Конец игры

1

Петер Славик проснулся по обыкновению в полвосьмого, принял прохладный душ, а затем, освеженный и бодрый, с наслаждением стал массировать гладко выбритое лицо приятно пощипывающим, тонко пахнущим лосьоном. Почистив зубы, он накапал в стакан с жидкостью, нацеженной из водопровода (кроме хлора она содержала и некое количество обыкновенной воды), пятнадцать капель коричневатой камфорной микстуры GAFO, запрокинул голову и добросовестно прополоскал горло, опустошив стакан с чувством истинного удовлетворения, основанным на убеждении (более или менее ошибочном), что такой профилактической мерой заметно улучшил состояние своих миндалин, с детства предрасположенных к гнойным ангинам.

Славик открыл зеркальные дверцы туалетного шкафчика, где на полочках из черного пластика хранились дразнящие сокровища его жены Гелены. В данный момент она находилась — как принято говорить — в «стобашенном стольном городе» Праге, вернется только завтра вечером, и потому Славик скользил взором по полочкам, как страстный, нетерпеливый любовник, который в отсутствие своей любимой утешает себя хотя бы видом ее вещей. Со сладостной дрожью в паху он смотрел на всевозможные флакончики, тюбики и баночки самых изысканных форм, стоявшие в зеркальном шкафчике, словно войско, готовое пройти церемониальным маршем.

Войско? К чертям собачьим; если б все армии были вооружены только таким оружием! Ему на память пришел заголовок во вчерашней газете:

И правда — почему? Любое повреждение счетчика — ну, допустим, вышла из строя электронная лампа… Минуту терпения, уважаемые, сейчас все станет ясно. Газета лежала на стиральной машине в ванной, под гоголевскими «Мертвыми душами». Он любил читать в ванне. Голое тело, по самую шею погруженное в горячую воду, возвышающее ощущение легкости, когда кажется, что мысли и те текут (спасибо закону Архимеда) куда более раскованно, чем на суше, где все движения какие-то неловкие, неуклюжие; да, вот здесь:

Разумеется, обоснованное! А как человеку не беспокоиться, если он понимает, что судьба всего человечества, судьба всей планеты и уж, конечно, его собственная судьба, судьба этого живого, из мяса и костей тела, в котором течет теплая красная кровь, зависит от одного треклятого выключателя. Судьба всего земного шара? Благодарю покорно, уважаемые, но я с этим в корне не согласен! Моя жизнь не может зависеть от показаний какого-то счетчика, я протестую, я не хочу в это верить!

Итак, поставим на этом точку, мы выразили свое возмущение, изъявили свою солидарность с мировой общественностью и можем продолжать жить, ибо даже мировая общественность, несмотря на обоснованное беспокойство, не верит, что земной шар может действительно взлететь на воздух, подобно пороховой бочке; тревога уже вошла в наше сознание, стала привычной, а потому лучше не думать об этом, зачем портить себе настроение в такое прекрасное августовское утро, когда воздух напоен освежающим ароматом хвои… Славик недоверчиво повел ноздрями: запах хвои? Здесь, в самом центре Братиславы, зачумленном выхлопными газами машин, беспрестанно грохочущих прямо под окнами?

Тьфу ты черт — АВЕЛА!

Гелена всегда принимала ванну с «Авелой», и даже после ее двухнедельного отсутствия запах хвои не успел выветриться из ванной комнаты.

Да, все решено, говорила Гелена, тщательно очищая шею и лицо тампоном, смоченным косметическим молочком. Ребенка я хочу не меньше, чем ты, но…

Он мгновенно насторожился: предчувствовал, что и тут не обойдется без какой-нибудь закавыки — она ведь никогда не делала ничего бескорыстно, из всего стремилась извлечь для себя определенную выгоду; в лучшем случае это будет стоить ему новой шубы. Однако он сразу же понял, что она имеет в виду вовсе не пополнение своего гардероба.

Хочу побыть какое-то время одна, понимаешь, это для меня ужасно важно. Потом мы будем все время уже вместе, но сейчас мне бы хотелось поехать на две недели к Катке. Минутку, она вышла из ванной, приготовлю себе питательную маску.

Ему казалось, что большую часть времени и сил она тратит на деятельность, направленную к единой цели — нравиться. Он уже давно перестал попрекать ее этим. Впрочем, он попробовал сделать это один-единственный раз — спустя несколько месяцев после свадьбы. Думается, ты все-таки могла бы иногда хоть что-нибудь сварить или чуть прибрать здесь, нельзя же часами торчать перед зеркалом и… он тут же прикусил язык. Ее лицо загорелось справедливым возмущением самоуверенной эмансипированной женщины, полные сочно-карминные губы раскрылись, и изо рта, как из кратера вулкана, выхлестнулось серное пламя, которое в мгновенье ока испепелило Славиковы допотопные взгляды и представления о положении женщины в современной семье.

Камрад, если ты мечтал обзавестись какой-нибудь домашней курицей, которая целыми днями носилась бы по квартире с тряпкой, щеткой и пылесосом, мыла бы посуду, стирала бы твои носки, готовила любимые кушанья для своего петушка и вдобавок бы еще блаженно кудахтала от благодарности, что ей вообще дозволено это делать, нечего тебе было жениться на мне! Ей-богу, камрад, нечего было, тут ты дал маху… и так далее и тому подобное, кто все это упомнит.

Ее просветительская лекция длилась гораздо дольше, чем торжественное слово зампредседателя районного национального комитета, прозвучавшее семь лет назад, когда они, добровольно и в присутствии свидетелей, обещали друг другу мужественно, бок о бок шагать дорогой жизни, и в радости и в беде, и свое обещание даже трижды подтвердили: словами ДА-ДА, подписями «Петер Славик» и «Гелена Барлова» и золотыми обручальными кольцами, взятыми для этой цели у супругов Плахих, участвовавших в этом спектакле в роли свидетелей.

Уже тогда прозорливое предчувствие подсказало ему, что брак с Геленой и вправду будет далеко не мед. Но чем черт не шутит, хоть изредка да полакомлюсь — он с удовольствием потирал руки. Ее косметические маски всегда были невероятно вкусными и полезными — вот и тогда она разбила яйцо, отделила желток от белка, растерла желток в стакане с медом и лукаво ему подмигнула — спускай штаны, нынче всласть полакомишься. После пятнадцати минут благодатного воздействия косметической маски не только нежно увлажнилась Геленина бронзовая от загара, солнцем высушенная кожа лица, но и — поскольку тем временем петушок его не дремал — сладостно разомлело все ее тело; когда потом она лежала на спине и, расслабившись, блаженно отдыхала, наступил черед снятия питательной маски. Он покрыл поцелуями ее лицо, ах боже, желток и мед, самая восхитительная маска на свете. А каков результат! Поистине абсолютный. Ничего не пропало впустую — Гелена маской умастила свою кожу, а он, используя ее уже использованную маску, досыта полакомился.

И разве удивительно, что после такого роскошного десерта он внял ее доводам; взвесив все основательно, он счел их вполне разумными. Она убедила его, что о таком серьезном шаге должна посоветоваться с сестрой, образцовой матерью двух очаровательных детишек и обладательницей множества бесценных сведений, которыми охотно и по-дружески с нею поделится… и так далее и тому подобное, кто все это упомнит. Она молола, словно одурманенная алкоголем — а это был безусловный признак того, что на сей раз во время косметического «сеанса» он исполнил свои обязанности на высоком уровне. С одной стороны, ее восторженное одобрение порадовало Славика, поскольку похвалами, сказать по правде, она особенно не баловала его, но с другой стороны (а как иначе), и в этом деле была закавыка, ее милая болтовня была в той или иной мере следствием затухающей эйфории, а при таких обстоятельствах ему никогда точно не удавалось определить, что она думает в действительности и что ей лишь кажется, что она действительно думает, иными словами, выражаясь просто и понятно: любовное наслаждение и опьянение приводили ее в особое состояние, называемое pseudologia phantastica,[3] при котором, как всем известно, субъект перестает отличать правду от вымысла и прибегает к обманам bona fide, то бишь — без злого умысла, как, например, ребенок, похваляющийся тем, что дома у него полно разных разностей, что он был там-то и там-то, делал то-то и то-то, сочиняет истории, которых вовсе не было, но их при этом уснащает весьма убедительными деталями и подробностями — вот почему при оценке таких излияний следует быть крайне осторожным (особенно, если они касаются сексуальных отклонений), и в то же время (а как иначе) подобные словесные проявления нельзя не принимать в расчет.

