Коммуна, или Студенческий роман

Колхозное

– До свидания! – решительно попрощалась Полина с хранившей ледяное молчание мамой и с невидимым, затаившимся в преддверии бури, папой. И аккуратно закрыла за собой дверь, еле сдерживая желание хлопнуть на весь подъезд.

Английский замок мягко клацнул, знаменуя начало второго сентября и второго же дня узаконенного студенчества и, значит, новой жизни. И Поля поставила себе «отл» в воображаемую зачётку. В графу напротив дисциплины «сдержанность» – одной из многих дисциплин в толстом внутреннем «кондуите» её несовершенств. Довольная собой, она легко сбежала по лестнице «суперфосфатного» дома и оказалась в большом дворе.

«Налево пойдёшь – на Воровского попадёшь. Направо свернёшь – на Чкалова окажешься. В школу уже не надо, а портить утро новой жизни трамвайной толкотнёй? Увольте!»

И Полина повернула в арку, ведущую на проспект Мира.

Таких дворов вы уже не найдёте даже в исторических центрах исторически же значимых городов – всё перестроено, облагорожено не слишком хорошим вкусом или изуродовано слишком большими деньгами. Дворы, подобные этому, соединявшему миры трёх улиц, представляли собой «культурные слои» разных эпох и формировались естественно, с течением времени, а не по мановению генплана застройки застроенного и перестройки перестроенного. Самой «пожившей» частью этой конгломератной симбиотической формы существования людей и строений был дворик, ведущий на Малую Арнаутскую улицу, носящую во времена описываемых событий имя революционера Воровского. Двухэтажное ветхое здание с трёх сторон окружало небольшое уютное пространство, где всё ещё были крохотные разнообразные палисаднички, засаженные у кого тюльпанами, а у кого и редиской. Скамейка, которую каждую весну красил один и тот же дядя Фима, сопровождая малярные работы пламенными упрёками в адрес соседей: «Как тухис воткнуть – так все нате пожалуйста! А как покрасить – так только дядя Фима хуй расчехляй!» Автор понятия не имеет, что бы могло значить это высказывание, потому что, по дошедшим до него сведениям, красил скамейки дядя Фима всё-таки кистью. Малярной растрёпанной кистью, крепко зажатой в правой рукой, а вовсе не…

В этой самой камерной, «кухонной» части проходного мира до сих пор – до тех, пардон, пор – был даже колодец. И когда в «большие» дома, прописанные по проспекту Мира и улице Чкалова, прекращали подачу воды, что в Одессе случалось достаточно часто, если не сказать регулярно, жаждущие напиться и помыться тащились с вёдрами в «старый двор». Где их встречал всё тот же дядя Фима. С кем парой слов перекидывался, кому в лицо выпускал дым от своей вечной беломорины, а иным и под ноги сплёвывал. И всем казалось, что они воруют личную дяди-Фимину воду из артезианской скважины, пробурённой не его дедом для всех, а собственноручно выкопанной дядей Фимой для себя. Но стоило процитировать строгому, презрительному, кореннее не бывает одесситу дяде Фиме: «Однако в сей Одессе влажной ещё есть недостаток важный; / Чего б вы думали? – воды»[6], как он расцветал и начинал рассказывать, как Пушкин, сукин сын, спал с женой Воронцова, а дурочка Амалия[7] оплачивала его счета у Отона[8] из мужниного, разумеется, кармана. Да всё это с такой страстной живостью, как будто он был непосредственным участником событий. Ещё дядя Фима лично знал не только Ильфа, Петрова, Олешу и Бабеля, не только ловил рыбу с Багрицким, но и давал ценные советы полководцу, штурмовавшему крепость Гаджибей, присутствовал при подписании Екатериной Великой соответствующего указа, а после сам дробил каменья молотом, чтоб «скоро звонкой мостовой» покрылся спасённый им, дядей Фимой, город «как будто кованой бронёй».

Дядя Фима не только любил, но и писал стихи. Его никто не слушал. Кроме маленькой Полины. Она же не только слушала, но и запоминала.

