Кому в раю жить хорошо...

Глава 8. Память нельзя потерять…

Мать не сопротивлялась, отец не заступался. Пришли еще люди. Теперь их было много — незнакомые, уверенные, сильные. Тело матери превратилось в кусок мяса, в который ее засунули, как в мешок — толстый и непроницаемый, и он давил на нее со всех сторон. Сдавленная, отравленная, изувеченная, она погибала, как обломленное деревце, не успевшее пустить корни. Ее еще не было на свете, но боль пришла, и заставила почувствовать, что она живет в мире наравне с другими. Крики и ругань, мольбы и стоны проникали сквозь брюшную преграду с глухим раздвоенным эхом, легко проникая через плаценту, будто ее сознание было голым, лишенным тела. Голоса обрели плоть, звучали то глухо, то где-то рядом, мир с его пространством исчез — все смешалось. Месиво вздымалось, накатывало и проглатывало — живое, дышащее, озлобленное, обманчиво-велеречивое — и щупало, щупало, то придавливая и выламывая хрупкие хрящевидные кости, то протыкая острыми и тупыми концами конечностей, то перекрывая кислород, поступающий через пуповину, то накачивая ядом. Она чувствовала, как приходит и уходит боль, сначала чужая, потом своя, или своя и чужая одновременно, и где-то в другом месте, не там, где она могла бы выбраться наружу, сотрясает плоть, обращая в прах ее маленький мирок.

Реальность обрушилась на нее, поглотив всякий свет.

Она то теряла сознание, то приходила в себя. Нерожденная земля не мнила себя ничьим «я», сразу же признаваясь в своем бессилии, открывая новую реальность, а ум пошел еще дальше, очертив границу вселенной, наполненную голосами невидимого и озлобленного ужаса, который приходил отовсюду. Маньки не стало. Она не занимала в своей вселенной даже маленького места. Безмолвный крик уходил в пустоту, она боролась, но пустое место не могло заслониться — там, где раньше была она, бесновались чудовища, закрывшие ей свет. Захороводила, закружила пляска смерти. Боль, боль, боль…

И вдруг боль оборвалась — она увидела себя на печи. Казалось, никто ее не замечает…

В комнате было человек десять — пятнадцать, разделившись на две группы.

Люди то приходили, то выходили, перемещаясь из одной комнаты в другую, то к отцу, то к матери, которые лежали раздетыми донага, с раздвинутыми ногами посередине комнат на лавках, с широко открытыми зафиксированными глазами, перед зеркалами, в которые обращались их пустые взгляды, чтобы они могли видеть себя и тех, кто восседал на спине, управляя надетыми на обоих удилами. Манька хорошо видела их обоих с печи, которая соединяла и гостиную, и кухню, и столовую — капитальные перегородки поставить еще не успели. Голова отца дополнительно была стянута железными обручем, в тело ног и рук воткнуты иглы, подсоединенные к зарядному устройству, на пальце знакомый перстень. Манька сразу же заметила и другое кольцо, надетое на палец матери. И обруч, и кольцо, и перстень она видела в сундуке Бабы Яги — они были из обычного железа, но с хитрыми приспособлениями, которые заставляли шипы выскакивать из гнезда. Все тело отца было измазано мочой, навозом, менструальной кровью, и даже голова его упиралась в кучку кошачьего дерьма, а рядом лежала прокладка, пропитанная кровяными выделениями. Тогда как мать, при всем, что с нею делали, периодически опрыскивали то духами, то совали под нос печенье и кофе, то принесенные с огорода пионы.

Из раны на шее, чуть выше затянутой веревки, сочилась кровь, стекая на пол, на разложенную под лавкой половую тряпку. Лицо посинело, язык вывалился. Возле нее дежурил человек, докладывая о состоянии, отпуская веревку, когда кончался кислород. У матери периодически вызывали агонию, она дышала тяжело, с хрипами. Отец лежал без сознания.