Очевидно, Славик осознавал подстерегающие опасности, и если все же внял Гелениным доводам, то действовал, в основном, под нажимом объективных обстоятельств; поразмыслив немного, он пришел к выводу, что предложение, которое она выдвинула, сейчас наиболее приемлемое из всех возможных. Геленина сестра Катарина вела — в отличие от Гелены — нормальную семейную жизнь (такой же катастрофически моногамный тип, как и ты, камрад). Но что, пожалуй, в еще большей степени подвигло его согласиться — это уверенность, что Катарина наверняка не позволит Гелене никаких возлияний, которым он едва ли мог воспрепятствовать, если бы она, вопреки своему решению напрочь изменить привычный образ жизни, все-таки не устояла перед соблазном.

Кто знает, может, ребенок наконец принесет ей «успокоение души», подумал он, глядя на узкий цилиндрический предмет с белой крышкой, в котором содержался лак для волос. Возле него стоял. IGORA ROYAL, который — по словам Гелены — при всех прочих качествах обладал еще и необыкновенными косметическими возможностями, но пошли дальше, уважаемые, смотр продолжается: PALETTE COLOR SET, TAFT GRÜN, LADY CREAM DERMACOL, RALAT VITAL — ах да, это средство позволяет легко расчесывать волосы после мытья. Сколько раз он наблюдал, как она тщательно и упорно втирала его в волосы… а вот — VIONEL SPRAY с ароматом ROSÉ для интимных потребностей женщины, который самым современным образом решает проблему повседневной гигиены и незаменим прежде всего в период месячных, при повышенной нервной возбудимости, в жаркую погоду и так далее… А это GEROVITAL FACE EMULSION… Тьфу ты черт, звонит телефон, как раз когда мы дошли до граненого пластмассового флакончика FABULON ARC TONIC. На основании его мелкими буквами напечатаны слова на языке, который не знаю:…ZSÍROS ÉS NORMÁL BÖRRE…[4] это могла бы перевести наша уборщица Амалия Кедрова, да, уважаемые, вот такие мы фон-бароны, даже уборщицу можем позволить себе, хотя нынче принято говорить не «уборщица», а «помощница по хозяйству», к черту, пускай звонят, по крайней мере еще минуту побуду в ванной, я ведь еще не успел и позавтракать, в этом граненом «фабулоне» наверняка что-то сногсшибательное, по цвету не отличишь от виски… туда-растуда твою птичку, надеюсь, Гелена не начала заниматься такими фокусами, с нее станет, в последний раз я случайно обнаружил в бутылке, которая, судя по этикетке, должна была содержать уксус, триста граммов отечественного рома, черт дери, этот телефон, похоже, не собирается заткнуться…

Петер Славик прошел из ванной в гостиную, поднял телефонную трубку, и с этого момента начался его день, который, как и обычно, обещал быть уже с самого утра полным нервного напряжения.

Как оказалось, на другом конце провода был его монтажер, который не замедлил сообщить ему, что по приказу «высших инстанций», вступающему в силу незамедлительно, то есть уже с сегодняшнего дня, он не является членом съемочной группы Славика. К нему, по его словам, пришла этакая молодая герлуха — ни спереди, ни сзади — и объяснила ему, что поступает на его место. Петрушка, очевидно более всего раздосадованный тем, что с ним ведутся переговоры на таком низком уровне («ну пришел бы и сказал мне это директор, это еще куда ни шло, я б еще поразмыслил»), перед девицей особо не расшаркивался. Когда она, бедняжка, не на шутку перепуганная, призналась, что вся ее предыдущая практика сводилась к монтированию репортерских снимков, Петрушка, прежде чем — как он выразился — вежливо и пристойно выдворить ее из своей квартиры, посоветовал ей не без доли своего знаменитого юмора: «С вашей практикой, барышня, вы можете разве что резать материю на трусики». На его беду оказалось, что упомянутая девица не какая-то там «герлуха», а племянница замдиректора Карола Регоры. Она же сгоряча пошла и нажаловалась своему дядюшке на этого хама Петрушку, в результате чего возник серьезный дисциплинарный проступок, и взбешенный замдиректора теперь уже требовал не перевода Петрушки в другую телевизионную группу, а настаивал на срочном, строгом и примерном взыскании, иными словами — закончил монтажер свое экспозе, — «как видите, пан режиссер, хреново все получилось».

— Пан Петрушка, выпейте рюмку водки и не паникуйте, — сказал Славик спокойно и невольно улыбнулся, когда тот выпалил:

— Я уж три хлопнул, черт бы все побрал!

— Тогда хлопните еще одну, но больше ни капли. К трем часам вы должны быть трезвы как стеклышко.

— Ну уж извините, я хоть раз приходил на съемку подвыпившим? — ударился в амбицию Петрушка, но тут же следом удовлетворенно засмеялся: — Значит, все в порядке, да? Будем продолжать всем чертям назло, так, что ли? Я знал, что вы все уладите, пан режиссер. Но все-таки намыльте ему холку, этому чинуше, он что, голливудский бог, чтоб ни в грош не ставить старого Петрушку. Мать его так, ведь я был монтажером уже тогда, когда он еще телевизор от аквариума не мог отличить…

Петрушка метал громы и молнии; он работал на телевидении уже двадцать лет, и его воспоминания могли бы затянуться еще на несколько часов кряду, поэтому Славик снова заверил его, что они будут работать точно по графику, и повесил трубку.

Сегодня в его распоряжении телестудия была от 15.00 до 18.00, да и потом, поскольку исполнитель главной роли не был занят в вечернем спектакле, они могли продолжить съемки вплоть до полуночи; это было на редкость удачным стечением обстоятельств, и потому столь неожиданно возникшие осложнения с Петрушкой изрядно попортили ему кровь. А ведь он должен сохранять видимость спокойствия и несокрушимой самоуверенности. Чем дольше он занимался своим делом, при котором ему приходилось постоянно улаживать множество непредвиденных конфликтов и псевдоконфликтов, тем больше он убеждался, что самое легкое в его профессии — собственно творческая работа; чтобы вообще подступиться к ней, прежде всего надо было заставить себя относиться терпимо ко всем этим неизбежным каверзам. Как человек, призванный сплотить определенную группку людей и руководить ею, он вскоре понял, что для этого требуется: энергия, настойчивость, целеустремленность, крепкие нервы, но и неизбежная доза твердости, понял и то, что подчас не обойтись ему и без блефа. Звонок Петрушки взбудоражил Славика, но уверенность, с которой тот надеялся, что ОН уладит дело, при всем том приятно пощекотала его самолюбие; ему льстила слава человека, на которого всегда можно положиться. И кроме того, весьма приятно было услышать о себе: это не какой-нибудь мозгляк, с каждым может по-людски поговорить, твердый, но симпатяга.

Нередко случалось, что даже люди, которых он почти совсем не знал, делились с ним своими самыми интимными переживаниями; его определенная отстраненность и холодная, сдержанная вежливость создавали впечатление, будто чужие проблемы его не только не занимают, но и нагоняют тоску. Но тем настоятельнее многие испытывали потребность преодолеть эту показную сдержанность Славика, словно для них жизненно необходимо было убедить его, что их заботы отнюдь не мелочны и несомненно заслуживают внимания. В самом деле, иные буквально навязывали ему свои проблемы, не подозревая, что именно к этому он и стремится; всегда, когда ему удавалась такая уловка, он испытывал явное удовлетворение; это походило на утоленную страсть энтомолога, заполучившего в свою коллекцию новый редкий экземпляр.

