Колымский призрак

Глава 5

Седые от инея машины возвращались в зону, вывозя людей с трассы. Все забрали. Инструмент, палатки, нехитрую кухню. Оставалось вывезти бригаду работяг Аслана вместе с пятью охранниками. Заключенным оставалось сделать совсем немного — выровнять небольшой стыковой участок трассы, поставить дорожные знаки, закрепить их и углубить объездной тупик.

Аслан, оглядев все, отправил с последней машиной полсотню своих работяг. Оставшись с двумя десятками зэков, решил поднажать, чтоб к возвращению машины управиться полностью.

Уезжающим велел привести в порядок барак, вымыть, протопить, запастись водой, позаботиться об ужине для всех. И тут же вернулся на трассу.

Разбив мужиков на звенья, сам взялся углублять объезд. Четверо зэков из фартовых, пожелавших заработать зачеты, едва успевали уносить обломки породы.

Мороз уже пощипывал лицо, руки, но от плеч и спин шел пар. Последние метры, последний день, последние усилия и… прощай трасса.

Уедет бригада строить поселок. Дома. Для людей. Со всеми удобствами, как на материке. Бригада Аслана уже завтра начнет рыть траншеи под фундамент. В будущем году этот поселок должны заселить люди. Обживать Колыму начнут. По своей воле.

Аслан даже головой крутил от удивления.

Мыслимо ли такое?

Конечно, был выбор. Могли остаться на кирпичном заводе. Для строек кирпич делать. Всегда в тепле. Рядом с зоной. Всего в трех километрах. Пешком добежать можно. Но там зачетов меньше. На стройке за перевыполнение норм и хорошее качество можно срок сократить заметно. Это одно. А другое — чудно даже: пятеро из бригады решили остаться на Колыме после освобождения. Высчитали, что их выход на волю совпадет со сдачей в эксплуатацию первых трех домов. Вот и жилье будет сразу. Своими руками построенное. Значит, стараться будут. Начальник зоны пообещал тем, кто останется, позаботиться о трудоустройстве и жилье.

А мужикам деваться некуда стало. Вон и Сыча словно подменили, — не балаболил у костра. После известия о смерти жены посуровел, стал замкнутым. И теперь мечтает — выйти на свободу, получить жилье, забрать детей из приютов и жить с ними, заботясь об их судьбе, наверстывая вчерашний и завтрашний день.

Он одним из первых решил остаться в новом поселке, хотя не знал, чем здесь станет заниматься. Верил в то, что без дела не останется.

За ним и другие… Желающих с каждым днем прибывало. А потому работу на кирпичном заводе отдали «жирным» и идейным. Те долго радовались такому везению.

Поселок от зоны далековато будет. Было решено, как только первые два дома станут под крышу, зэки будут жить в них и строить остальные.

Те первые два дома должны быть готовыми к Новому году. Их надо начать с нуля и сдать под ключ. Запаса времени оставалось немного.

Но если не сделают, если не справятся… Аслану страшно подумать, что будет тогда. В бригаде лишь восемь строителей. Все остальные будут учиться, перенимать ремесло на ходу.

От этих мыслей бригадиру не по себе стало.

— Шабаш, мужики! — услышал он радостное и вздрогнул от внезапности.

Шабаш… Бригада состыковала свой участок трассы с встречным. Его тоже проложили зэки. Вон угли от костров. Окурки папирос, докуренные до плешки. Остатки баланды вылиты под куст. Недавно закончили. Кто они были? Не удалось увидеться. Даже это отняла Колыма.

Трасса… Она, как человек, посеревший от невзгод, шла вспотычку через хребты и перевалы, уходила, будто прячась, в ущелья и распадки. Она подошла к самому сердцу человеческому, прорезав его неизгладимыми рубцами памяти.

Широкая, ровная, она потянется за каждым, кто прокладывал ее до последнего дня.

Аслан увидел, как выскочила на трассу куропатка. Серая, еще не сменившая перо, она шла уверенно, любопытно оглядываясь по сторонам, будто оценивала, проверяла работу зэков. Но вот остановилась. Уселась на трассе посередине. Смешно расставила крылья.

Многих зверей отпугнула трасса, согнав из нор, логов, гнезд. Взамен ничего не дала. Она ушла от вчерашнего, а в будущем кто знает, что будет здесь?

Сумерки осени, завязавшись в горах, быстро прятали трассу от глаз.

Аслан смотрел на нее, прощаясь. Внизу уже виднелись огни машины, ехавшей за работягами.

Странно, как тяжело прощаться с трассой. Незаметно и прочно вошла она в судьбу каждого зэка. Мирила и ссорила, смешила и злила, сплотила, помогла распознать и проверить каждого. Подарив друзей одним, других навсегда разругала.

Сколько здесь перебывало зэков. Для одних она была первым крещеньем неволи, иные отсюда ушли на свободу. Забудут ли ее? Эту дорогу жизни — холодную, как последний путь к погосту. Ведь и началась с могил, со смертей неспроста. А чем закончится? Сколько людей потеряли тут свое здоровье и теперь никогда не восстановят его? Она и там, далеко-далеко, аукнется гулким колымским эхом. Кто-то заплачет, проклиная ее, ворвавшуюся в жизнь непрошенно.

«Прощай. Ты остаешься и у меня за плечами. Постарайся не бежать перед глазами. Не объявляйся больше в жизни моей. Не опережай ни сердца, ни дыхания. Ты и так занозой болючей жить останешься. Но остановись, даже во сне! Не опережай судьбу мою. Я немало выстрадал. Отпускай совсем», — поднял Аслан небольшой осколок скалы и, завернув его в тряпицу, взял на память.

— Аслан! Аслан! Скорее! — торопил бригадира старший охраны, вернувшийся из зоны, размахивая какою- то бумажкой.

«Амнистия!» — екнуло сердце. И со всех ног припустил человек к машине.

— Читай, — подал бригадиру ответ на запрос о родителях. Буквы прыгали перед глазами. Никак не собирались в слова. Не доходил смысл. Бумага прыгала в руках.

— Давай сюда, — попросил старший охранник и начал читать вполголоса: — Значит, и они тут, на трассе… Только не выжили. Здесь, навсегда. Реабилитированы еще в прошлом году. Да толку с того, если реабилитация запоздала к ним.

«Что? Вот этот встречный участок прокладывал отец? А мать умерла годом раньше в другой зоне? За что?» — Аслан отвернулся. Пальцы торопливо нащупывали пуговицу на воротнике.

— Их взяли в Одессе. С теплохода, уходившего в Турцию. Оттуда — в Магадан. Отец до реабилитации не дожил двух дней. Туберкулез сломал. Мать — от цинги… Они не знали, что работали неподалеку друг от друга. Лишь через неделю власти узнали, что старший сын Хасан, уехал на теплоходе в Турцию. Он был в соседней каюте с детьми-ровесниками и не видел, как забрали родителей. Пожилой профессор, покидавший родину, верно, тоже не с добра, взял мальчонку к себе. Поселился подальше от России. В Бразилии. Там Хасан вырос и выучился. Стал коммерсантом. О матери и отце знает мало. Об их гибели его пока не уведомили…

Чья-то услужливая рука написала чернилами внизу под отпечатанным текстом адрес брата.

— Написать? Но помнит ли он меня? Нужен ли ему в братья колымский призрак? Зачем к его сердцу прокладывать эту трассу? Пусть он не знает о ней. Но о чем писать? Да еще из заключения, из зоны? О том, что работал рядом, перенес много мук, но не увидел отца и мать. Навсегда разделила и отняла их друг у друга Колыма. Забирая, она ничего не дает взамен. Она отнимает до нитки, до последней теплины. Вчерашнее, сегодняшнее и на завтра — под процент.

Аслан никогда не плакал. Даже в самые горькие, страшные минуты. Да и не он это… Сердце не выдержало. И текли по щекам беззвучные слезы. Самые злые, самые горькие.

«Где умер отец? Там, за перевалом, где скалы ножами впились в серое небо? А может, в том холодном распадке?» — шатаясь, идет человек по дороге, уходит от машины, бригады. Куда? Сам не знает. Ведь где похоронен отец — не узнать никогда. Никто не обозначает могил зэков, не ставит плит и памятников. Простой крест поставить в изголовье некогда. Ведь зэк в отчетах — рабочая единица. Его фамилия, имя, отчество, вся жизнь — уместились в номер. Другое не интересовало администрации зон. Умер человек — вычеркнули номер. И забыли, кто под ним значился. Кому нужны эти сведения? Родным? Пусть скажут спасибо, что их миновала чаша сия…

Аслан подошел туда, где еще недавно был срезан, сглажен стык, соединивший два безымянных участка. Стал на Колени.

— Да отвернитесь, скоты! — прикрикнул старший охранник на мужиков, не понимающих, что случилось с Асланом. — Отец его там. Работал… Умер. Не дожил до реабилитации. И никто не знал, что рядом. Их хребет разделил…

Два десятка лет, два десятка километров и все та же смерть пролегли через перевал. Аслан вернулся к машине совсем седым.

Старший охранник сразу приметил это и, тяжело вздохнув, сказал с укоризной:

— Тех, кто безвинных сажает, самих бы на Колыму. Неужель и сегодня тех негодяев земля на себе носит?!

Аслан сидел в машине, понурив голову. Ни с кем не хотелось говорить, никого не желал видеть.

Молодой охранник, поняв состояние человека нутром, развернулся плечом, чтоб мог тот видеть трассу.

Аслан смотрел на убегающие повороты, спуски и подъемы. И виделся ему белый конь, бегущий за машиной. Удивительный конь. Белый, как снег, прозрачный, как дымка, а может, седой, как Колыма, как состарившаяся, несбывшаяся сказка.

Реабилитированы посмертно… Эти слова будоражили мозг, леденили сердце.

«Только бы бабку не известили. Не обрадовали б до смерти. Стара она для такого известия. Не переживет. Уж лучше пусть ждет. И их… Ждать куда как лучше, чем потерять надежду. Жизнь станет никчемной, ненужной и бессмысленной. Ожидание — это вера в лучшее. Когда она исчезнет, останется лишь смерть. Я тоже выжил, веря в сказку. Долго ждал. На чудо надеялся. И хотя потом все понял, думалось, что судьба пощадит хоть их. Ан нет… Но сказка вырасти помогла. Маленьким был, потому — верил. Интересно, кто придумал ее — отец, уходя, иль бабка, выплакавшись за ночь?» — думал Аслан, глядя на густые сумерки, скрывающие трассу

Он не слышал, о чем говорят его мужики. Как-то сразу потерял интерес к окружающим.

Машина остановилась у ворот зоны, просигналила громко, резко.

Мотнув гривой, исчез конь. Словно растаял. Да оно и понятно: не может сказка жить за колючей проволокой, в холодном бараке. Пусть вернется в Кабардино-Балкарию и ждет Аслана там, на воле, дома…

— Вылезай! — слышится команда охраны, и Аслан первым выпрыгнул из кузова.

В бараке все было готово к жизни. После ужина, съеденного вслепую, Аслан лег на шконку: до утра надо суметь взять себя в руки. И снова зарабатывать зачеты, чтобы скорее вернуться домой.

Утром бригаду повезли на новый объект. И снова кирки, лопаты, ломы закрутились в руках. Траншеи поползли в земле рубцами. Не до отдыха, времени в обрез. Не до перекуров — сроки взяли в тиски.

Пятеро будущих жильцов поселка старались изо всех сил. К концу недели залила бригада фундаменты под два дома. И, не теряя ни минуты, взялись за столярку. Ее нужно сделать на пилораме заранее. Оконные рамы, двери и коробки, доски на полы. Половина бригады работала с восьми утра до восьми вечера, вторая половина с вечера до утра при прожекторах. Когда опалубку с фундаментов сняли, бригада днем и ночью возводила стены домов. И снова без отдыха, без выходных, без бань, без просвета.

Возвращаясь с работы, валились подкошенно на нары. Где день, где ночь? В глазах темно. Зато кипит работа на объектах. Первый дом уже на третий этаж выведен. Второй — на втором. Все торопятся. Зима скоро. Белые мухи вот-вот полетят. До них нужно успеть вывести дома под крышу.

Люди стали похожими на тени. Не со слов, со взгляда научились друг друга понимать. Скорее… Не до взаимоотношений. Теперь существует только работа. Нужно уложиться в график. Немыслимый, фантастически сжатый. Но иного выхода просто нет.

