Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Сын бригады

Над угрюмым яром стоит серая угловатая гранитная глыба.

Затащили ее сюда тягачами, поставила в память о братьях Переваловых, Викторе и Афанасии…

Было это весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Бригада лэповцев рубила просеку в тайге, рыла котлованы, ставила опоры. Вышла к Нюе. И хотя лед уже подъели ручьи и солнце, он был еще крепок, — часть бригады легко перебралась на противоположный берег. Оставшиеся громоздили переходную высоковольтную опору.

В ночь ударила оттепель. Потоки с гор в какие-то часы взломали лед на Нюе, искрошили в месиво. Река вышла из берегов и стала черной под яром, а на стрежне кипела бурунами. Трубили лоси, и эхо вторило им.

Бригада, ожидая, когда притихнет первый напор шалого паводка, готовилась к переправе.

Но с той стороны реки кричали:

— Котлован затягивают плывуны!.. Последние сухари доедаем. Соли нет, табаку на пять закруток…

Затянет котлован — пропадет работа, и без табака ребятам тоскливо.

Решили переходить реку на плотах. День напролет вязали их, грузили балки, тракторы, такелаж, ставили на козлы весла. Верховодили всем братья Переваловы, бывшие плотогоны. Виктор — старший. Кряжистый, с большими узловатыми руками, прихрамывал: на фронте перебили левое бедро, но в движениях был так же легок, как и Афанасий, младший.

К ночи работу кончили, на рассвете должны были рубить чалки. Заснули. Не спала только Степанида, жена Виктора, — в бригаде все звали ее тетей Стешей. Женское дело известное: перемыла посуду, пеленки постирала, повесила сушить (с ними путешествовал сынишка, годовалый Андрейка). И вдруг за полночь будто кто по полотнищу палатки горящей головней — грянул гром, посыпался дождь, крупный, тяжелый, как горох. Тетя Стеша, боясь наступить на спящих, пробралась к выходу снять пеленки, и секундой позже за порогом послышался ее-отчаянный крик:

— Мужики! Плоты!..

По берегу в исподнем забегали люди. Разыгрался ветер. Река, осатанев, скакнув на полметра вверх, разворачивала плоты. Как нитки лопались специальные причальные тросы.

Тетя Стеша видела, как братья по грудь в воде пробрались к ближнему плоту, вскарабкались на бревна к кормовому веслу и навалились на него, но тут оборвалась последняя чалка — плот исчез во тьме. И только еще раз молния осветила его, когда в мареве брызг летел он на волне к яру…

Вот и взгромоздили лэповцы на круче гранитную глыбу — памятник братьям.

Но беда не ходит одна — полгода спустя погибла и тетя Стеша.

Бригада тогда перебиралась на новое место. Трактор тащил в гору балок-кухню, тетя Стеша готовила обед. И вот на самом подъеме лопнул новенький, только со склада, шкворень. В окне замелькали кусты, заплескался на плите суп. Заметалась Стеша, раскрыла дверь и выпрыгнула, да оступилась, скользнула в колею, и полоз надвинулся на нее…

Тетю Стешу положили на лафет подъемного механизма и отвезли к той же гранитной глыбе, на берег Нюи. Парни палили из ружей.

Приезжали из райисполкома, хотели увезти Андрейку в детский дом, но лэповцы не отдали его. По ночам стирали пеленки, купали малыша, кроили и шили, как могли, рубахи. Так и рос Андрей бригадным сыном.

У лэповцев появилась традиция: попал на берег Нюи — сними шапку, постой молча у серого камня, на котором нет надписи…

Утро на ЛЭП начинается с разбора портянок. Действует закон тайги: кто первый встал, того и сапоги.

В двадцатишестиместной палатке тридцать человек. Ставили вторую — все равно набиваются в одну. В тесноте, зато вместе. Толкаются, курят, травят байки, но о женщинах ни слова — святой уговор.

Каша уже на столе, дымит в чашках. Горки хлеба. Масло на тарелке. Селедка разделана прямо на доске.

Талип (монтажник, татарин) греет у печки Андрейкину одежду, ноет: «Не кочегары мы, ларга, и не плотники, ларга, и возражений ек, ек, ек». Он проталкивается к Андрейке, бросает ему рубашку, штаны.

— Скажи, Андрей, деду (дед — это я, Антон Дюжев), — не надо нам твой железо, давай рул, баранку, — и щурится на меня.

— Хорошо бы нам, дед, машину, — говорит Андрей. Надевает штаны с начесом, идет умываться. В углу под умывальником лед горкой, и Андрей никак не может установить перевернутый вверх дном ящик. Берет топор, рубит лед. Ставит ящик, залезает на него.

— Шары и шею мой, — предупреждает Талип.

— Шары?! Ну и насмешил, дядя Талип, — хохочет Андрей и сжимается в комочек: неохота мыть шею — холодная вода.

Когда все доедят, Андрей хлебом вымакает кашу из чашек, из кастрюли, хлеб соберет в таз и отнесет щенкам. Они уже подросли, валят Андрея на землю, лижут лицо.

Талип приносит ящик с гайками, ссыпает в ведро, ставит на печь — подогревать.

— Мужик, — зовет он Андрея, — иди сюда. Помогать будешь, работай в моем звене. Выбирай гаишка МЭ-12.— И дает Андрею штангель с заданным размером. Андрей охотно берется за работу. Штангель держит в правой руке, как полагается. Левой берет гайку, измеряет. Подходит размер — в одну кучу, не подходит — в другую. Талип потом забирает нужные.

Я сижу за столом, составляю форму на объем выполненных работ, проверяю наряды и изредка поглядываю на Андрейку.

— Я бы пошел с тобой, дед, баню топить, — говорит Андрей, — да у меня работа. Бугор (значит, бригадир) поставил к Талипу конструкции собирать, Закончу МЭ-12, попрошусь к тебе, ты не обижайся, дед, такой порядок.

Смотрю на Андрея, смеюсь: мордашка и руки в мазуте, деловито шмыгает носом.

— Скажешь, дед, бугру? Пусть мне разряд запишет.

— А ну-ка, сосчитай, сколько гаек отобрал? Слабоват? Неграмотным, Андрейка, у нас разряд не полагается.

— Я учиться буду. Вот, только где школа? Может, ты возьмешься, дед?

— Возьмусь.

— После работы, ладно? А то бугор скажет: все ишачат, а ты дурака валяешь.

— Когда учатся, дурака не валяют.

Нет, никакой я не учитель, даже не умею разговаривать с детьми.

Я говорю с Андреем как со взрослым. Совсем забываю, что ему и семи нет. Нет у меня ни гибкости, ни подхода.

И почему он ко мне привязался? К нему же все хорошо относятся. Некоторые очень ласково. Может, меня отличает власть прораба. Но и Седого он любит, хотя тот относится к нему по-другому: строг с ним. Может, их сроднили походы по лесу и та кукша? Прилетела ухватить кусок из капкана и попалась лапкой. Вот тогда Седой пристроил ей деревянный протез. Так они с Андрюхой выходили птаху и выпустили на волю.

Но Димка-бригадир не менее уважаемый человек. Андрей слушается его, но большой дружбы у них нет. Меня Андрей действительно считает дедом, хотя я бываю наездами. Как-то говорит: «Почему ты долго не находился, ты не забыл про меня, дедушка?»

А однажды притих, сидит, рисует, потом отложил карандаш и подпер рукой щеку, задумался.

— Что с тобой, Андрей? Не можешь нарисовать?

— Не могу. А кто меня родил, не можешь мне сказать? Ты родил меня, дед?

У меня запершило в горле.

— Не помню, давно было, забыл.

— Худая у тебя память, старик, совсем старый ты стал.

Сегодня воскресенье, мы не работаем. Повар уехал на медосмотр. Я разогрел суп, развел сухое молоко, залил им гречневую кашу. Бригадир вернулся из поселка с хлебом и сообщил, что в клубе новый фильм. Но денег ни у кого нет — перед получкой. Выворачиваем и трясем карманы. На билеты, кажется, наскребли. Как же быть с Андрейкой? Тащиться с ним — за полсуток не доберешься. Ребята предлагают поехать на лесовозе. Но как всем уместиться? Решаем оставить прицеп, снять седло для бревен, а на раму положить лист железа и приварить. Приволокли лист, разместили, обрезали, положили на раму — получилась площадка два на четыре. Приварили. Ребята заскочили, отплясывают чечетку на железе. Мы с Андреем в кабине. Предупреждаю: «Ребята, осторожнее!»

Жмем в поселок. Дорога крутая. На повороте останавливаемся; трое слетели с площадки. Выясняется: кто-то из ребят ради шутки смазал лист автолом. На площадке как на льду. Вот бы узнать, кто смазал. Ох бы и смазал! Смеются, ругаются, но едут, никому оставаться неохота.

Кое-как успели на шестичасовой.

Я замешкался, Андрейку уже протащили. Все в порядке, пора начинать, но тут объявляется директриса:

— Пока не удалим из зала ребенка, сеанс не начнем.

Это, значит, нас.

Зал — одно название. Сарай. В зале шум, возмущение. Я встаю между рядами и прошу публику оставить Андрейку. Не возражает. Но директриса неумолима. Вызывает дежурных пожарников.

— Если пацан мешать будет, — говорим, — удалимся немедленно.

Мы-то точно знаем; из Андрея плач кувалдой не вышибешь. Он, как мышь, притаился у меня под рукой — только глазами зыркает.

Я взываю к совести, но нас выпроваживают пожарники. В зале визг. А ну их! Выходим из клуба. Наш лесовоз угнали. Ребята пошли его искать. Мы с Андрейкой решаем не ждать их и идем пешком через поселок в горы. Поселок — одна улица — стоит на камнях, в ущелье.

Уже стемнело, снег метет мне в бороду. Я прикрываю Андрейку, грею собой.

В крайнем домишке мигает свет.

— Замерз, Андрей?

— Нет, — и втягивает голову. — Нас выгнали потому, что мы лэповцы, дед? Плохо быть лэповцем, да? Не надо нам было в кино мотаться, провода надо тянуть?

Я пытаюсь перевести разговор на другое, но обиженный Андрей не унимается.

— А эта тетка больше начальник, чем ты, да?

— Больше, — говорю.

— Даже больше Семенова? — удивляется он (Семенов — начальник управления строительства ЛЭП и подстанции).

— Больше.

Я оставляю Андрея у крыльца. Стучу в дверь. Андрей приседает от ветра к стенке.

— Что стучишь, едрена вошь. Видишь, дома нет никто?

Оборачиваюсь: хозяин-румын идет из бани. Дает мне веник подержать, сам открывает халабуду.

Чай на плитке долго не закипает.

Румын режет хлеб и жалуется на плохое напряжение.

Андрей сидит на скамейке, дремлет в тепле.

— Кончай кемарить, мужик, пить чай будем, — дергаю за нос Андрея.

Хозяин ставит на стол чайник, приносит заиндевелую бруснику. Андрей вопросительно смотрит на меня — я киваю. Он берет ягоду, кладет в рот — морщится. Румын смеется, выставляет банку с сахаром.

— Пей, ешь, спи. Пождешь, когда ветер утихнет, а то занесет.

— Ребята волноваться будут, искать. Надо двигаться, — говорю я.

— Он один живет, этот дядька? — шепчет Андрей. — У него нет даже щенка? Давай отдадим ему одного, у нас же два.

— Давай.

Переночевав, мы пошли, надеясь, что ребята нас нагонят и подберут. Но дорога пустынна. Идем целый день, часто присаживаемся на пеньки, но только в сумерках, на самой макушке горы, показалась наша палатка.

К концу пути у меня заломило раненое колено. То и дело останавливаемся.

— Мы с тобой как дед Архип и Ленька.

Андрей смеется. Его смешит имя Архип.

Я рассказываю про деда Архипа и Леньку, и Андрей уже не смеется. Он жалеет и деда и Леньку, расспрашивает меня о них, переживает.

— Эта девочка боится, что ее мать будет ругать за платок, да, дед? А у лэповцев не бывает матерей? Да, дед?

Так и коротаем время в пути. Но вдруг Андрей дергает меня за руку и кричит:

— Вон, вижу, наша палатка! Вот мы и пришли. Ты че, дед, а?

Нога ноет, надо же, раненое колено заболело. У меня так иногда бывает. Ребята помогают разуться. Залезаю в мешок. Есть не хочется, знобит. К полночи стало еще хуже, не могу двинуть ногой. Бужу лежащего рядом Талипа.

— Дерни за ногу, — прошу.

Талип со сна не может ничего понять, зевает.

— Зачем дернуть?

Объясняю. Талип берет за ступню и дергает.

Я издаю такой вопль, что все вскакивают. Сам чуть не теряю сознание. Лежу в испарине. Ребята столпились и не могут понять, в чем дело. Андрейка жмется к Талипу. Судят, рядят. Мне все равно.

— Повезем на лесовозе в больницу, — решает Димка-бригадир.

— Правильно, — подтверждает Талип, — как боевой командир потащим.

Ребята уходят снаряжать лесовоз.

С рассветом все готово. На лесовоз положили четыре тринадцатиметровых свечи (и как только подняли — ведь лиственница?). Собрали матрасы, подушки, одеяла, расстелили на бревнах. Вынесли и уложили меня.

Андрей тут же:

— Закапывать повезем, да?

Представил. Веселенькое дело.

Парни уселись на лафет, укутывают, подтыкают одеяла, чтобы не поддувало. Андрей не отстает.

В поселке в больницу не принимают — не горняк.

Поехали дальше, на центральную усадьбу.

Больница как больница. Длинный барак, по обе стороны коридора палаты. Верхнюю одежду оставляют в раздевалке, а в пиджаках и шапках идут в палату. Меня несут. Андрей не отстает.

— Не дам ногу деду отрезать, кусаться буду.

— А я деду укол сделаю, — говорит врач.

— А я тебя как пну! — отвечает Андрей.

Ребята оттаскивают его, а то наговорит бог знает что.

На другой день слышу в коридоре шум. Влетает Андрей. Обнял меня, щекочет бороду:

— Ты — живой, хорошо!

Потом Андрей задумывается.

— Ты о чем, Андрей?

— Да так. Лесной я, дед, дикий, да? Талип говорит — я дикий, раз обругал врача.

Заходит врач (я уже ей рассказал про Андрея и извинился за него), Андрей заслоняет меня и сжимает острые мазутные кулачки. Нина Николаевна отступает и говорит ласково:

— Андрюша, давай знакомиться, ты ведь хороший мальчик.

— Не буду.

— Отчего же не будешь?

— Так, ты — ехидная.

Нина Николаевна рассмеялась и сразу посерьезнела.

— Отдайте мне мальчика.

— Берите, если пойдет, — и в шутку подталкиваю Андрея. Упирается.

— Ты че, дед, нас на бабу променял?

Я прижимаю пацана к себе.

Нет, не умею я разговаривать с детьми. Не могу даже Андрею объяснить, почему плачут в печи сырые дрова.

— Они же плачут. Я же слышу, а ты не слышишь? Как-то тоненько. Ты оглох, дед, да?

В субботу Славка и Талип вваливаются в палату. Вот не ждал. Я уже шкандыбаю вовсю. Талип сует мне телеграмму.

— Дед, бригадирши встречать надо из Москвы, — говорит он.

На шум заходит Нина Николаевна.

— Шапки-то хоть бы сняли, — говорит она.

Талип стаскивает с головы треух, обращается к ней:

— Дохтур, обратно потащим деда?

— Ох ты нехристь! — смеется Нина Николаевна.

— Даже очень верный, — соглашается Талип.

Славка помогает мне надеть валенки и шубу.

Мы прощаемся с доктором, с няней — пожилой, ласковой женщиной.

Когда подъехали к палатке, вертолет уже ввинчивался в небо.

Славка помахал ему рукавицей. На площадке, величиной с футбольное поле толпились люди. Чувствовалось оживление. По случаю гостьи был накрыт стол.

Димкина жена в короткой юбке и ботинках жалась к печке и удивлялась, как мы живем.

А ребята рады, не знают, куда и посадить гостью. Наперебой ухаживают, расспрашивают. Андрюха тянется ко мне, исподлобья взглядывает на незнакомую тетю.

Около печи сегодня двое дежурных, и нет отбоя от помощников. На первое лапша с глухариными потрохами, запахи — аромат лесной. На закуску маслята. Над ними колдует Талип.

— Остатки сладки, — прищелкивает он языком и обжаренные грибы ставит ножками в мясной фарш со сливочным маслом и всякими специями. Грибы стоят в фарше, свеженькие, матрешками. Сохраняет грибы Талип по своему рецепту. Собирает маслята один к одному, ни одного переростка. Чистит. Разогревает до кипения подсолнечное масло и бросает в него грибы. Когда они зарумянятся, укладывает их в стеклянную банку и заливает сливочным маслом. Перед употреблением отваривает. Мясо глухаря или курицы пропускает через мясорубку, фарш заливает крепким со специями отваром, размешивает и ставит грибы в этот фарш. Закуска готова.

Зайца Талип готовит тоже не просто. Отмачивает его в воде, потроха обжаривает с луком, добавляет перец, лавровый лист, мелко нарезанную морковь, картошку, лук — все это перемешивает и начиняет зайца. Потом кладет его в жаровню на спинку, сверху прикрывает в два ряда нарезанной очищенной картошкой, подливает на дно немного воды, плотно закрывает крышкой и ставит на вольный жар. Как только картошка готова, все можно подавать на стол. К зайцу годится мороженая брусника, а еще хорошо запивать его соком из жимолости.

За обедом настроение приподнятое. Славка обносит всех пивом. На почетном месте сидят Галя и Димка. Сидят, как на свадьбе — чинно. Пиво по Славкиной части, он «директор» пивзавода. Пиво делает из мальтозы — пивного концентрата. Но тоже надо уметь. Чуть перегрел или переохладил, сахару переборщил — брагой будет отдавать. Дрожжей не хватило — резкость потеряется, переложил — кислятина. Но на этот раз пиво удалось. Пьют да хвалят. Довольны, разговоров за столом не оберешься. Всем интересно знать, что там, на материке? Каждый старается обратить за себя внимание — сказывается присутствие женщины. Галя тоже смеется, и мне кажется — чересчур громко. Наконец она замечает притихшего Андрея.

— Мальчик Андрюша, — говорит Галя, — иди ко мне. Пойдешь к нам в дети?

Андрей жмется ко мне. Так уж сразу и в дети. Что-то мне в этой Галке не нравится, а что и сам не пойму.

Выхожу на улицу.

— Ты куда, дед? — увязывается Андрей. — Я с тобой.

— Хочу подышать.

— А я тогда в танк залезу, ладно?

— Ладно.

И Андрей полез в вездеход.

Солнце уже скатывалось по щербатой гриве хребта. Вот и упало между гольцами. Сиреневые тени на снегу почернели. По угорью под самым небом шагают опоры высоковольтной линии — в прошлом году их не было. Наледь лежит неостывшей стопкой блинов. Парит.

Вдохнул глубоко. У меня такое ощущение, будто я пурхаюсь в гребенном потоке. И мне вспомнилось, как эвенки выбраковывают собак: бросают щенков в воду: выплыл — годится, утонул — не жалеют. Пришло на память, как однажды начальник стройки сказал: «Выстоишь — будешь человеком!»

…Было под Новый год. Готовили к сдаче четыре блока верхнего яруса водосбросного канала. Мороз. Туман густой, хоть вилами его бери. Мы рубили скалу, чистили ее, мыли, ставили опалубки, арматурные сетки.

Третьи сутки пошли, а мы еще спать не ложились: сделать надо по совести, да и премия была обещана. Наконец часам к одиннадцати я вызвал комиссию. Полазали, посмотрели. Я обязан был в «Журнал производства работ» сделать записи об установке анкеров и о лабораторных данных бетона. Но ничего этого я не записал. Просто времени на «Журнал» не хватило. Председатель блоки не принимает. Без его подписи не дадут бетон. Что делать? Звоню главному инженеру стройки, так, мол, и так, а еще извините, что от праздничного стола оторвал. Ничего, говорит, приеду, разберусь. Приехал. Вижу, его машина фарами тычет о борт блока, как о борт океанского парохода. Блок расцвечен огнями. Мутнеет в тумане по борту веревочная лестница. Главный инженер строго спрашивает меня (мороз за шестьдесят жмет, а он в ботиночках — прямо с новогоднего вечера):

— Анкера установлены?

— Есть, — говорю, — все по проекту.

Спрашиваю председателя комиссии:

— Что, считаете, нет анкеров?

Председатель отвечает:

— Сомневаюсь, а точнее, думаю, — нет.

Я вспылил:

— Лезьте, смотрите! Что мы без головы, не понимаем разве, что без анкеров нельзя, не будет держаться бетонная стенка в примыкании со скалой.

Главный — матросом по лестнице, мы — за ним. До половины добрались, опять спрашивает. Мы стоим на своем. Одолел он подъем, перевел дух.

— Смотреть не буду, — говорит. — Забурите и установите анкера еще раз, чтобы не было сомнений. Разрешаю, — говорит, — анкера залить на холодном растворе. Об исполнении доложить.

Я так и присел. Но что делать? На то и команда, чтобы ее выполнять.

Бегу к бурильщикам, те уже подарки новогодние раздают. Бури сам! Правы они, попробуй бурить в закрытом блоке — задохнешься! Шут с ним, с силикозом, с пылью! Честь участка дороже. Всю ночь новогоднюю работали. К утру вставляем в скважину последний анкер и заливаем на холодном растворе. Вызываю комиссию. Сам же подняться на блок не могу, нет сил. Сижу, плююсь спекшейся в легких пылью. И снова удар. Оказывается, если заливают на холодном растворе, то предварительно зачищают стержни анкеров до блеска и смазывают эбокситовой смолой. Не приходилось… Мама родная, сейчас захлебнусь, и на дно! Никто не виноват, знать надо, как на холодную заливать. Опять тащусь с перфоратором в блок. Прорабы и мастера тоже волокутся, как побитые собаки. Но перфоратор уже не слушается меня. Пляшет по стенке забурник, и нет силы удержать его, наваливаюсь на рычаг подбородком, голова мотается, как у паралитика. Теперь я сочувствую дятлам, понимаю, почему они так мало живут.

Подходит ко мне старший прораб и что-то говорит. У него только зубы блестят, сам под слоем пыли. А я не слышу — к горлу подступает приторная тошнота, сладкая и мыльная. Везут в больницу, делают укол. И опять еду на канал. Докладываю о готовности блоков. Это уже никого не интересует. Отдыхают: поздно закончился новогодний вечер. «С Новым годом!» — говорит в трубку диспетчер.

Утром на стол начальника управления я сунул рапорт с просьбой освободить меня от должности начальника монтажного участка.

Начальник посверлил краем глаза мою бумажку. Вышел из-за стола, отдернул стул и уселся на него верхом. Молча смотрит — изучает меня, что ли?

Я потоптался и сел за краешек стола. Тягостно молчим.

— Горячишься, Антон! Ты думаешь, у меня все гладко, так мне на слово все и верят?

Шумно встает, хватает со стола груду бумаг.

— На! Почитай, возьми, возьми, — разводит руки, и бумаги тяжело хлопают по полированному столу. Начальник, словно подрубленный, оседает в кресло.

— Сто томов, а все из-за чего? Помнишь, сделали лоток для пропуска весеннего паводка. Отличная мысль: и плотину сохранили, и экономический эффект налицо. И что же? Своевременно не согласовали — не позволило время. Но, казалось бы, проект и рационализацию можно было утвердить задним числом — формальность ведь, да и дело сделано. Так нет! Исписали горы бумаги, уйму нервов положили. Где здравый смысл?

Начальник стройки умолк.

— А ведь мы с тобой, Антон не правы, — после некоторого молчания сказал он. — Должен быть общепризнанный порядок. Знаю, трудно тебе будет встречаться каждый день с людьми, которые тебе не поверили. Знаю… ты уж не обижайся…

Мне стало неловко. Сейчас Бакенщиков показался каким-то другим — беспомощным или, наоборот, сильным? Не понял.

— Чего уж извиняться, ладно, — сказал я. — Только зря все это.

И тут он усмехнулся. Карие, глубоко посаженные под кустистые брови глаза стали озабоченными.

— Разве я не понимаю, — глухо сказал он. — Представь, Антон, вот мы строим ГЭС, первая очередь уже дала ток — крутятся турбины, а вот как крутятся, для чего — об этом задумывался? Молотят же вхолостую. Да, да! Нет потребителя! Алмазники Мирного и десятой мощности не отбирают, и это в то время, когда почти вся промышленность Якутии живет на дизельных станциях, когда каждый киловатт в сотни раз дороже обычной цены. Нетрудно представить, во что это обходится государству, если горючее для дизелей в некоторые районы забрасывают вертолетами… Можно ли это терпеть? И вот только недавно принято решение строить в спешном порядке линии электропередачи. И эта громадная работа поручается нашему управлению. Но беда в другом: пока одно только постановление — ни материалов, ни техники, ни людей… А время идет!

Начальник говорит и говорит. Он говорит так, будто со мной все уже решено и он дает последние наставления, а я уже организую работу на строительстве ЛЭП.

— Смотри, — он тычет пальцем в генплан, — Дражный — самый трудный и отдаленный участок от базы. Надо начинать до наступления оттепели. Ты учти, Дюжев, хлюпикам там нечего делать, это я тебе точно говорю! — Он устало садится на свое место. — Может, перепишешь заявление? — спрашивает. — Или в приказе оговорим: «В силу особого доверия», а?

— Да что там оговаривать.

Я так увлекся воспоминаниями, что позабыл, где я, и… провалился между камней! Выбрался, отряхнул снег, покрутил головой, как филин. Не приложу ума, в какую сторону идти? Потянуло снегом. Наверно, опять туча зацепила за голец и будет нудить, пока не изведется.

Справа от меня вдруг показалось светило. Луна? Откуда? Сворачиваю на свет. Подхожу. Прожектор и наша палатка. Наверно Славка развернул и включил его. Лыжи, воткнутые в снег, стоят вопросительными знаками. Вхожу, вот черти, почти все как ни в чем не бывало, спят. Только Талип что-то строгает около печки, да Славка ставит на стол кусочек теплой оленины, чайник, соль в изоляторе.

— Подождали бы еще час — пошли бы искать, — говорит он.

Кто-то сильно захрапел. Талип посвистел, перевернул спящего на бок.

Сижу за краешком стола, длинного, как платформа, ем.

Талип тихо, гнусаво поет татарские песни.

— Что мастеришь? — спрашиваю.

Талип смотрит на меня пристально, гнет через колено деревянную пластинку.

— Лыжи мужику. Ты ведь, дед, днем, как сова; не видишь, какими глазами смотрит на тебя этот «заклеп» Андрейка, когда ты уходишь.

— Демагог ты, Талип.

— А сам ты охто?

Славка сгребает стружки и кидает в печку, огонь жадно хватает их. Отсвет бежит по палатке, выхватывает на другом конце закуток, сооруженный бригадиром из одеял.

— Давай, Славка, банки-склянки собирать. Завтра продукты таскать надо, — говорит Талип и вытряхивает на стол кассу.

Талип у нас еще и котловой. Должность эта выборная, деньги бригадные неприкосновенны. Выборы проходят при полном составе бригады. Толковый котловой, говорят на ЛЭП, стоит звена. Здоровье и производительность — в тарелке.

В день получки ребята сдают деньги котловому. Сумму определяет бригада. И он ведет все хозяйство на кухне: закупает продукты, составляет меню. Деньги, интендантские бумаги, тетрадь для записей хранит Талип в банке из-под сухого молока, постоянное место которой на столике возле кровати.

Одолжить у Талипа нельзя: свои отдаст — пожалуйста, рубаху снимет — бери, но к общественным не прикоснется. А шибко приставать будешь — схлопочешь по шее. Но вот если ты новичок и без денег, то не беспокойся: Талип поставит на довольствие, прокормят, ни слова упрека не услышишь. Или, скажем, гости приехали — всегда пожалуйста.

Был и такой случай. Как-то Талип стал замечать; что из банки исчезают червонцы. Привезет покупки из магазина, «ведет баланс» — добавит своих. Стал присматриваться. И бросилось ему в глаза: перед получкой денег ни у кого нет, а новичок один под хмельком ходит, хотя в котел не вносил. Но Талип даже не заподозрил его: такой положительный на вид мужик, в очках, в годах.

Однажды собрался Талип за селедкой в поселок да забыл записную тетрадь. Вернулся, смотрит и глазам не верит: очкарик шурует в банке. Талип даже оробел, открыл рот, а закрыть не может. Затем он вежливо снял со шкодника очки, положил их аккуратно на кровать, взял его за шиворот и носом об стол. Еще хорошо, ребята об этом происшествии не узнали. Новичок вернул деньги и сам же потом обо всем рассказал. А Талип извинился за то, что так нехорошо, не по-лэповски, получилось.

Тем дело и кончилось.

Строить ЛЭП — быть постоянно в движении. С вечера каждый знает, что будет делать завтра. Бригадир после ужина прикалывают на гвоздь список:

— Зачем тогда нас сюда завезли, раз леса нет? — возмущаются трелевщики. — О чем думали раньше?

Они правы.

Поели. Топоры, пилы на плечи. Бредем по снегу один за другим многоточием. Пунктиром вдоль трассы обозначились тягачи. Последние сваи развозят по линии. Талип со звеном подходит к стене леса, расстанавливает людей по краям визирки[1]. Просека сорок метров шириной, а визирка посредине.

— Отбивайте, как ниткой, ровно ведите, — говорит Талип, — мы будем центр секирить. Большой пень не оставлять.

Талип подходит к лиственнице, ударяет по ней обухом. На него сыплется лавина снега. Он утаптывает его вокруг дерева, оголяет ствол пониже и, поплевав на руки, р-раз топором! Дерево вздрагивает всем телом. Ребята, по уши пурхаясь в снегу, стаскивают в кучу срубленный подлесок. Крупные деревья оставляют «дружбистам». Лесу много, но строевого, тем более гидролеса, — и штуки со всей просеки не выберешь! Мелкий и густой рубить хуже — неподатлив он. Если попадется кустарник, то вместо топора берем самодельные секиры из поперечных пил, заточенных под углом. Только звенят да белеют костями срезы. За рубщиками «дружбисты» — подрезают и валят штучный лес, затем раскряжевщики перепиливают деревья на посильные куски, таскают и складывают в кучи для пожога. Парни машут топорами весь светлый день. Два перекура до обеда, два после. Можешь курить на ходу, но не советую, задохнешься. Норма — гектар вырубки на звено, не вырубишь — бурильщики остановятся, за ними станут линейщики. Главное звено в этой цепи бурильщики — тяжелая артиллерия. С головы до пят зимой и летом в пульпе. Их сразу отличишь, им достается, пожалуй, больше всех. Тащат они свои орудия тягачами от опоры к опоре, не свернешь ведь с трассы. Вот установили на пикетах станки, а легко сказать установили: надо натаскать кряжей, вымостить, выровнять площадку. Пока греется вода, подтащить электростанцию, подключить, подготовить снаряды, забурники, желонки[2], обсадные трубы — вот и день прошел. Еще мает неизвестность — какой грунт. Наконец пробили скважину, забили сваи… и опять тащить к следующей опоре.

Линейщикам — ломы, ваги в руки, и начинай кантовать свечи: тридцатиметровые сваи — траверсы, раскосы, подкосы.

Так собирают опору.

А еще вначале, до этого — ошкуровка бревен, сборка, промазка торцов антисептиком. Когда наконец опора собрана и готова к установке, застропят ее тросом, закрепят расчалки. Бригадир подаст команду, подручные будут следить за растяжками, а тягач натянет трос через подающую стрелу, и опора медленно поползет к небу. Каждый четко знает, что ему делать, никакой толкотни.

Тракторист впивается глазами в бригадира, а тот задерет голову и только машет руками, — тут ошибаться не положено: «сыграет» опора — дров много будет.

Когда она станет буквой П, ею займутся верхолазы: натяжка провода, подвеска изоляторов, гирлянд. Лазят, как обезьяны, по опорам, висят на проводах: заделывают шлейфы (свободные концы). Смотреть на них без привычки — заболят позвоночник и шея.

Вообще со стороны смотреть на строительство ЛЭП одно удовольствие. В прошлом году приезжал к нам председатель постройкома. Мы тогда стояли на переправе через реку Курму. Ему так понравилось, что собирался (если бы не мошкара) семью к нам на отдых привезти.

Вот и Галка приехала к Димке. И уже на третий день раздор.

С одной стороны, подумать, зачем в такую даль тащилась, с другой — ведь живые же.

Сегодня ненароком оказался свидетелем спора:

— Ты поедешь?

— Нет, — отвечает Димка.

— Нет, ты серьезно?

— Ну. Сказал нет.

— Если не поедешь, так и скажи.

— Можешь подождать, не барыня.

— Я барыня? — как ужаленная взвизгивает Галка. — Живем как скоты, только и делаю, что посуду драю. Не крепостная же я — ни разу не обнял.

— Да тише ты, Галка!

— Что тише, ворованная, что ли, я!

— Уезжай.

— Ну так бы и сказал, а то тянешь душу.

Галка вихляющей походкой проходит к умывальнику, красит губы перед зеркалом. Она красивая, эта Галка.

— Я же тебе писал, — страдальчески говорит Димка.

— Знала, что ли! Тут от одних портянок задохнуться можно.

— Вечно одни и те же разговоры, — машет рукой Димка и прикуривает от печки.

Заглядывает в палатку Талип.

— Ветер баню сдул, — говорит он.

— Так вам и надо, — встревает Галка. — Тоже «сандуны» построили.

— Ты че такая злая? — любопытствует Талип. — Или мясо сырое кушаешь?

— Да ну вас! — Галка заливается слезами.

— Женщина может наговорить шайтан знает что, но заплачет, ее надо утешать, — бормочет Талип. — Пошли, — зовет он меня, — совсем не могу, когда бабы плачут.

Выходим. Ребята уже натягивают на каменку палатку.

Славка с Диксона, подбоченившись, восхищается.

— А воздух какой, братцы?! Красотища-то, — гольцы в облаках, как гуси в сметане, плавают. Это надо понять!

— Хватит, Славка, лирику разводить, — говорит подоспевший Димка. — Завел бы ты свой драндулет да Галину бы, что ли, увез…

Я тоже собираюсь на главный стан — надо решать с лесом.

Последние опоры воткнули.

Собираемся, как на похоронах. Димка совсем почернел, глаза провалились. На ребят не смотрит.

Галка с чемоданчиком, в ботиках, в коротком пальтишке, прикрывает рукавичкой лицо. Метет поземка.

Подруливает Славка на лесовозе.

Димка снимает полушубок и закутывает Галке ноги.

Я тоже сажусь в машину.

— Не забуксуй, дед, — кричит Андрюха. И сует мне лепешку.

— Покедова! — говорит Славка и подает газ.

Я пытаюсь разговорить Галку.

— Да что там говорить, и так все ясно, — мотает головой Галка и прячет полные слез глаза.

…Думаю о Димке. Вспоминаю, как ждал он ее. Лет шесть, а то и семь назад Димка приехал из Москвы. Парень долговязый, как жираф. Рассказывал о себе просто: «Надоели моему бате материны слезы, да штрафы за меня в милицию платить, он и говорит: «Молодец, Димка, смотри, какой верзила вымахал, настоящий мужчина, что тебе сидеть за мамкиной юбкой? Ступай на стройку, попытай счастья, возмужаешь — вернешься».

Так он попал к нам и прижился. Вначале я незаметно опекал его. Парень честный, смышленый, но шалопай — спасу нет. Хлебом не корми — танцы, девочки, и все тут. Стал я его брать на охоту, смотрю — пристрастился, полюбил тайгу, рыбалку, ко мне привязался.

Как-то мне было предложено поискать лесоделянку для заготовки дров да присмотреть заодно строительный лес. Это между Мирным и Заполярным. Тогда еще не было ни дорог, ни пролазов. Выпросились со мной Димка с Талипом. Вот мы трое вертолетом и выбрались. Все как полагается: поставили палатку, установили рацию, печь, уложили продукты, соорудили нары, Димка заправил пилу «Дружба» бензином и собрались посмотреть округу. Не успели отойти и полкилометра, как кто-то из нас, уж не помню кто, обернулся и крикнул: «Палатка горит!» Наверное, отстрелил уголек из печки. Бросились мы обратно, Димка тогда здорово обгорел. А из всей провизии пригоршня сухарей осталась в котелке (котелок висел на сучке за палаткой).

Разложили мы сухари на три равные кучки. Я взял один сухарь из своей пайки и засобирался в дорогу.

— Смотри за больным, — сказал Талипу, — и готовься встречать вертолет.

Дорога раскисла. Шел и думал, вернее, не думал, мечтал… Вот так бы прямо в Иркутск, к ребятам. В мокрых сапогах, обросший бородой… А не откусить ли кусочек от сухаря? Так, лишь бы подсластить во рту…

На вторые сутки вышел к речке. Лед посинел. Берег подъело солнце, до кромки льда надо водой брести. Переложил спички из кармана в шапку, ступил в воду, переждал, пока привыкну, и побрел дальше. Уступ — и тут же по пояс. Хватаюсь за кромку льда, пытаюсь подтянуться, лед острый и из рук брызжет кровь. Кое-как вернулся на берег. Торчат обломанные ветром стволы сушин. Надо торопиться, а то застряну. Разрываю майку, перевязываю покалеченные пальцы. Принес три валежины. Попробовал ногой — крепкие. Годятся. Забрел в воду, уложил сушины на лед. Наконец-то выжался и распластался на настиле у кромки льда. Валежины прогнулись, вода подкатила под самое горло.

Ух ты! Напряг силы, потянулся вперед вместе с валежинами. Приподнялся на локтях и коленях, вода с меня стекает ручейками. Медленно поднялся и, осторожно переставляя ноги, зашагал к середине реки. Не успел сделать и тридцати шагов, как лед треснул, и словно его из-под меня выдернули. Приподнялся, противоположный берег поплыл: завращался тальник, сухостоины. Все быстрее и быстрее… Я понял, что плыву на льдине, набирая скорость. Пропаду, пропадут и парни. На четвереньках пополз вперед. Удивительно, лед как-то сразу обмяк. У самой кромки я оттолкнулся сколько было силы и съюзил, как со стапелей, в воду. Барахтаюсь, хватаюсь за кусты. Берег. Какой-то непонятный шум, Оглянулся — вода кромсает лед, ломает, крошит. Вскарабкался повыше. Разулся, выкрутил портянки, отжал. Разбросал на кусты рубаху, штаны. Главное — согреться.

Скачу, прыгаю… Теперь можно и перекусить. Дорога правда, еще длинная, но подкрепиться не мешает. Достал из мешка мокрое вафельное полотенце. Развернул. Вместо одного сухаря лежала пригоршня! Парни подсунули свои порции. Быстренько натягиваю сапоги, за плечи мешок, одновременно сую в рот намокшие сухари… Словно сил прибавила забота парней. Одолел дорогу, вызвал для них вертолет.

Потом Димка стал бригадиром. Однажды мы с ним крупно поспорили. Дело было осенью. Дожди размыли котлованы, затянули плывуны, дополнили озера и разверзли мари — так будет, пока мороз не скует землю. Днем солнце светило вполсилы. Сияли заснеженные гольцы, туманилась в изморози у горизонта тайга.

Ребята собирали металлоконструкции для подстанции в тридцать пять киловольт.

Я приехал к ним, сел на пасынок деревянной опоры — присмотрелся. Где же брать сварочный аппарат, кабели?

Подошел Димка.

