Конармия

1

На Петроградских кавалерийских курсах ждали приезда инспекции. Первым эту новость принес еще третьего дня курсант Тюрин. С мальчишески возбужденным лицом он вбежал в эскадрон и, споткнувшись на ровном месте, крикнул:

— Ребята, Брусилов к нам едет!

Курсанты — многие уже спали — зашевелились. Дортуар — так по старому называли помещение эскадрона — наполнился гулом голосов.

Курсант Дерпа, прозванный Копченым за смуглый цвет кожи, приподнялся на локте и спросил у соседа по койке:

— Это кто ж такой Брусилов, браток?

— А ты разве не знаешь, Копченый? — удивился сосед. — В германскую войну фронтом командовал. Он в прошлом году к нам приезжал… Сейчас инспектор кавалерии. В германскую войну фронт прорвал. Одних пленных полмиллиона взял…

Дерпа хотел еще что-то спросить у товарища, но тот быстро вскочил и, накинув на плечи одеяло, побежал к Тюрину.

Тот, стоя у койки, над которой висела табличка с надписью: «Тут спал М. Ю. Лермонтов», рассказывал обступившим его курсантам.

— Ну да, я стоял как раз возле начальника курсов, когда дежурный принес телеграмму… Вру? Да с места мне не сойти, если вру! Какие вы чудаки, право, ребята… Есть еще новость, — говорил маленький Тюрин. — Получен приказ выдать всем курсам старую форму гвардейских полков. Мы получаем гусарскую. Завтра едут на склад.

Курсанты, в основном петроградская рабочая и учащаяся молодежь, с интересом приняли оба известия. О Брусилове многие были наслышаны, и всем хотелось увидеть его. Множество разговоров и толков породило также сообщение о новой форме. Большинство видело такую форму лишь на портрете Лермонтова, который окончил эту самую кавалерийскую школу в 1834 году и служил в гвардейских гусарах. Поэтому курсанты, накинув шинели, пошли в вестибюль смотреть на портрет, чтобы на месте разрешить возникшие споры. Оставшиеся пустились в разговоры о Брусилове.

Тюрин, маленький черноглазый курсант, на вид совсем мальчик, стоя посредине толпы, говорил одному из товарищей:

— Все же я никак не пойму, что заставило Брусилова пойти вместе с нами?

— А что?

— Так ведь он был генералом при старом режиме.

— Что же из этого, раз он честный человек, патриот.

Тюрин с сомнением пожал плечами:

— Так-то оно так, понимаешь, но все ж таки он генерал.

— А Николаев?

— Какой Николаев?

— А ты разве не знаешь?

— Н-е-ет.

— Тоже ведь боевой генерал. Он командовал у нас бригадой в 7-й стрелковой дивизии. Попал к Юденичу в плен, когда мы отступали на Петроград. Тот ему дивизию предложил. А Николаев говорит: «Нет. Я сознательно с большевиками, пошел». Ну и повесил его Юденич в Ямбурге. А как вешали, он и говорит: «Вы отнимаете у меня жизнь, но не отнимете веры в грядущее счастье людей».

— Ну? Так и сказал?

— Слово в слово… Так что разные среди них есть. Я бы такому памятник во какой поставил.

— А что? И поставят, — подумав, заключил Тюрин. — Да-а. Есть же такие люди на свете…

— По местам! — крикнул дневальный. В открытых дверях показалась высокая сухощавая фигура дежурного командира Миловзорова, любимца курсантов. Он молча достоял некоторое время, выжидая, пока курсанты улягутся, потом притушил свет, оставив одну лампочку, и вышел в коридор.

— Копченый! — шепотом позвал Тюрин товарища.

— А? — откликнулся Дерна.

— Ты спишь?

— Сплю. А что?

— Ты понимаешь, какое дело… — быстро зашептал Тюрин, подтягиваясь к изголовью соседней койки. — Я все думаю, ведь войне-то скоро конец. Что же мы будем делать?

— Как то есть конец? Кто говорил? — спросил Дерпа, приподнимаясь на локте.

— Ты сегодня газету читал? — спросил Тюрин.

— Не успел. А что?

— Пишут, что конец гражданской войне.

— Да ты что, браток, сказился? А Деникин? А бандюки?

— Ну, эти не в счет. А у Деникина дела плохи — лапти складывает. Да вот слушай. — Тюрин зашелестел газетой, достав ее из-под подушки. Он приблизил ее к глазам и начал читать: — «…Взятие Екатеринодара венчает наши победы на Северном Кавказе, о размерах которых можно судить по тому, что в результате последних операций мы взяли в плен до семидесяти тысяч солдат и офицеров противника. Остается только рассеять остатки белогвардейских банд на восточном побережье Черного моря. Скоро в наши руки перейдут Майкоп и Грозный с их запасами нефти. Доблестная Красная Армия гонит и громит противника…»

А вот еще: «Трудящиеся России готовятся перекинуть все силы с фронта военного на хозяйственный, чтобы посвятить себя мирному труду…» Ну вот, слыхал? — спросил Тюрин, отрываясь от газеты и с глубокомысленным видом глядя на товарища. — Мирному труду, — повторил он. _ Дерна с насмешливым удивлением смотрел на него.

— Ну и чудной же ты, Мишка! — заговорил он, помолчав. — Треба, браток, знать, что говорит товарищ Ленин о капиталистическом окружении. Красная Армия будет существовать до самой мировой революции. Так что еще повоюемо… Ну, чего там еще пишут в газете?

— Ребята, да замолчите вы наконец! — сердито сказал чей-то голос. — И сами не спите и другим не даете.

Тюрин повернулся на бок, вздохнул и потянул на себя одеяло…

Когда все уснули, Дерпа завозился на койке, достал из-под подушки несколько книг и погрузился в чтение.

Прошло несколько дней.

Помощник дежурного командира курсант Алеша Вихров, высокий юноша лет восемнадцати, сидел за столом в дежурной комнате и читал «Героя нашего времени». Шел третий час ночи. Вокруг было тихо. Только отчетливо тикали над дверью часы, да ветер, налетая порывами, стучался в плохо закрытую форточку.

Вихров закрыл книгу. Он только что прочел «Бэлу» и теперь, подперев рукой голову, задумался над прочитанным. Внутренне переживая за обиженного Печориным Максима Максимовича, он сразу решил, что на месте Печорина обласкал бы доброго старика. «А правда ли, говорят, что в Печорине Лермонтов вывел себя? — думал Вихров. — Вряд ли, конечно… Хотя все может быть». Ему вдруг захотелось взглянуть на портрет поэта. Он поднялся из-за стола и, придерживая саблю, вышел в вестибюль. Здесь было темно. В эту холодную весну 1920 года улицы не освещались. Топлива было в обрез. Над Лермонтовским проспектом, как и над всем Петроградом, лежал густой мрак. И лишь над дальними крышами поднималась луна, бросая неясный, матовый отблеск на большой бронзовый памятник, стоявший в школьном сквере меж голыми липами.

Вихров отошел от окна и включил люстру. Вдоль потемневших стен проступили тускло отсвечивающие золотые рамы картин и портретов, кирасы с перекрещенными под ними прямыми палашами и чуть искривленными саблями, полуистлевшие штандарты полков — свидетели побед русской конницы, видавшие Бородино, Берлин и стены Парижа… Пройдя мимо картины, изображавшей штурм Шипки, Вихров подошел к портрету Лермонтова. Как хорошо было знакомо ему это большелобое лицо с темными усиками! Но теперь он смотрел на него не так, как обычно, а с чувством какого-то тревожного любопытства, словно хотел прочесть ответ на те мысли, которые так волновали его.

Часы гулко пробили три. Пора было делать обход.

Вихров отошел от портрета.

«А сколько раз он смотрелся в это самое зеркало!» — подумал Вихров, задерживаясь у большого стенного зеркала, вделанного в старинную черную раму. На этот раз зеркало отразило совсем юное, с розовым оттенком красивое лицо с прямым носом и синими глазами. Оглядывая надетую парадную гусарскую форму, он еще раз взглянул на портрет и, внутренне ощущая приятную близость к поэту, направился в свой эскадрон.

Пройдя длинным коридором, он остановился у одной из наполовину застекленных дверей и посмотрел через нее. На стуле около двери подремывал — клевал носом — дневальный. Неладно подогнанный меховой кивер с высоким тонким, как свеча, белым султаном съезжал ему на нос. Дневальный поправлял его сонным движением и вновь принимался кивать, словно с кем-то здоровался.

Вихров толкнул дверь и вошел в дортуар. Дневальный вскочил.

— А где дежурный по эскадрону? — спросил Вихров, оглядывая койки и узнавая на них знакомые лица спящих товарищей.

— У пирамиды, — показал дневальный, с трудом превозмогая одолевшую его зевоту и стараясь всем своим видом показать, что он даже и не думал дремать.

Вихров узнал маленькую фигуру Тюрина, который, увидя его, подхватил гремевшую саблю и заспешил к нему навстречу.

— Ну как у тебя? — спросил Вихров, когда Тюрин подошел и представился.

— На Шипке все спокойно! — бодро сказал Тюрин.

— А кто это не спит? — Вихров показал в дальний угол, где, обложившись книгами, спиной к ним сидел за прикроватной тумбочкой широкоплечий человек.

— Копченый. Я ему уже сколько раз говорил, чтобы спать ложился, а он, понимаешь, и слушать не хочет. Да еще грозится.

Вихров знал, что Дерпа имел только начальное образование, но, обладая огромной старательностью и большим самолюбием, он не хотел отставать от товарищей и просиживал ночи над книгами.

Вихров подошел к Дерпе и присел подле него на свободную койку.

— Ну, как дела? — спросил он участливо.

Сердито засопев большим носом, Дерпа взъерошил волосы.

— А чтоб она сказилась, чертова гипотенуза! — проговорил он с такой злобой в голосе, что, казалось, превратись сейчас гипотенуза в живое существо, он тут же изрубил бы ее на куски.

— Давай я тебе помогу, — с готовностью предложил Вихров.

Он взял табуретку, подсел к тумбочке и принялся втолковывать товарищу теорему…

— А ведь понял! Ей-богу, понял! — радостно заговорил Дерпа, когда Вихров закончил объяснение и отложил карандаш в сторону. — Как же ты, браток, все понятно объяснил! Вот спасибо, так уж спасибо… Слышь-ка, я тебе за такое одолжение полпайки хлеба дам! — объявил он решительно.

— Да ты что, смеешься? — сказал Вихров, улыбаясь и ласково глядя на товарища, которого очень любил за смелость и силу. — Тебе одному надо десять таких пайков. Ишь удивил!

— Я читал в газете сообщение Петрокоммуны: завтра всем рабочим будет выдано по ползайца, — вспомнил Тюрин. — Может быть, и нам перенадет?

— Пол зайца! — подхватил Дерпа. — Да я бы, братцы, сейчас один полкоровы съел! У меня от воблы уж ноги не ходят.

— Ничего, — успокоил Вихров, — скоро выпуск. Поедем по частям. Там будет лучше… Ну, ложись спать, Дерпа. До подъема три часа.

Он пошел из дортуара. Всюду на тумбочках и табуретах лежали аккуратно сложенные алые доломаны, ментики, рейтузы, медвежьи кивера с белыми султанами и красными шлыками. Вихров знал, что с обмундированием вообще было плохо, поэтому петроградскому гарнизону и была выдана как выходная парадная форма гвардейских полков, ранее хранившаяся на окружных складах.

Возвратясь в дежурную комнату, он прилег на продавленный с потертой кожей диван и начал думать, что скоро выпуск. Ему, как и многим его товарищам, хотелось получить назначение в Первую Конную армию, но не так давно произошли события, ставившие под сомнение подобное назначение. Газеты писали о новом походу Антанты, использовавшей для этой цели буржуазную Польшу. На западной границе уже шли бои. Поэтому, как думал Вихров, курсанты, подлежащие производству в красные офицеры, могли надеяться лишь на назначение в части Западного фронта. Первая же Конная стояла на далеком отсюда Северном Кавказе. Кроме того, он знал, что из прошлого выпуска лучших командиров направили в запасной полк для подготовки маршевых эскадронов, и теперь опасался, что и его ждет подобное назначение. Нет, в тылу он не останется. «А что, если самому Ленину написать?» — думал он, вспоминая о своей встрече с таким близким и простым человеком. Вихров стоял тогда в карауле в Смольном. Пост его находился у самого входа в актовый зал.

Теперь, вновь переживая эту встречу, он вспомнил, что Ленин прошел всего в двух шагах от него.

«Нет, нельзя Ленина беспокоить по таким пустякам, лучше напишу комиссару». Он поднялся с дивана, сел за стол и, найдя в одном из ящиков лист чистой бумаги, собрался было писать, но тут в дверь постучали, и чей-то глуховатый голос спросил разрешения войти. Вихров поднял голову. В комнату вошел тонкий, молодцеватый старик с расчесанной на стороны курчавой седеющей бородой. На нем был алый с желтыми шнурами гусарский доломан, синие рейтузы и сапоги с розетками. Медвежий кивер сидел чуть набекрень. В левой руке вошедший держал сигнальную трубу со шнуром и кистями. Это был трубач Гетман, старый служака, горячо любивший молодежь, старавшийся при каждом удобном случае рассказать что-нибудь поучительное.

Вместе с ним вошла пушистая сибирская лайка дымчатой масти. На шее у нее был синий суконный ошейник с золотым галуном. Собака вильнула хвостом и, подойдя к Вихрову, ткнула носом в его сапог.

— Здравия желаем, товарищ дежурный! — бодро поздоровался Гетман с добродушным выражением на лице и вытягиваясь так, словно ему было не семьдесят с лишним лет, а вдвое меньше.

Вихров предложил трубачу садиться.

— Приедет, значит, да… Давненько я его не видал, — вздохнув, сказал Гетман, присаживаясь на краешек стула и придерживая трубу меж колен.

Вихров насторожился. На его лице появилось живейшее любопытство.

— Родион Потапыч, а разве вы Брусилова знаете? Гетман поднял голову. Глаза его заблестели.

— А как же! — воскликнул он. — Да мы с Ликсей Ликсеичем сколько лет вместе служили. Попервам в турецкую кампанию в тридцатом Тверском драгунском полку. Он в эту пору был полковым адъютантом [24]. А потом в офицерской школе. Я при нем состоял в штаб-трубачах.

— Ну и какой он человек?

— Орел… Строг, но и добр. О солдате большую заботу имеет. Одним словом — отец. Бывало, на крещенье, шестого января, парад — императорский смотр. Мороз градусов на тридцать, а мы в одних мундирах. Холодно. Только что душа не замерзнет. Так он перед парадом почти всех солдат осмотрит, чтоб снизу был одет потеплее. Навыборку, конечно. Где же всех-то осмотреть. Он, как прошлый год приезжал, я в лагерях был. Так и не повстречались. А может, и не узнает?.. Ведь сколько время прошло…

Гетман замолчал, вынул из кармана чистую тряпочку и начал бережно протирать запотевшую трубу. Яркие блики электрического света заскользили по металлу, отражаясь на лице трубача, и тогда стал отчетливо виден белый шрам — знак турецкой пули, наполовину скрытый седыми усами.

— Видимо, Брусилов простой человек, — заметил Вихров.

— Да уж куда проще. Денщик у него был. Иван Чернов. Вовсе неграмотный. Так Ликсей Ликсеич сам его грамоте выучил.

Трубач прокашлялся, не спеша сложил тряпочку и убрал ее в карман.

— Родион Потапыч, расскажите что-нибудь о турецкой войне, — попросил Вихров. — Ведь вы под Шипкой воевали?

Гетман отрицательно покачал головой.

— Нет, мы с Ликсей Ликсеичем на Кавказском фронте сражались. Ведь наш полк в Тифлисе стоял. Вот мы, значит, Мухтар-пашу и гоняли. Крепость Каре брали.

— И большие были бои?

— Большие… Сам Ликсей Ликсеич под Карсом было пропал.

— Что, ранило?

— Нет, там вышла такая история… Разрешите закурить, товарищ дежурный?

— Курите, пожалуйста.

— Покорнейше благодарю.

Гетман вынул из кармана небольшую обкуренную трубочку и с тем чувством собственного достоинства, каким отличаются поседевшие на службе старые служаки, принялся не спеша набивать ее табаком.

— Так вот как было это дело, — начал он, закурив. — Мы аккурат наступали на Каре. Наш полк и еще другие. Эриванский отряд назывались. Да. Командовал отрядом генерал-лейтенант Гейман. Из кантонистов был. Сын полкового барабанщика. Очень, говорили, умный человек. Ликсей Ликсеич в ту пору был молодой, лет двадцать. Ну вот, послал его полковой командир посмотреть, можно ли по тому месту полку наступать. Он меня кликнул. Поехали. Сначала по ровному месту, а потом пошли овраги да балочки. И только это мы в балочку спустились, а турок ка-ак полыхнет по нас залпом. Ликсей Ликсеич вместе с конем на землю пал. Ну, думаю, убили злодеи нашего сокола. Подъезжаю. Нет, гляжу, — живой. Только коня под ним подвалили. «Пожалуйте, — говорю, — садитесь на моего, а уж я как-нибудь пеший до своих доберусь…» Хорошо. Уехал Ликсей Ликсеич. А я седло с убитого коня снял да потихоньку подался к своим. Только слышу — топот. Оглянулся — турки. Двое. Кричат, ятаганами машут. Ну, хотя они и отчаянный народ, да куда им двоим против русского солдата! Я саблю вынул, жду. И только они подскочили, я — раз! — и одного смаху ссадил. Другой все ж изловчился, по руке мне зацепил, но я и его вскорости спешил. А тут, глядь, еще четверо скачут. Вижу: вот она, погибель моя. Однако решил биться до последнего. Конечно, тут бы мне и конец, если б не Ликсей Ликсеич. Он аккурат на горку взъехал и турок увидел. Как кинется! Одного срубил, другого. Остальные бежать… Вот какой он орел, наш Ликсей Ликсеич. Да у нас и завсегда было так: сам погибай, а товарища выручай…

Гетман замолчал и стал выколачивать трубку.

— А ведь как давно это было, — тихо заметил Вихров.

— Да… Без малого годов пятьдесят, — тяжело вздохнул Гетман… — Ну что ж, товарищ дежурный, скоро поздравим вас с производством, — продолжал старик, поднимая глаза на Вихрова.

— Скоро, Родион Потапыч, два дня осталось.

— Дело хорошее, но не всякому оно удается.

— Это вы о чем, Родион Потапыч?

— А я к тому говорю, как вот давеча комиссар курсов Дгебладзе на митинге выступал, говорил, что офицер не только командир, но и воспитатель. Правильно он говорил. Я сам старый солдат, знаю. За свой век всего нагляделся.

Трубач помолчал, поднял руку и, словно грозя кому-то указательным пальцем, продолжал:

— Командир! Это слово понимать надо. Вот вы сейчас курсанты, друзья мои молодые, а через два дня будете командирами, и я согласно присяге должен перед вами навытяжку стоять. А почему? Вот вы послушайте меня, старика, я правду говорю. Командир — воспитатель. Правильно. Так вот, как я понимаю, перво-наперво командир должен заслужить любовь солдата. Да. Чтобы он вас не боялся, а уважал и любил. Вот тогда вы будете настоящий командир. Я старый уже. Всего нагляделся. Разные были офицеры, и плохие и хорошие. Вот и с этого училища выходили всякие.

— А давно вы здесь служите?

— Как турецкая война кончилась, я в высшую офицерскую школу попал, а потом сюда. Годов тридцать будет.

— Тридцать восемь, Родион Потапыч, — поправил Вихров, быстро прикинув в уме.

— Тридцать восемь! — Трубач покачал головой. — Эко время бежит!

— Ну, как тут у вас, большие строгости были? — поинтересовался Вихров.

— Дисциплина была как полагается. Вот за выпивку, правду сказать, здорово требовали.

— Ну? А я думал, это не возбранялось.

— Что вы! Если какой юнкер с отпуска явится, а от него винищем несет, так его тут же под арест, погоны долой и вольноопределяющимся в полк… И за честь строго требовали.

— Строго?

— А как же! — Трубач значительно посмотрел на Вихрова. — Да вот, к примеру, случай. Я тогда еще на Кавказе служил. Прибывает к нам молодой корнет. Он эту самую школу кончал. Как его фамилия?.. Нет, позабыл. Ну, представляется, конечно, командиру полка. Тот направляет его в эскадрон с приказом через две недели явиться к нему.

— Это что же, испытательный срок?

— Вроде того. Ну, прошло две недели. Тот является, а командир: «Идите к полковому адъютанту, получите документы, поедете в главный штаб, в Петербург». — «Как? Что? Почему?» Оказывается, он у кого-то под слово деньги взял, да в срок не отдал.

— И за это из полка?

— А как же! На этот счет строгости были большие. И на нашем полковом знамени было написано: «Честь дороже жизни». А не пора ли нам, товарищ дежурный? — спросил трубач, с озабоченным видом взглядывая на стенные часы.

— Да, да, можно играть, — спохватился Вихров, увидев, что стрелка подходит к шести.

— Пошли, Пушок! — окликнул старик задремавшую было собаку.

Пес вскочил и, виляя хвостом, выбежал за трубачом. Спустя минуту бодрые звуки зори понеслись под высоким потолком вестибюля…

Начальник курсов, тучный пожилой человек с пышными седыми усами, медленно прохаживался по большой сводчатой комнате нижнего этажа, носившей название приемной, и говорил находившемуся тут же дежурному командиру Миловзорову:

— В общем, так и сделайте, Алексей Федорович, как только приедет, сейчас играть сбор и строиться. Смотрите, чтобы все было в порядке.

Говоря это, он искоса посматривал строгими навыкате глазами в сторону дверей, откуда каждую минуту мог появиться Брусилов и где маячила за стеклом фигура выставленного сторожить курсанта.

— Да так и сделаем: трубить сбор, и баста, — повторил он внушительно, повертывая к Миловзорову свое старое, с отвисшими щеками лицо и хмуря густые серые брови.

— Да вот еще что потрудитесь, пожалуйста, передать адъютанту…

Он не закончил. Парадная дверь громко хлопнула, и в приемную вбежал курсант.

— Приехал, товарищ начальник! — доложил он веселым и несколько встревоженным голосом.

Вихров, все время стороживший на лестнице, услышав голос курсанта, быстро спустился в приемную и, ожидая распоряжений, встал позади Миловзорова. Он никогда не видел Брусилова, но теперь, увидев входившего в приемную стройного старика с резко очерченным свежим лицом и вытянутыми в ниточку длинными седыми усами, сразу понял, что это и есть Брусилов. Упруго ступая, вошедший направился к заспешившему навстречу ему начальнику курсов. Пока тот представлялся и здоровался с ним и с сопровождающим его комиссаром курсов Дгебладзе, горбоносым средних лет человеком, Вихров успел рассмотреть, что на Брусилове была фуражка с желтым околышем и выгоревшая офицерская шинель с темными следами погон. Пристально вглядываясь в лицо старика, он не сразу услышал, как Миловзоров шептал ему: «Что ж вы стоите, батенька мой? Бегите, передайте Гетману играть сбор». Прыгая через ступеньку, Вихров быстро взбежал вверх по лестнице.

Огромный Белый зал с высокими мраморными колоннами и хорами для музыкантов был залит ярким солнечным светом.

Курсанты, твердо отбивая шаг и в такт звеня шпорами, по три в ряд входили в широко раскрытые двери. Лучи солнца играли на расшитом желтыми шнурами сукне доломанов, на белых ментиках и синих рейтузах. Над рядами плыли султаны меховых киверов с алыми шлыками. Сверкала до блеска начищенная медная чешуя подбородных ремней.

Эскадроны выстраивались.

Командир учебного дивизиона, полный человек среднего роста, с торжественным выражением на бритом лице, картинно изгибаясь назад и, видимо, упиваясь собственным голосом, покрывавшим все звуки, залился протяжной командой:

— Дивизио-о-он!

Выдержав паузу, во время которой слышался только дружный, в два темпа, стук ног по паркету, он, быстро опустив поднятую над головой руку, отрывисто оборвал:

— … Стой!

Строй, дрогнув, замер. Наступила мертвая типична. И как раз в эту минуту в глубине выходящего в зал коридора послышались быстрые шаги. Несколько сот глаз без команды повернулись направо: в открытых дверях появилось командование.

Стоявший неподалеку от правого фланга Вихров оказался в нескольких шагах от Брусилова и теперь с любопытством смотрел на него, живо представляя себе рассказанный Гетманом случай под Карсом.

«В критическую минуту придти на помощь солдату и спасти ему жизнь. Как это хорошо!..» — думал он, во все глаза глядя на инспектора кавалерии.

Брусилов вынул из кармана носовой платок и вытер усы.

— Товарищи курсанты, — заговорил он негромким и уже старческим голосом, — мой приезд к вам совпал с событием чрезвычайной важности. По только что полученным сведениям коварный враг без формального объявления войны вчера вторгся в пределы нашей дорогой Родины… Сейчас где-то кипит бой, и наши герои самоотверженно дерутся на фронте…

Возбужденный гул голосов прокатился по залу. Курсанты, переглядываясь, подталкивали друг друга локтями, задние подступали к товарищам, стоящим впереди.

Тюрин прокрался в это время к дверям зала (благо от эскадрона было не более сотни шагов) и заметил движение в зале, но что там говорили, он не мог разобрать. Он только видел встревоженные лица товарищей и слышал изредка долетавшие до него слова Брусилова, который, судя по его жестам, что-то горячо говорил курсантам. Но вот Брусилов сделал несколько шагов к правому флангу, и голос его стал слышен отчетливее.

— … Через несколько дней многие из вас будут удостоены высокого звания командира, — говорил он. — Носите это звание с честью. Помните, что командир — воспитатель широких народных масс. В первую очередь он должен любить Родину, быть честным человеком и обладать высоким чувством товарищества… Карьеризм, личные интересы, зависть, интриги не должны быть свойственны нашему командиру…

Вот всё, что я хотел вам сказать. Прозвучала команда по эскадронам. Разговаривая между собой возбужденными голосами, курсанты расходились.

— Да, да, Петр Евгеньевич, — говорил Брусилов начальнику курсов — Пилсудский умышленно затягивал переговоры, чтобы успеть собрать силы и нанести внезапный удар…

Он вдруг остановился и, видимо чувствуя на себе чей-то взгляд, поднял голову. Поодаль у дверей стоял старик и пристально смотрел на него. Удивление и радость появились на лице Брусилова.

— Позвольте, да ведь это Гетман? — проговорил он не совсем еще уверенным голосом, вглядываясь в лицо старика. — Гетман! — позвал он.

— Здравия желаю, ваш… — старик запнулся, — товарищ инспектор! — бодро отчеканил он, выступая вперед.

Брусилов подошел к трубачу и обнял его.

— Гетман! Здорово, старик… Ну как же я рад тебя видеть! — заговорил он, дружески похлопывая его по плечу. — Что же сразу не подошел? Не узнал, что ли, меня?

— Как не узнать, Ликсей Ликсеич, — весь дрожа от волнения и радостно моргая сверкающими влагой глазами, ответил старик. — Сразу узнал. Да только подойти не осмеливался…

На следующее утро не успели курсанты убрать лошадей и позавтракать, как разнесся слух о прибытии пополнения из частей Конной армии и бригады Котовского. День был воскресный, и многие побежали в приемную посмотреть на прибывших.

Десятка три молодых людей в самой разнообразной одежде, среди которой английский френч с двойными британскими львами на пуговицах мирно уживался рядом с казачьими шароварами или красными бриджами, а блестящий кирасирский палаш соседствовал с кривой чеченской шашкой, молча стояли у парадного входа. Тут же находились их сундучки, баулы и еще какие-то свертки.

Курсанты с любопытством смотрели на суровые, обветренные лица прибывших, которые всем своим видом старались показать, что их ничуть не удивляет ни само монументальное помещение школы, ни парадные мундиры курсантов.

Дерна сразу же узнал среди прибывших своего однополчанина Гайдабуру, вытащил его из толпы и, усадив на скамейку, принялся расспрашивать о старых товарищах. Потом разговор перешел на курсовые порядки.

— Комиссар наш — очень хороший человек, — говорил Дерпа. — В любое время, братко, к нему заходи, и потолкует по душе, и совет даст. Дивизионного командира тоже не бойся. Он только страшный на вид. Усы — во! — Дерпа, примерившись, развел руки на аршин от своего большого носа. — А вот эскадронного командира побаивайся. Упаси бог, если шпоры не чищены или родня распущена.

— А что это — родня? — шепотом спросил Гайдабура с беспокойством на молодом сухощавом лице.

— Родня? Складки на брюхе, — пояснил Дерпа. — У нас заправка по всей форме. Ремень потуже, ходи веселей… И вот еще Пушка бойся, — продолжал он, кинув дружеский взгляд на Вихрова, который подошел и присел подле него. — А кто это, Пушок? — спросил Гайдабура.

— Собака. Кобель, одним словом. От юнкеров нам по наследству достался. Они его в вахмистры, в старшины произвели. У него и ошейник с золотым галуном.

— Кусается?

— Нет, зачем? Службу требует…

— Как это?

— Его у нас боятся, задабривают, — подхватил Вихров. — Умный чертяка! Только что говорить не умеет.

— И подлиза большая, — вставил Дерпа.

— Нет, почему подлиза? — возразил Вихров. — Дисциплину хорошо понимает… Он, видишь ли, постоянно спит у ног трубача здесь, в приемной, и когда входит кто-нибудь из нас, курсантов, он только ухом поведет и глаз приоткроет. Но стоит войти какому-нибудь командиру, пес мигом вскакивает и садится на задние лапы. Да вот сам увидишь… А службу, верно, требует.

И Вихров, отвечая на молчаливый вопрос Гайдабуры, рассказал, что ежедневно перед верховой ездой курсантов разбивают на смены по числу манежей. Бывает, что какая-нибудь смена перепутает манеж, а потом пускается бегом, чтобы не опоздать к началу занятий. Тут как из-под земли появляется Пушок и поднимает страшный шум, лает, мечется. Курсанты бросают ему сахар, чтобы пес замолчал. А он жрет, давится, перхает и все-таки лает до тех пор, пока не появится дежурный по курсам командир и не наведет порядок.

— Ты расскажи Гайдабуре, как он Тюрина облаял, когда тот пику поломал, — вмешался Дерпа.

— Да вот он сам пожаловал, — Вихров показал на вышедшего из-за угла пса.

Пушок подошел к сидевшим и уставился на них, поставив уши торчком.

— Проверяет, злодей, все ли в порядке, — мрачно сказал Дерпа.

— А шерсть какая пушистая! — заметил Гайдабура. — Ну просто ковыль.

— Видите, как часто наружность бывает обманчива, — подхватил Вихров. — Как умильно смотрит, подлец, а сам что-нибудь ехидное думает!

