Конармия

1

У белого в желтых потеках облезлого здания станции с надписью «Лозовая» шумели вооруженные люди. Слышались грозные голоса:

— А ну покажи руки!

— Нет, ладони покажь!

— Гляди, ребята, обманывает. Вот так рабочий! На Дон пробираешься, господин офицер?

Красногвардейцы угрожающе придвинулись к высокому человеку с обросшим черной щетиной длинным лицом, который, поеживаясь от налетавшего из степи холодного ветра, прятал подбородок в меховой воротник.

— Бери его, братва! Чего с ним разговаривать? — вмешался вихрастый парень в кубанке. — Ставь гада к стенке!

— Стойте, стойте, товарищи, — неожиданно спокойно заговорил человек. — Я никого не обманываю. Я рабочий, часовщик, и мозоли тут ни при чем. А сейчас я сотрудник Чека.

— Сотрудник? А ну, покажь документы. Поглядим, какой ты сотрудник, — сказал с явной угрозой обвешанный гранатами бородатый красногвардеец, по виду старый солдат.

Храня на лице невозмутимое выражение, человек не спеша пошарил во внутреннем кармане бекеши, вынул потертый бумажник и достал из него документ.

— А ну, ребята, кто из вас грамотный? — спросил, оглядываясь, старый солдат.

— Давай, что ли, я, — предложил вихрастый парень.

— Читай, Лопатин. В удостоверении, или в мандате, как говорили в те времена, было сказано, что сотрудник Петроградской чрезвычайной комиссии Валентин Туроверов командируется в распоряжение начальника Донской чека.

— А печать правильная? — недоверчиво спросил старый солдат.

— Как есть по форме, — отвечал Лопатин. — Серп и молот. Рабоче-крестьянская.

— Ишь ты! — Солдат виновато поежился. — Чего я; ты, браток, сразу не сказал? — заговорил он добродушно. — А ведь мы тебя чуток не тово… За это, конечно, извиняемся. Всяко бывает.

— Хорошо работаете, товарищи, — с довольным видом похвалил Туроверов. — Я ведь нарочно хотел проверить. Ну а теперь вижу, что на вас вполне можно положиться. — Он достал пачку петроградских папирос и щедро оделил красногвардейцев.

— А что у вас тут нового слышно? — спросил он, оглядывая повеселевшие лица.

— Наша берет, — бойко сказал польщенный похвалой старый солдат. — Генерал Корнилов из Ростова сбежал. На Кубань загремел!

— Ну?!

— Так точно. А сам атаман Каледин, слышь, застрелился.

— Каледин?! — в черных глазах Туроверова промелькнула тревога. — Не может этого быть!

— Как не может? — возразил солдат. — И в газете печатали.

Услышав это, Туроверов понял, что, пока он три недели тащился в поезде от Петрограда до Лозовой, на юге произошли большие события. Приметив на себе настороженный взгляд вихрастого парня, он твердо сказал:

— Ну что ж, коли они сами стали стреляться, то, видно, скоро всем атаманам конец.

— Уж это как есть, — уверенно подхватил старый солдат.

Вблизи послышался протяжный гудок. К станции подходил воинский поезд. Всюду — на крышах, на буферах, виднелись обвязанные башлыками угловатые фигуры солдат. Замедляя ход и шумно выпуская клубы белого пара, шипящий, заиндевелый спереди паровоз тащил вдоль платформы бесконечную вереницу теплушек. Скрежеща, отодвигались тяжелые двери вагонов, и солдаты, кто в помятой шинели, кто в ватной стеганке, грудь нараспашку, с прокопченными котелками и чайниками, выпрыгивали на ходу из вагонов и, обгоняя друг друга, бежали к кипятильнику навстречу косым хлопьям мокрого снега.

— С Кавказского фронта, — пояснил старый солдат. — Сколько уж этих эшелонов прошло! Это, видно, последние.

— А почему вы их не разоружаете? — спросил Туроверов.

— Попробуй разоружи! Гляди, «максимка» на крыше… А эвон двери раскрыты, орудия стоят. Вдарят — костей не соберешь!..

Туроверов попрощался с красногвардейцами, пожелал им удачи, и спокойной походкой уверенного в себе человека направился к станции узнать, когда будет поезд на Ростов.

— Из каких он? Вроде не русский? — вслух подумал Лопатин.

— Цыган? А может, индеец какой? Не поймешь. Картавый… Но, по всей видимости, человек подходящий, — заключил старый солдат. Он посмотрел вслед Туроверову, притушил папиросу и заботливо спрятал окурок в папаху.

Спустя несколько дней Валентин Туроверов, сделав в пути еще две или три пересадки, сидел в Новочеркасском дворце у походного атамана Войска Донского генерала Попова и, чувствуя на себе испытующий взгляд атамана, говорил доверительным тоном:

— Мне, ваше превосходительство, сами понимаете, пришлось использовать чужие документы. Я штаб-ротмистр Злынский.

— Какого полка?

— Лейб-гвардии Уланского ея величества… Генерал Попов, тучный, пожилой человек, с большим голым черепом, нагнув голову, поправил пенсне.

— А-а! Кирилла Алексеевича полка! Как же, как же! Знавал. Вместе Пажеский корпус кончали… Позвольте, а кем в таком случае вам приходится генерал-квартирмейстер Злынский? — спросил он басовито.

— Отец, ваше превосходительство.

— А где он сейчас? — Должно быть, там, где и все остальные. Или в Петропавловской крепости, или на Гороховой, два. Арестованных тысячи.

— Гм… А как там вообще, в Петрограде?

— Ужас! Сплошной ужас, ваше превосходительство. Голод. Тиф. Да что говорить — гибнет, гибнет Россия!

— Та-ак… — Попов взял карандаш и в раздумье потер им переносицу. — Позвольте, — вдруг вспомнил он, — а чем, собственно говоря, вы можете доказать, что вы действительно то лицо, за которое себя выдаете?

Злынский вынул из кармана небольшой ножичек, подпорол подкладку бекеши и достал сложенный вдвое конверт.

— Вот. Очевидно, вам знаком этот почерк?

— И вы еще спрашиваете?! — Попов всплеснул пухлыми руками. — Позвольте, генерал Алексеев адресует письмо Алексею Максимовичу, но он…

— Я слышал, ваше превосходительство, но, признаться, не верил… Прошу вас прочесть это письмо.

— Да, да, такая потеря, такая потеря… — Попов горестно покачал головой. — Но, собственно говоря, другого выхода для такого человека, как он, не было.

— Мне совершенно неизвестны обстоятельства смерти генерала Каледина, — подхватил Злынский, — и если позволите…

— Казаки не выполнили его приказа. Он не смог перенести этого. Я имею в виду приказ о мобилизации, — пояснил Попов. — Лишь небольшая часть казаков, преимущественно старики, явилась на мобилизационные пункты. Тогда атаман сказал, как мне помнится, следующее: «Казачество отказалось выполнить приказ. Следовательно, казачества более не существует. А если нет казачества более, то не должно быть и атамана».

Попов помолчал, поджав губы, вскрыл конверт и принялся за письмо.

Злынский молча осматривал комнату. Пол просторного кабинета был застелен темно-красным ковром, стоял большой диван и такие же старинные кресла. Чуть слышно тикали стенные часы. Из лепных позолоченных рам смотрели потускневшие портреты донских атаманов. Одна из рам была пуста. Кто-то, видимо, наспех вырезал полотно, и с одного края свисал неряшливый лоскут. За простреленными и заклеенными бумагой стеклами венецианских окон шевелились оголенные деревья дворцового сада.

В нем не так давно мог прогуливаться лишь один наказной атаман. Среди деревьев сиротливо торчал засыпанный снегом пустой пьедестал. На нем стоял раньше памятник Платову, но в октябре прошлого года восставшие солдаты под горячую руку сняли его с пьедестала.

До боли сжав тонкие губы, отчего выражение его рта стало еще более жестким, Злынский глядел на разрушенный памятник. Попов, отложив прочитанное письмо, пытливо посмотрел на него.

— Что с вами, ротмистр? — спросил он, поправляя пенсне. — Вам нездоровится?

— Никак нет, здоров. — Злынский выпрямился. — Возмущен фактом, — он кивнул на окно, голос его задрожал. — Не могу хладнокровно смотреть…

Попов пожал плечами.

— Все это в порядке вещей, — произнес он спокойно. — Стихия. Тут, пожалуй, и винить никого не приходится.

— Извините, ваше превосходительство, но мне бы хотелось точно узнать, что произошло на Дону за эти три месяца, то есть со времени захвата власти совдепами, — попросил Злынский.

— А разве вам не известно?

— Не совсем. Первые сведения я получил еще в Лондоне, но…

— Позвольте, а как вы туда попали? — удивился Попов.

— Я состоял при военном агенте и только что вернулся в Россию. И знаете, за границей, по-моему, слишком легко смотрят на все эти события, предсказывая поражение революции в самое ближайшее время. Между прочим, и в узких кругах Петрограда такие же настроения. Но, по правде сказать, я начал сомневаться в этом еще в дороге. Происходит что-то невероятное. Мне кажется, что борьба будет чрезвычайно серьезной. Это только начало.

— Да, да, — подтвердил Попов, — события приобрели исключительно плохой оборот. Я постараюсь вас информировать, но прошу учесть, ротмистр, что я, собственно говоря, не политический деятель. Да и вообще никогда не интересовался политикой.

И тут Злынский узнал, что казаки не только отказываются выступать, — многие открыто встают на сторону революции. Недавно в станице Каменской, что в семидесяти верстах от Новочеркасска, состоялся съезд фронтового казачества. 10 января 1918 года съезд избрал Военно-революционный комитет и своим постановлением выступил против наказного атамана Каледина, пытавшегося бросить казаков на подавление революции. Верно, полного единодушия достигнуто не было, но все же большинство делегатов, особенно из верхнедонских, пошло за большевиками. И это, как сказал Попов, закономерно, потому что основная масса казачества, главным образом северных областей, живущая на неудобных землях, за время войны обеднела. Короче говоря, некоторая часть казаков превратилась в рабочих. Эта группа вносит в казачью семью новые идеи.

— Поэтому, — говорил Попов, — я имею под рукой всего лишь два надежных полка. Это капля в море…

— Ваше превосходительство, а правда, я слышал, в станицу Богаевскую ворвалась какая-то банда и подвергла ее полному разграблению? — спросил Злынский. — Станица, говорят, накануне восстания.

— Знаю про этот случай, — подтвердил Попов. — В Богаевскую ворвалась банда анархистов, именующая себя каким-то мудреным названием… Ну хорошо, предположим, станица восстанет. Что это мне даст? Сотни три казаков. Нет, ротмистр, есть другой выход. Я отказался уходить вместе с генералом Корниловым на Кубань. Почему? — Атаман значительно посмотрел на Злынского сквозь пенсне. — Потому, что сегодня в ночь я ухожу в Сальскую степь. Там я соберу конные полки и брошу их против совдепов… Вы только подумайте, — продолжал Попов, оживляясь, — десятки тысяч природных наездников! Любыми мерами я посажу их на прекрасных донских лошадей. Вы знаете, ведь в этих местах у коннозаводчиков огромные табуны… Представляете, какая это будет сила? — Попов встал из-за стола, в волнении прошелся по кабинету, постоял у карты, висевшей на противоположной от окон стене, что-то прикидывая, и возвратился на место.

Поднявшийся было вслед за ним Злынский снова опустился на стул.

— А ведь это прекрасная мысль, ваше превосходительство, — тихо, словно про себя, проговорил он.

— Я разверну в Сальской степи полки и дивизии, — продолжал атаман. — Собственно говоря, в некоторых пунктах у меня уже есть свои люди. Я имею от них весьма ценные сведения.

— А велика ли армия у генерала Корнилова? — поинтересовался Злынский.

— Армия?! — Попов горько усмехнулся. — Разве можно назвать армией отряд в пять тысяч штыков, преимущественно офицеров? Нет, русское офицерство плохо откликнулось на призыв главнокомандующего. Оно предпочитает отсиживаться в кустах или служить у большевиков… Ну, все это мы, даст бог, им припомним… Послушайте, ротмистр, оставайтесь у меня! Корнилова вам не догнать. Он уже на Кубани. Да и риску много. Вы офицер генерального штаба. Поможете мне при формированиях… Ну как? Согласны?

Злынский решительно встал.

— Почту за честь, ваше превосходительство, — сказал он, вытягиваясь.

— Ну и прекрасно. Буду рад видеть вас в своем штабе. А пока рекомендую вам отдохнуть перед походом.

Генерал вызвал дежурного адъютанта, поручил ему устроить Злынского и, оставшись один, занялся маршрутом предстоящего похода.

За некоторое время до этих событий на станции Великокняжеской вышел из поезда кряжистый человек в военной шинели, с пышными усами на молодом худощавом лице.

Поправив вещевой мешок, висевший за плечами, он уверенно направился мимо вокзала туда, где, как он хорошо знал, еще лет пять тому назад находилась калитка. Но на калитке висел большой ржавый замок. Недолго думая, приезжий схватился за верхний край решетки и легко перемахнул ограду. С довольным видом человека, не привыкшего останавливаться перед препятствиями, он направился к центру станицы. Идти надо было версты полторы.

Старинная окружная станица Карачапракская, переименованная в 1865 году в Великокняжескую [1] по случаю зачисления в станичный юрт одного из великих князей, как почти все донские станицы, раскинулась на ровном месте и в зимнюю пору представляла собой довольно унылое зрелище: однообразные курени с палисадами, стоящие в ряд по обеим сторонам широких улиц, на окраинах мазанки пришельцев на Дон — иногородних, преимущественно украинцев, или хохлов, как называли их казаки.

Стояла оттепель, и приезжий шел медленно, с трудом выдирая ноги из черной, как вар, липкой грязи. Навстречу изредка попадались верховые казаки. Иные равнодушным взглядом скользили по пешеходу, другие оборачивались и смотрели ему вслед, словно припоминая, где они встречали этого бравого на вид человека.

Приезжий вошел уже в станицу, когда в сыром пасмурном воздухе поплыли тревожные звуки набата. Он оглянулся — не горит ли где — и прибавил шагу…

На площади у церкви шумела сходка. В толпе пестрели околыши казаков, цветные головные платки, шапки и фуражки иногородних. По тому, как спорящие наступали один на другого с озлобленными потными лицами, было видно, что сходка вот-вот закончится дракой.

Вооруженные казаки-фронтовики стояли в стороне, не принимая участия в словесной перепалке.

На церковной паперти бушевала здоровенная высокая женщина с грубоватыми чертами лица.

Поднимая над головой кулаки, она с громкой бранью наступала на иногороднего, самовольно взявшего участок земли.

— Ишь, чего захотели, хохлы проклятые! — кричала она, размахивая руками и бешено сверкая круглыми от ярости глазами. — Равноправия им дай! У меня пять сыновей еще там, а вы все дома! Какое такое может быть равноправие?!

— Та не бреши, тетка! Я сам тыждень тому як виттиля, — сказал добродушно иногородний — украинец.

— А мы знаем, откель ты пришел? — не отставала казачка. — Ты, видать, из тех, чтобы все было общее? Чтоб всех под одну одеялу ложить? Нема мужа, нема жены? Всех до кучи?.. Не-ет! Не будет такого. Нако-ся, выкуси! — Она порывисто присела на корточки и принялась исступленно колотить кулаками по своим круглым коленям.

— Об чем спор? — спросил пробившийся вперед бородатый дед.

— Мужики землю требуют, — отвечал стоявший тут же рыжий лавочник.

— Чего? Земли? Хохлов принять в общество?! — возмутился дед. — Оборони господь! Не дадим! Не допустим!

— Не допустим! — подхватила высокая казачка. — Бабы! — она повернулась к толпе. — Кричите все: «Не допустим!» Чего вы стоите как овечки?! А ну, кричите все разом!

— Не допустим!

— Не дадим земли!

— Не согласны! — откликнулся нестройный хор голосов.

— Казаки!.. — Женщина шагнула к передним рядам, но тут же осеклась, увидев поднявшегося на паперть незнакомого человека с вещевым мешком за плечами, который, с достоинством расправляя пушистые усы, насмешливо смотрел на нее зеленоватыми глазами.

— Станичники! — крикнул незнакомый человек. — Старики, чего вы тут зря шумите? Может, совсем не об этом надо разговаривать? Ссориться за что?

— Как это «за что»? — отвечал из толпы бородатый дед. — Хохлы земли захотели. А у нас самих как ни передел, так паи урезывают… Постой, а ты чей же такой?

— Станичники, — продолжал приезжий, — ни к чему все ваши споры! Наша трудовая власть еще когда издала закон о земле. В нем все ясно указано. — Он пошарил за обшлагом и достал свернутую газету. — Вот этот декрет Советской власти!

— Не выбирали мы энтой власти! — крикнул злой женский голос из задних рядов.

— Казаки, чего вы его слушаете? Ишь, рты поразевали! — подхватила высокая казачка, вновь поднимая над головой кулаки. — Мы уже таких слыхали!

— Замолчи, тетка! — крикнул молодой казак-фронтовик. — Знаем, с чьих слов ты поешь! — Он взбежал на паперть и протянул вперед длинную руку. — Человек дело говорит. Давайте послушаем, — обратился он к народу. — Человек видел, слышал и нам, может, подскажет. А то мы тут как впотьмах ходим. Друг на дружку лютуем… Продолжай, друг, не сомневайся, — сказал он дружелюбно приезжему. — А коли что, так вон наши ребята стоят. Не бойся!

— А я и не боюсь, — произнес тот, усмехнувшись. — Чего мне бояться? Я правду говорю.

— Ну и давай говори, не стесняйся. Беда с нашим народом! — Казак качнул головой. — Совсем темные люди…

— Так вот, станичники, слушай сюда! — резко повысил голос приезжий. — Вы говорите, что при переделах земли паи ваши урезывают. Правильно. А как же иначе? Народ-то ведь прибавляется. Я не был тут всю войну. И на турецком фронте воевал, и на германском. И вижу, сколько за это время выросло молодого населения. И каждому надо выделить пай. А если бабочки еще постараются, — он опять усмехнулся, — то земли и вовсе не хватит. Правильно я говорю?

По толпе прошел легкий смешок. Мужик в рваной шапке зашептал своему соседу:

— Апанас, дывись, кавалер. Це добрый вояка. Повна грудь крестов!.. Здается, я его знаю. Да вот нияк не придугадаю, де я его бачил?… Чекай, чекай… А-а! Да це никак Буденный с Платовской? — проговорил он не совсем уверенным голосом. — Эге!.. Дывись, який стал! — И, рванувшись вперед, мужик гаркнул неистовым голосом: — Та це ж, хлопцы, Семен Буденный с фронта!!!.

Буденный был родом из станицы Платовской, находившейся отсюда в двадцати пяти верстах вверх по Манычу. Многие знали понаслышке, как он, еще до войны, умело поддерживал иногородних в их спорах с богатыми казаками.

— А вон поглядите, сколько земли зря гуляет, — говорил Буденный, показывая в сторону степи. — У одного коннозаводчика Сарсинова пять тысяч десятин. Так? Да и у Королькова не меньше. И у других. Там всем хватит. И вам и нам. Правильно я говорю?

Вблизи грянул выстрел. Пуля прозвенела над площадью. Народ бросился в стороны. Буденный не спеша сошел по ступенькам.

— Идем, друг, мы тебя укроем, — сказал молодой казак-фронтовик, подбегая к нему.

— Зачем? — Буденный спокойно посмотрел на него. — Сколько вас тут, ребята, фронтовиков?

— Человек с десяток найдется. Буденный вынул из кармана наган.

— Давай все за мной!

Казаки сноровисто сняли винтовки.

Выбежав из-за церковной ограды, Буденный увидел, как пять-шесть всадников гнали галопом в степь мимо древнего сторожевого кургана. Один из них, поотстав, на скаку закидывал винтовку за спину. Другой, обернувшись, грозил кулаком.

— А, да это наши голубчики! — сказал молодой казак. — Вон, на рыжем коне, сынок атаманов Мартын. А энтот, бугай, Еремка Ковалев. Гляди, как ухлестывает!.. А последним — Мишка, мельника Корнея Голубы племянник. Ишь, смельчаки! Погрозились, а сами наутек…

Переговариваясь негромкими голосами, к Буденному подходили станичники.

— А где же ваш председатель ревкома? — спросил он, оглядываясь.

— Нету председателя. В Ростов уехал, — отвечал за всех молодой казак.

— Уехал? Зачем же вы без него сход собирали?

— А мы не собирали. Мужики вот собрали, — казак кивнул на подошедшего иногороднего.

Тот смущенно пожал узкими плечами.

— А що же зробишь, чоловиче добрый? — заговорил он, виновато поглядывая на Буденного. — Я тилько облюбовав мисто пид огород, а тут виткиля ни взявся Марко Кирпатый и шумит на мене: «Ты що тут робишь, хох-лацька морда?» — и до мене с байдыком. Я на попятний, Дивлюсь, Баклан до мене на пидмогу, — он показал на мужика в рваной шапке. — Мы до його, до Марки. А тут ще казаки. Баклан бачит, що справа дойде до душегубства, и смытно до колокильни, тай бухнув в набат. Ось як воно й сталось…

Через толпу протискался здоровенный широколицый человек в артиллерийской фуражке.

— Здорово, Семен Михайлович! — приветствовал он Буденного.

— Яким?! Ты?! — радостно сказал Буденный, с чувством пожимая его руку. — Ты как сюда попал?

— По делу. У меня и кони тут. Зараз тебя в Платовскую предоставлю.

— А как там мои?

— Ничего. Здравствуют. Батя твой Михаил Иванович было заболел. Думали, тиф. Отлежался… А так все ничего. Живут помаленьку, — охотливо говорил Яким Сердечный, доставая кисет с табаком и заскорузлыми пальцами, поросшими рыжеватыми волосами, ловко скручивая папироску.

— А Городовиков вернулся? — вспомнил Буденный товарища, с которым крепко сдружился еще в довоенные годы.

— Нет еще. Городовиков, слыхать, в Сулине, в Красной гвардии.

— А кто у вас председателем?

— Нет у нас председателя, Семен Михайлович. Атаман Аливанов сидит.

И Яким рассказал, что с приходом на Дон генерала Корнилова зажиточные казаки организовались и дают отпор иногородним, требующим раздела земли. Был случай нападения на представителя окружного ревкома. Беднота, вооружившись кто чем мог, отбила его, но атаман все же остался.

«Да, — думал Буденный, — дела тут неважные». И он тут же решил, не дожидаясь председателя окружного ревкома, как он хотел раньше, немедленно выехать в Платовскую.

Яким Сердечный одобрил это решение и направился закладывать сани, радуясь, что начало подмораживать и они часа за два доберутся до места.

2

Сотник Красавин, адъютант генерала Попова, молодой офицер с нагловато-красивым лицом, стоял в свободной позе перед сидевшим за столом атаманом и, положив руку на папку с бумагами, деловито докладывал:

— И еще разрешите доложить вашему превосходительству, что драгунский унтер-офицер Буденный, прибывший в станицу Платовскую, взбунтовал фронтовиков, организовал революционный комитет и формирует Красную гвардию.

Генерал Попов поднял от бумаг большую лысую голову, снял пенсне с мясистого носа и с недоумением посмотрел на адъютанта.

— Позвольте, сотник, как же это? Иногородний? Красавин положил перед генералом мелко исписанную бумагу.

— Вот, пожалуйста, донесение станичного атамана Аливанова. Буденный — полный георгиевский кавалер, ваше превосходительство, — сказал он таким тоном, словно это сообщение должно было быть чрезвычайно приятным генералу Попову.

Опираясь руками о стол, Попов медленно откинулся в кресле. На его полном лице появилось озабоченное выражение.

СТРАНИЦЫ 15–19 УТРАЧЕНЫ

Среди сидевших прошел одобрительный говор.

— Товарищи, — продолжал Бахтуров, — мне предложено в первую очередь выяснить, в чем вы нуждаетесь для защиты станицы?

— Одна у нас нужда, товарищ Бахтуров, прямо сказать, оружия маловато, — сказал Буденный.

— Ну, очень рад, что могу вас порадовать, — подхватил Бахтуров. — Ростовские железнодорожники везут вам шесть ящиков винтовок с патронами. Завтра, пожалуй, сможете и получить, если…

Он не договорил. На окраине станицы прокатилось два выстрела. Потом яростно, словно захлебываясь, застучал пулемет.

Буденный, Бахтуров и все члены Совета выбежали на крыльцо. Из глубины улицы в полный карьер скакал всадник.

— Федя, давай коней! — крикнул Буденный ординарцу. Федя, безусый парень в брезентовом плаще поверх полушубка, бегом подвел волнующихся лошадей.

Всадник в казачьей фуражке, подскакав к Буденному, сдержал тяжело дышащую лошадь.

— Кадеты! [2] — коротко крикнул он, переводя дух и поправляя фуражку.

— Где?

— Да не поймешь! Наши оборону занимают. Вон там, — показал плетью казак.

— Хорошо, скачи, передай, что я сейчас приеду. Казак повернул лошадь и, поднимая за собой снежную пыль, помчался по улице.

— Товарищ Бахтуров, садитесь на лошадь моего ординарца, — предложил Буденный.

Бахтуров отрицательно качнул головой.

— Зачем? Я с ними пойду.

— Ну, хорошо, оставайтесь с товарищами, — согласился Буденный. — Ока, веди всех к отряду, — отдал распоряжение он Городовикову, — я буду там. — Буденный поправил папаху и вскочил в седло.

Снаряды ложились по снежному полю, вздымая черные тучи земли. В сыром тумане часто хлопали выстрелы. Вдали, где на холме виднелась ветряная мельница, перебегали, пригнувшись, черные в туманной дымке фигуры людей.

Буденный подумал: «Эх, было бы под рукой эскадрона два хорошо обученной конницы! Показал бы этой сволочи, как надо воевать!» У него был только небольшой отряд партизан, из которых многие в первый раз держали винтовку. Да и то, что у белых оказалась артиллерия, было неожиданностью. Словом, силы были явно неравные.

Позади Буденного в лощине стоял конный резерв — полусотня. Это было все, на что он мог положиться.

Пехота противника яростно наступала. И по тому, как она наступала, Буденный чувствовал, что тут была дисциплинированная и хорошо обученная пехота. Он не ошибся: это была сводная офицерская рота, брошенная князем Тундутовым в лоб противнику. Кавалерию Тундутов в бой не вводил, хорошо зная, что у красных мало конницы. Он намеревался, по совету сотника Красавина, использовать ее только после того, как противник, сбитый офицерской ротой, побежит, и уже тогда изрубить его до последнего человека.

Буденный быстро оценил обстановку и, не желая зря губить людей в неравном бою, решил отходить на станицу Великокняжескую, где находился сильный красногвардейский отряд.

Он спустился с холма и со своими всадниками поскакал к левому флангу, откуда, как он решил, должна была атаковать конница белых…

Лежавший в цепи бородатый партизан, по всей сноровке бывалый солдат, зло выругался.

— Куда бьешь, раззява?! — крикнул он парнишке в солдатской папахе. — Куда бьешь?! Вон они, по-над дорогой. Ниже, ниже бери!

Парнишка, зажмурившись, выпалил и тут же кивнул свистнувшей пуле.

— Вояка! — рассердился старый солдат. — Погоди, ужо я тебя научу! — Он приподнялся, потянулся к винтовке и, ахнув, ткнулся головой в притоптанный снег.

— Дядя Иван! Дядя Иван!.. Ты что, дядя Иван?! Убили тебя? — Парнишка, весь дрожа, тормошил плечо солдата, но тот лежал без движения.

Совсем рядом разорвалась граната. Парнишка побледнел, бросил винтовку и кинулся вниз по пологому склону. За ним бросился другой, третий, побежали остальные… Тогда слева показались всадники. Размахивая шашками, они настигали бегущих…

Буденный решил спасти людей от истребления. Он подал команду резерву и с обнаженной шашкой бросился на белых, которые тут же прекратили преследование, обратив всю свою ярость на неожиданно появившихся всадников. Замелькали вспененные в удилах конские морды, потные лица, послышались скрежещущие звуки клинков, стоны и крики. Буденный взмахивал шашкой, отражал сыпавшиеся отовсюду удары, рубил и колол. Но надо было уходить — стайка храбрецов быстро таяла. Буденный вырвался из окружения наседавших со всех сторон всадников и карьером поскакал на хутор Казюрин. С ним ушло несколько казаков…

4

Станица Платовская притихла, затаилась в предчувствии тревожных событий. В просторном курене, выходившем на станичную площадь, сидел у окна старый казак Иона Фролов. Тут же, в комнате, находилась совсем древняя старуха Агеиха, дравшая в углу гусиные перья, и дочь Ионы — Настасья, полногрудая, румяная девка.

На площади, как и на улицах, было пустынно. И хотя был уже полдень, из дворов не появлялось ни единого человека.

— Как вымерло все, — вглядываясь в окно, сказала Настасья.

Но тут из переулка выскочило несколько конных. За ними выехало старомодное ландо, запряженное парой рослых караковых лошадей. В ландо сидели два генерала. Вслед им хлынули конные.

— Иде ж они такой фаэтон подцепили? — раздумывал Иона Фролов, глядя в окно. — А, так это ж Королькова! — узнал он. — Да и кучером-то Афонька его. А во-на Буренов поехал. Есаул калмыцкий. Помещик. Бога-атый человек.

— Батя, это на что же генералы понаехали? — спросила Настасья.

— Как это на что? — Иона строго посмотрел на нее. — Порядок производить… Мы так-то в пятом году в городе Ростове забастовщиков производили. Кого плетями, кого под расстрел. Досталось тогда тем забастовщикам.

— Батестовщики тогда-сь нашего анарала-губернатора с коловертня убили, — сказала скрипучим голосом бабка Агеиха.

— С какого «коловертня»? — спросила Настасья.

— С того самого, с которого человека застреливают.

— С левольвера?

— А кто его знает, милая, как оно правильно называется…

Старуха смолкла и, шепча что-то, принялась сгребать в кучу гусиные перья.

