Комедии

Бережкова Капитолина Максимовна — суфлер драматического театра, в прошлом актриса.

Паша Самоцветов — ее племянник, молодой зоотехник с Алтая.

Хлопушкин Аристарх Витальевич — главный режиссер театра.

Настырская Ангелина Павловна — его жена, актриса.

Ходунов Борис Семенович — и. о. директора театра.

Зигфрид — начинающий администратор.

Игнат Пузырев — драматург.

Инга Христофоровна — его жена.

Зонтиков Самсон Саввич — очередной режиссер.

Купюрцев — заведующий литературной частью.

Юля Трепетова }

Галя Леденцова }

Слава Кольчугин }

Валя Ребиков } — молодежь театра.

Корней Егорыч — бутафор.

Кресло № 16.

Дуся — буфетчица.

Товарищ Зыкин.

Почетные зрители, друзья театра, нужные люди.

Действие первое

Уголок театрального фойе. Зеркала. Колонны. Вдоль стен низкие диванчики, обтянутые алым бархатом. С фотографий, развешенных по стенам, вдумчиво смотрят четкие профили руководящего состава и приветливо улыбается растущая молодежь.

Слева большая массивная дверь с начищенными до блеска медными ручками, справа, на переднем плане, под портретами Чехова и Гончарова, круглый стол, покрытый зеленым сукном, кресла вокруг стола. Шторы на окнах опущены, и хрустальные люстры щедро разливают свет, как во время антракта.

Справа появляется Д у с я — буфетчица, у нее в руках поднос, уставленный стаканами чая и бутылками, за ней З и г ф р и д, в рыжем пиджачке, несет большое блюдо с бутербродами. Дуся со звоном и грохотом ставит поднос на стол.

З и г ф р и д (испуганно). Тшшш!.. Что вы делаете? Я вас умоляю — тише. (Показывая на дверь.) Там же все руководство!

Д у с я (протягивая ему счет). Вот, распишитесь. Значит, так: воды восемь бутылок — шесть минеральной, крем-соды две, восемь штук яблок, бутербродов двенадцать — четыре с брынзой, три с сыром, пяток с докторской колбасой. Чаю десять стаканов — шесть с лимоном, четыре без… Воду открывать?

З и г ф р и д. Постойте, постойте, Дуся, так нельзя. Я… я же принимаю от вас материальные ценности, я отвечаю за каждый бутерброд. Во-первых, почему с лимоном? Я же говорил, что бухгалтерия с лимоном не пропускает.

Д у с я. Не знаю… Борис Семенович распорядился.

З и г ф р и д. А они говорят, что у них на цитрусовые нет фондов. (Расставляя стаканы на столе.) Вы знаете, Дуся, я уже полгода работаю в театре, и до сих пор я… ничего не могу понять! Вот в прошлом месяце перед премьерой я перетаскал в кабинеты руководства сорок шесть бутылок минеральной…

Д у с я. Помню. Вы каждый час к нам в буфет бегали.

З и г ф р и д. …и когда вся эта вода хлынула в бухгалтерию, меня вызвали и сказали… что я должен заплатить. За что? Они пили, а я захлебываюсь.

Д у с я. Это бывает… В театре всегда так: пока новый спектакль, выпустят, столько воды утечет — страсть.

З и г ф р и д. Если б текла вода, а то ведь течет нарзан. А из какого источника? Где фонды?

Д у с я. А вы у директора спросите.

З и г ф р и д. Я ему докладывал, а он говорит: «На то вы и администратор, чтобы выдумывать то, чего нет». Откройте мне, Дусенька, вот эту бутылку, у меня последнее время что-то с нервами плохо.

Д у с я (наливая воду в стакан). Вы к театру еще непривычный, а на этом деле закалка требуется. Пейте!

З и г ф р и д. Да-да. Вы правы. Между нами говоря, Дусенька, с тех пор, как я здесь работаю, со мной происходит что-то очень странное…

Д у с я. Да ну?

З и г ф р и д. Честное слово. Мне все кажется, что я дрейфую в неизвестном направлении. Как вы думаете, это пройдет? Это нервы, да?

Д у с я (ободряюще). Пройдет. Это вас директор запугал. А вы не бойтесь! Если он когда и накричит, так не по злобе, а потому, что… сам боится. Распишитесь!

Зигфрид подписывает счет. Д у с я уходит.

З и г ф р и д (один). Кристальная душа. Ангел, а не буфетчица. Впрочем, надо проверить. (Смотрит по списку. Пересчитывает.) Раз, два, три, четыре, пять. Как в аптеке! С сыром три… Раз, два, три… Как часы! С брынзой четыре… Раз, два, три… (Застыл.) Раз, два, три… Что это? А… где четвертый? Спокойно! Всего должно быть двенадцать. Пять с колбасой и три с сыром — восемь, и три с брынзой — одиннадцать, один бутерброд в уме… Почему в уме, когда он должен быть на блюде? Дуся! Где она? Дуся, не хватает одного с брынзой! (Убегает.)

Несколько секунд сцена пуста. Потом справа из-за колонны выглядывают Ю л я и К о л ь ч у г и н.

Ю л я (шепотом). Никого… Еще читают. А ну-ка, Славка, подслушай, что там делается.

Кольчугин осторожно подходит к двери и, приложив ухо, прислушивается.

Ну?

К о л ь ч у г и н. Что-то очень тихо. Наверно, комедия. (Смотрит в замочную скважину.)

Ю л я. Кто читает?

К о л ь ч у г и н. Сам… Пузырев. (Прислушивается.)

Ю л я (тихо). Славка! А… о чем пьеса?

К о л ь ч у г и н. Гм… Как тебе сказать? Нужная тема…

Ю л я. Пусти, я послушаю!

К о л ь ч у г и н. Не могу — сюжет захватывает.

Ю л я. Все-таки это возмутительно! Почему нас не приглашают на читку, а? Почему, Славка?

К о л ь ч у г и н. Отстань! (Прислушиваясь.) Уу-а!.. Сильна пьеска! (Смотрит в скважину.)

Ю л я. А что?

К о л ь ч у г и н. Самсон Саввич спит. Это значит — действие накалилось до предела.

Ю л я (заметив сервированный в углу стол). Ой, Славка, смотри, что тут такое! Бутерброды, яблоки, чай…

К о л ь ч у г и н. Отлично! Как раз в данный момент я в прекрасной обеденной форме. (Подходит к столу и берет бутылку.)

Ю л я. Сию же минуту поставь — будет скандал. Это, наверно, для автора, понимаешь?

К о л ь ч у г и н (спокойно). Ну и что? Я угощаю. Ваше здоровье! (Наливает воду в стакан.)

Ю л я. Ты с ума сошел, Славка! Ты что, хочешь заработать выговор, да? (Вырывает у него из рук стакан.)

К о л ь ч у г и н. Я не Славка… Я Арбенин… (Наигранным тоном.) Тут был стакан — он пуст… Кто выпил лимонад?

Ю л я (отвечая репликой Нины).

К о л ь ч у г и н.

Ю л я.

К о л ь ч у г и н.

Ю л я.

К о л ь ч у г и н. Юлька, сюда идут. (Испуганно.) Арбенин и Нина скрываются, входит неизвестный… Бежим! (Поспешно убегает.)

Ю л я. Постой, куда ты? (Со стаканом в руке бежит за ним и у колонны наталкивается на Зигфрида, несущего папиросы и бутерброд. От неожиданности она роняет из рук стакан.) Ой, простите, пожалуйста! Я… то есть мы… Нет-нет, я… я одна… я не знала, я… (взволнованно) немножко воды…

З и г ф р и д. Юленька, что с вами? Воды? Успокойтесь, успокойтесь, сейчас будет вода.

Ю л я. Нет-нет, не надо… Я уже пила. Я не знала, что это… И вот — простите… разбила стакан.

З и г ф р и д. Я вас умоляю, Юленька, не волнуйтесь. Стакан — чепуха. Я заплачу. Но вы… вы разбили больше, чем стакан. Юленька, я давно хочу с вами поговорить, с первого дня. И вот — счастливый случай…

Ю л я. Только не сейчас… в другой раз. Там… (показывает на дверь) там пьесу читают.

З и г ф р и д. Я знаю, Юленька, но я хотел бы, чтоб вы прочитали то, что у меня на душе. Там — центральная роль для вас, Юленька. И есть роль несчастного человека. Вот уже полгода, как я играю эту роль, полгода я…

Ю л я. Нет-нет! Не надо сейчас. Потом. В другом месте, ладно? (Убегает.)

З и г ф р и д (мечтательно). Юленька! Боже мой, какая девушка, человек-артистка! (Устало опускается в кресло, вынимает из кармана перочинный нож и задумчиво очищает лежавшее перед ним яблоко.) Что такое театр? Загадка. Тысячу раз в день, с утра до ночи, здесь говорят о чувствах, о любви. А когда надо один раз по-настоящему раскрыть душу, так нигде нет места и… всегда не хватает времени. Что это такое? Загадка, честное слово. (Жует яблоко.)

Быстро входит Х о д у н о в.

Х о д у н о в. Я вижу, Зигфрид, что у вас фруктовый сезон в разгаре. Неплохое занятие для администратора, когда театр лихорадит!

Зигфрид мгновенно вскакивает с кресла и стыдливо прячет яблоко в карман.

Ничего-ничего, питайтесь. У нас одна забота — чтоб вы были здоровы и кушали витамины. Давно идет читка?

З и г ф р и д. Не очень… Все готово, Борис Семенович, вот на столе. Уже… можно обсуждать.

Х о д у н о в (возбужденно шагая по фойе). Обсуждать! Я не знаю, что мне сегодня обсуждать раньше — пьесу, ваше поведение или сегодняшнюю статью в газете. Можно сойти с ума!

З и г ф р и д. Какую статью? Я не читал…

Х о д у н о в. А вы вообще… читаете что-нибудь, кроме наших афиш? Вы же дремучая личность! Я взял вас в театр из мясо-молочной промышленности, я думал, что из вас выйдет администратор. Виноват, моя ошибка.

З и г ф р и д. Борис Семенович, это… о нашем театре статья? А что пишут?

Х о д у н о в. Вам, как малограмотному, даже не надо читать все — достаточно разобрать заголовок, чтобы понять, что это не статья, а траурный марш, почти вынос тела. Название? «Когда теряется профиль…». Устраивает?

З и г ф р и д. Ну… и что с того?

Х о д у н о в. Вы учтите, что это не первая статья, мы уже имеем такой букет названий, как «На ложном пути», «В тупике», «Голый схематизм», «Промахи и просчеты», «Замыслы и помыслы», «Вымыслы и домыслы», — все было! И вот… (Бросает на стол газету.) «Когда теряется профиль»!

З и г ф р и д. Выпейте воды, Борис Семенович, все уладится… Спокойно! Нельзя терять голову.

Х о д у н о в. Что вы понимаете… Кому нужна голова, когда нет профиля? Что может уладиться, когда… только начнешь выполнять план — теряется профиль, начнешь работать над профилем — заваливается план. Все тормошат, все вмешиваются, всем дело до театра… Каждый день совещания, и чем больше совещаний днем, тем меньше зрителей вечером. С ума сойти! (Пьет воду.)

З и г ф р и д. Звонила секретарша Платона Платоновича. Вызывают на завтра в пять. Будет совещание.

Х о д у н о в. Ну вот — вызывают. И на два вызывают, и на три вызывают. Как можно работать? Раньше в театре вызывали артистов, авторов… Последнее время вызывают только директора. Огромный персональный успех!

З и г ф р и д. Борис Семенович, я не понимаю, ведь вы же только исполняющий обязанности директора, у нас же главный режиссер есть. Почему он не беспокоится?

Х о д у н о в. Он не беспокоится потому, что у него уже все есть, кроме беспокойства. А беспокойства нет, потому что уже все есть. Вы что-нибудь поняли? Хотя… с кем я говорю? Вы же пещерный человек! Посмотрите, что вы устроили на столе? Так театр принимает ведущего драматурга? Это же дачный буфет на станции Клязьма!

З и г ф р и д. Борис Семенович, в бухгалтерии нет фондов, а у меня… уже нет сил.

Х о д у н о в. Я вам сказал, что это пойдет за счет «Валенсианской вдовы». Надо же соображать. Театр делает ставку на Пузырева, в нем наше спасение. Это человек из обоймы, один из тех, у которых выхватывают пьесу, когда она еще в задумке. Автор, который может создать театру если не лицо, то профиль, как пить дать.

З и г ф р и д. Может, сбегать в буфет за икрой?

Х о д у н о в (продолжая). Я делаю гигантские усилия, чтоб его заполучить, обещаю ему расширить театр на пятьсот мест, зачисляю в штат ассистентом его последнюю жену, и наконец он здесь, за этой дверью, читает нам пьесу… Победа? Победа. И что же?..

З и г ф р и д. Борис Семенович, я…

Х о д у н о в. Довольно! (Подходит к двери, заглядывает в щелку и быстро отбегает назад. Возмущенно.) Послушайте, Зигфрид, что это такое? Там… там сидит Бережкова. Как она просочилась на читку? Кто ее впустил? Это же… Это бич! При чем тут она?

З и г ф р и д. Борис Семенович, убей меня гром, я не знаю…

Х о д у н о в. Я вам даю команду — как только они выйдут сюда, немедленно возьмите ее за локоток и спрячьте в суфлерскую будку, уведите на колосники, куда угодно, но чтобы здесь ее не было. Слышите? Все! Об исполнении доложить.

З и г ф р и д. Есть, Борис Семенович! Только… Капитолина Максимовна — старый человек. Говорят, пятьдесят лет в театре, и вдруг за локотки… Как-то неудобно…

Х о д у н о в. Что это за постный разговор? Старуха… Пятьдесят лет… За пятьдесят лет в театре уже нужно что-то собой представлять или хотя бы быть представленной. Зачем мне здесь эта суфлерша? Я вас спрашиваю? Собрался узкий актив руководящих мастеров, ведущая головка, и вдруг… «Здрасте, я тетя Капа!» Это же конфуз! Жалкое зрелище!

З и г ф р и д. Вы… вы не волнуйтесь, Борис Семенович, я все сделаю, как вы сказали. Я только хочу спросить вас, вы не знаете, вот в этой пьесе, которую сейчас читают, есть какая-нибудь роль для… Юли Трепетовой?

Х о д у н о в. Вы меня уже седьмой раз спрашиваете про Трепетову, в чем дело? Имейте в виду, Зигфрид, я вас предупреждаю: если вы созрели для любви, ищите себе что-нибудь в подсобных цехах, в районе гардероба, но не смейте подходить к творческому составу! Вы лучше сбегайте к машинистке и продиктуйте ей договор с Пузыревым. Когда кончится обсуждение, надо с ним подписать, и все. Ну? Что вы стоите?

З и г ф р и д. А… что диктовать?

Х о д у н о в. Типовой договор. Запишите. С одной стороны, я, именуемый в дальнейшем «Театр», с другой стороны, он, именуемый в дальнейшем «Драматург». Он дает, а мы принимаем, под условным названием «Гололедица», остальное она знает. Идите! Стойте. Заскочите в бухгалтерию, пусть приготовят пятьдесят процентов. Все!

З и г ф р и д. Борис Семенович, я хотел сказать…

Х о д у н о в. Ну?

З и г ф р и д. Вот вы… очень часто меня ругаете. Я знаю — в театре это необходимо, и я все снесу… Только я вас прошу, когда вы будете меня ругать — не сейчас, а в дальнейшем, — умоляю вас, не при женщинах.

Х о д у н о в. Это все?

З и г ф р и д. Все.

Х о д у н о в. Хорошо. Я специально подберу мужской состав. Идите!

З и г ф р и д убегает.

И это — мой помощник. Редчайший болван! Гибрид тыквы и одуванчика!

За дверью слышны аплодисменты, голоса, шум отодвигаемых стульев.

Что это? Уже? Уже кончилась читка?

Распахнулась дверь. Из кабинета главного режиссера, продолжая оживленный разговор, выходят ведущие мастера. Впереди высокий, седоватый, подчеркнуто элегантный Х л о п у ш к и н ведет под руку П у з ы р е в а. За ними — Н а с т ы р с к а я, З о н т и к о в, И н г а Х р и с т о ф о р о в н а и К у п ю р ц е в. Последней вышла Б е р е ж к о в а, с большой хозяйственной сумкой в руках, и сразу же села на диванчик в углу фойе.

Х о д у н о в (подбегает к Пузыреву). Игнатий Игнатьевич, спасибо! Большое спасибо! (Долго трясет руку.) Поздравляю! В добрый час!

П у з ы р е в (усаживаясь в центре стола). Это что у вас? Пиво?

Х о д у н о в. Десертная водичка… Сейчас будет пиво. Зигфрид, пива!

Х л о п у ш к и н. Ну что ж, друзья мои, рассаживайтесь.

Все с шумом рассаживаются вокруг стола. Бережкова тоже берет кресло и садится рядом с Хлопушкиным.

Я полагаю, чтоб не утомлять Игнатия Игнатьевича, мы не будем долго дискутировать. Тем более, как мне кажется, все ясно!

Г о л о с а. Еще бы!

— Все ясно!

— О чем говорить?

Н а с т ы р с к а я. Не говорить надо, а драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться! Драться, драться… Тут без драки дело не пойдет. Позвольте мне. (Протягивает руку.)

Х л о п у ш к и н. Вы что, хотите сказать?

З о н т и к о в. Нет… Если позволите, я пока… с сыром. (Берет бутерброд.) А потом скажу, скажу.

Х л о п у ш к и н. Я предлагаю просто, по душам, как говорится, «за пуншевого чашею», обменяться первыми мыслями и, как сказал Борис Семенович, в добрый час!

Х о д у н о в. В час добрый!

Х л о п у ш к и н (вынимает из кармана часы, кладет на стол). Друзья мои! Нынче у нас с вами действительно большой день. К нам в театр пришел художник, талант которого, яркий… самобытный… смелый, мы все знаем, любим, чтим. Надо сказать, что мы, мастера театра, давно ждали этой встречи. Ждала ее общественность, критика, наш зритель. И вот мы… дождались.

Б е р е ж к о в а (с места). Да. Дождались.

Х л о п у ш к и н. Простите, я… не люблю, когда меня перебивают.

Х о д у н о в (наклоняясь к Бережковой). Капитолина Максимовна, вас, кажется, вызывали к телефону… срочно.

Б е р е ж к о в а. Не могу, голубчик. Видите, сейчас занята.

