Концерт для баяна с барабаном

Колдунья

— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р!

Нет, это просто невыносимо!

Опять Она храпит, выводит за стеной рулады:

— Хр-р-ру-у-у! Бр-р-ру-у-у! Гр-р-ру-уу!

Я стараюсь спрятаться подальше от этого страшного храпа. Зарываюсь в подушку. Накрываюсь с головой одеялом. Но и сквозь толщу гусиного пера и ватина до меня доносится:

— Хр-р-ра-а-ах! Бр-р-ра-а-ах! Гр-р-ра-а-ах!

На самом-то деле этот храп мне только чудится. Мерещится. Воображается. Этот страшный храп. Это вечное кхекание: «Кх-х-хе-е-е! Кх-х-ха-а-а! Х-х-ха-а-а!» Это чихание, кряхтение.

Ничего я не слышу. Я только представляю себе, как Она там, в своей комнате, лежит на высокой кровати с шишечками в изголовье. И храпит. И кряхтит. И переворачивается с боку на бок. И пружины воют и скрипят под её огромным телом.

С тех пор много воды утекло.

Мы тогда жили в коммуналке. Только не в такой огромной и шумной, как показывают в кино. У нас всего-то две комнаты и было. В одной я с мамой и папой. В другой — Она.

Она была огромная, как скала. Нос крючком. Над губой большая волосатая бородавка. На макушке жиденький седой пучок. Голова всегда клонится набок. В руке отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Без этой клюки Она из своей комнаты не выходила. Опиралась на неё, передвигаясь по квартире. Глухо стучала по полу: стук… стук… стук…

Я боялась её панически, до истерики, до колик в животе.

Кажется, родители тоже относились к соседке с опаской. Мама всегда здоровалась с ней чересчур вежливо, даже подобострастно, словно боялась невзначай рассердить. Папа вообще не показывал из комнаты носа, если в коридоре раздавалось: стук… стук… стук…

— А ты хоть знаешь, что твоя Кривошея — колдунья?

Я у Таньки в гостях. Мы сидим на кухне, пьём чай и грызём баранки. У Танькиных родителей своя отдельная квартира. Поэтому мы не боимся, что в коридоре вдруг раздастся это страшное: стук… стук… и появится Она, в своём застиранном халате, с этой ужасной бородавкой и неопрятным пучком.

— Какая Кривошея? — не могу взять в толк я. — И почему это она моя?

— Здра-а-асьте! — насмешливо тянет Танька и макает баранку в чай. — А чья же она, если ты с ней живёшь?

— Я-а-а-а? С Кривошеей?

До меня вдруг доходит, кого имеет в виду Танька. Я зажимаю себе двумя руками рот от этой ужасной догадки.

— Ладно прикидываться! — усмехается Танька. — Будто не знаешь, что её так все называют!

Я отрицательно мотаю головой.

— Кривошея и есть. Ходит, голову набок свесит, глазом косит.

— Тань! — говорю я почему-то шёпотом.

— Что?

— А почему она колдунья?

Танька не спеша обсасывает размокшую баранку. Потом шумно отхлёбывает горячий чай.

— Почему колдунья-то? — повторяю я вопрос.

— Так говорят.

— Кто говорит?

— Все.

— Кто все-то, Тань? — у меня ещё теплится надежда, что это опять одна из вечных Танькиных шуточек.

— Да все. Баба Зина с седьмого этажа. И тётя Надя из третьего подъезда. Я сама слышала…

Танька берёт ещё одну баранку и с хрустом раскалывает её в кулаке. Я так не умею. У меня руки слабые.

— Колдует она. Факт. Вон, баба Зина на днях молоко в палатке покупала. Принесла домой, поставила кипятить — оно свернулось.

— Ну и при чём здесь Она?

— Здра-а-асьте! Всё при том же! Баба Зина, когда домой шла, твою Кривошею встретила. Идёт, палкой стучит, по сторонам зыркает. Из-за неё это всё. Точно!

Мне неприятно, что Танька называет Кривошею «моей». Но возражать я не решаюсь.

