Комкор М. В. Калмыков

ГЛАВКОМ КРАСНОУСОЛЬСКОЙ

Три года ничего, кроме немецких фольварков да литовских хуторов, не видел старший унтер-офицер Калмыков. Может, поэтому в вагоне на остановках не сиделось. Хотя апрельское солнце светило щедро, холодный ветер совсем не был весенним. И Михаил на перрон выходил, накинув окопную неразлучницу на плечи так, что три Георгия с двумя медалями свободно вели перезвон в такт шагам.

Призван был Калмыков еще в 1910-ом. Закончил подрывной класс саперной учебной команды, потом сам учил зеленых новобранцев. А там война. В первом же бою вместе со своими саперами взял шесть германских орудий.

Удаль унтера Калмыкова отметили и перевели его в группу разведчиков. Смелости и находчивости ему не занимать. Наградами отмечался не раз. А сербскую медаль солдаты присудили Калмыкову на недавнем полковом собрании: «Пусть носит, — сказали. — Храбр и справедлив по-настоящему». Вместе с последней наградой комитет представил ему отпуск на родину, как-никак — контужен, ноги прострелены, зубы, как у старика, цинга расшатала, и лихорадка бьет — последствие болот мозырских.

Во всех вагонах, на вокзалах и полустанках только и говорили о войне. Толковали разное, и трудно было понять, будет ли мир или станет Россия биться до победного конца. Часто называли имя Ленина. Одни говорили, что он подослан немцами для разложения армии, другие связывали возвращение его на родину с дальнейшей борьбой за социализм.

Михаил Калмыков поддерживал большевиков, призывал солдат не подчиняться бездумно офицерским приказам, ратовал за окончание войны. После февраля 1917 года он был одним из активных членов полкового комитета. И все же хотелось самому до конца разобраться во всем. И решил отпускник, прежде чем ехать к родным, побывать в Питере.

В Петроград Калмыков приехал в апрельские дни, когда заявление министра Милюкова «довести мировую войну до решительной победы», вызвало бурный протест рабочих. Их поддержали воинские части города. Непривычно было Калмыкову видеть солдат и матросов, марширующих в колоннах без единого офицера. Так шли Финляндский и 180-й полки, так шли моряки Флотского экипажа. Над их головами реяли кумачовые полотнища с призывами: «Долой захватную политику!», «Долой войну!», «Долой Милюкова!».

Михаил ходил по городу, прислушивался к выступающим. В них недостатка не было — то тут, то там возникали импровизированные трибуны. И во всем чувствовалось, что время наступает горячее.

Второй отрезок пути тянулся куда как долго. Под Уфой осела большая калмыковская родня. Надолго ли? Сперва родители колесили в поисках работы по Тверской губернии. Там на стекольном заводе в Рябинино и родился в декабре 1888 года их пятый, младший сын Михаил. В школу проходил всего три зимы. После учился только ремеслу. В тринадцать лет первый раз был рассчитан за участие в стачке стеклодувов. А когда в 1902 году умер отец, пришлось думать, как прокормить мать и сестренку. Работал грузчиком на пристани, в шлиховке на зеркальном заводе и, наконец, постиг сложное искусство мастера-выдувальщика бемского стекла. За эти годы побывал на разных заводах Рязанской и Петербургской губерний. А потом забросила судьба в Донбасс, на Константиновский стекольный завод, принадлежащий бельгийскому акционерному обществу. Как в тисках жили стеклодувы: с одной стороны обирали иностранные капиталисты, с другой — русские десятники и подрядчики. По десять-двенадцать часов не выходили рабочие из цехов. Задыхались от дыма и палящей жары. Из камня и песка нутром своим творили чудеса. А сколько обсчетов при выплате жалования, сколько вычетов за брак, найденный там, где его вовсе не было!

Не выдержали константиновские стеклодувы. В 1905 году объявили они забастовку. К ним присоединились рабочие бутылочного завода и железнодорожники. Следующей весной забастовали вновь. Крепко тогда проучили двуличного десятника Левичева. Вывезли подлеца на тачке из цеха и хотели уже сбросить в горячую золу, да помешали казаки и полицейские.

Уже в то время Михаил с братом Федором и с закадычными дружками — Болотовым, Ковалевым и Дубровым — разделяли взгляды Петра Зудова.

Зудов был лишь на три года старше Михаила, но все стеклодувы считали его вожаком и учителем.

В канун первой революции девятнадцатилетний Петр стал членом РСДРП. Он организовывал забастовки на заводе, был активным дружинником и самым деятельным депутатом первого рабочего Совета. После ареста последовали тюрьмы Донбасса, екатеринославщины и высылка в Сибирь.

…До Уфы отпускник добрался на десятые сутки. Город приглянулся, но предстоящая встреча с родными торопила. Ведь четыре года не видел их. Калмыков, перекинув за плечо тощий солдатский сидор, направился к базару искать попутный транспорт. Среди усольских выбрал возницу постепенней.

— Здравия желаю, отец. До Усолки возьмешь?

— Богоявленские мы, — ответил старик и расправил окладистую бороду.

— Я-то не здешний, но говорили…

— Такие ж, как ты, видать. Креста на вас нет.

— А ну, глянь-ка! — подступил к нему Калмыков, распахивая шинель.

— Ладно уж, — смилостивился дед, косясь на георгиевские кресты.

Выехали до солнца. Городские вещицы, на которые хозяин выменял свои товары, — не груз. Кони бежали резво. Дорожный день коротали разговорами. Возница выпытывал про фронт, про германцев и Питер. Седок любопытствовал, что за завод в такой глуши, почему носит разные названия — Усольский и Богоявленский.

Завод был древним. Старик знал его, когда еще медь на нем плавили, на стекло перешли лет двадцать-двадцать пять назад.

Исстари завод и поселок именовались по реке Усолке. Но однажды какой-то проезжий выловил в Усолке икону. Свез ее табынскому попу. Проходит день. Едет другой путник и видит там же, близ соленых холодных ключей еще икону. Опять к попу ее. Когда и в третий раз на том же месте нашли икону, все усольцы и табынцы под звон колоколов, с церковными хоругвями повалили глянуть на «чудо». Попы отслужили молебен и нарекли икону образом табынской божьей матери, а промышленник Пашков на радостях повелел завод и поселок именовать Богоявленским.

— Как святая икона народилась, х-хорошо зажили, — заключил возница, перекрестясь. — Приметными стали. Вся округа к нам потянулась. Торгуй, не ленись.

— А ты, батя, хоть и богомольный, но жох, видать, порядочный, — поддел Калмыков.

— Но-но! — обиделся старик и надолго примолк.

Первым из Калмыковых в эти места приехал брат Тимофей. За ним двинулся с Донбасса Иван со своим семейством. Думал на башкирском кумысе поправить больные легкие. Мать и сестры (старшие братья и их к себе перетянули) писали Михаилу, что кашель еще больше мучит его.

И вот Михаил дома. Суетятся у печи мать и сестры. Спешат сообщить, что Дмитрий — в Константиновке, а от Тимофея никаких вестей — пропал солдат. Пришли братья с завода, Федор сам только что с фронта. Иван заметно сдал, постарел. Забот много — семья в девять ртов. Правда, дети Василий, Петр да Колька не в тягость уже — на заводе с отцом и дядьями работают: Василий — гамаем, Петр — начинщиком, Колька — мальчиком[1]. Только нелегко, видать, достается им рабочая наука: руки ребят в кровавых мозолях, лбы — темны от ожогов.