От каждого члена своей группы он требовал лишь безукоризненного исполнения предписанных обязанностей. К каждой съемке готовился вдумчиво и досконально — всегда детально разрабатывал композицию всех кадров, а главного оператора обязывал лишь четко руководить операторской бригадой и следить за идеальным освещением сцены, чем собственно низводил его — как, впрочем, и всех прочих членов группы — до уровня механического исполнителя своих указаний. Многим это не нравилось, но со временем ему таки удалось создать сравнительно постоянный коллектив из превосходных ремесленников, давно утративших прежние творческие помыслы.

Хотя он и снискал своей работой уважение и авторитет, положение его было не из самых завидных: он был подозрительно удачливым молодым человеком. Многим казалось, что все в этом мире удается ему слишком легко, что счастья у него больше, чем выпадает на долю других, что к нему плывут только хорошие карты, что вытягивает он одни только козыри — между нами, коллега, не кажется ли вам это несколько сомнительным? Кто знает, играет ли он честную игру, кто знает, не вытягивает ли он эти козыри из рукава или, может, ему кто-то подыгрывает, шу-шу-шу, что ни говори, в его-то годы человек не мог бы добиться такого положения, если бы за его спиной не стоял «всемизвестнокто», с таким дядюшкой можно, конечно, делать карьеру, нет, нет, чего там — память у нас не отшибло, мы еще не забыли, как на него свалилась режиссура, хотя квалификации у него для этого ой-ой как маловато, в самом деле, мы тоже не дураки, нечего нам очки втирать, конечно, спору нет, в общем-то он способный, ловкий малый, что говорить, ловкий во всех отношениях, и жена у него ловкая, хи-хи-хи, без нее ему бы туго пришлось, эта штучка своего не упустит, умеет вертеться, хи-хи-хи, особенно в постели, нас не проведешь…

Вся эта история с Петрушкой гроша ломаного не стоит, думал Славик, листая записную книжку, и существует лишь единственный способ, как ее уладить, — оружием самого крупного калибра, улыбнулся он, набирая номер замдиректора Регоры.

Когда на другом конце линии раздался знакомый голос, Славик сразу же взял строгий деловой тон:

— Я звоню по делу члена моей группы товарища Петрушки. Считаю, товарищ замдиректора, что вы превысили границы своих полномочий. Своими самочинными действиями вы нарушаете работу над инсценировкой, чем, по сути, срываете уже утвержденный производственный план. Думается, что ваши действия нельзя рассматривать иначе, как грубое злоупотребление должностным положением…

— Постойте! — У Регоры зашлось дыхание; официальный тон Славика, очевидно, огорошил его. — В чем, собственно, дело, товарищ режиссер? Я чего-то не пойму…

— Мне кажется, я достаточно ясно и внятно вам объяснил, товарищ замдиректора. Видимо, мне не остается ничего другого, как ознакомить с делом товарища Петрушки вышестоящие лица.

— С делом? — переспросил Регора недоуменно. — С каким делом? Вероятно, произошло какое-то недоразумение.

— Боюсь, что я вас не вполне понимаю, товарищ замдиректора. Что же получается: травля людей для вас всего лишь недоразумение?

Чуть помедлив, превозмогая злость и раздражение, Регора сказал:

— Я, правда, в толк не возьму, что вас так возмутило, товарищ режиссер… Это же сущая чепуха.

— По-вашему, чепуха? Ваша позиция меня действительно удивляет, товарищ замдиректора. Сдается, вы забываете, что вы ответственный руководящий работник социалистической организации, а не…

— Давайте кончим, товарищ режиссер! — прервал его Регора. — Спешу на аэродром. Видимо, меня неправильно информировали. У меня создалось впечатление, что эта передвижка происходит с вашего согласия… — Он дипломатично замолчал.

Славик смекнул: он дает мне шанс, было бы ошибкой не пойти на предложенный компромисс…

— И мне весьма огорчительно, что дело приняло такой неприятный оборот, — сказал он примирительно. И добавил: — Короче говоря, товарищ Петрушка и впредь остается членом моей съемочной группы. Я вас правильно понял?

Славик мог, конечно, воздержаться от этого уточнения, но не устоял перед соблазном — пусть Регора выскажется без обиняков.

Через секунду-другую он услышал уклончивую фразу такого содержания:

— Неясности необходимо прояснять.

— Я придерживаюсь того же мнения, — согласился Славик, довольно ухмыляясь. — Приятного полета, товарищ замдиректора.

— Спасибо, товарищ режиссер… Кстати, не хотите ли что-нибудь передать вашей жене? Я мог бы ее навестить. Она же в Праге, не правда ли?

Ну ясно, Каролко, тебе да не знать этого!

— Как всегда, вы потрясающе осведомлены, товарищ замдиректора. Благодарю за любезность, но завтра вечером она уже возвращается…

— Так скоро? — спросил Регора с наигранной наивностью и тут же добавил, с наслаждением смакуя каждое слово: — А я-то думал, в наркологической лечебнице пекутся о своих пациентах значительно дольше. — И прежде чем Славик собрался с силами ответить, Регора с довольным смешком повесил трубку.

С минуту Славик растерянно держал трубку в руке, не зная, смеяться ли ему или рвать и метать. В конце концов, баш на баш, рассудил он. Мы оба добились своего. Каждый получил, что хотел: я — Петрушку, а он позубоскалил на мой счет.

В отношениях между Славиком и замдиректора Регорой чувствовалась явная напряженность, но, по общему мнению, это был всего лишь отвлекающий маневр, оговоренный прием, рассчитанный на наивных идиотов — кто же попадется им на удочку, мы-то все знаем, нас не поймаешь на фуфу, коллеги.

Петер Славик окончил сценарный факультет Института музыкального и театрального искусства более или менее по необходимости — его не приняли на факультет кино и телевидения пражской Академии художеств. Но коль скоро он хотел стать режиссером (а он хотел), то ему не оставалось ничего другого, как терпеливо работать, учиться и ждать случая. Учиться, набираться опыта, но где и как? Конечно же, старым, опробованным способом — в съемочной группе. Он, естественно, с большей охотой работал бы на киностудии, но ему удалось зацепиться на телевидении: против ветру не надуешься, высказалась по этому поводу Гелена, знаток цитат, пословиц и поговорок. Четыре года он работал ассистентом режиссера, набирался опыта и ждал случая — и тот не преминул подвернуться. Конечно, он мог подвернуться и менее драматичным образом, но подвернуться все-таки должен был. Режиссера, которому он ассистировал, незадолго до начала съемки хватил инфаркт — нет, упаси бог, режиссер не умер, нет, и все же самым счастливым этот старт не назовешь: карьеру свою Славик построил на несчастье другого — и такие слышались разговорчики. Что он мог сказать на это? Как защититься? Он послушался совета «пострадавшего» режиссера Светского — э, плюнь на все, с дураками не спорят, зряшная трата времени и сил. То был отличный режиссер и умный человек. Славик понимал свое счастье — не такое уж это избитое сочетание — он многому научился у Светского и был ему за то благодарен; Светский дал ему возможность приобщиться к инсценировке на первых же порах, и Славику показалось совершенно логичным, что после этого злополучного инфаркта и по желанию самого же Светского завершить работу обязали его. В том-то и дело! И хотя он отснял всю инсценировку сам, все равно считал, что это лишь завершение работы, и признание (они получили главный приз на большом международном фестивале) воспринимал как успех Светского. Ложная скромность? Скорей объективная констатация: в скромности его вряд ли можно было когда-нибудь упрекнуть. Понятно, это вдохновило его, он убедился, что в какой-то степени овладел хотя бы основами ремесла, обрел уверенность в своих силах и даже почувствовал, что в будущем у него достанет способностей создавать и собственные вещи.