— Да, большие были дела… — вспоминал Иона Фролов, поглаживая пышную с проседью бороду. — В городе Ростове, вот как и тут, голытьба взбунтовалась. И вот мы с его превосходительством, с генералом Гнилорыбо-вым, подъехали ночью под Нахичевань. И артиллерия ту-ды шла с Персиановских лагерей. Да, приезжаем, остановились. Его превосходительство генерал Гнилорыбов команду подал: «Справа, слева заходи!» А сам на своем воронке крутится, хлыстиком помахивает. «Караичев, ко мне!» Это нашей сотни есаула так звали. Караичев наметом до него. А его превосходительство говорит: Командуй — смирно! Буду речь держать к казакам». Мы построились, а он и говорит: «Казаки! Вы присягнули, не щадя живота, бороться за веру, царя и отечество! Вот, — говорит, — наш ампиратор поручает нам произвесть порядок в Ростове». И зараз есаул Караичев команду подает: «Во фронт стройся! Справа по три за мной!» И мы пошли на Ростов. А ночь — глаз выколи. Глядим, впереди спичка зажглась. Это, значит, рабочие пикеты сигнал подают: казаки, мол, появились! Караичев Петр Андреич шашку выхватил: «Карьером марш-марш!» Подлетаем к вокзалу. А ростовские босяки — по подвалам. Тут и выскакивает персиановская артиллерия. Снялась с передков. Да как вдарит залпом с четырех орудий прямо в двери подвала. Каша! Забастовщики выходят, сдаются. Куда же им, неоруженным. А его превосходительство генерал Гнилорыбов хлыстиком им по головам да по шеям: «Не бунтуйтеся, сукины дети!» И вот как взяли мы их под арест, он и говорит есаулу: «Объявляю всем казакам благодарность за хорошую службу». А я, как был тогда старший урядник, так еще сто рублей получил золотыми десятками.

— Глядите, куда это есаул поскакал? — сказала Настасья.

Иона Фролов глянул в окно. Есаул ехал вдоль улицы и стучал плетью в ворота.

— Ой, никак, и к нам! — всполошилась Настасья. — Хай ему черт, сатане!

В ворота сильно постучали.

— Мать моя, царица небесная! — зашептала Агеиха, часто крестясь.

Нетерпеливый стук повторился.

Ворча что-то, Иона Фролов вышел на баз. Над плетнем торчало скуластое лицо есаула. Он нагнулся с седла, сделал страшные глаза и, со свистом потянув в себя воздух сквозь зубы, зло крикнул:

— Иди вся на майдан! Слушай генерал! Кто не пошла — тому малахай! — Он погрозил плетью. — Кто тихо пошла — выпорем!

— Кого?! Меня пороть?! — заорал на него Иона Фролов. — А ты знаешь, неумытый, с кем говоришь? Я старший урядник! Я царю верой-правдой служил!

— Ты моя балачка слыхал? — Есаул, оскалив зубы, вновь потянул воздух. — Живо иди вся на майдан!..

Толпа на площади притихла. Казаки, иногородние, калмыки, перешептываясь, поглядывали на генералов Гнилорыбова и Семилетова, присланных атаманом Поповым в Платовскую для зачтения его обращения к населению. Особое внимание станичников привлекал внушительный генерал Гнилорыбов, который, чуть склонившись, говорил что-то появившемуся невесть откуда станичному атаману Аливанову, тонкому, юркому человеку.

— Мотька, дывись, — шептал один из мальчишек другому, украдкой показывая на генерала. — Дывись, якие вусы! Як козий линьтварь [3] в зубах держе!

Гнилорыбов выпрямился и громко откашлялся.

— Станичники! Господа старики! — обратился он к народу. — Его превосходительство походный атаман всевеликого Войска Донского генерал-лейтенант Попов поручил мне прочесть вам его обращение. — Гнилорыбов помолчал, принял от сотника Красавина бумагу с крупно напечатанным текстом и начал читать…

Потом Гнилорыбов опустил бумагу и оглядел молчаливо стоявших людей, высматривая, какое впечатление производит на них обращение походного атамана.

«Он или не он?» — размышлял Иона Фролов, очутившийся вблизи от обрюзгшего генерала, который, повернув голову с синими складками мешков под глазами, смотрел в сторону двух припоздавших казаков. «Он! — узнал урядник, когда Гнилорыбов бросил на него беглый взгляд. — Эх, как его превосходительство жизня поста-рила. Скажи, как бороной по морде проехала. А каков был орел!» Теперь он узнал и голос продолжавшего читать генерала.

Гнилорыбов закончил обращение, призывавшее станичников вставать под знамена вновь формируемой армии, и объявил об общей мобилизации казаков и иногородних. Потом он сказал что-то рыжеватому генералу Семилетову и вместе с ним направился к ландо.

— Ура, господа атаманы!!. — завопил дурным голосом маленький кривоногий человек, пробиваясь сквозь толпу. На нем был рваный казачий мундир не по росту, с полковничьими эполетами и во всю грудь орденами, вырезанными из латунной банки. Он кричал и кривлялся, размахивая позолоченной палкой, выструганной наподобие атаманской насеки.

— Кто это? Что за шут? — гневно спросил Гнилорыбов.

— Покорнейше извините, ваше превосходительство, — заговорил Аливанов, почтительно беря под козырек и весь изгибаясь. — Это, как бы сказать, житель тутошний. Баренов фамилия. Васька-баловник кличут. Он, как бы сказать, дюже умом тронутый. Атаманом себя представляет.

— Черт знает что такое! — Гнилорыбов поморщился. — Как это вы позволяете терпеть такую мерзость среди казаков! Уберите его!

Аливанов мигнул казакам. Двое схватили и поволокли куда-то упиравшегося, кричавшего Ваську.

Эффект от выступления Гнилорыбова был несколько испорчен. Генералы под тихий смешок уселись в ландо и, сопровождаемые Аливановым, уехали обедать к станичному атаману.

Тем временем солдаты князя Тундутова сгоняли на площадь арестованных. Старики, бабы, подростки — кто со страхом, кто с ненавистью, кто с тайной жалостью — смотрели на подводимых к станичному правлению окровавленных, жестоко избитых людей.

Двое урядников остервенело хлестали плетьми разложенного у плетня старика.

Князь Тундутов, сотник Красавин и приехавший, с ними коннозаводчик Сарсинов расположились в креслах на высоком крыльце.

— Знаете, князь, просто глазам своим не верю, что пришел конец этому дьявольскому наваждению, — говорил Сарсинов с торжествующим выражением на лишенном растительности широком лице. — Страх вспомнить! Хорошо, что я вовремя успел угнать табуны. Надеюсь, что больше это не повторится?

— Будьте покойны, мсье Сарсинов, — успокоил Тундутов, — мы теперь достаточно сильны для того, чтобы раз и навсегда покончить в совдепами.

— Дай-то бог, князь…

Истязуемый старик залился отчаянным криком. Сотник Красавин сбежал с крыльца, подошел к нему и присел на корточки.

— Ну, скажешь, кто еще спрятал большевиков? Говори, или я запорю тебя насмерть!

Старик прошептал что-то.

Сотник выпрямился и оглянулся вокруг.

— Кто знает деда Куняра? — спросил он, скользя взглядом холодных голубых глаз по толпе.

— Так что я знаю, господин сотник! — угодливо сказал Иона Фролов, уже нацепивший погоны урядника.

— Бери несколько человек. Там два большевика. Приведешь их сюда вместе с этим, с Куняром.

Толпа всколыхнулась. Послышались крики:

— Ведут! Ведут!..

— Где? Кого ведут?

— Милиционера Долгополова!

— Ой, бабоньки, ведут Ивана Платоновича!

— Кум, гляди, страх какой — бороду-то оторвали! По площади вели человека в белье. Он медленно шел, зябко поджимая большие ступни босых ног. С подбородка, где были видны клочья вырванной бороды, стекала кровь. Коренастый старик в зипуне, в шароварах с лампасами, заправленными в подшитые валенки; стуча сухой палкой-посошком, пошел навстречу Долгополову.

— Попался, антихрист! — старик замахал над головой посошком. — Забрал мой надел, крапивное семя! А где ты был, вражина, когда мои деды своей кровью завоевывали эту землю? А? Говори? Молчишь? Языка лишился?

— Отступись, дед, — тихо произнес Долгополов. — Я твою землю не брал. Твою землю Советская власть взяла, как у всех врагов трудового народа.

— Ишь, как насобачился говорить, — насмешливо сказал из толпы рыжий лавочник.

— Тебя, кожелупа, не спросили!

— Что он там болтает? Давай его сюда! — приказал Тундутов.

Долгополова подвели. Он посмотрел на Тундутова, которому Сарсинов шептал что-то.

— Ты, казак, совесть продал большевикам за двугривенный. Иуда! — сказал князь.

— Я совестью не торгую, господин полковник. Моя совесть выше вашей.

— Что-о? — Князь, подняв плеть, рванулся к милиционеру.

— Безоружного бьешь, волчья порода! — с ненавистью крикнул Долгополов.

Тундутов сделал знак глазами Красавину.

Сотник шагнул к Долгополову и схватился за шашку, но тут к князю подбежал маленький пожилой человек в форменной тужурке почтового ведомства.

— Господин полковник! Ваше высокоблагородие! — обратился он к князю, тряся жидкой бородкой. — Да что же это такое творится? Все как есть, все разграбили!

— Что разграбили? Да вы кто такой?

— Начальник почты.

— Большевик?

— Какой я большевик? Я охранял народное достояние, а ваши солдаты все поразграбили!

Князь Тундутов, играя надетой на руку плетью, тяжелым взглядом смотрел на начальника почты.

— Та-ак, народное достояние охраняли? Гм… Похвально! А мои солдаты пришли и разграбили? — переспросил он с издевкой.

— Один из первых смутьянов в станице, — тихо подсказал Сарсинов.

— Уберите его, — приказал Тундутов.

Рыжий лавочник бросился к начальнику почты и, крякнув, ударил его в висок. Начальник почты охнул, мотнул головой и сел в снег. Из носа и ушей брызнула кровь.

— Бей его! Бей! — кричал лавочник. — Эй, малый, Серега! Там, в закуте, четвертная с керосином, тащи ее живо сюда!.. Бей его, станишники! Бей вместях с Долгополовым!..

Из толпы выскочило несколько человек. Один, избочась, шел на Долгополова, выставляя перед собой здоровенный кулак. Долгополов рванулся, но державшие его калмыки повисли на нем… Долгополова и начальника почты сбили с ног и начали избивать.

Запыхавшись, прибежал «малый». Лавочник выхватил у него бутыль.

— Для Ивана Платоновича добра не жалко! — и, размахнувшись, он обрушил ее на лежавших избитых людей.

Чья-то рука чиркнула спичку.

— Эй, тут не надо! — прикрикнул Тундутов. — Уведите их на задворки…

К крыльцу подвели еще трех человек. Впереди медленно шел высокий старик. Он тяжело опирался на суковатую палку. Рядом с ним шагал Иона Фролов с револьвером в руке. Позади них конвойные подталкивали прикладами двух партизан.

— Обратите внимание, князь, — сказал Сарсинов, — это дед Куняр, самый старый человек в этих краях. Говорят, ему сто с лишним лет. Был ординарцем у Скобелева.

— А под старость выжил из ума и связался с большевиками, — подхватил Тундутов. — Ну, туда ему и дорога… Сотник Красавин, потрудитесь допросить.

Красавин подошел к деду Куняру.

— Ты укрывал их, старый дурак? — спросил он, прищурившись.

— Укрывал, — твердо ответил старик.

Сотник выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в лицо казака. Тот подогнул колени, сделал слабое движение рукой, словно хватался за воздух, и медленно опустился на снег.

Негодующий ропот прошел по толпе.

— Зачем старика убили?

— Неправильно!

— Опричник!

Красавин быстро повернулся, но тут же попятился, увидев возмущенные лица. Народ стеной шел на него.

— Бей его, братцы! — крикнул молодой казак-фронтовик, бросаясь к Красавину.

Но уже со всех сторон бежали белые, щелкая на ходу затворами винтовок. Со стороны церкви беглым шагом приближалась офицерская рота. Иона Фролов, вспомнив былое, бил по головам людей рукояткой револьвера.

— А ну, куды прешь?! Осади!..

— Что это вы, сотник? Разве можно так? — говорил по-французски Тундутов Красавину. — Вы же отлично знаете, в каком почете у них старики. Надо же, черт возьми, понимать, с кем вы имеете дело!..

5

Лучина вспыхнула и погасла. В хате стало темно, и только замерзшее окно продолжало неясно светиться под перемежающимся голубоватым светом луны. На улице проносился порывами ветер. Начиналась метель.

— Егорка, опять свет упустил! А ну, вздуй лучину! — сказал в темноте старушечий голос.

У печки кто-то завозился, шумно дыша. Угли заискрились, замигали, как шакальи глаза. Потом загорелся тоненький огонек, осветив мальчишеское лицо с надутыми щеками и падающими на лоб светлыми волосами. Постепенно из мрака выступила вся внутренность низенькой хаты с большой русской печью, широкой кроватью, столом и двумя лавками. На одной из них сидела повязанная платком худая старушка. Тут же оказалась и девочка лет четырех, во все глаза смотревшая на бабушку.

— А потом, бабуня? — спросила она.

— Потом? — Старушка ласково взглянула на внучку. — Потом Серый волк повез на себе домой Ивана-царевича и вместе с Аленушкой… А тут и сказке конец.

— Ну да! Так он и повез! — горячо заговорил Егорка. — Наши табунщики волков плетями секут. Как он какую овцу схватит, а они за ним на конях. И бьют и бьют его смертным боем, покуда он сдохнет… А то — верхом повез! Как бы не так!..

На улице один за другим глухо прокатились два выстрела.

— Царица небесная, матушка! — Старушка с осуждающим выражением на старом лице покачала седой головой. — Опять кого-то колотят…

— Сколь народу поколотили, — подхватил Егорка. — А этот, главный начальник, Тундуткин, самолично двух наших шашкой зарубал.

В окно кто-то стукнул.

— Это кто ж такой? — Старушка подняла голову и прислушалась. Стук повторился. — Егорушка, открой, — быстро перекрестившись, сказала она.

Вместе с седым облаком морозного пара в хату вступил крупный человек в окровавленном нижнем белье. Держась рукой за стену, он сделал несколько неверных шагов и тяжело опустился на лавку. Теперь стало видно, что его голова со слипшимися волосами была покрыта сплошь кровавой корой. На обмороженной черной щеке шла наискось глубокая ссадина.

— Это чей же? — с испугом спросила старушка.

— Воды, бабуся, — не отвечая на вопрос, попросил человек.

Старушка вскочила, трясущейся рукой почерпнула из ведра и подала ковшик. Раненый жадно пил, булькая в горле водой. Выпив ковшик, он благодарно взглянул на старушку и попросил еще. И уже после четвертого ковшика шумно вздохнул и сказал:

— Не здешний я, бабушка. Как хотите — заявляйте, если боитесь, я от вас не пойду.

— Да что ты, родной мой! Да неж мы нехристи какие, человека губить! — Старушка махнула сухими руками. — Эка тебя изуродовали! — говорила она, не сразу заметив, что раненый медленно валится на лавку. — Постой, постой, сынок, сейчас фельдшерицу позовем… Егорушка, беги за Катериной Миколавной, скажи: бабка, мол, помирает. А об этом ни-ни!

Егорка блеснул живыми глазами на раненого, кивнул головой и шмыгнул за дверь.

Старушка повздыхала, стряхнула с лучины нагоревший уголек и, погладив притихшую девочку по голове, склонилась над раненым.

— Эва, как, окаянные, изувечили… А какой молодой да красивый… И чем-то на моего Петюшку похожий… — вспомнила она сына, погибшего на германском фронте. — Ах, сынок, сынок! Поди, и по тебе мать тоскует. Сердце материнское, оно, ох, как чует все… Что же я, старая, ничего не подложила ему? Постой, уж не помер ли? — Старушка всполошилась, схватила зипун и, свернув, подложила под голову раненому.

Тот глубоко вздохнул.

Дверь отворилась. В хату поспешно вошла миловидная девушка в засыпанном снегом коротеньком полушубке.

— Что с вами, Иовна? — широко раскрывая серые глаза, с некоторым недоумением певуче спросила она.

— Ничего, ничего, Катенька. Вот погляди, — Иовна показала на лавку. — Егорушка, иди глянь, чтобы кто не зашел.

Катя подошла, заглянула в лицо раненого, вскрикнула и даже попятилась. На ее лице появилось выражение ужаса, брови взлетели, маленький рот приоткрылся.

— Господи, да как вы сюда попали?! Ведь вас расстреляли!

Бахтуров раскрыл глаза и снова закрыл их. Катя растерянно оглянулась.

— Бабушка, как он попал к вам? — часто моргая, спросила она.

— Зашел, напился воды да вот упал на лавку… А ты неж знаешь его?

— Я на площади была. Видела, как его повели на расстрел. Он приезжий из Ростова…

— Начальник, что ли, какой?..

Но Катя уже не слушала ее. Она быстро сняла полушубок, раскутала шаль с головы и, подоткнув под косынку черные вьющиеся волосы, попросила горячей воды.

Ран у Бахтурова не оказалось, но он был жестоко избит. Голова, грудь и спина были покрыты кровавыми ссадинами. Катя умело накладывала повязки. Бахтуров, очнувшись, наблюдал за ее движениями.

— Ну вот, как будто и все.

Бахтуров с благодарностью в больших карих глазах смотрел на нее.

— Спасибо, сестра, — он взял ее руку и крепко пожал.

— Мы вас на постель перенесем, — предложила она.

— Нет, нет, не нужно, — возразил Бахтуров. — Я чувствую себя хорошо. — Он присел на лавке. — Только вот не знаю, как быть с одеждой? Нельзя ли достать что-нибудь? Я возвращу…

В сенях послышался шум, и в хату вбежал Егорка, держа за рукав полушубок.

— Бабуня, солдаты! — крикнул он. — Сюда идут!

Иовна заметалась по хате, не зная, куда укрыть неожиданного гостя. Сквозь вой ветра под окнами заскрипели шаги. Бахтуров, как был, кинулся в сени, но тут же чьи-то цепкие руки схватили его.

Бахтуров с силой передернул плечами. Кто-то сорвался с него и, ударившись, ахнул. Потом его снова схватили и втащили в хату.

— А товарищ ростовский комиссар! — насмешливо сказал сотник Красавин, поднимая фонарь к лицу Бахтурова. — Оказывается, Бахтуров, чудеса еще бывают на свете, и мертвые воскресают… Ах, сукин сын! — Он тронул подбитый глаз. — Ну, за это мы еще с тобой посчитаемся, — пообещал он и снова поднял фонарь к самым глазам комиссара.

— Опустите фонарь, негодяй! — сказал Бахтуров.

— Что-о? — испуганно ахнув, сотник шарахнулся в сторону. Ему почудилась рука с пистолетом.

— Не бойтесь, это кочерга, — сказал насмешливо Бахтуров. Он показал глазами на высунувшийся из-за печи конец кочерги.

— Связать! — приказал сотник, досадуя на свое малодушие и слыша пересмех казаков.

— Живуч, гад! — сказал урядник Фролов. — А ну, руки назад! Вяжи, ребята, его!

Приказав вести Бахтурова в штаб, Красавин собрался было идти, но тут вспомнил про мальчишку. Он оставил при себе Иону Фролова, поднял фонарь, огляделся и, приметив Егорку, схватил его за ухо.

— А ты, паршивец, зачем предупреждал? — заговорил он, больно теребя Егоркино ухо. — Кто тебя посылал?

Мальчик залился отчаянным криком.

— Господин офицер, как вам не стыдно? — произнес из темного угла молодой девичий голос.

Иовна выступила вперед и схватила Егорку.

— С маленьким-то каждый справится! Ишь, связался черт с младенцем!

— Уйди, старая ведьма! — Красавин ткнул в грудь старуху и высоко поднял фонарь.

— Кто такая? — спросил он, увидя в углу стоявшую девушку.

— Так это фельдшерица тутошная, господин сотник, — угодливо подсказал Иона Фролов.

— Фельдшерица? — Красавин внимательно оглядывал девушку. — Раненому большевику помощь оказывали?.. На мобилизационном пункте были?.. Нет?.. А вы знаете, что за невыполнение приказа подлежите военно-полевому суду? Фролов, — обратился сотник к уряднику, — у нее здесь родственники есть?

— А как же, господин сотник, мать при ней, — бойко ответил урядник. — Воронежские. Прошлый год прибыли. Кудиновы фамилия.

— Очень хорошо. — Красавин с довольным видом оглядел Катю, — Так вот, барышня, у нас разговор короткий. Будете плохо работать — ваша мать пострадает. Понятно? Ну ладно, надеюсь, что мы найдем общий язык… Фролов, иди с барышней на квартиру. Пусть возьмет вещи. А потом приведи в штаб. Я отвезу ее к генералу.

Красавин бросил на девушку насмешливый взгляд и, придерживая шашку согнутой в локте рукой, вышел на улицу.

— Ну айда! — злобно сказал Иона Фролов. Он расстегнул кобуру и вынул револьвер. — Если побежишь — застрелю. Выходи!

6

Яким Сердечный чудом спасся от расстрела. После команды «пли» он упал и прикинулся мертвым. До ночи лежал под трупами. Потом выбрался, раздобыл лошадь и и без шапки, босиком примчался в хутор Казюрин. Теперь он сидел перед Буденным и рассказывал о событиях. в Платовской. Тут же, в небольшой хате с земляным полом, находились два брата Буденного, хуторской кузнец Иван Колыхайло и несколько молодых казаков.

Яким Сердечный рассказал о страшной смерти милиционера Долгополова и начальника почты, сожженных живьем, об избиении партизан. Около трёхсот человек было арестовано и заперто при станичном правлении. Казнь их назначена этой ночью на рассвете.

Буденный слушал, хмурясь, посматривал на поседевшую за один день голову товарища, а сам думал о том, как прийти на помощь захваченным.

— Так ты говоришь, Городовикова не было среди расстрелянных? — спросил он, когда Сердечный кончил свой рассказ.

— Нет. Дед Барма говорил, что под Городовиковым коня убили. А кадеты кричат: «Бери его живого! Генерал обещал награду!»

— Куда его дели?

— Не знаю.

— А Бахтуров?

— Убили его.

Буденный сокрушенно покачал головой, резкая морщинка легла меж его широких бровей, рука, лежавшая на столе, выбивала барабанную дробь.

— Кадетов?

— Да.

Яким Сердечный сказал, что офицерская рота вместе с генералами ушла обратно в зимовники, но в Платовской осталось сотни полторы с батареей.

— Помрем, а своих выручим! — произнес Буденный решительно. — Нет, не помрем, нам еще жить надо, — поправился он, — а выручить — выручим!

Яким Сердечный недоуменно посмотрел на него.

— Ас чем выручать-то, Семен Михайлович? У них, гляди, сила какая. А у нас ни людей, ни оружия!

— Вот у меня наган есть, — Буденный опустил руку на кобуру. — Тебе винтовку дам. Ну? У братьев дробовики, — он бросил быстрый взгляд на братьев. — Пойдете с нами? — Братья утвердительно кивнули головами. — Ну а ты, Колыхайло? — Буденный повернулся к сидевшему в углу хуторскому кузнецу, рослому, рябому, очень сильному, пожилому уже человеку.

— Пойду. Я дубину возьму, — твердо сказал Иван Колыхайло, переводя взгляд на свои огромные руки.

— Ну, кто еще? — Буденный вопросительно обвел глазами собравшихся. — Я ведь давно не был с вами. Почти пять лет отсутствовал. Кто еще есть подходящий на хуторе? Может, Беспалого возьмем? Он парень здоровый. Ты его хорошо знаешь, Яким?

Сердечный в ответ безнадежно махнул рукой.

— Нет, не гожий он для этакого дела. Только подведет. Он, как говорится, без винта в голове. Шалый.

— Ну раз так, то придется оставить. Кого еще?

— А мы на что? — обидчиво заговорил молодой чубатый казак, переглянувшись с товарищами. — Разве мы ненадежные какие люди?

Буденный весело посмотрел на казаков.

— А о вас и речи нет, — произнес он, похлопав по столу широкой ладонью. — Прямо сказать, знаю, что и спрашивать не надо… Ну вот, собралось нас семь человек, — заключил он. — А если по качеству будем считать, то выйдет не семь, а все семьдесят! Да неужели с такой силой мы не разобьем белогвардейскую сволочь, будь она проклята! А? Как думаете, хлопцы? Разобьем?

— Разобьем! — уверенно подхватил Иван Колыхайло.

— Семен Михайлович, я сначала не хотел говорить:

— Михаилу Ивановича тоже забрали, — прерывисто заговорил Яким Сердечный.

— Отца взяли? — Буденный нахмурился. — Что же они, и со стариками воюют? Так… так… Ну, еще поглядим, чья возьмет!

Приближался рассвет. На востоке протянулась чуть заметная сероватая полоса. Ветер приутих, и тучи медленно ползли над станицей. Кружась в воздухе, падал пушистый снежок.

Несколько человек, как тени, скользнули в лощину. Совсем рядом послышались переливающиеся звуки бегущей воды. Журчал родник — Гремячий колодец, служивший причиной стародавней распри казацкого и калмыцкого населения станицы.

Выбираясь к гребню лощины, Буденный полз по хрустевшему насту. Как и всегда, в холод у него ломило простреленную ногу, и он, досадуя на боль, сердито морщил покрытые инеем брови.

По дороге сюда к ним пристало еще десятка полтора человек, верных бойцов, и теперь Буденный был твердо уверен в успехе.

На горизонте блеснул слабый луч, и сразу же в рассветном тумане стал виден силуэт церкви. Они были почти у цели. В разведку отправился Яким Сердечный с молодым казаком.

Со стороны станичного правления, где был виден желтый свет покачивающегося над крыльцом фонаря, доносилось приглушенное расстоянием нестройное пение. «Напились, — подумал Буденный, — с пьяными скорее управимся». Собственно, чувство уверенности в успехе налета появилось у него еще в ту минуту, когда он, слушая сообщение Якима Сердечного, решил освободить захваченных станичников. Он учитывал, что торжествовавший победу князь Тундутов не выставит сильного охранения — красных отрядов поблизости не было. Это давало возможность внезапно напасть на противника.

Вблизи послышался шорох. Буденный пригляделся. Разведчики тащили кого-то.

— Ух! — тяжело вздохнул Сердечный, вытирая потный лоб рукавом. — Вот, часового сняли. Здоровый, черт!

— Вы его крепко зашибли, — сказал Буденный, тщетно стараясь растолкать связанного белогвардейца. — Ну и черт с ним! Как там? Говори!

Яким Сердечный рассказал, что вокруг станичного правления заметно большое движение. Видимо, готовятся вести арестованных к месту расстрела. Там же, у крыльца, стоят два орудия и пулемет.

— А что, ежели нам эти пушки залобовать да по правлению гранатой вдарить? — предложил кузнец Иван Колыхайло.

— Так там же наши сидят! — сказал Буденный. — Вот что, товарищи, слушайте. Первое дело — не отставать, бить всем вместе, дружно. Помните, что своих выручаем. Понятно? За мной!

В сырой утренней мгле послышались приглушенные голоса. Кто-то ругался. Потом другой голос крикнул:

— Не смей бить, кадетская морда!

От станичного правления потянулась колонна. Буденный поднял голову, пригляделся и увидел тяжело идущих, согнувшихся людей. Их было человек шестьдесят. По сторонам, держа винтовки на изготовку, шла полусотня конвойных.

Колонна приближалась. Стало слышно, как хрустко поскрипывает снег под ногами нестройно идущих людей. Мимо потянулись головные ряды. Буденному показалось, что он видит отца.

— А ну, по коням! — сказал он вполголоса. — Атакуем их в конном строю.

Люди быстро поползли в противоположную сторону. Колонна пленных повернула в лог, когда над дорогой с громким криком показались какие-то всадники.

— Ура!

— Бей!..

— Кидай оружие!..

Пленные остолбенели. Потом, сообразив, бросились на конвойных. Они хватали их, валили в снег, вырывали винтовки, били прикладами, душили. На крыльце вспыхнуло, затрепетало пламя из ствола пулемета. Но Иван Колыхайло, забежав сбоку, обрушил дубину на голову пулеметчика.

Зазвенели разбитые стекла: из окон правления стали выпрыгивать люди. Пригнувшись, они разбегались в разные стороны. Промчался, почти лежа на шее неоседланной лошади, тучный человек в нижнем белье. Вслед ему захлопали выстрелы. Человек направил лошадь через плетень и скрылся в рассветном тумане…

Смертники, возвращенные к жизни, яростно атаковали правление, где на большом дворе белые еще сопротивлялись. Яким Сердечный поднял в атаку своих бойцов. В воротах завязалась рукопашная схватка. Люди дрались штыками, прикладами, стреляли в упор. Сильный крик заставил всех оглянуться:

— А ну, сторонись!

Иван Колыхайло, кружа дубиной над головой, пробился во двор. Вслед за ним хлынули остальные.

Белые заметались. Некоторые попрыгали через забор. Другие подняли руки. В несколько минут все было кончено. И лишь тогда бойцы увидели, что среди них нет Якима Сердечного. Он лежал в воротах, широко раскинув руки. Выстрел в грудь унес его жизнь…

К Буденному со всех сторон подходили бойцы. Многие вели в поводу захваченных лошадей. Разгоряченные, часто дыша, партизаны делились между собой подробностями только что пережитой схватки.

— Только он на меня, а я его как стукну! Так он два раза перевернулся!

— А Тундуткин, чи Тундутов, в одном исподнем драпанул, было конем меня зашиб!

— Теперь нам, Семен Михайлович, в самый раз на зимовники ударить! — предлагал здоровенный партизан с забрызганным кровью лицом.

— Правильно! — подхватили бойцы.

— Навести концы гадам!

— Уничтожить под корень осиное гнездо!

— Они от нас не уйдут, — заговорил Буденный, нахмурившись. — Только прямо сказать, товарищи, надо нам сначала организоваться. А если пойдем толпою, то толку не будет. А вот… — Буденный не договорил: кто-то крепко взял его за руку. Он оглянулся и увидел бледное, густо заросшее седой щетиной родное лицо.