Пришли и старые приятели Фаульгаберы. Леня все с Лизой переглядываются — скоро шуряком придется звать. Пили с речами и молча. Из новостей отпускника особенно обрадовала одна: сюда, в этот уральский поселок после ссылки приехал Петр Зудов и опять, как в Константиновке, руководит рабочими.

Под конец застолья завели песни. Калмыковы любили и умели петь. Особенно Федор, да и Михаил не отставал. Пели больше революционные, пели с душой, всем сердцем откликаясь на слова «Марсельезы» и «Дубинушки». Михаил запевал:

Братья, племянники и друзья вступали в припеве, и рвалась песня из распахнутых окон.

Наутро в квартире Калмыковых никаких торжеств уже не было. Все поднялись по гудку. Засобирался и Михаил.

— Далеко ль? — тревожно спросила Анна Васильевна и провела ладонью по оранжево-черным ленточкам наград сына.

— Осмотреться надо.

Утро было приветливым. Солнце уже выкатилось из-за гор, окутанных легкой сизой дымкой. Вдали, на берегу большого пруда виднелись корпуса завода. В тот час они не казались угрюмыми и приземистыми.

Михаил проводил Ивана и Федора до завода и повернул к Петру Зудову.

С осени четырнадцатого года Усольский завод находился на военном положении, но политическая работа на нем продолжалась. По приезду из Сибири Петр Зудов активизировал работу отдельных членов РСДРП(б), привлекал новых в рабочую организацию.

В марте семнадцатого большевики поселка вышли из подполья. Успешно прошли выборы Совета рабочих депутатов. Большевики сразу же стали в нем решающей силой.

Калмыков быстро отыскал Зудова. Изменились друзья внешне сильно. Пропала у Петра молодая осанка, кряжистым, медлительным стал да еще бороду отпустил.

Зудов с откровенным восхищением смотрел на Калмыкова. Дюжим стал, рослым, косая сажень в плечах. На лицо, правда, усталость, в темно-карих глазах озабоченность, но не потерял былой юной привлекательности. Тонкие черные брови, прямой красивый нос, решительные линии подбородка и усы, большие с бронзовым отливом.

— Садись, Михаил Васильевич, выкладывай, с чем прибыл.

— Что говорить-то. Повоевал, получил кое-что, первый отпуск заслужил. Срок-то небольшой, пора в обратный путь. Вот бумаги. Отметить можете?

— А может, останешься?

— Дезертиром?

— По закону. Иль Совету рабочих не веришь?

— Какой из меня сейчас мастер? — усмехнулся Калмыков.

— Ничего, старый опыт быстро возвращается. Однако сейчас ты нужен нам больше как военный. На днях Совет конфискует всю землю у заводчика и окрестных помещиков. Это около 40 тысяч десятин. Часть получат рабочие, другую — деревенская беднота. Нелегко это дастся. До оружия может дойти. Вот и берись-ка, Михайло, за подготовку боевиков. У нас должна быть своя надежная и крепкая рабочая дружина. С организацией помогу, а все боевые дела тебе решать. Ну, как? По рукам?

— На такое готов! — произнес Калмыков, поднимаясь и принимая привычную стойку.

— Готов, да не совсем, — улыбнулся Зудов.

— Понял, — со вздохом ответил фронтовик.

Кресты и медали отстегивал не спеша. Сняв, вынул из кармана свежевыглаженный платок и бережно завернул награды. С погонами разделался быстрее. Два рывка — и полетели прочь.

С фронта поодиночке и партиями возвращались и возвращались солдаты. Росло число штыков в рабочей дружине.

На выборах начальника боевики единодушно проголосовали за Михаила Калмыкова.

Несколько раньше, 13 июля 1917 года, он был принят в члены партии большевиков.

Осенью все жили вестями из Петрограда, ждали больших, необычных перемен. И вот в ночь на 27 октября в комитет РСДРП(б) поселка Богоявленского завода пришла весть о том, что в Петрограде низложено Временное правительство и провозглашена Советская власть.

Утром в поселке зареяли красные флаги. В полдень рабочие с семьями пришли в клуб.

— Товарищи, — обратился Петр Иванович Зудов к собравшимся, — мы перестали быть рабами. Да здравствует революция! Долой буржуазию! Долой войну!

Была единогласно принята резолюция, в которой стеклодувы приветствовали и поддерживали Советскую власть.

Революция вначале побеждала почти бескровно. Но в ноябре обстановка обострилась. На юге, в оренбургских степях атаман Дутов поднял мятеж против Советов. Отпетый монархист решил строить свою, казачью федерацию. Он твердил, что казаки-де особая ветвь великорусского племени и должны считаться особой нацией.

Пыл авантюриста можно было сбить только силой. 12 декабря 1917 года Калмыков прибыл в Уфу на губернский съезд боевых организаций народного вооружения (БОНВ). А домой возвращался с 30 винтовками, 75 гранатами, 15 тысячами патронов. На боку Михаила Васильевича покоился в новой кобуре кольт, преподнесенный ему лично Эразмом Самуиловичем Кадомцевым.

Сани катились по ухабистой дороге, переваливаясь с боку на бок. За кучера ехал племянник Петька. Покрикивал на пегую лошадь, взмахивал кнутом и то и дело упоминал в разговоре своего приятеля, который поступил пулеметчиком в один из уфимских отрядов. Калмыков понимал, к чему клонит парнишка, и по приезде в поселок не устоял, записал и племяша в красногвардейцы.

В феврале Богоявленская дружина направила против дутовцев первый большой отряд добровольцев. Командование им принял брат Калмыкова — Федор. С ним отправился в боевые походы и Петька.

В марте снова заухал набатный колокол. Гулко прозвучала и короткая пулеметная очередь — сигнал боевой тревоги.

— Весь пролетарский Урал готовит силы для отпора Дутову, — объявил на очередном сходе Михаил Васильевич Калмыков, только недавно назначенный начальником штаба Богоявленской БОНВ. — Надеюсь, еще добровольцы найдутся?

— Есть! Все пойдем! — раздались голоса.

Костяком нового боевого отряда стала стрелковая рота, разделенная на семь десятков. В кавалерийский полувзвод были зачислены дружинники, имевшие лошадей и опыт службы в коннице. Полные расчеты получили два отрядных пулемета.

На другой день отряд ушел, и тотчас же в Уфу полетела телеграмма, подписанная П. И. Зудовым.

Уфа направляла отряды тирлянских, катав-ивановских и юрюзанских дружинников на помощь Белорецку. Завод и поселок представляли боевой форпост, находились на переднем, огненном крае борьбы с дутовцами. Подоспевшие вовремя отряды, объединившись с белоречанами, решили, что самая лучшая оборона — наступление. И уже 25 марта выбили дутовцев из Верхнеуральска. Сюда-то транзитом и проследовал Михаил Калмыков со своим отрядом.

Поздним вечером 30 марта прибыл Калмыков в Белорецк. Секретаря партийного комитета и председателя ревкома на рабочем месте уже не было, с докладом пришлось идти к нему на квартиру.

Имя Павла Варфоломеевича Точисского — этого старейшего профессионального революционера — давно было овеяно легендами.