Кто был автором сплетни, ставшей причиной напряженных отношений Славика и замдиректора Регоры? Да так ли уж это важно? Сплетня, пожалуй, потому и есть сплетня, что автором ее является как бы не конкретное лицо, она рождается как бы коллективным подсознанием, благодаря чему и может стать всеобщим достоянием. Сплетни подобны стихийным бедствиям; можно ли кого-нибудь обвинить в землетрясении, кроме абстрактной Природы? Само собой, причины землетрясения существуют — наука знает о них, не правда ли? — как существует и причина достоверной информации: Славик получил режиссуру потому, что ему покровительствовал замдиректора Регора, а мы-то знаем, почему замдиректора Регора покровительствует ему, дело ясное — ведь жена Славика и Регора… Как? И вы не знаете, что они путаются? Охо-хо, уже долгие годы…

Итак, причина существовала, неправдоподобная, бессмысленная, но тем более благодатная — чем невероятнее причина, тем упорнее сплетня цепляется за жизнь. Гелена действительно была знакома с Регорой уже давно, как была знакома и со многими другими так называемыми сильными мира сего, с Регорой они были даже на «ты»; разве этого мало?! Так почему ж в таком случае не допустить, что они спят вместе? Возможно ли? Конечно, на этом свете все возможно!

Гелена, узнав об этом, была приятно польщена; смеялась довольно, сладко, будто он почесывал ее по животику. А Регора? Тот молча, с высоты своего величия улыбался, как-никак ниже его достоинства отрицать такую вопиющую бессмыслицу; особенно, если она цветет пышным цветом и без его усилий. Лишь по истечении времени, когда сплетне уже грозило забвение, когда родились сплетни новые, что ж, пришла пора оживить и ее, бедняжку, ведь она еще не совсем испустила дух — она просто затаилась. Ну, а как оживить ее? Да хотя бы тем, что ее опровергнуть! Замдиректора Регора вдруг, ни с того ни с сего, по прошествии полутора лет, опроверг на профсоюзном собрании ничем не оправданные пересуды, которые, к сожалению, все еще бытуют в определенных кругах и которые суть не что иное, как гнусные каверзные сплетни, подрывающие основы социалистической морали… все мы хорошо знаем, что товарищ Славик был назначен на должность режиссера по общеизвестным причинам, и правомерность этого назначения он более чем убедительно доказал успешной самостоятельной работой, и так далее и тому подобное, кто все это упомнит.

Это было смелое, веское, принципиальное и честное выступление — сплетня аж визжала от радости; а Славик был уверен, что Регора снова мило потешается — на его счет. Но мог ли он в чем-либо упрекнуть его? Пожалуй, лишь в бестактной неуместности опровержения — пусть даже с самыми лучшими намерениями.

Что оставалось Славику делать? Набить морду всякому, кто говорил, что Гелена путается с Регорой? Он окончательно выставил бы себя на посмешище, признав тем самым, что допускает такую возможность. Делать вид, что ему все до лампочки? Он подозревает, что это правда, поэтому и молчит, будто воды в рот набрал, вы же знаете, пан коллега, без ветра и лист не шелохнется, нет дыма без огня, хи-хи-хи, возможно…

ВОЗМОЖНО — вот оно, то самое злополучное словечко. Никакой уверенности, но сколько же этих возможностей! Унизительное бессилие, не за что уцепиться, нет той колючки, которую он мог бы вытащить из пятки, хотя болезненно ощущает, что в пятку что-то вонзилось. Подозрение, да, мучит его подозрение, он подозревает ее с тех пор, как знает, хотя — смешной парадокс — Гелена убеждена в обратном. Ты холоден, как мороженая селедка, ты б, наверно, и бровью не повел, затащи я даже чужого мужика в нашу постель! Она упрекала его именно в равнодушии! Знала б она, как ошибается! Если б догадывалась, как пожирает его ревность! А может, догадывается? Может, нарочно возбуждает в нем неуверенность? Хотя нет, людям надо доверять, не смеет же он думать, что она уж такая бестия. Нет! Ему удалось напрочь обмануть ее этой своей тяжко вымученной способностью самообладания. А что за этим скрывается? Страх быть осмеянным. Нет, он никогда не даст понять, никогда, ни при каких обстоятельствах, что страдает или — еще того хуже — ревнует. Ревность, как, впрочем, и всякую страсть, он считал проявлением инфантильности, романтической трухой, недостойной взрослого человека. Со страстями — то же, что с корью, говорил он. В детстве человеку трудно от нее уберечься, что ж, в конце концов, каждый возраст имеет право на свои болезни. Но корь у взрослого человека? Извините, это же по меньшей мере смешно: ревность — пошлая штуковина, проявление жалкой слабости — он что, какой-нибудь Отелло?

Наконец, он просто соблюдает договор; они же с самого начала договорились о независимости и взаимном доверии. Честный уговор, достойный: каждый должен уважать независимость другого, мы должны друг другу доверять. Туда-растуда твою птичку, до чего бы он теперь докатился, если б не доверял? До психушки, ей-богу!

Если б он не доверял Гелене, то непременно бы думал, что у нее любовники по всей республике. И какие любовники — одни тузы!

Гелена работала редактором культурной рубрики одного популярного иллюстрированного еженедельника. Писала об изобразительном искусстве, музыке, кино, театре, о литературе — обо всем; для этого она обладала наивысшей квалификацией — ни в чем, как положено, не разбиралась; кончила журфак. Фестивали, вернисажи, концерты, премьеры — специализировалась в основном на интервью. Гелена Барлова: гарантия остроумного, содержательного разговора. Она оставила свою девичью фамилию — общепринятая мода среди художников. Боже, со сколькими блистательными людьми из артистической братии она знакома! Со сколькими побеседовала! Со сколькими посидела за рюмочкой! Ограничивалась ли только этим? Полной уверенности у него отнюдь не было, хотя Гелена с огромным удовольствием намекала на всякое; она мастерски владеет искусством возбуждающего намека. А Славик? Он неистовствовал, ревновал, страдал, но, естественно, про себя; «улыбка на устах, но сердцем я устал»,[5] туда-растуда твою птичку. Тебя не интересует, чем мы занимались? — подкалывала она его. Наверное, ты интервьюировала, пожимал он плечами. Это твоя профессия. Мы же договорились, правда? Я верю тебе. Знаю, случись что-то большее, ты бы мне сказала. А если б вы и переспали — вершина его мазохизма, — что из этого? Главное, что мы любим друг друга. Ах ты, моська, говори, кто она, я ей глаза выцарапаю, и она ревновала лишь шутки ради, это стало уже неким ритуалом. Но иногда ему казалось, что она не шутит; словно его равнодушие вызывало в ней опасения: не потому ли он такой, что у него действительно кто-то есть? Он позволяет себе кое-какие вольности, поэтому так легко и мне бы позволил. Но он ничего себе не позволял, придерживаясь писания: и как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними; по существу, он был верен ей; скорее из удобства, нежели из принципа: зачем излишне усложнять себе жизнь, когда все имеешь дома, да еще в превосходной упаковке — Гелена целиком устраивала его, а ему таки немало приходилось потрудиться, чтобы устраивать ее.