— Ах, сынок! Сема… Спас… Сколько народу от смерти отвел! Прими мое отцовское… — У старика задрожало лицо, из глаз полились крупные слезы, он протянул руки к сыну.

Буденный обнял отца, чувствуя, как мелкая дрожь сотрясает его еще крепкое тело.

Вместе с отцом подошел Бахтуров. Был он в наспех накинутом поверх белья полушубке со свежими следами сорванных погон, в мерлушковой шапке и солдатских сапогах.

— Товарищ Бахтуров?! — Буденный развел руками. — Да вас же убили?

— Да, почти, — по красивому лицу Бахтурова мелькнула улыбка. — Но, как видите, остался живой… — Он свернул закурить из чьего-то кисета и несколько раз подряд жадно затянулся махоркой…

Ночной налет дал партизанам около двухсот подседланных лошадей, сотни полторы винтовок, несколько пулеметов и батарею в полной запряжке. Но среди освобожденных Городовикова не оказалось. Буденный подумал и решил, что Городовиков еще раньше был отправлен в зимовники.

Весть о разгроме карательного отряда быстро разнеслась по округе. В Платовскую потянулись добровольцы. Кто шел пешком, кто ехал верхом, а кто и одвуконь, ведя в поводу заводную лошадь. Подходили и небольшие партизанские отряды из верхнедонцев. Шли малоземельные калмыки… В Полтавской последние дни было спокойно. В направлении Хорькова брода разведка все же велась беспрерывно. Но Попов не давал о себе знать, видно, не мог опомниться после разгрома. Сегодня ему тоже не повезло. Партизанский разъезд отбил у белых небольшой обоз и походную кухню.

Пользуясь передышкой, Буденный сколачивал свой отряд. Бойцы были разбиты по сотням, назначены командиры и введены строевые занятия. В общем, пока все шло так, как надо.

Наступать на Попова с небольшими пока силами было нельзя. По сведениям, полученным от перебежчиков, атаман располагал двумя конными полками.

«Нехорошо, нехорошо получается», — думал Буденный. Его беспокоила мысль и о захваченной им батарее. Пока она бездействовала. Со смертью Якима Сердечного в отряде не оказалось ни одного знающего артиллериста.

Буденный посмотрел в окно на станичную площадь, где шли занятия верховой ездой. Занимались только иногородние. Казаки стояли кучкой в сторонке. Каждый взвод занимался на отведенном ему месте, и издали казалось, что на площади кружится под ярким солнцем бесконечная карусель всадников.

В сенях послышались шаги. Дверь приоткрылась.

— Семен Михайлович, тут до вас какой-то человечек пришел, — сказал Федя, ординарец Буденного, молодцеватый, бойкий казак с безусым лицом.

— Ну и веди его сюда. — Буденный подошел к столу, взял карту, свернул ее и убрал в сумку.

Дверь широко распахнулась. Зацепив широченным плечом за косяк так, что дрогнула хата, в комнату вошел смуглый, с большим чубом, высоченный парень лет двадцати. Светлые кудрявые волосы выбивались из-под рваной шапки на его чистый лоб. Из-под расстегнутого на груди зипуна и ворота рубашки виднелась часть могучей волосатой груди. Парень сделал шага два от порога, остановился и молча снял шапку. Его простоватое лицо с большим носом и маленькими глазами понравилось Буденному с первого взгляда.

— Чего тебе? — спросил он, оглядывая мощную фигуру вошедшего.

— Желаю поступить до товарища Буденного, — сказал парень глуховатым баском.

— Я Буденный. А ты кто такой? Документы есть?

— Есть. — Парень показал огромные, как чашки весов, ладони, сплошь попятнанные черными точками.

— Шахтер?

— Шахтер… Коногон. С Александрово-Грушевска, с парамоновских шахт [4].

— Ого! Издалека же ты, братец, пришел! А откуда узнал про наш отряд?

— Слухом земля полнится, товарищ командир, — весело, чувствуя, что Буденный поверил ему, сказал шахтер. — Да я ж не один. Сегодня еще придут наши. Человек двадцать. Тихо идут. Я вперед ушел.

— Что же ты такой неорганизованный! Своих бросил! Парень ухмыльнулся. Выражение чрезвычайного добродушия разлилось на его широком лице.

— Да нет, я вроде как разведать, узнать, принимают ли нашего брата.

— Мы шахтерам всегда рады, — сказал Буденный, испытующе глядя на парня. — Прямо сказать, толковый народ… Как твоя фамилия, товарищ?

— Дерна, товарищ командир.

— Скажи-ка мне, товарищ Дерна, нет ли среди ваших шахтеров артиллеристов?

— Артиллеристов? — Дерпа подумал, почесав большой нос. — Постой, кажись, есть… Правильно, есть! Шаповалов там идет. Так он всю войну в артиллерии служил… Этим, как его… унтер-офицером, что ль? С двумя лычками домой пришел. А потом двое Лопатиных идут. Отец и сын. Так батька тоже артиллерист. Ну, а сынок, тот еще молодой, лет восемнадцати.

— Ты-то сам не служил?

— Какая моя служба, товарищ командир! У меня отсрочка была. А потом взяли. Ну, пробыл я там дней с пяток, а тут и революция. На том моя служба и кончилась.

— То-то вижу, что ты не служил.

— Извиняемось! — Дерпа сдвинул ноги и вытянулся. — Мне и самому хочется, товарищ командир, пройти всю эту науку. А то как же кадетов бить неученому?

— Ну хорошо, хорошо, — Буденный дружески хлопнул его по плечу. — Этих чертей-дьяволов можно бить и и неученому… Ел что-нибудь сегодня?

— Вроде не пришлось, товарищ командир. Какая сейчас пища! А под окнами просить не привычен.

— Ну ладно. Сейчас мы тебя накормим. А потом явишься в первый взвод к товарищу Ладыгину. Он определит тебя к месту. Только вряд ли под тебя сразу коня найдем. Повременить придется.

Буденный позвал Федю и велел ему отвести Дерпу к захваченной кухне и хорошенько накормить.

«Вот это богатырь! Вот это я понимаю!» — думал Буденный, провожая взглядом Дерпу, который, опять зацепив плечом за косяк, скрылся за дверью.

Кузнец Иван Колыхайло, добровольно взявший на себя обязанности повара, налил Дерпе полкотелка жирного борща.

— Больше, дядя, лей! Больше! — сказал Дерпа, заглядывая в котел и шумно потянув большим носом.

— А съешь? — кузнец с сомнением покосился на Дерпу.

— На то она и пища, чтоб ее есть.

— Ну смотри, — Колыхайло наполнил котелок до краев.

Дерпа взял котелок, поставил его тут же на землю и, приняв от кузнеца полбуханки хлеба, начал так уплетать, что партизаны только перешептывались и разводили руками.

Дерпа выскреб котелок, доел хлеб и попросил добавки. Кузнец с недоверчивым удивлением посмотрел на него, однако тут же выдал добавку.

Дерпа сам отломил добрый кусок от другой буханки.

— Ничего себе! — сказал кузнец.

— А что? — Дерпа усмехнулся. — Большому куску и рот радуется.

Закончив и второй котелок, он поблагодарил Колыхайло и, переваливаясь, медленной походкой сытого человека направился на улицу, где слышались звуки гармони.

— Ну и силен! — сказал кузнец. И, вспомнив, с каким выражением Дерпа просил добавки, он взялся за бока и захохотал.

Дерпа оглянулся. Его добродушное лицо потемнело. Он тяжелыми шагами вернулся к кузнецу.

— Ты чего, дядя, смеешься? — спросил он сердито. — А ну, давай потягаемось! — вдруг весело предложил он, меняясь в лице.

Колыхайло с сомнением его оглядел. Хотя и сам кузнец обладал большой силой, но этот верзила был, пожалуй, посильнее его. «Хотя кто его знает, все-таки сыроват паренек, а задается для форса», — подумал кузнец.

— Давай, давай потягаемось! — настаивал Дерпа.

— Ну что ж, можно, — согласился кузнец.

Они сели на землю в уголке двора, где снег уже стаял, плотно соединили ступни и взялись за руки. Партизаны обступили их плотной толпой. Но, только еще почувствовав мощные руки Дерпы, кузнец понял, что проиграл. Это понял и Дерпа. Он мог одним рывком оторвать кузнеца от земли, но внутренний голос сказал ему, что сразу этого делать не следует. «Зачем обижать старого человека, — думал Дерпа, — нехай покуражится». Он даже сделал вид, что напрягает все силы, и слегка шевельнулся.

— Давай, давай, Иван Евсеич, нажми! — поощрял кузнеца старик партизан. — Жми, Евсеич, наша берет!

Но тут Дерпа сделал легкое движение руками. Лицо кузнеца налилось кровью, на лбу вспухла синяя жила, он шевельнулся и стал медленно подниматься.

— Пусти руки, дьявол! Раздавишь! — прохрипел он. — Сдаюсь!

Дерпа принял руки, поднялся и, дружески кивнув кузнецу, пошел со двора.

— Это чей же такой? — с почтением в голосе спросил старик партизан.

— Федя говорил — шахтер, — сказал Иван Колыхайло с такой гордостью, словно сам был шахтером. — Ну и здоров! Недаром же он так здорово жрет!..

Покинув двор, Дерпа пошел на станичную площадь, где квартировал взводный Ладыгин, к которому ему надлежало явиться.

С крыш капало. Снег почернел и начал подтаивать. В извилистых провалах бежали ручьи. На солнечных местах сильно припекало, и по всему было видно, что весна в этом году будет ранней и дружной.

Хлюпая ногами по вязкой грязи, Дерпа с удовольствием думал, что перед самым уходом в отряд ему посчастливилось выменять у вернувшегося с фронта солдата добротные сапоги. Он выходил уже к площади, когда навстречу ему показался смуглый всадник с молодецкой посадкой. Тот ехал шагом на перебиравшей сухими ногами рыжей породистой лошади. Партизаны, крича что-то, подбегали к нему, жали руку и продолжали идти рядом с ним.

Всадник приближался, и Дерпа уже хорошо видел его молодое, монгольского типа лицо с подстриженными усами. Всадник подъехал к дому, где стоял Буденный, спрыгнул с коня и, накинув поводья на столбик, легко взбежал на крыльцо.

— Это кто ж такой приехал, братко? — спросил Дерпа у встречного партизана.

Тот с удивлением посмотрел на него.

— Ты что, не знаешь? Городовиков, Ока Иванович. С плена бежал…

Городовиков сидел у Буденного, пил чай и рассказывал, как ему удалось бежать из плена. В тот самый день, когда отряд князя Тундутова ворвался в Платовскую, Городовиков в неравном бою был схвачен белогвардейцами и под усиленным конвоем приведен в зимовники к генералу Попову, который захотел увидеть его и поговорить с ним. Попов никак не мог примириться с тем, что среди калмыков оказывается все больше большевиков.

Взглянув на упорно молчавшего Городовикова, генерал понял, что от него все равно ничего не добиться. Он досадливо покряхтел, приказал выстроить мобилизованных казаков и вывести к ним Городовикова.

— Вот, — сказал генерал, — перед вами Городовиков. Он большевик. Чего он достоин?

— Смерти! Расстрелять его в пример остальным! — подсказал Злынский.

Городовикова бросили в подвал. Избавление пришло неожиданно. Дежурным по караулам оказался бывший красный партизан, посланный еще ревкомом для работы среди населения. Он приготовил лошадей, под видом больного вывел ночью арестованного из подвала и вместе с ним умчался в степь. Но не отъехали они и двух верст, как услышали погоню. Загремели выстрелы, засвистели пули. Партизан был убит. Городовиков свернул в балку. Погоня пронеслась мимо. Но лошадь стала прихрамывать. В темноте он набрел на небольшой хутор. В одном из дворов стояли подседланные лошади. В доме ночевали белогвардейцы. Беглец пробрался в дом, раздобыл шашку, винтовку и только стал выводить со двора выбранную им лошадь, как один из белых проснулся, вышел на крыльцо и, увидев Городовикова, поднял тревогу, но поздно. Кровный донской скакун, рассекая могучей грудью воздух, уже отстукивал версты…

Потом Городовиков несколько дней скрывался по хуторах, и вот, узнав, что в станице Платовской свои, он приехал сюда.

— Ну и ловок! — сказал Буденный. — А я уж думал — тебя и в живых нет…

Городовиков поинтересовался, что нового произошло за время его отсутствия.

Буденный ответил, что есть решения высших партийных органов собрать все партизанские отряды к станции Гашун. Он выступает на будущей неделе. Что же касается других новостей, то на Украине развертываются большие события. Войска кайзера Вильгельма нарушили договор и перешли нашу границу…

7

В восемнадцатом году на Украине было особенно раннее лето. Уже в начале июня рожь пошла в колос и вымахала в человеческий рост, а подсолнухи налились зерном. Ждали небывалого урожая. Но тут с юго-востока потянули знойные ветры. Завяла рожь, поникли подсолнухи. Сухая земля, казалось, горела под солнцем. Так и в этот день душный воздух словно замер над степью. Стояла полная тишина. Даже не трещали кузнечики. Вокруг не было заметно никакого движения, и только кобчик лениво парил в сизо-голубом небе.

Внезапно налетел жаркий ветер. Пробежав по иссохшей траве, он понес вдаль перекатами седоватую волну ковыля. Ветер донес приглушенный расстоянием шум. Шум приближался, и вместе с ним по высокой здесь насыпи железнодорожного полотна в степь медленно выполз товарный состав.

Оборванные люди, с черными от пыли и пота, истощенными лицами, тяжело брели рядом с вагонами, упираясь руками в подножки и поручни. Старик машинист выглядывал из будки чуть посапывающего паровоза. Голова машиниста под форменной с грязновато-белым верхом фуражкой была обмотана окровавленной тряпкой. Опустив руку, он помахивал гаечным ключом, словно подгонял приуставшую машину… Вдали, за белыми домиками степного полустанка, виднелись дрожащие в сизом мареве дымы уходивших эшелонов. 5-я Украинская армия Ворошилова почти в непрерывных боях против немецких оккупантов, с огромным количеством беженцев отходила к Царицыну. Семьдесят девять ее поездов уже подходили к Северному Донцу. Последний, восьмидесятый, отстал.

От полустанка навстречу поезду показался всадник в черной папахе. Он ехал шагом на худой маленькой лошади. На его круглом, с мягкими чертами загорелом лице лежала глубочайшая усталость. Поникшие светлые усы словно подчеркивали эту усталость.

— Ты машинист? — спросил он, подъезжая и направляя лошадь по ходу поезда.

— Я машинист, товарищ Пархоменко, — глуховатым голосом ответил старик.

— Что же ты так тихо везешь?

— Садись тогда ты, Александр Яковлевич, может, у тебя лучше дело пойдет, — сказал старик с едва уловимой мрачной иронией.

Пархоменко, недоумевая, посмотрел на него воспаленными от ветра и бессонницы глазами.

Машинист обернулся и показал на людей, тяжело бредущих на крутой насыпи. Ноги их скользили, песок и щебень сыпались в ров, а они, согнувшиеся, напряженные, продолжали идти, опустив глаза в землю.

Александр Яковлевич понял, что поезд движется почти одной силой этих людей.

— Видал донских бурлаков? — попробовал пошутить машинист, но тут же нахмурился и отвернулся.

— Что с паровозом? — спросил Пархоменко.

— Вода кончается. Сейчас совсем станем…

— Ты что, ранен? — Александр Яковлевич кивнул на обмотанную голову старика.

— Да так, чуть царапнула, — с пренебрежением сказал машинист.

Пархоменко слез с лошади и, опустив подпруги, направился навстречу тихо катившимся вагонам. Лошадь, тычась мордой в спину хозяина, пошла следом за ним. Все эти дни ни он, ни сам Ворошилов почти не смыкали глаз. Немцы упорно наседали на отходившую армию. Правда, вчера их ряды основательно потрепали, и ночь прошла спокойно. Но каждую минуту можно было ждать нового нападения, и теперь Пархоменко мучила мысль — как бы поскорей подогнать отставший эшелон.

Глядя на подавленных зноем, устало шагавших людей, со всех сторон облепивших вагоны, видя их осунувшиеся, истомленные лица, он чувствовал, что никакая сила не заставит их двигаться быстрее. Однако, приметив знакомых шахтеров, он все же сказал:

— А ну, друзья, нажмем! В шахте-то похуже бывало! Седой шахтер освободил одну руку и поправил фуражку на голове.

— Не уговаривай, Саша, знаем, — хрипло сказал он. — Ты вот на что посмотри…

Рядом с ним, упираясь изо всех сил в подножку, шла располневшая женщина. Ее молодое лицо было сплошь покрыто черными потеками пота. Маленький сынишка семенил за ней, держась за подол.

— А ну, позволь, милая. — Александр Яковлевич осторожно отстранил женщину и, закинув поводья на руку, встал на ее место. — Тебе при твоем положении здесь делать нечего. Иди отдыхай.

— Правильно, Саша, — похвалил старый шахтер. — Я уже ей говорил, не хочет уходить. А тебя вот послушалась. Хорошо… Ну а насчет того, что хуже бывало, так это ты, милый, не прав. Хуже, чем сейчас, нам еще не бывало… Воды нет. Хоть бы дождь, что ли, пошел. Грудь горит. Смерть пить охота.

Пархоменко снял флягу, взболтнул ее и подал шахтеру.

— А ты? — удивился шахтер.

— Не хочу. Я только напился. Пейте, друзья. Фляга пошла по рукам.

Пройдя некоторое время вместе с шахтерами, Александр Яковлевич возвратился к голове поезда. Машинист, высунувшись в окно, всматривался в широкую степь.

— Увидел что? — спросил Пархоменко.

— Пыль в степу! — коротко сказал машинист.

Александр Яковлевич одним махом вскочил на подножку. «Пыль в степи» было боевой тревогой для воро-шиловцев-луганчан на походе. Это означало, что снова пылят к полотну немецкие кавалеристы на короткохвостых раскормленных лошадях. Раньше, когда эшелоны шли вместе, это не представляло особой опасности. Теперь для отставшего эшелона нападение было серьезной угрозой.

Пархоменко прикинул на глаз расстояние до впереди идущего поезда. Далеко. Верст пять. Но, возможно, услышат.

— Давай сигнал! — сказал он машинисту. Выпуская последние пары, тревожно завыл паровоз.

Эшелон остановился. В вагонах заплакали дети. Несколько сот вооруженных мужчин — шахтеры, металлисты, рабочие луганских заводов — выбежали на ту сторону рва и, щелкая затворами винтовок, стали занимать позицию вдоль полотна железной дороги.

— Вот жизнь! — сказал машинист. Он полез на тендер и стал прилаживать ручной пулемет.

— Умеешь? — удивился Пархоменко.

— А как же! — старик с явной гордостью посмотрел на него. — Я ж машинист. Как мне машину не разуметь? — произнес он вдруг молодым голосом.

В степи прокатился орудийный выстрел. Послышался все нарастающий свист. Снаряд разорвался неподалеку от пути, взметнув бурую тучу земли.

Пархоменко спрыгнул с подножки и, ведя лошадь в поводу, направился к залегшим бойцам. Прямо на него набежал с мешком на спине давешний старый шахтер,

— Ты куда, дед, с мешком? — спросил он.

— Гранаты тут, товарищ дорогой, — торопливо ответил шахтер.

— Смотри не взорвись! — Александр Яковлевич нагнулся и сильной рукой поправил мешок.

— Еще чего! Я их уж раз двадцать таскал. И все живой! — Шахтер легкой побежкой пустился вдоль полотна.

Среди эшелона вновь разорвался снаряд. Загорелся один из вагонов. Повалил густой дым. В нем, как в тумане, забегали женщины с кричащими детьми на руках.

Клубившаяся в степи пыль приближалась. Солнце садилось, и на кровавом фоне заката стали видны броневик и черные силуэты скачущих всадников. По блестящим, лакированным каскам Пархоменко узнал немецких улан. Они стремительно приближались, ширясь по фронту. Обстрел прекратился… Над строем улан сверкнул длинной искрой блеск обнаженных сабель. Все притихло. Только слышался катившийся по земле конский топот.

— Огонь! — громко крикнул Пархоменко.

Почти в упор ударили пулеметы. С бронеплатформы полыхнули картечью две трехдюймовки. Лошади дыбились, падали и катились по земле, давя своих седоков. Но остальные, широко разомкнув строй, продолжали мчаться к полотну железной дороги.

— Встать! За мной! — крикнул Пархоменко, выбегая вперед. — На штыки их, ребята!

Шахтеры бежали за ним, кто выставив штык, кто схватив винтовку за ствол. Уланы наскочили плотной массой рыжих коней. В пыли замелькали сабли, приклады, штыки. Шахтеры сильными руками срывали всадников с седел, кололи штыками, сами падали под ударами сабель, но никто не побежал и не оставил товарищей.

Подняв брошенную винтовку, Александр Яковлевич дрался вместе с бойцами. Вдруг он увидел прямо перед собой искаженное злобой лицо офицера. Сверкнув высоко поднятой саблей, офицер обрушил удар, но Пархоменко успел вовремя прикрыться винтовкой. Офицер покачнулся в седле и выронил саблю.

— Бегут! Бегут! — на разные голоса закричали шахтеры. — Бей их, братва!

Уланы кучками и поодиночке покидали место схватки. Вслед им щелкали выстрелы. Пыль быстро рассеивалась, открывая широкий вид на холмистую степь. Выйдя из-под обстрела, уланы сбивались в колонну. Но тут навстречу им показались из балки какие-то всадники в красных рейтузах и таких же красных пилотках[5]. Они были кто в солдатских гимнастерках, перехваченных ремнями, кто в голубых гусарских доломанах. Впереди ехал на вороной лошади тонкий всадник, очевидно командир.

— Что за кавалерия? — недоумевал Пархоменко. — Откуда она?

И тут произошло неожиданное. Подпустив улан на близкое расстояние, гусары выхватили блеснувшие шашки и с криком понеслись в атаку на них.

— Вот жизнь! — весело сказал подошедший к Пархоменко старик машинист. — Да кто ж это такие?

Пархоменко молчал. Не отрывая глаз от бинокля, он наблюдал за схваткой. Его внимание привлек молодой командир, и он с восторгом, сам не замечая того, только ахал и покачивал головой. И было чему удивляться. Командир мелькал то тут, то там, и где бы ни появлялся его вороной конь, уланы валились из седел. Одну минуту; ему показалось, что командир исчез, окруженный уланами. Но нет, вот он вновь появился, и сверкающий круг его широко пущенной сабли словно венцом накрыл место схватки…

«Молодец! Ах, молодец!» — прошептал Пархоменко, но тут же насторожился. В тыл командиру мчались галопом два улана. Но тот перехватил шашку в зубы, рванул револьвер из кобуры и, быстро повернувшись в седле, далеко выкинул правую руку. Раздались два выстрела. Один из улан ткнулся в гриву, другой взмахнул руками и, медленно клонясь на бок, вывалился из седла.

«Прямо черт какой-то! — подумал Пархоменко. — Ну и лихач!..»

— Побежали! — крикнул машинист.

Степь покрылась черными точками скачущих всадников. Было видно, как гусары нагоняли и рубили улан…

Бой заканчивался. На кургане, на фоне пылающего заката, недвижно стоял всадник. Золотисто-алые лучи отсвечивали на глянцевой шерсти его вороной лошади.

В степи разносились звонкие звуки сигнальной трубы. Со всех сторон к кургану скакали гусары. Некоторые вели в поводу захваченных лошадей.

Отряд построился в пешем строю. Командир съехал с кургана, слез с лошади и повел своих бойцов к железной дороге.

Пархоменко огляделся… Шахтеры откатывали горящий вагон. Несколько человек забрались в него и выкидывали мешки с хлебом и ящики. Другие подбирали убитых. Неподалеку, у насыпи, толпились женщины. Они переговаривались тихими голосами, показывая одна другой в сторону рва.

Пархоменко подошел к ним. При виде его толпа расступилась. На дне рва лежала, откинув руку, убитая снарядом та самая женщина, которую он подменял у вагона. Рядом с ней, ткнувшись в траву, лежал вверх спинкой ее маленький сын с раздробленной головой. Бросалась в глаза его маленькая, уже пожелтевшая пятка.

— Кто такая? — тихо спросил Александр Яковлевич.

— Авраменко Мария, — сказала худая баба в солдатской стеганке, утирая глаза концами головного платка. — И до чего же сердечная была! Последним поделится… А работящая. Никогда устали не знала…

— А муж кто?

— Нету мужа. Под Луганском убитый…

Позади Пархоменко послышался топот множества ног. Он оглянулся. Шахтеры бежали навстречу подходившим кавалеристам.

Громкий приветственный крик покатился вдоль эшелона. Шахтеры бросали вверх шапки. Женщины махали платками. Ребятишки со сверкающими восторгом глазами шумной стайкой понеслись навстречу гусарам.

— Кто вы такие, ребята?

— Откуда вы, голуби? — спрашивали шахтеры, подступая к спешенным кавалеристам.

Гусары дружески улыбались, показывая из-под усов белые зубы, жали руки рабочим, закуривали из щедро протянутых кисетов, но говорить по-русски могли только двое или трое. Остальные поддерживали разговор мимикой да приятельским похлопыванием по плечу.

Пархоменко подошел к безусому командиру, который ясными голубыми глазами на загорелом лице, поражающем мужественной красотой, вопросительно смотрел на него.

— Особоуполномоченный пятой украинской армии, — представился Пархоменко, крепко пожимая руку командира отряда и дивясь, что такой молодой человек мог быть столь отчаянным рубакой. Он недослышал, как командир назвал себя.

— Так вы и эст пята украинска? А мы ужэ два дня ищэм вас, — весело заговорил командир, выговаривая «е» как «э» и не употребляя в разговоре мягкого знака. — Слышу, бой идэт, мы на стрэлбу! Нам хорошо вышло…

— Едет кто-то, — сказал машинист.

К эшелону мчались три всадника. Первым, круто осадив рыжую лошадь, спешился совсем еще молодой коренастый человек с жесткими щеточками усов под коротким, чуть приподнятым носом. Одет он был во все кожаное. На боевых ремнях, крепко обхватывающих черную куртку, висели шашка и маузер в деревянной лакированной кобуре. Звякая шпорами, он подошел к кавалеристам.

— Командарм пятой товарищ Ворошилов, — представил Пархоменко.

— Олеко Дундич. — Молодой командир вытянулся и отчетливым движением приложил руку к пилотке. — Прибыл к вашему распоряжению, товарищ командарм, и со сто пятидесяти саблей Интернационал эскадрона.

Ворошилов теплыми карими глазами внимательно смотрел на молодого воина.

— Очень рад, товарищ Дундич, — сказал он. — Вы подоспели вовремя. Я видел, как вы их рубили. Лихая рубка! Молодцы!

Ворошилову захотелось обнять смутившегося командира, но он удержался и только крепко пожал его руку,

— Кто вас направил ко мне? — спросил Ворошилов,

— От штаба Южной группы. Есть документ. — Дундич достал из полевой сумки бумагу и подал ее командарму.

Ворошилов начал читать, но от его зоркого глаза не ускользнуло, как Дундич осторожно снял севшую на рукав красную букашку и бережно пустил ее в траву. «Лев, — подумал он. — Лев с сердцем милого ребенка».

Со стороны подбежал гусар бравого вида. Он вытянулся перед Дундичем, доложил что-то на непонятном языке и отошел.

— Кто это? — спросил Ворошилов.

— Вахмистр… Старшина. Балог Калажвари имя ему.

— Кто он по национальности?

— Венгр. В эскадроне венгры, сербы, хорваты, гуцулы.

— А вы сами? — спросил Ворошилов.

— Серб… Товарищ командарм, — Дундич мучительно покраснел, — я сказал неправильно про мой эскадрон…

Только что получил рапорт. В эскадроне восемь убитых и три сильно раненные. Это значит — сто тридцать девять сабель.

Дундич ехал рядом с Пархоменко и по его просьбе коротко рассказывал о себе. В начале мировой войны он окончил белградский институт и получил место учителя в деревне. Но долго учительствовать ему не пришлось. Он был мобилизован и направлен в кавалерийскую школу. Окончив курс, получил назначение в гусарский полк. Воевал против австрийцев. Совершенно случайно (лошадь подвела) попал в плен к австрийцам. Был освобожден русскими. Потом оказался в лагере военнопленных в Одессе. И вот с первых дней Октября он примкнул к революции.

— Что же заставило вас пойти в революцию? — спросил Пархоменко.

Молодой командир пожал плечами:

— Трудно сразу сказать, — отвечал он, помолчав. — А я и не думал — раздумал… Само собой получилось. Как говорят? Сам определился.

Он мог бы еще много о чем рассказать, но умолчал из скромности.

— Не жалеете? — Пархоменко бросил быстрый взгляд на него.

— О чем?

— Что с нами пошли?

Дундич с удивлением посмотрел на Пархоменко.

— Как можно жалеть? — воскликнул он горячо. — Если я решил, то до конца…

«А ведь славный малый», — подумал Александр Яковлевич, любивший прямых и откровенных людей.

Они помолчали. Потом Дундич поинтересовался, куда они отсюда направятся. Пархоменко сказал, что армия движется на Царицын, и стал объяснять Дундичу, какое большое значение придается удержанию Царицына в наших руках. Оттуда идут десятки эшелонов хлеба, бакинская нефть. Но не только это является главным. Основное значение Царицына, оборону которого возглавил нарком Сталин, состоит в том, что удержание города красным командованием не дает возможности белым создать единый фронт от Сибири до Каспия.

8

В то время как армия Ворошилова все ближе придвигалась к Царицыну, сальские партизанские отряды собирались по приказу командования в районе степной станции Гашун. Отряды подходили с великим множеством беженцев. Ехали с "семьями, ребятишками. Тут же гнали скот. Некоторые отряды двигались на колесах по железной дороге, за неимением паровозов впрягая в вагоны лошадей и волов.

На ночлег становились табором, выставляя вокруг сторожевые посты. У телег разжигали огни. Женщины хозяйничали, готовили варево. По утрам между возами перекликались петухи.