В далеком 1885 году Точисский организовал и возглавил в Петербурге один из первых в России рабочий марксистский кружок, а через двадцать лет уже большевиком дрался на баррикадах Красной Пресни. Он был лично знаком с Лениным, вместе со Свердловым отбывал туруханскую ссылку.

— Боюсь, Михаил Васильевич, не засидитесь вы у нас, — сказал Точисский, прочтя мандат Калмыкова. — Назревают решающие бои. Надо бить и гнать дутовцев изо всех казачьих станиц.

На следующий день было назначено заседание партийного комитета. Сюда пришел и командир вновь прибывшего отряда. Но только Павел Варфоломеевич представил его членом комитета, как влетел запыхавшийся рассыльный и спросил с порога:

— Кто тут из Богоявленска? Срочно вызывают на телеграф.

Вернулся Калмыков скоро и, не присаживаясь, объявил:

— Вот и прощаться пора. Вы как в воду глядели, товарищ Точисский. Мне приказано выступать в Магнитную.

При подходе к станице разведчики сообщили, что дутовцев в Магнитной нет, но как население примет отряд, сказать трудно. Живут здесь самостийно: Дутову пока не служат, но и власти Советов еще не признали.

Калмыков весь отряд в станицу вводить не стал. Взял с собой лишь конных да три десятка пехотинцев. Остальным приказал расположиться лагерем в степи на расстоянии зрительной связи от окраинных улиц.

В Магнитную въехали беспрепятственно. Дворов в ней, пожалуй, не меньше, чем в Богоявленске, но на улицах — ни души.

— И куда запропастились люди? — насторожился командир.

— В церкви, видать, — высказал догадку ординарец.

— Ах, да, воскресенье ведь, — спохватился командир. — Туда, ребята, на площадь. Только не шуметь, не то всю обедню испортим.

Первой из церкви высыпала детвора. С нею Михаил Васильевич быстро договорился.

— Красный сход собирают, — объявляли ребятишки взрослым у самой паперти. — Тот вон, усатый, говорить будет.

— Я к вам, товарищи, пока с авангардом приехал. Главные силы у нас в пути, — схитрил Калмыков, открывая митинг. — Да не в штыках и саблях суть. Что Дутову не служите, — хорошо, но почему Совета чураетесь?

Говорил Михаил Васильевич не спеша, взвешивая каждое слово, стремился лучше, весомей донести то, чего хотят большевики и что такое Советы. За фактами тоже дело не стало. Сплошной гул прокатился по площади после сообщений о том, что и троицкие, и верхнеуральские казаки не только признали Советы, а и вызвались защищать их. Сами формируют красноказачьи отряды.

— А вы разве не трудовой народ? — последовал прямой вопрос. — Разве вам не по пути с нами, с рабочими? А если так, выбирайте, станичники, свой Совет и правьте жизнью сами.

После недолгих дебатов сход принял это предложение.

При выборах большинство мест в Совете получили солдаты-фронтовики. Вслед за этим станичники постановили послать делегацию в Петроград, к В. И. Ленину с наказом заявить о своем присоединении к Советской власти и выяснить, будут ли они и впредь называться казаками и каких им порядков придерживаться при разделе земли.

Первая неделя апреля выдалась тихой. А в канун нового воскресенья сообщила беднота магнитская, что утром дутовцы совершат налет восемью сотнями со стороны станиц Наваринской и Блохинской.

Калмыков связался с Верхнеуральском. Михаил Кадомцев обещал направить в помощь красноказачий отряд Николая Каширина, белорецких и юрюзанских дружинников и посоветовал, не теряя времени, послать гонцов за подкреплением в Кирсу.

К ночи Калмыков снарядил нарочных в Кирсу, посовещался с помощником и решил дать белоказакам уличный бой. Бойцы принялись ставить заграждения. Стаскивали все, что попадало под руку и могло задержать продвижение конницы — сеялки, плуги, бороны, косилки. Опорным пунктом отряда был избран дом кулака Починского, где квартировал штаб. Конных и один пулемет командир оставил при себе. Стрелкам велел рассредоточиться и встречать атакующих огнем с разных мест. Второй пулеметный расчет поднял на колокольню, наказав держать под обстрелом прицерковную площадь и прилегающие к ней улицы.

Все приготовления закончили рано. Можно было часок-другой и вздремнуть, но до сна ли? Одолевали беспокойные мысли. А ведь недавно переходили из боя в бой, не терзаясь чем-либо и не страдая бессонницей.

Может, это от того, что уже год ни в кого не стрелял, никого не колол и не смотрел смерти в глаза? Вряд ли. Там с германцами все проще было. А тут враг иной. Столкнись только — и с той, с его стороны услышишь родную речь, увидишь своих земляков.

Да, в таком переделе бывать не приходилось. Классовый бой — особый бой. Другие у него законы и секреты. Надо заново учиться всему: и как ненавидеть, и как побеждать соплеменников, изменивших делу трудового народа.

Едва рассвело, за рекой раздались выстрелы. С шумом, криками дутовцы вступили на лед Урала и через несколько минут ворвались в станицу. Сквозь заграждения кони не прошли. Покрутившись под огнем туда-сюда, белоказаки ретировались.

Минут сорок галдели, спорили в заречной голоствольной роще. Вторично пыталась прорваться конница в станицу — не вышло, и дутовцы двинулись на приступ Магнитной в пеших порядках.

«Дело — швах, — отметил Калмыков. — Эта саранча везде пролезет, все заслоны сомнет. Шестеро на каждого из нас»…

— Всем отходить к штабу! — разнесли связные приказ командира. Группами и поодиночке бойцы начали стягиваться к обширной усадьбе Починского. Собрались не все. Сорока́ не досчитались.

— Занимай круговую оборону! Стрелять только наверняка. Вплотную приблизятся — ударим в штыки.

А казаки рядом, некоторые даже взобрались на крыши соседних домов. Этих сразу не заметил, спохватился, когда просвистевшая над ухом пуля едва не сбила с головы фуражку.

— Ложись, Ленька! — крикнул ординарцу.

Плюхнулся и сам, но все же успел засечь того, кто охотится за ним. Прицелился. Выстрелил.

— Теперь и других поскидаем! Помогай, Ленька!

Твердая воля командира сделала дело. Оборона наладилась. Здорово выручили и пулеметчики, все еще державшиеся на колокольне. Эх, и сейчас бы секануть им по той вон полусотне пластунов. Почему медлят? Вместо ожидаемой очереди с колокольни донеслось:

— Наши! Наши едут! Подвод уйма. Ура-а!

Отрезвели дутовцы. Драться пеша охота пропала, бросились к покинутым коням. Смекнули: верхами от погони уходить легче.

— Вернемся еще, магнитские! — говорили на бегу станичникам. — Не одумаетесь — спалим, перебьем до единого!

Вскоре станица притихла. Саней, действительно, подкатило немало, да прибыли на них не каширинцы и даже не кирсинцы, а крестьяне с мешками зерна: на мельницу им в самое неподходящее время приспичило. Другой может и не сдержался, при встрече отругал бы возчиков на чем свет стоит, а Калмыков обратился к ним с иными словами:

— Спасибо, мужики, что с самой нужной стороны и в самый ответственный момент заехали. Но теперь не обессудьте: вперед не пущу и обратно тоже. Стойте здесь, действуйте уж до конца своим видом.

…Замерли люди в секретах, напряженно вглядываясь в заснеженную степную даль. Там в любую минуту могли вновь появиться дутовцы. Даже обычно шумливые пулеметчики присмирели. Все понимали серьезность положения. И больше всего, хотя и не признавались друг другу, ждали своих.