бормотала себе под нос маленькая Поля, кружа по двору, не различая границ ареалов, что свойственно лишь смелым своей несмышлёностью детям кошек, собак и людей.

И Полиным родителям вёдра с водой дядя Фима приносил сам. Поэты – очень благодарные люди.

Ещё Полина имела право на качели старого двора, могла безнаказанно любоваться красными тюльпанами и есть первую майскую редиску, выращенную древней матушкой дяди Фимы на крохотном клочке почвы в самом центре асфальтового города.

Позже ей разрешалось ходить в школу через «левые» врата, срезая длинный крюк. Мальчишки-девчонки «старого двора», смевшие по недоумию посягнуть на это священное право Полины и заявить ей: «Шо это ты через наш двор шастаешь?!» – имели дело непосредственно с дядей Фимой.

– Как жаль, шо она не еврейка! – вздыхал иногда дядя Фима, глядя на задумчивую тихую девочку. – Мы бы выдали её за племянника Арона.

Кто такой этот Арон, представлявшийся Поле отчего-то не человеком, а материком, и каков загадочный племянник этого материка, она так никогда и не узнала.

– А почему, если я не еврейка, мне нельзя выйти замуж за племянника Арона? И кто я, если не еврейка? И как это узнать?

– Кушай салатик, деточка-дурочка! – ласково говорил ей дядя Фима.

– Папа, я не еврейка? – спрашивала шёпотом маленькая Поля у отца, не получив разъяснений от дяди Фимы.

– Нет, конечно! – тоже почему-то понижал голос папа.

– А кто я?

– Ты – русская.

– А как это получается, что я русская, а дядя Фима – еврей?

– У тебя мама и папа – русские, поэтому ты русская. А у дяди Фимы – и мама и папа – евреи. Поэтому он еврей.

– А замуж выходить за племянника Арона мне нельзя, потому что межвидовой барьер, да? – понимающе резюмировала Поля, только-только прочитавшая в энциклопедии умное определение. – Кролики не женятся на курицах?

– Э-э-э… Не совсем так, – смущался папа. Он мог сколько угодно говорить с Полиной о теплопроводности и сопротивляемости материалов, а самые интересные и простые вещи никогда не мог толком объяснить.

– Тогда как у жеребцов с ослицами? Жениться можно, но потомство будет бесплодно, да? – не унималась Поленька.

Папа хватался за любую возможность – трубку телефона, мытьё грязной посуды, поход в магазин. С радостью отчаявшегося, он готов был хоть на Луну полететь, лишь бы слезть с этих театральных подмостков, куда из зала на тебя пристально нацелена пара детских любопытных и доверчивых глаз. Учителями не становятся. Так или иначе объяснить можно всё. Жить с этим грузом под силу далеко не каждому.

«Правый» и «центральный» дворы, ведущие, соответственно, на Большую Арнаутскую, названную советской властью именем доблестного советского лётчика-хулигана Валерия Чкалова, и Александровский проспект, известный Поле как проспект Мира, были более поздними – созданными в пятидесятые-шестидесятые. «Новыми» дворами. Что было на их месте раньше – девочка не знала. Но её воображение рисовало близнецов «старого двора» вокруг огромных каштанов и тополей, и мир её становился пасторально-вечным. В каждом из пространственно-временных «коридоров» этих параллельных миров существовали свои компании, и лишь маленькая Полина свободно перемещалась в любую сторону, с лёгкостью входя «в контакт» и с мужиками, «забивающими козла» на столике «правого» двора, и с подростками, пьющими портвейн под гитарные переборы двора «центрального». Её с удовольствием подбрасывал вверх Пётр Иванович («Раздолбай! Кран протекает, а тебе только бы в домино!»), и старшеклассник Пашка Городинский («Паша! Иди домой, сколько тебе говорить!») трепал за щёчку, и даже служительницы столовой («Светка – блядь редкая!»), курившие у служебных врат, выходящих в угол «правого» двора, выносили ей сколько угодно компота из сухофруктов. Люди обращали внимание на Полину лишь потому, что она обращала внимание на них, а не старалась обратить внимание на себя. Люди любят, когда ими интересуются. Люди влюбляются в того, чей интерес искренен. Поля искренне интересовалась людьми и миром. Кстати, с миром это правило тоже действует, автор не раз проверял. Мир так же влюбчив, как и люди. И мотивы мира вполне человеческие. И у людей изначально – мирные. Или мирские. Поля тогда не отделяла.