— Посмотри, командир, — и сунул мне увесистую папку, сам сел рядом на бревно. Острые колени под самый подбородок. Возмужал, шея окрепла, раньше была хоть в узел завязывай. Лицо загорелое, мускулистые руки. Раскрываю папку — акты, форма, ведомости. — История древнего мира, — говорит Димка и колупает щепкой на сапоге грязь.

Судя по бумагам, все оборудование установлено.

— Это для меня новость, — говорю. — Как же так получилось?

— И я тоже говорил — новость. — Димка поднимается во весь саженный рост. Сладко потягивается. Я смотрю снизу вверх на бригадира. Улыбочка блуждает по его лицу. Какие-то в Димке перемены, а какие — не могу понять.

— Чего улыбаешься? — спрашиваю.

— Так, ничего, привычка, — глаза у Димки нахальные стали или мне так кажется?

— Пошли, — говорю, — посмотрим на месте.

— Я уже насмотрелся.

— Как хочешь.

Иду. Слышу, топает сзади.

На подстанции кладбище арматуры, приборов, даже тоскливо смотреть. А трансформатора и совсем нет, только числится по акту. Других дефицитных деталей тоже недостает.

— Что же ты, Дмитрий Ланцов, смотрел? Тоже мне хозяин!

— Медведь здесь хозяин, — бубнит Димка. — Ты начальство, вот и шурупь мозгой. Я что, я — бригадир.

— Комиссию надо вызывать?

— Может, так обойдемся, без комиссии? Заказчик в курсе.

— Что же, из актов подстанцию собирать будешь?

— Говорю же, заказчик в курсе, найдет.

— А сроки?

— Сроки уже и так сорваны.

Не пойму, почему бригадир хладнокровен.

— Писал, — спрашиваю, — заказчику?

— Резина с перепиской безразмерная, — уклоняется Димка.

— Славка уже в двух словах рассказывал. Что тут у вас в бригаде произошло?

— Ну, раз рассказывал, что тогда спрашиваешь… Нехорошо. Хотел я, дед, смотаться. Все для них стараешься, а они… Галка собирается приехать — вот и остался.

А произошло вот что.

Заказчик приписал более ста кубов грунта, якобы вынутого из котлованов вручную. Это после того, как Димка обнаружил, что трансформатор похитил сам рудник (или, вернее, установил у себя на производстве, а в актах отразил, будто он на подстанции). А чтобы бригадир не поднимал шума, заказчик компенсировал грунтом зарплату и обещал вернуть трансформатор позднее. Бригадир успокоился. Он так и сказал:

— Можно теперь доить заказчика, пока не найдет трансформатор.

Но парни узнали об этой сделке и подняли шум. Одни поддержали бригадира, другие нет. Вызвали комиссию. Приехали представители только со стороны заказчика. Махнули рукой и решили все оборудование гамузом списать, как пришедшее в негодность. И на основании актов требовать поставку нового.

Председатель комиссии так и сказал:

— Лес рубят — щепки летят.

А Талип, как всегда в таких случаях, сузил глаза:

— Твой карман, дорогой товарищ, надо щупать.

Талипа, конечно, одергивают. Но он уже в раж вошел.

— Пиши, — это он председателю, — пятнадцать пакетов не хватает, один трансформатор ек, пятьсот изоляторов ек… — и пошел…

Председатель, конечно, возмутился:

— Кто вы такой, чтобы указывать?

— Рабочий граждан, имя — Талип. За очковтирательство башка секирить будем.

В конечном счете комиссия написала акты, свернула бумаги, захлопнула тисненые папки и смоталась.

Председатель еще сказал:

— Для них же стараемся! Вот чудаки, честное слово! Списали бы, и делу конец.

И Димка говорит так же. Смотрю в упор на него: неужто не понимает? Просмотрел, что ли, парня.

— Ведь наряды-то дутые, Ланцов.

— Дед, — перебивает Димка, — не только ведь наряды, и форма и план — все в ажуре. Я ведь тебя не подвожу, кому от этого…

Я уже не могу сдержаться…

— Ну, выгоняй или снимай — пойду рубить просеку, — обижается Димка…

— Да ты хоть понял? Талип-то ведь прав!

— А, Талип! «Если совесть нет, человека нет. На чистый вода надо комиссию вытаскивать», — передразнивает Димка Талипа.

Дальше события развертывались так. Талип вернулся из района, еще и народный контроль привез. Целый день группа сличала ведомости с фактурой. Подсчитали все дотошно и уехали. Переполученные деньги бригада вернула.

А через неделю на подстанцию завезли комплектное оборудование до винтика, как и полагается, но без трансформатора. С ним загвоздка получилась. При первой возможности придется ехать на рудник самому.

А надо ли самому? Отправить Димку, пусть натаскивается. Если у него не получится, не отдадут трансформатор, тогда… Опять же, вроде не бригадирское это дело. Но он настойчивый! Ведь однажды ездил Димка «искать правду» и нашел. Это когда «исказили» бульдозер.

Было это глубокой осенью прошлого года. Помню, кухта с лиственниц уже опала и лежала желтыми кружками вокруг лесин на синем снегу. Деревья почернели, а перевал Багровый кипел и дымил белой изморозью. Бригада в это время подтянула буровые станки, передвижные электростанции и как раз подобралась к самому перевалу. Но сколько ребята ни пытались подняться, сколько ни таранили гору — не смогли одолеть даже первый уступ. Применяли даже ворот — так ничего и не получилось. Мешал сплошной валунник. Димка тогда охрип, стараясь перекричать надрывающийся тягач, а потом, сморенный, опустился на камень, будто переломился в пояснице.

Вот и пришлось мне срочно сматываться в район, чтобы выбить для Димки бульдозер. Не просто это далось, но бульдозер заказчик дал, и я его немедля отправил. А когда вернулся в бригаду, поначалу ничего не понял. Димка словно хмельной, без шапки, лицо, шея — бронза, даже волосы выгорели, двух цветов стали, как вода: на мели — одна, на глубине — другая. Полбульдозера раскидано, парни вокруг этой техники с ключами, кувалдами — обложили. Стучат, крутят гайки, на меня ноль внимания, будто не замечают.

— Почему не работает бульдозер? Ремонтом, что ли, занялись? И что вообще происходит, можешь объяснить толком, Ланцов?

В ответ улыбочка, мнется.

Подхожу к ребятам. Талип сразу:

— Кавалда, дед, надо. Лошадь ковать.

— Сам ты кавалда, — начинаю сердиться. — Чем занимаетесь?

— Лошадиным силам овес даем, добавляем мощь, сил не хватает, — не моргнув глазом, выпаливает Талип.

Димка тянет меня за рукав:

— Погоди, дед!

— Брось, Ланцов, эти шуточки, — говорю, — выкладывай все начистоту.

Но Димка оттесняет меня в сторонку.

— Понимаешь, дед, — понижает он голос до шепота, — такое дело, ты только выслушай, дед, — и тащит меня в палатку.

Палатка тут же рядом, в распадке, с подветренной стороны горы. Заходим. Повар гремит посудой, расставляет на стол чашки в два ряда: чашка — ложка, чашка — ложка…

Димка отодвигает своей ручищей чашки и сразу освобождает половину стола. Достает из-под нар ящик, ставит на лавку. Из ящика вынимает увесистую папку и хлопает ею по столу. Сам садится на лавку верхом. И смотрит на меня как-то вызывающе.

— У ребят возникла мечта, — говорит наконец Димка. — Только ты, дед, серьезно, понимаешь — мечта. Не задумка, а мечта — улавливаешь.

— Что-то ты, парень, крутишь.

— Слушай, слушай. Бульдозер — сам по себе штука необходимая, но мощи в нем не хватает, чтобы тянуть за собой дизельные станки. Сунулись мы на перевал — попробуй-ка на таком уклоне вписаться двойной тягой, все тросы оборвали, а толку — «положение вне игры»: если тягач зацепился — бульдозер юзит, сдергивает тягач. Вот и выходит — нет дальше хода. Вот тут и является мечта.

— Да хватит тебе душу тянуть, на тебя это не похоже, Дмитрий.

— Мы, дед, с ребятами договорились не трезвонить загодя. Терпение. Самоходная электростанция, тягач, бульдозер — все вместе, так сказать, совмещено в одном лице, в одном механизме — «бульдозер».

Листаю эскизы, зарисовки. А Димка от нетерпения ерзает на лавке.

— Вот видишь, дед, на вал отбора мощности вместо лебедки садим генератор, пятидесятикиловаттник. Новый достанем или разрешишь снять с дизельной?

— А ты знаешь, что бывает за разукомплектование оборудования?

— Здесь-то, в тайге? — искренне удивляется Димка. — Зато самоходная станция — пятьдесят киловатт! Да это же понимать надо. Представь: бульдозер, он же крутит станок, тянет пену[3]. Нужен бульдозер? Пожалуйста! Снял топор, отсоединил муфту, ход свободный — работай отвалом! Опять же, соединил муфту с электрогенератором — свет дает и в палатку, и на площадку, хоть иголки собирай, не то что опоры. Все равно же молотит всю ночь бульдозер вхолостую.

— Твоя работа? — спрашиваю Димку.

— Наша. Ребята загорелись, живут этим.

Оглянулся — лэповцы обступили, прислушиваются.

— Вот только щит распределения не вписывается, куда бы его приспособить? — Димка грызет карандаш.

Ребята, затаив дыхание, ждут.

— Ладно, — говорю, — пообедаем — подумаем.

Палатка сразу ожила.

— Ты только, дед, смотри, чтобы все по уму, в ажуре, — загудели.

Отобедали парни, папиросы в зубы, и на улицу. Повар освободил краешек стола, и я основательно уселся за Димкины талмуды.

Димка вернулся часа через полтора и сразу подступил ко мне.

— Вряд ли что получится из этой затеи, — усомнился я. — Например, проектный расчет усилия на вал лебедки один, а для генератора надо другой. Короче, полагается все проверить как следует.

Димка ложится грудью на стол и двигает ко мне новый ватман.

— Так, — говорю, — идея, в общем-то, хорошая. Вот только, возможно, следует еще подумать над тем, чтобы привод осуществить не от вала отбора мощности, а от вала лебедки. Проще.

Теперь Димка смотрит мне в глаза, не мигая.

— А верно, дед! Продлять вал лебедки, вот именно! Вал лебедки соединить фланцем, — уже развивает Димка мысль дальше.

— А почему на фланцах, спрашивается?

— То есть как почему? Чтобы не было бокового смещения, надежнее на фланцах, — доказывает Димка. — Можно еще поставить в промежуток вал карданный, ну, скажем, от ГАЗ-69. Центровка валов, соосность лучше выберется.

Прикинули на бумаге — получается, совпадает. Рассчитали выносную площадку для генератора.

— Хотелось бы покомпактнее, — досадует Димка, — давай укоротим вал генератора?

Прикинули — можно укоротить. Полистали справочники, взяли расчетные, пришли к выводу: двух стопорных болтов будет явно недостаточно, чтобы удержать муфту. Димка предлагает сделать на валу шпоночную канавку — это дело можно поручить Славке.

И так, что называется, три дня и три ночи конструировали, считали, рисовали, чертили, всей бригадой засиживались за полночь. Никого спать не уложишь! Фантазировали. И когда наконец конструкция на бумаге была готова, то вышло, что теперь бульдозер может работать ножом и давать электроэнергию, крутить генератор, не отсоединяя фланцы, а только передвинув на валу муфту и застопорив ее болтом. Ребятам не терпелось увидеть свое изобретение в деле еще и потому, что основные работы приостановились: на пути линии электропередачи лежал бездыханный неодолимый перевал Багровый.

Пока я собирал Димкины эскизы, чтобы свезти их на базу в мастерскую и заказать кое-что по мелочам. Славка с нетерпением то и дело заглядывал в палатку и все спрашивал Димку:

— Ну что, скоро?

— Скоро, счас, — отвечал за Димку повар Валерка, — согреется, выпьют чаю, и айда…

Когда мы со Славкой вернулись из мастерских с муфтами, фланцами, металлом, Димка не удержался и со вздохом сказал:

— Все глаза проглядели, ну что вы так долго… Правда, что ждать да догонять… — и полез в кузов. А когда увидел новый генератор, заорал: — Ребята, давай сюда!

Парни обступили машину. Открыли борта, приволокли покота. Одним концом бревна положили на кузов, другими уперли в землю, да еще ломики вбили, чтобы покота не съюзили, и так, поддерживая веревками, спустили генератор на землю. Эти же веревки захлестнули петлями, продернули в петли жердь, подобрались по росту по четыре человека, присели, раз, два — подняли. Димка сбоку поддерживает, чтобы не раскачивался, и все уговаривает — поосторожнее, хлопцы, легонько, братцы… И понесли генератор, как носят охотники диких кабанов. Осторожненько донесли, поставили на приготовленную выносную площадку и уже не отходили от бульдозера.

Славка ставит свою машину на прикол, сливает воду, достает из-под сиденья ключи и тоже идет помогать. Железный парень этот Славка, почти две ночи крутил баранку — и хоть бы что. У меня тоже сон как рукой сняло. Правда, я дорогой, кемарил, хоть не в полную силу, так, на живульку, но все-таки. Пока ездили, ребята тоже не сидели — все бревна ошкурили, антисептиком промазали (а лесу-то, собственно, кот наплакал), гирлянды укомплектовали, площадку под генератор выкроили, собрали — получился откидной стол, как в вагоне, только массивнее.

Димка со штангелем в руках замеряет валы, муфты. Из кабины вылезает Славка, приседает на гусеницу, закуривает «беломорину» и смотрит на Талипа. А тот усердствует, крутит гайки.

— Слушай, дорогой товарищ, что это ты язык, высунул?

— Язык? — переспрашивает Талип. — От удовольствия, Вячеслав Иванович. Может, я на этом крабе мировой рекорд ставить буду.

— Ну так вот, было бы известно вам, не краб то, не-е, это ЭВМ. Больше того, даже не ЭВМ, а если хотите, после технической перевооруженности, извините, революции нашей бригады эта установка называется ПЛЭВХАХАММ!

Талип открывает рот.

— Звучит? А в переводе так: первая лэповская вездепроходная характерная хваткая мощная машина. А ты — краб!

— А зачем — характерная?

— Нет, дорогой товарищ, — морщится Славка, — глухо у тебя с техническим прогрессом…

И уже к Димке:

— Щит не вписывается. Не возражаешь, если я его на стенку, вот здесь, у дверцы, посажу? Закрепим на резиновой подушке — и в работе мягче, и изоляция…

— Правильный, — высунулся из-за бульдозера Талип, — давай зайца прихлопнем.

Димка дает «добро». За эти дни у него голос будто окреп, по земле тверже ступает, увереннее. Или старше становится?

— Ты что не бреешься, Дмитрий? Опускаться не дело.

Димка втирает ладонью трехдневную щетину.

— Извини, дед, как-то за всем этим… — разводит руками.

И как только у него руки дюжат без рукавиц, не руки — свекла. Достаю из кармана щуп и, оттесняя Димку плечом, помогаю определить зазор.

— Вот хорошо, — говорит Димка, — а то никак не могу на глаз микроны поймать.

— На глаз только соль отпускают, да и то редко.

— Ну, ты, дед, скажешь тоже…

Пока мы соединяли и центровали валы, муфты. Славка приспособил распределительный щит, Талип с ребятами закрепили генератор, запасовали за лебедку трос, поставили кожуха — все, как полагается по технике безопасности.

— Ну что, запускать?

— Заводи, Славка, — распорядился Димка.

Славка стал на гусеницу. Ребята — не шелохнутся. Поднял капот, на всякий случай проверил — потрогал усики запальной свечи, дернул за рукоятку. Пускач рыкнул и сразу огласил распадки резкой пулеметной стрельбой из глушителя. Даже повар прибежал.

Славка включил рычаги — пускач с минуту поборолся с дизелем, и когда дизель глухо вздохнул, выбросив сизые кольца дыма, пускач звонко хохотнул и затих. Теперь дизель, отдуваясь, набирал обороты, и, когда стрелка на щите приборов оторвалась и полезла к красной черте, Димка крикнул:

— Давай!

Взвизгнули пускатели, и буровой станок ожил. В воздух полетели шапки. Перевал Багровый через час-другой зашевелился людьми, станками, а через день на крутяк шагнули опоры.

Высвободилось человек семь дизелистов, энергетиков, ими пополнили звено Талипа, и четырех человек поставили вязать опоры.

Как-то прикинули — получалось неплохо, производительность подскочила раза в два с половиной. И парни вдохновились, ходят именинниками.

— Вот если бы эта машина, — уж не помню, кто именно сказал, — еще бы сваи ставила, совсем бы ей цены не было.

— Ну уж, чего захотел, за пятак да с маслом.

— А что? — воодушевился Димка, — усилим платформу, поставим стрелу-мачту и через лебедку — будь здоров, пожалуйста, а, дед?

— Надо усиливать раму и основание под лебедку, А вообще, подсчитайте, может получится, — сказал тогда я.

Ребят заело.

— Получится, дед!

А тут как раз от заказчика нагрянули.

— А мы думали, что вы не возьмете перевал, — завосхищались они. — Честно говоря, мы уже намеревались менять трассу, делать обходы, да вот беда — обойти перевал негде.

И тут попалось им на глаза наше изобретение.

— А это что за чудо-юдо, откуда?

— Как откуда, — сказал Славка, — ПЛЭВХАХАММ, разве не слыхали?

— Неужто в первый раз видите? — без улыбки поддержал Димка.

Пригляделись.

— Да это же наш бульдозер!!!

— Технику «исказили»?! — рассвирепел механик. — А кто разрешил?

И пошло, и поехало…

— А вы куда смотрели? — налетел на меня главный инженер сетей и подстанций, основной наш заказчик.

Предписание: немедленно возвратить бульдозер на базу в его первоначальном виде. И подпись-закорючка.

— Хорошо, — говорит Димка, а у самого пятна красные по шее пошли. — Разберемся!

Назавтра ребята помогли Димке уложить в чемодан чертежи, расчеты. Талип положил в целлофановый мешочек оладьев.

— Да куда ты мне суешь?

— Когда захочешь — поешь, не к теще идешь. — И Талип застегивает Димке пуговицы на куртке.

— Да ладно тебе, ну, человек… Как маленькому…

Я не мешаю — за дело надо бороться.

История с лесом

А сейчас главное — лес. Едем мы всю ночь, только к обеду въезжаем на главный стан. Я схожу у конторы. Славка везет Галку в порт.

Остаток дня бегаю по учреждениям, прошу лес. Доказываю: план горит, бригады простаивают. В конечном счете, строим для кого? Не возражают ни золотодобытчики, ни слюдянщики. В райкоме даже похвалили:

— Молодцы, хорошо взялись. Учтем при подведении итогов.

Снова бегу в лесотранспортное предприятие. У нас с ними договор на поставку гидролеса. Все как полагается, только нет древесины. Хотя деньги они с нас берут как за выборную заготовку: полсотни за кубик. Мы согласны — берите по семьдесят, но дайте лес. Нам сочувствуют, обещают, никто не отказывает, но леса нет.

Наше руководство обещает выслать лес баржами из Ленска. А сейчас осень глубокая. Представьте, лес по Лене: рекой до Якутска — тысяча верст, от Якутска по Амуро-Якутской магистрали до Дражного, с Дражного на ЛЭП. Перегрузки, перевозки, перетряски. То, что называется «в лес дрова везти». Но не будешь ведь сидеть сложа руки, людей кормить надо.

— Поеду прямо на лесоучасток.

— Поезжайте, — говорят, — на месте виднее. Тут недалеко, от Дражного километров пятьдесят, не больше.

Славка садится на лесовоз. До поселка Артанаха асфальт, только под колесами шипит. Поселок золотоискателей виден еще с угорья на склоне горы. В распадке узорчатые следы драг.

В Артанахе дороги расходятся — одна в Якутск, другая на лесосеку. На развилке пивная-закусочная. Заходим. Старатели бьют по прилавку красненькими. Мы пуляем бекасинником-медью: две кружки пива для нас — потолок. Едем дальше. Лесовоз — старая развалина — кряхтит по колдобинам. Славка крутит баранку и говорит:

— У тебя бывает, дед, так — вдруг защемит тоска, куда и деться не знаешь. Хлеб ли ешь, работаешь ли, и даже когда спишь, во сне и то из ума не выходит, тянет к ней, и баста. Душу выворачивает. И прекрасно ведь знаешь, что нечего там делать, у нее уже давно другая семья. А вот перебороть себя… Как ты, думаешь, дед, проходит это?..

— Перегорит.

— И я так думаю, — кивает Славка. Ему хочется так думать. Он останавливает машину, достает термос с измятыми боками. Сворачивает крышку, наливает в нее кипяток, берет похожий на грязный комок ваты сахар. Пьем кипяток по очереди, жаль заварку забыли, сбили бы привкус железа.

— Цвет лица портится от заварки, — бурчит Славка.

— Пишет дружок из Заполярного? — спрашиваю.

Славка мотает головой.

— Лопнула дружба, как мыльный пузырь. Теперь отболело. Я ведь не умею в дружбу играть. Схожусь трудно, но уж если дружба — не предам. Не-е. Душу заложу за друга. Он мне вот сюда плюнул, — Славка показывает большим пальцем на грудь. — Ты знаешь, после того я как-то сразу опустел. Будто выпотрошили. Мы ведь с ним были кровные друзья. Я уж его старался оправдать в душе и так и эдак. Жинка, мол, виновата, я и раньше замечал — ревнует она его ко мне. Ну, опять же не баба! Нет, не нашел ему оправдания. Жинка — жинкой, друг — другом.

Славка крепко затянулся «беломориной» и продолжал;

— Помню, они поженились, а у меня радости полон рот. Бегаю, как чеканутый, компенсацию взял за год. Всякую муру тащу, подушки, подштанники, посуду, то, се. Комнату отдал свою. По первости не соглашались: живи, Славка, за брата. Как уживешь, комната-то: свинья ляжет, и хвост некуда откинуть. Сам понимаю, молодые. Мне что, я и в общаге перебуду. Ну, конечно, забегаю проведать. Мы ведь с ним в тундре на Диксоне где-нибудь, бывало, в зимовьюшке припухаем, слушаем, как пурга заливается, и о чем только не перетолкуем, чего не перещупаем, и в понятиях были вроде одной стороны. Но вот однажды, помню, прихватили мы с базы бочку бензина семьдесят шестой номер, его только для избранных держали. Ну, я и говорю своему дружку — заливай себе, полбочки мне оставь. Что-то замешкался, подхожу с ведерком, наклоняю бочку, а там на донышке бултыхается. Тогда я и внимания не обратил. Кручу рукоятку своей колымаги, бензин хреновый, не заводится. Из глушителя дым, будто мой агрегат углем топится. Мой дружок рожу воротит, якобы не видит. У него с полоборота — и ладно ему. Мелочь, скажешь? Тогда и я так думал. Если в мелочах человек подлец, то подлее человека и не придумаешь. А потом и другое…

Славка морщит лоб и жует «беломорину». Машина заходит в лес. Вроде наступают сумерки, но за поворотом светлеет. Под горою видны квадраты вырубки, обдутые ветрами ряды валков из сучьев, будто покосы. Въезжаем по косогору и упираемся в лесоделяну: ухает и стонет лес. Наперерез нам трелевщик волочит разлапистый кедр, он вздрагивает, переливается сине-черная хвоя. Я ищу мастера. Куда запропастился этот Леший? (Интересно, в самом деле, фамилия мастера — Леший.)

Леший у штабеля головешкой ставит кресты на торцах баланов[4]. Заросший рыжей щетиной дядя-кряж, руки ниже колен, в спине сутул, широк, что-то у него есть от гориллы. Ни дать ни взять — леший. На меня не обращает никакого внимания. Поверх валенок навыпуск штаны, чтобы снег не попал. Облезлая цигейковая дошка. Ну, думаю, этого надо брать на испуг.

— Где, — спрашиваю, — гидролес? Приказ получили?

Баском стараюсь. Вид у меня ничего, внушительный.

— Гидролес, говоришь? — Леший сдвигает с затылка деревянным метром шапку на лохматые брови. И когда шапка ложится на переносицу, поднимает бороду и беззвучно смеется. — Вы откель? — показывает он тем же метром на наш драндулет и садится на пень. Свежий срез похож на рулет. Я смотрю на мастера, а он спокойно набивает трубочку. Сидит, как ни в чем не бывало. Подходят лесорубы, садятся невдалеке от нас на бревна, как воробьи на провода. — Сейчас у нас произойдет перебазировка на другую делянку, — поясняет Леший.

А я ему насчет леса, откуда и зачем мы приехали.

— Мы, паря, ведем сплошной повал, и не станем гоняться по тайге за отдельным сутунком[5], понял? Одна морока. У нас план навалом, в кубах, а не поштучно.

Понимаю, начинаю агитировать.

— Поштучно не можем! И все тут. Я че, я ни че, — как вот они, — скалится Леший. Зубы у него как у мерина. Вот орясина.

С народом, так с народом, что делать, без леса ехать? Лезу на штабель по бревнам, как по лестнице. Забираюсь на самый верх, держу речь. Откуда и слова берутся.

Лесорубы сидят на бревнах в позах, будто я собираюсь их фотографировать. Подкрались из-за штабеля тягачи, выбросили связки сизых колец, умолкли. Трактористы пялят чумазые рожи. Меня так и подмывает закатить что-нибудь патриотическое, геройское, а сам думаю, как бы вовремя закруглиться, не переборщить. Обвожу взглядом эту рать. Сидит и стоит войско с баграми, вагами — трелевщики, «дружбисты», вальщики. Вместо лат и кольчуг — войлочные доспехи на плечах, на груди. Закругляюсь.

— Ну, как, товарищи? Поможете?

— Ничего! Трепаться можешь, — отвечает верзила с багром на плече.

Войско дружно: «гы-гы-гы…»

— Навар надо, паря! — скалит щербатые зубы и трясет козлиной бородкой мужичишка справа от меня. — Если правду куражить, без приварка баланы не покатятся, — говорит козлиная борода. — А доклады послушать, конечно, можно, — глянул, ну вылитый Чингисхан сидит, ноги под себя.

— Не за так же, — говорю, — гроши само собой.

— Так бы сразу и врубался, — говорит Чингисхан и сует мне твердую, как жесть, руку, тянет вниз.

До чего же плутоваты и симпатичны у него глаза!

— В ногах правды нет, — низким голосом сообщает он. — Без лесу вам, что и говорить. — Пощипывает бороденку, щурится. — Посудина лесу — посудина спирту. Полсотни на бочку, для зачатия, это окромя главной казны.

Уточняем: машина лесу — бутылка спирту. Прикидываю: до получки неделя, а самого так и подмывает ухватить и тряхнуть Чингисхана за бороденку. Он будто догадывается, берет в рот кисточку бороды, жует и хихикает.

Достаю из бокового кармана по одному червонцу и кидаю Чингисхану в шапку. У меня всего шесть бумажек, а делаю вид, будто в кармане монетный двор.

Напяливает шапку вместе с червонцами, отходит в сторону, совещается с братвой. Идет обратно, сразу преобразился. Губы плотно сжаты, глаза вперились в одну точку, бороденка заострилась.

— Пять лесовозов завернем сегодня, — говорит, словно гвозди вбивает, — остальные потом.

Сумасшедший, что ли, этот козел? Пять лесовозов — сто кубов — шутит? Откуда возьмет? И Чингисхан уже на штабеле, как петух на заборе. Туда-сюда разгоняет лесорубов. Делает это все он молчком: три пальца выкинул кверху — три человека пошли, пять — пять человек бегут, и вдруг сразу без команды заворочались тягачи, затараторили трелевщики. Тут, видно, разговоры не принято говорить. Дирижирует Чингисхан. Четко получается! Тряхнет шибче бородой — бегом бегут. Пуще прежнего застонал лес: заголосили «Дружбы», затараторили тракторы.

Наседаю на Лешего.

— Не сумлевайся, — говорит, — народ порядочный, скажут — отрубят. Вали за лесовозами, гони.

Верю и не верю. Ну, думаю, обманут — размозжу козлу тыкву.

К сумеркам возвращаюсь с лесовозами. Не узнаю лесосеку: просветлела вся, насколько хватает глаз.

Смотрю. Один, на вид такой невзрачный, мужичишка стоит и вращает топором, будто колесо крутит. Топорище длинное, метра полтора, мимо него протягивают хлысты «в теле», а он все крутит топором вдоль хлыста, и каждая проходящая мимо лесина на глазах становится окатой, как яичко, без единого сучка. Вот здорово! Стою как завороженный. Вот это работа! Чингисхан вершит штабеля, их кладут под угор, чтобы легче накатывать.

Чингисхан торопит машины под погрузку. Прямо не верится, неужели ночью будут грузить? Сумерки приближаются, жмет мороз.

Как только лесовоз выравнивается со штабелем, Чингисхан бросает кверху растопыренные пальцы и свистит соловьем-разбойником. Пять человек, вооруженные баграми, подходят к штабелю. Мужики сбрасывают телогрейки, остаются в нательных рубахах. Один запрыгивает на лесовоз с коротким крюком на палке. Другие по двое забегают с торцов штабеля, предварительно захватив, багры. Рассматриваю багры, оказывается, они сделаны из выхлопного клапана автомашины. Штабеля высотой с одноэтажный дом. Один становится у вершины, другой — у комля. Вершина лесины в срезе с тарелку.

Погонщик с комля хватает багром хлыст и вращает на себя (с комля легче крутить бревно). Как только он крутнул сутунок, спарщик с другого конца бросает багор точно в центр лесины, упирает его в пах и начинает раскручивать, разгонять бревно. Оно набирает скорость. Тот, кто с вершины, то подаст, то попридержит сутунок: так легче направлять его. Искусство погонщиков в том, чтобы на большой скорости точно ложились бревна в седло прицепа. Делается это быстро. Чем быстрее катится бревно по покатым вагам, тем легче с ним справляться.

Как только пара погонщиков подбегает с сутунком к прицепу, верховой с машины на лету подхватывает бревно и досылает его на место. В это время вторая пара уже мчится с другим бревном. Первая пара бежит им навстречу, на полном ходу перехватывает бревно и гонит в прицеп. Вторая пара тут же бежит за другим бревном. Скорость все увеличивается. Лесины катятся непрерывной лентой. Только глазами вожу туда-сюда. Когда воз становится высоким и образуется обратный уклон покатов, сутунки с еще большей силой разгоняют и досылают ухватами. Если какая оплошность и бревно с ходу не попадает на воз, будут корячиться двадцать человек, пока закатят тринадцатиметровую лиственницу. А Чингисхан пританцовывает на штабеле, да только срывается, с губ — оппа! оппа! Свечи и сваи словно в обойму ложатся, двадцать минут — тридцать пять бревен. Все в ритме, в такте. Не работа — музыка (это если со стороны глядеть). Последнюю машину, пятую, грузят уже в темноте. Мастер считает бревна и оформляет накладную. Я спрашиваю, есть ли место переночевать. Мастер рассказывает, как найти барак.

Мы расстаемся со Славкой. Он поведет колонну лесовозов.

Иду к бараку. Издалека светятся латунью окна. Захожу в первую дверь — что-то вроде прорабской. Нары, на нарах два матраса без подушек и одеял. Старичок-инвалид привес огарок свечи на ночь.

— Располагайся, милый, — говорит он, — мастера нонче не будет, уехал в жилуху. Похлебать чего хочешь — приходь, мы за стенкой обитаем: рабочий люд.

— Спасибо, не беспокойтесь.

— Не за что благодарствовать, не забудь свечу задуть. Дров на ночевку хватит. Прогорят, на жар бросишь вот эти чурбаны.

Старичок уходит. Я разуваюсь и лезу на нары. Ложусь на спину, руки под головой, пальцы в замок. Потрескивают в печи дрова. Отсвет дрожит на двери и на потолке. Тепло. Подсчитываю, сколько получится в пяти лесовозах свеч и свай. Ребята обрадуются, хотя это и капля в море, но все-таки! Вдруг чувствую, будто меня крапивой жалят. Шею, ноги, что за черт? С потолка словно дробинки падают. Зажигаю свечу. Меня атакуют клопы. Открываю огонь спичками. Крупное вражеское соединение частично уничтожено, частично обращено в бегство. Клопы куда хуже волков! Не выдерживаю, надергиваю сапоги на босу ногу, накидываю шубу и выхожу во двор.

Через мережку облаков проглядывают крупные звезды. Весь косогор выхвачен кострами. Сосновая стена леса отпивает медью. Пахнет пригретым деревом, мечется огонь. Зябко. Потоптался.

Захожу с другого торца в большую половину барака. На двухъярусных нарах вповалку спят лесорубы. Над раскаленными железными бочками на вешалках портянки и робы дымят. От запаха першит в горле. А они спят, хоть бы хны! Керосиновая лампа чадит. На поленьях у печки ссутулился старичок-инвалид, дремлет.

Возвращаюсь к себе. Отсвет так же весело пляшет по стенам. Пыхают жаром малиновые бока печки. Ложиться больше не решаюсь. Сажусь за письмо другу.

Самая большая сложность — закрепить на ЛЭП людей. Как это сделать? Об этом я часто думаю. Вот и сейчас думаю под вой мотора. Галка уехала, а каково Димке? Думать-то я думаю, но до сих пор ничего не придумал.

Славка с Диксона знай крутит баранку да жует «беломорину». Машина тяжело ворочается под лиственничными бревнами, от мотора тянет перегретым маслом. Надо сказать, что на ЛЭП три Славки — Славка большой, Славка маленький, а этот — Славка с Диксона. Все свои рассказы он начинает так: «А у нас на Диксоне», «Когда я был на Диксоне», его и прозвали — Славка с Диксона.

Вот и сейчас Славка продолжает:

— Нет, не уехал бы я с Диксона, никогда, дед, не уехал. Жизнь у меня была там ответственная. Представь, тундра без конца и без края, неделю, месяц в тумане плаваешь, а на базе тебя ждут, теряются в догадках, но знают: раз Славка поехал — доставит в аккурат… По рации другой раз сообщают — человек при смерти. Доктор расспросит, если операция срочная, скажет дежурному: вызывай Славку, если даже дежурит Вовка, дружок мой. Мы с ним в паре работали, а когда еще одну танкетку прислали, разделились, но корешили все равно.

— Как-то мне Вовка и говорит, — продолжает Славка. — Ты за своей Тамарой Васильевной ничего не замечал? Мы любили подначивать друг дружку. Замечал, — говорю, — прошлый раз, когда я был в тундре, снилось, что она тебе улыбалась. Ты ведь парень симпатичный.

— Мне-то, — говорит Вовка, — куда? А вот директору промыслового хозяйства…

Посмеялись, а у меня вдруг под ложечкой засосало. Хорошо знал я этого бабника. Но и опять на жену надежда крепкая. Не должно бы быть — живет исправно, пацан есть… Правда, другой раз заплутаешь по тундре — скучно ей, но и я не в бирюльки играю. Приедешь, чего только не навезешь: и рыбы какой хошь и мяса. И на шубу раз песцов добыл, соболя на шапку. Пусть, думаю, хоть в тундре, но форсит, женщина она видная — в Москве редко такую встретишь, и мне самому приятно ходить с ней — вроде ростом выше становишься.

А тут как-то прихожу с сынишкой из кино, жинка и говорит: «Звонили тебе, срочно ехать в охотничью бригаду». — «Хорошо, говорю, сейчас бегу». А сам думаю, чего это она выпроваживает? Опять же и неласково. Теперь мне все кажется, хоть крестись. Собираю рюкзак. Говорю — не заеду домой, раз срочно. Она не возражает — не заедешь, так и не заезжай, тебе виднее. «Сахару возьмешь?» — спрашивает. А раньше без конфет не выпустит. Тут у меня и вовсе Вовкины слова не выходят из головы. Прихожу на пункт, дежурная эдак ехидненько: «Товарищ, опоздали. Вовка уже поехал…» А тут Степка-санитар — к себе приглашает. Пошли. Рюкзак под крыльцо пихнули, никто не возьмет. Хоть что оставь, прямо на улице. Засиделся я у него. Иду домой. Смотрю — свет горит. Думаю, моя еще не спит. Шипеть будет или нет? Вваливаюсь, и будто меня кто колотушкой по черепу. Сидит за столом, кто ты думаешь?

Я пожимаю плечами, а Славка крутит руль.

— Да не тяни ты резину, говори!

— Сидит — этот самый директор! Бутылка пятизвездочного, закуска, все честь по чести. У нее на лице смущение. Меня будто к полу пришили гвоздями. Молчат, переглядываются. Распорядился я тут, встряхнул гостя, и остались мы с ней с глазу на глаз. Сынишка спит.

— Шуму, — говорю, — поднимать не стану. Совестно. Не мужское дело сцены закатывать. Надоели друг другу — давай разлетимся. Поживем врозь. — Лег на диван, а самого колотит. Она не возражает. Что, мол, с мужика пьяного возьмешь. До утра не сомкнул глаз. Веришь, все передумал, и так и эдак. Уж и замять все охота. Любил ее — жуть. Но перебороть себя не могу. Сказал разъедемся и — точка. Прощаюсь с сынишкой, а сам еще в надежде, а может, позовет? Не позвала.

Так и разлетелись. Уехал я с Диксона. Полгода мотался, потом узнал, что Вовка ГЭС строит. Вот и подался к нему. Все вдвоем веселее будет. Встретил он меня, мест в общежитии не было, двое на койке спали. Потом мне дали комнату. А Вовка как раз задумал жениться. Хлопоты начались.

Я у него и за свата, и за отца, и за брата. Забегал иногда к ним посидеть. А потом враз все отрезало.

Славка сутулит спину.

— Отрезало, — повторяет он. — Как-то решил забежать к Вовке: спросить, не получал ли каких вестей с Диксона. Стучу. Слышу, воду пьет, зычно так.

— Это ты, Славка? — спрашивает. — Чего тебе? Поздно уж и наследишь, моя только пол вымыла. Заходи завтра.

Сказал ему пару слов, и подался на ЛЭП. Вот тебе и дружба.

Славка умолк. Он часто так: оборвет рассказ и задумается.

А мне тоже стало нудно, и от рассказа и от дороги. Монотонное пение мотора, ритмичная качка надоели до тошноты. Хоть бы какая-нибудь живность: птичка, зверушка встретилась. Унылый однообразный коридор мелкого леса. С ума сойдешь.

Смотрю на Славку. В бороде у него лепешки мазута. Глаза какие-то мутные. В такт машине клюет носом.

— Свернешь рубильник, — говорю.

— Тебе что, жалко?

— Жалко.

Славка шмыгает носом, глаза у него гноятся от недосыпания, от всполохов, от снега. Он лениво тянется за папиросой — пачка «Беломора» защемлена в стеклодержателе. Ну и ручища у него! Долго не попадает в пачку обмороженными пальцами. (Эх бы, сарделечек горячих!)

Андрейка сейчас вовсю спит. У меня голова не держится, хоть лом глотай.

Славка сидит, как сыч, недвижимы стали глаза простоквашные. Присмотрелся: дрыхнет, как только едет!

— Эй, — кричу, — сохатого чуть не затоптал!

Заморгал.

— Остекленел, что ли, я? — И для порядка крутит баранку.

Въехали на «Дунькин пуп», так прозвали ребята гору на перевале. Веселее пошло, вот и поворот, на обочине щит — эмблема нашей республики: анкерная опора, изолятор, бутылка перцовой, тушенка. В распадках сереет, а на востоке по горизонту будто мазнули белильной кистью. Под утро всегда сильнее тянет ко сну. Вот уже видно, как из трубы тянется к небу белый, как вата, дым.

— Не спят, что ли? — говорит Славка.

