заскользил вниз. Зоя бросила ему конец связанных скатертей. Он успел ухватиться за него в тот самый миг, когда лавина битой черепицы ухнула вниз, увлекая его за собой.

Когда Малыш полетел вниз, Зоя тоже не устояла на ногах. Она попыталась удержаться, но ухватиться ей было не за что. Лев потянулся к ней, но промахнулся и не успел поймать ее за руку, зато ухватился за конец скатерти и сумел удержать их обоих — Зою на самом краю и Малыша, уже висящего над пропастью. Если из танка их увидят, то откроют огонь, и все они погибнут. Напрягая все силы, Лев принялся втягивать скатерти наверх. К краю крыши подползла Раиса:

— Дай мне руку!

Схватив Малыша, она потянула его к себе, и вот они уже лежат рядом, распластавшись на крыше. Лев свесился через край, глядя на танк. Башня разворачивалась в их сторону.

— Поднимайтесь!

Вскочив, они перебежали на другую сторону, к уничтоженной взрывом квартире. За их спинами разорвался снаряд, на том самом месте, где Малыш сорвался вниз — на углу здания. Взрывная волна подбросила всех четверых и швырнула их вперед, так что они приземлились на четвереньки. Оглохшие от взрыва, кашляя и отплевываясь от поднятой пыли, они вертели головами, рассматривая разрушения впереди и позади себя: два зияющих провала, оставленных зубами гигантского чудовища.

Лев внимательно осмотрел руины расстрелянной квартиры под ними. Первый снаряд прошел высоко и пробил потолок, отчего крыша обрушилась на пол. Они могли спуститься по торчащим балкам. Он пошел первым, надеясь, что танкисты сочтут их мертвыми. Добравшись до края обрушившегося потолка, Лев вдруг заметил в пыли руку женщины, вывешивавшей флаг. Но терять время было нельзя, и он принялся искать обходной путь. Лестница находилась в задней части квартиры. Он потянул на себя исковерканную разрывом дверь, но та, заваленная грудой щебня, не подалась.

Раиса, притаившаяся в передней части разрушенной квартиры, крикнула, глядя вниз, на бульвар:

— Они объезжают дом кругом!

Танк возвращался. Они вновь оказались в ловушке — бежать было некуда, а спрятаться негде.

Лев удвоил усилия, стараясь расчистить лестницу, которая только и давала им шанс на спасение. К нему присоединились Раиса и Зоя. Малыш исчез. Очевидно, он решил спасаться в одиночку — вор до мозга костей. Лев оглянулся. Танк разворачивался прямо напротив дома, готовясь произвести третий выстрел. Он будет стрелять до тех пор, пока оба дома не превратятся в груду развалин. Запертые в разгромленной квартире, с кирпичными стенами, высящимися с двух сторон, и выходом на лестницу, заваленным обломками, они могли спастись, только спрыгнув вниз, на улицу.

Лев схватил Раису и Зою за руки и побежал навстречу танку, увлекая их за собой. На самом краю он остановился. Малыш уже успел спуститься на мостовую и сейчас бежал к танку. В руке у него была граната.

Мальчишка выдернул чеку, ловко прошмыгнул под самым носом танка и вскочил на броню. Танк задрал ствол к небу, чтобы помешать ему подобраться к смотровой щели. Но Малыш был слишком быстр и ловок, он обвил дуло обеими ногами и взмыл на нем кверху. Распахнулся люк, и оттуда выглянул офицер, чтобы застрелить его.

Лев выхватил свой пистолет и открыл огонь по танкисту. Пули с визгом рикошетили от брони. Офицер вынужден был укрыться в башне, захлопнув за собой люк. Малыш добрался до края башни и швырнул в щель гранату, а потом и сам скатился на землю.

Мгновением позже в башне рванула граната, за которой последовал куда более мощный взрыв — в танке сдетонировал боезапас. Ударная волна подхватила Малыша и швырнула его прямо на брусчатку. Из танка повалил дым, но из люков никто не появился.

