Комсомолец

Вступление

– Санек, вставай!

Я приподнял тяжелые веки, сквозь влажную пелену увидел лицо склонившегося надо мной человека.

– Э-э-э… давай, давай, – повторил мужчина. – Просыпайся. Нам через сорок минут выходить. В автобусе будешь досыпать. Пашка пошел ставить чайник. Умывайся, да будем чаевничать.

Я протер глаза. Попытался сообразить, что за парень меня разбудил. Выглядел тот лет на двадцать (плюс-минус год… скорее, плюс) – примерно, как мой младший сын. Черноволосый, коротко стриженый, гладко выбритый (я поморщился, уловив резкий неприятный запах дешевого одеколона), с чуть раскосыми карими глазами и то ли большой родинкой, то ли родимым пятном над верхней губой.

«Сосед по палате?» – промелькнула в голове догадка. Мне показалось, что нахожусь в больнице, уж очень казенными выглядели потолок и стены комнаты, где я проснулся. На мысли о больничной палате наводило и металлическое изножье моей кровати. А вот скрип кроватных пружин показался подозрительным: свежи были воспоминания о том, что пружин на кроватях в стационаре не было.

Я повернул голову, готовый в любое мгновение вновь ощутить боль в груди. Обежал взглядом тесную комнатушку. В подтверждение больничной версии увидел еще две кровати (-аккуратно заправленные), по старенькой тумбочке рядом с каждой, пару столов, нелепые шторы на окне. Но стойку с капельницей заменял громоздкий платяной шкаф (в больничной палате он смотрелся неуместно).

– Проснулся? – сказал парень. – Молодец. Давай, Санек, двигай умываться.

Я свесил с кровати ноги, поправил на плече лямку. Только теперь заметил, что одет странно: обнаружил на себе растянутую и давно не белую майку-алкоголичку (такую же, что и на разбудившем меня пареньке) и просторные красные семейные трусы (не боксеры, обычные семейники, какие я не носил со школьных времен). Опустил глаза, увидел у своих ног тапочки – старые, потрепанные и местами протертые, со стоптанными задниками, не уверен, что домашние.

Парень оставил меня в покое. Подошел к соседней кровати, выдвинул из-под нее сумку, принялся вынимать и складывать на стол газетные свертки. В комнате запахло едой. Как в плацкартном вагоне. Я сглотнул слюну, погладил заурчавший живот. Поискал взглядом свою одежду. Ни отутюженных брюк, ни джинсов, ни даже спортивок поблизости не нашел. Увидел на ближайшей тумбе небрежно брошенные вещи, в том числе и штаны неприятного коричневого цвета.

– Э-э-э… давай, Санек, – вновь обратился ко мне черноволосый. – Опоздаем из-за тебя!

Я указал рукой на тумбочку.

– Это… моя одежда?

– Ну не моя же, – ответил парень. – Просыпайся! Горазд же ты дрыхнуть. Сразу видно: в армии не служил. В следующий раз разбужу тебя, как только услышу будильник.

Он извлек из свертка кирпич хлеба, принялся нарезать его большим ножом.

Я натянул мешковатые штаны, детского размера на вид, но легко бы вместившие в себя двоих таких, как я. Набросил на плечи подтяжки (никогда не носил их раньше). Сдернул с металлического изголовья полотенце, повесил его на шею. Подивился странной высоте мебели: я словно смотрел на нее, стоя на коленях (столешницы обычно едва доставали мне до бедра, эти же едва не дотягивались до поясницы). Заглянул в тумбу, нашел там зубную щетку (явно бэушную) и тюбик с зубной пастой «Поморин».

Повертел щетку в руках. Точно не моя. Я бы такую убогую никогда не купил. Наверное, досталась мне в наследство от того, кто пользовался тумбой раньше. Чистить ею зубы точно не буду. Спрошу у персонала больницы, может, найдут мне хотя бы одноразовую. Я повертел головой, но мусорной корзины не нашел. Решил, что выброшу щетку в коридоре. Вставил ноги в тапочки (сын такие приволок, или тоже часть наследства от другого больного?). Шаркая ногами, направился к двери. Но вдруг замер. Потому что увидел в зеркале свое отражение.

