Комсомолец

Глава 2

Светлану Пимочкину в тысяча девятьсот семидесятом году убил маньяк. В этом не сомневалась ее родная сестра, проводившая собственное расследование. По словам Людмилы Сергеевны, к тому же выводу в начале семидесятых пришло следствие. Об этом же в семидесятом шептались на кухнях Зареченска (официально о маньяке тогда не говорили), тоже по словам Гомоновой. Похожую версию уже в девяностые выдвинули и журналисты, выплеснувшие на страницы зареченских газет старые криминальные истории.

Пимочкина погибла в промежутке между одиннадцатью часами вечера и полуночью. Двадцать шестого января в начале первого ночи ее обнаружил на аллее Пушкинского парка, в нескольких шагах от памятника случайный прохожий. Уже мертвую. С пробитой головой. Там же потом нашли и орудие убийства – обычный молоток, какие в те времена использовались и продавались повсеместно. Точно такой же, каким маньяк убил до нее двух других женщин. А после проломил голову и четвертой, ставшей последней из его известных жертв.

Личность маньяка осталась неизвестной. Все свои преступления он совершил по схожей схеме. Подходил к молодым женщинам со спины, оглушал молотком. Потом оттаскивал их в кусты или, как с первой жертвой, в павильон на детской площадке. Насиловал. И добивал одним ударом молотка. Из общего ряда выбивался лишь эпизод с Пимочкиной: сексуальное насилие к ней маньяк не применил, потому что убил девушку первым же ударом. Перестарался, в тот раз не рассчитал силу, так полагала Людмила Сергеевна.

Она знала о действиях и жертвах зареченского «маньяка с молотком» намного больше, чем писалось в газетах. Гомонова лично беседовала со всеми, кто находил жертв маньяка, разговаривала уже в конце восьмидесятых с отставными милиционерами, что расследовали убийство ее сестры. Выдвинула множество собственных предположений, попыталась подтвердить их фактами. Много часов провела в архивах и библиотеках. Расследование смерти Светланы Пимочкиной заменило ей личную жизнь.

Моя институтская кураторша собрала много информации по тем событиям шестьдесят девятого и семидесятого годов. Мы с приятелями приходили к ней домой (консультировались по вопросам дипломного проекта, да и просто пили чай), слушали ее рассказы, читали записанные ею рассказы очевидцев тех давних расследований, смотрели газетные вырезки, разглядывали фотографии. Гомонова была бездетной, рано овдовела. Рада была даже таким не слишком внимательным и тактичным собеседникам, как мы.

Я с удовольствием слушал рассуждения Людмилы Сергеевны о том, почему «маньяка с молотком» из советского прошлого так и не поймали. Поглощал при этом килограммы пирожков, пирожных и прочих вкусностей: готовила Гомонова превосходно, а мой молодой организм постоянно требовал все новые партии белков и углеводом. Но если первые разы я наведывался к кураторше больше для того, чтобы отведать вкусностей, то после окончания института заходил к ней по-дружески, благо работал неподалеку от ее дома, на шахте «Юбилейная».

Главным обвиняемым в случившемся с ее сестрой несчастье Людмила Сергеевна считала неизвестного мужчину. Называла множество причин, по которым тот мог в семидесятом «забросить свою преступную деятельность»: умер, переехал, угодил за решетку, женился. Раздобыла список всех мужчин, осужденных в Зареченске после марта семидесятого года и вплоть до начала семьдесят первого. Попыталась проследить их дальнейшие судьбы. И узнавала: не появлялись ли по месту их нового, послетюремного, проживания убитые молотком женщины.

Поймать за руку бывших зэков она не смогла. Как и не обнаружила в криминальных сводках советских годов других похожих на убийства в Зареченске случаев. Однако она исследовала и иные пути, связанные уже не с убийствами при помощи молотка, а непосредственно с ее сестрой. Выяснила, кто из людей, имевших то или иное отношение к Светлане Пимочкиной, мог бы в теории решиться на убийство девушки. Помню, информацию об этих людях она складывала в отдельные папочки. На одной из таких папок красовалась надпись: «Комсомолец».

– Это правда, что ты живешь в общежитии вместе с нашим старостой? – прозвучал у меня над ухом тихий грудной женский голос.

Я повернул голову. Лишь сейчас заметил, рядом с кем уселся.