Х л о п у ш к и н (продолжая). И хотя сегодня Игнатий Игнатьевич только фрагментарно познакомил нас со своей «Гололедицей» — значительная часть пьесы еще в дымке эскиза, — но уже сейчас мы с предельной ясностью различаем контуры его смелой, взволнованной, я бы сказал, проблемной драматургии. Да! Мы с вами прослушали только полтора акта, но в них такой… динамит страстей, такая… глубина мысли, такой тончайший, как скрипичный ноктюрн, психологический рисунок характеров, в них такое… ммм… м… как совершенно правильно отмечает наша печать, смелое вторжение в действительность, что мы, мастера театра, мы не можем спокойно ждать от художника последующих двух с половиной актов. Мы уже сейчас, сегодня говорим — да! Мы берем! Мы зажжены!

Х о д у н о в (с места). Мало сказать, — мы горим!

Х л о п у ш к и н. Пьеса наша, и ни-ко-му мы ее не отдадим!

Н а с т ы р с к а я. Надо драться за пьесу!

З о н т и к о в. Обязательно драться… Тут без драки не пойдет.

Х л о п у ш к и н. Я полагаю, что выражу общее мнение, если скажу, что эта пьеса… стучится в наши сердца, она рождает чувства, она будит мысль и…

Х о д у н о в (с места). …будет делать дела.

Х л о п у ш к и н. Это меня не заботит. Я — не делец. Вот когда вы, Игнатий Игнатьевич, читали у меня в кабинете, я слушал, закрыв глаза, и мучительно искал этот… заветный ключик к авторскому замыслу. Я подумал: гололедица — это… это же огромно! И, вы знаете, мне представилось: ранняя мартовская капель… Воздух напоен этим неповторимым ароматом арбузных корок; скользко… Очччень скользко! Идут люди… Одни идут робко, глядя под ноги, выискивая дорожки, посыпанные желтым песком, другие падают, но… Андрей и Ольга — ваши Андрей и Ольга, — гордо запрокинув голову к плывущим над ними облакам, идут смело, уверенно, твердо. И мы знаем, знаем с первого акта, они не поскользнутся, не упадут, не свернут с дороги!

П у з ы р е в. Здорово. Ухватил. По-моему, ухватил, а?

Х л о п у ш к и н. И мне кажется, что вот здесь где-то нужно очень тонко и бережно, не разрывая авторской ткани…

П у з ы р е в. Это зачем же — рвать? Рвать я не дам.

З о н т и к о в (жуя). Нет-нет… Ни в коем случае не рвать.

Х л о п у ш к и н. Вот я и говорю — тонко и бережно… взрыхлить глубочайшие пласты подтекста. И… если роль Ольги мы доверим Ангелине Павловне, я убежден, что образ нашей современницы мы раскроем взволнованно, страстно, а главное, выпукло… выпукло… очень выпукло. В общем, я предлагаю без промедления сесть за стол! Что скажет Ангелина Павловна?

Н а с т ы р с к а я (встав из-за стола). Я скажу так: Игнатий Игнатьевич! Дорогой вы наш автор, теперь вы уже наш и… не думайте сопротивляться! Мы все работаем с Аристархом Витальевичем не первый день, и мы знаем, что его зажечь почти невозможно. Последние несколько лет он вообще не зажигается. Но уж если он зажегся — это… этапный спектакль!

З о н т и к о в (жуя). Ну! Фейерверк! Каскад!

К у п ю р ц е в. Эпический размах!

Н а с т ы р с к а я. Да-да-да! И вот мы видим, что ваша «Гололедица» его зажгла. Не скрою от вас, и я… увлечена Ольгой. Мне кажется, я… я чувствую, я вижу ее. Вот она сидит у окна и готовится к семинару, вот, не дождавшись Андрея, она быстро набрасывает платок и бежит к нему, в конструкторское бюро, тяжело дыша, она спрашивает его на пороге: «Ну что? Как… ролики?» И думает: «Милый, милый ты мой человечище!»

Х л о п у ш к и н. Вот-вот! Очччень яркая краска. Вот тот самый огонек, который я вас попрошу, Игнатий Игнатьевич, раздуть как можно больше.

П у з ы р е в. Это можно. (Записывая.) Я обычно раздуваю… в третьем акте.

Н а с т ы р с к а я. И еще… Вы помните сцену, их ночной разговор, когда, уже смутно догадываясь о чем-то, он спрашивает ее: «А ты не боишься поскользнуться, упасть, Ольга? На дворе гололед». И она отвечает: «Нет! Если я и упаду, то только на спину, лицом к звездам!» И тут, Игнатий Игнатьевич, милый, мне чудится музыка, фрагмент из «Снегурочки», кто-то тихо поет за сценой: «Лель, мой Лель, ладо, ладо, Лель!»

К у п ю р ц е в. Отлично! Символично и глубоко!

З о н т и к о в (прожевывая). Находка! Просто находка!

Н а с т ы р с к а я. Вы простите, может, я говорю не то… проснулась фантазия, и я… я волнуюсь.

П у з ы р е в. Отчего ж, это можно. Только при одном условии — не рвать ткань. Иначе я…

Х л о п у ш к и н. Да что вы! Зачем? Ну, ну, Инга Христофоровна, вы как близкий автору человек заступитесь за нас. Убедите Игнатия Игнатьевича, что мы… мы ни одной запятой не ревизуем в его тексте.

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а (дымя сигаретой). Видите ли, я никогда не вмешиваюсь в творческое «я» Пузырева. Но как жена Игната я могу только подтвердить, что он дико ревнив… к каждому своему слову. Как жена я знаю, что он не разрешит изменить… ни одной буквы в своей пьесе. И с этим надо считаться!

К у п ю р ц е в (Хлопушкину). Позвольте? (Встает из-за стола.) Мне кажется, мы еще не совсем ясно осознаем, что сейчас происходит. Разрешите мне как завлиту внести ясность. Нашему театру передает свою новую пьесу драматург Игнатий Игнатьевич Пузырев. Тот самый Игнатий Игнатьевич, пьесы которого входят в золотой фонд и выходят в трех издательствах одновременно. Нас посетил смелый, зрелый, уже поддержанный… критикой и руководством мастер, который сам может вывести театр из тупика на безошибочную дорогу успехов и побед.

Х о д у н о в. Вот! Вот это нам требуется. Профиль! Профиль нужен!!

К у п ю р ц е в (продолжая). Так о чем же мы говорим? О чем спорим? Вывод один — все за пьесу, пьеса за нами, мы за Игнатием Игнатьевичем…

Аплодисменты.

Х л о п у ш к и н. Я думаю, на этом поставим точку, и — за работу, друзья!

Все поднимаются с мест. Опять аплодисменты.

В заключение, Игнатий Игнатьевич, позвольте еще раз от имени театра заверить вас, что мы…

Б е р е ж к о в а (подняв руку). Можно мне?

Х л о п у ш к и н. В чем дело?

Б е р е ж к о в а. Всего несколько слов.

Х л о п у ш к и н. А, собственно, к чему? Обсуждение кончилось. Все ясно. В другой раз. Так вот, позвольте мне…

Б е р е ж к о в а. Мне бы… сейчас надо.

Н а с т ы р с к а я. Аристарх, вы не забыли, что Игнатий Игнатьевич у нас обедает?

Х л о п у ш к и н. Да-да, сейчас идем.

П у з ы р е в (Хлопушкину). Это… кто ж такая?

Х л о п у ш к и н. Это так, наш суфлер, э-э-э… бывшая актриса.

П у з ы р е в. Отчего ж, пускай говорит. Надо и бывших послушать.

Все садятся.

Б е р е ж к о в а. Спасибо. Вот вы, Аристарх Витальевич, сказали сейчас про меня — бывшая актриса. Да, я сейчас не играю и… как актрисе мне, конечно, больно, мне тяжело. Но когда я слушаю вот такие пьесы, мне становится легче, мне… не хочется играть. Я довольна судьбой.

Х л о п у ш к и н. Позвольте, вы хотите сказать, что вы не видите здесь ничего для себя?

Б е р е ж к о в а. Нет… Я довольна, что я — суфлер и не вижу зрителя, что мне не надо смотреть ему в глаза.

Х о д у н о в. Что она такое говорит? Вы же не знаете, что сейчас нужно!

Х л о п у ш к и н. Короче, что вы хотите сказать?

Б е р е ж к о в а. Вот тут говорили — смелая пьеса, смелый автор… Да! Большая смелость нужна, чтобы принести в театр такое… произведение. Ведь вот когда Антон Павлович писал «Вишневый сад», так он, голубчик, даже жене своей не рассказывал, пока не закончил, а вы…

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Какой вздор! При чем тут Антон Павлович?

Б е р е ж к о в а (Пузыреву). А вы под колокольный звон принесли в театр эти, как их там, фрагменты, что ли, и уже требуете «не рвать ткань». А где она, ткань-то ваша? У вас же, батенька, пока одни белые нитки торчат. У вас же…

Х л о п у ш к и н. Хватит! Я лишаю вас слова. Борис Семенович, что у вас делается с дисциплиной? Кто в театре решает — я или суфлер? Что это за ярмарка?

П у з ы р е в. Нет уж… теперь… теперь пускай говорит. Любопытно! Это, знаете, типичная вылазка, тут надо… прощупать корни! Как ваша фамилия?

Б е р е ж к о в а. Бережкова, суфлер. Конечно, Аристарх Витальевич, суфлер в театре не решает, он… подсказывает. Так вот позвольте мне как суфлеру подсказать вам: путаете вы, путаете и себя и автора. А зачем? Ведь всем видно, что никакой ткани-то на нем нет. Ведь он, батенька, голый сидит.

Н а с т ы р с к а я. Это возмутительно! Что она говорит?

Б е р е ж к о в а. Да-да, голый! Ведь пьесы-то нет! У него одна, как тут сказали, «дымка эскиза». Да! Дыму много! Но ведь дым без огня сердца не греет, от него только глазам больно.

З о н т и к о в. Ну-у-у… Вы, Капитолина, за автора не беспокойтесь, будет и огонь и… все будет правильно.

Н а с т ы р с к а я. Да вы просто ничего не поняли! Вы актриса старой формации, а это новая, мужественная драматургия. И как вам только не совестно!

Б е р е ж к о в а. Да! Мне совестно! Совестно, что в театре у нас герои такие подкованные, что они даже в гололедицу не падают. Совестно мне выходить ночью после спектакля, опустив глаза, на людей не глядя, будто я на старости лет обманула кого…

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Нет, это… это ужасно! От какой организации она говорит?

Х л о п у ш к и н (Ходунову). Вот, Борис Семенович, к чему приводит ваша мягкотелость. Я вам сказал, что Бережкова как… комическая старуха…

Б е р е ж к о в а. Какая я комическая? Если я шесть лет под вашим руководством работаю, я не комическая, а трагическая, я… ге-ро-ическая старуха, батенька.

Х л о п у ш к и н. Да как вы смеете?!

Б е р е ж к о в а. Смею! Вы, кажется, драться хотели? Ну что ж, давайте будем драться! Вы — за «Гололедицу», а я за то, чтоб в театре смеялись и плакали, чтоб было в нем и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь! Давайте!

Х о д у н о в (вскочив со стула). Минутку! Спокойно, товарищи, это не первый случай. Не отвечайте на эти сумасшедшие выпады. Я это предвидел…

П у з ы р е в (встав из-за стола). Ну, вот что. Это глубоко порочное выступление мы обсудим особо. И вообще, я считаю, надо присмотреться к вашему театру.

Х л о п у ш к и н. Уверяю вас — это… это частное мнение. Мы его отметаем с негодованием. Мы все скорбим!

Х о д у н о в. Это не первый случай. Она баламутит весь театр.

П у з ы р е в. Нет уж, знаете ли, тут надо разобраться. Какие-то такие элементы из бывших… суфлеров тащат вас в болото обывательщины и… глубоко чуждого нам гнилого романтизма! Пьесу я вам не дам. (Захлопнул папку с рукописью.)

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. За что, Игнат? Это же не проработка, это обычное, рядовое охаивание. Ты же выше, Игнат! Ведь она ничего не решает!

П у з ы р е в. Не дам! И выступление это расцениваю как рецидив, — понятно? — как вылазку притаившегося охвостья. Да-да! Охвостья! И будьте покойны, мы его, того… ликвидируем! С корнем! Понятно? (Ходунову.) Как ее звать?

Х л о п у ш к и н. Игнатий Игнатьевич, поверьте, мы осуждаем этот глупейший наскок!

П у з ы р е в. Не дам! Пока ваш театр не освободится от подозрительных нахлебников и… чуждых нам сомнительных иждивенцев… Гнать их надо — вот что! (Направляясь к двери.) Где у вас тут выход?

Х о д у н о в. Позвольте, Игнатий Игнатьевич, куда же вы? Купюрцев! Купюрцев, возьмите у него пьесу! Идите за ним, ну… Это же катастрофа…

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, подожди! Нельзя же губить театр.

Х л о п у ш к и н. Борис Семенович, где договор? Скорее несите договор!

З о н т и к о в. Как же так? Пьеса за нами, мы за вами, а вы?..

П у з ы р е в (грозно). Не дам!

Все бросаются к Пузыреву и окружают его тесным кольцом, закрывая выход.

Н а с т ы р с к а я. Кто-нибудь, сбегайте за договором! Быстро!

Х о д у н о в. Сейчас… Сейчас будет договор. Зигфрид, где он? Купюрцев, позвоните в бухгалтерию. Сейчас, сейчас будут пятьдесят процентов, без паники.

П у з ы р е в. Не дам!

К у п ю р ц е в. Игнатий Игнатьевич, для нас «Гололедица» — это… это этап, веха, компас, маяк, программная работа!

П у з ы р е в. Я сказал — не дам!

Х о д у н о в. Одну минуточку! Игнатий Игнатьевич, дорогой, я сейчас говорю с вами не как деятель с деятелем, а как мужчина с мужчиной, — мы в тупике, ни одна афиша не тянет. Если вы не выручите нас «Гололедицей»…

П у з ы р е в. Где у вас выход?

Х о д у н о в. У нас нет выхода. Или назад в классическое наследство, или… головой в самотек.

П у з ы р е в. Туда вам и дорога! Хотел я вас выручить, так вы мне тут каких-то старух понаставили. (Бережковой.) Вы… вы мне ответите. За все! Инга, пошли! (Растолкав всех, уходит.)

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Игнат, успокойся! Ну для меня, Игнат, пощади! (Убегает за ним.)

Х о д у н о в. Купюрцев, не выпускайте его… Возьмите пьесу!

К у п ю р ц е в. Уже бесполезно. (Убегает.)

Х л о п у ш к и н. Ну вот, доигрались. Теперь он позвонит к Платону Платоновичу, скажет Оглоблиной, и… разноса не миновать. Вы как знаете, Борис Семенович, а я больше не могу. Я зады-хаюсь от этого балласта!

Х о д у н о в (Бережковой). Что вы сделали, я вас спрашиваю? Вы же… вы же угробили театр, вы подрубили сук, и мы все летим черт знает куда. Вы же знаете, что у нас ничего нет. Мы сидим в тупике, с голым схематизмом и без профиля. И в такой момент поссорить нас с Пузыревым! Какое ваше дело? Вы — суфлер! У вас есть другая пьеса? Давайте! Но у вас же ничего нет, кроме трудовой книжки. Что вы хотите? Сесть на мое место? Садитесь! Я уйду.

Б е р е ж к о в а (устало). Какая разница, батенька, сидите вы в кресле, нет ли вас — все равно… пустое пространство. (Уходит.)

Х л о п у ш к и н. Теперь вы убедились, что Пузырев прав? Надо вырвать с корнем! А вы миндальничаете, вы боитесь…

Н а с т ы р с к а я. Я не понимаю, неужели так трудно избавиться от одной старухи?

Х о д у н о в. Вы так думаете? Легче сдвинуть памятник на площади, чем уволить старуху из театра. Вы что, не знаете тетю Капу? Могу вам представить — активистка, общественница, производственница, чуткий товарищ, друг молодежи, член месткома и редактор стенной газеты. Устраивает? Попробуйте ее тронуть, так за нее встанет весь театр. Она вам приведет выездную сессию Верховного суда, ее восстановят, а вас будут судить. И, наконец, за что ее увольнять? За что? Закройте двери… За критику? Так вот вам мое перо и подписывайте приказ вы, а я буду подсчитывать ваши неприятности.

Н а с т ы р с к а я. Зачем за критику? Она старуха и, может быть… часто болеет?

Х о д у н о в. Она болеет только за производство.

Х л о п у ш к и н. Че-пу-ха! Надо действовать решительно! Убрать ее из театра! Иначе Пузырев поднимет на ноги все руководство, он выступит со статьей, и тогда…

Х о д у н о в. Что вы хотите? Что? Сделать из меня Раскольникова? Не могу! Не та старуха. (Настырской.) Это вы думаете, что она «старой формации», а я вам говорю, что это новейшей конструкции, последнего образца, огнеупорная, небьющаяся старуха.

Х л о п у ш к и н. Значит, отступить перед какой-то скандальной старушенцией? Нет уж, Борис Семенович, вы директор, и вы обязаны…

Х о д у н о в. Что я обязан?

Вбегает З и г ф р и д с блокнотом и карандашом в руках.

З и г ф р и д. Извините, Борис Семенович, сейчас все будет готово. Будет договор. Только я забыл, как это вы сказали? Значит, с одной стороны, он, именуемый в дальнейшем «Гололедица», а… кто с другой стороны?

Х о д у н о в (в ярости). С другой стороны — вы! Именуемый с этой минуты в дальнейшем и во веки веков полный и законченный…

З и г ф р и д. Борис Семенович, умоляю, не при женщинах! Я… я не могу!

Х о д у н о в. Стойте, Зигфрид! Позвать сюда Бережкову!

З и г ф р и д. Ее сейчас увезли домой, ей стало плохо.

Х о д у н о в. Плохо? Очень хорошо! Единственная инстанция, которая может забрать от нас Бережкову, — это… господь бог. Господи! Неужели тебе не нужна активистка?!

Скромная комната Бережковой. Справа у окна небольшой письменный столик. На нем книги, маленький радиоприемник и лампа под зеленым абажуром. В глубине комнаты дверь. На книжном шкафу гипсовый бюст Ермоловой. На стенах афиши, фотографии Бережковой в ролях. В центре, над диваном, большой портрет мальчика лет восьми в матросском костюме.

При поднятии занавеса на сцене никого нет. Слышны чьи-то голоса за входной дверью слева. Потом К о р н е й Е г о р ы ч, плотный старичок небольшого роста, и Ю л я осторожно, под руки вводят в комнату ослабевшую Б е р е ж к о в у.