— И тётя Надя тоже…

Танька внимательно рассматривает содержимое своего стакана и пытается выловить ложкой утонувший кусок баранки. Будто бы её совсем не интересует тема разговора. А ведь сама начала.

— Что тётя Надя-то, Тань?

— Да понесла она позавчера бельё на улицу. Сушить…

Танька наконец достала из чая осклизлую баранку и сидит теперь, изучает: то ли съесть, то ли в помойку выкинуть.

— Ну! — нетерпеливо говорю я.

— Ну развесила, прищепками прищепила.

Танька вываливает мокрую баранку на стол и берёт другую, сухую. Терпению моему приходит конец.

— Ну развесила, прищепила, дальше-то, дальше что?!

— А дальше — пришла она через два часа: прищепки на верёвке висят, а бельё по кустам и деревьям раскидано. Стала собирать — двух наволочек нет.

— А при чём тут… Кривошея? — я с трудом выдавливаю из себя это жуткое слово. — Она, что ли, бельё раскидала?

— Может, и не она. Да только тётя Надя, когда бельё своё собрала, подняла глаза, а в окне эта… твоя… Смотрит прямо на тётю Надю и улыбается. Ты когда-нибудь видела, чтобы Кривошея улыбалась?

Я не видела. Я вообще стараюсь на неё не смотреть.

— То-то! Она это! Точно!

— Тань, — говорю я, — а может, это всё случайно?

— Что случайно?

— Ну всё. Молоко. Наволочки. Случайно. Может, она ни при чем?

— Здра-а-асьте! — усмехается Танька. — Как же! Ни при чём! Сама-то из-за неё в историю влипла!

— В какую историю?

— Мама тебя ругала за конфеты, забыла? Ты ещё вся заплаканная ходила. Её это проделки, точно.

Про конфеты я, конечно, помню. Мама их тогда купила на тёти-Дашин день рождения. А я не знала про день рождения. Взяла и всё съела. Мама собралась к тёте Даше, а коробка пустая.

Так что Кривошея не виновата. Хотя… в мою душу заползает червь сомнения… может, это Она меня так заколдовала, чтобы я всё съела. А может, и не ела я ничего. Может, это Она так сделала, чтобы мне показалось, что я съела.

Видя мои колебания, Танька спешит подлить масла в огонь:

— Да! Вот ещё! Тётя Надя, как твою Кривошею в окне увидала, подумала: чтоб ты окосела, чертовка старая!

— Ну? — с замиранием сердца говорю я.

— Ну и бац! У самой тёти Нади чирий на глазу выскочил. Она это всё. Ясное дело — она!

Танька откладывает в сторону баранку, отодвигает стакан с недопитым чаем и делает страшные глаза:

— Слушай! А она вам под дверь солому или палки какие не подпихивала?

— Нет. Вроде…

— А в суп она вам не дула? Булавки в платье не втыкала? Порошком из сушёных тараканов следы не посыпала?

Я в ужасе втягиваю голову в плечи:

— Зачем это?

Чёрные Танькины глаза загораются нехорошим кровожадным блеском:

— Чтобы на вас порчу навести!

— Как-кую порч-чу? — заикаясь от страха, говорю я.

— Такую! Колдовство специальное, чтоб на вас беды сыпались, как из ведра.

Я вспоминаю про двойку по русскому, про то, как мама прожгла утюгом любимую блузку, а папа потерял кошелёк с получкой. И понимаю: порча это, настоящая порча!

— А зачем ей это, Тань?

— Ну как же! — со знанием дела говорит Танька. — До ручки вас довести.

— Зачем?

— Ну доведёт вас до ручки, комнату вашу заполучит и будет жить одна в целой квартире! Как барыня!

Танька внимательно всматривается в моё лицо, довольная произведённым её словами эффектом. А я вся покрываюсь противной холодной испариной.

— А мы-то, мы-то куда? — дрожащим голосом спрашиваю я Таньку.

— Ну-у-у… — Танька неопределённо машет в воздухе баранкой.

Мне становится по-настоящему жутко.

— Тань, а можно… — я с трудом выталкиваю из себя слова, — можно… я пока… у тебя поживу? Хочешь, я тебе куклу Лизу отдам? И медвежонка. И всё-всё. А?