Подъезжаем. С подветренной стороны палатки «молотят» тракторы. Так всю зиму и стрекочут трудяги, их не глушат, а то не заведешь. С непривычки не уснешь.

В палатке вкусно пахнет. С полсотни румяных ландориков на столе. Талип в белом переднике хлопочет у печи.

— Праздник какой? — спрашиваю.

— Какой? Тоже мне дед. Сегодня же день рождения Андрюхи.

Вот досада, что-нибудь надо было привезти пацану. Славка подает мне плоский ящик, догадываюсь, — слесарный инструмент.

— Бери, дед. А я подарю этому заклепу компас.

И Славка лезет за печку спать, это его любимое место, как у кота.

Сажусь на скамейку, облокачиваюсь на край стола. Есть не хочется. Чай в кружке уже остыл. Вставать тоже неохота. Кемарю.

— Дед, а я тебя узнал, — шепчет на ухо Андрей и обнимает за шею. — Сказки привез?

Андрей в новом костюме с начесом.

— Кашу будешь? — он разом приносит чашку, ставит на стол и хватается ручонками за валенок, упирается ногой мне в колено — помогает разуться. Он давненько не стрижен и на висках косички.

— Дед вернулся! Вот видите, я же говорил, — кричит Андрей.

— Тихо, Андрюха, пусть спят.

— А ты мне разрешишь на тракторе работать или мотор собирать? — тараторит Андрей.

— Смотри, это лиса прислала, — говорю и отдаю ящик.

Андрей открывает его и замирает от восторга.

— То, что надо! — Вынимает из гнезда молоток, гладит полированную ручку. — Она стеклянная?

— Нет.

— Попробую.

— Разбудишь ребят.

— Все равно вставать пора, — поддерживает Талип.

Андрей заколачивает гвозди.

— Молодец лиса.

Ребята поднимаются, в палатке становится тесно. Подходит ко мне Талип, щурит глаза.

— Работать — так товарищ дорогой, деньги получать — так гражданин задрипанный? Почему кассир обводил меня в черную рамку?

Вечно эта бухгалтерия что-нибудь перепутает.

Андрей тоже лезет с поддержкой.

— Да, дед, не дали нам деньги. Пропустили в табеле.

— Мал еще нос толкать, — обрывает Талип Андрейку.

— Разберусь, — обещаю Талипу, а Андрей уже жмется ко мне. Он всегда радуется, когда я приезжаю. Хватает меня за руку и первым делом спрашивает; «А сказку привез, не забыл?»

Вспоминаю. Как-то мы со Славкой приехали в бригаду поздно ночью. У Славки привычка: приедет — заглушит мотор, откинется на спинку, закроет глаза — отдыхает.

Захожу в палатку, зажигаю свечу — спит братва. Кто скрючившись в три погибели, кто прямо в полушубке и валенках. Шарю в печке рукой, пепел мягкий — загрубевшие руки не чувствуют. Славка приходит с банкой солярки, ставит ее прямо в печь, поджигает — загудело.

Оборачиваюсь — Андрейка сидит на койке, щурится и царапает голову.

— Дед! — удивляется он, вдруг проснувшись, и бежит ко мне. — Ты че так долго не приезжал, забуксовал, да?

Я завертываю Андрея в полушубок и сажаю на стол. Ставлю на печь чайник.

— Ты из меня, дед, кулему сделал, — смеется Андрейка. — Мы с Талипом ходили петли ставить на зайцев, я отморозил лапу. — Андрей высовывает из-под полушубка босую ногу. Действительно, водянистый разбухший палец.

— До свадьбы заживет, — говорю.

— И Талип сказал, — обрадовался Андрей. — Дед, ты думаешь, я плакал? Нисколько. Когда валенок стянули, так я даже описался, — это я так, невзначай, дед, — оправдывается он.

Наливаю чай, кружки потеют. Вышел Славка и занес замерзшую куропатку.

— Это тебе, Андрюха, завтра на похлебку!

Андрей гладит птицу и вздыхает.

— Зря ты ее, дядя Слава. Она совсем как комочек снега. Дед, если ее отогреть, она оживет?

— Нет, не оживет.

Вынимаю из кармана горбушку мерзлого хлеба.

— Это лиса тебе прислала гостинец.

— Ну? Вот интересно, — Андрей с удовольствием грызет хлеб. Швыркает носом. Расспрашивает про лису.

— Да! Пожалуй, ты всем бы парень ничего, да сопливый.

— Где? — Андрей трет кулаком нос. — Видишь, нету.

Расстилаю спальный мешок. Подбрасываю в печку дрова покрупнее. Андрей зыркает из полушубка.

— Ну что, Андрей, подкрепился? Укладываться будем.

— Будем, дед. А ты не замерзнешь? Давай вместе. Я тебя греть буду, — говорит пацан серьезно.

— Ладно, давай!

Он уже не может скрыть радости — ныряет в мешок.

Я разуваюсь, развешиваю портянки.

— Не хочешь на улицу? — спрашиваю. — А то еще уплывешь.

Андрей соглашается и лезет в мои валенки. Я — в мешок.

Андрей возвращается с улицы, забирается мне под мышку. Холодный.

— Звезды совсем близко к земле, скоро светать будет, — шепчет он. — А ты не очень устал, дед? Может, поговорим?

— Устал, — говорю, — спи, завтра баню топить будем.

— А сказку?

Рассказывай всю ночь напролет, Андрей не сомкнет глаз. Особенно любит он сказки, где люди и звери выручают друг друга. Честность и смелость — главная тема наших сказок. Мы их сами придумываем, и Андрей всегда один из героев сказки. Которые ему больше нравятся — просит повторить. А я, как правило, забываю, сбиваюсь. Он поправляет меня. У него хорошая память. Чувствует характеры. Как-то рассказываю про росомаху, про то, что она ходит за медведем — такая страшная, лохматая, ленивая, — все хватает куски с медвежьего стола. Наестся и валяется, пока не проголодается.

— Как наш Валерка, — говорит Андрей, — водку хлещет, а потом дурака валяет — валяется.

— А Талип ведь тоже пьет?

— Дядя Талип по-человечески пьет, он честный мужик, — говорит Андрей. — Вырасту, ему буду тоже стирать рубахи. Ты больше Талипа ругать не будешь, что он разморозил трактор?

— Не буду.

Андрей в знак благодарности жмется ко мне. Мне нравится принципиальность Андрея: его за конфетку не купишь.

— А брать меня с собой будешь, ведь ты же мой дедушка?

Днем солнце пригрело в полную силу. Выпрямились кое-где и заголубели стланики. Отклеились от неба заснеженные гольцы и отчетливее обозначились у горизонта.

Ребята собирают переходную анкерную опору. Выбирают из кучи изоляторы, комплектуют. Андрей тоже помогает — укладывает болты.

Вернулся с трассы трактор с метизами[6]. Тракторист поставил его под уклон на горе, а сам подсел к нам. Закурили. Вдруг, смотрим, трактор посунулся и стал набирать ход. Мимо нас мелькнули испуганные глазенки Андрея. Нас как ветром сдуло за ним. Трактор, высекая гусеницами искры о торчащие из-под снега булыги, катился по крутяку, набирая скорость. Километра через полтора-два этот спуск кончается обрывом. Парни сломя голову бегут за трактором, я тоже бегу, передо мной пружинисто поднимается смятый тягачом кустарник. И откуда сила берется. Доносится глухой треск. Подбегаю. Тягач завис над пропастью. Одна гусеница еще вращается вхолостую.

Парни барахтаются, тащат Андрюшку из кабины. Он хватается за рычаги и отчаянно кричит:

— Что вы меня, дед вам даст! — лицо перемазано кровью, из уха тоже течет кровь.

Хватаю Андрюху и тащу в гору. Бог мой, какие колдобины, цепкий, как колючая проволока, кустарник. Едва дотащил до палатки. Раздеваю, ощупываю: кости целы, руки, ноги тоже. Талип грозится всыпать Андрею, выпроваживает ребят. Все успокаиваются. Я сажусь за стол составлять форму.

Андрей трется около моей ноги, о чем-то спрашивает, я не слышу.

— Ты со мной не разговариваешь, да?

— Почему не разговариваю, просто я занят.

— А я тогда буду стол строгать.

— Так мы с тобой, Андрюха, не договоримся.

— Договоримся, договор дороже денег, ты же ведь сам говорил, бугор тоже говорил.

— Ты не слушаешься.

— Слушаюсь, слушаюсь, — Андрей поднимает глаза и, не мигая, смотрит на меня. — А кто инструмент собирает, не я, скажешь?

— Это хорошо. Молодец, Андрюха.

— И ты, дед, молодец, — серьезно замечает он. — А то бы эта техника «инструментальная» до сих пор валялась где попало.

Я беру Андрея за руку, привлекаю к себе и серьезно говорю:

— Надо нам с тобой, Андрюха-горюха, подумать о матери.

— Да ну? — оживляется Андрей. — А какая она? Не кричит, хорошая?

— Милая, ласковая.

— А Талипа возьмем?

— Талипу надо строить ЛЭП.

— А мне не надо? Я ведь тоже строго!..

На том и покончили.

Нет, не умею я с Андреем разговаривать. Оделся и ушел в гольцы. Стою под самым небом. Низкие беспокойные тучи плывут над туманом. Горы далеко внизу. В расщелине еле дымит поселок.

Почему-то все ребята считают, что я на него имею больше прав. Почему? Димка с Галкой даже просили его у меня, хотела Галка увезти к своей матери. А теперь не знаю, что делать. Где я буду завтра — неизвестно. Ничего не могу придумать. Пацану нужна школа, близкие, любящие его люди. У меня в кармане телеграмма — вызывают в управление. Несчастный случай со смертельным исходом: какое бы решение ни приняли, не могу я Андрея вот так оставить. Не могу, и все тут. Просеку буду рубить, все что угодно, пока не определю его. Андрей еще не знает, что Седой умер. Мы ему не говорим. Мальчишка к нему был привязан. А может быть, в таких случаях надо говорить? Все это получилось очень нелепо. Седой отморозил ноги. В тот день, когда он нес заболевшего Талипа из тайги, дул сильный холодный ветер. Седой снял с себя портянки — замотал Талипу лицо и руки. Когда дотащил до палатки, разуться не смог — ему разрезали сапоги, а ноги у него почернели.

Я так и не поговорил с ним напоследок. Заезжал раз в больницу — Седой лежал на спине, прикрытый одеялом, увидел меня, улыбнулся, сдул упавшую на глаза прядь волос.

Я смотрел на Седого: не лицо — земля. Только и есть всего — глаза. А он все улыбался.

— Слушай, — сказал он тихо. Губы у него потрескались. — У меня к тебе просьба — присмотрись к Полине Павловне, пожалуйста. Это стоящий человек. Если попросит, отдай ей Андрюху. И еще, — Седой набрал воздуха — в груди у него сильно свистело, — не пиши матери, пусть живет надеждой. Обещай, дед!

Я попрощался с Седым и вышел в коридор.

Доктор отвела меня от двери.

— Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет — все сам, и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует — башка секирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.

Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.

А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. И вот итог: «Несчастный случай в быту со смертельным исходом».

Воспоминание о Седом

Однажды вызвали меня в Дражный на совещание. Подвозил до города Славка.

— Ты только вот что, дед, не лови мух, требуй техники, выколачивай, а ребята не подведут, зимой без буровых станков загнемся! Как-то был у геологов. Встретил там снабженца. Так он говорил, что у них запросто можно купить списанный станок, но еще вполне годный. Только надо металлолом с довеском сдать.

— Вот и хорошо, подбросишь меня до Мысовой, а сам завернешь, разузнаешь. От Мысовой я доберусь на оленях до Дражного.

— Ладно, — сказал Славка, — представителем, значит, буду.

Он сдвинул на ухо шапку и улыбнулся во весь рот.

— А что, дед, и сторгую — все по науке будет!

Сумерки сгустили синеву и затушевали полнеба. Вдали между отрогов гор показалось охотничье стойбище — Мысовая.

Гостеприимные хозяева покормили мясом, напоили крепким душистым чаем (только на этом стойбище так умеют заваривать: вначале на еловых шишках «поджаривают». заварку, а потом бросают ее в кипяток и укутывают). Старый охотник Кочегыр Урбан снарядил упряжку оленей, еще пару быков взял в запас, мы уселись на нарты, завернулись в оленьи дохи, и каюр погнал оленей, затянув нескончаемую песню.

В город я въехал ранним холодным утром. Кривые улочки с заснеженными крышами набекрень утопали по самые трубы в снегу. Метель в этих местах тяжелая. Основная масса снега не поднимается выше как на метр, и оттого улицы образуют коридоры.

Наш путь лежал к Строительному переулку. Проводник-якут поторопил оленей. Белый снег застонал под полозьями нарт. В черно-бархатной глазнице коричневый глаз оленя, словно в объективе, отражал увиденное.

Я втянул в оленью доху голову, закрыл глаза. Было тепло и уютно. Первый раз в жизни хотелось, чтобы дорога длилась бесконечно. Но олени скоро привезли нас в небольшой, заставленный строительными машинами двор. Проводник торопился засветло добраться до кормовой стоянки оленей, поэтому отказался даже от чая.

В маленькой конторе было пусто и светло от только что вымытого пола. Уборщица принесла дров, подбросила в плиту и тогда поздоровалась.

Передохнув, я пошел в столовую. Навстречу мне двигалась похоронная процессия. Надрывно рыдала труба. Странно: за гробом шел всего один человек. Высокий, с непокрытой головой, он неуклюже переваливался на кривых ногах.

Да это же Седой!

Гроб стоял на открытой машине, на новых цветастых коврах. Прижалась к нему маленьким комочком бабка Ульяна. Белесые ее волосы свисали, как выполосканный на ветру флаг. А барабан все ухал и ухал.

Я подумал, кто же поможет Седому опустить гроб, и не раздумывая, пристроился к музыкантам.

…С Седым мы познакомились еще в мой первый приезд в Дражный. Я сошел с самолета с рюкзаком за плечами.

— Так вы, значит, из Заполярного? — спросила меня попутчица. — Случайно не знаете… — она назвала фамилию.

— Мы были с ним друзьями.

Разговорились. Я предложил женщине поднести чемодан. И мы вместе направились в город.

— Думал, тротуары у вас из золота, а тут, того и гляди, ногу сломаешь.

— В войну разобрали плиты с мостовой, было червонное, — улыбаясь, ответила женщина.

— Вы тоже золото роете?

— Рою.

— В самом деле? Вот интересно!

— Ну, чего интересного. Обычное производство, как на макаронной фабрике. Теперь ведь нет «фартовых», не куражатся золотишники, не стелют им бархатных дорог. — Моя попутчица улыбнулась. — Да не вздыхайте вы! Народ у нас гораздый, еще сами соблазнитесь.

— А почему бы нет? Только вряд ли. Макаронное производство меня не интересует, что-нибудь посмешнее надо, — стараясь попасть в шутливый тон, ответил я.

За четверть часа мы пересекли город. Даже на первый взгляд было ясно, что это поселение золотодобытчиков. Следы драг шли параллельно с главной улицей. Отработки — гряда промытой гальки. В косогоры из плиточника втиснуты халупы старателей вперемежку с двухэтажными деревянными домами. Много магазинов, столовых. Вокруг города гольцы, похожие на гигантские остроконечные купола. Это и есть Дражный. Мы подошли к ушедшей в землю избе.

— Если не торопитесь, заходите на чай, — пригласила попутчица.

Зашли. В избе было тепло. Около печи хлопотала пожилая женщина. На столе пофыркивал ведерный пузатый самовар с медалями.

Хозяйка ласково его успокаивала:

— Ну, что ты, милый, раскапризничался.

На шестке русской печи глиняные крынки, на полу домотканые половики, на подоконниках в горшочках герань. Я вспомнил свою маму. Она тоже любила домотканые половики на чисто вышарканном голиком полу.

Хозяйка пригласила нас к столу. Налила густой чай со сгущенными сливками, вздохнула:

— Вот так и живем.

В дверь постучали.

— Отшельники, — донесся с порога, низкий густой голос. Пригибаясь, гость снял шапку из дорогого меха. Мы познакомились.

Он и на самом деле был седым, но лицо молодое. Остроносые ботинки, змеиной окраски носки. Он прошел к столу неуклюже, на кривых ногах.

— Аромат-то какой, — потянул носом. — Но чай не моя стихия. Приглашают на коньяк.

— Сегодня без меня, — ответила хозяйка, — устала, с ног валюсь.

— Пощадим? — обратился ко мне Седой.

— Пощадим.

После стакана чая, нескольких общих, ничего не значащих фраз мы вышли во двор.

— У нас два ресторана — «Драга» и «Мечта». Пойдем в «Драгу», там хоть сносно кормят.

Свободных мест не было, но официантка встретила Седого приветливо, провела нас за отдельный столик — «служебный». Посетители раскланивались с Седым, он отвечал охотно, но сдержанно. Мне бросилась в глаза его привычка: броском головы откидывать упавшие на лоб волосы и щурить широко поставленные темные глаза. Глубокие морщины, похожие на запятые, очерчивали большой рот. Он чуть заикался, и это ему тоже шло. Разговаривали свободно и легко, как старые знакомые.

Мой новый приятель оказался старожилом города, долго работал в разведках, теперь перешел на ЛЭП. В Дражном — по причине личных обстоятельств и получки. Седой провел пальцем по кромке фужера, как бы проверяя на устойчивость мою нервную систему, и предложил:

— Хочешь, покажу исконного добытчика? Он открыл «Незаметный».

— Хочу.

— А ты действительно никогда не видел золота, так сказать, в первозданном виде? — спросил он меня.

— Не видел.

— А вот глянешь на добытчика и сразу представишь. Идем. Заверните-ка нам на дорогу конфет и пару плиток шоколада, — попросил он официантку.

Рассчитались и вышли из ресторана.

Дражный плавал в синей дымке. Главная улица, утыканная закоченелыми тополями, была полна народу — кончился последний сеанс в кинотеатре «Самородок».

Мы прошли Октябрьскую и сразу оказались на окраине города. Потянулись вдоль ручья вросшие в землю хибары. Шурша галькой, мы карабкались по отвалам, вверх по ключу.

— «Незаметный», — пояснил Седой.

Действительно, с насыпи едва заметно поблескивала внизу полоска воды.

— Здесь когда-то добывали красное золото, — покашливая, рассказывал Седой. — А когда ключ отработали, поселок переименовали в город. Можешь любить и жаловать.

Седой шел, или, вернее, лавировал по кромке отработки. Его фигура палкой маячила передо мной. Он угадывал шурфы и умело обходил их. Я двигался за ним, но в один шурф все же чуть не свалился.

— Иди след в след, как волки ходят, — посоветовал новый приятель.

Наконец мы подошли к строению неопределенной архитектуры. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно свободно дотянуться до печной трубы. Послышался лай собаки.

— Губернатор, на место! — крикнул Седой и шагнул за плетень.

Дверь хибары была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка.

Седой обнял старушку, расцеловал.

— Как старый? Здоров, бабка Ульяна?

В избе пахло сыростью и щами.

— Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись. Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Разболокайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь. — И она подсела к Седому на скамейку. — Окочурюсь, и знать не будешь. — Бабка Ульяна улыбнулась. И стала привлекательной маленькой старушкой. — Рада я тебе. Да ты какой красивый, дай разгляжу.

Я осматривал это убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках избе. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время. Седой поставил на стол водку, угостил бабку шоколадом.

— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.

— Дорогая, ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!

— Что ты, что ты, милый, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от него. Железо да железо, только и есть, что красное. Ой, господи! — спохватилась старуха. — Щти-то! Совсем обеспамятела! Да надо и старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.

Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко, глухо отозвалось. Она достала из печи чугун, поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, — тряслись. Внизу под полом что-то заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.

— Старуха-а! — прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко сунула ее под половицу. Голова высунулась побольше и проглотила содержимое. Этим временем старуха заготовила намазанный горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под полом. «Не привидение ли?» — подумал я.

Но Седой снова постучал и крикнул:

— Гости пришли, папаша!

Через минуту-две голова, а за нею и ее владелец показались из-под половицы. Старик натужно свистел легкими. Седой хотел помочь ему поднять большое костлявое тело.

— Цыц! — оттолкнул его старик и, щелкая всеми суставами, — он так и не смог выпрямиться, — полусогнутым рухнул на скамейку. Шаровары его были в мокрой красноватой породе, сатиновая косоворотка едва держалась, видать, истлела на плечах. Старик опустил костлявые руки на стол. — Старуха-а! — гаркнул он, и лохматые пучки бровей, словно наклейки из пакли, приподнялись. Блеснули лихорадочно-желтые глаза. — Ты где там шеперишься?

Седой помог бабке поставить чугун на стол. Она принесла чашки, положила на край стола деревянные щербатые ложки. Старик ковшом зачерпнул из чугуна пахучие щи, но не донес, расплескал. Его лицо, то ли избитое камнями, то ли изрезанное ножами, с торчащими пучками грязных волос, исказилось. Он оскалил изъеденные цингой десны.

— Старуха, ты куда сгинула? — скрючил кулаки, закашлялся.

От него пахло землей и лошадью.

— Грибки, грибки, — хлопотала бабка.

Седой разлил водку. Старик сцепил кружку и, пригибаясь к столу, разом вылил в рот. Проглотил поднесенный бабкой груздь.

— Сковырнут нас эти драги-враги, — вдруг зашипел в лицо Седому старик. — Жилу надо выхолостить, самородки выколупать, все до единого. Все! — Старик грохнул по столу костями. Поднялся и, не разгибаясь, ящером полез под пол.

— Что это он? — спросил я.

— Из ума выжился. Роет, милый, как крот. Все подполье изрыл, золото ищет. Осатанел совсем. Как пошла по ручью драга, ни денно, ни нощно не утихает. — Бабка с досадой хлопнула по иссохшим острый коленям. — А вот в молодости он-то беда был мужик, кровь с молоком! Красивыми не были, а молодыми были! Уж шибко он за казну стоял. Объявил — золото. Все честь по чести. Сам управляющий с «Незаметного» привез сапоги, хромку с красными мехами, голосистая была, не приведи господь! Крупчатки куль, спирту, а мой спирт тогда и в рот не брал. Посулы пошли нашим мужикам. Де, мол, на самых добрых местах жить будете. Потом как понагнали народу, ну, и начали туркать наших по разным местам. Мой хоть и за казну, а в артелях не привык; страсть не любит лодырей. Бывало, артель сдает фунт, а мой два, три. Где и я подмогну, вижу — мужик спину свихнет — не двужильный. Другой раз скажу — шел бы в артель, дело к этому идет. «Не-ет, — вздохнет, — вольному воля, хочу как птица. Любая артель, какая ни есть, а кабала, душа что в клетке».

А тем временем мово мужика турнули с ручья на хвосты. Доказывал, что управляющий посулы давал, а бумагу от него не взял. Пешки мы темные, несусветные. При всем народе первого старателя на хвосты, видано ли? И тут он осерчал нелюдской злостью. Ходил, глаз не поднимал. Запил, не сдюжил. Наладил котомки и — с глаз. Думала, свихнется мужик. Сколько он ручьев разворошил, страсть! Умается, придет, не знает, куда руки свои положить. Я насобираю коренья всякие съестные, из ревеня щи варю, подмениваю мучки, ест да нахваливает. Ляжет под звездами и в мечты впадет.

«Слышь, говорит, старуха, принесу вот этот кисет полон золотого песку и бухну в «Незаметном» при всех старателях хозяину на стол. Хотели, мол, голыми руками задушить. Опозорили, изголялись! А теперь — выкусите! Наберу хошь ситца, хошь бархата, принесу — бери, старуха, шей! А дорожку к своей бутаре петлей закажу — никто знать не будет».

Ой и хорош был мужик — что работник, что плясун, песни петь любил. Бывало, весь стан соберется слушать. Мы смолоду зовемся «старик да старуха». И во всем у нас совет был да согласие. Душой жили. И фарт был. И под сердцем дитя объявилось, да не выжило. А сам прибежит, кисет самородков притащит. Опять о моем мужике заговорили. А он все сторонкой от людей. Да, видать, выследили. Полумертвым в шурфе нашли. С тех пор повредился в уме.

Бабка Ульяна промокнула глаза кончиком платка.

Мне стало не по себе. И мы с Седым вышли на улицу.

…И вот я шел за гробом. Похоронная процессия остановилась в сосновом лесу. А барабан все ухал и ухал. Надрываясь, плакала труба. Я помог Седому опустить гроб с телом папаши. Бабка Уля меня не признала…

На совещание опоздал. Сесть было негде. Притулился к косяку. Извечные споры: отношения заказчика с подрядчиком. О качестве и недоделках. О срыве сроков.

Начальник управления, чисто выбритый, в хорошем костюме, устало сказал:

— Проходите, Дюжев, вот сюда.

Я уже знаю, что этот район испытывает голод в электроснабжении, а также в обеспечении водой промышленных предприятий и рудников. Для выработки тепла здесь ежегодно потребляют восемьсот тысяч кубометров дров, полмиллиона тонн привозного угля и миллион местного.

Цифры, цифры — много это или мало? Поди разберись.

При сегодняшнем состоянии производственной базы вряд ли выжмешь больше того, что делаем. Но начальник управления строительства сетей и подстанций для того и приехал, чтобы выжать. Для того и собрал нас со всех линий.

Совещание затянулось, расходились около полуночи. Я позвонил в гостиницу — свободных коек не оказалось.

— Куда на ночь глядя, давайте тут, — махнул рукой маленький мужичок с черными проницательными глазами. — Я уже здесь вторую ночь. Меня зовут Виктором, — и, как бы прицеливаясь, добавил: — по батюшке Иванович.

Виктор Иванович на правах старожила раздобыл чайник, принес снегу и поставил на печь.

— С жильем, я думаю, уладят, а вообще не обещали, — положил он на стол лимонные вафли.

Когда чайник вскипел, мне налил в крышку от бачка, себе — в крышку от чайника, и мы сели за стол. Попили кипятку. Виктор Иванович помешал черенком от лопаты в печке, постучал по головешкам — они, словно взрывы, отозвались в печи, рассыпались искрами.

— Как синева выдохнется, тогда можно набросить и вьюшку, только бы не прозевать, а то окочуримся.

Мы вымели окурки и сдвинули столы.

— Давайте вместе, по-братски, теплее будет, — предложил Виктор Иванович, — одно пальто под бок, другим укроемся, обувку и шапки под голову.

И тут Виктор Иванович отстегнул обе ноги пониже колен и положил вместо подушки.

— На фронте?

— Нет.

— Давно?

— Как вам сказать, вроде бы и недавно, а кажется — давно.

Виктор Иванович лег на спину, закинул под голову руки. Покосился, как бы прикидывая ширину моих плеч — подвинулся к краешку.

— Тушить?

— Туши.

Я щелкнул выключателем и забрался на стол.

Глаза скоро привыкли к темноте и в простенке я увидел, как замутнели два окна. Примостившись на твердом лежаке, я спросил его — давно ли в этих местах?

— Можно сказать, вырос на руднике, — Виктор Иванович закурил, покашлял в кулак, — километрах в пятистах отсюда, почти на вашем участке, где строите подстанцию. Отец был шахтером — погиб. И погиб как-то несуразно. Есть такое поверье у шахтеров: попал в две аварии — третьей не жди, прихлопнет. Отцу сломало одну ногу, потом другую. Ну, говорит, на этом точка! Поднял кайло, воткнул в грунт, и взрыв. И нет человека. Оказался недочет — невзорвавшийся заряд. Прямо в капсулу и угодил кайлом. Я тогда работал плановиком на руднике. Женат уже был, мать, двое братьев, сестра. Жена училась. Пошел в горноспасатели. С одной стороны, и заработок, с другой — привлекал меня с детства этот горизонт. Возьмите Колю Зубка — есть у нас такой горноспасатель — вся округа его знает. Колдун — не колдун, а начинаешь верить, что человек необыкновенный. Вот и я у него тоже в неоплатном долгу.

Окурок у Виктора Ивановича то светился стоп-сигналом, то совсем затухал и тогда походил на увядший цветок. От мороза потрескивали стены. На улице истошно закричала кошка.

— Замерзнет тварь, жалко, — со вздохом сказал Виктор Иванович и взялся за протезы. Я опередил — надернул валенки и вскочил.

— Накинь пальто, — бросил он мне.

Вышел на крыльцо. Шелковая подкладка сразу накалилась и стала жечь колени. Нашарил под окном кошку, сунул под мышку. Она уже начала деревенеть. В дверях о косяк задел хвостом и тот отпал, глухо стукнув о пол. Положил кошку к печке, сам — на стол. Кошка затихла, а когда стала отходить, заорала душераздирающе.

— Что, будет мучиться?

— Отойдет, замолчит.

Действительно, покричала немного и затихла.

— Ну, и чем все кончилось?

Я почувствовал, что Виктор Иванович улыбнулся.

— А знаете, что такое ГСЧ? — вместо ответа вопрос.

— Какая-нибудь тайная организация?

— Совсем нет. Это горноспасательная часть; темно-зеленое х/б, за спиной ящик с кислородом — готовность номер один. Каждый спасатель со своим инструментом, что ребенок с соской. Сидишь в карауле как взведенная пружина, чуть телефон — сорвал трубку — штрек такой-то, проходка такая-то, печь или горизонт. «По машинам!» — и сам черт тебе не брат. Не успел моргнуть глазом, а ты уже у черта в пекле. И в каких только переделках не бывали! А вот Зубка так я и не достиг, — вздохнул рассказчик. — Поневоле начинаешь думать — не сверхъестественной ли силой человек наделен, честное слово! Сколько людей он спас!

Виктор Иванович сел, притушил окурок, прицелился в темноту и бросил в печку.

— Рассудите. Однажды, не помню — взрыв или оползень произошел, только целиком запечатало штрек, да еще в таком месте… Просто не подобраться — бьем лаз, кое-как осилили — прорвались, а Коля людей увел уже какими-то только ему известными ходами! Как он прошел туда — до сих пор загадка. Я на слух работал — и скажу, получалось, настолько обостряется. А Зубок то ли сквозь землю видит или еще каким чувством? Не подумайте — байки рассказываю.

Помолчали.

— Вот случилось на Минусовом штреке, — продолжал Виктор Иванович. — Пробился доверху, стою между печами, а лента и лава на Минусовой до первой параллели задавлены — шарю лучом фонарика и не знаю, что делать дальше. Приложил ухо к породе — стоны. Глубоко. От бессилия губы кусаю. Кто-то тянет за плечо, обернулся — Зубок, и тут взрыв — только осколками вдребезги лампы побило. Прошла минута, а может быть, час. «Живой?» — спрашивает. Ну, думаю, раз Коля тут — все в порядке. Скатились мы куда-то — в темноте у меня ориентира никакого, только на Колю полагаюсь. Ощутил под ногами рельсу, бегу, тычусь, как слепой кутенок. А Коля меня придержал: «Чувствуй, — говорит, — тралею — провода каской». Сообразил, бегу, только в голове гудит! Добежали, куда надо. «Готовь, — говорит, — проколоты, а я сейчас», — вернулся Коля и еще троих спасателей привел. — «Фонари, — говорит, — крепи, огнивы. Орудуйте, — говорит, — воздух подам». Бьем проколоты — жерди в породу загоняем, потом подкапываем под ними лаз, крепим, получается нора — маленький штречек. Вот через него и вытащили шахтеров. Мне все кажется — тут, тут стон. А товарищи мои уже вытащили ребят на-гора. Обычно добытчики работают в паре, проходчики по одному. Вслушиваюсь, посветил еще раз вокруг. Бурая порода, затяжки, огнивы раздавленные торчат. Припал ухом, прослушиваю по ходу. Снова влез в нору — подобрался, даже дыхание прерывистое слышу. Копнул — тело, давай рыть, оголил лицо, накинул свой самоспасатель — задышал парень ровнее. Окопал, подобрался под шахтера, проталкиваю вперед себя по норе и уж на самом выходе. Парня вытолкнул, самому осталось, — уперся, да, видать, в подпорку, ну тут отвал и поймал меня за ноги, только хрустнули! Сижу как в капкане — хоть камень грызи. Тут и бога вспомнил, и Колю Зубка вспомнил. Коля, где ты? Сует мне в рот тормозок (у каждого шахтера при себе бутерброд).

«Заткни хайло и терпи!» — Слышу — Коля.

Жизнь сильнее боли, закусил, стиснул зубы. Ну, думаю, еще не смерть моя, Коля здесь, выручит!

Виктор Иванович снова закурил.

— Вернулась жена с учебы. Вроде все ладно, опять вместе.

У Виктора Ивановича растаяла в руке сигарета. Сквозь сон я слышал, как плясала вьюшка, когда он закрывал трубу.

Очень рано, потемну, пришла сторожиха. Пахло подгоревшей картошкой и паленой шерстью. Неужто кошку сожгли? Открыл глаза. Нет, кошка сидела у самой топки и щурила светло-желтые глаза. Уши, словно листочки мореного табака, сникли и блестели росинками.

У меня ломило поясницу и между лопатками.

Я знал, что день, начинающийся с ночи, обычно бывает бесконечно длинным, и хорошо, если неожиданно удачным.

День действительно оказался удачным — достал сварочный аппарат, два комплекта слесарного инструмента, кабели.

— И везет же людям, — сказал подруливший на базу Славка. — И у меня все в порядке, дед.

— Вижу по твоему виду — сто тысяч выиграл?

— Выиграл, с тебя двадцать пять тонн металлолома.

— Это можно. Только как его из-под снега выручить?

— Копытить будем, — с готовностью отозвался Славка.

Провозились дня три, пока откопали и свезли лом.

После уж поехали за буровым станком.

Дорога тянулась ущельями и косогорами. Укачивало, клонило в сон. Чтобы как-то отогнать дремоту, заговариваю со Славкой.

— Слушай! — Никакой реакции. Подтолкнул — замычал.

— Неужто дрыхнешь?

— Целые сутки, дед, гонял, — признался Славка, — хоть подпорку к глазам ставь. Слипаются, и баста.

— Так вот, я собираюсь прямую дорогу, ну дорогу не дорогу, а лаз между бригадами пробить. Как ты на это смотришь? А то мотаемся вкруговую за сотни верст.

— Только сороки да вороны прямо летают, — буркнул Славка. Подумал. — А между прочим, давай, дед, рванем! Интересно по этой каменной стране полазить. Только ориентир какой-то надо. Наобум не попрешь — свернешь шею.

— На интуиции.

— Интуиция, брат, не карта… Вот в тундре, дед, когда я жил на Диксоне, был такой момент. Собрались мы как-то одного парня — Гришку женить. Невеста на ферме жила: в ясную погоду огни видать что с Диксона на ферме, что с фермы на Диксоне. Жених и говорит: до свадьбы времени еще много, да что тянуть, махнем, братва, с невестой познакомлю, с тещей, с тестем.

Ребята для храбрости предварительно по стаканчику дернули, с собой две торбы набили. Приезжаем, все из торб на стол. «Садись, парни», — приглашает жених. Уселись на длинную, покрытую пестрой дорожкой лавку. Жених вышел в другую комнату. Слышим, о чем-то толкуют. Входит с невестой. А она, фу-ты, ну-ты, принаряженная, но надутая какая-то. Ни здравствуйте, ни прощайте. Жених неловко переминается. И вдруг она, вскинув голову, жестом на лавку:

— А это кто такие? Мы никого не звали…

Наш парень побледнел, засуетился…

— Да ты чего, это же свои ребята, работаем мы…

У нее глаза, как у жабы, холодные.

— Хороши друзья — алкаши, рюмки сшибать! — рыкнула.

Гришка сладил с собой и говорит:

— Братцы, свадьба не состоится…

Вывалились из избы, и жених с нами.

А тем временем метель разыгралась, белого свету не видно. Переждать бы, да настолько гадко!

— Режь, — говорят, — Славка, напрямую!

Режу. Час, другой — сбились. Остановился. Заглушил мотор — вслушиваюсь. А метель еще пуще, как на похоронах, голосит. Бывает такая завируха по неделям, кто ей указ. Как быть? Кончится горючка — дубаря врежем. А ребята выфрантились: в нейлоновых сорочках, один паренек в штиблетиках. Снял меховые рукавицы: на, говорю, суй ноги… К счастью, эта мурцовка скоро улеглась. Осмотрелись — в другую сторону сгоряча ушпарили. Вот тебе и свадьба, и любовь, интуиция-композиция, — заключил Славка.

— Ну, так как же, понадеемся на интуицию?

— Да нет, дед, я не к этому, — перебивает Славка, — надо по уму: пару бочек горючки в запас, пилу, подлиннее тросы.

— Ну давай, экипируйся.

— Может, где-нибудь окуньков в озере, в проруби, а дед? Знаешь, когда я жил на Диксоне, всех обставлял насчет рыбалки. Не веришь? Приедем, жетон покажу — победителям давали.

— Да все вы, рыбаки — звонари.

— Но это ты не скажи, — горячится Славка. Подергивает рычаги, глазом — на приборы. Машина надсадно берет крутяк, и мотор облегченно вздыхает.

Славка поддает газу и продолжает:

— Был у меня окунь — по имени Лоцман, в аквариуме жил. Так ты знаешь, дед, по нему я всегда узнавал поклевку. Если Лоцман не берет еду — хоть на нос вешай — значит, поклевки не будет. Выйду, бывало, на крыльцо: «Ну куда, вы, хлопцы, тащитесь зазря?» Как скажу, так и есть. Со мной даже встречаться боялись: «накаркаю». Но уж если Лоцман клюнул — значит, жор начался. Тут уж меня никакая сила не удержит — рюкзак на плечи, спиннинг, наживку — и айда. Богатые у нас там были озера! И вот на материке на сома ходил!

Славку уж не унять, пусть травит, веселее.

— Страшное дело, дед, ушлая рыбина сом. Его надо прежде выследить в речке. Беру на мясокомбинате кости, рога, копыта. Всю эту снедь заворачиваю в металлическую сетку и на костер — поджарю. Сетку на проволоку — и в воду. Дня через два прихожу, вынимаю рога и копыта, снова обжариваю и опять в воду. Тут уж сомы слюнки глотают! Так целую неделю духом морю, аппетит нагуливаю. Потом наживляю крючки: лучше куриными потрохами. А крючок с добрую подкову, немного разве поменьше, и ставлю закидушки-колокольчики. Был у меня один колокольчик — голос из тысячи узнаешь — симфония. Сом наживу заглатывает жадно, глубоко, а у меня и рукавицы за поясом — леску тянуть. Поклевка у сома резкая, дернул раз — и стоит. Идешь по берегу, трогаешь леску: если которая натянута, значит, сидит. Раз даже пришлось балериной вертеться: на себя леску выматывать. Сом попался — верзила, еле выволок! Мама из него кашу готовила, знал бы ты! Берет из-под плавников вырезку и в латку, слой пшена, слой вырезки и в вольный жар. Ну и каша, дед… — Славка глотает слюнки.

— Может, закусим, а? — предлагаю.

Славка стопорит машину. Достаем из-под сиденья тушенку. Славка ныряет под капот и ставит банку на коллектор. Хлеб перемерз — крошится. Все до крошки подбираю. Стол — сиденье. Тушенка кипит и брызжет на коллектор, почему-то пахнет блинами.

— Вот тебе и каша с плавниками! — Славка мычит и уплетает за обе щеки тушенку.

Станок перевезли, и Славка экипирует вездеход в новый поисковый рейс: прокладывать лаз между бригадами. Прикинули трассу по карте и с рассветом в путь-дорогу.

Весь короткий зимний день резали на вездеходе перевалы и распадки, а к вечеру забрались в такую каменную глушь — только в небо зияла дыра.