Пес постоял, посмотрел, вильнул хвостом и направился по коридору.

— Так как же он этого Тюрина облаял? — спросил Гайдабура Вихрова.

— Напакостил он ему — лучше не надо, — сказал Вихров, усмехнувшись. — У него, видишь ли, был конь по кличке Зуав. Так, ничего себе конь, только с придурью. Перед атакой его надо было раскачивать. У него уши большие, как у осла. Вот их покачаешь туда-сюда, как рычаги, он и пойдет в галоп. Да так пойдет, что только держи, — все сокрушит. Сквозь впереди идущий эскадрон прорвется, всех разгонит. И задом бил… — И Вихров стал рассказывать о том, как Зуав занес Тюрина в первый эскадрон и вбился во вторую шеренгу. Пика Тюрина оказалась поперек спин чужих лошадей. Зуав оборвал поводья, выбежал из-под него и умчался, а Тюрин повис на пике между двух всадников. Пика переломилась, не выдержав тяжести. А тут вдруг Пушок обрушился на Тюрина с яростным лаем. Пушок постоянно бежал позади эскадрона и словно бы наблюдал за порядком. Тюрин уговаривал его, величая и Пушочком и сволочью проклятой, и сахар кидал. Пес жрал сахар, но все-таки лаял до тех пор, пока не подъехал командир взвода… Так Тюрин и получил три наряда вне очереди, — закончил Вихров.

— А ведь умная собака, — сказал Гайдабура.

— Никто с этим не спорит, — согласился Вихров. — Только ее ум часто нам боком выходит.

Мимо них прошел низенький старичок с длинными седыми усами. В руках у него был разбухший портфель с торчавшим из него хвостом селедки.

— Кто это? — спросил Гайдабура.

— Любомиров. Бывший генерал. Командовал Дикой дивизией. Он у нас тактику преподает. Видишь, паек получил, — пояснил Дерпа.

— А как у вас, ребята, с продовольствием?

— Плохо, — сказал Вихров. — Суп из селедки. Ну воблу еще дают. Все время есть хочется.

— Чего ж вы молчали? — удивился Гайдабура. — Дерпа, ты что же? Забыл буденновский закон — сам останься голодный, а товарища накорми? А ну, пошли! У меня там в сундучке есть сало, хлеб. Пошли, братцы, пошли!

Они поднялись со скамейки, но тут навстречу им выбежал из-за колонны маленький Тюрин с красным, взволнованным лицом.

— Ребята, новость слыхали? — спросил он, задохнувшись.

— Что-нибудь соврешь? — спросил Дерпа.

— Совру?! Да с места не сойти, если я вру! Сам, своими ушами слыхал… Только сейчас принесли телеграмму. Начальник курсов читал, а я слышал, рядом стоял. Все, всем выпуском едем в Конную армию!..

2

В вагоне стоял густой храп. На полках, в тесных проходах и между скамейками лежали люди. Мешки, баулы, узлы, фанерные чемоданы и сундучки с подвязанными к ним дочерна закопченными котелками и чайниками — верными дорожными спутниками в те суровые времена разрухи и голода — загромождали вагон, и без того забитый людьми. Поезд еле тащился.

Начинало светать. Вихров сидел на угловой скамейке у окна и глубоко вдыхал свежий воздух, проникавший сквозь разбитое окно. Добраться до Майкопа, где стоял штаб Конной армии, оказалось делом более трудным, чем предполагали он и его товарищи (с ним ехали Дерпа и Тюрин) две недели тому назад, когда они выехали из Петрограда. Поезда были переполнены так, словно вся Россия погрузилась в вагоны и катила куда-то искать сытой жизни. Однако после нескольких пересадок им повезло. В день их прибытия в Воронеж здесь был сформирован прямой поезд до Ростова. С волной других пассажиров их внесло в вагон, закружило и разбросало по лавкам. Этим поездом они ехали уже третьи сутки, то лежа, то сидя. Пустив в дело руки, Дерпа успел завладеть верхней полкой и с комфортом расположился на ней, резонно заметив, что спекулянты-мешочники могут и постоять. Теперь, чередуясь с Вихровым, он отсыпался, наполняя купе громким храпом.

Замедляя ход, поезд подходил к станции. За окном проплывало паровозное кладбище. На сереющем фоне рассвета отчетливо вырисовывались проржавленные корпуса паровозов с давно потухшими топками. Протащившись мимо полуразрушенной станции с черными глазницами окон, поезд круто остановился. Со стен и полок посыпались вещи.

— Ух ты, окаянная сила! — плачущим голосом вскрикнул сидевший на полу человек с острой бородкой, охая и потирая затылок.

В вагоне зашевелились, послышались голоса и глухое покряхтывание.

Дерпа тяжело перевалился на другой бок и, с трудом раскрывая припухшие веки, посмотрел в окно.

— Слышь, братко! — позвал он, свешиваясь с полки и трогая за плечо сидевшего внизу Вихрова.

— Чего тебе? — поднимая голову, спросил Вихров.

— Какая станция? Не знаешь?

— А черт ее знает… Не видно, — сказал Вихров.

— Александро-Грушевск это, товарищ, — сказал чей-то голос.

— Ну?! — Дерпа с радостным воплем обрушился с полки.

— Ты что, ошалел?! — сердито крикнул Вихров, поджимая ушибленную ногу.

— Это ж моя станция! Я здесь почти пять лет в шахте работал… Пойти, может, своих ребят увижу… — говорил Дерпа, протискиваясь к выходу из вагона и шагая через узлы.

Поезд долго стоял. Вихров тоже хотел выбраться подышать свежим воздухом, но в тамбуре набилось столько народу, что он только досадливо махнул рукой и, с трудом перелезая через узлы и ноги сидевших, возвратился на место.

В дверях задвигались. В вагон пробирались два человека. Передний, с бородой веником, стриженный в скобку, остановился, держа шапку в руках, оглядел пассажиров и сказал бодрым голосом:

— Граждане, пожертвуйте в пользу машиниста, кто сколько может, а то до ночи будем стоять!

— И что же это, граждане, делается? — запальчиво заговорил пассажир, ушибленный сундучком, с видом крайнего возмущения посматривая на окружающих. — В Лисках давали, в этом… как его?. тоже, а здесь, значит, обратно платить? — Он пошарил за пазухой, вытащил туго набитый бумажник, достал из него билет и, тыча в грудь бородатому, продолжал: — У нас билеты купленные. Да рази можно, чтобы пассажирам по три раза платить?!

Бородатый развел руками и, склонив голову набок, сказал вразумительно:

— Экий же ты, гражданин, несознательный! А разве машинист обязан без смены везти? Скажи спасибо, что он в наше положение входит — третьи сутки везет!.. Давай, давай, граждане, не скупись! Скорее доедем…

— Непорядок это, — строго заметил пожилой человек, по виду рабочий.

Он сердито отвернулся, взял свой сундучок и пошел из вагона. Остальные полезли кто в карман, кто за пазуху. В шапку щедро посыпались деньги.

Внезапно за стеной вагона послышались встревоженные голоса, крики.

— Полно здесь! Полно!.. Куда лезешь? — зло кричал чей-то голос. — Не пущай ее, Петька! Нашли время с ребятами ездить. Не пущай, говорю!

Послышался звон разбитого стекла и вслед ему отчаянный женский вопль.

— Ты как смеешь, гад, бабу бить?! — вдруг зазвучал другой голос. — Ишь, паразиты! Зараз всех расшибу! А ну дай дорогу!..

В тамбуре зашевелились. В дверях появился высокий плечистый человек с глубоким сабельным шрамом на красивом лице. На вошедшем была казачья фуражка и туго перехваченный кавказским ремешком коротенький полушубок, поверх которого висели шашка и револьвер в изношенной кобуре. Одной рукой он придерживал на плече связанное веревкой седло, другая была занята переметными сумами. Из-за его плеча несмело выглядывало заплаканное лицо молодой женщины.

— Здорово ночевали, товарищи! — неожиданно весело поздоровался он, улыбаясь и показывая белые и ровные зубы.

Никто из близсидевших не ответил.

— А ну, граждане, уступите кто место гражданочке, — продолжал он, вдруг помрачнев.

В ответ послышалось глухое ворчание.

— Эх, граждане, стало быть, вы несознательные! — сказал с укором вошедший, сердито сдвинув угловатые брови. — Ну, ежели так, то я вас зараз в порядок произведу, не будь я боец буденновской армии… А ну, встань живком! — крикнул он сидевшему у дверей парню. — Что?.. Я те вдарю!.. Сидайте, гражданочка…

— Посмотреть бы, что у нее за дите, — мрачно заметил ушибленный сундучком. — А то теперь всякие ездиют. Другая полено тряпками обвернет — вот оно и дите: и не шумит и есть не просит.

— Я проверял, — успокоил буденновец. — Меня не обманешь… А ну, гражданин, подвинься чуток… — Он перешагнул через узлы и протискался к пассажиру в четырехугольном пенсне, соседу Вихрова, который, разложив на коленях бумажку с цыпленком, аккуратно ел, брезгливо оттопырив мизинцы.

Пассажир, блеснув стеклышками, быстро взглянул на бойца, хотел что-то сказать, но, встретив устремленный на него пристальный взгляд лихих серых глаз, поспешно подвинулся.

Боец положил седло и переметные сумы и, с трудом втиснувшись между сидевшими, потащил из кармана кисет с махоркой.

Вихров все время с любопытством смотрел на вошедшего. Этот решительный, полный энергии человек начинал ему положительно нравиться.

— Так вы, товарищ, из Первой Конной? — спросил он, со сдержанной улыбкой глядя на буденновца.

— А вы откель? — спросил боец, всматриваясь в Вихрова и с некоторым подозрением оглядывая его новую обмундировку.

Вихров пояснил ему, что вместе с товарищами едет в Конную армию, о которой они уже много наслышаны и хорошо знают о ее боевых действиях против Деникина.

Его простота и товарищеское отношение, по-видимому, понравились бойцу, и тот, проникнувшись доверием к нему, в свою очередь рассказал, что сам он с верхнего Дона, из станицы Усть-Медведицкой, служит с Семеном Михайловичем с восемнадцатого года и теперь едет в часть из госпиталя.

— Вот так встреча! — говорил он вполголоса. — Значила, к нам. Ну, в час добрый… Хоть, правду сказать, наша братва не дюже привечает вашего брата.

— Почему так? — удивился Вихров.

— Обижаются: своего разве мало народу!

— А может быть, другая причина? Боец пожал плечами.

— Да ведь всяко бывает. Народ-то с курсов едет больше молодой, необстрелянный. Случается, который и сдрейфит с непривычки. А у нас на этот счет строго.

— Ну, наши-то, петроградские, все побывали в боях, — заметил Вихров. — Юденича били.

— А-а-а! Стало быть, вы петроградские, — сказал буденновец со значительным видом. — Та-ак… Был у нас один петроградский в четвертой дивизии, я там раньше служил, — пояснил он, — а после ранения в одиннадцатую попал. В одиннадцатой-то еще нет красных офицеров. Не присылали. Вы первые будете… Так этот, петроградский, у нас в полковом штабе служил. Северьянов ему фамилия.

— Да, кстати, — сказал Вихров, — а как ваша фамилия?

— Моя? Харламов.

— Так вы говорите, товарищ Харламов, что того командира была фамилия Северьянов?

Вихров задумался, перебирая в памяти знакомых ему по прошлому выпуску товарищей.

— Нет, что-то не помню такого, — протянул он с нерешительным видом, — но возможно, что и встречались.

— А я с ним на карточку снятый. Может, припомните?

Харламов раскрыл переметные сумы, которые оказались наполненными доверху самым различным имуществом. Тут были чайник, уздечка с трензелями, пара подков, начатая буханка хлеба, большой кусок пожелтевшего от времени сала и еще какие-то свертки. Доставая один за другим все эти предметы, Харламов без стеснения раскладывал их на колени соседям. Потом он вынул из переметной сумы большую, в рубчатой чугунной сетке ручную гранату и, повертев ее в руках, положил на колени сидевшему рядом человеку в пенсне.

— Что это? — спросил тот, опасливо косясь на гранату.

— Не знаешь? — удивился Харламов. — Чудно! Гранаты не видел?

Пассажира качнуло в сторону.

— Что, граната? Заряженная? — меняясь в лице, быстро спросил он испуганным шепотом.

— А как же!.. Да ты, гражданин, не бойся, — успокоил Харламов, чувствуя, как плотно прижатая к нему нога пассажира начала мелко дрожать. — Ты не бойся. Она хоть и заряженная, но сама не взорвется… Нет. Вот ежели ее уронить… — Он подхватил готовую скатиться на пол гранату и продолжал, с беспечным видом перекатывая ее на ладонях: — Конечно, ежли эта граната попадется в руки дураку, то, будьте уверены… Да.

Наступило молчание.

— Пойти, что ль, покурить, — как бы про себя сказал мешочник, ушибленный сундучком.

Он поднялся, подхватил свой мешок и, ступая на ноги сидевшим, быстро выбрался из вагона. Два-три пассажира, завозившись, поспешили следом за ним.

— Дурак ведь без понятия, — продолжал Харламов, обращаясь к человеку в пенсне и глядя на него со скрытой враждебностью. — Мало ли чего ему в голову влезет! Вот, к примеру, был у нас в сотне, еще в германскую, один казачок. Ну, не так чтобы очень дурной, а, как говорится, с-под угла мешком вдаренный. Да. И вот попадись ему точь-в-точь такая граната. У немца взял. Так он, стало быть, надумал ее в хате разряжать. Так от хаты одна труба осталась, и петух почему-то живой: видать, в трубу вылетел. Был белый, а стал черным, как грач. Да… А за так она нипочем не взорвется. Как хошь ее верти… Вот. Только с рук не роняй.

Харламов высоко подбросил гранату и ловко поймал ее в руки.

Пассажир в четырехугольном пенсне схватил свой саквояж. Бормоча, что ему нужно дать телеграмму, и часто оглядываясь, он поспешно направился к выходу.

В купе стало пусто. Только сидевшая в уголке женщина, прижав ребенка к груди и уронив голову, сладко спала.

— А вы бы, товарищ Харламов, все же поосторожнее с ней, — опасливо сказал Вихров, показывая на гранату. — Долго ли ее уронить!

Харламов откинулся назад и захохотал.

— Так она ж без запала!.. Гляжу, одни спекулянты по лавкам сидят. Ха-ха-ха!.. «Ну, — думаю, — нехай отсель выгребутся». А этот-то в очках… ха-ха-ха!. телеграмму схватился давать… Я ж, товарищ командир, этих буржуев насквозь вижу. Я вот к нему боком сидел, а видел, как он на меня змеем глядел… И чтой-то мне его личность показалась знакомая! Видать, где-то встречались. И до чего ж некоторые смерти боятся!

Говоря это, Харламов достал с самого дна переметной сумы небольшую шкатулочку и поставил ее себе на колени. Поискав в ней, он нашел фотографию и, мельком взглянув на нее, подал Вихрову.

На фотографии была изображена группа бойцов. Впереди стоял сам Харламов с обнаженной шашкой в руках. Рядом с ним снялся высокий молодой командир с широким, полным лицом.

Вихров сразу же узнал его и вспомнил, как этот командир, тогда еще курсант, помог ему однажды оседлать строптивую лошадь.

— Ну как же, я его знаю, — сказал он. — Только фамилии не помню. Он пятого выпуска. В прошлом году кончил курсы. А где он сейчас? В четвертой Дивизии?

Харламов отрицательно покачал головой.

— Нет… Убили его под Ростовом. Пикой в живот… Я, товарищ командир, тоже весь побитый. Пять ранений имею, а доси живой. — Он снял фуражку и показал глубокий малиновый шрам. — Вот под Воронежем получил. Меня было уж и хоронить собрались. Ничего, отошел. В госпитале, конечно, полежал… Стало быть, ни шашка, щж пуля меня-не берут. Ну а если и убьют, так за народное дело. Не я первый, не я последний.

Вихров некоторое время смотрел на фотографию, подом молча. подал ее Харламову.

— Так вы, значит, сейчас из госпиталя? — после не-. которого молчания спросил Вихров.

— С госпиталя. Еще оставляли. Да я не схотел.

— А седло зачем? Харламов усмехнулся.

— У нас завсегда так… Я его под койкой держал. Врач вначале шумел на меня, а потом ничего, успокоился. Так что ж, товарищ командир, давайте, что ль, места занимать, а то народ найдет.

— Я товарища позову, — сказал Вихров.

— А где ваш товарищ?

— В том конце вагона.

Вихров ушел и вскоре вернулся в сопровождении Тюрина.

— Здорово, товарищ! — бойко заговорил Тюрин, подходя к Харламову и оглядывая его черными быстрыми глазами. — Так вы из Конной армии? Вот это хорошо! Ну в таком случае будем знакомы… Ты что ж, понимаешь, раньше мне не сказал? — напустился он на Вих-рова. — Тут товарищ едет, а я лежу и ничего не знаю… А почему, братцы, у вас так свободно? Позволь, а куда делся Копченый? — сыпал Тюрин вопросами.

— Дерпа пошел своих ребят посмотреть. Он здесь в шахте работал, — сказал Вихров.

«Командирик-то дюже молодой, а, видать, бедовый, — Думал Харламов, глядя на Тюрина. — И, скажи, как их хорошо одевают!.. Толковые ребята. Сильна Советская власть — заимела своих офицеров…»

Тюрин торопливо разложил вещи на полке, подсел к Вихрову и зашептал ему на ухо:

— Слушай, Алешка, у тебя хлеба ничего не осталось? Я свой, понимаешь, поел. Есть до смерти хочу.

— У меня есть немного, — тихо сказал Вихров. — Возьми в чемодане, — он показал глазами на верхнюю полку.

Тюрин собрался было подняться, но вдруг толкнул товарища локтем. Харламов, открыв переметные сумы, доставал из них сало и хлеб.

— Товарищи командиры, садитесь со мной, — радушно пригласил он, нарезая сало большими кусками.

— Спасибо. У нас свое есть, — попытался отказаться Вихров.

— Ну ваше потом съедим, — сказал Харламов, приметив голодный блеск в глазах Тюрина. — Привыкайте к нашим порядкам. Сегодня мое, завтра твое… Берите сало, хлеб, нажимайте. Как-нибудь доедем, а там голодные не будем.

Вдоль вагонов пробежал перезвон буферов. Поезд тронулся.

— Копченый остался! — встревожился Тюрин, вскакивая с лавки с куском сала в руке и выглядывая в окно.

Но тут как бы в опровержение его слов в вагон вошел Дерпа с красным, возбужденным лицом.

— Ну как, своих повидал? — поинтересовался Вихров. Дерпа с досадой махнул рукой.

— Никого, братко, нет. Одни старики пооставались. Вся братва на фронт ушла…

Он вдруг сделал такое движение, будто споткнулся.

— Харламов?! Братко! Как ты тут? — с улыбающимся, радостным лицом он, разведя руки, пошел на казака.

— Дерпа! Здорово, брат! — весело вскрикнул Харламов.

Он вскочил с лавки и замер в мощных объятиях Дерпы. Некоторое время они стояли покряхтывая, как мерившиеся силами былинные богатыри, и сжимали друг друга так, что у обоих трещали кости.

— А я тебя сразу и не признал, товарищ командир, — говорил Харламов, когда они присели на лавку. — Здорово там тебя подковали!

Действительно, в этом подтянутом, сильно похудевшей командире трудно было узнать сразу прежнего Дерпу. Харламов подвинул ему сало и хлеб.

— Смотри, смотри, какой стал, — приговаривал казак. — Стало быть, все науки прошли? — спрашивал он, сбиваясь с «вы» на «ты».

— Да было всего, — отвечал уклончиво Дерпа, несколько стыдясь перед бывшим однополчанином за свой аппетит.

Но Харламов был только рад, что имеет возможность досыта накормить отощавшего великана. Он покопался в сумах, достал банку консервов, ловко вскрыл ее и поставил перед товарищем.

— Верно, что комбрига Мироненко убили? — спросил Дерпа.

— Верно. — Харламов вздохнул. — Под Горькой балкой убитый. С бронепоезда. Зараз Литунов бригадой командует.

— А Дундич в полк вернулся?

— Так он же раненый!

— Я знаю. Мне Гайдабура говорил. Я думал, может, уже вернулся.

— Нет. Да и навряд вернется. У него ж четыре ранения. И все тяжелые. Ребята сказывали — три пули в кость, а четвертая прошла возле самого сердца.

— Да, братко, плохи, плохи дела, — произнес Дерпа с досадой.

— А что, товарищ командир? — спросил Харламов участливо.

— Да я хотел в 6-ю дивизию проситься. К Дундичу в полк.

— Нет, уж давай к нам, в одиннадцатую. Там много наших. На укрепление перевели. И меня вот тоже.

Дерпа ничего не ответил. Известие о том, что Дундич, возможно, не вернется больше в строй, ошеломило его. «Да как же так? — думал он. — Неужели больше и не увидимся? Такого командира потеряли!..» С именем Дундича у него было связано столько дорогих воспоминаний, что ему захотелось остаться одному. Он поблагодарил Харламова и, сославшись на то, что плохо спал ночью, полез к себе на верхнюю полку…

Вечерело. Поезд непривычно быстро шел по степи. За окнами проплывали темные шапки покинутых шахт. Высоко в небе светил месяц. Вихров и Харламов лежали на полках и тихо беседовали.

Еще днем Вихров и его товарищи твердо решили просить назначения в 11-ю дивизию, в полк, где служил их новый знакомый, и теперь Вихров расспрашивал Харламова о жизни полка и обо всех тех мелочах, которые, естественно, интересовали и волновали его.

Харламов, с самого начала почувствовавший расположение к молодому командиру, обстоятельно отвечал на вопросы.

Разговор незаметно перешел к боевым действиям. Вихров высказал предположение, что, очевидно, под Ростовом был самый сильный бой из всех боев, которые вела Конная армия. Харламов сказал, что он долго лежал в госпитале, но, по его мнению, наиболее тяжелые бои происходили после Ростова, во второй половине февраля двадцатого года, когда под станицей Егорлыкской произошло единоборство почти всей красной и белой конницы.

— Пятнадцать дней без передышки дрались, — говорил Харламов, — а местность ровная — шаром покати. И мы и они фронт верст на десять раскинули. И понимаете, какое дело: и нам охота их с флангов обойти, а им — нас. Так, бывало, и скачем всей массой напротив друг дружки. И ни тот, ни другой не уступит. У них генерал Павлов командовал.

— Я читал в газете, что конный корпус генерала Павлова замерз под станицей Торговой, — сказал Вихров.

— Правильно, — подтвердил Харламов. — Там, стало быть, тысяч восемь замерзло, и все по дурости Павлова.

— Как это?

— Да ведь он повел их по левому берегу Маныча. Хотел поскорее с нами сразиться. А там ни клочка сена, ни жилья. Четверо суток кони были не кормлены. А тут морозы. Так и погубил всех.

— Значит, и боя не было?

— Почему? Бой был. Он, Павлов, со степи вышел, мы в Торговой ночевали, и хотел с ходу нас сбить. Внезапно. А мы ему такого дали, что он опять в степь подался. Пошел ночевать на станицу Меркуловскую. А тут метель началась. Он с дороги сбился. А вы знаете, какой ветер в степи? Крутит — не поймешь откуда, и сверху и снизу, со всех сторон, — дохнуть нельзя. Идти нет никакой возможности. До костей прожигает… Наутро нам выступать. Только отъехали версты три-четыре, глядим — по всему полю мерзлые лежат. Кто в одиночку, кто в обнимку, кто целыми кучами. И кони так же. Какой, поджав хвост, стоя в снегу, замерз, какой лежа. И, понимаете, в одну ночь чисто в скелеты превратились. Одна шкура да кости. И так до самого Егорлыка… Как я понимаю, замерзли те, которые на слабых конях, остальные ушли. Подъезжаем к хутору. Постой, как его?.. Нет, позабыл. Глядим — в балке сотни две белых стоят в конном строю. Увидели нас, выхватили шашки, «ура» кричат, а в атаку пойти не могут — кони под ними шатаются. Лица у всех черные — обмороженные. У одного глаз на жилке, как на красной нитке, висит. Семен Михайлович посмотрел на них и говорит: «А ну их к черту, не рубите, будь они прокляты! Забрать в плен. После разберемся…»

— На этом дело и кончилось? — поинтересовался Вихров»

Харламов посмотрел на него с таким видом, словно обиделся.

— Да что вы, товарищ командир, — сказал он, покачав головой. — Тут самые бои начались. Вы, может, думаете, что все это легко проходило? Порубали, погнали, и только? Нет, было такое — умру, не забуду. Ведь с обеих сторон сошлись рубаки, каких свет не видывал. Кай мы сбили их под Егорлыком, так потом до самого Новороссийска с боями гнали. Там, под Егорлыком, меня снова поранили. Было совсем конец пришел, да спасибо комиссару нашей дивизии Хрулеву. Он там всех выручил.

— Да. Замечательные ваши бойцы, — заметил Вихров, помолчав.

— Очень даже хорошие ребята, — подхватил Харламов. — Друг за друга крепко стоят. Товарищество понимают. Да вот у меня есть дружок, Дмитрий Лопатин. Он из-за меня тоже в одиннадцатую дивизию перешел. Вместе служим. Молодой, лет двадцать, а старому бойцу не уступит… И начдив у нас замечательный. Раньше был Матузенко, а теперь Морозов заступил. Вот это командир! Они с Семеном Михайловичем еще с партизанского отряда вместе…

Так они беседовали почти до полуночи и, только наговорившись вдоволь, собрались спать. Харламов тут же заснул, но Вихров еще долго ворочался. Перед ним стояла страшная картина замерзающего в степи конного корпуса белых…

Утром поезд наконец прибыл в Ростов. Харламов надел буденовку и пошел к коменданту вокзала справиться, когда будет поезд в Майкоп. Спустя некоторое время он возвратился и сообщил, что Конная армия уже несколько дней как выступила из Майкопа и не сегодня-завтра будет в Ростове и что в находившийся по соседству Батайск уже прибыли какие-то конные части.

3

— Так что, можно полагать, я ошибся при первом подсчете?

— Возможно.

— Ну а сколько теперь у вас получается, Сергей Николаевич? — спрашивал Зотов своего собеседника, секретаря Реввоенсовета Орловского, который сидя за счетами напротив него, помогал ему составлять списки личного состава.

Орловский быстро прикинул на счетах.

— Вы не учли нестроевых в Особой бригаде, — сказал он, поправляя очки.

— Ну вот, теперь правильно. — Зотов доброжелательно взглянул на Орловского. — Так и запишем.

Он пометил итог и, взяв лист чистой бумаги, начал что-то писать.

— Степан Андреич, вы бы хоть перерыв, что ли, сделали, — укоризненно заметил Орловский. — Нельзя же так! Поберегите здоровье. Уж скоро вечер, а вы с раннего утра не вылезаете из-за стола… Посмотрите хотя бы, какие я замечательные книги достал, — кивнул он на маленький столик, на котором лежали три толстых тома в роскошных кожаных переплетах.

Зотов отрицательно покачал головой.

— Нет уж, друг мой. Я, знаете, привык доводить до конца каждое дело.

Он с солидным достоинством причесался, густо покашлял и, морща лоб, погрузился в работу.

На улице послышался шум подъехавшей машины. Орловский подошел к окну посмотреть.

— Командующий приехал, — сказал он.

За стеной послышались звуки торопливых шагов, дверь распахнулась, и в комнату быстро вошли Ворошилов, Буденный и Щаденко.

Они подошли к большому столу, за которым сидел Зотов, и стали рассаживаться.

— Сергей Николаевич, — позвал Ворошилов Орловского, — берите бумагу, присаживайтесь. — Он взглянул на часы. — Так„. Какие у нас сегодня вопросы?

— Первое — приказ на поход, — сказал Буденный. — Степан Андреич, приказ готов?

— Готов, товарищ командующий. Только переписать не успел.

— Не будем терять времени, — сказал Ворошилов. — Вы, товарищ Зотов, прочтите по черновику, а мы послушаем.

Зотов взял приказ и, кашлянув, начал медленно читать, после каждою пункта вопросительно поглядывая то на Ворошилова, то на Буденного.

Приказ предусматривал порядок движения Конной армии с Северного Кавказа на далекий Юго-Западный фронт. Армии предстояло пройти походным порядком более тысячи верст, двигаясь через Ростов на Екатеринослав и Умань.

Зотов кончил читать и убрал приказ в папку.

— Все? — спросил Ворошилов.

— Все, Климент Ефремович.

ЧАСТЬ ТЕКСТА УТРАЧЕНА

стриженными усами и прямым тонким носом, он надел буденовку и, оправив френч, вышел во двор.

Бурый с белыми бабками жеребец Гладиатор, а попросту Мишка, привязанный у тачанки рядом с небольшим рыжим коньком, встретил его приветливым ржаньем.

Ординарец Крутуха, терский казак, деловито вьючил седло.

— Здравствуй, Крутуха! — поздоровался Ладыгин.

— Здравия желаю, товарищ комэск! — не отрываясь от работы, бойко ответил Крутуха.

Иван Ильич подошел к коню и заглянул в переметные сумы.

Крутуха бросил на командира быстрый взгляд.

— Консервы с полка привезли. Какие-сь чудные банки, не по-нашему на них написано. Трофеи. Я уж получил, — негромко проговорил Крутуха, искоса поглядывая, какое впечатление произведет на командира его сообщение,

— Добре. Смотри береги. Они нам еще в пути пригодятся, — сказал Ладыгин.

Он оглядел двор и увидел лежавшего на бревне большого сазана.

— Где рыбу взял? — с удивлением спросил он.

— Ребята принесли. Бреднем наловили.

— Вот это добре. Отдай хозяйке на завтрак.

Крутуха молча кивнул.

— Не перековать ли нам правую? — спросил он, когда Ладыгин с грубоватой нежностью потрепал жеребца по упитанной шее.

Иван-Ильич нагнулся, поднял у жеребца ногу и стал внимательно осматривать ковку. Мишка прижал уши, шаля, куснул Ладыгина зубами за плечо и, притворяясь рассерженным, грозно всхрапнул.

Иван Ильич выпрямился.

— Ты что ж это, а? Разве можно хозяина так? — Он с укоризненным видом покачал головой. — Фу, срам какой!

Увидев, что глаза хозяина смотрят с обычным мягким выражением, Мишка повел ушами, качнул мордой, словно улыбнулся. Он хорошо знал, что этот молчаливый ласковый человек только притворяется сердитым и никогда не ударит. Жеребец доверчиво ткнулся губой в хозяйский карман и, получив кусок сахару, захрустел, помахивая коротким хвостом и медленно двигая надглазными ямками.

Ворота скрипнули. Держа под мышкой сундучок и шинель, во двор вошел военком первого эскадрона Ильвачев.