Свое?

Молоденький парнишка, что смотрел на меня из зеркала, тоже держал в руке зубную щетку. Так же, как и я, щеголял в дурацком наряде: растянутой майке и похожих на шаровары штанах с подтяжками. Вот только был лет на сорок меня младше, гораздо ниже ростом и… вообще на меня не похож. Я помахал рукой. Белобрысый паренек в зеркале повторил мой жест, будто действительно был моим отражением. Я сдвинул нижний край зеркала в сторону, с удивлением обнаружил позади него стену.

– Санек, чего ты там себя разглядываешь? – сказал нарезавший хлеб черноволосый. – Поторопись! Опоздаем ведь!

Я только сейчас вычленил из его слов главное: «Санек».

Продолжал разглядывать смутно знакомого парня в зеркале. «Какой, нахрен, Санек?» – промелькнула в голове мысль. И без того немаленькие глаза белобрысого паренька открылись еще шире. Он в упор смотрел на меня – я пялился на него. Прикоснулся к подбородку (мы оба сделали схожие жесты), не почувствовал и намека на бороду. А ведь помнил, как недавно подравнивал ее в барбершопе. Меня побрили? Прижал ладонь к макушке (мы оба прижали), нашел там жиденькие волосы. Вместо привычной гладкой лысины.

Я тут же взглянул на свои руки. Увидел не знакомые широкие ладони (мои друзья обзывали их «лопатами»), а нечто скромное, детское, с длинными и тонкими узловатыми пальцами. Но это уже не в отражении! Я смотрел на свое тело, не в зеркало. «На свое? Разве?» Согнул руки в локтях, не услышал привычных щелчков в суставах. Захотел ударить себя по щекам, чтобы проснуться и прогнать этот сон, в котором мои накачанные в тренажерном зале руки превратились в две тонкие безволосые чужие веревки.

Прижал к груди ладонь – по привычке, а не потому что почувствовал сердечную боль. Отражение проделало то же самое. Не передразнивало меня: оно и было моим отражением. Во всяком случае – в этом сне. Ведь я точно сплю. Медикаментозный сон? Не помню ничего похожего после прошлых инфарктов. Или позабыл? Раньше меня в искусственную кому не вводили. Похоже, в этот раз мои дела действительно плохи, как и предсказывал тот молодой доктор, раз вижу (и ощущаю!) себя в чужом теле.

Сон. Это слово мне показалось хорошим объяснением всем увиденным странностям. Я сплю и вижу себя в странной больничной палате (или не в больнице?) рядом с незнакомым человеком (возможно, и знал его раньше, но теперь не помнил) и не в родном теле престарелого великана, а в тщедушном тельце юнца. Вот и объяснение тому, что мебель в комнате казалась мне высокой. Еще бы! Я-то привык смотреть на нее с двухметровой высоты, сейчас же во мне было от силы метр семьдесят (ну, может, на пару сантиметров побольше).

– Э-э-э… Санек! Да что ты там возишься?! Нашего сержанта на тебя нет. Он запросто бы научил просыпаться вовремя и быстро.

– Санек, – пробормотал я.

Напоследок снова пробежался глазами по комнате. Три кровати, три тумбы, два стола, два стула, шкаф, зеркало, бордовые шторы, окно с грязными стеклами. Совсем не похоже на больничную палату. Если только она не из странного сна. Взгляд задержался на чемодане, что виднелся под моей кроватью. Старый, потертый, коричневый с металлическими углами. Я видел похожие чемоданы в кино (в тех же фильмах про войну). Привлек меня не его ретровид, а наклеенная на него пожелтевшая бумага с короткой надписью «Александр Усик».

«Александр Усик, – мысленно повторил я. – Санек».

«Не больница», – подумал я, шагнув за порог комнаты. Вдохнул запах хлорки, поморгал, привыкая к скудному освещению. Посмотрел по сторонам. В удивлении вскинул брови (чужие, светлые, едва заметные). Коридор больницы во сне мог быть любым. Как и больничные палаты. Вот только этот коридор я узнал, пусть он и отличался в мелочах от тех его ипостасей, что мне доводилось видеть раньше.