— Куклу Лизу хочу, — сверкает глазами Танька, — только…

Я с замиранием сердца жду Танькиного вердикта.

— Только, — продолжает Танька, — мы по-другому сделаем.

— Как?

— Мы её вообще… того… нейтрализуем!

Дома было тихо. Родители на работе. Кривошея храпела у себя после обеда. Я, закрывшись в своей комнате, делала уроки.

Входная дверь звякнула условным звонком: дзынь-дзынь, дзы-ы-ынь.

Я побежала открывать. На пороге стояла Танька. В одной руке у неё была матерчатая сумка, в другой — обыкновенный веник.

— Веник-то зачем? — удивилась я.

— Тс-с-с! — громко зашипела Танька. — Сейчас колдовство выметать будем.

Не дожидаясь приглашения, Танька проскользнула в нашу комнату и принялась за дело.

— Кулды-булды, колдовство, укатись, кулды-булды, к колдунье возвратись, — бубнила Танька, гоняя пыль. — Подумать только, сколько у вас порчи накопилось!

Я начала догадываться, что процесс «нейтрализации» колдуньи — это что-то вроде генеральной уборки. И ещё подумала, как будет рада мама, когда вернётся с работы и увидит такую чистоту.

— Хватит тунеядничать! — отдувая со лба волосы, пропыхтела Танька. — Иди делом займись.

— Каким делом-то?

— Чесноком её дверь натирай.

Танька отбросила веник и высыпала содержимое своей сумки на пол, прямо в кучу выметенной из углов «порчи». Чего только у Таньки не было! Пучок сушёной крапивы, пачка соли, полголовки чеснока, коробок спичек, клубок шерстяных ниток, старинная серебряная ложка, медный пятак, какие-то гвозди, стекляшки…

— Осиновый кол только нигде не нашла, — с сожалением вздохнула Танька.

— А что с ним делать-то, с колом?

— Точно не знаю. Только так во всех книжках пишут: первое средство против колдунов — чеснок и осиновый кол.

Танька сунула мне в руки чеснок и вытолкала в коридор, а сама продолжила выметание колдовства.

С бешено бьющимся сердцем я подкралась к запертой соседской двери. Приложила ухо.

— Хр-р-р! Бр-р-р! Гр-р-р! — приглушённо доносилось сквозь замочную скважину.

— Кулды-булды, колдовство, укатись, — где-то за спиной у меня продолжала священнодействовать Танька.

Я надкусила зубчик чеснока, чтобы он дал больше сока. Внутри у меня всё загорелось огненным пожаром. Защипало язык. Из глаз полились слёзы. Хватая ртом воздух, я принялась яростно тереть чесноком дверь, и дверной косяк, и даже дверную ручку. Я откусывала чеснок и тёрла. Откусывала и тёрла. Я плакала, задыхалась. Во рту у меня всё онемело. Я тёрла, тёрла, тёрла. Я воевала с колдовством. Я натёрла всю дверь…

— Ну и вонищу развела! — прогнусавила за моим плечом Танька.

Я обернулась. Танька стояла, брезгливо зажав нос пальцами, и нетерпеливо притоптывала ногой.

— Заканчивай! Скоро она проснётся, а у нас ещё дел невпроворот.

Танька достала из сумки крапиву и разбросала её перед дверью.

— Лучше бы плакун-траву, — сокрушённо покачала головой Танька, — да где ж её взять?

Потом она вытащила пачку соли и щедрыми горстями рассыпала её по коридору.

— Что ты делаешь? — спросила я.

Вместо ответа Танька достала из сумки клубок ниток, намотала кончик на огромный ржавый гвоздь и принялась чиркать спичками.

— Колдовство надо выжигать калёным железом, — приговаривала она.

— Сумасшедшая! — я вырвала у Таньки из рук коробок. — Ты нам весь дом спалишь!

— Для тебя же стараюсь, — надулась Танька, — а то могу и уйти. Разбирайся сама, как хочешь.

— Нет! — я представила, как мама вернётся с работы и увидит разбросанную крапиву, соль и остатки «порчи» в комнате. — Не уходи, Тань! Я тебе куклу Лизу…

— Ла-а-адно, — махнула рукой Танька и решительно протопала на кухню.