К началу июня вокруг Гашуна собралось несколько десятков тысяч народу: иногородние, беднота, вольница, не признававшая ни бога, ни черта. Порядка было мало, и Буденный, одним из первых приведший сюда свой отряд, до хрипоты выступал на митингах, стараясь поднять дисциплину. Хотя большинство партизан и слышать не хотело об этом, порядок все же мало-помалу налаживался.

Но с приходом в Гашун отряда Думенко с распущенной им вольницей дела пошли из рук вон плохо. Зараза переходила и на остальные отряды. Партизаны скидывали, переизбирали неугодных им требовательных командиров.

И вот Буденный направлялся, к Думенко для решительного объяснения. Взятый им в табуне вороной жеребец шел ходким шагом. Временами он косил налитым кровью выпуклым глазом и дергал повод, норовя укусить колено всадника, но седок едва заметным сильным движением придерживал повод, и жеребец покорялся.

Только что прошел небольшой дождь. Из степи наносило горьковатые запахи. Солнце, просвечивая сквозь дымчатую пелену облаков, начинало садиться. На дальних холмах пылали снопы густо-красных лучей.

Буденный свернул вправо, направившись через стан партизанской пехоты. Тысячи распряженных телег, а среди них кое-где пушки и зарядные ящики занимали огромную площадь от железной дороги до синевшего вдали древнего сторожевого кургана с каменной бабой. Вокруг слышался гул голосов, рев скота, конское ржанье. На зарядном ящике играли ребятишки. Тут же, на телеге с изготовленным к стрельбе пулеметом, мать кормила грудью ребенка. Простоволосая молодица в короткой исподнице, выставив колени, доила корову. Другие тоже занимались хозяйством. Кто кормил кур или гусей. Кто хлопотал вокруг подвешенного над огнем котелка. Слышались ритмичные звуки отбиваемых кос.

«Да, — думал Буденный, — вот так и воюй, связанный по рукам и ногам». Действительно, стычки с белыми больше сводились к защите беженцев, а не к уничтожению неприятеля. Надо было как можно скорее добираться к Царицыну, но некоторые отряды, разложенные думенковской вольницей, вообще не хотели двигаться дальше и на митингах выносили решения не уходить из родных мест.

Приехав в расположение конных партизан, занимавших старый казачий лагерь, Буденный отдал лошадь коноводу.

— Ну как, Семен Михайлович? — спросил Федя, оглядывая покрытого пеной жеребца, который, переступая с ноги на ногу, нетерпеливо перекатывал во рту удила.

— Хорош… Пойдет… — сказал Буденный. — Смотри выводи его хорошенько.

Узнав, что Думенко у себя, Буденный пошел мимо коновязей с привязанными вдоль них разномастными лошадьми. За ними среди землянок белели две-три палатки.

донесся хриплый голос из крайней палатки, где помещался Думенко.

«Опять пьяный», — подумал Буденный.

Он вошел в палатку. Три человека, поджав ноги, сидели на попоне вокруг большой миски с вареной бараниной. Один из них, толстый, чем-то похожий на Тараса Бульбу, говорил, обращаясь к Думенко:

— Я хохол. А шо такое хохол? Душа нараспашку и мотня в дегтю. Душа широкая. Понимаешь?.. Дай я тебя поцелую! — Держа в руке щербатую чашку и расплескивая спирт, он лез целоваться.

Буденный кашлянул. Думенко поднял на него красное лицо с широким, как у быка, низеньким лбом, обрамленным потными кудряшками рыжих волос.

— Ну, чего надо? — грубо спросил он, толкнув большим пальцем закрученные кверху колечки светлых усов.

— Поговорить, — спокойно произнес Буденный.

— Ну и чего? Говори. Это мои гости. Люди свои. — Думенко кивнул на сидевших.

Буденный значительно посмотрел на него.

— Секрет?

— Да.

— А ну, выйдите вон! — распорядился Думенко. Сидевшие вытерли жирные руки о сапоги, неохотно поднялись и, косо поглядывая на Буденного, вышли.

— Ну давай говори… Постой, выпить хочешь? — Думенко взял бутылку и трясущейся рукой наполнил стакан.

— Не такое время, — отказался Буденный. — Так все в жизни можно пропить… А в первую очередь революцию. — Он посмотрел, где бы присесть, но ни табурета, ни лавки в палатке не оказалось.

В глазах Думенко мелькнула неприязнь. Он уже давно чувствовал, что Буденный выше его на две головы, и ненавидел его со всей злобой недалекого, завистливого человека.

— Ты это к чему говоришь? На меня намекаешь? — спросил Думенко, прищурившись и раздувая ноздри короткого носа.

— Ни на кого я не намекаю, товарищ Думенко. Я говорю прямо. Надо это дело кончать, — Буденный кивнул на бутылки. — Я прямо скажу: то, что вы делаете, не к лицу революционному командиру.

— Ты чего? — Думенко попытался встать, но смог только пошевелиться. — Ты чего? Мне указывать?! А кто ты такой?

— Спокойно, товарищ Думенко, я не указываю, а прошу вас, как командир командира, чтобы вы изменили свое поведение. Бойцы видят… Нехорошие разговоры… В отряде пьянство.

Думенко потянулся к спирту, но Буденный быстрым движением опрокинул стакан.

— Ах, вот ты как! — Думенко схватился за кобуру, но Буденный крепкой рукой перехватил его кисть.

— А ну, отставить!

— Пусти!..

Они молча боролись. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы в эту минуту подбежавший боец не крикнул, приподняв полу палатки:

— Товарищ Думенко, командующий фронтом приехал!..

Ворошилов в сопровождении Пархоменко приехал в Гашун на бронепоезде. На станции оказалась тачанка. Ею и воспользовался предприимчивый Пархоменко. Лихие кони одним духом примчали их в лагерь. И теперь Ворошилов стоял у тачанки, отвечая на вопросы подбежавших бойцов — зачем их собрали в Гашун и скоро ли выступать.

Внезапно из-за длинного ряда землянок показался всадник.

— Кто это? Думенко? — спросил Пархоменко.

— Нет, Буденный, — сказал один из бойцов, стоявший поближе.

Буденный на всем скаку сдержал лошадь, присевшую на задние ноги, соскочил с седла, скользнул взглядом по приехавшим и подошел к Ворошилову, придерживая руку у козырька фуражки.

— А где товарищ Думенко? — спросил Ворошилов, приняв доклад и пожимая руку Буденного.

— Нездоров, товарищ командующий.

Ворошилов, уже знавший о слабости командира отряда, нахмурился. Но в эту минуту его не так интересовал Думенко, как стоявший перед ним смуглый, как-то особенно подтянутый командир со строгими зеленоватыми глазами.

— Где бы нам потолковать? — спросил Ворошилов.

— Так вот моя землянка, рядом, — показал Буденный. — Шагов двадцать, товарищ командующий…

Немного погодя Ворошилов и Пархоменко сидели за сколоченным из жердей низким столом с расставленным на нем скромным ужином.

Пархоменко молча ел и поглядывал на свежеоструганные бревна просторной чистой землянки с небольшим окном и застланной койкой у противоположной стены. Там же висели в углу бурка, шинель и полевой бинокль в чехле.

Ворошилов и Буденный беседовали. Разговор шел о личном составе отрядов, о том, за сколько времени партизаны, обремененные беженцами, смогут дойти до Царицына. Буденный развернул карту и, водя по ней пальцем, делился соображениями, как, по его мнению, лучше двигаться, чтобы сохранить силы людей.

Слушая его, Пархоменко отмечал про себя, что этот молодой еще командир, по-видимому унтер-офицер, правильно разбирался во всех сложных вопросах. «А ведь обстоятельный человек, — думал он. — Такой в суматохе не потеряется. Нет. И если что решил, то не отступит… Не пьет… И, видно, в коне понимает…»

— Ну хорошо, — сказал Ворошилов, — мы вам поможем… Вот вы говорите, что с дисциплиной слабовато?

— Прямо сказать — плохо, товарищ командующий. Конечно, разные есть отряды. Вы бы нам дали побольше коммунистов, партийных работников.

— Дам… А как вообще бойцы смотрят на партию коммунистов?

— Да как вам сказать… — Буденный пожал плечами. — Народ-то еще малограмотный, темные есть. Но, по-моему, партию коммунистов понимают как нужно. Да вы спросите любого бойца.

— А вы?

— Прямо скажу, что без партии нам как без головы.

Деваться некуда.

— Та-ак… — Ворошилов задумался, потом взглянул на часы. — Ого, уже поздно!.. Вы сможете сейчас собрать командиров отрядов? — спросил он с озабоченным выражением на утомленном лице.

— Смогу, товарищ командующий.

— Собирайте. А на утро назначим митинг. Буденный поднялся, надел фуражку и, звякая шпорами, покинул землянку.

— Ну как? — Ворошилов выпрямился, отложил карту и взглянул на Пархоменко.

— Свой мужик. И, видно, боевой, — отвечал тот, прекрасно понимая, о чем задан вопрос.

— Да, — подтвердил Ворошилов. — И, главное, мировоззрение наше… — Он встал из-за стола, одернул гимнастерку и, заложив руки за спину, начал медленно ходить по землянке.

Бахтурову стоило большого труда приехать в Гашун. Еще в памятный день разгрома в Платовской карательного отряда он твердо решил в ближайшем будущем возвратиться к партизанам, но обстоятельства сложились так, что партийный комитет был лишен возможности отпустить его сразу же. Теперь, получив эту возможность, Бахтуров приехал на фронт, но, к большой своей досаде, не застал Буденного.

Из разговора с бойцами Бахтуров узнал, что во время митинга, проводимого Ворошиловым и посвященного переформированию партизанских отрядов в регулярные части, в Гашун примчался израненный кавалерист, с трудом ушедший от погони. Он сообщил тревожные сведения. Село Мартыновка, находящееся в девяноста верстах от Гашуна, уже более месяца находится в осаде. Партизаны отчаянно сопротивляются. Им помогают женщины и дети. Белые обстреливают село артиллерией, а у партизан кончаются патроны. Есть им нечего. Положение осажденных безвыходное.

Услышав это, Ворошилов тут же сформировал полк, назначил командиром Буденного и вместе с ним и Пархоменко выступил на помощь осажденным.

Приближалась ночь. Бахтуров бродил по опустевшему лагерю, досадуя, что не может принять участия в освобождении мартыновских партизан. Думая об этом, он тихо шел по шуршавшей под ногами траве. Окрестности постепенно тонули во мраке. В темно-зеленом небе зажглись первые звезды. Вокруг стояла тишина, и лишь было слышно, как дневальный по коновязи изредка покрикивал на лошадей.

Неподалеку замерцал огонек. Потом вспыхнуло пламя, осветив сидевших у костра партизан. Бахтуров подошел к ним и поздоровался. Бойцы, их было четверо, посмотрели на него, сдержанно ответили на приветствие и продолжали начатый разговор.

— А какая жизнь была? Не жизнь, а каторга, — говорил сушивший над огнем рубашку, голый по пояс бородатый мужик. — Где ее, работу-то, найдешь? Я и по Волге в бурлаках ходил, и блаженного представлял, и плясал.

— Плясал?

— Ага. Запляшешь, когда жрать захочешь… И бродяжничал. Да… И вот этаким манером захожу раз в село. Позабыл, как оно называется… Высокое? Нет, как-то иначе. Ну, да шут с ним! Большое такое село над рекой. Попросился ночевать. Мужик богатый, но все же пустил. Дал поесть, а потом и говорит, что у него дочка уже второй год лежит. Ноги не ходят. И докторам разным показывал, и никто не знает, что с ней. А у меня в сумке аккурат корешки были. Я у одной старушки ночевал, так она дала мне их от ревматизму. Я тогда ногами болел. Вот я, значит, варил их и пил вроде чая.

— Ну и как, помогло, дядя Яков? — спросил сидевший за огнем молодой партизан, доставая из карманов картошку и кладя ее в жар.

— А шут их знает! Вроде полегчало немного… А может, само прошло. Безвредные корешки… Да, вот я ту дочку посмотрел и говорю мужику: «Я тебе ее вылечу». Хорошо. Наутро сварил в горшке те корешки и говорю мужику: «Пои ее три раза в день по чайному стакану. Эти, мол, корешки с могилы самого Николая-угодника-чудотворца и помогают от всяких болезней». Мужик дал мне денег, а я давай бог ноги. Ладно. Прошел год. Сижу, пью чай в трактире. Дело было на ярмарке. Вдруг входит тот самый мужик, борода лопатой. Я хотел бежать. А он бух мне в ноги. И говорит: «Спаси тебя Христос, благодетель, дочка не только выздоровела, а уж родила!»

— Вылечил? — спросил молодой партизан.

— А шут ее знает! Скорее, само прошло.

«А возможно, и психологическое воздействие», — подумал Бахтуров, в то время как дядя Яков, почесав голый живот, стал крутить рубашку над пламенем.

— Хороша у тебя рубашка! — усмехнулся молодой партизан.

— Была хорошая, одни рукава остались… У тебя вон сапоги каши просят.

— Да, это действительно, — согласился партизан, посмотрев на перевязанный веревкой сапог.

Дядя Яков положил рубашку, вытащил из кармана тряпичный кисет с махоркой и с солидным достоинством свернул закурить.

— Бери! — он протянул кисет молодому партизану. Тот отрицательно мотнул кудрявой головой.

— Не куришь? — спросил дядя Яков.

— Нет, бросил.

— Чего так?

— Нужда заставила… Я в германскую войну в пороховом погребе служил. А у меня такая славная трубка была, фарфоровая. Только товарищи заметили ее у меня. Вот один и говорит: «Если ты, Кузька, хочешь лететь на воздух, так лети. А мы не хотим». Взял у меня ту трубку и разбил.

— И не тянет?

— Нет. И в грудях легче стало…

Они помолчали. Чуткое ухо Бахтурова ловило ночные звуки. В залитой мраком степи дважды проскрипел коростель. Потом на коновязи подрались и затопали лошади. Послышался резкий окрик дневального, и вновь все затихло.

— Да, дела да случаи, — глухо заговорил пожилой партизан с забинтованной головой, который, лежа у костра, казалось, давно уже спал. Он привстал и потянулся к огню. — Вот ты, дядя Яков, блаженным прикидывался, Кузька болтал, что на воздух было взлетел, а я вот до революции в Костроме на театре играл, представлял.

— Ну? — Дядя Яков отложил рубашку и с любопытством посмотрел на товарища. — В тиятре, говоришь, представлял? Гм… Скажи, пожалуйста! А я и не знал. Так ты, стало, актер?

— Около того. Я поезд представлял.

— Как это?

— Обыкновенно: свистел, шипел, в трубу гудел, пары пускал. Настоящий-то поезд на сцену не выпустишь… Мы там «Анну Каренину» ставили. Спектакль такой. Ну и бутафорский поезд пускали. Конечно, правду сказать, главную роль не я исполнял. У нас там старичок был, реквизитор, Николай Иванычем звали. Маленький такой старичок, и лысина вовсю, а тут, на затылке, волосы торчком. И жена его, Марья Петровна, тоже старушка. Одни жили, детей у них не было. Хорошие старички. Да. Так Николай Иваныч заместо паровика кипящий самовар на тачку ставил. Ну и труба к нему, конечно, большая. На манер паровозной. А Марья Петровна с железным барабаном.

— А барабан зачем?

— Для грохота. Машине подражать. Очень ладно у них получалось. Поглядишь, бывало, настоящий поезд идет. Только что колес нет. Их за декорацией не видать, а только трубу. И вот один раз Николай Иваныч чего-то замешкался, а тут монтеры проволоку тянули за сценой, дорогу ему перегородили. Я слышу, уже самое время Анне Карениной под колеса кидаться: свищу, трублю, пары пускаю. Режиссер кричит: «Николай Иваныч, давай!» — «Сейчас!» — и рванулся, недоглядел, споткнулся за проволоку и тачку уронил. И что тут было, братцы мои! Тачка в станцию въехала, самовар прямо на сцену выкатился и на суфлера. Тот выскочил из будки, как ошпаренный кот, и на Николая Иваныча бросился. Изругал его беспощадно. Чуть не побил.

— Вот, наверно, смеху-то было, — сказал, смеясь, дядя Яков.

— Нет. Тут особого смеху не было. Больше перепугались все. А вот когда Николай Иваныч вместе с луной на сцену упал…

— Почему упал?

— Он тогда на самом верху, на стремянке, сидел, луну представлял. Круг в руке держал, а за ним фонарь… Постой, какую же мы тогда пьесу играли? «Бесприданницу»? Нет. Вот дай бог памяти… Там еще ракеты пускают… Ага, вспомнил: «Коварство и любовь». Знаменитая пьеса! Главную роль, Марию, играла Лавржинская. Это она по афише так, а по паспорту как-то иначе. Черт ее разберет. Ну и стерва была! Сущая ведьма. А злющая! И нос длинный. Только злобой жила. У нее вся злость, как я понимаю, в язык шла, а так — ни тебе образования, ни тебе воспитания.

— Неграмотная?

— Нет. У нее не так, как у других прочих людей. Ни тут, ни там никакого телесного образования не было. У других-то вот так, — рассказчик двумя полукруглыми движениями рук изобразил в воздухе гитару, — а у нее как есть ничего — гладкая как доска. И все от злости. Они с первым любовником — есть и такой актер, нашего звали Василий Кузьмич — только и знали, что весь день ругались. Он, Василий Кузьмич, раз было ее побил. Ну а с директором у нее были амуры, и он выпускал ее на первые роли. И вот они с Василием Кузьмичом на втором этаже, на масандре, у окна сидят, насчет любви говорят, а Николай Иваныч им в луну светит. Гляжу, у них уже до поцелуев доходит. Публика, конечно, волнуется. Интересно все-таки. А Василий-то Кузьмич, чем с ней целоваться, лучше бы в окно сатану выкинул, но нельзя — театр. Нужно делать, что в роли написано. Да. И вот тут-то Николай Иваныч всем нам, артистам, уважил. Удружил — лучше не надо. Сидел, сидел он на стремянке… И либо устал, либо заснул — только как загремит он оттуда вместе с луной! То-то хохоту было. И свистели, и хлопали, и ногами топали. Весь театр ходуном ходил!

— Ну и что же с ним потом? Уволили его? — спросил Кузька.

— Зачем? Нет. Только по старости лет в сторожа произвели. Добрейший был человек. Все мы его обожали. Да и Марья Петровна хорошая. Их, старичков этих, поди, давно уже нет.

— Так ты что, свистуном, значит, был? — сказал Кузька с усмешкой.

— А ты думаешь, легко поезду подражать, пары выпускать? На это тоже уменье нужно. Не всякий управится…

Среди глубокой тишины послышался тонкий писк. Что-то закружилось, замелькало над лежавшим в траве белым тряпьем. Летучая мышь, чертя черными крыльями воздух, пронеслась мимо Бахтурова. Он кашлянул и зябко поежился от налетевшего из степи свежего ветра. Рассказчик повернулся и пристально посмотрел на незнакомого человека.

— А ты, товарищ, кто будешь? — спросил он, подвигаясь поближе.

— Я? Партийный работник, — сказал Бахтуров.

— Коммунист, значит?

— Да… А среди вас есть коммунисты?

— А мы все коммунисты, — сказал партизан. Бахтуров удивился, но тут же выражение догадки прошло по его бритому лицу, освещенному колеблющимися бликами пламени.

— И партийные билеты у всех есть? — спросил он, внимательно оглядывая сидевших.

Партизаны посмотрели друг на друга.

— Нет, партийных билетов у нас еще не имеется, — отвечал за всех дядя Яков. — Да ты, товарищ, давай садись поближе к огню, — предложил он радушно. — Ты с Питера, что ли, приезжий?

— Ты, может, и самого товарища Ленина видел? — спросил Кузька с такой живой уверенностью в голосе, словно не сомневался в этом.

Бахтуров сказал, что сейчас он приехал из Ростова, но во время революции ему действительно пришлось быть в Петрограде, нести караул в Смольном, где он и видел Владимира Ильича.

— На-ка, товарищ, может, поешь наших картошек, — предложил Кузька, протягивая ему на черной ладони две печеные картофелины.

Бахтуров с удовольствием принялся за картошку. Разговор завязался вокруг последних событий. Дядя Яков сказал, что во время митинга находился в задних рядах и недослышал, зачем требуют соединить все малые отряды в полки. Он попросил Бахтурова пояснить это.

Замечая, что все больше людей подходит к. костру, Бахтуров терпеливо втолковывал партизанам значение организованности.

— Товарищ Ленин учит нас, что вооруженный народ — непобедимая сила, — говорил он. — А что такое вооруженный народ? Это народ собранный, объединенный, спаянный, все свои силы собравший в кулак для единого мощного удара по врагу. — Тут он привел в пример известную притчу об отце, предложившем своим сыновьям переломить веник. Никто из сыновей не смог это сделать. Тогда отец разобрал веник и легко переломал его по прутьям. — Так и мы: если будем драться поодиночке — погибнем, — заключил Бахтуров.

— Правильно! — подхватил подошедший к огню Ивап Колыхайло, оставшийся в лагере из-за хромой лошади. — Правильно говорите, товарищ, если не соберемся все вместе, то пропадем.

— Какая сила по степи раскидана, — заговорил дядя Яков. — Кругом отряды, а организации нет. День деремся, два стоим, на третий соберутся генералы и порежут.

— И железная дисциплина нужна, — продолжал Бахтуров. — А то вот, скажем, к примеру, командир отряда, ну, какой-нибудь там Матюхов, получил приказ и не выполнил. А у высшего командования расчеты есть. Оно послало приказ и уверено в его выполнении. Матюхов же сделал по-своему. Он говорит: «А ну его совсем и с приказом! Куда тут выступать? Дождик идет, как бы мне бойцов не промочить. Они ж голые, босые». Вот он и товарищей своих подвел и себя подвел, не прикрыв фронт. Белые прорвались и разбили отряды. Можно ли терпеть это дальше? Нет, так продолжаться не может.

— Правильно, — сказал Иван Колыхайло. — Порядок нужен…

— И за что это люди на смерть идут? — подумал вслух Кузька.

— Каждый хорошей жизни хочет, — сказал Иван Колыхайло. — За этакое дело и погибнуть не страшно. Если за что другое…

— А ты, дядя, смерти боишься?

— Погибать-то кому охота… Посмотреть бы годов на двадцать вперед, как будут люди жить, тогда и умереть не жалко…

Бойцы замолчали. Над степью возник чистый, словно вымытый месяц. Явственнее стали видны фигуры приумолкших партизан. Вместе со свежестью поднимался, дымясь, легкий туман. На востоке протянулась сизоватая полоса. Приближался рассвет.

Партизаны, негромко переговариваясь, располагались на отдых. Вместе с ними прилег и Бахтуров. Он подвинулся ближе к догоравшему костру, пригрелся и почти сразу заснул…

Прошло несколько суток, как буденновский полк выступил на помощь мартыновцам, а о нем не было ни слуху ни духу. Партизаны волновались. Кто предполагал, что полк окружен и уничтожен противником, кто возражал, говорил, что полк ведет бой с появившимися в степях астраханскими казаками… Но вот как-то около полудня на горизонте, заволоченном маревом, показались желтые столбы пыли. Клубясь, пыль постепенно заполняла весь небосвод.

— Кадеты идут! — многоголосым криком пронеслось по становищу.

Партизаны сноровисто готовились к бою. Рыли окопы. Телеги ставили в вагенбурги[6], приспосабливая их к обороне. Артиллерия занимала огневые позиции.

А клубящаяся пыль все приближалась. Вскоре среди нее показалась какая-то черная масса. Потом послышался рев скота, скрип телег, конское ржанье и топот. Теперь простым глазом было видно, что из степи шел огромный обоз, а по обеим его сторонам ехали всадники.

— Наши! Наши! Ура! — закричали партизаны, женщины и дети.

Люди выбегали из окопов, перелезали телеги и бежали навстречу мартыновцам. Бабы несли ведра с водой. Там, где под красным значком ехали Ворошилов и Буденный, незнакомые люди целовались, обнимая друг друга. Бросали вверх шапки. Степь наполнялась шумом и говором…

Поставив свою лошадь на коновязи, Дерпа направился к табору, надеясь найти там кое-кого из товарищей. Тут навстречу ему попался Иван Колыхайло, тоже искавший приятеля. По просьбе кузнеца Дерпа рассказал ему, как произошло освобождение мартыновских партизан.

Всю ночь полк шел ускоренным маршем. На рассвете разведка обнаружила противника. Белые, никак не ожидавшие появления буденновской конницы, приняли ее за свою и жестоко поплатились за это. Бой длился целый день. Но, несмотря на настойчивые атаки партизан, казаки генерала Красильникова не отступали ни на шаг. Тогда Буденный решил нанести удар левым флангом. В это же время в тыл белым прорвалась пулеметная тачанка. Рискуя жизнью, пулеметчики под самым носом белых повернули тачанку и открыли огонь почти в упор. Это решило участь боя. Белые побежали.

— Эх, Иван! Ну и добрые донские кони! — говорил Дерпа. — Зайцу не угнаться. Мы как хватили за Кра-сильниковым — пятнадцать верст гнались полным галопом. И хоть бы что! Хоть снова скачи.

— Ну ладно, друг, пошли, — сказал кузнец. — Я тут для тебя поесть приготовил. Баранья нога. Смотри, как исхудал.

— Чего ж ты молчал! — обрадовался Дерпа. — А ну, пойдем! Я почти двое суток не ел… — И друзья, обнявшись, направились в лагерь.

На следующий вечер Ворошилов уезжал в Царицын. Перед отъездом он обещал Буденному придать для усиления полка Интернациональный эскадрон Дундича, сто тридцать верных революционных бойцов. А в ночь полки, поставив в середину обозы, двинулись к станции Куберле, куда стягивались все партизанские силы Сальской степи.

9

В палате слышались стоны, вскрики и лихорадочный бред тяжело раненных. Дундич сидел на койке Яноша Береная, молодого сильного парня, слывшего в эскадроне лучшим наездником. Янош Беренай был ранен в живот, но никто не мог оказать ему хирургической помощи. Полковой врач был контужен в последнем бою, а единственный фельдшер убит. И теперь Дундич мучительно думал, как все же облегчить страдания раненых.

Решение, как всегда, пришло неожиданно. Дундич поднялся с койки и направился к Буденному, заранее уверенный, что тот поддержит его.

За короткое время, проведенное Дундичем в буденновском полку, он заслужил общую любовь. Смелые налеты, захват пленных, рейды в самый стан белых создали ему репутацию находчивого и отчаянно-смелого командира. В последних боях под Царицыном, когда полк пробивался к еще впервые осажденному городу, Дундич с эскадроном обходил фланг войск генерала Фицхалаурова. В рассветном тумане наткнулись на огромную отару овец. Дундич мигом распорядился. С диким криком бойцы погнали овец на расположение белых. Те решили, что их атакуют. Ударили пулеметы. Загремели орудия. Но подгоняемые бичами овцы обезумело неслись вперед, поднимая сплошную тучу пыли. Белые бежали, бросив два орудия и пулеметы… Теперь, идя к Буденному, Дундич вспоминал это и думал, что затеваемое им смелое предприятие должно разрешиться так же удачно.

— Да, конечно, прямо сказать, задумано хорошо, но и риску много, — сказал Буденный, выслушав Дундича.

— Ну и что же, товарищ командир? Для такого дела можно рискнуть. Разрешите, пожалуйста, — попросил Дундич умоляющим голосом. — Янош Беренай ранен в живот, у Шандора нога перебита. Балог Калажвари — в грудь навылет.

— Знаю, все знаю… — Буденный в раздумье выбил на столе пальцами барабанную дробь.

Послышались шаги. В комнату вошел Бахтуров. Он остановился и из-под изогнутых бровей посмотрел на необычно взволнованное, покрасневшее лицо Дундича.

— Вот предлагает доктора достать, — сказал Буденный.

Бахтуров удивленно поднял брови.

— Доктора? — спросил он. — Какого доктора?

— К генералу Фицхалаурову хочет съездить. У него, говорит, лишние есть, — усмехнулся Буденный.

— Нет, я серьезно, товарищ военком, — горячо заговорил Дундич. — Я уже докладывал командиру полка. Белые разбиты, не знают, откуда нас ждать. Дивизионный лазарет стоял у них в Ремонтной… — И Дундич начал обстоятельно объяснять, как он думает похитить врача.

Бахтуров внимательно слушал Дундича, невольно отмечая в уме его успехи в русском произношении.

— Он дело говорит, — заключил Буденный, когда Дундич кончил докладывать. — Можно рискнуть.

— По-моему, надо ехать, — подтвердил Бахтуров. — Я только что был у раненых — нужна срочная помощь.

— Ну да что тут толковать — поезжай, — согласился Буденный. — Только смотри, осторожно действуй… А сколько ты народу возьмешь?

— Я? — Дундич быстро взглянул на него. — Никого не возьму. Одного Дерпу. Я уже ездил с ним, знаю…

При свете висевшей под потолком керосиновой лампы в большой комнате приемного покоя разговаривали две сестры милосердия с красными крестиками на белых косынках.

Разговор шел о том, что им будет, если большевики за-, хватят их в плен. Одна из них, черненькая, с неумным выражением пухлого лица, утверждала, что их обязательно расстреляют. Другая, высокая блондинка с тонкими губами, возражала, говоря, что, как ей помнится, медицинские работники по международным правилам пользуются неприкосновенностью.

— В общем, мне не приходится беспокоиться за себя, — не без волнения говорила она. — Я мобилизована.

«Знаем, голубушка, как ты мобилизована! — злорадно подумала черненькая. — Еще в Ростове добровольно вступила». Ни одпим движением лица она не выдала того, что подумала, и, вздохнув, проговорила:

— А вот Барышниковой повезло. Успела замуж выйти. Вовремя выскочила!

— Позвольте, Марфа Петровна, а кто это Барышникова? — спросила блондинка.

— Неужели не помните, Зоя Владимировна? Худенькая такая. Остроносая.

— Кто же ее взял, такую неинтересную?

— Да тут один хорунжий все ее обхаживал, клинья под нее подбивал. Папаша-то у нее купец первой гильдии, и все имущество, говорят, хорошо припрятал.

«Фи, как неприлично! — подумала блондинка, поджимая тонкие губы. — «Обхаживал»! И так говорит сестра милосердия! Боже мой, что только творится!»