…Смеркалось. Шел седьмой час вечера. Неожиданно из ложбинки, прямо под носом белоказачьих разъездов, вымахнули наверх двое конных и, оставляя за собой клубы снежной пыли, понеслись к станице, напрямую к дому Починского.

Богоявленцы молча всматривались, держали наготове оружие и, лишь когда кавалеристы оказались метрах в ста пятидесяти, признали в них тех, кого минувшей ночью проводили за подкреплением в Кирсу.

— Почему одни? — строго спросил Калмыков.

— Плохо в Кирсе было, Михаил Васильевич. До самого полудня уговорить не могли. Только когда Каширин, белоречане и юрюзанцы подошли, решили и они выступать. Минут через двадцать будут. И орудие даже есть!..

…Из боев отряд Калмыкова не выходил почти весь апрель. Былая разобщенность, несогласованность в действиях с соседями были преодолены. Успех проводимых операций принес радость победы.

Начальник Уфимского губернского штаба БОНВ комиссар округа Эразм Кадомцев так характеризовал события тех дней:

Успешно развивались боевые действия и на других направлениях. Привлекая на свою сторону беднейшее крестьянство и трудовых казаков, красные отряды очищали от мятежников станицу за станицей. Вслед за удачами военными завоевывались и победы в борьбе за советизацию тех, кто десятилетиями были верной опорой и строя, и войска царева. На исходе первой недели широких наступательных действий В. К. Блюхер, возглавивший штаб восточных отрядов, действующих против Дутова, информировал Екатеринбург:

Это сообщение 19 апреля 1918 года было опубликовано в «Известиях Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и армейских депутатов и Екатеринбургского Совета рабочих и армейских депутатов», а неделю спустя в той же газете появилась и оперативная сводка от 22 апреля за подписью В. К. Блюхера об окружении и разгроме советскими войсками дутовских банд. В ней говорилось, что Дутов отступил из главной своей базы станицы Краснинской с отрядом, в рядах которого насчитывалось 250 офицеров. Командиры четырех советских рабочих дружин, установив связь с Верхнеуральскими красноказачьими отрядами братьев Кашириных, преградили пути отхода мятежному атаману.

В конце месяца Калмыков из станицы Полтавской с большим трудом дозвонился до главного штаба и что есть мочи прокричал в трубку:

— Продовольствия нет. Фуража тоже. Передвижение из-за распутицы невозможно. Как быть?

— Тише, оглушите, — донеслось в ответ. — Преследование прекращайте. Оно уже бесполезно. Дутов с горсткой телохранителей позорно бежал в степи Тургая. Екатеринбург посчитал наши задачи выполненными и приказал отрядам возвращаться по местам. Направляйтесь и вы на свой завод…

— Вас понял, — сбавил тон Калмыков и, спохватившись, вновь выкрикнул. — Но с кем я говорил?..

— С Блюхером, — подсказал телефонист.

Возвращение в родные города и поселки боевиков совпало с праздничными торжествами в связи с Первомаем. Шумно было на Главном проспекте Екатеринбурга. Ликовал Челябинск. Алые стяги реяли над красноказачьим Верхнеуральском. На улицах была вся трудовая Уфа.

Радостно встречали земляков и в поселке Богоявленского завода. Веселье выплескивалось из домов на улицу. Но еще острее чувствовали свое горе семьи, в чьи дома не вернулись отцы, мужья или братья. Тяжесть первых потерь не миновала и дом Калмыковых.

Едва отзвучали приветственные речи на митинге, посвященном 1 Мая, Михаил Васильевич Калмыков как-то сразу поник, ссутулился. Так и не найдя слов для утешения сильно сдавшему брату Ивану, Михаил Васильевич без провожатых направился к бывшему директорскому саду. За его оградой поднялся свежий могильный холмик. Под ним теперь покоится любимый братанок командира, шестнадцатилетний Петр Калмыков.

Петр погиб под Верхнеуральском. За станицей Кассельской белоказаки окружили группу Никиты Опарина. «Кольт» на правом фланге строчил долго, а когда смолк, никто из его расчета к своим не пробился. На другой день товарищи отбили позицию пулеметчиков. Отыскали припорошенные снегом тела командира и наводчика. Отыскали и «кольт». Все ленты его пусты, замок снят. Но где же подносчик?

Встретились с Петром Калмыковым лишь после того, как прогнали дутовцев и из самой Кассельской. Встретились уже с мертвым. Все тело в рваных штыковых ранах, глаза выколоты. За молчанье на допросах белоказаки вырезали подростку язык и в довершение всего повесили за ноги, вниз головой…

Дружинники привезли тело героя в родной поселок. Похоронили Петра Калмыкова с революционными почестями. Мать Петра — Дарья Ивановна не вынесла горя — в день похорон сына не стало и ее.

Михаил Васильевич тогда добивал в южных степях последних дутовцев.

В тот же день Михаил Васильевич познакомился в окружкоме с новыми активистами заводской партийной организации. В Богоявленск они прибыли из Петрограда. Их было трое: Леонид Вейншток, Матля Эйльвовна Шойхет (Дуня — подпольная кличка) и Софья Гончарская. Партийцы опытные, давнишние. Гончарская и Вейншток стали большевиками в 1914, Шойхет — в 1911 году. Февральская революция освободила Вейнштока из петроградских Крестов, а Шойхет вернула из ссылки.

— Освоились на новом месте, товарищи? — поинтересовался Калмыков.

— Когда ехали, думали, глушь, — призналась Шойхет. — Но в первый же день все сомнения рассеялись. На заводе крепкий пролетарский коллектив. Интернационал настоящий: русские, башкиры, латыши, финны и даже французы, кажется, есть.

— Это так, — согласился Калмыков. — Стеклодувы — народ артельный. Всем, кто с душой к нам, рады. Хорошо, значит, приняли?

— Как самых близких друзей, — подчеркнула Гончарская. — А Леониду огромное доверие оказали.

— Ходоком меня избрали рабочие, — пояснил Вейншток. — С Петром Степановичем Опариным к Ленину посылают. Человек ты бывалый, сказали, до Совнаркома быстрей дойдешь. Хотят люди Ильича порадовать своими первыми победами и его слово к ним услышать.

— Задание почетное. Желаю доброго пути.

Не знал еще в тот час Михаил Васильевич, что и его уже ждут новые дальние пути-дороги.

Начались они опять с поездки в Уфу. Вызвал Эразм Кадомцев. Докладывать о минувших боях долго не пришлось. Начальник Уфимского губернского штаба сообщил, что недобитый Дутов оброс новыми приспешниками, вырвался из Тургая и блокировал Оренбург. Гарнизон его малочислен и против четырех тысяч белоказаков долго не продержится.

— Возвращайтесь на завод, — приказал Кадомцев. — Сколачивайте вновь отряд боевиков человек в двести пятьдесят и немедленно выступайте на Стерлитамак. Пароходами туда прибудут златоустовцы, симцы и аша-балашовцы. Подчините их всех себе и — на Оренбург!

Марш этот затянулся. Из Стерлитамака Сводно-Уфимский отряд выступил только 19 мая, а в район боевых действий вступил, когда Уральский отряд В. К. Блюхера, созданный из екатеринбуржцев, челябинцев и копейчан, уже разорвал кольцо белоказачьей блокады и соединился с бойцами оренбургского гарнизона.