Я засеменила следом.

— Где тут её барахло? — Танька принялась по-хозяйски раскрывать дверцы шкафов.

— Какое барахло?

— Ну банки-склянки. Тараканий порошок. Мышиные хвосты. Кровь невинных младенцев.

— Чт-т-то?! — поперхнулась я.

— А ты как думала? — упёрла Танька руки в бока. — У каждой уважающей себя колдуньи целый склад этих… ну… как их… снадобий! Ну, где оно?

Я молча показала на шкаф в углу, за холодильником.

— Та-а-ак! Посмотрим-посмотрим!

Танька присела на корточки и засунула голову внутрь. Я примостилась рядом.

На полках в шкафу не было ничего необычного. Банки с крупами, варенье, бумажные пакеты с надписью «мука», «сахар-песок», раскрытая пачка печенья. Пахло прогорклыми сухарями и лежалыми сухими макаронами.

— Вот видишь, — прошептала я. — Ничего такого…

— А это что? — Танька просунула руку в душную глубину и вытянула небольшую стеклянную банку со странным коричневым содержимым.

— Тараканий порошок!!! — в один голос ахнули мы.

Щёлк… щёлк… щёлк… — загремели замки в старухиной комнате.

Скри-и-ип — пропищала дверь.

— Кхе-е-е, кхе-е-е! Спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила! — захрипел знакомый голос. — Что такое? Чем это воняет?

Мы с Танькой затравленно переглянулись. В Танькиных широко раскрытых глазах отразился обуявший меня ужас.

— А намусорено-то, Матерь Божья! Что такое?

Стук… стук… стук… — застучала палка.

Шарк… шарк… шарк… — зашуршали по паркету тапки.

Хрум… хрум… хрум… — захрустела под тапками рассыпанная соль.

Шаги направлялись в сторону кухни.

Стук… шарк… хрум… шарк… стук… шарк… хрум…шарк…

Из оцепенения меня вывел горячий Танькин шёпот:

— Чего расселась? Прячемся!

Танька отбросила банку с порошком и силой затянула меня под стол, покрытый вытертой, почти до пола свисающей клеёнкой.

— Что такое, спаси-помилуй, Матерь Божья, — хрипела старуха.

Она была уже на кухне. Сквозь дырки в клеёнке я видела её палку, подол халата, штопаные чулки.

— Кофе кто-то рассыпал, Матерь Божья… Неужто мыши завелись… о-о-ох!

Старуха закряхтела и тяжело нагнулась. Мы с Танькой вцепились друг в друга и, отпрянув назад, упёрлись спиной в холодную ребристую батарею.

— О-о-о-ох! — медленно выпрямляясь, простонала Кривошея. — Что ж такое-то, святая сила…

Забулькала вода. Зашипел на плите газ. Зазвенели ложки. Засвистел чайник. Хлопнула дверца холодильника.

Старуха собиралась полдничать.

Я покосилась на Таньку. Танька, упершись взглядом в нависшую над нами изнанку столешницы, сохраняла невозмутимость.

Над нашими головами хлюпало варенье, чавкало масло, стучал по доске нож. Зажурчала, полилась в чашку вода. По кухне поплыл запах растворимого кофе. Опять хлопнула дверца холодильника. Со скрежетом отодвинулся стул. Под столом, в нескольких сантиметрах от моего носа, показалась огромная круглая коленка. Потом другая.

У меня ухнуло сердце и перехватило дыхание.

— Кхе-е-е! Кха-а-а! — закашляла где-то наверху старуха, звякнула крышкой сахарницы, заскрипела стулом, шумно захрустела печеньем.

А я сидела под столом, не в силах пошевелиться, и как заворожённая смотрела на старухин тапок, сквозь дырку в котором высовывался невероятных размеров палец. Время от времени этот палец задирался вверх, опускался, делал круговые движения, поджимался и уползал куда-то внутрь, в глубину тапка. Я сидела и смотрела, смотрела на этот палец, не в силах отвести взгляд.

И тут случилось ужасное.

Просто невообразимое.

Она запела!