Крупная девица. Неплохо смотревшаяся бы рядом со мной… прошлым. Повыше меня нынешнего. Не полная – скорее, крепкая. С румяными щеками, похожим на небольшой шарик подбородком и длинными кукольными ресницами. Она смотрела на меня в упор, словно вела допрос. То и дело поправляла свою стрижку (должно быть, безумно популярную в это время: похожие сооружения я видел на головах двух третей сидевших в автобусе девчонок). Ее темно-русые локоны упрямо не желали лежать «правильно».

Вынырнул из пучины воспоминаний и рассуждений. Мысленно повторил вопрос соседки. Потому что в изложении девицы я его услышал, но не понял.

– Правда.

Девчонка прикоснулась к моей руке.

– А куда его ранили? – спросила она.

Вспомнил ее фамилию: Боброва.

– Кого? – переспросил я.

– Нашего старосту, конечно, – сказала Боброва.

– Кто его ранил?

Девица одарила меня презрительным взглядом, точно я только что доказал ей свою умственную неполноценность.

– Китайцы, кто же еще, – сообщила она. – На Даманском. Нам на Ленинском уроке об этом говорили!

– Славку?

Боброва нахмурилась. Поджала губы.

Я понял, что она не поверила в искренность моего удивления.

Девица бросила мне в лицо:

– Ну и ладно! Не больно-то и хотелось знать.

Отвернулась к окну.

Но тут же, словно невзначай, взглянула на темную макушку Вячеслава Аверина, сидевшего через два ряда кресел от нас. Посмотрела на нее с нескрываемым интересом.

Я огляделся: на Славу поглядывала не только моя соседка.

«Вот, значит, почему Аверина назначили старостой, – подумал я. – Отслуживший в армии. Раненый в самом настоящем бою. Герой. Хороший образец для подражания. Все правильно».

Думать об Аверине я сейчас не мог.

Вернулся к воспоминаниям о Комсомольце.

Понял, почему Паша Могильный назвал меня детдомовским. Александр Усик был выпускником школы-интерната. И этот факт, пожалуй, все, что я помнил о достуденческом прошлом Комсомольца. Его краткая биография точно имелась в папке Людмилы Сергеевны. Память подсказала, что Гомонова расписала ее на пяти страницах. Вот только прошлое Усика меня тогда не заинтересовало. Я спешил прочесть о деяниях, вписавших имя Александра Усика в криминальную историю Зареченска.

Неприметный студент заинтересовал мою кураторшу в первую очередь тем, что был одногруппником ее покойной сестры. Это во-первых. А во-вторых, мутной историей, связанной с некой попыткой изнасилования, в которой обвинили бывшего ученика школы-интерната. Имя девицы, на чью честь покусился Усик, в бумагах Людмилы Сергеевной не упоминалось. Там было сказано, что делу дали ход лишь по комсомольской линии, да и то только благодаря активным действиям комсорга первого курса Светланы Пимочкиной.

Александру, благодаря Пимочкиной, «впаяли аморалку». И исключили из комсомола. Мне тогда показалась притянутой за уши версия Гомоновой с подозрениями в адрес Усика. Исключение из рядов комсомольской организации не виделось мне чем-то ужасным. Тем более что в милицию заявление на Сашу Усика не написали, не исключили парня из института. Плюнуть, растереть и забыть. Если тот действительно попался на попытке изнасилования, то должен был радоваться, что легко отделался. Вот только парень, как оказалось, считал иначе.

Первого мая тысяча девятьсот семидесятого года Александр Усик явился на праздничную демонстрацию в честь Дня Интернационала вместе с другими студентами Горного института. Шел в составе колонны первого курса. Пока не сработало лежавшее в его сумке взрывное устройство. Бомба взорвалась неподалеку от трибуны, с которой в тот день приветствовали рабочих и учащихся руководители партии и комсомола города. Ни один из партийных и комсомольских вождей от взрыва не пострадал. Погибли пятеро студентов, два десятка получили ранения.

Погиб и Александр Усик. В его комнате позже провели обыск, в вещах студента нашли предсмертную записку с жалобами на «несправедливое» исключение из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. А еще несколько нераспечатанных пачек пороха, того самого, которым обиженный студент начинил свою бомбу. Парень все же сумел привлечь к себе внимание властей. Официально горожанам объявили, что рядом с трибунами в тот день взорвался газовый баллон.

История Александра Усика стала достоянием общественности только в девяностые.

Журналисты в своих статьях прозвали его Комсомольцем.

Я поднял голову. Посмотрел по сторонам.