К о р н е й Е г о р ы ч. Ну вот, мы и дома! Приехали, как после бенефису. Только вот цветов нет…

Ю л я. Да помогите вы ей раздеться, Корней Егорыч! Вы… вы, тетя Капа, прилягте, вам сразу легче станет. Давайте-ка сюда подушку.

К о р н е й Е г о р ы ч. Не командуй, сам знаю.

Ю л я. Где ваши лекарства? В столе? В ящике, да? Я сейчас найду.

К о р н е й Е г о р ы ч. Никаких лекарств. Ей сейчас кофейку для бодрости и…

Ю л я. Будет вам, Корней Егорыч. Вы бы на кухне воду вскипятили для грелки.

Б е р е ж к о в а. Не надо, Юленька. Уже все… все прошло.

К о р н е й Е г о р ы ч. Это закаленному-то бойцу, гвардии старшине русского театра — грелку? Отставить! Не грелку ей, а знамя в руки, и — марш вперед, на сцену. Вот как. Да-а-а, если б знала публика наша, что ты сегодня для нее сделала, так она б тебе, Капитолина, венок лавровый да ленту с надписью «За предотвращение «Гололедицы» — благодарные зрители». Да и в театре тебе спасибочко скажут.

Б е р е ж к о в а. Уже сказали, Егорыч. Сказали, что гнать надо эту… комическую старуху. Нахлебница, говорят, иждивенка…

К о р н е й Е г о р ы ч. Ах, вот как! Не выйдет это у них, слышишь, не выйдет! Слава тебе господи, есть местком, общественность, кол-лек-тив! Мы пойдем куда следует да заявим: «Бережковыми не швыряйтесь, товарищи. Мы не позволим расправляться так с человеком!» Вот как. Ты… ты нынче суфлер, твоя критика, она… с самого низу идет. Понятно? Не посмеют они!

Б е р е ж к о в а. Посмеют, Егорыч. Да кому я нужна? Всем мешаю, во все вмешиваюсь. Зачем? Не знаю… Может, я и впрямь смешная Мерчуткина, а? Водевильная тетка с зонтиком? Ее гонят в одну дверь, а она в другую. Смешно, не правда ли, Юленька?

Ю л я. Да что вы такое говорите, тетя Капа? Как можно? Да мы все… и я, и Славка, и Леденцова, и Ребиков Валька — мы тоже придем в дирекцию и скажем, что мы протестуем! Что тетя Капа — это самый… самый дорогой, самый уважаемый человек… да это душа театра!

Б е р е ж к о в а. А они тебе скажут: «У нас штатным расписанием душа не предусмотрена». Нет уж, я решила: не выгонят — сама уйду.

К о р н е й Е г о р ы ч. Куда, куда пойдешь-то? Ты и дня не проживешь без театра.

Б е р е ж к о в а. Все равно. Последний акт, Егорыч. Скоро… занавес.

К о р н е й Е г о р ы ч. Вот и… дура. Старуха, а дура. Гм! Занавес! Тебе еще до занавеса столько выходов да монологов, что…

Б е р е ж к о в а. Нет, вымарали, голубчик. Давно вымарали.

К о р н е й Е г о р ы ч. Молчи, говорю. Лежать спокойно!

Ю л я (передавая лекарство). Вот примите, тетя Капа.

Б е р е ж к о в а. Спасибо, Юленька. Ты не возись со мной. Тебе играть вечером, ты… ступай в театр.

К о р н е й Е г о р ы ч. Заладила про свой театр, будто ни о чем другом и толковать не стоит. А я вот не хочу про театр! Надоело мне — про театр. Я и помолчать могу. (Пауза.) И радио послушать!

Все молчат.

А ну, Юля, включи!

Юля включает приемник. Доносится четкий голос диктора: «В восемнадцать часов двадцать минут передача «Театр у микрофона».

Выключи! И что за наваждение, этот театр! Как встрянешь в него, так он ни днем, ни ночью, ни в гостях, ни дома покою тебе не даст. Заест он тебя, жизнь твою заест. Ты ему свой труд, а он тебе говорит: «Э-э-э, мало!» Ты ему — думы свои, мало ему… А он тебе что? Что он тебе за это?

Ю л я (тихо). Счастье.

К о р н е й Е г о р ы ч. Чего говоришь — счастье? Вот (показывает на Бережкову) видала счастливицу?

Ю л я. И это говорите вы? Корней Бутафорыч, миленький вы мой, ведь все же знают, что вам шестьдесят семь лет, что у вас одышка, у вас ревматизм, а вы же не оставляете театр, вы…

К о р н е й Е г о р ы ч. Брось! Брось, говорю!

Ю л я. Не брошу! Все знают, что, как в театре премьера, вы, как школьник, бегаете по десять раз с чердака бутафорской вниз, на сцену, чтоб только посмотреть в глазок занавеса, узнать, кто в зале, что говорят, как слушают…

К о р н е й Е г о р ы ч. Брось, говорю тебе, перестань.

Ю л я. Что, скажете, неправда?

К о р н е й Е г о р ы ч. Да надоел он мне! Не люблю.

Ю л я. Любите! И вы и тетя Капа, вы… любите театр! Да-да! Со всеми его муками, сомнениями, болью, обидой — любите! И от этого вы в тысячу раз счастливее всех тех, кто любит в театре только себя, кто не умеет любить.

К о р н е й Е г о р ы ч. Ну вот, теперь молодая разбушевалась. Наваж-дение! Ну, чистое наваждение.

Ю л я (мечтательно). Наваждение? Может быть. Но какое чудесное наваждение — театр! Когда я в первый раз сыграла Виолу в «Двенадцатой ночи», я была так счастлива, Егорыч, как никогда в жизни. Помню, я вышла с ребятами из театра… Было уже поздно, лил злющий косой дождь… Люди раскрывали зонтики, прятались под навесы домов, а я… я не чувствовала ни дождя, ни холода, я была счастлива! Я думала: Юлька, с сегодняшнего дня ты, кажется, становишься настоящей актрисой! Я сотни раз повторяла это дорогое, это… гордое слово — актриса! Да что говорить! Я шла под дождем и… читала Петефи:

К о р н е й Е г о р ы ч. Браво! Браво, Трепетова. А ну-ка, поди сюда… актриса. Посмотри, это что такое? (Показывает часы.)

Ю л я (посмотрев). Ой, что будет! Лечу, тетя Капа! (Целует ее.) Вы не волнуйтесь, мы это так не оставим, мы будем бороться, тетя Капа! Бутафорыч, не сердитесь, честное слово, я… Я люблю вас! (Убегает.)

К о р н е й Е г о р ы ч (ей вслед). Иди-иди, борец! (Бережковой.) Ну чего? Что опять раскисла? Чего задумалась?

Б е р е ж к о в а (задумчиво). «И нечего гордиться актерским ремеслом». Я уйду… Уеду отсюда. Не могу больше. Далеко уеду, в Сибирь!

К о р н е й Е г о р ы ч. А может, лучше на Курильские острова?

Б е р е ж к о в а. А ты не смейся. У меня на Алтае племянник есть, покойной сестры Дарьи сын. Вот он — видал? (Показывает на портрет мальчика, висящий на стене.) Я его еще таким знала, а он меня помнит. Письма пишет, к себе в гости зовет.

К о р н е й Е г о р ы ч (разглядывая фотографию). Вот этот… пистолет? Ух ты, какой!

Б е р е ж к о в а. Он у нас удачливый. Единственный в нашем роду, кто, слава тебе господи, не пошел по искусству. Никакого к театру касательства. Он зоотехником стал. Теперь птицефермой в колхозе заведует.

К о р н е й Е г о р ы ч. Вот как! Да-а-а. Видать по глазенкам — растет герой положительный. Вот и съездила бы к нему. Отдохнула бы от всей этой мельтешни закулисной, в себя бы пришла.

Б е р е ж к о в а. Хотела я, да потом стыдно стало. Он-то небось думает, что тетка у него актриса, в столичном театре работает, у людей в почете… И вдруг ввалится к нему этакий колобок с узелком: «Приюти ты меня, Пашенька, пригрей старую тетку». Нет-нет, не смогу! Сбегу! На второй день сбегу! В чужом городе афиши расклеивать стану! Не могу!

К о р н е й Е г о р ы ч. А не можешь, так не бунтуй. Сиди тихо! Не твое дело выгонять авторов из театра. Нашла с кем заводиться. Пузырев — фигура известная, не с улицы пришел.

Б е р е ж к о в а. А что толку-то в его известности? Пустой, раздутый пузырь. Да если б явился хоть безвестный какой и принес бы в театр живое, человечье тепло, слезу, улыбку, так разве я первая не выбежала бы к нему навстречу, не протянула бы обе руки и не сказала бы: наконец-то. Пожалуйте!

Стук в дверь.

(Не расслышав, продолжает.) Входите, дорогой! Ждем… ждем вас!

Открылась дверь. На пороге комнаты молодой человек, загорелый, белесый, в брезентовом пальто, без шляпы, с большим рюкзаком за спиной. В руках у него чемоданчик, портфель, кошелка, плетеная корзиночка и стопка книг, аккуратно перевязанная бечевкой. Это — П а ш а С а м о ц в е т о в.

П а ш а. Простите… Здесь проживает артистка Бережкова, Капитолина Максимовна?

Б е р е ж к о в а (растерянно). Здесь… Присаживайтесь.

П а ш а. Спасибо. Можно я, с вашего позволения, чемоданчик вот сюда, в уголок, поставлю, а вот эту корзиночку вы, пожалуйста, Капитолине Максимовне на окно…

Б е р е ж к о в а (нерешительно беря из его рук корзинку). А вы… позвольте спросить, по какому делу?

П а ш а. Я-то? По родственному… Осторожно, здесь яички. Ну и Москва! Городище! Наши-то все с вокзала прямо на метро да в гостиницу, а я нет. Я на двух автобусах по всему городу прокатился и вот — здесь! А сама-то в театре сейчас? Играет, наверно, да? Вот интересно! Никогда я ее на сцене не видал. Только так, понаслышке. (Оглядывая комнату.) Тесновато у вас. Это что, вся квартира?

К о р н е й Е г о р ы ч. Извините, уважаемый, вот вы все у нас спрашиваете, так вот позвольте и у вас узнать… сущий пустяк: кто вы такой?

П а ш а. Я-то? Самоцветов, Паша, Дарьи Максимовны сын. Стало быть, Капитолины Максимовны племянник.

К о р н е й Е г о р ы ч. Племянник? «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Очень рад познакомиться. Вовремя приехали. Капитолина, она тут, совсем близко, — рукой подать.

Б е р е ж к о в а (поднимаясь с кресла, взволнованно, дрожащими руками поправила на себе платье, как в особо торжественную минуту). Вы… вы, молодой человек, сын Дарьи Максимовны? Так вот… извините, но я — ваша тетя.

П а ш а (изумленно). Вы — тетя Капа?

Б е р е ж к о в а (протягивая к нему руки). Пашенька, голубчик ты мой! Ведь… ведь каких шестнадцать лет прошло. Родную мать, и ту не признаешь. А это я, я, Пашенька! Седая, старая твоя… тетя Капа.

П а ш а. Не-е-ет, нет, вы не старая. (Глядя то на Бережкиву, то на фотографии, висящие на стене.) Вы и сейчас еще… красивая, тетя Капа.

К о р н е й Е г о р ы ч. Браво, молодой человек, я так и думал, что вы… положительный герой. Браво!

Б е р е ж к о в а (сквозь слезы). Родной ты мой! Да что ж это ты как снег-то на голову. Да если б знала я, Пашенька…

П а ш а. А я и сам не знал. В один день собрался. Сказали: «Езжай срочно в Москву, на выставку вызывают!» Мы сюда наших рекордисток привезли. Приходите посмотреть, вот куры! Одна наша несушка — вот увидите — чемпионом будет! Да-а-а, честное слово. За три года снесла тысячу двадцать шесть штук яиц. Что, не верите? У нее документ имеется.

Б е р е ж к о в а. Верю, верю, Пашенька. Ты… ты отдохни, присядь, небось устал с дороги-то?

П а ш а. Нет, я не устал. А с этого года мы индеек разводить будем!

Б е р е ж к о в а. Слышишь, Егорыч, индеек разводить а? Вот оно, настоящее дело-то, не то что… Господи, что ж это я стою. Сейчас, сейчас, голубчик, я… быстро. (Заметалась по комнате, достала скатерть, накрыла стол.) Ты не думай, я тетка проворная… Сейчас, Пашенька.

П а ш а. Не надо, тетя Капа, у меня все есть. (Передает ей кошелку.) А это я вам в подарок живого петушка привез. Мой собственный. Его Петр Павлович звать. Вот, возьмите.

Б е р е ж к о в а. Спасибо, голубчик, только зачем же это мне петух?

П а ш а. А он тоже… артист. Голосище — красота! Только вот характер неважный: драчун и склочник.

Б е р е ж к о в а. Ничего… С артистами это бывает.

К о р н е й Е г о р ы ч. Склочник? Давай его сюда. Мы его сейчас на кухню, и — наутро казнь!

Б е р е ж к о в а. Будь другом, Егорыч, ты уж на кухне заодно и кофейничек нам поставь.

К о р н е й Е г о р ы ч уходит.

Ну-ну, рассказывай, Пашенька. Что у вас там слышно, как на ферме дела? (Поспешно вынимает из шкафчика посуду, расставляет чашки, тарелочки.)

П а ш а. Это теперь не ферма — фабрика, тетя Капа, птичий город! Да-а! Вот увидите: как приедете к нам, так сразу попадете на Гусиную площадь, влево — улица Первых петухов, пройдете Куриный проспект, а там переулки — Большой Цыплятников, Малый Цыплятников, Утиные пруды, квартал Белых голубей и выйдете на бульвар Лучших несушек! О, там весело! Шум, писк, кудахтанье, солнце и… золотой пух над городом! Красота! Вокруг, сколько видит глаз, только птицы и… девушки в белых халатах. Вы обязательно приезжайте, тетя Капа! У меня свой дом имеется. Я ведь теперь член колхоза. У меня участок свой, хозяйство. Сад с соловьями.

Б е р е ж к о в а. Господи, вот счастье-то! Только как же это одному с таким хозяйством? Тебе жениться бы, Пашенька, хозяйку ввести в дом…

П а ш а. Нет, я… не женюсь. Может, так выйдет, что… никогда не женюсь.

Б е р е ж к о в а. Это почему ж такое?

П а ш а. А я… влюблен.

Б е р е ж к о в а. Как же это? Влюблен и… не женишься? Она что, не любит тебя? Отвергла?

Паша молчит.

Кто ж эта гордая красавица с улицы Петухов?

П а ш а. Не знаю. Ни улицы, ни города, ничего. Знаю только, что она… актриса!

Б е р е ж к о в а. Актриса? (Выронила из рук чашку.)

П а ш а (подбирая осколки). Ничего, тетя Капа, я… я подберу. Это… хорошо. Старые люди говорят, что это к счастью.

Б е р е ж к о в а (растерянно). Не скажи, Пашенька. Смотря какая актриса. Как же это она… на ферму попала?

П а ш а. А ее к нам привезли. Еще весной в Доме культуры показывали.

Б е р е ж к о в а. Кого показывали?

П а ш а. Картину. Цветной фильм. Я ее только на экране и видал. Ролька-то у нее там небольшая, можно сказать, пустяковая роль. Но зато в одном месте показывают ее крупно, во весь экран. Лицо, глаза, улыбку. Улыбка, тетя Капа, такая, что, как увидал я, так сразу почувствовал, будто в первый раз раскрылось у меня сердце. С тех пор вот, как закрою глаза, так и вишу крупно — лицо, глаза, улыбку… А кто такая, откуда — не знаю. Я за этой картиной, тетя Капа, по всему району колесил, два раза в областной центр ездил. Вот до чего дошло.

Б е р е ж к о в а. Ничего, Пашенька, актриса — это… пройдет. Это — заноза.

П а ш а. Нет, тетя Капа, не проходит. Но я ее найду. Обязательно найду, вот увидите.

Б е р е ж к о в а. Найдется. Не эту, так другую сыщем. И не нужно тебе актрису!

П а ш а. Нет… На другую я не согласен. Я упрямый, тетя Капа. Я ей все лето стихи писал, такие, что вот прочтешь девушкам, а они… плачут. Я даже в районную газету посылал, мне ответили: «Лирику не печатаем. Напишите лучше, как вы добились высокой продуктивности птицы».

Б е р е ж к о в а. Ай-яй-яй, вот сухари-то. Что ж ты, написал им?

П а ш а. Нет. Тогда я стихи забросил. И стал… другое писать. Вот, посмотрите, тетя Капа. (Достает из портфеля толстую рукопись и кладет на стол.) Если пригодится, я еще напишу, я за это время столько всего понадумал…

Б е р е ж к о в а. Это… что ж такое?

П а ш а. Это я… для театра написал… пьесу.

Бережкова роняет из рук тарелку и как подкошенная падает в кресло.

Ничего-ничего, тетя Капа, я подберу. Это хорошо, это, говорят, к удаче.

Б е р е ж к о в а. Нет, Паша. Пьеса — к беде. Это уж точно. Я знаю! Господи, да за что ж это такое… в нашем роду? Что это такое?

П а ш а. Это? Комедия, тетя Капа. Действие происходит на птицеферме, в колхозе, и вот, понимаете…

Б е р е ж к о в а. Не понимаю! Не хочу понимать! Я-то надеялась, что ты… стоящим человеком будешь, а ты… вон какой. Ну… ну, влюбился в актрису — это еще полбеды, ну… стихи пишешь, тоже куда ни шло, а вот пьесы писать — это, Пашенька, последнее дело. Ты что, легкой славы захотел?

П а ш а. Не-ет, что вы, тетя Капа!

Б е р е ж к о в а. За большими доходами погнался?

П а ш а. Зачем? У меня все есть.

Б е р е ж к о в а. А талант у тебя есть?

П а ш а. Не знаю…

Б е р е ж к о в а. Не знаешь? Так вот, разводи индеек, гусей, цыплят разводи! От тебя польза народу будет. Но не разводи плохих пьес, не позорь ты мою седую голову. Да знаешь ли ты, что такое — написать пьесу? Да тут… талант требуется! А бесталанных драматургов и без тебя хватит. Хватит, Пашенька!

П а ш а. А вы почитайте, тетя Капа, и, может, просто, по-родственному…

Б е р е ж к о в а. Что-о-о? По-род-ствен-ному? Так вот зачем ты к тетке подъехал, петушка привез?

П а ш а. Да что вы, тетя Капа! Я разве за тем приехал? Я… я на выставку. А это я для души, ну, так просто.

Б е р е ж к о в а. Так просто хороводы ведут, а не пьесы пишут. А ты что натворил?