На северо-восточной окраине города калмыковцев остановили часовые сторожевой заставы. Старший ее, осведомленный о подходе свежих сил со стороны Уфы, без проволочек дал разрешение следовать далее, в Оренбург.

— А где там Блюхера отыскать? — спросил Калмыков.

— На станции. Его эшелоны там каждый покажет.

Оставив боевиков на привокзальной площади, Михаил Васильевич направился на поиски. Только вышел на перрон, из-за спины окликнули:

— Постой, товарищ. Давай знакомиться.

Калмыков обернулся. К нему подходил крепко сбитый военный в выцветшем добела обмундировании. Остановившись, снял фуражку, обтер платком чисто выбритую голову, прищурился от яркого солнца.

— Ну и жарища! В мае никогда еще не знавал такой, — и в упор спросил: — Калмыков? Не ошибся?..

— Он самый. А как угадали? — пробасил Михаил Васильевич.

— Сперва по усам, а теперь и по голосу. Не раз ведь глушил своим громобоем.

— Василий Константинович!..

— Я, а кто же еще?

— Ну! Считал, куда старше должны быть.

— А сам-то с какого? — полюбопытствовал Блюхер.

— С восемьдесят восьмого, но с конца самого…

— Все равно — старик. Мне до тебя еще два года тянуться. А мандат не покажешь?

— Вот, пожалуйста…

Блюхер бегло взглянул на протянутый документ и не сдержал улыбки:

— Значит, тоже командующий!.. Еще один. Коли так, прочти уж и мой.

Калмыков взял плотный листок с машинописным текстом, скрепленным печатью:

— Выходит, мне снова быть под вашим началом. Рад.

— Не спеши. Таких здесь хоть пруд пруди, — отмахнулся Блюхер. — В каждом отряде свой, и каждый, как мы с тобой, при мандате.

— Н-да, — покрутил ус Калмыков. — Не ладно это. Нужно кого-то одного…

— Нужно, — согласился Блюхер. — Да это успеется. А сейчас полк Жлобы требуется из беды вызволять. У меня под руками сил нет. Один батальон в районе Пречистенской развивает удар в сторону Орска, другие — на Бузулукской линии. Снимать их нельзя. А как твои, не сумеют ли прямо с ходу?..

— Если надо, то готовы и с ходу, — твердо ответил Калмыков.

— Тогда слушай. Положение таково. Эшелоны Жлобы на станции Донгузская. Белоказаки окружили их.

— И далеко до них?

— Верст сорок. Но не бойся, подвижного состава хватает.

— Когда на погрузку? — загорелся Калмыков. — Где вагоны?..

На первое боевое задание в новом районе борьбы Михаил Васильевич снарядил две сотни боевиков во главе с Никитой Опариным. Формируя состав, решил для пущей безопасности впереди паровоза поставить порожнюю платформу.

— А если не порожнюю? — вслух подумал Опарин. — Тюки вон, видите, с хлопком лежат? Их можно по бортам разместить — не хуже брони от пуль да осколков защитят. А на саму платформу пушку-горняшку закатим и два пулемета установим. Силища будет!

— Ишь, головастый! — отметил Калмыков.

Поездка в Донгузское много времени не заняла. Отогнали белоказаков от полка Жлобы, даже не выгружаясь. Все решили меткие выстрелы орудия, установленного на импровизированной бронеплощадке.

Блюхер перенял опыт Калмыкова, и он теперь готовил составы, паровозы которых находились в середине, а спереди и сзади следовали платформы, «бронированные» все теми же тюками хлопка. Обнаружив появление дутовцев вблизи какого-либо пункта охраняемого сектора, командиры обоих отрядов оперативно посылали туда ближайший «бронеэшелон». Действуя таким образом, их бойцы наносили ощутимые удары противнику на всех трех железнодорожных направлениях.

В свою очередь Калмыков всегда с вниманием относился к политическим выступлениям Василия Константиновича, который, как и в Троицке, убеждал товарищей в том, что, наряду с борьбой против явных врагов, необходимо не менее активно вести борьбу за беднейшее казачество, за иногородцев, сплачивая их в революционные отряды и утверждая при содействии этих отрядов Советскую власть на местах.

— Только так, — подчеркивал Блюхер, — можно оставить дутовцев без опорных баз и лишить их всех питательных сил и средств.

Еще 27 мая 1918 года посланец Уральского областного военного комиссариата доложил его руководителям:

Однако сбыться этому было не суждено. Вспыхнул мятеж чехословацкого армейского корпуса. Части его были сформированы из бывших военнопленных чешской и словацкой национальности еще до Октябрьской революции. Численность корпуса составляла около 50 тысяч отлично вооруженных и экипированных солдат и офицеров. Всем им Керенским был обещан свободный проезд через всю страну до Владивостока с тем, чтобы они смогли морем добраться до Франции и принять участие в войне с Германией на стороне сил Антанты. Советское правительство решило этому не препятствовать. Агенты же англо-французского империализма развернули в частях корпуса, эшелоны которого растянулись уже от берегов Волги до Амура, подрывную работу и спровоцировали их личный состав на вооруженную борьбу против Советской власти в отдаленных, глубинных районах молодой Рабоче-Крестьянской Республики.

31 мая 1918 года В. К. Блюхер известил по телеграфу из Оренбурга председателя Совета Народных Комиссаров о занятии белочешскими отрядами Челябинска и других станций в сторону Омска, о боях, развернувшихся на Троицком направлении, и запросил помощи районам, подвергшимся нападению мятежников. Ознакомившись с телеграммой, Владимир Ильич Ленин наложил на ней резолюцию: «Сообщить об этом тотчас в Наркомвоен»[3]. На Южный Урал выехал председатель Высшей военной инспекции РККА Н. И. Подвойский.

Падение Челябинска, неясность положения Уфы, Екатеринбурга, Троицка, Верхнеуральска вызвали серьезную обеспокоенность в советских отрядах, направленных под Оренбург из других мест Урала. Их бойцы требовали от своих командиров немедленного выступления для борьбы с чехословаками и их приспешниками близ родных городов и поселков. Следом за Блюхером телеграмму в Москву послал и профессиональный революционер, бывший политкаторжанин, а в то время комиссар уральских войск Соломон Яковлевич Елькин.

Телеграмма была адресована председателю ВЦИК Я. М. Свердлову, но попала она почему-то в руки Троцкого, возглавлявшего тогда Высший военный совет Республики, который оказался именно глух и никакого ответа в Оренбург не дал. Но к тому времени В. К. Блюхер узнал уже о прибытии в Уфу Н. И. Подвойского и 18 июня 1918 года дозвонился до него. В телефонном разговоре он подтвердил доводы С. Я. Елькина и заявил, что также считает

Председатель Высшей военной инспекции РККА распорядился заменить части уральских отрядов красноармейскими подразделениями местного формирования. Но время было упущено. Белочехи вместе с дутовцами, захватив Самару, повели наступление и на юг, в сторону Оренбурга. Блюхер принял решение спешно организовать отпор врагам. Ударную группу уральцев возглавил комиссар С. Я. Елькин. Дружной атакой противник был выбит из Бузулука, но удержать его за собой удалось только сутки. На следующий день, обеспечив четырехкратный перевес в силах, белочехи и дутовцы вновь овладели городом.