Свет в салоне не горел. Но в искусственном освещении уже не было необходимости: за окнами рассвело. В воздухе витал запах пыли, бензина и табачного дыма (курил папиросу водитель автобуса). Передняя дверь оставалась открытой. Рядом с ней маячил усатый доцент.

Студенты первого курса шумно переговаривались, смеялись, размахивали руками. Там, впереди, бренчали на гитаре. Кто-то пытался петь. Наряженные в нелепую одежду. Улыбчивые, со смешными прическами. Живые. Для меня все эти первокурсники выглядели детьми. И парни, и девчонки. Даже те, кто успел отслужить в армии. Мой младший сын казался старше каждого из этих студентов, пусть и был столь же юным. Но тоже оставался для меня маленьким мальчиком.

«Интересно, кто из них погиб в тот день вместе с Усиком? – подумал я. – Кто получил ранение? Кто остался инвалидом? Если я сейчас размозжу голову своему новому телу, это спасет кому-то из них жизнь? Или я в этом теле надолго, и детишкам не грозит пострадать на первомайской демонстрации?»

Не сам взрыв в День Интернационала привлек внимание к Александру Усику моей институтской кураторши, а готовность парня убивать. Она предположила, что если Комсомолец был тем самым непойманным «маньяком с молотком», то это многое объяснило бы. В образ маньяка-Усика укладывался и тот случай с неудачным (так я полагал) изнасилованием (которое парень в предсмертном письме отрицал). А его ссора со Светланой Пимочкиной объясняла, почему убийца не рассчитал силу первого удара: не совладал с эмоциями, ведь именно действия комсорга Пимочкиной инициировали исключение Усика из комсомольской организации.

Во время первых двух убийств Александр Усик уже проживал в Зареченске – учился в институте. Я помнил, что те случились осенью, но не читал о них, теперь не мог припомнить, где именно и когда погибли первые две женщины (или погибнут?). Знаю только, что каждый раз рядом с мертвыми телами находили (найдут) орудие убийства – молотки. Но не обнаружат никаких указывавших на убийцу следов. Как и в случае с Пимочкиной. И в случае с той женщиной, что погибла восьмого марта в парке Ленинские аллеи и стала последней известной жертвой «маньяка с молотком». Не потому ли, что первого мая тот погиб при взрыве самодельной бомбы?

Предположение, что зареченским маньяком мог быть Саша Усик, выглядело не лучше и не хуже, чем несколько других. К каким-то событиям из известной биографии «маньяка с молотком» кандидатуру Комсомольца Людмиле Сергеевне удалось привязать, но где-то выходили несостыковки: на одно из первых убийств у студента-первокурсника нарисовалось алиби. Это не снимало с него подозрения. Как и не указывало на других, чьи «дела» хранились в отдельных папочках Гомоновой. Но все же у Александра Усика было самое большое количество пересечений со Светланой Пимочкиной. Ну и, конечно же, у него был мотив для убийства.

Я рылся в памяти, выуживал все, что помнил о прошлом и будущем бывшего владельца своего нового тела. Зевал, потирал глаза. Наблюдал за тем, как мои соседи по комнате вели уже активную беседу с блондинкой фотографом. Парни демонстрировали Фролович свою эрудицию и чувство юмора. Девица им о чем-то рассказывала, жестикулировала, улыбалась. Пимочкина в разговоре почти не участвовала, но прислушивалась к нему. Иногда усмехалась, согласно кивала. И изредка посматривала в мою сторону.

Пару раз наши взгляды встретились. Я не прятал глаза. Не улыбался и не подмигивал. На время выныривал из глубин памяти. Вглядывался в правильные черты лица девушки, изучал их без стеснения. Удивлялся тому, как сильно Светлана походила на свою младшую сестру. Вновь и вновь отыскивал сходства Светланы Пимочкиной с Людмилой Сергеевной. И с теми черно-белыми изображениями покойной Светочки, что хранила Гомонова в гостиной, за стеклянными дверьми старенького серванта.

Пимочкина замечала мое внимание. Поначалу надменно отворачивалась. Потом вопросительно вскидывала брови. Я невольно улыбался, наблюдая за ее узнаваемой мимикой: все же общался с ее сестрой не один год, семейные черты у них прослеживались очень явно. Изучал внешность девушки – как смотрел на картинку. Но у меня и мысли не возникло вступить с Пимочкиной в общение. Игнорировал ее немые вопросы, а когда Светлана снова отворачивалась, вспоминал о Комсомольце.

– Все-таки не скажешь? – вновь прозвучал рядом с моим ухом тихий женский голос.

Я повернулся к соседке.