П а ш а. Так я заберу. Не надо читать, тетя Капа. (Хочет взять со стола рукопись.)

Б е р е ж к о в а. Оставь! (Вырвала из рук тетрадь.) Я… читать буду. Весь вечер, всю ночь читать. Глаз не сомкну. Я рыдать буду, слезы лить…

П а ш а. Да вы не поняли. Я хотел…

Б е р е ж к о в а. Все! Все поняла!

Входит К о р н е й Е г о р ы ч с кофейником в руках.

И вот что, Пашка, нынче я тебя не гоню, а вот с утра возьми-ка ты, брат, своего петуха обратно и… съезжай в гостиницу!

К о р н е й Е г о р ы ч. Капитолина, ты что, в уме? Это с родным-то племянником? С положительным героем… такой разговор?

Б е р е ж к о в а. Дура я, Егорыч, старая дура. Я-то думала, что он у нас человек положительный, зоотехник, за птицей ходит, он нам с тобой про несушек рассказывал, а сам-то — пьесу… пьесу снес. Думает — золотое яичко!

П а ш а. Это за что же такие слова? Я вам, тетя Капа, как своему человеку, как родственнице…

Б е р е ж к о в а. Как родственница я тебе ночлег даю. Вот тебе диван, подушки возьми, пей кофе с бубликами. А вот в этих делах… (потрясая рукописью) я тебе не тетка! Понял! Спокойной ночи тебе, племянничек! А меня ждет ночь беспокойная, тревожная, страшная ночь! Я… твою комедию… читать буду!

Та же комната. Раннее утро. Сквозь занавески пробивается солнечный свет, а на столе еще горит лампа. Повсюду в беспорядке разбросаны вещи. На диване, укрывшись пальто, спит П а ш а. Он тяжело ворочается, стонет и, томимый каким-то сновидением, невнятно бормочет: «Вы… вы не читайте! Не надо читать. Я ведь без умысла, я просто так».

За сценой слышен крик петуха. Входит Б е р е ж к о в а. Она в халате, в очках, седые волосы всклокочены, в руках у нее рукопись. Не отрывая от нее глаз, она взволнованно шагает по комнате, наталкиваясь на стулья, чемоданы, ничего не замечая вокруг себя. Подошла к дивану.

Б е р е ж к о в а. Паша! Пашка, вставай! Одевайся, Паша. Я пьесу твою прочла. Слышишь, Пашка?

П а ш а. Кто это? Который час, а? Мне… мне в гостиницу, к своим надо. Я сейчас уйду, тетя Капа.

Б е р е ж к о в а. Стой! Не пущу! Двери запру, заколочу окна! Никуда не уйдешь. Я твою пьесу… читала.

П а ш а (испуганно). Ну и что? Так я ж без умысла…

Б е р е ж к о в а. Заклинаю тебя, Пашка, ты мне правду скажи, поклянись мне памятью матери, покойной сестры моей Дарьи, поклянись, что ты сам, сам написал! Не взял ли у кого? Чужое за свое не выдал?

П а ш а. Что вы, тетя Капа, как можно! Разве… такое бывает?

Б е р е ж к о в а. Бывает, Пашенька, все в театре бывает. Господи, да откуда… Откуда ж это в тебе?

П а ш а. А что? Худо?

Б е р е ж к о в а. Нет. (Пауза.) Нет, Пашенька. Может, тетка твоя и впрямь из ума выжила, только я… я смеялась. Понимаешь, сме-я-лась, Паша. Ночью, одна, как старая ведьма, смеялась и плакала. Слезы, такие… нужные, забытые в театре, слезы капали на твою тетрадь. А они — они не зря приходят. Они не врут, Пашка. Одевайся, пошли!

П а ш а. Куда? Зачем, тетя Капа? Вы успокойтесь!

Б е р е ж к о в а. В театр! Пьесу понесем, Пашенька!

П а ш а. Нет, я не пойду. Мне к своим… на выставку надо.

Б е р е ж к о в а. Успеешь на выставку. Твои несушки и без тебя снесут, а театру пьеса нужна, вот так нужна, Пашка!

П а ш а. Так я ж не виноват…

Б е р е ж к о в а. Надевай шапку, пальто, живо. Пошли!

П а ш а. Так я ж… я на выставку приехал. К нам экскурсанты придут, птицу смотреть, а я объяснения давать должен. Как же я могу?

Б е р е ж к о в а. Можешь, Пашенька, можешь. У нас хуже. К нам вечером зритель приходит, а ему смотреть совсем не на что, и никто объяснений не дает. Нам пьеса нужна. Да что с тобой говорить! (Решительно.) Где твое пальто, шапка где? Ну, пошли!

П а ш а (упираясь). Да нет, тетя Капа, я не пойду. Не могу я пойти!

Б е р е ж к о в а. Пойдешь! На плечах понесу! Где пьеса? (Хватает лежащую на столе рукопись.)

П а ш а. Постойте, вы не то взяли. Это… это я техническую брошюру написал.

Б е р е ж к о в а. Брошюру? (Читает заголовок.) «Как вырастить молодняк». (Кладет в карман.) И это в театре пригодится. Ну, живо, поехали! Нет, постой! Стой, минутку. Присядь. Пашенька, прости старую, глупая я, но… перед большой дорогой присесть надо. И молчи… молчи. Ни слова! Вот так.

Садятся друг против друга. Пауза.

П а ш а (громко). Может, вам доктора, тетя Капа?

Б е р е ж к о в а. Молчи. Тише. (Пауза. Потом медленно поднимается с кресла. Берет его за руку.) Я тебя, Паша, на трудную, на крутую дорожку провожаю. Ты первую пьесу в театр несешь, а там тропинки нелегкие. Так вот: ты мне клятву, слово дай, присягни мне, что ты… не отступишь, не испугаешься, не бросишь на полпути…

П а ш а. А кого мне бояться-то?

Б е р е ж к о в а. О, найдутся. Найдутся такие, что станут подбрасывать на твою дорожку и гвозди, и стекло, и всякую дрянь да шелуху, но ты иди… иди, Пашка. Встретятся на пути твоем раздутые индюки, тупые бараны, а ты иди… иди, Пашка. Летучие мыши вылетят из кабинетов, будут каркать вороны и щелкать соловьи, а ты не слушай их, ты иди, иди, Пашка, не бойся. Они отступят.

П а ш а. Ладно, я… я пойду. Только… потом, завтра.

Б е р е ж к о в а. Сейчас! Сию же минуту идем в театр, Пашка!

П а ш а. Так вы ж еще не одеты. Вы в халате, тетя Капа, не завтракали…

Б е р е ж к о в а. В буфете позавтракаем. Я… я быстро. Одевайся. (Ушла к себе.)

П а ш а (один). Не-ет, отсюда бежать надо. Ну ее, эту пьесу. (Торопливо укладывает свои вещи в рюкзак.) И что это за театр такой? Бараны, индюки… Нет, видно, тетка на старости лет немножко того… заигралась. Уж лучше вы, тетя Капа, ко мне на ферму, а то с вашим театром и вправду попадешь в беду. Не-е-ет, мне бежать надо. Сбегу, а потом письмо пришлю. (Быстро схватил пальто, вскинул рюкзак на спину, взял чемоданчик.)

Вбегает Ю л я. Она в светлом летнем платье, с букетиком цветов в руках.

Ю л я (с порога). Здравствуйте! А… где тетя Капа?

Увидев ее, Паша замер, широко раскрыв глаза. Большая пауза.

П а ш а. Вы… опять пришли? Спасибо.

Ю л я. За что? Разве… вчера вы меня видели?

П а ш а. Видел. И этой ночью и вчера. И… вот уже три месяца.

Ю л я. Это не я… Меня… тетя Капа знает…

П а ш а. Не-е-ет, это я… я рассказал ей о вас.

Ю л я. Вы меня с кем-то спутали.

П а ш а. Я… не спутал. Я… вас наизусть помню. А ну… улыбнитесь, прошу вас.

Ю л я (улыбаясь). Зачем?

П а ш а. Вы! Вы… Точно! Прошу вас, не уходите. Я… я не могу больше. Вы только два слова скажите — откуда вы, как мне найти вас… и я пойду, пойду.

Ю л я (смущенно). Какой вы… странный. Вот. (Передает ему цветы.) Отдайте тете Капе и скажите, что я жду ее в театре. До свидания. (Убегает.)

П а ш а (ей вслед). Постойте! Вы не сказали, как вас зовут? Где? Где мне искать вас?

Ю л я (за сценой). В театре. Она знает.

П а ш а. В театре? Иду! Иду в театр! (Сбросив с плеч рюкзак, поставив чемоданчик, кричит.) Тетя Капа! Я иду! В театр иду!

Из комнаты выбегает Б е р е ж к о в а, на ходу торопливо завязывая шарф.

Б е р е ж к о в а. Ну, вот и хорошо! Готов, Павел?

П а ш а. Готов! Идем, тетя Капа! И клянусь вам, я… ничего не побоюсь, не отступлю, не сойду с дороги. Я… увижу ее в театре!

Б е р е ж к о в а. Увидишь, Пашенька, верю, увидишь!

П а ш а. Может, мне лучше одному сбегать в театр, а? Может, вы себя нехорошо чувствуете?

Б е р е ж к о в а. Что-о? Прекрасно себя чувствую, Пашенька. «И пускай надо мной кружит мой ястреб, ничего, мы еще повоюем, черт возьми!» Пошли, Пашка!

З а н а в е с.

Действие второе

Кабинет Ходунова в театре. Слева большой письменный стол, напоминающий пульт управления сложным агрегатом. На нем множество телефонов, сигнальные лампочки, вентилятор, репродуктор и высокая лампа — бронзовая Диана с зажженным факелом. На стенах плакаты, эскизы декораций и в центре портрет Хлопушкина в золотом багете. За столом в глубоком кресле сидит З и г ф р и д. Перед ним, как карта, разостлана большая афиша.

З и г ф р и д (уставившись в афишу). Седьмого и восьмого. — «Валенсианская вдова»… не тянет, девятого — «Дон Сезар де Базан»… тянет, но не вытягивает.

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да. Театр имени… Хорошо. В кассе на ваше имя. (Кладет трубку.) Десятого — «Лучше поздно, чем никогда», — не тянет, одиннадцатого — «Двенадцатая ночь».

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Слушаю. Театр имени… Можно втроем. На ваше имя. (Кладет трубку.) В воскресенье утром для дошкольников — «Тили-бом», вечером — «Живой труп». (Пауза.) А что, если утром дать «Живой труп», а вечером «Тили-бом»? Может быть скандал. Что же делать, а? Что делать?

Вспыхнула сигнальная лампочка.

О, начался второй акт! Она выходит на сцену… Юленька! Птичка моя! Мне бы сейчас сидеть в зрительном зале, каждый звук ее голоса ловить, как звуки флейты, а я… сижу здесь и раскладываю этот проклятый пасьянс. (Включает настольный репродуктор.)

Г о л о с Ю л и.

З и г ф р и д (развязав галстук, включил настольный вентилятор, со стола с шумом разлетелись бумаги). Как хорошо!.. (Закрыл глаза, подставил голову.)

В кабинет входит Х о д у н о в с портфелем в руке.

Х о д у н о в. Прохлаждаетесь?

З и г ф р и д (вскочив с кресла). Звонили от Всевышкина. Требуют, чтобы мы срочно послали шефскую бригаду. Все театры уже отправили, имеют благодарность, а мы… и в ус не дуем. Могут быть неприятности.

Х о д у н о в. Опять? Сколько раз я вам говорил, чтоб вы не предупреждали о неприятностях?! В этом театре я привык к неприятностям. Вот сейчас я смотрю на вас — это что, удовольствие? Это потрясение! Вы на семнадцатое заделали выездной?

З и г ф р и д. Нет… «Лучше поздно, чем никогда» они не хотят, они просят это, как его… «Дон Сазан де Базар».

Х о д у н о в. Что-о-о? Слушайте, Зигфрид, черт с вами, я от вас уже не требую культуры, но правильно выговаривать репертуар вы обязаны!

З и г ф р и д. А… как надо сказать?

Х о д у н о в. Возьмите афишу, идите к себе и упражняйтесь до тех пор, пока я вас не позову. Все!

З и г ф р и д. Борис Семенович, там… вас ожидает молодежь.

Х о д у н о в. Что молодежь? Какая молодежь? Я занят. (Набирает номер.)

З и г ф р и д. Это наши. Они уже два раза заходили.

Х о д у н о в (в трубку). Касса?.. Я говорю… Ну?.. Двадцать два? Не густо. Виды на вечер?.. Ясно… Большой возврат? Что вы говорите?..

З и г ф р и д. Я говорю — вас поджидает молодежь.

Х о д у н о в (в трубку). Что это за наказание, что ни один спектакль не обходится — уйдите, Зигфрид, — без возврата?

З и г ф р и д убегает.

Раечка, пришлите сводку и скажите Репкину, чтоб на фасаде выставили щит: в десятый раз «Лучше поздно, чем никогда» — юбилейный спектакль. (Кладет трубку.)

В дверь кабинета просовывается голова К о л ь ч у г и н а.

К о л ь ч у г и н. Можно, Борис Семенович?

Х о д у н о в. Что вы хотите?

К о л ь ч у г и н. Мы… от молодежной группы, хотели поговорить.

Х о д у н о в. Опять молодежь? Что молодежь? Смотр молодежи кончился, грамоты выданы, премий не будет. До следующего года — все! Дальше?

Стоящие за дверью вталкивают Кольчугина в кабинет. За ним входят Р е б и к о в, Л е д е н ц о в а и Ю л я в гриме и костюме Виолы.

Р е б и к о в (решительно). Мы к вам, Борис Семенович, насчет пьесы. Дело в том, что…

Х о д у н о в. Знаю. Племянник Бережковой написал пьесу. Ну и что? У меня у самого дальний родственник играет на арфе. В каждой семье свое горе. Чем я могу помочь?

Л е д е н ц о в а. Мы эту пьесу читали на молодежной группе, молодежи нравится, и мы…

Х о д у н о в. Молодежи нравится хоккей с шайбой, ну и что? Бросить дела, надеть коньки и выбежать на лед?

Звонок телефона.

(Берет трубку.) Слушаю, театр имени… Нет! Только на «Двенадцатую ночь». (Бросает трубку.)

К о л ь ч у г и н. Борис Семенович, Галя не так сказала. Видите ли, я считаю…

Х о д у н о в. Что вы считаете, меня не интересует. Он считает! Вы в театре можете считать только до ста… Больше вам не положено.

К о л ь ч у г и н. Я считаю, что если наша режиссура не захочет, то эту пьесу для молодежи мог бы у нас поставить… Валька Ребиков.

Х о д у н о в. Ребиков будет ставить тогда, когда вы будете директором, а я в молодежной группе. Все!

Ю л я. Борис Семенович, ведь нам же нужна пьеса! А это — современная комедия. Это весело, это смешно…

Х о д у н о в. Весело и смешно — это не наш профиль.

Л е д е н ц о в а (робко). Почему? Позвольте нам пока… параллельно.

Х о д у н о в. Что параллельно, когда нет основного?

К о л ь ч у г и н. Может быть… внепланово?

Х о д у н о в. У нас все внепланово.

Звонок телефона.

(Берет трубку.) Да, Ходунов… Только на «Двенадцатую ночь»… Какое объявление?.. Где?.. Звоните вечером — проверю. (Кладет трубку.)

Ю л я. Борис Семенович, мы к вам приведем автора, поговорите с ним. Вы ж этой пьесы не знаете, вы ее не читали.

Х о д у н о в. И не буду. Пьесы читает Купюрцев. А я читаю распоряжения, выговоры в приказе и рецензии. Рецензии, от которых у нормального человека начинают выпадать волосы. Что вы еще хотите?

Ю л я. Мы хотим, чтоб вы…

Р е б и к о в. Постой, Юля. Мы хотим, чтобы вы нам… поверили, Борис Семенович. Мы тоже… кое в чем разбираемся. И считаем, что эта пьеса нужна театру… Мы все поможем автору, мы будем с ним работать, мы…

Х о д у н о в. Слушайте меня, вы же дети, — какой он автор? Он куровод! Он привез на выставку механических цыплят, — при чем тут мы? Это все штучки Бережковой! Она баламутит весь театр и вас в том числе. Нас же закроют на второй день! Что тогда? Соберемся все вместе и организуем кружок «Умелые руки» под руководством тети Капы? Идите и… не мешайте мне работать.

Ю л я. Дело вовсе не в том, Борис Семенович, что автор зоотехник, или, как вы говорите, куровод. Он написал хорошую пьесу, честное слово!

К о л ь ч у г и н. А вот ваши так называемые драматурги…

Х о д у н о в. Слушайте, Кольчугин, вы мне эту «бережковщину» бросьте! Вы стали слишком много говорить. Если об этом узнает Аристарх Витальевич…

Р е б и к о в. И пусть знает! Давно пора.

Ю л я. Об этом все знают, кроме него. И не только Кольчугин, все в театре говорят, что…

Х о д у н о в. Тшшш! Галя, закройте двери! Без массовых сцен у меня в кабинете. Идите к себе, товарищи, посовещайтесь…

Л е д е н ц о в а. Мы не хотим совещаться, мы хотим… играть.

Х о д у н о в. Нельзя играть, не посовещавшись. Посовещайтесь и пришлите мне готовую резолюцию.

Р е б и к о в. Нам не нужны резолюции, нам нужна пьеса.

Х о д у н о в. А кто принимает пьесы без резолюции? Кто? На что я буду опираться — на ваши воспаленные реплики? Я должен опираться на до-ку-мент! И наконец, что вы все от меня хотите? При чем тут я? Есть главный режиссер — идите к нему!

Л е д е н ц о в а. А он посылает к вам. Он говорит, что вы… решаете.

Х о д у н о в. Я? Я решаю? Я даже не директор. Я исполняющий обязанности, я — и. о. А вы знаете, что значит в нашем театре и. о.? Это значит — инфаркт обеспечен. Все!!! Будьте здоровы!

Р е б и к о в. Идем, товарищи, все ясно. С дирекцией мы не договоримся. Пошли!

М о л о д е ж ь уходит.

Х о д у н о в. Идите, идите. (Один.) Можно сойти с ума. Им все ясно! А мне вот ничего не ясно. Я не могу понять одного — зачем? Зачем это понадобилось обрушивать на театр высшую степень наказания — самостоятельность? За что? Разве не лучше было, когда товарищ Всевышкин вызывал к себе в управление, вынимал из ящика пьесу «Зеленые бугры» и говорил: «Надо поставить!» Вот тогда все было ясно. И театр знал, что он «на правильном пути», и критика знала, что это «шаг вперед», и все, кроме зрителя, получали премии, и это был расцвет искусства! Кажется, хорошо? Дали самостоятельность… А я не хочу самостоятельности. Я прошу господа бога и руководящие организации — одно из двух: или снимите меня, или заберите самостоятельность! Вдвоем мы не сработаемся.