Заночевали.

Поднялся я рано, задолго до рассвета маяли бессонница и неизвестность. Нащупал шапку, куда же девались рукавицы?

Поднялся Славка.

— Рукавицы? Вот. Я их под голову положил. Куда в такую рань?

— Спи. Да следующий раз кувалду под голову клади. Чтобы не беспокоить вашу особу.

— Ладно, — Славка виновато сопит. Закуривает. Ох, этот Славка, как паровоз, всю ночь табаком пыхтит.

В распадке туманом повис мороз. Прибавил темноте гущины. Звезд не видно. Спотыкаюсь. Карабкаюсь с уступа на уступ. Чем выше, тем слабее темень — синеет и бледнеет воздух. Подбираюсь к гольцу и приваливаюсь спиной к валуну. Каменный шпиль маячит в небе. Вот качнулся, начинает кривиться из стороны в сторону — это облака. Вот-вот эта заснеженная громадина сорвется и хряпнет. Зажмуриваю глаза крепко — жду, пока уляжется подступившая тошнота.

Открываю глаза: совсем светло. В глубоком распадке курится дымок. Но палатки пока не видно. Далеко. Может, костер? Иду на дымок. Трудно идти по валуннику — ноги заплетаются, скользят.

Ясно вижу в расщелине скалы палатку. «Посторонним вход воспрещен». Смешно. Разве что медведи посторонние.

Я постоял у палатки, смахнул веткой с унтов снег. Открыл дверь. Вот так встреча! Седой! Обнялись. У Седого с плеча свалился полушубок.

В палатке тесно: клетка со зверушками, кайло, лопата, ломы, лоток для промывки золота.

— Ты как сюда попал?

— Да вот так и попал. Вначале будем харчевать, по таежному обычаю, потом всякого рода расспросы. Раздевайся и садись за стол.

Седой нарезал шпик, колбасу, бруснику принес. Хотел угостить как следует — даже подал малосольного хариуса, вяленых карасей.

— Спокойно! — Он наливает из кастрюли в кружки фиолетовую жидкость и поет: — «Лучше гор могут быть только горы…» Патентованный напиток «Сам трескаю» изобретаю из сахара в дрожжей.

Седой подвигает к столу пень.

— Давай для сугреву, — он откидывает кивком головы со лба волосы, и мы чокаемся кружками. Свою отставляю в сторону. — Это как же, не употребляешь? Правильно, дед, не пей, ну ее к лешему. Зло. А я вчера шатуна на дуэль вызвал! А результат — вот он. — Седой встает, выходит на улицу. Приносит кусок медвежатины, строгает.

— Хорошенькое дело, теперь ты им закусываешь, а ведь могло бы быть наоборот?

— Могло. У нас с медведями, как у анархистов: не ты меня съел, так я тобой закушу, — смеется Седой. — Строганина ничего, с перчиком. Покруче только присаливай. А теперь смотри.

Седой достает из рюкзака небольшой рулон грязной материи и, освободив угол стола, раскатывает его.

— Я знаю, как напрямую добраться до вашей бригады. Если через главный стан — километров четыреста, напрямую пять часов хода.

На материи химическим карандашом нарисованы лес, горы, кресты.

— Карта, правда, хотя и самодельная, но выполнена толково. Это наследство передал мой напарник, когда я еще работал в поисковой разведке. Вот здесь, — ткнул пальцем Седой в карту, — золотоносный ключ с промышленным содержанием.

— Не открываешь ли ты остров сокровищ? Не вижу никакого ключа. Не разберу, иероглифы какие-то.

— Сам ты иероглиф, — улыбается Седой и срисовывает карту в блокнот.

— Теперь вижу, — говорю, — только не золотой ключ, а ЛЭП.

— Правильно, а вот здесь бригада, примерно полста километров отсюда.

— А ты, что, Седой, собираешься отрабатывать золотой ключ?

— Собираюсь. Возьму пробу, если подтвердится прогноз, передам государству. Сейчас я человек свободный, в отпуске. Для души…

Каждый по-своему с ума сходит.

Забегая вперед, скажу — Седой все-таки нашел золото. Ключ оказался с промышленным содержанием ценного металла.

— Ну, а тебя какая нелегкая сюда занесла? — спрашивает Седой.

— Да вот хотели напрямик в бригаду попасть, залезли в распадок в не знаем как выбраться.

— Воспользуйтесь моей картой — вот и выход. Не возвращаться же.

Мы прощаемся. Я возвращаюсь к Славке, он придирчиво изучает творение Седого:

— Филькина грамота.

— Да ладно тебе. Славка, хоть что-то есть, и за это спасибо. Котелок взял? Завалим зверя, в чем мясо готовить будем?

Славка смотрит на меня, улыбается.

Я-то знаю, чем его расшевелить. Сверяем карту с блокнотом.

— Все правильно, — говорит Славка, — и впрямь скала на бычью голову похожа. И отворот в косогор показан. Точно. И визирка проглядывает, если приглядеться понастырнее.

Одолели усыпанный камнями северный склон, поднялись на перевал к югу. Недавняя метель обдула почти отвесные скалы, и видно, как колышется внизу лес, а сверху по голубому небу несутся белые облака. И если с противоположного гольца посмотреть на нас, наверно, покажемся маленькой точечкой в этой огромной каменной стране. Пока вроде едем точно по указанному маршруту.

— Здесь должно быть озеро, — говорит Славка.

— Странно, на самой горе.

— Может, в этом озере и рыба есть?

— Жаль, что соли не взяли, наловишь — испортится.

— А что ты смеешься, может, и поймаем. — Славка останавливает вездеход и выпрыгивает из кабины. И тут же не может удержаться от восторга: — Вот оно озеро! Точно, похоже на блюдце! Давай попробуем продолбить лед? Бывает, рыба задыхается. Вот она и полезет на воздух.

Славка лопатой расчищает со льда снег. Я достаю ломики и долблю лед. Воткнешь лом — вокруг пробоины образуется белый круг, он постепенно переходит в синий — будто в озере вода подсиненная. Долбим попеременке, один ломом, другой лопатой. Проткнули лед, а из озера, как из отхожего места, — газ. Чиркнули спичкой — горит. Выходит, рыбы нет…

Садимся в свой вездеход, торопимся засветло добраться, а то стемнеет — заплутаем. Уже в сумерках показались впереди огоньки палатки. Обрадовались. Вот тебе и «филькина грамота»…

— Молодец, Седой! — похвалил Славка. — Считай, трассу пробили.

В гостях у Нельсона

Медленно спускаюсь с каменной гряды, иду на рудник за трансформатором. Падает редкий, ленивый снег. Щекочет нос, мягко поскрипывает под ногами. Иду долго. С гольца, казалось, рукой подать.

Поселок стоит в ущелье и весь забит снегом. Только крыши да печные трубы выглядывают. Что-то в этом уютное, успокаивающее.

Останавливаюсь у ларька. Ноги гудят от усталости. Сажусь на ящик из-под папирос.

— Не из здешних будешь?

Поднимаю глаза — надо мной старичок аккуратненький такой, седенькая бородушка. Поверх полушубка кушачок красный, на ногах валенки.

— Не здешний.

— Так я и уразумел. Тут всяк свеж человек в оглядье. Говорят, сетки от гнуса выбросят, — показал он на ларек. — Нонче по всем приметам должно быть страсть как много его. Вишь, трава в зиму зеленой осталась на корне. И заборы замело под самые крыши.

— Сугробы вижу, а траву нет.

— Летом было не достать сеток, а мазь пользовать, глаза поедом ест.

— Садись, дед! — уступаю место на ящике. Любопытный старичок.

— Благодарствую, премного благодарствую. Ревматизма, если и сясть, то приподняться сладу нет. Может, возьмем четвертинку? — вдруг предложил старик. — Зайдем ко мне, в-вона, на выезде. Если по случаю и навернется машина, с угорья увидим, враз и перехватим.

Поблагодарив за приглашение, я рассказал старику, какая нужда привела меня на рудник.

— Это-то, как же не понять, мил человек. Я так думаю: никуда не денется твой трансформатор, окромя нашей конторы некуда ему деться! Дело оно, конечно, вышло непутевое, а с другого боку — вроде и наш-то не для себя, для государства же… Видать, напрасны были труды наши. Ты вот подумай, мил человек, просто ли: сперва всем миром встаскивали эту механищу на гору, вдруг — распоряжение: срочно спущать. Миром и сволокли. Всем рудником, почитай, шарашились до вечеру. А директор вкруг нас семенит — не шибко, говорит, не то сухо масло расплещете. А како-тако сухо масло в ем, непонятно мне? Да и сам-то трансформатор ваш — железка, банка на манер солдатского котелка, только большая дюже, — старик привычно накручивает на палец сивенькую бороденку. — Я еще тогдысь усомнился: масло — и сухое? Почему так? Выходит, мудра штука. Конечно, возвернуть надо, чтоб по честности.

Подошли к двухэтажному с нахлобученной снежной шапкой дому.

— Я тута на крылечке побуду, — сказал дед, — а ты ступай, если сумление выйдет — крикнешь.

С управляющим рудника разговор был коротким — поняли друг друга с полуслова. Он даже вызвался помочь в монтаже.

Старик терпеливо подпирал пузатую деревянную колонну под балконом.

— Дак как, мил человек, зайдем? — показал батожком на свою избу. — Ась?

Пошли.

— Человека угостить за честь почту. Сами спроворим и грибками угостим, что надо. Род Зубковых древний и весь хлебосол.

Действительно, грибы оказались на славу, один к одному, как пятаки. Хозяин угощал с почтением, сдержанно, как и полагается сибиряку.

Мы сидели в небольшой комнате за большим столом на лавках. В переднем углу (красном) — Георгий Победоносец чеканной работы по меди. Пониже на катушках из-под ниток висят фотографии в рамке. На одной — солдат при полной амуниции, с шашкой, при крестах.

— Это Артемий будет, значит, я. Этот, с двумя звездами, Иван Артемьевич — мой сын, Зубков. А это младший — Николай Артемьевич Зубков, тоже мой сын. На этом пока род приостановился, — сообщает дед и наливает «московскую» в рюмку. — Род наш идет от времен, когда еще мой дед и отец — тоже Зубковы — в столицу слюду поставляли государю поштучно — листами.

— А Коля Зубок не ваш сын?

Дед допивает рюмочку, тыльной стороной ладони прихорашивает усы и берет на вилку похожий на пельмень груздь.

— Как же не мой? Он и есть Николай Артемьевич.

Дед немного захмелел.

— Погостевай, — уговаривал он, — гляди, и Колька забежит переночевать.

О Коле Зубкове я уже наслышан.

Прощаюсь с дедом, на всякий случай договариваюсь: если не уеду, зайду переночевать.

— Не сумлевайся, места хватит. Найдем, что подстелить и укрыться. Возвращайся, самовар приставлю.

Иду между домами и по битой бульдозером дороге. Высоко над головой терриконы, похожие на крепостные бойницы. Тремя ярусами пасти штолен, отвалы. Перед каждой пастью отсыпки: черные с синим оттенком камни, издали похожие на зернистую икру. Вокруг отвала веером лежит грязно-серый снег. От подножия до вершины горы к терриконам тянется лестница — длинная, как разлука. Спроси, и тебе скажут — до первого яруса штолен две тысячи восемьдесят две ступеньки, от первого до второго. — тысяча одиннадцать, а дальше посчитай сам.

На пути пивная-закусочная. Захожу. Тесно. За стойкой полная женщина обмакивает кружки в оцинкованное ведро и наливает пиво. Зовут ее Софой.

Становлюсь в хвост и двигаюсь вдоль прилавка.

— Споласкивайте кружки хоть чистой водой, что ли.

Софа улыбается мне золотыми зубами.

— С грязного не треснешь, с чистого не воскреснешь!

— Мудро…

В дверях появляется невысокого роста мужчина и идет к стойке. Он сильно припадает на ноги. Шум стихает. Шахтеры расступаются, дают ему дорогу. Подходит. При галстуке, кожаная куртка на «молнии». С коротким козырьком — «ноготь» — меховая кепочка. Что за важная особа? Не замечал, чтобы шахтеры оказывали кому-либо такое внимание.

Присматриваюсь. Лицо у посетителя в пороховых занозах. Мне показалось, он смеется, присмотрелся — порванные губы, плохо заштопанные. Видны металлические зубы. Софа хватает кружку и макает ее в тягучую жижу.

— Не могу привыкнуть к свинству, — говорит он и смотрит на продавца холодными серыми глазами.

— Один момент, Коленька, — спохватывается Софа и кружку моет под чайником, споласкивает пивом.

Шахтеры Колю приглашают, но он вежливо отказывается, выпивает свою кружку, ставит на прилавок и прихрамывает к выходу.

— Это кто такой? — спрашиваю Софу.

Софа искренне удивляется:

— Ты че? Да Зубок же, Коля!

Оставляю пиво и протискиваюсь к выходу, догоняю его на улице.

— Хочу с вами познакомиться.

Коля хмыкает.

— Гражданин Союза Советских Социалистических Республик, — говорит он, протягивая мне руку. — Вас я тоже видел, вы приезжали с пацаном в кино, так что мы в какой-то степени знакомы. Зайдем ко мне, — предлагает он.

— Я о вас много слышал, — начал я, — как о герое.

— Герой с дырой, — перебил Коля. — Когда у людей несчастье — это называется моей работой. Горноспасатель — такая у меня профессия. Мой дядя был тоже горноспасателем, о нем говорили, что он колдун. Ходили легенды. Но я знал, в чем заключалось колдовство дяди. Дядя обладал феноменальной памятью, в его мозгу четко запечатлелись все проходки шахт. Бывало, на спор завяжут ему глаза, и он отыскивает под землей нужный штрек. Это колоссальная тренировка мозга, особое чутье спасателя.

Мне показалось, что Коля как-то кудряво, не по-шахтерски выражает свои мысли. Мы подошли к дому, почти по самую крышу погребенному в снег, без наличников и ставней на окнах. В сенях лежала большая лохматая, с бело-черными пестринами, собака.

— Проходи, не бойся — добрейшее животное, на пенсии. — Пес будто понял, поднялся, изогнул коромыслом спину, пропустил нас и снова лег.

В комнате пахло известью, на окнах шторки, к подоконникам подвешены банки для воды.

Кровать, кирпичная печь с духовкой, стол, скамейка и три табуретки меблировали комнату. Половина стола, Заставленная посудой и едой, прикрыта газетой. Односпальная с никелированными головками кровать покрыта чистым пикейным покрывалом. Я повесил полушубок на гвоздь, сел на табуретку к печке.

Зубков достал из печи кастрюлю, запахло лавровым листом и духовитым мясом. Он заметил, что я внимательно оглядываю жилье.

— Нравится зимовье? Живем — хлеб жуем, за нуждой в люди не ходим. Подвигайся. Прошу. — Коля похрумкал колечком лука. — Будем из кастрюли. Если желаешь, могу в тарелку, только быстро стынет.

— Не надо, давай из кастрюли.

— Подушечки, пуховички, ковры не для нас, — серьезно сказал Зубков. — Не подумай, что рисуюсь. Нет. С пуховичков в шахту — слишком резкий контраст, кто как, а я так считаю. Спасателя не должна робость брать. Что ни говори, человек есть человек. Когда на земле оставляешь толстую сберкнижку и уютненькую спаленку и идешь под землю не просто руду добывать, а спасать товарищей, оторопь берет. — Коля помолчал. — Был у меня друг, парень-песня, стал копить деньги, и не стало парня. Пару чистого белья надо всегда иметь и жить просто, по-земному, не выдумывая. Батя мой говорит: «Уберет небо и землю бог — на кочке проживем, если человек живет для человека». А ты смотри, — вдохновлялся Коля. — Старик мой толкает передовые идеи. Помню, Ивашку-братана провожали на войну. Старик подвел его под семейные фотографии. Ну, говорит, сукин ты сын, Иван Артемьевич, сын мой, я за царя и отечество кровь лил, а ты за отечество и власть Советов пролей, сокруши супостата. Не вдарь в грязь лицом древний род Зубковых! Вот такие дела.

С улицы послышался простуженный лай «пенсионера», распахнулась дверь, и на пороге появился заснеженный человек в каске. Он даже не отряхнул снег.

— Зубков, на выход, — сказал человек в форменной спецовке и нырнул за дверь.

Коля поспешно оделся, мы вышли вместе. Снег валил хлопьями. На улице было мутно. Зубков, не попрощавшись, спрыгнул с крыльца и сию же минуту словно растворился в снежной массе. Я пошел к магазину. Около крыльца стоял легковой «газик». Шофер возился под капотом. Тут же валялась какая-то деталь, я смахнул снег — старый заржавевший пускач — видно, пацаны таскали. «Вот бы Андрюхе», — подумал я и на всякий случай спросил шофера:

— Не подбросишь, дружище, к гольцам?

Шофер хлопнул капотом.

— Ну, поехали.

Был он маленький, рыженький и очень важный. Резко, чересчур резко, работал баранкой и сдавленно переводил дыхание, Я спросил его:

— Давно крутите?

— Да как вам сказать, — не сразу ответил водитель, — считайте — с малолетства.

Мы забрались на гору, водитель подрулил к палатке.

— Зайдем, — предложил я.

— Некогда. Как-нибудь в другой раз.

Я сунул руку в карман. Он удержал:

— Не обижай, человеком надо быть, — и, поддав газу, скрылся за поворотом.

Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:

— Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!

— Вот тебе, Андрей, работенка, — я протянул ему пускач. — Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.

— Сейчас?

— Да нет, когда снег перестанет.

Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.

— Постараюсь, дед? А ты меня к Нельсону возьмешь, ландорики порубать у Полины Павловны?

— Ты откуда взял?

— Мужики говорили.

Захожу в палатку — так и есть, телефонограмма. Читаю, «На перевале литой гранит тчк Буровые станки не берут тчк Соответствующих забурников нет тчк Ввод линии срывается тчк Тяглов».

Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.

— Заводить, дед?

— Долго думать нечего, поехали.

Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает.

Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветви, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь, не, вздумай подойти, — хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит — душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.

Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру — бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах установил всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередачи Иркутск — Братск.

Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка «адмирал Нельсон». С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше, бригадирствует он по линиям.

Говорят, адмирал — мужик себе на уме. И что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают: не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не уламывается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром.

Я пытаюсь разговорить Славку. Он ведь с Нельсоном вместе работал. Славка часто крутит баранку и, как всегда, жует потухшую «беломорину». Поерзав на сиденье, Славка говорит:

— Это было еще на пусковой линии, выдалось такое гнилое лето — спасу нет. Сколько бригад туда ни пыталось — нету хода, и баста, а тут подпирает пуск, комиссия на пятки наступает. Ну и загнали нас в болото. Нельсон, мол, адмирал морской. Хлебаем кисель из котлованов, что море ситом черпаем, не успел опору воткнуть — затянет. И так и эдак, насосы, опалубку, чего только не пробуем. Был у нас мастер один, такой пупсик гладенький, ну, и начал он Нельсона обхаживать. Еще до этого штурма, бывало: ставим столбы в степи, а в нарядах вырастает непролазный лес. Где в ручьишках воды по колено, в нарядах — мосты виснут, гати. Получаем деньги. Нельсон полистал свои талмуды. Ошибка, говорит, братцы, надо вернуть гроши. А кому охота? Ну, раз настаивает адмирал, значит, надо, а мастеру это не по нутру, вот и говорит он:

— Все-таки ты сволочь, адмирал. Ну, погоди!

Нельсон как зыркнул на него, даже у нас мурашки забегали, а мастер подкатил к нему бочонком. «Пошутил, говорит, я, только чудные вы все какие-то». И вот, значит, черпаем болотину, месим грязь вонючую. Опять этот мастер к нам. Отвел в сторону адмирала, толкует:

— Слушай, Нельсон, хороший куш. Введешь в срок этот участок — «навар» будет. Но ты сам понимаешь…

Слышим, басит что-то Нельсон.

— В том-то и дело, — перебивает его мастер. — Можно миллиметров по пятьсот не добирать котлованы под опоры. Смекаешь, насколько быстрее будет?

— А не повалятся? И так почва…

— Ну уж тут моя забота, — успокаивает мастер.

— Ну и пошло, — продолжает Славка, — мы в болоте, а мастер ружьишко на плечо, и айда в осоке шуровать утей. С горем пополам выбрались мы из этого киселя. Сделали все, как полагается. Поставили столбы чин чином, как положено. Утрамбовали вокруг них землю, натаскали и забутили камень, облагородили квадраты котлованов мхом, прорыли дренажные канавы, И тут мастер потребовал в «лапу». Нельсон, конечно, послал его… И что же? Через день вдруг комиссия нагрянула проверять линию, наш участок. Что-то мастер наклепал.

Славка, не выпуская руль, одной рукой прикурил.

— Адмирал спокойненько взял лопату, поплевал на руки: «Ну, говорит, братва, давай!» — и Славка тоже поддает газу, скалит зубы. — Откопали одну опору, померяли: комиссия то на мастера, то на Нельсона смотрит. Мастер своим глазам не верит: глубина тютелька в тютельку… Откапываем другую, третью — нет отклонений. Мастер белеет от злости.

— Хватит, — говорит председатель.

А Нельсон и глазом не моргнул, говорит: «За работу под установленными опорами — коэффициент один к двум».

— Надо было после первой откопки заставить самого мастера рыть землю, — сказал я.

— Что ты, — Славка присвистнул, — дело серьезное, государственное. Бывало, линию уже сдадут, уж ток идет, и вдруг начинают столбы кренделя выписывать, валятся.

— А куда смотрят кураторы, заказчик?

— А совесть-то, совесть надо иметь, или как по-твоему? Нельзя же все время над душой стоять, да и неловко как-то не доверять. Вот читаю в газете: рабочие собрали столько-то металлолома, и им хвалу до небес. А зачем, позвольте спросить, они его раскидали? Кстати, — рассмеялся Славка, — однажды приехало начальство к Нельсону в бригаду, рекомендует заместителем бригадира какого-то дядю и его же в профсоюз участка и проводят по бригаде. Рассказали, какие он занимал ответственные должности. Дело за голосованием. Адмирал встает и говорит:

— Не надо нам кота в мешке, да и вообще дармоедов не надо. Федя у нас взносы собирает исправно, марки клеить умеет, не мошенничает. Беседы мы, говорит, на добровольных началах проводим, читать умеем. Так что не вижу причины его заменять.

Ребята тоже уразумели. Так Федя и остался профоргом.

Славка переключил скорость.

— Ну, кажется, подъезжаем, — сказал он. Круто повернул вправо и сразу подрулил к вагончикам, в которых жила бригада.

Как всегда на ЛЭП, первыми встречают гостей собаки. Псы облаяли машину, обнюхали нас, успокоились, но вид их говорил: палки не хватайте, камни из-за пазухи выбросьте.

Вагончики образовали незамкнутый круг с выездом. Такое расположение напоминает старинную крепость. Только нет часовых у ворот.

— Ну, что же вы, входите, — звонким голосом приглашает Полина Павловна.

Обметаем веткой стланика снег с валенок.

— Да вы проходите, проходите, снег не сало — стряхнул и отстало.

У Полины Павловны на кухне блеск: пол выскоблен дожелта, кастрюли улыбаются. Вижу — рада нам. Но не просто так: нет-нет да и клонится разговор к Андрею. Вроде и не должно бы удивлять это: в какую бригаду ни приедешь — все спрашивают о мальце. Ну у нее свой прицел — забрать к себе хочет мальчишку. Не раз уж говорил: сын он бригадный, не мой, ребятам и решать.

Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили — топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..

— Слушай, Полина Павловна, — озлился Седой, — хоть и уважаем мы тебя, а чеши-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок. Да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, — это к Андрею, — шуруй на улицу, посмотри погоду! — А ты видела лицо Талипа, — наступает Седой на Полину Павловну, — когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?

Та молчит.

— То-то… Живут люди и пусть живут…

Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.

— Полинушка, милая ты моя, — говорит он, — послушай, что я тебе скажу, только не реви!

Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.

— И твой черед наступит, — Седой кивком отбрасывает волосы, — вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему…

И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутов. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?

— Кружок кройки и шитья? — спрашиваю.

— Видишь, какая штука, дед, — вздохнул Седой. — Шьешь, порешь — ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему — ателье. — У Седого рот до ушей. — Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.

Смотрю.

Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.

Воспоминание молнией сверкнуло в голове. Мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.

— Да проходите же, что задумались?

Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу — холодный квас. Проголодались с дороги, да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.

На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал — угостят как следует, отдохнуть предложат.

— А где народ? — спрашиваю.

— Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там на увале камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?

— Спасибо, Павловна, спасибо.

— Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь — чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.

Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски, сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник — цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень. Хорошо хоть ветер обдул снег с этих рваных булыг, видно, куда ступать. Оступишься — свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь пурхаться в снегу и визирки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку — валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать по ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самом пупке копаются люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.

Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег, и спеклась кровью, как на бойне.

— Все это бесполезно, — говорит буровой мастер. — Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.

— Да-а, что тут говорить…

— Вообще, вы ведь знаете, — продолжает буровой, — ударно-канатное бурение станками БУ-20 рассчитано на грунт относительно мягкий, шестой категории, максимум, а тут кварцы, гранит десятой-двенадцатой категории.

Опять мне нечего сказать. И за каким только бесом приехал?

— Предельный диаметр долота для этого станка двести пятьдесят миллиметров, больше не бывает, ни в одном справочнике не найдете, — доказывает мастер. — Мы же бьем в гранит на пятьсот. Предел должен быть, верно?

Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные коронки, долота. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что он, так улыбается?

— Ну, что скажешь, командир? — почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.

— Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал, — не откажешь?

Нельсон как будто отмяк. Если говорить честно, мне действительно надо поучиться у этих людей «лэповским премудростям». Общеизвестно, что комплексная бригада, оснащенная техникой, монтирует в среднем за двадцать четыре рабочих дня два с половиной километра ЛЭП-220 вольт, бригада же Нельсона установила рекорд — четыре километра!

Мы склоняемся над скважиной. Запускаю туда руку. Проходка отполирована, как стекло, значит, снаряд «плясал» на одном месте. Достаю осадок пульпы, растираю в пальцах — точно наждак. Поднимаю голову — вверху замер снаряд с выщербленной коронкой. На меня смотрят и бурильщики и линейщики.

— Хрупкая, — говорю, — крошится. — И пробую на палец коронку.

Не слепые, видят, что крошится.

— Попробуем нарезать зубья на буровой трубе и зачугунить.

— Давайте, — соглашается Нельсон. Принес мне свою робу и свои валенки.

Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.

Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке пироги.

— Молодец, Полина Павловна. За такую работу, — говорит бурильщик, — орден полагается.

— Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.

Взглянул на Нельсона — и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка — сталь 5.

— Пара прутьев найдется.

Он приносит два прута и бросает к моим ногам.

Режем, навариваем к долоту направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.

— Шабаш, поднимай! — Поднимают снаряд; направляющих как не было. Сталь искрошилась, рассыпалась.

Адмирал буреет, теперь его глаз вращается в орбите шарикоподшипником. Но ни слова.

Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую мнет.

Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Ребята вяжут опору. Смотрю на трактор.

— Снимем рессору? — говорит Нельсон.

Жаль расставаться с тягачом.

— Снимем!

Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.

— Великовата площадь режущей части, — замечает адмирал. — Надо на ребро ее приварить. — Поднимает долото — так и есть, но рессора стоит, только чуть дает усадку. Это уже хорошо. Теперь выкраиваем из рессоры «усы жука», выпускаем немного за диаметр долота и на ребро приворачиваем. Если смотреть с торца на долото, виден крест, а если вмять долото в глину, оттиск оставит букву X. Подливаем в скважину горячей воды. Запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит. Снаряд заметно погружается в стакан проходки.

— Берет, — говорит Нельсон.

Отминает со штанов засохшую пульпу.

— Пойдем, вздремнем малость.

Идем по зимней шубе горы, взорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.

— Стучит, ишь ты как! — он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. — Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.

— Почему?

— А ты разве не знаешь? Жимолость — ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек — усталость снимает.

Подходим к самому крутяку.

— Ты вот так, мелким ступом, — говорит Нельсон. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился — словно на марше. Я едва поспеваю за ним.

Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.

Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.

Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:

— Мойтесь, мужики. Что вам — суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.

— Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.

— Да ради бога, — забеспокоилась повариха, — сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью — глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? — спросила она. — Здоров? Управляетесь-то как с ним?

Рассказываю.

Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.

— Ведь сколько раз просила, писала Седому. Царство ему небесное, да разве… — Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. — Отдайте нам Андрюшку, — вдруг сказала она. — Мать мальчишке нужна, эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете. Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка я сбегаю за ним, где он там.

Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.

— Заснул Нельсон, — огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.

Утром меня разбудил Славка.

— Ну и ну! — сказал он. — Свирепо ты, дед, дрыхнешь.

Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна…

— Спит, — сказала она, — словно окаменел, вот устряпался.

— Однако мы поедем, Полина Павловна, — сказал я. — Спасибо вам за хлеб-соль.

— Рада была угостить, чем бог послал. Вы уже извините, если что не так. Что же вы так мало погостили?! Приезжайте еще.

Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно, скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба — сгодится: не ближний свет — дорога. Славка хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.

Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло теплым ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал — снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка — открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле «дворник».

— Кажись, вправо слишком взяли, — сказал Славка, — а может, влево, — усомнился он.

Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.

— Может, переждем, — сказал я, — видишь, какая каша.

— Каша — мать наша, — пропел Славка, — каши нету. — Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.

Котелок с заваркой подвешен под капотом — это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени — порядочно отмахали. И надо, как убитый, спал. Ничего, что голова болталась. Видать, вымотало нас долото. Кошу глаз на Славку — мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу — нет уверенности.

— Может, переждем?

— Можно и переждать, — соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.

Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.

Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.

Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.

— Вот чудеса, — выдохнул он, — будто небо кто пробкой заткнул. — И завел мотор. — Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, — показал он глазами на распадок, — там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я…

По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.

Только я хотел сказать; «Славка, давай перекусим», — и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через иголочное ушко.

— Дюжев, — командует Славка, — не вздумай идти. Только вот так…

— Клюкву подавишь, — кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.

Славка отчаянно работает руками и ногами.

— Почувствовал твердую почву. Спешились, — говорит Славка.

Я вылез из пропарины следом.

— Спешились, — передразниваю. — Надо было смотреть.

На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.

— Черт! — спохватывается Славка, — забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал на одной ноге, натянул раскисший сапог и снова по-пластунски к машине.

— Славка, — кричу я ему, — назад!

Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.

Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Карабкаемся на камни. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:

— Лучше плохо ехать, чем хорошо идти. — Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.

Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы — залюбуешься.

— Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, — говорит Славка. Под крутяк, по камням, идти плохо.

Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли, наши бросили, дальше не смогли протащить. Слава аллаху! Вваливаемся в вагон. Нары, печь — здорово. Большего счастья не надо!

— Давай натаскаем вначале дров, — настаивает Славка, — а то сядем, — не поднимемся.

Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже буркотит. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.

Вагончик нагрелся. Сушим свое шмутье. Пьем по очереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирья. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушает. Говорит: «Покедова!» Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.

Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком, там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно — ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие мари. А тут еще лесу нет. Лес тоже не выходит из головы. Да и просто так не могу уснуть. Кости мозжит. В вагончике жарко, а с меня холодный пот валит, все мерзну. Натянул Славкину рубаху. Кручусь с боку на бок. Забылся.

Проснулся — не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Шарю котелок, даже руки трясутся. Припал будто с сильного похмелья, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали. Тогда сообразил.

— Входи! — кричу. Но вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь — никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.

А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.

Переправа

Эта река режет хребет в узком каньоне. Мы с Нельсоном полазали по ее отвесным скалам, поглядели подходы. К переправе можно было подобраться разве только с неба.

Нельсон тогда как бы между прочим сказал:

— Вертолетом надо работать, — и тут же добавил: — Кипяченое молоко лучше сырой воды.

Я не понял к чему это, но переспрашивать не стал.

А вот вечером третьего дня, в сумерках, огонь еще в палатке не зажигали, ввалился закуржавленный человек. Первым узнал его Андрей.

— Да это же дядя Федя. Мужики, нате, смотрите.

— Ах ты, — сказал Талип, стаскивая с Феди треух, торбаса.

— Лыжа, сволочь, — простонал Федя, — подвела.

Андрей уже приволок обломок лыжи.

— Видали, мужики?!

— Так можно и околеть, — подытожил Славка, рассматривая обломок самодельной лыжи.

Парни усадили Федю за стол, поставили кашу, чай. Сами молча ожидали, что скажет профорг. Не марки ведь клеить пожаловал. Федя не торопясь доел кашу, вкусно облизал ложку, отложил ее, погрел о кружку руки…

— Ну так вот, братва. Утопили мы станок, а переправы не взяли и не взять.

— Это как?

— Погоди, дед. Люди все целы, а станок утопили. Было так. К реке вышли еще на прошлой неделе. Берега у нее, ты сам знаешь, как щеки, а тут еще Нельсон торопит. Стали спускать станок на лебедках и угодили в пропарину — ну и…

— Что же вы, ребята, не посмотрели прежде?

— Смотрели, Димка, да мертвяк не устоял. Ну и вот… — Федя глубоко затянулся папироской и закашлялся от дыма. Скулы на его лице еще больше выступили, и на обветренной коже встопорщились редкие волосики неопределенного цвета.

В тишине было слышно, как драл палатку ветер.

— Нельсон велел тебя, дед, спросить. Если не придешь, то кому он должен передавать бригаду?

— Наверное, надо вначале достать «утопленника», а потом бригаду передавать.

— Нельсон тут ни при чем.

— Пусть делает тот, кто при чем.

— Сами утопили, сами достанем.

— Человек к вам за помощью, а мы его строгать, — не выдержал Димка. — Небось когда мы разморозили двигатели, Нельсон ни слова не сказал и отдал свой.

— То было другое дело.

— У нас не бывает другого, дед, — буркнул Талип. — Все дело наше.

— А сами-то ребята кого хотят вместо Нельсона?

Федя затянулся, сглотнул слюну, задержал дым.

— Меня ставить собираются, твоего решения ждут.

— Ну а сам-то ты?

— Я и так у дела. По мне, дак лучше бы Талипа.

— Талипа, говоришь? — усмехнулся Димка. — Губа не дура, а сам-то?

— У нас каждого можно поставить, каждый работу знает, — не повышая голоса, ответил Федя. — Так что давай ближе к делу, — добавил он и от «бычка» прикурил новую папироску.

— Со станком сейчас глухо. Бери свой, Димка. Будем вместе брать переправу. С двух берегов сподручнее.

— И мы так говорим, дед, — поддержал Федя. — Вы вяжете анкерную опору на одном берегу, мы — на другом. Надо двигать. Что еще скажешь, дед?

— Решайте, я могу и приказать, но решайте сами.

— Приказать-то можно, но надо по совести.

— Ушлый ты, Федя, так и сочишься в душу, — засмеялся Славка. — Ну как там ваши?

— Не скисли, — улыбнулся Федя.

— Это хорошо, — одобрил Славка. — Но вы, ребята, смотрите. У вас же в прошлом году только трубы тракторов торчали из мари.

Да, досталось тогда Феде с Нельсоном. На двух тягачах перевалили горы и всю ночь хлебали вонючую жижу, но тракторы вытащили.

— Палатки брать, дед, свертывать?

— Давай, Талип, собирайся. Крупу, селедку, масло, куль муки бери.

— Курево, курево не забывай, — подсказывает Федя. — Оползень у нас запечатал распадок, так что на центральную усадьбу не скоро выберемся.

И каждый занялся своим делом.

— Дед, санки брать? Если на реку пойдем, пригодятся! — кричит Андрей и уже несет мне ящик. — А технику инструментальную?

— Ну бери заодно и технику. Без инструмента как же…

— Я тоже думаю — пригодится, — Андрей укладывает ящик на санки, прикручивает его проволокой.

— Ты, Андрюха, не крутись под ногами, — останавливает Андрея Димка.

— Я же помогаю.

— Ну помогай, помогай. Укладывай штаны, собачьи котелки, на бугра не обижаются, — говорю я Андрею.

— Я, дед, и не обижаюсь, это тебе показалось.

Андрей помогает Талипу насыпать в мешочки крупу, вермишель. Отрезает от шнура куски и прикручивает ящик к санкам. Димка с ребятами на улице «пакуют пену», укладывают метизы, такелаж. Как всегда при переезде, барахла набирается невпроворот и ничего вроде лишнего. Старые ломики тоже не бросишь: можно еще оттянуть и работать. Тросы хоть и в гармошку, в спираль, на «удавки» можно выкроить. Димка по-хозяйски все осматривает.

— Ну, Славка, ты и завязал. Так же половину груза растеряешь.

— Да никуда не денется, бугор. — Славка достает проволоку и прикручивает мешки. — Ну а теперь?

— Другое дело, — говорит Димка и отходит к ребятам.

— Братва, берите лес на подсанки.

Беремся все дружно. Палатку еще не снимаем: на печке каша и чай. Перед дорогой поедим, уж тогда посуду в ящик, а палатку стянем с каркаса.

Андрей подходит ко мне.

— Дед, давай в разведку собак пустим и возьмем в плен Нельсона.

— Мы же не сыщики-разбойники. Мы же едем выручать друзей.

— Дед, я же понарошке.

— Ну, это другое дело.

— Бригада шумною толпой по бездорожию кочует, — декламирует Славка.

— Все это хорошо, дед, — тихо, чтобы не слышали другие, говорит Димка. — А свою линию когда? Ты учти — людей кормить надо. Прогастролируем пару недель. Опять ремешки потуже.

— Ведь решили. Теперь ни слова.

— Ну ведь я только тебе. В бригаде не базарю. Это я на всякий случай: как закрывать наряды… — Димка удерживал меня за плечо. — Может, оставим тут звено — человека четыре.

— Не следует разобщаться, этим не ускоришь. Ни тут, ни там дела не будет.

— Смотри, дед, тебе виднее.

— Ну что ты заладил… Страхуешься на всякий случай: дескать, я прорабу говорил…

— Хотя бы и так, — у Димки на лице улыбочка. — Каждый за свое болеет.

— А переход не твое дело?

— Мое, но всякому овощу свое время. А так только одна беготня получается — сорвались, полетели…

— Хорошо. Можешь оставаться. Бери кого надо.

— Хорошо-то хорошо, да мало что хорошего. Я не к этому. Давай оформим — перебазировка на новую линию.

— После перехода решим.

— Ты только не держи, дед, камень за пазухой. Может, я и не прав, но я начистоту, а может, и прав. — Димка идет к тягачу, где орудует Славка.

Я стою на обочине, смотрю Димке вслед и стараюсь его понять: Димка не рвач, — да нет, свое требует. Может быть, подход не тот. Надо бы ему прямо заявить — бригада бы поддержала. Не ее вина, чтобы срываться с места, бросать начатое. Но сейчас я уверен: никто не думает о заработке. Все убеждены, что надо выручать товарищей. А раз так, то какой разговор о деньгах. Но ведь Димка думает за всех. Оно так и полагается бригадиру. И мне он советует подумать, как компенсировать парням пустопорожний пробег. Но если, допустим, я найду возможность, то ведь тогда какая взаимовыручка? За гроши все произойдет, да и ловчить надо. Пусть не против закона — против совести, а это разве не одно и то же? Ловчить — слово-то какое пришло смрадное. К Димке оно никак не клеится. Что уж говорить о Талипе. Может, поговорить с ребятами начистоту? Что мне, действительно, на сердце камень носить. Ну, посмотрим. Будет удобный случай, поговорим. К примеру, наряды станем закрывать. А о чем, собственно, толковать. Если вытянут на пупке — хорошо, не вытянут — вот вам на молочишко. Нет, тут что-то не так, не с Димкой — с собой надо разобраться…

— Ты что, дед, окоченел? Я тебя зову, а ты…

— Ну что тебе, Славка?

