Конец российской монархии

Генерал от инфантерии Ю. Н. ДАНИЛОВ

ОТ АВТОРА

Описываемый в настоящей книге период жизни русского государства имеет свою обширную литературу — историческую и мемуарную. Поэтому с точки зрения фактов трудно рассчитывать встретить в настоящем повествовании что-либо новое. Но, во-первых, упомянутая литература по своему объему и разбросанности не может быть доступна каждому читателю, особенно иностранному, во-вторых, большинство печатных материалов и трудов составлены в пределах не того периода, который намечен автором последующих страниц.

Между тем именно этот период времени, по мнению автора, является наиболее ярким с точки зрения той главной мысли, что основными причинами совершившегося крушения великой Российской Империи были внутренняя слабость ее государственности и ошибочность политики ее центральной власти, не желавшей считаться с голосами и настроениями широких народных масс.

Без утайки, хотя и с грустью, приходится сказать, что власть эта проявила себя особо нетерпимой и малоискренней именно в период царствования последнего русского монарха. В тот же период времени она подпала под исключительно вредное влияние невежественных и безответственных сил, отшатнувших от нее всех мыслящих государственными категориями лиц.

Трудная война, веденная в России в царствование императора Николая II, не могла не явиться особо тяжелым испытанием для государственной прочности нашего отечества и механизма, им управлявшего. Удивительно ли, что в результате всех этих причин получился тот излом, который привел к крушению великого государства.

Автор настоящей книги — близкий свидетель и участник многих событий, которые им описываются. Это дает ему возможность, не нарушая исторической правды, представить читателю описываемые события в свете своих личных переживаний и наблюдений. Возможно, впрочем, что ему удалось дополнить свой рассказ и такими штрихами, которые ускользнули бы от рядового исторического исследователя или даже остались ему совершенно неизвестными.

ЛЕТО 1915 ГОДА НА РУССКОМ ФРОНТЕ

Россия переживала исключительно тяжелое время. После блестящих успехов первого периода войны, ознаменовавшихся разгромом австро-венгерских вооруженных сил и занятием почти всей Галичины, русские армии вынуждены были к глубокому отходу.

Уже весною названного года германское верховное главнокомандование, встревоженное успехами русского оружия, изменило круто принятый им вначале план войны, по крайней мере на ближайший период времени.

Создав на Западном фронте почти неодолимую стену укреплений, оплетенных проволокою и усиленных мощной артиллерией, германцы достигли возможности безбоязненной переброски значительных сил на свой восточный фронт против нас.

Русская армия становилась, таким образом, главным предметом действий. В соответствии с сим даже главная немецкая квартира была перемещена на восток, в небольшой городок Плесе, расположенный в Силезии, почти на границе с Австрией.

18 апреля, после невиданного по силе артиллерийского обстрела, весьма скоро сровнявшего наши слабые укрепления с землею, соединенные германо-австрийские силы атаковали нас на участке между рекою Вислою и подножием Бескид и принудили к отходу. Фронт наш был прорван, и русские армии, далеко углубившиеся к этому времени в Карпатские горы, были поставлены в очень трудное положение.

Отбиваясь от наседавшего неприятеля почти голыми руками из-за недостатка вооружения и огнестрельных припасов, отвечая на его десятки и сотни выстрелов лишь одиночными патронами, русские войска стали шаг за шагом отходить с гор и затем потянулись к реке Сан.

На этой реке они предполагали организовать новый фронт обороны. Но прибытие свежих немецких дивизий, дополнительно переброшенных с французского фронта, не дало возможности выполнить этого намерения, и русские армии оказались вынужденными к дальнейшему отходу из Галичины.

Силы наших противников постепенно увеличивались, и фронт их наступления расширялся. Германцы атаковали нас не только в Галичине, но и в русской Польше. В руки неприятеля последовательно перешли Львов и Варшава. Истекая кровью и лишенные чьей-либо поддержки, русские армии продолжали свой отход, нанося время от времени жестокие контрудары своим противникам.

В августе русскими войсками была оставлена уже почти вся русская Польша и Галичина…

РУССКИЙ ИМПЕРАТОР СТАНОВИТСЯ ВО ГЛАВЕ ДЕЙСТВУЮЩЕЙ АРМИИ

— Могу представить себе, что передумали вы за эту ночь! — с такими словами обратился ко мне великий князь Дмитрий Павлович, молодой стройный офицер лейб-гвардии конного полка, состоявший при Верховном главнокомандующем русской действующей армией великом князе Николае Николаевиче.

Это было 10 августа 1915 г. в Могилеве, в доме местного губернатора, занятом по случаю войны под помещение Верховного главнокомандующего. Лишь несколько дней тому назад Ставка была перенесена в этот город из Барановичей.

Двухэтажный губернаторский дом стоял на высоком берегу Днепра, у начала спуска к нему, и был окружен небольшим, но тенистым садом. Своим фасадом и главным подъездом дом этот примыкал к довольно обширной открытой площадке. Из верхнего этажа дома, где помещалась столовая великого князя Николая Николаевича, открывался чудесный вид на Заднепровье, покрытое зелеными лугами, далее переходившими в обширные хвойные леса.

Мы, ближайшие сотрудники Верховного главнокомандующего, приглашенные раз и навсегда к его столу, собирались к завтраку…

С самого начала войны я занимал должность генерал-квартирмейстера при Верховном главнокомандующем, и к моим обязанностям относилась разработка всех вопросов, связанных с военными операциями. Начальник штаба генерал Н. Н. Янушкевич в этой работе принимал мало участия, и мне приходилось решать многие вопросы почти самостоятельно.

Я не могу сейчас точно припомнить, какими словами ответил на сочувственную фразу Дмитрия Павловича. Озабоченный развертывавшимися событиями, я не придал ей особого значения, полагал, что она вызвана каким-то случайно прочитанным им донесением тревожного характера из числа тех, которые в изобилии поступали с фронта в Ставку.

Однако обращение молодого великого князя ко мне, как сейчас будет пояснено, было вызвано совсем другими обстоятельствами…

По окончании завтрака я прошел в свой рабочий кабинет и принялся за разборку поступивших донесений. Кабинет этот находился в соседнем здании казарменного вида, в котором в нормальное время помещались губернские учреждения. С переходом Ставки в Могилев здание это было отведено под управление генерал-квартирмейстера.

Спустя некоторое время ко мне почти ворвался начальник штаба генерал Янушкевич. Он взволнованным голосом сообщил мне, что великий князь Верховный главнокомандующий, который в период моей работы в Ставке относился ко мне с исключительным доверием и вниманием, просит меня немедленно к себе.

— Его высочество, — добавил Янушкевич, — очень огорчен тем, что о смысле вчерашнего посещения Ставки военным министром вы узнали не лично от него.

Под влиянием этих слов в моем мозгу быстро промелькнули и стали смыкаться в цепь некоторые отдельные факты, на коих мне раньше не приходилось останавливать свое внимание.

— Но я и до сих пор нахожусь в фактическом неведении о происшедшем, — не без удивления ответил я. — Только теперь, после ваших слов, я начинаю догадываться, в чем дело, хотя пока еще не уясню, насколько широко намечены предстоящие перемены в составе Ставки.

С этими словами я вместе с начальником штаба отправился к Верховному главнокомандующему.

Чтобы понять мои догадки, необходимо заметить, что со времени неудачного для нас поворота событий на фронте уход великого князя Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего назревал и, по-видимому, являлся неизбежным.

Великий князь отдавал себе отчет в создавшемся положении и считал наиболее вероятным заместителем своим в той или иной роли генерала М. В. Алексеева — главнокомандующего Северо-Западным фронтом, человека весьма почтенного, рассудительного, достаточно спокойного и вполне подготовленного своей предшествовавшей службой к широкой стратегической работе. Уже с момента отхода наших войск из Польши в руках генерала Алексеева сосредоточилось управление значительным числом армий, и главная задача по выводу их из польского мешка выпадала на долю командования Северо-Западного фронта.

С некоторыми решениями генерала Алексеева великий князь, насколько мне известно, не соглашался, но, ввиду поколебленного своего положения, не решался проявить волю в твердой и определенной форме. Однажды в словесном докладе я счел своим долгом отметить создавшееся ненормальное положение, особенно вредное в тяжелый период отхода русских войск в пределах собственной территории. Я высказал великому князю свои мысли со всею откровенностью, к которой обязывало мое положение.

— Пока вы Верховный главнокомандующий, — заключил я свой доклад, — ответственность лежит на вашем высочестве. Вас, а не кого-либо другого будут обвинять и в излишне глубоком, может быть, отходе, и в недостаточной настойчивости по образованию Северного фронта для прикрытия путей к Западной Двине.

Великий князь спокойно и внимательно меня выслушал, но положение не изменилось. Верховное главнокомандование в течение последних чисел июля и начала августа продолжало себя держать слишком нейтрально по отношению к событиям на фронте.

«Очевидно, дело подошло теперь к своей естественной развязке», — подумал я, направляясь в губернаторский дом к великому князю.

ПИСЬМО-РЕСКРИПТ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ НИКОЛАЮ НИКОЛАЕВИЧУ

Еще до переезда Ставки в Могилев генерал А. А. Поливанов[71], заменивший генерала В. А. Сухомлинова на посту военного министра, запросил официальной телеграммой, когда великий князь, Верховный главнокомандующий может его принять. Ему ответили, что удобнее выждать переезд Ставки в Могилев, назначенный на 7 августа.

Не было ничего необычайного в посещении военным министром Ставки, напротив, успех дела требовал поддержания самой тесной связи в работе армий и военного министерства. Несколько странным представлялся лишь предварительный запрос, без которого раньше обходились. Но это могло быть объяснено излишнею щепетильностью нового военного министра.

9 августа, вечером, генерал Поливанов прибыл в Могилев. С вокзала он приехал непосредственно к великому князю, после беседы с которым, не зайдя ко мне, что являлось уже менее обычным, отбыл в Волковыск — место расположения штаба главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Алексеева.

Я объяснил себе отступление от обычного порядка в отношении меня тем, что целью приезда военного министра могли служить различного рода вопросы снабжения, не имевшие прямого отношения к предметам моего ведения, и что само пребывание Поливанова в Ставке было слишком краткосрочным.

Предполагая днем более подробно переговорить с начальником штаба о том, какие новые данные доставлены из военного министерства, я не останавливался более на посещении Ставки военным министром.

Поливанов привез от государя великому князю Николаю Николаевичу письмо, коим он освобождался от должности Верховного главнокомандующего. Мне рассказывал впоследствии Поливанов, что великий князь принял доставленное ему известие вполне спокойно. Он облегченно вздохнул, точно освободился от тяжести давившей его ноши, и широко перекрестился.

Государь, однако, должен был прибыть в Ставку лишь через несколько дней; генерал Алексеев продолжал также оставаться в ожидании своего заместителя во главе войск Северо-Западного фронта, и таким образом вредная неопределенность в управлении войсками продолжала существовать.

«Общая обстановка требует принятия важных решений, я же не считаю себя вправе более приказывать…» — приблизительно такими словами характеризовал положение великий князь Николай Николаевич в одном из своих писем военному министру…

В подъезде дома, занятого Верховным главнокомандующим, нам кто-то сказал, что великий князь прошел только что наверх по лестнице. Верхний этаж губернаторского дома состоял из большого зала в несколько окон, такой же столовой, гостиной с мебелью из золоченого дерева, обитой красным шелком, и еще нескольких задних комнат. Официально весь этот этаж числился оставленным для государя на случай его приездов в Ставку. Мы пользовались временно лишь столовой. Сам великий князь, его брат Петр Николаевич, начальник штаба и наиболее близкие к великому князю адъютанты теснились внизу в небольших и затемненных зеленью сада комнатах.

Великий князь ждал меня в красной гостиной. Так как обычно для выслушивания доклада он приходил ко мне в управление или принимал у себя внизу, то уже эта новая обстановка говорила об исключительном характере предстоявшей беседы. Встав мне навстречу и усадив в ближайшее кресло, великий князь дрожащим от волнения голосом прочел мне государево письмо, полученное им накануне. В этом письме-рескрипте говорилось, что тяжелое положение на фронте не позволяет ему, государю, оставаться вдали от войск, почему он и решил возложить на себя Верховное главнокомандование армиями. Император Николай II благодарил великого князя за понесенные труды и просил о продолжении таковых на Кавказе в должности наместника и командующего отдельной Кавказской армией. Мотивировалась эта просьба болезнью графа Воронцова-Дашкова[72] и необходимостью иметь там во главе управления твердую, опытную руку. Далее в письме говорилось, что своим начальником штаба государь избирает генерала Алексеева; генералу же Янушкевичу и мне выражалась высочайшая благодарность, причем добавлялось, что о дальнейшем служебном положении нашем император имеет в виду озаботиться лично.

По прочтении названного письма великий князь поднялся с дивана, на котором он сидел, и в трогательных выражениях просил меня принять его признательность за совместную службу.

— Я ни разу не имел случая быть недовольным вашей работой и особенно оценил ту прямоту и откровенность, с которой вы всегда высказывали свое мнение.

Эти последние слова я отнес ближе всего к тому докладу, о котором упоминал выше и которым я имел в виду добиться восстановления нормальных отношений между Верховным главнокомандованием и подведомственными ему фронтами.

— Я очень сожалею, — добавил великий князь в заключение нашей беседы, — что содержание государева рескрипта стало известно в Ставке ранее, чем я успел его сообщить вам лично…

Поблагодарив великого князя за деликатное внимание и успокоив его словами, что обо всем им сообщенном слышу впервые, я обратился с просьбой исходатайствовать мне строевое назначение, которое удовлетворило бы моему давнему желанию ознакомиться с условиями современной войны в командной должности.

— Положитесь, прошу вас, на слова государя, выраженные по этому поводу в его рескрипте на мое имя, — мягко посоветовал мне великий князь, и в этом выразилась вся та исключительная корректность, которую великий князь всегда проявлял по отношению к царской воле.

Тем не менее по прибытии государя в Ставку, а может быть, и раньше (точно не помню), я получил назначение на должность командира корпуса, входившего в состав войск Западного фронта.

ЛИЧНОСТЬ ПЕРВОГО ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

Великий князь Николай Николаевич — первый Верховный главнокомандующий русскими войсками в мировую войну — хорошо был известен в России в обществе, и особенно в армии, еще до войны.

Ко времени начала мировой войны ему исполнилось 58 лет, и он находился в расцвете сил и здоровья. Своей внешностью он очень напоминал, по рассказам, своего отца, великого князя Николая Николаевича-старшего[73], бывшего главнокомандующего действующей армией на Европейском театре во время войны России с Турцией в 1877–1878 гг.

Высокого роста, стройный, сухой, с гордо поднятой головой, с тонкими чертами открытого и энергичного лица, острым, пронизывающим взглядом и клинообразной седеющей бородкой, он производил своею внешностью очень сильное, почти незабываемое впечатление.

Не менее очаровывало присущее его натуре внутреннее благородство, прямота, подчас, может быть, резкая, его суждений, но всегда глубоко искренних и проистекавших из вполне чистых побуждений.

В его характере была, несомненно, заложена решительность, которая, однако, требовала спокойной, регулирующей руки, дабы не дать этой черте перейти границы, отделяющие настойчивую волю от безрассудной горячности и вредной порывистости. Тем сильнее должно было быть значение и благодарнее роль начальника штаба при нем. Великий князь легко поддавался влиянию близких ему лиц; это было его достоинством и недостатком — в зависимости от того, кто именно овладел его доверием. Но, во всяком случае, он умел выслушивать людей, причем высоко ценил доходившее до него откровенное и рассудительное слово.

В молодости горячность великого князя Николая Николаевича способствовала созданию о нем невыгодной славы. Его опасались и избегали. Но с течением времени кипучая кровь остыла, и лично мне не пришлось быть свидетелем его гневных вспышек.

Одаренный от природы, Николай Николаевич получил к тому же высшее военное образование в Академии Генерального штаба; он имел за собою также некоторый боевой опыт, полученный им в период турецкой войны 1877–1878 гг., и затем долгие годы занимал в армии ряд очень ответственных должностей. Таким образом, он являлся вполне подготовленным крупным военачальником, и неудивительно, что на него смотрели как на наиболее вероятного и желательного кандидата на пост Верховного главнокомандующего в случае серьезной войны.

Из всех членов императорского дома он был, во всяком случае, наиболее крупной, яркой и своеобразной личностью.

Великого князя хорошо знали и за границей. За несколько лет перед войной он посетил Францию, где произвел сильное впечатление и где на него смотрели как на будущего главнокомандующего русской армией.

При Дворе, однако, к великому князю относились с подозрением, боялись его популярности, преувеличивали его честолюбие. Это обстоятельство и было, по всей вероятности, причиной того, что с объявлением войны рядом с великим князем была выдвинута на пост Верховного главнокомандующего кандидатура генерала Сухомлинова, занимавшего в то время пост военного министра.

Странная была судьба этого человека! Много лет она незаслуженно его баловала и ему покровительствовала. Выдвинув на самые верхи иерархической лестницы, она дала ему все для земного благополучия: власть, почести, красавицу жену на склоне лет, прекрасный дом для жизни, отдельный вагон, выдающийся по роскоши и удобствам для железнодорожных разъездов, и т. д. И та же судьба не только потом безжалостно отняла у этого человека все, что ею же было дано, но поставила и саму честь его под тяжелое испытание. В 1915 г. генерал Сухомлинов подвергся жестоким и в известной мере справедливым нападкам за свое бездействие и преступное легкомыслие в должности военного министра, хотя он всю жизнь не переставал быть таковым, но уже совсем нелепо он был обвинен в государственной измене. Едва ли можно серьезно верить в измену генерала Сухомлинова своему отечеству, но нельзя не признать, что по своему легкомыслию он, находясь на посту военного министра, был в своей частной жизни очень дурно окружен. Это и могло наводить на него тяжелые подозрения. В 1917 г. генерал Сухомлинов был судим и заточен в Петропавловскую крепость. Большевики по какому-то случаю его выпустили и дали возможность уехать за границу. Одинокий, всеми оставленный, в бедственном материальном положении, он умер в Берлине, в какой-то лечебнице.