— Нет, я не помню эту Барышникову, — помолчав, сказала она.

Черненькая сделала большие глаза.

— Не помните?! Хотя да, конечно, она была в третьем казачьем. Здорово водку хлестала… А вот у нас главный врач опять запил. Все на Катерину Николаевну свалил. Она теперь у нас вроде как за него.

— На то она и хирургическая сестра.

— Много о себе думает эта девчонка!..

Дверь приоткрылась. В комнату вошел гусарский поручик с блестящими розетками на сапогах. Голова его была забинтована.

— Ах, гусар! — воскликнула черненькая сестра. — А у меня муж был драгун! — Она томно закатила глаза. — Что с вами, поручик? Вы ранены? — Сестра подхватила офицера под руку и помогла ему добраться до стула. — Садитесь, пожалуйста.

Дундич со слабым стоном опустился на стул.

Послышались шаркающие шаги. Из смежной комнаты появился маленький лысый человечек в погонах военного врача. На его красноватом губчатом носу, словно пробитом мелкой дробью, криво сидело пенсне с черным шнурком.

Дундич, уже освобожденный от повязки, усмехнулся про себя. Встрепанные усы вошедшего и такая же клочковатая седая бородка-эспаньолка очень живо напомнили ему старую собачку-болонку, которую одна знакомая дама постоянно таскала под мышкой.

Врач сделал два-три шага и пошатнулся, схватившись за стул. Дундич сообразил, что этот эскулап сильно пьян.

— Что, новый пассажир? — спросил врач.

— Только что прибыл, — пояснила блондинка. — Может быть, вы посмотрите, Арсений Петрович?

Врач медленно подошел к Дундичу.

— М-да, — заключил он. — Промыть и смазать йодом… А что, беспокоит?

— Сильные головные боли, доктор, — сказал Дундич. — Совершенно спать не могу.

— М-да. — Врач поправил пенсне. — Это нехорошо, когда головные боли. Послушайте, — он с некоторым трудом повернулся к полной сестре. — Позовите Катерину Николаевну. Пусть займется поручиком. Да дайте ему один порошок пульвис довери.

Доверов порошок был единственным оставшимся в аптеке лекарством. Он предназначался от кашля, но эскулап выдавал его при всех случаях. Доктор достал из кармана кисет и, сопя, отплевываясь и просыпая табак на измызганный китель, стал крутить папироску.

— Арсений Петрович, а как быть с хорунжим Та-бунщиковым? — спросила блондинка.

— А что с ним такое?

— Я уже говорила вам. Ему гораздо хуже. И не ест ничего.

— Не ест? Гм… — Врач стал заслюнивать самокрутку, не замечая, что почти весь табак просыпался на пол. — А вы ему водку давали?

— Давали. Не пьет~ Водку не пьет?! Гм!.. — врач безнадежно махнул рукой. — Ну, тогда дело дрянь — наверно, помрет!.. М-да… Однако я все же пойду посмотрю этого пассажира. Зоя Владимировна, проводите меня, пожалуйста.

Шаркая ногами, он удалился.

Дундич остался один. «Да, — думал он, — и у них плоховато с медиками… Брать врача не имеет смысла — алкоголик. Да и очень стар. Пожалуй, за дорогу рассыплется или умрет со страху… А сестры? Одна глупа. Другая — черт ее знает. Но обе, кажется, ничего не смыслят в медицине. Зря я сюда забрался». Он поморщился, вспоминая оставленных раненых, когда вдруг послышался быстрый стук каблучков. Дундич поднял голову. В комнату вошла смуглая тонкая девушка в белой косынке.

— Что с вами, поручик? — приятным грудным голосом спросила она, смотря на него строгими серыми глазами. — Будьте добры, говорите скорее, у меня операция.

— Операция? Вы сами оперируете, сестричка? — Дундич внимательно посмотрел на миловидное лицо девушки с точеным греческим носиком.

«Какой-то странный, — подумала Катя. — Кто он?» Чувствуя на себе его ласкающий взгляд, она с досадой на себя сказала:

— А что же делать? Врач вечно пьян, а я не могу видеть человеческие страдания… чьи бы они ни были.

Дундич вновь пытливо взглянул на нее и заметил что-то значительное, недоговоренное, мелькнувшее в больших глазах девушки.

— Дайте-ка я вас посмотрю, — сказала Катя. Дундич почувствовал прикосновение нежных пальцев к голове. — Ну что же, рубец почти зажил. — Катя ловко перебинтовала Дундича и, отойдя к рукомойнику, стала мыть руки.

Дверь распахнулась от сильного удара ногой. Гордо неся голову, в приемный покой вошел ротмистр Злын-ский. Следом за ним вошли низенький толстый штабс-капитан, совсем молодой хорунжий в белой черкеске и сотник Красавин с черной наглазной повязкой.

— Послушайте… э… голубушка… — произнес Злын-ский, косясь на сестру. — Мы, так сказать…

Катя вспыхнула.

— Извините, господин ротмистр, но я не голубушка, — резко сказала она.

— Виноват… э… гм! Не найдется ли у вас чем промочить горло?

— Здесь военный лазарет. И я не понимаю…

— Вот, вот, потому мы сюда и пришли! — весело заявил сотник Красавин. — Позвольте… — Он приблизился к Кате. — Боже мой! Екатерина Николаевна?! Вот встреча!.. Позвольте, а это кто?

Дундич поднялся со стула.

— Поручик седьмого гусарского князь Шурихан, — отчетливо представился он.

Красавин с недоумением оглядывал Дундича единственным глазом.

— Как вы сюда попали, поручик? — спросил он пытливо. — Разве у нас есть гусары?

— У вас нет, а у нас есть, — спокойно произнес Дундич.

Красавин вопросительно смотрел на него.

— У кого это — у нас?

— К Ремонтной подходит кавалерийская дивизия генерал-майора Топоркова, — твердо сказал Дундич. — Я с эскадроном прибыл вперед.

— Как, уже подходит? — Мрачное лицо Красавина оживилось. Он доброжелательно посмотрел на Дундича. — Я слышал, вы еще формируетесь?

— Мы получили приказ срочно закончить формирование и выступить. — Дундич достал из кармана золотой портсигар, предложил Красавину папиросу и, щелкнув крышкой, не спеша закурил.

— Господа, слышали новость? — сказал Красавин, обращаясь к офицерам, стоявшим у стола в глубине комнаты. — К нам прибывает дивизия генерала Топоркова. Вот представитель этой славной дивизии, князь… — он запнулся.

— Шурихан, — подсказал Дундич.

— Князь Шурихан! — повторил веско Красавин.

— Да здравствуют гусары! — крикнул Злынский. — Ну, по такому случаю надо из-под земли достать, но выпить!

Офицеры с повеселевшими лицами обступили Дундича. Каждый спешил представиться и пожать ему руку, и только один пехотный штабс-капитан, начальник контрразведки, холодновато поздоровался с ним.

Пользуясь общим разговором, Катя незаметно вышла из комнаты.

Дундич отвечал на вопросы и, между прочим, рассказал, что вновь сформированная дивизия еще в начале сентября выступила из Моздока походным порядком. Вчера был сильный бой с красными. Порублено до шестисот человек. Чуть было не взяли в плен самого Буденного, спасся каким-то чудом…

— А-а… па-па-па… п-простите, по-поручик, а к-кто командует вашим по-полком? — поинтересовался штабс-капитан.

— Полковник барон Штакельберг, господин капитан, — сказал Дундич.

— По-позвольте, как же так? — Штабс-капитан оглянулся на хорунжего. — Барон Штакельберг находится в ставке!

— Совершенно верно, находился. А два дня тому назад он вступил в командование нашим полком. Завтра утром вы сможете увидеть его, — спокойно произнес Дундич.

— Ах, вот как! Ну, ну…

Злынский, выходивший куда-то, вернулся, держа в каждой руке по бутылке.

— Господа офицеры, оказывается, и здесь есть добрые души! — весело объявил он, поставив бутылки на стол. — Вот. Сам главный врач дал. Упился! Иже во святых отец. Во блаженном успении вечный покой. Заснул. Совсем слаб старичок.

— Василий… н-ну… Петрович! Да вы п-прямо б-бог! — проговорил восторженно штабс-капитан.

— Ну до бога, положим, мне далеко… Послушайте, молодой, — Злынский обратился к хорунжему, — давайте-ка мы ваши котлеты посмотрим. Вы там что-то хвалились.

Хорунжий быстро вышел из комнаты и вскоре возвратился с большим свертком в руках. Ротмистр раскупорил бутылку и наполнил стаканчики.

— Ну, господа, выпьем по единой, — предложил он.

— Господин ротмистр, вы мне много налили, — запротестовал хорунжий. — Это чистый спирт. Я так не могу.

— Не можете? — Злынский укоризненно покачал головой. — Что же вы, юноша, хвалились, что с красных живьем шкуру сдирали, а спирта испугались? Эх вы, зеленый! Вот берите пример с меня, старика!

Он взял стаканчик и, словно священнодействуя, зашептал над ним:

— Святого мученика Авраамия, Бориса и Глеба владимирских… помилует и спасет нас, яко благ и человеколюбец.

С последним словом ротмистр вытянул весь спирт сразу, закусывать не стал, а только запил водой.

— Так-то, — сказал он и крякнул. — Так-то пили у нас в уланском полку… А, милости просим! — воскликнул он при виде входившей в комнату черненькой сестры. — Пожалуйте, пожалуйте, сестра. Водочку пьете?

— Так у вас же не водка, — жеманно сказала она.

— Ну, это не имеет значения. — Ротмистр захохотал. Он налил сестре, откашлялся и запел густым баритоном:

Штабс-капитан допил свой стаканчик и, сбиваясь на фальцет, подхватил:

«Да, уж об этом я обязательно постараюсь», — подумал Дундич. Он слушал, о чем говорят, отвечал на вопросы, а сам решал, как выманить хирургическую сестру во двор, где Дерпа держал лошадей. Мысль его, как всегда, работала ясно и точно, отмечая важность каждого слышанного им слова. Многое было настолько значительным, что надо было немедленно передать Буденному, и у него мелькнула мысль — не перестрелять ли всех сидевших за столом и, схватив сестру, умчаться к своим. Но этот план был настолько рискованным, что он тут же оставил его. Рисковать было нельзя. Оставалось спокойно ждать разворота событий. Он громко говорил и смеялся, прикидываясь подгулявшим гусаром. Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и оглянулся. Штабс-капитан и Красавин, перешептываясь, смотрели на него. Дундич насторожился, но не выдал себя. Чтобы скрыть охватившее его волнение, он обратился к сидевшей напротив черненькой сестре, которая то и дело бросала на него томные взгляды, и затеял с ней пустой разговор, щедро пересыпая свою речь французскими фразами. Между прочим, он спросил, какого она мнения об Александре Македонском, а также читала ли она Канта и Бебеля.

— Да, да, конечно! — отвечала сестра, смеясь, закатывая глаза и не понимая ни единого слова из того, что говорил ей Дундич. — Поручик, вы душка! — шепнула она, нажимая под столом его ногу. — Я согласна встретиться с вами…

Злынский заговорил о положении на фронте. Дундич, все время искоса наблюдавший за штабс-капитаном, заметил, какой ненавистью загорелись его глаза, когда ротмистр стал говорить о Буденном.

В комнату вошла сестра Катя. Красавин вскочил со стула и бросился к ней.

— Екатерина Николаевна, ну что же вы так долго? Пожалуйте, пожалуйте к нам, — он взял ее за руки, — выпьем немного.

— Благодарю вас, сотник, но спирт я не пью. — Катя осторожно освободила руки. — И потом у меня вообще нет настроения.

— Ну, настроение мы создадим, — успокоил Красавин. — Он снова схватил ее руки. — Идемте!.. Ну? — Брови его угрожающе сдвинулись. — А то ведь у нас разговор короткий. И высечь можем! Да…

Девушка побледнела. Ею овладело такое чувство негодования, вспыхнувшее в опушенных густыми ресницами, умных глазах, что Красавин быстро проговорил:

— Ну, ну, я пошутил… Идемте, окажите мне честь.

— Господа, что это у вас там происходит? — спросил ротмистр в то время, как Дундич, краем уха слышавший весь этот разговор, с трудом сдерживался, чтобы не выскочить из-за стола.

— Да вот Екатерина Николаевна говорит, что не умеет пить спирт. Надо ее научить, — ответил, улыбаясь, Красавин.

— Ну, это дело поправимое, — весело объявил Дундич. — А у меня в седле есть коньяк. Настоящий мартель. И еще бутылочка превосходного аликанте. Это уже специально для дам. Разрешите, господа. Злынский расхохотался.

— Поручик, да какой же вы чудак! — говорил он, смеясь. — Да разве для этого надо спрашивать разрешения? А еще гусар! Тащите скорей ваши бутылки!

Дундич встал из-за стола и направился к двери. Поравнявшись с Катей, он пошатнулся и провел рукой по лицу.

— Вам плохо? — спросила она.

— Голова кружится. — Дундич снова провел по лицу. — Проводите, пожалуйста, сестрица.

Катя молча взяла его под руку.

Под взглядами сидевших за столом они пошли к выходу.

— Одну м-минутку, п-поручик!

Дундич оглянулся. Штабс-капитан в упор смотрел на него.

— Что? — спросил Дундич.

— Я тоже хочу вас п-проводить. А то сестра такая хрупкая барышня, — отчетливо проговорил штабс-капитан. Он подошел к Дундичу и крепко взял его под руку.

Во дворе было очень темно, и Дундич со света не сразу разглядел лошадей.

— Дерпа! — позвал он.

— Я, господин поручик! — бойко откликнулся Дерпа.

— Достань-ка там из кобуры бутылки.

— Слушаюсь.

Привыкнув к темноте, Дундич теперь ясно видел, что штабс-капитан не снимал руки с кобуры пистолета. Во дворе было тихо. Только у телеги фыркали и жевали сено обозные лошади.

— Ну, что же ты? — спросил Дундич.

— А какие вам бутылки, господин поручик? — отвечал из тьмы Дерпа. — Тут разные есть.

— Пройдемте поближе, господа, — пригласил Дундич. Они все так же под руку подошли к лошадям.

— Вот эту, что ль? — спросил Дерпа, протягивая большую бутылку.

— Нет. Этого! — значительно произнес Дундич.

Со страшной силой бутылка обрушилась на голову штабс-капитана. Тот ахнул и словно провалился сквозь землю.

— Садись! — шепнул Дундич. Дерпа одним махом взлетел на коня.

— Бери ее! — Дундич крепко держал дрожащую от страха девушку, зажимая ей рот.

Дерпа схватил сестру на руки.

— Не драться! — сказал он спокойно, получив короткий, но сильный удар по лицу. Катя вскрикнула. — Замри, кадетская морда, а не то крышка! — пообещал Дерпа, сунув ей в бок кулаком.

Дундич взял лежащую поперек седла бурку, накинул ее на плечи и сел на лошадь. Они шагом выехали со двора. Вокруг было тихо. Только со станции изредка доносились гудки паровоза. Они свернули мимо шлагбаума и, трепеща черными крыльями бурок, помчались вдоль железной дороги…

— Господа, вы ничего не слыхали? — спросил Красавин.

— А что? — сказал настороженно Злынский.

— Кто-то крикнул.

— Крикнул? Может быть, гусар пристал к этой сестре? — предположил ротмистр.

— Ничего ему тут не будет, — сказал Красавин с мрачной уверенностью. — По роже разве только.

«Должно быть, вы имели случай убедиться в этом на деле», — подумал Злынский, но ничего не сказал.

— Нет, действительно, что их так долго нет? — произнес Красавин с озабоченным видом. — Надо пойти посмотреть. — Он позвал с собой хорунжего. Оба быстрыми шагами вышли во двор.

Не прошло и двух минут, как они втащили в комнату окровавленного штабс-капитана. На него лили воду, трясли, но он, не приходя в себя, только мычал что-то и мотал головой.

— Ну и черт! — хохотал Злынский. — Из-под самого носа девку украл! Да такую красавицу… Лихач!.. Вот это гусар!..

Степан Харламов, молодой, статный казак, стоял около хаты и, опираясь на винтовку, прислушивался. Ему давно слышалось, что в степи кто-то скачет.

По всем признакам, приближался рассвет. Звезды, еще не так давно мерцавшие над головой, постепенно скатывались к горизонту и принимали тускло-фиолетовый цвет. Казалось, весь небесный свод медленно повертывался на сторону, открывая проступавшую на востоке розоватую полосу. На светлеющем фоне неба смутно проступали из мрака косой угол крыши, высокие тополя, торчавшая жердь колодца.

Из степи налетел свежий ветер. Харламов зябко поежился, опустил воротник и прислушался. Теперь он ясно услышал, что в степи мчатся несколько всадников.

К Харламову подошел другой патрульный, пожилой шахтер в полушубке. Он молча снял винтовку с плеча и щелкнул затвором.

Топот приближался. Рассветало, и Харламов уже хорошо видел, что по дороге скачут два всадника. У одного из них поперек седла лежал большой черный тюк.

— Стой! Кто едет? — крикнул Харламов.

— Свои! Дундич! — послышался в ответ знакомый уверенный голос.

Всадники мелькнули мимо патрульных, обдав их крепким запахом конского пота, и поскакали к площади, где в станичной школе расположился лазарет.

Бахтуров сидел в ногах раненого бойца Шандора Налога и слушал, как тот рассказывал о себе.

— Да, — говорил Балог, — и вот когда в прошлом году к нам, военнопленным венгерским гусарам, пришли в одесский лагерь товарищи и спросили, кто поможет русским братьям отстаивать революцию, все мы, — он кивнул на лежавших в палате раненых, — все мы пошли без запинки.

— Молодцы венгерские гусары, — подтвердил Бахтуров, желая сделать приятное раненому и оглядываясь на застонавшего Яноша Береная, которому санитар в белом халате подносил кружку воды.

— Помрет, Янош, — тихо сказал Балог. — Жаль парня. Настоящий мадьяр. В один день диких коней укрощал…

С улицы послышался быстрый конский топот. Бахтуров поднял голову. Рассыпавшись мелкой дробью, топот замер под окнами. Бахтуров хотел встать, посмотреть, кто приехал, но дверь распахнулась, и вошел Дундич с ношей на руках.

— Привез, товарищ Бахтуров, — сказал он прерывистым голосом, в то время как приподнятый санитаром Янош Беренай остановившимися восторженными глазами смотрел на него.

Дундич развернул бурку и подхватил Катю, которая, если б ее не поддержали, упала бы на пол. Он осторожно посадил девушку на свободную койку.

Она подняла голову, медленно огляделась и увидела Бахтурова. Глаза ее округлились, брови задрожали, маленький рот приоткрылся, а выражение ужаса на тонком лице сменилось такой буйной радостью, что раненые, кто только мог, приподнялись и смотрели на нее.

— Товарищ Бахтуров! — вскрикнула Катя. — Боже мой, как же так… А я-то думала… — она закрыла лицо руками и зарыдала.

— Катюша, так это вы?! Вот не думал! — Бахтуров подошел и обнял дрожащие плечи девушки. — Успокойтесь, не плачьте, — ласково говорил он. — Посмотрите, какое у нас тяжелое положение… Ни одного врача, а раненых сколько…

— Да, да, теперь я все, все понимаю, — быстро зашептала она, вытирая слезы розовыми ладонями. — Потом, потом. Сейчас не время. — Катя поднялась и огляделась. — Больше никого нет? — деловито спросила она, овладевая собой.

— Все здесь, — сказал санитар.

— Хорошо… Достаньте мне чистый халат. Побольше горячей воды… Принесите хирургические инструменты. А прежде всего покажите, где у вас тут можно умыться, — распоряжалась она с решительным выражением на совсем еще юном лице.

10

После разгрома под Ремонтной белые, собравшись с силами, перешли в наступление. Весь конец августа прошел в упорных боях. Кавалерия Буденного, прикрывающая все прибывающих беженцев, пробивалась к Царицыну и в ночь на 1 сентября достигла Аксайской. Здесь Буденный решил дать бойцам передышку. Надо было провести и реорганизацию. Полк разросся до тринадцати эскадронов, почти с двумя тысячами сабель, и по количеству всадников уже перерос в бригаду…

Дерна был озабочен. Бахтуров возложил на него, в числе других бойцов, раздачу населению политической литературы. Дерпа высказал сомнение, сможет ли он справиться с таким ответственным делом.

— Ничего, — успокоил Бахтуров. — В первый раз, может быть, и встретятся трудности, а дальше дело пойдет. Сам увидишь…

Сейчас Дерпа, нагруженный брошюрами и газетами, шагал по обсаженной тополями широкой станичной улице.

«Да, дела, — думал он, перебирая в памяти названия брошюрок, которые надо было раздать. — А вдруг какой вопрос зададут? Да еще небось с подковыркой. Всякие есть люди. Попробуй узнай, что у него на уме?» Думая так, он, между прочим, поглядывал на дравшихся у плетня петухов, которые яростно наскакивали один на другого.

— Ну, скажем, какая наша политика в деревне? Это вполне можно объяснить, — говорил он себе. — Про землю тоже… Ох, как он его долбанул!.. Теперь о продразверстке. Ну, это тоже нам известно… Опять долбанул! А ведь так он его до смерти забьет! — Дерпа схватил камешек и запустил им в петухов.

— Чего кидаешься, товарищ? — сурово спросил стоявший у калитки бородатый казак.

— А тебе, дядя, жалко?

— А то нет? Мои ведь петухи. Может, я хочу себе удовольствие доставить?

— Эх, дядя, несознательный ты человек! — пожурил Дерпа. — Чем зря их травить, ты бы этих петухов по продразверстке пожертвовал.

— Э! — казак с досадой махнул рукой. — Пожертвовал! И так все забрали. Одни мыши в амбаре.

— Ну, это ты зря так говоришь, — возразил Дерпа. — Не поверю, чтоб у тебя все забрали.

— Это, может, товарищ, с твоей точки так. А я тебе правильно говорю, — сказал казак убедительным тоном. — Весной приезжал хлебный инспектор. Так под гребло вымел амбары. А разве дадены ему такие права? «Вы, — говорит, — контры рваные, и так проживете». Вот многие наши казаки и подались до генерала Попова. И зараз там. Нравится тебе такой разговор?

— Нет такого закона, чтобы все забирать, — сказал Дерпа уверенно.

— Ты сперва послушай, товарищ, что дальше было, — пообещал казак.

— Ну, ну?

— Так этот инспектор ползучий гад оказался. При царе в жандармах служил. Он не по закону, а все, видать, навыворот делал!

— А откуда ты знаешь?

— Человек его опознал, да сказать побоялся. Ну как?

Дерпа пожал плечами.

— Как? Да вот так — провокатор этот жандарм. Примазался. Их много еще таких проявляется. Им Советская власть поперек горла костью встала. Как бельмо на глазу. — Говоря это, Дерпа не знал, да и не мог еще знать, что в Донской области, как почти по всей Советской России, уже давно вела подрывную работу контрреволюционная организация так называемого Национального центра. Участники заговора создавали всяческие затруднения в работе советских организаций и порождали недовольство и беспорядки. Проникшие на должность агентов — инспекторов по реквизиции излишков продовольствия — облагали казаков непосильной разверсткой, а пробравшиеся в судебные органы выносили несправедливые решения, направленные на озлобление населения. Все это — изъятие под метлу всех жизненных запасов, расстрелы казаков, которым Советское правительство объявило полное прощение, пагубные действия анархиствующих элементов — немало способствовало тому обстоятельству, что еще к концу апреля часть донского казачества была охвачена стихийным восстанием. Из Аксай-ской, как слышал Дерпа, немало станичников тоже находилось у белых. Но стоявший перед ним пожилой казак производил впечатление хорошего человека. Порывшись в сумке и доставая брошюру, Дерпа сказал:

— Ну, на, бери, что ли, книжку.

— На что мне твоя книжка, — отмахнулся казак. — Я неграмотный.

— Дочка прочтет. Казак вздохнул.

— У нас читать некому. Ну ее, еще беды наживешь с этой твоей книжкой.

— Боишься?

— А то нет? Вы уйдете, а кадеты наскочут да шомполами по этому самому месту. Знаем… А впрочем, давай! — решился казак. — Я ее так схороню — ни один черт не найдет. А читать, между прочим, я немножко могу.

Дерпа отдал брошюрку и направился вверх по улице. Его внимание привлек большой, обшитый тесом дом. Опн остановился, достал из сумки листовку и кусок хлебного мякиша.

Окно шумно раскрылось. На улицу высунулся рыжий казак.

— Эй, чего делаешь? — крикнул он. — Слышишь? Тебе говорю!

— А вот афишку на хату приклею, — отвечал Дерпа.

— Нет, ты ее мне не клей, не клей! Все равно сорву. Ишь, моду взяли. Иди, иди дальше, а мне хату не пачкай!

— Я пачкать не буду, отец, я хлебом приклею, — сказал Дерпа, с трудом сдерживая желание выругаться. — Это декрет Советской власти. Я как обратно пойду — посмотрю. А если кто ее оторвет, так я тому гаду голову оторву, — спокойно пообещал он и пошел дальше.

— Эй, ты! Агитатор хренов! — крикнул ему вслед казак. — Какой ты есть агитатор? Почему книжку не дал? Давай, да потолще, потому я любитель чтения!

Дерпа оглянулся и зло посмотрел на него.

— Ничего тебе не будет, — сказал он решительно. — Я тебя насквозь вижу, подлого человека.

Слыша за спиной ругань, Дерпа перешел на ту сторону улицы, где на завалинке грелся совсем старый дед.

— Чего это ты, сынок, с ним связался? — спросил старик, ответив на приветствие Дерпы. — Это же пес, а не человек. И имя ему такое — Иуда. На всю станицу, слышь-ка, злодей… Энто у тебя что за книжицы? Случаем, нет ли про Ермака Тимофеича или Бову-королевича? А то зараз этих книжков нигде не достать. Я бы для внучки купил.

Дерпа пояснил казаку, что у него только политическая литература и раздает он ее бесплатно.

— Стало быть, даром? Скажи, пожалуйста! — удивлялся старик. — Ну, дай и мне, которая поинтересней. Ты не беспокойся, сынок, я сознательный человек. А то, что Иуде не дал, это ты правильно. Он, шкодливый пес, скурил бы ее. У нас, слышь-ка, в станице беда с бумагой. Всю, что была, давно казаки покурили. Так что надо, чтобы твои книжицы попали к добрым людям… Вон, гляди, курень против мельницы. Видишь?.. Туды не ходи. Там живет поганец, вроде Иуды. А вон еще дом — синие окна… А вот туды зайди… — Указывая костылем, дед стал объяснять, куда, по его мнению, надо было зайти, чтобы книжки попали в хорошие руки…

Уже под вечер Дерпа возвращался в свой эскадрон с большим желанием выспаться, но тут попавшийся ему навстречу боец сообщил, что его срочно требует Городовиков. Дерпа прибавил шагу и у полкового лазарета столкнулся нос к носу с Дундичем, который шел в приемный покой.

За последние дни в полковом лазарете, или в околотке, как иначе его называли, произошли большие перемены. Полковой врач Жигунов, неразговорчивый, мрачный старик, оправился от контузии и вступил в должность. В помощь ему прибыло несколько лекпомов, и теперь Катя, в продолжение двух недель почти не смыкавшая глаз, могла передохнуть.

Войдя во двор лазарета, Дундич был удивлен не совсем обычной картиной. В углу двора, под навесом, где лежала солома, два молодых санитара, смеясь и приговаривая, держали за руки и за ноги разложенного на спине человека. Дундич подошел и узнал в нем лазаретного конюха Макогона, молодого носатого парня. Третий санитар, оттягивая кожу на обнаженном животе притворно кричавшего Макогона, бил по ней деревянной ложкой и с самым серьезным видом отсчитывал:

— … шестнадцать… семнадцать…

— Что это вы, ребята? — спросил Дундич.

— Макогону банки рубаем.

— За что?

— При сестре Кате заругался. Учим его.

— Двадцать! — объявил третий санитар. — Хватит!.. Пустите его… Ну, будешь еще? — спросил он наказанного.

— А чего? Я же не видел, что она во двор вошла, когда на коня заругался, — говорил Макогон, затягивая ремень, ухмыляясь и, видимо, нисколько не обижаясь на товарищей. Рубили «банки» только за дело.

Дундич посмеялся в душе и вошел в околоток. Катю он застал в приемном покое. Увидев его, она вспыхнула.

— У вас сегодня вид хороший, — сказала она.

Это прозвучало так: «Вы мне нравитесь». И Дундич понял это.

«А у вас глаза красные. Вы плакали?» — подумал он, но не сказал.

— Что это вы совсем пропали? Не заходите. Забыли меня? — спросила Катя.

— Почему забыл? Я вчера заходил, но вы были так заняты…

— Нет, право, выкрал, привез, бросил и не зайдет навестить пленницу, — с улыбкой продолжала она, поднимая на него блестящие глаза. — Или вам не интересно знать, как я устроилась на новом месте?

— О нет! Что вы? — горячо возразил Дундич, по знаку девушки присаживаясь напротив нее. — Я прекрасно знаю, как вы живете!

— Да? — Катя быстро посмотрела в лицо Дундичу. Глаза их встретились. Она вздрогнула и еще больше покраснела.

— Послушайте, Катя, вы все же скажите. У вас что-то случилось? Вы плакали? — мягко сказал Дундич, осторожно беря ее задрожавшую руку.

— Знаете что, — девушка доверчиво взглянула на него, — я очень беспокоюсь о маме: как бы ей чего не сделали из-за меня.

Дундич молча пожал плечами. Ему было непонятно, почему поведение Кати может как-то отразиться на благополучии ее матери.

— А почему вы так думаете? — спросил он.

— Меня еще тогда, при мобилизации, сотник Красавин стращал. Он говорил, что если я буду плохо работать, то моя мама ответит за все… — И Катя стала рассказывать о том, как она жила с матерью после смерти отца, убитого на германском фронте.

Дундич внимательно слушал девушку- и скользил взглядом по ее охваченному легким загаром лицу.

— А где сейчас ваша мама? — спросил он, когда Катя замолкла.

— Если жива, то в Платовской.