— Ты думаешь собираться? Валенки и штаны твои я в мешок сунул. — Он похлопал по мешку.

Во второй половине дня бригада снялась со стоянки. Впереди на тягаче Славка тянет пену. За ним два трактора в упряжке волокут станок на лыжах. За бульдозер зацепили подсанки с лесом, а за хлыст взяли на буксир санки Андрея. Вокруг поезда от радости носились собаки. Только Ветка трусит сторонкой. Забежит вперед, сядет и нас поджидает. Как только поравняется с ней тягач Славки, поднимется и бежит рядом.

Мы с ребятами едем на пене. Сверху положили матрасы, накрыли их палаткой. Хорошо. Андрей со Славкой устроился в кабине. Парни то и дело соскакивают с пены, греются пробежкой.

Одолели небольшой голец и вышли на противоположный склон. Я оглянулся. Обглоданным животным видится остов палатки. Рядом чернеет зола. Натужно идут тракторы, звонко стреляя в вершину распадков глушителями. Тягачи выходят на осыпь, и траки звенят, словно хохочут, но вот хватили они снега и сразу зашептались. Андрей пялится в заднее стекло и что-то руками пытается рассказать.

К вечеру похолодало. Парни останавливают поезд, окружают пену.

— Дед, давай прессуйся и пускай нас.

Андрей тут же топчется, укачало его в тягаче, да и дымно там. Парни устраиваются между матрасами. Андрей жмется ко мне. Славка принес ему свой полушубок. Натягиваем брезент и сидим, как птенцы в гнезде, только головы торчат.

Обогнули уже второй голец, спустились в распадок, тут затишек. На верхушках лиственниц, освещенных вечерним солнцем, порхают коричневые, величиной с воробья, птички. Они перелетают с одного дерева на другое — провожают нас. Попутно озорно и торопливо терзают лиственничную шишку.

Дорога идет под уклон, и солнце скатывается за нами. А как только спустились в марь — солнце осталось за горой, потух снег. Здесь, в горах, вечера не бывает, сразу ночь. Все вокруг словно вымерло, ни треска, ни писка. Только фары рубят темноту, да сверкают из-под снега обдутые ветром булыги.

— Андрюха, ты проголодался?

— Я дрых, дед, — едва выговаривает Андрей.

— Замерз?

— Малость.

— Надо бы чай варить.

— Надо бы, — отвечает пацан. — А то у меня в брюхе все закоченело.

— Чайком побаловаться не мешает, — поддерживает нас Федя и присаживается на борт пены.

— Стопори, Федор!

Федя надевает Славкины лыжи и забегает вперед бульдозера.

Останавливаемся, отцепляем пену. Развернувшись, Славка бульдозером сгребает снег, сваливает пару сушин. Ребята подсовывают хлысты под гусеницу: «нарезают» дрова. Распалили костер. Талип уже набил в ведро снегу и пристраивает на таган.

Притащили ящик с крупами, ведерный чайник. Хлеб положили в ведро и поставили поближе к огню. Отойдет, будет как свежий. Расселись на бревнах вокруг костра, греем портянки. Вода в ведрах скоро закипает. Талип бросает туда рожки, соль. Он дает вареву прокипеть и вываливает туда тушенку. Похлебка получилась — даже ложка стоит. Едим в рукавицах. Ложка на морозе, пока ее ко рту несешь, обрастает жиром. Но ничего — с такой едой жить можно. Андрей ждет, когда можно будет взять ведро и выскребать до дна — собакам. Он просит Талипа дать каждой по кусочку масла.

— С масла глаза узкий будет, — хмыкает Талип.

Славка заваривает морской чаек: бросает в чайник заварку, немного держит над огнем и к столу. Выпили по кружке.

— По коням! — командую.

— Я тоже с вами, — говорит Димка. — В этой душегубке ходули девать некуда.

— Ты бы хоть запахнулся, Дима.

— Тут, дед, гриппа не бывает и до скончания века не будет, — философствует Димка и лезет в пену. — Ты замечал, дед, что у нас здесь никто не болеет? Никакая холера не берет. Ты думаешь почему?

Бульдозер дергает с места пену. И Димка окапывается поглубже.

— А когда тут хворать?

— Не знаешь, дед. Так вот я тебе скажу. Ученый Тюкин открыл летучие вещества в растениях — фитонциды. Они обладают способностью убивать болезнетворные микробы. А сколько тут леса! Дыхнул гриппком — и фитонциды сожрали его. Никакой инфекции.

— Природа есть природа, — поддакнул Федя из темного угла пены. Каждому природой дано свое. — Федя раскуривает папироску и продолжает: — Вот, к примеру, одним слабое сердце и крепкие нервы. Другим — крепкое сердце — зато слабые нервы… Только бы солярки хватило, — заключил Федя.

— Я разве про нервы, я про фитонциды, — вмешался Димка. — Солярка соляркой, а вот трос на лебедке совсем истрепался — менять надо…

Едем всю ночь, только два раза и останавливались: грелись у костра. Солнце появилось из-за горы неожиданно. Снег полыхнул, да так, что глаза ослепил. Сколько снега, снег, снег, кругом снег…

— Ты живой, Андрюха?

Брезент зашевелился.

— Уже.

— Уже не уже, а на погоду надо бы тебе посмотреть.

— Надо бы, дед.

Помогаю Андрею выбраться и держу за шкирку, пока он справляет свое дело.

— Все? — спрашивает.

— А я откуда знаю, все или нет. Все так все.

— Ко-ло-о-тун, — едва выговаривает пацан. Хватаю его к себе в шубу, грею собой.

Пена идет, словно лодка по плесу. Над низкорослым лесом висит белое, словно начищенный полтинник, солнце. Слышу гул — то ли сова ухает, то ли собаки лают, то ли в ушах шумит… Нет, кажется, собаки. Вот и дымком пахнуло. Бульдозер круто забирает на косогор. Пена скособочилась и схватила бортом снег.

— Держись, Андрюха, — кричит Димка. — На море качка. — Он замахал руками и полетел в снег.

Бульдозер обогнул кромку леса и встал. Захлопали двери вагончиков. Прибежала Полина Павловна и сразу причитать:

— Ах ты, батюшки, заморозили мальчонку.

Нельсон помог ей поднять с пены сонного Андрея.

Поздоровались.

— А говоришь, лесу нет, — кивнул я на штабель.

— Это разве лес, — кривится Нельсон.

Подошли к штабелю.

— Видишь, болонь посинела.

— А что, у тебя лучше есть? Может, деляну нашел?

— Ну а этой лесине веку… кот наплакал. Из нее опоры — что из ниток буксир.

— На раскосы пускай…

— По шее за такие раскосы, — сердится Нельсон.

— Вот как, сразу и по шее. Так встречают гостей?!

— Мужики! — выглядывает из вагончика повариха. — Суп простынет. О господи, и радость и горе. Мойте руки.

Нельсон придержал меня у крыльца.

— Ты когда, Дюжев, был здесь последний раз? Что ты все пасешь Димку, он теперь и так доспеет. Твое дело — переправу обеспечить. Спросить работу. Поставщик гонит больную древесину… Судить тебя надо, Дюжев, за беспечность.

— Вот как? Поначалу бы хоть чаем напоил.

— Смотри, — не может удержаться Нельсон. — Из ста хлыстов — двадцать с «бельмом». Значит, две опоры из двадцати с изъяном.

— Да ты погоди.

— Некогда мне годить, Дюжев, я свое оттрубил. Анюй возьмем, и штык в землю. Как говорят, на заслуженный отдых. Тебе жить, Антон. Ну, ладно. Лезь, не остужай вагон.

Полина Павловна над Андрейкой как парунья над цыпленком — кормит, охаживает. Я помыл руки и подсел на лавку к Андрею.

— Если мы в одной лодке, раскачивать ее не следует, — присаживаясь к столу, снова заговорил Нельсон. — Вот я просил заменить бульдозер — себя не тянет, — только горючку жрет, писал тебе и понял: где просьба — там и отказ возможен. Мы все просим, просим. Килограмм гвоздей для производства не требуем, просим, а без них я не могу пустить линию. Тогда я потребовал. Мне сказали — бестактно: требовать можете со своих подчиненных.

— Ну, хватит вам, мужики. Поешьте, пока горяченькое. Как сойдутся… Ведь сколько не виделись?..

— По-олина! — поднял бровь Нельсон.

— Я что. Я ничего. Вот оладушки, щи, перчик… господи.

— Щи очень вкусные, давно таких не ел. Прошу добавки.

— Ради бога. Сколько надо кушайте, — Полина Павловна подрезает хлеб.

— Чем собираешься станок поднимать? Глубоко затонул?..

— Пошли поглядим, пока светло.

— И я с тобой, дед, — засобирался Андрей.

— А ты, Андрюша, супчик еще не съел. Пусть мужики идут, а мы с тобой блины будем фаршировать.

— Я лепешек наелся. Суп оставил собакам, они же голодные.

— Вот те на, — всплеснула руками Полина Павловна. — И собачек покормим…

На реке по прорану тянет резкий хиус. Парни в шесть рук рубят на льду «козла». Двое готовят лебедку, двое разматывают с барабана трос. На горизонте, на самой макушке гольца, яичным желтком лежит приплюснутая луна. Солнце еще не закатилось — мельтешит в прутьях на островке. Талип настраивает бензопилу, по-видимому, собирается пилить лед — делать майну.

— Последнюю цепь решишь, — досадует Нельсон. — Если попадет «изюм» во льду, останемся без рук.

Талип вроде не слышит. Подергал за шнур, пила чихнула и залилась. Он опустил пилу в прорубь. Из-под цепи брызнули белые опилки. И Талип стал двигаться по кругу в радиусе утопленного станка. За ним поползла черно-серая змейка.

Из-за поворота показался тягач с санями на буксире, на санях — лаги. Тягач подтащил сани, развернулся, подставив нам бок, и из кабины выпрыгнул Димка.

— Дед, палатку поставили, бросились искать подход, а подхода к реке нету. Створ дутый, дед… Пикеты под самым небом. Что будем делать?

— Штаны снять да бегать, — злится Нельсон. — Ступай, Антон, в Дражный. Тут цыплят не высидишь. Надо готовить котомку, лыжи.

— Перевал-то запечатан. Одному никак нельзя.

— Так возьми Димку с собой. Бугра тут и одного хватит. Федя с ребятами закончит оттайку.

— А что, и пошел бы, — с готовностью откликается Димка. — Берешь, дед?

— Беру.

— Ну тогда давай в тягач — и до палатки. Что резину тянуть.

В палатке уже и печка гудит. Вместо нар метровый слой лапника. Отогрелся стланик — дурманит.

— Где Андрей? — спрашиваю Славку.

— Полина увела. Теперь она с ним носится как с писаной торбой… А вот и он — легок на помине.

У Андрея в руках ландорики.

— Держи, мужики, — и сует Славке лепешки.

— Что же это ты, братец, удрал?

— А я как все, — и пацан лезет за стол.

— Тебя что, там не накормили?

— Вот же, — показал Андрей на ландорики.

— Ну, ясно, ясно. — Славка ставит чашку каши, кладет ложку.

Андрей мигом управился с кашей и лег ко мне в спальный мешок.

— Дед, когда будешь отчаливать, меня разбудишь?

— Спи, там посмотрим.

— Сердце будешь надсажать, да? Нельсон Полине Павловне так говорил. Я тоже будут надсажать. Возьмешь меня с собой?

— В другой раз. Вот подрастешь.

— Я и так во! — Андрей сравнивает свои плечи с моими. — Видишь?

А у меня из головы не идет разговор с Нельсоном. Серьезные обвинения. Только закрыл глаза, как тут же провалился, а открыл — Славка сидит около печки, за палаткой молотит трактор.

— Сколько, Славка, времени?

— Пару секунд еще подрыхни.

— Вставать надо. Все равно не засну.

Осторожно вылез из мешка, чтобы не потревожить Андрея. Поставил на печку кастрюлю, чайник и тогда только разбудил Димку.

Славка уже возится с лыжами, переставляет крепление.

— Померь-ка, дед!

Я вдеваю носок унта в петлю.

— Пойдет.

Позавтракали, оделись. На улице ярко светит луна. Снег разлинован тоненькими сушинами, словно тетрадь в косую линейку. Славка помогает Димке половчее надеть рюкзак. Из рюкзака минометным стволом торчит топорище. Я тоже натягиваю котомку. Громоздкая. Талип зачем-то запихал в нее суконное одеяло. Встаю на свои широкие, подбитые камусом лыжи, закидываю на плечо тозовку.

— Славка, забери собак, — увяжутся, — кричит Димка. — А ну-ка, ЛЭП-пятьсот, потихонечку трогай. — И Димка лыжами режет косогор. Пока одолели первый уступ — рубаху хоть выжимай. Димка весь куржаком взялся.

— Вот это подъемчик, дед. Как у тебя мотор?

— Не глохнет.

— Это хорошо. Во-он за тот голец забежим, керосинчику добавим — чай поставим, лыжи смажем. Сколько, ты думаешь, будет до того гольца?

— Рукой достать можно.

Димка уже телогрейку сбросил, остался в застиранном свитере. Лыжи у него обужены, режут снег, проваливаются. Но ноги у него как у сохатого — сильные.

А я на своих камусах иду как по столу: даже след не тянут, если хорошенько не присмотришься, то и не догадаешься, кто прошел. Был уже день, когда мы подобрались к самому становому хребту. Здесь водораздел.

— Ни черта себе, — Димка даже присвистнул. — Кручи под самое небо…

Снег с круч ополз. Оголилась щебенка. Ее чуть прикрыла пороша, будто тюль набросили.

— Чай будем шарга, — подражает Димка Талипу. — И тогда вперед…

Выбираем местечко, где побольше сушняка. Разводим костер и ставим на таган котелок со снегом. Мороз начинает действовать — корежит потную спину. Димка достает одеяло, делает заслон.

— Ты садись, дед, садись, расслабься.

Вынимаю из рюкзака пару банок тушенки, заварку и присаживаюсь к костру. Димка заострил палку, нанизал полбулки и поближе ее к огню.

Поджидаем, пока закипит вода в котелке.

— Все хочу спросить тебя, дед, — подживляя костер, говорит Димка. — Можно женщине доверять после… Ну, скажем, после разлада?

— Доверие рождает взаимность.

— Нет, ты, дед, не обтекай. Можешь прямо?

— Прямо? Не могу, Димка. Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.

— Никто, наверно, не знает, — вздохнул Димка. Бросил горсть заварки, подхватил и сдернул котелок с огня.

Я снял с углей чашку с консервами. Макаем хлебом горячую тушенку, запиваем душистым чаем. По-быстрому рюкзаки за плечи и вперед. Перевал одолели. Заготовили на ночевку дров, наломали на подстилку веток, и потянулась бесконечно длинная холодная ночь. Хорошо, что Талип положил одеяло.

— Вернемся, дед, на вертолете ящик пива Талипу притащим, — обещает Димка.

Вторую ночь мы скоротали у Дражного. Не хватило светлого времени добраться до жилья. Только на третий день к обеду вышли на главную дорогу. Тут нас подобрала попутная машина и подвезла к конторе. Димка побежал к сторожихе за ключом, вернулся с миской квашеной капусты и горбушкой хлеба.

— Дед, кашеварь, а я сгоняю в магазин. Дрова есть, вот света нет, — он пощелкал выключателем. — Не горит. Тут Димка увидел на столе семилинейку и потряс ее. — Булькает. Ну, я побежал.

Я растопил плиту и прилег на скамейку. Скоро вернулся Димка с целой охапкой кульков и пакетиков. Из-за пазухи он вынул бутылку перцовки и поставил на подоконник.

— Растираться будем с устатку.

…Отужинали. Сдвинули столы, бросили под бок телогрейки, укрылись одеялом и заснули счастливые. Разбудил нас рев моторов. В порту прогревали самолеты. Окна уже отбелил рассвет.

Димка вскочил, быстро оделся, сбегал за водой.

— Тройного запарь, говорят, чай сосуды укрепляет. Слушай, дед, а давай так: ты к заказчику, я — в порт. Прозондирую почву насчет вертолета, состыкуемся, доложу.

— Годится.

Заказчик встретил меня, что называется, с распростертыми объятиями.

— Не ожидали, не ожидали, — удивлялся главный инженер сетей и подстанций. — По нашим подсчетам выход к Анюю — середина лета, это в лучшем случае. Молодец, Дюжев!

— Молодец среди овец. Лирика. А вот подходов к реке нет — факт. Недоработка проектировщиков. И без вертолета там делать нечего, переправы не взять…

— Пожалуйста, вертолет… Какой разговор? В пределах сметы используйте вертолет.

— Но там же крохи, а не смета — это на случай распутицы хлеб привезти.

— Что вы предлагаете?

— Пересмотреть проект.

— Хорошо, давайте закроем мост. Компенсируем временной переправой. Договаривайтесь с вертолетом. За деньгами дело не станет — перечислим. Линия-то пусковая. А если начать перекраивать проекты, смету согласовывать, отстаивать, то, сами понимаете, Дюжев, упустим сроки.

Димку я разыскал в порту в приемной начальника перевозок.

— Труба дело, дед, — понурился Димка. — Правду, видно, говорят, что слова нужны, чтобы скрывать свои мысли. Ни у кого ничего не добиться. Где начинается авиация, там кончается порядок.

— Говори толком.

— Опоры с вертолета никто здесь никогда не ставил. Понятия не имеют.

— А ты был у начальника порта?

— Нет. К начальнику перевозок, к главному диспетчеру ходил — темная ночь.

— Дмитрий, ты же сам напросился. Почему же так несерьезно?

— Поглядим, как ты решишь, — обижается Димка.

…Начальник порта оборвал меня на полуслове.

— Вот расчетный счет. Вот договорные инструкции, условия. Платите деньги, давайте заявку, будем работать.

Я объяснил, какая предстоит работа.

— Это меняет дело, — выслушав, заметил он. — Но мы должны запросить свое главное управление. Получить инструкции из научно-исследовательского института ПАНХа (применение авиации в народном хозяйстве). Вызвать экипаж для подъема опор на косогорах. Так что… А собственно, одну минуту, — вдруг сказал начальник порта и вызвал АДС.

— Соедините меня с главным, — попросил он.

— Соединяю, — ответили по селектору.

— Слушаю вас, — в ту же минуту донесся глуховатый голос издалека.

Начальник порта передал нашу просьбу.

— Хорошо! — еще глуше донеслось по селектору. — Если заказчик оплатит холостой прогон вертолета до места работы, как с полной загрузкой в оба конца, то через неделю машина прибудет в заданный район. Стоимость МИ-6 на внешней подвеске найдете в прейскуранте.

— Как это — с полной загрузкой? — не выдержал Димка. — Это же дутых шестнадцать тонн груза. Вы что, товарищи?..

— У меня все, — селектор замолчал.

— Слышали? — поднял глаза начальник порта. — Решайте, товарищи, решайте. Я вас не задерживаю.

— Грабеж, — негодовал Димка, когда мы вышли на улицу. — Обдираловка среди бела дня…

— Ладно тебе. Говорил бы там.

— А ты чего молчал, дед? Это же хамство…

— Что я должен — рядиться, как на базаре?

— А как ты думал, что на них закона нет…

— Придет время, будем иметь свои вертолеты, тогда все станет на свое место. Вертолетная колонна. Понял?!

— Понял, чем дедка бабку донял, — зло бросил Димка.

— Не заводись бесплодно. Качаем деньги из кармана в карман, одно ведь государство.

— Только и всего? — поклонился Димка. — Нет, дед, нет этому оправдания.

— Ну ладно. Решили. Это единственный выход. Что теперь-то орать на улице.

— Не помню, то ли Петр Первый, то ли кто, — миролюбиво заговорил Димка, — спрашивает своих солдат: «Как вас кормят, служивые?» — «Недокармливают, царь-батюшка», — отвечают в один голос. Дал им царь прибавку, опять спрашивает. Ответ тот же. Подумал-подумал и велел перед строем все начальство полковое построить, а на краю поставил солдата. Зачерпнул царь пригоршню муки — и в руки полковника, тот муку насыпал в ладоши следующего, так они передавали ее по строю, а пока до солдата дошла, так едва ладони припудрила.

— Ну и примерчик. И при чем здесь Петр Первый со своей мукой?

— Притом. Пока опоры поставят, то так ошкурят.

— Пример не из той оперы — не подходит. Лучше скажи, где ждать вертолет будем?

— Не здесь же. Собираемся принимать, а посадочная площадка где? Почитай-ка инструкцию. Тут и флажки, и песок, и огнетушители.

…Утро было ярким. Мороз накалил воздух до хруста. Пощелкивали стены домов. Мы наладили котомки, достали из-под снега лыжи и уже собрались в путь, но тут Димке на глаза попали нарты. Они были прислонены к забору кверху полозьями. То ли их геологи бросили, то ли старатели.

— Возьмем, дед? — вдруг предложил Димка.

— На черта они нам, тащиться…

— А что мы выболели? Прихватим ребятам в магазине свежих продуктов.

— Ладно. Нагружай.

Воз получился — впору лошади увезти. Димка потяг через плечо, лыжи на нарты. Вышли за Дражный, на лыжи. По мари нарты скользили — потяга ни разу не натянули. Но вот полезли мы на кручу, тут уж воз стал из нас выжимать пот. Димка к полозу пристроил на скрутки две палки: одну впереди, другую сзади. Палку в руки, грудью на ремень. Я толкаю нарты за палку сзади. Юзим и снова карабкаемся.

— Давай, Димка, что пуп надрывать…

У Димки только шея бугрится, красная, да глаза вот-вот из орбит покатятся в снег.

— Ты, дед, пушки через Альпы не таскал, а предок мой таскал и ни одной не бросил. Ты ставь, дед, лыжу поперек горы, ступом, ступом иди…

Только на третий день перевалили хребты и вышли, на скат своей горы.

И тут Димка горько вздохнул:

— Смотри, дед, словно Мамай прошел.

Весь косогор был изорван тягачами. Наверное, пытались станки поднять.

— Ну куда на такой крутяк. Только технику рвали. — В голосе бригадира обида. Ты хоть поддерживай, дед, нарту, а то занесет, как того зайца.

Откинувшись назад, Димка упирается, едва сдерживает воз. Видно, как палка водит из стороны в сторону Димкино сильное тело. По тракторной колее навстречу карабкается Андрей, машет руками, кричит. И парни повыскакивали без шапок из палатки.

— Осторожнее — стекло, — предупреждает Димка.

Талип по-хозяйски ощупал воз, пощелкал языком.

Взял у Димки потяг. Андрей сразу ко мне.

— Дед, а Нельсон выдру поймал! Она рыбу ест. Ландорики вовсе не берет. А у нас хлеб кончился. Хлебаем без хлеба… Ты, дед, женился, да?

— Откуда ты взял?

— Мужики говорили. Дед бросил нас, женился.

— Слушай их, они наговорят.

— Я и так слушаюсь, — округлил глаза Андрей. — Будешь, дед? — Андрей вынул из-за пазухи кусок лепешки. — Бери!..

Я помогаю Андрею подсесть на воз.

— Держись, а то эти коняги разнесут. — Пацан крепко хватается за увязку, и мы юзим вниз. Собаки заходятся лаем, хватают за пятки.

Около палатки отдышались. Стряхиваем снег с шапок, соскребаем его со спины. Он уже коркой взялся. Прибежал из-за реки Нельсон, и все вместе пошли в палатку.

— Нельсон, дед, тут рвал и метал, — бросил на ходу Славка. — Все тросы оборвали, а воз и по сей там…

Талип сразу на стол кастрюлю, чашки, ложки, соль. Пока мы едим, парни курят, переговариваются. Талип все подливает, подгорячивает. Нельсон сидит с краю на лавке, сцепив узловатые крепкие руки. Пальцы схвачены так, что побелели ногти. Нервничает адмирал. Но первым разговор не начнет.

Димка обеими руками держит кружку, рассматривает стол, будто впервые видит.

— Чай будешь? — Талип ставит — перед Нельсоном большую эмалированную кружку. От кружки поднимается пахучий пар, но Нельсон вроде не видит. Даже шапку не снял, так в шапке и сидит.

Я допиваю чай и опрокидываю кружку кверх дном.

— Кружка зад показал, значит, шабаш, — замечает Талип.

Поворачиваюсь к Нельсону.

— Вертолет встречать готовься.

— А что его встречать. Прилетит — мимо не пройдет.

— Площадку готовь.

— В какую дырку опоры будешь втыкать?

Действительно, пока ни одной скважины не забурили. Даже станки на пикеты не смогли затащить.

— Снег вертолетом обдувать станешь или пот с наших лбов, — развивает мысль Нельсон. — Так лбы как коленка, — приподнимает он шапку. — Ты, Дюжев, тумана не напускай, если что надумал — выкладывай, если нечего предложить, так и скажи.

Ребята насторожились.

— Скат к реке видел, знаешь?

— Вот-вот. Стрижу гнезда не прилепить, а мы захотели станки поднять…

— Плохо. Не смогли справиться.

— Что уж тут хорошего, — в голосе адмирала металл. — «Разулись» — порвали тросы, угробили водила… Сдается мне, что ты не за свое дело взялся, Антон. Не за свое, Дюжев. — Нельсон шумно отдышался. — Надо шевелить мозгой. — Нельсон ткнул пальцем в потолок. — Решать вопросы там.

В палатке наступила такая тишина, что стало слышно, как скребется в трубу поземка.

— Всему предел есть, Дюжев, — заключил Нельсон и уставил на меня глаз.

Вот так. Что и сказать, что ответить. Сижу, жую спичку.

— Ну, дак как? — повышает голос Нельсон.

— Да вот так. Вертолетом подадим станки, — сказал и не услышал себя.

— Вертолетом? — переспросил Нельсон.

Чувствую, как лэповцы впились в меня глазами. За сказанное отвечать надо. Болтунам не прощается.

— Ну, ну, — подстегивает Нельсон…

— Сдемонтируем станок, разделим напополам. И МИ-6 возьмет, подаст на пикет… А собрать недолго… — Стараюсь говорить как можно спокойнее, но голос выдает.

— Это тебе только пришло в голову или предвидел? — оттаяв, переспрашивает Нельсон.

— Другого выхода не вижу, если есть, предлагай. И менять сию минуту производителя работ тоже не представляется возможным, потерпеть придется… — Нельсон будто не слышит моих слов, подкуривает потухшую папироску и сверлит меня глазом.

— А во что обойдется вертолет, интересовался? Ну, допустим, час работы на наружной подвеске сколько? Я тебе скажу — без малого две тысячи. Перегон: каждый час — тысячу двести рублей… Вот и крути, сколько выйдет? А за опоры что получим, сколько закроешь по форме? Сожрет нас, проглотит без соли эта стрекоза… А чем дальше будем жить, Дюжев?

Парни заерзали на лавках, ждут моего ответа.

— Ну, живы будем — не помрем! Заказчик обещал компенсировать.

— Чем?

— Закроют мост, временную переправу…

— Мост, говоришь? — Нельсон прищурил глаз. — Мост, говоришь? А не изворачиваться не можем?

— А иначе ты как хотел, — подсказал Славка, — хочешь жить, умей вертеться.

— В своем-то государстве изворачиваться, — кривит рот Нельсон.

— Не изворачиваться, а проявлять смекалку, инициативу, — не удержался Димка. — Мы что, для себя, в свой карман?

— В том-то и дело, Дмитрий. Я разве сказал — в свой. Ну загребем гроши, у кого? Заказчик-то что, капиталист! Сколько стоит вертолет, чтобы поставить опоры? Пять, шесть, ну семь тысяч, а мост — семьдесят. И план, и заказчик на коне, премии, медали… А материал на этот мост куда пойдет? Нет, Дюжев, с тебя надо спросить, ты ведь зарплату не за красивые глаза получаешь. Почему отсиживался? Не ставил вопросы раньше. Знал, что будем брать Анюй?! Не по-хозяйски ведем дело.

— Ну хватил, Нельсон, нашел крайнего…

— Постой, — перебивает Нельсон Славку. — Скажи тогда, Вячеслав, где твоя совесть рабочего, хозяина…

— А-а, — отмахнулся Славка.

— Стало быть, у нас все есть, кроме совести, значит, — не о чем говорить?! — Адмирал резко встал, шагнул к выходу, будто боднул дверь и вышел из палатки.

— Тоже деятель, — бросил кто-то из дальнего угла.

— Заткнись, — не оборачиваясь, сказал Славка.

Все сразу зашумели, заговорили, загалдели.

— Тише, — поднялся Димка. — Нельсон-то прав, ты учти, дед! — Димка раскинул на ветки спальник и стал разуваться. — Сказано же, площадку готовить, — бросил Димка и полез в мешок.

— Ты, дед, не расстраивайся, — подсел ко мне Славка. — Об чем речь? Натурально, пусть заказчик голову ломает. Хоть мосты, хоть дуги, хоть тюльку гнет, нам-то что. Нам надо, пока дрыхнет подо льдом Анюй, брать его. А то потом будем локти кусать.

— Нам, Славка, с тобой до всего есть деле, мы же люди…

— Надо смотреть, а мы даже очень близко смотрим, — вступает в разговор Талип. — Нельсон правильный человек. Почему, дед, не учитывал смету, надо было взрывников тащить, ямка делать.

— Что-то я тут недодумал… Вы, ребята, правы…

Димка высунул из мешка нос.

— Славка, ступайте демонтировать станок, а то нагрянет вертолет — глазами лупать будем.

— Разделить станок? Тоже скажешь, бугор. Это тебе не крупа — рассыпал на две кучки, и готово. Слушай, дед, а если с умом, то можно и вовсе не разбирать. Снять со станка гусеницы и мачту отсоединить. Мы же его на пикете гонять не будем.

— Верно, Слава. — Димка даже из мешка высунулся. — Вячеслав Иванович, сделай одолжение, сбегай, скажи Нельсону, а то ведь разбросает станок по кускам. Потом не соберешь.

— А что здесь такого, и схожу.

— Нет, ребята, дремать потом будем, — Димка пружинисто выпрямился в свой саженный рост, надернул штаны, застегнулся. — Я пошел.

— Ты, дед, брось-ка кости в мой мешок, отойди немного и приходи. А мы перестроим артиллерию — готовность номер один. Талип, иди со своими, вяжи анкерную опору, где-нибудь в сторонке выбери площадку и вяжи.

Через минуту палатка опустела. В печке трещало смолье, а от самой двери тянуло холодом.

«Где же Андрюха? Наверное, у Полины Павловны обитает», — только подумал, а он на пороге.

— Дед, а Нельсон утопил выдру.

— Как утопил?

— Да-а, утопил, — надул губы пацан.

— Не утопил, а выпустил в воду. Выдры ведь в воде живут, там их дом, как у щук.

Андрей уставился не мигая.

— Она же не рыба? У нее зубы ого-го…

— А что это у тебя с рукой?

— Тяпнула. Я ее хотел погладить, а она… Полина Павловна говорит, она скарлатина водянистая. Дед, она блестит, — оживился Андрей, — будто ее автолом надраили. Ты бы тоже захотел ее погладить.

— Понятно. Это Полина Павловна велела выпустить выдру, да?

Андрей кивнул.

— Выдра, дед, ведь перестала есть, — тут же он заступился за Подину Павловну.

Я притянул к себе пацана.

— Не переживай, выдры всегда, едят только живую рыбу, а где ей живой набраться?

— Ловили бы — вон же река, — с готовностью подхватил Андрей.

— У нас что, по-твоему, рыболовецкий колхоз, пусть сама добывает.

Слово «колхоз» смешит Андрея, он жмется ко мне.

— Пусть ловит. А нам надо опоры ставить. Да, дед! А мы тут без тебя станок выволакивали. Я тоже помогал, крутил «шарманку».

— Значит, через полиспаст лебедкой?

Андрей кивает.

— Все дружно наваливались. — Нельсон сказал, — что без меня бы не вышло дело, честно, дед. Я наваливался изо всей силы. А когда станок показался из воды, дядя Слава, трактором по тросу его подхватил, выворотил. Молодцы, да?! Нельсон сказал — молодцы. — Андрей смотрит с надеждой на меня.

— Мне он пока еще не говорил.

— Скажет. А ты че, дед, клюешь, спать захотел, да? Давай я тебя укрою шубой…

Февраль. Солнце на лето, зима на мороз. Все ярче проступают синие пятна наледи, злее по ночам трещит, ухает лед. На Анюе лишь в полдень вытягиваются острые сосульки, и виснут на солнечной стороне. В это время начинает растекаться по реке горьковатый дух тальников и сладкий настой таволжника.

Нельсон и Димка на лыжах исходили оба берега и только под самым склоном горы отыскали небольшую площадку. Нельсон вымерял ее шагами. Димка ставил по углам флаги, утаптывал у их основания снег. И когда обозначился квадрат, приказал бульдозеристу утюжить площадку. Бульдозер сбрил кустарник, сгреб искрящийся на солнце снег, оголил полосу сто пятьдесят на двести шагов.

— Ну вот, аэродром готов. Дело за вертолетом, — сказал Нельсон.

Посадочная площадка соответствовала техническим условиям, только недоставало противопожарных средств. Зато она хорошо просматривалась со всех сторон. К площадке прирезали еще кусок, очистили от снега, притащили буровые станки. Нельсон с бурильщиками занялся «утопленником»; сушили паяльной лампой двигатель, компрессор, перебирали пускатели, меняли винтовые тросы.

Сдемонтированные стрелы, гусеницы застропили, чтобы потом, когда нагрянет вертолет, не пороть горячку.

Федя на берегу со своим звеном собирал высоковольтную анкерную опору. Талип тоже монтирует анкер. Феде хорошо видно, как у Талипа идет дело. Поплюет он на руки, и стук топора еще азартнее, отчаяннее стреляет по реке…

Первыми звук мотора уловили собаки: забеспокоились, заскулили… Славка поставил на ветер ухо.

— Ну так и есть, — сказал он, — колматит.

Все как гуси вытянули в небо шеи. Через минуту из-за гольца на горизонте повис бочонком вертолет. Славка подбросил шапку. Весь лагерь пришел в движение.

Вертолет облетел окрестность, покружился над нашей стоянкой, словно раздумывая. Зашел еще на круг, потом уж снизился, повисел над площадкой и тихонько опустился на нашу землю. Флаги пламенем плескались на снегу. Вертолет заглох, и лопасти стали затихать. Мы с Димкой подбежали к нему. Дверь отворилась, и по трубчатой лесенке сошли пилоты.

— Куда забрались! — сказал, здороваясь, командир вертолета. — Если бы не линия, не нашли… — Командир обернулся и что-то сказал пилоту. Тут же открылся задний люк, и из вертолета посыпались бочки. Мы стали откатывать их в сторонку и ставить на попа.

— Что-то не видно котлованов? Куда ставить опоры? — поинтересовались пилоты.

— Вначале надо станки на пикеты подать.

— Только и всего? У нас предписание опоры ставить.

— Опоры тоже ставить будем, но вначале станки.

— Ждать, пока забурите? — командир достал сигарету. — Ждать мы не можем, не рассчитывайте на нас. Перенесем станки и уходим. Подпишете заявку?

— Подпишем, куда денемся. Не сию же минуту улетаете… Поужинайте, свежая рыба есть — ленок, таймень…

— Ужин надо еще заработать, — поулыбался командир. — Перенесем станки, покормите.

— Все готово. Цепляй — и вира! — горячо вмешивается Димка.

— Такелажники у нас свои, стропить будем сами, — объясняет бортинженер. — Показывайте, куда подавать груз?

Пока стропили станок, Димка уже был на пикете — машет оттуда.

— Уберите его, пусть поставит метку-колышек — и марш! А то мы его сожжем. Мороз-то какой, — предупреждает командир.

Из вертолета вышел человек в шлеме со смотровым экраном, за спиной рация.

— Он будет работать, — кивнул командир…

Летчики поднялись в вертолет, убрали за собой лестницу, прикрыли плотно двери. Заработал двигатель и стал раскручивать обвисшие лопасти. Набирая ход, лопасти выправились, шепот их перешел в свист, и лопасти образовали гигантскую воронку. Вертолет оторвался от земли и повис над станком, повисел несколько, подхватил станок и невесомо поплыл в синеву неба. Описал полукруг и — сразу на пикет. Поднялось облако снега. Что происходило дальше, мы не видели. Когда же вертолет вырвался из снежного плена и снежная пыль рассеялась, на пикете стоял станок.

Вертолет снова завис над площадкой, взял стрелу и снова понес на пикет. И так до тех пор, пока не подал оба станка, стрелы. Сваи тоже подхватил, снес и положил рядом со станками. Водогрейные баки-печи стропили в последнюю очередь. Солнце уже свалилось за гору. Воздух выстеклил горизонт, и гольцы стали похожи на отдельные пики. А когда вертолет закончил работу и опустился на посадочную площадку, от земли уже поднялась хмарь, зашторила распадки.

— Все, — сказал командир, — не хватит светлого времени. Поужинаем в Дражном.

— Может, все-таки останетесь до утра, за ночь, думаю, забурим…

— Мы ведь не сию минуту народились на свет, — отрезал командир, — тут же неделю как минимум вам надо. У вас же станки разобраны, пикеты не «обжиты», что морочить голову…

Весть о том, что летчики отказываются ждать до утра, облетела весь лагерь.

Обе бригады обступили вертолет. Прибежал и Нельсон, протолкался к лесенке.

— Что же это такое, други мои?! — тяжело дыша, обратился он к летчикам. — Как же это так получается, ни у шубы рукав… Рудники без «напруги» — без свету сидят. Линия пусковая, государственное дело…

— Не можем мы, представьте себе, — вы же взрослые люди…

— А есть среди вас коммунисты? — спрашивает Нельсон.

— Я коммунист, — отвечает командир.

— Даю слово коммуниста-лэповца, что к утру скважины будут, — выпаливает Нельсон.

— Ну что же, попробую, запросить разрешение, — сказал командир и скрылся за дверью.

Мы ждем решения под лопастями вертолета…

Наконец в дверях появились летчики.

— Охрану обеспечите? — крикнул командир.

— Пожалуйста, хоть взвод поставим.

Летчики засмеялись.

— Взвод не надо, а в журнале распишетесь. И не мешало бы перекусить.

Федя вызвался проводить экипаж.

— Еда на столе, ждет вас, — сказал Федя. — И поспать есть где, занимайте любую койку, нонче никого не будет ни в вагонах, ни в палатке.

— Ну, вот что, мужики, — сказал я, — с восходом солнца чтобы скважины были…

Площадка сразу опустела. Поглядел на пикет. Облепили его монтажники, бурильщики, плотники от подошвы до макушки. Тянут кабели, набивают снегом водогрейные баки, собирают станки, волокут дрова… На другой стороне реки тоже шевелится гора. Пригляделся. Около опоры Федины ребята пожоги кладут — огонь разводят.

— Что это они надумали? — прибежал и Федя, подоспел как раз.

— Видишь ли, дед, опора-то на живульку собрана. Одна видимость. Ни один болт как следует не закреплен. Решили кострами подсветить, затянуть гайки…

— Что же ты, Федор?! Талип вон уже закончил.

— Поглядим, поглядим…

— Давай, ребята, — звеньевой берет ключи.