Но в то время, о котором идет речь, генерал Сухомлинов был еще только наверху своей служебной карьеры. Благодаря своей мягкой внешней манере и сговорчивости он вошел в большое доверие к государю, которое, однако, не смог оправдать в тяжелый период военных осложнений…

Обе кандидатуры на пост Верховного главнокомандующего всплыли, однако, не вдруг. Государь, который по вопросу о Верховном главнокомандовании в случае войны не давал в мирное время никаких указаний, лелеял, видимо, про себя мысль о возложении этих обязанностей лично на себя.

В этой мысли государя сильно поддерживала императрица Александра Федоровна. Она, по-видимому, полагала, что передача верховного главнокомандования другому лицу нанесет ущерб самодержавной власти ее супруга, и не учитывала того обстоятельства, что надвигавшаяся война выйдет далеко за пределы единоборства армий и потребует напряжения всех народных сил и средств. А при этом положении постоянное пребывание главы государства в центре страны являлось более соответственным и нормальным, чем отвлечение его на театр военных действий.

Чтобы объявить о намечаемом им решении, государь в один из ближайших дней по возникновении войны собрал у себя в Петергофе совещание министров.

Только один военный министр генерал Сухомлинов высказал банальные слова, что армия будет счастлива иметь во главе своего верховного вождя. Все остальные лица из числа присутствовавших были против выраженного государем намерения. Председатель же Совета министров И. Л. Горемыкин[74] своим старческим, от волнения еще более дрожавшим голосом убеждал государя в опасности оставления им столицы в столь трудный период жизни государства.

Император Николай II под давлением своих министров принужден был уступить, и 20 июля 1914 г. появился высочайший указ о назначении Верховным главнокомандующим действующей армией и флотом великого князя Николая Николаевича.

«Не признавая возможным по причинам общегосударственного характера стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, привлеченных для военных действий, признали мы за благо…» — такими словами начинался упомянутый выше указ, ясно отмечавший как бы временный характер назначения великого князя.

Великий князь Николай Николаевич очень любил подчеркивать упомянутый характер своего назначения, неоднократно отмечал в периоды кратких наездов государя в Ставку, что согласно Положению о полевом управлении он в этих случаях не более как начальник штаба его величества…

Со времени назначения великого князя Верховным главнокомандующим популярность его начала расти с каждым днем. Его имя стало достоянием не только армии, но и всего русского народа. Стоустая молва распространяла о нем самые легендарные рассказы. Его видели всюду лично поспевающим на помощь войскам в наиболее опасных местах, везде он пресекал зло, везде водворял порядок. При этом во всех рассказах великий князь непременно рисовался защитником солдата и восстановителем в армии правды и законности.

В период военных напряжений армии и людской толпе необходимы герои. Они являются реальным воплощением того энтузиазма, той высокой настроенности, без наличия которых среднему человеку трудно идти на страдания и смерть.

Что нужды в том, что избранники толпы не всегда в полной мере вооружены теми данными, кои им приписываются? Народ охотно и часто авансом увенчивает их лаврами, раз счастливая случайность подвела их под понятие о национальном вожде. Ни в какой мере не касаясь личных достоинств и оценки тех, кто в мировую войну стяжал народное доверие, укажу лишь, что такими счастливцами были: в Германии — Гинденбург, в Англии — Китченер[75], во Франции — Жоффр[76], затем Фош, у нас же в России — Николай Николаевич. Разница только в том, что на Западе упрочение славы таких лиц считалось патриотическим долгом каждого, у нас же в России крупных имен не щадили зависть, недоброжелательность и клевета.

Широкое поле для подтачивающей работы представило, конечно, наше несчастное отступление в 1915 г. и связанное с ним нарастание народного недовольства, но, странное дело, даже в этот трудный период имя первого русского Верховного главнокомандующего в армии и народе не потускнело. В постигшем русскую армию испытании обвиняли всех, но только не его. И когда в 1917 г., после отречения императора Николая II, стали вновь искать популярное имя, которое могло бы внести успокоение в армию и влить в нее надежду на победу, то еще раз было названо все то же имя великого князя Николая Николаевича.

УСЛОВИЯ РАБОТЫ В СТАВКЕ

Однако не так расценивалась личность великого князя при Дворе. Там его не любили и ему не доверяли. Его возраставшая популярность пугала тем сильнее, чем больше под влиянием военных неудач продолжалось давно уже начавшееся падение престижа существовавшей власти. Особенно волновалась императрица Александра Федоровна, влияние которой на императора и государственные дела с каждым годом возрастало. В письмах к царственному супругу она всячески старалась очернить Ставку и стремилась выставить великого князя опасным честолюбцем.

Ставку она называла «предательской», в соответствии с чем однажды считала необходимым преподать императору даже совет — хранить молчание о предполагаемой им поездке в войска, так как иначе «шпионы, находящиеся в Ставке, сразу же сообщат немцам, и тогда их аэропланы начнут действовать…».

«В обществе не понимают его положение, — писала она в другом письме о великом князе Николае Николаевиче, — нечто вроде второго императора, который во все вмешивается…»

Обвинения в стремлении к диктатуре в придворных сферах были столь определенны, что для разжигания чувства ревности у императора великого князя Николая Николаевича уже довольно громко называли Николаем III.

Как видно из обнародованных записей прений, происходивших в секретных заседаниях Совета министров, в августе 1915 г. даже в среде правительства существовало опасение — как бы освобождение великого князя Николая Николаевича от должности Верховного главнокомандующего не вызвало в Ставке волнений или даже не привело к возможности сопротивления.

— Должен сознаться, — докладывал Совету министров военный министр генерал Поливанов, отвозивший великому князю в Могилев высочайшее письмо об его увольнении, — что я не был уверен в благополучном исходе моей миссии…

В таком же роде писала императрица несколько позднее своему супругу: «Я еще волнуюсь, пока не будет сделано в Ставке и пока Н. (великий князь Николай Николаевич) не уедет. Только тогда я почувствую себя спокойной…»

Надо быть очень злостно настроенным против великого князя, чтобы распространять о нем столь нелепые слухи или совсем не знать его духовного облика, чтобы питать какие-либо опасения в изложенном выше смысле.

Великий князь был воспитан в глубоко патриархальном духе. И несомненно, являлся одним из самых лояльных и преданных императору Николаю II людей.

При описанном положении могла ли существовать согласованность в работах фронта и тыла, та согласованность, которая одна способна была обеспечить победу в надвинувшейся грандиозной войне? Конечно, этой солидарности не было и быть не могло.

Несмотря на высокое и крайне ответственное положение Верховного главнокомандующего и высших чинов его штаба, к их требованиям и заявлениям нередко на самых верхах проявлялось недоверие. Сообщенные расчеты подвергались неавторитетной проверке, из-за чего терялось много драгоценного времени.

Бывший военный министр, передавая о своем согласии отпустить на театр военных действий одного из подведомственных ему генералов, говорил мне:

— Я обязал его для проверки заявлений Ставки доставлять мне неофициальные сведения о действительных потребностях войск, так как считаю, что данные Ставки преувеличены.

Одновременно в главных управлениях военного министерства не могли отказаться от слишком бюрократических навыков, вместо живого дела — обеспечения армии соответственным снабжением и подготовки для нее боеспособных элементов — продолжался привычный бумажный поток. В результате армия осталась без вооружения и огнестрельных припасов, ряды ее стали сначала редеть, а затем заполняться полусырым — в смысле подготовки — человеческим материалом.

Не лучше обстояло дело согласования требований, предъявлявшихся фронтом, с работой и распоряжениями остальных министерств империи. Результаты этой несогласованности стали особенно чувствительно сказываться на населении в период отхода наших армий на собственную территорию и отнесения границ войсковых тыловых районов в глубь страны. Начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу Янушкевичу, взявшему лично на себя решение всех внутренних вопросов, касавшихся интересов войск, несмотря на кажущуюся авторитетность его в тыловых вопросах (он был профессором военной академии по кафедре администрации), не удалось ни проявить должной уравновешенности, ни завоевать необходимого влияния в правительственных сферах. В результате получилось нетерпимое двоевластие и резко определились два враждебных лагеря: фронт и тыл.

Но согласованности не существовало не только в работе этих двух лагерей, но и в пределах самого тыла.

Во главе Совета министров стоял престарелый государственный деятель Горемыкин, который одним своим согбенным видом и расслабленным здоровьем не отвечал требованиям переживавшегося грозного времени. Хотя Горемыкин и пользовался доверием императора и особенно императрицы, называвшей его нашим милым стариком, это доверие покоилось всего более на его испытанной преданности самодержавной воле царя.

Самый Совет министров состоял из лиц, назначаемых на министерские посты по личному избранию государя, вообще не спаянных ни одинаковыми убеждениями, ни даже общей программой. Среди них, несомненно, были люди, глубоко любившие свою Родину и желавшие ей добра, но разно понимавшие пути к этому добру и лишенные даже возможности доведения до сведения монарха своих взглядов.

Государь не любил возбуждения общих вопросов отдельными министрами и всегда умело пресекал попытки, делаемые в этом смысле. Председатель же Совета министров не отражал настроений, царивших не только в обществе, но даже в Совете, полагая, что долг верноподданных — слепое подчинение «Божию помазаннику».

— На пороге могилы мне поздно менять свои убеждения, — говорил он, когда ему указывали на архаичность понимания им своего долга. — Убедите его величество, чтобы меня убрали.

Но его не убирали…

КАК БЫЛА ПРИНЯТА СМЕНА ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЯ

«4 августа, после обычного доклада, — рассказывает в своих воспоминаниях бывший военный министр Поливанов, — государь высказал мне, что намеревается вступить в верховное командование армиями…»

На возражение о трудностях, сопряженных с таким намерением, император Николай II ответил:

«Я много размышлял по сему поводу, и принятое мной решение является вполне твердым».

Об этом разговоре государь разрешил военному министру предупредить лишь одного председателя Совета министров Горемыкина.

Горемыкин отнесся к известию, сообщенному ему военным министром, со свойственной его характеру покорностью:

— Что же делать? Так угодно его величеству…

Но иное отношение встретило это известие в среде членов Совета министров. Большинство министров считало государя по его личным качествам неподходящим для роли активного вождя действующих войск. Сам же решение — отбыть на постоянное пребывание к армии — не соответствовало условиям времени. «Вы, — говорили они Горемыкину, — понимаете ваш долг перед царем в слепом исполнении его воли; мы же полагаем нашей обязанностью предупредить государя о гибельных опасностях, кои могут быть в результате его намерения».

21 августа по настоянию большинства министров император Николай II собрал у себя в Царском Селе Совет министров, чтобы выслушать тревожившие его членов мысли. С горячими речами выступили большинство министров, убеждая государя отказаться от своего намерения. Они указывали на то обстоятельство, что Россия не приписывает постигшие неудачи вине великого князя, и отмечали те опасности, кои сопряжены с оставлением государем столицы при нарушенном равновесии в стране. По рассказам участников заседания, Горемыкин явно отмежевывался от говоривших. Государь с усталым и неопределенным видом выслушал речи и в заключение кратко произнес:

— Я остаюсь при своем решении…

В подавленном настроении разъезжались участники этого исторического заседания. Но на другой день большинство из них собрались вновь у министра иностранных дел С. Д. Сазонова и подписали коллективное письмо государю.

«Вчера, — гласило это письмо, — в заседании Совета министров под вашим личным председательством мы повергли перед вами единодушную просьбу о том, чтобы великий князь Николай Николаевич не был устранен от участия в верховном командовании армией. Но мы опасаемся, что вашему императорскому величеству не угодно было склониться на мольбу нашу и, смеем думать, всей верной вам России.

Государь, еще раз осмеливаемся вам высказать, что принятие вами такого решения грозит, по нашему крайнему разумению, России, вам и династии вашей тяжелыми последствиями…

На том же заседании воочию сказалось коренное разномыслие между председателем Совета министров и нами в оценке происходящих внутри страны событий и в установлении образа действий правительства.

Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и Родине…»

Письмо это было подписано восемью министрами. Оно не вызвало, однако, никаких изменений в решении императора Николая.

22 августа, вечером, государь отбыл в Ставку для вступления в командование армиями. Горемыкин остался на своем посту; временно продолжали исполнение своих обязанностей и подписавшие письмо министры, поставленные, однако, государем под подозрение…

Решение императора Николая II стать во главе действующих войск было встречено с большой сдержанностью и русскими общественными кругами, и многочисленными членами императорской фамилии, и нашими союзниками.

На чрезвычайном собрании Московской городской думы раздавались громкие протесты против этого решения. Отрицательно было отношение к этому факту и многих членов законодательных палат. Об этом отношении государь был осведомлен особым письмом председателя Государственной думы М. В. Родзянко, который умолял царя не возлагать на себя верховное главнокомандование и не рисковать своим положением.

Предостерегающие доклады делались императору и некоторыми великими князьями. Государь оставался непоколебимым…

Уход великого князя Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего был отмечен в заграничной печати рядом статей. Наши союзники об этом уходе говорили с сожалением, ценя помощь, которую они всегда получали во имя общего дела со стороны русской армии. Наши военные противники про себя радовались, воздавая, однако, бывшему русскому Верховному главнокомандующему должное уважение и величая его стратегию «сильной».

Мною уже отмечено, что личная популярность великого князя Николая Николаевича весьма мало пострадала от неудач на фронте. Всем было ясно, что причины таковых были очень глубоки и разносторонни и что их нельзя устранить простой сменой военного руководства. К тому же было хорошо известно, что император Николай II не обладал ни знаниями, ни опытом, ни волею, столь необходимыми для руководства миллионными массами, и что весь его внутренний облик не отвечал грандиозному масштабу развертывавшихся событий. При таких условиях нахождение при государе даже столь достойного начальника штаба, как генерал Алексеев, но также недостаточно одаренного волевыми качествами полководца, не могло обеспечить достижения необходимых результатов.

Вместе с тем можно было предвидеть, что период наших испытаний на фронте ко времени вступления государя в командование армиями еще не закончен. Подготовка наших союзников к наступлению в Шампани затягивалась, и благодаря этому в распоряжении немцев до наступления распутицы оставалось еще недели три времени, в течение которого они могли попытаться нанести нам еще несколько серьезных ударов. Если вообще очень опасно ставить авторитет главы государства в зависимость от военного счастья, то при данных условиях и колебавшемся уже в России престиже царской власти должны были в этом отношении возникать особые сомнения. Кроме того, наши отступавшие армии нуждались в основательном обновлении, для которого был неизбежен перенос всех творческих усилий в тыл страны. Там должна была идти кипучая работа по изготовке предметов снабжения и подготовке пополнений. И следовательно, там более, чем на фронте, было уместно присутствие государя.

Но было еще одно специфическое соображение, делавшее опасным постоянное пребывание императора Николая при действующей армии, — это вероятное укрепление влияния на государственные дела и захват власти императрицей Александрой Федоровной, мнившей себя естественной заместительницей императора в столице. Между тем все общественные круги относились к ней с полным предубеждением и недоверием.

ПРИЧИНЫ, КОИМИ БЫЛА ВЫЗВАНА ЭТА СМЕНА

Что же заставляло императора Николая II так упорно отстаивать принятое им решение и настойчиво идти против советов ближайших его сотрудников и общественного мнения? И притом не с энергией и верой в правоту своего решения, а «с усталым видом», «с неопределенным, в сторону направленным взором», как единодушно свидетельствовали все лица, имевшие общение с царем в те решительные дни. Точно его душили какие-то тяжелые, смутные предчувствия!

Император Николай вряд ли, кроме императрицы Александры Федоровны, с кем-либо говорил по этому вопросу откровенно, и поэтому о причинах принятого решения мы можем только строить догадки, находя лишь косвенное подтверждение в фактах. Несомненно одно: решение было принято не только с одобрения императрицы, но и под ее настойчивым давлением.

В ряду причин на первое место следует поставить и мистическое понимание царственной четой роли и назначения царя как «помазанника Божия» среди своего народа. Настроение императора Николая II в этом смысле, несомненно, заострилось под влиянием отдачи врагу значительной части отечественной территории и упорного давления на него со стороны его супруги.

«Солдаты должны тебя видеть, — встречаем мы в письмах императрицы Александры Федоровны к государю. — Ты им нужен, а не Ставка; они хотят тебя, а ты их».

«Не чувствуешь ли ты теперь себя спокойным, раз ты уверовал в себя? — писала императрица вслед за отъездом государя в Ставку для принятия в свои руки управления армиями. — Это не гордость и тщеславие, но посланное Богом…»

Возможно и даже вероятно, что император Николай II, веривший в то, что действиями его руководит божественный промысел и что между ним и русским народом существует какая-то особая, таинственная связь, полагал, что возложение им на себя непосредственного водительства войсками в столь трудную минуту может вызвать чудодейственную перемену во всей обстановке или, по крайней мере, всколыхнуть сильную волну всенародного патриотизма.