Дундич задумался. Катя смотрела на него с тайной надеждой, что этот сильный, умный человек скажет ей то, что успокоит ее. И не ошиблась. По его лицу прошло злое выражение, веки дрогнули, голубые глаза потемнели. Но тут же, взглянув на девушку со своим обычным видом, он сказал:

— Вам нечего беспокоиться. Вас похитили. Другое дело — если б вы сами перебежали. Тогда бы ваша мама могла и пострадать.

— Вы уверены?

— Безусловно. И не задумывайтесь больше над этим… — Дундич улыбнулся. Глаза его весело заблестели. — Скажите, пожалуйста, Катя, вы тогда здорово испугались? Ну, когда мы вас схватили?

Она быстро посмотрела на него.

— Еще бы! Я бог знает что пережила… И потом этот Дерпа! Он так больно дерется.

— Рука тяжелая… Но, если не ошибаюсь, вы первая ударили его?

— Я защищалась…

— Давайте пройдемтесь немного, — попросил Дундич.

— Пойдемте в сад. Посидим на заднем крылечке, — предложила Катя. — Там чудесно. И на закат посмотрим.

Действительно, с крыльца открывался чудесный вид, и Дундич, любивший природу, залюбовался уходившей вдаль панорамой садов и степи. День угасал. Солнце садилось в дымчатую громаду огненных туч. Высоко в небе появился серебристый серп месяца. Последние лучи золотили кудрявые вершины каштанов. Среди них — «фиу-фить! фиу-фить!» — посвистывал скворец, словно вызывал кого-то на свидание.

Почти с каждой минутой становилось темнее, и вскоре на горизонте остались лишь затаившиеся черные тучи с протянувшейся снизу бледно-золотистой полоской. Из сада повеяло свежестью.

— Вам не холодно? — спросил Дундич.

— Нет.

— А то я схожу, бурку принесу.

— Ту самую? Нет, спасибо. Не надо. Мне сейчас нужно идти.

Если б Дундич мог видеть во тьме, он бы заметил, как вспыхнула девушка при этих словах. Ей вспомнились бешеная скачка в степи и крепко держащие ее сильные руки.

— Я все думаю, какой негодяй этот Красавин, — заговорил Дундич, прерывая молчание. — Как бы мне хотелось еще раз встретиться с ним! Ведь такая низость!..

— За редким исключением они всё-такие, — сказала Катя.

— А кого вы причисляете к редкому исключению?

— Людей, еще не понявших ни себя, ни того, что происходит.

«Умница!» — подумал Дундич.

Вблизи послышались шаги, и глуховатый голос тихо позвал:

— Сестрица, вы тут?

— Да. А что вам надо, товарищ Макогон? — спросила Катя, узнав ездового по голосу.

— Да бабка, что опухоль резали, принесла хлеб, яички, сметану… — сказал Макогон.

— Так зачем же вы взяли?! — с досадой вскрикнула Катя. — Сколько раз я уже говорила, что ничего не нужно брать!

— А что с ней, с бабкой, поделаешь? Поставила и ушла.

— Так раздайте выздоравливающим. Кто у нас слабый?.. Фомин, Назаренко… Ну, еще Мелькумову дайте.

— Да как же раздать? — возразил Макогон. — Это ж вам! Поглядите, на кого похожи. И так все свое раздаете.

— Я знаю, что делаю. Раз сказано — значит, отдайте.

Макогон, ворча что-то, направился в лазарет.

— Катя! Сестра Катя! — послышался громкий голос полкового врача.

— Меня зовут… Разрешите, — девушка осторожно освободила руку, которую держал Дундич, и поднялась на ступеньки. — Ну, прощайте! Нет, до свиданья. Заходите. А то вы совсем забыли меня…

Попыхивая в темноте красными огоньками папиросок, на завалинке хаты сидели бойцы. Все слушали эскадронного фуражира, бывалого солдата, который, изредка поглядывая на товарищей, говорил простуженным, с хрипотцой, голосом:

— … И тогда дают нам приказ остановиться. Было это, братцы мои, чтобы не соврать, в августе шестнадцатого года на австрийском фронте, под Булькой Голузистой. Хорошо. Встали мы у одного мужика на квартире. Хата грязная, детишки пищат, хозяин волком, смотрит. А разве ему сладко — каждый день солдаты ночуют. Беспокойство все-таки. И хозяйка молодая… Ну да ладно. Поели мы что у кого было и легли спать. А в хате душно, тараканы в рот сыплются, блохи кусают. Одним словом, мученье. «А ну, — думаю, — и с хатой этой! Пойду покурю». Вышел на крыльцо, а ночь лунная и понизу туман… Вдруг, что такое? Слышу, кони топочут. Кавалерия идет. Пригляделся. Гляжу, по дороге, ну, так шагов пятьсот от меня, коноводы едут. А порядок у них, у коноводов, был, как и теперь. На своей лошади сам сидит, а двух ведет в поводу. «Ну и что же, — думаю, — где-то, видно, кавалерия спешилась, пехоту подменила, это ж тогда было дело обычное, а коней кормить надо, вот их и ведут…»

Из темноты надвинулась чья-то фигура, и знакомый голос спросил:

— Какого эскадрона, товарищи?

— Первого! — ответили голоса. — Садитесь с нами, товарищ командир!.. А ну, подвиньтесь, братва!

Дундич присел на завалинку. Со всех сторон к нему потянулись кисеты: «А вот моего, товарищ командир», «У него слабый — мой покрепче», «А вот вырви-глаз, как затянешься — очи на лоб».

Дундич свернул папиросу и, узнав, о чем шел разговор, попросил фуражира рассказывать дальше.

— Так вот, — продолжал фуражир. — Постоял я на крыльце, покурил, да и пошел спать… И вот представьте, братцы, никак заснуть не могу. Жутко как-то мне стало. А отчего, сам не пойму. Лежу, ворочаюсь, а по земле конский топот так и гудит. И все сильней и сильней… Я и так и этак ворочаюсь. Нет, не спится, и только!.. «Дай, — думаю, — еще покурю». Выхожу. Ну и что же? Коноводы все идут и идут. Ну, вроде как призраки выходят из тумана. А луна светит вовсю. И вот тут, братцы мои, ужас меня охватил! «Почему, — думаю, — одни коноводы? Поче-ему одни кони? А солдаты где? Ведь не может быть, чтобы сразу всю дивизию спешили?..» И вот уже развидняется, а они все идут!.. Смотрю — повозки потянулись. И на них вроде ящики, черные такие. Пригляделся — гробы!.. Ну, тут подхожу я до ездовых и спрашиваю: «Кого, мол, везете?» А они отвечают: «Офицеров убитых».

— Так кто же это был? — не вытерпел один из бойцов.

— Подожди… Была это, братцы мои, вторая кубанская дивизия. Командир корпуса генерал Гильнен… Постой, как его… Борода рыжая, глаза рачьи… Гольден…

— Гилленшмидт, — поправил Дундич.

— Вот-вот, правильно. Гилленшмидт. Так он как есть всю эту дивизию на проволочные заграждения посадил. Все кубанцы, как один, полегли, а кони остались. Потом уже слушок прошел, что этот Гилленшмидт говорил перед наступлением, что австрийские укрепления начисто разбиты и взять их можно голыми руками. Вот он, значит, всю дивизию спешил и погнал в наступление. А там шесть линий бетонных укреплений. И вместо австрийцев самые немцы. Они наших поначалу пустили, а потом как врежут из пулеметов, из артиллерии! Всех посекли, с землёй смешали. Ни один казак не вернулся. Все за дурака, за чертова генерала, жизни решились. Все пали!

— А может, он шпион? — предположил щербатый боец.

— А кто его знает. Все может. Тогда, знаешь, какая измена была… Потом вестовые рассказывали, один казачий сотник начальнику штаба нашего корпуса, полковнику, морду побил.

— За что?

— Как за что? Он же план разрабатывал. А Гилленшмидт спрятался.

— А вы знаете, как была фамилия начальника штаба корпуса? — спросил Дундич.

— А чума его знает, — сказал фуражир.

— Краснов, — пояснил Дундич.

— Краснов?! Не тот ли, что сейчас против нас воюет?

— Он самый. Донской атаман.

— Вот, гад, где оказался!

— Так вот, товарищи, — заговорил Дундич, несколько помолчав, — всю эту историю я знаю подробно. В плену слышал от очевидцев. Дело это произошло во время прорыва Юго-западного фронта.

— Правильно, — подтвердил фуражир.

— По-видимому, командир конного корпуса генерал Гилленшмидт имел задание от Вильгельма сорвать это наступление, — продолжал Дундич. — Он приказал провести рейд на Ковель. Надо было прорвать фронт, преодолеть две реки — Стырь и Стоход, а потом двигаться гатью по болотам. Ну а кавалерии как действовать в сплошных болотах?

— Да где там действовать! — сказал фуражир. — Могила.

— И все же кто-то утвердил этот план, — продолжал Дундич. — Тогда Гилленшмидт стянул всю кавалерию фронта к Пинским болотам и давай ее гробить. Угробил сначала вторую кубанскую дивизию и предложил угробиться третьей донской. Но третьей дивизией командовал генерал Хельмицкий, бородастый такой старик. Он и говорит Гилленшмидту: «Вы, ваше превосходительство, пожалуйте вперед, а я уж за вами». Ну, конечно, Гилленшмидт предпочел остаться в тылу. А командир седьмой дивизии Рерберг как только пронюхал, что будет рейд, так сейчас же обратился в царскую ставку: разрешите, мол, откомандироваться… Вот какие были дела…

— Товарищ командир, а как же того сотника, которым Краснову морду набил, расстреляли? — спросил боец в кубанке.

— Нет, обошлось. Офицеры, которые присутствовали, сделали вид, что ничего не заметили. А Краснову рапорт подавать не резон. С битой мордой — офицеру в резерв.

Наступило молчание.

— А вот еще случай был, — заговорил фуражир, — в Галиции…

Послышался конский топот. Все подняли головы. Подъехавший ординарец спросил, не видел ли кто Дундича.

— А что? Я здесь. — Дундич поднялся с завалинки и подошел к всаднику.

Тонкий огонек папироски отразился в зрачке лошади. Ординарец нагнулся с седла, узнал Дундича и сказал, что его вызывает Буденный.

В небольшой хате, наполненной сизым махорочным дымом, набилось полно народу.

Слабый, мигающий свет керосиновой лампы с разбитым и склеенным почерневшей бумагой стеклом дрожал на загорелых лицах собравшихся, на приколотых к груди алых бантах, играл на медных пряжках портупей и никеле сабель. Здесь были Городовиков, тонкий, подтянутый Литунов, осанистый Морозов и другие хорошо знакомые Дундичу командиры эскадронов. Тут же находился и Бахтуров.

Буденный сидел за столом, положив руки на развернутую карту. Кивком головы он ответил на приветствие Дундича и продолжал начатый им разговор. Он сказал, что, по полученным сведениям, в степи замечено движение конницы противника. Похоже, что белые намерены произвести ночной налет на станицу. Он решил предупредить их, вывести бойцов в степь и разбить противника по частям.

Буденный посмотрел на карту, измерил спичкой какое-то расстояние и кратко изложил план предполагаемых действий. Как всегда, он положил в основу внезапность нападения.

— А для охраны беженцев и обозов оставим два эскадрона, — говорил он. — Останутся Дундич и Колпаков. Дундич за старшего. Все ясно?.. Ну, по коням! Пришлите ко мне по два ординарца для связи.

Послышался быстрый топот бежавшего человека. Дверь распахнулась, и здоровенный парень с карабином в руке дурным голосом крикнул с порога:

— Сидите тут, такие-сякие! Кадеты к станице подходят!!.

Грохот покрыл его слова. Окна осветились красноватой вспышкой разорвавшегося снаряда. Зазвенели стекла. Эскадронный командир Литунов схватился за щеку.

Толпясь в дверях, командиры выбегали из хаты. Вдоль улицы секли пулеметы. Где-то за околицей гремели орудия белых.

Выбежав из штаба, Городовиков пожалел, что впервые изменил своему правилу и пришел на совещание пешим. По беспорядочной стрельбе на восточной окраине станицы, где, как он знал, стояла застава от третьего эскадрона, он сообразил, что застава прозевала внезапное нападение белых. Артиллерийский обстрел усилился. Два снаряда один за другим скользнули с черного неба почти в самый центр станичной площади, где телега к телеге стоял беженский обоз. На огненно-красном фоне разрывов заметались лошади, люди. Громкий плач детей сливался с женским криком.

Городовиков вбежал в большой двор своего эскадрона. В темноте седлали лошадей.

— Выводи! — крикнул он.

На окраине, трепеща на низко опустившихся тучах, разливалось багряное зарево. Загорелся стог сена. Оттуда барабанными ударами бухали пушки.

Городовиков повел эскадрон к сборному месту. Но тут навстречу ему попался мчащийся обоз. Освещенный заревом, обоз, как сплошной поток огненной лавы, в несколько рядов неудержимо катился по улице.

Эскадрон свернул в переулок. Отсюда было видно, как вдогонку обозу развертывалась из-за мельницы сотня всадников. Помахивая сверкающими шашками, они гнали галопом. Городовиков решил прикрыть беженцев и приказал бойцам спешиться. Обоз приближался. Обезумевшие лошади, подстегиваемые тысячеголосым криком женщин и детей, неслись вскачь к южной окраине станицы. Коровы и овцы с ревом и блеянием бежали по обе стороны подвод. Одна из телег на всем ходу зацепилась за угол колодца. Лошадь рванулась и с одними оглоблями умчалась вперед. Старик повозочный проволочился за ней, держа вожжи в руках, и исчез среди повозок. Тяжелый грохот снаряда рванул на улице. Взметнулось пламя. Дико закричали голоса. Цепляясь осями, телеги покатились быстрее. За ними, совсем близко, показались белогвардейцы. Буденновцы ударили залпом. Несколько всадников свалилось с лошадей. Остальные кинулись за дома и плетни и начали спешиваться. С обеих сторон часто захлопали выстрелы. Последние повозки промчались по улице. И тут бойцы заметили, что в пыли шевелится что-то. Дерпа пригляделся. Женщина, повязанная белым платком, опираясь на локоть, старалась подняться с земли.

— Куда? Постой! — крикнул Городовиков, увидев, что Дерпа бросился к ней.

Но тот уже был подле женщины и схватил ее на руки. Коротко ударил пулемет. Дерпа перевернулся на одной ноге и вместе с ношей тяжело сел на землю. Теряя сознание, он услышал, как вокруг яростно загремела стрельба. Потом кто-то сильным движением поднял его, и знакомый голос с укоризной сказал:

— Эх, друг, ты бы потерпел немного. Разве можно под самые пули бросаться…

Начинало светать. Полк с боем отходил из станицы. В поднявшемся тумане мелькали тонкие змейки ружейного огня. Перестрелка стихала. Белые предпринимали какой-то маневр.

Буденный знал, что Городовиков, которого он назначил своим помощником, дал возможность нескольким эскадронам отойти из станицы и привести себя в порядок. Но обстановка до сих пор оставалась неясной. По силе огня Буденный все же определял, что белых было не меньше трех полков с батареей. Он выслал разведку и теперь ждал донесений.

— Семен Михайлович, может, съели бы чего? — спросил, подходя, Федя. — Ведь с вечера не евши!

— А ты где болтался? — не отвечая на вопрос, строго спросил Буденный.

— Там Дерпу убили. Так я ходил смотрел.

— Дерпу? Убили?! — Буденный изменился в лице. — Ах, будь они прокляты!.. Такого богатыря!.. — гневно заговорил он, покачав головой. — Ведь этакому только и жить… Я еще хотел его на командные курсы отправить… Ну что ты скажешь!.. Как же убили его?

— С пулемета. Он, значит, подбежал до нее и на руки взял. Ну а…

— Кого взял?

— Да там одну дивчину подранили. Вот он, значит, ее и схватил. А они как резанут по нему! А тут, значит, товарищ Бахтуров подоспел с бойцами и погнал кадетов, а Дерпу забрал. Нет, вру, взял его коваль Иван Колыхай-ло, — бойко рассказывал обычно не очень разговорчивый Федя. — Да вы, Семен Михайлович, не очень расстраивайтесь. Его не до смерти убили. Дышит.

— Ну и чудак! Так бы и говорил!.. Да разве такого человека можно убить? — Буденный оживился, повеселел и, притворно хмурясь, сказал: — Так вот, брат, смотри: на первый раз делаю тебе замечание. Запомни, если ты ординарец командира, то, первое дело, должен быть всегда наготове. Отлучаться тебе ни под каким видом нельзя. А что, если бы кони понадобились?

— Я дал бойцу подержать.

— Нельзя! И чтоб впредь этого не было. Вблизи послышались шаги. Буденный оглянулся. К ним шел Бахтуров с перевязанной рукой.

— Что, ранило? — тревожно спросил Буденный.

— Пустячок. — Бахтуров подошел и присел подле него. — Там наши ребята здорово дали белым. Что-то притихли они, — сказал он озабоченно. — Ничего не слышно, Семен Михайлович?

— А вот жду разведку… Как там Дерпа?

— Ранило его. Ничего, отлежится. В госпиталь придется направить.

— Ну вот! А то тут Федя наплел черт знает чего… Ну, давай, что там у тебя, — сказал Буденный, повертываясь к ординарцу.

Федя развязал небольшой узелок и выложил из него сало, хлеб и соленые помидоры.

Совсем рассвело. Небо синело, но солнца еще не было видно. Только на дальнем облачке чуть заметно алел нежный луч.

Вдали, влево от того места, где сидели они, часто рассыпались ружейные выстрелы. Потом послышался шум моторов.

— По коням! — крикнул Буденный.

Бойцы подтягивали подпруги, закидывали поводья и быстро садились. Эскадроны выстраивались. К Буденному подскакал эскадронный командир Литунов.

— Разрешите доложить, товарищ комполка, — заговорил он, прикладывая руку к фуражке. — Разведка вернулась. Кадеты обходят нас слева. Вон она, колонна! — Литунов показал в степь рукой.

— Постой, постой, Федор Михайлович, — перебил Буденный. — А это кто такие? Откуда?

Влево от них сноровисто развертывались пехотные цепи. Бойцы, рослые, как на подбор, не пригибаясь, винтовки «на руку», разбегались в стороны из ротных колонн. Впереди них катились два броневика. Между первой и второй цепью шел человек, по фигуре показавшийся Буденному знакомым.

— А ну, гляди, гляди, не сам ли это командующий? — сказал Буденный, присматриваясь.

— Правильно угадали! Он! Точно, он самый, — подхватил Литунов. — Ну да. Товарищ Ворошилов! Вон вперед выбежал.

Над строем буденновцев покатились громкие крики «ура». Бойцы увидели Ворошилова. Теперь, с подходом ворошиловской пехоты, у Буденного открылась возможность атаковать белых во фланг.

Он хорошо видел подходившую колонну противника; в ней, как он и предполагал раньше, было не менее трех конных полков с артиллерией.

Обойдя рысью станицу, буденновцы перестраивались к атаке. Вправо, где солнце заливало золотистыми потоками света росистую степь, развертывались эскадроны, посланные Буденным для атаки в тыл белым. Там, среди лавы, что-то сверкало и мелькал красный значок. Почти одновременно с той и другой стороны ударили пушки. В синем небе возникли ватные клубки шрапнели.

Буденный выхватил шашку и подал команду. От бешеного топота задрожала земля. В ушах завыл ветер. Мимо Буденного с диким боевым криком промчался джигит Хабза, недавно вступивший в полк молодой осетин. Белые поспешно выстраивали развернутый фронт.

Ворошилов смотрел в бинокль. В окулярах мелькали спины скачущих всадников. Лошади то сжимались в клубок, то распластывались к самой земле. Все стремительно неслось в сторону выгоревших под солнцем холмов. Там уже наступило страшное молчание рубки…

— Вот-вот, я это и хочу сказать, товарищ Буденный! — энергично говорил Ворошилов густым, звучным голосом. — Нам нужна конница. При маневренной войне она приобретает огромное значение. Нам нужны крупные кавалерийские массы. Только при наличии конницы мы сможем успешно бить в основном конного противника. И это, понимаете, совершеннейшая истина!

Он вскочил, весь словно кипя, прошелся по комнате, снова присел к столу и заговорил о том, что борьбу с русской Вандеей, как он называл белое казачество, может решить только глубоко преданная революции пролетарская конница. Она должна преодолеть опасность пехотного огня, увеличить свои огневые средства, иметь у себя в массе пулеметы на тачанках, бронеавтомобили и даже бронепоезда и подчинить их своей революционной воле к победе во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило. И эта конница должна уметь быстро маневрировать и бить противника сосредоточенным кулаком по частям.

— И вот, понимаете, — говорил он, — когда мы этого достигнем, нам не будут страшны никакие красновские корпуса. Ваш полк на днях мы развернем в бригаду. В ближайшее время я жду подхода к Царицыну конных ставропольских партизанских отрядов. Тогда мы сможем сформировать дивизию, а может, и корпус… Ну а теперь расскажите, как у вас вообще обстоят дела…

— Прямо сказать, беда, товарищ командующий. — Буденный покачал головой. — Беженцы связали по рукам и ногам. Шутка сказать: почти пятьдесят тысяч человек — женщины, детишки.

Ворошилов быстро посмотрел на него.

— Бросать их нельзя, — сказал он решительно.

— Об этом и речи нет, товарищ командующий. Разве можно бросать? Белые их тут же порежут. Только, прямо сказать, стесняют движение и маневрировать никак нельзя… Патронов вот еще почти не осталось.

— Да, положение ваше тяжелое… — Ворошилов задумался. — Тогда вот что: прорывайтесь на Абаганерово. Я прикрою ваш отход. Патронами я вас снабжу… Тяжело раненные есть?

— Есть, товарищ командующий.

— Передайте мне. Я переброшу их в Царицын. Мы там сумели развернуть великолепный госпиталь… Ну, еще что?

— Да как будто все, товарищ командующий.

— Нет, не все. Я слышал, вы очень рискуете собой, товарищ Буденный. Примите это не как приказ, а как мою личную просьбу: берегите себя для пользы нашего общего дела…

11

Вторая попытка белых захватить Царицын пришлась на конец сентября — середину октября восемнадцатого года.

Выполняя постановление Донского большого круга, группа войск генерала Мамонтова, значительно усиленная свежими частями, вновь перешла в наступление на царицынском направлении.

К 17 октября Мамонтов окружил Царицын и занял все подступы к городу на правом берегу Волги.

Осажденные переживали тяжелые дни. Почти все рабочие были на фронте. Оставшиеся день и ночь клепали стальные щиты для бронепоездов, рыли окопы. В бой шли последние резервы.

Далеко по Волге раскатывался тяжелый гром канонады. Но в осажденном городе уже чувствовался недостаток огнеприпасов, в то время как противник вел почти беспрерывный огонь. Донскому атаману Краснову, щедро снабженному немцами боеприпасами, удалось создать более чем двойное превосходство в силах, и он с часу на час ждал падения города.

Однако хорошее настроение атамана неожиданно омрачилось одним обстоятельством. Вчера у него произошел не совсем приятный разговор с посетившим ставку представителем военной миссии союзников. При условии продолжения войны с немцами, после победы над красными, представитель от имени своего правительства предложил атаману помощь боевым снаряжением. В частности, он предложил Краснову тысячу мулов, которых можно немедленно перебросить из Месопотамии. Краснов сказал на это, что у него своих ослов хватает и мулы ему не нужны, как и вообще помощь союзников. Представитель рассердился и ушел с гордо поднятой головой. Будучи прогерманской ориентации и величая императора Вильгельма своим личным другом, Краснов не хотел портить с ним хороших отношений. Но, подумав, он решил, что погорячился. Можно было принять эту помощь, обставив ее большим секретом, а там — чем черт не шутит!

Сегодня утром атаман совещался с командующим группой войск генералом Мамонтовым. Было решено через два дня начать генеральное наступление. На этом совещании Краснов распорядился послать в направлении главного удара 2-ю донскую казачью дивизию и теперь говорил вызванному в ставку генералу Попову:

— Вы получите прекрасную дивизию, генерал. Особенно хорош седьмой казачий полк. Признаться, я не хотел вводить ее в дело, а по возможности сберечь до Москвы. Но, решив использовать эту дивизию в направлении главного удара, я не нашел никого, кроме вас, кому бы подчинить ее. Я надеюсь на. вашу опытность, генерал.

— Я польщен, ваше превосходительство, — отвечал Попов, утирая платком потный лоб и поправляя пенсне. — Разрешите, так сказать, напомнить, что я уже неоднократно просил дать мне хорошие войска с ручательством взять Царицын в трехдневный срок.

— Я не забывчив, ваше превосходительство, — заметил Краснов, — и имел это в виду при вашем назначении.

Попов еще утром узнал от штабных о его предполагаемом назначении и поинтересовался составом 2-й дивизии. Полученные им сведения не оставляли желать ничего лучшего. Дивизия состояла не из верхнедонцев, служивших больше у красных, и не из низовских казаков, всемерно уклоняющихся от мобилизаций, а, если можно так назвать, из среднедонцев и была укомплектована казаками станиц Нижнечирской, Суворовской и окружающих их, состоявших из староверов-поповцев и беспоповцев-абакумовцев. Этих казаков мало интересовала политическая подкладка борьбы. Они по законам своей веры шли против каких-либо новшеств и были особенно жестоки и упорны в боях. Достаточно сказать, что все карательные отряды укомплектовывались именно этими казаками.

Правда, и в эту дивизию в последнее время влилось при мобилизациях много ранее не служивших молодых казаков, среди которых не было той крутой непримиримости ко всему новому, как среди стариков. Но, во всяком случае, это была наиболее стойкая дивизия, и Попов с большим удовольствием принял новое назначение.

— Обстановка на фронте развивается крайне благоприятно для нас, — говорил Краснов. — Правда, мы потеряли наших людей в Царицыне. Группа генерала Носовича, работавшего у красных для нас, раскрыта большевиками.

— Крайне огорчительно! — Попов снял пенсне, протер его и снова надел.

— Ничего не поделаешь… Я приказал больше пленных не брать. Но обстановка, повторяю, крайне благоприятна для нас.

Краснов поднялся из-за стола и, щеголяя выправкой, подошел к карте.

— Вот, изволите видеть, колония Сарепта, предместье Царицына. Вчера наши войска опрокинули красных и закрепились на южной окраине. Еще один удар, и город наш… Вот направление главного удара, — показал на карте Краснов. — Ну а подробности вы узнаете из приказа. Я больше вас не задерживаю, генерал.

Маленький, сухонький иеромонах отец Терентий, исполнявший должность священника в 7-м казачьем полку, сидел, поджав ноги, среди казаков и поучал молодых.

— Возлюбленные братцы мои, — говорил он, поглаживая торчащую вперед редкую рыжеватую бородку. — Возлюбленные чада, есть среди святых святые воинского звания. Для понятности будем проходить их по чинам от младшего к старшему. Вот… — Монах оглядел казаков небольшими, но зоркими глазками и продолжал: — Самый младший святой есть Георгий-победоносец. Запомните. Рядового звания святой. Казак такой же, как и вы. И оружие ему принадлежит, как казаку, пика. Вот. Змия с коня колет. Видали?

— Видали, батюшка, — сказал за всех старший урядник Иона Фролов.

— Ну а если видали, то хорошенько запомните. Еще так говорится:

Вот так, — монах поднял руку и проткнул сухим пальцем воздух.

— Разрешите сесть, батюшка? — спросил Иона Фролов.

— Пожалуй, садись.

Монах искоса оглядел молодых казаков и продолжал:

— Пойдем дальше. Второй по чину будет Корнелий-сотник. Запомните. Офицерского звания святой. Командир взвода или даже сотни, пожалуй. Понятно?

— Понятно, батюшка, — сказал Иона Фролов. В задних рядах кто-то сдержанно фыркнул.

— Что за смех? — Отец Терентий нахмурился. — Смотри, парень, как бы плакать не пришлось! Или под шашку захотел? Я вас, кугу зеленую, уму-разуму учу, и чтоб у меня без смешков. А ты, урядник, чего смотришь? — напустился он на Фролова. — Зубы на службе проел, а порядка настоящего у тебя нет во взводе. Ужо сотенному командиру скажу, он те всыплет!

— Виноват, батюшка.

— Виноватых бьют… Ну ладно, слушайте. Дальше по чину идет Симеон Воевода. Не слыхали такого? Запомните. Большой чин. Командир полка или даже дивизии… Ну а кто самый набольший? Не знаете. Архистратиг Михаил. Это уже командующий армией и фронтом. Стратег, одним словом.

Монах, кряхтя, встал, поправил большой наперсный крест, висевший поверх офицерского френча, и поднял с земли винтовку, с которой расставался только во время службы при походном алтаре.

— Занятия кончены, — объявил он. — И чтоб к следующему разу все знали, а не то всему взводу шашки сушить. Вот. А ну, Фомушкин, покажи свою шашку.

Фомушкин, молодой безусый парень, нахмурясь, вынул клинок.

Монах взял клинок и попробовал его на палец.

— Это что же такое? Как же ты будешь антихристу голову рубить? А? Сейчас поди наточи! А ты, урядник, проверь. А не то сотенному скажу. Ну идите.

Теперь, когда отец Терентий поднялся с земли, Стала отчетливо видна вся его неказистая фигура. Маленький, в казачьей фуражке, в плисовых без лампасов штанах, заправленных в непомерно большие солдатские сапоги, он скорее был похож на огородное пугало, чем на полкового священника. И, несмотря на это, все его очень боялись, а в особенности господа офицеры. За нечаянно оброненное в его присутствии «крамольное» слово монах тащил офицера к командиру полка. Чернопоповец из разорившихся купцов, ушедший еще в молодости в монастырь замаливать какое-то преступление, монах был фанатичен в своей ненависти к большевикам до предела. С разрешения командира полка он подобрал себе человек двадцать казаков из наиболее озлобленных и вершил с ними страшные дела, участвуя в карательных экспедициях и разведках. В начале гражданской войны он служил в белом партизанском отряде есаула Чернецова, ходил с ним в рейд под Дебальцево, где сбрасывал со второго этажа на мостовую захваченных большевиков. Много таких дел лежало на его черной душе.