Спросил:

– Не скажу что?

– Куда Славика ранили, – сказала Боброва.

«Славика», – мысленно повторил я.

Обратило на себя внимание не только само имя моего соседа по комнате, но и то, каким тоном оно было произнесено – ласково, с придыханием.

Отметил: «У Аверина появился клуб поклонниц. Правильно. За геройство положены награды. Сомневаюсь, что можно считать за награду назначение старостой группы. А вот восторженные взгляды девчонок – в самый раз для паренька его возраста».

– Не спрашивал у него, – сказал я. – Честное… комсомольское. Но если хочешь, поинтересуюсь. Потом. Когда приедем в колхоз.

В глазах Бобровой промелькнул испуг.

Девица отстранилась от меня, будто я испортил воздух. Прижалась плечом к оконному стеклу. В то пространство, что освободилось между нами, запросто поместился бы мой рюкзак. Боброва посмотрела на меня сверху вниз, одарила суровым взглядом. Я увидел, как напряглись ее мощные мышцы предплечий (руки этой девчонки больше, нежели те, что достались мне, напоминали мужские). Отметил и ее мускулистые бедра, обтянутые тонкой тканью трикотажных штанов. К ушам и скулам студентки прилила кровь.

– Да я… так, просто спросила! – сказала она. – Не нужно ему ничего говорить!

Я пожал плечами.

– Как скажешь.

И вдруг добавил:

– Советую тебе самой к нему подойти и расспросить его о ранах и о китайцах. Мужчинам нравится о таком рассказывать, хвастаться своими подвигами.

– Вот еще, – фыркнула Боброва. – Нашелся… советчик.

– Я тебе хороший совет даю, – сказал я. – Таким можно и воспользоваться. Это сейчас Славка свободный парень. А будет ли он свободным, когда вернемся из колхоза, это уже не факт. Смотри, уведут парня. Вон, как ему уже глазки строят. Герои – это штучный товар, на каждом углу не валяются и редко остаются бесхозными.

– Что ты болтаешь! – сказала девица.

Тут же спросила:

– Кто уведет? Олька Фролович, что ли? Эта рыжая и тощая?

Посмотрела на бодро ворковавшую с парнями студентку фотографа. Недоверчиво ухмыльнулась. Вцепилась в поручни на спинке переднего кресла, не постеснявшись отодвинуть голову сидевшего впереди нее паренька. Прислушалась к рассказу рыжей. Не знаю, что она услышала (до меня доносились лишь обрывки фраз), но Боброва нахмурилась. И взглянула на Фролович уже иначе: как на соперницу.

– Ей этот… второй понравился, – неуверенно сказала она. – Могильный. Заметно же. Вон как она на него зыркает.

Я не продолжил беседу с Бобровой. Потому что вдруг сообразил: видел лицо этой девчонки раньше. Как и лица Вячеслава Аверина и Павла Могильного. И понял, почему не сразу опознал в своем отражении Александра Усика.

Среди бумаг, что я видел в папке с надписью «Комсомолец», была одна фотография, большая (форматом восемнадцать на двадцать четыре), черно-белая, но неплохого качества, хоть и местами пожелтевшая. На ней Светлана Пимочкина стояла по соседству с тем самым Комсомольцем; едва ли не прижималась к нему плечом. Выглядела счастливой. Людмила Сергеевна тогда сказала, что других фотографий Александра Усика в альбоме покойной сестры не нашла. Только эту, сделанную на фоне новогодней елки.

Я прикрыл глаза, попытался воскресить в памяти все, что видел на том фото. Всех.

Пимочкина и Комсомолец стояли в самом центре снимка, создавалось впечатление, что они держались за руки. Улыбались. Казались примерно одного роста: должно быть, девчонка нацепила обувь с высокими каблуками. Платье Светланы украшала мишура и бумажный серпантин. Усик же словно только вернулся с улицы, где гонял с приятелями в футбол: не выглядел нарядным. Я сообразил: не сразу узнал его лицо из-за дурацкой шапки, отвлекавшей на себя внимание, буденовки.

«Буденовка», – мысленно повторил я. Суконный шлем со складывающимися бортами и большой звездой над козырьком, именно в таком был Комсомолец на фото. О цвете шлема и звезды на нем я мог только догадываться (благо видел подобные штуковины в старых фильмах). Головной убор Усика показался мне нелепым и странным еще при первом знакомстве с фотографией, совсем не подходящим для новогоднего костюма. Он сильно отвлекал внимание от лица парня, делая то незаметным при первом взгляде на фотографию.