Времени до сбора под деканатом было предостаточно, и новоиспечённая первокурсница, выйдя на проспект Мира, отправилась в свой пеший поход. Ей предстояло миновать Кировский скверик, где по утрам сплетничали собачники и гонялись за инфарктом редкие физкультурники. Позже, ближе к полудню, скверик заполнится мамочками с колясками и «прогулочными» детсадовцами того самого дошкольного учреждения, находящегося в «правом» дворе, куда когда-то ходила и сама Поля.

Пройти проспект насквозь и уткнуться в здание ресторана «Киев». По задумке градостроителей Александровский проспект должен был спускаться к морю. Но какая-то тогда тёмная история вышла (а истории застройки городов светлыми не бывают) не то с правом собственности, не то с деньгами (что суть одно), и некий купец воткнул это круглое здание аккурат на пути следования магистрального Александровского проспекта. Взял да и выстроил, не убоявшись самого государя-императора. Поскольку отнюдь не государи, будь они трижды императоры, правят материальным миром. Материальным миром правят материальные же средства. И у простого купца обычная наличность может быть куда более достоверно ощутимой, чем у самого сложного государя самой непростой империи. Так он и жил, бедняга-проспект: начинался у Привоза и утыкался в ресторан.

Минуя Дерибасовскую и пройдя по Гоголя (приветливо сделав ручкой носатому барельефу), выйти на Комсомольский бульвар. Полюбоваться панорамой порта – и вот уже и до Академика Павлова рукой подать через крохотный сквозной переулочек без названия. Там, на углу с улицей Короленко, наискосок от Художественного музея и толпились около деканата её однокурсники.

«Спортивный костюм, тёплая кофта, кроссовки, зубная щётка, чашка… Вроде ничего не забыла, – гордилась собой Полина. – Ну что там ещё может понадобиться, в этом колхозе?»

Неведомый колхоз представлялся чем-то белозубым и задорным из телевизора. Чем-то вроде пионерского лагеря, только для взрослых. Там всем весело, все поют, играют в подвижные игры. Какие подвижные игры могут быть у взрослых? Ну, какие-то наверняка есть. Что взрослые – не люди? Должны же они как-то двигаться, в конце концов! Играючи, например.

Были студенты с папами-мамами. А были и без.

«Никуда без родителей не могут! Уже студенты, а за ручку ходят! Тоже мне – великое путешествие – за Кудыкину гору паковать помидоры! Некоторые мамаши ещё и плачут. Ох ты ж господи!» – фыркала про себя Полина, гордая своей внезапно отвоёванной без особого кровопролития самостоятельностью. Точнее – её видимостью. Но в юности репродукция картины мира принимается за саму картину без лишнего слова. Редко у кого по молодости хватает ума на мужество объективности. Может, и хорошо, что не хватает? Всё-таки любую картину – в том числе мира – следует для начала обозреть издалека. Насладиться, принять всю как есть и только потом погружаться в механику процесса манипуляций цветом, полутонами, светом и тенью…

Справедливости ради (а не для оправдания высокомерных девических размышлений) заметим, что подавать документы Полина явилась без родителей. И на экзамен свой единственный сходила без мамочки-папочки. Многие и многие вчерашние школьники даже узнать, где главный корпус находится, и уж тем более – где там приёмная комиссия, без взрослых не могли. А на вступительных экзаменах и вовсе в обмороки падали на руки – ладно бы только мам-пап, так ещё и бабушек-дедушек.

«Живут же и Вадим и Примус как-то без мам и пап? Хотя, конечно, они на целых четыре-пять-шесть лет меня и моих этих инфантильных одногодок старше. Столько лет разницы, если разобраться – целая эпоха. Огромный срок. Что со мной будет через четыре-пять-шесть лет? Страшно представить! Может, я уже академиком стану? Или три раза замуж схожу. Или пироги научусь готовить? Или… Нет, за такой длительный период столько всего может произойти, что лучше об этом не думать!»

