Кондратий Булавин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Ярким, солнечным утром 2 сентября 1707 года[2] в столицу донского казачества Черкасск вошел походным маршем большой отряд драгун под начальством полковника князя Юрия Владимировича Долгорукого. Во второй половине дня на соборной площади собрался шумный войсковой круг. Княжеский писарь огласил царский указ:

«Господин Долгорукой! Известно нам учинилось, что из русских порубежных и из иных разных наших городов, как с посадов, так и уездов, посадские люди и мужики разных помещиков и вотчинников, не хотят платить обыкновенных денежных податей и, оставя прежние свои промыслы, бегут в разные донские городки, а паче из тех городков, из которых работные люди бывают по очереди на Воронеже и в иных местах. И забрав в зачет работы своей наперед лишние многие деньги, убегают они и укрываются на Дону с женами и с детьми в разных городках; а иные многие бегают, починя воровство и забойство. Однако ж тех беглецов донские казаки из городков не высылают и держат в домах своих. И того ради указали мы ныне для сыску оных беглецов ехать из Азова на Дон вам без замедления. Которых беглецов надлежит тебе во всех казачьих городках переписав, за провожатыми, с женами и с детьми, выслать в те города и места, откуда кто пришел. А воров и забойцов, если где найдутся, имая отсылать за караулом в Москву или в Азов…»

Писарь не успел еще закончить чтения, как казаки, среди которых было немало голутвенных, закричали:

— Нет у нас беглецов, нет забойцев! Сыска на Дону не дозволим! Не бывать тому, не бывать!

Долгорукий нахмурился, схватился непроизвольно за эфес сабли и тут же отдернул руку. Приходилось сдерживаться. Азовский губернатор Толстой предупреждал, что раздражать казацкую толпу опасно.

Долгорукий перевел взгляд на стоявшую близ него казацкую старшину. Почему они кажутся смущенными? Вот с булавой в руках коренастый рыжебородый войсковой атаман Лукьян Максимов. Он упорно прячет глаза под насупленными мохнатыми бровями и порой тихо вздыхает. Вот Зерщиков Илья, не раз ходивший в атаманах. Смуглолицый, с черной в проседи бородкой, вглядывается он в крикунов чуть прищуренными вороватыми глазами, а своего отношения к тому, что происходит, ничем не выдает. Вот богатейшие низовые старики Ефрем Петров, Абросим Савельев, Никита Саломат, Василий Поздеев. О них азовский губернатор отзывался с похвалой, как о наиболее верных. Это они два года назад, «усердно служа и радея государю», удержали донских казаков от «помощи» астраханским бунтовщикам. А сейчас эти старики тоже стоят опустив головы и молчат. Странно! [3]

Казаки между тем все более распалялись и буйствовали. Припоминались древние государевы обиды. Поднимались кулаки, слышались угрозы.

— Не дадим казацкой старины рушить!

— Побьем дворян и сыщиков!

Долгорукий не вытерпел, перебил крикунов:

— Не слушайте воров, казаки! Велик и страшен в гневе государь!

Кто-то из круга отозвался с насмешкой:

— Сапог велик лишь на ноге, да мал под лавкой! Не дюже нас испугал!

Долгорукий, позеленев от гнева, шагнул к старшинам.

— Вы что же молчите, старики? Иль заодно с врагами царскими? Добро, добро, попомним!

Зерщиков, подавив неприметную усмешку, промолвил:

— Взбаламученного моря словами ни нам, ни тебе не утишить, высокородный князь…

Долгорукий вспылил:

— Ваше попустительство, старшины, во всем я вижу. Велите крикунов немедля разыскать — да в кандалы! Нечего смутьянов и воров щадить!

Степенный и благообразный Ефрем Петров выдвинулся вперед, почтительно поклонился.

— Напрасно худое про нас мыслишь, князь. Мы воров не жалуем, служим великому государю по чести, да, сам рассуди, стоит ли сие в кругу войсковом выказывать? Ты изловишь на Дону главарей да отсель и отбудешь, а нам тут жить… Казаки же усердья нашего к тебе не позабудут.

Войсковой атаман наклонился к князю и вкрадчивым, тихим голосом совсем успокоительно добавил:

— Мы, твое сиятельство, от помощи тебе не уклоняемся. И стариков дадим для сыска беглых и пущих заводчиков, коих знаем, укажем. Только шуметь о том в Черкасске не след, — тебе прибытка не будет, а нам. верно Ефрем сказывал, опасно… Близ своей норы лиса на промысел не ходит.

Доводы стариков казались убедительными. Ссориться с донской вольницей домовитым низовым казакам нельзя. Домовитые могут помогать лишь тайно. Пусть будет так!

Долгорукий согласился. В тонкостях казацкой дипломатии он разбирался плохо.

По совету войскового атамана Долгорукий со всем отрядом направился на Северный Донец. Там в верховых городках, и в лесных скитах, и в степных балках особенно много укрывалось беглых. Сопровождали князя самые знатные и усердные старики Ефрем Петров, да Абросим Савельев, да Никита Саломат, да Григорий Матвеев, да Иван Иванов[4].

А в Черкасске тем временем созревал заговор. Войсковой атаман Лукьян Максимов и бывший войсковой атаман Илья Зерщиков непрерывно совещались с наиболее преданными им низовыми и старожилыми казаками.

Сыскная экспедиция Долгорукого явно не походила на прежние. Стольники Кологривов и Пушкин, приезжавшие пять лет назад на Дон, никакой воинской силы не имели, рассчитывая лишь на помощь получавшей царское жалованье казацкой старшины. К тому же стольники (а также прибывший вслед за ними воронежский дворянин Бехтеев) были довольно добродушны, доверчивы и ленивы, не отказывались от подарков и угощений, — неудивительно, что проведенные ими розыски закончились так, как желали того войсковые старшины.

Долгорукий держал себя иначе. Он твердо знал, что донские городки полны беглым людом. Именной царский указ обязывал действовать решительно, и горячий, храбрый князь, привыкший к военной точности, медлить не собирался. А полагался он главным образом на своих драгун, не преминув старшинам намекнуть, что азовский губернатор Толстой в случае необходимости может прислать и дополнительную воинскую силу. На установление приятельских отношений с надменным князем старшинам рассчитывать не приходилось.

Значит, и сыск беглых на этот раз обычными казацкими хитростями приостановить было нельзя… Донскую голытьбу ожидали виселицы, плети, каторга и вновь крепостная неволя; домовитых, старожилых казаков — лишение всех выгод, получаемых обычно от укрытия беглых; казацкую старшину — гнев крутого и скорого на расправу царя Петра. Ведь удачный сыск беглых неопровержимо уличил бы войскового атамана и старшин в долголетних заведомо ложных отписках, в измене его царскому величеству, и, кто знает, не придется ли за это распроститься тихому Дону с последними вольностями.

Недовольство сыском князя Долгорукого объединяло все слои донского казачества. Мысль о том, чтоб извести князя, зародилась в горячих головах еще в то время, когда Долгорукий находился в Черкасске. Но голытьба выражала свое желание открыто, домовитые казаки держали его в строгой тайне. Верное старым обычаям «себя не марать и загребать жар чужими руками», домовитое донское казачество, опасаясь возможного подозрения в соучастии, не допустило в Черкасске нападения на Долгорукого. Пусть расправляется с князем голытьба где-нибудь подальше от Черкасска!

Совет Долгорукому ехать на Северный Донец, где наблюдалось наибольшее скопление беглых, дан был войсковым атаманом не без умысла. Авось найдутся там охотники покончить с князем. И еще лучше, если притом поплатятся головами сопровождающие князя старшины: войсковому атаману хорошо известно, что эти верные царю старшины давно подозревают его, Лукьяна Максимова, и Илью Зерщикова в тайных сношениях с голытьбой и могут, чего доброго, написать донос в Москву.

Долгорукий и сопровождавшие его войсковые старшины не успели еще доехать до северодонецких верховых городков, а уж там тайные посланцы войскового атамана предупреждали беглых «хорониться по лукам» и «накликали вольницу убить князя».

И беглые хоронились. Но «накликать вольницу» для убийства князя Долгорукого оказалось не так-то просто. Нужен был предводитель, атаман, пользовавшийся доверием голутвенных и вместе с тем послушный войсковой старшине, обладающий к тому же известным воинским умением, — ведь у Долгорукого под рукой были офицеры и солдаты регулярной армии. Черкасские заговорщики упорно ломали головы над тем, как и где найти такого предводителя.

Во второй половине сентября с Северного Донца в Черкасск примчался атаман Старо-Айдарского городка Семен Алексеев, известный больше под кличкой Драный.

Этому высокому и подвижному казаку с умными серыми глазами и негустой русой бородкой давно перевалило за сорок. Некогда, молодым парнем, не стерпев издевательств помещика, он поджег барский дом и бежал на Дон, Несколько лет батрачил у низовых казаков, затем построился в Старо-Айдарском городке и, считаясь старожилом, вполне мог сыска не опасаться. Но никогда не забывал Семен ужасов крепостной неволи — до сих пор напоминали о ней нывшие в непогоду страшные рубцы на теле — и, люто ненавидя господ и бояр, всегда сочувственно относился Драный к беглому люду, искавшему приюта на донских и донецких реках. Увидев, как жестоко расправляются драгуны Долгорукого с беглыми, Семен возмутился и, зная, что многие черкасские старшины настроены против князя, решил просить их совета и помощи.