Отделочные работы будут завершаться потом, под крышей — в тепле. Но люди боятся не уложиться: и ночами, шатаясь от усталости, все ж лезли на козлы, — начали штукатурку потолков, стен.

Быстрее… Время на сон сжалось до шести часов. Больше — нельзя. Спать хорошо на воле. Теперь не до сна. И Аслан клал стены вместе с другими, проверял кладку отвесом. Как и все — носил кирпич, месил раствор. Пресекал всякие разговоры, — они отнимают время и силы.

Мужики уже забыли, когда собирались в бараке у печки иль за столом. Потерян был счет времени. Хотелось немного перевести дух, но тут же со всех сторон начинали шикать, подгонять, материть. Особо Сыч, он теперь совсем в сознательные заделался. С объектов, как смертник, почти не уходил. Всюду успевал. Всех подгонял. И себя — в первую очередь.

И лишь когда второй дом стал под крышу, взяла бригада банный день, решив отдохнуть в зоне хотя бы сутки. Ведь успели до снега. Управились, уложились.

Даже окна застеклили, двери навесили, настелили полы. Можно было немного расслабиться, тем более что администрация сообщила: вечером зэки смогут посмотреть фильмы о любви.

И зашевелились мужики. В баню — строем. Мылись тщательно. Покряхтывая от удовольствия. Ведь впереди — вечер развлечений. Целых два фильма. Своей любви нет, на чужую сердцем порадуются. А раз можешь радоваться, значит, живешь…

Сыч плескал на себя из шайки горячую воду, не жалея. Отмылся. Перестал походить на глиняное чучело. Аслан докрасна натирался мочалкой. Когда будет следующий банный день — никто не знает заранее. Может, под Новый год, а может, перед освобождением. Тут уж

— как повезет…

Аслан не торопился из бани. Знал заранее: вернется, сядет пить чай. Потом покурит вдоволь. Бабка посылку прислала. Папиросами до отказа забита. Все на тумбочке. Ну да это ничего. В бараке закон: что лежит на чужой тумбочке — не трожь. На нарах иль шконке — не прикасайся. Нарушение этого неписаного правила каралось всегда.

Аслан после бани возвращался в барак повеселевшим. Словно всю тяжесть горя смыл вместе с усталостью. Впереди — вечер отдыха. Его тяжкой ценой заслужил. Надо воспользоваться этим днем сполна. Ведь завтра снова работа, до изнеможения, до полусмерти.

Когда Аслан подошел к своей шконке, глазам не поверил. На тумбочке не оказалось начатой пачки папирос. Исчезли и спички. Конечно, в тумбочке немало курева. Но… Смолчав иль сделав вид, что не заметил пропажи, человек теряет авторитет. И мужики барака перестанут считаться с таким. Разворуют все. Попробуй пикни, промолчав однажды. Затопчут в грязь. От насмешек и презрения не избавишься.

«Кто это мог сделать?» — оглядывал Аслан мужиков в бараке. Те притихли. Ждут, что будет. И только Сыч, словно ничего не случилось, курил папиросы из пачки Аслана, лежавшей перед ним на тумбочке и что-то рассказывал, не обращая внимания на вошедшего.

Аслан понимал, почему именно Сыч решился на это. Меж ними давно шло соперничество. Оно принимало разные формы. О нем не говорили, не спорили, но и не забывали ни на минуту. Ведь Сыч был старшим бригадиром на трассе, за что получал пятнадцать зачетных дней каждый месяц. Аслан — обычный бригадир. И зачетных имел лишь десять дней. Когда бригада перешла на стройку, Аслан остался бригадиром, а Сыч стал простым работягой. Это его не устраивало. Ему тоже нужны были зачеты и он болел, молча, но явно, оттого, что работяги не выбрали его, Сыча, своим бригадиром. Вот он и пытался всячески дискредитировать Аслана в глазах бригады. До сих пор этого не удавалось. А теперь?

Мужики бригады понимали, что происходит, но молчали, ждали, чем кончится эта бессловесная молчаливая борьба двух крутых резких людей — за влияние, за зачеты.

Аслан открыл ящик тумбочки. Все на месте. Деньги — до копейки. Папиросы — это вызов. Конец терпению. Сдали нервы у Сыча. Мужикам, конечно, теперь уже все равно, кто из них будет бригадиром.

— Унизить меня решил? Превратить в тряпку? Не выйдет, — взял Аслан самодельный нож из тумбочки и, подойдя сзади к Сычу, на глазах онемевших от неожиданности мужиков отрезал у того ухо.

Сыч и охнуть не успел. Вскочил побелевший, разъяренный. Аслан держал нож у самого его горла:

— Пошевелишься — размажу напрочь. Знаешь, за что у тебя уха нет. Скажи спасибо, что тыква на плечах цела. Будешь наглеть — второй локатор отсеку, — предупредил Аслан и, забрав папиросы, вернулся к своей шконке. Сел спиной к Сычу. Закурил, угостив папиросами десяток мужиков.

Сыч оглянулся. Рядом — ни одного собеседника. Все вокруг Аслана. А его никто слушать не хочет.

Плечо, грудь — в крови. Перевязать бы, да ничего под руками нет. Не ожидал. Хлещет кровь на руку, грудь, от боли голова раскалывается. Хоть вой, а рядом — никого…

Все Аслана окружили. Отомстил. Опозорил. Отстоял себя. Теперь уж никто не посмеет шутить с ним столь легкомысленно и неосторожно. А вот его, Сыча, осмеивать станут явно, в глаза. Даже старый пидор не смолчит. Паскудные обиженники — и те ухмыляться станут.

«Попробуй теперь подойди к этому гаду, Аслану, за него весь барак вступится. В клочья разнесут. Не вспомнят доброе. Один просчет всегда перечеркивает все прежние заслуги», — запоздало вспоминал Сыч.

Аслан разговаривал с бригадой, отвечал на вопросы, слушал и думал, что судьбе его корявой было угодно, чтобы он, работяга, поступил столь мерзко с человеком, посягнувшим на имя и честь. Вот так же разделывались фартовые с виновными. Считая такое наказание самым безобидным, шуточным, предупредительным. И он на это пошел.

На пальцах словно застыло ощущение отрезанного уха. Гадко. Но иначе нельзя было.

«Неужели и я вот так же очерствел, оскотинился, что жали не стало в сердце?» — отгонял предательские мысли Аслан. И оглянулся на Сыча.

Тот, обвязав голову рубахой, лежал, отвернувшись ко всем спиной.

Позор, как и поражение, всякий переживает в одиночку. Но это быстро забывается. Это — не крах, не крушение судьбы. С этим можно, хоть и не без усилий, смириться и свыкнуться.

Вечером, когда мужики вернулись в барак после кино, Сыч уже спал безмятежно, забыв о случившемся. Ведь завтра новый день. Он потребует нечеловеческих усилий и нервов. Стоит ли их распылять сегодня по пустякам?

Аслан лег на шконку, поджав ноги. Холодно в бараке. Еще холоднее будет в домах, в которых завтра начнутся отделочные работы. Там нет «буржуек», не запущено паровое отопление. Кочегарку строят отдельно. Идейные. Она, как обещают, даст тепло лишь через две недели. Запоздало. Трудно будет сохнуть штукатурка. Простынут люди. Но иного выхода нет.

— Аслан! Распорядись людьми: кого на объект, кого на погрузку тюфяков. Скорее! Машины ждут, — будил бригадира заместитель начальника зоны.

Аслан слез со шконки. Пять утра. Начался день. Кончился отдых.

Когда Аслан влезал в кузов машины, увидел Упрямцева. Тот стоял у ворот, о чем-то говорил со старшим охранником. Борис Павлович качал головой, то ли сочувственно, то ли что-то отрицал, не соглашаясь. Бригадиру показалось, что эти двое говорят о нем.

Он увидел глаза начальника зоны. Борис Павлович, внезапно встретившись взглядом с Асланом, быстро отвернулся.

«Стыдишься, гад? Значит, есть от чего глаза прятать. Шкуру тебе сберег, а ты мне и дня наказания не убавил», — подумал Аслан с обидой.

Работяги ничего не знали о случае в Волчьей пади. А Кила и Илья Иванович давно покинули зону, живут на воле, вероятно, давно забыв о Колыме и Аслане. Да и кто он для них? Это они для него значат многое и сегодня.

Но в один из дней, когда бригада закончила штукатурить первый дом и все четыре этажа ожидали побелку и покраску, из зоны привезли почту.

— Аслан! Тебе два письма! — прокричал Сыч, примирившийся невольно с бригадиром. И сам принес Аслану письма.

Одно — от бабки. Почерк соседки узнал сразу. На душе повеселело. Ждет старушка. Теперь уж не месяцы, недели считает. Скоро ее подсчет пойдет на дни. Вот уж будет радость! Как разулыбается, заплачет, засияет счастьем бабка. Теперь-то уж точно дождется. Столько лет прождала.

«Дай тебе Бог здоровья, родная моя», — подумал Аслан. И нетерпеливо вскрыл конверт

…«А ты счастливым будешь, внучек мой. Я загадала: если ты вернешься вовремя и все будет хорошо, то наша корова отелится телочкой. Так она будто подслушала! И сразу двумя растелилась. Обе телки! Вот какая радость! По осени выгодно продать можно будет и купим тебе настоящий шерстяной костюм. Такой, как у нашего фельдшера — в мелкую клетку».

— Не надо клетку, — передернул плечами Аслан и подумал: «С меня нынешней клетки хватит: сколько лет в ней. Я теперь ничего в клетку не куплю и не надену».

Чтоб не вспоминать никогда, — сунул письмо в карман и глянул на второе. Глазам не поверил. Эта письмо было от Ильи Ивановича.

Аслан заволновался:

— Вспомнил. А может, и не забывал меня. Значит, и теперь он памятью со мною, раз написал.

Он подошел к окну. Торопливо вскрыл конверт. Глаза побежали по строчкам.

«Многое я не успел сказать тебе. Особенно напоследок. Торопился. Не обижайся, теперь ты сам понимаешь, как дорого платим мы за свободу, как трудно тянутся последние дни и часы неволи. Это у тебя наступит скоро. Пишу тебе, зная, что ты еще в зоне. Почему так, кажется, я знаю. Но не в письме о том. Цензура зоны — начеку. А вот когда выйдешь — приедь ко мне. Хотя бы на день. Тебе это нужно знать, Аслан. Ведь впереди — жизнь. А по ней не стоит ходить исхоженными тропами. Потому что не все открытия бывают в радость. Мой адрес сохрани. Я жду тебя сразу по освобождении. Не затягивай и не откладывай приезд…»

«Загадки сплошные», — удивился письму Аслан. Но адрес решил сохранить.

Дни летели незаметно, когда они были загружены работой до отказа. Даже ели на ходу работяги, сберегая световой день до минуты. Но едва кончалась работа, Аслан падал на продрогший тюфяк, сбросив со счетов еще один день неволи.

Кто-то из зэков не выдержал бешеной гонки и заболел, надорвав подтаявшие на трассе силы. Не всем по плечу оказалась стройка.

А к концу, накануне сдачи первого дома, началась полоса сплошных неудач.

То ли усталость подвела одного из орловских мужиков, то ли леса были сбиты непрочно. Но к обеду, когда нужно было дотянуть до потолка покраску водяной трубы, и человек поднялся с кистью на цыпочки, чтобы сделать последние мазки, что-то хрустнуло еле слышно. И работяга, не успев открыть рот, свалился на пол, сломал ногу.

Через день костромской мужик докрашивал снаружи окно на четвертом этаже. Не удержался. Оступился. Сорвался вниз. И — насмерть.

Еще через два дня красили воздухоочистительную трубу на крыше. Уже закончили. Но когда возвращались на чердак — поскользнулся горьковский мужик. Упал на спину и скатился. На груду кирпича. Молча, сразу умер…

Аслан с лица темнел. И не только потому, что за каждый такой случай с него снимались по пять зачетных дней, людей было жаль. Их жизни. После такого ЧП люди в бригаде работали вполсилы. Вздрагивали телом и сердцем. А что, если и другого иль самого такое ждет? Кто может дать гарантию? Кто позаботится о другом?