Во-вторых, следует отметить любовь государя к историческим параллелям, которые, вследствие некоторой поверхностности знания истории, рисовались ему всегда лишь с точки зрения внешних фактов, а не оценки внутреннего содержания сравниваемых событий.

В данном случае император Николай II любил указывать на пример своего предка Александра I, сопутствовавшего своей армии в 1805 и 1812 гг. Напрасно указывали ему на разницу в обстановке и на то осуждение, которому подвергался его прадед за долгое отсутствие вне столицы, где продолжал находиться центр управления страной.

Не могла себя уберечь царственная чета и от простого болезненного чувства ревности к возраставшей популярности великого князя Николая Николаевича и опасения, что этой популярностью может быть нанесен ущерб той власти, носителем которой являлся государь.

«Ты должен быть на первом месте, — напоминала ему императрица. — Хотя Н. (Николай Николаевич) высоко поставлен, все же ты выше его…»

К тому же императрице давно нашептывали о каком-то заговоре, в центре которого стояла якобы Ставка. Этот заговор будто бы имел целью насильственное удаление ее в монастырь… Надо было пресечь заговор в самом корне.

Недоверие, владевшее императрицей в отношении Ставки, положило известный отпечаток и на настроения государя.

Припоминается такой случай. На одном из очередных докладов в присутствии государя мне пришлось высказать мысль о необходимости, ввиду отхода армий, увеличения площади театра военных действий, прирезать к нему с востока несколько уездов.

— Таким образом, — добавил я, указывая на карте новую разграничительную линию, — к западу от этой линии будет лежать территория фронта, к востоку же протянется империя.

Государь не возразил ни слова, но по выражению его лица и я, и свидетели этой сцены могли понять, что мое противоположение театра войны территории империи, лишенное, конечно, какого-либо особого внутреннего значения, тем не менее вызвало у государя необоснованное ощущение какой-то внутренней подозрительности.

Так натянуты были струны в этом направлении…

ПЕРЕЕЗД ЦАРЯ В МОГИЛЕВ И ПЕРЕМЕНЫ В СТАВКЕ. ГЕНЕРАЛ М. В. АЛЕКСЕЕВ

Возложив на себя обязанности Верховного главнокомандующего, император Николай II прибыл в Могилев в воскресенье 23 августа и в этот же день принял на себя предводительствование действующими армиями и флотом.

Вместе с императором в Ставку прибыло до десятка лиц свиты, во главе коих находились министр Двора, почтенный, но уже страдавший всеми старческими недочетами граф Фредерикс, и дворцовый комендант генерал Воейков, не пользовавшийся расположением окружавшей его среды и более известный в обществе несколько назойливым рекламированием какой-то особой минеральной воды, добывавшейся в его собственном, если не ошибаюсь, пензенском имении.

Государь не сразу занял губернаторский дом, в котором, как я уже отмечал, оставались свободными на случай его приезда комнаты верхнего этажа. Он продолжал жить в своем поезде, в котором приехал из столицы и для которого была подготовлена особая ветка, отводившая царские вагоны в сторону от вокзала, в глубь какого-то частного сада.

Очевидно, что, оставаясь в поезде, государь делал намек на желательность более спешного отъезда из Ставки великого князя. Ему было разрешено проехать непосредственно на некоторое время в собственное имение в Тульской губернии, откуда, не заезжая ни в одну из столиц, он должен был отправиться прямо в Тифлис. Получалось впечатление какой-то опалы…

Несколькими днями ранее государя в Могилев прибыл генерал М. В. Алексеев, который тотчас же вступил в исполнение обязанностей начальника штаба.

Хотя до приезда государя во главе войск и продолжал официально стоять великий князь, фактически со времени получения им уведомления о предстоящем освобождении его от должности все главнейшие вопросы стали решаться в точном соответствии с мнением нового начальника штаба. Приезд в Ставку Алексеева, таким образом, для нас облегчил и ускорил постановку решений.

Генерал Алексеев пользовался в армии вполне заслуженной репутацией человека больших знаний и огромной личной трудоспособности. Происходя из скромной трудовой семьи, он проложил себе дорогу на верхи армии необыкновенной добросовестностью и неутомимой энергией в работе. Его уважали и любили за простоту обращения и общую благожелательность, в особенности по отношению к людям, не стоявшим на его дороге. Участник трех кампаний — турецкой, японской и последней, против центральных держав Европы, долго служивший на специальных должностях Генерального штаба и прошедший через некоторые высшие командные должности, он, несомненно, был одним из наиболее подготовленных генералов для занятия исключительно ответственной должности начальника штаба, особенно при государе — Верховном главнокомандующем.

Если нужно говорить непременно о недостатках, присущих всякой человеческой природе, то в числе таковых я бы прежде всего отметил у генерала Алексеева слабое развитие волевых качеств, каковой недостаток особенно оттенялся в сложившихся условиях его работы в Ставке. Внешность генерала Алексеева также мало соответствовала его высокому положению. Сутуловатый, с косым взглядом из-под очков, вправленных в простую металлическую оправу, с несколько нервной речью, в которой нередко слышны были повторяющиеся слова, он производил впечатление скорее профессора, чем крупного военного и государственного деятеля. Тем не менее, несмотря на свой скромный вид, генерал Алексеев был человеком большого служебного самолюбия. Его характеру не чужда была некоторая излишняя нетерпимость к чужим мнениям, недоверие к работе своих сотрудников и привычка окружать себя безмолвными помощниками. Наличие этих последних недостатков сказывалось у генерала Алексеева тем отчетливее, чем шире становилась область его деятельности.

— Мне хотят навязать, — говорил он мне по поводу замещения освобождавшейся мной должности генерал-квартирмейстера, — заслуженного и опытного генерала, тогда как по привычке входить самому в каждое дело я нуждаюсь всего более в слепом и немом исполнителе…

Таковых исполнителей генерал Алексеев и возил за собою с места на место в течение всей войны. Но рядом с ним пристраивались и другие, которые хорошо знали, зачем они временно шли на столь унизительные условия.

Из Ставки я уехал за несколько часов до отъезда оттуда великого князя. Накануне я был приглашен на обед к царскому столу. Подобное приглашение от имени государя передавалось обычно через особого гофкурьера, выделявшегося на фоне нашей скромной походной формы вычурным разноцветным плюмажем своего головного убора. Этот гофкурьер обходил лиц, подлежавших приглашению, за два-три часа до наступления времени, к которому они должны были собраться к высочайшему столу, и лично передавал приглашения на словах. При всех временных приездах государя в Барановичи великий князь, начальник штаба и я ежедневно — к завтраку и обеду — получали эти приглашения, и тем не менее таковые возобновлялись гофкурьером каждый раз. Кроме нас к высочайшему столу приглашались также военные представители союзных держав, жившие при Ставке, и другие чины штаба, но уже по очереди, которая весьма точно велась походным гофмаршалом. Порядок ежедневного возобновления приглашения был установлен из желания Двора сохранить за собою известную свободу, хотя установившийся обычай видеть нас постоянно за царским столом, как я уже говорил, никогда не нарушался.

Только в последний приезд государя в Ставку в качестве уже не только верховного вождя, каковое звание в старой России почиталось всегда принадлежавшим монарху, но и верховного руководителя действиями войск этот порядок был прекращен в отношении уже сдавшего свою должность генерала Янушкевича и меня. Мы, как выбывшие из состава Ставки, перешли в эти дни на довольствие в общую столовую штаба.

Получив приглашение, которое, таким образом, являлось прощальным, я в назначенное время прибыл к царскому поезду при оружии и орденах, которые до сих пор никогда нами не надевались при посещении царского поезда.

Я очень быстро убедился, что поступил вполне правильно, приняв более официальный вид. Государь за обедом говорил со мною мало, лишь столько, сколько требовалось по этикету; большинство же лиц царской свиты не вышло за пределы холодного внимания, и лишь немногие встретились и простились со мною по-прежнему тепло и сердечно.

Я сразу почувствовал себя чужим в этом сплоченном кружке, окружавшем монарха. И это чувство оставило меня лишь тогда, когда на следующий день мимо окон моего вагона быстро пронеслись последние жалкие домишки чуждого мне города, в котором расположилась Ставка и который, мне думалось, я оставляю навсегда.

Я уезжал на несколько дней на север, в Петроград, чтобы временно отдохнуть в кругу своей семьи, среди которой не был уже более года.

Желая избежать лишних проводов, я просил своих бывших сослуживцев, с которыми простился заранее, не беспокоить себя приездом на вокзал. В память нашей совместной службы они поднесли мне походный образок, долженствовавший служить мне прибежищем в трудные минуты моей дальнейшей боевой деятельности. Однако ко времени отхода поезда собралась довольно значительная группа, и в ее составе оказалось несколько лиц, вновь прибывших с генералом Алексеевым на пополнение прежнего состава штаба. На мой упрек в потере времени, обращенный к ним, один из них, известный своей слишком «мудреной», чтобы не сказать более, головой, простодушно ответил:

— Начатую атаку надо всегда доводить до конца.

Что означала эта вырвавшаяся фраза? Над этим вопросом я не счел нужным долго задумываться…

НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ

«В общем положение наших армий спокойное и уверенное в себе. Почин в действиях в частных боях понемногу переходит на нашу сторону» — так оценивалась в официальном сообщении штаба Верховного главнокомандующего обстановка на фронте уже через несколько дней после возложения императором Николаем II на себя обязанностей Верховного главнокомандующего.

Но то была только реляция, составленная в духе ожидавшегося, по-видимому, чуда. К сожалению, такового не случилось.

Германцы в этот период времени подготавливали новый удар к северу от Вильно. Подготовка эта закончилась известным свенцянским прорывом[77], выполненным в первых числах сентября, и появлением в тылу наших войск германской кавалерии. Последняя докатилась до Борисова, находившегося на линии железной дороги, соединявшей Москву с Брестом.

Отголоски этого набега отозвались беспокойством в самом Могилеве, где уже обсуждали меры к перенесению Ставки еще более на восток.

Лишь к двадцатым числам сентября, после ряда дополнительных перегруппировок, германцы были оттеснены назад к западу, и фронт наш принял форму непрерывной укрепленной линии от Рижского залива до границы с Румынией.

Началось томительное позиционное сидение…

БЫЛА ЛИ РОССИЯ ГОТОВА К МИРОВОЙ ВОЙНЕ

Как, однако, могло случиться, что Россия, вступив в 1914 г. в мировую войну и начав таковую в общем успешно, должна была в следующем году выполнить своими армиями общее наступление, в результате которого неприятелю была не только обратно отдана занятая вначале Галичина, но и уступлена значительная часть отечественной территории?

Ответ на этот вопрос полностью может быть дан только один: Россия не была подготовлена к такой войне, которую ей пришлось вести.

Боевая готовность русской армии была коренным образом нарушена русско-японской войной 1904–1905 гг. Восстановление же этой готовности после войны встретило большие затруднения как в финансовом отношении, так и вследствие многочисленных командировок, выпавших на долю войск в период народных волнений, развернувшихся вслед за войной.

Еще зимою 1908/09 г. на одном из совещаний в присутствии государя по случаю присоединения Австрией Боснии и Герцеговины тогдашний военный министр генерал Редигер принужден был громогласно заявить, что русская армия не только не в состоянии проявить какие-либо активные действия, но и затруднена даже в защите собственных границ.

Неготовность армии была констатирована и в 1912 г., в острый период Балканской войны. Только к 1914 г. наши войска успели выйти из состояния своего бессилия. Тем не менее даже к этому году наши сухопутные вооруженные силы все еще не освободились от многих весьма существенных недостатков и продолжали оставаться крайне недостаточно снабженными боевым материалом и техническими средствами. В свою очередь, отечественная промышленность в период вновь надвинувшейся войны не могла справиться с удовлетворением возникших потребностей; приобретение же и доставка предметов боевого снабжения из-за границы были сопряжены с большими затруднениями.

В результате таких условий русская армия в течение первых же месяцев мировой войны стала испытывать крайнюю нужду в предметах вооружения, отсутствие коих обрекло ее на ужасающий некомплект, невзирая на обилие в то время еще человеческого материала. Армия эта должна была ограничивать себя и в расходовании боевых припасов, не имея возможности отвечать соответствующим образом на огонь своих противников. На каждом шагу она испытывала также на себе техническое превосходство своих противников, что не могло не отражаться на психике войск и их сопротивляемости.

Но это лишь одна сторона. И, может быть, не самая главная. Россия оказалась не готовой к войне и с более общей точки зрения.

Современная война в интересах доведения ее до победного конца требует крайнего напряжения решительно всех сил наций, как материальных, так и моральных. К такой всесторонней мобилизации Россия не была готова. Среди отдельных частей ее и различных слоев населения сознание государственного единства было развито чрезвычайно слабо. Народонаселение России было далеко не однородно, и на окраинах уже издавна бурлили различного рода центробежные настроения. Что же касается коренного русского населения, то оно главной своей массой жило, пребывая в темноте и безграмотности. Это население было разбросано по деревням, разъединено между собою огромными расстояниями, плохими сообщениями и погружено с головою в свою трудовую неприглядную хозяйственную жизнь. В это же время оторвавшиеся от низов тонкие верхние слои русского общества, приобщившиеся к западной культуре и успевшие внести в нее собственные весьма ценные и всеми признанные вклады, не могли не видеть всей отсталости своей Родины. И потому значительная часть русской интеллигенции настойчиво требовала от правительства решительных мер по выведению великой страны из мрачного тупика самодержавного строя. Власть, однако, упорствовала: она считала, что самодержавие, опирающееся на дворянско-помещичий класс, непереступимая особенность уклада русской жизни. И этот взгляд, как увидим дальше, отбросил постепенно массы населения в оппозицию.

При таких условиях, характеризуемых, с одной стороны, недостатком прочной государственной связи между коренным русским населением и другими народами, проживавшими на территории России, а с другой — внутренним разрывом между высшими, культурными слоями населения и низшими, темными массами, могла ли создаться в России столь необходимая для ведения большой войны моральная обстановка и не грозило ли опасными последствиями чрезмерное напряжение ее сил?

Россия была огромным колоссом на глиняных ногах. Ей необходимы были долгие годы мира и глубокая внутренняя перестройка.

Легче, конечно, говорить о необходимости мира, чем обеспечить таковой в действительности; да и все упомянутые выше условия были до войны менее отчетливо видны, чем теперь.

Но близорукость никогда не прощается власти. Ведь управлять — значит предвидеть.

Однако, возразят мне, за несколько месяцев до войны в одной из довольно распространенных газет появилась статья, озаглавленная: «Россия хочет мира, но готова к войне!»[78]

Статья эта вызвала большую сенсацию, так как содержание ее очень упорно приписывалось если не перу, то инициативе военного министра и в ней шла речь о быстром росте и достигнутом совершенстве военного могущества России.

Да, отвечу я, такую статью действительно можно было найти на страницах одной из столичных газет того времени, и сведения, помещенные в ней, с несомненностью свидетельствовали о том, что автор статьи имел в своем распоряжении официальные источники. Но верно в ней только то, что Россия действительно желала длительного мира и очень стремилась к сохранению его. Вывод же о военной готовности был, несомненно, тенденциозен, и цель этой статьи легко обнаружить, если принять во внимание появление ее в день пятилетия пребывания генерала Сухомлинова в должности военного министра. Реклама и легкомысленная бравада были очень свойственны его натуре.

Серьезность выводов статьи подвергалась в то время сомнениям, и более солидная пресса отказалась ее печатать.

Да и как в самом деле можно было говорить о военной готовности страны, не касаясь оценки общего положения в ней! Но даже с точки зрения только вооруженных сил России вывод статьи не гармонировал с фактом внесения в законодательные учреждения в том же году обширной программы в ответ на новые вооружения Германии, программы, требовавшей увеличения русской армии мирного времени на 12 тыс. офицеров и 500 тыс. солдат с отпуском полумиллиарда золотых рублей в качестве единовременного расхода и 140 млн рублей ежегодно[79].

При этом упомянутая программа имела в виду не одно простое увеличение числа войсковых организмов; она должна была покрыть собою ряд очень крупных дефектов существовавшей системы обороны. Ею предусматривалось внутреннее упрочение войсковых частей, существенные усовершенствования в организации и общее усиление артиллерии, расширение некоторых военных заводов и арсеналов, довольно широкое развитие технических и особенно авиационных частей.

Но независимо от осуществления этой программы и наша железнодорожная сеть нуждалась с военной точки зрения в очень крупных усовершенствованиях. Достижение этих усовершенствований было делом также нескольких ближайших лет.

При наличии столь серьезных недочетов имел ли военный министр основание заявлять о готовности подведомственной ему армии к современной войне?..

Ответ мог быть только отрицательным.

Однако статья на тему «Мы готовы», инспирированная русским военным министром, несомненно, могла возбудить в германском общественном мнении известное подурнение и дать даже материал в руки германским шовинистам.

РУССКО-ЯПОНСКАЯ ВОЙНА И ВНУТРЕННИЕ НАСТРОЕНИЯ В РОССИИ

Небольшая по сравнению с Россией островная Япония, вступившая в 1904 г. в войну и принужденная вести ее на чужом материке, победила русского голиафа. Война 1904–1905 гг. была крайне непопулярна в России. Она велась из-за интересов, чуждых русскому народу и ему даже неведомых, в условиях чрезвычайно затрудненной связи театра военных действий с материком. Но как же объяснить причины наших неудач, приведших к падению Порт-Артура и завершенных тяжкими ударами: на суше — под Мукденом, на море — близ острова Цусима?! Печальные результаты войны не могли не отозваться весьма болезненно на гордости и самолюбии русского человека. В этой войне с отчетливостью выявилось совершенное бессилие русского колосса. И всеми силами своей израненной души русский человек, самого даже умеренного направления, не мог не почувствовать возмущения теми государственными порядками, которые довели великую страну до перенесенных унижений.