Был поздний вечер. Слюдяное оконце куреня Ильи Зерщикова тускло светилось. Привязав у крыльца взмыленного коня, Семен нетерпеливо постучал в дверь. Зерщиков был один и еще не ложился спать. Впустил Семена в горницу, завесил оконце. Потом из расписного турецкого глиняного жбана, стоявшего на столе, налил чашу хмельной домашней браги, протянул гостю. Тот не отказался.

— Будь здрав, Илья Григорьич!

Зерщиков, выждав, пока чаша была осушена до дна, произнес:

— Ну, сказывай, друже мой Семен, с чем приехал?

Семен сразу загорячился:

— В верховье донецком огнем и кровью сыск чинит князь Долгорукий… Станицы многие драгуны сожгли дотла. Под кнут и плети без разбора кладут и новопришлых и старожилых казаков. Губы, уши и носы людям режут. Младенцев по деревьям вешают. А жен и девок берут в солдатскую постель! — Атаман задохнулся от негодования и, смахнув рукавом кафтана капельки пота с загорелого лица, докончил: — Сил более нет терпеть сыскные лютости, Илья Григорьич!

— А вы чего ж терпите? — отозвался с легкой усмешкой Зерщиков. — Не бабы все-таки, казаки… Дали б по башкам обидчикам, чтоб и ныне и впредь неповадно было над людьми изгиляться…

— Самому думается так-то, — вздохнул Семен, — да неспособно, вишь ты, с пустыми руками супротив царских солдат…

— Ружья-то, чаю, у многих найдутся?

— Ружья-то найдутся… Пороха и свинца нет.

— За сими припасами остановы не будет, — сказал Зерщиков. — Проси войскового атамана, чтоб отпустил их вам для охоты на волков, коих ныне в донецких лесах видимо-невидимо развелось… Не поскупимся, будь надежен, Волки-то всех страшат. Да сам и берись за облаву.

Старая манера Зерщикова говорить осторожности ради несколько иносказательно была Семену известна. Предложение не вызвало удивления. Думалось и об этом. Но сможет ли он, неграмотный мужик, обдумать все тонкости такого трудного дела, как нападение на вооруженный армейский отряд? Покачав головой, признался честно:

— Не гожусь я для этакого, Илья Григорьич… Иной атаман нужен, похитрей да посмекалистей.

Зерщиков укоризненно качнул головой.

— Вот все вы этак… На майданах глотки до ушей дерете, а пришла нужда за старые казацкие права и вольности постоять, нет никого…

Обидные слова задели Семена за живое.

— Не тревожь зря мою душу, Илья Григорьич, Всегда готов я за правду стоять. И ныне отсиживаться на печи не собираюсь, потому сюда и приехал… А об ином, более разумном, атамане для общей пользы говорю…

Зерщиков слегка передернул плечами, перебил сердито:

— Где его взять, иного-то? Пока отыщется, Долгорукий все верховые городки спалит, со всех вас, верховых казаков, шкуру спустит…

— Это еще как бог даст, — возразил Семен, — а то, глядишь, и не успеет.

— Успеет, коли до сей поры и на примете никого нет, кто взялся бы князя окоротить…

— Есть на примете, Илья Григорьич, — тихо отозвался Семен. — По мне лучшего желать не надо. Как только вам, старшинам, глянется?

— Это… кто же?

— Кондратий Афанасьич.

— Бахмутский атаман? Булавин?

— Он самый… Всем ведомый защитник старинных казацких прав…

Зерщиков крепко задумался. Старожилого, предприимчивого, смелого казака из Трехизбянской станицы Кондратия Булавина он знал давно. Вместе были в Азовских походах, вместе ставили на речке Бахмуте первые соляные варницы, приносившие им немалый по тем временам доход. А потом заводить солеварни на Бахмуте стали другие низовые казаки, и вскоре само собой возник здесь городок, жители которого состояли из донских казаков — владельцев солеварен и работавших на них беглых, стекавшихся сюда со всех сторон. Атаманствовал в городке Булавин.

Донские казаки одновременно захватили и пустовавшие богатейшие угодья, леса, сенокосы, рыбную ловлю и пасеки на Бахмуте и соседних речках Жеребце и Красной, впадавших в Северный Донец. Но спокойно владеть этими промыслами и угодьями казакам не пришлось. Вблизи находился Изюмский слободской полк, начавший вытеснять казаков из этих привольных мест. Тогда Зерщиков, бывший войсковым атаманом, тайно разрешил Булавину создать из верховых новопришлых людей вооруженный отряд для охраны казацких промыслов и угодий[5].

Борьба между казаками и изюмцами разгорелась остро, часто доходя до кровопролитных стычек. Пять лет назад по приказу изюмского полковника Шидловского сотник Федор Черноморец с солдатами внезапно напал на Бахмут, разорил его и уничтожил казацкие солеварни. Булавин и казаки не остались в долгу, они сожгли соляной городок, построенный изюмцами[6].

Москва в этом споре держала руку изюмского полковника. На Бахмут для описи захваченных казаками земель и угодий был послан дьяк Алексей Горчаков. Булавин опись производить не позволил и, продержав дьяка несколько дней под стражей, выпроводил ни с чем обратно. Все это осуществлялось с ведома войскового атамана и старшин и одобрялось ими. Отношение к Булавину было самое благожелательное.

Однако, имея под рукой вооруженных гультяев, чувствуя поддержку широких слоев казачества, бахмутский атаман все более и более выходил из подчинения донской старшины. Он отказывается выполнить приказ войскового атамана о высылке в Черкасск двух беглых, подозреваемых якобы в ограблении богатого донского мельника, не считает нужным обращать внимание на другие требования черкасской старшины.

Неудивительно после этого, что войсковой атаман и старшины резко изменили свое отношение к Булавину. На войсковом «совете добрых сердец» уже заходила речь о Кондратии Афанасьевиче, и большинство старшин отвергло возможность какого-либо сговора с ним. И Зерщиков признавал, что для такого отношения к Булавину у старшин есть основание. Вступив в тайный сговор с войсковой старшиной, укрепив свои силы, своевольный атаман может оказаться весьма опасным… Попробуй угадать, что у него на душе.

Но, с другой стороны… Кто же еще способен быстро покончить с Долгоруким, прекратить сыск? Время не ждет, не ждет время! А если потом, успешно совершив нападение на сыскной отряд, Булавин учинит какую-нибудь дурость, разве нет средств обуздать своевольца?

В голове Зерщикова, превосходно освоившего все хитрости казацкой дипломатии, зарождались уже какие-то смутные мысли… Впрочем, это для себя, только для одного себя! А вслух, глядя прямо в глаза Семена, он медленно произносит:

— Что ж, спорить с тобой не хочу… Я давний благожелатель Кондрата, казак он справный, в воинском деле разумный… Пусть собирает вольницу и порешит злую волчью стаю. Я ж всегда помогать вам готов, будьте в надеже.

— В тебе не сомневаемся, Илья Григорьич, да только гутарил я с Кондратом… Первей всего согласия войскового атамана он желает…

Зерщиков, расправляя собравшиеся на лбу мелкие морщинки, заметил:

— Съехаться им нужно… Хотя, таить нечего, в большой обиде Лукьян Васильевич на Кондрата, непокорство и своевольство его глаза колют…

Семен, перебивая, спросил:

— А съезжаться-то где лучше?

— В Черкасске. Ныне тут тихо, никаких помех не будет. Стариков-то, кои нам вечно противенствуют, войсковой атаман отослал с князем… Скажи Булавину, чтоб почтительней держался при встрече с войсковым.

— Беспременно скажу, — поняв намек, улыбнулся Семен, прощаясь с хозяином.

Трехизбянская станица затаилась от посторонних глаз в лесном овраге. Второй день не переставая лил дождь. Дороги и тропы сплошь покрылись водой, сделались непроходимыми. Станичники, большая часть которых состояла из новопришлых, осенней непогоди были рады: — вряд ли сейчас потревожат их рыскавшие по донецким шляхам княжеские драгуны.

Кондрат Булавин, живший последние дни в Трехизбянской, лежал, прикрывшись овчиной, на полатях в старой отцовской избе, грязноватой и холодной. Печь топилась по-черному, сырые дрова разгорались плохо. Проворная черноглазая дочь Галя, творившая тесто у печки, поминутно вытирала рукавом сарафана слезившиеся от дыма глаза.

Кондрата знобило, вставать не хотелось. Да, лежа и думается лучше. А подумать есть о чем! Неделю назад, будучи в Черкасске у войскового атамана, он успешно обо всем договорился. Лукьян Васильевич одобрил нападение на Долгорукого, послал от себя возбудительные грамоты атаманам верховых городков, выдал из войсковых складов порох и свинец. Две сотни конных вооруженных людей, собранных в Ореховом буераке, близ Ново-Айдарской станицы, готовы выступить по первому знаку. Разведчики-доброхоты следят за каждым шагом князя. Все как будто ладится. И все же на душе у атамана неспокойно…

Кондратию Афанасьевичу исполнилось тридцать семь лет. Отец, как все казаки из беглых холопов, отличался свободолюбием, принимал участие во всех донских смутах, ходил шарпальничать на Волгу со Степаном Разиным и до конца дней своих оставался истым разинцем. Прозвище «Булавин», как говорили, получил отец потому, что, будучи при Разине, хранил его атаманскую булаву. Может быть, желая почтить память любимого атамана, а может быть, и всерьез, покойный отец утверждал, будто Кондрат появился на свет 6 июня 1671 года, в день, когда в Москве на Красной площади сложил свою буйную головушку батюшка Степан Тимофеевич.