Находился он точно не в больничном корпусе, а в корпусе студенческого общежития. Тут не могло быть сомнений. Уж очень хорошо я помнил это место. Эту лестницу, эту вечно запертую дверь, что вела в проход к соседнему корпусу. В бытность моего студенчества эти стены украшали похабные надписи, а линолеум пола пестрел многочисленными подпалинами – следами от брошенных на него окурков.

Еще я видел этот коридор с ровными и чистыми розовыми стенами, с аккуратными лестничными перилами и выполненными под мрамор плитками пола – блестящими, новенькими. Таким этот коридор я увидел, когда приходил в общежитие проведать своего младшего сына. Восхитился тогда хорошим ремонтом. И удивился стоявшим на каждом этаже столам – постам строгих дежурных.

Сейчас дежурных я не увидел, как и столов (подобных нововведений не было здесь и во времена моей учебы – в начале девяностых). А вот плитка на полу была – неприглядная, я бы даже сказал, стремная, точно как в ванной комнате, которая не ремонтировалась с советских времен. Да и стены, пусть и не расписанные пошлыми фразами, казались унылыми, походили на больничные, те, что мне запомнились с детских лет.

Я обернулся, посмотрел на дверь. Отыскал взглядом три подтертые цифры, нарисованные через трафарет. Шестьсот восьмая комната. Вот почему я стоял едва ли не посреди коридора. Моя бывшая комната (шестьсот четвертая) находилась ближе к комнате с раковинами и веревками для сушки белья. Сын сейчас проживал в триста пятнадцатой, это на третьем этаже, не на шестом.

Удивительно, что мне приснилось именно это место, а не то мое общежитие из девяностых. Для девяностых этот коридор выглядел более чем странно: слишком чистый (даже без сигаретных окурков на полу), без клубов табачного дыма в воздухе. Да и двери здесь открывались неправильно: внутрь комнат (мы их собственными силами перевешивали, чтобы сложнее было выбить).

Я поправил на шее полотенце. Зашагал привычным в студенческие годы маршрутом к комнате с раковинами (никогда не знал, как она правильно называлась). Удивлялся царившей вокруг тишине. Ни крика, ни музыки, ни воплей телевизора, ни пьяной ругани, ни даже смеха. Словно не общага, а детский сад. Не хлопали двери, а шарканье моих тапок звучало пугающе громко.

Не удержался, заглянул в туалет (вход туда находился напротив «помывочно-постирушной» комнаты). В бытность моей учебы туалет на шестом этаже был всегда закрыт: на вечном ремонте. Приходилось спускаться этажом ниже, временами и двумя этажами, когда уровень фекалий в уборной на пятом этаже поднимался до порога комнаты. Дверь неожиданно поддалась. Резко усилившийся запах хлорки заставил меня чихнуть. Открыто.

Старые знакомые конструкции: насесты на высоких помостах с дырами. Никаких унитазов. Память воскресила их во сне в точности. Удивительно, что при этом она рисовала прочую обстановку общаги такой странной. Ведь это именно мой родной третий корпус. В этом я убедился, выглянув в окошко, когда мочился. Окна второго корпуса напротив. В некоторых горел свет, и это несмотря на то что на улице почти рассвело.

Пошел умываться. Знакомые покосившиеся раковины. Те же, что были здесь в девяностые (или очень похожие). На натянутых от стены до стены веревках сохла одежда – странная, словно вынутая из бабушкиного сундука, где старушка хранила вещи покойного мужа. Из неплотно закрытых кранов капала вода. Через открытую форточку в комнату проникали трели пробудившихся птиц.

Я подошел к окну, выглянул на улицу. Понял, что не ошибся: в этом сне я действительно очутился в Зареченске, в студенческом общежитии Горного института. И все же картина, что предстала перед моими глазами, выглядела и знакомой, и незнакомой одновременно. Потому что проспект Ленина за окном смотрелся на удивление пустынным, а тополя под окном казались хрупкими, совсем юными.