Входит Д у с я.

В чем дело, Дуся? Почему вы врываетесь ко мне без стука?

Д у с я. Простите, я… я… думала, что здесь Зигфрид.

Х о д у н о в. Зигфрид занят. Он читает по складам афишу. Что вы хотите? Забрать посуду? Получить пропуск? Говорите быстро, мне надоела неизвестность.

Д у с я. Можно, Борис Семенович, я это тут… на столе оставлю?

Х о д у н о в. Что это такое?

Д у с я. Это для Зигфрида. Он… еще не завтракал.

Х о д у н о в. Слушайте, Дуся, у вашего Зигфрида такая успеваемость, что его можно оставить не только без завтрака — без обеда, без ужина.

Д у с я. Борис Семенович, вы не сердитесь, ведь он еще совсем мальчик. Он непривычный к театру.

Х о д у н о в. Мальчик? Тогда купите ему, Дуся, велосипед, и пускай катается у вас во дворе. Мне он не нужен. Слушайте, Дуся, наш театр переходит на групповые пропуска. Соберите всех ваших родственников, всех соседей, я им дам шесть рядов и половину яруса, только пригоните их на «Лучше поздно, чем никогда».

Д у с я. Они уже смотрели.

Х о д у н о в. Посмотрят еще раз.

Д у с я. Нет! Я предлагала, а они сопротивляются. Говорят — лучше никогда, чем еще раз.

Х о д у н о в. Принесите нарзан!

Д у с я. Нет у меня нарзана — кончился! (Уходит.)

Звонит телефон.

Х о д у н о в (взяв трубку). Да, Театр имени… Почему «труп»?.. Какая «вдова»?.. Только на «Двенадцатую ночь»…

Входит З и г ф р и д.

Подождите, сейчас проверю. (Кладет трубку. Зигфриду.) Вы давали объявление в «Вечерние новости»?

З и г ф р и д. Я… Вот газета. А что?

Х о д у н о в. Слушайте, Зигфрид, вы же безграмотный человек. Я начинаю думать, что вы опоздали поступить в семилетку и решили устроиться в театр. Над нами же смеется весь город. Встаньте на стул и прочтите вслух, что вы написали.

З и г ф р и д. Зачем на стул? Я так прочитаю.

Х о д у н о в. Нет, встаньте на стул. Я хочу, чтобы вы стояли передо мной во весь рост, живым укором. Чтобы я видел, каким нулем я заполнил штатную единицу. Читайте.

З и г ф р и д (встав на стул, читает). «Театр имени… двадцать первого вместо спектакля «Валенсианская вдова» в десятый раз «Лучше поздно, чем никогда». Билеты со штампом на «Вдову» действительны на «Двенадцатую ночь» или на что угодно…» Все…

Х о д у н о в. Все? Очень хорошо! За эту художественную прозу будете платить вы. И имейте в виду, Зигфрид, еще одно взыскание, и вы горите, как елочная свеча, — быстро и с треском. Что значит «на что угодно»? Что это за широкий выбор?

З и г ф р и д. Борис Семенович, я не виноват, что выпали кавычки, а у Шекспира…

Х о д у н о в. Что у Шекспира, я знаю. А у вас… маразм. Вы… вы полный и законченный…

В дверях показалась И н г а Х р и с т о ф о р о в н а.

З и г ф р и д (увидев ее). Борис Семенович, женщина! (Падает со стула.)

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Простите, я помешала? Вы заняты?

Х о д у н о в. Ничего-ничего, заходите. Это Зигфрид позировал для собственного памятника. Я думаю, что в бронзе он будет неплох. Садитесь.

З и г ф р и д. Мне можно идти? Я… свободен?

Х о д у н о в. Да! С пятнадцатого числа.

З и г ф р и д убегает.

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Борис Семенович, как вы просили, я говорила с Игнатом по поводу пьесы.

Х о д у н о в. Ну и что?

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Я убеждала, молила, стояла перед ним на коленях. Я была с ним нежна и резка, груба и ласкова…

Х о д у н о в. Простите, меня не интересует, какими средствами жена может воздействовать на своего супруга. Это ваше глубоко интерьерное дело. Меня интересует результат. Что Игнатий Игнатьевич?

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Он… ни в какую. Он возмущен, оскорблен и говорит, что передает «Гололедицу» в другой театр.

Х о д у н о в. Как это — в другой? Жена Пузырева у нас, а пьеса… в другом театре? У них шницель, а у нас… горчица? Вы меня извините, но это… нонсенс! (Звонит.) Срочно ко мне Купюрцева! (Кладет трубку.) Инга Христофоровна, я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я сейчас говорю с вами не как директор с подчиненной, а как… художник с женой художника. Когда мы приглашали вас в театр, мы рассчитывали, что «Гололедица» заморозит наше штатное расписание и мы сможем сохранить вас в театре, но… этого не случилось. «Гололедицы» у нас нет. И я боюсь, что жестокая волна экономии унесет наши последние единицы и нам с вами — увы! — придется расстаться. Больно, горько, но фактам надо смотреть в глаза.

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Что ж это значит? Вы ставите меня в зависимость от… пьесы Пузырева?

Х о д у н о в. Я с удовольствием поставил бы пьесу Пузырева на сцене, а не его жену в зависимость от пьесы, но — фактам надо смотреть в глаза.

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а. Хорошо. Только запомните — Пузырев жесток. Он этого так не оставит!

Х о д у н о в. Мы тоже надеемся, что так он не оставит. Потому что забрать из театра пьесу и оставить жену — это не вариант для художника.

Входит К у п ю р ц е в.

К у п ю р ц е в. Вы хотели меня видеть?

Х о д у н о в. Я этого не хотел, но приходится. Садитесь.

И н г а Х р и с т о ф о р о в н а (в дверях). Я ухожу. Пьесы у вас не будет, меня тоже в театре не будет, но у вас будет… конфликт, какого еще не знала драматургия! (Уходит.)

К у п ю р ц е в. С чего это она, а? Что это происходит?

Х о д у н о в. Он спрашивает — что происходит… Слушайте меня, литературная часть! (Шагая по кабинету.) Пузырев передает «Гололедицу» другому театру, руководство срочно затребовало репертуарный план, а у вас в портфеле, как мне известно, кроме завтрака, ничего нет, — не возражайте! По театру бегает Бережкова с племянником и требует ставить его пьесу из жизни петухов, — но это еще не все! В «Театральной декаде» лежит статья Оглоблиной о нашем театре под ободряющим названием «Все ниже и ниже…», я медленно схожу с ума как не обеспечивший руководства, в это время входите вы и спрашиваете: что происходит? Казалось бы, по правде жизни, в такой ситуации один из нас должен быть убит. Но в театре этого не бывает, в театре боятся правды. И вот мы стоим друг против друга и мило разговариваем… Это же фальшь, лакировка действительности! Почему я не могу вынуть пистолет и убить заведующего литературной частью? Почему, когда факты, логика этого требуют? Уверяю вас, я сорвал бы аплодисменты.

К у п ю р ц е в. Борис Семенович, успокойтесь. Возьмите себя в руки. Я — завлит, я знаю, что такое… психастения. Вам нужен план? Он у нас будет через десять минут.

Х о д у н о в. Какой план, когда у нас нет ни одной пьесы?

К у п ю р ц е в. При чем тут пьесы, когда нужен план? Вы поймите, начальство должно что-то рассматривать? Должно. Аппарат должен быть чем-то загружен? Должен. Дайте им план, и они оставят вас в покое. Садитесь за стол и фиксируйте. Диктую. (Шагая по кабинету.) Ближайшей постановкой театра имени… явится… мм… Что же явится? (Задумался.) Пишите: «Демон», в постановке и инсценировке Хлопушкина, с одноименной музыкой Антона Рубинштейна.

Х о д у н о в. Постойте, это же… опера?

К у п ю р ц е в. У нас драма, без хора и оркестра. «Дама с камелиями» — драма? А дайте ей оркестр и хор — получится опера «Травиата». И, кроме того, в этом чувствуется ранний Хлопушкин, размах, элемент новаторства!

Х о д у н о в. Так «Демон» же не делает профиля!

К у п ю р ц е в. Сейчас будет профиль. Пишите… Морально-этическим, семейно-бытовым проблемам в среде технической интеллигенции посвящена психологическая драма Незванцева… мм… «Когда они расходятся».

Х о д у н о в (записывая). Слушайте, Купюрцев, только сфера искусства спасает вас от правосудия. В другой области вы б уже давно…

В кабинет врывается Н а с т ы р с к а я в костюме Оливии.

Н а с т ы р с к а я. Вы мне скажите, Борис Семенович, вы намерены покончить с этим безобразием?

Х о д у н о в. Мы только сейчас начали. В чем дело?

Н а с т ы р с к а я. Вы учтите — это удар не только по мне, это удар по Хлопушкину, удар по вам, удар по всему костяку театра.

Х о д у н о в. Я привык к массированным ударам. Что вы хотите? Я верстаю план.

Н а с т ы р с к а я. Ваша Бережкова…

Х о д у н о в. Опять Бережкова!

Н а с т ы р с к а я. …вывесила за кулисами стенгазету, в которой пишут, что я якобы отлыниваю от поездки с бригадой в совхоз, что театр ничего не подготовил для подшефников, что это антиобщественно, неэтично и аморально… Я вас спрашиваю как актриса, несущая на себе репертуар, как Настырская, наконец, как жена Аристарха Витальевича, имею я право, чтобы мой моральный облик не обсуждался в стенной газете?

Х о д у н о в. Не имеете. Стенгазета — орган месткома, местком — это коллектив, коллектив — сила. Это отрывок из хрестоматии, но его надо знать. Дальше?

Н а с т ы р с к а я. Ну, знаете… если Бережкова в театре сила, то дальше идти некуда.

К у п ю р ц е в. Кстати, Борис Семенович, почему бы Бережковой самой не возглавить шефскую бригаду? Она общественница, массовичка, она отлично представит театр у тружеников полей. Отправьте ее с молодежью и…

Х о д у н о в. Стойте, Купюрцев, вы… вы гений! Это же гигантский выход. Подарок подшефникам и… двухмесячный отдых всему руководству. Мы же вздохнем! Срочно ко мне Бережкову! Одну минутку. (Тихо, Купюрцеву.) А это не может быть истолковано как расправа за критику, как зажим, а?

К у п ю р ц е в. Почему зажим? Вы бросаете ее на почетное задание.

Х о д у н о в. Правильно! Аристарх Витальевич у себя? Идемте, товарищи, согласуем и… в добрый час! Счастливого пути, тетя Капа, вместе с племянником! Надо сообщить Всевышкину, что бригада уже в пути. Идем!

Все уходят. Несколько минут сцена пуста. Вбегает З и г ф р и д с афишей в руках.

З и г ф р и д. Борис Семенович! «Дон Сезар де База…» (Увидев пустое кресло.) Ну вот… когда я уже произношу правильно, никто не слышит. Садись, Зигфрид! (Опускается на стул.) Ты устал, ты… способен произносить только одно имя — Юля… Юля Трепетова! (Мечтательно.) Когда мы поженимся, ты будешь носить… мое имя, хорошо, Юленька? А ну, примерь его, примерь, как новое платье. Юлия Зигфрид! Видишь, оно тебе к лицу. Я уже слышу его в шуме аплодисментов, оно летит к тебе из лож, из верхнего яруса. Это зрители вызывают тебя и кричат, кричат: «Зигфрид! Юлия Зигфрид»! (Аплодирует.) Тшшш… Что я делаю? Безумец!

Г о л о с Ю л и (из-за двери). Какой вы, право, смешной, ну, чего бояться? Давайте руку, идем!

З и г ф р и д. Боже мой, ее голос! Это она! Сейчас сюда войдет Ходунов, и в ее присутствии я… я не снесу оскорблений. Что делать? Скройся, Зигфрид, замри! (Прячется за портьеру.)

В дверях Ю л я. Она тащит за руку смущенного, упирающегося П а ш у.

Ю л я (с порога). Можно? Входите же, никого нет. Видите — вот здесь сидит наш директор. Он сейчас придет, и я вас с ним познакомлю. Главное, вы не робейте. Держитесь солиднее, развязнее, вы — драматург, понятно? Скажите: «Я автор пьесы, о которой вам говорила молодежь. И я прошу вас прочитать ее, поставить на обсуждение…»

П а ш а (смущенно). Нет, я… так не скажу. Я не умею.

Ю л я. Почему? Ну, как не стыдно, Паша. Честное слово, вы написали хорошую комедию. Ваши герои живые, смелые ребята. А сам автор? Он похож на выдуманного Тяпу, который ходит из пьесы в пьесу и, как правило, не умеет ни говорить, ни объясняться в любви. Хотите, я вас научу, как…

П а ш а. Объясняться в любви?

Ю л я. Нет… Говорить с директором. Он у нас деловой, строгий и признает только то, что направляют к нему «свыше». Он даже дождик любит только потому, что он капает… сверху.

П а ш а. Как же с ним… разговаривать?

Ю л я. А так, как будто вы по меньшей мере… Игнат Пузырев.

П а ш а. Нет, я не смогу.

Ю л я. А вы попробуйте. Давайте быстро прорепетируем, а то скоро кончится антракт, и я убегу на сцену. Допустим, я — директор. (Усаживается в кресло.) Вы входите, здороваетесь, предлагаете пьесу. Ну, начинайте.

П а ш а. Ну что ж, если так надо, давайте. Ну… Здравствуйте, я… Самоцветов Павел…

Ю л я (имитируя Ходунова). Ну и что?

П а ш а. У меня, видите ли, к вам…

Ю л я (скороговоркой). Знаю. Вы племянник Бережковой, написали пьесу, не знаете, что с ней делать, почему должен знать я? Есть завлит, идите к нему. Все! Дальше?

П а ш а (растерянно). А… дальше я не знаю.

Ю л я. Ну вот, вы уже скисли. Разве так можно? Эх вы, Паша Самоцветов! Садитесь, я вам сейчас покажу, как надо говорить с нашим директором. (Баском.) «Вы Ходунов. Здрасте… Самоцветов, слыхали? Нет? Тем хуже для вас. Есть пьеса. Читана на узком активе, решено широко пустить. Просят в «имени Гончарова» и в «имени Тургенева». Я даю вам! Ясно? Жду режиссера и договора. Пока!» Ну, теперь поняли?

П а ш а (смеясь). Понял. Здорово это у вас получается! А у меня не выйдет, я так не могу. Да и зачем мне все это, Юля. Вы… вы мне только одно скажите, вы…

Ю л я. Что?

П а ш а. Вам нравится… пьеса?

Ю л я. Очень.

П а ш а. Ну вот… и с меня хватит. И больше мне… ничего не нужно.

Ю л я. Но этого же мало. Есть главный режиссер.

П а ш а. А зачем он мне?

Ю л я. Как — зачем? Он решает.

П а ш а. Нет, вы… вы одна можете решить. Все…

Ю л я. Да что вы, Паша. Есть еще худсовет, директор. Надо поговорить, объясниться.

П а ш а. Нет… Никому не говорите! Вы… вы одна… решайте! А я… я уже давно решил. Вот клянусь, — когда встретил у тети Капы и когда читал вам пьесу в театре. И вот сегодня. Но… вы же мне ничего не сказали, вы… не ответили мне, Юля.

Ю л я. Я сегодня не Юлия, я — Виола…

П а ш а. Это вы… мне, Юля?

На столе вспыхнула сигнальная лампочка.

Ю л я. Пошел занавес, бегите в зал! В антракте зайдите к директору. (Убегает.)

П а ш а. Я приду к вам, к вам, Юлия! (Убегает за ней.)

Из-за портьеры выходит З и г ф р и д.

З и г ф р и д (один). Да! Это было. Только что, вот тут, на этом месте. Они объяснились. Пошел занавес, и… что же ты увидел, Зигфрид? Не главный режиссер, не представитель администрации, а… совершенно посторонний племянник, командировочный, из чужой системы, вырвался вперед и прочитал ей монолог, который ты в муках вынашивал уже полгода. Ты работал над ним за столом, на улице, бессонной ночью в постели, не смея произнести вслух ни одного слова, а он? Приехал и сразу, без единой репетиции сказал ей… все. Почему? По какому праву? Он написал комедию? Так мы еще посмотрим, кто из нас будет смеяться! Тихо, Зигфрид, организуй волю, выдержку, спокойствие. Смеется тот, кто смеется… организованно!

Входит Х о д у н о в.

Х о д у н о в. Вот… (Передавая Зигфриду бумагу.)

З и г ф р и д.

Х о д у н о в.

У Х л о п у ш к и н а. Он сидит за небольшим лакированным столиком, на котором много карандашей, листы белой бумаги и завтрак, покрытый салфеткой. На уголке кресла сидит Б е р е ж к о в а с пьесой в руках.

Х л о п у ш к и н (водя карандашом по бумаге). С этим… манускриптом я знаком… Ваша комедия на материале птицефермы. Ну что ж, мило, свежо, но… это мелко, локально, я бы сказал, это… мм… бескрыло. А имеем ли мы право сейчас на бескрылость? Мне думается, что нет. Вы же знаете, что… (Отпивая из стакана.) Удивительно безвкусный чай у нас в буфете! Вы же знаете, что мы — театр высокого патетического звучания. От нас, Капитолина Максимовна, ждут, ждут страстного, взволнованного слова! Вы знаете, что…

Б е р е ж к о в а. Знаю. Знаю, Аристарх Витальевич. И статьи ваши читала, и каждый год на производственных совещаниях про это самое звучание слушаю. Вот я и подумала — пока у нас ничего такого… «страстного» нет, может, мы скажем зрителю простое правдивое слово, а?

Х л о п у ш к и н. Хватит, хватит, Бережкова. Я тоже… посещал вечерний лекторий и тоже… грамотный. Будьте откровенны и скажите просто — это пьеса вашего родственника, это дело семейное, и вы в нем кровно заинтересованы. Так вы и скажите.

Б е р е ж к о в а. Да! Автор мой родственник… Только он у меня не один. (Указывая рукой в зрительный зал.) Вон видите, справа сидит: тоже мой родственник, и вот эта — моя родственница, и все они мои родственники! Театр — мой дом, Аристарх Витальевич, и я действительно кровно заинтересована, чтоб эта пьеса…

Х л о п у ш к и н (раздраженно). «Пьеса», «пьеса»… Ну что это за пьеса, где основной герой — этот самый… как его… ну, Ползунков, что ли, — типичный бодрячок, вихрастый юноша по штампованной схеме?