Поселка еще нет и в помине. Ни один человек не протоптал по своей воле тропу к трассе. А кладбище уже появилось.

Две могилы, как сироты, разбросав неуверенно руки- кресты, робко приютились подальше от глаз в ближнем чахлом леске.

Аслан видел и одну, и вторую смерть. Их он пережил трудно. Словно сам умер какою-то частицей.

Подскочил. Схватил на руки. Крик ужаса застрял в горле. Да что толку? Не досмотрел, не почуял, не увидел. Перегрузил людей. А их жизнь оказалась такой хрупкой. Крепким было лишь желание поскорее выйти на волю. Для этого они не щадили того малого, что осталось у них от жизни.

Аслан хоронил их, мысленно прося прощения у каждого. Днем и ночью себя винил в случившемся. Следил, чтоб с другими ничего плохого не случилось, но беда, сев однажды на шею, не сразу с нее слезала.

С каждым днем усиливались холода. Люди мерзли, простывали. Но администрация не забирала зэков в зону, не запускалась в работу котельная, не завозились буржуйки. В домах стоял нестерпимый холод. И тогда в бригаде вспыхнул повальный грипп. Он подкосил всех: и зэков, и охрану.

И это тогда, когда отделочных работ оставалось всего на десять — двенадцать дней.

Не на чем выехать в зону, потребовать, настоять, взять хотя бы три металлические бочки из-под горючего и сделать из них самодельные печки.

Наконец не выдержал старший охраны. И под брань Аслана поехал в зону. Вернулся с двумя бочками. Аслана уже валил с ног жар. Как удалось поставить одну буржуйку, затопить ее, плохо помнил.

Старший охранник, сцепив зубы, чтобы не выругаться в адрес начальства, единственный оставшийся на ногах, топил печь докрасна, грел воду, поил людей кипятком, ухаживая одинаково добросовестно за всеми.

Видел бы Упрямцев, как лежа вповалку, зэки и охранники ежеминутно теряли сознание.

О какой охране могла идти речь, да и кого было охранять, если многие не могли пошевелиться от разламывающей боли. Эта эпидемия гриппа прошла по всему Северу жестокой рукой и унесла многие жизни не только здесь, в бригаде работяг, а и в зоне, в Магадане, далеко за его пределами.

Она косила без промаха. И урожай ее увеличивался с каждым днем.

Подкосила эпидемия и зону. И администрацию… Кто- то попал в больницу, другие, вольные, пытались вылечиться чесноком, малиной, водкой. Но и в больницах, и дома умирали люди.

Не знал Аслан, проклиная Упрямцева, что тот теряет сознание в магаданской квартире. Месяц болезнь не отпускала. А ведь поехал за реабилитациями. И не мог встать на ноги. Не знал, как в зоне дела обстоят. А заместитель — в госпитале. Никакие лекарства не помогли.

В зоне, что ни день, росла смертность…

Зэки уже не сновали по двору, от барака к бараку. Пусто стало во дворе, словно все вымерли. Врач с фельдшером с ног сбились. Не успевали.

Эпидемия… К ней, такой жестокой, в тот год не подготовился Север. Не хватало вакцины. Не было нужных лекарств. Одна надежда — на организм. А где ему, подточенному трассой, выдержать и осилить такую болезнь!

Этот грипп не проходил без осложнений и последствий даже у тех, кто вырвался из лап эпидемии.

Первым из зэков, что были на стройке, встал на ноги Гуков. Бывший прокурор ослаб от болезни. Ноги подкашивались, кружилась голова. Но все ж теперь он мог передвигаться самостоятельно и помогал старшему охраннику, поддерживал огонь в печи, кормил, отпаивал чаем больных.

Гуков никогда не страдал избытком душевного тепла и сострадания. А потому, чтоб избавиться от неприятных обязанностей скорее, помогал тем, кого болезнь начинала отпускать.

Неразговорчивый, хмурый, он раздражался при каждом стоне, бреде. Морщился от всякой просьбы и выполнял ее с явной неохотой.

Заметив это, старший охранник сказал ему как-то ночью вполголоса:

— Сколько смотрю на тебя, все удивляюсь. Откуда столько зла? Почему на своих работяг зверем все время смотришь? Порою, странно, но возникает чувство, будто не я, а ты охранник.

— Никогда бы не согласился работать на вашем месте. Слишком много начальства над головой. А зарплата — символическая. За нее не стоит переносить столько лишений и так рисковать, — уклонился от ответа Гуков.

— А кем работал?

— Юристом был. Относительно, конечно. Как таковой юридической практики было мало. Я больше природу любил. Каждую секунду выкраивал для общения с нею. Жалею, что не стал агрономом, садоводом, — уводил Гуков от темы.

— А за что сел? не унимался старший охраны.

— За то, что работал добросовестно. Выполнял все поручения, указания, — отвернулся Гуков и, понимая, что разговор поворачивает в опасное для него русло, сослался на головную боль, пошел спать.

На утро, держась за стены, шатаясь, словно на ватных ногах, встали Сыч и Аслан. К обеду Сенька к печке дополз самостоятельно.

Сыч, наломав хвойных лапок, заварил их в кипятке и, настояв, давал пить всем больным. Сам этот настой пил вместо воды и чая. И, чудо, грипп от него отступил быстрее, чем от других.

Аслан, видя это, тоже хвойным настоем увлекся, других выхаживал. И злился на Гукова, который хоть и держался на ногах твердо, уже не помогал выхаживать больных. Говоря, что у него к этому нет способностей.

Сыч своим настоем быстро ставил зэков на ноги. А тут и Аслан, смастерил из второй железной бочки печь. В комнатах стало тепло и люди быстро пошли на поправку.

Пятерых унесла эпидемия из бригады. Их похоронили Аслан и Сыч. Всех в одной могиле. Под одним крестом.

Мертвый — уже не зэк. И хотя по документам до освобождения оставались годы, болезнь и смерть оказались добрее, выпустив людей из-под ока охраны, разорвав меж ними и волей колючую «запретку».

Аслан, едва перестали дрожать ноги, стал беспокоиться о работе. Ведь эпидемия отняла у бригады две недели. Их надо было наверстать.

Когда мужики увереннее заходили по дому, перестало мельтешить у них в глазах, то взялись за работу.

Аслан, посчитавший, сколько ему осталось до освобождения, думал о возвращении домой — в Нальчик. Поначалу он, конечно, навестит бабку, погостит у нее с недельку и на работу, в город.

«Интересно, вспомнят ли меня соседи, друзья? Ведь эти годы ни с кем из них не переписывался. Они, наверное, считают меня мертвым. То-то удивятся, когда встретимся. Глазам не поверят. А может, и вовсе не узнают, сторониться начнут. Что ни говори, человек с судимостью, да еще из Магадана, с самой Колымы. Знают, что это место людей не красит. Хотя и живым отсюда мало кто вернулся в Нальчик», — думал Аслан и вспоминал соседей, ровесников, с кем вместе ходил в школу, делал набеги на сады, купался в мелком бурном Баксане.

Как-то она выглядит теперь, его улица? Мостовая… Ее, тихую и зеленую, застроенную частными домами, он часто видел во сне здесь, на Колыме. Маленькая. Зато самая дорогая. На ней он родился и вырос.

Милое детство… Аслану так хотелось скорее выскочить из детских штанов с лямками. Сесть на коня.

Словно счастье дается взрослым легко и просто. Стоит лишь пожелать и все само собой сбудется, исполнится.

Взрослеть Аслан начал быстро. Ведь жил он со старой теткой, которая чаще лежала в больнице. У нее болело все. И, глядя на женщину, Аслану хотелось скорее вырасти, но не становиться старым. Последнего он боялся панически.

«Что ж я стану делать, когда вернусь в свой дом? Он уже много лет стоит с заколоченными окнами. Видно, одряхлел. Состарился. Но ничего. Я построю новый дом. Сам. Своими руками. Теперь-то я сумею. А старый, из самана, пусть рядом останется. Памятно. Ломать не буду. Жаль. Его отец строил, — кольнула сердце память. — Наташку привезу. Хозяйкой будет. Ей, конечно, Нальчик понравиться должен. После Магадана ей в нашем тепле чего не прижиться? — мечтал Аслан. — Интересно, а как лучше предложение ей сделать? Здешние мужики подолгу встречаются, ухаживают за девушками. А уж потом, присмотревшись, предложение делают. А у меня на все это и времени нет. Но как я ей о том скажу? Вот он — я! Выходи за меня. А она возьмет, да и прогонит. Кто, мол, ты такой? Мало ли кого из зоны освобождают! Что ж, всякие ко мне должны приходить с предложениями? Как я пойду за тебя, не зная, кто ты есть? И права будет. Но как тогда ее уговорить? Как объяснить, что даже у птиц свой дом есть. А чужие места не радуют. Но это для меня. Наташка здесь родилась. И Колыма для нее такой же дом, как для меня Нальчик… Хотя женщина всегда должна идти за мужчиной. Но и это — если любит. А вдруг — нет? — засомневался Аслан. И вспомнил, что пригласила она его. — Вот и я. Только не на время, на всю жизнь с собой позову и заберу отсюда. Бабке она должна понравиться. Поначалу — в старом доме поживем. А потом перейдем в новый…»

— Бригадир! Эй, Аслан! Котельную запустили! — прерывался от радости голос зэка.

— Наконец-то! — вырвался вздох облегчения. — Проследите за батареями отопления. Если где потекут, скажите.

Но все обошлось благополучно.

Красили работяги стены кухонь и ванн. До глубокой ночи не выпускали из рук кисти. Вот и полы покрашены в комнатах первого дома.

Работяги, окинув сделанное беглым взглядом, пошли завершать малярку во втором доме. Там покуда можно и пожить. Нет удушающих запахов лака, красок.

Скоро сюда приедет комиссия принимать дома. Конечно, изъяны искать станут. Придираться начнут. Им не объяснишь того, что отделочные проводили в холоде. Сколько тут людей переболело. Не поймут, что в бригаде далеко не все имели строительные специальности. Да и сроки подгоняли…

Аслан задержался в прихожей одной из квартир.

Трехкомнатная. С окнами на трассу, на лес. Кто-то обживать ее будет. Расположится, займет свое место на кухне хозяйка. Начнет готовить завтраки, обеды. Зазвенит в комнатах детский смех…

И не поверит ребенок, взрослея, что его дом, квартиру, строили для него зэки. Он никогда не увидит и не узнает их. Так же, как и работяги не увидят жильцов дома. Хотя нет. Пятеро, возможно, узнают. Вон Сыч — уже облюбовал себе квартиру на втором этаже. В ней все окна на восток — на горы смотрят. Солнце встречать станут. Достанется ли она ему? Начальство говорит, что желающих обживать этот поселок больше, чем нужно. Сыч, как услышал такое, враз позеленел.

Но Аслан его вмиг успокоил, сказав по-свойски просто и доходчиво:

— Туфту лепит начальство. Не верь. Кто поедет в поселок, покуда нет магазина, детсадов и школы? А, главное, где люди эти работать станут? До Магадана ехать — полдня. Да оттуда столько же. А работать когда? Пошевели сам мозгами. Без денег не проживешь. Их даром не дадут. Так что до заселения еще не один месяц пройдет. Ты за это время и освободишься, и приживешься. И соседей долго ожидать придется.

Вечером Сыч не выдержал и, подсев к старшему охраннику, привел все доводы Аслана. Спросил:

— Я-то без работы не останусь. А вот насчет Магадана

— верно. Без него нельзя. И детям без школы… Так как это все в поселке обустроится?

— Магазин здесь намечено открыть на первом этаже жилого дома. В одном крыле — харчи, в другое — барахло всякое и для дома, для хозяйства товары. Иль не приметили, что там ни ванн, ни кухонь нет? И площадь поделена передвижными перегородками. А уже витрины, полки — пусть сами делают. Это нам в работу не заказано. Да и что я? Завтра мастер приедет, предварительно осмотрит объекты. Он все скажет.

— А чем здесь люди заниматься будут? Где начнут работать? — не унимались зэки.

— В поселке этом сплошная интеллигенция жить станет. Геологи, еще эти, что погоду узнают, охотоведы, которые за колымским пушняком следят. Короче, норковые фермы тут будут. Зверей в домашних условиях станут разводить. На пятьдесят тысяч норок в год. Вот что тут будет, — вытер вспотевший лоб охранник и добавил: — А если дело хорошо пойдет, на будущий год фермы те расширят вдвое. Так что без дела никто не останется.