А вот от лиц двух других парней, что стояли на снимке по правую руку от Комсомольца, внимание ничто не отвлекало. Напротив: их улыбки притягивали взгляд. Да и их одежда пусть и была в стиле ретро, но гармонировала и с елкой, и с нарядами девчонок. Не постеснялись парни и украсить себя серпантином. Додумались не нахлобучивать на голову странные шапки со звездами. Потому я и сумел сейчас воскресить их лица в памяти. Рядом с Усиком на том фото стояли Пашка Могильный и Славка Аверин.

«Ух ты ж, как интересно, – подумал я. – Получается, та Пашкина фраза: „Тебя ведь Олей зовут?”, прозвучала не впустую. Усик, Аверин и Могильный жили в одной комнате. До Нового года успели сдружиться – это понятно. Оказались на одной новогодней вечеринке. Кто-то из них замутил с Пимочкиной или Фролович. Уж не Комсомолец ли? Понятно, почему Ольги Фролович не было на фотографии: она фотографировала. А вот как оказалась на том снимке Боброва? Сумела все же охмурить Славку?»

Я покосился на свою соседку по автобусу. Темные волосы, короткая прическа, маленький нос – никаких отличий от той нахмуренной дамочки, что была на новогоднем фото рядом со Светланой Пимочкиной. Без сомнения, на то фото с Комсомольцем затесалась и Боброва. Три парня и две девицы под елкой… три девицы, если учитывать Олю-фотографа. Мысленно тут же вообразил три счастливые пары… Вот только на том фото студенты не казались влюбленными парочками (если только Усик и Пимочкина).

«Усик и Пимочкина мутили любовь? – подумал я. – Не на попытке ли форсировать события парень схлопотал аморалку? Светке не понравилось? Или… он решил развивать отношения, но не с ней?»

Я снова взглянул на Боброву. Заурядная мордашка. Да и фигура… средняя, но слишком уж мощная. Не сумел представить ее и тщедушного Сашу Усика идущими по улице, держась за руки (или в нынешние времена не принято держаться на людях за руки?). Комичная получилась бы картина. С ее мускулатурой она Комсомольца и на руках смогла бы носить, особенно не напрягаясь.

Ухмыльнулся.

Скорее уж я видел рядом с Бобровой не Комсомольца, а героя битвы на Даманском Славку. Тем более что девица уже мысленно застолбила для себя место рядом с ним. И, судя по ее серьезному взгляду, за это место она поборется. Если преодолеет стеснительность. Хотя… успех бы я ей не гарантировал, потому что на том новогоднем фото она и Аверин не казались влюбленной парочкой.

Мои размышления прервал громкий крик усатого доцента.

Он не только разогнал мои мысли, но и заставил замолчать первокурсников.

– Так… студенты, занимаем места! Больше никого не ждем!

Доцент кивнул водителю. Уселся на сиденье, где раньше стояла большая сумка. Рядом с той самой приглянувшейся мне студенткой, обладательницей заплетенных в косу светлых волос, Нежиной. Пригладил усики, положил на колени тетрадь со списком студентов. Помахал рукой – отогнал от себя клубы табачного дыма (водитель пыхтел папиросами без перерыва).

Шумно закрылась дверь автобуса.

– Отправляемся! – скомандовал доцент.

Автобус поехал – дребезжа, подпрыгивая и раскачиваясь: настоящее чудо техники. Затрудняюсь вспомнить, когда в прошлый раз имел удовольствие прокатиться на подобном шумном транспорте. Пол под моими ногами завибрировал. Запах выхлопных газов в салоне усилился. Но ненадолго: через приоткрытые форточки хлынул свежий воздух, лишь слегка пахнувший табачным дымом. Разговоры в салоне продолжились – из-за дребезжания они стали на порядок громче. Снова забренчала гитара, то и дело раздавался девичий смех.

Я отвлекся от раздумий, с интересом смотрел за окно на знакомую и в то же время почти неузнаваемую улицу. Проспект Ленина – главная улица Зареченска. И невероятно длинная. Потому что сам город… в девяностые он был протяженностью в тридцать пять километров – тонкой кишкой тянулся от шахты к шахте. В советские времена в Зареченске работали семнадцать шахт (рядом с каждой – свой микрорайон). В девяностые – только тринадцать. Когда я интересовался этим вопросом в две тысячи семнадцатом году, рабочими оставались девять.