Начавшиеся еще в период самой войны, но особенно разросшиеся к ее концу народные волнения, не миновавшие и маньчжурских армий, должны были явиться серьезным предостережением русской самодержавной власти и политике ее правительства. В формах, не оставляющих никаких сомнений, выявилась неудовлетворенность многомиллионного русского народа установленным над ним режимом и стремление этого народа принять участие в распоряжении собственной судьбой.

Правительство не учло всей серьезности полученных им предостережений. Недостаточно искренними полууступками и грозными репрессиями болезненные проявления недовольства были загнаны внутрь организма, но этим, конечно, сама болезнь не излечена.

Она дала новую, уже более решительную вспышку через десять с лишним лет, в период новой, еще более несчастной войны.

Таков внутренний смысл событий, имевших место в России в период 1905–1917 гг.

Недовольство самодержавным строем, в сущности, началось еще за много лет до русско-японской войны. Достаточно вспомнить о картечном выстреле по Зимнему дворцу и по процессии, в которой находился царь. Выстрел этот был дан батареей, долженствовавшей выполнить салют во время крестного хода 6 января 1904 г. Оппозиционное настроение лишь выкристаллизовывалось с особою ясностью и охватывало значительно более широкие круги под влиянием неудач вышеназванной войны.

Трудно было в самом деле мириться с положением, при котором население многомиллионной страны держалось в стороне от государственного управления, осуществлявшегося единоличною царской властью через посредство министров, даже не составлявших объединенного правительства, а назначавшихся и увольнявшихся каждый в отдельности волею монарха.

Русская интеллигенция, наблюдая заграничную жизнь и отдавая себе отчет в ее преимуществах, уже давно задалась твердой целью разбить этот архаический порядок, тормозивший развитие государства, и направить дальнейшую жизнь его населения по пути, указывавшемуся опытом западной культуры.

Уже в 1902 г. в Германии, в Штутгарте, стала издаваться газета «Освобождение»[80], посвятившая себя «великому делу борьбы за всестороннее освобождение России от полицейского гнета, за свободу русской личности и русского общества».

Наиболее восприимчивою средою для либеральных веяний того времени явилась среда земских и городских деятелей, передовые слои которых и стали душою задуманного освобождения. В 1904 г. среди них и было положено начало «Союзу освобождения», постепенно разросшемуся в очень широкую, хотя и негласную, организацию.

Встреченное со стороны правительственной власти упорство лишь расширило число оппозиционно настроенных людей. Настроение это вскоре стало как бы признаком принадлежности к независимым кругам русского общества. Оно не прошло мимо русского купечества и промышленников, передовая часть коих также примкнула тесно к освободительному движению. Но и среди служилого сословия либеральные идеи нашли довольно широкое распространение. И даже русское дворянство, составлявшее в России привилегированное сословие и в целом отличавшееся наибольшим консерватизмом, стало признавать неизбежность политических реформ в центре страны; оно стремилось лишь упорно к сохранению своего значения на местах путем удержания в своем владении принадлежавших ему земель.

После русско-японской войны различного рода союзы стали развиваться с особой силой, и впоследствии из них выросли политические партии. Особое развитие получила Конституционно-демократическая партия (кадеты), или, как она себя именовала, Партия народной свободы[81]. В русском освободительном движении ей довелось играть заметную роль.

Центром оппозиции стала Москва. На местах же освободительное движение нашло себе точку опоры в различных органах городских и земских самоуправлений, образовавших целую сеть либеральных ячеек на территории всей страны. Эти ячейки вобрали в себя прогрессивных представителей всех классов населения, от высших до самых низших.

Вследствие слабой отечественной промышленности рабочего вопроса в России почти не существовало. Во всяком случае, вопрос этот не приобретал у нас столь острой формы, как на Западе. Тем не менее с каждым годом рабочий класс численно возрастал, и особенно быстро это возрастание пошло в период мировой войны. С точки зрения оппозиционности надо отметить, что класс этот являлся всегда наиболее организованным и, руководимый русской социал-демократической партией, служил цитаделью революционных настроений; при этом из него самого вышло немало активных революционных деятелей.

Значение настроений рабочего класса усиливалось теми обстоятельствами, что, во-первых, рабочие группировались по небольшому числу промышленных пунктов, где они составляли уже заметный процент; во-вторых, что их руками производилась весьма заметная часть ежегодного национального дохода; и, в-третьих, что с ними установилась известного рода солидарность в действиях со стороны служащих по транспорту, в торговле и в других учреждениях общественного значения.

Эти последние категории служилого люда были также объединены в союзы, и их стачки и забастовки всегда грозили стране серьезными последствиями.

Что касается русского крестьянства, составлявшего главную массу населения в России, то здесь необходимо вспомнить, что до шестидесятых годов XIX столетия крестьяне находились в тяжелой личной и хозяйственной зависимости от государства или от помещиков, смотря чью землю они обрабатывали. Прежде вся частновладельческая земля принадлежала дворянам-помещикам, которые за обработку земли обязаны были заботиться о крестьянах, к этой земле прикрепленных. Права помещиков были очень обширны, хотя и не определялись точно законом, место которого заменяло предание, обычай, а часто и собственная воля помещика — владельца земли.

Русское крестьянство издавна боролось против такого бесправия. Достаточно вспомнить общественные движения Болотникова, Разина и Пугачева, в период коих недовольные народные элементы объединялись в борьбе против господствующих порядков и привилегированных сословий. Немало в то время было вырезано помещиков и богатых купцов. Но и к середине XIX столетия волнения не стихли. Они особенно разрослись в период неудачной для России Крымской войны, уже тогда выявившей бессилие государства.

Памятным Манифестом императора Александра II, изданным 19 февраля 1861 г., крестьяне были освобождены от крепостной зависимости с предоставлением им за определенные повинности или выкупную плату земли для обеспечения, как говорилось в манифесте, «быта их и исполнения обязанностей их перед правительством»[82].

Но увы! При определении размера земельного обеспечения была допущена несправедливость, сразу создавшая малоземелье и тяжелым бременем легшая на хозяйственную жизнь освобожденных крестьян. Кроме того, на протяжении большей части Европейской России земля выделялась в собственность не каждой крестьянской семьи в отдельности, а целого общества (общины), которое передавало эту землю по участкам во временное владение крестьян. Очевидно, что из-за естественного прироста населения, увеличения налогов и сковывавшего влияния общинного землевладения положение главной массы населения крестьян становилось с каждым годом все труднее. Земельная нужда становилась все острее, и крестьянство продолжало жить неспокойной жизнью.

К тому же крестьяне в своем представлении считали себя глубоко обиженными произведенной реформой, ибо часть земли, которую они раньше, при крепостной зависимости, обрабатывали сами, почему и считали себя с нею слитыми, осталась после реформы в руках прежних их владельцев — помещиков.

«Мы ваши, земля же наша» — так формулировали они еще в период крепостничества свои отношения к помещику и его угодьям.

«Земельный вопрос, — писал граф Л. Н. Толстой в 1911 г. по случаю 50-летия крестьянской реформы, — дошел в настоящее время до той степени зрелости, до которой доходил вопрос крепостного права 50 лет тому назад».

Конечно, ни дополнительной прирезкой помещичьей земли, ни даже полным отчуждением ее в пользу крестьян нельзя было разрешить чрезвычайно сложной аграрной проблемы в России, но без этой меры едва ли могло быть достигнуто успокоение крестьянских масс.

Вопрос этот перестал быть вопросом только экономическим, он перешел в область политическую, и на нем легко было играть всем тем, для коих государственная смута являлась желательной.

К тому же согласно реформе 19 февраля крестьяне, выходя из крепостной зависимости, должны были получить не только имущественные, но и личные права свободных, полноправных граждан. Но этого не случилось, и крестьянство до последнего времени оставалось на положении совершенно обособленного и урезанного в своих правах сословия.

Мечта о воле и земле, таким образом, осуществлена не была или была осуществлена не полностью; сохранилась поэтому и почва для дальнейшего недовольства.

Но странное дело. Крестьянство долго ждало разрешения своих сокровеннейших желаний от царя, которого будто обманывают «баре». Вполне естественно при этом, что на первый план выдвигались чаяния экономические, необходимость разрешения коих являлась для крестьян условием первостепенным. И вот стали ходить легенды о том, что «царская грамота» о земле уже существует, но только где-то и кем-то глубоко запрятана.

В действительности же дело обстояло, как известно, иначе. Значительная часть помещичьего землевладения продолжала оставаться в руках дворянского класса, на который и опиралось по преимуществу русское самодержавие. Идти против интересов этого класса, хорошо сознававшего, что с потерею земли будет положено начало прекращения его первенствующего положения в государстве, царская власть не пожелала. Прошло, однако, немало времени, прежде чем это обстоятельство было полностью раскрыто в деревне, которая с этих пор и стала доступна противоцарской пропаганде.

Вдохновителями революционной пропаганды в деревне были деятели русской социал-революционной партии (эсеры). Они вели в крестьянской среде горячую пропаганду на почве земельного вопроса и имели в своей среде большое число приверженцев среди учащейся молодежи и земских служащих. Из среды партии эсеров выделились в особую группу максималисты, программа коих допускала возможность индивидуальных террористических актов. Эти последние должны были действовать на власть устрашающим образом и устранять наиболее волевых людей в правительственных сферах.

Не последнее значение в деле нарастания оппозиционных настроений играло также отношение русского правительства к окраинным и инородческим вопросам. Впереди других стояли еврейский, польский и финляндский вопросы. За ними следовали не менее существенные вопросы: украинский и различных племен Кавказа. Окраинное и инородческое население России, как уже было отмечено выше, составляло весьма значительный процент от общего населения империи. Принадлежа к различным национальностям, исповедуя различные религии и культы, находясь, наконец, на различных ступенях культуры, население это требовало по отношению к себе очень вдумчивого и внимательного отношения.

Между тем правительственная политика при подходе к этим вопросам далеко не всегда отличалась даже элементарной справедливостью, что вызывало раздражение и, конечно, также способствовало развитию не только сепаратистских, но и революционных течений.

Таким образом, царская власть постепенно лишалась своего авторитета и поддержки в обществе и народе. Против нее вооружилось все население огромной и довольно пестрой империи, за исключением, быть может, дворянского класса и бюрократических кругов, обязанных режиму своим положением. Да и то условно, так как много дворян и служилых людей понимали необходимость уступок и охотно готовы были идти на таковые.

Высокий трагизм вытекавшего отсюда положения хотя и весьма осторожно, но ярко был подчеркнут в известной речи А. В. Кривошеина[83], одного из популярных министров царского правительства. В этой речи, произнесенной им в 1909 г. на агрономическом съезде в Киеве, словами «мы» и «они» он вынужден был признать наличие в стране двух враждебных друг другу лагерей.

«Мы» — это правящие сферы, «они» — все остальное население империи, объединенное общим недовольством и жаждой перемен.

Правящие сферы во главе с царем выросли и были воспитаны в духе самодержавия, предуказанного России как бы свыше. Для них все либеральные чаяния были не более как «бессмысленные мечтания». Так выразился о них в 1894 г. император Николай II в ответе одной из депутаций, ему представлявшихся[84].

Озлобленная упорством царизма, другая сторона готова была на всякие средства борьбы, причем некоторые революционные кружки не считали себя связанными в этом отношении никакими пределами, доходя до идей пораженчества.

— Чем хуже, тем лучше, — говорили они.

Ясно, что между этими двумя течениями рано или поздно должна была произойти жестокая схватка…

ПОЛИТИЧЕСКАЯ «ВЕСНА» 1904 г. И ЕЕ ТРАГИЧЕСКИЙ КОНЕЦ

Бывали, впрочем, короткие периоды кажущегося сближения власти с народом. Одним из таковых должно было быть вступление осенью 1904 г. в управление министерством внутренних дел князя Святополк-Мирского[85], объявившего о необходимости взаимного доверия.

К глубокой скорби русских людей, жаждавших эволюционного развития русской государственности, период правительственной «весны», как тогда его назвал А. С. Суворин[86], известный издатель «Нового времени», был недолог и привел к печальным результатам. Он вскрыл лишь ту почти непроходимую пропасть, которая лежала между взглядами правящих сфер и даже наиболее урезанными пожеланиями либерально настроенных общественных кругов.

В ноябре упомянутого года в Петербурге состоялся частный съезд земских и городских деятелей, на котором был выработан перечень необходимейших, по мнению большинства съезда, мероприятий. Он заключал в себе требование народного представительства и установления наиболее элементарных гражданских свобод. В поддержку этим заявлениям в правительственные канцелярии посыпался изо всех углов необъятной России ряд петиций, записок и ходатайств. В обеих столицах были организованы даже небольшие демонстрации учащейся молодежи.

Правительство было, по-видимому, смущено этим общим сочувствием земскому заявлению. Не далеко ли на самом деле оно зашло в своем «попустительстве»?!

И вот в ответ на выраженные земскими деятелями пожелания был выпущен декабрьский именной высочайший указ, коим подтверждалась незыблемость основных законов империи. А дополнительным административным распоряжением разъяснялась недопустимость обсуждения на съездах вопросов политического характера и воспрещались всякого рода противоправительственные сборища и шествия…

Игра в политическую «весну» была закончена. Но взволнованное море не пожелало более успокоиться…

При таких условиях настал бурный 1905 год.

9 января 1905 г. — трагическая дата в летописях русской монархии. В этот день, впоследствии прозванный «Кровавое воскресенье», ярче, чем когда-либо, было констатировано отсутствие доверия и прямой связи у русского царя с его народом.

Огромная толпа столичного работного люда должна была направиться к Зимнему дворцу, чтобы через особую депутацию лично, из рук в руки, вручить своему монарху просьбу, может быть, наивную, несбыточную, об облегчении условий трудовой жизни.

Таков был замысел руководителей этой демонстрации, во главе коих стоял священник Гапон[87].

Власти были предупреждены о мирных намерениях толпы и персональной безопасности царя. Об этом дана была клятва организаторов шествия.

Сероватым холодным утром в назначенное время толпа собралась и двинулась к Зимнему дворцу, где предполагался царь. Священник Гапон стал во главе шествия с крестом в руках. Толпа была безоружной, и попытка крайних элементов ее выбросить красные флаги была осуждена.

Но улицы к площади перед Зимним дворцом оказались вдруг закрыты войсками. После короткого приказания толпе разойтись по ней открыт был огонь. Много оказалось убитых, еще больше искалеченных. Ошеломленная, толпа замерла на месте, но, увидев выезжавшую из-за пехоты конницу, кинулась с проклятиями назад. Вскоре порядок был восстановлен.

Такова фактическая сторона событий.

Нас не может не интересовать вопрос: были ли вложены в организацию этой демонстрации какие-либо революционные намерения и не представлялось ли возможным предупредить их осуществление какими-либо иными, менее тяжелыми мерами? Но важно отметить то трагическое, что было в результате этого дня.

Рядовой участник неудавшегося шествия не мог не вынести из данного ему рокового ответа то горькое чувство, что у народа прямого хода к царю нет и что с вершины государственного управления нельзя ждать устроения жизни на «началах правды», о которых он так мучительно, хотя и туманно, думал.

«Кровавое воскресенье» дало, несомненно, очень сильное оружие в руки тех, кто стремился доказать неискушенному народу, что только «в борьбе обретет он право свое».

РОССИЯ В ОГНЕ

В феврале описываемого года заметно заволновалось крестьянство. Самочинные действия, в кои стало выливаться это волнение, начали вспыхивать то в одном, то в другом месте, но вначале они не производили впечатление согласованности. Видимо, сказывались расстояния, разобщавшие население, и неорганизованность крестьянских масс.

Однако в середине 1905 г. в Москве состоялся Крестьянский съезд, на котором было положено начало «Всероссийскому крестьянскому союзу»[88]. Союз этот весьма быстро получил широкое развитие на местах; сам же он вошел в состав образовавшегося в то время «Союза союзов»[89]. Последний имел уже вполне определенные задачи служить целям объединения всех оппозиционно настроенных в стране элементов.

К этому времени крестьянским движением был охвачен уже целый ряд губерний, преимущественно в южной половине России. Беспорядки прошли также по Прибалтийскому краю и не миновали Кавказа.

Хотя в основе крестьянского движения, несомненно, лежали причины экономического порядка, главным образом жажда приобретения дополнительной земли, но размеры и формы, в кои оно постепенно вылилось, свидетельствовали уже о наличии вполне организованной пропаганды в деревне, имевшей ярко революционный характер.

Самочинные действия крестьян были направлены прежде всего против помещиков. Они выражались в насильственном захвате земель, лугов, урожаев и в лесных порубках. Почти неизменно действия эти сопровождались грабежами и поджогами помещичьих усадеб и экономий.

«Из разоренных гнезд птицы сами разлетятся» — такими словами выражал один из радикальных русских писателей мысль, лежавшую в основе этих бесчинств.

Картина разрушения, производившегося в деревнях, была ужасающей, и, не опасаясь преувеличений, можно сказать, что, охваченная беспорядками, Россия «пылала в огне».

В большом числе случаев крестьяне собирались толпами для производства задумывавшихся насилий и беззаконий, иногда в несколько сот и даже тысяч человек; при этом ими руководили пришлые со стороны люди, часто даже вооруженные. Это обстоятельство ясно указывало наличие какой-то организации, стоявшей в деревне. Возбужденные примером пришлых людей, крестьяне нередко выступали против местных властей и самовольно собирались на сходы, вынося политические требования о созыве народных представителей, отобрании у помещиков земли, уничтожении ненавистного крестьянам института земских начальников и т. д.