Не спеша ступая длинными ногами, Ильвачев подошел к Ладыгину, поставил сундучок, положил сверху шинель и раздельно, словно отрубая слова, сказал:

— Здорово! К тебе назначен. Военкомом. — И, помолчав, добавил: — Во всех отношениях.

— Ну? Вот это добре! — искренне обрадовался Ладыгин.

Еще во время формирования в Туле их связала общая любовь к книгам. Иван Ильич знал, что Ильвачев до революции был наборщиком в типографии, где, работая по ночам, испортил зрение. Поэтому при чтении ему приходилось пользоваться очками. Очки он терпеть не мог, постоянно терял их и вообще относился к ним с крайним пренебрежением.

— Так поверишь, что назначен к тебе, или бумажку показать? — спрашивал Ильвачев, покачиваясь на своих длинных ногах.

Иван Ильич взглянул на его худое остроносое бритое лицо и усмехнулся.

— Так, значит, я заступил, — сказал Ильвачев. — Пусть мое хозяйство пока здесь постоит, я схожу за конем… Да, товарищ Ладыгин, комиссар ничего тебе не говорил насчет ликвидации неграмотности?

— Нет. А что?

— Приказано за время похода ликвидировать. Иван Ильич в недоумении пожал плечами.

— Как же на походе ее ликвидировать? На дневках [25], что ли?

— Зачем на дневках? На дневках все равно не успеть. А я придумал. Смотри!

Ильвачев нагнулся, открыл сундучок и вынул из него пачку крупно нарезанного картона.

— Видишь? — он показал Ладыгину огромную букву.

— Ну, буква. А дальше? Как ты учить-то будешь?

— Очень просто. Всех неграмотных в голову эскадрона. Переднему бойцу букву на спину, а остальные — учи! Все равно делать нечего во всех отношениях.

— А ведь ловко! Ха-ха-ха-ха, — расхохотался Иван Ильич. — Молодец! Здорово придумал.

— Уж не знаю как, но комиссар одобрил. У меня тут целых три комплекта. — Ильвачев хозяйски похлопал по пачке. — Всю ночь сидел писал… Ну ладно, я пошел. Да, имей в виду: начальство ходит по эскадронам.

Ильвачев, размашисто ступая, пошел со двора.

— К нам, что ли, комиссар? — спросил Крутуха, кивнув вслед Ильвачеву.

— К нам. А что?

— Ребята его больно хвалят. Говорят, замечательный человек!.. Товарищ комэск, комполка идет! — сказал он настороженно.

По двору шли два человека: высокий в черкеске, лет тридцати, с крупным бритым лицом — командир полка Поткин-Посадский и небольшого роста, но такой плечистый, что казался квадратным, комиссар Ушаков.

Иван Ильич пошел навстречу им и доложил о состоянии эскадрона.

— Ого! Силен, Ладыгин, уже рыбки успел подловить, — улыбаясь, сказал Поткин, здороваясь с Ладыгиным и показывая на рыбу.

— Бойцы наловили, товарищ комполка, — сказал Иван Ильич.

Поткин нагнулся и взял рыбу.

— Фунтов на десять… Славная уха будет! — проговорил он, бросая рыбу и повертываясь к Ладыгину. — Ну как деда?

— Плохие дела, товарищ комполка.

— Что, старики остаются?

— Сегодня Назаров ушел.

Поткин с сожалением покачал головой.

— Да, жаль… Комиссар вот говорит, что они со своей земли не хотят уходить. Побили, мол, Деникина, и с нас, значит, хватит… Жаль, хорошие ребята были…

— А ты с ним говорил? — спросил Ушаков Ладыгина, пытливо глядя на него карими, монгольского разреза глазами.

— Ну как же!

— А он что?

— Известно что: хозяйство, мол, разрушено, разбито.

Во дворе послышались шаги. К ним шел черный как жук приземистый человек в накинутой на плечи лохматой бурке. Это был командир третьего эскадрона Карпенко.

— Вы меня требовали, товарищ комполка? — спросил он, подойдя к Поткину и глядя на него черными хитроватыми глазами.

Поткин сердито взглянул на него.

— Требовал. Что такое опять у тебя случилось? Жители приходили, жаловались — забор, мол, поломали.

— Да ну их, товарищ комполка! Брешут! У них доску возьмешь, они кричат: «Заборы палят!»

— Ты все же смотри, — строго сказал Ушаков. — Читал последний приказ?

— Читал. — Карпенко, стараясь скрыть смущение, переступил с ноги на ногу.

— Ну вот. А раз читал, то смотри в оба. А не то трибунал. Так-то…

Наступило неловкое молчание.

— Разрешите взойтить! — послышался от ворот сиповатый старческий голос.

Поткин повернулся на голос. В открытых воротах стоял дежурный по полку командир взвода Захаров, пожилой, добрейшей души человек, прозванный бойцами «папашей» за то, что звал всех сынками.

— Заходи. Чего тебе? — спросил Поткин.

— Разрешите доложить, товарищ комполка. Прибыли красные офицера. Три человека, — доложил Захаров, подойдя к командиру и придерживая руку у шлема.

— Сильно!.. Где они?

— А вон у штаба стоят, — показал Захаров.

На противоположной стороне улицы, у палисадника, окружавшего большой дом штаба полка, стояли Вихров, Дерпа и Тюрин.

Поткин и все остальные молча оглядывали молодых командиров. На них были длинные, щегольские кавалерийские шинели, туго стянутые желтыми боевыми ремнями, аккуратно сшитые фуражки и хромовые сапоги с блестящими шпорами. Тут же стояли чемоданы в чехлах.

— А ведь ничего себе ребята, — заметил Ладыгин. — Видно, их там основательно жучили… Карпенко, ты себе будешь брать командиров?

— На черта мне нужны эти фендрики! — отмахнулся Карпенко. — Ворон пугать? И не поймешь, что они такое. Не то старые офицера, не то черт те что! Они же в первом бою убегут, «мама!» закричат.

— Значит, не хочешь брать? — спросил Ушаков, глядя на Карпенко со скрытой усмешкой.

— Прошу ослобонить, товарищ комиссар. Ну их! С ними, с корнетами, только наплачешься.

— Ну как хочешь… А ты, Ладыгин?

— А мне дайте одного, — попросил Иван Ильич. — У меня первый взвод без командира.

— Так вы, значит, с Петроградских курсов? — спрашивал Иван Ильич, доброжелательно оглядывая Вихрова, который чем-то напоминал ему сына, погибшего в начале гражданской войны. — Что ж, хорошие курсы… Ну, а командовать вам приходилось?

Вихров ответил, что был старшим курсантом.

— Вот это добре, — сказал Ладыгин. — Практика — великое дело… Так вот, товарищ Вихров, поимейте в виду, что наши ребята, конечно, не курсанты и с дисциплинкой у нас слабовато. Так что постарайтесь прибрать взвод к рукам.

Он вынул из кармана записную книжку, вырвал лист и стал писать записку.

— Ну что ж, заступайте на первый взвод, — продолжал он, свертывая записку и подавая ее Вихрову. — Помощником у вас будет взводный Сачков. Старый солдат. Он сейчас временно командует взводом. Передайте ему ату записку, примите взвод, а после приходите оба ко мне. Да поимейте в виду, что через два часа выступаем в Ростов… Крутуха! — позвал он ординарца. — Проводи товарища командира до Сачкова.

Вихров и Крутуха вышли на улицу. У соседних, обсаженных тополями дворов чей-то простуженный голос кричал:

— Маринка, слышь? Передай врачу, чтоб бричку под сахар налаживали!

Ему, видимо, что-то ответили, потому что на этот раз голос закричал громко и сердито:

— Ну да, проспал! Это вы спать горазды! Давай скорей! Там уж, факт, дожидают!

Крутуха, по всей вероятности, узнал голос, потому что усмехнулся и покачал головой.

— Кто это кричит? — поинтересовался Вихров.

— Да лекпом наш, Кузьмич, очень даже интересный человек.

Они вышли к крайнему порядку дворов.

— Сюда, товарищ командир, — показал Крутуха на ворота большого дома под железной крышей.

Вихров вошел во двор.

Перед выстроенным в две шеренги взводом суетился немолодой уже маленький рыжеватый человек с кривыми ногами.

— Будете вы меня слушать или нет? — тонким голосом бойко кричал он, петухом наступая на взвод. — Вы знаете, кто я такой? Нет? Ну, вот ты, Лопатин, к примеру, скажи, — подступился он к стоявшему на правом фланге Лопатину. — Скажи мне, кто я такой?

— Известно кто, — улыбаясь, ответил Митька Лопатин, — взводный Сачков.

— Взводный Сачков! Хе! — передразнил тот. — Вот и не знаешь. Я есть ваш отец, а вы мои дети. Понимаете? Вот! И вы должны меня слушать, а не безобразничать. Вот!.. И куда это годится? — приседая и разводя руками, продолжал он. — Не поспели заехать в деревню — и все ударили по молоку! Разбежались по хатам! Оглянулся — один Лопатин едет. Да и тот только потому едет, что животом болеет. Рази это порядок? А? Будете вы меня еще подводить, я вас спрашиваю?.. Комэск ругается, трибуналом грозится. Распустились, понимаете!.. — Сачков остановился, отер пот на лбу рукавом, расправил рыжие усы и, неожиданно сбавив тон, спокойно проговорил: — Вот чего я вам скажу, ребята: давайте по-хорошему. А? Тогда и я буду хороший. Так-то лучше.

Он повернулся и увидел подошедшего к нему Вихрова.

— Кто такой? — спросил он сурово. Вихров молча подал записку.

Ловя на себе настороженно-любопытные взгляды бойцов, Вихров ждал, пока Сачков кончит читать.

— По списку будете принимать или как? — все так же сердито спросил Сачков, пряча записку в карман.

— Зачем по списку? Я вот сейчас так и приму, — сказал Вихров.

— Ну, давайте…

Беседуя с бойцами, Вихров стал обходить строй. Вдруг он приостановился: во второй шеренге стоял Харламов. Вихров дружески кивнул ему головой. Он знал, что Харламов служит во втором эскадроне 61-го полка, но никак не ожидал, что случай сведет их в одном взводе, и теперь, увидя Харламова, сразу почувствовал себя как дома. Его так же приятно поразило то обстоятельство, что большинство бойцов оказались бывшими кавалеристами из тамбовских крестьян и рабочих.

— Да тут, товарищ командир, почти все тамбовские волки, — улыбаясь, сказал ему Митька Лопатин. — Только я, Харламов да Миша Казачок не с той стороны.

— Какой это Миша Казачок? — спросил Вихров.

— А вот этот, — показал Митька.

Вихров увидел стоявшего на левом фланге толстого красноармейца лет пятидесяти. Лопнувшая по швам старая черкеска плотно облегала его широкие плечи. За его немного сутулой спиной висела винтовка. Богатая кавказская шашка в ножнах черненого серебра, аршинный кинжал, два пистолета, обрез и засунутая за пояс граната завершали его вооружение. По оттопыренным же карманам можно было судить, что множество различных боевых припасов покоилось также в его широченных штанах. На его немолодом, в глубоких сабельных шрамах, восточном лице с большим мягким носом и черными жесткими, как щетки, усами застыло выражение доброты и спокойствия.

— Это что, фамилия такая — Казачок? — тихо спросил Вихров у сопровождавшего его Сачкова.

— Нет, кличут так, — сказал Сачков.

— А как все же его фамилия? Сачков пожал плечами.

— Фамилия? Гм… Вот, понимаете, я и сам не знаю. Миша Казачок, и все тут. Мы так и пишем его. И к ордену так представляли… Да… А впрочем, можно узнать. Миша! — с лаской в голосе позвал он бойца. — Скажи, как твое фамилие?

Миша Казачок повернул к нему свое полное лицо с добрыми черными, как маслины, глазами. Его толстые щеки покрылись румянцем.

— Гудушаури, — сказал он с достоинством.

— Ишь ты! Хе! — удивился Сачков, словно обрадовался. — А я досе не знал. Чудное фамилие. Вроде про душу чего-то. Ну-ну…

Распустив взвод, Вихров принялся осматривать лошадей. Когда он спросил Сачкова, где его лошадь, тот, глядя в сторону, сказал, что она в кузнице и сейчас ее приведут.

… Прием взвода подходил к концу, когда Вихров заметил в глубине двора небольшого тщедушного парня в расстегнутой на груди гимнастерке. Кроме ярко-красных штанов, на нем были лакированные офицерские сапоги, на которые он, несмотря на сухую погоду, надел блестящие калоши с подвязанными к ним огромными шпорами. Парень с беспокойным видом ходил по двору, поводя головой по сторонам, словно высматривал, что плохо лежит. Вдруг он остановился и жадными глазами уставился на новые синие брюки Вихрова.

— Кто это такой? — спросил Вихров. Сачков с безнадежным видом махнул рукой.

— Сидоркин. Барахольщик. Не любит, если что плохо лежит. Я давно до него добираюсь. — пояснил он. — Хочу его со взвода списать. Этот вопрос у меня давно стоит на повестке. Но, знаете, народу и так мало. Во взводе половина боевого состава. Что делать?

Харламов и Митька Лопатин сидели на лавочке за воротами и, мирно покуривая, толковали о предстоящем походе на Юго-Западный фронт.

Вдали, за высоким берегом Дона, виднелись уходящие в глубину полосы зеленевших полей. За полями, среди садов и соломенных крыш, начинались длинные улицы пригорода с неодинаковыми по величине белыми домиками. Дальше, в синеющей дымке, открывалась холмистая панорама Ростова. По ту сторону Дона тонко, с переливами, кричал маневровый паровоз, и вниз по реке катились звенящие звуки — на станции формировались составы.

— Это не под нас, Степан? Как думаешь, а? — спрашивал Митька, показывая на тонко струившийся дымок паровоза.

— Нет, — несколько помолчав, сказал Харламов. — Ты гляди, сколько нас. Одних строевых тыщ двадцать. Это сколько же поездов надо!.. Нет, по моему рассуждению мыслей, нам не иначе, как походом идти.

— Ух, ну и зол же я на этих поляков! — с досадой добавил он, помолчав. — Только б мне добраться до них — ни одного в плен не возьму.

Митька Лопатин с удивлением взглянул на приятеля.

— Так ты, значит, собираешься биться с поляками? — спросил он, усмехнувшись.

— А с кем же? — опешил Харламов.

— Надо соображение иметь, — рассудительно заговорил Митька-Лопатин. — Ты, поди, думаешь — их рабочие или крестьяне очень хотят с нами воевать? Как бы не так! Они ж трудящиеся, нам родные братья. Им очень это по вкусу пришлось, что мы своего царя и буржуев скинули. Мы с панами биться идем, с белополяками, а это, как бы сказать, все равно что паши белогвардейцы. Вот с кем биться будем. Понимать это надо…

На улице послышался легкий стук конских копыт. Харламов поднял голову. Молодой боец вел игравшую на поводу пегую лошадь.

— Куда ведешь? — спросил Харламов. Боец усмехнулся.

— Новому командиру. Он коня себе требовал.

— Так она ж не дается?

— А мы спытать хотим, что он за кавалерист. А то ездиют тут всякие…

— Не води! — строго сказал Харламов.

— Сачок велел. Харламов нахмурился.

— Вы вот что, ребята: эти шутки бросьте. Парень он хоть и молодой, но хороший и нам подходящий. Я его знаю. Веди ее зараз же обратно! А Сачку скажи, что кобыла, мол, вырвалась и убежала… Да смотри у меня…

Возвратись в эскадрон, Ильвачев беседовал с Иваном Ильичом и находившимся тут же секретарем партийной ячейки Леоновым, пожилым луганчанином, гордившимся своей совместной работой с Ворошиловым и Пархоменко, когда в дореволюционные годы они работали на заводе в Луганске.

Разговор шел о предстоящем походе. Леонов отмечал, что за последнее время бойцы окрепли морально и выросли политически. Поэтому, как говорил он, задача, которую ставили бойцы себе прежде — воевать за свою хату, за свое село, — отошла на задний план. Теперь перед ними уже более широкие горизонты и цели. Они подлинные солдаты пролетарской революции и готовы жертвовать своей жизнью за рабочее дело.

— Конечно, среди них есть несознательные элементы. — гудел Леонов сипловатым баском. — Вот, к примеру, в нашем эскадроне Назаров и Хвыля. Добровольцы. Не желают идти на Западный фронт. Уж я к ним и так и так подходил. Стыдил. Примеры давал. Уперлись несообразно. Хозяйство, мол, поразбито. Так и не уговорил.

— Сколько в эскадроне партийцев? — спросил Ильвачев.

— С командиром пять человек. Да вот еще двое подали заявления. — Леонов провел рукой по полевой сумке. — Лопатин и Харламов. Дружки.

— Что за люди?

— Ребята замечательные. Один наш, донбассовский, другой с верхнего Дона.

— А ты их хорошо знаешь?

— Хорошо. У меня весь эскадрон как на ладони.

— Прекрасные бойцы! — сказал Иван Ильич. — Я давал рекомендацию.

— Ах, да! — спохватился Леонов. — Чуть не забыл. — Он вынул из кармана записную книжку и, заглянув в нее, сказал: — Вот еще происшествие. Марко Кирпатый с третьего взвода спирту достал. Напоил Гришина и подбивал его красть мед у хозяина. Сущая несообразность.

— Скажите командиру взвода, пусть пошлет обоих ко мне, — приказал Ильвачев.

— Есть такое дело. А какие будут установки на ближайшее время? — спросил Леонов, пряча книжку в карман.

— Дисциплина движения на походе и сбережение конского состава, — отозвался Ильвачев. — Я проведу беседу перед выступлением.

— Так мне покуда можно идти?

— Можно. Да пошлите поскорее этих двух человек. Леонов поднялся, приложил руку к козырьку суконного шлема и, опустив ее, пошел со двора.

— А, кажется, хороший старик, — сказал Ильвачев, глядя ему вслед.

— Толковый, — подтвердил Ладыгин. — Бойцы его очень уважают…

К двенадцати часам дня весь Ростов пришел в движение. По улицам валил густыми толпами народ. Балконы и окна домов были полны любопытных. Во все стороны сновали мальчишки.

С верхних этажей уже было видно, как, поблескивая оружием в густой туче клубившейся пыли, в город входила колонна. Горожане выходили на улицы и, возбужденно переговариваясь, толпились вдоль тротуаров.

Внезапно в глубине улицы показалось несколько всадников. Махая плетьми, они гнали галопом. Слышно было, как подковы рассыпали по камням мелкую дробь. Передний, в шахтерской блузе и расстегнутом шлеме, с ходу остановив лошадь так, что она заскользила на задних ногах, спросил, как ближе проехать к ипподрому. Получив ответ, он взмахнул плетью и пустился в галоп. Вдоль улицы пробежал легкий трепет. Народ зашумел, колыхнулся, подвинулся вперед. Вдали послышались громкие крики «ура». Люди приподнимались на носки, поглядывая в глубину улицы, но там ничего не было видно, кроме целого моря голов.

— Едут! Едут! — раздались голоса.

Из-за поворота появились два всадника. За ними, по шестеро в ряд, ехали трубачи на белых лошадях. Позади трубачей колыхались распущенные знамена, а дальше, во всю ширину улицы, сплошной стеной двигались всадники.

Онемевшая на минуту толпа затаив дыхание наблюдала за войском. И было на что посмотреть: с тяжелым топотом, грохоча артиллерийскими запряжками, в облаках пыли, поднятой копытами лошадей, с лихими песнями и под звуки труб в город вступала Конная армия.

Впереди трубачей на сером в яблоках жеребце ехал начдив Тимошенко. Его большая, словно высеченная из камня фигура покачивалась в тал шагу лошади. Рядом с ним ехал Бахтуров.

За ними, по двенадцать в ряд, в малиновых, синих и черных черкесках с белыми башлыками двигался штабной эскадрон. Дальше буйной лавиной на разномастных лошадях и в самой разнообразной одежде ехали бесконечные ряды головного полка. Гимнастерки, черкески, английские френчи и шахтерские блузы бойцов, барашковые кубанки, шлемы, желтые, алые и голубые околыши фуражек всех кавалерийских полков старой армии и яркие лампасы донских казаков пестрели в глазах. Заглушая звуки оркестров, гремели веселые песни. Запевала штабного эскадрона, юркий молодой казачок, заводил старинную переделанную на новый лад песню:

И когда хор, уже готовясь оборвать припев, брал разом, здоровенный детина, ехавший позади запевалы, палил, как из пушки, оглушительным басом:

В четвертом эскадроне гармонист, растянув до отказа мехи, грянул лезгинку, да такую разудалую, что двое молодцов, тряхнув широкими рукавами черкесок, пустились лихо отплясывать, стоя на седлах. Пулеметчик с румяным лицом, водрузив на тачанку граммофон, накручивал вальс «Дунайские волны»… Песни, музыка, звуки гармоник и раскаты приветственных криков сливались в один общий гул.

Полки шли бесконечным шумным потоком, которому, казалось, не будет конца. Уже давно величаво проплыл штабной значок 4-й дивизии, а улицы по-прежнему сотрясались от конского топота, грохота батарей и пулеметных тачанок. Сейчас проходила стяжавшая победные лавры в боях под Майкопом бригада комбрига Тюлене-ва. Сам он, с молодым чисто выбритым полным лицом, ехал впереди значка, рядом с комиссаром и, видимо, рассказывал ему что-то смешное, потому что комиссар, рыжеватый, средних лет человек, откидываясь назад, громко смеялся.

Миновав городской сад, голова колонны завернула направо.

— Сто-ой!.. Сто-ой!.. — закричали впереди голоса. Бойцы придержали лошадей и, посматривая вперед, тихо переговаривались:

— Чего стали? Привал?

— Да нет, одиннадцатую дивизию пропускают — эвон сбоку зашла.

— Ну, значит, привал. Эй, с гармошкой, давай сюда, начинай!

Бойцы проворно спешивались и, пошучивая, разминали затекшие ноги. Гармонист заиграл казачка, и тотчас же залихватский плясун подхватил шашку и, грохоча шпорами, начал выделывать такие выкрутасы, что у остальных загорелись глаза и невольно задергались ноги. И вот уже пустились в пляс целыми взводами, и вскоре, казалось, плясала вся улица. А между рядами с шутками и прибаутками похаживали взводные и эскадронные затейники и балагуры.

— Ребята, гляди, одиннадцатая-то женихами какими! — крикнул румяный пулеметчик, оставив свой граммофон и выбираясь вперед.

Теперь внимание всех обратилось на 11-ю дивизию, которая, бряцая оружием, проходила на рысях по боковой улице. Всадники все, как один, были в красных штанах, зеленых шинелях и шлемах. На пиках трепетали багряные язычки флюгеров.

Следом за эскадронными показались отставшие тачанки. Ездовые, широко раскинув руки, тряхнули вожжами, и четверки белых, как лебеди, лошадей, согнув шеи, распустив но ветру хвосты и играя ногами, подхватили размашистой рысью.

Последним нагонял колонну трубач. По тому, как он, чуть сутулясь, ловко держался в седле, сливаясь своей небольшой костистой фигурой в одно целое с быстро Скачущей лошадью, по всей его глубокой, небрежно-молодецкой посадке опытному глазу было видно, что этот. человек «ели и не всю жизнь, но добрых три десятка ездит в седле.

— Климов! Климов! Трубу потерял! — крикнул из спешенных рядов 4-й дивизии чей-то молодой насмешливый голос.

Трубач гневно буркнул:

— Гляди, сачок, голову не потеряй!

Сильно пришпорив лошадь, он пустился карьером к своему эскадрону.

— Фу, насилу догнал! — проговорил он сиплым голосом, пристраиваясь к толстому и важному на вид человеку с пышными усами и баками. — Добрейшее утро, Федор Кузьмич!

— Отдежурились, Василий Прокопыч? — спросил лекпом, важно кивнув головой.

— Да вот только сменился.

— Та-ак… Ну, какие новости в штабе полка?

— Красные офицеры приехали. Три человека.

— Знаю. Вот один у нас едет, — показал Кузьмич в голову эскадрона, где ехал Вихров.

Колонна шагом спускалась по пологому склону улицы.

Впереди, за кривыми кварталами небольших домиков, открывался ипподром с видневшимися на нем квадратами уже выстроенных войск. Народ входил вместе с полками и занимал трибуны. В напоенном солнцем весеннем воздухе разливались протяжные, нараспев команды. Поднявшийся ветерок трепетал в распущенных знаменах. Народ все прибывал, шумными потоками заливая свободное поле. Подъезжали подводы, груженные бочками с пивом — подарком ростовских рабочих бойцам Конной армии. Мальчишки выискивали места получше и бесстрашно пролезали между ног лошадей.

— А ну, сачки, метись отсюда! — замахиваясь плетью и вращая притворно страшными глазами, крикнул Климов. — Стопчут вас кони, а мы отвечай!

Но исполнить подобный приказ было почти невозможно, потому что начиналась самая интересная часть зрелища. Мальчишки с деланно-равнодушным видом отходили назад, но тут же, переговариваясь и подталкивая друг друга, вновь подступали под самые хвосты лошадей.

Вихрову, стоявшему впереди взвода, хорошо было видно и слышно, как начдив 11-й кавалерийской Морозов, худощавый человек лет сорока, откинувшись в седле, протяжно скомандовал:

— Сми-иррно! Шашки вон, пики в ру-ку! — И отчетливо оборвал: — Товарищи командиры!

Команда, подхваченная на разные голоса полковыми и эскадронными командирами, покатилась вдоль фронта и смолкла.

В наступившей на миг тишине послышался далекий конский топот. Со стороны станции, здороваясь с полками, широким галопом скакало несколько всадников. Вихров увидел, как стоявшие на фланге трубачи одновременно взмахнули сверкнувшими трубами, и в ту же минуту над головами людей понеслись ликующие звуки встречного марша. Всадники приближались. Вихров уже хорошо видел их лица. Один из них, с пышными усами, был в тонко перехваченной серебряным пояском черной черкеске с блестящими газырями, между которыми полыхал на груди алый бешмет, другой, полный, был во френче и защитной фуражке.

— Ур-р-ра-а! Ур-р-ра-а! — закричали в рядах. Буденный и Ворошилов в сопровождении ординарцев промчались к левому флангу и, придержав лошадей, рысью выехали перед серединой дивизии.

Морозов подал команду. Полки построились четырехугольником.

Буденный поднял руку и высоким молодым голосом бросил в ряды несколько слов. Но набежавший ветер унес слова, и стоявший во второй шеренге Митька Лопатин ничего не расслышал.

— О чем это он? — шепотом спросил Митька стоявшего рядом Леонова.

— Тш-ш! — шикнул Леонов. — О победах говорит. Панов бить идем.

Буденный кончил свою короткую речь — он не любил говорить долго — и под восторженные крики бойцов подъехал к Ворошилову. Было видно, как он, чуть улыбаясь, что-то говорил Ворошилову и как Ворошилов, тоже улыбаясь, утвердительно кивал головой. Подобрав поводья, Ворошилов повернулся к рядам. Его рыжая лошадь в белых чулках, высоко вскидывая ногу, била землю копытом.

Ворошилов поправил фуражку, привстал на стременах и оглядел долгим взглядом смуглые обветренные лица бойцов.

— Товарищи бойцы, командиры и политработники! — зазвучал его густой отчетливый голос. — Новая опасность нависла над нашей страной…

Митька Лопатин жадно ловил каждое его слово. Слова эти настораживали, порождали тревогу. «Ишь ты! — думал Митька. — Паны задавить нас захотели. Вместе с Антантой походом идут». Антанта представлялась ему страшным чудовищем, многоголовой гидрой, которую он не один раз видел на плакатах и страницах газет.

— Мы идем не против польских рабочих и крестьян, — говорил Ворошилов. — Антанта, на содержании которой была северная, восточная и южная контрреволюция, убедилась, что ее карта бита, и перекинулась на запад, чтобы оттуда нанести удар по Советской России. Антанта подрядила на это польских панов. Она приказывает им не отзываться на мирные предложения Советского правительства… Мы стремимся к миру, но если белогвардейцы этому мешают, то у нас есть для них одно средство — оружие…

Ворошилов говорил, и в ответ на его полные гнева слова в душах бойцов поднималась волна ненависти к врагу, крепла уверенность в своей силе и мощи. Чувство это росло, отражалось в широко раскрытых блестящих глазах и, наконец, прорвалось. Неистовое и грозное «ура», как ураган, пронеслось из конца в конец ипподрома, ударилось в трибуны и, подхваченное тысячами голосов, покатилось по полю.

— Ур-ра-а! Даешь Варшаву!.. Ур-ра! — закричал Митька Лопатин и только теперь почувствовал, что рука его до боли сжимала эфес наполовину вынутой шашки.

Он огляделся: и справа и слева поднимался целый лес рук с блестевшими в лучах солнца клинками.

Впереди на разные голоса что-то командовали. Полки перестраивались и, проходя торжественным маршем, покидали ипподром.

Конная армия, взяв направление на Матвеев курган, двинулась в далекий поход.

5

Шел второй день похода.

Придерживая рвавшую повод горячую гнедую кобылу, Тюрин ехал впереди своего взвода. Все вокруг веселило и радовало его: и лежавшая по сторонам дороги ярко-зеленая степь, и пригревавшее по-весеннему ясное солнце, и веселое чириканье птиц, и ястребы, парившие в бездонно-голубом куполе неба.

Над степью поднимался свежий аромат трав и цветов, вливавший в душу бесконечно бодрое ощущение жизни. Радуясь этому волнующему чувству, Тюрин мечтал о предстоящих боях. Он очень живо представлял себе первую схватку с врагом… И вот он уже видит себя скачущим в степи со сверкающей саблей. Навстречу, спускаясь с холмов, движется какая-то темная масса. Это противник. Недолго думая, он пускает коня во весь мах. Он рубит, колет, сшибает врагов. Вокруг него падают кони и люди… Победа близка.

Громкое фырканье лошади, раздавшееся рядом, вернуло его к действительности. Он повернул голову и увидел Вихрова.

— Ну, как дела, Миша? — спросил Вихров, придерживая лошадь и пристраиваясь к нему с левого бока.

— Ох, Алешка, если бы ты знал! — возбужденно заговорил Тюрин, все еще находясь под впечатлением только что пережитой схватки. — Вот, понимаешь, мировые ребята. Да, с такими только и воевать. А рубят! Куда нашим курсантам! Один, понимаешь, показывал мне классную рубку. Знаешь баклановский удар с потягом?.. Ну вот. Так, понимаешь, ка-ак даст — дерево перерубил пополам. Да нет, я с такими в любой бой пойду. И вообще ребята что надо. Есть у меня во взводе один парень — что хочешь достанет. Вчера перед выступлением целое ведро меду принес.

Вихров быстро взглянул на товарища.

— Как принес? Зачем?

— Вот странный вопрос! Есть, конечно, — с беспечным видом сказал Тюрин.