Бесконечные разговоры о Разине, его походах и удачах, слышанные в детстве, глубоко запали в душу впечатлительного мальчика. Игры со сверстниками носили отпечаток легендарных рассказов. Кондрат с ранних лет атаманствовал и рубил головы боярам, или, собрав станичных казачат, отправлялся с ними в степь, где разрывали курганы в поисках клада. А позднее, когда сверстники подросли, не раз гонялись они во главе с Кондратом за татарскими и ногайскими разведчиками, выискивавшими близ казачьих станиц легкую добычу.

Сейчас, лежа на полатях, вспоминая о своем детстве, Кондрат невольно, в который уже раз, возвращался к мысли о том, что, возможно, отцовские слова о дне его рождения имеют некое пророческое значение. Кондрат не чуждался суеверий. А в том, что теперь на Дону затевалось, ощущалось что-то грозное, тревожное…

Донские казаки и он, Кондрат, в их числе хотели сделать окорот слишком чувствительным посягательствам Москвы на старые казацкие права и вольности, прекратить всем немилый сыск и жить по-прежнему. При этом учитывалось напряженное положение в стране, вызванное продолжавшейся войной со шведами. Вся русская армия была на границах. Карательных войск для посылки на Дон собрать царю негде. Обострять отношения с донским казачеством московскому правительству невыгодно. Следовательно, строгого возмездия за нападение на сыскной отряд Долгорукого ожидать нельзя, все ограничится обычной длительной перепиской посольского приказа с войсковой старшиной. Так успокоительно размышляли все казаки.

Однако Кондрат знал, что московское правительство возглавляется сейчас энергичным, умным царем Петром. Кондрат видел его под Азовом, видел, как Петр, огромный и суровый, засучив рукава, помогал солдатам разгружать корабли, как потом, под огнем турецких пушек, хладнокровно распоряжался боем, не выпуская изо рта трубки.

Петр не чета прежним слабовольным боярским царям, его вокруг пальца не обведешь. Кто знает, что он предпримет, узнав о нападении на сыскной отряд? Дело может иметь самые непредвиденные дурные последствия…

Кондрат сознавал это и все же от принятого решения отказываться не собирался. Отстаивая долгие годы права донского казачества на бахмутские промыслы и угодья, Кондрат сдружился с верховым и голутвенным людом, составлявшим самую верную его опору. Разве мог он оставаться безучастным к сыскным неистовствам, которым подвергались сейчас голутвенные?

А в Черкасске старый дружок Илья Зерщиков открыл, что, помимо сыска беглых, царь приказал Долгорукому произвести строгий розыск по жалобе изюмского полковника Шидловского, бахмутские промыслы и угодья у донских казаков описать и найти виновников, посадивших в прошлом году под караул дьяка Алексея Горчакова. И этот настырный поганый дьяк по царскому указу снова сейчас едет на Бахмут, чтоб старую вражду между изюмцами и донскими казаками «успокоить и искоренить», и грозится своего обидчика, бахмутского атамана, заковать в кандалы.

Кондрат мрачно вздыхает. Стало быть, так или иначе нужно защищаться, нужно действовать. Он предугадывал надвигающиеся грозные события, но не мог их предотвратить. И тут снова одолевают Кондрата думы о своих близких, родных…

Булавиных было четыре брата. Старший, Петр, давно ушел на Кубань, женился на черкешенке, обзавелся семьей, стал кубанским казаком. Второй, Аким, разбогатевший на торговле рыбой и солью, проживал в Рыковской станице под Черкасском, Третьим был Кондрат. Самый младший, Иван, неженатый добродушный тридцатилетний казак, жительствовал в Трехизбянской.

Отцовской избой владели Кондрат и Иван совместно, но большую часть года она стояла заколоченной. Иван занимался охотой и бортничеством, с весны до осени не покидал дальней пасеки, а зимой бродил с ружьем за плечами по донецким лесам и буеракам, появляясь в станице лишь на короткое время. Кондрат имел хорошую постройку на Бахмуте, где обычно и жил вместе со второй женой Ульяной и детьми от первого брака, невестившейся дочерью Галиной и тринадцатилетним сыном Никифором.

С Ульяной Кондрат жил не особенно дружно. Дочь богатого бахмутского казака-солевара, она относилась к связям мужа с верховой вольницей недоброжелательно, становилась все более раздражительной… Впрочем, во многом виноваты были дети, обожавшие отца и не прощавшие мачехе ни одного худого о нем слова, ни одной размолвки с ним.

Недавно Ульяна, бывшая на сносях, отправилась рожать к вдовой своей сестре, жившей под Белгородом. Кондрат, опасавшийся, как бы возвращающийся. на Бахмут озлобленный дьяк Горчаков впрямь не причинил бы ему зла — старые недруги изюмцы охотно бы помогли в том, — отпустил жену с легким сердцем, а сам с детьми переселился, в родную станицу.

Теперь и здесь становилось небезопасно, Долгорукий мог проведать о готовящемся на него нападении и обрушить внезапный удар на Трехизбянскую, Если же этого и не произойдет, то все равно начинающаяся заворошка чревата всякими случайностями и лучше всего брата Ивана, Никифора и Галю отправить отсюда в Рыковскую к брату Акиму…

— Тятя, ты что, оглох, что ли? — прервала размышления отца подошедшая к нему дочь. — Вставай, говорю, пироги снидать, пока горячие… — И, взглянув ему в лицо, добавила участливо: — Аль занедужил ты, тятя?

Кондрат поднялся, ласково обнял Галю.

— Ты и Никита меня заботите, донька… Смутно ныне в донецких станицах, сама ведаешь. Не годится вам тут оставаться. Придется к дяде Акиму ехать.

— Никуда я от тебя отлучаться не хочу.

— Эх, глупая какая! — досадливо отозвался Кондрат. — Да я бы сам с тобой никогда не разлучался, кабы можно было… А коли нельзя?

— А пошто? Я ж не пугливая, тятя… Коли драгуны сюда налетят, я и стрелять и рубиться могу…

— Да не девичье это дело, сама посуди. Докуку лишнюю чинишь ты мне, донька…

В глазах у Гали заблестели слезы. Отец снова привлек ее к себе.

— Полно, полно, не навек наша росстань, ясынька. Минет скоро смута — опять вместе будем…

И чуть погодя спросил:

— А где же Никиша? Я, признаться, крепко заснул под утро, не слыхал, как он поднялся…

— Затемно с дядей Иваном отправились капканы на лисиц ставить…

— Эка нашли время! — укоризненно качнул головой Кондрат. — Ну, да мы их ждать не будем… Корми пирогами-то своими, донька, и все, что в печи — на стол мечи! Да квасу холодного дай!

…В полдень приехал в Трехизбянскую станицу Семен Драный с сыном Михаилом, следом явились есаулы верховой вольницы Григорий Банников, Филат Никифоров, старик Иван Лоскут и беглый коротоякский подьячий, взятый Булавиным для писарских дел. Обсудив положение, все сошлись на том, что пришла пора действовать.

Долгорукий, не встречая нигде противодействия, допустил оплошность: разбил свой отряд на несколько частей и отправил их для сыска в разные стороны, а сам со старшинами, имея под рукой всего сорок драгун при четырех офицерах и небольшой казачий конвой, свернул вчера с Донца из станицы Явсужской на реку Айдар и ночевал в Ново-Айдарской, где успел схватить полтораста человек застигнутых врасплох беглых.

Кондрат соглашался, что оплошкой Долгорукого следует воспользоваться. Да и трудно отыскать более удобные для нападения места, чем разбросанные по Айдару, окруженные густым лесом городки. А ко всему этому именно здесь укрывалась собранная Булавиным вооруженная верховая вольница. Долгорукий словно нарочно сам лез в западню.

В Старо-Айдарской станице остановился посланный сюда Долгоруким другой сыскной отряд под начальством офицеров Афанасия и Якова Арсеньевых, и Семен Драный предложил произвести нападение одновременно на оба отряда.

Кондрат с товарищами продолжали еще держать совет, когда в избу ворвался забрызганный с ног до головы грязью никому неведомый паренек с вздернутым носом и белобрысым чубом, выбившимся из-под старой казацкой шапки.

— Кто тут атаман Булавин будет? произнес он, сбрасывая шапку и смело всех оглядывая.

Казаки переглянулись. Семен Драный спросил:

— А ты кто таков?

Парень вытер рукавом мокрый лоб, улыбнулся.

— Не пужайтесь, дяденька… Свой я… Панька Новиков из Шульгина городка…

Кондрат вышел вперед, сказал:

— А кем и с чем послан? Я Булавин, сказывай не таясь.

Панька с нескрываемым любопытством посмотрел на него, потом достал запрятанную под кафтан бумагу и, передавая Булавину, пояснил:

— Нашим шульгинским атаманом Фомкой Алексеевым писана.