Особенно выделялись три женщины, одна с видом хозяйки, в которой, к своему удивлению, Манька узнала Бабу Ягу. Крашенные каштановые волосы с припущенными локонами, уложенные сзади, обрамляли худое лицо с впалыми щеками. Подведенные глаза, мокрые от слез, потекли тушью, оставляя черные круги вокруг глаз, но во взгляде, очень властном и решительном, не было и намека на слезы. Она то и дело смотрелась в зеркальце, вытирая глаза носовым платочком. Загорелая кожа лоснилась не то от крема, не то от пота. Грудь ее была слегка обвисающей, но девичья талия и широкие бедра компенсировали недостаток. Яркое с васильками и ромашками платье до колен, перетянутое белым поясом, с украшенной каменьями пряжкой, выделяло ее среди остальных женщин, как лебедя среди гусей. Матушка Благодетельницы выглядела чуть моложе, но старуха, которую Манька углядела в облике Бабы Яги в избе, уже проглядывала из-под толстого слоя туши, белил и помады. Казалось, кроме нее, никто этого не замечал. Женщины поглядывали на нее то с завистью, то с раздражением, особенно Валентина, сестра отца, обиженная чем-то, и, наверное, не зря — посматривали на Валентину свысока. Наткнувшись на хищный взгляд, женщины тут же прятали свои эмоции, зато мужчины посматривали на Бабу Ягу с уважением и вожделением — в каждом их взгляде было столько обожания и покорности, будто Баба Яга была пределом мечтаний.

Она говорила то громко, то тихо, так что слова ее иногда можно было разобрать лишь по движению губ и по направлению взгляда. Особенно, когда давала указания, прочитывая их в толстой тетради.

Манька пожалела, что перед тем, как отправить книгу Бабы Яги в костер, не пролистала ее до конца. Это была та самая тетрадь, которую она тоже нашла в сундуке — наполовину исписанная пером, с рецептами зелий и заклятий. Впрочем, написана она была тайным письмом, и даже из того, что успела посмотреть, она мало что поняла. Зато корявые записи Бабы Яги вполне ясно открывались перед нею теперь.

Баба Яга и еще один мужчина сидели на спине матери. Баба Яга изображала непорочную душу отца, а мужчина — любящего отца. Она слегка наклонилась вперед, ухватив мать за голову и нагнув к себе, уперевшись коленом в позвоночник.

Манька с удивлением узнала в этом положении себя, когда черт предложил сломать ему хребет. На несколько минут ее вытолкнуло из прошлого, пока она пыталась сообразить, как такое могло быть, чтобы и у нее было то же самое. Догадаться оказалось нетрудно: способы убить человека были традиционными, добыты вампирами раньше — они применяли их из раза в раз. Менялись люди, иногда способы пытки, но последовательность действий вампиры оставляли неизменной.

Способ убийства сводился к следующему: две пары изображали отца и мать, но только отец был причислен к лику святых. Матери отвели незавидную участь. Честному человеку казалось бы, что именно честность добавляет ему изюминки. Как бы не так! Вампирам грамотно запереть честного человека не составит труда. Манька убедилась в этом сразу же, как только мать привели в чувство и позволили над убитым отцом произнести праведные обличительные речи, издеваясь и унижая.

И тут же вышибли дух вон резким ударом в висок.

— Ой, горе мне, горе! — тоненьким голосочком запричитала Баба Яга. — Сокол мой ясный, на кого покидаешь меня?! Неужто променяешь меня на пьяницу, на бабу гулящую, зачавшую в разврате от мертвяка-вампира? Неужто позволишь злодейке пить мою-у-у-у кровушку?! Ой, убьюсь, утоплюсь, руки наложу на себя! Ох, найду ее в темном лесе, дитятко свое на болоте оставлю, чтобы век не иметь тебе покоя! Приблудная потаскушка и твою кровушку пьет, держит в заключении, в заточении, без света белого-о-о-о. Друг мой закадычный, приди ко мне, голову свою положи на колени мои, и буду ласкать тебя, целовать, рученьки держать в ладонях моих…

Мужчина и тетка Валентина, которые сидели на спине отца, ответили ей громко. Сестра отца икала, пила, проливала слезы, стараясь выглядеть падшей и заблудшей, изображая мать, рыдала, жалуясь на никчемную жизнь, попрошайничала, обливая себя грязью и навозом из ковшика, опорожнялась и не беспокоилась, что делает это в присутствии многочисленного собрания. Ее обличали, ей указывали, ее стыдили, в то время как мужчина, который успевал учить Валентину рядом с ним, несколько отстранившись, будто брезговал ею, отвечал Бабе Яге. В голосе его было столько тоски, что невольно Манька обрела этот голос в себе:

— Душа моя, ягодка, голубка сизокрылая, не жить мне без тебя, свет не мил. Как покажусь на лицо с соперницей твоей, рванью и пьянью? — он хлестал Валентину по голове веником. — Выколю ей глаза, выну внутренность, нагну ее голову и стану колотить и пить ее кровушку, а отродье нагульное изведу, в гроб уложу, в болоте утоплю. Есть у меня одна любимая доченька, отрада глаз моих! Где вы, ладушки мои, душа моя и ясное солнышко?