— Да я понимаю, что есть. А как он достал? Подарили, что ли, ему?

Тюрин усмехнулся.

— Да ты что, смеешься? Какой дурак ведро меду подарит! Он вообще мировой парень: из-под земли что хочешь достанет. У него все есть. И денег много.

— Знаешь, что я тебе на это скажу? — начал Вихров, пытливо глядя на товарища. — Твой мировой парень плохо кончит. Ты не интересовался, кто он такой?

Тюрин взглянул на него с озабоченным видом.

— Да нет, не интересовался… А ведь ты прав, пожалуй… А?.. Вот, черт, понимаешь, как же я не подумал?

— В том и беда, Миша, что ты часто делаешь, а уже потом думаешь. Помнишь, я тебе еще на курсах говорил?

— Да, да… Вот, черт, дела… Подкачал, значит, а? Вихров дружелюбно взглянул на товарища.

— Ты, Миша, не обижайся, — сказал он. — Я тебе как другу советую. Помнишь, комиссар на выпуске говорил, что потерять авторитет легко, а завоевать очень трудно?

— Помню. И нисколько не обижаюсь на тебя. Ты почаще мне говори. А то я, знаешь, другой раз, не подумав, рубану сплеча, а потом хватаюсь за голову, да уж поздно.

— Да, с тобой это бывает, — сказал Вихров. — Надо тебе думать больше. Ну ладно, я поехал.

Он кивнул товарищу и хотел было тронуть лошадь, как вдруг позади них послышался быстрый конский топот. Вихров оглянулся. Вдоль колонны ехал крупной рысью молоденький всадник в черной черкеске.

— Хороша Маша, да не наша, — вздохнул Тюрин.

— Кто такая? — спросил Вихров.

— А разве ты не знаешь?

— В первый раз вижу.

— Маринка. Сестрой работает.

— Откуда ты ее знаешь? — удивился Вихров. Тюрин усмехнулся.

— Я еще в Ростове с ней познакомился. Вместе с Копченым специально в околоток ходили… Только уж больно строга. Копченый по простоте что-то ей ляпнул, а она нас обоих выгнала вон. Там еще Дуся есть, санитарка. Ничего девочка. Хорошая. Ты что, уж поехал?

— Да, мне пора, — сказал Вихров.

Он кивнул Тюрину и поскакал в свой эскадрон.

— Ну как? Проведал товарища? — приветливо спросил его Иван Ильич, когда он занял свое место в строю позади Ладыгина.

— Все в порядке, товарищ командир эскадрона, — ответил Вихров.

— Добре. А тут один командир был, хотел тебя видеть. Здоровый такой.

— Это мой товарищ. Вместе приехали.

— Я знаю. Как его фамилия?

— Дерпа, товарищ командир.

В голове колонны тронулись рысью. Иван Ильич, привлекая внимание эскадрона, поднял руку и, подобрав поводья, погнал жеребца. Эскадрон перешел на рысь.

Всадники мягко закачались в седлах. По степи покатился конский топот.

Начинало смеркаться. Степь по-прежнему находилась в движении. По дорогам тучей шла конница. Свежий ветерок шелестел в развернутых значках и знаменах.

Временами казалось, что за дальними курганами уже больше никого не осталось… Но вновь и вновь они покрывались черными массами всадников, и конский топот, песни и громыханье артиллерийских запряжек растекались в степи.

Конная армия шла на запад.

Там, у горизонта, среди дымчатых облаков, как в зареве огромного пожара, садилось кроваво-красное солнце.

6

Над Гуляй-Полем стоном стояли пьяные песни. Новоспасский и Снегиревский полки «армии» Махно прибыли сюда еще с вечера. Всю ночь шел дым коромыслом: пропивали добычу, захваченную в обозах отступившего в Крым генерала Слащева, и даже теперь, когда солнце уже давно перевалило за полдень, песни и музыка не умолкали ни на минуту.

Махно и на этот раз остался верен себе и сумел погреть руки на чужой победе. Красной Армии было не до обозов. Она стремилась не допустить ухода противника в Крым и разбить его в Северной Таврии. Махно сделал вид, что перешел на сторону красных, и крепко встал на пути отхода белых. Однако после первого же натиска Слащева он пропустил его, а часть обозов и войсковую казну захватил, благо при обозе не было артиллерии, к которой Махно испытывал чисто органическое отвращение.

Но, как говорится, аппетит приходит с едой: захватив обозы, Махно решил войти в Крым вслед за Слащевым. Для этой цели он использовал обман. Но если раньше он врывался в занятые неприятелем населенные пункты под видом свадьбы, предварительно упрятав под сено стоявшие на возах пулеметы, то на этот раз атаман намеревался войти в Крым под видом продажи капусты. Но, однако, «покупатели», разгадав его коварный маневр, так встретили «продавцов» артиллерийским огнем, что вся дорога от Перекопа до Чаплинки протяжением в несколько верст была сплошь усеяна капустными листьями… Предприятие сорвалось. Обремененная добычей, «повстанческая армия» отошла в Гуляй-Поле, или в «Махноград», как его называли махновцы.

Самого атамана в Гуляй-Поле не было. Приезда его ждали с часу на час. Тем временем «буйная вольница» продолжала гулять. Широкая площадь была забита народом. В толпе мелькали пестрые свитки, соломенные шляпы, цветные головные платки. Кое-где виднелись выкраденные из дедовских сундуков, а то и из музеев старинные кунтуши красного, желтого и голубого сукна с галунами и позументами. Изредка над толпой проплывали высокие смушковые шапки с длинными, до плеч, алыми шлыками.

Странный шум, похожий на отдаленные раскаты грома, раздавался на окраине площади. Там открывалось дикое зрелище. Какие-то фантастически одетые люди, топоча коваными каблуками, бегали по клавиатуре нескольких пианино, поставленных в ряд.

— Егей-гей!.. Ого-го! — орал лохматый парень в гусарской венгерке, держа бутылку в руке. Он прыгал на месте, с такой силой ударяя по клавишам, что они летели из-под его тяжелых сапог.

У раскинутых в ряд балаганов народу было больше всего. Оттуда доносились взвизги молодиц, говор и смех. Среди народа сновали неряшливые странные личности с длинными волосами, в измятых пиджаках и мягких фетровых шляпах — анархисты, или «ракло», как в насмешку звали их рядовые махновцы.

Рябой парень, обвешанный гранатами, с, тоял у балагана с вывеской «Парикмахер Жан из Парижа» и молча наблюдал всю эту картину. Ему приходилось повертываться то одним, то другим боком, потому что он смотрел лишь одним глазом. Другой глаз был выбит и зарос диким мясом с черной дыркой посредине.

Внимание одноглазого парня привлекло происходящее в балагане, и он стал боком смотреть в приоткрытую дверь. Кудрявая маникюрша с затейливой челкой ловко орудовала пилочкой, подтачивая ногти на унизанных кольцами толстых пальцах плотно сидевшего в кресле атлетически сложенного человека. На первый взгляд человек этот напоминал борца или боксера тяжелого веса, но он не был ни тем, ни другим, а был биндюжником из Бердянска. Курчавые рыжие волосы, выбиваясь из-под голубого околыша его залихватски измятой фуражки, жесткими колечками падали на широкий низенький лоб. Маленькая головка с оттопыренными, как у летучей мыши, ушами, большим ртом и мягким бесформенным носом никак не соответствовала его широченным плечам. Расставив толстые ноги в высоких ботфортах, он смотрел выпуклыми зелеными глазками на свои огромные красные руки, поросшие рыжеватой щетинкой.

Одноглазый сразу узнал в сидевшем Левку Задова, начальника военно-полевой контрразведки, прозванного махновцами Жабой.

В балагане находилось еще два человека. Один из них, в морском бушлате, полосатой тельняшке и в зашнурованных до колен желтых английских ботинках с блестящими шпорами, оглядывал в зеркале только что сделанную ему прическу «бабочку» с большим начесом на высокий, сжатый в висках, узкий лоб. Другой, тонкий, брился.

— Ты скоро? — спросил стоявший у зеркала, повертываясь к Левке Задову… У него было красивое лицо с черными ловко подбритыми кверху полумесяцем усиками.

— А шо ты, милый, торопишься? — отозвался Левка Задов, позевывая. — Или горит, что ли, где? Или твоя небесная кавалерия разбежалась?.. И, между прочим, я готовый. — Он медленно поднялся, сорвал с пальца кольцо и величавым жестом бросил его маникюрше. — На, коломбиночка! Носи на здоровье! Это за меня и за Щуся, — пояснил он, показывая на красавца в тельняшке. — Слышь, Щусь, а ну скажи, похож я на жельмена? — спросил он, охорашиваясь.

— Точно! Как есть жельмен, — сказал угодливо Щусь, надевая на голову матросскую бескозырку с длинными ленточками.

Вдруг Левка Задов резким движением повернулся к дверям. В балаган быстрыми шагами вошел высокий и тощий как жердь, заросший бородой человек. Он подошел к Левке и, бросив по сторонам быстрый взгляд, зашептал ему на ухо.

Левка нахмурился. На его низеньком лбу взбухла синяя жила.

— Да шо ты, Гуро?.. Золотой, говоришь? Да как он, цуцик, смел без меня!.. Ну, погоди, элемент! Я до тебя доберусь, — заключил он, багровея… — Где он?.. В штабе? Хорошо, я сейчас.

— Мне покуда можно идти? — спросил Гуро.

— Иди.

Гуро, чуть сутулясь, вышел из балагана.

— Чего он, братишка? — спросил Щусь.

— Да там одну штуку ограбили. — Левка Задов поморщился. — А я было только себе ее приглядел.

Он подмигнул маникюрше и, ступая вразвалку, направился к выходу.

Одноглазый парень, который наблюдал всю эту картину, отскочил от двери и, скрывшись в толпе, пошел вдоль балагана. Навстречу ему с музыкой и пьяными криками медленно подвигалось шумное шествие. Впереди всех, высоко вскидывая ноги, отплясывали чертовского гопака два голых до пояса человека. Один из них, с белыми шрамами на искромсанном шашкой лице, был в цветных женских чулках с голубыми подвязками и шелковых трусиках; на другом, чубатом, белели пышные, как морская пена, кружевные панталоны, из которых выставлялись его черные волосатые ноги. Пляшущим подыгрывали гармошка и бубен. Позади со смехом и криком валил кучей народ.

— Швыдче! Швыдче! — кричал идущий рядом старый махновец. — А ну, а ну, хлопцы!.. Вот так гарно! — Видимо, очень довольный, он хохотал и, приседая, хлопал себя по коленкам. — А ну, гуляй за мои! — распалясь, крикнул он, вынимая из кармана и бросая под ноги пляшущим два золотых.

Одноглазый парень, улучив момент, быстро схватил откатившуюся в сторону монету и сунул ее за щеку. Но его движение не ускользнуло от пляшущих. Они с криками бросились на него.

— Ты шо, сука, паразит, зачем гроши узял?

— Не брал я!

— Не брал? — Послышался хрясткий удар. Чубатый, в панталонах, сидел верхом на одноглазом и, засунув черные пальцы ему в рот, отдирал щеку. Другой, зверски выкатив глаза, тузил его кулакамш Острый крик прорвал воздух.

— Бьют!..

— Где, кого бьют?

— Афоньку Кривого!

— Стой! Не бей, он мне кум!

Несколько человек бросились в общую свалку. Вокруг слышались хриплая ругань, шумное дыхание. Над кучей тел взлетела рука с гранатой. Смотревшие на драку шарахнулись в стороны.

Грохот пулеметной стрельбы, раздавшийся в эту минуту на противоположной стороне площади, почти не произвел никакого эффекта. В «армии» Махно это было обычным явлением. Стреляли по любому случаю: и в знак сбора, и для выражения восторженных чувств, и просто так — по пьяному делу. Стрелял тот, кто-только хотел. Однако некоторые все же подняли головы и посмотрели по сторонам с таким видом, словно хотели спросить: кого, мол зовут? В глубине площади стоял на тачанке большой толстый человек с непомерно маленькой головой и, размахивая длинными руками, что-то кричал.

— Братишки! — позвал старый махновец. — Жаба народ кличе. Треба идти.

Толпа повалила к тачанке. Вместе со всеми как ни в чем не бывало зашагал Афонька Кривой.

Несколько сот человек окружили тачанку. Все смотрели на Левку, ждали, что-то од скажет.

— Братишки! — крикнул Левка Задов. — Мой помощник Кобчик сегодня ночью произвел самочинный обыск и взял вот эту штуку.

Толпа ахнула. Махновцы жадными глазами смотрели то на Левку, который, высоко подняв руку, держал наманикюренными пальцами золотой портсигар, то на стоявшего у тачанки тщедушного человека с бледным лицом, которому маленький нос с горбинкой действительно придавал сходство с кобчиком.

— Шо ему за это полагается, элементу? — спросил Левка зловеще.

Площадь молчала.

— Шлепнуть его! — спокойно сказал Афонька Кривой.

— Не надо!

— Пустить!

— Расстрелять! — на разные голоса закричали в толпе.

Левка Задов махнул рукой в знак того, что решение принято, сунул портсигар в карман и с довольным видом полез с тачанки.

— Ну, пошли, милый! — ласково сказал он, подходя к Кобчику и легонько выталкивая его из толпы.

Кобчик прянул в сторону, бормотнул что-то, хватаясь за тачанку.

— Ты шо, милый, боишься? Не бойся, миляга, больно не будет. Я тебя по старой дружбе так шлепну, шо и маму сказать не успеешь. Чистое дело, — успокаивал Левка.

Кобчик затрясся всем телом и, уцепившись за тачанку, залился отчаянным криком.

Левка нахмурился. Его мощная челюсть угрожающе выставилась.

— Ну, хватит! — резко сказал он. — Пошли, цуцик! Не будем волынить.

Схватив упиравшегося Кобчика за шиворот, он оторвал его от тачанки и поволок из толпы.

Спустя некоторое время у крайних хат хлопнул выстрел.

— Ишь, сволочи, не поделили! — сказал Афонька, посмеиваясь.

— Да уж Жаба… это такой… — говорили махновцы. — Своего не упустит… Вот и заимел портсигар.

Толпа расходилась. Внезапно в глубине выходившей на площадь улицы произошло движение. По улице с грохотом мчались тачанки.

— Батько! Батько приехал! — завыла толпа, бросаясь навстречу Махно.

Афонька, растопырив локти, ершом пробирался к окраине площади. Грубо толкал встречных и поперечных. Еще во время драки ему подбили здоровый глаз; он плохо видел и, потеряв направление, выбрался к окраинным хатам, когда тачанки уже проехали. Все же Афонька успел увидеть, как на крыльцо небольшого дома поднимался маленький человек в черном пиджаке, перехваченном сверху ремнями. Он был в черной папахе и в высоких сапогах со шпорами. Этот человек был Махно…

Еще задолго до гражданской войны анархист Нестор Махно, сын мясника, снискал себе зловещую славу. Начав с мелких ограблений чужих погребов в компании сельских хулиганов, он вскоре перешел к организованным налетам. Благодаря подозрительной дружбе с полицией многое сходило ему с рук. Но вот в начале 1906 года он организовал нападение на Бердянское уездное казначейство. Во время налета он произвел тройное убийство, захватил кассу и скрылся. Выданный одним из участников, Махно был приговорен к бессрочным каторжным работам, где за неповиновение его наказывали карцером и плетьми. За попытку к бегству он был бит нещадно и закован в цепи.

В 1917 году по общей амнистии Махно был освобожден и приехал в Гуляй-Поле, где вскоре приобрел широкую известность под именем батьки Махно.

Маленький, с чисто выбритым, чуть тронутым оспой землистым лицом и длинными жесткими волосами, падающими на узкие плечи, Махно напоминал переодетого монастырского служку, заморившего себя постом. По первому впечатлению это был туберкулезный больной, но никак не грозный атаман. Однако трудно было найти человека, равного ему по жестокости. Неизмеримое болезненное тщеславие одолевало Махно, и он не терпел вблизи себя людей, стоявших выше его. Не было той подлой хитрости, лжи и жестокости, на которую он не пошел бы для уничтожения не угодных ему.

Во имя своих доморощенных идей анархии Махно не признавал никакой власти. «Я буду бить красных, покуда они побелеют, а белых — покуда они покраснеют. Вот тогда и будет анархия», — говорил он, злобно стуча кулаком по столу. Попавшие к нему живыми не возвращались. Из желания быть популярным среди крестьянства Махно часть награбленного в городах добра раздавал в селах и преуспел в этом — кулацкие и неустойчивые элементы деревни охотно шли в его «армию».

Ко всему этому надо добавить, что Махно был умелый враг и не менее умелый партизан малой войны…

Сейчас он сидел за столом, положив локти на карту и запустив руки в длинные волосы. Хозяйка, вдовая попадья с испуганным лицом, молча стояла у буфета и ждала, не прикажет ли «батько» чего. Хотела нести обед, уже давно было готово, да кто его знает, бешеного: спросишь, еще запустит чем попадя. В прошлый раз едва не убил.

«Ишь, нечистый дух, как сверкает глазищами! — думала иопадья, искоса поглядывая на Махно. — И принесла его нелегкая на мою голову! И хоть бы слово сказал, черт косматый… Знай, сидит да молчит…»

За дверью заскрипели грузные шаги. В комнату, не спросясь, вошел Левка Задов.

— Почтение, Нестор Иванович! — с угодливым видом «оговорил Задов, подходя к «батьке» и пожимая протянутую ему небольшую, с белыми ногтями, холодную волосатую руку.

— Здравствуй! Новости есть? — блеснув на него глазами, спросил Махно скрипучим голосом.

— Есть… Обедать будешь?

— Буду.

— А насчет выпить как?

— Давай! — кивнул «батько».

Левка повернулся, глазами показал попадье подавать. Потом слазил в буфет, поставил на стол две бутылки коньяку, стаканчики и тарелку с огурцами. Аккуратно поправив рукава, он разлил коньяк в стаканчики — побольше в «батькин», поменьше в свой — и с нетерпеливым любопытством уставился на Махно.

— Хорош! — похвалил Махно, сделав крупный глоток. — Где разжился?

— Генеральский. Целый ящик достали.

Махно допил стаканчик, почмокал губами и снова налил.

— Так, говоришь, новости есть? — спросил он, взяв со стола бутылку и разглядывая сиреневую с серебром этикетку.

— Элементов задержали, Нестор Иванович, с Питера, путиловские. Продотрядники.

— Что? — Махно быстро поставил бутылку на стол. — Путиловцы?

— Шесть человек. Сонными взяли. Один шибко вредный, отбивался. Гуро было шею сломал… Я с ними поигрался малость. Хотел гробануть, а потом решил дождаться тебя.

— Правильно сделал. Давно я с рабочими не толковал… А где их документы?

— У меня. — Левка достал из кармана и положил перед «батькой» стопочку аккуратно сложенных бумажек.

Махно надел очки и стал молча просматривать документы.

— Ого! И карась пойма лея! — с довольным видом сказал он, проглядывая большую, в пол-листа, бумагу, в верхней части которой стояло напечатанное на машинке слово «мандат». — Это кто ж такой — Гобар? — спросил Махно.

— Тот самый, шо отбивался, — пояснил Левка. — Он, видать, главный у них. Они, сволочи, не говорят. Он и в Красной гвардии служил. Завхозом. Там есть бумажка.

— Коммунист? — Махно поверх очков кинул взгляд на Левку.

— Как же! Вот его партийный билет. — Левка, сверкнув кольцами, ткнул толстым пальцем в лежавшую среди бумажек тонкую книжечку.

— Используем, — сказал Махно, откладывая в сторону документы Гобара. — А где они сейчас?

— Я велел их во двор привести. Там с ними Гуро и Щусь с хлопцами.

— Хорошо. После обеда я ими займусь, побеседую, — сказал Махно с загадочным видом.

У Левки дрогнули ноздри. Он хорошо знал, как «батько» проводит беседы.

— Ну а еще что? — после некоторого молчания спросил Махно.

— Я хочу сказать за ту барышню, шо взяли в Глубоком. Есть такая надежда, шо она с продотряда.

— Призналась?

— Молчит. Я под нее и лампу ставил и пальцы ломал. Молчит, гадюка, только царапается. — Левка Задов, завернув рукав, показал свежую ссадину пониже локтя.

Махно снял очки и насмешливо посмотрел на него.

— Плохой ты разведчик, если у тебя люди молчат, — сказал он, усмехнувшись. — Ничего, мы заставим ее говорить. Зашейте ей кошку в живот. Только позовите меня, я приду посмотрю… Ну, все?

Левка угодливо усмехнулся, потер руки — видно, давно ждал этого вопроса. С видом заговорщика он подвинулся к Махно и, понизив голос, сказал:

— Нестор Иванович, ту коломбиночку с хутора, шо ты говорил, я расстарался.

— Ну? — Махно с довольным видом взглянул на него. — Привез?

— Здесь она… Батька не давал, топором отбивался. Пришлось его на месте пришить.

— Может, кто посторонний видел?

Левка откинулся на стуле и обеими руками махнул на Махно:

— Шо ты! Разве мне в первый раз! Все шито-крыто! А хутор мы спалили. Нехай теперь…

Левка смолк и быстро оглянулся на дверь. В комнату вошла попадья с подносов в руках. Следом за ней появился неряшливо одетый человек лет пятидесяти, с длинными, до плеч, поседевшими волосами, в мягкой фетровой шляпе и золотых очках на мясистом носу.

— Приятного аппетита, — глухим голосом сказал вошедший, оглядывая стол беспокойным взглядом серых выцветших глаз.

— Хлеб да соль, — усмехнулся Махно. — Проходи, Волин. Садись с нами обедать.

— Я уже пообедал, — сказал Волин, присаживаясь к столу и проводя нечистой рукой по давно не чесанной бороде.

— Ты все же выпей. Генеральский. Сам Слащев мне ящик прислал, — сказал Махно, усмехаясь и наливая в стаканчики.

Волин взял стаканчик дрожащими пальцами с черными ободками на длинных, как когти, ногтях и, коротко закинув голову, смахнул коньяк в рот.

— На-ка вот, закуси, — Махно подвинул ему огурцы. «Батько» внешне несколько иронически относился к анархистам, сбежавшимся к нему под черное знамя со всех сторон России, но к Волину, своему учителю, от которого еще в молодые годы перенял взгляды анархизма, относился с подчеркнутым уважением. Назначив Волина председателем военного совета «армии», Махно проводил через него все свои начинания, вплоть до печатания фальшивых денежных знаков, делая вид, что во всех своих действиях подвластен совету. А Волин, в свою очередь, во всем поддерживал «батьку».

Преждевременно состарившийся, Волин производил своей растрепанной фигурой, мало знакомой с водой, щеткой и гребнем, впечатление беглеца из сумасшедшего дома.

Хорошо сознавая, что махновщина — явление временное и рано или поздно придется расплачиваться за все злодеяния, он последнее время усиленно топил страх и горе в бутылке…

Волин налил второй стаканчик и залпом выпил. В голове гудело еще со вчерашнего дня, и теперь он в полузабытьи ссутулился на стуле, обмяк, словно у него вынули кости.

Махно хлопнул его по плечу:

— Не спи, старик! Давай выйдем во двор.

— Зачем? — спросил Волин, поднимая на него тусклый взгляд выцветших глаз.

— С путиловцами о том, о сем потолкуем, — сказал «батько» зловеще.

Махно двинул стулом, шумно поднялся и в сопровождении Волина вышел во двор.

Шесть раздетых до белья пленных, опустив головы, стояли около колодца в тени тополей. На их бледных лицах, покрытых синяками и кровавыми ссадинами, лежало выражение обреченности. И только один, стоявший справа, немолодой рабочий с черными живыми глазами, встретил Махно прямым, ненавидящим взглядом. Он повернулся к товарищам и тихо сказал:

— Поднимите головы!.. Покажем, как умирают большевики!

Махно остановился и тяжелым взглядом недобрых глаз стал оглядывать пленных. Он вообще холодно относился к рабочим, а тут были продотрядники, которых он ненавидел и расправлялся с ними жестоко.

— Ну-с, лебеди, расскажите, зачем на Украину пожаловали? — после некоторого молчания спросил он, прищурившись.

Пленные хмуро молчали.

— Понятно, — раздражаясь, заговорил Махно, — вы только в своем Питере привыкли шуметь: мы, мол, путиловцы, столпы революции, опора Советской власти… И только! — заключил он фразу своей обычной поговоркой. — Не пойму я, что вас заставляет, дураков, за города держаться… Надо сейчас же, немедленно бросать города и идти в села, степи, леса. И только! — Махно, свергнув очками, оглянулся на Волина; тот одобрительно кивал ему головой. — Ну, вот ты скажи, — подступил «батько» к подростку-рабочему с девичьим лицом. — Скажи: правильно я говорю?

— Что же тут правильного? — пожимая худыми плечами, ответил пленный. — Мне и в городе хорошо.

— Ну а тебе? — спросил Махно рабочего с черными живыми глазами. — Или ты тоже дальше своего носа не видишь?

Рабочий усмехнулся.

— Я-то вижу, а вот ты очки побольше надень, чтоб видеть дальше, — сказал он.

— Что же ты видишь? — спросил Махно, с трудом сдерживая закипавшую злобу.

— Что я вижу? — Рабочий в упор взглянул на него. — Я вишу ту великолепную жизнь, которую ни ты, ни твои подручные никогда не увидят!

— Вот как! Гм… Что же это за жизнь? — спросил Махно, шевельнув ноздрями широкого носа.

— Смотри! — рабочий простер руку вперед. — Хотя нет, ты все равно не можешь увидеть. А я вижу, и товарищи мои тоже видят. — Он прихватил стоявшего подле подростка и, прижимая его к себе, продолжал: — Мы видим новые цветущие города!.. Мы видим богатейшие поля! Мы видим работающие на них машины!.. Это счастливый труд без эксплуататоров и паразитов! Это социализм!..

Махно, тяжело дыша, смотрел на него.

— Это ты Гобар? — хрипло спросил он, сделав знак Гуро и остальным подойти ближе.

— Хотя бы! — Гобар поправил съехавшую на глаза окровавленную повязку и усмехнулся.

— Смешься, гад? — спросил Махно.

— Это кто ж такой гад?

— Ты!

— Нет, я человек, — сказал Гобар гордо. — А вот ты паразит. Не напился еще рабочей крови? Смотри, захлебнешься!

— Что?! — Махно схватился за кобуру. — Молчать! Застрелю!..

Гобар, стиснув зубы, смотрел на него. Грудь его часто вздымалась.

— А я от тебя другого и не жду, — заговорил он, помолчав. — Но имей в виду, гадина, что и вам от наших рук живым не уйти! Не будет вам места на нашей земле! Не будет…

— Руби его! — крикнул Махно. Гуро первый рванул шашку из ножен.

— Всех! Всех! — кричал Махно. Раздались стоны, крики…

В несколько секунд все было кончено.

Пошатываясь как пьяный, Волин пошел со двора. Левка Задов как ни в чем не бывало фыркал, смывал кровь у колодца. Тощий Гуро, придерживая ведро, лил ему на руки воду.

Щусь и другие махновцы заботливо протирали клинки.

— Ну, пошли в хату! — сказал Махно.

Шумно разговаривая и стуча сапогами, «батько», Левка и Щусь вошли в комнату. Волин сидел за столом, уронив на руки лохматую голову. Перед ним стояла пустая бутылка.

— Левка, коньяку! — распорядился Махно. — Садись, Щусь.

Но не успел Левка откупорить бутылку, как на улице послышался конский топот.

Щусь метнулся к окну. Неподалеку от хаты копошилась в пыли какая-то темная масса.

— Что там? — нетерпеливо спросил Махно.

— Не пойму, Нестор Иванович, — сказал Щусь, высовываясь в окно и заглядывая на улицу. — Кажись, кто-то упал… Ага, вот теперь видно: и конь и человек рядом лежат. Загнал, видно, коня. Видать, кто-то из наших.

— Давай его сюда! — сказал Махно. Щусь, гремя шпорами, выбежал на улицу.

Волин зашевелился, поднял тяжелые веки и беспокойными глазами посмотрел на Махно. В сенцах, слышно было, кого-то тащили. Дверь с шумом раскрылась, и двое людей — один в засаленной фуражке со сломанным пополам козырьком, другой гололобый — почти внесли на руках маленького человека, в английском френче. Его красное лицо с заячьей губой было покрыто черными потеками засохшего пота. Вошедшие попытались поставить его перед «батькой», но человек мешком опустился на пол.

— Дайте ему коньяку, — распорядился Махно. Стуча зубами о край стакана, человек сделал два-три глотка и попытался встать перед «батькой», но смог только присесть.

— Кто такой? Откуда? — грозно спросил Махно.

— С-пид Матвеева кургана, батько, — с трудом заговорил человек. — День и ночь трое суток витром лител… Пять коней загнал.

— Не тяни! Говори, что случилось.

— Великая сила, батько, идет… А кони у них!.. — Человек трясущейся рукой расстегнул френч, разодрал подкладку и, нашарив сложенную вчетверо бумажку, протянул ее «батьке».

Махно развернул бумажку, забегал по ней круглыми глазами и при общем молчании прочел ее вслух:

— «Батькови Махно.

Армия Буденного 21 апреля выступила из Ростова и пошла на запад через Матвеев курган.

Чирвон».

Волин и Махно переглянулись. «Батько» смахнул на пол тарелки и нагнулся над картой.

— За четверо суток они прошли верст двести, — сказал он, прикидывая на глаз расстояние. — Под Павлоградом Буденный будет дня через три.

— Что будем делать, Нестор Иванович? — спросил Волин. — Видимо, драться придется?

Заложив руки за спину и хрустя пальцами, Махно молча заходил по комнате.

— А шо, если уговорить их к нам перекинуться, Нестор Иванович? — спросил Левка Задов. — Вот было б знатно!

— Дурак! — Махно с досадой кинул быстрый взгляд на него.

— Не выслать ли навстречу им делегацию? — предложил Волин.

— Делегацию?

— Ну да. Предложить им мир, чтобы они нас не трогали, и мы с ними драться не будем, — пояснил Волин. — А если откажутся — взорвем их изнутри!

Наступило молчание.

— Пошлем! — немного подумав, согласился Махно. — Завтра выступим под Павлоград, а оттуда и пошлем делегацию. Щусь, приготовься. Поедешь со взводом. А если с делегацией номер не выйдет, то взорвем их изнутри. Направим своих молодцов: пусть вступают к ним добровольцами. А об инструкциях я позабочусь. И только!..

Параска, молодая румяная баба, вдова, самогонщица, сбегала к колодцу за водой, поставила самовар и засуетилась у печки.

Сунув на угли сковородку с оладьями, она оперлась полным, с ямочкой подбородком на черенок сковородника, рассеянно взглянула на улицу и тут же с криком бросилась к открытому окну.