Поначалу я просто тешил любопытство: уж очень странной казалась проплывавшая за стеклом картина. Сверял увиденные за окном картинки со своими воспоминаниями, как в тех рисунках, где следовало находить отличия. Вот серый фасад с большой вывеской «КНИГИ». Заглядывал в этот магазин, будучи студентом. Помню витавший там между стеллажей запах типографской краски, длинные ряды стеллажей с книгами и строгую продавщицу, напоминавшую библиотекаря. Расстроился, когда тот магазин закрылся.

Ярких красок на проспекте стало меньше. Исчезли броские рекламные стенды вдоль дороги. Над домами не светились большие буквы иностранных брендов. Лишь пару раз мне попадались выцветшие плакаты, прославлявшие Ленина, СССР и КПСС, что вернуло меня к догадкам о том, я угодил в осень тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Я стал посматривать за окно уже не бесцельно – искал подтверждения любой из трех своих версий: сну, перемещению во времени, попаданию в другой мир.

Отметил пустынность проспекта и слабое движение транспорта. Обилие ретроавтомобилей. Причем совсем ретро: «Победы», «Москвичи»… Не увидел ни единого детища АвтоВАЗа, что совсем уж было странным для Зареченска с его возрастным населением. Помню, сколько стареньких «Жигулей» ржавели во дворах под бдительным присмотром хозяев-пенсионеров. Или же… сейчас те возрастные жители, что составляли в девяностых большинство избирателей, только-только начинали свой трудовой путь?

Я с удивлением замечал рядом с домами таксофонные будки. В детстве застал их на городских улицах, вот только все больше они тогда встречались с разбитыми окнами, с обрезанными трубками и загаженным полом. Те таксофоны, что попадались мне на глаза теперь, выглядели вполне целыми и, судя по суете людей рядом с ними (в семь утра!), вполне рабочими. С недоумением увидел у стены красного кирпичного здания, рядом с автобусной остановкой, автоматы для продажи газировки. Разглядел в них стаканы! Даже брови вскинул от удивления.

Так и не понял, был ли этот проспект Ленина плодом воображения моего спящего мозга. Но точно не заметил на нем следов неведомого и непонятного. Лишь видел знакомую по детским воспоминаниям и старым фильмам реальность: спешащих по делам советских граждан (разных, но чем-то неуловимым все же похожих друг на друга), старинные машины, дворников с большущими метлами. Незамысловатые надписи на вывесках магазинов, ателье и парикмахерских. Не приметил полицейских (милицейских?) патрулей.

Картинка за окном вдруг изменилась. Авто-бус резко свернул на светофоре на улицу Коммунаров, проехал через жиденькие ряды неказистых пятиэтажек, быстро добрался до разношерстных частных домов – мы словно заехали в деревню. В этом и была отличительная черта Зареченска. При полумиллионном населении во многих своих частях он состоял из четырех-шести параллельных улиц, обрамленных территорией частного сектора, за которой почти сразу же начиналась степь, некогда бывшая колхозными полями.

Вот только в этой реальности колхозные поля рядом с Зареченском еще не заросли сорной травой, хотя по большей части уже пустовали, пашней привлекали к себе стаи птиц, в основном ворон и воробьев. Я не сообразил, что росло летом на ближайшем к городу вспаханном поле. Засмотрелся на убегавшую вдаль проселочную дорогу.

«Нам повезло, что вчера не было дождя», – промелькнула в голове мысль.

Между полями я не заметил ни клочка асфальта, ни даже утрамбованного щебня – лишь две извилистые колеи.

Не помню, чтобы бывал именно в этих местах раньше, уж очень сильно походили одна на другую картины местности за пределами Зареченска. Раньше вокруг города мне виделась лишь степь, ездили через нее с приятелями на рыбалку (к прудам в безлюдных деревнях). Теперь же дикая степь сменилась полями, что не слишком изменило картину: сплошное однообразие вокруг. Поля разделялись тонкими полупрозрачными лесополосами. Отличались друг от друга лишь видом растущих там сельхоз-культур.

Картошка с кукурузой меня сейчас не интересовали. Похожие насаждения могли быть и в прошлом, и в будущем; и в параллельной вселенной, и во сне. Отсутствие дорог лишь говорило о том, в какой именно стране я находился: то наша отличительная черта – была, есть и будет, как мне казалось. Какое-то время я смотрел сквозь запыленное окно на сельские пейзажи. Потом сомкнул плотнее челюсти, чтобы не щелкать зубами, прикрыл глаза. Надеялся, что сумею породить гениальные умозаключения. Но сам не заметил, как задремал.