Кондратий Булавин

ВСТУПЛЕНИЕ

Я познакомился с ним давно, еще в детские годы… Это был красивый чернобровый казак средних лет, горячий, смелый, самолюбивый, упрямый. Ходил он всегда в богатых бархатных казацких кафтанах, мягких сафьяновых сапогах, с небрежно засунутыми за кушак пистолями и запорожской саблей, а в левом ухе поблескивала большая золоченая серьга. Таким выглядел Кондратий Булавин в рассказах донских старожилов и моих родных, считавших себя потомками булавинцев, выселенных после бунта в верховье Дона.

Рассказывали мне о том, что был Булавин в азовских походах и будто царь Петр чем-то обидел гордого атамана, и вскоре поднял он на царя и бояр «всех казаков и черный люд», долго и успешно воевал за вольность, а затем, преданный своим другом, застрелился.

Несмотря на то, что со времени Булавинского восстания прошло свыше двух столетий и устные рассказы о вожде восстания дополнялись всяческим вымыслом, народная память все же очень любовно хранит героический облик Кондрата, «ставшего за народ» в далекие, тяжелые времена.

Совсем другая, весьма неблагоприятная характеристика вождя одного из крупнейших народных восстаний была мною обнаружена в письменных и печатных документах, знакомство с которыми я начал в тридцатых годах по задонским и воронежским архивам. В библиотеке некогда знаменитого Задонского монастыря я нашел много всевозможных документов, в которых Булавинское восстание обрисовывалось как бунт против петровских реформ, поднятый на Дону беглыми стрельцами и раскольниками. Святейший синод прямо предлагал духовенству «рассматривать булавинский бунт как именно раскольническое движение».

А воронежские историки Дольник и Второв, работавшие в середине прошлого столетия над местными булавинскими документами, определяли причины восстания следующим образом: «Во время тяжкой борьбы Петра Великого со шведским королем Карлом XII Мазепа, гетман малороссийских и запорожских казаков, прельщенный обещаниями Карла и в надежде сделаться независимым владетелем, изыскивал средства к привлечению на свою сторону донских казаков. Не смея еще действовать открыто, он тайно избрал в соумышленники донского походного атамана Кондратия Булавина, который тогда охранял границы со стороны Донца и города Бахмута, где донское войско имело соляные варницы… Булавин под тайным покровительством Мазепы набирал в Малороссии и Запорожье всякую сволочь, отсылая их в свои отряды, скрывавшиеся в степях за Миусом…»

Подобные свидетельства на первых порах сильно смущали. Герой моих детских лет обрастал бородой раскольника, и меркла слава его, когда думалось о возможной близости атамана с предателем гетманом. Впрочем, как только я получил возможность ознакомиться с булавинскими материалами и документами, хранившимися в центральных архивах, стала ясна лживость вышеприведенных свидетельств.

Царь Петр, укреплявший государство в интересах помещиков и нарождавшегося российского купечества, первым понял, что жестоко подавленное им народное восстание, имена его вождей будут долгие годы возбуждать вольнолюбцев, и поэтому принял меры к тому, чтоб скрыть правду о размахе восстания и чтоб «о злом воровстве донских казаков» вообще поменьше говорили. Петр не разрешил даже воронежскому епископу предать Булавина анафеме, справедливо полагая, что эта поповская затея будет вызывать излишние и опасные толки в народе.

После Петра правительство продолжает замалчивать антикрепостническую сущность Булавинского восстания, умышленно стараясь очернить личность Кондратия Булавина, производя его и в «дурня», и в «раскольника», и в «агента Мазепы».

На Дону, где домовитое богатое казачество превращается в подлинный оплот самодержавия, тоже боялись правды. А. И. Микоян в одной из своих статей справедливо отметил, что «казачьи верхи скрывали от народных масс казачью историю или представляли ее совершенно в извращенном виде, зачастую выводя Разина, Булавина и др. в виде разбойников, тогда как они были подлинными революционерами своего времени».

Только после Октябрьской революции, когда были распечатаны архивные секретные документы, появилась возможность исторически правдиво воссоздать картину Булавинского восстания и образы его вождей.

И хотя до сей поры нет ни одной сколько-нибудь полной биографии Кондратия Булавина, однако место, которое он имеет право занимать среди других вождей крупнейших народных восстаний, ныне достаточно точно определилось.

«Трудовой народ — крестьяне и ремесленники — не только строили и создавали материальную культуру, — писал М. Горький, — но, начиная с восстания рабов против римского дворянства, стремились вырвать власть над своей жизнью из рук дворян. «Альбигойские войны» против феодальной римской церкви, восстание «жаков» вокруг Парижа в 1358 году, восстание кузнеца Уота Тайлера, крестьянские войны в Германии 1524–1525 годов, восстание Ивана Болотникова в начале XVII века, Степана Разина при втором царе Романове, бунт Кондратия Булавина при Петре, поход Емельяна Пугачева на Москву — вот главнейшие из битв крестьянства против бояр, дворян, помещиков»[1].