Банников, знавший шульгинского атамана как верного слугу казацкой старшины, насторожился:

— Смотри, Кондратий Афанасьич, может, хитрость какая? Ты вслух чти…

Кондрат прочитал. Шульгинский станичный атаман уведомлял старшину Абросима Савельева, находившегося при князе, что вольница атамана Булавина, укрытая в Ореховом буераке, умышляет вскоре убить князя Юрия Владимировича Долгорукого и всех, кто с ним…

Банников, прослушав, заскрипел зубами:

— Ну, Фомка, берегись! Вытрясем из тебя подлую душу!

Кондрат обратился к Паньке:

— Ты от кого письмо получил?

— Фомка сам отдал. Поезжай, говорит, борзей в Ясужскую, вручи старшине Абросиму Савельеву. А я коня туда не погнал, а своротил в Ореховый буерак…

— Пошто так? Фомка небось тебе не открывал, о чем в бумаге-то писано?

— Я сам грамоту разумею, — улыбнулся Панька. — А в Ореховом буераке шульгинский наш казак Стенька… Вот ему бумагу я и показал, а он сюда меня послал…[7]

— Спасибо, хлопец, — дружески потрепав парня по плечу, промолвил Кондрат, — служба твоя многого стоит. А теперь скачи обратно, скажи шульгинскому атаману, что письмо старшине Абросиму Савельеву ты отдал…

— А ежели старшина тот в Шульгине? — задал вопрос Панька и, не дожидаясь ответа, продолжил — Стенька сказывать велел, что Долгорукий князь обоз свой из Ново-Айдарской в Шульгин городок гонит… ночевать у нас будет…

— Ну, коли так, с нами оставайся… Вечером в Орехов буерак поедем. Ступай коня кормить.

Панька вышел сияющий. Кондрат объявил:

— Более нам выжидать нельзя, браты. Слыхали сами: тайный наш умысел открыт. Фомка не успел предать вчера — предаст сегодня. Отступаться поздно. Ты, Семен, — обратился он к Драному, — справляйся у себя в станице, я ж с вольницей из Орехового буерака двинусь в ночь на Шульгин городок… Наш час приспел! Отплатим супостатам за утеснения, чинимые казакам, за кровь и муки голытьбы!

Князь Юрий Владимирович Долгорукий находился в состоянии крайней раздражительности. Побывав в десятках верховых городков, он не встречал нигде открытого сопротивления, зато убедился, с каким упорством старожилое казачество укрывает новопришлых и беглых.

Атаман Обливенского городка, старожилый казак, встретивший князя хлебом и солью и распинавшийся в верности государю, при допросе под присягой показал, что у них в городке проживало всего человек двадцать новопришлых, но они разбежались, услышав про сыск. И лишь случайно Долгорукий выяснил, что атаман и все казаки того городка перед приездом князя «целовали крест и святое евангелие, чтоб им новопришлыми не сказываться, а сказаться старожилыми». Кнут заставил атамана повиниться. В городке оказалось только шесть старожилых казаков и свыше двухсот новопришлых.

В Беловодской, Митякинской, Явсужской, Ново-Айдарской и других станицах происходило то же самое. Верить нельзя было никому. Даже бывшие при нем усердные черкасские старшины иной раз лукавили.

Вот почему, приехав 8 октября поздно вечером с небольшим своим отрядом в Шульгинский городок, Долгорукий отнесся к сообщению атамана Фомы Алексеева о тайном умысле булавинской вольницы с недоверием и подозрением. Опять казацкая хитрость! Его уже не раз пытались запугивать всякими, угрожающими слухами и подметными письмами. Насторожило лишь поведение старшины Абросима Савельева, который, по словам шульгинского атамана, вчера еще был извещен о воровском умысле. Почему же он утаил это?

Долгорукий вызвал Абросима Савельева. Тот поклялся, что никаких извещений от шульгинского атамана не получал. Послали за Панькой, но его нигде отыскать не могли. Послали за казаком, котельного дела мастером, бывшим в Трехизбянской и говорившим о сборе булавинской вольницы. Казак пояснил, что сам ничего не видел, а слышал от встречного гультяя, будто «собрал-де их Булавин человек полтораста, чтоб князя Долгорукого убить, только-де напал на них страх и все разбежались».

Показания других казаков, на которых указывал князю шульгинский атаман, тоже основывались на толках и слухах. Ничего достоверного никто не сообщил. Долгорукий прекратил дальнейший розыск, приказав, однако, разложить на улице костры и усилить караул.

В станичной избе с Долгоруким остались ночевать майор князь Семен Несвицкий да поручик Иван Дурасов. Казацкие старшины загостевали у станичного атамана. Майор Матвей Булгаков и капитан Василий Арсеньев с подьячими и писарями расположились в казачьих дворах.

А ночь была темная, промозглая. Дул холодный северный ветер. Глухо шумел и стонал лес, с двух сторон вплотную подходивший к Шульгинскому городку.

Когда господа офицеры и старшины заснули и драгуны, стоявшие на карауле у станичной избы, клевали носами и начинали гаснуть огни костров, где-то близко завыл волк, и ему тотчас же отозвался другой. Сержант, начальник охраны, вздрогнул, почувствовал неладное и пошел поправить затухавший костер, но лишь только успел подложить мокрый валежник и нагнулся, чтоб поддуть огонь, как на его голову обрушился тяжелый удар дубины и сержант потерял сознание.

Сейчас же раздался оглушительный свист, грянули выстрелы, со всех сторон выскочили вооруженные ружьями, топорами и вилами люди. Драгуны были перебиты. Конвойные казаки из охраны старшин связаны.

Долгорукий и офицеры, услышав выстрелы, вскочили, схватились за лежавшие рядом пистолеты. Сонные денщики вздували огонь. Дверь находилась на крепком запоре, но ее уже выламывали. Прошли секунды. Свет вспыхнул, зачадила и затрещала лучина, и это было последнее, что увидели Долгорукий и бывшие при нем офицеры. Спустя минуту обезображенные их трупы лежали у крыльца станичной избы. Булавин приказал побросать их в волчьи ямы.

Разгром сыскного отряда и гибель Долгорукого были столь молниеносны, что с тех пор, если случалась с кем внезапная смерть, в народе говорили: «Кондрашка хватил».

Лишь одному конвойному казаку удалось предупредить о нападении булавинской вольницы ночевавших у станичного атамана казацких старшин, и они, «устрашась того, пометались на подводничьи лошади верхами без седел и побежали в степь все врозь и друг друга не сведали, кто куды побежал, а ночь была темная».

Булавин, войдя в атаманскую избу, застал там только старшину Григория Матвеева. Он лежал на койке и бился в трясовице то ли от болезни, то ли от страха.

Булавин спросил:

— Куда ж товарищи твои старшины сбежали?

Матвеев, заикаясь, ответил:

— Ох, не ведаю ничего… Свалил и скрутил меня злой недуг…

Булавин строгим голосом сказал:

— Мы не самовольно князя и будучих при нем побили, не одни о том думали, а со стариками войсковыми… Завтра дам тебе подводу, поезжай скорей в Черкасск и объяви атаману Лукьяну Васильичу, что свершили-де Булавин с товарищами расправу по его грамотам…

А у станичной избы в это время голутвенные дуванили захваченный княжеский обоз. Господскую обувь и одежду напяливали прямо на лохмотья. Из разбитых бочек вино черпали шапками. Захмелевший Панька Новиков, сжимая в руках добытое драгунское ружье, горланил:

Голутвенные встречали Булавина восторженно, как всеми признанного любимого атамана. И это было ему приятно и вместе с тем наполняло душу смутной тревогой. Что делать дальше? Черкасские старшины, несомненно, желали, чтоб, покончив с князем, он, Булавин, утихомирил и распустил собранную им вольницу, которая могла в конце концов напасть на домовитое низовое казачество. Булавин понимал и в какой-то степени, как старожилый зажиточный казак, разделял опасения старшин. Но, с другой стороны, убийство князя еще крепче связало его с голытьбой, требовавшей «идти в украинские города для коней и для добычи», и с этими требованиями нельзя было не считаться.

Булавин, будучи в Шульгинском городке, так и не принял никакого решения. Он явно колебался, ему не хотелось разрывать уз с донской старшиной.

Булавин отправляет в Черкасск, помимо Матвеева, еще двух казаков с донесением войсковому атаману об успешном исполнении порученного ему дела, извещает атаманов верховых городков о гибели Долгорукого и предлагает «побить до смерти» остальных офицеров, посланных к ним для сыска, но это делается в полном соответствии с желанием донской старшины. Булавин посылает своих казаков по разным дорогам, чтоб перехватить ехавшего из Воронежа дьяка Алексея Горчакова, но этот дьяк угрожал не ему одному, а всему зажиточному казачеству, бахмутские земли и промыслы которого собирался описывать.

И, наконец, Булавин направляет свою вольницу под Изюм, имея явное намерение разорить владения Изюмского полка, но известно, что изюмцы старинные враги не только Булавина, а прежде всего того же домовитого донского казачества и черкасской старшины.

Таким образом, на первых порах действия Булавина сковывались его соглашением с войсковым атаманом, и Булавин этого соглашения не нарушал.