Мужчина посветлел лицом — туман, искажавший пространство, рассеялся. И неожиданно Манька узнала в мужчине того самого кузнеца господина Упыреева, снарядившего ее в дорогу. Он почти не изменился. В одной руке кузнец господин Упыреев держал поводья надетой на голову отца узды, с всунутыми в рот удилами, отчего губы отца растянулись от уха до уха.

— Дочушка, иди ко мне, отзовись папе, протяни к нему рученьки! Вот, правлю я буйным конем, скачу во весь опор на встречу с женой дорогой и доченькой любимой, — между тем ухал кузнец Упыреев.

И Манька вдруг обнаружила, что у нее есть руки и ноги, и сидит она на печи и тихонько напевает, играя с куклой, купленной отцом в подарок матери.

Но тело оказалось таким же чужим, как и голоса.

Девочка полезла с печи, и Манька, на мгновение переместившись в живот, где ее собственное тельце уже не держало, вынырнула сбоку, с удивлением обнаружив, что и на этот раз у нее есть конечности, которые ей не принадлежали. Руки чужого тела помогали Бабе Яге держать голову матери.

Белокурая девчушка взобралась на спину, усаживаясь перед Бабой Ягой.

И запричитала…

— Папа, папочка, не оставляй нас! Нам плохо без тебя. Папа, мама тебя любит, я тебя люблю, нам плохо без тебя, мы умрем! Папа! Папа! Зачем тебе тетенька с волосатым уродцем, люби маму! Они пьют нашу кровь! Давай их убьем!

Манька только ахнула.

Девочка плакала так естественно, будто отец и вправду был ее отцом. Донельзя стало обидно, что сама она не может вымолвить ни слова. Она была там, и не там. Неужто за фальшивый плач невесть откуда взявшейся деточки родители обласкали ее сиротской долей?

— Писю, писю тете пощекочи, Ангелочек мой, попроси папу в ушко… Чего бы ты хотела? Папа сделает, — посоветовала ей Баба Яга.

Девочка почти легла поперек, стараясь дотянуться до уха и до половых органов матери. Ручонок не хватало. Баба Яга плеснула в промежность матери раствор йода и сунула туда свою руку.

— Свою тоже надо! — посоветовала она дочери. — Да так, чтобы приятно было. Пощекочи, дочушка, пощекочи! И нечего стеснятся, это ты его дочь, а тетенька самая настоящая приблуда, именно так и соблазнила отца твоего. Пусть знает, чем приворожила его эта дрянь!

Девочка послушно залезла руками в свои трусики.

«Видно не первый раз!» — Манька с трудом верила своей земле, но боль по-прежнему приходила и уходила, отзываясь на каждое слово.

— Папа, сделай меня большим человеком! Я принцесса… — она заворочалась, слезая с матери. — Я тети и ее уродца боюсь. Пусть они умрут… — Баба Яга водрузила ее на место и молча пригрозила пальцем, потом утвердительно с одобрением кивнула головой. — А еще я куклу хочу, — последние слова девочка тараторила почти захлебываясь. — Не отдавай им мои игрушки! Пусть у меня останутся!

Девочка слизнула с шеи матери кровь, алчные глаза хищно сверкнули. Пара острых клыков свесились над нижней губой. В ее взгляде Манька увидела лишь презрение. Ни один мускул не дрогнул на лице, ни в одном слове не прозвучало сомнение.

«Неужто, и страх был искусственным? — Манька на мгновение застыла, как каменное изваяние. — Молодец деточка, далеко пойдет!»

Она снова видела Ад и скалы, которые надвигались на нее, и хоронили под собой, придавливая своей тяжестью. Голова пылала, часть лица, будто срезанная, перестала существовать, яд все еще поступал с кровью матери, но организм уже распознал его и отказывался принимать. Действие яда ослабевало. Обида душила ее: неужто, вот так, легко, можно стать нищей, голодной, сиротой?

Манька взглянула на огонь вокруг себя и ушла вглубь огненной реки, вдохнув полную грудь серных испарений.