Зоя уже спустилась по грудам обломков и побежала вперед, чтобы помочь Малышу подняться на ноги. Она улыбалась. Перебравшись через горы щебня, Лев поспешил к ней. Он окликнул девочку:

— Нужно убираться отсюда…

Рубашка Малыша стала красной, и в самом ее центре образовалось темное пятно.

Лев упал на колени и разорвал ткань у мальчишки на животе. Рана была невелика, длиной с большой палец, и напоминала черную линию. Ощупав спину мальчика, Лев не нашел выходного отверстия.

Тот же день

Держа Малыша на руках, Лев ворвался в приемный покой Второй клинической больницы. Зоя и Раиса не отставали от него ни на шаг. До больницы они добрались по улицам, почти не обращая внимания на танковые патрули. Иной раз башни поворачивались им вслед, но огонь не открывали. В приемном покое было полно раненых: одни опирались на плечи родных и друзей, другие просто лежали на полу. Стены и кафельная плитка под ногами были забрызганы кровью. Высматривая врача или медсестру, Лев вдруг заметил белое пятно медицинского халата. Он устремился в ту сторону. Доктор осматривал пациентов, задерживаясь возле каждого не дольше чем на пару секунд, трогая раны и отправляя в палаты только самых тяжелых. Остальные оставались в коридоре.

Лев встал в очередь, ожидая вердикта врача. Наконец доктор подошел к Малышу, приподнял веко и потрогал лоб. Дыхание мальчика было неглубоким и частым. Кожа стала серой и прозрачной. Лев перевязал рану рубашкой Малыша, и сейчас она промокла от крови. Сдвинув повязку, врач наклонился ближе, потрогал пальцами края раны, раздвинул их — оттуда сочилась кровь. Он осмотрел спину мальчика и тоже не нашел выходного отверстия. Врач бросил короткий взгляд на Льва, не произнес ни слова, лишь едва заметно покачал головой и двинулся дальше.

Зоя схватила Льва за руку:

— Почему он не стал лечить его?

Лев был солдатом, и ему уже доводилось видеть подобные раны. Кровь была черного цвета: это означало, что шрапнель задела печень. На поле боя с такими ранами не выживали. Да и здесь, в этой больнице, условия были немногим лучше. Они просто ничего не могли сделать.

— Почему они его не лечат?

Льву нечего было ей ответить.

Зоя протолкалась сквозь толпу и схватила врача за руку, намереваясь увлечь его обратно к Малышу. Люди вокруг набросились на нее с упреками. Но она не желала отпускать врача, пока ее не оттолкнули с бранью и угрозами. Зоя безвольно опустилась на пол, прямо им под ноги. Раиса поспешила к ней и подняла ее.

— Почему они ему не помогают?

Зоя заплакала, гладя лицо Малыша. Она с мольбой подняла на Льва покрасневшие глаза.

— Пожалуйста, Лев, пожалуйста, я сделаю все, что ты хочешь. Я стану твоей дочерью, я буду счастлива, только не дай ему умереть.

Губы Малыша шевельнулись. Лев склонился к нему и услышал:

— Не… здесь.

Лев поднял его на руки, прошел по забрызганному кровью приемному покою и вышел через главный вход, ища место, где они могли бы остаться одни. Оказавшись в сквере, среди цветочных клумб с увядшими цветами, Лев опустился на мерзлую землю, положив голову Малыша себе на колени. Зоя села рядом и взяла руку мальчика в свои. Раиса осталась на ногах, нервно расхаживая взад и вперед:

— Может, я сумею найти какое-нибудь болеутоляющее?

Лев поднял на нее глаза и покачал головой. Восстание длилось вот уже двенадцать дней, так что в клинике лекарств не осталось.