– Что за хрень? – сказал я.

Подошел к раковине, подставил ладонь под падавшие из крана капли. Обнаружил, что вода мокрая, как бы по-идиотски это ни звучало. Сон удивлял своей реалистичностью. Я чувствовал запахи, слышал пение птиц и урчание (своего?) живота, ощущал холодные прикосновения капель воды. Никакой сердечной боли и нытья в суставах. Но языком обнаружил пустоту вместо малого коренного зуба на нижней челюсти.

Посмотрел на осколок зеркала, висевший на стене над раковиной, что у окна (в девяностые его здесь не было). Заглянул в него. Увидел настороженный взгляд водянисто-голубых глаз светловолосого паренька. Потрогал нос – парень в зеркале тоже прикоснулся к своей чуть приплюснутой переносице, нервно провел языком по пухлым губам. Не мое отражение. Но почему внешность того мальчишки в зеркале мне казалась знакомой?

«Александр Усик», – снова мысленно произнес я, прислушиваясь к тому, какие воспоминания и ассоциации вызовут слова. Фамилия нередкая. Мой зам по экономике в Костомукше носил такую же. Мелькали на экранах телевизоров актеры Усики (или Носики?). Слышал про боксера Усика, вот только имя его я не сумел припомнить. Был ли среди всей той разношерстной братии подобный щуплый индивид?

«А что, если я не сплю?»

Я рассматривал крохотную лужицу на своей ладони.

«Что, если эта общага мне не снится? Что, если и она, и вот эта вода, и эта тощая рука реальны?»

Вода скатилась с ладони, струйкой стекла в испачканную зубной пастой раковину.

«Если сейчас не сплю где-нибудь в больнице, накачанный лекарствами, тогда… я умер?»

Посмотрел на (свое?) отражение.

Большеглазый паренек, что в зеркале, не выглядел мертвецом. И не походил на галлюцинацию. Хотя… я понятия не имел, как должны выглядеть навеянные лекарствами галлюцинации.

«Версия со смертью кажется не менее правдоподобной, чем вариант со сном».

Провел рукой по щекам и почувствовал редкие щетинки, но в мутноватом зеркале их не видел.

«Но если я умер, то у меня странное посмертие, – подумал я. – С другой стороны… А кто знает, какое оно должно быть? Почему бы и не такое?»

Начинала побаливать голова. Пусть она и выглядела чужой, но боль ощущалась очень даже своей. Сердце не поддержало головную боль, что порадовало. В этом сне оно меня баловало.

Я снова по привычке потер грудь. Плеснул на лицо холодной водой, вполне реальной, не иллюзорной. Проглотил несколько невкусных капель. Сплюнул, потер виски. Парень в зеркале повторял все мои действия. Я подмигнул ему…

И попытался вспомнить, что произошло перед тем, как я проснулся в этом общежитии.

– Здравствуй, Димочка, – сказала Людмила Сергеевна Гомонова, мой бывший институтский куратор. – Вижу, ты не забыл.

Женщина положила на заснеженный постамент две гвоздики рядом с двумя другими цветками, что я оставил в тени от бюста Пушкина пару минут назад. Принесенные мной цветы успело слегка припорошить снежинками. Снегопада сегодня не было, но в Пушкинском парке не стихал ветер. Гомонова куталась в старое пальто (я помнил его еще по прошлым нашим встречам здесь же, около памятника Пушкину), от нее пахло плавленым свечным воском и ладаном.

– Не забыл, Людмила Сергеевна. Двадцать пятое января – День студента.

– И дата смерти Светочки.

– Да, – сказал я. – Знал, что застану вас здесь. Ровно в полдень. Как всегда.

Оттянул ворот куртки: сегодня казалось, что тот меня душит.

– Иду сюда каждый год, Димочка. Как ты знаешь. После церкви. Заказывала там заупокойную по Светочке. Неспокойно ей там. Мается. Да и я тоже. Чувствую, недолго мне осталось сюда приходить: сестренка снова сегодня снилась. Звала к себе. Да и возраст уже…

– Какой возраст, Людмила Сергеевна?! – сказал я. – Вы совсем не изменились с нашей прошлой встречи. Все такой же внимательный взгляд, все та же ироничная улыбка.