— Зверей разводить! Вот чудно! Да их тут этих норок диких полно. На петли ловить можно сколько хочешь. Лучше б они людей поберегли. В эдаком морозе жить станут. На кой те норки нужны? — не выдержал один из зэков.

— Пушняк — это валюта. Понял? Его продадут буржуям и на их деньги что-то нужное купят, — встрял орловский работяга.

— А я бы здесь теплицы поставил. Огурцы и помидоры выращивал бы, — мечтательно проговорил кто-то из харьковских.

— Ага! А потом по червонцу за штуку сдирал бы с людей!

— Не за штуку. За кило!

— Ох, гад! Да ты через год жирным станешь! — позавидовал Сыч.

— Не мне, тебе здесь жить, вот и подсказываю. Мотай на ус. Теплицы расходов почти не требуют, а доход от них самый верный.

— Верней нет, как на звероферме работать! Послушай меня, Сыч! Заработки всегда хорошие. От доходов. Ну, а работы немного. Норка что есть? Сущий зверь. Не доится и не несет яйца. Только жрет и срет. Соображай, значит. Кормить и клетки чистить. А кормят — рыбой. Ты ей сунул одну, что побольше. И на неделю забудь о ней. Спи, гуляй, что хочешь делай. Зарплата идет.

— Не знаешь, не транди, — оборвал Сыч орловского мужика и сказал: — Вот я в Анадыре был. Там оленей пасут чукчи. И то, знаешь, сколько мороки! А если норка за валюту продается, значит, уход за ней — как за бабой нужен. Чтоб все вовремя. Чтоб ни в чем нужды и отказа не знала. Иначе запаршивеет. Верно говорю, Аслан?

— У тебя опыт есть. Чего меня спрашиваешь? Когда я женюсь, твой совет не потребуется.

— А что, мужики? Может, и мне тут остаться? На звероферме! Главным зверем! Все норки мои будут! Черт побери! Нехай мне по поллитре и по рыбине выдают. Ну и краюху хлеба на день. Я им тут наведу шороху! — хохотал Сенька, разгребая почерневшей пятерней золотистые крутые кудри.

— Ты из непородистых. Не возьмут тебя сюда. Нет в тебе культурного обращения, — смеялся горьковский Митрич.

Завтра снова работяги возьмутся за дело с утра. Ведь выжили, пересилили болезнь. Построили дома назло помехам и срокам. Осталось немного. Малярки вот в этом, втором доме. Сегодня установили печки-бочки, расстелили тюфяки на первом этаже и вечером, едва стемнело, решили перевести дух. Мужики разговорились.

— В будущем магазине спим. Во черт! Мильёны тут будут крутиться. И я, фартовый, строю этот магазин! Это ж надо! Да меня от такого даже блохи едят. Может, на этом месте мешки с башлями стоять будут, с крупными купюрами. А может, прилавки с рыжухой, иль этими — дырками, какие за валюту пойдут.

— Какие дырки? Норки! — поправил Гуков мрачно.

— А ты не перди, старый таракан! Какая разница — дырка иль норка? Главное, что она за валюту пойдет. А за тебя и полушки никто не даст, — оглянулся фартовый на Гукова и продолжил: — Надо заранее все дырки изучить, чтоб в норку не попасть. Вот уж лафа мне подвалила — магазин изучить. Да я сюда с налетом сразу нарисуюсь. Как только на волю вернусь, — хохотал фартовый.

— Тут охрана будет усиленной. С собаками, с винтовками, — встрял старший охраны.

— А где нас с банкетами встречают иль с цветами? Нас нигде не ждут. Мы сами возникаем.

— Зачем тебе такая жизнь? Неужель стоит вот так рисковать? Ведь в любую минуту убить могут, — удивился Сенька.

— Ты, пенек, не дотумкаешь. Рисковать могут лишь сильные, фартовые. А такие, как ты, прозябают.

— Это я прозябал? — встал Бугай, багровея.

— Дорогие зэки! Фартовые и ваньки! Стряхните со своих лопухов пыль, протрите зенки, перестаньте сопеть, пердеть и сморкаться. Слушайте заключение комиссии по приемке жилых домов, которые вы сляпали на славной земле Колымы, — заскрипело за спинами мужиков. Все разом оглянулись.

На кривоногих козлах в одном исподнем белье, как петух на жердочке, стоял старый педераст. И, почесывая у себя в паху, держал речь.

Фартовый и Бугай, едва не поссорившиеся, переглянулись, рассмеялись дружно. А человек с козлов вещал:

— Да! Вы вкалывали до мыла из задницы, до жара в мошонке, но от того в домах теплее не стало. Вы изгадили все туалеты, осквернив их зэковским дерьмом. Вы плевались и сморкались в раковины и мыли в них свои свиные хари. А ты, Аслан, дошел до того, стыдно сказать! Мыл свою задницу над белоснежной раковиной.

— А ты, гад, и за мной подсматривал? — рявкнул Аслан.

— Комиссия не подглядывает, она насквозь видит, — поддернул исподнее старик и, переступив с ноги на ногу, продолжил: — А вы, Сыч, омерзительный выродок, выбивали нос в ванну и забывали смывать продукты своей жизнедеятельности.

— Чтоб тебя пронесло, язва! — рассмеялся Сыч, не обижаясь.

— Какой же оценки своей работы ждете вы, хари неумытые, если от радиаторов отопления в новом доме и сегодня прет козлиным духом ваших носков и портянок, — старик, переступив с ноги на ногу, продолжал: — Отныне всем вам, законным и незаконнорожденным, запрещается: тушить чинарики на подоконниках. Затыкать заплеванными окурками дырки-норки в полах. Греть грязные зады на чистых батареях. Копаться в носах и вешать вывернутое из них на стены. Мы, комиссия, приказываем! Во время проведения отделочных работ не пускать в интимные места вышеуказанных нарушителей, опорочивших честь и достоинство клозетов, ванных, кухонь будущих обывателей колымского поселка «Солнце всходит и заходит». Пусть нарушители отправляют свою нужду в котельной, где главным кочегаром назначается Сыч!

— Это за что ж я должен нюхать столько дерьма?

— Ибо он первый потатчик и осквернитель! Каждому жильцу дома выплачивать компенсацию в размере двух мисок баланды ежедневно и пяти зачетов ежемесячно. Старикам и грудным детям — выдавать дополнительно и бесплатно до две поллитры в день, желательно, не ниже сорока градусов.

— А охрану чего щадишь? Иль она ни в чем не провинилась? — заметил кто-то из фартовых.

— Охрана к строительству домов отношения не имеет и у комиссии к ней претензий нет.

— Браво! — крикнул молодой охранник и осекся. В дверном проеме стоял Упрямцев.

Он слышал все. С трудом давил смех. Оглядывая убогую обитель, качал головой.

— Бригадир! Прошу показать объект, — глянул на Аслана. Тот встал. Чертыхнувшись в душе, подошел к начальнику зоны, спросил глухо:

— Какой объект проверите? Готовый иль этот дом?

— Оба, — коротко ответил Борис Павлович и шагнул за дверь в темноту.

Они шли молча. Рядом. Когда Аслан включил свет в готовом доме, Упрямцев отчего-то вздрогнул.

Он осматривал дом профессионально. Проверял подгонку дверных коробок, настил полов, прилегание оконных рам, подачу воды, температуру тепла в радиаторах отопления.

— В комнатах пол сырой, краска завтра высохнет. К вечеру второй слой можно положить. И тогда через три дня сдавать комиссии можно, — сказал Аслан.

— Я в комнаты проходить не буду. Загляну так. Мельком. Вы свет включите, — повернулся к Аслану.

Бригадир дотянулся до выключателя. Упрямцев смотрел на побелку, покраску.

— А говорили — специалистов мало в бригаде. Вон как сделали! Профессионалам потянуться.

— Старались, — зарделся Аслан. И добавил сорвавшееся невольно: — От этих домов свобода наша зависит. Потому халтуры нигде не было.

— Свобода? — Упрямцев отшатнулся и, колюче глянув на Аслана, спросил раздраженно: —Ты каждый поступок с нею соизмерял.

— Чинаря не выверил. Может, не стоило мне его останавливать тогда? Не надо лезть в драку двоих. Давно зарекся.

— Спасибо за откровенность. Только я не о нем спросил. Повара столовой кто так зверски убил, да еще и врача?

— А я при чем? — изумился Аслан.

— Да при том, что пищевой содой оба задохнулись. Одинаково.

— Я целку из себя не корчу! Угрохать мог. Но ни с баландерами, ни с врачом дел не имел. Зачем мне сода? Где б я взял ее? Если б вздумал такое, кулаком обоих уложил бы.

— Не надо, Аслан. Когда ты в Магадан приехал за мной, мы со сверхсрочником были неосторожны в разговоре. И его ты слышал. Именно о соде шла речь. Никто, кроме нас троих, о том не знал. Теперь суди сам, на чьей совести повисли те две смерти? Кто их убил? Хотел я передать эти материалы следствию. Да Чинарь памятен… Рука не поднялась. Понял сразу все.

— Не виноват я. Передавайте. Пусть разберутся.

— Да разве признаешься? Наивно было предполагать такое.

— С того времени немало прошло. Зачем молчали?

— Да как скажешь следствию, что информацию о соде ты в моем доме получил. Чуть ли не своими руками, выходит, толкнул тебя на убийство. Когда дали заключение о причине смерти, я места себе не находил. Проклинал тот день и час.

— Не я это сделал!

— Это мне и так понятно. Разболтал об услышанном. А уж желающие нашлись… Но я тебе хотел досрочное сделать. Уже рапорт написал. А утром — это… Говоришь, свободой дорожишь? Непохоже! — покрылись красными пятнами скулы Упрямцева.

— Я настаиваю на расследовании! — потерял терпение Аслан и, забывшись, прошел на кухню, закурил, — Да, я слышал о соде. Не собираюсь скрывать. Но сода эта — мелочь в сравненьи с тем, что нам давали. В баланду попадало мышиное дерьмо и сами мыши. В хлебе, какой выпекали в зоне, случалось крысиные хвосты попадались, гвозди, веревки, мусор. Почему же пекарь жив? Его первым надо было бы угрохать. Если каждого обидчика мокрить, в зоне кроме зэков, никого бы не осталось. Да и не подействовала на меня сода. Не отразилась. Так что и причины не было. А и об услышанном ни словом ни с кем не делился. Я не оправдываюсь. Мне наплевать. Только неохота чужие грехи на своих плечах таскать. Пусть всяк за себя отвечает, — затягивался Аслан дымом до самых печенок.

Упрямцев стоял ошарашенно:

— Не повлияло, говоришь? — спросил, обдумывая что-то.

— Нет! Да и не пил я столовский чай. Мы в бараке свой заваривали всегда. С самого начала. Какой присылали иль в ларьке покупали. Нашим мужикам та сода до задниц. Самое большое раза три тот чай мы пили в столовой. Не больше. И теперь в бараке свой пьем. Все. Даже жлобы и те традиции придерживаются. Может, нынче он и хуже столовского, но свой — за компанию пьем, вместо водки.

— Но почему именно содой была натыкана вся носоглотка у обоих? — сказал Упрямцев удивленно.

— Я от зэков слыхал, что повар не в ладах был с помощниками. Хотя ни с кем он не ладил. Погань — не человек. Ворюга, одним словом. А вот насчет врача — не знаю. Никогда к нему не обращался. И мужики наши тоже не болели в то время. О нем ничего не слышал. Думал, своей смертью померли оба.

— Значит, фартовым ты проговорился.

— Да у них без соды хватало причин и поводов куда как серьезнее. Он им чай по полста за пачку давал всегда. Я это от Слона еще знал. Да что теперь о том? Я не фискалил, дело прошлое. Но и тогда мухлевал, гад! Фартовые у него на кайф чай брали, для чифиру. Особый сорт был нужен. Он, бывало, другой подсовывал. Негодный на балдеж. Они его грозились трамбовать за это. Видно, и нарвался когда-то.

— Но почему содой?

— А черт его знает? Сам удивляюсь. Ладно бы повара, но почему врача?