У Нельсона уже над станком маячит стрела. У Славки не видно стрелы, то ли разглядеть ее мешают густые сумерки. Через речку карабкаюсь по склону на пикет.

— Ну что вы тут, Славка? Телитесь!

В ответ улыбка.

— Один секунд, мы, дед, «зарядили», запасовали тросы на земле, только осталось кнопку нажать.

— Ну так нажимайте!

Славка включил рубильник. Взвизгнули пускатели, завращался барабан — набирает трос. Стрела, оторвалась от земли, поползла кверху. Как только стрела встала вертикально, монтажники «поймали» винты и зажимы.

Бурильщик включил главный рубильник, и сразу взлетел снаряд. Вздрогнула под ногой земля.

— Воду, воду давай, — кричит Славка.

— Вода, вот вода, — и бурильщик ведром льет в скважину горячую воду. Снаряд почавкал и стал зарываться в скалу.

…Что это, у меня в ушах двоится, что ли? Эхо? Вышел на взлобок, послушал. Станок работает на противоположной горе у Нельсона…

Талип опору уже собрал и всем звеном здесь на пикете. Димка определил ему работенку.

— Грей воду и подживляй костры, чтобы было тепло и светло!

— И мухи не кусали, да? — добавил Талип.

Костры палить, снег в баки засыпать — куда ни шло, а вот дрова на такую кручу затаскивать, по пояс брести в снегу это работенка: телогрейка на спине насквозь мокрая.

Славка с двумя бурильщиками бьют скважины, таскают воду, с ног до головы в пульпе. У Славки только зубы сверкают да белки глаз — прокоптился весь. Димка с линейщиками сваи кантует: восьмиметровые лиственничные комли. В ходу ваги, ломы. Димка уже телогрейку сбросил. Станок со скважины на скважину через вагу перемещает. И не заметили, как зарумянился восток, заалела краюшка неба. Я разбил последние поперечники под сваи. Притащился повар с лепешками, с горячим чаем. Похватали на ходу лепешки. Славка за пазуху сунул пару штук.

— А то остынут. Ну я побег.

— Давай, давай, Слава!

— Дед, иди сюда! — кричит Димка.

Подхожу.

— Видишь?!

— Вижу. На последнюю скважину не вмещается станок, зависает в полгусеницы. Стоим, вздыхаем.

— Ряж рубить надо, — подсказывает Талип.

Надо. Другого выхода нет.

Всей бригадой скатились вниз, заарканили на веревки хлыст, поперли в гору. Уже и мы телогрейки долой. Затащили несколько лесин. Талип со своим звеном с ходу за топоры. Славка сбегал к Нельсону, принес скобы. Вяжем ряж. Связали, сшили скобами. Надвинули станок, тютелька в тютельку встал. Бьем последнюю скважину.

Вертолетчики тоже копошатся на аэродроме. Прогревают машину. Командир помахал нам — зовет.

Мы с Талипом съюзили с пикета. Командир подает руку мне и Талипу.

— Моя фамилия Фролов, — говорит командир, — Александр Андреевич. Покажете опору?

— Вот она, спящая красавица!

— Да-а, красавица, — летчик задумывается. — Мы такие опоры не ставили, не приходилось. Ставили «Помки», американской конструкции; одна стоечная опора с шарнирным седлом на растяжках. Против вашей — метелка…

Подоспел Нельсон. Если бы не заговорил, командир бы его ни за что не признал: Нельсон с головы до пят в пульпе.

— У нас все готово, — докладывает Нельсон. — Станок с пикета опустили вниз, чтобы не мешал… Можно начинать…

Командир отошел к вертолету, постояли они всем экипажем, постояли и полезли в вертолет. От них отделился и направился к нам сигнальщик — такелажник в шлеме с рацией за плечами — ларингофоном. Летчики запустили двигатели, разогрели лопасти и подняли машину в воздух. Вертолет облетел круг, потом зашел на один пикет, повисел, на другой зашел, повисел и уж тогда подлетел к анкеру и утонул. А когда показался снова, под брюхом у него висела опора. Вертолет описал полукруг и зашел на пикет и снова затонул в снежной мгле… Но что-то у командира не получалось. Вертолет снова поднял опору, и так три раза подряд мостился на пикет, каждый раз оставляя за собой снежные взрывы, и наконец принес опору на взлетную полосу.

— Ничего не получается, — сказал командир, утирая с лица пот. — Не хватает силы у такелажника, не может направить опору в створ. Рады бы, да вот, к сожалению, — развел руки командир.

— Поможем! Разрешите?

Командир долгим взглядом посмотрел на Димку.

— Не могу тобой рисковать, парень, не имею права, были бы шлемы…

— Принеси одеяло, — шепнул я Талипу, — и захвати веревку.

Талип принес суконное одеяло. Его тут же раскроили на ленты. Я обмотал шею, голову, лицо, оставил только глаза. Взял веревку.

— Ну что же, — сказал командир, — попробуем, убедитесь сами.

Мы забрались с сигнальщиком на пикет и помахали оттуда. Вертолет зашел над нами, а когда анкер приблизился и коснулся земли, вертолета не стало видно. Я почувствовал, что меня прожигает мороз сквозь ватник. Немеет тело. В снежном вихре едва подобрался к такелажнику. Мы ухватились за «свечу», силясь направить опору в створ. Вертолет, трепеща каждой жилкой, держит опору. Дрожь передается по «свече».

— Пятьсот, четыреста, триста сантиметров. Левее, левее, — просит сигнальщик в ларингофон. Мы наваливаемся, но и нам не хватает силы завести стойку за сваю.

И вертолет уносит опять с собой опору. Я бегу на площадку.

— Есть предложение, — говорю командиру. — Подайте опору не вертикально, а с наклоном в сторону горы. Мы ее тогда удержим в створе, совместим первые пары стоек со сваями, засверлим, схватим на болт, и когда вы опустите опору, перестроим, возьмем за траверсу, и вы поднимете анкер как на шарнире. Тогда мы сможем вторую пару стоек схватить хомутами.

— Мысль правильная, — поддержал командир, — но понадобится для этой операции четыре человека…

— Разрешите мне, — сказал Нельсон, и взял у Талипа ленту от одеяла.

Я обернулся: кого бы еще взять? Димка стоит уже закутанный. Его придирчиво осматривает Талип.

— Мы готовы, — говорю командиру, — только хорошенько прицельтесь, попадите на сваи…

— В том-то и дело, — отвечает командир, — что как только входим в эту снежную кашу, теряем, ориентир, полагаемся целиком на сигнальщика. Сейчас дозаправимся и попробуем еще разок.

Пока заправляли вертолет, мы заволокли на пикеты стяжные болты, хомуты, подключили и занесли дрель. С замирающим сердцем следили, как вертолет поднял опору, зашел на круг, прицелился и завис над пикетом и стал снижаться. Мы в восемь рук направляем опору в створ. Сигнальщик считает миллиметры, — когда первые стойки совместились со сваями и анкер успокоился, Димка включил дрель. Мы с Нельсоном помогаем, поддерживаем дрель, приготовили болт. Я натягиваю Димке повыше повязку. Димка просверлил за одну проходку стойку и сваю, мы вгоняем болт и подбираемся к другой паре стоек и тоже просверливаем отверстие, прошиваем болтом. Сигнальщик подает команду — «майна». Мы сползаем по откосу. Вертолет прижимается к земле. Как только опора распласталась, легла на землю и трос ослаб, такелажник перенес трос, застропил опору за верхнюю траверсу — и вертолет стал набирать высоту. Пошла за ним и опора, описывая дугу на шарнире. Ей никуда не деться. И мы снова плаваем в снежной метели и чувствуем, как отдаляется вертолет, ослабевают снежные потоки. И как только анкерная опора встает вертикально, вторые стойки совмещаются со сваями, хватаем их хомутами и накручиваем гайки.

Подъем анкера — две минуты, а вся операция длилась десять, но нам кажется гораздо дольше… Еще десять долгих минут, и на другом берегу взметнулась тоже анкерная опора. Летчики вышли из вертолета взмокшие, как из бани… Анюй взят. Переправа застолблена…

Отпуск

Славка возился с вездеходом и напевал о журавлях.

Андрейка сидел в кабине — дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.

— Андрейка, охто журавлиная болезнь, знаешь? — спросил он.

Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.

— Не знаю, дядя Талип. А она заразная?

— Заразнай, шибко даже заразнай… — ответил Талип и посмотрел на Славку.

— Не слушай его, Андрюха, — пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.

— Смотри, шплинт, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нигрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо — это и есть журавлиный болезнь.

— Не забивай пацану мозги, иди чисть картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.

Андрей поднял голову.

— Смотрите! — радостно закричал он. — Смотрите, во-он дядя Слава!

Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока черный крест не слился с далеко отодвинутым от земли небом.

Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.

— У тебя журавлиная боль, да?

Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину;

— Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, — с грустью сказал пацан.

— Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.

Андрей целыми днями возился на дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и, с ног до головы мокрый, возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.

— Сорванца этакой, — ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, — вот скажу деду. Совсем от рук отбился!

Андрей, переодетый в сухое, садился за стол, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.

Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.

Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.

— Поехали! Все готово! — шепотом сказал Славка.

— Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.

— Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.

Помолчали.

— Нынче она будет ранняя, — снова заговорил Славка. — Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.

— А что делать?

— Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?

— Надеюсь. Но все дело, когда?

— Вот именно, когда, — вздохнул Славка, — могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет — выбросишь.

— Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще может быть…

— Как хочешь, — злится Славка, — давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.

— Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.

— Пойдем послушаем камни, — предлагает Славка.

— Да нет, Славка, снегу еще много.

Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие, и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотало, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри — словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!

Бывало, сидим до самой ночи в ожидании когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Тогда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно — не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Иногда мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.

Славка выбрал из пачки целую папиросу.

— Сходи один, Славка, что-то нет настроения.

Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.

— Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.

— Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, — отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. — Ладно, — он рубит воздух рукой, — пошел я, дед, в горы.

Смотрю парню вслед — сильная у Славки спина. И дух тоже.

Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому — туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.

А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец — голова всей стаи — в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают — считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо — вызвездит, и к утру потянет гусь.

Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики — намотались по снегу.

Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, словно больной снег.

Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраиваются бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.

В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.

Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.

— Дед, а складной нож возьмем? Смотри, куда я его запрятал, — заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. — Никому, понял? — шепчет он. — А собак всех возьмем? А незаметно будет? — ластится он, заходя с другого боку.

— Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.

— А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: «Поменьше языком мели».

— А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.

Через пять минут:

— Посмотри, я котелок надраил, — блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.

— А может, ты все-таки, Андрей, останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.

У Андрея тревожно вздрагивают губы.

— А бугор ведь останется, — торопится пояснить Андрей. — Ты меня, дед, не хочешь брать, да?

Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.

— Ты заболел, Андрей? — спросил я.

Он молчит.

— Что с тобой, Андрюха, дружище?

— Заболел, — покорно соглашается он. — Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед…

Я не выдерживаю.

— Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?

И Андрея сразу словно подменяют.

— Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!

Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.

Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубея стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно — побит короедом.

Иду на монтажную площадку.

Славка стоит в кругу ребят.

— А воздух какой, братцы, — потягивает он носом. — А? Горы, как киты.

— Хватит, Славка! Станком бы занялись, — сердится Димка. — А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще ни у шубы рукава.

— На черта нам этот «макензен», при одном взгляде на него мутит, — говорит Славка.

Буровой станок ребята окрестили «макензен». Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: «М — Уралец 19 — БУ2 — 39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии г. Магдебург, № 60». Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого «макензена» воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.

Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается «газик» и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.

— Механик, — представляется он. — А вас я сразу узнал, — говорит он мне. — Будем знакомы, — и протягивает конверт.

— Как дорога?

— Расхлестанная вдрызг, — поспешно отвечает механик, — едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.

Приглашаю гостя на чай с дороги.

— Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь — больше хочется. Ну, а вы как тут?

— А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, — неловко шутит Димка.

— А я и есть механик, — не смущаясь, отвечает приезжий. — И зовут меня Карлом Францевичем.

Все внимательно прислушиваются — любопытно. Карл Францевич подходит к станку.

— Сию же минуту извлеките бревно! — приказывает он. — Несовместимо.

Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривает, обнюхивает.

— Никуда не годится эта рухлядь, — с надеждой обращается к нему бригадир.

— То есть как не годится? — округлил глаза механик.

— Да вот так, мы уже сколько около него топчемся, кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!

— Как разговариваете! — вдруг кричит маленький механик.

Все удивленно замолчали.

Он, подбоченившись, подскочил к бригадиру.

— Издевательство! — у механика дергалось правое веко.

Шутит или всерьез?

— Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! — Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон — похож на лягушку. — Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?

Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.

— Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, — перебил бригадир.

— Вижу.

Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.

Карл Францевич обнюхал заявку, выгнул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.

— До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, то есть одного хватит. Бригадир, как тебя?

— Димка.

— Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо.

Механик как-то вдруг расслабился.

— Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!

Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:

— Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.

Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторону. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, теперь механик походил на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул, как щепку, сухую руку.

— А ваши ребята молодцы, честное слово. Поеду за деталями. Писать будете в управление? Или на словах передать ваши нужды?

— На словах. Все на виду.

— Я тоже не люблю бумажной возни.

Подходит Славка, от нетерпения не может устоять на месте.

— Дед, время не на вас работает, — сообщает он. — Оглянись.

Оборачиваюсь. Подготовленный вездеход с опущенным тентом похож на пресс-папье.

Талип возится около машины. Укладывает охотничью справу, рыбные снасти.

— Куда ты прешь эти бочки? — поворачивается и бежит Славка к Талипу.

— Как куда? Под рыбу, мешки под дичь.

— Да ты что, спятил, люди едут свободой подышать, а не на заготовки. — Славка запрыгивает в кузов и сбрасывает тару.

— Бросьте, ребята, дурака валять, — говорю я и иду готовиться в дорогу.

— А что, бочки мешают дышать тебе? — ворчит Талип и снова ставит их в кузов. — Если рыба залезет в сети или хватит наживу, обратно ее в воду толкать? Да? — Талип смотрит в бумажку-памятку. — Кружка ек, ложка бар, — бурчит он, — теплая обувка Андрейке, куда ее сунул?.

— Талип! Соли побольше клади, утям на хвост насыпать, — зубоскалит Славка.

— Ты что, Вячеслав Иванович, — щурятся Талип, — ты чувство боевого товарищества имеешь иди ты шарлатан? Зачем топора не берешь?

— Не думаешь ли ты, пехота, что мы на лесозаготовки едем? — скалит зубы Славка. Снимает с барабана колечками трос. Украдкой укладывает топор. И зовет Талипа. Трос они перерубают на гусенице.

Мы с Андрейкой собираем лодку из алюминиевых трубок. Каркас-то собрали, но никак не можем сообразить, к чему крепится руль. Главным конструктором — Андрей.

— А сейчас, — говорит он, — эту кишку будем напяливать на эту рыбину. — Действительно, каркас похож на обглоданную рыбину. Разворачиваем прорезиненный чехол, и Андрей ныряет в него.

— Вот, интересно, дед, дай сюда рыбину!

Мы засовываем скелет в чехол — теперь получился обоюдоострый челнок. Прикрепляем в замки два фанерных крашеных сиденья на дне лодки — одно посередине, другое ближе к корме, в уключины вставляем красные, похожие на гусиные лапы, весла.

Андрей не может удержаться от восторга.

— Она настоящая, дядя Слава, смотри!

Подходит Славка.

— Как будто все определилось? Как ты, дед?

Мы смотрим на Андрея. Он изо всех сил орудует веслами.

— Не знаю еще, Слава… Брать ли его с собой…

Андрей в кирзовых сапогах, в шапке, телогрейке, перевязанной в поясе ремнем, походит на юного партизана.

Талип приводит собак. Андрей бежит нм навстречу, собаки сразу валят его с ног.

— Это, дед, я поскользнулся, как мешок!

Талип сует собак в кузов, говорит Славке:

— Ну, так как же? — и смотрит куда-то в сторону.

— Оттуда придется выбираться — сам бог не ведает как. Хорошо бы вместе…

— Тебе нельзя, Славка. Подвезешь на водораздел и вернешься.

Я проверяю поклажу: сеть, ружья, спиннинг, лески, котелок, чайник, соль, сухари, сахар, чай. Одеяло суконное. Много набралось барахла. И все надо. Ничего вроде лишнего нет. Фонарь тоже надо — не будешь, как крот, в палатке в темноте сидеть.

Эх, Андрюха-горюха из ума не идет. Но как ему объяснить? Не поймет пацан. Опять же, с другой стороны — пусть привыкает. Риск, конечно, риск. А без риска какая жизнь? А, беру Андрейку с собой!

И всем стало легко. Заторопились, забегали. Славка принес гвозди и ведро.

Талип наклонился и чмокнул Андрейку в нос. Андрей застеснялся и отвернулся.

Талип сунул мне за пазуху бутылку.

— От сорока болезней, — сказал он. Нетронутая бутылка с двумя красными перцами на желтой наклейке. Уму непостижимо, откуда?!

С бригадиром мы обо всем договорились раньше.

— Ни пуха, ни пера, — сказал он на прощанье.

— Пошел к черту, — ответил за меня Славка и завел мотор.

— Правильный, — подтвердил Талип и запихнул Андрейку в кабину.

Собаки скулили и метались по кузову.

— Сидеть! — крикнул Талип.

Ветка — бывалая якутская дородная лайка — обнюхала шмутье и свернулась в клубок на брезенте. Голец — молодой кобель — сновал взад и вперед, брызгая слюной.

Талип помог натянуть тент и застегнуть бортовые ремни.

— А печку? — спохватился Талип. — О, шайтан, совсем забыл!

— Не надо, — удерживаю его за руку, — обойдемся костром.

Сажусь в кабину рядом с Андрейкой.

— Покеда! — кричит Андрейка.

Славка трогает машину. Вездеход дернул. Андрей от неожиданности клюнул носом о скобу, глазенки заблестели.

— Ну и ну, дядя Слава, — сказал дребезжащим голосом пацан. — Я стоять буду, ладно?

— Ладно, ладно. Ты теперь настоящий охотник — сам себе голова. Понял, Андрей?

Андрей стоит на ногах, держится за скобу, зыркает глазенками и мотает головой в такт вездеходу. Мы пересекли черные, словно обуглившиеся ерники и остановились на берегу озера, похожего на большое блюдце, до краев заполненное синим с белыми прожилками льдом.

За озером в пятистах метрах начинается лес. По, снегу следы зверя. А вокруг гольцы, словно басмачи в ватных халатах стоят.

— Вроде в каменном мешке. Тебе не кажется?

— В торбе, дед, как пить дать, в торбе, — сказал Славка. — Во-он, видишь прорезь между гор, в нее и шурует Патыма, — предположил он.

Мы еще немного проехали вдоль озера, мягко покачиваясь на серо-грязной осоке, покрывающей кочкарник. Кое-где ветер унес с кочек снег и забил ими оживший тальник, каждую минуту готовый лопнуть и выбросить клейкую нетерпеливую листву. Там, где берега сузились почти вплотную, грудится оголенный солнцем и ветром залом смытых с берегов деревьев.

— Смотрите! — Андрей дергает за руку Славку. — Видите какая?

У самой кромки берега, где переломилась пополам, словно в поклоне, осока, полыхает из-подо льда прозрачная вода.

— Вот здесь и есть начало всех начал. — Сечет воздух рукой Славка. — Здесь сердце шаманских озер, мужики! Это река Патыма.

— Патыма, — согласились мы, хотя вода тут же исчезала, проваливаясь в расщелину, до краев набитую снегом.

Мы еще проехали с километр, облюбовали на высоком берегу в тени деревьев хорошее местечко, и Славка выключил мотор. Сразу стало непривычно тихо. Только слышно, как где-то под снегом тихонько побулькивала вода. В кузове метались псы. Тоже намотались бедняги. Мы со Славкой освободили собак и сняли с машины свои пожитки. Щенок челноком сновал по снегу. Зато Ветка степенно обнюхала воздух, присела под кустиком, потом начала совать нос в натыканные в снегу следы, направляясь в глубь леса. Славка подозвал ее.

— Смотри, дед, — сказал он, — уйдет за зверем. Умница ты моя! — погладил он собаку.

Потом порылся под сиденьем и извлек замусоленную, свернутую в трубку бумагу.

— Это вам, Робинзоны!

Развернул — карта, километровка.

— Ну, спасибо, Славка!

— Кушайте на здоровье! Отметины только до шаманских порогов, дальше на ощупь, по реке.

— Ну и за это памятник тебе.

— Да ладно, дед, — махнул рукой Славка. — Двигать надо, горючки в обрез.

— Смотри, сколько барахла, — к чему-то сказал я. — На черта столько?

— Редко горим, дед.

— Может, посошок?

— Хорошо бы душу отмочить, да не стоит. Лучше вот что: видишь, во-он перешеек, обязательно сделайте засадку, чует мое сердце — там потянет гусь.

— Будет сделано.

— А это вам докторские халаты, — выбросил Славка из-под сиденья белые тряпки, за ними гусей из жести.

— Зачем это ты?

— Пригодится. Профиля. Выставишь, и, считай, гусь твой. Ну, покедова.

Вездеход развернулся на одном месте, поднял гусеницами снег и побежал по своему следу.

Первые дни на Патыме

— Прежде всего, Андрюха, — сказал я, — надо соорудить хижину.

Смотрю на разбросанный скарб — бочки, мешки, торбы, рюкзаки, и зачем это только Талип напихал столько. Можно подумать, мы сюда насовсем приехали.

— Давай делать нужное, Андрюха.

Идем. Выбираем на крутом яру величиной с комнату площадку между двух лиственниц. Я рассказываю Андрею, как строить, и мы принимаемся за работу. Очищаем от снега и кореньев место самодельными лопатами: я их вытесал из сухой осины.

— Работать так работать, — говорит пацан и сбрасывает телогрейку. Так всегда и Талип делает, хоть какой мороз на дворе.

— Мне что-то погода не нравится. Протянет ветром, и схватишь радикулит.

— А мне нравится, — и работа нравится, и мастерить хижину.

Собаки тоже помогают, особенно Голец, — то и дело хватает лопату зубами.

— Вот сорванца, — подражая Талипу, ругаю щенка.

Андрей смеется.

— Хорошо бы нам, дед, научить его дрова таскать.

Ветка не участвует в строительстве, подошла, улеглась на брезент и укоризненно смотрит на Гольца.

Разгребаем снег — капельками крови алеет подавленная брусника.

Теперь надо меблировать хижину, пока стены и крыша не мешают, на земле ведь спать не годится. Решаем соорудить двухспальную кровать, стол. Должен сказать ради справедливости — у нас с Андреем разногласий ни в проектах, ни в исполнении пока нет. За исключением мелочей — то оба хватаемся за лопату, то за топор оба.

Мы бродим по снегу между деревьев, собираем валежины, сваливаем подгнившие сушины, идем след в след. За нами дырки. Если заглянуть — на донышке сивеет вода. Весь снег набряк водой. Хлябкий, осел, зато хорошо видны валежины. Они даже паром дымят. Это работает солнце.

Я выбираю нужную деревину, Андрей собирает сучья, и тащимся на строительную площадку: ступаем в старые дырки, укладываем лаги, на них настилаем жерди.

— Теперь, Андрей, перину стелить будем.

— А где возьмем?

Щеки у него горят, шапку тоже сбросил, и уши как маки — простынет еще!

— Надень телогрейку и садись вот сюда на кровать взбивать пух.

Я таскаю кусты, Андрей обламывает веточки лапника и стелет их. Как только перина поднимается горкой, Андрей не может удержаться, падает на пружинистые ветки.

— Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.

Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины — потоньше.

Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква П. Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами — помогает.

Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.

— Ну, заходи, — приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.

— Эх ты, бояка, — говорит Андрей и садится на край кровати. — Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, — рассуждает он.

— Устал, Андрюха, проголодался?

Отрицательно машет головой.

— Может, корочкой поковыряем в зубах?

— И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.

— Один момент, если не возражаешь, прежде сложим шмутье.

— Не возражаю, конечно, дед, — серьезно отвечает Андрей.

Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки — штабелем. А вот масло, сахар, чай — в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку — и ларь, и стол готовы.

Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски — на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями — про запас. Кружки, ложки, чашки, конечно, на стол, ведро, чайник, котелок — к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой под крышу на ваги. Карбидку у входа в хижину, в закуток — и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем, что солнце уже скатилось за гору.

Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке — с понятием собака.

Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег — уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник — под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.

Вижу, чернеет на льду проран, подхожу — размытый перекат — звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайник в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое — черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.

Собаки встречают лаем — не узнали, что ли.

— А я, дед, дров принес.

На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит, склонившись, без шапки.

— Не получается? — спрашиваю.

— Шипят только…

— Плохо!

Андрей поднимает лицо, только зубы блестят — раздувал, видно, угли.

— Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка…

— Можно и без солярки.

— А ты можешь?

— Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.

Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.

— Вернись, Андрюха, шапку надень.

— Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!

Действительно, в глазах метляки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья — они стреляют, как из духового ружья.

Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей — остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей — тащит больше себя…

Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.

— Давай, Андрей, спичку.

Чиркает.

— Да не так, — прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.

— Ну вот и умерла… — вздыхает Андрей.

— Это мы еще посмотрим.

Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуется два огонька, от двух — четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.

— Оживает! — кричит Андрей.

Тьма не выдерживает — прячется за спину.

Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу хоть в глаза коли — темно.

— Попробуй сам, — отдаю Андрею спички и отхожу от костра.

Андрей не дышит — под рукой у него огонек бьется, когда набирает силу.

— Ожил снова, — радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.

Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного — будем варить кашу собакам. Прилаживаю на таган. Подбрасываю в костер, весело плещет огонь. Тепло.

Только Голец не радуется — отходит подальше и садится.

Андрей сушит штаны, от них валит пар.

Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две — в кашу собакам, две — в суп с лапшой.

На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. Но кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка — та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза — раскосые.

В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.

Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся — Андрей уже клюет носом — сидит на валежнике, как снегирь на чапыже.

— Андрюха, чай шарга! Вот сюда, в кресло садись, — принес ему торбу. — Поедим да в баню.

— В баню? — удивляется он. — А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый — на, смотри.

Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.

— Леность, Андрюха, старит человека, ох, как старит!

— Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?

— Пойдем вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.

Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за «козленка». Тащит ведро с кашей — пробует пальцем — в самый раз, не горячая. Голец сует нос в проталину, где стояло ведро с кашей, и удивляется — лунка здесь, а каши нету.

Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.

Голец уже знает — взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.

Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу — ложка, Ветке — ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет — подберет оброненные крошки все до одной, облизнет длинным языком усы — опять хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.

Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.

Я принес полотенце вафельное, мыло — большой кусок, хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр. Подкинул в костер дров, снял ведро — разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.

— Ты че, дед?

— Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать, нервы укреплять.

— Смотри, — запрокидывает он голову к звездам, — мороз ударит!

— Снимай рубаху, говорю!

— Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?

— Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.

Андрей стоит, соображает. Я же раздет до пояса и разут — стою на прутьях.

— Польешь? — спрашиваю.

Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину обжигает. Растираюсь полотенцем — тепло. Отошла усталость. Мою ноги.

— Прямо красота, — говорю, — сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок — меткий стрелок.

Андрей снимает шапку, телогрейку.

— Удружи и мне так.

— Не замерзнешь?

— Я же не хлюпик — охотник.

Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.

— Давай, — подставляет спину.

— Мой вначале руки.

— И лицо? С мылом?

— Храбрый ты парень, Андрюха!

— Ты тоже, дед, отчаянный, — фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.

Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею — растираю его полотенцем, надеваем рубашки.

— Сто пудов слетело, — говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги — и бегом в хижину. — Гольца возьмем? — спрашивает. — Замерзнет.

Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем — это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.

Андрей жмется ко мне.

— Ну, уважил, дед, хороший ты, братец.

Чую, куда гнет. И тут же:

— Расскажешь, а? — дышит прямо в ухо.

— Что тебе рассказать, не знаю.

— Знаешь, знаешь… А ты видишь, дед, как пахнет?

— Не вижу, а слышу — весной.

— А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? — вдруг спрашивает Андрей.

— Когда я был такой, как ты.

— Ну вот интересно — расскажи?

Замолкаем. И тут же в памяти выплывает избушка из кондовых сутунков, крытая на один скат драньем. Изгородь, и Карька, уткнув морду в дымокур, стоит. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка тоже из березы буквой А — это первый мой букварь.

И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур[7] на нем, поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой — с табаком. И руки у него словно корни кедра — длинные, крепкие, держат древнюю берданку.

Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим — каким я его помню.

На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посредине.

А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: — Хочешь посмотреть совят? — Кто же не хочет. — Тогда иди, за тем деревом дупло. — Иду: действительно сидят, таращатся очкарики.

Или спрашивает: — Меду хочешь? — В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип. — Посмотри в этом дупле, — скажет. Смотрю: мед, и кусок лепешки, и туесок березового сока.

Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.

Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородинным листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног: фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки — от нее я и сам знаю дорогу — к вечеру добегу — маме тоже надо засветло успеть вернуться домой.

Вот я и прибегаю к деду.

Дед и говорит: если не устал, бери мое ружье и стриги, значит, беги на солонец — ты, говорит, ужо самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю.

Это, конечно, предел моих мечтаний.

Дед дает мне ружье и один заряд.

— Дорогу не забыл? — спрашивает.

Бегу. Ружье по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в поднакатник. Скрадок — как в погребе — ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.

Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, елань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.

Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошек в ненастье. Да не устоял перед молнией. Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит — даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр — будет ходить вокруг да около до темноты.

Но недаром и вешки березовые маяками торчат — это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их еще с засветло держит.

Ну и грохнет в эту черноту выстрел.

А до этого времени сидим, не дышим, даже в ушах покалывает: на солонцах сидеть — выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.

Ну, само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.

Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор — взвожу, даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дед, щекой припадаю к ложе. И, не мигая, смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.

— Потом?

— Потом, смотрю, — заяц.

— Ну? — не выдерживает Андрей.

— Прыг, скок — остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.

И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке козел, стоит как нарисованный, только ушами поводит.

Закрыл глаза — перестал дышать, открыл — с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило, и в плечо…

— Садануло, да, дед?

— Садануло.

— Устоял?

— Не устоял бы, если на ногах.

— А потом?

— Выбегаю. Ружье, конечно, оставил — и бегом, сколько духу было, через елань. Подбегаю. Смотрю, два козла лежат: один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала, Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.

— Зря ты их, дед, — перебивает Андрей. — Поймать бы.

— Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.

Вернулся в скрадок — порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкином лежаке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.

Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю — сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают, не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног — больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.

Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:

— Не бойся, это я, дедушка!

Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.

— Давай, — говорит, — подсоблю нести ружье.

Ну, я, конечно, не дал, что я хлюпик, что ли, сосунок?

Приходим в избу, затопили печь.

Дедушка засветил жировку, и тут я увидел; на столе всякая вкуснятина: и черемша, и вяленая рыба, и грибы, и полная деревянная чашка моих любимых сладких сосулек — затвердевший березовый сок.

Дед сидит напротив меня — словно окуржавел: борода белая. Я чувствую себя самым счастливым человеком.

— А у твоего дедушки были собаки?

— Были. И конь был — очень замечательный конь, настоящий товарищ.

— Расскажи про настоящего.

— Спать пора, давай-ка закрывай глаза.

— А я все равно вижу и дедушку с белой бородой, и зайцев. Вот только ты зря убил как нарисованного козла.

— Спи: рано вставать.

— А зайцев можно приручить? Не кусаются? Если зайцев кормить, привыкнут. Вот увидишь.

Я уже больше не могу, морит сон. Пригрелся в мешке, тепло. Зато в хижине морозяка. И тишина, словно все кругом вымерло. Только вода где-то булькает — или это кажется?

Ночь в тайге кажется короткой, будто только закрыл глаза. А посмотрел на часы — вставать пора.

— Давай кто вперед, дед, — предлагает Андрей.

Вылезаем из мешка, толкаемся, мешаем друг другу. Хватаем: кто ведро, кто чайник и жмем за водой, собаки тоже за нами припускают.

— Я первый, дед! — Андрей уже на бугре.

Мне воздуху не хватает, буксую. Старею.

Завтракаем. Сухари, масло, сахар, чай. Собакам кашу несоленую, чтобы нюх не портился…

Подбрасываю в костер валежину, пусть дымит — веселее. Сами моем посуду. Вместо мочалки Андрей драит кружки куском травы, я споласкиваю и опрокидываю на стол. Посматриваю на небо. Солнце не успело подняться, как спряталось за тучи. Оттого и деревья в инее, будто засахаренные — красиво и все же грустно.

Однажды мы с приятелем шли по городу. Был туман, и деревья тоже в инее были, так он сказал — будто забинтованные стоят. Мне не понравилось, но похоже.

Я набиваю свою пятизарядку 12-го калибра патронами, четыре с картечью в магазин, пятый — дробь два ноля — в ствол. Ветку беру на поводок — топор за пояс. Ветка понимает. Садится на снег, нетерпеливо поводит ушами и смотрит на озеро — куда пойти?

Голец бестолковый, валяется кверху лапами, запутался, грызет поводок, не хочет идти на веревке. Андрей возится с ним.

— Ишь ты, зубы скалит еще, может, пустим так?

— Не годится, надо приучать. Охота — не баловство.

Приказываю щенку сесть, подергиваю за поводок — огрызается. Ну и характер! Глаза никелированные, блестят. Почесал бунтаря за ухом. Успокоился.

Иду маленькими шагами. Ветка бежит рядом, поворачиваюсь. Опять щенок упирается, крутит головой. Андрей тащит его изо всей силы. Вдруг щенок бросается вперед и валит Андрея, тот падает на живот, но поводок не выпускает. Ругается.

Я, не сбавляя шага, поглядываю на пацана. У озера они меня догоняют. Андрей мокрый, шапка за пазухой, от него пар валит, щенок тоже язык вывалил, слюной брызгает.

Из-за тучи продралось солнце, полыхнул огнем снег. На деревьях, кустарниках сгинул иней, и лес сразу словно, обуглился, почернел.

Ветка потягивает носом, прядет ушами.

Меня тоже подмывает сбегать в распадок, во-он в тот, над которым встает синяя дымка изморози.

Да боюсь, увяжется собака за зверем, а ни к чему. Матки ходят с телятами, белка и соболь линяют, только загубишь.

Втыкаю в снег черенком лопату. Стоит она восклицательным знаком, сбрасываю с плеч мешок с продуктами:

— Изучим обстановку, так, что ли, товарищ?

— Изучим, — поддерживает Андрей и, раскинув руки, падает на снег.

— Смотри, не проваливается.

Голец хватает с Андрейки шапку и пускается волчком по насту. Пацан бросается за щенком. Я смотрю на них, и какое-то смутное чувство одолевает меня. Нежности, умиления, что ли.

Мы сейчас на перешейке между двумя озерками. Если посмотреть на них сверху — две тарелки. За озерами длинная, как посадочная полоса, тундра. Здесь гусь потянет, и Славка так предполагал.

Работаю лопатой. Подходит Андрей.

— Нору, дед, роешь?

— Да, скрадки лепить будем.

— Из снега?

— Из снежных кирпичей.

Режем лопатой снежные блоки и укладываем в стенку. Три стенки чуть повыше метра — и скрадок готов.

Устраиваем четыре засадки метров на тридцать друг от друга, и весь перешеек застроен. От скрадка к скрадку ход сообщения, как на передовой. Только ход к блиндажам извилистый, а тут в, одну строчку-линейку.

— А зачем четыре, нас же двое?

— А собак ты разве не считаешь?

— Считаю, — раз, два.

— Ты, наверно, устал?

— Нисколько! Смотри. — Андрей перебегает по снежному коридору из скрадка в скрадок.

— Ну, Андрюха, все гуси наши. Закрой-ка глаза и посиди здесь. И не вертись.

Привязываю собак в скрадке, беру профили гусей из жести и, чтобы не наследить, ползу к озеру. У самого берега выставляю на полочках подрисованные белой краской профили. Расставляю по окружности так, чтобы с какой стороны ни зайдет косяк, все равно видно будет.

Профилей нечетное количество — так принято у охотников, будто для спарки особь имеется. Одного гуся в стороне определяю. С поднятой головой — это вожак. Маскирую, присыпаю сторожки снегом. Чуткая птица гусь и глазастая тоже. Покончив с манками (профилями), возвращаюсь в скрадок. Вырезаю ножом в стенке отверстие.

— Посмотри, Андрюха, — показываю. Андрей припадает к окошечку.

— Прилетели?! Вот здорово!

Поднимаюсь.

— Тише, спугнешь!

Андрей пристально рассматривает, начинает тереть кулаками глаза и, уткнувшись в колени, мотает головой.

— Это снежное сияние насыпало в глаза песку. С ума сошло солнце.

— Верно, сошло.

— Гуси тоже ослепли, не могут лететь, да, дед? — сквозь слезы спрашивает пацан.

— Это не гуси, приманка.

Я подкидываю кверху шапку.

— Видишь, не улетают?

— Как живые, — разочарованно говорит Андрей. — Ну, в точности. Дядя Слава так не умеет, ты фокусник, дед. А зачем заманивать?

— Стрелять будем.

Андрей задумывается, потом, вздохнув, говорит:

— Нехорошо обманывать, по-честному надо, и Талип так бы сказал.

— Не обманывать, а заманивать.

Объясняю. Полчаса рассказываю. Андрей слушает, потом говорит;

— Не все равно?

Вот и возьми его…

— Да ты совсем сморился, как вареный рак. Пошли обед стряпать.

Слово «стряпать» Андрея смешит.

Поднимаемся и бредем. Наст размяк, даже щенка не держит. Снег с водой, как каша с маслом, только сверкает еще сильнее — электросваркой. И на косогоре бурые пятна багульника оживают прямо на глазах.

Андрей совсем идти не может. Уткнув в шапку лицо, садится на пригорке. Я тоже едва терплю.

— Иди сам — я до ночи буду так…

— Эх, Андрюха-горюха, разве в беде друзей покидают? — Сажусь рядом.

— Нет, дед, я же тебя не бросаю, посижу немного.

— Давай завяжем глаза, возьмемся за руки и пойдем, как дед Антон и Андрейка.

Моя выдумка Андрею нравится. Отрываю от подола нижней рубашки две ленты, как на фронте делали. Только не раны, а глаза завязываем. Собак пускаем вперед, никуда не денутся. Ветка несколько раз пыталась сойти со следа, только уши торчат из снега, но больше не прыгает, живот бережет.

Мы тоже по следу. Андрей держится сзади за телогрейку. Падаем. Смеемся сквозь слезы, бредем дальше.

Я пробиваю колею в одну строчку, как бульдозер. Пока добрались, пять раз отдыхали. Укладываю Андрея в постель. Вытряхиваю из чайника заварку. Заворачиваю ее в тряпку и прикладываю к глазам Андрея. Это уже испытанное средство, пробую на себе. Легчает.

Но без очков все равно из хижины не выглянешь. Лежу, маюсь. Ругаю себя. Факт есть факт. Что и придумать, не знаю. Вспомнил. Перцовую достаю, выливаю остатки в кружку. Смотрю через бутылку, жаль, что стекло не цветное. Все равно. Обухом ножа тихонько колочу, чтобы бутылка не разлетелась вдребезги. В самый раз раскололась, выйдет. Заточил острые кромки осколков. Выстрогал деревянную оправу из двух половинок и зажимаю стекляшки — получаются щитки, вроде как у сталеваров.

Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.

Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибаю концы вопросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.

Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.

Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри, сколько хочешь.

— Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.

Укладываемся спать.

Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы — не встречают. Поводок на месте, а суки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.

Пробежал метров триста — куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.

По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.

Смотрю — мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.

Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник — в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже — шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь он не щенок — молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.

А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце лад марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.

Но однажды проснешься, выглянешь из палатки, как будто ничего этого и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев — все оборвет ветром, и опять лежит снег белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.

А сейчас сидим мы, с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках, и ждем гусей.

За озером, на сушине, сидит какая-то птица — то ли глухарь, то ли ворон, отсвечивает на солнце будто зажженный фонарь.

Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь — шагов семьсот будет.

— Были бы, — говорю, — снайперки, можно было бы снять.

— Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.

Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, — кобчик, громила птичьих стай.

— Во дает! В-вжить! — резанул рукой Андрей. — Гляди, дед!

Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом «веревка», казалось, черкнула кромку леса. Еще минута — и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги.

Это стая уходила. У меня вспотели ладони.

— Заметили.

— Не надо было вертеться, дед, — вздыхает пацан.

Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан, Покопался, достаю — на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточку — как почка вербы. Интересное растение — весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.

Однажды мы поймали молодого гуся, подранка. Чего только ему не предлагали — и крупу, и хлеб, даже макароны не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.

Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте — это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал — снег. Бывало, смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, в обдаст запахом чуть прелого сена.

А вообще в тундре цветы без запаха — яркие, сочные, но почти не пахнут.

Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синих и крупных. Выхожу однажды утром; солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь, я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток — впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли — фир, ф-фыр — застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе… Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие — просто не верится, нагнусь — не пахнут, как неживые. Обидно.

Андрей дергает меня за штанину.

— Уснул? Смотри.

На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит — ке-ке-ке. Мы не шевелимся.

Вдруг — кя-кре-ке-ке-ке! — как заорет, даже напугал — куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил — тоже удивился — откуда, мол, такие взялись?

А пичуга свое: ке-ке-ке! — хохочет.

И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы, добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее — куда там солнцу! — подъедает снег.

Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде, как глиссеры. Не могут с ходу взлетать, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут — прямо душу выворачивают.

— Орет, как корова, — говорит Андрей.

— А ты видел корову? — спрашиваю.

— Нет. Но она же орет.

— А может, как олень?

— Не-е. Олень не орет, олень — не корова. Это ревушка-коровушка.

— Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.

— Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.

— Свадьба у них.

— Пойдем посмотрим?

Подбираемся по-пластунски к самой воде.

Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом — только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.

— Давай вспугнем, — шепчет Андрей.

Вскакивает, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.

— Вылупились, вон они! — кричит Андрей.

Как ни в чем не бывало плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.

— Ну и гагары-сигары!

— А куропач тогда — трубач, — рифмует Андрей.

— Пичуга — мальчуга, мышка — парнишка — мальчишка.

— Давай, дед, оставим парнишкой.

— Кулик — жулик, — говорю я.

— Не бывает. Кулик — циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бугра циркуль.

— Похоже, но нескладно.

— Кулик — циркулик, зато правда.

— Утка — машутка.

— Утак — мастак, не просто так…

— Крякуха — порхуха…

— Порхуха — стряпуха…

— Давай обед стряпать?

— Вот это дело сказал!

Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.

Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг — короткохвостая мышь тундровая — нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.

И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок — осечка.

А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!

— Давай, дед, беречь патроны, — предлагает Андрей.

Досада — приехали песни петь или на охоту?!

— Пусть летают, дед.

— Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.

Но волнение не проходит.

Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук, будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощупал травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля — взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым «кукурузником».

— Поймаем? — высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей — стая штук в полтораста.

Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он скружал, подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.

Начались переговоры — один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?

Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел… И гусь, будто парашютист, падает в снег.

Вдоль озера тянет еще косяк.

Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки разрушаются. И вороны нашлепками черными сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.

— Надо двигать в хижину, Андрей.

А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.

— Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул… Видишь, как напирает вода.

Пока сговаривались, повалил снег или дождь — не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы — красные. В низине вода и совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.

— Замерз, Андрей? — вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. — Давай понесу? — Беру на руки. Брыкается.

— Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?

— Вода это шумит.

— Да нет, собаки.

— Вода…

— Да нет же, лают!

Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.

— Я же слышу, ты что, оглох, дед?

— А если это только эхо, заплутаемся — не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. — Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ни черта не вижу.

Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.

— Ну, поехали.

Бреду напрямик — вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.

То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.

Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.

— Не туда, дед, сюда, слышишь!

Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!

Кажись, слышу, они скулят… нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.

Подходим к хижине в густых сумерках.

Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.

Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидной чайник.

Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.

Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю. Патроны намокли, разбухли, надо перезарядить.

Но вначале ужинаем.

За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, сука скулит, ее голос.

— Ишь ты, разнюнилась. Молчать!

На минуту затихает и снова за свое.

Голец спокоен. Вообще кобель за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.

— Давай, дед, запустим, плачет ведь.

— Ни к чему им здесь.

— Лампа мешает, да?

— Умываться будем.

— Мы же чистые, в воде были.

— А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.

Ну что же она так скулит?

Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.

— Ну, что с тобой? Не рожать ли собралась?

Голец топчется, пытается достать меня лапами.

— Может, не наелась?

Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?

Вернулся за суконным одеялом.

— Я тоже с тобой, — вылезает из шубы Андрей.

— Посиди.

Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток.

Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.

Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить — воет.

— Если это тебе не жилье… — начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.

— Помогать пришел?

— Унесет ветром такую хибарку.

— Нет, брат, не унесет!

Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись — и в мешок.

— А лампу? — говорит Андрей.

Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.

Андрей уже тут как тут:

— Расскажешь, дед, а?

— Слушай, — говорю, — как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.

Немного о личной жизни

В один вечер собралась и улетела. И расчет не взяла, даже не попрощалась толком. Передумать, что ли, боялась? Эх, Юлька, Юлька… Вот знаю, что улетела, а сам, как дурак, на каждый стук бегаю…

А что говорить! Помню, красные угли рушились в печке и тревожные блики света прыгали по темным углам комнаты.

Только однажды она пожаловалась. Мол, все вечера дома одна, мол, ты свои железки, краны больше меня любишь, завез сюда да и бросил. Говорила, хоть бы приревновал к кому, что ли… Смешно! Мне — и ее ревновать! Я сморозил тогда: «Парней много на стройке, что же ты повода не даешь?» Глупо, конечно!.. И гадко. Ну, а на самом деле, что мне было ответить? Ведь эта чертова стройка все силы, всю душу, все время забирает!

Неделями дома не появляться — какая жена выдержит?..

Но ведь у нас сотни людей так живут, чуть в начальники вышел, и уж ни днем, ни ночью покоя нет. У всех так! И ни от кого жены не бегают. Я, в общем-то, и не обратил внимания на этот разговор. После как-то еще сказала:

— Сил моих никаких нет, пришел бы да хоть попугал, что ли, парни совсем обнаглели.

Тут меня, конечно, задело. Пообещал разобраться. А сам опять закрутился с работой, а там в командировку послали. Было уже такое, «разбирался» — это еще когда ухаживал за ней.

Однажды прибегаю со второй смены к клубу ее встречать. Уже и народ разошелся, переполненный трамвай отчалил… Топчусь у выхода. Двое парней около телефонной будки крутятся.

Подходит один.

— Закурить есть? — Парень здоровый, симпатичный, в «москвичке», в галстуке, в штиблетах…

— Не Юльку ждешь?

— Ее, — говорю.

— Ну, давай, рви когти отсюда! — и грудью напирает. Ну, у меня шейная мазь всегда при себе. Вижу: по-хорошему не договоришься — смазал. Друг подлетел — и его тоже. Они за будку — и ходу.

Оглянулся, Юлька в ботиках, руки в муфте.

— Что это они?

— Да так, — говорю, — прикурить ребята попросили.

…Все было, как в романе: свидания, любовь, дуэль, цветы. Помню, на Новый год все магазины, киоски обегал. Мороз-колотун, туман, хоть куском бери. Огни в окнах. Смотрю, цветы за рамой в горшках цветут. Захожу.

— Здрасте! — Деньги на стол. — Цветы, бабуся, покупаю.

— Да что ты, милый, — запричитала. Видит, бесполезны отговорки, а может, и поняла, что крайне нужно. Взяла ножницы, подстригла и ахнула — будто свет в комнате потушили.

— Отрастут, — говорю. Цветы за пазуху осторожненько, и ходу.

Прибегаю. Юлька на пороге встречает — царица. Да куда там царица — прикоснуться не смею. А она:

— Ну, что же ты, — и чмок. Губы у нее теплые, мягкие, душистая вся.

Распахнул пальто, а цветы к ее ногам: от мороза осыпались, в руке одни стебли.

— Цветы!

Одни воспоминания остались.

Познакомился с Юлькой в клубе, была она хореограф. Потом я в клуб, она — на стройку: показывали друг другу свое искусство. Я от нее в восторге. Она от моей работы. Как-то по берегу залива далеко ушли. Остановились у большого камня.

— Пусть это будет наша пристань, — сказала Юлька.

Забралась на камень, вместиться на вершинке не можем, обнял ее, и так стоим скульптурой.

А назавтра притащил домкрат, поднял эту булыгу и весь вечер долбил в торце: «Юлька+Антошка=любовь». А когда в следующий раз пришли к камню, Юлька сказала:

— Давай опять так постоим, как тогда.

— Подожди, если это настоящая и только наша пристань, то на ней должен стоять наш вензель.

Нашел на берегу бревно, приволок. Заломил под камень.

— Что ты хочешь сделать? — испугалась Юлька. — Не надо, не разрушай, ну, умоляю же…

Камень под нажимом бревна накренился, и Юлька прочла надпись. Эти наивные слова вызвали у нее бурю восторга. А затем Юлька притихла.

— На вечные времена, правда, Антон?

Мы долго возились, пока снова поставили «пристань» на место.

Как-то сидели в общежитии. Был холодный ненастный вечер. Юлька приехала прямо из клуба.

— Кое-как добралась на перекладных, — сказала она. — Холодяга! — и надела мою куртку. Она была ей ниже колен, болтались рукава. — Я в этой куртке, как птица с перебитыми крыльями, Антон, скажи, не думая, сколько тебе лет?

— Много.

— Мне кажется, тебе сто. Не спорь. Это меня пугает, Антон. Ты чересчур взрослый и мудрый. Мне кажется, ты сам, один построил эту ГЭС. Меня всегда пугают люди рассудительные, опытные, их невозможно открывать. Сядь вот сюда, говори, ведь каждое слово живет, существует, как вот эта кровать, стол, стул, цветы, картина. И еще даже живее. Я верю твоим словам… Я люблю твои шершавые ладони. Пахнущие копченкой. Не бросай курить, ладно, Антон? Дай руку! Я уже говорю твоими словами — «вира», «майна». Мне больше нравится «вира». Меня сегодня в клубе назвали бригадиршей. Я была на десятом небе.

— Юля, ты знаешь, что такое конец большого бетона? Это значит, стройка уже в зените — трудности позади. Иной в это время уже пишет письма, Юль, в министерство или друзьям: на какой гидростройке нужны люди? И мы уже наметили новую стройку…

— Не говори больше, Антон. Я поеду с тобой! Только не подумай, пожалуйста, что это скоропалительное решение. Я много думала об этом. Все понимаю. Я твердо решила. Ты будешь строить, я учить детей… Это не так уж плохо… Если ты, конечно, не против…

…Через полгода мы были в Заполярном. Помню, пришли в контору. В маленькой комнатушке стучала машинка. Пожилая, с худым смуглым лицом женщина долго вертела в руках Юлькину трудовую книжку.

— У нас, — сказала она виновато, — милая девушка, клуба пока и в помине нет, просто не знаю, куда вас… Вот если маляром — трубы красить пока?

Мы с Юлькой переглянулись.

— Да, да, восемь рублей поденка — это не так уж плохо для женщины…

Я взял Юльку под руку.

— Погоди, Антон. У вас есть листок бумаги? — спросила она в окошечко.

Вот так Юлька и стала маляром.

Приехал как-то — нет Юльки дома, спрашиваю соседей: «Ключ, говорят, не оставила, на концерт, что ли, пошла». Подхожу к столовой (в столовой выступали с концертом приезжие артисты). И Юлька тут. Смотрю: какой-то парень за руку ее держит. Вырвалась: то ли меня увидела, не понял, только бегом, через улицу. Я за ней. Догнал около дома. В дом вошли. Она села на кровать, головой мотает и молчит. Только одно и выдавила: «Где ж ты раньше был? Что ж ты сердцем не почуял, что не могу я так. Окаменел, что ли…»

Ну я вижу, разговор без пользы, лучше ей одной побыть. Просидел до полуночи у реки. Вернулся, а ее уже нет. В этот вечер и улетела…

С плеса донесся трепет крыла. Потянул табунок селезней. Самки у птиц серенькие, незаметные. Трудяги. Зато самцы — петухи ряженые. Особенно макла — роспись, как на каменном цветке.

Над темной щеткой тайги заиграло звездами низкое небо. Когда-то мы с Юлькой мечтали: зимой — лыжи, подбитые камусом. Ружья. Лайки рыжей масти. Летом — где-нибудь в таежной глухомани, на берегу говорливой речки — избушка, лодка, удочки. И всегда какие-то новые заботы отодвигали это счастливое, долгожданное время, а отпуск за отпуском переносился.

…Патыма неожиданно вошла в свои берега и даже стала мелеть — это перед черной водой. Черный паводок идет сразу же за весенним; бурные потоки снежной воды сменяются черной подпочвенной, уставшей от долгого зимнего воздержания. Это надолго. И надо не прозевать ее, уйти.

Утром напились чаю и уложили в лодку свои пожитки. Берег под ногами насыщен влагой, хлябаем, словно тесто месим. За ночь вода в реке упала метра на два. Течение ослабело, и берега, и сама речка изменились — подобрела она, что ли. Но мешок с сухарями пристегнул к дуге — на всякий случай.

— Матросы, по местам!

Голец по уши в грязи, даже не догадаешься, какой он масти. Его в лодку не берем — пусть чешет по берегу, Прежде чем сесть в лодку, побулькали ногами, ополоснули глину.

— Разрешите рубить чалки?

— А Ветку? — говорит Андрей.

Встаю, иду за сукой. И опять усаживаюсь.

— Поднять якорь! — командует Андрей.

Отчаливаем.

Лодку подхватывает течением, я подправляю шестом. Голец сначала забрел в воду, но потом сообразил — метнулся вдоль берега.

— Как там наша хижина? Не унесет? — беспокоится Андрей.

— Да не должно бы.

— А мы еще туда вернемся?

— Кто знает. Неисповедимы пути господни.

Солнце уже поднялось высоко, обжигает кожу, но туман еще чадит в глубоких распадках, держится, розовея и сжимаясь. У переката пришлось высадить «матросов» и провести корабль на веревках, лавируя между камнями. В этом месте речка заметно втягивалась между гор, берега вытеснялись кручами. Кое-где лиственницы осели и клонились вершинами до самой воды, цепляясь корнями за размытый берег. Течение еще больше натянулось, и наше легкое судно стремительно неслось, резко покачиваясь на водобоях. Я проворнее заработал шестом. В одном месте едва успел крикнуть Андрею: «Пригнись!» — как проскочили под ветками наклонившегося дерева. «Надо быть осмотрительнее», — подумал я и увидел за поворотом в сужении залом. Это очень опасно!

Едва успели причалить к берегу. Высадились, вытащили пожитки.

— Ну, матросы, в увольнение!

Мы осмотрели залом и решили протащиться берегом. Голец тоже полюбопытствовал, обнюхал сооружение и боязливо попятился.

Разделили посильно поклажу, навьючили на себя котомки. Подняли лодку и потащились в обход.

Берег утыкан булыгами, и идти было трудно. Двигались медленно, с отдыхом. Наконец обогнули завал — сбросили котомки и вернулись за остатками… И так трижды.

Голец кого-то гонял в кустах, тихонько повизгивая. Однажды он чуть не поймал крохаля. Утка с подбитым крылом металась по берегу. И когда подальше отвела собаку от гнезда, булькнула в воду. Пес в недоумении стоял и смотрел с берега.

— Так тебе и надо, — сказал Андрей, — мог же он, дед?

— Мог, да не смог. У него голова еще не на том месте.

— А на каком?

— Молод он, Андрюха. Ветка бы поймала. Она и сейчас вся дрожит от напряжения. Не прицыкни — бросилась бы на помощь Гольцу.

Загрузили лодку и осторожно двинулись дальше. Но минут через пятнадцать услышали рев воды.

— Это что там?

Я встал, посмотрел — впереди смыкались горы, и казалось, здесь обрывалась Патыма. Дальше двигаться без разведки было опасно. Мы причалили к берегу, вылезли. Впереди грозно шумел шиверами перекат. Вынули из лодки груз, часть навьючили на себя, и я попытался спустить лодку на бечеве. Течение рвало веревку из рук.

Перебежками, едва поспевая за лодкой, я прыгал между камней, подбираясь к самому горлу прохода. На изломе горы вода ярилась. Вытянул лодку на камни.

Мокрая прорезиненная ткань туго обтянула каркас, и лодка стала гладкой, как яичко. Вылил воду, поджидаю Андрея.

— Это, Андрюха, и есть сам Шаманский порог. Стряпай обед, а я пойду в разведку, гляну поближе на это чудище.

Захватив на всякий случай спиннинг, я стал карабкаться по скалам. Вода билась о камень и шумела со страшной силой, проваливаясь в прорезь горы, как в трубу.

Я запрыгнул на высунувшийся из воды камень величиной со стол. Обдало ледяными брызгами. И что же? За камнем, впритык друг к другу, в затишке стояла рыба! Тут были и сиги, и ленки в глубине, но они даже не отпрянули! Снизу напирали все новые косяки, вытесняя первых, те сваливались в русло и отчаянно работали в кипении воды плавниками, одолевая стремнину, поднимались и заходили за другие камни. Вот он, нерестовый ход перед черной водой. Рыбы столько, что ее можно было подсекать по выбору. Но это неинтересно, как-то предательски. Я вернулся с пустыми руками. Андрей приготовил «стол» — на камне в чашках дымила каша.

— Не пересолил? — спросил я.

— Пересол на спине, недосол на столе, — степенно ответил дежурный повар и шмыгнул носом, в точности как Талип.

Я вынул из рюкзака пригоршню сухарей, положил на «стол» и полил их из чайника — запарил. Наполнил кружки, и мы сели. Камни около речки слезились.

— Не плачьте, камни, — зачем-то сказал я.

— Ты че, дед, оглох, что ли? — крикнул Андрей, подавая сахар.

— Оглох, Андрюха, совсем оглох. Как дальше, Андрюха, двигать будем, у тебя есть предложения?

— Есть.

— Давай.

— Через гору пехом.

— Я тоже так думаю. Идея. Давай обсудим. А как пойдем, грузу ведь много — не бросать же лодку.

— Я тоже понесу, — серьезно говорит пацан.

— Давай оставим здесь часть провизии и шубу.

Навьючились. Ружье, как автомат, на груди. Топор — за патронташ. Перед дорогой присели на камень.

— Ну, включаем скорость.

Пошли. Собаки впереди. Андрей за мной.

— Под ноги смотри, — предупреждаю.

Идем по каменной наброске к подножию горы, пробираемся сквозь ерник в редколесье. Под ногами мох желто-зеленым ковром лежит, идти по нему еще труднее — утопаешь по щиколотку. Шагаем вроде широко, а на самом деле неподатливо; на месте топчемся.

Перед крутяком остановка, приваливаюсь к лиственнице рюкзаком. Андрей, вытянув шею, как утенок, паутина на волосах — шапку в руках держит, подходит и садится рядом. Раскраснелся.

— Брошу, — крутит на пальце шапку.

— Лучше, — говорю, — подложи под лямку, резать не будет.

— А ты видел, дед, тропу?

— Не заметил.

— Совсем рядом, пошли, покажу.

Действительно, в косогоре тропа набитая, но заросла.

Широкая, не звериная. По тропе, какая ни есть, идти легче. Идем гуськом. Уже вытянули до половины горы. Оборачиваюсь. Марь и речку хорошо видно — ртутью переливается.

— Смотри, дед, — кричит Андрей. — Теремок!

В стороне от тропы на небольшой террасе строение вроде часовенки.

Ближе подходим. Сруб на два ската. Крыша, на крыше шпиль — маковка резная. Карниз тоже в мелких кружевах. С радостью сбрасываем ношу и садимся на крылечко, под навес. Подбегает Ветка, обнюхивает «храм» и скребет лапой в дверь.

— Зайдем, — говорит Андрей.

Домик срублен из строганых чистых плах — добротно, с большим старанием и со вкусом. Это видно по обналичке. Хотя она явно сделана топором, но не скажешь, что топорная работа. Крыша уже подернулась зеленью, замшела и стена с северной, стороны. Прежде чем открыть дверь, пришлось просунуть лезвие топора в притвор и как следует нажать. Дверь скрипнула резко и отворилась.

На подставке стоял гроб. Мы в нерешительности остановились на пороге.

— Что это, дед? Посмотрим?

Голец уже юркнул между ног. Обнюхал скамейку. Ветка же уселась на крыльцо и сощурилась на солнце.

— Эх ты, бояка, — сказал Ветке Андрей и переступил порог.

Одна стена была оклеена пожелтевшими листками из Священного писания да старинными бумажными деньгами. С них смотрела полногрудая царица. В углу, на подставке, деревянная потускневшая икона.

— Как зырит, — прижался ко мне Андрей.

Стоим. Рассмотрели все. Прикрыли дверь и пошли дальше. Андрей все расспрашивал, откуда и зачем здесь этот домик, кто его сюда поставил. Я задыхался от ходьбы и только мотал головой, как ездовая лошадь.

На самом хребте, куда нас привела тропинка, на двух соснах высоко над землей мы увидели большое, из прутьев, гнездо.

— Смотри, дед, давай достанем.

Я эту чертовину еще из распадка заметил, но никогда бы не подумал, что в лесу может свить гнездо орел.

— Ты не можешь, дед, достать? — пристает Андрей. — Что там? Может, клад?

Снимает котомку и подпрыгивает, обхватив ногами и руками ствол, висит лягушкой.

— Тяжеловат, Андрюха.

Ветка посмотрела на дерево, залаяла. Голец на всякий случай тоже тявкнул.

Мы спустились с горы. Сосны росли перпендикулярно к склону, скрадывая глубину распадка. Я оглянулся — солнце сквозь ветки высвечивало черное таинственное гнездо.

До речки добрались сморенные, припали к воде. От напряжения дрожали колени. Жадно пили, затем умывались. Собаки тоже хлебали, а Голец даже лег на отмели. Андрей разулся и блаженно шевелил покрасневшими от натуги пальцами.

— Дед, у меня ноги подросли, видишь?

— Вижу, Андрей, да ты и сам подрос.

Я сижу на своем мешке с лодкой и рассматриваю карту. Совсем недалеко, если ей верить, за вторым поворотом жилье. Речка здесь довольно широка, и ветерок пошевеливает волну; берега залепила верба.

— Может, Андрюха, до темноты доберемся? Или на ночлег готовиться будем?

— Давай, дед, в темпе и поедем.

Собрали лодку и понесли на воду. Ветка, не ожидая приглашения, на этот раз запрыгнула сама. Голец побежал берегом.

Перевал уже закрыли толстые тучи, вода на глубине освинцовела, посерел лес, запахло дождем.

Как только лодка вышла, ее подхватило течение, легко и стремительно подбросило на набегавшую волну и понесло как на крыльях.

— Держись, матросы, — и я послал лодку строго поперек волны, придерживая корму шестом и бороздя им по дну. Шест вибрировал и подпрыгивал на камнях. Лодка скользнула между водобоем и возвратным течением и, раскачиваясь, потеряла скорость на плесе. Тучи припали к земле, заморосил дождь, и сразу наступили сумерки. От воды потянуло холодом.

Ветка мелко вздрагивала и жалась к ногам.

Надо бы засветло заготовить дрова и устроить ночлег. Еще дед мой завещал эту заповедь. Я достал карту и, прикрываясь курткой от дождя, посветил спичкой. Спичка догорела, и мгновенно наступила темнота. Только на перекате отсвечивало русло, а берега беспросветно тонули в липком сумеречном дожде.

— Придется швартоваться к берегу, а то и зимовье проскочим, — успел сказать я, как вдруг лодку повернуло, подбросило корму, и она мягко, словно в перину, вошла в глубокую заводь, даже шест не доставал дна.

Я почувствовал на сиденье холод. Сунул руку и обмер. Под рукой бил фонтан, просунул дальше — с кулак пробоина. Ветка вскочила, отряхиваясь, окатила нас холодными брызгами и начала метаться по лодке. Я наступил на фонтан ногой и поддернул рюкзак с сухарями, хотел захватить лямкой собаку, но она вдруг метнулась за борт.

— Зачем, дед, ты ее?

— Андрей, ползи ко мне, — тихо сказал я.

— Тут вода, — с тревогой сказал Андрей.

— Ко мне, Андрей! — приказал я и заработал шестом, как маховым веслом. Вода холодила уже под коленями.

— Ты че, дед, уже в воде?

— Спокойно, Андрейка. Не шевелись.

Сунул в воду шест, дно было близко, пригнулся, стараясь угадать землю, и в это время лодка, как старая порванная калоша, мягко оседая, ткнулась в берег.

Я спрыгнул в воду, схватил Андрея и вышел на берег. Он был, как лягушонок, мокрый. Вернулся и подтянул тяжелую, залитую водой лодку.

Походили, пошарили по берегу. Нашли гнилой пень, разгребли внутри сухие гнилушки — лучшей растопки и не надо. Притащили две охапки валежин. Руки — как грабли — не гнутся: едва зажег спичку. Прикрываем растопку оба с Андреем. Задымило. Приятно щекочет в носу. Вспыхнули ветки. Подбрасываем в костер. Огонь — великое открытие, только здесь по-настоящему и оценишь!

Лодку поставили на борт, подперли корягой. Повесили над костром котелок на чай и забрались под лодку. Сидим, сушим одежду, да и дождь приутих — так себе накрапывает.

— А где же Ветка с Гольцом? — спохватывается Андрей.

— За рекой, починим корабль, съездим.

— Давай чинить тогда, — предлагает Андрей.

— Чем будем заделывать пробоину?..

Андрей на четвереньках подбирается к дыре, осматривает.

— Латать, дед, надо.

— Знамо дело, надо. А как?

— Болтами.

Сразу видно, что монтажник, не сказал же нитками или клеем.

— Где возьмем болты?

— Думать надо.

— Ну это, Андрей, демагогия.

— А ты охто сам? — подражает Андрей Талипу.

Котелок зафыркал, зашумел костер. Достаю из кармана рюкзака заварку — отсырела, липнет к рукам.

В старые времена пачку бы на два раза, теперь слишком жирно — щепоть на котелок. Запахло чаем. Прикрыл котелок шапкой — чтобы дух не выходил. Раскрываю банку сгущенки. Андрей разложил на кучки сухари. Стол на мешке из-под лодки. Сам сидит на шапке, на камнях плохо. Я сапоги подложил. Наливаю в кружку чай. Сидим, хрустим сухарями, пьем чай из одной кружки, по очереди. Весело пляшет костер. Потянулся подбросить в костер — зацепил котелок, опрокинул.

— Не переживай, вода есть рядом, — Андрей надергивает обувку на босу ногу и хрустит галькой. Слышу, черпает воду и бубнит что-то. — Дед, зачем бросал гаишка? — и сует мне спиннинг.

Попробовал катушку — крутится, не заржавела.

— Вот и гаишка, ЛЭП и болт, — подражаю Талипу. — Может, разберем катушку для починки корабля?

— Правильно, дед, — Андрей ставит на угли котелок, подбрасывает дров и ныряет под лодку.

Я разобрал катушку, леску сунул в карманчик рюкзака, болт с гайкой отдал Андрею.

— Держи пока, на сохранение даю.

Выстрогал из дранины две пластинки величиной с коробку из-под «Казбека», чуть потоньше, примерил на пробоину, пробуравил ножом посередине каждой пластины по отверстию под болт. Вместо клея еловая смола. Осталось стянуть пластины болтом.

Как только рассветет, осуществим замысел.

— Ну, а сейчас, Андрюха, вздремнем. Дед мне еще говаривал: утро вечера мудренее. Но прежде давай-ка соорудим маленький Ташкент. Переноси костер вот на это место, а я пойду прутьев нарежу.

— Не понял, дед.

— Смотри.

Переложил головешки покрупнее на другое место. И пошел в заросли. В кустах было темно и сыро. Резал прутья на ощупь. Вернулся с охапкой тальника. Костер уже бойко полыхал на новом месте. На старом дымились угли, синела зола. Разгреб пошире огнище, зола шипела и клубилась вместе с паром. На горячую золу уложили прутья, расстелили на них портянки, обувку под головы. Лодку тоже перенесли, укрепили навесом. Забрались под него.

— Ну, ты даешь, дед, — укрываясь курткой, говорит Андрей. — Давай я тебе радикулит греть буду, — прижимается он ко мне и вздыхает: — Собаки продрогнут, у них же нет Ташкента…

Рассветало. Костер прогорел, чадили головешки.

Я вылез из-под лодки осторожно, чтобы не разбудить Андрея. Патыма дымилась легким редким туманом, берега были сонными и отяжелело блестели мокрыми кустами. Я посвистел собакам — эхо отозвалось и передразнило совсем близко за рекой. Прошел вдоль берега по течению реки шагов тридцать — пятьдесят и увидел между камней на песке отпечатки лап. След был свежий, после дождя, четкий оттиск когтей, мне показалось, даже песчинки еще не успокоились. Еще подумал — рабочая лапа! Снял шапку и накрыл след — не вошел.

Где же собаки? Может, Ветка обиделась, что ее выбросили из лодки, и вернулась в хижину и кобеля увела? От этой мысли даже жарко стало. А может, где-нибудь под кустом лежит — ощенилась, опять кобель бы пришел, а может за зверем оба ушли?

Набрал в легкие воздуха и крикнул:

— Ветка-а!.. — На том берегу — а-а-а! — прислушался, нет, не лают.

Из-под лодки вылез Андрей, сонный. Стоит, топчется, глаза трет кулаком.

— Нету? — спросил. — А скоро солнце?

— Скоро, Андрюха, скоро. Поспи еще. Рано.

Любит Андрей восход. Весь зардеет и перестанет дышать. Ждет. А когда выкатится солнце, вздохнет глубоко и сидит не шевелится.

Я взял нож, залез на бугор, где росли великолепные стройные, одна к другой, сосны. Солнце уже высветило их длинную малахитовую хвою. Набрав комок янтарно-липкой смолы, я вернулся в лагерь. Андрей сидел на корточках у костра и грел живот.

— Клею добыл, — сказал я, — будем чинить корабль или сначала умоемся и закусим?

— Закусим, и чинить, — отозвался мой матрос.

Сели чай пить.

— Ты что, Федул, губы надул? — спрашиваю Андрея.

Молчит. Глаз не поднимает.

— Что с тобой, боевой мой товарищ?

— И ты бы надул, если бы у тебя потерялись. Может, они утонули.

Андрей поднял полные слез глаза, положил осторожно ложку, сухарь, поднялся и направился к воде.

Мне тоже еда не шла.

Я злился на собак и жалел их одновременно. Может, ушли в низовье — к жилью?

На плесе играла крупная рыба. Туман отрывался от воды, струился и таял под кустарниками. Я намазал смолой пластины, наложил с обеих сторон дна и стянул их болтом. Подняли с Андреем лодку и опустили на воду. Как будто не течет.

Андрей принес котелок, удилище и тоже заглянул в лодку.

— Сухая, — сказал он.

— Давай спустимся по течению, может, там встретим?

Андрей оживился:

— Давай, дед!

Мы уложили нехитрое корабельное имущество, сели по местам, и я вывел лодку на стремнину. Патыма, голубая и спокойная, как небо, текла нам навстречу. От движения воды приятно кружилась голова. Было так чудесно, что хотелось впитать в себя прозрачную синеву глубокого неба и зеленую истому распадков.

В замке

Чтобы сократить расстояние, я срезал изгиб реки. Вдруг из-за поворота вырос дом. Он стоял на высоком берегу, с закрытыми ставнями, под тесовой крышей.

— Замок! — удивленно крикнул Андрей. — Смотри-ка, еще дом, два, три.

— Крепость!

— Нет, замок!

Мы высадились на берег и направились в замок. Постройка была обнесена тесаными жердями, вместо ворот раздвижное прясло. Мы раздернули звено и вошли во двор, обширный, заросший высоким пыреем. Кисточки на нем оборвало ветром, торчали безголовые серые дудки. Обошли двор. Осмотрели усадьбу. Видимо, это была работа одного и того же мастера, что и на перевале в часовне. Резьба по дереву. Карнизы, ставни, резные колонны — все выполнено со вкусом и старанием. Кроме большого пятистенного дома, во дворе стоял амбар, летняя кухня, лабаз, а в дальнем углу, к которому примыкал сосновый лес, — загон для оленей с остроконечной дымокурней и пряслом для привязи лошадей.

Полинялая массивная дверь в дом была закрыта, и в пробое вместо замка торчал сучок. В пазухе между домом и пристройкой еще лежал снег.

Поднялись по широким отбеленным дождями ступеням на крыльцо.

Я взялся за медную литую дверную ручку и тогда увидел под дверью потускневшую металлическую пластину, на ней гравировка: «Щадовъ Л. И.» — на конце с твердым знаком.

— Дергай же, — сказал Андрей.

— Давай вначале откроем ставни. — Ставни пристоялись и открывались со скрипом.

— Ожил дом, запел, — заметил пацан.

Дверь тоже подалась со стоном. Постояли на пороге, сначала заглянули внутрь и тогда только переступили порог.

Дом разгорожен капитальными стенами. В первой комнате — кухне — русская глинобитная печь в углу, мельница с ручным жерновом. Стол квадратный на массивных ножках, под стенкой ларь. Из кухни через дверь — столовая. Длинный резной стол, по обе стороны скамейки — у одной скамьи, заметил Андрей, недоставало ножки. Из столовой двухстворчатая крашеная дверь приоткрыта. Заходим — комната на шесть окон. Широкий, на якутский манер, камин облицован кварцем. На потрескавшемся глинобитном полу куча снега. Заглянул в дымоход — кусок неба синего. Рядом с камином долбленое из пня роскошное резное кресло. Андрей уже уселся, только не хватает короны. Из этого зала низкая с порожком дверь — толкнул ее ногой — легко, без шума распахнулась.

Комната узкая с одним окном на реку. Деревянная с глухими высокими стенками кровать, на ней оленьи шкуры, заячье одеяло. Русская печь выступает задней стенкой на полметра.

— Попробуй, дед, какая кровать!

— Слезь, Андрей, нехорошо с ногами.

Андрей спрыгнул и подбежал к окну.

— А наших нигде нет — ни Гольца, ни Ветки.

— Найдутся, — неопределенно говорю я.

В ларь заглянули — кроме мышиного помета нечего нет. Около ларя на полу кольцо.

— Потайной ход из крепости.

— Ну-у? — тянет Андрей. — Откроем?

Открыли, потянуло сыростью. Лестница — верхние ступени выхвачены светом из окна, а ниже черная дыра. Андрей уже на лестнице, я тоже спускаюсь и чиркаю спичкой. Сходим вниз. За ворот сыплется снег. На полу лед. Стены обделаны кругляком, забраны в столбы с раскосами, все в курже, под станками туески, кадки, вешала. Уже полкоробки исчиркал.

— Нету хода, — говорит разочарованный Андрей. — Возьму один? — показывает на туесок.

— Бери, — вылезаем из погреба. Рассматриваем на свету туесок — расписан тонкой резьбой по бересте. Вырезаны упряжки, олени, гон лосей. Андрей переворачивает туесок кверху дном, на стол сыплется чешуя с пятак величиной, только гораздо тоньше, а цветом такая же. Не могу понять, от какой рыбины, в жизни не видел такую крупную чешую. Загадка.

Андрей тоже вертит чешуину, пробует на зуб.

— Соленая, — говорит.

Любопытство разгорается — надо сеть поставить на ночь. Андрей не возражает.

— Давай затопим печь?

— Затопим, Андрюха, и печь, и камин, давай устраиваться.

Принесли свои пожитки. И пошли готовить древа. Я рублю сушняк, Андрей таскает его в дом.

В печи обнаружили чугунок, треснувшую сковороду и деревянную обожженную по краям лопату. «Хлеб садили», — подумал я. Поленья тоже удобно укладывать: на лопату полено — в в печь. Я взял чугунок и пошел на речку, отдраить его. Речка отливала синевой и исходила прохладой. Кусты висли над самой водой. Я нарвал пучок прошлогодней травы, обмакнул в воду, сыпанул в чугунок песку и стал тереть. Прибежал запыхавшийся Андрей.

— Дед, — таинственно зашипел он, будто нас могли подслушать, — на печи кто-то сидит.

— Да ну? — вырвалось у меня. — Показалось.

— Честно.

Пошли в дом. Засветил лучину, залез на печь. Пусто. Только коса лежит со сломанной пяткой.

— Ах ты, Андрюха!..

— Честно, дед, видел же, белое…

Чертовщина всякая лезет в голову. Не заболел ли уж? Смотрю на Андрея — вроде бы все в порядке и голова холодная. Отвлечь надо парня.

— Пойдем, покидаем, может, на уху надергаем.

— Пошли, — с готовностью говорит Андрей.

Достаю из рюкзака катушку, и идем на берег. Снимаю с накладок у лодки болт — они и на смоле удержатся. Направил спиннинг, сменил блесну — вместо ельчика наладил под гольяна желтенькую, ложечкой. Закинул — чуть не до середины речки достал. Стою, кручу катушку, не торопясь, удилишком подергиваю. Андрей неподалеку в заливчике бродит, шитиков, что ли, ищет.

Вдруг спиннинг из рук чуть не вылетел — только катушка заскрежетала, и мырь пошла по воде. Захватило за живое, стравил и опять внатяг — леска-миллиметровка, черта выдержит, а вот якорек слабоват. И Андрей тут как тут.

— Сидит, — шепчет.

— Сидит, братуха, сидит…

Вдоль берега: то вверх, то вниз водит. Как всплеснет — круги заходят, — и леска — в-жи-жить, вжить — поет.

— Махина, — с уважением говорит Андрей.

— Тащи, Андрюха, ружье!

А сам в воду забрел, подвести стараюсь — вымотать силенки. А Андрей уже сует ружье. Не могу оторвать рук от спиннинга.

— Поставь на автомат и приготовься. — Андрея учить не надо, в один момент все готово, собачку перевел, стал наизготовку, только ствол нетвердо держит — тяжеловат для него.

— Нажимать? — спрашивает.

— Не надо, так стой. Как выведу на отмель, сразу подавай.

И вдруг леска совсем ослабла. Ушел… Нет, поводит легонько, подергивает. Даже под ложечкой ноет.

Слабины не даю — выбираю, но и через силу не тяну. Оборот за оборотом проворачиваю катушку. Отдыхает. Это плохо, так долго протянет, пока вымотается из сил. В глубине вроде серебрится рыбина. Нахаживаю леску, не спускаю, смотрю — как подводная лодка идет! Уже и жабры ощерились, хвост заломился, сопротивляется. Только бы не рванула!

А стрелять рано — пуля в воде вязнет и направление меняет.

— Видишь, дед! — Андрей тоже азартом исходит. — Оглуши!

— Рано, Андрей!