Властям для прекращения упомянутых выше буйств и беспорядков приходилось подчас принимать очень крутые меры. К выполнению этих мер обычно привлекались войска, которыми гражданские власти нередко злоупотребляли. Это, в свою очередь, не могло не отражаться на внутреннем состоянии войсковых частей армии.

АРМИЯ И ФЛОТ БРОНЕНОСЕЦ «КНЯЗЬ ПОТЕМКИН ТАВРИЧЕСКИЙ»

В русско-японской войне 1904–1905 гг. приняла участие одна треть всех наших сухопутных вооруженных сил. Тем не менее война эта внесла полное расстройство в организацию всей нашей армии. Мы не сразу оценили по достоинству нашего противника, вследствие чего в состав действующей армии вошло слишком много резервных частей. Впоследствии, чтобы улучшить состав Маньчжурской армии и обеспечить пополнение из войсковых частей, остававшихся вне театра военных действий, неосторожно выхватывались офицеры, кадровые нижние чины и разного рода специалисты. Не ограничиваясь отдельными партиями укомплектований, маньчжурское командование настояло даже на влитии в ряды его войск целого контингента призывников 1905 г., считавшихся, как более молодые, лучшим возрастным классом в составе армии. Это выкомандирование окончательно расстроило войсковые части Европейской России. Полки сильно поредели, и многие из них пришлось свернуть в меньшее число рот, причем вместо положенных 60 офицеров явилась необходимость довольствоваться наличием в полках 10–15 офицеров. При таких условиях стало страдать обучение, а беспрерывные командировки для подавления беспорядков ослабили и внутреннюю спайку частей. Мало кто задумывался над тем, что ведь волнующимся крестьянам и рабочим, в сущности, противопоставлялась воинская сила, составленная из тех же элементов!

Неудивительно, что при таких условиях революционная пропаганда стала успешно проникать в казарму.

Но если в сухопутной армии, всегда отличавшейся твердым внутренним порядком и состоявшей по преимуществу из солдат-крестьян, еще возможно было до поры до времени уберечь войсковые части от революционных выступлений, то во флоте, где дисциплина была слабее и куда поступало много военнообязанных из рабочих, это дело являлось гораздо более трудным. Революционная пропаганда велась там с большим для нее успехом, и уже в июне 1905 г. она дала очень резкую вспышку.

Команда одного из самых мощных черноморских броненосцев, носившего имя «Князь Потемкин Таврический», воспользовавшись отделением корабля от остальной эскадры для занятия артиллерийской стрельбой, 14 июня неожиданно взбунтовалась. Повинуясь кучке революционно настроенных вожаков, она перебила и выбросила за борт командира и большинство своих офицеров, после чего направилась в Одессу, где ожидалось восстание рабочих.

Последнее, однако, было потушено войсками, остававшимися верными правительству. Мятежному настроению на берегу не помогли и те два боевых выстрела, которые были даны с броненосца по городу по совету прибывших оттуда агитаторов.

С томительным напряжением тогда экипаж названного выше морского гиганта стал поджидать подхода всей Черноморской эскадры, убаюкиваемый мечтами о переходе ее на сторону восставших.

И действительно, рано утром 17 июня на горизонте Одессы появились дымки. То была Черноморская эскадра, направлявшаяся прямо на «Потемкина», стоявшего на внешнем рейде порта. Но какое последовало разочарование для мятежного экипажа!..

«Безумные, покайтесь! Мы удручены вашим поступком!» — так телеграфировали команде «Потемкина» с адмиральского корабля.

Около полудня число надвигавшихся на «Потемкина» дымков увеличилось, и мятежникам была послана вторичная телеграмма, призывавшая их к повиновению.

Но среди упорствующих пробили боевую тревогу, и морской красавец исполин, повинуясь мятежной руке, стал готовиться к бою со своей же эскадрой.

Однако до этого ужаса дело не дошло. Командующий адмирал, удостоверившись в невозможности усовестить восставших, дал сигнал эскадре повернуть на Севастополь… По-видимому, он желал избежать братского кровопролития и сохранить в целости едва ли не лучший корабль Черноморского флота — «Потемкин».

Видя себя одиноким и нуждаясь в провизии, угле и пресной воде, непокорный «Потемкин» направился к румынским берегам и неожиданно вошел в порт Констанца.

Не получив разрешения румынских властей грузиться и уподобляясь раненому зверю, мятежный корабль еще раз метнулся к родным берегам, в Феодосию. Встреченный там огнем местного гарнизона, он снова вернулся в Констанцу, где 25 июня команда наконец добровольно сошла на берег.

После 11-дневного пребывания в мятежных руках корабль поступил в распоряжение румынских властей и вскоре был возвращен ими русскому правительству.

Броненосец получил новое название «Св. Пантелеймон» и еще долго состоял в рядах Черноморского флота. В минувшую войну он входил в эскадру «старых» броненосцев, которая однажды встретилась с современным силачом «Гебеном» и после обмена залпами вынудила последнего скрыться в тумане[90].

Таким образом, хотя мятеж в Черноморском флоте не принял общего характера и остался в пределах отдельной вспышки, тем не менее, по донесениям того времени главного командира Черноморского флота, настроение в частях и командах этого флота было очень тревожным и внушало мало доверия. Черноморский флот объят был революционными настроениями.

Едва ли в лучшем положении находился флот Балтийского моря, но серьезные революционные вспышки произошли там позднее, в начале октября 1905 г. и летом 1906 г., под видом Кронштадтских восстаний.

«БУЛЫГИНСКАЯ ДУМА» НИКОГО НЕ УДОВЛЕТВОРЯЕТ

После кровавых событий 9 января князь Святополк-Мирский ушел с поста министра внутренних дел. Его место занял Булыгин.

Почти одновременно с этой переменой, уступая революционному нажиму, правительство в феврале объявило о своем намерении привлекать избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений, но «при непременном сохранении основных законов империи».

Таким образом, намечалось представительное собрание, долженствовавшее иметь строго совещательный характер. Очевидно, что такое решение вопроса не могло удовлетворить разгоряченного борьбою населения, и немедленно вслед за обнародованием данного намерения началась серия съездов, на которые выносились гораздо более радикальные требования.

Эти требования стали особенно настойчивыми после тяжкого поражения нашего флота в мае под Цусимою. Тогда же в Москве многие организации, преимущественно из людей либеральных профессий, объединились в особый «Союз союзов».

В конце мая в Москве был созван съезд из земских и городских деятелей, который постановил представить государю через особую депутацию адрес о скорейшем созыве народных представителей и о даровании стране конституции. Депутация была принята императором Николаем, к которому князь С. Н. Трубецкой[91], профессор Московского университета и известный общественный деятель, обратился с изложением существа постановления съезда. Наконец, в июле 1905 г. собрался вторично того же характера съезд, еще определеннее высказавший, что осуществление проекта созыва народных представителей на возвышенных началах «не может внести успокоение в страну и предотвратить опасности, ей угрожающие».

Тем не менее 6 августа 1905 г. положение о так называемой «Булыгинской думе» законосовещательного характера было объявлено[92].

Население ответило на этот акт крупными беспорядками, начавшимися во всех центрах и постепенно перекинувшимися на железные дороги.

В начале октября забастовали железные дороги, примыкавшие к обеим столицам; вслед за этим брожение распространилось на другие линии, и вскоре поезда перестали ходить совсем. Руководство забастовочным движением принял на себя Железнодорожный союз, объединивший до полумиллиона железнодорожных служащих.

Примеру железных дорог последовал и телеграф. Очевидно, стала неисправной и почта, зависящая от правильного функционирования рельсовых путей.

Затем начали останавливаться фабрики и заводы. В столице погасло электричество, и город погрузился во мрак. Стачка угрожала также прекращением работы водопровода.

Жизнь, таким образом, останавливалась. И не только в столице. Волна забастовок прошла по всем большим городам России, вызывая во многих местах уличные столкновения с полицией и войсками. Но центральное место в событиях все же принадлежало Петербургу, в котором руководство революционным движением принял на себя Совет рабочих депутатов.

Главным способом его борьбы с властью являлась подготовка всеобщей политической забастовки. Названный Совет возник самочинно, путем избрания от каждого завода или фабрики в несколько сот рабочих одного делегата; имевшие меньшее число рабочих должны были для выборов объединиться в группы.

Совет рабочих депутатов, образовавшийся незадолго до 17 октября, успел вырасти и приобрести значение в самое короткое время. Открыв свои первые заседания при наличии всего лишь нескольких десятков делегатов, он быстро довел свой состав до пятисот членов и выше.

Депутаты, собравшиеся в нем, представляли до полутора сот фабрик, заводов, мастерских и профессиональных союзов. В состав Совета вошли также представители социал-демократических фракций — большевиков и меньшевиков — и делегаты от партии социалистов-революционеров.

Кроме того, с Советом поддерживали тесную связь разного рода союзы и стачечные комитеты, выраставшие неожиданно, точно грибы после дождя.

Совет имел особый исполнительный комитет, и при нем издавались «Известия Совета рабочих депутатов». Газета печаталась в различных типографиях столицы, поочередно захватывавшихся путем налетов, совершаемых распоряжением того же Совета.

Совет рабочих депутатов сумел подчинить своему влиянию всю рабочую массу столицы и постепенно стал играть роль как бы второго правительства, с которым стали считаться даже власти. По приказам Совета жизнь в столице стала постепенно замирать.

Создавалось, таким образом, положение, из которого необходим был выход…

Распоряжение, неосторожно вырвавшееся 14 октября у генерала Трепова[93], тогдашнего градоначальника столицы, а затем министра внутренних дел, при новых беспорядках: «Патронов не жалеть!» — не могло, конечно, разрешить назревавшей катастрофы. Оно ее лишь сделало неизбежной…

МАНИФЕСТ 17 ОКТЯБРЯ

— Ну, друзья, поздравляю: вчера подписан манифест! — с таким приветствием вкатилась к нам 18 октября днем грузная, несколько нескладная фигура с добродушным выражением в лице старого и доброго друга всей нашей семьи. — Я давно раздобыл для вас в сенате один экземпляр этого документа, отпечатанный на особой бумаге и вложенный в зеленую папку. Смотрите, какой определенный, отчетливый шрифт и как много обещает цвет этой папки! Ведь зеленый цвет — эмблема надежды!

— Слава Богу! — сказала моя жена. — Наконец-то мы отдохнем от ужасов последних месяцев. О проекте такого манифеста нам уже кто-то шепнул; нынче этот слух становится для нас уже фактом.

— Не очень успокаивай себя, мой милый друг, — возразил я ей. — Теперь-то, быть может, только и начинается борьба за лучшую жизнь. Дело ведь не в подписании бумаги, а в осуществлении ее содержания.

Тем не менее мы с жадностью стали знакомиться с текстом только что вышедшего манифеста, еще пахнувшего типографской краской.

— «Мы, — читал кто-то из нас слова государя, — признали необходимым объединить деятельность высшего правительства…

На обязанность такового возлагается выполнение непреклонной нашей воли:

1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы…

2) …Привлечь теперь же к участию в Думе[94]… те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав…

3) Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей…»

— Да ведь это подходит под понятие «конституция»! — воскликнул кто-то из нас.

Остальные к этому мнению присоединились. Мы поняли слова манифеста так, что император Николай II под давлением обстановки стал на путь самоограничения царской власти в пользу передачи части своих верховных прав народу.

Авторы Манифеста 17 октября и основных законов, приуроченных к нему, явились, однако, по одному очень меткому выражению, товарищами «великого соблазна».

Редакция обоих названных актов страдала полным отсутствием ясности и определенности и потому допускала различное понимание в зависимости от настроения и намерений их толкователя.

Действительно, вполне очевидно, что весь смысл издания Манифеста 17 октября заключался в том, чтобы внести в страну успокоение и умиротворяющим образом ответить на жажду населения видеть Россию конституционным государством. Между тем хотя весь названный манифест и казался построенным на конституционных началах, но самое слово «конституция» нигде употреблено не было.

Столь же двусмысленной была и редакция основных законов. По существу, в нее были включены такие положения, которые с несомненностью являлись в отношении верховной власти ограничительными и потому присущими лишь конституционному государству.

«Никакой закон не может восприять силы без одобрения Думы», — говорилось, например, в одной из статей новых основных законов.

Однако наряду с введением в основные законы таких ограничительных положений был сохранен императорский титул «самодержца», находившийся, казалось бы, в полном противоречии хотя бы с только что приведенной статьей нового закона.

— Словом, и конституция, и самодержавие!

«Конституционная империя при самодержавном царе» — так остроумно вышел из затруднительного положения общеизвестный готский альманах, характеризуя образ правления, установленный в России с 1905 г.

ВДОХНОВИТЕЛЬ МАНИФЕСТА ГРАФ С. Ю. ВИТТЕ

Несомненным вдохновителем Манифеста 17 октября был граф С. Ю. Витте[95]. Он лишь недавно вернулся из Портсмута, где с относительно ограниченными жертвами ему удалось вывести Россию из того унизительного положения, в котором она оказалась в результате русско-японской войны. По возвращении из Америки Витте, награжденный графским титулом, занял хотя и почетную, но малоактивную должность председателя Комитета министров. Имя его было, однако, окружено ореолом, и многие из русских людей полагали, что именно ему суждено вывести Россию не только из внешнего, но и внутреннего политического тупика.

Граф Витте и в самом деле являлся одним из самых крупных государственных деятелей России конца XIX и начала XX столетия. Я, к сожалению, мало знал его лично, но помню хорошо, что еще в родном мне Киеве, будучи юношей, много слышал о дарованиях этого незаурядного человека, обнаруженных им в период управления местными железными дорогами. Впоследствии, когда Витте был министром финансов, я имел возможность составить о нем собственное мнение по его переписке с военным министром генералом Куропаткиным[96], попадавшей частично в мой служебный портфель. Мое внимание всегда останавливалось перед его широкими взглядами на возникавшие вопросы и присущей ему способностью предвидеть события, способностью, которая изобличала в нем крупного государственного деятеля.

Года за два до мировой войны, когда граф Витте был уже на покое, среди членов Государственного совета по назначению, мы однажды встретились с ним на прогулке «на островах» в одной из довольно безлюдных боковых аллей. Граф Витте, которому я как-то был представлен, остановил меня, и мы разговорились по вопросу, всех тогда беспокоившему, — о переустройстве наших крепостей и частичном сокращении числа их на западных границах.

— Я особенно опасаюсь возникновения войны в ближайший период времени именно на западных границах, — сказал он. — Это будет особо тяжким испытанием, которое не знаю как вынесет Россия. В глубине русского народа таится много горючего материала, которого не могла нейтрализовать Столыпинская аграрная реформа[97].

Реформой этой сделана ставка только на «сильного» мужика; заурядный же и особенно слабый крестьянин ею не затронуты. Они остались в стороне забытыми…

Я ответил, что крепости на западе по их состоянию являются источниками не силы, а нашей слабости и что при современных условиях войны отдельные укрепленные точки едва ли вообще в состоянии задержать нашествие сильного врага.

Граф Витте с некоторым, по-видимому, сомнением отнесся к моим словам. Но первые же действия Германии в 1914 г. в Бельгии должны были подтвердить ему правильность моих слов[98]. Вспомнил ли он тогда нашу беседу — не знаю. Мы более с ним не встречались…

По возвращении из Америки граф Витте не мог не дать себе отчета в той великой смуте, которой была объята русская земля. Забастовки, грабежи, убийства, пожары и разного рода насилия ярко свидетельствовали об этом.

Жизнь нарушилась до того, что даже сообщение министров с Новым Петергофом, где оставался царь со своей семьей, поддерживалось только казенными пароходами по Неве. Куда же идти дальше?!

В таких обстоятельствах Витте, по-видимому, счел себя обязанным выступить перед царем со своим словом…

«Не год назад, — писал Витте в одной из своих записок, — зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков… Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный — к свободе и к праву; к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой».

Какие же средства рекомендовались графом Витте в качестве лекарства?

Он находил необходимым взять прежде всего в руки охватившее страну движение. Средство для этого, по его мнению, заключалось в том, чтобы перейти к конституционной системе правления. Правда, им намечалась также возможность и другого пути — облечения особо доверенного лица полнотою диктаторской власти для подавления «до корня» всяких стремлений к установлению более свободного образа жизни.

Но для осуществления этой системы, полагал Витте, надо взять лицо, верящее в спасительность этой меры; сам же он этой мере не верит и считает ее для себя неприемлемой.

«Казни и потоки крови, — писал он в одной из своих записок, — только ускорят взрыв. За ними наступит дикий разгул низменных человеческих страстей…»

Идеи, выражавшиеся Витте в его довольно многочисленных записках, не сразу были восприняты и одобрены в Петрограде. Они подвергались многократному обсуждению в разного рода заседаниях и совещаниях, в кои даже не всегда привлекался сам автор разбиравшихся мыслей.

Наиболее резким противником проектированного Витте манифеста явился И. Л. Горемыкин. Это был старый государственный деятель, бывший одно время в России министром внутренних дел и призванный впоследствии ликвидировать по мере возможности молодое дело русской конституции. Но в то время точка зрения графа Витте все же взяла верх. Ее победе содействовало во многом заявление великого князя Николая Николаевича, занимавшего пост председателя Совета государственной обороны[99]. Великий князь определенно высказал, что военная диктатура неосуществима вследствие недостаточности войск, отвлеченных на восток, в Маньчжурию. Вместе с тем он сам лично присоединился к точке зрения графа Витте о необходимости уступок.