Оставим на совести юной дурочки то пренебрежение, с коим она отделила себя от «этих инфантильных одногодок». Тем паче события, что вот-вот произойдут, дадут ей понять, что она такая же мамина дочка, как и большая часть её ровесников. Если не хуже.

Своих одногруппников она увидала издалека – среди этих взрослых дядек не суетился ни один родитель с последними советами и прародитель с торбой тёплых пирожков.

Заместители деканов бегали туда-сюда, сверяясь со списками и давая ценные указания.

– Филипп Филиппыч! А ты, значит, Полина Романова? Этих-то оболтусов я всех знаю, – отрекомендовался Полине плотный кривоногий брюнет. – Доцент кафедры физиотерапии, куратор вашей группы, а также твой ангел-хранитель от этих чудовищ.

– Здравствуйте, – вежливо ответила девушка. – Я.

Примус отчего-то злобно хмыкнул. Широкая спина Вади Короткова немедленно нарисовалась перед Полиной.

– Не волнуйтесь, Филипп Филиппыч, солдат ребёнка не обидит, а «ангелу-хранителю», если вдруг крылья чересчур… хм… топорщатся, может и на пятаки кое-что порубить.

Полина шутки не поняла. Парни загоготали. А доцент покраснел и рявкнул важным тоном:

– В автобусе не пить! И чтобы без всяких мне там…

– Не волнуйтесь, Филипп Филиппыч, всё будет в ажуре! – совсем другим, моментально изменившимся – миролюбивым тоном заверил его Вадим. Что-то во всём этом было Поле очень непонятное. Очень-очень мужское. И в то же время весьма походило на так и не состоявшуюся драку дворовых котов.

– Пщщщщ, ты зачем сюда?

– Кххххххх, можно подумать!

– Вот и канай, уаоуууууу!

– Кхххххх, больно надоуоуууу!

Но чувствовалось, если что – то до последнего клочка драных ушей, до последних кончиков выдранных усов. И даже не по делу. И не за идеалы. И не во имя прекрасной дамы. Не из рыцарского кодекса вообще. А чисто из принципа.

«Не права наша невоспитанная родственница тётка Ольга. Мужчины – не козлы. И я не права. Они – и не прецизионные станки тоже. Точного в них ничего нет. Мужчины – коты. Кто с помойки, а кто и тигр. Но – коты, коты, коты…»

Впрочем, и тут Полина была далека от истины. А кто к ней близок в восемнадцать? А в сорок? А в восемьдесят?.. То-то и оно! А кажется, всего делов – стой на своём. Да не всё так просто, как выясняется. Как выясняется и в восемнадцать, и в сорок, и в восемьдесят…

Спустя полчаса автобусы благополучно отбыли, впервые в жизни увозя Полину в долговременную поездку без родителей, тётушек и нянюшек. Вольный ветер странствий et cetera…

Ехали долго. Часа четыре, а то и все пять. Болтали, песни пели, ели, останавливались у посадок, чрезвычайно редко встречавшихся среди бесконечных малороссийских полей. В какой-то момент Полина уснула, уронив голову Вадиму на плечо. Тот сидел смирно, как будто аршин проглотил, за что был подвержен добродушному осмеянию со стороны товарищей. Особенно – циничного Примуса. Уже знакомый с maman Стасик шутил, таинственно намекая на то, что к Полине прилагается Цербер в халате и тапках, Тарас глубокомысленно поправлял очки, а застенчивый Вася просто краснел. Всего этого она не видела и не слышала. Последние дни были слишком урожайны на впечатления и слегка подкосили неокрепшую девичью психику. Пара часов хорошего крепкого сна ещё никому не вредила. Потом уснул и сам Вадим. Этот мог спать где угодно и как угодно, включая – на болотной кочке под грохот артобстрела.