— Отцвели-и уж давно-о-о хризанте-е-емы в саду-у-у. Но любо-о-овь всё живёт в моём се-е-ердце больно-о-ом.

Голос у старухи был хриплый и скрипучий. Но пела она чисто. Можно даже сказать, приятно. И от этого делалось ещё страшнее.

Я бросила взгляд на Таньку. Она вытаращила глаза и раздула щёки, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. А я вдруг начала тихо икать — то ли от страха, то ли от пробиравшего до костей холода выключенной батареи. Ик. Ик. Ик.

— Опусте-е-ел наш сад, вас давно-о-о уж нет, я брожу-у-у одна-а-а, вся изму-у-учена.

Ик! Ик! Ик! — икота становилась всё громче и нестерпимее.

— И нево-о-ольные слёзы ка-а-тятся…

Ик!!! Ик!!!

Икота раздирала мне грудь. Слёзы действительно переполнили глаза и начали медленно выкатываться наружу.

— Пред увядшим кустом хризантем, — прошептала старуха и умолкла.

Ик!!!

Танька навалилась на меня всем телом и зажала мне ладонью рот.

— Что такое? — испуганно прохрипела старуха. Видимо, почувствовала нашу возню под столом.

Я попыталась сделать вдох и не смогла. Потому что Танька нечаянно зажала мне не только рот, но и нос.

— Что такое, святая сила?.. — опять раздалось сверху.

Я закрутила головой, силясь высвободиться из Танькиных тисков. Дёрнулась, потянулась вверх… и со всего размаха впечаталась головой в столешницу.

— Что такое?!! — заголосила старуха.

Ноги её боязливо уползли под стул, а рука начала очень медленно, осторожно тянуть на себя клеёнку.

Не в силах совладать с пронзившим меня ужасом, я отпихнула Таньку, кубарем выкатилась из-под стола и понеслась вон… скорее… прочь от жуткой колдуньи, пока она не превратила меня в жабу… в таракана… в лилипута…

Я влетела в нашу комнату и навалилась на дверь. Слёзы уже не просто текли из меня, они лились нескончаемыми потоками, будто кто-то забыл закрыть внутри невидимый кран. Я стояла, привалившись спиной к двери, и молча плакала. Я ничего не видела. Ничего не соображала. Ничего не чувствовала.

Очнулась я от внезапной мысли: «Танька!!!» Она же осталась там, на кухне. Я её бросила! Предала! А может… может, колдунья превратила её в червяка… или… или… или сварила её… зажарила в духовке… и обгладывает теперь Танькины косточки.

— Ну и сколько же тебя можно ждать?! — грозно спросила Танька, когда я осторожно, едва дыша, подкралась к кухонной двери и просунула внутрь кончик носа. — Мы тут с Капитолиной Кондратьевной уже по тебе соскучились.

Танька, живая и невредимая, важно восседала на табуретке и держала в руке огромный бутерброд с сыром. Вот оно что! Капитолина Кондратьевна! Они тут без меня, оказывается, уже познакомились! Неужели нейтрализация подействовала?

— Проходи, проходи. Не бойся, — сказала старуха… то есть Капитолина Кондратьевна. — Мы ж с тобой соседи.

Капитолина Кондратьевна достала из буфета чашку, пододвинула мне табуретку, намазала маслом хлеб.

— Как вы меня напугали, проказницы! Я ж думала — мыши, спаси-помилуй, святая сила! Кофе рассыпали, под столом шуршали!

Танька захихикала и весело заёрзала на табуретке.

— Но я не сержусь. Что с вас взять? Дети! Дети должны проказничать! Как же, святая сила, иначе? Я, бывало, девчонкой и в лапту, и в чижа, и по огородам…

Я попыталась представить себе Капитолину Кондратьевну маленькой девочкой. Девочка в моём воображении получилась странная: в белых гольфах, коротком платьице, с седым пучком и волосатой бородавкой под крючковатым носом. В руках у девочки была отполированная до блеска клюка с резиновым набалдашником. Она размахивала ею из стороны в сторону, кружилась и напевала: ля-ля-ля.

— А что это вы такое пели? — спросила Танька с набитым ртом.