Б е р е ж к о в а. Как… юноша? Ему шестьдесят семь лет. Его дедом зовут. Какой он герой?

Х л о п у ш к и н. Да! Он — дед. Но внутренне-то он молод, он не покорен! Он излучает флюиды юности, он полон благородных порывов…

Б е р е ж к о в а. Каких… порывов? Он ворует! Он по пьесе восемь кур увел со двора!

Х л о п у ш к и н. Да! Ворует! Но поч-чему ворует? Где корни, — я вас спрашиваю?

Б е р е ж к о в а. Нет, уж позвольте, я… вас спрошу. Вы пьесу-то читали?

Х л о п у ш к и н. Нет… Не читал.

Б е р е ж к о в а. Так как же вы… как вы можете…

Х л о п у ш к и н. Могу. Вполне ответственно могу аннотировать любую пьесу, прочитав первые две реплики. Вы понимаете, я не читаю, я де-гу-стирую… Мне достаточно пригубить пьесу, чтобы сказать: «Это не портвейн, это — хлебный квас». Уверяю вас, я не против комедии, комедия нам нужна, но… какая? Вы-со-кая, масштабная комедия. Вы знаете, я давно подумываю — а не схлестнуться ли мне с Аристофаном, а?

Б е р е ж к о в а. Да вы уже, батенька, и с Аристофаном схлестывались, и Шекспира подминали, и Лопе де Вегу беспокоили и, прости меня господи, все могилки перерыли. Хватит вам шататься по кладбищам. Пора уже, Аристарх Витальевич, с живым, молодым автором встретиться. Ведь вы ж тоже… не с лысиной родились. Вы же были молоды? Были. Ходили в протертых штанах? Ходили. Девушкам про любовь врали?

Х л о п у ш к и н. Не сползайте на интимности, Бережкова. У нас спор принципиальный.

Б е р е ж к о в а. Врали! Так почему же сейчас вы не хотите пустить на сцену эту веселую молодость? Почему вы отклоняете…

Х л о п у ш к и н. Так ведь я целиком не отклоняю пьесу. Я вообще… избегаю что-либо отклонять. Но ваш автор, он по специальности… птицелов. Он не чувствует театра, он не знает основных законов сцены…

Б е р е ж к о в а. Да он знает… он чувствует лучше нас с вами другие законы, законы жизни, батенька! А без них все наши правила сцены ни черта не стоят!

Входит З о н т и к о в.

Х л о п у ш к и н. Вот, кстати, Самсон Саввич. Тоже член худсовета, режиссер-жанрист, вот с ним и потолкуйте, а я… вы извините меня, убегаю. (Смотрит на часы.) Ой-ой-ой! У меня через двадцать минут лекция, потом жюри… Самсон Саввич, дело в том, что племянник Капитолины Максимовны разрешился пьесой…

З о н т и к о в. Отлично! Надо драться за пьесу!

Х л о п у ш к и н. Вот вы тут все обговорите, если нужно драться — пожалуйста, а я… свое мнение… пока резервирую. Всего! (Уходит.)

Б е р е ж к о в а (ему вслед). Постойте, постойте. Аристарх Витальевич, как же так, ведь вы же сказа… Ну, что поделаешь! Опять сбежал. Хоть бы вы, Самсон Саввич, сказали ему.

З о н т и к о в. Я, Капитолина Максимовна, с художественным руководством не спорю. Он — режиссер главный, я — очередной, что следует понимать: «жди и не высовывайся», чего и вам желаю. Сядьте. Ну, зачем же вы, радость моя, кипятитесь? Ведь не вчера вы из студии вышли. Хочет он ставить Аристофана? Отлично! Софокла? В добрый час! Игната Пузырева? Ни пуха ни пера! Вот как надо. А вы… не только все критикуете, но еще подкладываете ему такую пьеску…

Б е р е ж к о в а. А вы ж ее не знаете, вы… вы почитайте, Самсон Саввич.

З о н т и к о в (вынимая из кармана рукопись). Видели?

Б е р е ж к о в а. Это еще… что такое?

З о н т и к о в. Пьесочка. Вашего племянника.

Б е р е ж к о в а. Как же это она… к вам попала? Вы… прочитали?

З о н т и к о в. Читал-с, по секрету от руководства. (Шепотом.) Весьма нравится. Я уже подумывал, а не забраться ли мне на чердак, к Корнею Егорычу, и там… с молодежью… рискнуть, а? Ночами, без дозволения начальства. А вдруг… выйдет, а?

Б е р е ж к о в а. Господи, да… когда же это вы успели?

З о н т и к о в. Тсс!.. Тихо! Тайна, дуся моя, тайна. Никому ни слова! Помните, как в старой оперетке поется: «Чтобы о том не знал никто, ин-ког-нито, инкогнито!» Эх, дали бы мне сделать спектакль настоящий, не такой, а вот… вот этакий, черт возьми!

Б е р е ж к о в а. Самсон Саввич, голубчик, так почему ж вы мне-то ничего не сказали, не поддержали, не выступили, не заявили Хлопушкину?

З о н т и к о в. Э-Э… Выступать против дирекции, радость моя, надо… вовремя.

В дверях показывается К у п ю р ц е в.

Вот Купюрцев, говорите с ним. Пускай он растолкует вам, что нам сейчас не до племянников, что мы не можем заниматься самотеком. Не можем!

Б е р е ж к о в а. А ежели самотеком хорошую пьесу принесут? Ведь может так быть?

К у п ю р ц е в. Это лепет. В театр приносят пьесы графоманы, неудачники, городские сумасшедшие, мелкие дельцы и потенциальные самоубийцы. Все они пишут пьесы. И есть маленькая горстка людей, которые не пишут. Наотрез! Начисто! Вот они-то и называются дра-ма-тургами! От них ждут, на них ориентируются, потому что это… «верняк»! Нам нужен «верняк».

Б е р е ж к о в а. Позвольте, ведь сам Хлопушкин на собрании говорил…

К у п ю р ц е в. Поймите, Аристарх Витальевич мастер эпического размаха, он эпик… Ему нужны масштабы и катаклизмы, а не происшествия в районном центре. Ему по плечу древние греки.

Б е р е ж к о в а. А Пузырев? Он же не древний грек?

К у п ю р ц е в. Он «верняк»! И этим все сказано!

З о н т и к о в. Правильно! Надо драться за «верняк».

Г о л о с З и г ф р и д а (за сценой). Где Бережкова?.. Дайте мне Бережкову!

В кабинет вбегает взъерошенный З и г ф р и д.

З и г ф р и д (Бережковой).

Б е р е ж к о в а (изумленно). Какие суточные?

З и г ф р и д.

(Вскакивает на стул.)

В бутафорской. Ночь. Тусклая лампочка, подвешенная к низкому сводчатому потолку, освещает необычную, причудливую обстановку. Здесь чучела зверей, пестрые птицы в клетках, скелет человека и старинные часы с кукушкой.

Повсюду в беспорядке разбросаны предметы театрального реквизита — рапиры, шпаги, цветы, устаревшие телефоны, гитары и панцири. Слева низкая входная дверь.

В глубине сцены на кованом сундуке сидят Ю л я и П а ш а. Из створчатых часов выглянула кукушка, прокуковала два раза и скрылась.

П а ш а (испуганно). Что это? Уже два часа?

Ю л я. Не знаю. Здесь в каждом углу другое время. А там, за порогом, еще нет двенадцати…

П а ш а (мрачно). Зачем вы меня сюда привели?

Ю л я. Ведь вы же сами говорили, что готовы на все испытания как настоящий автор, драматург.

П а ш а. Ну что ж, испытывайте… Я… все стерплю.

Ю л я. И терпите! Сейчас все соберутся, и мы решим, как нам быть дальше.

Пауза.

П а ш а (показывая на скелет). Это тоже… бывший драматург? После испытания, да?

Ю л я. Может быть. Мы с вами в мастерской у Корнея Егорыча, и вокруг нас все — и вот эти звезды, и цветы, и звери, и птицы, все-все — не простое, а бутафорское… И только вы… да я… просто люди в этом чудесном картонном мире. (Пауза.) Паша, вы… любите театр?

П а ш а. Люблю…

Ю л я. И я… очень.

П а ш а. Юленька, пойдемте в парк. Ну что ж это, такой вечер и… на чердаке.

Ю л я. А здесь хорошо, Паша. Вы посмотрите вон на ту звездочку… (Показывает на подвешенную к потолку звезду.) Видите, видите, Паша, ее далекий, мерцающий свет?

П а ш а. Вижу…

Ю л я. А эти цветы? Вы думаете, они бумажные? Нет… для тех, кто любит холщовое небо и… звезды на ниточке, для тех, кто живет на сцене, и они… живут… Они раскрываются и разливают нежный, тончайший аромат… Они украшают сад Леонарды… И ночью влюбленная Беатриче доверяет им свои тайны… (Берет охапку цветов.) Вы… вы чувствуете, Паша, как пахнут эти цветы?

П а ш а. Чувствую. Только… пойдемте, Юленька! Честное слово, уже никто не придет, уже поздно и…

Ю л я. Тшшш! Тихо! Вы слышите?

П а ш а. Что? Идут?

Ю л я. Нет… Птицы запели.

П а ш а (изумленно). Какие птицы?

Ю л я. Вот эти… (Показывает на чучела.) Никто, кроме нас, их не слышит, только мы с вами. Это потому, что мы… влюблены в театр, ведь правда же, Паша? Вот, возьмите! (Протягивает ему цветок.) Этот вам от меня. И чтобы вы больше не хныкали!

П а ш а. Да нет, Юленька, я не жалуюсь. Может, и вправду нестоящая моя пьеса, но писал-то я ее… из любви.

Ю л я (мечтательно). Из любви… Это прекрасно. Если б я была режиссером, Паша, я бы принимала пьесы только… от влюбленных. Влюбленных в жизнь, в людей, в театр. Играли бы тоже… влюбленные. И тогда каждый вечер к нам приходили бы зрители, как влюбленные на свидание. Чтоб вместе с нами мечтать и любить, грустить и смеяться. В театре должны жить влюбленные и… мечтатели. Я думаю, что и Шекспир, и Чехов, и Островский, и Шиллер — это все влюбленные, Паша…

П а ш а. Так ведь одной влюбленности мало. Говорят, тут талант требуется! И правильно. А какой у меня талант? Все равно ничего не выйдет…

Ю л я. Нет, выйдет! Самсон Саввич обещал с нами работать. Вот увидите, мы добьемся, что вашу пьесу поставят, вас оценят, Паша… И тогда к вам придут слава, признание…

П а ш а. Нет… Это дома меня признают. Там меня уважают, Юля… А в театр я… пьесу принес. И что ж? На меня смотрят так, будто я что-то зазорное сделал, будто с чужого двора петуха увел. За что? Почему? Администратор ваш гонит меня из театра: «Тут вам, — говорит, — кулисы, а не птичий двор!»

Ю л я. А вы не слушайте его, Паша, он глупыш. Садитесь. Хотите, я вам лучше спою о… моей мечте? (Берет гитару. Напевает.)

Стук в дверь.

П а ш а. Стучат… Открыть?

Ю л я. Постойте, я сама. Надо спросить пароль. (Подбегает к двери, таинственно.)

Г о л о с з а с ц е н о й.

Ю л я. А-а-а, Славка, входи.

Входит К о л ь ч у г и н.

К о л ь ч у г и н. Здорово, заговорщики! Заждались? Сейчас придут Валька с Галей.

Ю л я. А Самсон Саввич? Ты был у него?

К о л ь ч у г и н. Был.

Ю л я. Ну и что? Он придет?

К о л ь ч у г и н. Старик пьет крепкий чай, курит и… думает.

Ю л я. Ну, а что он сказал?

К о л ь ч у г и н. Он сказал: «Автор, дуся моя, не знает театра, но он, бестия, видит жизнь! У него зоркий глаз и душа поэта. Деритесь, молодые люди, за эту пьеску! И я бы с вами, да… печень не позволяет».

Ю л я. Врешь, Славка! Так и сказал? А ну, посмотри мне в глаза!

К о л ь ч у г и н. Честное актерское.

Ю л я. Так что ж, выходит, он… обманул? Он работать с нами не будет?

К о л ь ч у г и н. А где работать? В фойе не пускают, сцену тебе не дадут… Дирекция все пронюхала… Зигфрид сорвался с поводка и теперь бегает за нами и вгрызается всем в ляжку. Шефская бригада распалась, потому что ехать-то нам не с чем… А если еще узнают, что мы репетируем не принятую театром пьеску, а? Что ты скажешь? «Ах, простите, но это прекрасная комедия, на ней печать таланта!»

Ю л я. Да! Скажу! Печать таланта!

К о л ь ч у г и н. А дирекции нужна другая печать. Круглая, фиолетовая, и под ней подпись: «Разрешается». Где ж тут репетировать?

Ю л я. На улице, на площади, на бульваре — где угодно.

К о л ь ч у г и н. Это ты можешь репетировать на крыше автобуса, а Зонтиков — старик, он испугался. Его за это могут из театра…

Ю л я. Он испугался, а ты? Ну что ж… играй свиту короля и пятого цыгана в «Живом трупе». Я вижу, что это тебя устраивает, это ты… успокоился.

К о л ь ч у г и н. Что поделаешь, если молодым не дают ходу, — надо ждать. Это не только я, и другие тоже считают, раз так получилось, надо подождать.

Входит Р е б и к о в.

Р е б и к о в (с порога). Что, опять диспут? И Славка на трибуне… В чем дело?

К о л ь ч у г и н. Вот и Валька тебе скажет…

Ю л я. Ах, так? Еще… ждать? Ну, и ждите, молодые актеры! Ждите год, пять, десять лет. Ждите, пока у вас появятся морщины и лысины, отрастут животы и вы станете обиженными судьбой неудачниками. Вы будете хныкать, что вам не повезло, лгать, что вы затоптанные таланты, а вы… бездарности! Талант — это… это смелость, это борьба, а вы… трусы, равнодушные лентяи!

К о л ь ч у г и н. Ну, это ты брось, Юлька.

Ю л я. Кто вам сказал, что вы молоды? Молода тетя Капа, Корней Егорыч, а вы — дряхлые старцы! Вы… вы уже Зонтиковы, с обвисшей губой, с потухшими глазами, Зонтиковы, для которых театр — это… продавленный диван, насиженное местечко. Уходи отсюда, Славка, обойдемся и без Самсона Саввича и без тебя…

За дверью кто-то бурно зааплодировал.

П а ш а. Что это? Кто-то стоит за дверью…

К о л ь ч у г и н. Ну вот… Я говорил, что нас здесь накроют. Эх вы, заговорщики! (Подбегает к двери.) Кто там? (Открыл дверь.)

Г о л о с (за сценой).

На пороге — З о н т и к о в.

К о л ь ч у г и н. Самсон Саввич! Вы… вы же сказали, что вы не придете?

З о н т и к о в (тяжело дыша). А я… обманщик, мне верить нельзя…

Р е б и к о в. Садитесь, Самсон Саввич, отдохните. Ребята сейчас подойдут.

З о н т и к о в (садясь на опрокинутый бочонок). Фу, устал. Очевидно, мансарда — приют не для меня.

Пауза.

Чертовская акустика у нас в театре, изумительный резонанс, а?

Все молчат.

Твой монолог, Трепетова, я прослушал за дверью и… аплодировал.

Ю л я. Самсон Саввич, я…

З о н т и к о в. Не надо! Буду говорить я, дряхлый старец с обвисшей губой, с потухшими глазами, трус…

Ю л я. Я не хотела вас обидеть, я…

К о л ь ч у г и н. Это она сгоряча, Самсон Саввич. Она всегда…

З о н т и к о в. Хватит! Слушайте меня, вы, курчавые, с горящим взором, молодые бунтари, — да, я, обрюзгший, выцветший Зонтиков, шел к вам, чтобы сказать, что я… я уже стар для экспериментов, что я… боюсь дерзать. Да-да, боюсь, молодые люди. Вам это слово незнакомо? И слава богу. А я вот поседел из-за него и состарился. Я шел к вам, чтоб сказать: «Простите, не могу-с, опасаюсь». И вот здесь, за дверью, я услыхал, как эта девчонка гневно, горячо, как молодая Лауренсия, призывала вас к смелости, к протесту, к борьбе, черт возьми! Это было здорово! Вдох-но-вен-но! Я слушал за дверьми, и мне казалось, что у меня загорались глаза, отрастали кудри, морщины разгладились, и мне до боли захотелось в эту минуту встать рядом с ной, собрать всех вас, горлопанов, вмешаться в вашу горячую бучу и… работать, работать наперекор всему, ни-че-го не боясь!

Ю л я (бросается к нему, обнимает). Самсон Саввич, милый, простите меня! Я виновата… (Целует его.)

З о н т и к о в. Постой, постой, Трепетова. Этот звонкий дар сохрани до… премьеры. А сейчас (вынимает из кармана пьесу, сбрасывает с себя пиджак) — за работу! За стол, молодые друзья!

К о л ь ч у г и н (восторженно). Есть за стол! Только… тут нет стола, Самсон Саввич.

З о н т и к о в. Чепуха! Усядемся вокруг этой пустой бочки. (Паше.) Садитесь, юноша с Алтая, и… слушайте! Вы, к сожалению, пока не Лопе де Вега, нет, но, слава богу, и не Пузырев. Вы — Самоцветов! И это точно, да-да. Я трижды читал вашу пьесу, и я вижу, вижу здесь ваш Алтай, его жаркие дни, его людей…

К о л ь ч у г и н (Паше). Слышишь, слышишь, Паша, что говорит Самсон Саввич? Кланяйся, автор!

З о н т и к о в. Вы только того, не задирайте носа. Смотрите, что я сделал с вашей пьесой.

К о л ь ч у г и н (глядя на рукопись). Ой… сколько тут перечеркнуто!

З о н т и к о в. Это я поправлял, шлифовал. Я придавал этому камню форму, наилучшую для игры света. Вы согласны?

П а ш а. Я… на все согласен. Только… почему же они говорят, что все это неинтересно, мелко?

З о н т и к о в. Мелко? Гм. Мелко. Да вашу птичницу нужно играть, как… Орлеанскую деву, как Жанну д’Арк! Им не правится! Они так запарились в своей театральной кухне, что способны даже жар-птицу бросить в суп, как обыкновенную курицу. А я вижу в вашей пьесе…

Ю л я. Значит… значит, мы не ошиблись. Вы будете с наш работать. Самсон Саввич, да? Славка, ура! Зови сюда всех ребят. Где тетя Капа?