Малыш был спокоен, его клонило в сон, и он уже с трудом открывал глаза. Найдя взглядом Раису, он прошептал:

— Я знаю, что…

Голос его был едва слышен. Раиса опустилась на землю рядом с ним. Малыш продолжал:

— Фраерша солгала… Я знаю… что я… не ваш сын.

— Я ничего так не хочу, как стать твоей матерью.

— Я бы тоже хотел… быть вашим сыном.

Малыш закрыл глаза и прижался щекой к руке Зои. Она вытянулась рядом с ним и обняла его, словно ложась спать. Девочка прошептала:

— Я рассказывала тебе о хуторе, где мы будем жить?

Малыш не ответил и не открыл глаз.

— Он стоит в лесу, где полно грибов и ягод. Там рядом течет река, и летом мы станем в ней купаться… Мы будем счастливы вместе.

Тот же день

Стоя на уцелевших балках рухнувшей крыши, Фраерша держала в руках не револьвер, а фотоаппарат, снимая сцены разрушения: вскоре эти снимки будут напечатаны в газетах всего мира. И даже если последняя катушка пленки не уцелеет, это уже не будет иметь никакого значения. Она уже отсняла сотни кадров, которые контрабандой переправила из города с помощью семей диссидентов и повстанцев, а также иностранных корреспондентов. Сделанные ею кадры с запечатленными на них погибшими горожанами и разрушенными домами еще долгие годы будут публиковаться со ссылкой: «Из анонимного источника».

Пожалуй, впервые за семь лет, что прошли с того момента, как у нее отняли сына, она осталась одна: рядом не было ни Малыша, ни других мужчин, готовых откликнуться на ее призыв. Банда, которую она собирала долгие годы, распалась. Оставшиеся воры бросили ее и бежали из города. Вооруженные группы повстанцев были уничтожены, а уцелевшие разбежались. Многие погибли во время первой же атаки нынешним утром. Она сфотографировала их тела. Золт Полгар, переводчик, оставался рядом с ней до самого конца. Она ошибалась на его счет. Он погиб за свое дело. Пока он умирал, она снимала его с особой любовью и тщательностью.

На пленке осталось всего три кадра. Вдали кружил реактивный истребитель. Вот он направился к ней. Она подняла фотоаппарат, глядя на стремительно вырастающий в видоискателе самолет. МиГ качнул крыльями и вошел в пике, заходя на цель. Уцелевшая черепица на крыше задрожала. Она выжидала, пока истребитель не оказался почти прямо над головой. И только когда черепица взорвалась у нее под ногами, а осколки взмыли в воздух и ударили ей в лицо, она поняла, что сделала свой самый лучший снимок.

Две недели спустя Советский Союз Москва

19 ноября

В первый день на новой работе руки у Льва были по локоть перепачканы мукой, а лицо раскраснелось от жара печей. Вынимая поддон со свежеиспеченным хлебом, он вдруг услышал, как его окликает Филипп:

— Лев, к вам пришли.

В помещение хлебопекарни вошел одетый с иголочки Фрол Панин и со снисходительным добродушием огляделся по сторонам. Лев заметил:

— Мы готовы выполнить любой ваш заказ: ржаной хлеб с семенами кориандра или с медом вместо сахара. Кроме того, можем предложить вам кошерный хлеб или булочки без масла…

Он взял еще теплый батон, разломил его и протянул половину Панину. Тот, не чинясь, принял угощение, откусил ломоть и принялся жевать. Человек, предавший его и сотрудничавший со своими врагами, не выказывал ни малейшего смущения и явно не терзался чувством вины.

— Очень вкусно.

Панин отложил недоеденный хлеб, изящно стряхнул крошки с кончиков пальцев и, прежде чем перейти к сути дела, убедился, что Филипп не может их услышать.