— Хай тоби, чертова сатана! Хай тоби, шибенник проклятый! [26] Шо це ты зробил, болячка поганая! — ругалась она во все свое звонкое горло. — Ой лихо мне, лишенько! Зачем ты мою свинью вдарил, аж зад потянуло?! Нечистая сила твоя, сатаняка рогатый! Тоби смешно, овцепас, харя собачья, а мени горе!

Лохматый махновец, к которому относилась вся эта речь, выругался в ответ так виртуозно, что баба сначала остолбенела, а потом разразилась целым потоком самой яростной ругани. Но махновец, прозванный за большой рот Хайло, только нагло усмехнулся в ответ.

Вспомнив про оладьи, Параска кинулась к печке и ахнула.

— Оладьи сгорилы!.. Хай тоби, чертяке поганому! Шоб тебе руки, ноги переломало! Шоб тебя бугай забодал! Шоб тебе дышло в бок, байстрюк всисвитный! Турчин! Сатана! — причитала она, произнося без особенной злости привычную брань…

Потом она вернулась к окну с намерением еще поругаться, но Хайло исчез. Вместо него двое вооруженных людей с черными лентами на белых барашковых шапках вели по улице босого человека в рваном тулупе. Взглянув на худое бритое лицо этого человека, со спокойным видом шагавшего между конвойными, Параска сразу смекнула, что одежда на нем была не своя, а «батькины молодцы» переодели его.

«Ось, який дядька здоровый!» — подумала она, сочувственно глядя на задержанного.

Она еще постояла, посмотрела, как махновцы ввели пленного в контрразведку, помещавшуюся наискось от ее дома, и, вздохнув, отошла от окна…

Левка Задов уже целый час бился над допросом задержанного, суля шлепнуть ползучего гада на месте, или же зашить элементу живую кошку в живот, или вздернуть, цуцика на первой осине. Но тот оказался человеком на редкость упорным и стоял на своем, не признавая себя ни красным, ни белым.

— Ты шо?! Ты шо? — кричал Левка Задов. — Ты понимаешь, кто с тобой говорит? У меня не такие, как ты, плакали, просились!.. — Он в ярости застонал и схватился за голову. — Да я с тобой такое сделаю, что родная мама тебя не узнает!. А ну, говори, офицер, зачем приехал на Украину? — произнес он скороговоркой.

— Я уже сказал вам и еще раз повторяю, что я не офицер, а студент, и принадлежу к партии анархистов, — спокойно отвечал человек.

— Ха! Видали мы таких анархистов! — Левка; Задов усмехнулся и откинул со лба вспотевшие волосы. — И шо это такое? Как только какой элемент попадется, так обязательно студент, артист или учитель… Видали мы и артистов. Сам Собинов к нам недавно попался. Петь не захотел. Напрасно батько его отпустил. Я бы с ним поигрался. Он бы у меня все на свете запел!

В соседней комнате раздался отчаянный крик.

— Слышишь, милый! — Левка Задов кивнул в сторону.

Он еще раз внимательно посмотрел на своего собеседника и вышел из комнаты. Джек Пирс глубоко вздохнул.

— Ну? — в нем дрожал каждый мускул. Сердце колотилось с неистовой силой. Им овладела такая слабость, что ноги его словно сделались ватными. Он тяжело опустился на стул и несколько минут просидел неподвижно.

«Да, но что это за человек? — думал он. — И как он мне может помочь?.. Нет, отсюда, пожалуй, не выберешься».

В эту минуту дверь растворилась, и Артен предложил ему следовать за собой.

Джек Пирс никогда не видел Махно. Но когда он вошел в небольшую беспорядочно обставленную комнату с разбросанными по всем углам мешками, седлами и ящиками с торчавшими из них горлышками винных бутылок, он сразу понял, что маленький человек, сидевший за столом и смотревший на него тяжелыми глазами, и был сам Нестор Махно.

— Здравствуйте, садитесь, — Махно показал на пустой стул против себя. — Как ваша фамилия?

— Рубан.

Джек Пирс пожал протянутую ему маленькую волосатую руку и опустился на стул.

Артен вышел из комнаты.

Некоторое время длилось молчание. Махно, нагнув, голову, просматривал какие-то бумаги, в которых разведчик узнал отобранные у него документы.

— Так вы знаете Барона, — сказал Махно, поднимая глаза.

— Послушайте… — Джек Пирс запнулся.

— Меня зовут Нестор Иванович, — сказал Махно.

— Виноват… Так, Нестор Иванович, я не только знаком с товарищем Бароном, мы с ним большие приятели.

— Знаю. Мне Артен говорил. А как вы попали под Гуляй-Поле?

— Я пробирался в Одессу.

— Зачем?

— Я получил сведения, что моя мать находится при смерти.

— Вы одессит?

— Нет, москвич, но у меня там родственники. Я отправил мать в Одессу сразу же после февральской революции.

— Вы не врете?

— Нет, Нестор Иванович. Честное слово!

— Гм… Ну тогда мне все ясно. Вы свободны. Джек Пирс, недоумевая, смотрел на Махно, пораженный столь коротким разговором.

— Как? — спросил он. — Мне можно идти?

— Да, да. Идите, идите, — Махно показывал рукой к выходу.

Джек Пирс молча поклонился и направился к двери. Но не ступил он и двух шагов, как грозный крик «назад!» заставил его остановиться. Он повернулся и остолбенел: — черная дырочка ствола пистолета смотрела ему прямо в лицо. Махно усмехнулся, показав в улыбке крупные, как у лошади, желтые зубы.

— Ну, теперь я вам, кажется, верю, — сказал он, пряча маузер в деревянную кобуру. — Не испугались? Значит, не врете. А бывает, надают в обморок… Ну, садитесь, рассказывайте.

— О чем рассказывать, Нестор Иванович? — спросил Джек Пирс, величайшим напряжением сдерживая охватившую его нервную дрожь.

— Да хотя бы о Москве, — предложил Махно. — Давно мне хочется в ней побывать. Расскажите, что там происходит.

Чувствуя, что на этот раз ему, кажется, удастся спасти свою жизнь, Джек Пирс стал распространяться о последних событиях. То, что Махно в Москве не бывал, давало ему возможность рассказывать, не особо считаясь с действительным положением дел, а так, чтобы его сообщения были приятны Махно. По словам Джека Пирса выходило, что московская организация анархистов за последнее время сильно окрепла и, что самое главное, имеет в своем распоряжении огромные материальные ценности. При этих словах Махно заерзал на стул и только было собрался что-то спросить, как вдруг дверь распахнулась, и Левка Задов с размаху грохнулся на пол.

— Ты что? — спросил сердито Махно.

— Споткнулся.

— Споткнулся? Поди прочь, прохвост! И если еще будешь подслушивать, то я тебе морду побью. И только! Ну? Кому говорю?

Левка Задов молча поднялся и вышел, крепко прикрыв дверь за собой.

— Так вы говорите, что там собраны большие богатства? — спросил Махно, помолчав.

— Огромные, Нестор Петрович. На большие миллионы рублей.

— И это верно?

— Так же верно, как-то, что я сижу перед вами, — отвечал Пирс, переходя на игривый тон. Он уже освоился с положением и, чувствуя, что страшный атаман начинает действительно верить ему, решил пойти с козыря и окончательно выиграть игру.

— Но, — продолжал он, — все эти величайшие ценности являются теперь собственностью того же клуба анархистов. А как вы знаете, отец анархии мыслитель Пруд он известен своим афоризмом: «Собственность есть воровство». Вы, конечно, согласны с таким положением, Нестор Иванович?

— Ну, это еще как сказать! — возразил Махно. — По-моему, есть собственность и благоприобретенная.

— А вот Элизэ Реклю говорит…

— Элизэ Реклю? Кто она?

Джек Пирс сильным движением мускулов согнал с лица набежавшую было усмешку.

— Прошу прощения, Нестор Иванович, — сказал он, покашляв, — но Элизэ Реклю «он», а не «она». Это известный географ и близкий друг князя Кропоткина.

— Ах да! Верно. Как это я позабыл? — сказал смущенный Махно. — Но знаете, Рубан, мне совершенно наплевать на то, что говорят все эти ваши… Гм!.. К черту Прудона! Их теории устарели. У меня тут есть новый теоретик, Сашка Черный. Потом вы обязательно потолкуете с ним. Вот это голова! Он всех этих теоретиков одним своим словом за пояс заткнет. Нет, вы послушайте… — И Махно пустился развивать перед Пирсом свои доморощенные идеи всемирной анархии. Города, заводы, фабрики, да и вообще вся промышленность подлежат безусловному и немедленному уничтожению. Все люди превращаются в свободных хлебопашцев, охотников, рыболовов и уходят в поля и леса…

«Что он — одержимый или сумасшедший фанатик?» — думал Джек Пирс, слушая бредовые речи Махно. Он уже окончательно почувствовал себя здесь своим человеком и развалился на стуле, заложив нога на ногу.

— Позвольте, Нестор Иванович, — перебил он, — вот вы говорите, что надо уничтожить промышленность. Так как же прикажте — голым ходить? Ведь кто-то должен производить одежду?

— А бабы на что? — воскликнул Махно. — Они и соткут и сошьют. Что нужно человеку? Штаны и рубашка. А овчин у нас хватит. И только!

— Да, конечно, такому великому политику, как вы, Нестор Иванович, гораздо виднее, как быть, — сказал Пирс, улыбаясь.

— Ну, что вы, что вы! Какой я великий политик? — произнес польщенный Махно, кривя в улыбке бледные губы. Однако это не помешало ему тут же поднять голову несколько кверху. — Послушайте, Рубан, вы мне положительно нравитесь, — заключил он неожиданно. — Я помогу вам добраться в Одессу, но только с условием.

— Я слушаю вас, Нестор Иванович, — сказал угодливо Пирс.

— На обратном пути вы должны приехать в Гуляй-Поле и остаться у меня.

— Остаться у вас?! — Джек Пирс сделал такое движение, словно хотел вскочить со стула и обнять атамана. — Вы мне оказываете честь, Нестор Иванович! Согласен ли я? Вам надо не спрашивать, а приказывать.

— Значит, согласны?

— Конечно. Только у меня есть к вам небольшая просьба, Нестор Иванович.

— Что такое?

— Я ведь почти две ночи не спал и очень устал. Прошу дать мне возможность отдохнуть. И потом прикажите, пожалуйста, вернуть отобранные у меня вещи. Ваши молодцы сняли с меня пиджак, брюки и сапоги. — Джек Пирс посмотрел на ноги и пошевелил босыми черными пальцами.

— Хорошо, хорошо, отдохните, а потом мы еще поговорим обо всем, — согласился Махно.

Он подошел к двери, приоткрыл ее и заглянул в коридор — кого бы позвать, но там никого не оказалось. Тогда он суетливо рванул маузер из кобуры и выпалил в потолок.

В коридоре послышался топот. В комнату вбежал Левка Задов. Он протянул вперед длинные руки, словно хотел тут же удушить Джека Пирса.

— Ты что, дубина? Дурак! — напустился Махно на него. — Разучился, стервец, своих людей узнавать?! Опять пьян? — Махно пошел узкой грудью на Левку. Тот попятился и закрылся руками, хорошо зная, как атаман страшен в гневе.

— Ой, батько, уберите своего маузера! Как бы ошибки не вышло! — закричал он, шарахаясь к двери.

— Погоди, прохвост, я еще доберусь до тебя! — пригрозил Махно. — Вызови председателя. Пусть поставит на хорошую квартиру этого человека. Напоить. Накормить. Все отобранные вещи вернуть. И в два счета. Да смотри у меня!..

Спустя некоторое время Джек Пирс в новых лакированных сапогах, бриджах и хотя и простреленном но еще крепком офицерском кителе (старые вещи бесследно исчезли) шел по улице в сопровождении председателя, на редкость болтливого мужика в серой свитке.

— Я тобиг хлопче, на таку квартиру поставлю, шо будешь вись вик благодарный, — говорил председатель, подмигивая и подталкивая в бок Джека Пирса. — Не поругаешь. Ни! Хозяйка добра, мила, молодая вдова, а уж самогон гоне лучше у сих на селе! Батько у ней був добра людина. Заможний. Крамницю [27] мав. Той рик помер. Так вона тилько самогоном и промышляе… Ну, вот и прийшлы!

По высокому крыльцу они поднялись в большой богатый дом и, пройдя сени, вошли в чистую комнату. При виде их Параска поднялась с лавки.

— Парася, — заговорил председатель, — вот этот чоловик будэ у тоби на квартире стоять. Смотри, годувай его добре. Щоб ни в чем отказу не було. Вин батькин знакомый… Ну, до побачшня! — председатель поклонился Пирсу и, потянув крижым носом в сторону печки, откуда шел вкусный дух, вышел из хаты.

— Здравствуйте, хозяюшка! — весело поздоровался Пирс.

— Здравствуйте вам. — Параска покраснела, искоса взглянув на вошедшего. — Може, вы заморылыся з дороги? — мягко спросила она. — Ось вам лежак, приляжте. — Она показала на кровать с откинутым пологом.

— Нет, мне бы поесть, — сказал Пирс.

— Можно… А вы хто такий будете?

— Коммивояжер, — назвал Пирс первую пришедшую на ум профессию.

Параска с трудом повторила это незнакомое ей слово. В ее карих глазах, искоса смотревших на незнакомого человека, появилось недоверчивое выражение.

— А вы случаем не жулики? — с некоторым подозрением спросила она…

— Что? Жулик? А разве я похож? — спросил Джек Пирс, багровея. — Так, по-твоему, я жулик?

— Та у нашего батька Махно всякие yе — и жулики, и куркули, и якась там интиллыгенция — так обдерут-обшкурят, як белку. И будь здоров! — отвечала Параска, поднимая смеющиеся глаза на своего постояльца.

Джеку Пирсу не долго пришлось стоять у Параски и пить ее самогон. Наутро под окнами загремели тачанки. Пронесся на вороной кобыле Афонька Кривой. Он держал трепетавший на пике большой черный флаг с намалеванным черепом и костями.

Хайло постучал плетью в высокое окно?

— Собирайтесь! Выступаем на Николаевку!..

Джека Пирса поместили в одной тачанке с Артеном. Впереди ехал Махно в кожаной куртке и сбитой на. затылок папахе. На задке его нарядной тачанки было написано столь непристойное, что Пирс только покачал головой: «Ну и компания!»

Когда выехали в степь, Махно сказал что-то ездовому. Ездовой, мрачный бородатый цыган, повернулся на козлах и, сверкнув черными глазами из-под нависших бровей, зычным голосом крикнул:

— Щуся с сотней уперед!

— Щуся до батьки! — понеслось по тачанкам на разные голоса.

Послышался быстрый конский топот. Сотня фантастиченски одетых всадников, покачиваясь в седлах, вытянулась рысью в голову колонны. На выплясывающей серой в яблоках лошади к Махно подъехал Щусь.

Джек Пирс тщетно старался расслышать, о чем у них Тдел разговор. Он только видел, как Махно, посматривая ва развернутую на коленях карту, говорил Щусю что-то, а тот с понимающим видом кивал головой. Потом Щусь пошарил по карманам бушлата, достал красную звездочку и тут же прикрепил ее к бескозырке. Его примеру последовали остальные всадники.

«Любопытно, к чему этот маскарад?» — подумал Пирс,

От внезапной догадки он пришел в приятное оживление и так заерзал на сиденье, что молчавший всю дорогу Артен повернулся к нему.

— Вам что-нибудь нужно, коллега? — спросил он, пытливо глядя на него.

На это Пирс отвечал, что он благодарит за внимание, но ему ничего не потребуется.

— Бери Черную сотню и гони на Поповку, — говорил Махно Щусю. — Мы там еще не бывали. Организуй все как полагается. Сумеешь?

— А чего не суметь, Нестор Иванович? — отвечал Щусь, пожимая плечами. — В первый раз, что ли?

— В общем, сделай, как нужно. — Махно взглянул на часы. — Я буду там в пять. Понял?.. Катай!

Щусь махнул рукой сотне и погнал лошадь рысью. За ним понеслась ватага махновцев. Отъехав с версту, всадники поскакали галопом и вскоре скрылись в густом облаке пыли…

Дорога шла степью. Вдали проплывали села с белыми колокольнями, мельницами и ярко зеленевшими островерхими тополями. В воздухе стоял душный зной. С безоблачного прозрачно-синего неба светило, обливая землю, горячее солнце.

Джека Пирса тревожило одно обстоятельство. Кроме Артена и кучера, в тачанке сидел на облучке еще один человек. Временами он оглядывался на него и в страшной улыбке скалил большой рот почти до ушей. Пирс чувствовал, что, несмотря на кажущееся расположение к нему «батьки» Махно, за ним все же ведут наблюдение. И это обстоятельство не давало ему уверенности в том, что он сможет благополучно добраться в Одессу для передачи собранных им сведений шефу.

Артен все молчал, то и дело вытирая рукавом пот на лице и прикладываясь к фляге с водой. Всю ночь он провел в компании Волина. И теперь, в жестоком похмелье, ему было не до разговора. Однако во время привала, на котором он выпил без малого полведра холодной воды, он все же пояснил Джеку Пирсу, что Махно по соображениям высшей стратегии изменил маршрут и они движутся не на Николаевку, как об этом было объявлено раньше, а на Поповку. Но это будет лишь на руку Пирсу, потому что там есть станция железной дороги.

Около половины пятого на горизонте показался столб черного дыма. Тачанки покатились быстрее. Вскоре все въехали в большое село под горой. С краю еще дымилось пожарище. Впереди часто рассыпались выстрелы. Потом по ту сторону села пронеслось на карьере несколько всадников. Пирсу показалось, что по серой лошади он узнал в одном из всадников Щуся. Он стал приглядываться, но всадники с подвязанными к седлам узлами умчались в степь, и лишь пыль вилась еще на дороге.

Махно остановился на сельской площади. Мужики и бабы сначала с опаской, а потом все смелее подступали к атаману, видя в нем своего избавителя.

— Ну что? Ну что? Говорите, кто вас тут обидел? — спрашивал лукавый атаман. — Не бойтесь, говорите, я батько Махно.

К нему подошел пожилой мужик в разорванной свитке.

— Як ты добра людина, то слухай… — заговорил он. — Ось воны тут, як скаженны, налитилы на все, що було у доме, — рассказывал мужик, утирая глаза. — Разбилы посуду, изрезалы перины, подушки, рассыпалы перья, а що им нравилось, забиралы у сумы…

— Дозвольте мне, батько, сказать, — заговорил мужик с подбитым глазом.

— Говори, — сказал Махно.

— Ось, бачите, — мужик показал на стоявшую рядом с ним дрожащую бабу, — поломали жинке пальцы: пытали, где гроши. Весь дом поразграбили. Над дочкой надругались!.. Шо же це таке? А? Я вас пытаю?!

Услышав это, Махно сделал вид, что пришел в страшный гнев, распорядился догнать бандитов и отбить все уворованное. Назначив Левку Задова старшим, он приказал ему немедленно отправляться в погоню. Тачанки понеслись вскачь по пыльной дороге. Вскоре вдали чуть слышно застучали пулеметы. Видимо, там возник бой.

Махно в окружении свиты важно сидел на вынесенном ему кресле близ бывшего волостного правления. Селяне с почтительным любопытством посматривали на него, ждали, что будет дальше.

По всем признакам, «бой» затягивался. Это объяснялось тем обстоятельством, что Щусь никак не хотел возвращать Левке отобранную им у молодицы бриллиантовую брошь, видимо, выменянную ею в городе пуда за два белой муки.

— Отдай, такой-сякой, сейчас же отдай! — хрипел Левка, пытаясь схватить Щуся за горло.

— Не трожь! Не отдам!.. Чего ты ко мне привязался? — грубо возражал Щусь, уснащая свою речь чудовищной бранью.

Наконец Левка Задов пригрозил, что имеет приказ «батьки» в случае чего шлепнуть элемента на месте. Это подействовало. Щусь отдал брошь. На этом «сражение» кончилось. Щусь направился по ранее указанному ему маршруту, а Левка погрузил отобранную добычу в тачанки и повернул к селу. Там вскоре заметили его возвращение. Догадливый пономарь ударил в колокола. Бабы понесли на площадь ведра холодного молока, хлеб, мед и сметану.

Махно сам возвращал селянам все уворованное. Правда, кое-чего не хватило, но при общем ликовании это прошло почти незамеченным.

— О це батько! О це Махно! — говорил мужик с подбитым глазом. — Все наше майно отбил! О це добра людина!

Какие-то неряшливые, волосатые личности в мягких шляпах и золотых очках шныряли в толпе, рассказывая небылицы о «батькиных» подвигах.

Тачанка, в которой ехал Джек Пирс, остановилась на самом краю площадки, и ему не было видно, что происходит на том месте, где находился Махно. Когда же он предложил Артену пройтись поближе, тот неожиданно грубо предложил ему сидеть и не рыпаться. Это обстоятельство окончательно встревожило Пирса. А доносившиеся от станции гудки паровоза вселяли в него неприятную уверенность в том, что ему никогда уже больше не придется ездить по железной дороге.

Но тут из боковой улицы выбежал Афонька Кривой с таким видом, будто за ним гнался бешеный пес.

— Братишки! Рыжьё! [28] — крикнул он. — Цельный вагон!

Артена, Хайло и кучера словно ветром сдуло с тачанки.

Недолго думая, Джек Пирс последовал их примеру. Он вильнул в переулок и, пригнувшись, побежал в противоположную сторону…

7

Вихров лежал без сапог под навесом большого двора на охапке стружек, прикрытых попоной, и молча слушал

Харламова, который, присев на снятый передок брички, рассказывал ему по его просьбе, как Буденный формировал первый партизанский отряд.

— Да, — сказал Вихров, выслушав казака, — правильно говорится, что смелость города берет. Двадцать человек разбили две сотни! Другой и не поверит… А Городовиков, он что, тоже из Платовской? [29]

— Нет. С Эльмуты, — ответил Харламов. — Хутор такой. Я его родину хорошо знаю. Он, Ока Иванович, свое похождение нам рассказывал, когда я еще в четвертой дивизии служил. Жизнь у него тоже несладкая была. Смолоду скот пас. Ну а как срок вышел, на службу пошел. Там его вскорости за лихость в учебную команду определили… Вы, товарищ командир, не видали, как он рубает? У нас во всей армии таких рубак нет, кроме Семена Михайловича… С винтовки на коне с полного намета на триста шагов без промаху бьет. Уж и ловок! А главное — смелый. В каком хочешь бою голову не теряет. Одного — туда, другого — сюда. Разом распорядится. Такой уж талант ему дан… А как его тяжело поранили, так он в госпиталь не пошел. На карачках ползал, а дивизией командовал.

Харламов помолчал, свернул папироску и, закурив, начал рассказывать о боях на Южном фронте.

Кроме них, под поветью находились старый трубач Климов и лекпом Кузьмич, преисполненный собственного достоинства, полный, важный человек с толстыми и красными до блеска щеками. Они служили вместе уже несколько лет, очень уважали друг друга, с подчёркнутой вежливостью величали один другого по имени и отчеству и были неизменно на «вы». Конечно, Кузьмич, как всякий уважающий себя лекпом, считал себя человеком науки и иногда принимал покровительственный тон в отношении Климова, но старый трубач, посмеиваясь в душе, никогда, даже в минуту ссоры — а это случалось, — не показывал виду, что не признает его превосходства. Для более полной характеристики Кузьмича необходимо добавить, что лекпом любил прихвастнуть, а кроме того, отличаясь медлительностью, весьма последовательно придерживался двух придуманных им самим правил: «Работа не волк — в лес не "убежит» и «Не делай сам того, что можешь свалить на другого».

Харламов кончил рассказывать и, вынув иглу с ниткой из-за борта буденовки, начал прикреплять новый алый бант к гимнастерке.

— Товарищ Харламов, почему это нашего лекпома бойцы доктором называют? — поинтересовался Вихров, косясь на друзей, которые мирно беседовали, развалившись на сене.

Харламов усмехнулся.

— Очень уважает он это. Его салом не корми, а доктором называй… Я вначале не знал и по нечаянности его оконфузил. Раз захожу в лазарет, живот у меня болел, гляжу: сидит он с важным видом. Толстый, гладкий, с лица дюже красный. Стало быть, на самого генерала похожий. Руки на животе держит, строгость в глазах и прочее. А в уголке за столиком примостился такой маленький, чухлый человек; ну я, конечно дело, даже и подумать не мог, что этот человек и был сам доктор… Поглядел я на них и думаю: «Толстый не иначе, как доктор, а щупленький — санитар». Подхожу к Кузьмичу по всем правилам, каблучками щелкнул и рапортую: товарищ доктор, красноармеец такой-то, так, мол, и так. А ему ведь неловко, что я его при враче доктором обозвал. Он молчком так это бровью в сторону врача шевельнул и, не размыкая рук, большим пальцем на него указывает. «Ну, — думаю, — доктор важный, не хочет сам со мной заниматься — к санитару посылает». Подхожу до того, до маленького, и говорю: «К тебе послал». А он ко мне так это вежливо: снимите, мол, пожалуйста, товарищ, рубашку. И аккурат входит командир полка. Кузьмич наш как вскочит…

— Что это ты там врешь? — раздался вдруг басовитый голос лекпома.

— А я, товарищ доктор, за Таганрог рассказываю, — не сморгнув, сказал Харламов.

— Меня-то чего поминал? — приподнимаясь на локте и сердито сдвинув широкие брови, грозно спросил лекпом.

— Вот я и рассказываю, как вы ударили гранатой в самую гущу.

— А-а! Да, да… Это факт… Было дело такое, — успокоился Кузьмич, повертываясь к Климову и продолжая прерванную беседу.

Харламов нагнулся и носком сапога стал копаться в стружках.

— Эх, хозяевать не научились, — сказал он с неодобрением в голосе. — Видать, богато живут.

— А что там? — спросил Вихров.

— Глядите, товарищ командир, сколь гвоздья хорошего покинуто, — показал Харламов. — А нам оно еще, ох, как пригодится, как кончим войну.

Он нагнулся и стал собирать гвозди. Во двор быстрыми шагами вошел Митька Лопатин с газетой в руках. Его скуластое лицо сияло.

— Товарищ командир, — обратился он к Вихрову, — вот газетку достал. Вот это да! Ну и шибко здорово пишут!.. Почитайте… Эй, товарищ доктор, Климов, послушайте!

Приятели прекратили беседу и подняли головы.

— Вот это самое место, — показывал Митька, присев на корточки подле Вихрова. — И на обратной стороне тоже есть.

Вихров кашлянул и начал читать:

— «Рабочие Франции, Польши и Англии открыто выступают против войны, затеянной польскими панами по наущению Антанты.

В городе Лодзи восстали рабочие военного завода. В Варшаве пехотная бригада отказалась выступить на фронт…»

— И вот еще, — показал Митька.

— «Грузчики французских и английских портов отказались грузить оружие для отправки пилсудчикам», — прочел Вихров.

— Ура! — закричал Митька, вскочив и приплясывая. — Вот, братцы, как! За нас весь мировой трудящийся класс!

— Ну держись теперь, Антанта! — сказал Харламов.

— Товарищ командир, как это называется? Слово такое чудное? — спросил Митька.

— Какое слово?

— Ну, чтоб выразить, что все трудящиеся с нами.

— Солидарность?

— Во-во, солидарность! Я на митинге это слово слыхал, но вначале не понял, что оно обозначает, — говорил Митька, в то время как Кузьмич, достав записную книжку, что-то записывал. Он любил «умные» словечки, но часто употреблял их не к месту.

— Кого-то ведут, — сказал Харламов, глядя на открытые ворота: оттуда двое красноармейцев вели под руки товарища с залитым кровью лицом. — Да это Гришин, — узнал он бойца, — что с ним?

— Товарищ доктор, принимай раненого, — сказал красноармеец в буденовке. — Хотели вот к врачу вести, да далеко.

— А что, разве я хуже врача понимаю? — недовольно буркнул Кузьмич, раскрывая медицинскую сумку и доставая из нее йод и бинт. — А ну, показывай, что у тебя, — сказал он Гришину, который опустился подле него. — Это кто же тебя так? — спросил он, увидев рваную рану над глазом.

— Конь.

— Так… Ударил, значит. Ну, это для меня плевое дело. Факт!.. И между прочим, у тебя пустяки…

— Как сказать, товарищ доктор. Пустяки! Немного повыше — и голову бы оторвал, — сказал боец в буденовке.

— Ну и что ж! Починили бы и голову, — заговорил Кузьмич, обильно смазывая рану йодом. — Ничего это нам особенного не представляет… Не крутись, сиди спокойно. В лучшем виде приставили бы. Да что говорить, в германскую войну одному командиру полка голову оторвало — я пришивал. Так он потом бригадой командовал.

Вихров усмехнулся. Митька фыркнул в кулак.

— Нет, уж это, товарищ доктор, я извиняюсь, — сказал Харламов.

— А что? Да нет, я и не говорю, что ее навовсе оторвало, — чувствуя, что перехватил, поправился Кузьмич. — На главной жиле держалась. Вот я, значит, ее и того…

— Пришили?

— Факт.

— Да, бывает…

Во двор вбежал Крутуха.

— Товарищ командир, — сказал он, приметив Вихрова, — вас до комзска. Срочно требуют.

— А что там, не знаешь? — спросил Вихров, берясь за сапоги.

— Какие-сь бумаги со штабу прислали.

Вихров быстро оделся и вместе с Крутухой вышел на улицу.

Когда Вихров вошел в небольшой обсаженный тополями двор, куда привел его Крутуха, Иван Ильич, Леонов и йльвачев лежали на бурке в тени кустов цветущей сирени и тихо беседовали.

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листья, мелким золотистым узором рассыпались по затененной деревьями и кустами траве. Остальная часть двора была залита ярким светом, и только под поветью, где лениво жевали сено Мишка и рыженький конек Крутухи, стояла прохлада.

В глубине двора, у колодца с журавлем, дымил ведерный самовар с надетой на него железной трубой.

Услышав шаги, Иван Ильич поднял голову и увидел Вихрова.

— Проходи. Садись, — он показал на вкопанную в землю скамейку у круглого садового стола. — Мы сейчас кончим…

Вихров присел на скамейку и стал смотреть на Крутуху, который, сняв сапог, раздувал голенищем самовар. Вихров уже имел случай убедиться в том, что командир эскадрона любил попить чайку и возил в тачанке собственный самовар, которым Крутуха очень гордился, так как самовар был один на весь полк и даже сам Поткин в свободную минуту заходил к ним посидеть за стаканчиком чаю.

— Вихров! — позвал Ладыгин. — Иди садись ближе… Ну, рассказывай, как во взводе дела? — спросил он, когда Вихров присел подле него.

— Все как будто в порядке, Иван Ильич. Только вот Лопатину нехорошее письмо из дому прислали.