Женщина убрала под платок седой локон, сощурила глаза, вгляделась в мое лицо.

– А вот ты постарел, Димочка, – сказала Гомонова. – Бледный. Краше в гроб кладут. Не пощадила тебя работа. Когда мы виделись в прошлый раз? Лет десять назад?

– Двенадцать. Я тогда разводился с женой.

– Помню. Не женился больше?

– Не было времени на глупости. Работал.

Гомонова кивнула.

– Слышала, тебя поставили генеральным на Костомукшский ГОК. Поздравляю. Помнится, ты всегда хотел стать большим начальником. Молодец, добился своего. Не сомневалась, что у тебя получится.

Она варежкой стряхнула с рукава моей куртки льдинки.

– То устаревшая информация, Людмила Сергеевна. Я уж почти год безработный.

– Подвинули?

Женщина нахмурила брови.

– Уволился. Сам.

– Почему?

У моей бывшей руководительницы дипломным проектом побелел заостренный кончик носа, так всегда случалось, когда она сердилась.

– После второго инфаркта. Написал заявление сразу, как вышел из больницы. Решил, что хватит с меня работы. Захотел пожить подольше, пообщаться с детьми, понянчить внуков. В директорском кресле вряд ли бы дотянул до сегодняшнего дня с моим-то сердцем. Вот такие пироги с капустой, Людмила Сергеевна.

Я прижал руку к груди, где с самого утра не угасала боль после разговора с сыном.

– Ну… и правильно сделал. Здоровье важнее.

– Я тоже так решил.

Вдохнул полной грудью, скривил губы.

– Ну и как, пообщался с детишками? – спросила Гомонова.

– Пообщался.

– Помнится, у тебя были мальчишки? Двое? Взрослые поди уже. Где они сейчас?

– Старший в Москве, – сказал я. – На прошлой неделе у него был.

– Учится?

– Закончил МГУ. Программист.

– Не пошел по отцовским стопам. Молодец.

– А младший здесь, в Зареченске. В Горном. Третий курс. Подземные горные работы. Подумывает перевестись на взрывное дело. Говорит, там больше перспектив. Хотя я и без всяких перспектив мог бы его хорошо пристроить. Хоть здесь, хоть в Череповце. Не поверите, живет в том же общежитии, где когда-то обитал я. Вот только сегодня утром с ним разговаривал. Предлагал ему переехать ко мне, я снял здесь квартиру неподалеку от Горного института…

– Теперь он университет.

– Да, слышал.

– И что сын? – спросила Гомонова. – Не согласился жить вместе с папой?

Я покачал головой.

– Не захотел. И денег не взял. Гордый…

Людмила Сергеевна взяла меня под руку.

Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы. Зима в Зареченске выдалась снежной, такие здесь случались редко. Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке рядом с памятником Пушкину убили ее старшую сестру, снега в городе навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала: сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в Костомукше, куда отправился «генералить».

Я вел своего бывшего институтского куратора по знакомым со времен учебы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками). Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли, привычно, почти не замечая ее: давно смирился с ее появлениями. С самого утра во рту стоял привкус лекарств.

Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что старший нашел в Москве неплохую работу по специальности, снимает квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо зарабатывает. Не берет у меня денег, все, что я ему посылал, переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих подачек отказался. Все возвращал, до копейки. Так и не простил мне развода с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.

Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком тепло оделся. Радовался, что именно сегодня двадцать пятое января, и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу Сергеевну в Пушкинском парке… если та еще жива. Непростой утренний разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на сердце, причем мне все больше казалось, что давил не только в переносном смысле.

Я замолчал, остановился, перевел дыхание.

Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих снежинок, заставил зажмуриться. Рука по привычке легла на грудь, поверх источника боли.

– Димочка, тебе плохо? – спросила Людмила Сергеевна.

Голос звучал приглушенно, будто вдалеке.

– Опять сердце пошаливает, – сказал я.

– Тебе нужно присесть.

– Сейчас все пройдет. Не переживайте.