Но впечатлений, как известно, много не бывает, как бы вам ни казалось, что уже всё, край… Земля круглая, потому при малейшем изменении во времени снова открываются неизведанные горизонты. А за ними – ещё. За ещё – ещё. И так до полного оборота вокруг. Но если снова сменить пространство, то при малейшем изменении во времени… На языке вертится какое-то очень подходящее слово… Бесконечность! Вот. Она самая. Бесконечность впечатлений так же циклична, как бесконечна сама цикличность, простите автора за одесский бич.

Бравых студентов-первокурсников привезли в село Глубокое Татарбунарского района Одесской области. И будут размещать, как объявил громогласный Филипп Филиппыч, в помещении бывшего санатория для больных туберкулёзом детей.

Тут просто необходимо сделать очередное, в ряду бесконечных, лирическое отступление.

Полина, конечно же, испытывала муки моральные, взрослея под диктатом мамы-манипулятора. Она, естественно, мёрзла, как все дети, перекатавшиеся зимой на санках. Поля даже знала, что такое туалет класса «нужник». Но если совсем честно: Полина никогда не знала по-настоящему некомфортных условий. Необходимость пользоваться туалетом в поезде была для неё физиологическим стрессом. Существом она была избалованным и, чего греха таить, совершенно неприспособленным к существованию где-нибудь, кроме «суперфосфатной» «сталинки» и пары загородных домов. Нет-нет, она вполне могла постирать в тазике носки. Если в тазик из крана можно было набрать тёплой воды. Легко поджаривала себе яичницу. На газовой конфорке. При помощи сковороды и масла. И заваривала чай. При наличии, собственно, чая и кипятка. Спокойно спала на полу – если пол был достаточно тёплый и на нём лежал толстый матрас. Даже в одной комнате с другими людьми Полина находилась совершенно безболезненно. Если эти люди были родителями, родственниками или, на худой конец, друзьями родителей и родственников. И ещё – Поля панически боялась темноты. Особенно если в эту темноту была погружена совершенно незнакомая, никогда не виданная прежде местность.

Тут же, в отнюдь не пасторальных сельских сумерках, Полиному взору предстал длинный, как ленточный червь, одноэтажный барак. Перед ним царили грязь и запустение. Метрах в двадцати от входа стоял на кривых арматурных ногах жёлоб, над которым были подвешены алюминиевые умывальники, судя по их контурам, регулярно служившие мишенями для метания камней из пращи. Справа находилось серое двухэтажное облупленное здание неясного назначения. Чуть вдали угадывался какой-то водоём, откуда доносился мощный лягушачий хор. Несмотря на всего лишь второе сентября, было сыро и промозгло. Совсем не так было бы сейчас дома. Она бы наверняка пошла на Ланжерон с одноклассниками. Или в яхт-клуб с подругой. Или с компанией взрослых дядек (из того же яхт-клуба) – аспирантов Таниного папы – на студенческий пляж, ещё именуемый «собачьим». Такой кусочек дикого берега за «Дельфином», отделяющий шумные городские пляжи от группы маленьких, уютных, убранных береговых полос разнообразных «блатных» санаториев-профилакториев. Лучше всего, конечно, с компанией аспирантов. С ними спокойно, они заботятся и говорят умные красивые слова. На пляже был бы нагретый песок, она бы сплавала до волнореза и обратно в бархатной тёплой сентябрьской морской воде. Её бы предупредительно укутали в большое махровое полотенце, когда она вышла. И подали бы бутерброд с докторской колбасой и свежим огурцом. После она бы приняла дома ванну и отправилась спать в чистую постель… А вот этот вот «вольный ветер странствий» прямо сейчас – как печальная сиротская песнь. Бесприютен и нездоров. И никто не спешит накинуть на тебя большое махровое полотенце. Да и ванны, судя по всему, не предвидится. Ну, должен же тут быть хотя бы душ! Его не может не быть в санатории! Тем более – в санатории для больных туберкулёзом детей.

Полина ещё раз обозрела убогий жёлоб со всеми прилагающимися к нему причиндалами. Надежды это не вселило. Призрак уютного нагретого вечернего моря бередил душу, поднимая печаль сиротской песни на тональность.

«Надо же, всего лишь какие-то четыреста километров…»

Студенты высадились. Автобусы уехали. После переклички началось расселение.