Он посмотрел, хорошо ли взвод взял ногу, и недовольно поморщился: «Как есть куга зеленая!»

— Вам бы, батюшка, впору сотней командовать, — заискивающе заговорил есаул Комов, во время беседы стоявший за стогом сена, где, помирая со смеху, слушал разговор о распределении святых по чинам.

— А что же, господин есаул, можно и сотней, — не смутясь, сказал черноризец. — У меня, господин есаул, есть к вам сообщение. — Он оглянулся и, понизив голос, сказал: — В вашей сотне, как и в полку, ведутся нехорошие разговоры.

На лице есаула появилось недоверчивое выражение.

— Что вы говорите?! — сказал он тревожно. Отец Терентий сокрушенно покачал головой.

— Да, да, и к нам зараза попала. Одним словом, крамола. В вашей сотне есть на примете три таких человечка.

— Кто такие?

— А вот у меня списочек, — монах слазил в карман, достал вчетверо сложенную бумажку, развернул ее и подал командиру сотни.

У есаула брови полезли на лоб.

— Фомушкин? Вот бы никогда не подумал. Такой тихий.

— То-то и оно! Подобные типы всегда тихони при начальстве. Воды не замутят.

— Что же они говорили? — спросил есаул. Монах строго посмотрел на него.

— Самые крамольные речи. Нельзя, мол, против своего народа воевать. Надо всем полком перейти к красным и тому подобное непотребное.

— Нехорошо! — Офицер неодобрительно покачал головой. — Нехорошо… Скоро идем в наступление, а тут такие разговоры… И много их всех?

— Пока замечено восемь человек… Вы вот что, господин есаул: попрошу вас, прикажите вахмистру назначить этих трех голубчиков сегодня в разведку. Я сам с ними поеду.

— Хорошо, батюшка.

— Ну и прекрасно. И чтоб этот разговор был между нами. А я, одним словом, к командиру полка пойду испрошу разрешения…

Разъезд, в колонне по три, шел то шагом, то рысью. Впереди рядом с Ионой Фроловым ехал отец Терентий на своем лохматом киргизском коньке. На этот раз вместо винтовки у него был новенький японский карабин, только что подаренный ему есаулом Комовым. «Подмазывается офицер, — думал монах, — надо будет поглубже проверить, что он за человек. Может, тоже крамольник».

От станицы Суворовской, в районе которой стояла 2-я донская дивизия, отошли уже более пяти верст, но дозоров почему-то не выслали. Ехавший в колонне Фомушкин, как и все его товарищи, объяснял это тем, что впереди были свои и пока можно было двигаться без охранения. Не смущало Фомушкина и то обстоятельство, что все его товарищи, в числе восьми человек, оказались почему-то вторыми номерами в центре колонны, а по бокам ехали хмурые старики.

Он ехал, вдыхая знакомые с детства степные запахи, и с сожалением думал о том, что не смог проститься с матерью, у которой был единственным сыном. Мать еще с вечера поставила тесто для пирогов и наказывала ему обязательно приходить утром. Но урядник Фролов почему-то не отпустил его, строго приказав никуда не отлучаться из взвода.

Вокруг куда хватал глаз расстилалась ровная голая степь с выжженной солнцем травой. Изредка попадались изломанные зарядные ящики, разметанные стога прошлогоднего сена и еще какой-то хлам — следы былых боев. Несмотря на октябрь, в степи припекало, и казаки то и дело прикладывались к флягам.

Впереди, на холме, у хутора Власовского, показались недвижные крылья разбитой снарядом ветряной мельницы. Лошади шумно отфыркивались и мотали головами, позванивая железом удил. К степным ароматам примешивался родной всякому коннику крепкий запах лошадиного пота. Разъезд шагом подходил к мельнице. Отец Терентий обмахивал фуражкой вспотевшее лицо.

— Бери их, братцы! — вдруг крикнул он, быстро повернувшись в седле.

Молодые казаки не успели опомниться, как их сбили с седел и перевязали. Только один нижнечирский — Фомушкин знавал его как отменного силача — еще боролся с насевшими на него двумя стариками. Но тут подбежал на своих кривых ногах урядник Фролов и, размахнувшись, оглушил его кулаком.

— Вешай их, братцы, по двое на каждое крыло, — спокойно распорядился монах.

— За что? За что же нас вешать? — со слезами на глазах крикнул Фомушкин.

— Молчи, анчихристово семя! — хриплым шепотом сказал Иона Фролов. — Сам знаешь, проклятый!

Вечером по полку, а потом и во всей дивизии пронесся слух о том, что высланный разъезд был атакован крупным конным отрядом красных и восемь молодых казаков взяты в плен или передались на сторону врага.

12

Во дворе царицынской больницы, превращенной в военный госпиталь, сидели на куче бревен выздоравливающие красноармейцы. Среди них находился и Дерна. Поматывая рукой и изредка поправляя падающий на глаза чуб, он стежок за стежком накладывал парусиновую ластовицу на ярко-красный, с желтыми шнурами гусарский доломан.

— Зря, браток, мы с тобой спорим, — говорил он своему собеседнику, молоденькому артиллеристу в белой заячьей шапке. — Раз ты в шахте не бывал, то и помалкивай. Ты ужаса не видал? Каторги? Так вот и посмотри при случае в шахту.

— Мне брат говорил. Он забойщик, — сказал артиллерист.

— Ну, то брат. А ты сам посмотри… Хотя сейчас и не увидишь. Теперь другие порядки… Нет, братко, самый отчаянный человек на шахте есть коногон. У него и форма своя — чуб, как кудель! Если коногон идет в Шахту, так сразу видно: фуражка набекрень, плеть намотана на шее, а рукоять висит на груди, как аксельбант у штабиста. Это его гордость. И уступай ему дорогу, иначе он тебе голову оторвет… У нас пристав, бывало, только и охотился на коногонов. Специально ножик носил.

— Резал их, что ли?

— Резал… чубы.

— Зачем это?

— Так я и говорю, что на нашей шахте коногоны были самый отчаянный народ, зачинщики забастовок, за ними все шахтеры шли! Вот пристав и резал им чубы, чтобы не сразу было видно заводчиков… А забойщик что? Он отрубал и ушел. Свое рабочее место он видит всегда. А коногон гонит галопом впотьмах. Только вагоны гудят. А их целых пять штук. Поезд! А вдруг впереди какая авария?

— Живодеры вы, коногоны.

— Зачем? Нет, мы обращение с конем всегда понимаем. Конечно, всякие есть. Кто учит лаской, кто плетью. Лошадей нам приводили с калмыцких степей. Такие дикари были. У нее глаза горят, она не знает, куда ей деваться, а обучить ее надо. Вот некоторые и порют ее плетями, покуда она не пристроится к положению и не станет делать что нужно. И человеческий язык научится понимать.

— Как это?

— Очень просто. Вот, скажем, на быстром ходу подъезжаешь к стволу, барок долой, а сам командуешь: «Примкни!» Она с ходу слетает с пути, прижимается к стенке, а вагоны мимо нее… Нет, браток, ученая лошадь знает все случаи. Или вот: скачешь с грузом, и вдруг авария — забурил! То есть вагоны с рельсов сошли. Самому ведь не поднять? Ну, я-то, положим, сам поднимал, а у другого сил не хватит. Вот он и подводит лошадь к вагону и командует: «Грудью!» Она давит всей силой и поднимает вагон. Вот как, браток…

Неподалеку, видимо за линией фронта, батарея ударила беглым огнем. В ту же минуту тяжелый взрыв расколол тишину. Дерпа поднял голову, прислушиваясь к грохоту пушек.

— Сегодня, товарищ, я отсюда уйду, — после некоторого молчания заявил он решительно.

— Куда?

Дерпа молча кивнул в сторону артиллерийской канонады, подкатившейся, казалось, к самому госпиталю.

— Так же ваших тут нет, — заметил артиллерист.

— К другой части пока прикомандируюсь, — сказал Дерпа, вспоминая товарищей, которые, как он слышал, уже не полком, а бригадой дрались в окружении где-то под Котельниковом.

Это было действительно так. Сальская южная группа, дравшаяся к югу от Царицына, вдоль Владикавказской железной дороги, месяц назад была отрезана белыми от Царицына. Состоя из двух пехотных дивизий и кавалерийской бригады Буденного, части Сальской группы численностью около пятнадцати тысяч человек оказались в районе Котельникова в кольце белых. Наличие огромного количества беженцев, спасавшихся от зверств белогвардейцев, ослабляло борьбу Сальской группы. Но все же она с жестокими боями шаг за шагом пробивалась к Царицыну. В авангарде шла бригада Буденного. Бойцы уже слышали отдаленный гул канонады. Это придавало им еще больше решимости как можно скорее прийти на помощь товарищам…

13

Отец Терентий только что отслужил молебен о даровании победы «христолюбивому воинству», сам свернул походный алтарь и унес его в хату. Он служил на улице потому, что небольшая станичная церковь не могла вместить весь полк. На этот раз он был во всей форме — в рясе, стихаре и камилавке — и не казался таким тщедушным и маленьким.

Придя в хату, он приказал денщику седлать лошадей. Потом переоделся, проверил, хорошо ли вычищен и смазан карабин, пощелкал затвором и вышел на улицу. Мимо с дробным стуком копыт тянулась казавшаяся бесконечной колонна конницы. Играли трубачи, колыхались белые хвосты бунчуков. На пиках пестрыми мотыльками вились флюгера.

От хвоста колонны послышался, все приближаясь, перекат бодро здоровающихся голосов. Генерал Попов со штабом обгонял полки. Под ним, распушив хвост, шла широкой рысью сытая рыжая лошадь. Красный солнечный луч отсвечивал на генеральском пенсне. Шагах в двух за Поповым бородатый казак вез трепетавший на пике значок. За ним, придерживая рвущихся лошадей, ехали штабные, ординарцы, и вестовые. Кавалькада с быстрым топотом пронеслась вдоль колонны и скрылась в густом облаке ныли.

Дивизия переправилась через Дон не понтонному мосту и вышла в степь. В прозрачном утреннем воздухе было хорошо видно, как короткими змейками извивались впереди небольшие колонны походного охранения.

Казаки тихо переговаривались и поглядывали по сторонам. Лошади настораживались, прислушиваясь к катившемуся от Царицына орудийному гулу.

Впереди показалась ветряная мельница. И тут перед полками открылось страшное зрелище: на крыльях покачивались на ветру восемь повешенных…

Отец Терентий ездил вдоль колонны и с горящими глазами, показывая на повешенных, исступленно кричал:

— Смотрите, братцы, что делает с казаками антихристово племя!

Он снимал фуражку и широко крестился:

— Помяни, господи, новопреставленных воинов… Среди казаков шли разговоры:

— Ну, держитесь зараз, большевички!

— Ни одного красного, кум, теперича в плен не возьму!

— Гляди, гляди, что понаделали!

— Этак они всех казаков перевешают!..

Генерал Попов стоял на холме и, согнув руки в локтях, смотрел в бинокль. Перед ним раскрывалась в туманной дымке холмистая панорама Царицына с трубами, куполами, неровными кварталами домиков и стоящим ближе большим зданием паровой мельницы. Еще ближе, по эту сторону широкой балки, были видны какие-то шевелящиеся черные точки. Но генерал был близорук и, несмотря на бинокль, не мог определить, что они собой представляют.

— Евгений Петрович, — обратился он к стоявшему рядом начальнику штаба, — потрудитесь посмотреть, что это такое шевелится?

— А я простым глазом вижу, ваше превосходительство. Пехота. Окапываются, — ответил начштаба.

Это был Громославский полк, выдвинутый из резерва Ворошиловым. Вчера вечером громославцы дружной атакой сбили белых с юго-западной окраины Сарепты и прогнали их за широкую балку. Теперь они заканчивали отрывку окопов. Их и решил атаковать Попов в первую очередь.

Конные батареи, быстро изготовясь к бою и нащупав цель, открыли беглый огонь. Воздух наполнился грохотом. По линии окопов задымились черные вихри разрывов. Они взлетали словно из-под земли и перебегали вдоль рубежа обороны, обгоняя друг друга.

Ворошилов все эти дни не покидал наблюдательного пункта. Он хорошо видел подход к месту сражения крупной колонны белых и, не надеясь на Громославский полк, понесший большие потери во вчерашнем бою, решил лично повести в контратаку свой последний резерв. С этой мыслью Ворошилов приказал подать свою лошадь. Но тут в степи, несколько левее места, где он находился; показались крупные массы конницы, Ворошилов припал к биноклю. Конница шла колоннами. Впереди трепетал по ветру красный значок. Было хорошо видно, как ехавшие впереди несколько всадников поскакали галопом. Оставляя за собой длинный хвост высоко вьющейся пыли, к Царицыну на рысях подходила конная бригада Буденного.

Окинув взглядом поле боя, Буденный сразу же понял, что вышел в тыл артиллерийским позициям белых. Это была удача, и ее нужно было молниеносно использовать. Полки двинулись галопом. От них на бешеном карьере веером выдвинулись эскадроны, назначенные для атаки батареей.

Худощавый штабс-капитан, командир артиллерийского дивизиона, был занят стрельбой и не сразу увидел буден-новцев. Услышав быстрый конский топот, офицер оглянулся и побледнел. Размахивая шашками, к нему стремительно приближались какие-то пестро одетые всадники. Штабс-капитан рванул револьвер из кобуры и выстрелил себе в рот.

— Смирно! — крикнул Дундич, сдерживая лошадь, присевшую на задние ноги. — Кому дорога жизнь — сдавайся!

Бледные, с поднятыми руками артиллеристы посматривали на страшных всадников.

— Где командир? — спросил Дундич. Придерживая у фуражки дрожащую руку, к нему подошел старший фейерверкер.

— Так что разрешите доложить, командир застрелился, — сказал он, показывая глазами на труп штабс-капитана.

— Хорошо, я сам буду командовать. Номера, по местам!

Артиллеристы замялись. Кто нерешительно направился к орудиям, кто, опустив голову, остался на месте.

— Ну?! — Дундич взвел маузер. — Кто не выполнит приказа, будет расстрелян. К пушкам! Бегом!

Номера побежали к орудиям, встали смирно, как на ученье, и по команде Дундича дали три пристрелочных выстрела.

— Хорошо!.. По врагам революции!.. Шрапнель!.. Трубка… Беглый огонь! — откинувшись в седле, скомандовал Дундич.

Тем временем громославцы отчаянно отбивали атаки донской конной дивизии. От Царицына ударили по белым пушки подоспевшего бронепоезда. Но казаки, наскакивая лава за лавой, все же захватили окопы. В плен не брали. Теперь Попову оставалось пересечь широкую балку и ворваться в Царицын. Он поспешил рассредоточить полки и под артиллерийским обстрелом повел их рысью к Царицыну. Но тут позади него покатился в небо грохот. Генерал оглянулся. Над его полками сплошь нависли белые клубки рвущейся шрапнели. Казаки шарахнулись вправо по балке, к огородам села Ивановки.

— Что такое? В чем дело? — Попов с искаженным лицом повернулся к начальнику штаба. — Опять артиллеристы перепутали!.. Евгений Петрович, скачите к ним. Распорядитесь… О черт!

Мимо них со свистом пронесся шрапнельный стакан. Попов рывком поправил фуражку, задев рукой по лицу. Пенсне, блеснув, упало в траву. Все вокруг, генерала стало как в густом влажном тумане, и он тщетно старался разглядеть, что происходит. Лихорадочно ища по карманам запасное пенсне, он не сразу понял, что остался один. Ординарец лежал в нескольких шагах с разбитой головой. Пронеслось еще два-три батарейных залпа, и обстрел прекратился. Теперь стало слышно, как по земле, все приближаясь, катился конский топот.

Попов схватил бинокль, висевший на ремешке через шею, и посмотрел в него. К нему скакало несколько конных. Впереди всех мчался всадник в красном гусарском доломане. Он стоял на стременах и устрашающе вертел над головой блестящим клинком.

Генерал повернул лошадь и, пригнувшись в седле, пустил ее в полный мах к Дону…

— Дерпа, стой! Не гони! Все одно не догонишь! — закричал позади него боец в полушубке. — Ну и рванул генерал, — продолжал он, пристраиваясь к Дерпе и вкладывая клинок в ножны. — Так рванул, что, видно, и команды не подал, все бросил!

— Свинье не до поросят, когда ее палят, — отвечал Дерпа, нахмурившись. Он посмотрел в глубину балки, откуда слышался шум. Там рубились какие-то всадники. Оттуда группами и поодиночке вырывались бородатые казаки и скакали в степь, ища спасения в бегстве-.

— Ребята, гляди, поп с крестом! — крикнул боец в полушубке.

— Где? — Дерпа оглянулся.

— Да вон-вон, гляди, как нажимает! — показывал боец.

Вдоль балки скакал отец Терентий.

— Руби его! — крикнул, подъезжая к ним, пожилой казак с алым бантом на груди.

— Не надо, Назаров, — сказал Дерна. — Может, он не по своей воле. Возьмем в плен.

Они подскакали к монаху.

— Эй, батя, сдавайся! — крикнул Дерпа.

Отец Терентий остановил тяжело дышащую лошадь. Его маленькие глаза забегали по лицам бойцов, рот приоткрылся, обнажив черные пеньки сгнивших зубов, острый маленький нос собрался морщинами.

— Не подходи, антихрист, убью! — закричал он, ощерившись. — Анафема вам!

Монах рванул из-за спины карабин и щелкнул затвором, но перекосившийся патрон не подавался в патронник.

Дерпа молча подъехал, мощной рукой схватил монаха за грудь и швырнул его наземь.

Черноризец вскочил и, размахнувшись карабином, бросился на Назарова. Тот нагнулся и быстрым движением шашки проткнул монаха насквозь.

— Смотри, какой вредный поп, — произнес Дерпа. — Есть же такие люди на свете…

— Гляди! — крикнул Назаров.

Прямо на них выходила шагом из балки большая колонна, окруженная дозорными. Мягко колыхались распущенные знамена. Густой пар валил от лошадей, и они шли, как в тумане. Впереди ехал Буденный в чуть заломанной на затылок черной кубанке. Он оживленно говорил что-то ехавшему рядом Бахтурову, и тот кивал красивой головой.

— Наши идут! — весело сказал Дерпа. Он кинул в ножны клинок и, тронув лошадь шпорами, поскакал к своему эскадрону.

14

Еще в ночь на 27 октября большой конный отряд князя Тундутова ворвался в село Ремонтное. Белогвардейцы повесили председателя Совета, ограбили жителей, забрали скот и хлеб.

Бригада Буденного, стоявшая несколько дней под Царицыном, получила приказ командующего Ворошилова разгромить отряд князя Тундутова, который, по только что полученным сведениям, находился в районе Абаганерова. Полки готовились к выступлению. Поход был назначен на завтра.

Ока Иванович Городовиков сидел у себя в хате и штопал бекешу. Работа явно не ладилась. Тонкая иголка сломалась. Он поколол себе пальцы и ворчал что-то, поминая шайтана. Поэтому Городовиков не совсем дружелюбно взглянул на вошедшего в комнату незнакомого, очень рослого человека с такими же, как у Ворошилова, короткими усиками.

«Кто такой? — хмуро подумал Городовиков. — Ишь, каким нарядным явился. Хоть сейчас на парад!»

Действительно, плечистый, подтянутый человек, по виду командир, был одет настолько хорошо по тому времени, что его появление могло вызвать удивление. На нем были щегольские, начищенные до блеска сапоги со шпорами, красные бриджи и опушенная белой мерлушкой синяя венгерка.

— Командир полка Тимошенко, — грудным баритоном представился вошедший. — Не вы ли будете товарищ Городовиков? — вежливо справился он.

Получив утвердительный ответ, Тимошенко присел на лавку, с любопытством в глазах оглядел своего собеседника и предложил ему папиросу.

— Очень рад познакомиться с вами, товарищ, — продолжал Тимошенко, несколько недоумевая, почему Городовиков так мрачно глядит на него.

«Папиросы! — думал тот. — Ишь, барин какой! И откуда он взялся?»

Собственно, Городовиков знал, что несколько дней тому назад из Сальской степи подошел новый полк. «Не командир ли этого полка?» — подумал он и умышленно грубовато спросил:

— Ты что — офицер?

— Нет. Бывший унтер-офицер Мариупольского гусарского, — с легкой улыбкой отвечал Тимошенко, догадываясь, почему Городовиков так угрюмо смотрел на него. — Я вижу, дружище, тебя моя одежда смущает? Ничего. У меня весь полк одет хорошо.

— А с дисциплиной как?

— И с дисциплиной хорошо.

— Иди ты? — удивился Городовиков.

— А как же! Я строгий. Конечно, в полку бузотеров хватает. Не без этого. Но у меня с ними разговор короткий. Не хочешь служить, как полагается, уходи из полка.

— Иди ты?

— А как же! Поганую овцу из стада вон… Конечно, это не выход. Надо перевоспитывать. Но на всех меня с комиссаром не хватит. Вот товарищ Ворошилов обещает дать рабочих-коммунистов. Тогда будет полегче.

— Да-а… — Городовиков с досадой поморщился. — Вот и Семен Михайлович требует: «подай дисциплину».

— Ну и что? Не совсем получается? — догадался Тимошенко.

В дверь постучали. Вошел Дерпа. Он только что был назначен старшиной эскадрона и теперь держался чрезвычайно степенно. Приложив руку к фуражке, Дерпа доложил о прибытии.

— Оглоблей дрался? — коротко спросил Городовиков.

— Оглоблей? — Дерпа отрицательно покачал головой. — Извиняемось, товарищ комполка, никакой драки не было. Так, постращал малость. А не возьмись я за оглоблю, так их по другому разу расстрелять бы пришлось.

— А ну расскажи, — потребовал Городовиков.

Дерпа сказал, что по случаю стоянки он отпустил погулять несколько человек. Двое из них поймали поросенка и трех гусей.

Он решил на первый раз поучить безобразников и собрал их вместе с товарищами в сарае. Крикуны, как обычно, начали требовать митинг. Тогда он взял оглоблю от повозки и объявил митинг открытым. Увидя это, виновные стали просить прощения и обещали больше не безобразничать.

— Вот и всего дела, — говорил Дерпа. — Разве я несознательный элемент, товарищ комполка, чтобы оглоблей драться? Сами очень даже хорошо понимаем что к чему. Ничего. Теперь будут бояться… Что же касается до боя, то ребята отчаянные…

Городовиков в раздумье смотрел на него.

— Ну ладно, ступай. Да смотри у меня! — сказал он сердито.

Дерна вышел.

Тимошенко чувствовал, что Городовикову был неприятен весь этот разговор при новом человеке, и хотя его подмывало спросить, что представляет собой так понравившийся ему богатырь, он воздержался.

— Товарищ Городовиков, — заговорил он, помолчав, — ведь я к тебе по важному делу. — И он рассказал, как во время движения к Царицыну под ним убили лошадь. Это был замечательный конь, которого он вел с германского фронта. Теперь ему не на чем ездить. А вот у Городовикова, как он слышал, целых три лошади, одна лучше другой. Не уступит ли он одну из них временно?

У Городовикова действительно было три лошади. Последнюю, большую гнедую, как раз под рост Тимошенко, он взял в бою под Аксайском и, конечно, никому бы ее не отдал. Но сидевший перед ним спокойный, рассудительный командир начал ему положительно нравиться, и он тут же решил отдать ему лошадь. «Ну что ж, — думал он, — пусть себе пользуется. А если хорошо себя покажет в бою, то и совсем отдам».

— Ладно, бери гнедую, — сказал он добродушно. И от этих слов ему вдруг стало приятно и радостно. — Хороша лошадка. Шесть вершков. Аккурат под тебя. Спасибо скажешь.

И уже не отказываясь от вновь предложенной ему папиросы, он заявил, что бойцы очень долгое время не видели не только папирос, но и махорки. Курят они самосад, употребляемый жителями для мытья овец. Табак, конечно, ничего, курить можно. Только от одной затяжки глаза уходят под лоб…

Было около шести часов утра. На дворе в предрассветном мраке копошились какие-то люди. Слышались приглушенные голоса, постукивание копыт, звуки воды, льющейся в колодезное корыто. Неяркий свет из углового окна широкой полоской падал на телегу с привязанными к ней лошадьми.

Иона Фролов подкинул сена в телегу и, придерживая шашку, приоткрыл дверь в хату. Казаки пили чай вокруг шумевшего самовара. Один из них, худощавый, рассказывал:

— … Вот, значит, тут мы в атаку пошли. Скачу, вижу, юнак, мальчишка. Ну, я его пожалел и плашмя по шее. А он, видно, подумал, что я промазал, и на меня сзади. «Дурак, — думаю, — мне надо, чтобы ты тикал, а не рубить». Ну, раз дело такое — я развернулся и… — Рассказчик быстро переменил разговор при виде урядника. — Вот едем мы, значит, едем кустарником. Урочище Корочихин Кут — то место называется. Это аж за широкой балкой. Да. Только глядим, навстречу бабка верхом. Старая такая бабка. Лет семьдесят, а может, и больше. А конь у ней — прямо картина. Сразу видно — самых чистых донских кровей. Весь, скажи, золотой. Шею выгнул. Хвост дудкой.

— А ну подвиньтесь! — грубо сказал Иона Фролов. — Ну, кому говорю? — Он присел к столу и, потянувшись, налил кипятку в железную кружку.

— Да, — продолжал рассказчик. — Ну тут Семушкин, который под Кагальником убитый, и говорит: «Давай, ребята, сменяем коня». Мы до бабки. А она повернула — и ходу. Птицей летит! Мы за ней. А она свернула в огороды да как махнет через плетень! А в нем больше сажени. Только ее и видали. И скажи, какая окаянная бабка. Уже совсем старая, а на коне сидит, как казак!

— А у нас как девчата ездили! — подхватил совсем молодой казачок с румяным лицом. — Бывало, в германскую войну с поля едут, построятся баб шестьдесят, да с песнями. А потом как рванут наметом! Аж дым идет.

— У кого, ребята, сахар есть? — спросил Иона Фролов.

Казаки переглянулись.

— Да вроде весь вышел, господин старший урядник, — сказал худощавый казак, тая насмешливую искру в карих глазах.

— Тогда и чай пить не стоит! — Фролов потеребил черную бороду, огляделся и, приметив на лежанке спавшего кота, плеснул на него кипятком. Кот с диким воем метнулся под лавку.

— Ишь, чертова собака! — зло сказал Фролов. Он поднялся, поправил висевший сбоку револьвер и, сильно хлопнув дверью, вышел из хаты.

— Сам себя и обругал, змей, — сказал худощавый казак. — Ишь ты! Сахару ему дай, коже лупу. Привык в станице с людей шкуру снимать. Жила чертова. Он, как милиционера Долгополова в Платовской убили, все его добро себе забрал. — Казак пошарил в кармане и достал кусок сахару. — Да я лучше этот сахар коню скормлю, чем ему дам.

— Энтот дюже хорошо знает, за что воюет, — сказал молодой казак. — Воевать-то против народа…

Худощавый строго посмотрел на него.

— Ты, Аниська, не дури. Попридержи язык-то, — произнес он, нахмурившись. — Знаешь, что полагается за такие твои слова?

— А ты что, дядя Осип, уряднику скажешь? Ну?

— Я не доносчик. Я так говорю. Упреждаю. Знаешь, сколько наших пропало за такие подобные речи?

— Кабы знать… — с неопределенным видом тихо сказал сидевший под образами пожилой казак с серьгой в ухе.

проговорил он при общем молчании, словно подытоживая свои мрачные мысли…

Проделав ночной марш при резком встречном ветре, князь Тундутов был сильно не в духе. Это сразу же почувствовали штабные, заметив, что в голосе князя начали проскальзывать высокие нотки. Вдобавок Тундутову надуло в уши. Все это привело к тому, что князь зря избил денщика, изругал своего любимого адъютанта Красавина, переведенного к нему от генерала Попова, и пообещал всем показать, где раки зимуют.

Однако, когда он вошел в отведенный ему дом станичного атамана, в котором квартирьеры постарались как следует накалить печи, плохое настроение оставило его.

Благодушествуя, Тундутов ходил по жарко натопленной комнате. Сотник Красавин, наблюдавший в замочную скважину за поведением князя, подал знак стоявшей в коридоре толстой бабе, и та с поклоном внесла в комнату яичницу с салом, шипящую на горячей сковороде.

Позавтракав, Тундутов вспомнил, что еще вечером, перед самым выступлением в поход, ему передали свежие газеты. Теперь их можно было прочесть. Но ему не повезло. Едва он вместе с газетами забрался в постель и, предвкушая удовольствие, закурил папиросу, в дверь постучали.

— Да! — сказал Тундутов, вкладывая в это слово все свое неудовольствие.

Вошедший сотник Красавин доложил, что в станицу прибыли квартирьеры кавалерийской дивизии генерала Фицхалаурова и что сам генерал будет здесь минут через двадцать. Тундутов входил в подчинение Фицхалаурову, и ему волей-неволей приходилось теперь вылезать из-под теплого одеяла.

— Парбле! — князь присел на кровати и взял бриджи со стула. — И выспаться не дадут! Ну на что это похоже? Нет, так нельзя воевать, — продолжал он, одеваясь. — Надо кончать. Уеду к черту в Париж, — решил он неожиданно. — Посмотрим, как они тут без меня! — Он поднял голову, чтобы отдать распоряжение Красавину, но того уже не было в комнате.

— Сотник! — крикнул князь. Красавин появился в дверях.

— Что прикажете, господин полковник? — спросил он.

— Попросите ко мне есаула Буренова, — приказал князь.

Вошедший есаул внешностью своей убедительно подтверждал теорию Дарвина о происхождении человека от обезьяны. Особенно подчеркивали это сходство вытянутые в трубку толстые губы. Этот звероподобный человек с длинными цепкими руками выполнял у Тундутова самые деликатные поручения.

— Вот что, Буренов, — начал князь, — Фицхалауров едет. Вы понимаете?

— Понимаем, — отвечал Буренов с готовностью.

— Так вы поищите по станице. Смотрите не подведите — старик молодых любит.

— В школа идем, — предложил Буренов.