ВОЛНЕНИЯ И БЕСПОРЯДКИ НЕ УНИМАЮТСЯ…

Волнения и беспорядки в России не утихли и после издания Манифеста 17 октября. С одной стороны, текст его, как уже отмечалось, не отличался необходимой определенностью, с другой — оставались неотмененными старые законы. И лишь за несколько дней до открытия Государственной думы первого созыва были опубликованы новые основные законы. Эти обстоятельства создавали почву для смущения и наталкивали на сомнения.

— Теперь нужны не обещания и не векселя, необходима твердая валюта, — сказал один из представителей печати на приеме у Витте.

Вместе с тем на местах осталась старая администрация, на голову которой изданный 17 октября манифест свалился без всякого предуведомления. Эта власть должна была руководствоваться старыми законами, но применять их в духе нового манифеста. Боясь споткнуться на этом скользком пути, она окончательно растерялась и проявляла то слишком явное стремление повернуть колесо жизни на прежнюю колею, то, наоборот, полное бездействие, иногда же и преступное попустительство.

В этой сфере неопределенности твердую почву под ногами продолжали чувствовать только революционные элементы. В акте 17 октября они усмотрели лишь признак слабости правительства и потому решили продолжать начатое дело по доведению страны до революции. В большой степени атмосферу сгустила та волна еврейских погромов, которая в этот период времени прошла по многим городам западной полосы России и которую стали приписывать бездействию, а кое-где и покровительству властей.

Не дождавшись появления указа об амнистии, опубликованного с опозданием в несколько дней, народные толпы во многих городах стали разбивать тюрьмы и самовольно выпускать заключенных, не только политических, но и уголовных.

Не менее нетерпеливой оказалась и печать. Не удовлетворившись заявлением Витте, что предстоит издание нового закона о печати, столичные газеты под влиянием постановлений своих рабочих стали осуществлять свободу печати самочинно и вполне игнорировать цензурные учреждения. Издатели, не желавшие подчиниться соответственному постановлению своих рабочих, лишены были последними возможности выпускать свои издания вовсе.

Атмосфера волнений и стачек сгустилась вновь уже к ноябрю. Под руководством Совета рабочих депутатов, не перестававшего функционировать, столичные рабочие открыли борьбу за восьмичасовой рабочий день. На фабриках и заводах настроение было столь активно, что, например, наиболее неугодных старших служащих рабочие вывозили за пределы заводов на тачках.

Эти обстоятельства послужили основанием для Витте обратиться с особым воззванием к рабочим.

«Братцы-рабочие, — говорилось в воззвании, — бросьте смуту и станьте на работу… Дайте время, и все возможное будет для вас сделано. Послушайтесь совета человека, к вам расположенного и желающего вам добра».

Неудачное обращение «братцы» дискредитировало, однако, содержание всего воззвания. Оно послужило не на пользу, а во вред делу умиротворения, дав материал для очень злых насмешек…

Серьезная волна народного движения, осложненного наболевшим национальным вопросом, прокатилась по губерниям Царства Польского, где власть была вынуждена принять очень жестокие меры к ее подавлению.

Продолжались почти до 1908 г. и крестьянские волнения, то потухавшие, то разгоравшиеся. Красный петух не переставал гулять по помещичьим усадьбам и наиболее культурным экономиям всей необъятной Руси.

Чтобы успокоить население и выяснить на месте причины беспорядков, в некоторые губернии, наиболее охваченные волнениями, были командированы по высочайшему повелению особо доверенные генерал-адъютанты государя. Один из них, бывший военный министр генерал-адъютант Сахаров[100], человек вполне гуманный и положительный, пал жертвою террористического акта в Саратове, где губернатором был известный впоследствии П. А. Столыпин.

Но особое упорство при подавлении беспорядков правительство встретило у населения Прибалтики, где местные крестьяне и рабочие, соединившись вместе, подняли общее восстание, принявшее характер жестокой партизанской войны. Нигде усадебные иллюминации не приняли таких размеров, как в Курляндии и Лифляндии.

Объясняется это тем, что в Прибалтийском крае кроме вражды классовой существовала еще внутренняя непримиримая вражда между верхним слоем населения, остзейскими баронами, и остальною массою населения, латышами.

Бурлила также и Финляндия, в которой привычный уклад жизни был резко нарушен административною властью в годы, предшествовавшие русско-японской войне.

Со всеми этими волнениями и беспорядками правительство боролось назначением временных генерал-губернаторов, расширением прав губернаторов и градоначальников, объявлением местностей на военном положении, посылкой карательных экспедиций и введением крайне сурового положения о военно-полевых судах.

Граф Витте, отговариваясь своею неподготовленностью и незнанием дел департамента полиции, поставил во главе министерства внутренних дел известного П. Н. Дурново[101], который и принял на себя весь одиум работы по борьбе с беспорядками. Обстановка была такова, что применение крутых мер, в связи с неопределенностью октябрьского манифеста, недоверием к обещаниям власти вообще, вызывали многочисленные нарекания и давали обильную пищу для упреков правительства в неискренности и агитации против него.

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ НАСТРОЕНИЯ В АРМИИ И НА ФЛОТЕ. ГРАЖДАНИН ШМИДТ — «КОМАНДУЮЩИЙ ЧЕРНОМОРСКИМ ФЛОТОМ»

В связи с применением репрессивных мер увеличились вновь наряды войск в помощь полиции и местным властям для восстановления порядка, войска выбивались из сил.

Поддержание внутренней дисциплины становилось при таких условиях все труднее, и начиная с конца 1905 г. довольно серьезные волнения обошли почти все крупные войсковые гарнизоны России.

Революционными настроениями были объяты и маньчжурские армии, в которых недовольство обнаруживалось с особою силою с началом обратной отправки войск в Европейскую Россию, каковая вследствие недостатка железнодорожной связи происходила не с желательной быстротой. К тому же время от времени эта перевозка нарушалась забастовками.

Вспоминается один мелкий, но очень характерный случай, относящийся к февралю 1906 г. Я ехал с женою из Петербурга на несколько дней на юг, чтобы повидать своего племянника — мичмана флота. Он только что вернулся из японского плена, попав туда в результате потопления под Цусимой его корабля, принадлежавшего к трагической эскадре адмирала Рожественского.

На станции Барановичи, той самой, вблизи которой через восемь с половиной лет в течение первого года мировой войны был расположен центральный орган русской действующей армии — ее Ставка, я увидел довольно большую толпу людей рабочего типа, окруживших офицера и недружелюбно на него наседавших.

Офицер, увидев меня, обратился ко мне с просьбой о защите.

— Господин полковник… помилуйте… — взволнованным голосом говорил он, непрерывно перебиваемый репликами из толпы. — Я вот по долгу службы сделал замечание… за неотдачу чести вот этому солдату-железнодорожнику, — указал он на подошедшего вместе с ним рядового железнодорожных войск. — А они на меня набросились, называя душегубом за то, что будто я к нему придираюсь!.. Скажите им, что это была моя обязанность… и что все это дело их не касается…

Я не припомню, какими словами мне удалось убедить собравшихся в правильности поведения офицера и уговорить их разойтись, но факт этот ясно говорил о подрыве офицерского авторитета и вообще о тех нездоровых настроениях, кои сложились у населения по отношению к командному составу армии.

И действительно, офицер, делавший замечание солдату, всегда рисковал враждебным к себе отношением прохожих. Во всех случаях в глазах народа офицер — угнетатель, солдат — угнетенный. Это он, по сложившемуся в народе убеждению, «заставлял» солдата — крестьянина или рабочего — стрелять по своим же…

Выше уже было мной отмечено, что в смысле склонности к волнениям флот шел всегда впереди сухопутной армии. Недаром Троцкий[102] назвал позднее матросов «красой и гордостью русской революции»!

В конце 1905 г. флот дал новую весьма резкую вспышку в Севастополе. Матросы Черноморского флота не переставали волноваться. Они стали почти открыто ходить на митинги, стремились соблазнять к тому же соседних с их казармами пехотных солдат, устраивали демонстративные шествия по городу и всячески пытались вызвать беспорядки.

Попытки командного состава подействовать на них умиротворяюще не удавались, и многие офицеры платились жизнью или насилием над ними за желание внести успокоение. Гроза неизменно приближалась.

14 ноября 1905 г. на крейсере «Очаков» среди революционно возбужденной команды появился вдруг отставной лейтенант Шмидт[103], проживавший в Севастополе, который и принял на себя роль высшего руководителя матросским восстанием.

Оповестив сигналом стоявшую на рейде эскадру о своем «вступлении в командование флотом», лейтенант Шмидт обошел на мятежном «Очакове» всю эскадру кругом, приглашая ее присоединиться к восстанию[104]. Со многих судов революционизированные команды отвечали ему сочувствием. Не довольствуясь этим успехом, «командующий флотом гражданин Шмидт» — так именовал он себя — отправил телеграмму на имя государя, требуя немедленного созыва Учредительного собрания и смены министров.

Однако временная потеря сознания долга прошла на судах на сей раз довольно быстро под влиянием уговоров офицеров и более уравновешенной части судовых команд.

При вторичной попытке «Очакова» к объезду эскадры по нему был открыт огонь с судов и из орудий крепостной артиллерии. «Очаков» отвечал своими орудиями, но вскоре принужден был к молчанию. На корабле начался пожар, а через некоторое время над ним взвился и белый флаг сдачи. Главный виновник события лейтенант Шмидт пытался бежать, переодевшись в матросское платье, но был задержан, затем судим и расстрелян.

Мятеж, оставшись без руководителя, весьма скоро был потушен…

ПОЛОЖЕНИЕ В СТОЛИЦАХ

В Петербурге власть реагировала на беспорядки тем, что 26 ноября в помещении исполнительного комитета Совета рабочих депутатов был наконец арестован председатель этого Совета некто Хрусталев-Носарь[105]. Это был еще молодой человек, если не ошибаюсь, помощник присяжного поверенного социал-демократических настроений, приобретший в то время большую популярность в столичной революционной среде. Арест председателя имел то значение, что им дискредитировался авторитет всего Совета; вместе с тем вносилось известное расстройство в его организационную деятельность, широко разросшуюся, и фактически свидетельствовалось о наличии у правительства еще достаточной силы и энергии.

В ответ на этот арест исполнительный комитет Совета выпустил особый финансовый манифест, коим населению предлагались меры, долженствовавшие, по мнению Совета, довести государство до финансового банкротства.

Манифест этот не получил, однако, ни широкого распространения, ни осуществления; деятельность же самого Совета рабочих депутатов после задержания его председателя значительно сократилась и закончилась произведенными в начале декабря арестами, а затем преданием суду всех членов того же Совета.

Не так дело обстояло в Москве. Там, подобно Петербургу, образовался свой Совет рабочих депутатов, который вместе с союзами Железнодорожным и Телеграфным взял на себя инициативу проведения политической забастовки в Первопрестольной. Работой этих организаций нормальный ход жизни в Москве стал нарушаться все более и более.

Городская атмосфера в этот период времени была накалена в той мере, что, например, известный русский талант — артист Ф. И. Шаляпин на парадном концерте, происходившем в Императорском театре, по требованию верхов театра спел известную народную песню «Дубинушка», в которой некоторые строфы, по мнению придирчивой цензуры того времени, имели революционный характер.

Значительная часть публики шумно аплодировала певцу и в хоровых местах песни подпевала ему, что придало всей сцене характер явной демонстрации и вызвало впоследствии большое раздражение в придворных кругах.

К началу декабря частичные забастовки в Москве стали принимать более общий и активный характер, вылившийся затем в форму весьма серьезного вооруженного восстания.

Ядро восставших образовали «дружинники», выставленные различными революционными организациями. С отчаянной решимостью вступили они в кровавую бойню с полицией и войсками, направленными властью против них. Поддерживаемые уличной толпой, они руководили постройкой баррикад, предназначавшихся для преграждения свободного сообщения по городу; сами же действовали вне этих баррикад по преимуществу вразброд, становясь таким образом почти неуязвимыми для власти. В критические минуты они беспрепятственно уходили, пользуясь проходными дворами и лабиринтами зданий. У них, словом, была своя тактика, умело приспособленная к условиям боя в черте большого города.

Водворение порядка в Москве было делом крайне трудным, ибо местные войска сами подпали под влияние революционной пропаганды, самое же восстание поддерживалось многочисленными рабочими. Особое упорство проявила рабочая Пресня, для усмирения которой пришлось прибегнуть даже к силе артиллерийского огня.

Руководивший подавлением беспорядков московский генерал-губернатор адмирал Дубасов[106] настойчиво требовал присылки в Москву подкреплений из Петербурга. Но откуда же их было взять, когда сама столица нуждалась для обеспечения в ней порядка в сильном и надежном гарнизоне!

Только с большим трудом петербургским военным властям удалось перебросить в Москву Семеновский гвардейский полк и в дополнение к нему послать подкрепление из Варшавы. С прибытием их московские власти стали постепенно хозяевами положения, и дело водворения порядка пошло успешнее.

Восстание, начавшееся 9 декабря, было окончательно потушено 17–18 декабря. Оно доставило много волнений и забот центральной и местной властям. В результате его — сотни убитых и раненых.

Уличные столкновения имели место и в некоторых других городах России, но нигде они не доходили до размеров московских.

ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА. ВЫБОРГСКОЕ ВОЗЗВАНИЕ

Если не ошибаюсь, 23 апреля 1906 г. был назначен торжественный прием в Зимнем дворце членов обеих законодательных палат: обновленного выборными членами Государственного совета и впервые собиравшейся Государственной думы.

Стоял редкий для нашей северной столицы теплый, солнечный весенний день. Все в природе пело о жизни и ее радостях.

Этому настроению природы, несомненно, вторили сердца всех русских людей, понимавших важность и торжественность встречи монарха с людьми, избранными его народом.

Я прошел в Зимний дворец в одном мундире из своей казенной квартиры, находившейся в здании Главного штаба и выходившей окнами на Дворцовую площадь, залитую солнцем и кипевшую оживлением.

Ко дворцу подъезжали экипажи, от самых роскошных до простых «ванек». Последние подвозили народных избранников, на коих главным образом и останавливалось внимание шумевшей толпы.

По широким лестницам поднимались они наверх в простых темных одеждах, еще не виданные теми коридорами и золочеными залами, в кои эти люди вливались. Они устанавливались по указаниям блестевших своими мундирами и интонировавших своими жезлами церемониймейстеров.

По другим лестницам залы дворца наполнялись военными и гражданскими чинами, сверкавшими золотом и серебром своих мундиров и орденов.

В определенный час началось шествие. Члены Государственного совета и Государственной думы должны были собраться в большом зале, куда к ним намеревался выйти государь.

Чинно, по двое, проходили мимо нас народные избранники. Мы жадно вглядывались в их лица, ловили обрывки их фраз, стремясь разгадать, с какими мыслями и заданиями с мест съехались они сюда из различных уголков нашей обширной Родины для законодательной работы.

— Кто намечается председателем Думы? — спросил кто-то из нас.

— Муромцев Сергей Андреевич[107], из Москвы, — ответили ему из проходивших рядов.

— Кто такой Муромцев?

— Известный в Москве профессор-юрист, адвокат и общественный деятель…

Многие слышали эту фамилию впервые, но уже одно то, что председателем Думы намечается лицо из Первопрестольной, да к тому же из профессоров Московского университета, служило в наших глазах признаком хорошо обдуманного выбора. Патриотический характер будущей Думы являлся, по-видимому, обеспеченным.

Я не был в зале, куда император Николай в сопровождении большой и блестящей свиты вышел для встречи членов обеих палат.

Но бывшие передавали, что речь государя была им произнесена с большою торжественностью, спокойно и уверенно.

В этой характеристике царских слов передававшие хотели найти уверенность, что раз взятое верховной властью направление изменено не будет.

Государственная дума первого созыва, собранная по закону 12 декабря 1905 г., была открыта 27 апреля 1906 г. Знаменательная дата! Отказ от самодержавия и вступление России на новый путь представительного строя! Начало осуществления надежд либеральных кругов России и обещаний Манифеста 17 октября! Тесная совместная работа правительства и народных избранников!

Увы! Ни то, ни другое, ни третье…

«Государственная дума — собрание революционеров, которое необходимо разогнать возможно скорее» — так думало правительство, и в таком духе высказывались отдельные его члены.

«Мы не подготовлены к конституционному правлению. Это вина Н. (Николая Николаевича) и Витте, что вообще существует Дума», — писала императрица, правда, много позднее, но слова эти выражали точно ее неизменно недоброжелательное отношение к Думе.

В свою очередь, и члены Думы, едва съехавшись в столицу, почувствовали сомнение в возможности совместной работы с правительством.

Граф Витте, по инициативе которого Дума собиралась, неожиданно ушел с поста председателя Совета министров и был заменен на этом посту Горемыкиным, тем самым Горемыкиным, который определеннее других высказался 17 октября о нецелесообразности издания манифеста.

Собравшись в Таврическом дворце, сгорая стремлением к законодательной работе, Дума не могла приступить к таковой из-за отсутствия соответственных законопроектов. Правительство, собрав Думу, встретило ее с пустыми руками; оно не приготовило ни одного законопроекта, который вытекал бы из положений, обещанных Манифестом 17 октября. По вопросам обороны была попросту прекращена всякая законодательная работа. Все эти условия не могли не способствовать уходу Думы первого созыва в сторону страстной и суровой критики существовавших порядков, производившей, в свою очередь, раздражение в правительственных сферах.