— Что такое?

— В семье у него неладно. Надо будет написать местным властям… Я напишу.

— Ты ему обещал?

— Что?

— Письмо написать,

— Обещал.

— Добре. Только смотри сделай. Мой дед говаривал так: «Лучше сделать не обещав, чем, обещав, не сделать». А я бы добавил: никогда не обещай, если не уверен, что исполнишь.

— Да у меня пока случая не было, — сказал, краснея; Вихров.

— А я ничего не говорю. Только предупреждаю.

— А что ему пишут? — спросил Ильвачев.

— Брат пишет маленький. Да вот я покажу. — Вихров достал из кармана письмо и подал его Ильвачеву.

— Очки, — сказал Ильвачев, — где мои очки?.. А, черт, вот они.

Поискав в карманах, он вытащил за оглобельку очки и надел их на свой острый нос.

— А ведь действительно безобразие во всех отношениях, — сказал он, прочитав письмо и возвращая его Вихрову. — Мальчишка сидит голодный, отец и мать убиты. Иван Ильич, — он повернулся к Ладыгину, — а мы ничем не сможем помочь?

Ладыгин в раздумье пожал плечами.

— Прямо ума не приложу, — сказал он, помолчав. — Разве что денег собрать? Да нет, на них сейчас ничего не купишь.

— А помочь надо. Лопатин — боец очень хороший, — заметил Леонов.

— Замечательный боец, — подхватил Вихров. — Его надо на курсы послать. И, главное, учиться хочет… Выпросил, понимаете, у меня строевой устав и почти весь переписал в тетрадку.

— Войну кончим — пошлем обязательно, — согласился Ладыгин. — А сейчас надо подумать, что мы сможем сделать для него в наших условиях.

— Тогда вот что: я поговорю с Ушаковым, — предложил Ильвачев.

Он поднялся с бурки и привычным движением поправил ремень.

— Ты что, уже пошел? — удивился Ладыгин.

— Не люблю откладывать. А потом у меня еще есть дела к комиссару.

— Добре… Ну, смотри возвращайся скорее. Ильвачев пошел со двора.

— Мне разрешите идти, товарищ командир эскадрона? — спросил Вихров.

— Сиди. Чай будем пить… Да поимей в виду: в три часа эскадронное собрание. У тебя взвод в сборе?

— Всегда в сборе, товарищ командир.

— Ну, смотри… А, твой приятель идет, — сказал Ладыгин.

Вихров оглянулся (он сидел спиной к калитке) и увидел Дерпу.

Дерпа остановился поодаль, отчетливо козырнул командиру эскадрона и с нерешительным видом покосился на Вихрова.

— Проходи, Дерпа, — приветливо сказал Иван Ильич, с видимым удовольствием оглядывая мощную фигуру молодого командира. — Проходи и садись.

— Я к тебе по делу, братко, — заговорил Дерпа, присаживаясь на бурку и обращаясь к Вихрову. — Никак себе подходящего коня не подберу. Взял одного, а он посередь дороги лег. Сегодня весь полк обошел. Есть, конечно, кони хорошие, но по росту мне никак не подходят. А вот у вас в эскадроне я одного приглядел. Вороной жеребец. Здоровый. Шесть вершков. Один пушку потянет. Он у вас в обозе ходит. Знаешь небось? Ну вот. Злой, гадюка, но ничего, я бы его обломал. Ты поговори со своим командиром, братко. Может, сменяемся, а? Я придачи сапоги новые дам.

— Вряд ли он придачи возьмет, — сказал Вихров, с улыбкой посматривая на Дерпу и любуясь его простотой.

— О чем-толкуете? — прислушиваясь к их голосам, спросил Ладыгин.

Вихров в двух словах объяснил ему просьбу Дерпы, упомянув и о придаче.

— Ну что же мне с тобой делать? — сказал Иван Ильич, глядя на Дерпу. Глаза его смеялись. — Добре, отдам тебе вороного. Хотя мне самому в обозе хорошие кони нужны. Ты все же на смену подходящего приведи. Ну а сапоги носи себе на здоровье.

— Вот спасибо, так уж спасибо! — заблагодарил Дерпа. — А то хоть пеший ходи.

— Крутуха! — позвал Ладыгин. — Как у тебя самовар?

— Поспел, товарищ комэск.

— Тащи.

Крутуха поставил на стол кипящий самовар, потом проворно сходил в хату и возвратился с двумя табуретками.

— Консервы открой, — сказал Ладыгин. Ординарец принес деревянный кованый сундучок, достал из него чайник, чашки и хлеб.

— А консервы что же? — спросил Иван Ильич.

— Немае консервов, — мрачно сказал Крутуха. — Все съели.

— Так ведь пять банок было.

— Четыре, — поправил Крутуха. — Да и банки-то вить манюсенькие. Даром, что не наши.

— Э, да что с тобой толковать! — махнул рукой Ладыгин. — Садитесь, товарищи! Крутуха, садись!

Он подвинул себе табуретку, присел против самовара и стал заваривать чай.

Дерпа взял другую табуретку, с сомнением ее оглядел и, осторожно поставив на прежнее место, сел на скамейку рядом с Вихровым.

Они молча выпили по чашке и налили по второй. Держа блюдечко на растопыренных пальцах и прижмуриваясь, как кот, при каждом глотке, Иван Ильич шумно прихлебывал чай.

Внезапно на улице послышался конский топот. Стук копыт замер неподалеку, и чей-то знакомый сиповатый голос кого-то спросил:

— Эй, сынки! Где стоит ваш командир эскадрона?

— А вот в энтой хате, папаша, — ответил ему молодой голос.

Вновь и уже ближе застучали копыта. Над палисадником показалось морщинистое лицо Захарова.

— Товарищ комэек! — позвал он, приметив за столом Ладыгина. — Комполка приказал прислать к нему командира Вихрова.

— Хорошо. Доложи, что сейчас будет.

— Так вы поспешайте. Он срочно требует. Захаров повернул лошадь и тронул рысью по улице.

Вихров застал Поткина в штабе. Здесь же находился и Ушаков, который, видимо, только что отчитал за что-то командира эскадрона Карпенко, потому что тот с красным и потным лицом, покручивая черные усы, говорил:

— Так, товарищ комиссар, чем же я виноватый, что покрали курей? Может, это и не мои ребята. Разве мало вокруг ходит народу!

— А почему у Ладыгина никаких происшествий нет? Вечно у тебя неприятности.

— Видать, уж у меня планида такая, — мрачно вздохнул Карпенко.

— Смотри, чтобы эта «планида» тебе боком не вышла! — сердито заметил Ушаков. Он повернулся к командиру полка: — Тебе Карпенко больше не нужен?

— Нет, может идти, — сказал Поткин, нахмурившись.

Карпенко с невеселым лицом пошел из штаба, ворча что-то о чертовых барахольщиках.

— Ну, дружок, — посветлев, обратился Поткин к Вихрову. — Ты, говорят, во взводе порядок навел. Хвалю… Командир эскадрона тобой очень доволен. Смотри только рук не опускай, раз крепко взялся… А теперь я тебя на другом деле хочу испытать. Пойдешь сегодня в разведку… Да, а кто у тебя помощником?

— Сачков.

— Знаю. Орловский?

— Так точно.

— Ну, это хорошо. Он опытный солдат… Карта у тебя есть?

— Есть, товарищ комполка.

— Давай разверни.

Вихров достал из сумки карту, развернул ее и приготовился слушать командира полка.

Поткин указал на карте задачу разъезда и пояснил, что, по его мнению, возможна встреча с бандой Махно. Потом он посоветовал Вихрову дать бойцам отдохнуть, так как им предстояло действовать ночью, и, пожелав удачи, отпустил его.

8

Прошло несколько дней с тех пор, как Махно послал делегацию навстречу буденновцам, а о ней не было ни слуху ни духу. Однако Махно хотя и грыз ногти, но не терял еще надежды на благоприятный исход переговоров и теперь, перейдя основными силами под Павлоград, ждал возвращения Щуся.

Все же по совету Волина, убедившего его в том, что Конная армия является реальной силой, с которой ему нужно считаться, Махно решил исподволь приступить к осуществлению своего коварного замысла: попытаться разложить Конную армию, заслав туда своих агентов.

Махно и Левка Задов сидели за столом в небольшой комнате («батько» не любил больших зданий, которые напоминали ему тюрьму) и обсуждали кандидатуры своих «молодцов», годных для этой опасной работы. Уже было отобрано десятка два человек, которые под вмдом добровольцев должны были вступить в полки Конной армии.

Махно находился сегодня в хорошем расположении духа, что бывало с ним очень редко, и с несвойственной ему ласковостью беседовал с Левкой. Собственно, хорошему настроению послужила бутылка французского коньяка и главным образом принесенная Левкой большая банка иностранных консервов. Махно долго вертел банку в руках, с трудом разобрал лишь одно слово «деликатес», попробовал и остался доволен.

— Ну что ж, хорошо, — говорил он, просматривая составленный список и большой ложкой поедая консервы. — Ребята подобрались, лучше не надо. А теперь, друг, подыщи-ка мне несколько человечков, кумекающих по хозяйственной части. Ну-ка, подумай, дружок, нет ли у тебя кого на примете.

Левка Задов в раздумье потер низенький лоб.

— Один уже есть, Нестор Иванович, — весело объявил он, пытаясь изобразить улыбку на своем страшном лице. — Вот он, рядом ходит.

— Кто такой?

— Гуро.

— Гуро?

— Да. Интендантским чиновником служил. Хозяйство, как бог, знает, шельма.

— А сможет он взять на себя такую работу? — усомнился Махно.

— Сможет, — успокоил Левка, — редких способностей человек. Пробу негде ставить. В Ново-Украинке один семнадцать душ вырезал… Да неужели, Нестор Иванович, — ты не помнишь его? У Шлезберга, золотых дел мастера, полтора фунта золота добыл. Он еще подпаливал его, как кабана. Потом у Каца, в Глубоком, бриллиантовое колье и два ожерелья. Помнишь небось?

— Да, да… что-то припоминаю, — не глядя на него, сказал Махно.

— Так позвать его?

— Зови.

Левка Задов встал с лавки, подошел к окну и, высунувшись на улицу, крикнул:

— Эй, братишки! Позовите Гуро. Живо! Батько требует.

Спустя некоторое время в сенцах послышались торопливые шаги, в дверь постучали, и в комнату вошел высокий, сухой как жердь человек с толстым носом и впалыми щеками на бородатом лице.

Махно критически его оглядел и вдруг усмехнулся.

— Это ты Гуро? — спросил он.

— Я, Нестор Иванович.

— Ты, говорят, в интендантстве служил?

— Без малого десять лет, Нестор Иванович.

— Ого! Много… Что ж у тебя, дружок, видик такой?

— Какой?

— Уж больно ты тощий. Прямо кощей. — От хорошей жизни, Нестор Иванович.

— А разве тебе плохо живется? — удивился Махно.

— Да нет, сейчас хорошо. Я ведь в Бутырках сидел, а потом год без дела болтался.

— Та-ак… С большевиками, видать, не поладил?

У Гуро недобрым блеском сверкнули глаза. Он молча пожал плечами.

— Пойдешь к ним работать? — спросил Махно, пытливо глядя на Гуро. — Только сначала подумай, дружок. На опасное дело идешь.

Наступило молчание.

.— А что делать? — спросил Гуро, помолчав.

— По хозяйственной части.

— Пойду, Нестор Иванович, — сказал Гуро, решительно кивнув головой.

— Ну, смотри… Левка, у тебя есть для него подходящие документы?

— Шо? Документы? А как же, Нестор Иванович! — сказал Левка Задов с таким видом, словно обиделся на «батьку» за то, что тот мог усомниться в этом.

Левка поднялся, прошел в угол, где на лавке стоял открытый чемодан, покопался в нем и возвратился, держа в руках документы.

— Товарищ начальник, — сказал он со зловещей ухмылкой, обращаясь к Гуро, — получите обратно ваши документы. Вот удостоверение личности, а вот, обратите внимание, ваш партийный билет. Чистая работа! Был Гобар — стал Гобаренко… Ну, садись, милый, я тебе предписание изображу.

Левка Задов прошел к другому столу, между окнами, где стояла пишущая машинка, присел за нее и, постукивая: пальцем, защелкал:

«…4 мая 1920 года… При сем командируется товарищ Гобаренко, мобилизованный по партлинии. Секретарь парткома…»

Левка вынул бланк из машинки, подмахнул подпись лихой закорючкой и захохотал, словно залаял:

— Секретарь парткома — подпись неразборчива. Точка! Ах, да! — спохватился он. — Чуть не забыл!

Он снова сходил к чемодану и возвратился с тонкой книжкой в руках.

— На-ка вот партийный устав, — он подал книжку Гуро. — Вызубри наизусть, иначе, милый, засыплешься. Да с потри, бороду сбрей, а то по морде ты очень приметный.

Махно молча наблюдал всю эту сцену…

— Ну, все понятно? — спросил он Гуро.

— Понятно, Нестор Иванович.

— Ступай сейчас к Волину. Скажешь, куда я тебя посылаю. Он с тобой поговорит кое о чем. И денег даст. Ночью выедешь. И только. Ступай!.. Да, постой! Ты по-иностранному понимаешь?

— Немного могу.

— На-ка вот, прочти, никак не пойму, что тут написано.

Гуро взял наполовину опорожненную консервную банку и бегло оглядел ее.

— А где вы их взяли? — спросил он, поставив консервы на стол.

— Да вот Левка где-то достал. — Махно перевел настороженный взгляд на контрразведчика, чувствуя по выражению глаз Гуро что-то неладное.

— А ты знаешь, какие это консерви? — спросил Гуро палача.

— Как не знать! — Левка нагло посмотрел на него, но на всякий случай тут же оглянулся на приоткрытую дверь. — Консервы — первый сорт. Хлшщы с Одессы привезли. От французов остались. Во всем мире нет лучше консервов. Самые жельмены едят. Одним словом — курячьи.

— Курячьи? — Гуро усмехнулся. — Нет, брат, не курячьи, а лягушачьи!

— Что?! — Махно побледнел и выхватил маузер. — Так вот ты чем, подлец, меня накормил?!. А ну, становись!

Левка вскочил и закрылся руками. Но тут Махно издал сдавленный вопль, схватился за горло и, уронив лавку, выбежал вон.

Левка растерянно огляделся. В его маленьких глазках появилось выражение ужаса, челюсть отвисла.

— Ты вот что, брат, уходи, пока цел, — посоветовал Гуро. — Как бы он действительно тебя в расход не пустил… Слышишь, как его выворачивает? Ну, пошли! Пусть немного остынет.

— Нет, в двери я не пойду, — возразил Левка.

Он схватил со стола консервную банку и, кряхтя, вылез толстым задом в окно.

Гуро покачал головой, усмехнулся и вышел из комнаты.

Покачиваясь в седле, Вихров ехал впереди разъезда рядом с Сачковым. Тучи еще с вечера затянули небо черной завесой. Кругом лежал непроницаемый мрак, и только в стороне горизонта, где оставалась узкая длинная полоса неясного света, темнел курган с каменной бабой. Вокруг было так тихо, словно сама степь чутко прислушивалась к шорохам ночи. Лишь изредка раздавался тревожный вскрик ночной птицы да в высокой траве трещали кузнечики.

За последнее время Сачков резко изменил то неприязненное отношение к Вихрову, с каким встретил его в день прибытия в полк. Молодой командир не был заносчив, не бросался словами и требовательность по службе умело сочетал с заботой о бойцах. Поэтому у Сачкова, рассудительного от природы человека, на смену неприязни к Вихрову пришло то чувство доброжелательства, которым обладают некоторые старые солдаты, любящие исподволь опекать и наставлять молодежь. Сачков был больше чем в два раза старше Вихрова, имел большой опыт и теперь всегда старался помочь ему хорошим советом. Так и на этот раз: рассчитывая на внезапную встречу с махновцами, Сачков предложил обмотать тряпками копыта лошадей, ждущих в дозоре. Вихров подумал, нашел совет стоящим и распорядился. Дозор под командой Харламова, ехавший от разъезда в сотне шагов впереди, двигался почти бесшумно.

Прошла уже большая половина ночи, а в степи все оставалось спокойно. Как вдруг Сачков насторожился и, вытянув шею, прислушался.

— Слышите? — прошептал он, обращаясь к Вихрову. — Едут!

Но Вихров, и ехавший позади него Леонов, и все остальные бойцы уже слышали в той стороне, где мелькали черные тени дозорных, катившийся по земле все приближающийся конский топот.

Вихров остановил лошадь. Задние сразу надвинулись. Резче запахло конским потом.

Топот впереди оборвался. Все стихло. В темноте громко фыркнула лошадь. Вихров вглядывался вперед, но там ничего не было видно.

Из темноты загремели голоса:

— Стой, кто едет?

— А вы кто?

И вновь все замерло и притаилось.

Внезапно частой дробью загрохотали копыта, блеснул огонек выстрела, и раздался крик. При вспышке выстрела Вихров успел заметить, как несколько всадников, рассыпаясь веером; шарахнулись в степь.

— А ведь это махновцы! — сказал Вихров.

— Ясное дело, — подхватил Сачков. — Тш-ш! Слушайте!

Из мрака донесся унылый, как волчий вой, голос:

— Буденновцы… Эй, слушайте, братишки! Переходите до батьки Махно… У нас денег много… Переходите до нас…

— Давай атаку, командир! — сказал хрипло Леонов. Вихров рванул револьвер из кобуры и поднял лошадь с места в галоп. Слыша за собой стук копыт резво идущего взвода, он направил лошадь в ту сторону, откуда доносились крики…

Во тьме зарницами рассыпались выстрелы, раздался лязг клинков, послышались крики и стоны. При вспышках огня Вихров увидел, как Митька Лопатин прожег из обреза в упор махновца в шапке со шлыком. Под Мишей Казачком упала лошадь, придавив ему ногу. Махновец в тельняшке, нагнувшись, ловчился достать его шашкой. Вихров кинулся на помощь бойцу, но тут на его голову обрушился страшный удар. Он зашатался в седле и упал. Уже теряя сознание, он услышал, как хриплый голос крикнул над ним: «Братва! Стой! Не бей! Мы делегация от батьки Махно…»

Потом чьи-то руки потащили с него сапоги.

9

Над селом лежала светлая ночь. Небольшие белые хатки под соломенной крышей, кудрявые сады и уходившая в степь дорога купались в мягких волнах лунного света. В высоком небе с тихо мерцавшими звездами не было видно ни облачка, и лишь на востоке, откуда ползла тяжелая туча, поблескивала молния и доносилось глухое ворчанье грома.

В селе давно погасли огни. Лишь сквозь открытые окна большого дома близ церкви лился яркий свет, гремела музыка и слышался топот множества ног.

Афонька Кривой, назначенный с двумя пулеметчиками сторожить «батькин» штаб, сидел в тени густого кустарника и, склонив голову набок, прислушивался к доносившимся до него звукам.

— Лафа этому батьке, язви его в бок: почти каждый день свадьбу справляет! — со злостью сказал из темноты чей-то голос.

Афонька повернулся на голос. Лицо говорившего терялось во мраке, были видны только горевшие зеленоватым блеском глаза.

— На то он и батько, — заметил Афонька.

— А чем я хуже твоего батьки? — с досадой сказал тот же голос.

— Эва хватил! Не хвались волком, коли хвост собачий.

— Это у кого хвост собачий?

— У тебя.

— Ты гляди, паразит, как бы я тебе другой глаз не подбил.

— Подбил такой! — Афонька презрительно сплюнул.

— Ты не задавайся, гад кривой, а не то так стукну по башке, что сразу в ящик сыграешь.

— А ну, вдарь! — с надрывом в голосе сказал Афонька.

— И вдарю! — в тон ему ответил первый.

— А ну тебя, Петька в самом деле. Экая ты смола! — сказал другой голос. — Вы лучше скажите, братва, куда батько гуляй-цольскую девку девал?

— А у тебя, Хайло, зуб горит на нее? — спросил Петька.

— Нет. Я просто так интересуюсь.

— Пулеметчикам подарил.

— Та-ак… А эта, новенькая, хороша?

— Не знаю. Не видел.

— Я бачил ее, — важно сказал Афонька. — Во всем мире не сыщешь красивше. Глаза синие-синие, волос светлый, а коса — во! — показал он, трогая себя за каблук.

— Ишь, чертов батько! Какой девчонкой попользуется! — сказал махновец, которого звали Хайло. — Где же он такую достал?

— Городская. Гуро с хлопцами привез, — пояснил Афонька.

— Добровольно приехала?

— Пожалуй, такая добровольно приедет! — усмехнулся Афонька. — Я зашел в хату, как ее привезли. Гляжу, на лавке оидит, глаза вниз, брови нахмуренные, а лицо белое-белое.

— Молодая?

— На вид лет шешнадцать.

— Я с этаким делом несогласный — девок портить, — сказал Петька. — Ну, я понимаю, по доброй воле которая…

Они замолчали.

В наступившей тишине тихо стукнула дверь, открыв яркий просвет, на фоне которого возник черный силуэт большого, толстого человека с непомерно маленькой головой. Человек хлопнул дверью, сошел с крыльца и, сильно пошатываясь, направился к кустам.

— Ктой-то вышел, братишки? — спросил Петька.

— Эва! Жабу не узнал, — сказал Афонька.

Палач остановился в нескольких шагах от них, посмотрел на луну и, опустив голову, фальшиво пропел хриплым голосом:

Ах вы, косы, Да косы русые…

Икнув, он попробовал было снова запеть, но вдруг так страшно закашлялся со свистом и всхлипываниями, словно его выворачивало наизнанку.

— А чтоб тебя разорвало! — тихо сказал Петька. — Чисто верблюд.

Сопя, отхаркиваясь и сквернословя, Левка Задов поднялся на крыльцо и скрылся в доме.

Внезапно неподалеку вспыхнула молния. И совсем близко, словно с затаенной угрозой, пророкотал гром.

— Братишки, как бы грозы не было, — сказал Петька. — Смотри, какая туча с востока идет!

— Туча-то — хрен с ней, только б не Буденный, — мрачно заметил Хайло.

— А что, слушок есть? — настораживаясь и подвигаясь к нему, спросил Афонька Кривой.

— Не слушок, а факт. Щусь с хлопцами куда поехал?

— А черт его знает.

— То-то, что не знаешь. Буденный с армией сюда идет.

— Ну?

— Вот те и гну!

— Что ж, братишки, раз дело такое, то надо, пока не поздно, когти рвать, сматываться. А ну его и с батькой совсем! — объявил Петька.

— Да, может, еще обойдется, — успокоил Хайло. — Батько, слышь, письмо ему послал. Мир предлагает.

Афонька пощелкал языком и с опаской покачал головой:

— Хорошо, если б так. Ну и ну… Они помолчали.

— Гляди, никак наши гуляки расходятся? — сказал задремавший было Петька.

По крыльцу спускались — кто в обнимку с приятелем, кто сам по себе — «батькины» гости. Загребая ногами по пыльной дороге, они с шумными разговорами и пьяным смехом расходились в разные стороны.

В доме гасли огни.

— Видать, батько их выгнал, а то ведь так гуляют всю ночь, — проговорил Афонька, потягиваясь и зевая. — Братва, у меня есть предложение: давай спать по очереди.

Не ожидая согласия остальных, он поправил висевшие на поясе гранаты, прилег под кустом и сразу же поднял голову и прислушался. Из дома доносились приглушенные расстоянием и стенами крики. Афонька привстал. В эту минуту крайнее окно с шумом раскрылось, в нем мелькнуло что-то похожее на белое облачко и стремительно понеслось через дорогу к черневшей вблизи роще. Вслед за ним погнались две тени.

— Держи!.. Бей!.. Лови-и-и! — закричали из окна. Во тьме блеснул огонек. Над селом прокатился выстрел.

Афонька вскочил, побежал через дорогу наперерез белому облачку, но запнулся за куст и упал. Мимо него, тяжело дыша и ругаясь, пробежал Левка Задов.

Когда Афонька, чертыхаясь, поднялся, то белого облачка впереди уже не было, а на том месте мелькали какие-то тени и слышался отчаянный крик: «Помогите!..»

Он подбежал.

Два махновца — в одном он узнал Гуро, другой был Довженко, начальник «батькиной» кавалерии, — высоко взмахивая плетью, секли стоявшую на коленях и простиравшую к ним руки девушку. Она, крича, хваталась за плети. По рукам ее стекала кровь.

— Ишь, сука! На батьку с ножом кинулась! — кричал Левка Задов. — Довженко, сруби ей башку. Я батьке снесу.

Довженко ступил шаг назад, бросил плеть и рванул шашку из ножен. Лунный свет тускло сверкнул на клинке.

— Постой! — Гуро схватил его за руку. — Давай сначала косу отрежь. Больно уж хороша. Может, еще на что пригодится… Ну вот! А теперь руби, — говорил он, свертывая отрезанную косу в кружок.

— Братва, батько идет! — сказал из темноты чей-то голос.

Довженко оглянулся.

Махно шел без пиджака, в одной нижней рубашке. Левая его рука мертво висела в разорванном окровавленном рукаве. Он молча подошел, оглядел всех блуждающими глазами, потом нагнулся и ткнул ногой лежавшую без движения девушку.

— Не рубите, — сказал он, помолчав. — Завтра мы ее живьем в землю зароем.

Сильный порыв ветра пронесся над рощей. Забились и зашумели деревья. По дороге взвихрилась пыль. Ярко сверкнула молния.

Махно вскинул руку над головой — он боялся грозы — и, пригнувшись, побежал к дому…

Ночное небо светлело. На горизонте алой полосой загоралась заря. Над камышами, у реки, поднимался туман. Было то время, когда перед торжественным рождением нового дня в степи замирают все шумы и шорохи.

Но вот солнечный луч позолотил низко стоявшее облачко, и в прозрачной тишине утра запели и зачиликали птицы. Коршун взметнулся над одинокой овчарней, сделал круг и высоко поплыл в голубеющем небе. Подул тихий ветер. Потянуло свежестью от скрытой туманом реки.

Степь просыпалась. И как раз в ту минуту, когда восток заполыхал золотисто-алым сиянием, далеко на горизонте показалась черная, все увеличивающаяся точка.

Оставляя примятую полоску в буйно разросшейся высокой траве, по степи проскакал всадник.

Когда, минуя глубокую балку, он стал спускаться по пологому склону к заросшей густым камышом небольшой речке, далеко позади, на высоком кургане, появились черные силуэты двух конных. Один из них поднял лежавшую поперек седла винтовку, прицелился, и в ту же минуту в свежем утреннем воздухе словно хлопнул бич пастуха. Беглец помчался быстрее, подскакал к крутому обрыву и, не задеряшваясь, вместе с лошадью бухнулся в воду.

Дикие утки взвились над камышами, широко распустив длинные, узкие крылья, — «вих! вих! вих!» — ушли в прозрачную вышину.

Рассекая грудью багряную поверхность реки, оскалив зубы и шумно дыша, лошадь боролась с быстрым течением. Всадник соскользнул в воду и плыл, держась рукой за гриву. Около берега он вновь сел в седло, шагом выехал на заросший бурьяном высокий курган, остановился и оглянулся назад. На горизонте, на фоне широкого красного солнца, продолжали чернеть силуэты двух конных. Всадник потянул было из-за спины карабин, потом раздумал, тронул лошадь и поскакал вдоль реки, мимо покинутой хатки с разметанной крышей. Обогнув покосившийся камышовый плетень, он выехал на дорогу и, приметив вдали белевшую колокольню большого села, снова пустился в галоп.

— Братва! Эй, братва, просыпайся! — будил Афонь-ка Петьку и Хайло. — Гляди, конный бежит… Эва! Да это же Щусь… Один! Видать, что-то случилось! Тихо! Кричит что-то…

Теперь был отчетливо слышен частый, в два темпа, стук копыт быстро скачущей лошади и голос- Щуся, который, махая рукой, кричал:

— Полундра!.. Полундра!..

В селе начиналось движение. Хлопали окна и калитки дворов. На улицу высовывались сонные лица.

Афонька, Петька и Хайло выбежали на дорогу.

— Где батько? — крикнул Щусь, наезжая на них грудью лошади, которая, мотая головой, быстро водила худыми боками.

— А вот в хате, — показал Петька.

Щусь спешился, сказал: «Возьмите коня», — и, кинув поводья Афоньке, взбежал на крыльцо. Махно спал, положив голову на уставленный пустыми бутылками стол. Против него, уткнувшись лицом в тарелку с капустой, храпел Левка Задов. Тут же на полу и на лавках спали вповалку какие-то люди.

— Батько! — Щусь тронул Махно за плечо. — Бать-ко, проснись! Спит, сучий сын!.. Батько! Нестор Иванович! Беда!.. Ах, чтоб тебя! — Щусь вцепился в плечи Махно и завыл во весь голос: — Батько! Батько! Вставай!

— А? — Махно поднял голову. — Кто такой? Что случилось?

— Буденный!

Махно вскочил, покачнулся, но успел ухватиться за стол.

— Что? Где Буденный?

— Да вот он. Верст пять не будет!

— А делегация?

— Порубили, один я утек.

Махно в бессильной злобе скрипнул зубами и бросил по сторонам растерянный взгляд.

Щусь вновь подступился к нему и, стуча в грудь кулаком, с надрывом сказал:

— Батько! Нестор Иванович! Давай команду! Они ж сюда идут… Эх, ни за нюх пропадем!

Махно подбежал к кадушке с водой, зачерпнул полный ковш и жадно выпил.

— Вставай!.. — диким голосом заревел он, подбегая к спящим и шпыняя их ногами. — Вставай, сволочь!.. Проспали Буденного!

Спавшие поднимались и, протирая руками опухшие рожи, ошалелыми глазами смотрели на «батьку».

— Чего ж вы стоите как истуканы? — крикнул Махно. — Оська! — позвал он ординарца. — Поднимай хлопцев, запрягай тачанки… Ты, лохматый… как тебя там? беги до Зозули, поднимай батарею… Довженко, готовь кавалерию. Высылай на дорогу сильный разъезд… А где Гуро?

— Гуро в штабе спит, — торопливо сказал чей-то голос.

— Ну, тогда ты, — Махно ткнул пальцем в носатого верзилу в шапке со шлыком. — Добеги до Волина, он стоит у попа, передай: Буденный идет!

Все опрометью кинулись прочь. В комнате, кроме Махно, остались Левка и Щусь.

— Левка, собирай чемоданы, — распорядился Махно — А ты, — крикнул он Щусю, — со мной!

Он схватил со стенки бинокль и поспешно вышел на улицу.

С колокольни открывался вид на волнистую степь. Вдали, на линии синевшего горизонта, в туманной дымке сверкали золотые купола Павлограда. Чуть ближе блестела река, пропадавшая среди зеленых холмов.

В пустынной степи не было заметно никакого движения.