Причины Булавинского восстания, охватившего весь Донской край, Слободскую Украину, Нижнее и Среднее Поволжье и многие уезды Русского государства, кроются в весьма сложной обстановке, которая образовалась на Дону в начале XVIII века.

После взятия Азова и заключения в 1700 году мирного договора с Турцией старинные права донского казачества начинают сильно ущемляться московским правительством. Казакам строжайше запрещаются «своевольные» нападения на турецкие и крымские земли, окончательно закрывается выход в Азовское и Черное моря, ограничиваются торговые связи.

Вскоре особым указом казаки лишаются рыбного лова «по реке Дону и до реки Донца, также и на море и по запольным речкам», ибо «велено в тех местах рыбу ловить азовским жителям». Затем следует запрет на порубку и торговлю лесом, «утесняют» казаков и в разработке соляных промыслов. В то же время казаков заставляют нести непривычную для них гарнизонную службу в Азове и во вновь построенном городе Троицком, обязывают принять на себя тяжелую по тем временам «почтовую гоньбу» от Азова до Валуек и Острогожска, для чего по этим шляхам было переселено с Дона около тысячи казацких семейств.

Казаки шумели, роптали, но попробуй ослушаться, когда почти рядом, в Троицком, сидит и зорко за всем наблюдает энергичный и хитрый губернатор Иван Андреевич Толстой, под рукой у которого и сильная крепостная артиллерия и несколько солдатских полков.

Не менее чувствительно тревожили казаков бесконечные, с каждым годом все более настойчивые требования московского правительства о высылке всех «новопришлых» людей, бежавших с государевых работ и от помещиков на Дон и поселившихся здесь после азовских походов.

Грозная опасность высылки и беспощадного наказания нависла над десятками тысяч беглых ратных и работных людей, боярских холопей и крестьян, над «голытьбой», оседавшей главным образом в верховых донских, донецких и хоперских городках, Но и низовому «домовитому» казачеству и «старожилым» казакам царские указы были не по душе.

Зажиточное низовое казачество давно утратило воинственный пыл, занималось сельским хозяйством, промыслами, торговлей. Беглый, голутвенный люд поставлял дешевую рабочую силу. За кусок хлеба и дырявый зипун от зари до зари батрачили у низовых казаков беглые крестьяне российские, пахали землю, пасли скот, ломали соль в бердянских и бахмутских соляных озерах. А иной раз предприимчивые хозяева составляли из голытьбы отряды, вооружали, посылали их в разбойничьи набеги на калмыков, ногайцев, крымчан, а то и на Волгу грабить русские торговые караваны, причем добрая половина добычи доставалась хозяевам. Понятно, что выдавать беглых природному казачеству не было никакого расчета.

Царские указы о своде всех самовольно построенных верховых городков и сыске беглых оставались невыполненными. Казацкая старшина неизменно отписывалась, будто «верховые те городки построены в прошлых, давних годах, до твоего, великого государя, указу и до Азовской службы, а населены они старожилыми казаками, а не вновь пришлыми русскими людьми».

В 1703 году на Дон для сыска беглых были отправлены царские стольники Максим Кологривов и Михайла Пушкин, затем несколько воронежских дворян-сыщиков под начальством Никиты Бехтеева, но казаки сумели предупредить и «ухоронить» беглых. Кологривов и Пушкин, побывав в пятидесяти донских городках, «пришлых ратных и всяких чинов служилых людей и беглых боярских холопей и крестьян не изъехали ни одного человека». Поиски Бехтеева также окончились неудачно.

Однако никакие хитроумные уловки казацкой старшины не могли обмануть царя Петра. Он отлично знал, что бегство на Дон не утихало, а усиливалось и что донские казаки всячески этому потворствуют.

Воронежские помещики жаловались:

«Крестьянишки наши, покидая поместья и домишки свои, разошлись безвестно и разбежались на Дон и на Хопер и ныне бегают непрестанно, а подговаривают и провожают таких беглых людей на Дону донские казаки».

Полковник Изюмского полка Федор Шидловский доносил:

«Чугуевцы, харьковцы, золочевцы, змеевцы, моячане, служилые и жилецкие люди многие, оставя дома свои, с женами и детьми, а иные оставя жен своих, явно идут на Дон и в донецкие казачьи городки».

Воевода Белгородский сообщал:

«Полковые и городские всяких чинов люди и их крестьяне, покинув свои поместные земли и всякие угодья и дворы и животы, не хотя его великого государя службы служить, и податей платить, и у строения морских судов, и у стругового дела, и у лесной работы, и в кормщиках, и в гребцах, и у сгонки на плотах быть, бегут на Дон».

Особенно тревожили царя Петра донесения о бегстве рекрутов из вновь создаваемых воинских частей и работных людей со строительств Воронежских верфей, Таганрогской крепости и других оборонных сооружений. Шведские войска стояли на рубежах отечества. Дорог был каждый солдат, нужен был каждый работник. И в конце концов огромное скопление беглых на Дону создавало напряженное положение в тылу.

Политика донского казачества вызывала у царя все большее негодование. Терпение Петра истощилось. Он решил перейти от слов и увещаний к действию…