И еще была одна мука — ее пьянство, ах, черт бы побрал это пьянство, вот что высасывало из него кровь. Он зачастую думал, что мог бы простить ей любую измену, да, пусть лучше неверность — лишь бы не пила. Его просто воротило от ее пьянства. В подпитии она закатывала дикие сцены, даже вспоминать гадко. Он ничего не мог с собой поделать — пьяная, она вызывала в нем отвращение, презрение, ненависть, это оскорбляло его, унижало, более всего доказывало, что его отрешенность от всех страстей, состояние, к которому он долго и упорно стремился, так и осталось всего лишь благим желанием. А это порождало тревогу; когда-то он даже вообразить не мог, что сможет полюбить женщину, которую не уважает, и вдруг такое непотребство — он терял к ней уважение, но продолжал любить, и что еще хуже, причин, которые должны были бы убивать его любовь, становилось все больше, туда-растуда твою птичку, а любви не убавлялось. И уж самое скверное: этот явный признак духовного упадка не вызывал в нем растравы (это уже было тревожным сигналом), а вовсе наоборот. Славик был — непостижимо глупая штука — просто счастлив. Любовь и мечта о потомстве по временам сообща, в едином ритме, ударяли ему в голову. Ему даже казалось, что подчас он прямо-таки физически ощущает движение плода в своей утробе. Ну и что?! Если мать почти сразу после зачатия чувствует, что это чудо свершилось, почему же нечто подобное не может происходить и с отцом? Возможно, это какой-то атавизм, возможно, именно так природа и вознаграждает отцов, которые этого заслуживают, думал он весело, испытывая невообразимую гордость, словно основатель королевской династии.

Славик повел ноздрями; почуял запах яичницы, и из кухни донеслось слабое шипение газовой плиты, к которому вскоре добавилось бульканье кипящей воды.

— Бьюся об заклад, что вы ишшо не завтракали, пан режиссер, — сказала шепелявым голосом старая, сгорбленная женщина с впалым беззубым ртом и маленьким морщинистым лицом, на котором угрожающе торчал загнутый книзу острый нос; казалось, он торчал там только ради того, чтобы на нем могли держаться очки с невероятно толстыми стеклами. На старушке был закрытый передник, да еще бежевая шерстяная кофта, застегнутая на все пуговицы, хотя стояла такая жара, что Славику было тяжко даже в трусах. Наверняка обливается потом, бедняга; он припомнил, что Амалия Кедрова, не снимая, носит эту кофту с прошлого рождества, с тех пор как Гелена подарила ее, и с удивлением подумал: она носит кофту не потому, что ей холодно, скорей всего, это проявление благодарности, должно быть, хочет показать, как ценит наше внимание. Впрочем, что касается Амалии Кедровой, никогда и ни в чем нельзя быть уверенным, может, вовсе наоборот, может, носит она кофту как «укор», потому что чувствует себя униженной и оскорбленной.

— Опять вы нагишом, — сказала старушка, укоризненно глядя на его голую грудь, покрытую редкими волосками, между которыми сверкали мелкие капли пота. — А мой старик был волосатый, чисто обезьяна, — она обнажила десны, визгливо засмеялась, а потом строго, как старый капрал, приказала ему: — Ступайте, накиньте рубашку, не то, глядишь, чахотку подхватите!

Он было попробовал возразить, но, заметив ее хмурый взгляд, лишь робко пролепетал: «Жарища-то какая». — «Уж не напяливайте вы эту вашу срамную спецовку, Такой большой человек, а ходите нешто какой побродяжка…» — и раздраженно хлопнул дверью: уже по горло был сыт ее придирками. По договоренности она должна была «служить» у них три раза в неделю, но сейчас, когда Гелена была в отъезде, приходила почти каждый день, хотя ему-то казалось это совершенно излишним. Всю ее уборку — пропылесосить ковры, протереть мебель, помыть кухонную посуду — он бы играючи сделал за двадцать минут, в то время как старушенция копошилась с этим по меньшей мере два часа, а еще битый час варила и попивала кофе, причем своей болтовней только отнимала у него время. Впрочем, она и приходит сюда лишь бы поговорить, потому как дома скучает в одиночестве и жаждет, чтоб было хоть с кем посудачить, подумал он с неприязнью.

Когда однажды Гелена сказала ему, что наняла уборщицу, он вспыхнул от злобы. Не стыдно тебе перед этой измученной старухой? — орал он как сумасшедший. Если ты привыкла к таким барским замашкам, то на меня не рассчитывай! Отвратительно! Что и кому ты хочешь доказать? Типичные повадки нуворишей! Моя мать всю жизнь гнула спину, да, представь себе, одно время даже уборщицей работала! А теперь мне прикажешь нанимать уборщицу?

Но Гелена все перевернула с ног на голову. В конце концов оказалось, что уборщицу она наняла вовсе не для своего удобства, а это был, в сущности, с ее стороны благотворительный жест. Якобы та сама предложила ей свои услуги, поскольку на пенсию, которую получает, не так-то легко прожить, и потому эти его денежки еще как ей пригодятся. Он пытался объяснить, что речь идет не о деньгах, но Гелена вообще не дала ему договорить.

И кстати, да будет тебе известно, она убирается не только у нас, но и у всеми уважаемого товарища доцента Варади, и еще, кажется, в двух-трех домах. Так что будь любезен, заткнись, потому что в нормальной жизни ты ни черта не понимаешь. Жизнь — это нечто другое, чем когда ты расставляешь перед камерой своих размалеванных идиотов и приказываешь им пороть всякую чушь из своих кретинских сценариев, которые так успешно и на полном серьезе кропаешь. Иди ты, знаешь куда, а если уж тебя мучит совесть, так лучше накинь ей сотню или перестань снимать эту хреновину и начни делать что-нибудь путное, полезное. Ну отправь же наконец этих словацких графинь, княгинь и герцогинь на какую-нибудь фабрику или в коровник… Ну ладно, камрад, извини, ты же знаешь, я говорю это не то чтобы всерьез… я же знаю, что у тебя уже в печенках сидят все эти салонные штучки-дрючки, что ты с радостью занялся бы современностью… А со старухой Кедровой не умничай! Если тебя мучит совесть, что ты ее эксплуатируешь, успокойся и выбрось все из головы. Она прикидывается такой жалкой и несчастной, но даю голову на отсечение, что в матрасах у нее столько грошей, что тебе до смерти не выколотить. Ноет, ноет, а под сурдинку ржет над нами — раз они такие идиоты, пускай гонят монету. Вот такие дела, камрад…

Туда-растуда твою птичку, когда продираешься сквозь Геленину логику… мысли его прервало настойчивое на-званивание телефона.

— Это звонят милоспани,[6] — заглянула в дверь Кедрова. — По-быстрому оденьтеся, не разговаривать же вам с ними нагишом, они на это больно чувствительные.

Он натянул джинсы, несмотря на запреты старой Кедровой, для которой они были «срамной спецовкой, в какой ходют нешто побродяжки», и, хотя телефон без передыху названивал, спокойно стал рыться в шкафу в поисках рубашки.

Завороженно уставился на Геленино вечернее платье; оно было из шелковой парчи грязно-розового цвета, сшитое в романтическом стиле, с пышно собранными рукавами и сильно расклешенной юбкой. Купил он его из чистого озорства. Знал ее вкус и понимал, что она никогда это платье не наденет; просто хотел проверить, насколько серьезно она относится к своим принципам; самыми излюбленными ее словечками в ту пору были ПРИНЦИПИАЛЬНО и АБСОЛЮТНО.

Подарки, которыми мы хотим по-настоящему порадовать любимого человека, принципиально должны быть абсолютно бесполезными, утверждала она с обезоруживающей непосредственностью. Он до сих пор так и не разобрался, искренно ли она радовалась этому платью или просто изображала радость, чтобы оставаться верной своему принципу абсолютной бесполезности истинных подарков. Во всяком случае одно он знал точно — это платье она ни разу не надела.

Наконец он вытащил из шкафа легкую летнюю рубашку палево-красного цвета. Телефон продолжал упрямо названивать — это значило, что Кедрова была несомненно права: звонят «милоспани», как она называла его мать. Наверняка это мама, кто еще так долго торчал бы у телефона, если никто на звонок не отзывается. В этом названивании ему явственно чувствовалась материнская властная настойчивость, более того, возмущение: как это можно не поднимать трубку, когда звоню Я — Алжбета Славикова! Взглянув на часы, он утвердился в своем предположении: в это время мать отправлялась за покупками и никогда не забывала позвонить ему из телефонной будки рядом с магазином самообслуживания.