Таким образом, вместо совместной работы предстояло продолжение борьбы, только перенесенной в стены старинного Таврического дворца.

Между тем первый состав Государственной думы хотя и был настроен боевым образом к власти, но его никак нельзя было назвать революционным. Депутатов от крайних партий в нем было относительно мало, так как большинство революционных элементов выборы бойкотировало. Правда, среди членов Думы оказалось большое число представителей от крестьян, но это являлось естественным результатом составленного правительством выборного закона. Что же касается идейного руководства, то таковое в первой Думе, несомненно, принадлежало членам Партии народной свободы, от которой прошло много видных общественных деятелей с председателем Государственной думы С. А. Муровцевым во главе.

Партия эта ставила себе целью постепенное укрепление в России начал истинного парламентаризма при сохранении монархического строя.

Население возлагало на Государственную думу великие надежды, которые, как хорошо понимали руководители Думы, должны были получить свое оправдание. Канцелярия президиума была сразу же завалена всякого рода проектами и заявлениями, поступавшими в нее со всех концов России. Наиболее громкий стон шел от крестьян по жгучему вопросу о земельной нужде. Этот же вопрос ставился на ближайшую очередь также крестьянами — членами Думы. В соответствии с таким положением у президиума Думы явилась неизбежная необходимость выдвинуть на первый план аграрную реформу, причем в пределах последней считалось возможным допустить частичное отчуждение за плату помещичьих земель. Но именно это последнее мероприятие являлось для правительства неприемлемым, так как оно встречало решительный протест со стороны помещичьего класса, на который, как мы уже знаем, опиралась власть.

Едва ли не жертвою попытки подготовить решение аграрного вопроса в духе народных пожеланий сделался и сам граф Витте, принужденный предварительно расстаться со своим сотрудником, непосредственно работавшим над данной реформой.

На том же вопросе пала и Государственная дума первого созыва. 8 июля 1906 г., после ряда бурных заседаний, состоялся высочайший указ о ее роспуске с обещанием созвать новую Думу через семь месяцев. Первая Государственная дума просуществовала, таким образом, всего около 70 дней[108].

На следующий день после роспуска Думы до двухсот ее членов выехали из столицы в Финляндию, на территории которой, в Выборге, в гостинице «Бельведер», состоялось совещание, где обсуждалось создавшееся положение. Совещание это закончилось 10 июля подписанием огромным большинством съехавшихся с председателем Государственной думы Муромцевым во главе особого воззвания, озаглавленного: «Народу — от народных представителей».

В этом воззвании после довольно подробного вступления, объяснявшего положение, говорилось:

«Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представительства, стойте за Государственную думу. Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства! У нас есть способ добиться этого: правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег… Итак, — говорилось далее в воззвании, — до созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, ни одного солдата в армию…»

Очевидно, у бывших членов Думы существовали серьезные опасения, что новая Дума, созыв которой был отложен на продолжительный срок, в действительности правительством созвана не будет.

16 июля против подписавших цитированный документ, получивший наименование «Выборгское воззвание», было возбуждено уголовное преследование, причем за время производства следствия были установлены случаи устного и письменного распространения названного воззвания бывшими членами Думы.

Приговор состоялся лишь 18 декабря 1907 г. Все подписавшие воззвание, за исключением двух лиц, были признаны виновными и приговорены к заключению в тюрьму на три месяца каждый.

Таким образом, свыше 160 лиц, в большинстве случаев крупные общественные деятели, как обвиненные по суду, были вычеркнуты из дальнейшей политической жизни России…

МЕЖДУДУМЬЕ

Досрочный роспуск Государственной думы первого созыва был встречен страною очень нервно. Снова начались в разных местах волнения и беспорядки, которые перебросились также и в войска. Революционные круги на опыте Московского восстания не могли не убедиться в том, что, пока вооруженные силы на стороне власти, до тех пор последняя будет хозяином положения. Поэтому они обратили особое внимание на распропагандирование войсковых частей. Морские экипажи и команды, как я уже отмечал, были охвачены революционным угаром уже давно и в достаточной мере; теперь очередь подошла к сухопутным войскам. Лето 1906 г. переживалось в войсках крайне нервно, даже в гвардейских частях, которые должны были охранять царскую резиденцию в Петергофе, сдерживать морской Кронштадт, висевший над столицей, положение было тревожным. Несмотря на командирование в Кронштадт надежных частей войск, в крепости в конце июля вспыхнуло довольно серьезное матросское восстание, зажженное прибывшими агитаторами. Поплатились жизнью несколько офицеров-моряков, а для подавления беспорядков по одному из фортов крепости коменданту даже пришлось открыть артиллерийский огонь.

Беспорядки имели место и в других пунктах империи, повсюду положение оставалось колеблющимся…

Почти в одно время с графом Витте ушел со своего поста и управляющий министерством внутренних дел П. Н. Дурново, встреча которого с Государственной думой из-за характера его деятельности признавалась невозможной.

Министром внутренних дел был назначен с поста саратовского губернатора П. А. Столыпин — сравнительно молодой, энергичный и спокойный администратор. Желая в аграрном вопросе поставить Государственную думу следующего созыва перед свершившимся фактом, правительство того времени взяло на себя риск использовать для этой цели временный перерыв в существовании Думы. В соответствии с таким решением оно издало 9 ноября 1906 г. закон по крестьянскому вопросу, каковым и было положено начало будущей аграрной реформе по так называемому столыпинскому проекту.

Главная мысль этого проекта заключалась в предоставлении права крестьянам свободного выхода из общины с выделением в их собственность той земли, на которую они имели право во время подачи заявления о выходе из общины и которая состояла до тех пор лишь в их владении[109]. Несомненно, что это была попытка содействовать скорейшему созданию и обособлению класса крепких земельных хозяев-хуторян за счет более бедных их односельчан, предпочитавших оставаться в общине. Что касается принудительного отчуждения частновладельческих земель, на котором настаивала Дума первого созыва, то столыпинский проект решительно отвергал таковые. Оба эти условия, несомненно, создавали повод для развития недовольства среди малоземельных и безземельных крестьян. Положение таковых становилось еще труднее вследствие одновременного расширения деятельности Крестьянского банка, скупавшего имения, прежде находившиеся в аренде у крестьян, ныне же предназначавшиеся для устройства на них отрубов и хуторов.

В мою задачу не входит критика или защита аграрного законодательства Столыпина. Это законодательство имеет и своих приверженцев, и своих врагов. Я укажу лишь на то, что им, вне сомнения, оставлялись без должного внимания интересы менее имущих крестьян, что по настроению умов в России трудно было рассчитывать на успех мероприятий, требовавших для своего проявления длительного времени; главное же, что самый способ проведения крайне важного и ответственного закона 9 ноября в период роспуска Государственной думы не мог быть признан отвечавшим духу Манифеста 17 октября и являлся чрезвычайно выигрышным для доказательства намерений правительства не считаться с обещаниями, данными этим манифестом.

В незатухающий костер был подброшен в большом количестве новый горючий материал.

ДУМА «НАРОДНОГО ГНЕВА» И НОВЫЙ ВЫБОРНЫЙ ЗАКОН

Возбуждение, вызванное изложенным выше поведением правительства, было столь сильно, что собравшаяся 20 февраля 1907 г. Государственная дума второго созыва по своим настроениям оказалась много левее первой; она явилась как бы Думою «народного гнева». По крайней мере, так ее называли.

Хотя председательское кресло в ней осталось за членом Партии народной свободы Ф. А. Головиным[110], но на самом деле руководство деятельностью Думы перешло в руки более левых партий, составивших правящее большинство. Революционные слои населения не игнорировали более выборов, и с первых же дней своего существования новая Дума проявила активный характер. Некоторые члены этой Думы поддерживали живую связь с заводами, собирали рабочих на сходки и доказывали в своих речах необходимость вооруженного восстания. Подвергалась жестокой критике не только на стороне, но и в пределах стен Таврического дворца царская власть, а с трибуны зала заседаний раздавались резкие слова поношения и в адрес руководителей армии, якобы превративших эту армию в орудие борьбы против народа. Под влиянием этих речей на военного министра графа Редигера подготовлялось даже покушение.

Митингование в стенах Таврического дворца, постепенно расширяясь, дошло до предела. Время уходило, а Государственная дума никак не могла подойти к деловым заседаниям. Между тем на сей раз правительство озаботилось внесением в Думу довольно значительного числа законодательных предложений. И если первая Дума имела основание жаловаться на отсутствие материала для законодательной работы, то Дума второго созыва была снабжена таковыми материалами в изобилии. Тем не менее без рассмотрения оставались срочные бюджетные вопросы и все главнейшие законы, проведенные в промежуток времени между роспуском первой Думы и созывом второй.

Наконец, после предъявления правительством обвинения социал-демократической фракции в участии ее членов в военной организации, имевшей целью ниспровержение существующего государственного строя, Дума второго созыва была высочайшим указом распущена. Она просуществовала лишь 103 дня и оказалась немногим долговечнее своей предшественницы — Государственной думы первого созыва[111].

Одновременно с роспуском Государственной думы был опубликован новый выборный закон (3 июня 1907 г.). Сроком созыва третьей по счету Думы было назначено 1 ноября 1907 г.

При составлении предшествовавшего выборного закона (12 декабря 1905 г.), приуроченного к Манифесту 17 октября, правительство ошиблось в своих предположениях. Оно полагало крестьян элементом более консервативным и думало найти в нем опору для царской власти. По этим соображениям представителям от крестьян и было обеспечено выборным законом в первых двух Думах преобладание. Но крестьяне, как мы уже видели, потребовали в первую очередь разрешения земельного вопроса: передачу всей земли в их пользование. А так как правительство не сочло возможным пойти навстречу этому требованию, то отсюда и получился тот конфликт, который отбросил во второй Думе крестьянство в оппозицию.

При такой обстановке пришлось спешно изменить выборный закон в том смысле, чтобы гарантировать будущей Думе состав из более умеренных и податливых элементов.

Оставим в стороне вопрос, ныне ставший академическим: насколько первоначальный выборный закон (12 декабря 1905 г.) отвечал культурному развитию русского народа и его интересам? Важно для наших целей отметить лишь то, что новый закон являлся построенным на цензовом начале и потому значительно сокращал уже дарованные права; главное же было в том, что изменение закона единоличною волею монарха стало новым решительным нарушением народных прав, установленных Манифестом 17 октября.

Приблизительно в это же время правительство, следуя указаниям государя, к сожалению, стало оказывать особое покровительство образованию и развитию «Союза русского народа» — организации, откровенно придерживавшейся крайней правой ориентации. Этим покровительством как бы подчеркивалось стремление, насколько возможно, вернуть внутреннюю жизнь России в прежнюю колею.

Прочно устанавливалась та точка зрения, что Манифест 17 октября, как изданный царем-самодержцем, может быть им же изменен и даже отменен вовсе.

ВО ГЛАВЕ ПОЛКА В ПЕРИОД БРОЖЕНИЯ В АРМИИ

Душный летний вечер 1907 г. в Киевском лагере на Сырце. Мы, командиры частей и офицеры, в который уже раз предупреждены о возможном возникновении солдатского мятежа. Но сегодня, передавали нам из штаба, давно подготовляющийся взрыв произойдет непременно.

Более чем наполовину уверенный в достаточно спокойном настроении полка, который я принял в командование, я все же поскорее отправил назад в город мою семью, приехавшую навестить меня и провести на веранде командирского барака несколько вечерних часов. Жена удивлена, но тревожно подчиняется моему «так надо». Мои малыши-мальчики бунтуют. Но что их бунт по сравнению с тем, что ожидается!..

Наступает время вечерней «Зори». Это самая торжественная минута в течение лагерного дня. Люди после дневной утомительной работы, умывшись и оправив на себе одежду, по сигналу выходят на переднюю линейку, обыкновенно прилегающую к учебному полю, и на этой линейке выстраиваются по обе стороны полковой святыни — Знамени, охраняемого караулом.

Перекличка, чтение приказа, отдача распоряжений на завтрашний день, и затем несколько секунд торжественного молчания в ожидании далекой сигнальной ракеты и дрожащих, часто срывающихся звуков рожка дежурного горниста, подхватываемых во всех частях обширного лагеря.

Потом стройное пение молитв, эхом перекатывающееся в окружающих лагерь лесах, и снова мгновение глубокой тишины до команды «Накройсь! Разойдись!». После этого всякий делает что хочет: кто уходит в палатку, кто закуривает солдатскую цигарку и остается покалякать с приятелями; большинство же собираются около песельников и слушают или сами подтягивают хоровую солдатскую песню.

К 10 часам вечера наступает мировая тишина. Усталые бодрою усталостью люди засыпают до следующего трудового утра.

Так это началось и в описываемый вечер. Любя торжественные минуты «Зори», я часто появлялся в это вечернее время на передней линейке полка, почему мое появление и в этот вечер не могло вызвать чьих-либо подозрений. Офицеры, всегда охотно следующие примеру командира части, были также в большинстве при своих ротах и командах.

После переклички наступила обычная тишина, за нею на потухающем небе отчетливо сверкнула блестящая полоска, указывавшая путь выпущенной к небу ракеты. Почти одновременно послышался и сигнальный рожок. Но вдруг последовало какое-то странное, необычное замешательство. В расположении одного из соседних полков слышны были беспорядочные одинокие выстрелы; в надвинувшихся сумерках можно было заметить отдельные силуэты перебегающих людей, а затем несколько мгновений какой-то новой зловещей, непонятной тишины…

— На молитву — шапки долой! — послышалась у меня в полку громкая команда дежурного офицера.

«Отче наш, иже еси на небесех…» — запели хором молитву люди полка, как бы этим свидетельствуя о несочувствии своем происшедшему беспорядку.

Так кончился этот давно подготовлявшийся вечер. В одном из соседних полков кучка людей, неожиданно разобрав ружья, дала несколько, по-видимому заранее условленных, выстрелов. Никем не поддержанные, эти люди были быстро схвачены и обезоружены. Порядок оказался восстановленным через несколько секунд.

Но не всегда и не везде попытки поднять войска протекали столь безрезультатно. В тот же вечер, о котором рассказано выше, на противоположном конце Киева, в саперном лагере, беспорядки приняли гораздо более серьезный характер и продолжались всю ночь. При подавлении мятежа были пострадавшие, в результате такового несколько десятков саперов предстало перед военным судом.

В один из дней суда над ними я видел на скамьях для подсудимых этих молодых, еще безусых юношей, с энергичными загорелыми лицами. И я не мог не почувствовать глубокой скорби за их молодую погубленную жизнь…

СНОВА В ПЕТЕРБУРГЕ

В конце 1908 г. я вновь был приглашен на службу в Петербург, и через несколько месяцев занял ответственный пост генерал-квартирмейстера Генерального штаба. Эту должность я занимал ровно пять лет, до войны 1914 г., с началом которой получил назначение в Ставку.

Период моего пребывания в должности генерал-квартирмейстера совпал с калейдоскопической сменой у нас начальников Генерального штаба. За шестилетний период, с 1908 по 1914 г., промелькнуло на этом исключительно важном посту шесть лиц.

В Германии, которую принято было у нас обыкновенно приводить как положительный образец систематичности и продуманности, по крайней мере в области военных мероприятий, начальники Генерального штаба оставались в своей должности по многу лет: старый Мольтке занимал этот пост 31 год; Шлиффен[112] — 14 лет, наконец «молодой» Мольтке, при котором Германия начала войну, племянник старого фельдмаршала, — 9 лет. У нас же в России, границы которой соприкасались с гораздо большим числом соседей и которая поэтому жила в военном отношении более сложною жизнью, не считались с необходимостью следовать этому примеру.

Происходило это отчасти потому, что на начальника Генерального штаба в императорской России был установлен взгляд на верхах не как на ответственного и первого работника в одной из важнейших областей государственной деятельности, долженствующей гарантировать безопасность страны, а скорее как на парадного генерала, едва ли не главную обязанность которого составляло присутствие в свите царя на всех многочисленных празднествах и войсковых смотрах.

При таком взгляде продолжительному пребыванию одного и того же лица в упомянутой должности не придавалось особого значения, и генералы, занимавшие пост начальника Генерального штаба, менялись без опасений.

Ввиду частых смен лиц, занимавших должность начальника Генерального штаба, я, как один из ближайших помощников последнего, не раз был приглашаем на разного рода высшие заседания и совещания, в которых требовалось освещение обсуждавшихся вопросов с военной точки зрения. Приходилось мне довольно часто бывать и в Совете министров.

Так как в описываемый период времени, вплоть до осени 1911 г., во главе правительства в качестве председателя Совета министров стоял П. А. Столыпин, то мне, таким образом, удалось довольно близко присмотреться к нему… Хотелось бы в следующей главе поделиться с читателями своими впечатлениями об этом крупном государственном человеке.

П. А. СТОЛЫПИН

Один из очень умных людей сравнительно недавнего прошлого М. И. Драгомиров, известный военный педагог и тонкий психолог, говаривал:

— Это не беда, если бранят и поносят человека, занимающего видный пост. Важно, что о нем говорят, а хорошо или худо — вопрос сравнительно второстепенный. Вот если совсем ничего не говорят, тут дело плохо. Человек, значит, никчемный, — добавлял он со своей хитрой малороссийской улыбкой.

Петр Аркадьевич Столыпин не мог пожаловаться, чтобы о нем не говорили. Он имел и имеет своих горячих поклонников, но столь же страстны и его хулители. Человеком он был, безусловно, крупным, и проявлять свою государственную деятельность ему пришлось в очень сложное время.