Острогожский казак Владимир Мануйлов с товарищем, бывшие по своим делам в Старо-Боровском городке, дали нижеследующее показание:

«Октября двенадцатого дня в том городке наехали на них донские казаки, которые забунтовали, я атаман у них Булавин, и при нем было казаков конных с пятьсот человек, да пеших столько же. И того городка атаман со всею станицею встретили его с хлебом, вином и медом, и приняли его в станичную избу. А при атамане Булавине были: один называется полковником, прозвище Лоскут, сходец с Валуйки, про которого сказывают, что он был при Стеньке Разине лет семь; другой называется полковником же, старо-айдарского атамана сын; третий называется коротояцкий подьячий. Да при них-де было человек с пятьдесят, которых называли сотниками. А остальные были около станичной избы. И в то время боровской атаман со всею станицей говорил ему, Булавину и всем его старшинам; заколыхали вы всем государством, что вам делать, если придут войска из Руси, тогда и сами пропадете и им пропасть же будет?

И тот атаман Булавин сказал: не бойтесь-де, для того что он то дело начал делать не просто, был он в Астрахани и в Запорожье и на Терках, и они астраханцы и запорожцы и терчане все ему присягу дали, что им быть к нему на вспоможение в товарищи, и вскоре они к ним будут[8].

А ныне пойдут они по казачьим городкам в Новое Боровское, в Краснянск, на Сухарев, на Кабанье, на Меловой Брод, на Сватовы Лучки, на Бахмут. И идучи будут казаков к себе приворачивать, А если которые с ними не пойдут, и они-де их, назад вернувшись, будут жечь, а животы грабить. И как городки свои к себе склонят, пойдут Изюмским полком до Рыбного, и конями, ружьями и платьем наполнятся и пойдут на Азов и на Таганрог и освободят ссылочных и каторжных, которые будут им верные товарищи, потому что у них есть заобычные.

А на весну, собрався, пойдут на Воронеж и до Москвы, и идучи, которые не будут к ним уклоняться, и тех станут бить.

А Лоскут-де, которого называют полковником, говорил ему Булавину: чего-де ты боишься, я-де прямой Стенька, не как тот Стенька без ума свою голову потерял, а я-де вож вам буду,

И боровской атаман со всею станицею склонились и передались Булавину и пошли за ним в Новое Боровское. И новоборовской атаман е казаками, его Булавина встретив, склонились и передались и пошли за ним же. А передались ему Булавину их казачьи городки по Донцу; Трехизбянский, да Старое и Новое Боровское, да Новый Айдар, Щульгин, Белянск…»[9].

Вскоре, однако, события развернулись таким непредвиденным и странным образом, что Булавину пришлось изменить все первоначальные планы и замыслы.

Войскового атамана Лукьяна Максимова одолевали беспокойные мысли, и причин для этого с каждым днем становилось все больше. Булавин соглашения с ним не нарушал, никаких своевольств не чинил, но тайные соглядатаи доносили, что стоило лишь появиться слуху о сборе Булавиным вольницы, как во всех верховых донских, и донецких, и хоперских городках заволновалась голытьба. Имя отважного атамана передавалось из уст в уста, гультяи двигались к нему толпами. А в низовых донских станицах участились случаи неповиновения батраков домовитым казакам, драк, грабежей; у самого Лукьяна Максимова осмелевшие воровские люди отогнали из табуна полсотни лучших коней. Шатость чувствуется повсюду. А что же будет, когда молва вознесет Булавина как избавителя от всем ненавистного сыска?

Однажды, встретив Илью Зерщикова, войсковой атаман высказал без утайки сбои опасения. Зерщиков пожал плечами.

— Сыск прикончить так или иначе нужно, Лукьян Васильич… А там видно будет.

— Так-то оно так, а все же… Бережливого бог бережет. Слыхал небось, сколь знатных стариков и добрых казаков при Стеньке Разине погублено?

— Сами старики были виноваты… зря понаровку давали Стеньке-то…

— Я ж о том и толкую. Боюсь крамолы. Голытьба удержу не знает… Кабы от Кондрашкина начатка большого худа прямым казакам не учинилось.

— Не все ударит, что гремит, — отозвался Зерщиков. — Окоротить голытьбу можно, ежели шарпальничать вздумают…

Лукьян поскреб в затылке, вздохнул.

— Руки связаны. Как окоротишь, ежели сами мы подсобляли вольницу на князя накликать! Коли государю о том донесут, он нас не помилует…

В вороватых темных глазах Зерщикова мелькнула лукавая смешинка:

— А мне намедни один умник шепнул, что знатно бы было и тех побить, кои князя побьют… Тогда-де и пущей смуте на Дону не бывать и государю явно станет, что вся вина на своевольной голытьбе, а донская старшина в верности пребывает… Вишь, что удумали!

Хитроумный совет войсковому атаману пришелся по душе, он довольно крякнул:

— Неплохо, кабы этак-то… да ведь не менее тысячи доброконных казаков посылать нужно, чтоб окружить их воровское собрание. Враз столько казаков не поднимешь. Калмыцкого тайшу Батыря или татар брать придется… Как мыслишь?

Зерщиков удивленно развел руками.

— Вот тебе раз! А я тут при чем? Я так просто сболтнул, к слову пришлось… Я ж на Булавина в надеже, дуровства не дозволит, казак он природный. Напрасно ты…

Зерщиков превосходно знал войскового атамана. Семя брошено в благодатную почву. Теперь глаз не сомкнет Лукьян, будет обдумывать, как бы расправиться с Булавиным и его вольницей. А он, Зерщиков, останется в стороне от этого. Если удастся Лукьяну уничтожить главарей вольницы — спокойней будет жить низовому казачеству, а если осилит Булавин и погибнут вместе с войсковым атаманом поддерживавшие его старики, то он, Зерщиков, опять-таки в накладе не будет. Перед Булавиным он ни в чем виновным не окажется, может даже при случае поддержать и уж, конечно, сумеет за свои услуги поживиться угодьями и добром черкасских богатеев.

Таким образом, на Дону создалось совершенно необычайное драматическое положение. Беглые хоронились от сыска, драгуны Долгорукого искали беглых, вольница Булавина выслеживала драгун, а войсковой атаман Максимов готовил предательский удар Булавину.

Спустя несколько дней в Черкасск пришло известие о гибели Долгорукого. Лукьян Максимов спешно собрал совет добрых сердец и объявил о своем решении выступить с войском против вольницы Булавина, чтобы «их воров и богоотступников до пущего злого намерения не допустить и злой их совет нечестивый разорить».

Под рукой у войскового атамана находилось несколько казацких сотен, да калмыцкая кочевая орда тайши Батыря, да две сотни татар.

Совет добрых сердец поход одобрил. Казаки учинили между собой крестное целование.

Илья Григорьич Зерщиков в совете не участвовал: его не оказалось дома, он ездил проведать брата, служившего в азовском гарнизоне.

…Была тихая, лунная, с легким морозцем ночь. Булавинская вольница раскинулась станом на Айдаре близ городка Закотного. Булавин лежал в наскоро сбитом шалаше. Последние дни он не слезал с коня, страшно устал, и все же тяжелые мысли отгоняли сон. Кондратий Афанасьевич не знал еще о предательстве войскового атамана, но смутные подозрения в душу начали закрадываться. Почему черкасские старшины упорно не желают отвечать на его донесения? И почему не возвращаются обратно посланные в Черкасск казаки?

Что-то непонятное, странное примечалось и в том, что произошло в Старом Айдаре. Попытка Семена Драного уничтожить стоявший здесь сыскной отряд братьев Арсеньевых не удалась. Арсеньевы оказались более осторожными, чем князь Долгорукий. Нападение голутвенных было отбито дружными огневыми залпами. Семен Драный с полсотней удальцов бежал к Булавину.

А на другой день в Старом Айдаре собрались неизвестно кем предупрежденные старожилые казаки из десяти соседних городков. Выбрали нового станичного атамана и предупредили Булавина, чтоб он сюда не приходил, ему будут противиться. Булавин послал своих казаков спросить староайдарцев, зачем-де они так поступают и по чьему наущению, но посыльщиков не приняли, отогнали выстрелами.

Тогда в Черкасск, чтоб подробней обо всем разведать, отправился Семен Драный. Однако до столицы донского казачества ему добраться не пришлось…

Ночную тишину прорезал гулкий выстрел. Засвистели, перекликаясь, сторожевые казаки. Булавин приподнимается, чуткое ухо улавливает цокот конских копыт. Верховой скачет наметом… ближе, ближе… Что-то случилось!

И вот перед ним Семен Драный, покрытый пылью, с воспаленными глазами, задыхающийся от волнения и гнева:

— Измена, измена, Кондрат! Солживил войсковой атаман!

Булавин тяжелой рукой придавил плечо Семена, прохрипел:

— Подлинно ли так? Чем измена показана?

— Идет на нас Лукьян Максимов с войском, с пушками походными… Калмыцкая орда с ним, татары…

— Кто сказывал?

— Брата своего встретил близ Старо-Айдарской… Домой спешил из Черкасска… Войсковая старшина и домовитые нашими головами перед царем отыграться желают… Иуды проклятые!

— А Зерщиков где?

— Илья Григорьич, и Василий Поздеев, и Василий Фролов, и других прямых казаков не мало держат нашу руку, в противенстве с войсковым…

— А что ж молчали они в войсковом кругу?

— Про тайный умысел старшин никто не ведал. Совет добрых сердец без круга все порешил. Чуяли старики, что казаков, окромя домовитых, не поднимут, потому и калмыков наняли.

— Однако ж твоих староайдарцев против нас подняли?