П а ш а. Не знаю. Она еще с утра ушла из дому. Взяла пьесу и говорит: «Раньше ночи не жди, пойду проталкивать».

К о л ь ч у г и н. Ну, она добьется, факт! Раз тетя Капа взялась, она добьется.

Зазвенел дверной колокольчик, на пороге — К о р н е й Е г о р ы ч и Л е д е н ц о в а.

Ю л я. Да-да, Самсон Саввич, вы… ничего не бойтесь. Вот увидите, тетя Капа добьется.

К о р н е й Е г о р ы ч (с порога, мрачно). Уже… добилась.

Ю л я. Что, разрешили? Приняли, да?

К о р н е й Е г о р ы ч. Уволили вашу тетю Капу. Вот… чего она добилась.

Пауза.

З о н т и к о в. Что такое? Уво-лили? Постой, Корней, ты… ты что говоришь?

Л е д е н ц о в а. Зигфрид по секрету сказал, что сам видел, как нынче вечером Борис Семенович подписал приказ. Уволили тетю Капу. Она еще не знает.

З о н т и к о в. Да как же это так? За что?

К о р н е й Е г о р ы ч. За то, что сильно любила театр. За то, что больше всех болела за него. Вот за что.

Ю л я (оглядывает всех, растерянно). Славик… Корней Егорыч, Валя, ну что же вы все молчите? Тетю Капу уволили, а вы… Не-е-ет, нет, это мне, наверно, снится. А ну, Славка, ущипни меня…

Все молчат.

З о н т и к о в (задумчиво). Так-так. Уволили. Понятно, все понятно. Где мой пиджак? Я… пойду.

К о л ь ч у г и н. Куда вы, Самсон Саввич?

З о н т и к о в (поспешно надевая пиджак). К начальству, в дирекцию, к тем… кто подписывает приказы.

К о л ь ч у г и н. Сейчас поздно, в театре никого нет. Все разошлись.

З о н т и к о в. А я… пойду на дом, на квартиру к Ходунову! Я вытащу его из постели, поставлю на ноги и скажу… Я скажу ему: «Вы… вы вредный дурак! Не умеете ценить талант, так хоть уважайте труд. Да у нас стариков провожают с почестями, с цветами, а вы? Старую актрису в спину? Да кто вам позволит?»

Стук в дверь.

Кто там?

Г о л о с Б е р е ж к о в о й (за сценой). Откройте, это я.

К о л ь ч у г и н (тихо). Римляне! Это тетя Капа…

Л е д е н ц о в а. Не говорите ей ничего. Она еще не знает. Молчите, слышите?

Корней Егорыч отпирает дверь. Входит Б е р е ж к о в а. Под мышкой старенький портфель, хозяйственная сумка, в руках множество свертков.

К о л ь ч у г и н. Откуда вы, тетя Капа?

Б е р е ж к о в а. С карусели, голубчик. До сих пор голова кругом идет… Ой, дайте дух переведу.

П а ш а. Где ж это вы… целый день пропадали?

Б е р е ж к о в а (устало опустилась на табурет). Уж не помню, где была, с кем говорила, помню только кабинеты, двери, лестницы, совещания…

К о л ь ч у г и н. Ну, и как?

Б е р е ж к о в а. Выставили. Только… пьеску я все-таки начальству забросила. Обещали прочитать. Господи! Чего не сделаешь для театра, на какую муку не пойдешь, если надо… Мне б только увидеть на сцене нашей… хороший спектакль, дождаться праздника и… и все. И лучшего мне бенефису не нужно, с меня хватит. Ведь правда, а?

Все молчат.

Ну?.. Чего это вы все на меня смотрите? Чего грустные, а?

Л е д е н ц о в а (всплакнула, бросается к Бережковой). Тетя Капа, не уходите от нас, мы не хотим, слышите? Не уходите!

Р е б и к о в. Галька, перестань реветь, дура!

Ю л я. Успокойся, Галочка, еще ничего не известно.

Л е д е н ц о в а (плача). Мы не хотим! Не хотим!

Б е р е ж к о в а (обняв Галю). Ай-яй-яй! Вот и слезы. Глупенькая ты, ну… ну зачем? Их беречь надо. Слезы — жемчуг актрисы. (Растроганно.) И все-то вы, скворцы, глупые… И зачем от меня таились? Вы думали, я не знаю, что меня из театра… выгнали? Знаю! Вот и ходила я вечером… по театру… прощалась. Зашла в костюмерную, платье взяла, в котором когда-то играла… Обтрепалось оно, я… оборки пришила. Прошла на сцену — пусто, темно… Поклонилась я ей низко три раза, как старушка на церковный купол. И вспомнился мне почему-то зеленый сибирский городок, весна, первый дебют…

К о р н е й Е г о р ы ч. Будет тебе, Капитолина, шарманку вертеть! Ты что, не видишь, что девчонки ревут! Этому не бывать! Говорить будем завтра с кем надо, а нынче нечего плакаться.

Б е р е ж к о в а. А мы и не плачем. (Утирая слезу.) Кто это сказал? Наоборот, мы… мы сейчас петь будем, да-да, петь! Дайка мне, Ребиков, гитару. Я ведь когда-то тоже пела. У меня и тогда голосу не было, но… я хитрая, я душой, душой пела. И… ничего, говорят, получалось. (Взяв гитару.) Ну, что же мне вам спеть, дорогие мои? Разве что… про первый дебют? (Перебирая струны, тихо поет.)

Молодежь подхватывает последние слова. Мелодия ширится.

(Отложив гитару.) Что? Скажете, не так?

Все дружно аплодируют.

Ю л я. Так! Так, тетя Капа, милая! Вы… вы не волнуйтесь, — приказ еще ничего не значит.

Б е р е ж к о в а. А я… и не волнуюсь. (Успокаивая Леденцову.) Ну, хватит, Галинка, брось. Никуда я не уйду, здесь, здесь я, что ты… Да меня не то что приказом, меня из театра пушкой не вышибешь, — вот я какая. Ну? Веселее, скворцы! Вы думали, я испугалась? Не-ет. Ведь если больше жизни любишь театр, разве оставишь его, когда… трудно, когда тяжело? Нет… До последней реплики с ним, с ним, дорогие мои.

К о р н е й Е г о р ы ч. Вот это, Капитолина, мужской разговор, другая музыка. Это я понимаю.

Б е р е ж к о в а. А вы… вы не ждите, работайте, репетируйте с Самсоном Саввичем. Нам помогут. И Ходунов уж не такая беда, и Хлопушкин когда-нибудь проснется, жизнь разбудит! Прилетят скворцы и скажут: «Давайте занавес, на сцену пришла весна!» А такую премьеру никто отменить не может!

З а н а в е с.

Действие третье

Кабинет Ходунова в театре. Знакомая обстановка четвертой картины. Сейчас здесь убрано, зажжены все лампы. На письменном столе две большие корзины цветов. В углу на вешалке множество шляп, плащей, пальто, оставленных почетными зрителями премьеры.

Слева круглый столик, накрытый белой скатертью. На нем стаканы, батареи бутылок и ваза с пирожными. У стола — Д у с я и З и г ф р и д.

Д у с я. Значит, так: фруктовой шесть бутылок, минеральной четыре, пять штук с заварным кремом и наполеонов — раз, два, три…

З и г ф р и д. Перестаньте считать, Дуся. Какое имеют значение наполеоны, когда… все кончено. Катастрофа над головой. Дайте мне вашу руку… Вы слышите? Слышите, Дусенька, как бьется сердце? Оно стучит, как счетчик такси. Мне кажется, что я изъездил тысячи километров, уже давно надо было выйти из машины и расплатиться, а я сижу… сижу, потому что платить нечем. И еду, еду, еду… Счетчик вот-вот лопнет, взорвется, и всему конец! (Опускается в кресло.)

Д у с я. А чего вам расстраиваться? Все радуются. Нынче премьера, полный сбор.

З и г ф р и д. Полный сбор, Дусенька, это тоже плохо. Еще два аншлага — и скажут, что это… нездоровый ажиотаж.

Д у с я. Мало ли чего скажут. А публике нравится, это по буфету видать.

З и г ф р и д. При чем тут публика? Вы не понимаете, Дуся, что в театре важно не что скажут, а кто скажет. Вот сейчас в зале сидит… новый начальник. Его только вчера назначили вместо Платона Платоновича, а сегодня он уже пришел в театр. Без звонка, по билету, разделся в гардеробе и смотрит комедию Самоцветова. (Шепотом.) Я наблюдал за ним, Дуся, во время действия, я смотрел на его лицо и… понял, что это… все, конец.

Д у с я. А что, строгий?

З и г ф р и д. С таким лицом стоят в почетном карауле, открывают гражданскую панихиду, но не смотрят комедию. Вы представляете, что он скажет? А главное, ведь я все это предвидел, я говорил, что комедия — это не жанр для руководящего состава.

Д у с я. Ну и что ж теперь будет?

З и г ф р и д. Будет плохо… Автору что? Он уедет на птицеферму, и с него как с гуся вода. Бориса Семеновича снимут, а меня… меня просто выбросят из театра. Ну что ж, я… уйду, я вернусь, Дуся, в пищевую промышленность, но… аппетит к жизни уже потерян, потому что здесь остается она, моя жизнь, моя любовь… И пусть вот эти цветы расскажут ей обо всем.

Д у с я. Это кому ж такая корзина?

З и г ф р и д. Ей от меня. (Вынимая из корзины конверт.) Вот: «Юлии Трепетовой — от З.». Это я… Если б вы знали, Дуся, как она сегодня играет, как играет! Весь зал замер, затаил дыхание, тишина… Вот послушайте. (Включает настольный репродуктор, оттуда доносятся шумные, раскатистые взрывы смеха. Испуганно отскакивает.) Что это? Вы слышали, Дуся? Они смеются… Боже мой, в зале смех… Что это значит, Дуся?

Д у с я. Значит, весело, потому и смеются. Это ж хорошо.

З и г ф р и д. Это очень плохо… Критики говорят, что смех убивает, если он… направленный. А если нет? Тогда в первую очередь он убивает дирекцию, режиссеров, весь административный состав. Уйдите, Дуся. Заберите все, оставьте только воду, больше ничего не понадобится.

В кабинет быстро входят Х о д у н о в, Х л о п у ш к и н и К у п ю р ц е в, продолжая на ходу взволнованный разговор. Д у с я убегает.

Х л о п у ш к и н (с порога). …Как это так ни при чем? Я не должен был допустить, чтобы через мою голову в театр проникал эк-лек-тизм, чтобы почерк театра — вы понимаете, — мой почерк…

Х о д у н о в (Хлопушкину). О чем спорить? Мы же договорились: в случае чего я скажу, что это экспериментально-параллельный, молодежно-выездной, в плане учебной работы. Спектакль возник стихийно, по неосторожности Зонтикова! Вы были больны, я в отъезде, Купюрцев — в отпуске. Молодежь загорелась пьесой, в результате — пожар! Бывают же на свете пожары, — в чем дело?

Х л о п у ш к и н. Е-рун-да! Я подписываю афишу, я подписью отвечаю. А вы — директор, вы были обязаны…

Х о д у н о в. Меня взяли за горло!

Х л о п у ш к и н. Кто вас взял за горло?..

Х о д у н о в. Все! Общественность, худсовет, местком, вся труппа кричала: «Дайте зеленую улицу молодому таланту!» Я дал… Теперь выясняется, что это не улица, а опять тупик.

К у п ю р ц е в. Еще ничего не известно, но… говорят, что он… не любит комедии.

Х о д у н о в. А я не могу больше гадать: любит, не любит… Я хочу, чтобы мне было ясно сказано: «Ходунов, на сегодняшний день требуется водяная пантомима!» Пожалуйста! Нужна драма? Подпишите — будет драма. Я не могу два месяца готовить спектакль, а потом месяц ждать, чтобы только выяснить — где я? На подъеме или в тупике?

Х л о п у ш к и н. Платон Платонович был против пьесы. Он говорил нам, сигнализировал. Надо было вовремя прислушаться.

Х о д у н о в. Ваш Платон Платонович — это вчерашняя контрамарка… Сегодня он недействителен, и за все его сигналы я не дам двух копеек.

Х л о п у ш к и н. Вы думаете, что новое руководство вынесет нам благодарность за этот спектакль, да? Существует, Борис Семенович, пре-емственность, единые установки…

К у п ю р ц е в. Весь ужас в том, что никто не знает этого… нового руководства. Его никто в глаза не видел. Знают только, что это товарищ Зыкин и… все. А кто он, откуда? Сверху? Снизу? Неизвестно…

З и г ф р и д (робко). Он пришел с главного входа, Борис Семенович, я… я сам видел.

Х о д у н о в. Что?

З и г ф р и д. Нового начальника… Я наблюдал за ним в зале, по ходу пьесы.

Х о д у н о в. Ну и как?

З и г ф р и д. Не дай бог.

Х о д у н о в. Спасибо, Зигфрид, вы всегда успокоите. Я же вам приказал, чтобы вы в антракте не отходили от Оглоблиной. Это могильщица нашего театра, и нам важно знать, что она говорит.

З и г ф р и д. Я ходил за нею, честное слово, Борис Семенович… Она — в буфет, и я — за ней, она — в курилку, и я тоже. Она все время молчала, потом встретила знакомую, и они стали говорить о спектакле…

Х о д у н о в. Ну?

З и г ф р и д. И тут… я… должен был их оставить…

Х о д у н о в. Почему?

З и г ф р и д. Они… они зашли в туалет.

Х о д у н о в (Купюрцеву). Вы слышали? Можно с таким администратором выйти из тупика? Можно выйти из себя, рвать на себе волосы… (Зигфриду.) Идите сейчас же в зрительный зал и транслируйте мне каждый вздох, каждый кашель Оглоблиной. Я должен знать.

З и г ф р и д. Иду. (Хочет убежать.)

Х о д у н о в. Стойте, одну минуточку. (Пьет воду.) Кажется… кажется, я нашел. Аристарх Витальевич, Купюрцев, по-моему, я… нашел выход! Не дожидаясь завтрашнего заезда в управление, мы с вами сегодня же, вот здесь, в кабинете, узнаем от нового руководства, что у нас за премьера — свадьба или погребение?

К у п ю р ц е в. Каким образом?

Х л о п у ш к и н. Так он вам все сразу и выложит. Он уедет из театра, ни слова не сказав.

Х о д у н о в. Он не уедет и скажет — не будь я Ходунов! Слушайте, Зигфрид, вы знаете его в лицо?

З и г ф р и д. Еще бы. Среднего роста, в синем костюме. Он сидит в четвертом ряду, кресло номер шестнадцать.

Х о д у н о в. Так вот: сейчас кончается последний антракт, подойдите к нему, представьтесь и… (Оглядев Зигфрида.) Боже мой, что у вас за вид? Вы же похожи на уполномоченного цирка-шапито! Что это за галстук?

З и г ф р и д. Это? Бантик… От волнения он сам развязывается, автоматически…

Х о д у н о в. Подойдите к нему и скажите, что для удобства вы просите дать вам номер от гардеробной, чтобы перенести его вещи в служебную раздевалку, где нет никакой очереди, поняли?

З и г ф р и д. Понял! Дальше я беру его пальто и шляпу, так?

Х о д у н о в. Уже не так. У начальника управления не шляпа, а головной убор, — запомните. Когда получите пальто, заскочите в костюмерную и накиньте его на плечики, потом принесите ко мне и аккуратно повесьте вот сюда, на гвоздик, рядом с портретом Аристарха Витальевича. После спектакля проводите его ко мне, все! Идите и без пальто не возвращайтесь.

З и г ф р и д убегает.

Х л о п у ш к и н. Ну, к чему? Зачем, спрашивается, вся эта комедия?

Х о д у н о в. Аристарх Витальевич, у себя в кабинете я могу пробовать все жанры. Даже фарс с переодеванием. Здесь я отвечаю.

Х л о п у ш к и н. Идемте, Купюрцев, я… я не могу. Когда начинается эта административная сутолока, мне хочется бежать, скрыться.

Х о д у н о в. Идите, дорогой, пожалуйста. Я привык, Аристарх Витальевич, что, когда на театр падают шишки, — вас нет, вы ни при чем. Для этого существую я! Но если случится чудо и посыпятся розовые лепестки, то они мягко лягут на ваши плечи. Почему? Потому что вы Хлопушкин, а я Ходунов. Ясно!

К у п ю р ц е в. Не думаю, чтоб эта премьера кончилась цветочным дождем. Скорее, это так… очередной шлепок.

Х о д у н о в. Знаете что, Купюрцев? Идите! Вы уже обеспечили нас репертуаром, идите…

Х л о п у ш к и н. Пошли, Купюрцев, хватит.

Х л о п у ш к и н и К у п ю р ц е в уходят.

Х о д у н о в (один). Что же мне теперь делать, а? Может быть, действительно, ни о чем не спрашивая руководство, забежать вперед и прямо и смело сказать — так, мол, и так, товарищ Зыкин, я виноват! В чем же я виноват?.. (Задумывается.) Тут надо не растеряться и дать трезвый анализ. Запишем… (Берет блокнот и карандаш.) Стало быть, первое — чего я не проявил? Я не проявил твердости и принципиальности. (Записывает.) Есть! Что я утерял? Я потерял, товарищ Зыкин, чувство ответственности. Правильно! (Записывает.) Чувство ответственности… Если к этому прибавить мелкое делячество и обман зрителя, то я думаю, что хватит. Главное — это самому израсходовать на себя всю обойму, тогда ему уже нечего будет говорить.

В дверях показывается голова К о р н е я Е г о р ы ч а.

К о р н е й Е г о р ы ч. Можно? (Входит.) С праздничком, Борис Семенович!

Х о д у н о в. С каким праздничком?

К о р н е й Е г о р ы ч. На нашей улице…

Х о д у н о в. Вы что, смеетесь, Корней Егорыч?

К о р н е й Е г о р ы ч. Зачем смеяться, — зритель смеется, а мы… радуемся. Вы бы поглядели, что за сценой-то делается. Люди поздравляют друг друга! Праздник, Борис Семенович, — успех-то какой! Ну… будто солнце глянуло за кулисы, а в зале словно шумит весна…

Х о д у н о в. Я не знаю, что делается в зале и какая погода за кулисами, я знаю, что у меня в кабинете тучи, гром…

К о р н е й Е г о р ы ч. Так это ж весенний гром, чего вам бояться?

Х о д у н о в. Вы зашли, Корней Егорыч, по делу или… сообщить прогноз погоды?

К о р н е й Е г о р ы ч. Нет, я… насчет Бережковой.