— Лев, возврата к сталинизму не будет, как не будет и массовых арестов. Лагеря расформировываются и закрываются. Камеры для допросов уничтожаются. Перемены происходят повсеместно. Обратного пути нет. Но они должны продолжаться втайне, без признания совершенных ошибок и преступлений. Мы идем вперед… не оглядываясь назад.

Несмотря ни на что, Лев не мог не восхищаться Паниным. Тот запросто мог сделать так, чтобы Лев навсегда остался в Будапеште. Но Панин, принимая решение, всегда исходил из сугубо практических соображений. Он никогда не руководствовался сиюминутными эмоциями: местью или личной неприязнью. После того как восстание было подавлено, а Фраерша погибла, Лев стал для него бесполезен и неопасен, и потому его оставили в живых.

— Панин, что вам от меня нужно? Вы победили.

— Я сказал бы, что в выигрыше оказались мы все.

— Нет, я лично проиграл много лет назад, и сейчас лишь стараюсь не разориться окончательно.

— Лев, что бы вы ни думали обо мне, все мои решения всегда были направлены…

— Во славу и во имя?

Панин кивнул и добавил:

— Я хочу, чтобы вы работали на меня. Нам нужны такие люди, как вы.

— Такие люди, как я.

Лев ненадолго умолк, а потом все-таки поинтересовался:

— Вы намерены возродить Отдел по расследованию убийств?

— Нет, к этому мы еще не готовы.

— Когда будете, вы знаете, где меня найти.

Панин улыбнулся.

— Очень хорошо. Надеюсь, что в один прекрасный день я смогу вновь оказаться вам полезным.

В его устах это прозвучало извинением, весьма относительным, конечно, но все-таки Лев принял его.

— Есть одна вещь, которую вы можете сделать для меня прямо сейчас.

Тот же день

На торжественном вечере в Московской консерватории Лев поинтересовался, где можно найти Петра Орлова, одного из самых выдающихся молодых скрипачей страны. Его направили в репетиционную комнату. Орлов, которому не исполнилось еще и тридцати, открыл двойные звуконепроницаемые двери и коротко бросил:

— Да?

— Меня зовут Лев Демидов. Фрол Панин сказал, что вы можете мне помочь.

Услышав имя Панина, композитор тут же преисполнился дружелюбия.

Комната для репетиций была небольшой. Здесь стояли пюпитр и пианино. Орлов держал в руке скрипку. Смычок лежал на пюпитре, рядом с кусочком канифоли.

— Что я могу для вас сделать?

Лев раскрыл папку и достал оттуда листок бумаги, один-единственный, с обугленной дырой в центре. Она появилась семь лет назад, когда он сам прожег ее свечой в церкви Лазаря. Но, как только бумага начала чернеть и обугливаться, Лев вдруг передумал, сам не зная почему. Он опустил листок на каменный пол и затоптал огонь. Обгорелые листы бумаги — все, что осталось от записей арестованного неизвестного композитора, — хранились в коробке с доказательствами контрреволюционной деятельности Лазаря.

Орлов подошел к пюпитру, внимательно вглядываясь в немногочисленные ряды уцелевших нот. Лев пояснил:

— Я не умею читать по нотам, поэтому не знаю, достаточно ли этого, чтобы составить цельное представление обо всем произведении. Я хочу, чтобы вы сыграли это, сыграли все, что сможете понять.

Орлов прижал скрипку подбородком, взял в руку смычок и заиграл. Лев не разбирался в музыке, но почему-то ожидал, что мелодия должна быть медленной и грустной. Но, к его удивлению, она оказалась веселой и быстрой и очень ему понравилась.

Ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить: Орлов не мог играть так долго по тем немногим нотам, что виднелись на листке. Сбитый с толку, он попросил скрипача остановиться. В конце концов тот так и сделал.

— Это очень популярная композиция, одна из самых успешных.

— По-моему, вы ошибаетесь. Эта музыка считалась потерянной. Композитор умер до того, как ее исполнили в первый раз.