— Старшины Ефрем Петров и Никита Саломат там намутили… Сплели хитро, что всех-де старожилых Булавин грабить приказал. А вчерашний день, уведав о неправде и промысле старшин, станишники всех наших супротивников из Старо-Айдарской выбили, и в кругу меня вновь атаманом прокричали…

Булавин неумного приободрился.

— Ну, коли так… Не все потеряно. Жив не буду, а рано или поздно головы изменникам снесу!

Кондратий Афанасьевич быстро подготовил свою вольницу к обороне. Перевел всех на крутой и лесистый берег Айдара, устроил на опушке завалы, за которыми легли пешие казаки с ружьями и пищалями, конных расположил в засаде. Обоз был сдвинут и укрыт в лесу.

Передовой отряд донского войска под начальством Ефрема Петрова подошел на рассвете. Три сотни казаков и калмыков попытались с ходу переправиться через Айдар, но убийственный ружейный огонь заставил повернуть обратно.

Ефрем Петров спешил конницу и завязал с булавинцами вялую перестрелку, поджидая Лукьяна Максимова с остальным войском и пушками.

Булавин, не располагавший достаточной вооруженной силой, наступать не мог, он рассчитывал лишь на возможно длительную задержку неприятеля, чтобы дать время скрыться подальше безоружной голытьбе, составлявшей большую часть его табора. Поэтому пустился на хитрость.

Когда под вечер подошло войско Лукьяна Максимова и ударила пушка, несколько булавинцев, выбежав на берег и размахивая платками, «стали кричать, чтоб стрелять по них перестали и дали б с собою переговорить».

Стрельба прекратилась. Булавинцы не спеша переплыли реку и передали письмо, в котором Кондратий Афанасьевич сообщал донским казакам, что нападение на Долгорукого совершено им «с ведома общего нашего со всех рек войскового совета», и жаловался на предательские действия «неправых старшин».

Лукьян Максимов, не дав казакам дочитать письма, велел снова стрелять по ворам из пушек. Между тем стемнело, и, пользуясь этим, конные булавинцы, зайдя кружным путем со стороны городка Закотного, напали на обоз донского войска, вызвав страшное смятение в неприятельском лагере.

Лукьян Максимов с донцами и калмыками вынужден был «мало отступить». Он занял дорогу в Закотный городок, полагая, что булавинцы пойдут туда, но жестоко просчитался. Поддерживая на берегу Айдара костры, чтоб отвлечь внимание неприятеля, булавинцы всю ночь уходили совсем в другую сторону, лесными дорогами и тропами.

«А на заре, — показал впоследствии Ефрем Петров, — пошли они войском донским на то место, где воры стояли, и в том месте их, воров, не явилось, только стоит их воровской табор, телеги и лошади».

Кондратий Булавин перехитрил Лукьяна Максимова. Замысел войсковой старшины быстро покончить с Булавиным и его товарищами не удался[10].

Первое известие об убийстве князя Долгорукого царь. Петр получил от азовского губернатора. Имея постоянные тесные сношения с донскими казаками, азовский губернатор Толстой, несомненно, знал об их враждебной настроенности к сыску и был обязан не только должным образом предостеречь горячего князя Долгорукого, но и подкрепить его большей воинской силой, чего губернатор не сделал.

Чувствуя свою оплошность, Толстой постарался представить печальное событие как простую случайность, чем, по сути дела, ввел царя Петра в заблуждение.

«Мы ныне получили подлинную ведомость, — довольно спокойно писал царь Меншикову, — что то учинилось не бунтом, но те, которых князь Юрий высылал беглых, собрався ночью тайно, напали и убили его и с ним десять человек, на которых сами казаки из Черкасского послали несколько сот, и в Азов о том дали знать».

Отписка войсковой старшины еще более уверила Петра, что о донских делах тревожиться нечего, верная донская старшина воров не милует и бунта не допустит. На Дон была отправлена похвальная царская грамота. За «верность и усердие ко успокоению такого возмущения радение» донскому казачеству пожаловано десять тысяч рублей — огромные по тем временам деньги — да калмыцкому тайше Батырю двести рублей. Кондрашку Булавина с товарищами приказано сыскать.

Меншикову царь сообщил:

«О донском деле объявляю, что конечно сделалось партикулярно, на которых воров сами казаки, атаман Лукьян Максимов ходил и учинил с ними бой, и оных воров побил, и побрал, и разорил совсем, — только заводчик Булавин с малыми людьми ушел, и за тем пошли в погоню; надеются, что и он не уйдет; итак сие дело милостью божьей все окончилось».

А в действительности все обстояло иначе…

Весть о предательских действиях войсковой старшины против булавинцев, освобождавших Дон от жестокого сыска, возмутила не только верховых голутвенных, но и старожилых казаков, да и среди домовитых находились недовольные. Во многих донских, и донецких, и хоперских городках возбужденные казаки осуждали предателей, недвусмысленно угрожая им скорой расправой.

В Акишевской станице казаки убили станичного атамана Прокофия Никифорова и приехавшего из Черкасска старшину Василия Иванова, пытавшихся оправдать действия войскового атамана. В Федосеевской станице та же участь постигла старшин Ивана Матвеева и Феоктиста Алексеева. Открытые возмущения против старшины произошли в Алексеевском и Усть-Бузулуцком городках. А казак Беленского городка Кузьма Акимов, назвавшись Булавиным, собирал вокруг себя вольницу, чтоб «побить богатых стариков».

Досталось и калмыкам тайши Батыря, принимавшим участие в расправе над булавинцами. Калмыцкие мурзы Четерь и Чемень привели из-за Волги «воровских калмык», которые начисто разграбили улусы тайши Батыря, уведя в полон свыше тысячи человек, в том числе двух жен и двух сыновей Батыря.

В Черкасске и в ближних низовых станицах тоже не прекращались волнения. Казачьи круги собирались каждый день. Кричали, чтоб стоять за Булавина, а стариков не слушать. Сыпались угрозы. Кипели страсти. Осторожные старшины предпочитали из куреней не показываться. Лукьян Максимов жил на своем хуторе под охраной.

Как-то раз, когда черкасский войсковой круг особенно разбушевался, среди голутвенных казаков появился монах. Это никого не удивило. Свалявшаяся сивая борода, старенькая скуфейка, залатанный обрызганный грязью кафтан, котомка за плечами — все свидетельствовало, что монах беглый, а бегство из монастырей было тогда явлением самым заурядным.

— Откуда притопал, отец? — поинтересовался стоявший рядом с монахом казак.

— Дальний я, голубь… Тешевской богородицкой обители смиренный инок,

— Что? Знать, и у вас не сладко?

— Ох, не сладко, — вздохнул монах. — Замучил игумен работами да батогами.

И, чуть помедлив, почесывая поясницу, спросил:

— А пошто, в толк не возьму, старшин-то ваших ругают?

Казак злобно сплюнул.

— Повесить их мало! На чужих спинах захребетники ездят, чужими головами спасаются. Бахмутского атамана Кондратия Булавина сами подговорили сыскного князя убить, а после того пошли с калмыками промысел над ним чинить… сколько верховых казаков погубили!..

Монах больше ничего не спрашивал. Слушал молча, о чем говорили в кругу, внимательно вглядываясь в лица тех, кто выражал наибольшее сочувствие бахмутскому атаману.

А как стемнело и казаки начали расходиться, монах, поправив котомку за плечами, не спеша побрел к Дону, потом, оглядевшись, пробрался огородами к обширному поместью Зерщикова, постучался в дом с черного хода.

Зерщиков открыл. Монах молча прошел за хозяином в горницу. Здесь совсем по-свойски сбросил скуфейку, снял котомку, кафтан и принялся отвязывать бороду.

Зерщиков улыбнулся:

— А впрямь никто тебя от беглого чернеца не отличит, Кондратий Афанасьич…

— Борода надежная. Говором себя опасаюсь выдать, — сказал Булавин. — Церковности во мне мало…

— А как тебе в войсковом кругу приглянулось? Слыхал, что у казаков на душе лежит?

— Слыхал… Дон ныне всюду смутен. Старикам измена не впрок пошла, а на погибель…

— Я ж сказывал… Старики не крепки. И ежели, как мыслили с тобой, запорожцы дадут подмогу, все донские реки враз станут за тебя…

— У запорожцев в кошевых-то ныне кто, не ведаешь? — спросил Булавин.

— Тимофей Финенко,

— Старый сечевик?

— Старый… Да сильно робок, оглядками живет. Потолкуй сначала с казаками. Верней бы дело вышло, кабы Костя Гордеенко в кошевых ходил…

— Попомню.

— Ты, стало быть, решаешь?

— Да. Медлить больше нечего. Завтра в Сечь отправлюсь.

— Ну, в добрый час! А я тут буду ожидать твоих посыльщиков… И приведу пока в готовность казаков, радеющих за наши старинные права… Не мало их, сам видел.

— А коли что со мной случится, — тихо произнес Булавин, — пригляди, чтоб рыжий сатана Лукьян родичей моих не загубил…

— Не тревожь себя напрасно, — решительным тоном успокоил Зерщиков. — Всех ухороню.

Булавин подошел к нему, обнял.