— Ну и где ж твой Буденный? — зло спросил Махно, опуская бинокль и повертываясь к Щусю серым после бессонной ночи лицом. — Эх вы, помощнички!

— Да здесь они, Нестор Иванович! Гнались — было полу у шинеля оторвали. Еле ушел.

— Ладно, потом будешь оправдываться. Рассказывай, как было дело.

— Все как есть говорить?

— Давай не тяни.

— Так вот, Нестор Иванович… Как, значит, поехали мы и встретились за Павлоградом с разъездом буденновской армии. Они на нас в шашки, а мы шумим: делегация, мол. Все же нескольких у нас порубали. Потом приводят нас до начдива. Осанистый, ростом большой. Фамилия ему Тимошенко… Ну, значит, я честь по чести все ему объяснил: так, мол, и так, батько Махно мир предлагает. Чтобы, значит, буденновцы наших не трогали, и мы тоже с ними драться не будем.

А Тимошенко брови насупил и говорит: «Мы — Конная армия, бойцы революции, и не будем с вами, бандитами, цацкаться. Мы, — говорит, — с польскими панами смертным боем биться идем, а вы нам нож в спину вонзаете». Рассердился, нет спасу! «Если, — говорит, — ваш батько немедленно оружие положит, тогда мы посмотрим — может, кого из ваших и возьмем, чтоб в боях вину свою искупили». Ну, я тут тоже начал серчать. «Батько наш, — говорю, — не разбойник, а командующий армией и сможет за себя постоять…»

— Ну-ну?

— Нехорошие слова, Нестор Иванович, боюсь говорить.

— Говори!

Щусь бросил косой взгляд на Махно и продолжал:

— «Передай, — говорит, — вашему батьке, что если он не положит оружие и не явится лично с повинной, то я его, рассукинова сына, поймаю и за это самое место повешу». Тут, значит, я не стерпел и схватился за шашку. Потом сиганул на коня и насилу ушел. Остальных порубили…

— Как? Что? Повесит?! — Махно задохнулся и скрипнул зубами. На его впалых щеках загорелись красные пятна. — Повесит?! Нет! Сам всех перевешаю. — Оп постучал по узкой груди кулаком. — Я еще покажу им, кто такой Махно!

— Батько! — тревожно окликнул Щусь. — Батько, смотри!

Но Махно уже сам что-то увидел. Заслонясь ладонью от ярко светившего солнца, он смотрел вдаль, туда, где заметил движение. И точно, на вершине кургана появился конный разъезд. От него отделились два всадника и поскакали по балке.

На горизонте клубилась золотистая пыль. Вначале она показалась в стороне Павлограда. Потом, поднимаясь сплошной высокой стеной, пыль затянула весь горизонт и вскоре, казалось, охватила полнеба.

Стаи птиц с тревожным криком поднимались над степью и, трепеща крыльями, летели на запад.

Набежавший со степи ветерок донес едва слышный гул.

Гул приближался, и вместе с ним с далеких холмов в густых облаках тяжело клубившейся пыли, в которой, как искры, что-то сверкало, в степь выходила огромная конная масса. Она шла сплошными колоннами. Медленно извиваясь между холмами, колонны, как исполинские щупальца, подвигались все ближе, ползли в бескрайнем просторе степи. Знамена и значки величаво вились над рядами. Давно, со времен Сечи, со времен вольницы запорожской, не видела степь такого движения. Тогда по этим местам, возвращаясь из турецких походов, так же вот шли по степи с бунчуками курени Наливайко, Остраницы и Тараса Трясило.

Это было очень давно, а теперь мощной лавиной шла на запад Первая Конная армия.

Все ближе к селу подходили головные полки. Уже простым глазом были видны отдельные всадники с обветренными, суровыми лицами, орудия, зарядные ящики и часто переступавшие четверки пулеметных тачанок. Солнечные лучи огненными языками вспыхивали на блестящих наконечниках знамен и значков, отсвечивали на серебряных трубах полковых трубачей и, угасая в пыли, вновь зажигались на струящихся в воздухе флажках и знаменах…

Махно во все глаза смотрел на буденновцев. Он видел их впервые. Смертельная бледность покрывала его желтое, в морщинах лицо.

Щусю пришлось дважды окликнуть его.

— Батько, Нестор Иванович! Не пора ли нам сматываться?

Махно вздрогнул, словно только теперь услышал, что неподалеку, внизу, часто щелкают выстрелы. Он рывком повернулся и, прыгая через ступеньки, стал быстро спускаться по лестнице.

У паперти рослый ездовой, цыган, с трудом сдерживал тройку лихих лошадей. Махно прыгнул в тачанку. Щусь вскочил вслед за ним, ездовой гикнул, и тройка понеслась по широкой сельской улице.

Навстречу, крича и махая рукой, скакал Афонька Кривой.

— Обошли!… Берите, батько, левее, проулком! — на скаку крикнул он и умчался.

На восточной окраине села, слышно было, закипал сильный бой. Вдали звонко ударила пушка. Снаряд с нарастающим воем пронесся над степью.

Махно остановил тачанку и, схватив своей маленькой волосатой рукой за шиворот ездового, привстал над сиденьем. Вдоль улицы перебегали пешие махновцы. На поджарой вороной кобыле, держа древко с черным знаменем, на котором был намалеван череп с костями, пронесся всадник. Его голова была обмотана кровавыми тряпками. Вслед ему с грохотом мчались тачанки. За ними скакали конные с подвязанными к седлам большими узлами. Все, крича на разные голоса, неслись к выходу из села.

— Куда? Стой! Назад! — крикнул Махно.

Но конные, словно это относилось не к ним, продолжали длинной вереницей мчаться мимо тачанки. Махно тронул ездового. Тот хватил с места в карьер. Где-то впереди часто рассыпались выстрелы, и из боковой улицы навстречу Махно появилась тачанка. Ездовой, стоя во весь рост, гикал и крутил вожжами над головой. Пулеметчик лежал вниз лицом, обхватив рукой пулемет. Его голова моталась над кузовом. Он хрипел и плевал кровью.

Встречный ездовой не успел сдержать лошадей. С глухим треском столкнулись тачанки. Коренники взвились на дыбы и, ударившись грудью, рухнули наземь. В пыли замелькали копыта.

Дорога оказалась прегражденной живой баррикадой. Вокруг гремела стрельба, стоял стон, неслись громкие крики. Щусь повернул к Махно побледневшее лицо.

— Пропадаем, батько! — произнес он с надрывом. Махно метнул по сторонам быстрый взгляд.

— Руби постромки! — крикнул он, выпрыгивая из тачанки.

Махно выхватил шашку, второпях засек пристяжной ногу и быстро разамуничил ее.

В глубине улицы, махая и кружа обнаженными шашками, показались всадники в красных штанах.

Оставив оброненную смушковую шапку, Махно вскочил на лошадь и во весь мах помчался проулком. Вслед ему защелкали выстрелы…

Еще перед началом боя Петька разоружился, сунул карабин в навозную кучу и схоронился на чердаке одиноко стоявшего дома. «Хрен с ним, — думал он, — нехай воюют. Моя хата с краю, я теперь есть мирный житель». Но едва ли он залег бы на чердаке этого дома, если б знал, что именно здесь, на большой поляне, будет самый центр боя. Из слухового окна видна была широкая панорама села с колокольней посредине, белыми хатками, зелеными рощами и садами. Вправо от села, за холмистым гребнем, поднимался в небо высокий столб пыли. Такое же высокое облако пыли виднелось и по другую сторону села. Скользнув наметанным глазом по окрестностям, Петька определил, что село окружено с обеих сторон, и злорадно подумал, что теперь «батьке» трудно будет уйти.

Быстрый конский топот, раздавшийся в эту минуту влево от дома, привлек его внимание, и он увидел, как из боковой улицы беспорядочной кучей хлынули конные. Впереди скакал всадник с сивыми, закрученными кверху усами. «Эге! — подумал Петька, узнав в нем начальника махновской кавалерии. — Так это ж сам Довженко!» Тем временем из боковой улицы выезжали все новые группы всадников. Их было так много, что Петька сразу сбился со счета. Довженко, яростно ругаясь и потрясая кулаками, выстраивал свои эскадроны. Пулеметные тачанки, объезжая стороной, галопом занимали огневые позиции. Водворить порядок в сбившейся на поляне толпе было трудно. Задние повертывали головы, показывали один другому руками на все приближавшееся с тыла облако пыли и, нещадно шпоря лошадей, старались пробиться в передние ряды. Наконец Довженко подал команду. Над рядами сверкнули вынутые из ножен клинки. Махновская кавалерия двинулась рысью вперед. Но не успела она пройти и сотни шагов, как справа от села показалась колонна конницы. Петька давно уже видел эту колонну — в ней было не меньше бригады — и шептал про себя: «Ужо дадут буденновцы духу!» Бригада шла широкой рысью. В задних рядах лошади, горячась, сбивались на галоп. Приближаясь к гребню холмов, бригада на ходу строила фронт, и Петька видел, как всадники фланговых эскадронов, распластываясь, расходились группами по крыльям лавы. Скакавший впереди командир в красной черкеске, очевидно комбриг, сильно погнал лошадь, и его худой породистый конь в несколько прыжков вынес его на вершину холма. Комбриг посмотрел в сторону села, взмахнул над головой кривой шашкой, и тысячи полторы всадников, перескочив через гребень, с криком устремились вперед по пологому склону.

Махновцы остановились. Некоторые. начали повертывать лошадей, другие кинулись в стороны. Но уже было поздно. Бригада развернулась, с двух сторон ударила по махновцам, сбила их и смешала. Сшибаясь, наскакивая один на другого, по всему полю скакали всадники и группы бойцов. Гремя снаряжением, распушив по ветру хвосты, забегали лошади, потерявшие всадников.

Затаив дыхание Петька наблюдал за побоищем. Он видел всего в нескольких шагах от себя всадника без шапки, с большим носом и целой копной светлых волос, который, сидя на такой же большой, как и он сам, вороной лошади, рубил наотмашь встречных и поперечных и добирался до Довженко. Но тот вовремя заметил его и стал поворачивать серого в яблоках жеребца, прорубая себе дорогу из свалки, и, сбив с седла бросившегося на него молодого вихрастого парня в рыжей кубанке, наверное ушел бы, если б не чубатый казак с приколотым на груди алым бантом. Чубатый казак поднял на дыбы золотисто-рыжую лошадь и повел ее прямо на Довженко, заставив его придержать жеребца. Этим и воспользовался всадник с большим носом, обрушив на Довженко страшный удар. «Поделом тебе, гад! — подумал Петька. — Не будешь больше девок калечить!» Видел он и молоденького всадника в черной черкеске, который, придерживая в полусогнутой руке пистолет и ловко управляя игреневой лошадью, поспевал всюду, где только падали раненые буденновцы или слышались крики о помощи.

Махновцы кучами и поодиночке вырывались из свалки, бросались в переулки, ища спасения в бегстве.

«Эй, эй! Гляди! Сзади!» — чуть было не крикнул Петька, но только отчаянно взмахнул руками, увидя, как в тыл буденновской бригаде, поднимая кучу тяжелой пыли, скакал пулеметный полк — около сотни тачанок. Командовал полком тучный Петриченко — бывший петлюровский прапорщик, пропитая башка, алкоголик, но смелый до отчаянности человек с круглым, как луна, рыхлым лицом, славящийся одним и тем же дерзким маневром: ворваться переодетым под видом своего в чужие ряды и косить их из пулеметов в упор. Петриченко важно, как турецкий святой, сидел, подбоченясь, в передней тачанке, и Петька пожалел, что с ним нет карабина, — очень уж ему хотелось пальнуть в Петриченко.

Но и буденновцы не дремали. Не успел пулеметный полк махновцев развернуться, как, вывернувшись из-за холмов, вихрем подскакала конная батарея, сноровисто снялась с передков и грохнула картечью из всех своих четырех пушек по пулеметным тачанкам. Ездовые повернули и, сметая все на пути, шарахнулись из села. Но тут навстречу им выходили из степи полки 4-й дивизии… Петька видел, как, поблескивая в пыли, часто поднимались и опускались клинки.

— Бей! Бей! Руби! — поощрял Петька, в азарте размахивая руками и притопывая ногами.

Потом он увидел, как на высокий холм правее села выехали шагом два всадника. Один из них, тонкий, в черкеске, с пышными усами, плотно сидел на рослом буланом коне; под другим, в фуражке, была большая рыжая лошадь в белых чулках. Она высоко вскидывала ногу и била землю копытом. Позади них казак в черной кубанке держал прикрепленный на пике кумачовый значок.

Бойцы проходивших у подножия холма эскадронов бросали вверх шапки, размахивали шашками и на разные голоса что-то кричали…

— Ой, Митя, милый, как я за тебя напугалась! Гляжу — упал! Ну, думаю, убили, — говорила Маринка, сидя на корточках подле лежавшего Митьки Лопатина и осматривая рану на его голове.

Митька поморщился.

— Не таковский, чтоб убили. Это он меня конем шибко ушиб. Ишь здоровенный! Было б мне иззади на него наскочить… А теперь ушел. Видать, какой-то начальник.

— Да нет, не ушел он! Дерпа напополам его разрубил. И шашку сломал об него. — Маринка достала из сумки вату и, с радостью отмечая, что кость не задета, стала обтирать кровь вокруг раны. — Больно? — тревожно спросила она, услыша, что Митька закряхтел.

— Нет, ничего.

— А плачешь зачем?

— В глаз что-то попало.

— Постой, я тебя к кустикам переведу. Здесь солнце печет. А ну, берись за меня.

Митька, стиснув зубы, поднялся и, крепко держась за девушку, заковылял в тень кустов подле дороги.

— Ну вот, в холодке ладней будет, — деловито говорила Маринка, помогая Митьке прилечь. — Сейчас мы тебя перевяжем, а потом на линейку — ив госпиталь.

— Как бы не так! — сказал Митька сердито, перекатывая круглые глаза на нее. — Никуда я с полка не пойду. Да у меня уж затмение прошло. — Он приподнялся на локтях и присел. — Гляди, горит что-то.

Маринка оглянулась.

На окраине села, откуда доносился редкий перестук пулеметов, поднимался над тополями столб черного дыма.

— Так, говоришь, напугалась? — помолчав, спросил Митька.

Маринка быстро повернулась, и он увидел на милом ему лице девушки выражение жалости.

— А как же! — блеснув повлажневшими глазами, сказала она. — Конечно, напугалась.

— Земляки? — спросил он с тонкой насмешкой.

— Ах ты, землячок мой ненаглядненький! — Она нагнулась и поцеловала его в смуглую щеку.

В эту минуту кусты раздвинулись, и выставилась Петькина голова с бегающими, вороватыми глазами.

— Братишки! — окликнул он.

— Чего тебе? — вся вспыхнув, сердито спросила Маринка.

— Чудно! Солдат солдата целует.

— А тебе какое дело?

— Извиняюсь, это мне, конечно, ни к чему. Где бы мне вашего командира повидать? — допытывался Петька.

— А ты кто такой? — Митька грозно взглянул на него.

— Я? Местный житель. Мирный человек.

— А на что тебе командир?

— Важное дело.

— Ищи его там, — Маринка показала в сторону пожара. — Спросишь товарища Ладыгина. Ясно?

— Ясно, как щеколат! — Петька усмехнулся. — Наше вам с кисточкой!

Кусты сдвинулись. Петька исчез.

Маринка вынула из сумки марлевый бинт и склонилась над Митькой.

Рядом с ними послышался конский топот, и чей-то голос спросил:

— Эй, Маринка! Куда наша братва пошла? Девушка подняла голову. Миша Казачок, перегнувшись с седла, пытливо смотрел на нее.

— А ты что, Миша, потерялся? — спросила Маринка. * Миша Казачок пошевелил взъерошенными усами.

— Ва! Зачим потерялся? Одна, два, три бандита кончал… Митька, это ты! — вскрикнул он, узнав Лопатина.

Миша быстро слез с лошади, причем в его широченных карманах что-то лязгнуло, и, перекинув повод на руку, присел подле раненого.

— Ай, вай-вай, какой балшой рана!

Миша Казачок с озабоченным видом покачал головой и тут же решительно полез в карман сшитых из бордовой бархатной скатерти широких штанов и затарахтел чем-то. Приговаривая, он выложил из кармана три круглые гранаты с рубчатой сеткой, пару пироксилиновых шашек с взрывателями, кучу ружейных патронов и, наконец, маслёнку из-под ружейного масла. Отвернув пробку, он вытряхнул на ладонь какую-то черную массу и старательно растер ее пальцами.

— На, — сказал он Маринке. — Клади ему на голова, завтра будет здоров.

— Что ты, Миша? Бог с тобой! — Маринка махнула па него обеими руками. — Что я, дурная?

— Бери, бери! — с убеждением говорил Миша. — Самый лучшее лекарство. Меня дед учил. Мой дед вместе с Шамиль воевал. Всегда так лечил. Я кавказский человек, я врать не буду.

— Нет! — решительно сказала Маринка. — Я и так обойдусь. Я за него сама отвечаю, — кивнула она на Митьку.

— Ва! — Миша фыркнул на нее, как кот на собаку. — Какой ты ныпаслушный!.. Ну, куда братва пошла? — спросил он, поднимаясь.

— Да я, право, не знаю, — сказала Маринка. — Должно быть, там, — показала она на окраину села, где все сильнее разгорался пожар.

Миша, несмотря на свои немалые годы, легко сел в седло и пустил лошадь вскачь по дороге.

Вокруг пожарища шумела толпа. Покрывая треск горящего дерева, слышались возбужденный говор и крики. Красноармейцы, руководимые Ладыгиным, сноровисто разбирали соседние хаты. По всем улицам с ведрами и баграми бежали люди, хоронившиеся во время боя в погребах и подвалах.

Миша слез с лошади и, привязав ее к плетню, вошел в большой двор горевшего дома. Тут было полно народу. Бойцы, став цепочкой от колодца к двери, передавали из рук в руки ведра с водой.

— Кто зажег? Зачем зажег? — спросил Миша у Климова, который первым попался ему навстречу.

— А пес его знает, — сказал спокойно трубач, — но не иначе, как Махно. Жители сказывали, что в доме есть пленные.

— Зачем стоим? Все пойдем! Вперед пойдем! Надо пленных выручать! — заволновался Миша, размахивая руками.

— А там уже есть наши, — успокоил Климов. В это время послышались крики:

— Воды! Воды давай!

На пороге показалась худощавая фигура Ильвачева. Следом за ним шел Харламов. Они несли босого человека.

— Нате, принимайте, ребята! — хрипло крикнул Харламов, передавая человека на руки бойцам. — А ну, ладней! Под спину берись… Воды! Воды комиссару! — вскрикнул он, увидя, что Ильвачев медленно валится с ног.

Красноармейцы подхватили Ильвачева под руки.

— Харламов, а там еще люди есть? — тревожно спросил чей-то голос.

— Есть еще один человек… Кричал… В дыму-то не увидишь. Зараз опять пойду… Фу, угорели мы с комиссаром. Дайте воды! — Он нагнулся и, широко расставив ноги, припал к ведру.

— Лей на меня! — приказал Миша Казачок с таким решительным видом, что несколько бойцов разом окатили его.

Он крикнул что-то и взбежал по ступенькам крыльца.

— Стой! Стой! Куда?.. Зачем Мишу пустили? Взорвется! Сгорит! — закричали бойцы.

Но Миша Казачок уже исчез среди дыма и пламени. Во двор быстрыми шагами вошел Ушаков.

— Ну как, товарищи? — спросил он ближайших бойцов.

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, — сказал Сачков. — Одного человека спасли. Только как бы не мёртвый.

— Где он?

— А эвот лежит, — показал Сачков.

Около колодца лежал длинный худой человек с закрытыми глазами и плотно сжатыми губами. Его бритое лицо было безжизненно. Кузьмич сидел подле него и, прищурив глаза, слушал пульс.

— Ну что, товарищ лекпом? — спросил Ушаков, подходя. — Можно спасти?

— Факт… Сейчас отойдет… Это нам ничего не стоит, — забормотал Кузьмич, с сомнением поглядывая на лежавшего. — Гм… Пульс вроде очень быстрый. Видать, угорел здорово. Факт!

— Несет! Несет! — закричали бойцы.

Миша Казачок, весь черный от дыма и сажи, нес связанного полуобнаженного человека.

Бойцы расступились, освобождая дорогу.

— Ой, какой хлопчик красивенький! — сказал нараспев молоденький красноармеец в буденовке, заглядывая в закинутую голову спасенного. — А худой-то какой!

— А ну, ребята, позволь! — строго говорил Кузьмич, пробираясь вперед. — Расступись, говорю! Дайте человеку пособие оказать!

Миша Казачок прошел через двор и, поискав место почище, осторожно опустил свою ношу в тени у плетня.

— Баба, ребята! — в один голос ахнули бойцы, увидев маленькие, как опрокинутые чашечки, круглые груди. Ушаков быстро снял брезентовый плащ и прикрыл тело девушки.

— Мертвая, что ли?

— Дай ей чего, товарищ доктор!

— Тише! Не напирайте, братва! Человека задавите! — взволнованно заговорили бойцы.

Кузьмич присел, ловко отер темную пепу с пухлых губ девушки, взял ее маленькую руку и нащупал пульс.

Не открывая глаз, она пошевелила губами.

Кузьмич торопливо вынул из сумки склянку с лекарством и поднес к лицу девушки. Веки ее дрогнули, из груди вырвался стон, и она, чуть приоткрыв глаза, обвела затуманенным взглядом бойцов.

— Товарищи, наши… — прошептала она тихим радостным голосом…

Петька стоял перед Ладыгиным.

— Так ведь ты же бандит? У Махно служил, — говорил Иван Ильич, пристально глядя на него.

— Это уж как вам будет угодно, товарищ командир, только я не бандит, а мирный житель, — сказал Петька.

— Но ведь ты сам говоришь, что служил у Махно, — заметил Ладыгин.

— Я и не скрываю. Зачем врать? Я прямо говорю. Я ж по эту сторону фронта находился и не мог сразу к красным перейти. А потом слушок прошел, будто Махно с Деникиным воюет. Вот я, значит, и поступил до него… И был-то я у него без году неделю. Кого хотите, спросите… И чего мне с ними служить? Я бедный человек, а они как есть все живоглоты-кулаки. Там у них еще эти есть… волосатые, в шляпах, в золотых очках.

— Анархисты?

— Вот-вот. Мы их «раклом» обзывали.

— Что это еще за ракло?

— Ну, как бы сказать, самое что ни на есть ползучее гадство. Наипервейшие воры и выпивахи. У каждого тачанка, а на ней полно барахла. — А ходят! — Петька усмехнулся. — Кто летом в шубах, кто в бабских сподниках с кружевом. Срам смотреть, одним словом. Да ну их, товарищ командир! Не по пути мне с ними.

— Добре. А ты сам откуда?

— Одесский.

— Далеко же, братец, тебя занесло!

— А я что бедный Тришка: забрал свое ничего да в другую деревню.

— Ты, я вижу, братец, шутник.

— У нас в Одессе все шутники.

— Ну Вот что: я тебя возьму на испытание. Но поимей в виду: если только что замечу, то этой самой рукой расстреляю.

— Не извольте беспокоиться. Замечаний не будет.

— Ильвачев, возьмем, что ли, его? Пусть послужит.

— Возьмем. Только ты, парень, смотри во всех отношениях, а не то плохо будет.

— Будьте благонадежны.

— Ну, добре. Поди пока за воротами посиди. Потом я тебя позову.

Петька с веселым видом пошел со двора. Теперь для него начиналась новая жизнь.

10

Когда Вихров открыл глаза, то первое, что он почувствовал, было ощущение движения. Вместе с легким потряхиванием он слышал стук колес по мягкой дороге и старался вспомнить, что с ним и почему он лежит.

Прямо над его головой, напоминая следы прошедшего по росистой траве человека, лежал Млечный Путь. Начинало светать. Звезды, слабо мерцая, опускались по небосклону и постепенно угасали в тумане. Вихров лежал на спине и, словно пробуждаясь от глубокого сна, прислушивался к окружающим звукам. Все вокруг него двигалось и шевелилось: казалось, что рядом бежал шумный поток. По правой обочине дороги бесконечной вереницей шагом ехали всадники. Вихров хотел было посмотреть, повернулся и застонал, почувствовав острую боль в голове.

— Лежи тихо! — с повелительной ласковостью сказал над ним молодой женский голос.

Потом к нему кто-то склонился, и он увидел круглое лицо с небольшим носиком и спускавшейся на низенький лоб затейливой челочкой.

— Кто ты? — спросил он.

— Я? Дуська. Не признал, что ль, соколик?

— Ты в околотке работаешь?

Дуська засмеялась, показывая мелкие ровные зубы.

— Чудно! Я с ним всю дорогу еду, а он, синеглазый, будто в первый раз меня видит… Ну как, полегчало тебе?

— Постой, Дуся, а почему я лежу?

— Так тебя же Махно подранил.

— Ах, да! — воскликнул Вихров и вдруг вспомнил все с отчетливой ясностью.

Теперь он узнал и сидевшую рядом с ним маленькую и кругленькую, как шарик, санитарку с мощной на диво грудью и всегда веселым лицом.

— Слушай, Дуся, из моих ребят никого не убили? — спросил он с тревогой.

— Ты за тот раз говоришь? — наморщив лоб и что-то соображая, спросила она. — Нет, тогда никого. Только Леонова по руке зацепили. А вот недели две назад был сильный бой с Махно, так Митьку Лопатина здорово в голову поранили. Ну а сейчас он ничего, во взвод вернулся… Мы думали, помрешь ты, — помолчав, заговорила она. — Здорово они тебя по голове саданули… Мы всю дорогу — я, Маринка и еще одна новенькая — едем с тобой.

— Какая новенькая?

— У Махно отбили. Сашей звать. Вот хорошая девочка! Ласковая да добрая. Учителева дочка. Я таких еще не видывала… Это она и упросила, чтоб тебя вместе с полком на линейке везли. Врач-то хотел тебя в Екатеринославле оставить.

— А разве мы проехали его?

— Здрасте! Эва хватился! Да мы уже к Елисавет-граду подходим. Спешим. Верст по семьдесят чешем. Пилсудский Киев забрал. Слышал небось?

— Какое же сегодня число?

— Двадцатое мая.

— Как же вы эту новенькую отбили? — поинтересовался Вихров.

— Да так и отбили. Тут, видишь, дело какое. Саша-то у бабушки жила. А та померла. Ну, куда ей деваться? Знакомых в городе нет. Давай домой пробираться. А тут деньги вышли. Нуте-ка… Да. Пошла на базар шубку продавать. Ну а махновцы и залобовали ее. Привозят до самого злодея. Он ее сильничать хотел, а она с ножом на него. Хотела в сердце, да в руку попала. Говорят, он досель подвязанный ходит. Нуте-ка… Да вот, значит, она его ударила, а он, злодей, приказал ее живой в землю зарыть. Тут аккурат мы подоспели. А злодеи дом запалили. Миша Казачок ее почти мертвую вынес. Всю побили, проклятые. А волосики на затылке как есть все были повыдерганы… Комиссар Ушаков хотел ее по просветительной части, а она ни в какую. «Хочу, — говори — быть в строю». Ну и в санитарную часть определили. Теперь она у нас заместо сестры. Лопатин ее раньше знал, вместе в поезде ехали. То-то они друг дружке обрадовались!.. Там еще одного человека отбили. Очень серьезный товарищ. Партийный. Товарищ Гобаренко — фамилия. Он у нас теперь по хозяйственной части. Квартирмистом. Ребята наши им очень даже довольны. Заботливый. Мне вот буденовку новую дал…

Дуська замолчала, достала из пагрудного кармана осколок зеркальца и стала кокетливо выправлять из-под буденовки челочку.

На горизонте в потоках золотисто-алого света вставало солнце. На траве засверкала роса. Со степи потянуло прохладой.

— Вон Морозов с Бахтуровым на горке стоят, — показала Дуська.

— Как бы мне посмотреть? — попросил Вихров.

— Подожди. Ты только головой не верти. Я тебя подниму… Ну-ка! Видишь теперь?

Справа от дороги стояли на пригорке начдив Морозов и только что назначенный в дивизию Бахтуров.

— Дуся, а кто такой Бахтуров? — спросил Вихров.

— К нам комиссаром дивизии назначен. Ну, насмотрелся? Ложись! — Дуська осторожно опустила Вихрова на набитую сеном подушку.

Они помолчали. Линейка продолжала постукивать по пыльной дороге. Вдали, под горой, показалось большое село.

— Счастливый ты, — после некоторого молчания сказала Дуська, внимательно посмотрев на Вихрова.

— Почему?

— Красивый.

— Не в этом счастье, Дуся.

— В этом, в этом! — настойчиво сказала она. — Гляди, как Саша убивалась, плакала над тобой, когда ты было помер. А кому я, такая толстая, нужна?.. Меня девчата колбасиком зовут.

— Кому что нравится.

— А ты каких любишь, соколик?

Вихров пожал плечами и ничего не ответил.

— Сколько лет-то тебе? — спросила она.

— Восемнадцать.

— Ну? А я старей тебя на целый год. Да… Я уже два раза замужем была. Первого мужа у меня Краснов убил. Он взводным был. Такой фартовый парень. Кавалерист, одним словом… Потом за другого вышла. Сдуру-то не рассмотрела, что он за человек, и выскочила. Сестра присоветовала. И вот какое дело получилось. Возвращаюсь раз домой — я тогда в госпитале работала, раненых отвозила, — а соседка говорит: «Твой дома не ночевал». Ну я, конечное дело, как следывает пошумела на него. Вашему брату нельзя ведь большой воли давать. А он и говорит: «Собирай мои манатки — ухожу». Ну, собрала я ему манатки и говорю: «Смотри, Павлуша, не плюй в колодец — пригодится воды напиться». А он: «Подумаешь! В этот плюнул — другой найду. А нет, так и перешагну и еще найду, а потом еще»… С тем и ушел. И вот аккурат перед походом письмо прислал. Пишет: «Правильно, Дуся, ты говорила — не плюй в колодец. Не нашел я никого лучше тебя. Нельзя ли мне возвратиться к тебе?» А я ему хоть бы пустой клочок бумаги нослала. Ну его к лешему, раз так поступил…

Дуська замолчала и, подперев кулачком розовую щеку, о чем-то задумалась.

— Конечно, хорошо постоянно при себе мужика иметь, — снова заговорила она. — Все ж как за каменной стеной: И любить человека приятно… Вот их сколько, мальчиков, едет, — кивнула она на колонну, — целый полк, а я их всех люблю. Я все равно как мать для них. А они, мужики, не понимают, каждый со своей любовью лезет…

Дуська вздохнула, словно сказала: «Ох, уж мне эти мужики!»

— Значит, больше замуж не пойдешь? — спросил Вихров.