— Патологоанатом дал заключение, что по две столовых ложки было у каждого. А вот следов насилия не обнаружено. Ни синяка, ни царапин, ни ссадин. Вроде сами себя убили. Но кто в это поверит? И, главное, в кабинете врача были. Закрывшись на ключ изнутри. И ключ в скважине. На столе спирт нетронутый. В стаканах. Без следов борьбы, драки. Все тихо, мирно. И без шума. Значит, профессионал действовал, — покосился Упрямцев на Аслана.

— A-а, думайте, что хотите. Одно говорю — не убивал я. Не виноват. Не нужно мне ваше досрочное. Особо теперь, когда до выхода немного осталось. А дело мне не клейте. Я в медчасти никогда не был. Не знаю, как туда дверь открывается.

— Помимо двери, там окна имеются.

— Вот вы этим и займитесь. Да только помните: что на воле, что на Колыме, убивают не без причины. У меня ее не было. А остальное — сами обдумывайте, — встал бригадир с подоконника и направился к выходу.

На душе у него было тяжело. Нашлась разгадка, почему до сих пор в неволе! Но появилась новая тайна. Ее самому не раскрыть, не внести ясность и, видно, никогда не очиститься от подозрений Упрямцева.

Бригадир открывал двери, показывал квартиры. Но между ним и начальником зоны осталось — словно лезвие ножа — недоверие.

— Ну, что ж, этот дом почти готов. Можно его сдавать. Доведите второй до ума. Но тоже — на совесть. Чтоб самим не краснеть. Ну, а третий когда сдадите — распрощаемся с вами, Аслан. Скажу прямо, пока нет ясности, тяжесть на душе останется, — вздохнул начальник зоны и, выйдя на лестничный марш, быстро сбежал вниз по ступеням. Пока Аслан спустился, машина Упрямцева уже была далеко от домов, возвращалась в зону.

Бригадир вернулся в дом, где зэки, устав его ждать, уснули накрепко.

Лишь двое фартовых сидели у печки, обсуждая свои дела. Увидев Аслана, заметили перемену настроения. Поняли по-своему:

— Мозги сушило начальству? Хвосты искало? — посочувствовали дружно.

— Да ну его, — отмахнулся Аслан и сказал, что второй дом велено закончить за неделю.

— Ишь, шустрый какой! Четыре этажа за неделю!

— Да не кипешись, успеем. Это ж не на трассе. Хоть тоже не в кайф, но терпимо, — отозвался второй.

Аслан решил со временем понемногу выведать, знают ли они что-нибудь о смерти повара и врача. Но не теперь, после приезда начальника зоны, чтоб не заподозрили подвоха.

Как-то через два дня, оставшись наедине с фартовыми, закинул:

— Вот гад, обидно! Окочурился наш повар, так и не вернул мне должок! Две пачки чаю, змей, обещался. Стольник взял. Да так и присохли мои башли к его заднице.

— Жмурам прощать надо. Не тебе одному он задолжал, — ответил один из фартовых.

— За то и сдох, что много брал, — вякнул другой.

— Прорва ненасытная! Сам воровал, радовался. А чуть фартовые со склада чай потянули, вмиг начальнику заложил всех, падла, — сплюнул самый старый из законников по кличке Могила.

— Слава Богу! А я думал, что он сам сдох! — обрадовался Аслан.

— Конечно сам. Долги поперек глотки стали, — словно обрубил всех ростовский вор Пустышка.

— О, черт! А жаль, — вздохнул Аслан, не оглядываясь на фартовых. И продолжал белить стену.

— Стукач он был, сукин сын. Даже заначку указал. А все потому, что украв, у него просить перестали.

— Да не темни. Должок требовали. Только он, курва, когда его прижали, засветил нас. Башли отдавать не хотел.

— Не в башлях навар. Он, лярва, за счет нас хотел с начальником зоны скентоваться. Если б не он — фартовые не накрылись бы на трассе. А все он, да тот, подлюга, клистоправ проклятый. Башли взял. Обещался списать двоих законных. А сам — хвост дудкой. Падла! Двадцать кусков сожрал и не подавился, — бурчал Могила.

— Да за такое задавить мало! — поддержал Аслан.

— Зачем давить, сами сдохли. У фортуны ведь глаза марлей завязаны. Она через эту марлю все видит. Знает, кого метит, — сказал одессит.

Аслан не поддержал тему. Но фартовым будто соль на душу попала. Вспомнили всяк свои обиды.

— Я к нему пришел зуб выдернуть. Он снял. Да только не больной, а рядом, на котором коронка из рыжухи была. Прижопил коронку, падла.

— А мне обещал диету, когда язва доконала. Да много захотел. Я чуть не загнулся на баланде.

— Зато Слону сделал, как обещал.

— Попробовал бы не сделать! Тот из него дух выпустил бы вмиг, — рассмеялся Могила.

— А тебе чахотку за сколько обещал сделать?

— За пять кусков, — бухнул Верзила.

— Чего не дал?

— Тогда б Слону не хватило.

— Как не хватило, если общак имелся?

— Общак не для того у нас был, — обрубил Пустышка.

— Да кончай базлать. Чего в пустой след пердеть? Нет их. Жмуры. Не с кого спросить, — прервал разговор ростовский законник.

Еще через два дня, оставшись наедине с Могилой в квартире второго этажа, Аслан сказал шепотом:

— Знаешь, я слышал в зоне, вроде и повара и врача замокрили в больничке.

— Тоже мне новость сказал. Да я о том знал, когда они еще живы были, что их это ожидает. А как ты думаешь, с законниками безнаказанно можно мухлевать? Хитрей всех хотели быть фрайера. Да забыли, что на всякую хитрую жопу есть хрен с винтом. Напросились и получили свою дозу. Ты свой мужик, потому и говорю. Фартовые тебя уважают. И те, что загнулись, хреново про тебя не трехали.

— А как расписали их? — спросил Аслан.

— То не моих рук дело. Их Гонщик загробил. Обоих. Но никому о том не сказал. Теперь он на воле.

— Один двоих гробанул? — не поверил Аслан.

— Да не один. Но тот, что с ним был, даже нам не колется. Ну и хрен с того? Отплатили за наше — и будь здоров.

— И то верно. Пусть всякая курва за паскудство головой платит, — согласился Аслан и сердцем, и разумом.

Второй дом, как ни было трудно, бригада успела подготовить к сдаче вовремя.

Комиссия из Магадана, принимавшая дома, была очень придирчивой. И все ж поставила хорошую оценку за качество.

Упрямцев явно нервничал. Но когда был подписан акт приемки домов, повеселел. И, подойдя к зэкам, сказал:

— Можете на день приехать в зону Отдохнете перед работой на следующем доме.

Аслана окинул равнодушным взглядом и сказал, что выйдет он на волю не раньше того, как примет комиссия третий дом.

Бригадир — словно не услышал. Отвернулся. Промолчал.

А бригада уже собиралась в зону. Мужики срочно переодевались. Аслан сунул руку под тюфяк, чтобы выслать бабке зарплату, полученную накануне, и… не обнаружил денег. Куда же они подевались?

Не поверив самому себе, такого никогда не случалось ни с кем в бараке, откинул тюфяк, перетряс его, вывернул наизнанку каждую вещь. Но денег не было. Ни одной купюры.

— Бей отбой! Никто в зону не едет! — гаркнул бригадир, выйдя в подъезд дома.

— Это почему? — загудели мужики.

— Что случилось? — подошла охрана.

— Ничего. Всем вернуться на места, — рассвирепел Аслан. И мужики, бубня под нос недоуменное, вылезли из кузова неохотно, возвращались в дом.

— Подожди полчаса, — попросил бригадир шофера. И, подойдя к старшему охраны, сказал коротко: — Ничего особого. Обсудим график. Это недолго.

Когда все вернулись, Аслан пересчитал бригаду. Плотно закрыл дверь за собой и рявкнул:

— Колись, какая падла мою зарплату увела?

У большинства от удивления челюсти отвисли.

— Я все свое перетряхнул. И у кого найду — размажу тут же. А потому — давай по одному сюда. И от моего тюфяка прочь! Кто увел — дышать не будет. А ну, Сенька, и ты, Могила, ко мне! Шмонать будете каждого. Но сначала сами, выворачивайтесь наизнанку.

— Да ты что, Аслан?

— Давай-давай! — багровел бригадир, пересчитывая деньги каждого.

Когда половина мужиков вышла из дома, и проверяющих стало шестеро, дело пошло быстрее.

Четверо работяг трясли тюфяки и вещи бригады. Но деньги не находились.

Никто не увиливал от шмона. Все были спокойны.

«Значит, не в доме они. Но ведь выйти за пределы — попасть на глаза охраны. На это никто не пойдет. Запрятать в первом доме — не могли. Значит, здесь деньги. В этом доме», — высчитал Аслан. И сказал: — Пока башли не найдутся, о зоне никто думать не моги!

Мужики сбились в кучу. Смотрели вокруг, не зная, что предпринять.

Могила отвел своих фартовых в дальний угол на разборку. Выяснить. И тут кто-то из работяг предложил обшмонать дом. Все четыре этажа. На том и порешили.

А через десяток минут с третьего этажа грохот сапог послышался, голоса:

— Нашли нычку!

Сенька ворвался первым, неся деньги, завернутые в голубую рубаху фартового по кличке Саквояж. Второй такой рубахи ни у кого из зэков не было.

— Под ванну затырил, гад! Я случайно туда сунулся. И хап! Враз надыбал! — улыбался Бугай.

— Идите в машину, — коротко ответил Аслан и, сцепив зубы до ломоты в деснах, направился к фартовым. Рванул дверь к ним резко. Могила даже отскочил от неожиданности. Воры не слышали, что деньги нашлись и вели о них свой разговор.

— Кончай базар! Вот пропажа! А вот — вор! — выхватил Аслан фартового за грудки с подоконника. И поволок за собой на суд бригады. Но мужики уже сели в машину, предоставив Аслану самому рассчитаться с фартовым.

Могила вывел своих и, подойдя к Аслану, спросил:

— Может, сойдемся на откупных? Кусок за него даем.

— Нет! Езжайте. Я тут останусь. Не поеду. Этого тоже не ждите, — тряхнул Саквояжа, прихваченного за горло.

— Что ж, ты прав, — вздохнул Могила и, обратившись к Саквояжу, сказал коротко: — Прощай, кент…

Когда фартовые вышли, охрана, не заглянув в дом, закрыла дверь на ключ, влезла в машину. И «студебеккер» помчал работяг в зону.

Саквояж, бледный, как туман, пытался вырваться из окаменевшей руки Аслана. Тот прикрикнул. Глаза фартового лезли на лоб от ужаса, от жуткого липкого ожидания.

Аслан немного ослабил руку, дав глотнуть фартовому воздуха и сказал вполголоса:

— Вздохни в последний раз, змеиный выкидыш. Но знай, жить тебе осталось мало.

— Ништяк, распишут и тебя, падла! — услышал в ответ хриплое.

Аслан сграбастал вора в охапку, достал из-под тюфяка нож.

— Ну вот и отгулял, гнида, — глянул на лезвие. И услышал:

— Как я ненавижу тебя!

— Это за что же? — удивился Аслан.

— За все сразу.

— Колись! — надавил Аслан локтем на грудь фартового и съязвил: — Все равно сдыхать. Облегчи душу, паскуда.

— Это я в твоей машине химичил. Раскручивал тормоза, заливал грязь в масло. Ты, сволочь, выживал. Я травил на тебя фартовых. Я настраивал против тебя бригаду. Я больше всех хотел ожмурить тебя. Но мне не фартило. Все срывалось.

— Что хренового я тебе утворил? — удивился Аслан.

— Тогда, в бараке, когда мы тебя трамбовали, ты меня так изметелил, что я еле оклемался. А ведь я на тебя в то время пух не тянул.

— Мне тоже вкинули. И те, кому я ни разу мурло не чистил, — признался Аслан.

— Ты — не фартовый. Ты фрайер. Не должен был на нас хвост поднимать.

— А чем ты, падлюка, особый?

— Тем, что в законе я!

Аслан, потемнев с лица, въехал кулаком в челюсть Саквояжа. Тот, клацнув зубами, взвыл от боли.

— Погоди, нарвешься и ты на разборку наших. За все спросят, — сплюнул тот в угол выбитыми зубами.