— Спасибо. Ты верный друг, Илья Григорьич… Не ведаю, что мне сулит судьба… а жив останусь — вовеки дружества твоего не позабуду, в том клянусь![11]

…Войсковой атаман Лукьян Максимов понимал, в каком скверном положении он очутился. Весь смысл предательского нападения на Булавина заключался в том, чтобы захватить и уничтожить главарей вольницы, отделаться, таким образом, от свидетелей неблаговидных поступков войскового атамана и затем свалить на мертвых всю вину за убийство князя Долгорукого. Надежды не сбылись. Булавин и «пущие заводчики» скрылись, несомненно будут мстить за предательство. Наказание, учиненное над случайно схваченными беглыми, вызвало общее негодование, увеличив число сторонников Булавина. В донских станицах зрела смута.

Оправдаться перед царем, уверить его в преданности пока удалось, но надолго ли? Может быть, Булавин или кто другой донес, что убийство Долгорукого совершено по сговору с войсковым атаманом?

Лукьян Максимов после долгого размышления решил наведаться к азовскому губернатору, потолковать с ним о совместном розыске булавинцев и предупредить на всякий случай, чтобы не давалась вера ворам, пытающимся очернить войскового атамана всякими злобными вымыслами.

Зная, что Иван Андреевич Толстой, хотя и являлся полным хозяином огромного приазовского края, однако от подарков и приношений не отказывался,

Лукьян Максимов поехал к нему не с пустыми руками и встречен был весьма ласково. Толстой устроил в честь войскового атамана обед, пил его здоровье, все обещал, во всем обнадежил.

— Воровских замыслов бояться нечего, Лукьян Васильевич, — сказал губернатор. — Я вчера из Посольского приказа грамоту получил: государь приказал послать тебе в помощь стольника Степана Бахметева с царедворцами, да быть с ним острогожскому полковнику Тевяшову и воронежскому подполковнику Рыкману с их полками…

— Благодарствую великого государя за многие его милости, рад служить ему вечно, не щадя головы своей, — смиренно ответил войсковой атаман. — Ведают сие враги мои, недаром стараются наветами всякими очернить меня…

— А наветам и небылицам, сплетаемым ворами на верных, никто ныне веры не дает, — заверил губернатор. — Придорожная пыль неба не коптит!

Лукьян Максимов возвратился домой приободренный.

А Толстой, проводив гостя, призадумался. Не стал бы скупой и корыстный Лукьян щедро одаривать подарками без особых на то причин. Значит, скребет что-то душу. Чует вину свою собака, если хвостом виляет!

Вспомнил тут же Иван Андреевич, что недавно сказывал кто-то, будто в азовской приказной палате некий пришлый человек клепал на войскового атамана… Тогда не обратил на это никакого внимания. А теперь захотел разобраться…

Вызванный из азовской приказной палаты дьяк пояснил, что пришлый тот человек объявился казаком Нижнего Кундрючья городка Леонтием Карташем, а расспросные речи его хранятся в палате, а сам-де Карташ посажен под караул.

Толстой приказал доставить ему расспросные речи. Углубился в чтение:

«И как в их казачьи городки приезжал князь Юрья княж Володимеров сын Долгорукой, и в то время… атаман Лукьян Максимов казаку Болдырю давал лошадь, и велел в казачьих городках накликать вольницу убить князя Юрья Долгорукого. И на той лошади тот Болдырь приехав, в Верхнем Кундрючьем городке вольницу накликал. И в их Нижнем Кундрючьем городке тот Болдырь был же и казаков накликал, и его Леонтия для убийства князя Юрья тот Болдырь звал, и он Леонтий сказал, что у него нет лошади, и к их воровству не пристал… Да он же атаман Лукьян Максимов посылал от себя письма в верховые и хоперские городки, чтоб его князь Юрья убить, где изъедут… Да в том же их Кундрючьем городке казаки Авдей Меретин да Аноха Семерников сказывали всей станице, как-де за вором Кондрашкою Булавиным ходил атаман Лукьян Максимов и при них-де тот Кондрашка съехался с ним Лукьяном, и он вор Кондрашка ему Лукьяну говорил, для чего-де ты атаман за ним Кондрашкою в поход ходишь, ты-де велел убить князя Юрья Долгорукого и посылал сам. И по отъезде его князя Юрья из Черкасского он Кондрашка у него Лукьяна был…»

В показаниях Леонтия Карташа никаких примет личной неприязни к войсковому атаману не обнаруживалось, все отличалось полной достоверностью.

Толстой достал платок, вытер выступившую на лбу испарину. Вот оно что! Существовал, стало быть, тайный заговор против Долгорукого, и войсковой атаман, а вполне возможно, и вся войсковая старшина принимали в нем участие, А он-то, азовский губернатор, писал царю, что в убийстве Долгорукого повинны лишь одни беглые. Нет, хотя и страшновато признаваться царю Петру Алексеевичу в оплошке, а, видно, придется… Нельзя иначе. Дело важное, государственное. Пусть сам царь решает, как поступить с изменниками.

На следующий день казак Леонтий Карташ был спешно под конвоем отправлен в Москву. Сопровождавший его капитан Тит Чертов имел при себе собственноручное письмо азовского губернатора на имя государя.

А спустя некоторое время английский посол при русском дворе Чарльз Витворт, касаясь начавшейся донской смуты, писал своему правительству:

«Войсковой атаман письмами подстрекал к бунту и к умерщвлению Долгорукого, обещал поддержать бунтовщиков всеми силами, а теперь уверяет царя в своей преданности и предлагает ему свои услуги против них»[12].

Появление Булавина в Сечи необычайно взволновало запорожцев. Имя бахмутского атамана, защищавшего голытьбу, давно произносили здесь с восторгом, и Кондратия Афанасьевича сразу окружила шумная ватага сечевиков, среди которых преобладали сиромашные и новопришлые. Это было неудивительно. У богатых запорожских стариков и хлеба, и пожитков вдоволь, а у сиромашных ни зипунов, ни шапок, они только и мечтали о том, чтоб погулять с молодцом-атаманом…

— Сказывай, что на Дону? Пошто сюда бежал, батько?

— Зрада великая, браты… Атаман Лукьян Максимов с донской старшиной предали нас. Ночью, как тати, ударили в спину… Подмогу у вас просить хочу.

— Дадим допомогу, батько! Все, как один, поднимемся! Зараз войсковую раду скличем! — загорланили, перебивая друг друга, казаки.

Булавин, выждав, пока крики немного затихли, произнес:

— Бью челом всему низовому товариству и прошу дать походные пушки и с нами за правду постоять, как было искони между нами, казаками, единомысленное братство… А дело нам до бояр да до панов, которые неправдою живут, а нас всех обижают. А нам, всех рек казакам, жить всегда в добром совете и вольности наши казацкие оберегать купно!

Запорожцам речь атамана пришлась по душе, они снова зашумели:

— Любо, любо! Станем купно за вольность! Дадим пушки! Побьем панов и арендарей!

Булавин поклонился буйному товариству, вставил:

— На вас в полной надёже я, браты… А что скажет старый черт кошевой Финенко? Не с пустыми руками надо идти на Дон, а оружие и порох в войсковой скарбнице…

— Коли не даст, так скинуть его с кошевья к бисовой матери! — предложили скорые на решения сиромашные.

— А кого ж кошевым мыслите? — осторожно задал вопрос Булавин. Кто вам годен?

Казаки сразу отозвались:

— Костя Гордеенко. Костю кричать станем. Костя преград чинить не будет.

Булавин подробно расспросил сиромашных о всех запорожцах, на которых можно положиться, и пришел к выводу, что Зерщиков прав: Костя Гордеенко в самом деле оказывался наиболее подходящим кошевым.

Кондратий Афанасьевич отправился к Гордеенко. Тот недавно женился, жил близ Сечи на хуторочке и встретил бахмутского атамана приветливо.

Константин Гордеевич Головко, или Костя Гордеенко, как звали его казаки, широкоплечий великан, буйный и дерзкий на язык, со шрамом на лице, оставшимся после азовского похода от кривой янычарской сабли, не был уже, как прежде, вожаком сиромашных. Втайне завидуя богатым сечевым старикам, Костя успел обзавестись крепким хозяйством, стал корыстолюбив и прижимист. Но, зная, какую силу в Запорожье представляют сиромашные, он на виду всегда поддерживал их требования, чем и снискал доброе о себе мнение.

Дом Гордеенко содержался в чистоте и порядке, В горнице тепло, уютно. Костина проворная жинка в цветном сарафане и желтых сафьяновых. сапожках пекла блины. На столе, покрытом вышитой украинской скатертью, стояли и сулея со старой пенной горилкой, и жбан с брагой, и рыба, и сметана. Костя наполнил кубки горилкой и, глядя на гостя чуть косящими и хитроватыми глазами, произнес:

— Бувай здоров, атаман! Рад, ей-богу, видеть тебя у нас.

— Будь здрав и ты, Константин Гордеевич!

Казаки чокнулись. Выпили. Принялись за блины.

Гордеенко сказал:

— С Дону давно идут о тебе добрые слухи… Знаю, как ты Долгорукого князя побил и как старики, собачьи дети, зраду учинили и промысел над тобой творили… Одного не разумею, — он хитровато прищурился, — кого донские старики более страшатся, царя или голоты?

Булавин высказался без утайки. Донскую голытьбу приводить в Черкасск он не собирался. Тайного договора с войсковым атаманом и старшиной не нарушал. Совершая предательство, атаман и войсковые старшины хотели прежде всего оправдаться перед царем, свалить всю вину за убийство Долгорукого на Булавина и его вольницу. Теперь же, конечно, он соберет голутвенных и поведет их на Черкасск. Расправы за измену старикам не миновать.