— Покарай, сурово покарай! — слезно потребовала Баба Яга, надевая на голову матери узду. — Ты не должен прощать чудовище, которое взывало к тебе от души твоей. Ведь узду одела на меня! Кровь мою пьет! Посмотри, вот, мой голос идет к тебе и зовет тебя, кто как не я — душа твоя? Да разве ж не наложу на себя руки? Зови меня, люби, береги… Давайте! — Баба Яга обратилась к собравшимся вокруг нее. — Пора! — голос ее изменился и стал ласковым и щедрым: — Вот, все отдаю, серебро, золото, удачу, счастье, свечи ставлю! Найди меня, голубь мой сизокрылый! — зеркало поправили, и теперь Баба Яга отражалась в нем вместе с матерью. — Ах, до чего я хороша! Глаза мои, как озера, груди… как сладкие дыни, попа — мягкое ложе для любви. Ай, какая я пригожая, работящая, все в руках горит, все спорится. И личико мое, что зорька ранняя, голос — пташки певчей…

Люди зашевелились, доставая из принесенных с собой мешков украшения, деньги, молебенные принадлежности, достали вещи матери и отца из шкафов и комода, сложив возле Бабы Яги.

— Вот вам купец богатый! Вот вам счастье! И гостинцы, и сладости, и драгоценности…

Она раздавала богатства, а люди кланялись и нахваливали.

— А хозяюшка у него чудо чудное, диво дивное. Ах, до чего хороша! А доченька — чистое золото, на удивление, на загляденье, невестушка растет скромная да пригожая, всякому делу мастерица, вся в серебре-злате. Что за семья! Любо дорого посмотреть! Дорогие, знайте, кто к тому купцу с добром, тот отец ему и брат, и гость дорогой, не уйти вам с пустыми руками. В восемь раз преумножает! В двадцать раз жена его светлоокая, лучезарная — никто не уйдет без многой ее заботушки. А кто слово богохульное молвит, так от зависти, от недомыслия, от злобы бессовестной. Вам ли не знать, как добра его душенька, как мил, сердечен добрый хозяин своему сотоварищу? А товарищ ему всякий, кто верой, кто правдой служит и не добру своему счет ведет, а прибыли Благодетеля! Не оставит, поднимет, жить научит в богатстве и во здравии…

— Кабы я буду хозяюшку его почитать, так и меня будут почитать. Отдам столечко, а получу вдесятеро против столечка… — уверенно восхитилась одна из женщин.

— И будем жить в любви… в мире и согласии… в горе и в радости, в болезни и во здравии, пока смерть не разлучит! — возвестила Баба Яга.

— Папочка, вот мои ручки, вот мои глазки, — девочка привычно заплакала, счастливо улыбаясь сквозь слезы, она помахала руками перед лицом матери и слезла, обойдя ее по кругу и встав перед лицом. — Я куклу хочу. И принцессой стать! И жениха богатого!

Баба Яга и девочка то нахваливали в зеркало и перед лицом матери себя, то любовались поднесенными дарами, испытывая глубокую радость, то молилась, то угрожали самоубийством. Двое мужчин пристроились к Бабе Яге сзади, ублажая ее ласками и льстивыми речами, не забывая похаять гнилое тело мертвечатинки с отродьем, которые лежали под ними. Вели они себя так, будто были отцом. Остальные целовались и обнимались, горячо пожимая друг другу руки, нахваливая доброго купца и его хозяюшку.

— И все-то у них спорится, а сколько дают-то! Да разве ж жалко для хороших людей? Берите, берите! Кому как не вам! — люди делали круг и останавливались у лица, вглядываясь в пустые глаза матери, долго смотрели, приближая лицо. И каждый произносил речь:

— Это я, я тебя могу понять. Честнее не найти тебе человека! Я сам, только сам мог бы… Я вот тут, подумал, а почему бы для меня дом не построить? Ведь мне там хорошо будет! Ты на мои деньги строил-строил, вот и мне построй! Братская любовь должна делом подкрепляться!