Дуська бросила на него быстрый взгляд.

— Почему? Пойду, если хорошего человека найду. Она провела несколько раз по лбу Вихрова теплой, лёгкой ладонью, а сама подумала: «Господи, господи вот бы мне такого мужа!..»

Позади них послышался конский топот. Равняя свою лошадь с линейкой, к Вихрову подъехала незнакомая девушка. Она перегнулась с седла и, заглядывая в его глаза своими глубокими синими глазами, излучавшими, казалось, необыкновенную ласку, тихо спросила:

— Ну, как вы себя чувствуете?

Это обращение и весь ее какой-то солнечный облик так приятно поразили его, что он в первую минуту не знал, что и ответить, и только с благодарностью смотрел на нее. «Видимо, это и есть Сашенька», — сообразил он.

— Ну как, лучше вам? — спросила она.

— Да. Благодарю вас за все, — сказал Вихров.

— За что?

— Вы сами знаете…

Было далеко за полдень. Солнце палило. Полк с музыкой и песнями входил в село.

Подле хат кучками толпился народ. Селяне, переговариваясь между собой, с любопытством поглядывали на буденновцев.

— Дывись, куме. В окулярах, — показывал на Кузьмича старик с посошком. — Мабудь, начальник якись?

— И хлопцы ж гарни! — говорила подругам чернобровая девушка. — А он якись удалец! Як квитка [30] на коне.

Голова полковой колонны завернула на площадь. Впереди послышался громкий голос Поткина. Ивану Ильичу было видно, как передние остановились и начали спешиваться. Он придержал Мишку и, повернувшись к эскадрону, подал команду:

— Сто-ой!.. Слеза-а-ай!.. Разводи по квартирам!

Бойцы, переговариваясь с высыпавшими на улицу девушками, с шутками и смехом разводили лошадей по дворам.

Харламов слез с лошади, отпустил подпруги и, кликнув Митьку Лопатина, повел лошадь к одиноко стоявшей хатке под соломенной крышей.

Когда они ввели лошадей во двор, их чуть не сшиб с ног выбежавший из хаты хозяин — немолодой уже человек в выгоревшей кавалерийской фуражке.

— Товарищи! Ах, братцы мои ридненькие! — приговаривал он, то обнимая Харламова, то прихватывая другой рукой Митьку. — Як же я вам радый! Ось довелось побачиться! Я те ж в кавалерии действительную служил.

— Кавалерист, стало быть? — улыбаясь и показывая белые зубы, ярко сверкавшие на черном, покрытом пылью и потом лице, спросил Харламов.

— Ахтырского гусарского имени Денис Давыдова полка младший унтер-офицер Евтушенко! — одним духом выпалил хозяин. — Эх, братцы, — продолжал он, — як побачу кавалерию, так аж сердце зайдется. Вот, ей-богу, зараз пишов бы до вас служить, да хозяйка в мене хворая, до лекарни отвиз… Эх, як же це я забалакався, та наиважнейше забув! — вдруг спохватился он. — А ну, проводьте коней.

Хозяин показал, где поставить лошадей, потом принес большую охапку душистого сена и, вытянув из колодца ведро воды, пригласил бойцов помыться с дороги.

— Так вы, братцы-товарищи, располагайтесь, як будто до дому заихалы, — говорил он, поливая из ведра на руки бойцам. — А мне до хозяйки треба. Я до вечера повернусь, а вы почивайте.

На крыльцо вышла черноволосая высокая девушка.

— Олеся, дочка моя, — пояснил хозяин Харламову, который, вытерев лицо суровым, расшитым по краям полотенцем, с любопытством смотрел на девушку. — Доченька, ты цих товарищей привечай. Нагортуй им добренько та коней не забувай.

Пообещав к вечеру обязательно возвратиться домой, хозяин запряг в телегу добрую, сытую лошадь и, прихватив баул «со сниданием для хозяйки», как он пояснил, рысью выехал за ворота, чуть не зацепив колесом Сачкова, который было уже шагнул во двор.

— Ну как, ребята, с квартирой? — спросил Сачков, входя к ним и оглядывая небольшой уютный двор.

— Хорошо, товарищ взводный. Хозяин дюже приветливый, — ответил Харламов.

— Да и дочка у него неплохая, — улыбнулся Митька. — Коням в сено муки подмешала.

— Так вот, ребята, знаете что? Я до вас еще одного человечка поставлю, — сказал Сачков.

— Кого это? — спросил Харламов.

— Новенького.

— Кривого, что ль?

— Да.

— Ну его, взводный! Места, что ль, ему не хватило?

— Да нет. Не успел встать на квартиру, как с хозяйкой поругался. А при тебе, Харламов, ему быть, как я понимаю, спокойнее.

— Я все ж не пойму, взводный: на что таких добровольцев принимают? — с недовольным видом сказал Харламов.

— Пострадавший он. В плену у Деникина был. Сказывает, пытали его. Так что, ребята, вы его не гоните. Со штаба полка ведь прислали.

— Ну, нехай идет, — согласился Харламов. — Только я хотел до Крутухи зайти.

— А чего он тебе занадобился?

— Хвалился — табаку хорошего достал.

— Ну что ж, сходи, Лопатин-то здесь будет?

— Тут.

— Ну и порядок… Так ты, Лопатин, смотри, — обратился Сачков к Митьке. — Смотри, чтоб новенький этот и с вашей хозяйкой не поругался.

— Будьте благонадежны, товарищ взводный, — успокоил Митька. — Как-нибудь договоримся.

— Ну то-то… Да, ребята, Сидоркина не видали?

— Нет, товарищ взводный, не было, — сказал Харламов. — А на что он вам?

— Со штаба полка приказ — выделить коновода квартирмисту товарищу Гобаренко. Так командир эскадрона приказал Сидоркина послать.

— Зачем же такую заразу посылать? — удивился Митька.

Сачков укоризненно покачал головой.

— Какой же ты непонятливый? Товарищ Гобаренко — человек серьезный, партийный. Воли ему не даст. А за одним только глядеть — это ведь не за взводом. Смотришь, и исправится, человеком станет.

— А ведь верно, — сказал Митька. — Как это я пе додумал!

Сачков и Харламов пошли со двора.

Кузьмич и Климов с мрачным видом сидели на лавочке за воротами. С обедом у них явно не ладилось. Короче говоря, они попали на плохую квартиру.

— Это, факт, вы виноваты, Василий Прокопыч, — гудел недовольным басом Кузьмич. — Вы сказали: вот, мол, хороший дом, встанем здесь. Вот и встали на евою голову. Теперь будем, факт, не евши сидеть.

— Да подите вы, Федор Кузьмич, — спокойно отвечал Климов. — Вы завсегда валите на других. Я только вошел в хату, гляжу, вредная бабка, у такой не разживешься, и говорю вам: давайте переменим квартиру, а вы сказали: ничего, обойдется.

— Нет, это вы так сказали, Василий Прокопыч.

— Нет, вы!

— Вы!

— Ну и пес с ним! — отмахнулся трубач. — Вам виднее. Что пустое толковать! Вы бы, Федор Кузьмич, лучше пошли по деревне. Может, хворые есть. Все разжились бы кое-чего.

Лекпом смолчал. Он был тяжел на подъем. А так как он не ел со вчерашнего дня, то у него вообще не было желания двигаться.

Вблизи послышались шаги. Приятели подняли головы. По улице шел Харламов.

— Доброго здоровья, товарищ лекпом! — весело поздоровался он, подходя и присаживаясь сбоку на лавку. — Здравствуйте, Василий Прокопыч, — кивнул он трубачу.

— Здорово, — мрачно ответил лекпом.

— Чтой-то вы невеселые? — поинтересовался Харламов.

— Какое может быть веселье, когда в брюхе пусто! — с хмурым видом прогудел Кузьмич. — Человеку первое дело поесть надо. А мы с ним, — показал он на Климова, — со вчерашнего вечера не евши.

— Не может быть, — удивился Харламов. — Лучший дом на селе, а вы голодные? Гляди, богатство какое! — Он поднялся с лавочки, оглядывая большой новый дом под железной крышей.

— В том-то и дело, что богатый. Самые живоглоты живут, — сказал Кузьмич. — Одних коров шесть штук, да овец, да коней сколько. Нет, больше, факт, богатых не встану.

— А хозяин где?

— В подводах. Дома хозяйка с дочкой.

— Стало быть, не дюже приветили?

— Воды не выпросишь. Харламов нахмурился.

— Да-а. Скажи-ка, дело какое… Ну что ж, пошли, товарищ доктор, я вас накормлю.

— Далеко ли идти?

— Да на вашу квартиру. Кузьмич с досадой махнул рукой:

— Чего зря ходить! Ничего не даст, вредная бабка.

— Я на них, на вредных бабок, рыбье слово знаю, — успокоил Харламов. — Пошли в хату. Я верно говорю. Только вы, товарищ доктор, очки свои наденьте.

— Пойдемте, Федор Кузьмич, — поддержал Климов. — Он ведь такой… знает, где у черта хвост.

Лекпом посмотрел на Харламова, на Климова и вдруг поднялся с лавочки.

— Пошли! — сказал он решительно.

Гремя шашкой по ступенькам, Кузьмич первым взошел на крыльцо, толкнул дверь и ступил через порог. Посреди хаты статная молодайка, высоко подоткнув юбки, подтирала пол тряпкой.

— Ноги-то вытирайте! — сердито сказала она.

— Чтой-то ты, любушка, такая сердитая? — спросил Харламов.

Молодайка сердито сдвинула брови:

— Ходют тут всякие!

Кузьмич солидно покашлял, опустился на лавку и стал оглядывать стены. Климов, покривив душой, покрестился на образа и присел на табуретку против лекпома.

Некоторое время длилось молчание.

Кузьмич еще раз покашлял с внушительным видом, не спеша надел очки и важно вынул из кармана газету.

Молодайка насмешливо фыркнула. Лекпом поверх очков бросил строгий взгляд на нее и, развернув газету, углубился в чтение.

Дверь скрипнула. В хату вошла дородная старуха с ведром в руках. Недоброжелательно косясь на гостей, она вылила воду в кадушку и, зачерпнув ковшиком, принялась мыть узловатые руки.

— Бабуся! — весело заговорил Харламов. — Вот товарищ доктор. Они не евши со вчерашнего дня. Так что собери-ка нам пообедать.

Старуха, разжав поджатые губы, мрачно сказала:

— Мы с дочерью позабыли, когда и сами обедали. Ничего у нас нет! Все съели ваши солдаты. Сами голодные.

— Да что-то непохоже, чтоб дочка твоя оголодала, — заметил Харламов.

Он еще раз оглядел хату, как вдруг лицо его просветлело: на лежанке спал большой гладкий кот.

Харламов посмотрел на лекпома, перехватил его взгляд и значительно кивнул на лежанку.

— Товарищ доктор, — громко сказал он, — вы кушали когда котов?

— Факт! — не сморгнув, сказал Кузьмич, с лукавым видом поглядывая из-за газеты. — Это, можно сказать, самое лучшее мясо. Чистый филей! Кот, если его ладно зажарить, вкуснее гуся. Да что там гуся! За этакого кота, — показал он на лежанку, — не жаль отдать пару хороших курей.

— Так об чем речь! — пожал плечами Харламов. Он засучил рукава, подошел к лежанке и взял за шиворот кота. — Ого! — сказал он, тая улыбку в глазах. — Кот важнецкий. Благородных кровей. И обедает, видать, каждый день. Ишь, пушистый какой. Та-ак… Сейчас мы его на сковородку, а шкурку на кубанку-Бабуся! — позвал он старуху, — Дай-ка нож поострей.

— Это чего ж вы хотите делать-то? — не веря глазам, все еще сердито спросила старуха.

— Кота жарить будем. Мы и тебя с дочкой накормим, раз вы голодные, — спокойно сказал Харламов, искоса поглядывая на молодайку, которая, раскрыв рот, молча смотрела на него.

— Цари-ица моя! Да нешто мыслимо это? Да я уж лучше чего-нибудь пошукаю, может, найду, — заговорила старуха.

— Нет уж, бабуся, не надо, — твердо сказал Харламов. — Мы дюже охочие до котового мяса. А энтот кот всем котам кот. Эвон гладкий какой. Самое сало.

Говоря это, он держал кота на весу. Кот словно знал, о чем идет речь, угрожающе шипел, как змея, и топорщил усы.

— Зачем же, товарищи, котика резать? — вдруг ласково заговорила старуха. — Жалко. Животная ведь.

— А ты, бабуся, видать, дюже жалостливая?

— Уж такая я жалостливая, что, скажи, другой такой не сыскать.

— Ну, раз ты такая жалостливая, то не пожалеешь за котика фунта два сала?

— А нешто…

— А борща дашь?

— И борща дам.

Харламов замолчал, словно в раздумье.

— Ну что ж, товарищ доктор, в таком случае, пожалуй, пустим его, а? Как ваше мнение? — спросил он, повертываясь к Кузьмичу.

— Да по мне, факт, можно пустить, — согласился Кузьмич, — Как с вашей точки, Василий Прокопыч?

— Раз бабка выкуп дает, можно пустить, — тихо буркнул трубач.

— Ну, ежели все согласные, то так уж и быть. Да… Берите, бабуся, вашего котика, — с деланным сожалением в голосе сказал Харламов, выпуская шарахнувшегося под печку кота. — Только побыстрей соберите нам пообедать. И побольше: у товарища доктора аппетит знаменитый.

Шлепая босыми ногами, старуха поспешно подошла к печке и открыла заслонку.

Кузьмич сглотнул слюну — в хате запахло борщом…

Плотно пообедав и на всякий случай договорившись об ужине, они вышли на улицу.

— А насчет кота ты ловко придумал, — с довольным видом ковыряя в зубах, говорил Кузьмич, обращаясь к Харламову. — Ишь, вредная бабка, черт ее забодай! И чего-только не было в печке! А прибеднялась-то как!

— Чем люди богаче, тем жаднее, — заметил Харламов. — Бедный-то скорее последнее отдаст… Я вот, товарищ доктор, как Донбасс проходили, у одного шахтера заночевал, так у него у самого ничего не было, а мне на дорогу последнюю корку насильно совал.

— Н-да! — с довольным видом протянул Кузьмич и, благодушествуя, загудел под нос песенку, которую слышал в Ростове:

— Товарищ доктор, может, пойдем до эскадрона? — предложил Харламов. — Там ребята собирались на площади танцы устроить.

— Ну что ж ты раньше не сказал? Я б тогда ел поменьше, — с огорчением в голосе сказал Кузьмич. Но в глубине души он был очень доволен, что у него есть предлог отказаться от лишних движений. — Куда ж теперь после обеда! Нет, уж мы лучше с Василием Про-копычем соснем немного. Да после обеда оно и не мешает. Факт. На это и медицина указывает, — заключил он, поглаживая себя по толстому, как котел, животу.

— Ну так счастливо оставаться! — Харламов кивнул и пошел по улице.

Навстречу ему показался человек. Он то бежал, то, переводя дух, быстро шел, размахивая руками. «Крутуха, никак? — подумал Харламов, вглядываясь в приближавшегося человека. — Ну да, он самый!»

— Харламов! — еще издали крикнул Крутуха, приметив товарища. — Харламов, слышь-ка, наши приехали!

— Какие наши? Откуда? — с любопытством спросил Харламов, когда Крутуха, тяжело дыша, подбежал к нему с мокрым от пота, веселым лицом.

— Да казаки наши. Те, что-сь на Дону пооставались, — объяснил Крутуха.

— Ну?! И Назаров приехал? — радостно вскрикнул Харламов.

— Все! Все вернулись! И Назаров, и Хвыля, и Дрозд, и Задорожный.

— Где они?

— На майдане, — показал Крутуха в сторону сельской площади, откуда, теперь было слышно, плыл приглушенный гул голосов.

На площади у церковной ограды шумела толпа красноармейцев. Со всех сторон по одному, по двое и чуть но целыми взводами на площадь сбегались бойцы.

Возбужденно размахивая руками, они лезли на плечи товарищей, жадно заглядывая через головы впереди стоявших.

В середине стояло несколько донских казаков. Один из них, пожилой, с сильно тронутым оспой лицом, смущенно улыбался и, разводя руками, что-то говорил — видно, оправдывался.

— Ты скажи, Назаров, как сюда добрался? — спросил боец с забинтованной головой.

— Тише, братва, не слыхать! — крикнул голос из задних рядов.

— Назаров, братушка, стань повыше!

Несколько услужливых рук подкатили тачанку. Назаров с маху взлетел на нее, поднял руки и гаркнул на всю площадь:

— Ребята! Товарищи! Во-первых словах прошу нас не виноватить… Вы не серчайте, братва. По несознательности на Дону мы остались. Дюже не хотели с своей земли уходить. Думали так: побили Деникина — и с нас, значица, хватит, а с панами нехай бьются другие… А потом в Ростове, на митинге, когда товарищ Ворошилов выступал и душевно так говорил, мы здесь же, в народе, стояли и все слышали… Я тогда еще хотел воротиться, да перед станичниками совестно было, вместе уговорились остаться…

Назаров перевел дух.

— А ты скажи, как до полка добрались? — снова спросил боец с забинтованной головой.

— Давай, давай по порядку! — закричали вокруг.

— И вот, товарищи, — продолжал Назаров, — как вы, значица, уехали, у меня в грудях будто что оборвалось. Своя, можно сказать, родная буденная армия уходит, а мы остаемся. И поняли мы, товарищи бойцы, что свою шкуру поставили выше народного дела, но ежели правду сказать, то поздно это сознали. За это мы виноватые и готовые понести что следовает. Да. Собралось нас человек триста, а может, и больше, догонять буденную армию. Пришли в Ростове до коменданта. Он нам — вагоны. Вот и поехали… Доезжаем до Харькова. Там трое суток стояли. И добрались сюда. Потом еще и подводами ехали — полки искали. И вот, значица, нашли… — Назаров поднял руку и громко закончил: — И будем, товарищи, вместе биться до полной победы! А командиров попросим: пущай посылают нас в самый огонь! — Он махнул рукой и спрыгнул с тачанки.

Бойцы зашевелились, освобождая кому-то дорогу. К тачанке торопливо шел Иван Ильич.

— Назаров, черт, вернулся-таки? — крикнул он весело. — Добре! А ведь это я знал. Не думал только, что так быстро вернетесь.

У Назарова потемнело лицо, он опустил голову.

— Виноваты, командир, — тихо сказал он. К сердцу Ладыгина подступила теплая волна.

— Ну? А я и не серчаю, — сказал он, улыбаясь. Казак поднял голову, взглянул на командира эскадрона и порывисто шагнул к нему.

— Ну, давай уж! — сказал Иван Ильич, широко разводя руки.

Они крепко обнялись.

Наступившая тишина прорвалась буйными криками. Буденновцы подхватили Ладыгина и Назарова на руки. Под веселый гул голосов и крики «ура» они высоко взлетали в воздух.

Когда Назарова поставили на ноги, он благодарно оглядел близстоявших бойцов и ударил себя в грудь кулаком.

— Ну, братва, жизню отдам! — проговорил он вдруг дрогнувшим голосом.

Он хотел еще что-то сказать, но только всхлипнул и быстро провел рукой по глазам.

Отвечая на сыпавшиеся со всех сторон вопросы, пожимая десятки рук, Назаров ощущал, как большое и радостное чувство все сильнее охватывало и заполняло его. Слезы застилали глаза, и он, как в тумане, видел вокруг улыбающиеся лица товарищей.

— Станица, здорово! — послышался знакомый голос Харламова.

— Степан! Здорово, братуха! — вскрикнул Назаров, дружески похлопывая приятеля по плечу.

— Ну, как мои там? — спросил Харламов. — Мать, отец — живые?

— Слава богу. Живут. Поклон посылали.

—. Ну, в час добрый! — Харламов огляделся и, увидев, что бойцы совсем затормошили прибывших, весело крикнул: — Ребята, да не тяните вы их за душу! Нехай отдохнут! Разбирай гостей по квартирам!

Шумно разговаривая, конармейцы гурьбой повалили по улице.

— Ты с кем на квартире, Степан? Или один стоишь? — спрашивал Назаров, когда они, свернув у церкви, стали спускаться к мостику, переброшенному через канаву.

— А мы с Лопатиным да с новеньким встали.

— Что, пополнение прибыло?

— Нет. Доброволец. Вчера до нас поступил. В этой халупе стоим, — показал Харламов на маленький домик под соломенной крышей.

Он оглянулся, подозвал шедшего позади них Митьку Лопатина и, шепнув ему что-то, легонько толкнул в спину. Обгоняя бойцов, Митька рысцой затрусил через мостик…

Назаров вошел во двор первым. У телеги перебирали сено расседланные лошади. Тут же на жердях лежали поверх потниками седла. На сложенных у плетня бревнах сидел Сидоркин. На этот раз он был в желтых ботинках с блестящими крагами, снятыми им вместе со штанами с какого-то иностранного консула еще при вступлении в Новороссийск. Подле него стоял новый «доброволец» Афонька Кривой. Они, видимо, только что беседовали и теперь, подняв головы, молча смотрели на вошедших.

— Здорово, братва! — произнес Назаров, бросив на Афоньку изучающий взгляд.

— Сидоркин! — окликнул Харламов.

— Ну?

— Взводного видел?

— А что?

— Так тебя с назначением? Сидоркин молча сплюнул сквозь зубы. Назаров шагнул на крыльцо и вошел в хату.

— Энтот и есть новенький доброволец? — спросил он у вошедшего вслед за ним Харламова.

— Он самый.

— Ну и личность у него! Страшный урода на четверть! А глаз-то будто штопором вынутый. Кто он такой?

— От Шкуро пострадавший. В плену был. Говорит, пытали его. Комэск документы смотрел. С восемнадцатого года на службе.

— Ну, ну. Все может быть…

Назаров вынул из кармана кисет и стал свертывать папиросу.

— Погоди, Василий, курить. Зараз будем обедать, — сказал Харламов. — А где ж наша хозяйка? Пойду посмотрю.

Он быстро направился к двери, но в эту минуту в сенях послышались шаги, и в хату вошла давешняя черноволосая девушка. Следом за ней появился Афонька-Кривой.

— Вот и наша хозяюшка, — приветливо улыбаясь, сказал Харламов. — А ну, лапушка, собери-ка нам- пообедать.

Девушка подошла к печке, вытащила ухватом большой чугунный котел и поставила его на середину стола.

— Сидайте, товарищи, — певучим голосом пригласила она, доставая из шкафчика миски и ложки.

Бойцы шумно расселись.

— Братцы, давай кто разливай, — сказал Назаров, принимая из рук девушки хлеб.

— Давай уж я разолью, — предложил Афонька Кривой.

— Ребята, погодить бы надо, — сказал Харламов, нетерпеливо поглядывая на дверь.

В эту минуту кто-то взошел на крыльцо, послышались торопливые шаги, и в хату вошли Кузьмич и Митька Лопатин.

— Никак опоздал? — тяжело отдуваясь, спросил Кузьмич, подходя к столу и вытаскивая из кармана бутылку. — Вот, ребята, полгода берег. Факт! Будто знал, что представится случай, — торжественно объявил он, ставя бутылку на стол.

Лопатин взял бутылку, посмотрел на свет и с опаской сказал:

— Ого, братцы, от такой штуки конь упадет.

— А казак повеселеет! — улыбаясь, подхватил Назаров. — А ну, красавица, дай-ка нам кружки.

— Дымка, что ль? — спросил Афонька Кривой, косясь на бутылку.

Кузьмич презрительно фыркнул.

— Дымка! Спирити вини ратификати называется. Понимать надо! Факт!

Харламов разлил всем, добавил из кружки воды, встал и густо откашлялся.

— Ну, братва, — начал он, держа в руке щербатую чашку, — как служил я в Питере в лейб-гвардии казачьем полку, так там офицеры на банкетах тосты поднимали. Зараз я свой тост подниму. За победу! За то, чтоб всему трудовому народу хорошо жилось на свете!

Он поднял чашку, опрокинул ее в рот, крякнул, сплюнул и опустился на стул.

Вдали послышались тонкие звуки сигнальной трубы.

— А ну, братва, навались! Седловку играют, — сказал Харламов, подвигая миску поближе. — Чего же ты не пьешь, Василий?

— А что? Я один остался? — Назаров взял чашку. — Ну, дай боже, чтобы оно насквозь прошло и не возвращалось!

Наступившую тишину нарушал лишь дружный стук ложек. Афонька жадно хлебал, отдуваясь и громко отрыгивая.

— Ишь зарыгал! Тишком не можешь? — сердито сказал Харламов. — У людей аппетит отбиваешь.

— Это из него серость выходит, завтра барином будет, — усмехнулся Митька Лопатин.

Снаружи послышались шаги. Харламов посмотрел в окно.

— Взводный идет, — сказал он вполголоса. — Давай, ребята, скорей.

Сачков подошел к хате, вскочил на завалинку и заглянул в окно:

— Обедаете? Ну, ну… Только чтоб через пять минут были готовы…

Стоя на стременах, Климов трубил сбор.

Харламов привычным движением накинул седло и повел со двора игравшую лошадь. Следом за ним вышел Лопатин.

— Ишь, леший, надулся! — кричал Афонька Кривой, ударяя кулаком по сытому брюху саврасого жеребца.

Он с силой дернул подпругу. Жеребец прижал уши, оскалился, изогнувшись щукой, мотнул головой.

— Но, но! — крикнул Афонька. — Я те кусну… Наел пузо, идол…

Конский топот, замирая, удалялся к окраине. Издали доносился припев старинной запорожской песни:

Афонька прислушался, накинул поводья на плетень и вбежал в избу. Не обращая внимания на девушку, которая, стоя у стола, перетирала посуду, он с деловым видом подошел к стоявшему у стенки сундуку, присел и вынул из кармана отмычку.

— Товарищок, та шо ж вы робите? — метнувшись к нему и прижимая руки к груди, вскрикнула девушка.

Афонька сверкнул на нее глазом.

— Не мешай, ну? — Он помолчал и глухо добавил: — А скажешь кому — жизни не будет! Встань здесь и замри!

Афонька открыл замок и, сделав усилие, поднял тяжелую крышку.

— Где твой батька гроши ховает? — спросил он у девушки. — Ну, говори! А не то… — Афонька с угрожающим видом потянул из-за спины карабин.

Позади него скрипнули половицы.

Он рывком оглянулся.

В открытых дверях стоял Харламов.

— Молись, гад! — сказал он, вынимая револьвер из кобуры.

Афонька, держа в руках карабин, в упор смотрел на него.

— А тебе что, больше всех нужно? — спросил он придушенным голосом.

— Выдь с хаты!

— Не пойду!

— Ну?

— Не запряг, не понукай!

— Иди! Застрелю! — Харламов поднял револьвер.

Сжавшись всем телом и не спуская с Харламова острого, как сверло, взгляда, Афонька стал крадучись пробираться к дверям.

Следя за каждым его движением, Харламов медленно повертывался. Он успел вовремя отшатнуться: грянул выстрел, пуля ударила позади него в стенку.

Афонька бросился вон, выскочил в сенцы и захлопнул за собой дверь.

Хватаясь за щеколду, Харламов услышал дикий крик во дворе, потом там кто-то упал и забился.

Он выбежал из хаты.

Назаров и Афонька, сцепившись друг с другом, тяжело и хрипло дыша, катались, грузно обминая траву.

Харламов нагнулся над ними и, улучив момент, ударил Афоньку в висок рукояткой револьвера.

Назаров поднялся.

— Ух! Ну и здоров, гад! — сказал он, отирая потный лоб рукавом. — Было задушил! — Он нагнулся и машинально отряхнул с колен приставшую грязь.

Афонька лежал на боку, поджав ноги. Вдруг он приподнялся, поднял руку и с ненавистью взглянул на Харламова, пытаясь что-то сказать, но только пошевелил короткими, как обрубки, толстыми пальцами и с хрипом повалился на спину.

— Готов, — сказал Харламов, пнув его сапогом.

— Надо б его отсюда убрать, — заметил Назаров.

— В огороды снесем. А там жители приберут… Когда Назаров повернул к хате, позади него раздался выстрел. Он оглянулся: Харламов прятал револьвер.

— Зачем стрелял? — спросил Назаров.

— Так-то вернее. А то меня было убили, а оказался жив.

Возвращаясь двором, Харламов вошел в хату. Девушка испуганно взглянула на него.

— Не бойся, хозяюшка, — заговорил он, подойдя к ней. — Это не наш боец, а бандит, махновский сынок… Мы его в огороде кинули. Так что уж вы извиняйте.

Девушка подвинулась к нему и, прижав руки к груди, тихо сказала:

— Ой, товарищок, який же вы добрый чоловик! Харламов молча взял ее руки, осторожно пожал и, сказав: «До свиданьица, лапушка», — вышел из хаты… Назаров держал лошадей. Они вскочили в седла и, тронув рысью, пустились догонять эскадрон.

— Зараз доеду до комиссара, — сказал Харламов, искоса взглянув на Назарова.

— Чего?

— Доложить надо, а то так неладно.

Ильвачев и Ладыгин ехали на своем обычном месте впереди эскадрона и о чем-то тихо беседовали.

— Товарищ комиссар, — сказал Харламов, подъезжая к Ильвачеву и придерживая лошадь, которая, горячась, мотала головой, разбрызгивая пену с удил.

— В чем дело, товарищ Харламов? — спросил Ильвачев, поворачиваясь к Харламову и с некоторым удивлением поглядывая на необычно встревоженное лицо казака.

— Бандита ликвидировали, — коротко сказал Харламов.

— Бандита? Какого бандита? — насторожился Ладыгин.

— Кривого, что до нас поступил.

— Добровольца? Это зачем? Кто вам дал право своевольничать?! — Ильвачев нахмурился и покраснел.

Харламов невольно почувствовал себя виноватым.

— Что за самоуправство такое? А разве вы не знаете, что за это трибунал? — спрашивал Ильвачев.

— Так, может, нас не зараз в трибунал, — глухо сказал Харламов, — а покуда закончим войну?.. А только, товарищ военком, он в меня с карабина ударил…

— Стрелял?

— А как же! Хозяйку грабил, оружием ей угрожал, а потом на Назарова бросился.

— Фу ты! Да как же ты сразу… — Ильвачев переглянулся с Ладыгиным. — Так бы и говорю, товарищ Харламов, а то я черт те что подумал. Нет, в таком случае трибунал отменяется. Только смотрите, чтобы в следущий раз самовольных расправ у нас не было. Думаю, нам мошно ехать покуда? — спросил Харламов, тая улыбку в усах.

— Езжайте.

Харламов отъехал, дождался своего места в рядах и пристроился к Митьке Лопатину.

— Грозен Степан? — поинтересовался Лопатин.

— Так по делу, — отвечал Харламов, прислушиваясь к оживленному разговору в заднем ряду.