– Ну что, Романова? Определилась? С твоими товарищами, как ты понимаешь, я тебя разместить не могу! – ядовито засмеялся каракатый Филипп Филиппыч, подкатившись сбоку к Полине.

– Почему? – глупо спросила она.

– Правда не понимаешь или прикидываешься? – прищурился куратор. – В медин стали принимать слабоумных девиц!

– Ах да. Извините, – Полина покраснела.

– Ну, пока ты шашни в автобусе разводила, девчонки все перезнакомились, так что теперь – куда примут или где место останется. – Он ещё раз злорадно рассмеялся и ушёл.

Все разошлись, и Полина осталась перед зданием одна. Было невыносимо обидно. И за несправедливое обвинение в «шашнях», и за то, что парни действительно бросили её тут одну.

«Даже сумки покидали, гады! Конечно, себе места получше занять. А я никому не нужна, и сама – ничего не умею! Неприспособленная тупая курица! Надо было соглашаться на мамочкины справки и драить стёкла в кабинетах или мести асфальт под ректоратом на какой-нибудь «практике», послушно возвращаясь домой вовремя. А потом – на пляж со старшими товарищами, под присмотром великовозрастного братца или стабильно-положительных аспирантов. После – замуж, за кого мама скажет. И всю жизнь есть подносимые кем-то бутерброды с докторской колбасой. Потому что к самостоятельной добыче мяса ты не способна! Нет у тебя зубов и когтей. Ты – ничтожество!»

Полина виртуозно умела накручивать себя – всё-таки в её сосудистом русле плескалась и мамина кровь. Крупные слёзы уже готовы были выкатиться из глаз, когда к ней подошёл Вадя Коротков с крупной фигуристой русоволосой девочкой:

– Знакомься, это Ольга.

Полина моргнула, и предательская солёная вода покатилась-таки по щекам.

– Полина, – она ещё и всхлипнула, не удержавшись.

«Ага! Ну давай, давай! Устрой истерику похлеще мамочкиной! Покажи класс. Опозорься по полной программе!»

– Долго тренировалась? Никогда не видел такой «слёзной фасоли». Чего ревёшь? – спросил Вадя и достал из кармана платок.

– Ничего мне не надо! У меня свой есть! – огрызнулась Полина.

Своего платка, конечно, в кармане не обнаружилось, и пришлось утереться рукой.

«Надо же! Бросил тут одну, а теперь ещё какую-то Ольгу знакомиться приволок, скотина!»

– Пойдём? – спросила «какая-то» Ольга дружелюбным тоном. – Я учусь в восьмой группе, а с Вадимом мы познакомились в бассейне пару месяцев назад и теперь просто дружим. – Девушка была явно куда тактичнее Вади. – У меня тоже глаза слезятся, когда вижу кривые ноги Филипп Филиппыча. То ли от жалости, то ли от аллергии.

– Куда пойдём? – растерянно спросила Полина.

– В »блатную» палату. Всего на четверых. Вадим сказал, есть тут один хороший человек, да кусаться не умеет. Будем учить.

– Спасибо, – еле слышно пролепетала Полина. Ей стало так стыдно, что противные слёзы опять было заструились по щекам. Коротков молча протянул ей платок, молча взял сумку, и они вошли в здание.

Бедный Вадя! Эдакое исчадие из милых, интеллигентных, домашних, уютных городских мирков встречалось ему впервые. Это тебе не односельчанка. И не сестра из медсанбата. Там всё было просто и незамысловато. Честно и понятно. Скучно и очевидно…

Длинный сумрачный коридор без окон никак не соответствовал Полиным представлениям о санатории для чахоточных. Не говоря уже о студенческой романтике. В её воображении студенты жили в палатках, ходили в стройотрядовских курточках, пели под гитару и… Вот это «и» в виде, собственно, самой работы и обыкновенных, физиологических сторон жизни как-то всегда незаметно проскакивало мимо. Не это ли состояние принято было называть романтикой? Которая, как известно, сама тут не растёт – её надо с собой привозить? Из советских фильмов и папиных рассказов студенческая работа в колхозах и стройотрядах представлялась сплошным праздником молодых жизней. Непрерывной смехо-радостью без мочеиспусканий, дефекаций, подмываний и прочих санитарно-технических телесностей.