— Ну, можно и в школу, если там найдется что-нибудь подходящее, — согласился Тундутов. — А вы, сотник, потрудитесь предварительно поговорить с ней.

— Слушаю, — Красавин звякнул шпорами. — В таком случае разрешите нам вместе отправиться?

— Идите…

15

Буденный спешил к станице Аксайской. Бригада шла рысью. Мягко постукивали колеса пулеметных тачанок, С глухим гулом катились орудия. Прошли уже большую половину пути, и приуставшие лошади звонко щелкали — «забивали» подковами. Бойцы поглядывали вперед в ожидании большого привала. Холодный ветер, с утра бивший в лицо, несколько стих, и в воздухе закружились первые в этом году легкие снежинки.

— Ну авось и потеплеет, — сказал Дерпа, ехавший позади эскадрона вместе с Иваном Колыхайло и Хабзой.

— Плохое дело, когда мороз, а снегу нету, — подтвердил Иван Колыхайло. — И коням плохо бежать.

— Наш маленько нос морозил, — сказал Хабза. Он снял варежку и потрогал кончик горбатого носа.

Солнце садилось. В темнеющем небе начали проглядывать звезды. Они поблескивали то тут, то там, словно постепенно утверждались на небосводе. Вновь подул резкий ветер. Дерпа достал из кармана какую-то ветошку и обмотал шею,

— Холодно, брат? — спросил Иван Колыхайло.

— А то? У тебя полушубок, а у меня шинель на рыбьем меху, — пошутил Дерпа. — Эх, привала долго нет! Погреться бы!

— Да-а! Я бы сейчас за бутылку самогона босиком с крыши на борону прыгнул, — сказал любивший выпить кузнец.

— Нет, я не про то. Мне бы чайку, да погорячей.

Впереди, на фоне совсем почерневшего неба, ярко загорелась Полярная звезда. Послышался собачий лай. Вскоре из мрака возникли строения. Замелькали огни. По колонне передали приказание — на квартиры становиться повзводно. Заскрипели ворота. Бойцы развели лошадей по дворам.

Катя распоряжалась у санитарных линеек, расставляя их на большом базу казачьего куреня. Ездовой Макогон, за последнее время очень привязавшийся к девушке, сбегал в дом, договорился с хозяевами и приготовил для Кати горницу. Хозяин, старый казак, узнав, что у него будет стоять санитарная часть, начал тут же сильно прихрамывать в надежде выпросить какого-нибудь средства от ревматизма.

Катя уже собралась было направиться на квартиру, когда услышала знакомые шаги и оглянулась.

— Олеко! — радостно вскрикнула девушка. — Как хорошо, что вы пришли!

— Я принес вам обещанное, — сказал Дундич, доставая из-за пазухи небольшой сверток полотна. — Вот, пожалуйста. Только здесь всего четыре аршина. Это все, что я мог достать.

— Я вам очень признательна, — благодарила Катя. — У нас совершенно кончились перевязочные материалы. Приходится бог знает чем бинтовать… Ну, пойдемте ко мне, — пригласила она.

— Нет, простите, сейчас я не могу. — Дундич нерешительно кашлянул. — Я на минутку. Комбриг дал мне поручение. Я зашел проститься.

«Значит, что-то очень серьезное», — подумала Катя, испытывая какое-то неотчетливое чувство тревоги.

— И надолго? — спросила она.

— Право, не знаю. Все будет зависеть от обстоятельств.

— Да-да, конечно, кто может знать.

— Вы чем-то взволнованы? — спросил Дундич, улавливая в голосе девушки тревожные нотки.

Катя вскинула на него глаза.

— У меня сегодня какое-то странное состояние, — помолчав, заговорила она. — Как-то тоскливо. Отчего бы это? Со мной так еще никогда не бывало.

— Опять о доме? — Дундич подвинулся к Кате. — Я же говорил вам, что ничего нехорошего не может случиться, — успокаивал он с радостным сознанием того, что эта чудесная девушка любит его. — Однако мне пора.

— Подождите. — Катя удержала его мягкой теплой рукой. — Я хотела вам сказать…

— Да?

Кате хотелось сказать, чтобы он берег себя, но, хорошо зная его пылкую, порывистую и стремительную натуру, она тут же решила, что говорить это было напрасно.

— Вы очень храбрый человек, Олеко.

— Это я-то храбрый? — Дундич усмехнулся. — Я отчаянный трус, Катя. Это у меня еще с детства… Кстати, вы читали рассказ Эдгара По «Черная кошка»?.. Нет? Очень страшный рассказ. Мне бабушка читала, удивительно хорошая была старушка. Так к концу рассказа я забрался с ногами на стул. Мне тогда лет десять было. И вот до сих пор хорошо помню… Нет, не смейтесь, я серьезно говорю. А что такое храбрость? Это умение держать себя в руках. Это, кажется, я немного умею.

— Товарищ командир! — позвал от ворот голос. — Лошади поданы.

— Иду! — откликнулся Дундич. — Ну, прощайте, Катюша. — Он взял ее руки в свои. — Скоро увидимся. — Тряхнув выбившимися из-под кубанки вьющимися волосами, Дундич пошел со двора.

А она все стояла и, ощущая, как предчувствие чего-то недоброго щемило ей сердце, оглядывала свои руки, которые он так крепко пожал…

Сильно морозило. Молодой казак Аниська, высказывавший суждение, что уряднику Фролову есть за что воевать, ходил патрульным вместе с товарищем у дома станичного атамана и, поеживаясь от холода, прислушивался к доносившимся сквозь ставни звукам. Шел четвертый час утра. Только что взошедший месяц ярко светил среди разорванных туч.

— Аниська, пусти меня погреться! Совсем к черту замерз, — постукивая каблуками, просил второй патрульный, такой же молодой сутуловатый казак.

— А ежели урядник выйдет?

— Да он спать горазд. Пушкой не разбудишь.

— Ну ладно. Иди. Только недолго, смотри… Табачку там расстарайся!

Отпустив товарища, Аниська вскинул винтовку на ремень и медленно пошел вниз по улице. Под ногами поскрипывал обильно выпавший снег. «Да, — думал он, — и когда войне этой конец? И не поймешь, за что воюешь… Ну, Иона Фролов, конечно… Кожелуп добрый. Одних коней тридцать штук было… А мне что? На кой мне эта война?.. Нет, хватит. Перейду до красных — и точка!»

Аниська поднял голову и прислушался. Из школы доносились приглушенные ставнями крики. Он оглядел окна. Сквозь щели в ставне пробивался неясный свет. Аниська вскочил на завалинку, прильнул к щели и задрожал. Два урядпика сидели на спине и ногах разложенной на полу обнаженной женщины. Два других, взмахивая руками, секли ее шомполами. Тут же находились и офицеры. В одном из них, с перевязанным глазом, Аниська признал сотника Красавина. Другой офицер, с вытянутыми в трубку толстыми губами, был ему незнаком. Анись-ке захотелось закричать, ударить прикладом в окно, но он удержался, зная, что расправа могла постигнуть и его самого. Он спрыгнул с завалинки и, весь дрожа, направился к дому станичного атамана. В его ушах все еще стояли страшные крики учительницы.

«Да что же это делается? — думал он. — Разве есть такой закон девок тиранить? Пойду доложу генералу. А может, прогонит? Не по команде. Нельзя… А, да уж все равно!»

Месяц зашел за тучи. Станица окуталась мраком, и лишь кое-где мерцали огни. Аниська подходил к дому атамана. В эту минуту из-за угла метнулась фигура, и сильный удар по голове сбил его с ног. Потом чей-то голос тихо сказал:

— Тащи, ребята, его…

— Казак?

— Так точно. Казак станицы Семикаракорской Ани-сим Конкин, — придерживая рукой ушибленное темя, быстро отвечал Аниська с бодрой готовностью, словно хотел поскорее высказать то, о чем ему так долго приходилось молчать. — А вы кто такие будете? Красные? Очень даже приятно.

— Сомневаюсь! — усмехнулся усатый командир в плечистой бурке, сверкнув на него зеленоватыми глазами. — Ну вот что, приятель: прямо сказать, если хочешь жить, то говори правду. Первое дело, скажи нам, какие части тут стоят. Только не ври. А то разговор будет короткий.

Аниська огляделся. Вокруг тесными рядами стояли подседланные лошади. Бойцы в черных бурках, шинелях и в полушубках молча держали их под уздцы. Увидев такое большое скопление конницы, Аниська решил, что попал в плен к буденновцам, и это нисколько не испугало, а порадовало его. Он хорошо знал, что среди буденновских всадников, состоявших в основном из иногородних, было немало и казаков.

— Все, как есть, братцы, скажу, — заговорил он, глядя на придвинувшихся к нему суровых кавалеристов. — И за части скажу, и за учительницу, как ее били, скажу. Только как бы мне самого Буденного повидать? Я бы ему все начистоту рассказал.

— Я Буденный. Говори, — произнес усатый командир. Аниська вытянулся до хруста в костях. Все внутри его задрожало. Остановившимися глазами он смотрел на Буденного.

— Ваше… Господин генерал, — поправился он. — Ой, извиняюсь, товарищ главнокомандующий… — Чувствуя, что задыхается, Аниська хватался за воздух руками.

— Да ты не бойся! Ну чего испугался? Я ж тебя не съем! — сказал Буденный спокойно.

— Да я… — Казак закрутил головой, прижал руку к груди. — Вот вам крест святой! Матерью клянусь, что давно хотел до вас перейти, — божился Аниська.

— Ладно. Верю. Рассказывай. Дайте ему закурить…

Генерал Фицхалауров и князь Тундутов сидели за уставленным бутылками столом в жарко натопленной комнате. Разговор шел о предполагаемой операции против бригады Буденного. За последнее время белые генералы, неоднократно битые буденновцами, стали тянуть жребий, кому из них выступать против Буденного. На этот раз жребий вытянул Фицхалауров, и теперь генерал ждал подхода второй бригады своей дивизии, с тем чтобы наутро выступить на Абаганерово, где, по сведениям разведки, находилась бригада Буденного.

Князь Тундутов предлагал держать в резерве его отряд как наиболее стойкий и уверял, что он сможет завершить бой полной победой.

— Только я очень прошу, ваше превосходительство, — говорил он, — исходатайствуйте для моих офицеров право ношения на погонах именных трафаретов. Уверяю вас, это еще больше поднимет их дух.

— И только-то? — сказал Фицхалауров, выслушав просьбу князя. — Да сделайте одолжение! Нашейте им на погоны хоть черта с рогами. Только бы дрались хорошо. — На его крупном, в глубоких морщинах лице появилось выражение досады. — Нет, господа, я отказываюсь вас понимать! Дело стоит о том, быть или не быть, а вы с какими-то трафаретами! И так везде. И вот эти-то дурацкие мелочи смогут погубить нас окончательно. — Он провел носовым платком по голой, как яйцо, голове. — Неужели вы не понимаете, князь, что сейчас решаются дела более важные?.. Подумайте, что будет с нами, если большевики укрепятся у власти?

— Пойду к ним табунщиком, — насмешливо сказал Тундутов, а сам подумал: «Нет, пока не поздно, надо убираться отсюда подобру-поздорову».

— Табунщиком! — Фицхалауров расхохотался: какой дурак этот князь. — Да они вас и пастухом не возьмут! На что вы им?.. Нет, вам остается одно: драться, драться и еще раз драться! — Он поднялся со стула, чуть не достав головой потолка, но сильно покачнулся и снова присел. — Я вам скажу строго конфиденциально. Наши неуспехи на фронте объясняются нераспорядительностью атамана Краснова. На днях он будет сменен Богаевским. А верховное командование примет генерал-лейтенант Деникин.

— Деникин?

— Да. Очень способный генерал. Мне с ним приходилось встречаться… И вот после всей этой пертурбации, — нет, извините, я не так сказал, — после всех этих перемен, я уверен, нам будет обеспечен успех. — Фицхалауров налил стакан вина и залпом выпил его.

— Ваше превосходительство, скажите, пожалуйста, что слышно о генерале Попове? — поинтересовался Тундутов.

— Смещен и отчислен в резерв. Его песенка спета… Вас зовут, князь, — Фицхалауров показал глазами на открытую дверь. Там стоял сотник Красавин. Тундутов грузно поднялся и, нетвердо ступая, подошел к сотнику.

— Ну, привели? — спросил он вполголоса.

— Никак нет, господин полковник, — зашептал Красавин, с виноватым видом пожимая плечами.

— Почему? — Князь грозно нахмурился.

— Удивительно упрямая барышня. Она оскорбила всю нашу армию. Я был вынужден ее наказать… Да она и вообще не нужна.

— Почему?

— Посмотрите.

Тундутов оглянулся. Фицхалауров спал, подперев рукой полную щеку. С уголка полуоткрытого рта тонко стекала слюна. Князь распорядился позвать денщиков и уложить генерала.

Спустя некоторое время он и сам растянулся в постели. Красавин привернул свет, огляделся, осторожно снял со стола две оставшиеся бутылки вина и, ступая на носках, вышел из комнаты…

Тундутов стонал и ворочался. Его мучил кошмар. Ему снилось, что он очутился в паноптикуме[7]… Тусклый свет месяца, пробиваясь сквозь пыльные окна, наполнял помещение. Князь огляделся. Заспиртованные в банках уроды потухшими глазами смотрели на него из стеклянных шкафов. Тут же — находились восковые фигуры людей. Опирались на мечи древние воины. В углу застыл горбун Квазимодо с искаженным гримасой лицом. В большом хрустальном гробу покоилась Семирамида. И странное дело — она была мертва уже не одну тысячу лет и вместе с тем улыбалась ему живой и страшной улыбкой… У стола, опустив голову, сидел человек. Князь подошел. За столом сидел труп!.. Ужас объял Тундутова. Он отвернулся и увидел, что вдоль противоположной стены стояли чучела диких зверей. Среди них на особом постаменте помещалась исполинская фигура питекантропа [8] с могучими руками ниже колен и низеньким лбом. В углу послышался шорох. Князь посмотрел. Голубоватый луч месяца отсвечивал на острых, как кинжалы, рогах огромного чучела зубра. «Какие рога, — подумал Тундутов, — я таких еще не встречал!..» Вдруг чучело повернуло мохнатую голову и загоревшимися, как пламя, глазами посмотрело на него. И вот князь услышал отчетливый стук копыт по паркету. Чудовище, опустив голову, медленно шло на него. Князь бросился к двери, споткнулся и упал. Он хотел встать, но какая-то непреодолимая сила держала его. Наконец он сделал движение, но тут питекантроп сорвался с места и цепкими руками схватил его ноги. Князь рванулся, закричал и проснулся весь в холодном поту. Сотник Красавин тянул его за ноги.

— Господин полковник, вставайте! Скорее, — говорил он.

— Что такое? В чем дело? — недовольно спросил Тундутов.

— Красные! Буденный!

— А где генерал?

— При первой бригаде. Я никак не мог вас добудиться. Вставайте, лошадь у крыльца.

Шумно сопя, Тундутов быстро одевался.

— А где моя шашка?

— Вот она. Позвольте, я вам помогу.

Тундутов торопливо застегивал портупею. Слышно было, что за станицей идет сильный бой. Князь бросил взгляд на стол.

— Выпить ничего не осталось? — спросил он сердито.

— Никак нет, — сказал сотник, отводя глаза в сторону.

Князь выругался, схватил со стула папаху и грузно вышел из комнаты.

Внезапному нападению буденновцев помешала вторая бригада дивизии Фицхалаурова, которая под командой князя Султан-Гирея яростно обрушилась на фланг красных и потеснила полк Литунова. Но тут в дело ввязался Городовиков, подоспел Тимошенко. Это дало возможность Литунову привести полк в порядок.

Используя верное правило — быстро маневрировать и бить противника сосредоточенным кулаком по частям, Буденный всеми силами атаковал вражескую бригаду. Не выдержав атаки, Султан-Гирей повернул полки вспять. Буденновцы ударили в тыл отступающим и, рубя, погнали их в степь. Белые рассеялись. На поле боя осталось брошенное ими орудие.

Тем временем ночевавшие в слободе белогвардейские полки изготовились к бою и вышли в степь. Генералу Фицхалаурову хорошо было видно, как вдали, то появляясь, то пропадая среди холмов, скакали всадники. Он развернул полки, но пока оставался на месте, выжидая, что предпримет противник. Подъехавший к нему князь Султан-Гирей доложил о прибытии.

— Каким образом вы потеряли орудие, полковник? — строго спросил Фицхалауров.

— Что же прикажете делать, ваше превосходительство? Что с возу упало, тому глаз вон! — невозмутимо отвечал Султан-Гирей, постоянно путавший русские поговорки. Он подправил торчащие под горбатым носом черные усы. — Что я мог сделать, будучи атакованным превосходящими силами?

«Болван!» — подумал Фицхалауров, делая нетерпеливое движение рукой, держащей бинокль. За холмами показался вьющийся по ветру красный значок.

— Вы мне пока не нужны, — сказал генерал. Султан-Гирей отъехал к выстроившейся неподалеку бригаде.

— Что, ругается? — вполголоса спросил его командир полка князь Дадиани — невысокий черноволосый человек с острой бородкой, делая жест в сторону Фицхалаурова.

— А что же, хвалить, что пушку потеряли?

— Да, конечно, нехорошо получилось, — согласился Дадиани. — А у меня беда, князь.

— Что такое?

— Клинок в атаке сломал.

— Ваш клинок — дерьмо. Вот у меня шашка: деду пол-Кавказа давали — не взял! Настоящая гурда, — сказал Султан-Гирей, опуская маленькую, но сильную руку на эфес богатой шашки в серебряных ножнах.

Дадиани хорошо знал, что в ножнах этой шашки лежал самый обыкновенный золингеновский клинок, но спорить с начальством не стал. Он только молча показал в сторону холмов. Оттуда с двух направлений показались идущие рысью взводные колонны буденновцев. Это были полки Тимошенко и Литунова. Полк Городовикова Буденный оставил в резерве. Силы были явно неравные, но это не смущало Буденного. Он имел под рукой хорошо закаленных, испытанных бойцов, глубоко уверенных в том, что они бьются за правое дело, тогда как у большинства белогвардейцев чувство это отсутствовало.

Буденный подал знак шашкой. По фронту прозвучала команда. Полки двинулись рысью. По земле покатился конский топот. Накрытые артиллерийским огнем белые поспешно выстраивали развернутый фронт. Было видно, как сотни расходились из колонны вправо и влево, заливая бурой массой всадников заснеженную степь…

Тимошенко скакал, чувствуя под собой сильную, ловкую, понятливую лошадь, которая понимала не только каждое легкое движение повода, корпуса или ноги всадника, но словно сама бросалась туда, куда посылал ее всадник.

«Прекрасный конь! Спасибо Оке Ивановичу!» — подумал Тимошенко, выпуская лошадь во весь мах.

Красные и белые со страшной быстротой шли на сближение. Неожиданно строй белых сломался. Сотни стремительно хлынули в стороны. В образовавшиеся ворота ударили навстречу буденновцам ружейные залпы. Тимошенко не сразу понял, что падает. Это увидел Буденный. Гнедая кобылица Тимошенко взвилась на дыбы, прошла шага два на задних ногах и с размаху вместе с всадником рухнула на землю. Мимо него с грохочущим топотом пронеслись эскадроны. Тимошенко вскочил и дернул поводья, но лошадь, не двигаясь, косила на него быстро гаснущий глаз. Предсмертная дрожь проходила волной по животу и ногам. Пуля ударила ей в лоб над белой звездой.

— Спасибо, милая, ты спасла мне жизнь! — прошептал Тимошенко, оглядываясь на быстрый конский топот. К нему подскакал Федя с подседланной лошадью. Командир прыгнул в седло и помчался вслед за полком. Он нагнал его в ту минуту, когда послышался дикий крик казаков, ударивших с фланга. Тимошенко, рубя встречных, вбился в ряды головной сотни.

«Молодец! — подумал Буденный, не терявший из глаз нового командира полка. — Прямо сказать, командир подходящий». Он хотел подскакать к Тимошенко, но тут его внимание привлекло появившееся справа большое построение всадников. По белым башлыкам поверх бурок Буденный понял, что это бригада Султан-Гирея, и, подумав это, решил, что настала минута двинуть в бой свой резерв. Связные, пригнувшись в седлах, помчались к Городовикову, укрывшемуся в балке. Там уже заметили их. Бойцы садились в седла.

— Ну, ребята, гляди, — говорил Дерна двум молодым бойцам, недавно вступившим в полк, — ваше дело меня охранять, а я за всех трех порубаю.

Такой порядок был заведен еще в партизанском отряде. Впереди шли в атаку лучшие рубаки, за ними телохранители, оберегающие их от нападения со стороны. Следуя этому правилу, буденновцы несли сравнительно небольшие потери, а сами производили невероятное опустошение в рядах противника.

Тем временем Буденный нацеливал Городовикова для удара во фланг бригады Султан-Гирея.

— Ну, давай, Ока, — сказал он, оглаживая широкой ладонью свою буланую лошадь. — Без победы не возвращайся!

Городовиков крикнул команду. Стремительно расширяясь в обе стороны по фронту, полк развернулся в лаву. Грохоча копытами, конная лава покатилась по пологому склону.

— Ну наш пошел, — сказал Хабза, любивший биться в одиночку. — Кыссым башка! [9] Каллым жывота!!. — яростно крикнул он, выхватывая шашку из ножен.

Буденному было хорошо видно, как обе массы всадников ударились и раскололись на группы. Красные стали одерживать верх. Это было заметно по тому, что бой отдалялся. Однако это еще не было победой. У Фицхалаурова могли остаться не введенные в бой свежие части. Поэтому Буденный распорядился, чтобы Тимошенко, рассеявший казачью бригаду, отошел в резерв. Это решение в дальнейшем целиком оправдало себя…

Хабза одним из первых врубился в ряды белых. Он вьюном вертелся в седле, рубил и колол.

— Что ты?! Что ты делаешь?! — крикнул на него Султан-Гирей, принимая Хабзу за своего. — Ты что, мерзавец, ошалел?!

Хабза тут же направил своего коня на него. Но полковник, видимо догадавшись, ударился в степь. Хабза, вереща диким голосом, погнался за ним. Тут бы и пришел конец Султан-Гирею, если бы не сурчиная нора. Лошадь Хабзы на всем скаку попала в нее ногой и покатилась через голову.

Дерпа видел, как упал молодой осетин, и бросился к нему на помощь. Но помощь была уже не нужна. Белые, сбитые буденновцами, бешеным карьером покидали место схватки. Все же Дерпа подъехал, думая, что товарищ сильно ушибся.

— Наш маленько нога ломал, — отвечал Хабза на вопрос Дерпы. Он, прихрамывая, подошел к покорно стоявшей лошади, осмотрел ее и легко сел в седло.

— Ну, нога это еще ничего, — сказал Дерпа. — Ведь через голову перекатился. Так и шею можно сломать.

— Ну, шея! Зачем шея ломал? Будет и нога, — глубокомысленно заметил Хабза.

Неподалеку от них послышались громкие крики. Дерна посмотрел. Из балки развертывалась в степь колонна конницы. По белым заячьим шапкам Дерпа узнал отряд князя Тундутова, выделенный в резерв Фицхалауровым. Белые скакали в степь. Навстречу им развертывался полк Тимошенко. Впереди полка, выставив вперед обнаженную шашку, весь стремительный в этом движении, мчался всадник, показавшийся издали Дерпе странно знакомым. Под ним летела птицей крупная буланая лошадь. Дерпа не успел рассмотреть всадника. Трубач заиграл сбор. Рассыпавшийся по степи полк собирался к Городовикову. Дерпа занял свое место в строю как раз в ту минуту, когда Городовиков повел бойцов в тыл князю Тундутову. Там, на месте схватки, уже высоко взлетали и падали шашки.

Дерпа вместе с бойцами яростно врубился в скопище белых. Перед ним замелькали озверелые лица, кривые лезвия шашек, оскаленные морды лошадей. С глухим гулом сшибались противники. Слышались лишь негромкие восклицания, вскрики и стоны. Дерпа рубил и отбивался. Есаул с вытянутыми в трубку губами бросился на него со спины. Но случившийся тут всадник на буланом коне высоко взмахнул шашкой и мощным ударом развалил есаула от ключицы до пояса. Дерпа оглянулся на крик и увидел Буденного. Радостная спазма сжала ему горло, и он с новой силой бросился в бой. В нескольких шагах от него рубился Иван Колыхайло. Вокруг него падали люди и лошади.

— Иван, ко мне! — крикнул Дерпа. Он заметил, что тучный офицер с висячими усами пробивался из сечи, и погнал свою лошадь за ним. Но тот уже успел выбраться в степь и хлестал серого жеребца плетью с боку на бок, норовя уйти от погони.

«Врешь — не уйдешь!» — думал Дерпа. Встречный ветер раздувал полы его шинели, стужа прожигала до костей, глаза слепили слезы, но он словно не чувствовал этого и продолжал мчаться за офицером. Позади него скакали Иван Колыхайло, Хабза и боец из первого взвода.

По хриплому дыханию лошади Дерпа чувствовал, что она отдает последние силы. Серый в яблоках красавец жеребец офицера шел легким скоком, бросая из-под копыт комья снега. Расстояние между беглецом и преследователями стало увеличиваться. Видя, что ему не догнать, Дерпа перехватил шашку в зубы и выхватил револьвер из кобуры.

Треснул выстрел, второй…

Беглец вильнул в сторону и со всего маху вскочил в занесенную снегом лощину. Лошадь провалилась по брюхо. Она сделала судорожное движение, чтобы выбраться, но ушла в снег еще глубже и остановилась, шумно раздувая красные ноздри и покачиваясь всем корпусом взад и вперед.

Офицер повернул к Дерпе искаженное страхом лицо. Глаза его побелели от ужаса. Тучное тело била мелкая дрожь.

— Не руби меня! Не руби! — прохрипел он прерывистым голосом. — Я князь Тундутов. Отведи меня к своему командиру. Я дам ценные сведения…

Бой постепенно откатывался. В степь вышли санитары с носилками. Катя торопилась к тому месту, где произошла первая схватка. Это было, как она видела издали, неподалеку от кургана. Она не ошиблась. Впереди, где редевший туман цеплялся за оголенные ветви вербы, на снегу что-то темнело. Приглядевшись, она увидела людей. Они лежали, кто ткнувшись боком, кто навзничь. Тут же билась лошадь. У сурчиной норы лежал первый убитый. Сабельный удар развалил его почти пополам. На его круглом, с толстыми губами, желтом лице застыло выражение ужаса. Катя невольно подумала, что тут дрался Дерна. Она отвернулась, прошла шага два и наткнулась на другой труп. Это был красноармеец. У нее вырвалось восклицание жалости. Она узнала в нем Яноша Береная, которому ей пришлось делать операцию в тот памятный день, когда Дундич привез ее к красным. Катя нагнулась, приподняла и тут же опустила мертво упавшую холодную руку. «Бедный Янош, — подумала девушка, — такой молодой и погиб!» Она подняла голову и увидела другого человека. Он лежал вверх бородой и, кося глазами, смотрел на нее. Катя не узнала его — так он осунулся и побледнел. Но Иона Фролов узнал ее с первого взгляда. Перед ним была та самая сестра, которую он арестовал в Платовской.

Катя подошла и нерешительно посмотрела на раненого.

— Пить! — попросил Иона Фролов, видя, что Катя собирается покинуть его. Поколебавшись, она сняла флягу и подала раненому. Урядник стал жадно тянуть холодную воду.

— Хватит! Довольно! — сурово сказала она. — Ведь еще люди есть!

В нескольких шагах от нее послышался стон. Она оглянулась.

Под кустом боярышника лежал вихрастый боец в рыжей кубанке.

Она подбежала к нему и опустилась подле него на колени, в то время как Иона Фролов, достав револьвер из кобуры и опираясь на локоть, старательно целил ей в спину.

После первого выстрела он увидел, как дрогнули плечи девушки. После второго она, вся трепеща, прильнула к земле и затихла. Но он, шепча что-то, все стрелял и стрелял в ее спину и опустил руку только тогда, когда послышался сухой треск курка…

Урядник поднял голову и напряженно прислушался. Вокруг стояла тишина. Только где-то вдали чуть слышно постукивали ружейные выстрелы. На снегу мелькнула быстрая тень. Старый ворон присел подле Фролова и, склонив голову набок, по-хозяйски посмотрел на него. «Смерть моя», — подумал урядник. Однако Иона Фролов не хотел умирать. Он приподнялся и шикнул на ворона. Но тот спокойно чистил-точил клюв о крыло.

Вблизи послышались голоса. Фролов прижался к земле. В сизом тумане показались фигуры людей.

— Вот еще лежит, — сказал чей-то голос.

— Белый…

Шаги замерли подле Фролова. Кто-то подошел и пнул его ногой. Урядник застонал.

— Живой!

— Добей его, Макогон! — сказал молодой боец в полушубке.

— Что ты! Разве можно раненого бить? — возразил ездовой.

— А почему они наших бьют?

— Ну то они, а то мы. Нехай умрет по-христиански.

— Да бросьте, ребята, тень наводить! — сердито сказал подошедший к ним старый трубач. — Разве вы не видите, кто перед вами? Это ж шкура! Урядник! Думаете, мало он наших смерти предал? А ну, Макогон, дай винтовку!

Преодолевая страшную боль, урядник присел.

— Братцы, не бейте! — заговорил он, прижимая руки к груди. — Не предавайте смерти, товарищи дорогие! Не, виноватый я… Не по своей воле пошел. Мобилизованный я… Жена у меня. Трое детишек… Пожалейте, товарищи красные казачки! — просил он, хватаясь за ноги окружавших его санитаров — Возьмите к себе. Верой-правдой буду служить?..

— А может, и верно он не виноватый? — предположил Макогон.

— Ну ладно, — сказал старый трубач. — Санитары, тащите его в штаб. Там разберутся…

Вдали послышались тонкие звуки сигнальной трубы. Туман совсем разошелся, и теперь было видно, как по заснеженной степи всюду ехали всадники. Они рысью съезжались в колонну, извивавшуюся между холмами большой черной змеей. Стороной гнали толпу пленных. Среди них, опустив голову, шагал князь Тундутов…