Уже красные плавники под бело-розовым брюхом выделяются. Если нас увидит, с ходу рванет. Хотя бы еще с метр — вот уже и глаза навыкате рябят. Едва дыхание перевожу, даже внутренности дрожат.

— На, Андрей, держи, — шепчу, — крепко, обеими руками, только не рви, а тихонечко отходи назад и катушку держи, тащи ее к берегу.

Беру пятизарядку наизготовку.

— Как выстрелю, отпускай катушку, а удилище держи!

Андрей пятится, напружинился весь. Рыбина изгибает свой руль — хвост и с силой вылетает на поверхность. Три выстрела один за другим: бах, бах, бах! И из воды оранжевые буравчики.

Хватаю леску и тяну, забредая в воду. Таймень, вздрагивая плавниками, тупо идет к берегу, за ним тянется красная размытая дорожка.

— Вот это да! — прыгает Андрей и меряет шагами рыбину от хвоста до головы.

Прежде чем разделывать добычу, сходили за топором, захватили котелок, чайник, рюкзак. Голова в чугун не входит, пришлось разрубить — это на уху, хвост — тоже в уху. С полпуда разделали для копчения, вынули кости, порезали долями. В туесок засолили с лаврушкой, немного перчику, остальное убрали в погреб, на вешала. Завтра к обеду сделаем коптильню, к этому времени и рыба просолеет. Пока разделали, приготовили обед, и время ужина подоспело — за одним разом и поедим: разложили сухари, разлили уху, рыба на сковороде дымит паром, а дух идет — поджелудочную железу захватывает. Едим рыбу с сухарями, запиваем юшкой.

Андрей убирает со стола объедки.

— Одно плохо, — говорит он, — собак нету. Пойдем искать, дед. Ну, пойдем, а? Сами они ни за что не придут. Жалко мне их, честно, дед. Мешок понесу. И ружье.

— Подождем еще денек, знаю я эту Ветку — увяжется за зверем, трое суток будет гонять.

Андрей замолкает. Берет котелок и идет по воду.

Вижу, что его гнетет ожидание. Но на что-то еще надеюсь.

Андрей принес воды, ставлю котелок в печь.

— Не выбрасывай, Андрей, кости, придут съедят!

— Схрумкают за милую душу…

Выхожу из-за стола, иду в комнату разжигать камин. Развешиваю портянки, сапоги, штаны… Андрей уже переодет в сухое, его шмутье тоже у камина на полке развешиваю. Пододвинул «трон» поближе к огню, достал записную книжку, карандаш. Тепло, грею ноги.

Андрей возится на полу — из поленьев строит линию передач. Наводит мосты. Я думаю над тем, кто построил заимку, когда, почему оставили. Что за человек Щадов. Откуда здесь такая рыбья чешуя, почему-то мне эта чешуя не дает покоя. Отчего теперь в этом замке никто не живет, знает ли кто о его существовании?

В избе пахнет жарким из тайменя — слюнки текут. Достаю из печи чугунок. Садимся за стол, неторопливо разбираем зарумяненные куски. Тихо. Слышно, как муха бьется с той стороны о стекло.

Андрей перестал жевать и тычет пальцем на печь. Смотрю, из темноты отбеливает столбик — черный носик, черные глазки, черные кончики ушек — горностай. Смотрит на нас — откуда, мол, такие? Андрей не выдерживает, вскакивает. Зверек метнулся, и нет его!

— Ну, ты че, дед, сидишь?.. Я ж говорил…

— А что я должен делать?

— Ловить!

— Ловить? Это не тот зверь, чтобы в руки дался. А вот терпеньем охотнику надо запасаться.

Смотрим, а горностай из-под печи зыркает. Вот, оказывается, почему нет в доме мышей, всех перетаскал.

— Кину рыбу?

— Кинь.

Сидим, ждем, через минуту носик, глаза, уши и сам весь — уже в линьке, но на кончике хвоста черная кисточка. Стелется по полу, вытянулся, через полено не прыжком — обтекает. Как только схватил кусок, на задних лапах развернулся и будто им выстрелили — под печь!

— Вот это да-а…

Андрей слез с чурки и положил подле печи кусочек рыбы, не успел сесть за стол — куска уже нет.

Ну, думаю, теперь Андрею забава, забудет хоть про собак. А он:

— Голец тоже его, дед, полюбит — вот увидишь, он же маленький, и Ветка, может.

— Вряд ли, горностай — зверь, собаки охотничьи, рассуди сам.

— Пусть тогда собаки в другой комнате живут. Места хватит, правда ведь, дед? А когда пойдем искать? Они же голодные. Сколько уже, ого-го!

— Скоро пойдем.

Горностай быстро обвыкся. Прокрадется под стол, если тихо сидеть, поднимется по ноге, вспрыгнет на стол и начинает хватать крошки. Стоит пошевелиться или руку поднять — сразу под стол. У Андрея еду уже из рук берет.

— Поглажу?

Зверек хорохорится, норовит цапнуть за палец, но уже не убегает.

Андрей возится на кухне. Я снарядил патронташ, протираю ружье.

— Дед, подь-ка сюда послушай, — кричит Андрей, — пищат, честно!

Иду. Заглядываю под печь: верно, пищат.

Сунул руку в дырку: что-то теплое, и сразу отдернул — вспомнил соболиную охоту, как схватил меня зверек однажды за палец и я чуть руки не лишился. Теперь я осторожно вытащил гнездо, а в нем пять горностаев, как зубки чеснока. А мать так и норовит схватить за руку.

Андрей заикаться стал от восторга.

— Живые!

Хочу положить обратно.

— Давай, здесь, дед, на виду, ну, ладно, дед?

Отрезали у телогрейки рукав, сделали нору и спрятали туда гнездо. Мать, забыв про всякую осторожность, шмыгнула в рукав и тут же обратно, в зубах у нее детеныш. Мы заткнули поленом старую дыру под печкой. Горностаиха пометалась по избе. Андрей испугался, что она съест детеныша, но я его успокоил, а она с детенышем шмыгнула в рукав и закрыла собой отверстие, гневно сверкая воронеными глазами.

— Пусть успокоится. Пойдем, Андрей, изучим местность.

Беру ружье. Выходим на двор. По-летнему пригревает солнце. Куча снега в пазухе дома еще больше похудела и даже почернела. Стены дома отливают медью. Пахнет пригретым деревом.

От замка идет едва заметная заросшая тропа в сосняк. Лес начинается прямо от заимки и тянется по косогору до самой горы. При входе несколько разлапистых черных куреней черемухи. Тропа идет по кромке леса до угорья, а дальше грива сосняка сливается с небольшого взлобка в глубокий распадок, и тайга синеет и колышется морем. А мы сворачиваем вправо через марь. Туда, где белые плешины озер (лед еще не растаял) среди рыжей травы бессонницы.

Идем по кочкарнику, и вода чавкает под ногами. Речка совсем отклонилась вправо под гору, затерялась в зарослях, и только кое-где изредка проглядывает голубой лоскут воды.

Мы еще издали разглядели на берегу озера в березовом курешке избушку, а на льду стаи гусей, на воде — уток, и двинули напрямик по болоту. Кулики и чирики ошалело порхали из-под ног. Подошли. Избушка сложена из бревен. На крыше лежит сачок. Я дотянулся — и потянул за черенок: сетка прилипла и осталась ситечком — истлела.

Дверь в избушку подперта старыми со сломанным полозом нартами.

— Дед, — подергал меня за телогрейку Андрей, — кто-то ползает, видишь, трава шевелится.

Подошли поближе: действительно шевелится, и вода бурлит. Присмотрелись — караси снуют. Птицы над головой кружат. Загомонило озеро.

Прямо на нас табунок селезней. Вытянув шеи, идут на хороший выстрел. Навскидку выстрелил. Селезень на лету замер, сложил крылья и камнем под ноги, только брызги полетели. И, словно ковырнули осиное гнездо, тьма-тьмущая поднялась дичи. Свист и треск крыльев и крик раздирающий.

— Пошли, Андрюха, в избушку, пусть угомонятся.

Вместо нар висела зыбка, какие обычно раньше вешали в деревнях для детей, только эта была для взрослого и на сыромятном ремне укреплена.

Андрей сразу:

— Покачаюсь, дед?

— Как хочешь.

Почему же не нары, а эта висюлька — ни разу не видел, чтобы охотники в зыбках спали? И вся избушка на одного. В углу сбит из глины камелек, дровишки лежат, блеклой травой проросшие. Вместе стола — треугольник у стенки врезан. Коробок лежит, побелел — наклейка выцвела, давно, значит, не было человека.

Около стола перед оконцем стул на высоких ножках с перекладиной для ног. Сел — удобен, на уровне оконца получилось. Озеро хорошо просматривается: по закрайку полая вода метров на пятьдесят, а дальше лед посинелый, на льду, словно рассыпанное семя, гуси, лебеди, чайки.

Стекло в рамке на вертушке держится, повернул — можно из окна стрелять. Тоже не приходилось видеть такое.

— Смотри, такие же пятаки, — Андрей разжимает кулак. На ладошке чешуя.

— Ну, — говорю, — Андрюха, все ясно, чудо-рыба здесь, в озере. Загадку отгадаем. Только надо сообразить, как ее взять. Что это за рыба, на что берет.

Наше возвращение с лодкой на плечах сильно встревожило обитателей озера. Снова носятся как ошпаренные.

Но к самой воде подойти не можем — берег качается, как резиновый, и засасывает ноги. Видать, теплые родники.

Вырезал прут, проткнул спутанную траву — трехметровое удилище вошло, как в масло, и не хватило дна, только пузыри заклокотали, и дух пошел. Оглянулся — где Андрей. Кричу встревоженно: поднимается из травы голова.

— Я вот что нашел! — и показывает яйцо.

Подошел — так и есть: гнездо. Утиные, продолговатые, похожие на очищенные картофелины яйца.

— Раз, два, — считает Андрей, — вон еще, еще в траве белеют.

— Положи и никогда не смей брать!

Андрей положил яйцо и побрел, утопая по колено в сплавине — у него была обиженная спина.

Я подошел к избушке, вытряхнул из рюкзака сеть. Зажал между дверью палку, стою, разбираю сеть и нанизываю на палку верхнюю тетиву. Подходит Андрей.

— На охоте, дед, не обижаются, понял?

— Понял.

— Буду тогда помогать?

— Пожалуйста, — передаю спутанную ячею.

— Затянем в озеро, да?

— Поставим на ночь.

— Караулить будем?

— Утром прибежим — проверим.

Андрей разочарованно вздыхает.

— А может, затянем?

— Берег не позволит. Не тот, что надо.

— Давай на тот.

Объясняю, где и как наводят. Разобрали сеть, а грузил нет. Поискали, походили — камней подходящих не нашли. Идти на речку поздно. Солнце уже катится по зазубринам гор. Придумали вместо грузил патроны привязать. Опустошили патронташ. Сделали из прутьев стлань, подобрались к самой воде вместе с лодкой.

Андрей садится посередине и держит сеть. Я влезаю на корму. Нога плохо гнется, и поясница ноет.

— Ну, ты, дед, как коряга, — замечает пацан.

Привязываю свободный конец тетивы к воткнутой сплавине.

— Греби, Андрей, ко льду.

Я опускаю в воду по порядку патроны, поплавки, опять патроны, если какой запал в ячейку — стоп. Андрей тормозит самодельным веслом — отрабатывает задний ход. Распутываю — и плывем дальше.

По воде за нами пунктиром скрученные в трубочки берестяные наплавы. На самом конце привязываю еще складной нож и отпускаю сеть. Склоняемся за борт и смотрим, как тонут, ломаясь в глубине, наплавы.

Потом поворачиваем к берегу. Причаливаем. Андрей встает на стлань и подтягивает лодку. Я тоже выбираюсь, относим к избушке лодку. Нам еще километра полтора топать до замка. Выходим на тропу. Андрей бежит впереди — он легок на ногу, я иду, как спутанный. Только завидели замок, как Андрей уже зовет собак.

— Не пришли, дед, видишь, — разводит руками. — Пойдем, дед, завтра, обязательно! — в голосе слезы.

— Ну, хорошо. А выдержишь? Дня два топать надо, да обратно столько же. Ветка увела кобеля в хижину — больше некуда деться.

— Сдюжу, дед, вот увидишь сам!

— Ладно, утром в путь. Выспись хорошенько.

Пацан радуется.

Растапливаем печь и камин. Хватаем из чугунка по куску рыбы, жуем.

Горностаиху назвали мама Груня.

Мама Груня прямо из рук цапает еду, Андрей хотел подержать ее — не дается, зубами цокает. Она уже на глазах рыжеет, прямо не верится.

— Дуреха ты моя, — нежно говорит Андрей и крошит рыбью мякоть, — дадим малышам?

— Они молоко сосут.

— Поглядим!

Склоняемся над гнездом. Мама Груня тут же приготовилась к защите, спружинилась, зубами блестит.

— Отойдем, Андрей, а то еще глаза выдерет. — Давай-ка стряпать ужин. Где селезень?

Андрей несет утку.

— Похлебку или запечем в глине? — спрашиваю.

— В глине так в глине.

Пока потрошил утку, Андрей с берега принес сковороду коричневой земли с песком. Высыпал на стол, долил воды, месит глину.

Облепили селезня прямо в перьях, получился увесистый ком. На лопату — и в печь.

Собрали рюкзак на утро: котелок, кружку, ложки, соль, сухари. Заварку отсыпали в спичечную коробку, до хижины хватит, а там все есть. Зарядили десятка два патронов — десять пулями, остальные картечью, наметили торцы «П» и «К». Ружье почистили, смазали. Постучал по глиняному коробку, гулко — значит, ужин готов. Разломили, перо с глиной спеклось, мясо отдельно, сочное, по рукам бежит сок…

Наелись. Андрей убрал со стола — и на печь. Поначалу хотели спать на кровати, да неловко как-то, не своя… На печи хорошо пригревает. Я наковырял с лиственничных поленьев серы, разогрел в ложке, прилепил в фурункулам, обернул портянкой для тепла и тоже забрался на печь. В окно звезды крупные, ласковые, как котята, глядят. Утром поднялся, когда только рассвет робко припал к окну. Тихонько спускаюсь с печи, чтобы не разбудить Андрея — а он:

— Ты куда, дед?

— Спи, еще рано.

— Смотреть сеть? Я тоже с тобой.

Соскакивает, обувается. Выходим, роса мочит обувку, холодит руки и висит на уголках хвои. От озера тянет сырым туманом. Сапоги шумно чиркают о ветки багульника, а кочерыжки тальника, объеденного лосями еще прошлой зимой, хватают за штаны.

Пока шли на озеро, рассветало. Прошуршали лодкой по стлани, сволокли ее в воду и опять спугнули птиц, но они уже к нам привыкли, что ли: скоро попадали в траву и затихли. Мы сели в лодку. Андрей взял весло, а я потянул за тетиву, и сразу почувствовал тяжесть, как двухпудовая гиря тянется. Не успел подтянуть, как закипела вокруг лодки вода, зашлепала. Андрей даже вздрогнул, да и я оробел, ружье поближе переложил. Видим: караси, каждый со сковороду, такой шлепоток подняли! Всю сеть завязили. Куда их столько? Выбираем, накалываем руки и кидаем обратно в озеро. Вдруг на конце сеть резко пошла в глубину, подтянул — всплыл карась величиной с тазик!

— Черно-золотой карась! — крикнул Андрей.

Вместе с сетью затащили его в лодку.

— Смотри, дед, и пятаки на нем, — радуется Андрей, — как колесо. Вот это да, рыбина! И глаза, как лампочки. Вот тебе и чудо-рыба!

Выбрались на берег. Подняли карася, а из него икра течет, как гречневая крупа, только круглая. Подставили рюкзак — выдоили. Лодку к избушке приволокли. Карася на палку, через плечо — и в замок. Здесь все готово, рюкзак собран. Быстро позавтракали, напились чаю. Карася убрали в погреб: за жабры и на вешало. Рюкзак за плечи.

— Давай, дед, я, — подставляет спину Андрей.

— Нет, устану, тогда ты. Бери спиннинг.

— Скажешь, когда устанешь, договорились?

Андрей собрал остатки селезня, добавил сухарей и оставил все маме Груне.

Последние дни с Андрюхой

Присели на дорожку. Вышли, подперли палкой дверь — и в путь.

Солнце поднялось над лесом, и туман уполз в дальние глубокие распадки.

Мы вышли к реке. Сориентировались и взяли направление вдоль берега на перевал. Под ногами хрустела обсохшая сыпучая галька, но все равно идти было легче и удобнее, чем по мху и по кустам.

Поначалу Андрей вырывался вперед, уходил подальше, садился на корягу или камень и нетерпеливо ожидал меня.

— Ты че, дед, тихоходный такой, давай ружье понесу, устал?

— Да, ладно, Андрюха, я еще не разошелся, скорость не переключу никак.

Когда солнце поднялось и неподвижно замерло над головой, а мы одолели мощенный отшлифованными булыгами берег, Андрей предложил:

— Давай искупаемся? Я воду грею.

— Чур, не играю, — сказал я.

— Не понарошку, взаправду, давай!

Андрей распарился: лицо и уши горят. Рубашка на спине промокла.

— Привал, Андрюха. — Я скинул рюкзак и присел. — Куда торопиться, добудем рыбу, уху заделаем. Так, что ли?

Я настроил спиннинг и проверил дно. Между буро-серыми булыгами до самой глубины тянулись черные полосы — это шли рыбьи косяки.

Я выбрал подходящее место и забросил блесну.

На противоположном берегу промышляет росомаха. Видимо, достает битую рыбу. Шерсть торчит клочьями, вся она походит на развороченную копну.

— Кто это, дед?

— Ее величество — росомаха.

— Такая кудлатая. А ты говорил, она как пропастина валяется.

— Когда сытая, валяется.

— Теперь голодная, а почему тогда не хватает куски с медвежьего стола?

— Нечего хватать, скудный у него в это время стол, он бы сам ее съел, за милую душу.

— С шерстью?

— С зубами и когтями.

— Смешишь?

Андрей с удилишком, как с копьем, поставил одну ногу на камень, подбоченился. Вот еще Ермак-покоритель на бреге Патымы! Вместо шлема носовой платок на голове. Концы, как у зайца уши, — торчат.

Поймали ленка, небольшого, килограмма на полтора. Развели костер. Заострили талину с одного конца, как кинжал, другой колышком — это и есть рожень. Ленка вдоль спины на рожень, а колышек — в землю над костром.

Костер прогорает — пониже рожень опускаем, так постепенно до углей. И на углях ленок еще доходит, пока корочкой не зарумянится — вот и рожень готов. Едим и запиваем чаем.

Портянки уже проветрились. Половчее подматываем и сразу легче идти.

Тропа знакомая. Лес еще гуще замесила зелень, и тайга оглохла. Ручьи не звенели теперь, а шептали взахлеб. И колючие замшелые лиственницы тоже обмякли зеленью, стоят, будто облитые маслом.

Тропа идет все время на подъем, и Андрей начинает отставать.

— Ты что, дед, переключил скорость, да? Давай постоим, наберем побольше воздуха и двинем.

— Давай, Андрюха, привал сделаем, мотор что-то не тянет.

— Держись за меня, — подставляет Андрей худенькое плечо.

Опираюсь на плечо и сажусь в мох.

— Буксуешь, дед? Совсем ты постарел.

Андрей тоже валится рядом, раскинув руки, смотрит на горы, на небо.

— Ты знаешь, дед, откуда такие крутяки, и лес этот, и речки взялись? Расскажи, а?

— Это было давным-давно. Вот эти две горы с длинными могучими хребтами пришли друг к другу в гости и расположились вот тут, где мы сидим. Так разговорились, что уже и лесом обросли. Послушай, как шумят, это они и сейчас разговаривают. И появилось здесь много зверья и птицы. И над вершинами гор потянулись тучи. Они вначале были серые, потом почернели и пролились обильным дождем. Побежали с гор ручьи, вода вырезала глубокие распадки, а внизу соединились они в стремительную Патыму.

— Когда лес шумит — он разговаривает? Вот интересно, — Андрей вскакивает. — Пошли слушать!

Одолели перевал, спустились вниз, на то самое место, где оставили в прошлый раз часть своего имущества и провизии. Вокруг валялись куски шерсти и банки, похожие на жвачку. Сухари вместе с мешком исчезли, на месте костра яма. Михаил Иванович похозяйничал, по почерку видно.

— Смотри, дед, как раз, — ставит пацан ногу в след косолапого.

— Да, — когда нечего сказать, то и «да» хорошо.

— А во-он, на лесине, кто-то сидит, — отвлекает меня Андрея.

Верно, в начале распадка на разлапистой сосне глухарь или орел. Но откуда орлу здесь взяться? Глухарь.

— Подожди-ка, Андрюха, здесь… Схожу в разведку.

— Я тоже с тобой в разведку.

Заходим с подветренной стороны, все не так будет слышно. Крадемся по мари до перелеска. Теперь ясно видно, что это глухарь сидит, головой крутит.

— Посиди здесь, — шепнул Андрею.

Кивает.

Снял мешок, стелюсь по мху между деревьями, глаз не спускаю. Повернет в мою сторону голову — замру. Хорошо, что на мне серый суконный костюм — под мох.

Подобрался, шагов семьдесят осталось, ну, думаю, еще метров десять. Только хотел подтянуться — упал глухарь на крыло, сверкнул вороненым с белым промежутком хвостом и растаял.

Андрей уж тут.

— Видел, дед, какой красноглазый, с меня будет!

Лежу. Стрелять надо было! Вот всегда так, на черта эти десять метров?

— Такое раз бывает в жизни.

— И хуже бывает, — замечает Андрей.

— А ты откуда знаешь?

— Талип говорил, хуже разлуки не бывает…

— Давай, Андрюха, ночлег готовить.

Метрах в тридцати за поляной бугор, подходим — вроде скрадка, в зарослях смотровая щель, на блиндаж похожа. Сверху лиственница растет, заглянул — сбоку проход в серой траве чернеет.

Разгреб траву — бревна, позеленели от времени. Сгибаюсь в три погибели, заглядываю внутрь. Из смотровой щели отсвечивает в три бревна сруб — настил из колотых плах на подкладках, пощупал — сухо, как на ладони, и дерево, на котором сидел глухарь, во весь рост стоит.

«Глухариный ток, — подумал, — а что, место подходящее». — Вылез, попрыгал на «блиндаже».

— Зачем это ты, дед?

— На всякий случай испытать, а то как мышей прихлопнет. Теперь влезай в нору.

— Здорово, дед, придумал!

— Ток здесь, Андрей, на поляне — глухари свадьбу водят, пируют, сражаются. Бывает, и водой размоет или еще какая беда выгонит, все равно соберутся токовать на это же место. Мой дед рассказывал — на ток за дичью ходили, как к себе в погреб, сколько надо, столько и приносят. Но дело не в дичи, Андрюха, зрелище красивое. Это надо видеть.

— Ну, давай посмотрим.

— Не спеши, в этом деле горячиться нельзя. Вначале поужинаем, оборудуем ночлег, а то в этом блиндаже врежем дубаря — замерзнем.

— Не врежем, я же с тобой, кострить будем.

— Отчаянный ты парень, это хорошо. Но костер жечь здесь нельзя. А то не прилетят. Придется подребезжать ночку.

— Я тоже буду дребезжать, на пару будет веселее.

— Ну, посмотрим, как получится. Пойдем.

Пришли на берег, развели костер.

— Чай шарга будем, похлебка с глухариными потрохами улетела.

— С сухарями будем, не теряйся, Андрей. А вообще, Андрюха, если поработать хорошо, можно устроить Ташкент: сделать носилки, нагреть на костре камни и перетаскать их в скрадок.

Андрей поддержал мое предложение. Так и сделали. Поужинали, принесли горячие камни, укутали их травой, чтобы подольше тепло сохранили. Хорошенько заткнули входное отверстие — смотровую щель. Улеглись на настил, прижались друг к другу. Андрюха уже задает храпака и сказок не просил, уходился. А я все ворочаюсь. Прислушиваюсь. Птаха протарахтела — ровно полночь. Где-то филин «шуба-шуба» — выговаривает. Сквозь дрему слышу: или сучья потрескивают, или вода шумит, или ветер. Вроде бы и не было ветра. Вдруг будто из тозовки выстрелили — камень треснул. Перевернулся на живот, вынул из щели траву, потянуло свежестью.

Чиркнул по побледневшему небу метеорит. Но деревья еще не отошли от перелеска, слитно стоят.

Андрей раскидался — укрыл его. И враз зашумело, захлопало, даже вздрогнул. Потянулся, подставил ухо — только сердце стучит… Слышу: щелк… щелк… щелк… Где-то над головой. Он. И опять тишина, только вода на шиверах шумит. Опять: щелк, щелк, щелк — снова пауза. И снова: щелк… три раза — не больше, не меньше. Прошумело, и уже через ветки проглядывает черновина — на том самом дереве уселся. И тоже защелкал. Перекликается — началась песня.

Снова шум, даже ветром обдало, и еще черновина, но уже отчетливо контур обозначился — и голова на длинной шее, как чайник. Трясу за плечо Андрея.

— Вставай! Только тихо, — шепчу ему на ухо. — Ни слова. — И показываю в оконце.

Головы ухо в ухо. Уже деревья промереживались. Видно: глухарь вытянул шею, запел — щелк, щелк…

Раньше бывало, когда ходил на глухаря, как запоет — три прыжка к нему, перестал щелкать — стой как вкопанный, жди следующей погудки. Защелкал — еще три шага: когда поет, он не слышит и не видит, оттого и имя ему глухарь.

Но нам скрадывать не надо, птицы — рукой подать. Сидят, хохлятся, можно всех поснимать. Как запоют, стреляй нижнего, и так всех по очереди. Развиднелось. Глухари глазами лупают — словно красный светофор мигает.

Около самого окна копалуха распушила серые перья, вышагивает важно, как на параде, — рукой схватить можно.

Копалухи в отличие от самцов глухарей на ток не прилетают, а приходят пешком. Тянутся на ток серенькие, незаметные — под цвет прошлогодней хвои. Присядут — рядом пройдешь и не заметишь.

Андрей тоже впился пальцами мне в руку, когда прошла на поляну копалуха. И в ухо горячо задышал, думал — к нам зайдет.

Смотрим, на поляне уже две пары. Глухари, как кавалеры в черных фраках, в поклоне перед дамами франтятся, ножкой шаркают. С дерева еще спрыгивают глухари, крыльев не открывают — пружинят на ногах, веером ставят хвосты — черные с белой пелериной — и начинают водить хороводы, предварительно пригласив даму. Если дама возражает, вращая маленькой головой, подскакивает другой кавалер, затевается ссора. Вначале кавалеры друг другу кланяются, долго, вежливо, но, видно, договориться не могут. И один другому закатывает пощечину — только перья трещат. Сходятся грудью, теснят друг друга за невидимую черту, кто оказался за поляной — отходит в сторону за кустик. Зато победитель, подняв голову, вздыбив перья, подпрыгивает кандибобером вокруг дамы. Дама приседает, делает реверанс, и идут они парой по кругу. Он — с высоко поднятой головой. Его веерообразный хвост, словно длинный фрак, фалдами чертит землю. Она голову наклонит и будто вприсядку идет, плавно, величественно — и так пара за парой, одна наряднее другой, и выдумкам в танцах нет конца, и веселые, опьяненные, прихлопывают они крыльями, будто ладошами.

Андрей переводит дух и еще сильнее держит меня за руку, и головы наши сильнее притискиваются к щели.

А на поляне уже не меньше тридцати пар. Словно разноцветная карусель перед глазами вращается.

— Смотри, дед, — не может Андрей удержаться, — чехарду затеяли.

Два огромных глухаря, отливая воронеными спинами, сражаются на обочине: только перья, как копья, трещат. Сейчас пали по ним из пушки — не расступятся. Вот один другому наступил на крыло, забавно прыгают. Андрей хохотнул и зажал рукой рот.

Но весенний глухариный карнавал ноль внимания на смех. Круг все теснее и гуще, подходят все новые и новые пары, уже сосчитать невозможно.

— Что, Андрюха, пальнем по той парочке?..

— Не надо, дед, — поспешно отвечает Андрей, — ведь у них пир. А на пиру не убивают. Смотри. И солнце сейчас начнется…

Андрей замирает…

Ободняло. Солнце вытянуло росу сереньким туманом, просеяло ее между деревьев, а мы приготовили завтрак из свежей рыбы. Наелись, котомки за спины и — вперед.

Патыма отступила в свое русло, оставив удобную для ходьбы террасу. Над водой рыдают кулики.

— Дед, а вдруг их нет?

— Не переживай прежде времени. — У самого тоже это опасение давно завяло в горле.

Уже и до хижины недалеко. Прислушиваюсь, не лают ли, нет, не лают.

— Устал? — спрашиваю.

— Переживаю, — отвечает пацан.

— Знаешь, Андрюха, подойдем и напугаем этих дурундасов.

— Правильно, дед, зададим им.

Андрей выпячивает вперед грудь и ширит шаг. Вот и хижина показалась. Сразу узнали — хоть и место изменилось, как-то все стало по-другому. Высоко оголились берега.

Вдруг из кустов вылетает Голец и со всех ног бросается на Андрея — визжит, лает, не знает, что делать от радости. Ветка не встречает, уже не случилось ли чего?

Заходим в хижину — лежит калачиком около настила, хвостом бьет о землю — виноватится. Глаза провалились, подтеки от слез, что ли. Два комочка шевелятся у нее на животе… Вот оно что!

Андрей на колени перед ней.

— Дед, — не может он удержаться от слез, — вот видишь…

Из-за палатки просовывается голова Гольца, в зубах у него мышь — осторожно положил около Ветки — и на улицу…

У меня запершило в горле. Худой, одни мощи, ноги высокие стали. Сколько дней голодали, бедняги. А уйти не могли, — дети… Ветка тоже встала, плоская, как доска. Сухари в мешке тут же, могли бы прогрызть — не тронули. Даю сухарь, хрумкает жадно, как сахар.

Разложили костер, на скорую руку тюрю приготовили: кипятком залили сухари, масла в них, соли — готово. Кормим собак, и сами едим. Понемногу даем, а то объедятся.

Щенки худые, складками висит кожица. Андрей их с рук не спускает, за пазухой греет. Ветка сидит, щурит глаза. Собаки тоже плачут. Это я точно знаю.

Однажды к нам на ЛЭП зашел охотник с собакой, я тут встретила его вся наша лэповская свора. Ну, думаем, разорвут его собаку. Охотник стоит спокойно, пес хвост бубликом, на хозяина смотрит. Обложили их собаки, а пес зубами только, как волк, щелкает — увертывается. Один кобель зацепил все-таки его, и тогда он как прыгнул — от наших псов только клочья полетели, а, надо сказать, и у нас собаки не из последнего десятка. Раскидал пришелец наших в разные стороны. Схватил одного, придавил за горло, у того только хвост дрожит, едва отобрали. Разогнали: кого в палатку, кого на палатку. А гость ходит степенно, обнюхивает жилье, ногу поднимает, заглянул в столовку — за объедки принялся. Ну, хозяева, конечно, переживают, особенно Пират — вожак лэповской своры — весь злостью исходит. Власть терять — у собак это хуже смерти, борьба за место вожака часто смертельная. Почуяли подданные Пирата силу пришельца, заискивают, и уже хвостами машут, и тут же рычат скрытно. Разглядел — лайка мощная, тунгусская — тонкие ноги, сухая морда, косые глаза. Ходит — хвост в три кольца, а под шкурой мускулы, как гуттаперчевые мячики играют.

А мы в баню собрались ехать к слюдянщикам. Гостя приглашаем. Охотник привязал своего пса около палатки, чтобы в лес не ушел или за ними в поселок не увязался. Остался дежурный.

Возвратились из бани и видим: пес гостя лежит изодранный весь — едва живой. Лэповские собаки тоже — у которой уха нет, у которой лапа болтается, у которой живот выхвачен.

Видим: подняла тунгусская лайка морду, а по щекам слезы. Охотник рвал на себе волосы, стучал головой о землю. Потом взвалил собаку на плечи — никакие уговоры не помогли, ушел в тайгу, шапку даже оставил.

Кто-то из ребят, кажется, Талип, догнал, надел… Вот тогда я впервые увидел, как плачут собаки, а как грустят и страдают они — много раз видел.

Мы смотрели на марь и не могли угадать, в каком месте стояла наша снежная крепость. Теперь марь кишела кочкарником, а закрайки озер колыхались бурой травой. Синели озера. В зарослях тальника петляла Патыма. И только по-прежнему сияли ослепительной белизной в лучах закатного солнца купола гольцов. Их еще резче подчеркивала ломаная линия леса. Самые дальние и глубокие распадки все еще были со снегом, будто заткнутые ватой.

Наши запасы — сухари, мясо, консервы, сахар — все было на месте. Сети, бочки тут. Не хватало лодки, но это нас не беспокоило. Нам теперь некуда было торопиться, и мы решили остаться здесь. Как следует откормить собак, порыбачить, пошляться по тайге. Я рубил сушины, вязал сочными прутьями плот. Андрей целыми днями возился со щенятами — пробовал поить их разбавленной сгущенкой, но малыши только тыкались слепыми мордами в молоко, чихали, ныли и дрожали.

Прибегала встревоженная Ветка, лизала руки Андрею и ложилась рядом.

На ночь мы с Андреем ставили в заливе на плоту сети. Эта процедура занимала много времени, но была интересной.

Андрей рулил. Теперь он был капитаном. Утром проверяли и до самого обеда возились с рыбой. Шел сиг — царская рыба.

Решили немного заготовить для ребят. Бочонок уже засолили, почти мешок завялили — вяленая, малосольная очень вкусна. С крепким чаем за милую душу идет. Копченку тоже сделали. Получилась золотая рыба, только немного пересолили. Коптильню построили: прокопали на крутом берегу канаву с полметра шириной, три длиной, сантиметров шестьдесят глубиной. Сверху траншею покрыли корьем. Внизу устраиваем дымокур. По траншее, как по трубе, тянул дым. Рыбу вначале держали сутки в соленом растворе, еще на сутки вывешивали на ветер, потом на палку нанизывали — и в траншею, под корье.

Гнилушек на дымокур побольше надо, еще и землей привалить не мешает, чтобы дыму побольше, а огнем не пыхало. Пусть дымит так дня три.

А мы этим временем по лесам, по долам.

Возвращаемся как-то под вечер. Слышим, на озере утки неистово орут — шлепоток стоит.

Оба в осоку, Андрей впереди ползет.

— Вот она плавает, скарлатина, — поворачиваясь, говорит Андрей.

Смотрю, лиса. Гнезда зорит.

Вскакиваем, она в траву. Голец подоспел — и за ней. Выскочили они на марь. Лиса видит, что ей не уйти — лапы кверху, а кобель хвост ей нюхать. Лиса заигрывать, а сама все ближе к лесу. Бестолковый щенок.

Ветку с собой в лес мы не берем. Она бы с ходу взяла зверя. Только сейчас ни к чему — весна. Позавчера лосенка подняли.

— Вот бы поймать, — сказал Андрей. — Давай, дед, а?

Бросились за ним, погоняли, погоняли и отступились.

— Если бы поймали, привык бы он, дед?

— Привык бы. Как-то мы поймали лосенка во время ледохода, — рассказываю Андрею. — Вырастили, стал он домашним лосем. Ходил по лесу, но спать возвращался к зимовью. Очень любил хлеб с солью. А осенью, когда затрубили звери, ушел в гон и не вернулся. Прошло несколько лет. И однажды собаки пригнали к зимовью здорового, красивого лося. Это был наш Донька (так мы звали лосенка) — ухо клейменое.

— Узнал вас?

— По-моему, узнал, а собаки точно узнали, сразу отступились от него.

— Остался?

— Нет, ушел. Ушел, Андрюха. Каждому — свое.

Так проходили дни. Мы с Андреем облазили все озеро, распадки и стали с тоской поглядывать на синие горы.

И как-то так вышло, что, не сговариваясь, решили:

— Махнем!

До замка мы уже дорогу знали, а оттуда нам предстояло плыть по Патыме.

И вот в одно солнечное, веселое утро мы загрузили плот вяленой и копченой рыбой, уложили палатку, рыбацкие снасти, провизию.

Вооружившись шестами, отчалили от берега.

Андрей сидел посередине плота на спальном мешке и держал за пазухой щенят. Плот покачивался на легкой волне, навстречу набегал зеленый тальник и ежистая верба. За поворотом Патыма сильно ослабела течением, и плот, казалось, заснул.

Сильно пригревало солнце — клонило в сон.

Мы расстелили палатку, сняли брюки, рубашки. Щенят Андрей положил в ведро, завернув в куртку, а мы развалились на брезенте. Так плыть было еще приятнее.

Собаки бежали по берегу.

Ветка раза два подбегала, нюхала воду и намеривалась плыть к нам. Я ей пригрозил шестом.

— Ты умеешь, дед, плавать? — спросил Андрей, рассматривая дно.

— Умею.

— А нырять?

— Смогу.

— Научишь?

— Когда потеплеет вода. Летом.

— Сейчас лето, смотри, — Андрей показывает подрумяненную спину.

Откуда-то из-за горы донесся рокот мотора. Все ближе к нам. Угадываем — вертолет. Показался из-за горы стрекозой. Прижался к речке и держат курс прямо на нас. Покружил, повисел в воздухе, поднял фонтаны воды, уселся на гравийный берег. Мы тоже причалили.

Навстречу нам бегут Талип и Славка! Вот это радость неожиданная.

— Ах да шайтан, мужик настоящий. — Талип здоровается с Андреем за руку.

Славка подает письмо. В письме приказ о моем переводе на новую стройку. Вот и приходится расставаться с этим синим раздольем. Конечно, будут другие горы, а эти жаль.

…Мы идем по улице Дражного в порт. Андрей в новом костюме. Слышим, в палисаднике надрывается котенок. Андрей туда.

— Дед, смотри, плачет, — и тянется через штакетник.

— Ну его, паршивый весь, — и иду дальше.

Догоняет Андрей.

— Хорошего, дед, всякий возьмет, — и глядит мне в глаза.

Остановились. Смотрим друг на друга. Вернулись. Достали котенчишка. Андрей его за пазуху. Довольный.

Приходим в порт. Маленькое приземистое здание забито народом. Самолет задерживается. Стою, топчусь в дверях.

Вдруг на пороге Нельсон, весь в пыли, грязный. Меня не видит. Кричит:

— Дюжев!

— Ну чего ты, — дернул его за руку.

Увидел, облегченно вздохнул.

— Выйдем.

Вышли в палисадник. Андрей сидит на завалинке, в травке котенок, банка с молоком.

— Хорошо, что застал, — сказал Нельсон, жадно затягиваясь папиросой. — Дед, только, откровенно. Я за Андреем. Я знаю, ты скажешь — говори с ним. Он же ребенок и привязан к тебе. Пожалей. У нас ведь никого…

Лицо Нельсона сразу постарело. Я молчал. И ждал и боялся я этого часа…

— Куда ты с ним? Опять в палатку… Вот прочти. — Нельсон протянул записку.

В ней было сказано: «Мы, лэповцы, знаем Нельсона и Полину Павловну, как людей честных и достойных. Они и раньше просили Андрея, но мы вырастили и воспитали его и теперь не возражаем отдать в дети законным его родителям, тоже лэповцам — Нельсону и Полине Павловне, уходящим на заслуженный отдых, и так как Андрей уже школьного возраста. Если, конечно, пожелает этого и дед его»…

Первая подпись стояла Талипа, а дальше я не мог разобрать. Буквы прыгали…