Х о д у н о в. Каюсь… Тут я виноват. Я не проявил твердости, отменил приказ… и вот — это вылилось в спектакль!

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Слушаю… На этот спектакль все продано!.. Я принимал меры, но… публика прорвалась, ничего не могу сделать. (Кладет трубку.) Что вы хотите?

К о р н е й Е г о р ы ч. Чтобы вы распорядились, Борис Семенович, вот эти цветы (показывает на вторую корзину) передать Бережковой. Это ей от месткома и… комсомольцев! И не худо бы дирекции тоже… почтить нынче старуху добрым словом. Ведь, по совести сказать, премьера эта как бы… ее бенефис.

Х о д у н о в. Это мой бенефис! Мой! Это меня ждут сюрпризы… И вы об этом узнаете через пару дней, когда в театр пришлют другого директора. Явится к вам какой-нибудь «в общем и целом», вот тогда вы узнаете, кого потеряли в лице Ходунова!

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Слушаю… Что?.. Оглоблина ушла после второго акта? Ясно. (Бросает трубку.) Она посмотрела на новый барометр и пошла… делать погоду. Вот вам солнце, весна, цветочки! В воздухе электричество, Корней Егорыч, будет гроза! Вы видите — никого нет, все разбежались. Один Ходунов стоит с непокрытой головой и ждет удара молнии как минимум.

В дверях показалась Д у с я с подносом.

Д у с я. Можно забирать пирожные?

Х о д у н о в. Возьмите пирожные, принесите бинты, марлю, тампоны…

Д у с я. Зигфрид сказал, что…

Х о д у н о в. Заберите от меня Зигфрида и в приданое мой месячный оклад. Мне ничего не нужно. Все — для молодежи!

К о р н е й Е г о р ы ч. Ну, зачем так, Борис Семенович? У людей праздник, а вы на них страх нагоняете…

Х о д у н о в. Что вы хотите? Чтоб я разносил цветы от месткома? Качал пенсионеров? Так я сам инвалид. (Дусе.) Куда вы несете пирожные?

Д у с я. Вы же сказали — забрать?

Х о д у н о в. То, что я говорю, местком отменяет. Все делается наоборот. Идемте, Корней Егорыч, я хочу посмотреть, что это за праздник в тупике.

Уходят.

Д у с я (одна, размышляя). И откуда это он знает… про Зигфрида? «Возьмите, — говорит, — приданое…». А мне не нужно. Он сам — золото. Бедный мой, запуганный… Разве ему артистка нужна? Нет, уж пускай лучше его из театра прогонят, пускай в пищевую промышленность, все-таки… ближе к буфету. Ну, где ж это видано, чтобы администратор и… такой хороший (нежно), такой ласковый…

Открыв ногой дверь, входит З и г ф р и д. В одной руке он бережно, как полную чашу, несет шляпу начальника, в другой — висящее на вешалке пальто.

З и г ф р и д. Уйдите, Дуся. Сейчас здесь соберется все руководство. Вы видите, что я несу? От этого зависит… Это пальто и шляпа из управления.

Д у с я. Осторожно, не уроните.

З и г ф р и д. Не беспокойтесь, Зигфрид умеет носить вещи. (Вешает пальто на указанное место.) Ну, можно считать, что пальто и шляпу я заделал. Что еще? Да! Проводить его в дирекцию. Дуся, у вас есть искусственный лед?

Д у с я. А что, заморозить воду?

З и г ф р и д. Нет, сохраните кусочек мне для компресса. (Скрывается.)

Д у с я. Постойте, я сейчас возьму из мороженого… (Убегает за ним.)

Несколько секунд сцена пуста. Внезапно в зрительном зале вспыхнул свет. У бокового входа — Х о д у н о в и З и г ф р и д.

Х о д у н о в. Куда вы посадили Пантяхина?

З и г ф р и д. В ложу дирекции, а что?

Х о д у н о в. Там уже сидят четырнадцать человек… Он поймал меня в вестибюле и говорит: «Если вашему театру понадобится фанера, то вы ее увидите так же, как я сегодня ваш спектакль». Срочно поставьте ему приставной стул в левом проходе.

З и г ф р и д. Есть, Борис Семенович.

Х о д у н о в. А что это за дамы, справа у ложи?

З и г ф р и д. Это, Борис Семенович, больше чем дамы… Это сестра жены Гремуцкого и его дочь.

Х о д у н о в. А где он сам?

З и г ф р и д. Он сам не ходит. Он все спектакли проверяет сперва на родственниках.

Х о д у н о в. Кроме Оглоблиной, после второго акта никто не уходил?

З и г ф р и д. Нет. Пока весь комплект билетов на местах. И… Он тоже! Его пальто и головной убор я повесил у вас в кабинете, на ваши плечики, — ничего?

Х о д у н о в. Ничего, ничего… Весь театр на моих плечиках.

Х о д у н о в и З и г ф р и д уходят. В зале гаснет свет. В кабинет стремительно вбегают К о л ь ч у г и н и Ю л я. Она в белом свадебном платье из последнего акта.

К о л ь ч у г и н. Здесь тоже его нет. Он, наверное, в зале. Все равно, Юлька, дирекция на это не пойдет…

Ю л я. Тогда мы сами сложимся по пять рублей и купим ему большой букет.

К о л ь ч у г и н. А где ты сейчас купишь? Может, отсюда взять, а?

Ю л я. Это тети Капин, не тронь! А это кому?.. (Подходит к корзине Зигфрида.) Славка, смотри, это мне… (Вынимает конверт, читает.) «Юлии Трепетовой — от З.». (Разочарованно.) Славка, это опять от Зигфрида.

К о л ь ч у г и н. Вот пижон… меценат несчастный! Откуда он драхмы берет? Знаешь что, Трепет, поднесем-ка мы Зонтикову эту корзину, а? Она твоя, твоя — значит, наша, наша — дарим, кому мы хотим. Идет?

Ю л я. Надо только быстро вложить другой конверт…

К о л ь ч у г и н (беря со стола конверт.) Вот… Садись пиши: «Нашему Самсону Саввичу — от молодых!»

Ю л я. И все?

К о л ь ч у г и н. Вложи в корзину, и все. Точка! (Глядя на портрет Хлопушкина.) Ну-с, Аристарх Витальевич, что? Помогла вам ваша кон-цепция? Видите, молодежь подносит цветы Зонтикову, а вам… два тома Игната Пузырева «Избранные ремарки и вымарки». Адье, маэстро! С комсомольским приветом! (Накрывает портрет висящей рядом шляпой.)

Ю л я. Брось дурить, Славка. Сию же минуту сними! (Вскочила на стул, сорвала шляпу с портрета, и висевшее рядом пальто упало на пол.) Сейчас будет скандал, бежим, Славка!

Оба бегут к выходу и в дверях сталкиваются с входящим З о н т и к о в ы м.

(Бросается к нему, обнимает.) Самсон Саввич, милый, спасибо! За все!!! (Целует его.)

К о л ь ч у г и н. Поздравляем! Наша берет!

З о н т и к о в (освобождаясь от объятий). Ну-ну… Еще пока не берет. Что вы тут делали? Сейчас, финал. Живо на сцену!

Юля и Кольчугин скрываются. Зонтиков один. Он возбужден, взволнованно шагает по кабинету. Садится в кресло, опять ходит.

Так, та-ак. Кажется… кажется, это успех! Можно бы лучше, ах, как можно было бы сделать, если б… не мешали. (Вынул часы.) Сейчас… через три минуты дадут занавес. Хм… на сцену выведут Хлопушкина, и этот… Тартюф будет кланяться. Ну и черт с ним! Пускай. А все-таки досадно, досадно, что никто не вспомнит на празднике ни… суфлершу, ни «очередного» Зонтикова — тех, кто ломал заборы глупости, равнодушия, чтобы сегодня вывести на сцену вот этих, молодых. (Смотрит на часы.) Вот… вот уже пошел занавес, и сейчас будет говорить зал. А ну… (Включает на столе репродуктор.)

Слышен бурный прибой аплодисментов, вызовы; «Автора! Автора!» Звонкие голоса дружно скандируют: «Тре-пе-то-ву! Тре-пе-то-ву!» И вдруг, покрывая шум, доносится чей-то громкий возглас: «Зонтикова!» Он вздрогнул, встал и низко поклонился. Вынул из кармана платок, растроганно кланяется.

Спасибо! Спасибо вам, дорогие мои, неизвестные мне друзья театра! Я верю… верю вам, живым, настоящим, не выдуманным рецензентам и зрителям. Вы… довольны, да? Ну, ну… благодарю, я счастлив сегодня. (Выключает репродуктор. Подходит к корзине цветов, читает надпись.) Что это?! «Самсону Саввичу — от молодых»… А где все ребята? Бережкова где?

Входят Х о д у н о в, К у п ю р ц е в, за ними — З и г ф р и д.

Х о д у н о в. Самсон Саввич, хорошо, что вы здесь. Сейчас будет раздача подарков. Вы узнали, Зигфрид, как его зовут?

З и г ф р и д. Да. Кажется… Андрей Кузьмич.

Х о д у н о в. Что значит кажется? А может, Алексей Лукич?

З и г ф р и д. Может быть.

К у п ю р ц е в. На всякий случай говорите Ей Ич — и вы не ошибетесь.

Х о д у н о в. У вас есть одно неоценимое качество, Зигфрид. Это — точность. Что вы стоите? Проводите его сюда! Немедленно!

З и г ф р и д убегает.

Я думаю, Купюрцев, что вы сразу почуете, что к чему. Если это опять тупик, то говорить не о чем, но если это наконец профиль — забросьте ему пару слов насчет юбилея театра. Я поручаю это вам.

К у п ю р ц е в. Попробую. Скорее всего, это ни то, ни другое. У меня почему-то рецензия на этот спектакль монтируется под титром «Бег на месте».

Х о д у н о в. И то хорошо. А вдруг «Бег назад»?

К у п ю р ц е в. Не думаю…

За дверью шум, голоса. Входят Х л о п у ш к и н, Н а с т ы р с к а я, м о л о д ы е у ч а с т н и к и спектакля, Ю л я, К о л ь ч у г и н и К о р н е й Е г о р ы ч.

Х л о п у ш к и н. Это… кому же цветы?

Х о д у н о в. Вам от молодежи и мне от месткома, простите — люблю фантастику! Садитесь, Аристарх Витальевич. Прошу, товарищи, водичка на столе, не стесняйтесь. Я специально пригласил местком и молодежь, чтоб они были в курсе…

Х л о п у ш к и н. Только не впутывайте меня, Борис Семенович, в этот разговор. Сегодняшний спектакль не плацдарм для стычки с руководством. Это работа Самсона Саввича, молодежи — это неплохо, но это… не вымпел театра. А я хочу встретиться с Зыкиным после нашей программной работы.

Х о д у н о в. Боюсь, Аристарх Витальевич, что это будет уже не при мне.

Вбегает З и г ф р и д.

З и г ф р и д (торжественно). Борис Семенович! Он… идет! (Широко распахивает двери.)

Входит персонаж, именуемый К р е с л о № 16, за ним — еще н е с к о л ь к о ч е л о в е к, по-видимому почетные посетители премьеры.

Х о д у н о в (вскочив из-за стола навстречу). Очень рад, что вы посетили… Оч-чень рад. (Жмет руку.) Это наше руководство, знакомьтесь. Прошу! (Придвигая кресло.) Мы надеялись пригласить вас, когда спектакль уже обкатается, но…

Х л о п у ш к и н. Сегодня еще сыровато, нет темпа, актеры только нащупывают контакт…

Х о д у н о в. Конечно, мы понимаем, что это не выход на шоссе… Это, извиняюсь, комедия, и мы сами расцениваем спектакль как… внеплановый пустячок. Как ваше мнение?

К р е с л о № 16. Почему пустячок? Не-ет. Это неверно. Правда, есть у нас такие критики, которые считают, что все, что не глыба, — пустяк, только… это напрасно.

Х о д у н о в. Вот я и говорю — напрасно. Напрасно считают.

К р е с л о № 16. Это не пустяк. Тут, знаете ли, если разобраться, есть над чем подумать…

Х о д у н о в. Еще бы! И когда вы полагаете… назначить обсуждение?

К р е с л о № 16. А чего ж тут обсуждать? Все понятно.

Х о д у н о в. Как? Уже… понятно? Так быстро?

К р е с л о № 16. Ну, конечно. Это ж комедия, веселая, смешная. А я, признаться, люблю комедию.

Х о д у н о в. Любите? Да что вы говорите! Купюрцев, фиксируйте.

К р е с л о № 16. А… кто автор пьесы?

Х о д у н о в. Автор? Бережкова, то есть… Самоцветов. А что?

К р е с л о № 16. Здорово. Это, наверно, из молодых. Очень правильно сделали, что выпустили на сцену молодежь, играют они весело, с огоньком, особенно Трепетова. Это у вас талант…

Х о д у н о в (указывая на Трепетову). Вот она! Юленька, покажитесь руководству. Ученица Аристарха Витальевича, его школа. Молодежь его обожает. Зигфрид, передайте Аристарху Витальевичу вот эти цветы от молодежи.

З и г ф р и д (растерянно). Это… цветы для Трепетовой…

Ю л я. Нет-нет! Это… Самсону Саввичу.

З и г ф р и д. Эти цветы… из моих фондов…

Х о д у н о в (угрожающе). Передайте цветы. (Руководству.) А как вы находите, так сказать, общее звучание?

К р е с л о № 16. Вы же слышали? В зале звучал смех. А что может быть лучше для комедии? Зрителям нравится.

Х о д у н о в. Зрителям — это еще не все, а… персонально вам?

К р е с л о № 16. Понятно, и мне. (Смеясь.) А чем я хуже?

Х о д у н о в. Значит, разрешите считать, что этот спектакль… не бег назад и не шаг на месте?

К р е с л о № 16. Вот еще чепуха. У вас, по правде сказать, было много плохих спектаклей, были просто скучные, а вот этот, по-моему, — стоящий, настоящий. Простите, а… где мое пальто?

Х о д у н о в. Сейчас будет. Зигфрид, пальто! (Собравшимся.) Поздравляю вас, товарищи, с премьерой и с профилем. Вы все слышали, как расценен наш новый спектакль!

К у п ю р ц е в. Приятно, что накануне юбилея театра мы… не уронили честь.

З и г ф р и д (поднимая с пола пальто). Кто-то уронил пальто… Я сейчас почищу. (Помогает надеть пальто.)

Х л о п у ш к и н (Ходунову). Борис Семенович, надо бы условиться о приеме.

Х о д у н о в (мнимому Зыкину). Вы позволите руководству театра в ближайшие дни заехать к вам? Оч-чень много вопросов накопилось…

К р е с л о № 16. Ко мне? Ну что ж, если я смогу быть полезен, — милости прошу. Только… вы же не знаете моего адреса. Запишите: Якиманка, двадцать восемь, квартира девять. Смирнов, Алексей Ильич. До свидания, товарищи. (Уходит.)

Все застыли. Пауза.

Х о д у н о в (упавшим голосом). Зигфрид… кто это был?

З и г ф р и д. Он… Кресло № 16… четвертый ряд.

Дружный хохот молодежи оборвал реплику Зигфрида. Ходунов яростно ударяет кулаком по столу.

Х о д у н о в. Что за идиотский смех! (Зигфриду.) Кого вы сюда привели? Это ж был… совершенно посторонний человек. Я же разговаривал… с обыкновенным зрителем. Зачем он мне? Я тут принимаю Кресло № 16, а в это время… Зыкин, не сказав ни слова, уехал домой и… может быть, сейчас… уже подписывает приказ о театре? Вам смешно? Вы смеетесь над Ходуновым! Он трус, он конъюнктурщик… Так покажите мне, наконец, отважных директоров — где они? Где эти бесстрашные режиссеры? Эти прин-ципиальные деятели, — я хочу на них посмотреть в моем положении. (Растерянно.) Куда же теперь звонить, а? С кем говорить? К кому прислушаться?

Из группы гостей вышел человек среднего роста, в синем костюме. Это — З ы к и н.

З ы к и н. Вот к нему (показывает на кресло, где сидел зритель) и прислушивайтесь! И как можно чаще. Я с ним согласен.

Х о д у н о в. Вы согласны? А кто вы такой? Зигфрид, почему мой кабинет кишит посторонними? Кто вы такой?

З ы к и н. Я… Зыкин, начальник управления.

В кабинет вбегает сияющий П а ш а С а м о ц в е т о в.

П а ш а (не обращая внимания на окружающих, взволнованно). Спасибо, товарищи, всем, всем артистам! И дирекцию… тоже очень за все благодарю. Я… я вам всем напишу. Я привез вам с Алтая еще… пьесу. Я столько сегодня пережил, столько продумал, товарищи… Спасибо. (Долго жмет руку остолбеневшему Ходунову, Трепетовой.) Это все… вы, Юленька… Ваше лицо… глаза, улыбка…

Ю л я. Нет, Паша, это не я. Все это сделала наша любовь… к театру!

П а ш а (восторженно). К вам, Юленька! К вам!

Б е р е ж к о в а (входя, кричит с порога). Юленька! Па-а-ша! Товарищи! Сегодня у нас торжество… И я весь театр, всех вас от души…

К у п ю р ц е в. Подождите, Бережкова. (Зыкину.) Тысячу извинений, товарищ Зыкин… Неопытный администратор, стажер, все напутал. Он привел в дирекцию вместо вас… рядового зрителя, Кресло № 16. Отсюда — конфуз. Водевильная ситуация. Чистая случайность.

З ы к и н (смеясь). А жаль! Надо бы такую… ситуацию не в водевиль, а в практику вашего театра. Вот и не было б у вас конфузов.

К у п ю р ц е в. Будем стараться. В этом сезоне театр хотел бы отметить… юбилей. И если вы разрешите…

З ы к и н. Отчего ж. Пятьдесят лет, черт возьми, это — дата! Надо отпраздновать!

К у п ю р ц е в. Простите, не пятьдесят, а пока — двадцать…

З ы к и н. Разве? А я думал, что Бережкова полвека в театре работает. Может, я ошибаюсь?

К о р н е й Е г о р ы ч (радостно). Нет! Не ошибаетесь, товарищ Зыкин! Верно!

Молодежь восторженно зааплодировала.

Г о л о с а. Верно!.. Верно!..

Х о д у н о в (очнувшись). Совершенно правильно! Надо отметить! Зигфрид, передайте эти цветы Бережковой от благодарной дирекции! Капитолина Максимовна, поздравляю. Пятьдесят лет — это… черт возьми, дата! Спасибо, товарищ Зыкин, за указание. Бережкова, браво!