Теперь пришла очередь растеряться Орлову.

— Ее исполняли только на прошлой неделе. И композитор жив до сих пор.

В просторном холле престижного жилого комплекса Лев постучал в дверь. После долгой паузы ему открыл мужчина средних лет, одетый в строгую черную униформу.

— Что вам угодно?

— Я хочу видеть Роберта Мешика.

— Вам назначено?

— Нет.

— Он не принимает никого без предварительной договоренности.

Лев протянул мужчине обгоревший листок бумаги.

— Меня примет.

Мужчина нехотя согласился.

— Подождите здесь.

Через несколько минут он вернулся, уже без листка с нотами.

— Прошу вас следовать за мной.

Лев прошел за ним через анфиладу богато обставленных комнат в студию, находящуюся в задней части апартаментов. Композитор Роберт Мешик стоял у окна, держа в руке обгорелый нотный листок. Он сказал своему помощнику:

— Оставьте нас.

Тот вышел. Лев заметил:

— А вы неплохо устроились.

Мешик вздохнул.

— В каком-то смысле я испытываю облегчение. Я много лет ждал этого, ждал, что ко мне придет кто-то с уликами в руках и обвинит меня в мошенничестве.

— Вы знали настоящего композитора?

— Кирилла? Да, мы были друзьями. Лучшими друзьями. Мы учились вместе. Я завидовал ему. Он был гением, а я — нет.

— И вы донесли на него?

— Нет, что вы! Я любил его. Это правда. У вас нет причин верить мне. Но, когда его арестовали, я, естественно, не сделал ничего. И не сказал ничего. Его вместе с написанной им музыкой отправили в исправительно-трудовой лагерь. После смерти Сталина я пытался разыскать его. Но мне сказали, что он погиб. Я очень расстроился и скорбел о нем. И тут мне в голову пришла идея записать одно из произведений Кирилла в память о нем. Они были утеряны, но я часто слышал, как он исполнял их. Они звучали у меня в голове. Я внес в партитуру лишь незначительные изменения. Композиция принесла мне успех и стала чрезвычайно популярной.

— Но вы никому не рассказали о том, кто ее подлинный автор?

— Я польстился на славу и успех. С тех пор я записал все его произведения, какие только мог вспомнить, с небольшими вариациями и ставя их себе в заслугу, получая также и материальное вознаграждение. Видите ли, семьи у Кирилла не было. У него вообще не было родственников. В него никто не верил. О его музыке не знал никто, кроме его учителя. И меня.

— Был еще один человек.

— Кто?

— Жена священника.

— И через нее вы вышли на меня.

— Некоторым образом.

Помолчав, композитор поинтересовался:

— Вы собираетесь арестовать меня?

Лев покачал головой.

— Я не имею на это полномочий.

Похоже, Мешик растерялся еще сильнее.

— Тогда завтра я первым же делом поведаю миру всю правду.

Лев подошел к окну, за которым пошел снег. Внизу играли дети.

— И что вы скажете? Что государство казнило гения, а вы присвоили его музыку? И кому понравится ваше признание? Кто вообще захочет выслушать его?

— И что же тогда, по-вашему, следует сделать?

Снег укрыл улицы и дома белым одеялом.

— Играть дальше.

Тот же день

Сидя на крыше дома, в котором находилась квартира Льва и Раисы, Зоя зябко поежилась. Шел снег, и было холодно. Каждый день после своего возвращения она забиралась сюда, садилась и смотрела на город. Здесь не обрушивались перекрытия, не раздавались выстрелы и не дрожала черепица, когда мимо проходили танки. Она как будто очутилась не в Москве, не в каком-либо ином городе, а растворилась в чистилище, потеряв себя и окружающий мир. Та радость жизни, которую она испытала в Будапеште, не имела отношения ни к этому конкретному городу, ни к революции, а объяснялась только и исключительно присутствием рядом Малыша. Она скучала по нему, а иногда ей казалось, будто она потеряла не только его, но и какую-то часть себя. Он снял с ее плеч тяжесть одиночества, но теперь этот груз давил на нее куда тяжелее, чем прежде.