Он знал, что мать до сих пор не примирилась с его женитьбой, хотя в последнее время словно бы покорилась судьбе и впала в летаргию; или ее уже утомила многолетняя враждебность?

С первой минуты знакомства отношения между нею и Геленой странным образом усложнились.

Барлова? — спросила мать настороженно и чуть попятилась; словно уже одно это слово[7] вызвало в ней недоверие.

Да, Барлова. Гелена Барлова, повторила Гелена, недоуменно глядя на мать.

Странная фамилия.

Вам не нравится? Какая уж есть, я не виновата, Гелена рассмеялась, смех был спонтанный, заразительный, Славик присоединился. Но, увидев выражение материнского лица, виновато умолк. У матери был такой вид, будто их смех больно ранил ее, будто даже он, сын, потешается над ней, постыдно предает ее.

Извините, пани Славикова, сказала Гелена, видите ли, это слово действует на некоторых удручающе. Поэтому я смеялась.

Не понимаю. Какое слово?

Барла. Барлова, ответила Гелена и снова коротко, нервозно рассмеялась.

Положение ухудшалось, теперь мать и вправду обиделась. Гелена умолкла, опустила уголки губ, как-то горестно подернула плечами и закурила сигарету. Да, горестно, но почему-то получилось резко, раздражительно, злобно; будто мать действовала ей на нервы.

Много курите? — спросила мать, но это прозвучало скорей обвинением, нежели вопросом.

Достаточно, отрезала Гелена. Она покраснела и раздраженно добавила: А случается, и выпиваю. Вызывающе поглядела на мать: Что вам еще угодно узнать, товарищ следователь?

Мать резко дернулась всем телом, словно Гелена вонзила ей нож под ребра, у нее задрожали, посинели губы.

Черт побери, может, бросите дурака валять! Славик почувствовал, что пришло время вмешаться, дело принимало опасный оборот. Вы с ума посходили, что ли?

С минуту казалось, его слова подлили масла в огонь — похоже было, что ему удалось оскорбить обеих разом. Однако, нет, слава богу, должно быть каждая из них сказала себе: кто поумнее — уступит. Гелена что-то пробурчала — но прозвучало это примирительно, и мать подхватила этот тон: Пожалуй, я имею право спросить, — и сжала ладонью горло.

Непосредственный конфликт был предотвращен, и Славик надеялся, что наконец-то наступит прочный мир, но, как вскоре выяснилось, это было всего лишь короткое перемирие.

Вы, значит, решили пожениться? Мать честно пыталась преодолеть свою неприязнь, в подкраске вопроса звучало разве что укоризненное разочарование. Да он и не ожидал другого; нельзя же было надеяться, что она будет прыгать до потолка от радости, когда ее известят о том, что уже решено и подписано.

Сейчас самое время познакомиться с вашими родителями, Гелена, не так ли? Мать даже улыбнулась; и правда, она шла им навстречу. Славик с благодарностью погладил ее по волосам и легонько чмокнул в лоб. Положение явно улучшалось. А у него в сбросе был еще главный козырь — их общая судьба. Он делал ставку на эту минуту, тщательно, обдуманно, с полной отдачей своего режиссерского таланта подготавливая ее — это должна была быть деликатная, умеренно трогательная, но не сентиментальная сценка, которая навсегда бы сблизила обеих женщин. Но он просчитался. Упустил самый удобный момент, Гелена опередила его, весьма неудачно проявив самостоятельность.

К сожалению, не получится. Их уже нет в живых, сказала она и легкомысленно добавила: Даже я их как следует не узнала.

Про себя Славик отчаянно выкрикнул: УЖАСНО! Хотя ее признание и соответствовало истине, но, боже, какая манера! Она оскорбила его эстетический вкус. Так же нельзя — слова прозвучали бесчувственно, даже грубо. Он укоризненно поглядел ей в глаза: ты все портишь, зачем уж так? Но тут же увидел: она с трудом сдерживала слезы, отсюда и эта грубость; он осознал — макияж, рисовка, маска, она сама страшно расстроена.

Мать избавила его от опасений, серьезность Гелениного признания подействовала на нее вопреки тому, как оно было сделано. Мать подошла к ней и с естественным пониманием, не нуждавшимся в словах, положила на плечо ей руку. Ее лицо выражало все: сострадание, участие и главное — что его удивило — какое-то огромное облегчение. Да, странно; будто ей стало легче от того, что родители Гелены умерли, будто она ждала чего-то гораздо худшего.

Ты сказал ей? — спросила мать.

Он кивнул.

Мать легко обняла Гелену за плечи; они сели на диван. Да, точно так он это себе представлял, они должны были сблизиться.

Родители матери, Мартин Вавровский и Мария Галова, были родом из Тренчина. Мартин Вавровский, дед Славика, служил в пограничных таможенных частях, жили они в Молдаве над Бодвой. Отец не были плохим человеком, только вот с мадьярами никак не умели поладить, говорила мать о Славиковом деде. А кроме нас там были почти одни мадьяры. Но отец ничего не принимали всерьез. Уже и того хватало, что были словаком и таможенником, а еще вдобавок и красавцем-мужчиной. Очень нравились мадьяркам. Мама часто плакали. А становилось там все хуже и хуже. Когда в Германии объявился Гитлер, мадьяры куда как расхрабрились. Мама хотели, чтобы мы вернулись домой, в Словакию, а отец знай смеялись, куда, дескать, нам уезжать, мы и так в Словакии. Уезжать — говорили отец — нам негоже, потому как, если уедем, мадьяры порушат республику. Отец ничего не принимали всерьез, это была их самая большая ошибка. Однажды утром их принесли исколотых ножом. В аккурат шли от одной мадьярки. (Славик гордился своим дедом, мужественным словацким таможенником Мартином Вавровским, защищавшим единство республики на всех фронтах.) Мне тогда было десять лет. Потом мы с мамой вернулись в Тренчин, а год спустя мама умерли от чахотки. Мне было одиннадцать.

Да, судьба у них была общая, обе были сироты. И казалось, это их сближает; сидели они рядом, и мать спросила: Сколько вам было лет, Геленка? Мне было одиннадцать.

Вы уже об этом сказали.

Снова зазвучала дисгармония — говори они об одном в том же, но Геленин подход к данной теме был слишком строгим и деловым; словно по натуре она была недостаточно чуткой. Мать сказала примирительно: Может, мне было тяжелей, чем вам.

Может.

А как они умерли?

Славик сидел как на иголках. Мать непроизвольно затронула щекотливый вопрос. Гелена не любила об этом говорить, он и то не знал никаких подробностей. Умерли, вот и весь сказ, осадила она его однажды раздраженно. Какая разница, как они умерли. Терпеть не могу такие дурацкие вопросы. Он понимал ее — раз не хочет говорить, значит, есть на то основания — больше он ее и не спрашивал. Но с матерью дело обстояло иначе, он надеялся, что Гелена это поймет.

Не помню.

Мать с минуту удивленно на нее смотрела, все более и более тревожась.

Но вы все-таки должны знать, как они умерли? Вам никто об этом не рассказывал? Мать всю жизнь отличалась последовательностью.

Гелена дернула плечом, он знал: ничего хорошего этот жест не предвещает. И следом услыхал: Разве это важно?

Мать возмущенно приоткрыла рот: Как так?

Она не любит вспоминать об этом, попытался он спасти положение.

Не похоже было, чтобы его слова убедили мать, но после короткого колебания она все-таки снисходительно кивнула: Понятно.

А чуть помедлив, сочувственно спросила: Это было так тяжко? Да, она умела быть до невозможности последовательной, вот уж правда.

Геленины губы кривились в легкой усмешке; Славик в мгновение ока выпалил: Это случилось в войну.

Гелена ведь только и сказала ему: Умерли во время войны. А дядя меня удочерил. Вот и все.

Однако разве это объяснение?