— А-а-а! Пела! Романс! «Отцвели уж давно…», мой любимый. Я ж с детства певицей мечтала стать… оперу любила… да куда ж? Жили бедно, святая сила. Вы варенье ешьте.

— Вкусное у вас варенье, — сказала Танька. Просто так сказала, для поддержания разговора. Она этого варенья даже не попробовала.

— Это мне из деревни, с родины, присылают. И малиновое, и сливовое. Я ж, святая сила, в деревне родилась.

— Кап… Капитолина Контр… Кондратьевна, — осмелела вдруг я, — а правда говорят, что вы…

Танька больно ткнула меня локтем в бок.

— Говорят, что вы колдунья, — закончила я.

Капитолина Кондратьевна замерла с чайником в руке. Несколько мгновений ошарашенно смотрела на меня. Потом вдруг хрипло расхохоталась:

— Кха-а-а! Кха-а-а! Правда! Конечно, колдунья!

Танька вытаращила глаза и застыла с набитыми бутербродом щеками. Я изо всех сил вцепилась в табуретку.

— Колдунья, а то как же! Вот проснусь утром, все кости ломит. Посмотрю на улицу. Спаси-помилуй, святая сила: тучи, серость кругом. Ну и начинаю колдовать, как меня ещё бабушка учила. Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Мы с Танькой посмотрели на улицу. Нахмурившееся было небо просветлело. Прорвавшийся сквозь облака луч упал на крышку сахарницы и отражёнными зайчиками заскакал по стенам.

Я взглянула на Капитолину Кондратьевну. Глаза у неё были голубые-голубые. Как небо.

— Ну, допивайте чай. И давайте ваш мусор в коридоре убирать. А то родители придут, ругаться будут.

Думаю, проживи Капитолина Кондратьевна чуть подольше, мы бы с ней непременно подружились. Я бы заходила к ней в гости, стучала в её запертую дверь. Щёлк-щёлк — отпирала бы замки Капитолина Кондратьевна. Усаживала меня в кресло. Или на свою высокую, с шишечками в изголовье, кровать. И начинала бы рассказывать мне сказки, истории из своей жизни, петь романсы. Про хризантемы. Потом мы вместе шли бы на кухню. Пили чай с вареньем. Тем самым, с родины. Иногда к нам заходила бы Танька. И мы сидели бы втроём, хихикали, рассказывали друг другу свои девичьи секреты.

Но ничего этого не было. Ни гостей, ни сказок, ни хризантем.

Вскоре после нашего знакомства Капитолины Кондратьевны не стало, и её комнату отдали нам. Вернее, мне.

— У тебя теперь будет своя комната! — говорил папа. — Целый дворец!

— Вот здесь мы поставим твою кровать, — прикидывала мама.

Перед тем как мы заняли её комнату, приезжал незнакомый угрюмый дядька — такой же огромный, как Капитолина Кондратьевна. Оказалось, её сын. Он выносил из квартиры вещи: маленький круглый столик, книги, старое кресло, кровать с шишечками в изголовье. Искал какие-то кольца, сберкнижки. Ругался.

Потом комната опустела. Её долго проветривали, чтобы не так сильно пахло лекарствами. Ободрали старые обои. Побелили потолок.

Однажды ко мне в гости зашла Танька.

Мы стояли и смотрели в окно. За окном тихо шумел дождь.

Отчего-то было грустно.

Не стучала в коридоре палка. Не раздавалось вечное: «Кхе-е-е, кхе-е-е, спаси-помилуй, Матерь Божья, святая сила». Не скрипела высокая, с шишечками в изголовье, кровать.

Я вдруг почувствовала, что мне её не хватает.

— Была бы Капитолина Кондратьевна, — будто прочитала мои мысли Танька, — наколдовала бы нам солнце.

— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

Сама не знаю, как заветные слова всплыли в моей памяти.

Танька посмотрела на меня с удивлением.

А я повторила ещё раз, уже громко:

— Ай люли, люли! Ай люшеньки, люли! Сею, вею, вею, вью! Красно солнце, загляни в оконце!

И, странное дело, небо перестало плакать, посветлело. И стало голубым-голубым. Как глаза у Капитолины Кондратьевны.