Они похоронили Малыша на окраине Будапешта. Зоя не хотела, чтобы его тело осталось в больнице, среди других трупов, став одним из многих, над которыми не будут скорбеть друзья или родственники. Лев на руках вынес его через блокпосты советских войск. Выкопав могилу, они похоронили его под деревом, подальше от дороги, по которой шли танки и катили грузовики с солдатами. Ножом Малыша она вырезала его имя на стволе. Вспомнив о том, что он не умел читать, к буквам она добавила еще и сердечко.

Поначалу, когда Зоя в первый раз поднялась на крышу, Раиса поспешила вслед за ней — без сомнения, опасаясь, что она собирается прыгнуть вниз. Но потом, сообразив, что для нее это — всего лишь уединенное местечко, где она отдыхает от мира, Раиса больше не беспокоила ее, как и Лев, и она проводила долгие часы в одиночестве. Зачерпнув ладонью горсть снега, она стала смотреть, как он тает у нее на ладони.

Раиса убирала со стола после ужина, когда в дверях кухни появилась Зоя. Девочка дрожала от холода, а в волосах у нее таяли снежинки. Раиса взяла руки Зои в свои.

— Ты совсем замерзла. Хочешь кушать? Я оставила тебе ужин на плите.

— Елена уже спит?

— Да.

— Лев?

— Он еще не вернулся.

Елену удалось вызволить из психиатрической лечебницы, а известие о том, что Зоя чудесным образом спаслась, вернуло ее к жизни. Но, увидев сестру, Зоя расплакалась — ее терзали чувство вины и жалость. Елена страшно исхудала. Зое не сказали об этом прямо, но она сама догадалась, что сестра не задержалась бы на этом свете. Елена не допытывалась, что же произошло на самом деле. Ее не интересовали подробности случившегося. Она была счастлива уже тем, что ее семья вновь собралась вместе.

Раиса присела перед Зоей на корточки.

— Поговори со мной.

В дверном замке повернулся ключ, и через порог шагнул Лев, раскрасневшийся и растрепанный.

— Прошу прощения…

Раиса сказала:

— Ты как раз вовремя. Еще успеешь почитать девочкам перед сном.

Зоя покачала головой:

— Могу я сначала поговорить с тобой? С вами обоими?

Лев вошел на кухню, отодвинул два стула и сел рядом с Зоей.

— Что случилось?

— Я всегда рассказывала Елене обо всем. С тех пор как я вернулась, она так счастлива! И теперь я не хочу все испортить. Я не хочу рассказывать ей о том, что случилось. Я не хочу рассказывать ей правду. Я не хочу говорить ей о том, что бросила ее одну.

И Зоя заплакала.

— Если я расскажу ей правду, она простит меня?

Хотя Льву очень хотелось обнять девочку, он понимал, что не стоит торопить события, и поэтому ограничился тем, что сказал:

— Она очень сильно тебя любит.

Зоя заглянула Льву в глаза, а потом перевела взгляд на Раису.

— Но сможет ли она простить меня?

И тут все трое одновременно повернулись к двери. На пороге в ночном халатике стояла Елена. Хотя она пробыла дома всего неделю, но уже заметно изменилась к лучшему: начала набирать вес, и на ее щеки вернулся румянец.

— Что вы тут делаете?

Зоя встала и шагнула к сестре.

— Лена, я должна тебе кое-что рассказать.

— Быть может, сначала я расскажу вам сказку на ночь? — вмешался Лев.

Елена улыбнулась.

— Которую ты придумал сам?

Лев кивнул.

— Да, ту, которую я придумал сам.

Зоя смахнула с глаз слезы и взяла Льва за руку.