Мать хочет знать, как они умерли, а не когда умерли. Он сказал это лишь для того, чтобы Гелена умолкла. Он с удовольствием влепил бы ей оплеуху — что же такое, не может с матерью нормально поговорить, разве не видит, как для нее это важно? А всё эти ее идиотские «принципы». Принципиально не хочет говорить об этом, и баста. Кретинка!

Во время войны? — спросила мать с печальной задумчивостью, а потом резонно заметила: Так, значит, вы на несколько лет старше Петера?

Он опешил, разговор неожиданно пошел по другому руслу.

Правильно. На четыре года.

Он не мог взять в толк, какую цель Гелена преследует. Нарочито стремится к раздору?

Спустя время, когда все уже более или менее утряслось, он тщетно пытался добиться от нее объяснения. Не знаю, я ничего не делала нарочно, просто ужасно разнервничалась, меня до черта злили ее вопросы, может, ты и прав, может, это было нормальное любопытство, но я ничего не могла с собой поделать, мне это казалось до черта унизительным, у нее какая-то противная манера расспрашивать, неприятно, конечно, просто не знаю, почему я так разнервничалась…

У матери уже лопалось терпение: Думаете, это хорошо? Когда женщина на четыре года старше?

Увидим.

Что ж это, на пробу? А не получится… так прощай семья?

Каждый брак — мероприятие рисковое, не правда ли? Никогда нельзя знать заранее, что получится.

Я знала. Когда выходила замуж, я знала, что всегда буду рядом с мужем. И в радости и в беде!

Она говорила правду. Но у него было такое ощущение, что обе они произносят верные слова, но каким-то неверным образом. Может, это из-за меня, пришло ему в голову. Может, я вношу какую-то нервозность, потому что сам не могу расслабиться, вдруг они лучше поймут друг друга, если оставлю их наедине.

Пойду приготовлю кофе, сказал он и пошел в кухню.

Ему так и не довелось узнать точно, что произошло между ними в его недолгое отсутствие. Каждая интерпретировала это по-своему, но результат оказался удручающий — началась война. И война была жестокой, безжалостной — не на жизнь, а на смерть. Как каждая гражданская война — ведь сражались друг против друга две бедные сироты.

Она убеждена, что я мало страдала, и не может мне этого простить. Ей кажется, что я незаслуженно была счастлива, что судьба несправедливо добра ко мне. По ее мнению, я не настоящая сирота, говорила Гелена с ядовитой иронией.

А мать: Она просто наглая, невоспитанная, заносчивая потаскуха, какой днем с огнем не сыщешь! Поверь мне, эта женщина погубит тебя.

Спору нет, Гелена была далеко не ангел, но мать с такой непримиримостью раздувала все ее действительные и мнимые недостатки, что это не могло кончиться иначе, чем кончилось — ненавистью. Она не умеет готовить, она крикливо одевается, она кокетничает с любым мужиком, курит, пьет, старше тебя, а главное, не забывай про этого прохиндея!

Прохиндеем мать называла Гелениного дядьку, удочерившего ее. Гуго Барла, выдающийся хирург, большой искусник, главным образом по части желчных пузырей. Гуго Барла — «золотые руки». Судя по слухам, которые ходили о его гениальных способностях, можно было полагать, что при операции он пользуется не скальпелем, а магией — будто на животе вместо шрама оставляет меты красоты. Неудивительно, что такая репутация неодолимо влекла к нему обладателей желчных камней; человек, который мог сказать о себе: меня оперировал доцент Барла, автоматически причислялся к сливкам братиславского общества. Живот с автографом доцента Барлы был не обычно разрезанный и зашитый живот, а живот стоимостью самое малое в пять тысяч крон; как если бы желчные пузыри, удаленные его золотыми руками, содержали не обыкновенные желчные камни, а настоящие самоцветы. Особняк с бассейном, дача, рубленая изба, фешенебельные курорты за границей и так далее и тому подобное, кто все это упомнит. Что он гребет обеими руками — было секретом полишинеля, но люди считали: Если на такую широкую ногу может жить какой-то там заведующий авторемонтной мастерской или средний мясник, то нельзя здесь не видеть существенной разницы — как-никак пан доцент спасает жизни, стало быть, нечего говорить о взятках, это всего лишь небольшое внимание, естественное выражение благодарности, каждый больной хочет быть уверенным, что попадет в надежные руки…

Но однажды доценту Барле так понравилось кататься на лыжах в швейцарских Альпах, что он решил остаться там навсегда. А уж чтобы не начинать карьеру на суровой чужбине без гроша в кармане, он ловко успел перевести в швейцарский банк так до конца и не подсчитанный капиталец; когда же на судебном процессе (естественно, в его отсутствие) вдруг выяснилось, что перед прощанием с родной стороной он успел распродать и всю свою недвижимость, решение о конфискации имущества осталось — как говорится — вне обязательства. За нанесенный ущерб девизному хозяйству и бегство из республики он, кажется, получил (условно) восемь лет.

В трогательно смешном противоречии с какой угодно логикой мать использовала это обстоятельство в качестве своего главного козыря. Как, ты хочешь жениться на женщине, чей дядя продал родину за тридцать сребреников? — для вящей убедительности она прибегла к оригинальной метафоре. Если сделаешь это, карьере твоей — крышка! Вобрав себе в голову, что женитьба на Гелене погубит сына, она решила спасти его, и эта возвышенная цель уже заранее освятила все средства. Она использовала любой довод, пусть даже самый бессмысленный. Не знаю, почему у меня должны быть неприятности из-за того, что ее дядька драпанул за границу, дразнил он мать, разве Гелена повинна в этом? Как раз напротив — Гелена яркий пример патриотизма, захоти, она уехала бы с ним, и если с такого конца взглянуть на вещи, ей вообще полагалось бы дать орден. Кстати сказать, многим людям — не исключая и его самого — приходила в голову мысль: почему она осталась? Что греха таить, находились и такие, кто считал ее чокнутой. Объяснение Гелены содержало несколько положений:

Во-первых: Чтоб не соскучиться. Столько потешной бредовины, как здесь, нигде не найдешь.

Во-вторых: Потому что я чувствовала, что встречу тебя, камрад. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит».[8] Клево сказано, правда?

В-третьих: Потому что Гуго я ненавидела. Можешь себе представить? Женился на герлухе, которая на два года была моложе меня. Видел бы ты, как она едва в обморок не хлопалась, когда я ей говорила: Мамочка, скажите, пожалуйста, можно мне пойти пописать?

В-четвертых: Потому что здесь умерли мои родители.

Ну, ты удовлетворен? С тебя хватит?

Историю доцента Барлы мать изучила досконально, до мельчайших подробностей — она ведь тоже работала в системе здравоохранения и, кроме того, принадлежала к числу обладателей желчных камней, иными словами, была надежной поборницей магической операции. Иной раз он подшучивал над ней: Должно быть, ты терпеть не можешь этого прохиндея, в основном, по той причине, что он смылся прежде, чем избавил тебя от твоих самоцветов. Тебе обидно, правда? Одного не пойму — почему ты обвиняешь в этом Гелену? Знай она, что ты так жаждешь этой операции, она бы наверняка удержала его здесь. Ты же видишь, какая она великодушная, ни одна жертва, какую она могла бы принести на алтарь своей любимой свекрови, не показалась бы ей чрезмерной. Ты идиот, пожалела она его. Сокрушаюсь только о том, что моя драгоценная невестушка не исчезла вместе с этим прохиндеем. А потом еще подвела фундамент: И знаешь, почему она не улепетнула с ним? Потому что легкомысленная, безответственная особа — она даже не заметила, что этот прохиндей все распродал и оставил ее с голой задницей. И, конечно, она вынуждена была найти наивного, неискушенного лопуха, который мог бы ее обеспечить. Ну, понимаешь, какая это хитрая и расчетливая стерва? Любопытно, где вы будете жить?!