Кузнец господин Упыреев, сидя на спине отца, прислушивался к тому, что говорят, и каждому отвечал громко, чтобы его слышали: надо, надо, как женушка скажет…

Пришла очередь священника. Он надел на себя шарф и начал молится:

— Вот, я стою перед Спасителем Нашим, и во имя Христа заколаю врагов Господа Нашего, и понесу меч всякому неугодному перед лицом Его. И не поддамся искушению Дьявола. И будет рука Господа Йеси над твердыми, и отсеются слабые. И буду как агнец на тучных пажитях. Вхожу я в обитель Бога моего, с добром, с песнопением, чтобы вкусить блаженство райское. Смиренный и довольный участью своей. Отче наш, Сущий на Небесах, да придет царствие твое, да придет воля твоя… — Он обошел мать три раза, помазал Бабу Ягу и, уставившись матери в глаза, произнес твердым наставительным голосом: — Будь как Бог среди нас, брат! Я смотрю и вижу Спасителя моего. Я тверд, и слово мое твердо, ибо на камне. Мудрое наставление не останется без рассмотрения, и братьям моим положи, что имеешь. И воздастся и на том, и на этом свете!

— Батюшка, проси его слушаться меня! — озабоченно попросила Баба Яга, — Надо еще раз сделать, когда готов будет к обряду посвящения. Да про клятвы, про клятвы не забудь! Пусть они от сердца идут. И вола пусть не пожалеет… Мы не можем рисковать. Если догадается, нам тут всем не жить!

— Что ты, матушка, слово мое крепко! — священник замахал руками. — Нема, нема такой силы, чтобы перечить голосу Бога! Аминь!

Между тем в другой комнате творилось что-то совершенно противоположное — отца обрекали на смерть, отрыгивая выпитую кровь матери и вливая блевотину в его рот. Он лежал без кровинки в лице. Его грубо и бесцеремонно тискали, кололи иглами и гвоздями, порой выгибая до хруста кости, били током, кричали, как будто уличили в воровстве, в насилии, отказывали, будто он чего-то просил. Иногда приволакивали на спину мать, и тогда уже с нею не церемонились, избивая и тыча ей в лицо всякой мерзостью, обращаясь с ней хуже, чем с теткой Валентиной. С нею обращались, будто она была не человек, а чудовище, обрекшее многих на смерть, и теперь пожинающее месть пострадавших и потерявших родных и близких. Кузнец Упыреев собирал дань, и ругал каждого, что давали ему мало, негодное, и страшно злился, проклиная всякого, кто подходил к нему.

Спустя какое-то время Баба Яга кузнец Упыреев поменялись местами. Отец от Маньки был далеко, многое осталось за границами ее вселенной, но она видела его как бы со стороны, когда наталкивалась на свой страх. Голоса из другой комнаты приходили и уходили точно так же, как те, что звучали рядом, смешиваясь между собой и заменяя одно содержание другим.

Обживая спину отца, Баба Яга рыдала за всех обманутых и истерзанных рукой матери, стыдила людей, которым взбрело бы в голову оскверниться падшей женщиной, грозила карами. Мужчины, рядом с нею, нахваливали отца, давали ему наставления, обязывали слушать святую женщину. А Святой Отец кадил и прощал грехи всякому, кто согрешил против Бабы Яги, приглашая всех посетить храм божий, приводил примеры, когда воры и убийцы очищались от греха, напоминал, что каждый человек несет на себе грех, и каждый водворится в царствии Божьем не по тяжести греха, а по вере. И становится каторга мученичеством всякому послушному рабу, для которого отворились двери Царствия и Небесного, и Божьего. Он изгонял Дьявола, крестами, перстами, молитвами и хулой на Дьявола, который был перед ним, указывая на мать. Люди плевали отцу в глаза, желая ему худой жизни, стыдили и смеялись, тыча теми самыми рублевками, которые мать убрала в комод. Потом мать, зажимая рот рукой, завязав глаза черной повязкой, заставляли делать всякое непотребство. Она целовала вампирам зады и ноги, ей совали в рот члены, высмеивали, вливали в рот водку и мочу…

— Быть тебе пьяницей, грязной свиньей, которая ублажает всякого, кто покажет тебе свое достоинство! У людей достоинство, а у тебя что! Лохань рваная!

— Иди, утопи свое отродье в болоте, да найди Миху, вот он расстроится, сразу к тебе вернется!

— Отомсти нам и поймешь, как много ты значила для Михаила, тварь! Что, слабо? Ты же у нас крепкий орешек! Ха-ха-ха…

Баба Яга торжествовала. Женщины, сидя на спине отца, по очереди душили мать веревкой и во все горло причитали, что она и есть та самая свинья, которая мыкает горе, взваливая его на других людей, и честным людям плетет обман:

— Я безумное безвольное существо, — повторяла она, протягивая руку для подаяния, в которую вкладывали то навоз, то плевали, или грубо раздевали, разрывая одежду в клочья.