Аслан шагнул к нему. Фартовый отскочил, схватился за ломик, забытый кем-то на полу. Замахнулся, но бригадир перехватил руку. Сдавил, как клещами. Лом, падая, попал по ноге фартового. Саквояж вскрикнул, осел на пол.

— Не плыви. Не хватайся за катушки. Едино скоро сдыхать, — ощерил Аслан пожелтевшие зубы и, выхватив лом, занес над головой фартового.

— Стой! — закрыл тот макушку ладонями и, отскочив, прижался в угол.

— Не надейся! — двинулся на него Аслан.

— Знай, не видать тебе свободы. Это я тебе говорю. Все для того смастырили мы с Гощинком. И теперь тебе не выкрутиться. Повиснут два жмура на твоей шее — повар и врач, которых мы загробили. Твоей майкой поработали, чтоб без синяков, и твою путевку обронили, магаданскую. Но начальник, видно, замять хотел. Так мы письмишко бросили в прокуратуру Магадана. Пусть тебе «вышку» приклеют. Хоть и стоили те паскуды, чтоб их угрохали. Но и тебя размажут. Улики точные. И заявление по всей форме. Усек? Так что знай, не на много я тебя опережу, падла! — хохотал Саквояж.

Аслан сорвал с себя веревку, какой всегда подвязывал брюки. Связал фартового так, что тот походил на смешную, спеленутую куклу. Быстро переоделся и, открыв окно в доме, бережно вытащил в него фартового. Потом, сделав плетку из трех подпоясок своих работяг, погнал Саквояжа в зону впереди себя, не давая остановиться, перевести дух.

— Думаешь, расколюсь в зоне? Хрен тебе в зубы! — хохотал вор истерично. Но впившаяся в спину плетка срывала смех, превращая его в стон.

— Беги! Лярва!

Фартовый делал прыжки в сторону. Но выпавший снег мешал. Аслан нагонял и снова удары плетки секли спину, плечи, голову.

— Бегом!

Саквояж бежал, спотыкаясь, понимая, что остановись он, засечет его до смерти этот гигант. Он понял это, увидев лицо Аслана, и уже не раз пожалел, что в злобе сказал лишнее. Желая отомстить, сделать больно напоследок, выболтал то, чем и со своими не делились.

Мороз обжигал изодранную в кровь спину фартового. До костей пробирал. Сушил, превращая в панцирь, вспотевшую рубаху на спине и груди Аслана, но он не останавливался ни на минуту, не давая передышки фартовому, хлестал его плеткой как сумасшедшего коня, как бешеного зверя. И тот, прыгавший вначале в стороны, вскоре понял: от Аслана не уйти.

— Живей! — Обвилась плеть вокруг шеи вора. Саквояж рванулся, упал. Рывок за шиворот. Он снова на ногах. Плеть резанула по ногам.

— По малой надо, — выдавил законник, обернувшись иссеченным, окровавленным лицом.

— Еще чего?! — рявкнул Аслан и огрел плетью так, что законник рухнул на трассу ничком. Но Аслан поднял его снова, и погнал, как зайца.

Половина пути… Фартовый сжался в комок. Не стало сил. В глазах искры мельтешат. Тело не чувствует. Сплошная, запекшаяся в крови боль.

Хоть бы небольшую передышку дал этот треклятый Аслан. Уже не тело, душа в диком ужасе убегает от его ярости. А она с каждым километром не остывает, а растет. Уж лучше бы убил сразу, чем вот так изощренно истязать. До таких мук даже фартовые не додули. Его уже не уговорить, не охладить. Распишет на дороге. Но что он удумал? Чего хочет? Зачем гонит по трассе? Может, так следы легче скрыть? Потом привалит на обочине? Нет-нет, он слишком взбешен, чтоб думать. Кровь и злоба его гонят, — бежит фартовый, подгоняемый окриками, матом, ударами.

— Аслан, дай передохнуть, — упал на трассу, закрутившись червяком под плеткой.

Аслан цепляет его за ногу, волокет по трассе бегом, не оглядываясь, не слыша стонов.

Голова фартового бьется на выбоинах. Тело все в шишках, синяках, крови.

— Аслан! Аслан! — воет фартовый.

Бригадир остановился:

— Сам побежишь иль помочь?

— Сам, — пытается встать Саквояж на ноги. Но они не слушаются. Аслан сорвал его с трассы.

— Беги!

До зоны оставалось с десяток километров, когда фартовый взмолился:

— Убей! Прошу тебя!

— Э-э, нет, ты мне живым нужен. Беги!

— Ведь мы оба слинять можем. Никого с нами. Ни охраны, ни собаки нет. На поверке пока хватятся, далеко будем. Я знаю, где отдышимся, Аслан! Что толку в моей шкуре? Тебе все равно в зоне не выкрутиться. Хана будет! Крышка, понимаешь? А так — слиняем. Всяк своим путем. Тут лафовая шара!

— Шуруй, падла! — Зависла со свистом плетка над головой.

— Дурак! — донеслось до Аслана срывающееся на всхлип.

И вдруг оба остановились. Навстречу им шла машина из зоны. Их хватились.

Саквояж взвыл загнанным зверем. Сорвался план. Не сбыться мечте. Не сбежать, не вырваться. Все кончено. А ведь могло бы получиться, если б сразу вместо злобы разум проснулся. Но нет. Аслан не тот. С ним не получилось бы. Не фартовый…

Из кабины «студебеккера», обдавшего зэков выхлопными газами, выскочил Упрямцев.

— Давайте оба в кузов!

Аслан поднял фартового, небрежно бросил в машину.

— Я думал, что сбежали вы вдвоем. Простите меня, Аслан, — признался простодушно и спросил: — Что случилось у вас?

— Вот этого к вам гоню. Он повара с врачом убил. И путевку мою подкинул и жалобу в Магадан настрочил, чтоб меня под «вышку». Все эти годы волком вокруг ходил. И едва не получилось у него. На мелочи, сука, сгорел. Злоба, да жадность подвели, — вытер Аслан сосульки с ресниц.

— Садись в кабину. Я этого в кузове сам подежурю, — влез через борт Упрямцев и скомандовал: — Поехали!

Саквояж все слышал. Он лежал ничком, отвернувшись от начальника зоны. И до самых ворот никто из них не обронил ни слова.

Охрана, едва Упрямцев выскочил из кузова, подошла.

— Того, который наверху лежит, в одиночный изолятор. Завтра его в Магадан заберут. Так вот глаз с него не спускать. Ни на секунду. Усиленный наряд обеспечить. И полное отсутствие какого бы то ни было контакта! Это все выполнить неукоснительно! — потребовал Упрямцев.

И когда охрана спешно затолкала фартового в одиночный шизо, Борис Павлович сказал старшему охраннику: — Головой за него отвечаете. Этот тип восемь побегов из лагерей совершил. Я его отлично помню. Он меня не узнал. А мне вовек не забыть. И как это я раньше не увидел, не заметил негодяя? Пусть он не выскользнет. Поставьте внутрикамерную охрану. Надежных, крепких парней. Этот подонок на все способен, — оглянувшись, увидел, что Аслан направился к бараку, окликнул его:

— Вернитесь, бригадир!

Взглядом указал на административное здание.

В кабинете попросил рассказать обо всем подробно. Аслану нечего было стыдиться, утаивать. И он выложил начистоту все, как было.

— Я примерно знаю, как были убиты повар и врач. Их заставили дышать содой. Придавливали головами к столу. И держали за головы. Все под угрозой ножа. Но еще тогда меня насторожило явное — путевка и майка твоя. А вот окурки, которые впопыхах оставили, были явно не твои. Сигареты «Прима». А ты куришь папиросы. Правда, второй окурок папиросный, но ты мундштук не сминаешь, а тот был смят в «ножку».

— Но как они вышли из медчасти? — удивился Аслан.

— Вот это я позавчера проверил. Ведь помимо приемной, в кабинете врача имелась процедурная. Из нее — прямой выход на склад с медикаментами. Оттуда дверь во двор зоны. Но о том, что из процедурной можно попасть на склад, знали немногие. Дверь зашторенной была. И на зиму забивалась. Из-за холода, сквозняков. И о ней знали только завсегдатаи. Вот и я туда вошел, — помрачнел Борис Павлович и продолжил: — В коробке из- под морфия восемь тысяч денег. Купюра к купюре — одни сотенные. Так что фартовые тебе не соврали… Сейф надо будет открыть, когда следователь приедет. Ну, а Гонщика в Москве взяли. Суд над ним уже был. Открытый. Скоро в Магадан прибудет. Так что этого искать не придется.

— Не пойму одного, а что общего между врачом и поваром? — удивлялся Аслан.

— Повар продукты воровал, а доктор был обязан пробы еды брать. Следить за соблюдением калькуляции при закладке продуктов в котел. Выходит, оба наживались…

— Неужели с двумя фартовыми эти двое здоровяков сладить не смогли. Да Саквояжа пальцем раздавить можно.

— Когда он не вооружен. Я этого типа давно знаю. Не пойму, как тебе удалось его сломать и гнать по дороге без вреда для себя. Он никому в руки не давался.

Аслану вспомнился лом в руке фартового. Но промолчал. Минуло, прошло…

— Впрочем, следователь из Магадана приезжает и по моей просьбе. Пусть разберется. А тебе с неделю задержаться придется. Показания дашь…

Аслана вызвали к следователю прямо с объекта уже на следующий день. Показания, потом очная ставка с фартовым. Тот вначале отрицал сказанное им Аслану, а потом вообще отказался отвечать на вопросы следователя.

А через четыре дня, когда доставленный в Магадан Гонщик всю вину за убийства взвалил на Саквояжа, тот рассказал все.

Аслан с бригадой уже вывели под крышу стены дома, когда закончилось следствие по делу об убийстве повара и врача.

Суд над ними прошел в Магадане. И вернувшийся после окончания процесса Упрямцев вызвал бригадира с объекта.

— Две новости у меня, Аслан, имеются. Ну, первая, это то, что фартовые приговорены к исключительной мере наказания. Вы с сегодняшнего дня — свободный человек. Завтра получите деньги, документы и — домой? Да?

— Конечно! — вздохнул Аслан.

— А я — в Воркуту. За этот самый случай. Заместителем начальника зоны. Понижение… Что ж, виноват, не досмотрел. Их… А главная моя вина — перед тобой, Аслан. Давно ты должен выйти на свободу. После Чинаря. Теперь уж вон сколько минуло. Всего на два месяца раньше своего звонка. Прости меня… Не там и не того подозревал. Фронтовой опыт, как видно, не пошел мне впрок. Для себя буду считать, что за тебя наказан. Так мне морально будет легче. Завтра я уезжаю из зоны, — вздохнул Упрямцев и добавил: — Ты меня перевозил. Теперь вместе уедем. В один день, одним автобусом.

— Всяк своей дорогой, — отвернулся Аслан к окну.

— Собирайся домой. Завтра в путь. Хороший урок я получил. Его я всю жизнь буду помнить.

— Каждый берет от жизни то, что собственное сердце приемлет. Для меня годы на Колыме тоже даром не прошли. Я здесь не одну — семь жизней прожил. И всякой — десятку мужиков с лихвой хватило бы.

— Прости, Аслан, в том и моя вина. Слепым был. Прозрел поздно, — прервал Упрямцев и спросил: — С бригадой простишься?

— Конечно. Если машина пойдет. Пешком далековато, — усмехнулся воспоминаниям.

— Кого вместо себя рекомендуешь?

— Сеньку. Тот справится. Можно было бы Могилу, но тот фартовых выделять начнет, на шею моим мужикам посадит. Те долго не выдержат. Свары начнутся, разборки. Они — делу помеха. Но помощником можно Могилу поставить. Кроме него, некому фартовых в руках держать. И нынешних, и будущих.

— А почему не Сыча? — удивился Упрямцев.

— Ему на волю скоро. Считанные дни остались. Раньше это самолюбие грело бы, а теперь насторожит. Подумает, что приморить его решили. Да и мужики должны жить спокойно, стабильно, как вы любите говорить.

— Значит заводи в гараже свой самосвал. Механик знает. Предупрежден. Охране скажу. А завтра к десяти утра — сюда, — напомнил Упрямцев вставая, дав понять, что разговор закончен.