Заставил себя улыбнуться.

И боль действительно притихла. Утренние таблетки подействовали, как раз вовремя: я потянулся за новой дозой лекарств. Зато закружилась голова. Будто я резко встал. Я пошатнулся, но устоял. Видел, как шевелились губы на лице у Гомоновой. Но не расслышал ни слова. Будто оглох. Заметил тревогу в глазах своего бывшего институтского куратора, когда меня резко повело в сторону, и я сообразил, что все же падаю. Перед глазами мелькнул памятник Пушкину. «Неужто мы успели навернуть круг по парку?» – подумал я за мгновение до того, как провалился в темноту.

Я склонил голову над раковиной, смотрел на падавшие из крана капли. Невольно вел им подсчет. И шарил в памяти. Но не находил ни одного воспоминания, что следовало бы по временной шкале за моим падением в парке. Январь. Двадцать пятое число. Зареченск. Завтрак, встреча с сыном, прогулка с Людмилой Сергеевной по Пушкинскому парку. Все это было словно вчера. А потом – пробуждение в комнате общежития. Зеленая (точно не январская) листва на тополях за окном. И лицо незнакомого паренька в зеркале.

Посмотрел на тюбик зубной пасты, что сжимал в руке. «Поморин». Раньше такой не видел; или видел, но позабыл об этом. Отвинтил колпачок, попробовал пасту на вкус. Мятная. Невкусная. Сплюнул остатки пасты в раковину. Смыл их водой. Бывали ли у меня раньше сны, когда я чувствовал привкус мяты, улавливал удушающий запашок хлорки, ощущал головную боль? Помню, как во сне понимал, что сплю, пытался те сны продлить или прогнать. Но такие, похожие на реальность вплоть до мелочей, не припоминал.

А если рассмотреть версию со смертью? Предположить, что я все же умер там, в январском парке, мое тело отправили в морг, а не в реанимацию. Что тогда? Не помню светлого тоннеля и доброго старца. Где я сейчас? В раю, в аду или в чистилище? Уж точно не ушел на перерождение: у моего отражения не облик младенца и даже не мой собственный (это если предположить, что я случайно заглянул в собственное будущее, а не прожил в нем десятки лет). Переселение душ? «Янки при дворе короля Артура»?

Я повернулся к окну. Коснулся взглядом стен домов, что виднелись сквозь листву. Знакомые, сомневаюсь, что спутал бы эту часть зареченского проспекта Ленина с любым другим местом, уж очень часто я замечал ее, глядя в окно. Вот и сейчас мне казалось: видел эти дома буквально вчера. Но не пошарпанными временем и непогодой, как сейчас. А совсем иными, свежеокрашенными, с пластиковыми стеклопакетами, застекленными балконами. Помнил я их и в нынешнем состоянии: похожими они были в первой половине девяностых годов.

Вот только сейчас явно не девяностые, нисколько не сомневался в этом. Иначе где знакомый линолеум в коридоре? Где следы постперестроечной демократии в виде похабных надписей на стенах и окурков на полу? Во времена моего студенчества в общежитии даже под утро не бывало тишины: кто-то возвращался с гулянки, кто-то собирался на работу под громкие вопли телевизора. И вряд ли я попал в будущее: уж очень архаичным выглядело все вокруг, ну прямо совдеповская обстановка из моего детства.

– А ведь и правда, – пробормотал я.

По-новому взглянул на интерьер комнаты, на сушившуюся здесь одежду, на молодые тополя за окном, на редко проезжавшие по проспекту Ленина машины (не заметил ни одной иномарки, словно угодил на фестиваль любителей отечественных ретроавтомобилей). Заценил и свой прикид: тапочки со стоптанными задниками, убогие штаны, подтяжки, некогда белая майка. Припомнил железную кровать с пружинами, отсутствие простейшей бытовой техники в комнате, древний чемодан с металлическими углами.

«Сон? Прошлое? Или параллельный мир?»

Поправил подтяжки.

«Если прошлое – то когда?»

Посмотрел на свое отражение в зеркале.

«И почему физиономия этого парня кажется мне знакомой?»