За Бузулуком горстка красных бойцов вместе с С. Я. Елькиным была окружена. Погиб пулеметчик. Комиссар сам лег за «максим», крикнув товарищам:

— Пробивайтесь! Я не отступлю и надежно прикрою вас…

День 26 июня 1918 года был последним днем героической жизни тридцатилетнего челябинского большевика Соломона Яковлевича Елькина…

А натиск объединившихся контрреволюционных сил все нарастал. 28 июня состоялось совещание командующих советскими отрядами фронта. Все согласились, что Оренбург уже не удержать. Надо отходить. Но куда?.. Большинство высказалось за то, чтобы следовать но еще не занятой противником линии железной дороги, идущей на юг, к Ташкенту. Блюхер назвал это решение линией наименьшего сопротивления.

— Все сейчас решается в крупных рабочих городах, на железнодорожных узлах Республики. Кто владеет ими, тот и определяет быть или не быть в России власти Советов, власти рабочих и крестьян, — подчеркнул он и твердо заявил, что пойдет с вверенными ему областным военным комиссариатом силами по тылам врагов, пойдет в заводские районы Урала, чтобы именно там помогать Красной Армии в ее борьбе с белогвардейщиной.

Василия Константиновича поддержали лишь двое его старых товарищей по мартовско-апрельским боям с дутовцами — командующие Верхнеуральским красноказачьим и Сводно-Уфимским отрядами Н. Д. Каширин и М. В. Калмыков. Приняв без каких-либо колебаний сторону Блюхера, Михаил Васильевич узнал и о том, что только-только каким-то чудом по аппарату Юза проскочила из Уфы на его имя телеграмма. Белочехи грозили уже башкирской столице и с востока, и с запада. Губревком приказывал Калмыкову немедля выступить с отрядом на защиту Уфы.

— А ведь мог и опростоволоситься, — напрямую сказал Михаил Васильевич, — если б против вас проголосовал…

— Такого и быть не могло, — успокоил его Блюхер, — кому ж, как не нам, Урал у врагов отвоевывать. Выступай уж первым…

На рассвете 29 июня Калмыков вытянул все силы отряда в походную колонну. На проводах Блюхер сказал:

— Не волнуйся, Михаил Васильевич, в одиночестве не оставим. Вот обеспечим эвакуацию, и тоже двинемся на север. До встречи, дружище!

В Стерлитамак вступили 3 июля. Весь день Калмыков пытался связаться с Уфой. Закатилось уже позднее летнее солнце, а телеграф молчал. Застучал только глубокой ночью.

Михаил Васильевич попросил вызвать к аппарату Эразма Кадомцева или Петра Зудова[6]. Ни того, ни другого на месте не оказалось, а в переговоры вступили неизвестные Харченко и Махин. Первый представился членом ревкома, второй — преемником заболевшего Эразма Кадомцева. Они категорически потребовали идти в Уфу, причем левым берегом Белой. Это насторожило Калмыкова: не ловушка ли? Он знал, что белочехи уже захватили Чишму, Алкино, Юматово. Выйдя к Уфе с западной стороны, отряд мог попасть под удары противника, который наверняка постарается разгромить до переправы через реку.

Михаил Васильевич вызвал Ковшова, Озимина, Опарина. Все они единодушно высказались за движение по правому берегу с заходом в Богоявленский завод и окрестные поселки, где имелась возможность пополнить свои отряды новыми боевиками, но командир Стерлитамакского отряда воспротивился.

— Погибнем при защите родного города, — заявил он, — но дальше не пойдем.

Убеждения, уговоры не подействовали, и Калмыков с горечью отметил:

— Будем считать, что мы понесли преждевременные потери, но не от белочехов, а от проявленного вами местничества.

Вечером 5 июля богоявленцы встречали бойцов Сводно-Уфимского отряда. Все население поселка высыпало на улицы. После митинга в заводском саду лихо отплясывали в кругу танцы, долго звенели песий.

Михаил Васильевич на торжествах пробыл лишь несколько минут и сразу направился в районный штаб боевых организаций народного вооружения. Теперь он размещался в доме бывшего управляющего заводом меньшевика Пунги.

На телеграфные запросы никакого ответа из Уфы не последовало. Калмыков решил выслать разведку. Той же ночью начальник штаба Венедикт Ковшов в сопровождении пулеметчика Шарова выехал в северном направлении.

Вернулись разведчики неожиданно скоро. Доехать смогли только до деревни Чесновка, где и узнали мрачную новость. Уфа пала в ночь с 4 на 5 июля. Части гарнизона и советские учреждения эвакуировались по Белой в район Камы. Эсер Харченко еще до сдачи города перебежал к белочехам. Следом за ним предложил свои услуги неприятелю и бывший полковник царской армии Махин.

— Правильно, что не послушались этих сволочей, — процедил Калмыков.

— Теперь ясно, почему они затягивали отправку к нам барж с боеприпасами и обмундированием, — проговорил районный военный комиссар Василий Зудов, брат Петра Ивановича Зудова.

О благополучном прибытии барж в Табынское Михаилу Васильевичу уже сообщили. Успешно прошла и перевалка столь ценного груза на гужевой транспорт. Поселковый арсенал получил два горных орудия с 96 снарядами, 43 пулемета системы «люис», 850 снарядов для трехдюймовых полевых пушек и 200 тысяч патронов, а на складские полки легло три тысячи комплектов обмундирования.

Весть о падении Уфы тяжело переживали боевики и жители поселка. По-своему восприняли ее командиры Симского и Аша-Балашовского отряда Фролов и Борщев. Они стали настаивать на немедленном уходе.

— Поймите, товарищи, нельзя нам в эти дни распылять силы. Они, как никогда, должны быть сжаты в крепкий кулак, — убеждал Калмыков. — Действуя сообща, мы будем сильнее в обороне, а понадобится — и на прорыв пойдем гораздо уверенней.

Фролов и Борщев упрямились, вели шумные споры.

— Идите, — согласился в конце концов Калмыков, — но попомните мое слово: не удастся вам пройти через чешские кордоны, а тем более в одиночку отстоять свои заводы.

Симцы и ашинцы ушли из Богоявленска. Оба отряда, наткнувшись на крупные группы противника, не выдержали боя — все бойцы были пленены и обезоружены, а командиры расстреляны.

Узнав об этом, Калмыков собрал всех боевиков и объявил, что надо объединяться с рабочими и крестьянско-бедняцкими отрядами, которые действуют вблизи Богоявленска, и бороться на месте. Михаил Васильевич глубоко вздохнул и медленно продолжил:

— А теперь вот какое дело, товарищи. Платить вам за службу в отряде больше нечем. Деньги кончились. Где и когда достанем их, неизвестно. Все вы добровольцы и по доброй своей воле решайте, готовы ли защищать свою рабоче-крестьянскую власть бесплатно. Запись в отряд начинаю заново.

Лишь двенадцать фамилий внес в свою тетрадь начальник штаба Ковшов.

— Что ж, — подытожил Калмыков, — силком тянуть не будем. Записавшихся прошу остаться, а остальные идите по домам. Только, если начистоту, не верю я, что боитесь без денег остаться. К чему бороться, все проиграно. Так считаете? Помозгуйте над этим. Помозгуйте, к лицу ли красным боевикам после такой славной борьбы сдаваться в лапы буржуйским наемникам. Все. Свободны.

В ту ночь едва-едва удалось обеспечить надежность охраны отрядных припасов и имущества. До утра простоял часовым у орудий и сам Михаил Васильевич.