Свободен… Как долго ждал этого дня Аслан. Казалось, порою, что воля — только в сказках бывает. И до нее не дойти, не дожить, не выбраться за «запретку». И все же…

Аслан, не зная почему, вдруг припустил бегом к бараку, побрился, причесался, переоделся и, сев в самосвал, поехал в бригаду.

Подкатив к дому, просигналил громко, протяжно. Показав охране записку Упрямцева, вошел к работягам. Те удивились:

— На воле?

— Свободен я теперь, мужики! Завтра отчаливаю домой.

— Счастливо тебе! Ну и везучий, — позавидовал Гуков.

— Везучий? Я бы не сказал. На Колыме такие не водятся. Здесь все несчастные, горемыки, подневольные. Столько лет баланду жрать — везучий? Подарил бы я это везение мусорам. Бесплатно. Чтоб от нас отдохнули, — хохотнул ростовский вор. Никто ему не возразил.

— Кто его знает, что есть везение? Иной на воле жизни не рад. Но не найдешь такого, кто в неволе о свободе бы не тосковал. Пока жив человек — ему не угодишь. Бедный о богатстве мечтает. Больной о здоровье. И только мертвый — ни о чем. Видно, он и есть самый везучий? — сказал Могила.

— Ты кого-нибудь из наших если увидишь, привет передавай, — сказал Сенька улыбчиво.

— Передам, если увижу, — пообещал Аслан и присел по традиции перекурить напоследок.

— Бригадиром вместо меня остается Сенька. Помощником ему — Могила. Сыча нельзя. Он скоро вольным будет. На правах вольнонаемного станет заправлять, — сказал Аслан всем.

— Не хотим Сеньку, — зароптали фартовые. Но Аслан цыкнул на них резко, грубо. И законники, обозлившись, ушли, не пожелав проститься с недавним бригадиром. И только Могила, отозвав Аслана в сторону, спросил:

— Ты все равно уедешь. Теперь тебе нас опасаться нечего. Скажи, где Саквояжа закопал?

— Я его не убил. Но и среди живых не ищите больше. К расстрелу приговорен вместе с Гонщиком. В Магадане. Так что могилу его не мне показывать.

— И Гонщик? — переспросил фартовый, бледнея, не веря в услышанное.

— Оба. За что, ты знаешь. И не прикидывайся.

— Тебя убить мало, — прошипел законник и пожелал: — Чтоб тебе всю жизнь баланду хавать, падла! Твоих рук это не миновало. Кентов продал! Заложил лягавым!

— А ты хотел, чтоб меня расстреляли? — сжал Аслан кулаки и пошел на Могилу буром.

Фартовые, как по команде, окружили Аслана, взяли в тесное кольцо. В руках ломики, молотки.

— Эй, фартовые, назад! — рыкнул Сенька и, подскочив вплотную, сказал вполголоса: — Один волос с головы Аслана упадет, ночью всех перережем. Одного Могилу оставлю, чтоб видел, как с его кентами можно управиться. А ну! Кыш отсюда, нечисть!

В это время в помещение вошел старший охраны.

— Что за крик? — увидев фартовых наготове, скомандовал хрипло: — Живо в машину! Все в шизо на две недели! И ты, Могила. Чего губье развесил? Бегом, марш! Авось, на хлебе с водой скорей поумнеешь. Не то, смотрю, жир у вас под хвостами кипит.

Охрана спешно заталкивала законников в дежурную машину.

Аслан наскоро простился с мужиками, настроение было испорчено. Он быстро завел самосвал и поехал в зону, следом за машиной, увозившей фартовых.

В зоне было пусто. Все зэки работали на объектах. И Аслан впервые за годы мылся в бане один. Ужинал в одиночку и спал в безлюдном, молчаливом бараке.

«Вот здесь когда-то спал Чинарь. Его давно уже нет в живых.

Сколько тут умерло, сошло с ума, сколько вышло на свободу и навсегда покинуло барак? Пожалуй, бригад шесть получилось бы… Ведь только с трассы не вернулись больше полусотни.

Вот на этой шконке Илья Иванович спал почти десять лет… Едва он ушел — грузин Шато занял. И его вскоре реабилитировали. Теперь иркутский парикмахер. Уже документы на реабилитацию готовятся. Человек еще не знает… А шконка под ним на все голоса скрипит, чует.

Эту шконку в бараке счастливой считают не зря.

А вот на шконку Чинаря никто не лег. Лишь по первости, с этапа, по незнанию займут, а потом уходят. Чинарь и насильник, считай, один за другим на тот свет ушли. Зэки к шконке прикоснуться боятся. На полу, в проходе лягут, по тесноте. Но не на нее. Благо, нары имеются, где и потесниться можно.

Шконка Килы голосом прежнего хозяина по ночам скрипит.

Федор на ней не одну зиму мерз. Теперь — Сенька. Но этому до воли далековато. Хотя как знать?

Бранится под Чубчиком шконка тракториста. Хороший был мужик, беззлобный, добрый. Теперь, наверное, у себя в деревне о Колыме жуткие байки Марфе рассказывает. Та небось научилась дверь закрывать, поняв мужа под старость.

На этой шконке молдаванин спит. Имя не выговоришь. Зато сам простецкий, веселый. И с лица глянуть

— нормальный человек. Вспыльчивый немного, горячий. Это и подвело человека. Ножом попорол кого-то. В споре не смог найти общего языка. Человек тот жив, а Чубчик на Колыме остывает. Жаль его, молодость не сдержала…

А тут Гуков кротом окопался в темном углу. Давно знают люди имя его и фамилию. Узнали. Но не признаются. Авось, до освобождения сам со страху помрет.

Ведь случилось же недавно, решили подхохмить над ним работяги и зная, что спящего прокурора пушкой не разбудить, кто-то громко выкрикнул его фамилию. Гуков, со страху подскочив, чуть воздухом не подавился. Глазеет по сторонам, а мужики отвернулись, словно никто его и не окликал. Так он после этого всю ночь не мог уснуть. Из-под одеяла в щелку за мужиками наблюдал. А вдруг не померещилось, узнали, прирежут? Замаранное прошлое всегда порождает страх.

А вот тут Дыня спал. Из Омска человек. Охрана и начальство его сачком считали. Толстый, рыхлый. Попал за растрату На лесозаводе. Пять зим промучился. Сердце стало сдавать. Врач не хотел обследовать. Умер. От инфаркта.

А здесь Мишка спал. Списали его. По чахотке. Зэки отказались с ним рядом жить. Кровью харкал. За зиму отморозила ему нутро Колыма. В один из ненастных дней простыл. Врач не хотел списывать, да работяги орать стали. Пригрозили бунтом. Обещали врачу красного петуха подбросить. До начальника зоны дошли. Мишка уже сам со шконки встать не мог. Так лежачим и увезли. Насовсем. Потом письмо прислал. Благодарил всех мужиков. Мол, теперь уж на своих ногах. Спасибо, что не дали сдохнуть на трассе».

Аслан прощался с бараком. Знал, надо отдохнуть, выспаться перед долгой дорогой. Но сон, словно в насмешку, покинул его.

Он возвращался памятью в те первые дни, когда мальчишкой, среди ночи, пришел в барак, избитый фартовыми. Его ни о чем не расспрашивали. Указали эту шконку. Накормили. Как давно и как недавно это было…

— Аслан! Начальник ждет! Ну и здоров ты дрыхнуть! — просунул голову охранник и увидел, что человек лежит на шконке одетый, готовый к дороге. И сна — ни в одном глазу.

Документы, деньги, все это он получил скоро. И едва вышел из административного корпуса, увидел у порога автобус.

— Давай, Аслан, забирай вещи и поедем, — предложил Упрямцев, стоявший у автобуса.

Аслан рассмеялся, указал на тощий чемодан:

— Вот тут все мое. Давно собрано. Мне собираться — только подпоясаться, — и тут же нырнул в автобус.

— Ничего не забыл? Смотри, а то дурная примета что-то в зоне оставлять, — сказал водитель.

— Кое-что оставил. Глупость и память свою, — взглядом окинул Аслан зону напоследок.

Автобус, выпустив белое едкое облако выхлопных газов, выехал за ворота зоны.

— Ну, вот и все. Прощай, зона и трасса! Кончилась неволя. Нет больше проволок, запреток. — Аслан вдыхал морозный мартовский воздух Колымы.

Автобус, потряхивая старыми боками, мчал по трассе, которая впервые в радость Аслану: сегодня с нее началась дорога домой.

Аслан и Упрямцев курили молча, на одном сиденье. Все сказано. А недосказанное — понятно без слов.

— Вот и прибыли, — сверкнул шофер белоснежной колымской улыбкой, открыв два ряда белых-белых зубов… Вставных…

— Спасибо! — протянул ему руку Аслан.

— Прощай! Навсегда прощай, на всю жизнь. И никогда не возвращайся не по своей воле, — пожелал водитель.

Аслан повернулся к Упрямцеву. Тот взглядом попросил выйти из автобуса и первым шагнул на ступеньку.

— Не обижайся, Аслан! Пойми меня правильно. Я все верно делал…

— Спасибо, что худшего не случилось. А ведь могло, — подал руку Аслан.

— Всего тебе самого доброго! — пожелал Борис Павлович и, вырвав листок из записной книжки, написал свой адрес. — На всякий. Когда обида пройдет. Черкни, — сунул листок в карман Аслана.

Тот вскоре забыл о нем и, подхватив чемодан, пошел на Колымскую.

Окна в доме светились столь приветливо, словно приглашали войти, обогреться.

Аслан вошел в калитку. Две громадные собаки кинулись на него со всех ног, заходясь лаем. На их голоса из дома вышла Наташка.

В тапочках, в халате, бигуди в волосах. Увидев Аслана, растерялась.

— Здравствуй, Наташа! — улыбался тот радостно.

— Вы освободились? — глянула на чемодан тоскливо.

— Да, я свободен, — не услышав ответного приветствия, насторожился Аслан.

— Это хорошо. Поздравляю вас, — улыбнулась скованно, неискренне.

— Поблагодарить вас пришел, рассчитаться за ту помощь, — полез Аслан в карман за деньгами.

— Ну, что вы, Аслан, зачем обижаете? Не нужно денег, — запротестовала девушка, покраснев.

— Наташ, я домой уезжаю, — сказал он, погрустнев.

В это время в приоткрытую дверь вышла старушка.

Пригласила Аслана войти в дом. Девушка посторонилась, пропустила гостя, вошла следом.

— Пришел я, бабуля, поблагодарить вас за тепло, за помощь, — сказал Аслан, глянув на Наташу, нырнувшую в другую комнату.

Вернулась она оттуда уже в платье, причесанная. Да и в лице не было прежней растерянности.

— Цветы искал я. Но нет их во всем городе, — смутился Аслан.

— А на что они, детка? Наши цветы припоздалые. Не скоро зацветут. Далеко еще до тепла. Давай-ка вот лучше чаю попьем все вместе, — предложила старушка.

— Не чай я пришел к вам пить, бабуля, я Наташу хочу увезти с собой. Жениться на ней, — глянул на девушку. Та покраснела до корней волос.

— Вы что ж, говорили с нею о том? — спросила старушка.

— Нет, не говорил. Не могу без согласия.

— Тогда пусть сама решает. Я ей не указ, — вышла старушка в другую комнату.

«Но ведь переоделась, причесалась, значит, хочет понравиться, выходит, я не безразличен ей», — утешал себя Аслан и спросил:

— Ну, а что скажешь ты мне, Наташа?

— Трудно так сразу ответить…

— Я все время вспоминал тебя, так долго ждал этой встречи. Каждый день торопил, чтобы скорее увидеться.

Наташа сидела, будто окаменев. Смотрела в окно, и, казалось, не слышала слов Аслана. Тот уловил это. И спросил:

— Зачем же приглашала меня там, в зоне? Зачем надежду пустую дарила?

— Не сердись, Аслан. Мы всегда так делаем. С надеждой легче выжить, проще дожить до свободы. Если я хоть немного помогла в этом, за что обижаешься на меня? Я другого люблю. Он — рыбак. Скоро уходит в море. Я обещала ждать его. А тебе я хотела немного облегчить жизнь в зоне. Только и всего.

— Прости, Наташка! Прости дурака! Спасибо за добро твое! И будь счастлива! Я не хочу мешать тебе, — встал Аслан и, попрощавшись, вышел из дома, ругая себя последними словами.