— А хиба ж все войсковые старики заедино? — полюбопытствовал Гордеенко.

— Не все. Есть среди них и честные, в измене неповинные. Я с их согласия в Сечи у вас ищу помогу…

— Кто ж там из стариков за вольность ратует?

— Зерщиков Илья Григорьич первый.

— Зерщиков? — удивленно поднял брови Гордеенко. — Ну, коли он с тобою вкупе… удача быть должна. Зерщиков без пользы палец о палец не ударит. — Он снова наполнил кубки горилкой. — За твою удачу, атаман!

Булавин выпил и, чувствуя, как отяжелела голова, отставил кубок в сторону. Гордеенко заметил, сморщился:

— Э, негоже! Казаки пьют, пока сидеть могут…

— А у меня уже той мочи не стало, — попробовал отшутиться Булавин. — Не приневоливай, Константин Гордеич… Мне с тобой еще о делах гутарить надо…

— Успеем, куда нам спешить-то? — И Гордеенко потянулся с кубком к Булавину. — За дружество, за счастье, за славу нашу казацкую!

А потом, когда Булавин рассказал о своих планах и встречах с запорожской сиромашней, Гордеенко пообещал:

— Коли меня кошевым на раде прокричат, охотное войско запорожское поднять тебе дозволю и на Дон идти никому возбранять не буду… порох и свинец из войсковой скарбницы дам… А когда соберешься в силах и пойдешь к Черкасскому, пошлю допомогу покрепче и пушек для осады… Я вольным людям всегда радею.

Булавин, поблагодарив хозяина за добрые намерения, признался:

— Еще опасаюсь, как бы гетман Мазепа подсылки в Сечь не сделал, чтоб меня схватить, или иной шкоды не учинил?

Гордеенко заверил:

— Того у нас не бывает, атаман. Пан Мазепа универсалы сердитые пишет, а тронуть никого не посмеет без нашего согласия… А мы за тебя единодушно постоим!

…После того как Костя Гордеенко был избран кошевым атаманом, войско запорожское приговорило; никому донского атамана Булавина не выдавать, в помощи донских казаков обнадежить, охотного войска запорожского не задерживать.

Булавин заложил свой стан сначала в Тернах на реке Самаре, а затем перебрался в Кадак.

Именно в это время Булавин написал первое обращение ко всем атаманам и вольным людям:

«Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники. Кто похочет с военным походным атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять по чисту полю, красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в Терны на вершины самарские»[13].

Вскоре эти «прелестные» грамотки стали обнаруживать и в донских станицах, и на всех дорогах и шляхах, и под Воронежем, и под Тулой, и под Тамбовом.

Пока Кондрат Булавин устраивался в Кодаке и собирал охотное войско, между Малороссийским приказом в Москве, киевским воеводою князем Дмитрием Михайловичем Голицыным и украинским гетманом Иваном Степановичем Мазепою велась деятельная переписка о том, как быстрей и лучше «изловить вора Булавина и разорить его воровское собрание».

ГРАМОТА ИЗ ПРИКАЗА ГЕТМАНУ МАЗЕПЕ

«Декабря 20-го числа 1707 года будучие из Сечи казаки сказывали: приезжали-де в Сечу из Кадака вор Булавин с товарищами, и для того их приезду была в Сече рада, и в раде читали письмо. И просил он Булавин войско запорожское себе в споможение, чтоб учинить бунт в великороссийских городах… И тебе нашего Царского Величества верному подданому Войска Запорожского обоих Сторон Днепра гетману и кавалеру Ивану Степановичу от себе в Сечу к кошевому атаману и ко всему поспольству по рассуждению своему писать, дабы они вышеписанного вора велели поймать, а поймав прислали б его за крепким караулом к тебе. Также, чтоб к возмущению бунта свою братью запорожских казаков они не допустили. И которые к тому злу обще с ворами явятся, и они б тем людям чинили наказание по войсковым правам. А когда тот вор Булавин с товарищами пойман будет, его прислать, оковав, за крепким караулом в Москву».

ПАМЯТЬ ИЗ ПРИКАЗА БОЯРИНУ СТРЕШНЕВУ

«Января 20-го дня 1708 года писал войска Запорожского обоих сторон Днепра гетман Иван Степанович Мазепа, Посылал он нарочного посыльщика с письмом в Сечу к кошевому атаману и ко всему поспольству, повелевая им, дабы они выдали из фортеции Кадацкой донского бунтовщика Кондратия Булавина с его единомышленниками, и, сковав их, прислали с тем же его посланным. И когда с тем его письмом посланец в Сечу приехал, и в общей их войсковой раде по обыкновению то письмо было чтено, тогда все единогласно хотя и постановили того бунтовщика выдать, а на другой день собралися в другой раз на раду и первое свое постановление о выдаче тех преступников неистовые голоса пьяниц и гультяев переменили, понеже они большим числом превосходят добрых и постоянных людей. А сказали-де, что в Войске Запорожском никогда того не бывало, дабы таковых бунтовщиков выдавать. В одном только явили будто свою верность: послали есаула с коша в Кадак к полковнику тамошнему с письмом, дабы он все гультяйство, которое почал к себе прибирать тот бунтовщик Кондратий Булавин, разогнал. И ему бунтовщику приказал бы, чтоб он в Кадаке смирно жил, гультяйство к себе не собирал и ничего враждебного и вредительного против его, Великого Государя, не починал».

ГРАМОТА ИЗ ПРИКАЗА ГЕТМАНУ МАЗЕПЕ

«Острогожский полковник Иван Тевяшов писал к изюмскому полковнику, чтобы он послал от себя в Терны, в Кадак и в Запорожье тайным обычаем для проведывания вора и бунтовщика Булавина… И января 29-го дня нынешнего 1708 года посыльные его возвратились в Изюм, а в расспросных их речах написано; ездили-де они тайным обычаем на вершину Самарскую в урочище Опалиху, и вниз тою рекою Самарою проехали все курени севрюков запорожских, и сказывали они, что Булавин пошел в Сечу. А товарищей его в тех самарских Тернах не видали… А потом пришли в Кадак и объявились кадацкому полковнику, и просили, чтобы они приняты были в его курень, и сказывали, что пойдут с Кадаку в Запорожье казаковать. И он полковник в свой курень принял, и были они в том курене три дня и видели на лицо изменника Булавина дважды, а товарищей с ним, донских казаков, двенадцать человек. И при них он Булавин с полковником кадацким в курене сидел пообочь, слушали челобитчиков. И в то число явились из Новобогородицкого с воеводским письмом три человека, жаловались на кадачан, что у них пограбили рыбу. И письмо воеводское читали, и он Булавин тех людей бранил и письмо ругал. А полковнику кадацкому говорил: вы-де не знаете, что они в письмах своих все плутуют да стращают. И в то время тем людям запорожцы за его словами справедливости не учинили».

ДОНОШЕНИЕ КИЕВСКОГО ВОЕВОДЫ ГОЛИЦЫНА ЦАРЮ ПЕТРУ

«Из Киева февраля 28-го дня 1708 года. Донской казак бунтовщик Булавин жил немалое время в запорожском городе Кадаке, и приехало к нему с Дону сорок человек таких же воров, и поехал с ними в Сечу и просил запорожских казаков, дабы они с ним поступили к бунту, в разоренье Ваших Государевых великороссийских городов. И кошевой атаман к бунту не поступил, а за то его с атаманства скинули, а ныне выбрали нового атамана Константина Гордеенко, о котором ко мне господин гетман Мазепа писал, что древний вор и бунтовщик. И позволил ему вору охотников набирать, и оный вор несколько сот таких же воров собрав, через Днепр переправился, и ныне стоит на речке Вороновки, от Новобогородицкого верстах в двадцати, и многие к нему такие же шаткие люди пристают».

ПАМЯТЬ ИЗ ПРИКАЗА БОЯРИНУ СТРЕШНЕВУ

«В нынешнем 1708 году марта в 22 день писал гетман Мазепа, что послал он на место, где тот изменник и душегубец Булавин обретается, полковника полтавского с его полком и полк конный для разорения там устроенной крепости, и для учинения над раскольником тем поиска и поимки его, и для разгромления того бунтовничного сборища».

ДОНОШЕНИЕ КИЕВСКОГО ВОЕВОДЫ ГОЛИЦЫНА ЦАРЮ ПЕТРУ

«Из Киева апреля 4-го дня 1708 года. В прежних своих письмах доносил вам, всемилостивейшему Государю, о воре Булавине, который был в Запорожье и принял позволение, чтобы таких же к себе принимать легкомысленных, и собирался на урочище Вороной. И по тому известию, собрав я конных 600 человек, послал для охранения Самары, и писал к господину гетману, чтоб он регименту своего полку полтавскому приказал, сколь возможно быстрее собраться и идти к Самаре на помощь. И господин гетман до Вашего всемилостивейщего указу тому полку велел собраться, который собрався стоял в ближних местах от Самары. И уведав о том, оный вор тех урочищ лишился»[14].

Из этой переписки, между прочим, видно, что Кондратий Булавин был тесно связан «единомысленным братством» с запорожскими казаками, но не имел и не мог иметь ничего общего с гетманом Украины Мазепой, который ненавидел и русских, и украинцев, и казаков.