Тогда он и сам этого не знал, но теперь, спустя семь лет, набрался ума. И уже многое знал. Слушая, как сейчас беспрерывно названивает телефон, он знал, например, даже то, что Амалия Кедрова не поднимет трубку не только по той причине, что была немного глуховата и довольно часто использовала этот свой порок во благо себе (она слышала только то, что хотела услышать), но не поднимет ее главным образом потому, что в ней глубоко укоренилась мысль: без прямого указания «господ» она не вправе делать то, что выходит за пределы ее обязанностей помощницы по хозяйству (для нее это синоним слова «прислуга»).

Знаете, пан режиссер, я всю жись при всех режимах токмо служила, вспомнил он ее слова, глядя на верх шкафа, где под толстым слоем пыли покоилось восхитительное боа, рассыпавшееся от ветхости уже тогда, когда Гелена получила его от старой Кедровой в обмен на электрические щипцы для завивки волос. Менялися токмо господа, а я завсегда оставалася. Так оно, пан режиссер, господа менялися, а я завсегда туточки.

Телефон, наконец, замолк; слава богу. Сейчас у него не было ни желания, ни настроения беседовать с матерью; он наперед знал, о чем пойдет разговор — почему, мол, ко мне вчера не зашел, есть ли у тебя дома какая-нибудь еда, не начал ли ты снова курить, я тебе уже совсем не нужна, ты, что, думаешь, я не могла бы лучше приготовить и убрать, чем эта старая сова?

Ей нечем заняться, подумал он. Год назад она ушла на пенсию, и хотя до этого их отношения тоже складывались не лучшим образом, сейчас они стали во сто крат тяжелее. Она часто бывала не в духе, постоянно выискивала, к чему бы придраться, без конца находила повод к каким-то ничтожным конфликтам, затевала ссоры; будто стремилась избавиться от избытка энергии — а для ее возраста энергии у нее было более, чем достаточно. Мать работала ответственным референтом в секретариате дирекции одной медицинской организации (к точному обозначению своей должности она питала особую слабость), постоянно была на людях, вечно что-то устраивала, обеспечивала, организовывала и, когда вдруг обнаружила, что вполне заменима, потеряла почву под ногами. Озлобилась. Почувствовала себя оскорбленной, покинутой и одинокой, казалась себе локомотивом, загнанным в тупик. У нее сразу появилась уйма свободного времени — она не знала, куда девать себя. Стала приносить домой дипломные работы для перепечатки, купила даже какую-то вязальную машину и поступила на курсы машинной вязки, начала гораздо больше уделять внимания своей внешности, ходила чаще в кино, в театр, но все это было лишь слабым утешением в ее удручающем одиночестве и вовсе не заполняло жизни, не привносило в нее смысла. Пожалуй, спасением для нее мог бы стать какой-то мужчина. Со смерти отца прошло уже восемь лет, и — что поделаешь — кровь не вода. Но мысль, что мать действительно могла бы с кем-то сойтись, вызывала в нем брезгливость, казалась недостойной, просто кощунственной.

Он понимал ее, искренне жалел, но в его жалости и понимании не было места для чужого мужчины, которого — страшно подумать — еще пришлось бы называть ОТЦОМ. Когда Гелена наконец решила оставить ребенка, он воспрянул духом — это могло бы стать для матери выходом. Пожалуй, это ей и нужно, она именно этого жаждет, хотя из гордости и ложного представления о собственном достоинстве сама в этом никогда не признается. В первые минуты, когда он сообщил ей, что она станет бабушкой, ему показалось, что в своем расчете он не ошибся. Мать долго молча смотрела на него, бледная, дрожащая, словно пыталась преодолеть какое-то тяжелое душевное потрясение; глаза заволоклись слезами. Он горячо обнял ее, она приникла лицом к его плечу, всхлипывая точно счастливый ребенок, получивший под рождественскую елочку желанную игрушку. Он успокаивающе гладил ее по волосам и, переполняясь радостью, говорил себе: Наконец, наконец лед разбит, наконец она сбросила с себя панцирь. У него не было сомнений, что уж теперь она примирится с Геленой и внук внесет в ее душу мир и покой.

Боже, как он был наивен!

Она перестала плакать и с перекошенным от горя лицом сказала: Это ужасно! Неужели я и вправду такая старая? Ужасно, ужасно, повторяла она, а потом распалилась: Нет! Нет! Нет! — выкрикивала она, словно этим отрицанием хотела противостоять неумолимо текущему времени: Господи, если б хоть ребенок был не от этой потаскухи.

— Ну я так и знала, что вы опять напялите эту спецовку, — вывела его из задумчивости Амалия Кедрова, презрительно оглядывая его джинсы. — Я на вас дивуюся, такой знатный господин, столькими людями заправляете, а одеваетеся хуже некуда. Как вас другие могут уважить, коль сами себя уважить не можете. Что говорить, по одежке встречают, хотя какой бы ни был режим. Вот поешьте железа, — указала она на кухонный стол, где был приготовлен завтрак — шпинатный соус и яичница из трех яиц. — Знаю, ничего в нем хорошего нету, но железо вам теперича пользительно.

— Спасибо, пани Кедрова, — сказал он торопливо и, пересилив себя, начал есть. Уже при одном виде шпината, который Кедрова называла не иначе, как «железо», его затошнило. Но уж лучше съесть, а то от нее вообще не избавишься.

Амалия Кедрова, как и водится за старыми людьми, любила поговорить о том о сем пространно, обстоятельно, часто теряя нить разговора, перескакивая с предмета на предмет, но при этом была очень обидчивой, и если ей казалось, что человек, с которым она разговаривает, тяготится ею, надувалась и начинала брюзжать пуще прежнего. Славик не привык общаться с людьми в изысканной, деликатной манере, разговор с Кедровой обычно очень быстро приедался ему, и потому сейчас, желая поскорее закончить его, он сказал:

— Представляете, чтó сегодня ночью мне снилось? Будто у меня выпали все зубы.

Толкование снов было ее страстью, но для этого — как он знал — ей обычно нужен был сонник; память уже не служила ей настолько, чтобы она немедля могла вспомнить смысл всех снов, содержащих невероятное множество оттенков.

— И впрямь вам это снилось? — чуть погодя спросила она его недоверчиво.

— Правда, — подтвердил он с чистой совестью. Под утро он действительно пробудился от страшного сна, из которого запомнил одно: у него выпали все зубы.

— Гм. Зубы, зубы… — шамкала старуха, и на лице ее отражалась глубокая сосредоточенность. Немного помедлив, она вздохнула и покачала головой: — Надо глянуть в сонник. Пойду-ка шшас маленько приберусь, а то тута бог весть что… Когда Еленка приезжает из этой Праги?

— Завтра вечером, — ответил Славик. Если для Кедровой мать была «милоспани», Гелену она называла не иначе, как Еленка. Он напрасно ломал себе голову, почему она называет их именно так, но в конце концов, если ей так нравится… слава богу, отвязалась… вот она уже с пылесосом тащится в гостиную. Он, кисло поморщившись, отодвинул тарелку с недоеденным завтраком. Захотелось пива, чтобы перебить неприятный вкус шпината.

— Пани Кедрова, — закричал он, но тут же сообразил, что старуха его не слышит: кроме глухоты ей мешал еще и гул пылесоса. Он подошел к ней, она обернулась, только когда он коснулся ее плеча. — Пани Кедрова, — повторил он, но старушка указала пальцем на ухо и покачала головой. Славик нагнулся, выключил пылесос.

— Чего изволите, пан режиссер?

— Слетаю в «Смиховскую» пивка выпить. Если кто позвонит, скажите, пусть перезвонит, — он поглядел на часы, — примерно в одиннадцать, хорошо?

— Ага. Позвóните в одиннадцать, ладно.

— Нет, нет. Я не позвоню. Если мне позвонят, когда меня не будет, пусть перезвонят в одиннадцать. Понятно?

Кедрова призадумалась, потом кивнула:

— Ага. Воротитеся в одиннадцать. Будь сделано.

— Спасибо. — Он улыбнулся этому ее «будь сделано» и быстро ушел.