По дороге в аэропорт он в последний раз взглянул на свернувшую в сторону трассу. Она широкой лентой уходила в горы, к самому Якутску и дальше, на север.

По ней уже шли машины с грузами — продовольствием, промтоварами, стройматериалами.

Машины шли, обгоняя одна другую. Во все районы Севера.

Гудели, пели колеса. Кипела на трассе жизнь. С утра до ночи высвечивали трассу фары машин и шли по ней бесконечными потоками, как воздух, как кровь по венам. В любую погоду, круглосуточно, бесперебойно. Потому что не должна останавливаться и замирать жизнь в Магадане. Трасса стала его артерией, его сердцем и теплом.

Аслану вспомнилась Наташа. И сердце прокололо нестерпимой болью. Лучше не вспоминать…

— Товарищи пассажиры! Наш самолет выполняет рейс по маршруту Магадан — Красноярск — Москва, — услышал Аслан голос бортпроводницы и, глянув в иллюминатор, увидел, как самолет, оторвавшись от земли, сильной птицей рванулся к солнцу.

Внизу узкой лентой вилась трасса. Вон она — змеей крутится в седых заснеженных распадках, скользя и падая вниз в ущелья, карабкаясь на хребты и перевалы.

Вот здесь — внизу — Мокрый Хвост, а там— Волчье ущелье. А здесь, под самым брюхом, трое беглецов. А дальше, да, вот тут — стыковка. Отцовский участок. Где- то там его могила. Быть может, не один похоронен в ней.

Вьется трасса серпантином. Кружит по седым плечам гор. Какими игрушечно-маленькими кажутся сверху громадные ЗИСы! Они идут колоннами и поодиночке, как зэки в зоне.

А вон и легковушка «Победа» тоже не без дела в Магадан торопится.

Нет, трасса еще не закончена. Ее прокладывают на север, в Заполярье, через глубокие снега, заносы, через морозы и пургу. Ее ведут зэки, обмораживая руки и сердца… Они проложат ее хоть на край света, хоть вокруг земли, она проляжет через множество смертей и жизней, будет согрета миллионами ладоней, проклята тысячами губ, полита реками пота, лишь бы выйти на свободу, лишь бы дожить до нее и забыть хоть ненадолго упрямство, жестокость, коварство, смертельный холод и мертвый оскал колымской трассы.

С нее не возвращаются прежними людьми, она отнимает все, возвращая жизни не человека — призрака.

Четырнадцать часов полета, не считая времени посадки в Красноярске… Аслан дважды в этот день встретил утро. В Магадане перед вылетом и потом, в Москве.

Он быстро нашел Илью Ивановича с помощью таксиста. Тот, услышав, что везет освободившегося с Колымы, икнул, втянул голову в плечи и дважды поехал на красный свет, вздрагивая от каждого взгляда пассажира.

— Да ты что? Чего трясешься, не кусаюсь я и не сожру тебя! Чего, как малахольный, дрожишь?

Шофер ни слова не ответил. Взяв деньги за проезд, тут же умчался, боясь оглянуться.

Илья Иванович, открыв дверь, сразу провел Аслана в квартиру. Познакомил с матерью, накормил, предложил принять ванну. Но Аслан торопился. Он хотел в этот же день улететь домой — в Нальчик. Но Илья Иванович не пускал.

— Погости с неделю. Отдохни.

— Потом, когда устроюсь, в отпуск приеду, — обещал.

А вечером разговорились по душам, начистоту. Рассказал Илья Иванович, зачем звал:

— Гонщика у нас судили. Попался на мелочи. Чуял я

— неспроста. Мы с ним до суда как-то в метро встретились. Он мне и проговорился, что приморят тебя фартовые в зоне. Не дадут выйти. Лажу подкинут, чтоб дополнительный срок приклеить. А может и «вышку». Я понял, что не шутит он… И затеяно грязное.

Аслан рассказал, что случилось с ним, почему не вышел на волю раньше.

— Ко мне тут тоже поначалу милиция прикопаться хотела. Но я им свою реабилитацию показал. И выгнал, чтоб глаза не мозолили. Теперь я на пенсии. Единственная привилегия… Хотел на работу устроиться сам, не взяли. Как услышат, где отбывал и какой срок имел — чуть не в обморок падают. И на реабилитацию уже не смотрят. На меня лупятся, словно я, черт возьми, не в человечьей, а в звериной шкуре возник. И никуда не брали, покуда к властям за помощью не обратился. На пособие не проживешь. А мне и обуться, и одеться надо. Вот теперь уже вроде все. Договорился. Берут. Через три дня — на работу. Медицинские справки только соберу, что не шизофреник, не чахоточный.

— Черт возьми! А когда забирали, эти справки не требовали! — злился Аслан.

— Вот и я им об этом сказал. Они мне в ответ: мол, Колыма и не таких, как вы, ломала. Нам надо знать, что рядом с нами психически уравновешенная личность трудится, — выругался вполголоса хозяин. И добавил: — А тут еще соседи, чтоб их черт взял! Я подержанную «Победу» купил на те, что на трассе заработал, так соседи на меня кляузы настрочили, доносы, понимаешь?

— За что? — удивился Аслан.

— За то, что я вернулся из заключения и нигде не работая, заимел машину. Значит, либо украл ее, либо успел обворовать кучу магазинов. Потому что за свои кровные, трудом заработанные, никто не сможет купить машину…

— Ну, гады! — не выдержал гость.

— Вот и приходит ко мне милиция и всякие ответственные с ними. Ну я и не сдержался! На всю катушку им устроил! Пожелал кляузникам и легавым сотни машин купить за заработанное на трассе, на Колыме. Чтоб и дети, и внуки, и правнуки с Колымы не выезжали, — стиснул хозяин бессильные кулаки и добавил погасшим голосом: — Но им, толстокожим, хоть ссы в глаза. А я две недели в больнице с сердечным приступом отвалялся. Зэки, трасса до такого не довели. И эти негодяи порядочными людьми себя считают. Да в них страсть к доносам и кляузам — с утробы сучьей, потому что матери таких не рожают. Подобные и законопатили меня на Колыму. И не только меня! По справедливости, я считаю, реабилитировали меня, а доносчика, вместо меня, на Колыму. Пусть он ровно столько же там пашет, сколько я отработал. После того навек заречется кляузы сочинять. И семени своему подлому — на три колена вперед, закажет. А то ведь и ныне не отшибли у пакостников желания клевету сеять. Вон, хотя бы соседи! Все на месте, дома. И даже не стыдно им, что по себе обо мне судили! — задыхался хозяин от возмущения.

— Успокойся, Илья Иванович! Их не переделать. Мало пока реабилитировали. Зато теперь новая волна началась. При мне Упрямцев отвез в Магадан больше сотни дел. Через месяц выйдут. И это не только у нас на Колыме, по всем зонам пошли круги. Вас будет много. А вместе вы — сильны…

Илья Иванович отмахнулся:

— Надоело воевать. Не хочу ни побед, ни поражений. Спокойно пожить хочется. Ничего другого уже не жду и не прошу. Неужели я это не заработал, не выстрадал?

Илья Иванович с Асланом проговорили всю ночь, до самого рассвета. О многом, обо всем. На прошлое и на будущее выговорились. Словно знали, предчувствовали, что встретиться больше им не суждено…

На утро, едва солнце заглянуло в окно квартиры, повез хозяин гостя в аэропорт. Аслан настоял на отъезде, душа болела, торопился.

Путь автобусом из Минеральных Вод в Нальчик Аслану показался вечностью. Успокоился, когда на обочине дороги замелькали названия кабардинских сел — Залукокоаже, Псыгансу, Кызбурун, Баксан. А вот и Нальчик…

Кабардино-Балкария…

Аслан вышел из автобуса. Ногами в тающий снег ступил. Солнце, поцеловав продрогшее лицо, заглянуло в глаза. Они стали влажными, вероятно, от щедрого света, которого не видел много лет.

Аслан подошел к кассе взять билет на автобус. Ведь надо сначала к бабке. Так они договорились давно. Еще в письмах.

Кассирша спросила Аслана по-кабардински, потом по-балкарски, куда ему нужен билет, и Аслан с ужасом заметил, что забыл свой язык, не понимает, не может ответить. Колыма отняла и это…

В маленьком автобусе пассажиров набилось много. Не протолкнуться. Все спешат, все торопятся, всем некогда. И все же не забыт обычай: Аслана, как мужчину, пропустили вперед. Он сел на переднее сиденье, поставив чемодан у ног. Осмотрелся. Ни одного знакомого лица. Его тоже никто не узнавал, к нему за весь путь не обратились.

Аслан слушал голоса земляков, как самую лучшую на свете музыку. Как он соскучился по своей земле, истосковался…

Хныкали дети, громко разговаривали женщины, что- то обсуждали старики. Может, о нем, об Аслане говорили. Он не знал. Не прислушивался, да и не понял бы их.

Но вот и село. Пассажиры выдавливались из автобуса, словно боялись, что их могут увезти обратно. Аслан ждал. Теперь-то куда торопиться, приехал…

Знакомой улочкой он пошел к дому. Слегка покачивая плечами. Возмужал до неузнаваемости. Но бабка должна узнать, обязательно. Потому что родная…

Но… что это? Остановился Аслан как вкопанный среди улицы. Глазам не верит. Почему окна бабкиного дома заколочены досками крест-накрест? Что случилось? Уехала в Нальчик привести в порядок его дом? Но почему не предупредила? Да и не выезжала никогда из деревни. Но куда же делась? — отяжелели, словно приросли к дороге ноги.

На душе стало горько. И полупустой чемодан показался неимоверно тяжелым.

Он шел к дому, трудно переставляя ноги. А может, не заколочены, только показалось, а бабка выйдет навстречу, улыбнется добрым, морщинистым лицом.

— Это вы, Аслан? — услышал голос, рядом и оглянулся. Молодая девушка, приоткрыв калитку бабкиного дома, пропустила Аслана вперед. Потом подала ключи.

— А бабушка? Где бабуля моя?

— Вчера похоронили. Ждали вас, но больше не могли, — опустила голову девушка и позвала свою мать. Соседка узнала Аслана сразу. Заплакала, расцеловала, ввела в дом.

— От чего умерла бабуля? — дрогнул голос Аслана.

— Вот это она получила, — подала Аслану бумагу с печатями.

…Реабилитация на отца и мать. Такую же Аслан носил в кармане.

— Она всю жизнь их помнила и ждала. Ну, а тут реабилитации… И она прослышала о них. Попросила меня написать. Я и отправила письмо в Москву, как она велела. Целых два месяца ответа ждали. Уже думали, что не получим его никогда. И вдруг прибегает бабуля. Письмо здоровущее — сам конверт, а в нем — вот эта бумага. Я прочла, — заплакала соседка. И, немного успокоившись, продолжила: — Бабуля сидит, ни жива ни мертва. Потом говорит: «Значит, невиноватые они? Мертвые? Только-то и поняли, что невиновные, когда умерли? А мертвому зачем оно, понимание, коль жизнь отнята? За что им жизни испоганили? За что сгубили? Иль мертвые не спросят, потому не стыдно? Не перед кем ответ держать? Их не поднять. А мне уже не ждать их больше. Отняли детей. Одна бумажка осталась. А мне она зачем? Я и так знаю, что не виноваты». Взяла она этот конверт и бумагу, домой пошла. Ни слезинки не выронила. Только у порога в сторону ее повело. Но подошла к яблоне, что отец твой посадил. Вон она. Обняла ее. И вдруг сползла на землю. Мы подбежали к ней тут же, но бабуля уже умерла. Письмом лицо прикрыла… Она ждала тебя, Аслан. Но реабилитация убила ее. Знала бы, что такое случится, никогда бы не писала запрос. Но бабуля могла обратиться к любому другому. Ей никто бы не отказался написать. Твоих родителей мы знали не хуже самих себя. И уважали. Никогда не верили в их виновность. И эта реабилитация никому не была нужна. Разве только как память. Детям твоим. На будущее.

Аслан встал. Вышел из дома. Вот она, яблоня. Цвет набирает. Нежный. Бело-розовый цвет счастья. Но где оно?

Как далека отсюда Колыма… Как близко подошла к порогу дома трасса…