«Что-то не очень похоже на праздник! К тому же чертовски хочется принять душ после четырёх часов потного автобуса. Я, поди, уже воняю, как старая портянка, прости господи! Хотя откуда я знаю, как воняют старые портянки?.. А уж как от Вадима пахнет потом, с ума сойти! Нехорошо так думать о том, кто о тебе заботится, но от него уже просто несёт этим самым потом!.. Но у него есть чистый носовой платок, а у меня нет. Вот и как не стыдно думать гадости о хорошем человеке?! Сама скоро будешь пахнуть как сыр, привезённый тётей Верой из Парижа. И что? Ты от этого станешь хуже?.. Куда уж хуже…»

Девушки вошли в маленькую комнатёнку, заставленную по периметру четырьмя панцирными койками. Три из них были по-домашнему застелены. На четвёртой, сразу справа от входной двери, лежали не внушающий доверия матрас в жутких пятнах цвета детской неожиданности и какой-то половик, по размеру походящий на одеяло.

«Это моя, – догадалась Полина. – Ну да! Кто успел, тот и съел. Слева от входа даже шкафчик стоит замызганный – хоть иллюзию отгороженности создаёт. И только ты будешь спать прямо у дверей! Впрочем, скажи спасибо, что ты вообще где-то будешь спать. Могла всю ночь на улице простоять – символом несгибаемой неуместности!»

– Ольга, Неонила, меня ты уже знаешь, – представила тем временем уже знакомая Оля соседок.

– Полина. А где здесь бельё выдают?

Девушки в ответ дружно грохнули.

– Где-где! В … нигде. А ты что, с собой не брала? – добродушно затряслась толстоногая хохотушка Неонила.

– Нет. Я не знала, что надо с собой. Думала, тут как… как в пионерлагере. Я в «Молодой Гвардии» однажды была. Там бельё уже было постелено.

– Ну ты даёшь! А в цэковском санатории в Конча-Заспе не была? Матушка говорила, что там на постеленном белье уже и номенклатурный мужик уложен койку согревать! Держи, – она кинула Поле комплект белья. – Хорошо, что я запасливая. – Они всё ещё хихикали. Вполне, впрочем, добродушно.

«Ну вот, теперь я ещё и клоун!»

– Ну, располагаемся и соображаем чай, – скомандовала первая Ольга, доставая из сумки жестом фокусника электрокипятильник, литровую эмалированную кружку и хвастливо вертя ими в воздухе.

«Да. Ни к чертям собачьим я не гожусь со своим спортивным костюмом и зубной щёткой! Учись, идиотка!»

Неонила оказалась одесситкой, проживающей с мамой в коммунальной квартире. Не в самом историческом центре, но и не в окраинных новостройках. Мама у неё была весёлой женщиной «в вечных поисках недолговечной любви» – как формулировала сама Неонила. Мужа у мамы никогда не было. Даже когда она родила девочку и назвала её столь замысловатым именем. «Лучше называть Нилой», – строго сказала Поле эта хорошенькая коренастая брюнетка. Мама Нилы никогда не унывала. Она работала, чтобы прокормить себя и дочь. И работала весьма успешно – главным экономистом какого-то крупного предприятия со всеми вытекающими профсоюзными благами. В оставшееся от работы время она «жила культурной жизнью», включающей книги, театры, курорты и, конечно же, мужчин. Нила лет с двенадцати была предоставлена сама себе, чем ничуть не тяготилась. Напротив. «Мама – совершеннейшее дитя! Она даже яйцо не может сварить и колготы заштопать!» – откровенничала она позже. Так что такая же городская, как и Полина, девочка умела всё, что должна уметь женщина, и была при этом необычайно начитанна и даже некоторым образом изысканна. Редкое сочетание. Последние два года у её матушки был роман с каким-то высокопоставленным обкомовским чиновником, благодаря чему Нила и поступила в медин. Впрочем, школу она окончила с серебряной медалью, так что вполне заслуживала участи студентки высше-блатного учебного заведения.