А как рассвело, потянулись к штабу добровольцы. После десяти часов в помещении стало уже тесно, запись продолжалась под открытым небом сразу в нескольких местах. К исходу дня в отряде, созданном на новых началах, насчитывалось уже 300 человек. Коммунисты и командиры на этом не успокоились, не прекращали агитационную работу и в последующие дни. Наиболее активными агитаторами показали себя петроградские товарищи Дуня Шойхет и Леонид Вейншток.

Авторитет последнего был особенно высок. Вейншток с честью выполнил недавний наказ посельчан побывать у Ленина. Рассказ о московской поездке ему приходилось повторять чуть ли не в каждом доме. И хотя рабочий день Владимира Ильича был уплотнен до предела, все же он нашел время поговорить с ходоками завода из далекой Башкирии. Ленин остался доволен сообщениями о положении дел у стеклодувов, их решимостью всеми силами защищать молодую Советскую республику и передал в дар заводскому клубу небольшую библиотеку.

Рассказывая о беседе с Лениным, Вейншток вселял веру в упавших было духом людей, побуждал их оставаться в строю борцов за идеалы пролетарской революции.

В скором времени число вставших под ружье достигло тысячи. В Богоявленский боевой отряд влились все златоустовцы, а также находившиеся на заводе бывшие военнопленные мадьяры и поляки. Они составили отдельную полуроту.

Теперь можно было заняться и главным — сплочением всех революционных сил района, оставшегося непокоренным советским островом в бушующем море кровавого разгула белогвардейщины.

Окружном собрал в Богоявленске совещание партийного актива и командиров крупных отрядов. На нем Калмыков установил тесные контакты с Владимиром Данбергом, Лаврентием Барышевым, Матвеем Лантухом и Григорием Слободиным — представителями боевых дружин Архангельского завода, Зилима, Ахметкино и Красного Яра.

Бойцы этих дружин были людьми обстрелянными. Боевое крещение они получили в борьбе с кулацкими повстанцами, поднявшими в июне, когда главные силы защитников Советов были под Оренбургом, мятежи чуть ли не во всех окрестных поселках и деревнях.

Бои были тяжелыми, численный перевес почти всюду имели мятежники, но советские активисты дрались отважно, проявляли настоящую воинскую находчивость, дерзость и значительно меньшими силами одерживали победу.

После подавления выступления повстанцев рабочие и крестьяне острее почувствовали опасность утраты Советской власти и сами потянулись в ряды ее защитников. Особенно радовала своей крепостью, внушительностью боевая рабочая дружина Архангельского завода во главе с Владимиром Данбергом.

Командир красных зилимцев Лаврентий Барышев доложил:

— В отряде 650 человек. Состав интернациональный: пятьдесят пять процентов составляют русские и латыши, сорок пять — башкиры и татары. Вместе с красноярцами Григория Слободина держим под контролем все переправы через Белую в районе наших сел.

Пружинисто поднявшись из-за стола, Калмыков направился к стене, где висела карта. Постоял возле нее, всматриваясь в верхний левый угол. Первые фразы произнес тихо, не спеша.

— Д-да. Многое, конечно, не ясно. Линии фронта советских войск не знаем. Центр молчит. Не дает знать о себе и наш Уфимский ревком.

Но вот Михаил Васильевич опустил взор ниже, даже чуть пригнулся и заговорил, все более оживляясь:

— А теперь глянем сюда, товарищи, на свои родные места. Картина-то в общем вырисовывается неплохая. Берег вниз по Белой контролируют богоявленцы. Выше — зилимцы, ахметкинцы, красноярцы. На Симе архангельцы поставили заслон. Переправы у Инзелги, Табынска, Ахметкина и Михайловки в наших руках. Это настоящий фронт! Верст сто, не меньше. Удержать его в силах?

— Пока держим, — пробасил Матвей Лантух.

— И будем держать, — рубанул рукой Калмыков. — А территория в наших руках какая?

— Республика целая, — бросил кто-то новую реплику.

— А что? Верно! — поддержал Калмыков. — Пусть малая, но наша, с нашей Советской властью. Наш Усольск давно красным называют, вот и пусть будет Красноусольская республика.

Совещание проходило активно. Все согласились, что до полного выяснения обстановки и установления связи с Уфимским руководством, отступившим на север, необходимо оставаться на местах, ведя решительную борьбу с белогвардейцами партизанскими методами.

Для вовлечения в отряды новых групп добровольцев сочли нужным направить в села и деревни наиболее опытных коммунистов-агитаторов.

Исключительно важным было решение о создании кроме Богоявленского двух других крупных штабов боевых дружин — Архангельского и Ахметкинского. Архангельский, Березовский, Зилимский, Ирныкшинский и Красноярский отряды вошли в состав первого штаба, начальником которого был назначен В. Г. Данберг, а его заместителем — Л. В. Барышев. Ахметкинский штаб возглавил М. Е. Лантух.

Районным комиссаром и командующим всеми силами по реке Белой совещание единодушно утвердило М. В. Калмыкова, возложив на него и на членов Богоявленского штаба ответственность за координацию действий всех объединившихся отрядов.

Рождение Красноусольской республики и ее вооруженных сил стало свершившимся фактом.

Вскоре в Богоявленск проникли сведения о том, что и в рабочем Белорецке устояла Советская власть, что туда из Верхнеуральска и Троицка уже пробились красноказачьи отряды Ивана Каширина и Николая Томина. Следом докатилась молва и о движении к Белорецку из-под Оренбурга отрядов Блюхера и Николая Каширина.

Калмыков воспрянул духом.

— Держит Василий Константинович свое слово. Не покинул Урал, идет по нему. Надо срочно налаживать связь.

Провести эту нелегкую разведку было поручено пятнадцати боевикам. Старшим был назначен Федор Калмыков. Особое задание имел и Василий Зудов. Под подкладкой его пиджака было зашито написанное на холсте письмо с просьбой о выдаче для боевых нужд отрядов 250 тысяч рублей.

Только проводили связных к Блюхеру, как дали знать о себе и члены Уфимского губревкома.

— Вот уж не ждали! Мечтать даже боялись, — признался Калмыков при виде посланцев.

Пробились оттуда трое — Федор Ландграф, Иван Кременчук и Константин Жеребов, не побоялись дважды пересечь линию фронта. Они пришли сказать товарищам по борьбе, что по берегам Камы и Волги держится красный фронт, а главное — живы Советы в Москве и Питере, жива и наращивает день ото дня силы для отпора врагам Рабоче-Крестьянская Армия. Передали они и указание губкома партии и губревкома пробиваться на соединение с армией в районе Сарапула.

Добрые вести привезли Федор Калмыков с Василием Зудовым. Дополняя рассказ друг друга, они поведали о партизанской столице — Белорецке, о слиянии всех собравшихся там советских отрядов и полков в единую армию.

— А кто командует ею? — нетерпеливо перебил Михаил Васильевич.

— Главкомом избран Николай Каширин, его заместителями — Василий Блюхер и Иван Каширин, — ответил Федор. — Наступление уже повели, к Екатеринбургу через Верхнеуральск — Миасс. В случае удачи и нам дадут сигнал двигаться следом.

— А как узнаем об этом?

— Телеграф выручить должен, — загадочно улыбнулся Зудов.

— С божьей помощью, что ли?