И она лишь благодарила за такое обхождение, иногда пытаясь рассмотреть тех, кто кричал на нее и грозил.

— Проклятое и беспозвоночное животное, угроза всякому, кто станет приближаться к ней! Пускай пожрет ее геенна огненная, пускай кишки ей выпустят и сдерут кожу. О, как правы вы все!

Женщины плакали, совсем как черти в избе Бабы Яги — наоборот, открывая в матери столько недостатков и вреда, что, казалось, честнее нет людей на свете. Но они сидели не только на матери, они сидели и на Маньке — и даже мать, которая время от времени стонала, невольно встала по ту сторону, открываясь как убогое существо. Мужчины, садясь на спину матери, сразу становились сомневающимися. Обиженными. Недалекими.

Потом родителей поменяли местами. На спине матери уже сидел отец. С ним вели себя совершенно противоположно — ему кланялись и целовали его самого, как господина кузнеца Упыреева, одаривая всем, что нашлось под рукой. В какой-то момент Маньке показалось, что ему нравится сидеть на спине матери и угрожать ей, поднимая Бабу Ягу, он словно получал от этого удовольствие, радуясь дорогим гостям. А Баба Яга понукала им, и прикрикивала, обнимая за плечи.

— Будешь любить меня и не отпустишь от себя, иначе я убью себя от горя… Я не Малина, меня надо деньгами любить, подарками завалить, чтобы простить могла. Вот мои руки, ноги, голова — все на месте, а у нее, что было бы, если бы не ты? Ну, хватит, пора это прекратить! Подняться можно только со мной! Заклятиями моими любо-дорого пустить человека по ветру или богатым сделать! Прогонишь, Малину, как скажу, выбьешь все зубы ей, отобьешь печень, почки, отродье скинуть заставишь. Если выживет, положишь к ногам моим. Понял, нет? А ко мне придешь нынче вечерочком, приголубишь, и сразу за себя замуж позовешь. Вот тебе колечко обручальное, Надеваю я его на палец мой. И дочь мою на колени посадишь. Твоя она, смотри, любуйся, других не будет, а кто скажет, будто есть, высмеивать начинай. Все сделаешь, что скажу!..

— Ну, с чего, с чего мне кому-то что-то давать? — повторял отец, мотая головой из стороны в сторону. — Разве нет у меня друзей, жены любимой? Доченьки? Я ж не фонд благотворительности! И нет у меня головы, если заведомо нищему и убогому подаю. Вот, жена моя дорогая, знает, кому подать, пойду-ка спрошу у нее, посоветуюсь…

Спустя какое-то время на спине матери, мужчины хлестали себя плетью, обнимая мудрую Бабу Ягу, называя ее женой, и проклинали всякую плоть, не умеющую понять святое чувство. И кричали на женщин, обращаясь с ними, как со скотом, пинали их, а они подставляли голову, чтобы тот мог встать на голову ногой, или вязали женщин веревками и полосовали плетью. И женщины поддавались. Мало того, получая от унижений удовольствие, или показывали, что получают. Так вели себя все, кроме Бабы Яги, которая стояла рядом, позволяя целовать себя и белокурую девочку.

— Я самый умный, богатство само плывет мне в руки, закон на моей стороне, — идите за мною! — призывали восседавшие.

— Могу свернуть горы, заставить врагов отдать золото и себя в услужение, рыть носом землю…

Представление продолжалось. Баба Яга театрально заламывала руки, причитая и вымаливая кусок хлеба ради Христа, то признавалась, что ненавидит своего ребенка, который виноват во всех ее бедах, то слазила и начинала поливать грязными словами всякого, кто садился на спину вместо нее, или молилась, молилась до изнеможения. Женщины в ответ уверенно заявляли, что отродье надо утопить в болоте, свернуть шею или сделать из него кусок мяса, который должно продавать всем, чтобы платили вином и близостью. Одновременно занимались сексом, то, принимая дары, то приносили дары и мыли ноги, то кричали, и льстили, и охали, исторгая вопли удовольствия, когда достигали оргазма.

Оргазм женщин оплетал боль физическую, как вьюнок, который скрывает под собой железную основу — и боль уходила в глубь, пряталась, оставляя вместо себя сладкую ноющую иглу-обманку, растекаясь по венам благодатным огнем желания отказаться от себя самой, протянув руки каждому, кто делал из отца чудовище и ломал волю матери.

Но Манька уже поднимала такую иглу. И сразу появлялось жжение — мать стонала.