Первая Ольга тоже была одесситкой. Она жила в новом доме на Большом Фонтане. Папа её был известным в городе профсоюзным деятелем. Мама – домохозяйкой. Родители были прекрасной парой, несмотря на некоторые мамины особенности. Впрочем, дочери это не касалось никоим образом. Ольга была абсолютно лишена какого бы то ни было снобизма, обычно присущего деткам, родившимся с «серебряной ложкой во рту». После восьмого класса она поступила в медучилище. Окончила его с красным дипломом, отработала год медсестрой и лишь потом, удостоверившись в правильности выбора, подала документы в медицинский. Она была очень основательной. Фундаментальной. Во всём. И одинаково ответственно относилась как к выбору следующей книги для чтения, так и к специальности. Не говоря уже о мужчинах. Будущий спутник жизни должен был безукоризненно соответствовать настолько выверенному ряду параметров, что неизвестно, существовал ли такой в живой природе. Умён, начитан, воспитан, верен… И так далее.

Первая Ольга и Нила вполне дополняли друг друга и не боролись за власть на хозяйственно-бытовой ниве. Ольга была для этого слишком серьёзна. Буддийского монаха ничто не свернёт с пути. Кстати, она всерьёз увлекалась Японией и даже учила японский язык. Что было неудивительно – её папа являлся, кроме всего прочего, председателем общества японо-советской дружбы. А ректор медина, к слову, – сопредседателем оного.

Вторая Ольга, родом из Кривого Рога, уникально гармонично сочетала в себе разбитную девицу и краснеющую от малейшего пустяка скромницу. У неё был потрясающе красивый звонкий грудной смех. Она прекрасно пела. С таким голосом, а главное – диапазоном, ей бы в консерваторию поступать, но она хотела стать врачом. Причём непременно анестезиологом-реаниматологом.

– А ты кем хочешь быть? – поинтересовалась она у Полины за чаепитием.

– Не знаю, – помолчав, ответила та. Девицы удивлённо переглянулись.

– Ну, врачом хотя бы? – подсказала тактично-сердобольная Нила.

– Нет. Точно нет, – отрезала Полина, давая понять, что тема не обсуждается.

Чай был странный. Очень странный. Очень-очень странный. Солёный и какой-то… металлический, что ли?

– Это тут вода такая. Может, побольше заварки кинуть? И сахара полкило? – вслух заметила Первая Ольга и немедленно приступила к реализации озвученного.

После первой же чашки чёрного сиропа они подружились, что очень обрадовало Полину. Потому что девичья дружба была для неё сложным вопросом. Её личность на женщин или не действовала вовсе, или давала результат со знаком минус. До сих пор её любили только мама и учительница музыки. Но обе – такой жестокой пристрастной любовью, что частенько казалось – среднестатистическая ненависть нежнее.

Прежде у Полины была одна-единственная подруга. С первого класса. Буквально позавчера они пили чай с шоколадными конфетами и смеялись, вспоминая, как они бродили в соплях и слезах по Москве. Полина провалилась на журфак МГУ, а подруга – в несколько подряд театральных училищ. Особенно смеялись над тем, что Поля теперь «медичка», а подруга – «электричка». Потому что та поступила на какой-то «электрический» факультет Политеха, одной из кафедр которого заведовал её папа. И ещё они, кажется, даже начали писать сценарий пьесы-буфф «Первая помощь при электротравмах», при активном соавторстве папы подруги, – для постановки в театральной студии, куда обе продолжали ходить.

И вот сегодня Полина пьёт что-то похожее на дяди-Фимин чифирь, но с каким-то противным солоноватым привкусом, здесь, в недрах неведомого Татарбунарского района, а Татьяна – дома. Домашний, правильно заваренный её прекрасным папой удивительно вкусный чай, наверняка с тортиком, самый вкусный цукат с которого всегда доставался ей, Полине. Дома, потому что у подруги – бронхиальная астма, и собирать помидоры, перец и баклажаны, а также виноград и всё остальное ей категорически противопоказано по состоянию здоровья.