— Нет, с нашей, — уточнил Федор и протянул руки. На них мозоль на мозоли. — Всю линию подняли, от самого Белорецка.

— Ну?! Молодцы! А деньгами разжились?

— Без казначея тут не обойтись, — ответил Зудов, кладя на стол тугую кожаную суму.

В тот же вечер Калмыков связался с Белорецком, но ни Блюхера, ни Кашириных на месте не оказалось. «Под Извозом за Верхнеуральск бьются, — пояснил дежурный по связи. — Как вырвут победу, позовут за собой, не сомневайтесь».

Прождали день, другой, слетели с календаря и последние июльские листки, а партизанская столица молчала. «Забыть не могли, — успокаивал Калмыков и себя, и помощников. — Видать, что-то застопорилось на Извозе. И нам нужно ухо востро держать».

Причин для опасений было немало. Противник уже принялся прощупывать крепость фронта Красноусольской республики на всем протяжении от Зигана до Сима. На юге неожиданным ударом выбил богоявленцев из Петровского, на севере нацелился на Охлебинино, а в центре белогвардейцы подняли подозрительную возню в районе Русского Саскуля.

«Заманчиво им здесь скакнуть за Белую. Если закрепятся, — рассуждал Михаил Васильевич, оценивая по карте возможные изменения обстановки, — то путь до Богоявленска станет коротким, затрещит фронт и — пиши пропало. Нет, такое позволить нельзя. Но выход? А что если упредить, да так, чтобы и духа их в Саскуле не стало. Когда и как это лучше сделать?»

Окончательное решение созрело тут же. Первым по вызову явился в штаб Николай Беляков. В оренбургском походе он не участвовал, но твердую волю и командирский талант показать успел.

Как только вспыхнуло кулацкое восстание, поднял заводчан и кружил с ними по окрестным деревням и селам, пока не выжег все до единого осиные гнезда мятежников.

— Слышал я, Николай, что ты мастер по быстрым наскокам, — объявил командующий. — Думаю, не промедлишь и нынче. Бери сейчас же две роты пехоты, пулеметчиков, оба расчета горных орудий и выходи с ними в ночь к берегу против парома на Саскуль. Скрытно выставь на полверсты ниже наблюдателей. Я подам им сигнал с той стороны. Как примешь, открывай огонь из всех средств и под «ура» бросайся с пехотой к парому.

— А переправа?

— Прежде огонь и шум обеспечь, да такой, чтобы там у них все поджилки затряслись. Понял?

Отпустив все еще недоумевающего Белякова, Михаил Васильевич удивил неожиданным предложением и начштаба Ковшова с адъютантом Озиминым:

— А теперь, други, давайте формировать мои вооруженные силы. Отряд должен быть предельно подвижным. Полсотни боевиков, четыре пулеметчика, десяток кавалеристов, и чтоб все сорвиголова!

Недостатка в отчаянно-храбрых не было. Спорили, доказывали, отбирали лучших из лучших. Потом в три руки строчили предписания: «В 4 утра в полной боевой явиться в штаб». Вызвали мальчишек, и полетели они с повестками по всему поселку.

Рассвет только-только занимался. Ровно в назначенный час Михаил Васильевич вышел на штабное крыльцо.

— Ста-ановись!.. Смирно-о!

Все вызванные налицо, все экипированы по-боевому.

— Товарищи! — обратился командующий. — Мы идем на очень ответственное и опасное дело. Отряд поведу я. Кто трусит или нездоров, пусть выйдет из строя.

Строй не шелохнулся. Михаил Васильевич прошел его из конца в конец, испытующе всматриваясь в лица боевиков. На левом фланге стояли пулеметчики с «максимами» и «кольтами».

— Это лишнее, — сказал Калмыков.

— Кто лишний? — испуганно спросил Михаил Дублистов.

— Не вы. Пулеметы оставить на месте. Умаетесь только с ними. В путь!

Из поселка доехали на подводах до Табынска. Паром на Белой оставался в руках богоявленцев. Когда переправились на левый берег, Калмыков распорядился:

— Красные банты всем снять, будем выдавать себя за белых. При проезде через деревни в разговоры никому не встревать. С кем надо — сам потолкую. Конечная наша цель выбить противника из Саскуля. На правом берегу отряд Белякова. Надеюсь, огнем поможет, как надо.

Во второй деревне, как и в первой, Михаил Васильевич представился жителям:

— Мы из Уфы. Идем помогать нашим.

Башкиры, обступившие командирскую подводу, заговорили о чем-то по-своему. Боец-переводчик пояснил, что два дня назад сюда приезжал представитель Уфимской власти и пообещал народу, что скоро будут взяты Москва, Петроград, а потом и Усолка. Верно ли это, хотели узнать башкиры.

«Ишь ты, как высоко нас подняли», — ухмыльнулся Калмыков и проговорил:

— Коль обещали, ждите. А где наши?

— Там, в Русском Саскуле, — отозвался по-русски молодой башкир.

— Много?

— Двести будет. Да на Ак-Идели сто будет.

— На Белой, что ли? Веди к переправе.

В версте от реки Михаил Васильевич отослал провожатого назад и остановил отряд. Группу конных укрыл в засаде, а с пешими пошел через лес к Белой. Выйдя, Калмыков развернул бойцов цепью в направлении переправы и приказал залечь. Подорвав гранату, подал условный сигнал наблюдателям Белякова. Через несколько минут на правом берегу заухали орудия, затрещали пулеметы. Белые ответили тем же. Из-за реки донеслось многоголосое дружное «ура».

— За мной, вперед! — прокричал Калмыков.

Белогвардейцы ждали появления красных на реке, а те неожиданно обрушились на них с фланга и с тыла. Где уж тут о стойкости обороны думать — дай бог ноги унести. Покинув окопчики на переправе, неприятельские солдаты понеслись к Саскулю, но поздно — туда уже влетели конники Никиты Опарина.

У переправы бойцы Дублистова разжились первым пулеметом, в деревне с помощью опаринцев — и вторым. Их сразу же пустили в дело и давай поливать огнем растерявшегося врага. Белые мелкими группами и поодиночке бежали из Русского Саскуля в сторону Стерлитамака. Преследовать их не входило в планы Калмыкова. Угроза вторжения на Красноусольский берег была отведена. Погрузив на подводы трофейное оружие и патроны и прихватив с собой богатый обоз с овсом, пшеницей, печеным хлебом, отряд вернулся на главную базу.

В Богоявленск прибыли на утро следующего дня. У штаба Калмыков намеревался сразу же сделать обстоятельный разбор, поблагодарить бойцов за удаль. Однако планы нарушил Венедикт Ковшов. Он доложил, что вчера разговаривал с работником главного штаба краснопартизанской армии Михаилом Голубых. Тот от имени Блюхера сообщил, что все их части вернулись обратно в Белорецк, вырабатывается новый план действий, для принятия которого командованию нужно знать, существует ли реальная возможность прорыва из окружения через их заводские районы.

— Сменить решили курс. Это хорошо, — довольно проговорил Калмыков, входя в аппаратную. — Что ж, можем доложить: путь через наши заводы самый верный, готовы помочь боеприпасами, снаряжением. Да и пробиваться вместе навстречу Красной Армии будет легче.

Белорецк снова на проводе. Телеграфист включился в работу. Застучал аппарат, и казалось, что из множества слов он уловил всего лишь одно: «Ждем. Ждем. Ждем…»