Но он не убоялся этого. Приняв в январе 1907 г. после Горемыкина пост председателя Совета министров, Столыпин оставил за собою и наиболее ответственную в то время должность министра внутренних дел. Он пожелал быть действительным кормчим того правительства, которое им возглавлялось.

В нем чувствовалась сильная воля, которая в русском человеке встречается, вообще говоря, редко, глубокий патриотизм и искренность в действиях. Вся его красивая фигура дышала энергией и мужественностью. Высокий, еще молодой, прямо державшийся, с открытым свежим лицом, обрамленным небольшой черной бородой, с проницательным глубоким взором темных глаз, он должен был на всех производить впечатление какой-то внутренней силы и величавости.

Умение схватывать сразу сущность предмета и подкупающая прямота суждений делали доклады ему очень приятными.

П. А. Столыпин был прекрасным оратором. Обладая громким, звучным голосом, он не стеснялся выступать с речами в Государственной думе и умело бросал в разожженную страстями аудиторию слова, производившие впечатление отрезвления.

— Не запугаете! — смело выкрикнул он однажды по адресу разошедшегося левого крыла депутатов второй Думы в период острых конфликтов этой Думы с правительством.

— Вам нужны великие потрясения, — сказал он в порыве патриотизма в другой раз той же бушевавшей крайней левой, — нам же нужна великая и сильная Россия!..

Столыпин был неутомимым работником и всего себя посвящал государственной деятельности. Он не знал отдыха ни в воскресенье, ни в праздничные дни. Я хорошо, например, помню его телефонный звонок ко мне в первый день Пасхи; Столыпин желал удостовериться лично, выполнено ли одно из его распоряжений, отданных накануне.

В летнее время, находясь уже в должности председателя Совета министров, Столыпин проживал в казенном Елагином дворце на островах, примыкавших к столице. Он имел привычку приглашать к себе на заседания часам к 10 вечера, и так как обсуждение вопросов затягивалось, то приходилось нередко возвращаться домой в город довольно поздно.

Эти поздние возвращения были связаны с некоторыми неудобствами. Как хорошо петербуржцам известно, на островах было разбросано несколько увеселительных заведений, куда любила ездить наша «золотая» молодежь покутить. Там же было излюбленное место ночных попоек разнузданного Гришки Распутина.

Северные петербургские летние ночи не способствовали скрытому возвращению домой, и нам нередко приходилось встречаться с любителями ночных загородных объездов.

Перегоняя нас в автомобилях и экипажах, веселившаяся молодежь, плохо верившая в возможность ночной деловой работы, нередко награждала нас саркастическими улыбками, отчетливо передававшими их мысли: «Ага, милостивые государи, и вы оттуда же, откуда катим мы!.. Шлем вам привет, тайные собутыльники!..»

Многие склонны считать Столыпина деятелем реакции, указывая на его неконституционные приемы, постепенный уклон его политической деятельности вправо и на жестокость, даже кровожадность его приемов борьбы с анархией, водворившейся в стране.

«Столыпинский галстук»[113] — одно из выражений, введенных его политическими противниками в употребление для характеристики приемов этой борьбы.

Должен, однако, сказать, что на меня такого впечатления Столыпин не производил и что в нем я всегда видел человека, благожелательно настроенного ко всякому разумному движению жизни вперед. Он казался мне только несколько связанным своим воспитанием и семьей с теми устарелыми славянофильскими течениями, кои стремились вложить в идею самодержавия русского царя какое-то религиозно-мистическое понимание. Но еще отчетливей в нем просвечивала понятная осторожность ответственного лица за судьбы той страны, которой ему суждено было управлять.

«Вперед на тихом тормозе» — такова была его руководящая формула, осуществление коей было очень трудно среди тех препятствий, кои нагромождены были на пути следования ведомого им экипажа.

Препятствия выявлялись с различных сторон, и правильное суждение о деятельности Столыпина возможно только с учетом той обстановки и тех влияний, коими он был окружен с различных сторон.

Чтобы стоять у руля и управлять ходом жизни тогдашней России, Столыпину приходилось неизбежно считаться с массой разнообразно действовавших сил, и прежде всего с настроениями самого монарха и его ближайшего окружения, а затем и с разбушевавшейся народной стихией, не дававшей времени для спокойного и законченного законодательства. В столь сложной обстановке было далеко не легко найти возможную равнодействующую и еще труднее было провести таковую в жизнь. Искусство от кормчего требовалось большое, и часто государственный корабль необходимо было вести зигзагами, а не по тому пути, который при нормальных условиях мог бы почитаться кратчайшим и наиболее целесообразным.

На Столыпина давили и справа и слева. Давление справа производилось монархическими организациями, находившими главную опору в «Объединенном дворянстве»[114] и в «Союзе русского народа». Что касается первой организации, то таковая взяла на себя роль выразительницы мнения господствовавшего в России сословия, хотя многие из дворян далеко расходились со взглядами, проводившимися этой организацией. «Союз русского народа» постепенно вырос в очень мощную организацию, имевшую одно время свыше 3 тыс. отделов и отделений на местах. Обе эти организации пользовались большим покровительством и расположением как царствовавшего императора, так равно и придворных сфер. Голос их охотно выслушивался верховной властью, ибо он всегда звучал в унисон с сокровеннейшими настроениями самого императора Николая II. Действительно, в намерения последнего едва ли когда-либо входило желание даровать стране настоящую конституцию. Акт 17 октября в его глазах являлся не более как вынужденной уступкой, данной в период крайней опасности. Поэтому все слова о незыблемости прежней царской власти, о законной возможности отобрания ею того, что уже дано, и о целесообразности Думы не законодательной, а законовещательной встречали при Дворе вполне отзывчивое отношение.

Хулителям Столыпина слева известно ли, например, что в Совете министров он всегда противодействовал попыткам некоторых министров образовать правый блок и что весною 1909 г. против него велась отчаянная борьба со стороны правых? Последние уже готовы были торжествовать победу, причем в заместители Столыпина, как бы вы думали, читатель, кого выдвигали? Б. В. Штюрмера, того самого Штюрмера, который окончательно дискредитировал власть в роковом 1916 году.

Что касается левых кругов, то их отношение к Столыпину ярко выразилось в непримиримости той борьбы, которая велась против него как министра внутренних дел в Государственной думе первых двух созывов. В деятельности нелегальных революционных кругов это отношение выразилось в ужасающем факте взрыва дачи, которую занимал Столыпин на Аптекарском острове. Из этого покушения сам Столыпин вышел невредимым, но пострадали некоторые члены его семьи, а также случайные лица.

Между тем Столыпин, основательно знакомый по своей прежней деятельности с русской жизнью на местах, являлся убежденным сторонником совместной работы правительства с общественными силами. Он добросовестно искал почвы для сближения с этими силами. Это стремление с особой ясностью выявилось в его первоначальном отношении к Государственной думе второго созыва, которую он пытался защищать от нападок справа и сохранить от преждевременного роспуска. Будучи, однако, в силу государственного устройства России ответствен не перед законодательными палатами, а перед верховным главой государства, Столыпин обязан был считаться с общим настроением императора Николая II, иначе он должен был бы уйти со своего поста. Несколько раз он и пытался сделать последнее, но каждый раз отставка его не принималась.

Существует взгляд, в котором, несомненно, есть доля истины, что введением 3 июня 1907 г. нового избирательного закона Столыпин спас Государственную думу как учреждение от роспуска навсегда или по крайней мере на очень продолжительный срок.

К лету 1907 г. для Столыпина вполне отчетливо выявилась невозможность наладить совместную работу Государственной думы второго созыва с правительством. Нельзя было также рассчитывать и на то, что, распустив существовавшую Думу, возможно будет по тому же избирательному закону собрать новую Думу, более приемлемую для правительства. Недавний опыт прошлого дал в этом отношении поучительный урок. Еще менее можно было думать о возможности проведения нового избирательного закона в установленном порядке, то есть через Думу. При таких условиях правительство, понуждаемое к тому же сверху не сдавать позиций, оказывалось как бы в заколдованном круге, из которого был лишь один выход — на путь «прямого действия». В результате этого действия и явился новый выборный закон 3 июня 1907 г., который позволил, однако, и впредь сохранить Государственную думу как учреждение. Таким образом, в основе столыпинского «прямого действия» лежало все же стремление из двух представлявшихся зол — полного уничтожения Думы или изменения избирательного закона — избрать меньшее.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА ТРЕТЬЕГО И ЧЕТВЕРТОГО СОЗЫВОВ

1 ноября 1907 г. собралась Государственная дума третьего созыва. Вследствие изменения выборного закона значительно видоизменился и состав Думы по сравнению с двумя ее предшественницами. Законом 3 июня Государственная дума строилась на цензовом начале, и таким образом первоначальная мысль базироваться на крестьянах была заменена ставкой на более образованные и состоятельные классы населения. Результаты получились ожидавшиеся, и общее настроение новой Думы явилось значительно более умеренным. В центре Думы оказались члены партии «17 октября», вокруг которых сплотилось работоспособное большинство. Задача центральной партии заключалась в поддержке правительства Столыпина и укреплении среди населения положения Думы, хотя и собранной по более ограничительному закону…

Третья Дума, таким образом, явилась Думой совместной работы с властью. Может быть, она не била в глаза русскому обывателю своими выступлениями и потому не являлась столь притягательной, как ее предшественница, но в течение ее полномочий, а затем и ее наследницы — Государственной думы четвертого созыва — было проведено весьма много серьезных законодательных предположений в различных областях русской жизни.

Финансы России упорядочились и окрепли, промышленность и торговля развились. Что касается аграрного законодательства, то таковое, направленное третьей Государственной думой по руслу, намеченному Столыпиным, также двинулось быстрыми шагами с места.

Благодаря разносторонней и плодотворной деятельности Государственной думы третьего и четвертого созывов положение этого законодательного учреждения в глазах русского общества значительно укрепилось, и к работе Государственной думы были притянуты уважение и симпатии всех умеренно-либеральных кругов России. В Государственной думе хотели видеть и видели оплот новой развивающейся России.

С особой благодарностью Россия должна вспоминать о деятельности Государственной думы рассматриваемого периода времени в области поднятия отечественной военной мощи. Заслуга этого патриотического дела должна быть приписана главным образом думской фракции партии «17 октября», и особенно одному из видных ее членов — А. И. Гучкову[115], который был довольно долгое время председателем комиссии обороны в третьей Думе, а затем и ее председателем. Но, конечно, отдельные люди ничего не могли бы сделать, если бы не было соответственного общего настроения.

По должности генерал-квартирмейстера Генерального штаба мне приходилось, работая над различными вопросами, касавшимися боевой подготовки нашей армии, поддерживать довольно тесный контакт с комиссиями обороны Государственной думы третьего и отчасти четвертого созывов до самого начала мировой войны.

И я должен отметить в интересах справедливости, что мы, представители военного ведомства, встречали очень большое внимание названных комиссий к нашим предположениям и находили большую поддержку при проведении наших законопроектов через Государственную думу. Без преувеличения скажу, что думская атмосфера того времени была нам более благоприятна, чем атмосфера «согласительных» комиссий из представителей министерства финансов и государственного контроля, через которые предварительно должны были проходить все законопроекты, связанные с отпуском новых кредитов. В комиссиях этих нас всегда старались урезать.

Отзывчивое отношение Государственной думы, несомненно, в большей мере способствовало тому, что наша армия с конца 1909 г. или, вернее, с начала 1910 г. стала быстро становиться на ноги и вновь накапливать запас живых материальных сил.

ПАДЕНИЕ ВЛИЯНИЯ СТОЛЫПИНА И ЕГО УБИЙСТВО

К сожалению, уже в период деятельности третьей Думы при Дворе стали расти и крепнуть те темные закулисные силы, которые в конце концов окружили царствовавшего императора Николая II тесным кольцом и которые вследствие особенностей его характера и склонности к обожествлению идеи самодержавия отделили его окончательно от страны и народа.

Столыпин не нашел в себе достаточно сил, чтобы дать должный отпор этим влияниям и в конце концов был вынужден начать сдачу собственных позиций одна за другой. Уступки эти не приводили, однако, ни к чему хорошему. С одной стороны, они постепенно отдаляли от Столыпина все общественно настроенные круги и создавали пищу для активной агитации против него левых партий. С другой же стороны, требовательность в реакционных кругах все возрастала, и к концу деятельности Столыпина последний в глазах этих кругов, а может быть, и самого государя стал рисоваться человеком даже опасным и, во всяком случае, тормозящим возвращение России на какой-то особый путь «мистического самодержавия», «искони» предуказанный будто бы России.

И тот, кого в левых кругах уже давно считали опасным реакционером, начал постепенно признаваться столь же опасным, но в прямо противоположном смысле, в глазах действительных деятелей и проповедников реакции.

Трагична судьба крупного русского человека! При естественном ходе она должна была рано или поздно привести Столыпина к политическому небытию. Но почти накануне такового Столыпина настигла в Киеве предательская пуля убийцы, внезапно прекратившая и саму его жизнь…

В конце августа 1911 г. государь с императрицей и некоторыми министрами, включая, конечно, и председателя Совета министров Столыпина, посетил Киев.

Поездка началась очень удачно. Стояла чудная осень, и красавец Киев представился гостям во всем блеске своей несравненной красоты.

По расписанию празднеств и торжеств 1 сентября в городском театре в высочайшем присутствии давался спектакль, на котором присутствовал и Столыпин. Во время одного из антрактов, когда Столыпин стоял у театральной рампы, мирно беседуя с окружавшими его лицами, к нему быстро подошел почти вплотную какой-то молодой человек и, освободив из-под театральной афиши спрятанный браунинг, произвел из него два выстрела, ранив председателя Совета министров в руку и правый бок.

Выстрелы произвели панику, многие бросились к выходам; впечатление получилось тяжелое и ошеломляющее.

Убийца пытался скрыться, но был задержан публикой. Он назвался Дмитрием Богровым[116], объявил себя убежденным анархистом. Тут же выяснилось, что вместе с тем он являлся тайным агентом охранки и что в театр вошел с билетом от охранки.

Это дало повод впоследствии к разного рода обвинениям по адресу организаторов охраны. Ранение Столыпина оказалось очень опасным. Была задета печень. Из театра он спешно был перевезен в частную лечебницу, в которой 5 сентября и скончался.

ВНУТРЕННЯЯ ЖИЗНЬ РОССИИ НАКАНУНЕ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Преемником Столыпина на посту председателя Совета министров стал тогдашний министр финансов В. Н. Коковцов[117], передававший, в свою очередь, в начале 1914 г. этот ответственный пост И. Л. Горемыкину.

Последний был вторично призван императором Николаем II стать во главе правительства, несмотря на свой престарелый возраст. Выбор едва ли был случайным. В этот период времени власть, руководимая безответственными лицами, продолжала неуклонно катиться вправо. Причем одним из первых пожеланий ее было низведение Государственной думы до уровня Думы законосовещательной. Напротив того, Государственная дума нового, четвертого созыва, поддерживаемая общественной средой, стала постепенно, хотя и робко еще, выходить на путь новой борьбы за свои права и положение.

При таких условиях во главе правительства должен был находиться «свой» человек, в верности и преданности которого не могло быть сомнений.

Такую репутацию издавна приобрел И. Л. Горемыкин.

Оппозиционное настроение Государственной думы четвертого созыва стало сказываться уже при Коковцове и с особою отчетливостью выявилось при обсуждении в Таврическом дворце печального события, известного под названием «Ленский расстрел».

Инцидент этот в свое время наделал много шуму. Он заключался в том, что в далекой Сибири, в бассейне р. Лены, во время забастовки рабочих одного из золотопромышленных предприятий вследствие легкомыслия и отсутствия выдержки у местного жандармского офицера войсковая команда без крайней нужды или, во всяком случае, преждевременно открыла огонь, которым были расстреляны сотни безоружных рабочих. Правительство назначило сенаторскую ревизию, но отклонило посылку на место думской комиссии.

По этому делу в Государственной думе возникли горячие дебаты. Особенно нападали на правительство представители социал-демократической фракции, использовавшие, между прочим, крайне бестактную и вызывающую фразу тогдашнего министра внутренних дел Макарова[118]. Излагая печальный факт расстрела, он сказал: «Так было, так есть и так будет!»

Упомянутое событие и думские речи, развернувшиеся вокруг него, имели, конечно, большое влияние на поднятие новой волны недовольных против царского правительства.

Вспоминая 9 января 1905 г., рабочие говорили: «Реки крови отделили царя от народа!..»

Опору центральной власти, все более и более терявшей доверие широких общественных и народных масс, составляли по-прежнему лишь дворянско-помещичьи и бюрократические круги. Но к этому времени они уже окончательно выжали из себя все то, что еще оставалось в них не «черносотенного».

При таких условиях принцип царского самодержавия стал постепенно терять характер известной государственной идеи и принимать оттенок узкоклассовый.

Вне гражданского населения власть сохранила еще твердую опору в армии. Офицерский состав ее, хотя в целом и демократический по своему происхождению, был связан общим воспитанием, крепким патриотизмом, отождествлявшимся по традиции с величием царской власти и прочною дисциплиною. Эти скрепы передавались, конечно, и в низы. Но там они давали уже заметные трещины, и революционная пропаганда, как мы уже видели, стала настойчиво проникать в казарму. Она находила себе там пищу не только в силу общего положения в стране, но и вследствие вредного и частого противоположения армии народу в период волнений последнего. Возникали взаимное недоверие и непонимание, подтачивавшие с военной точки зрения целостность государственного организма.

С той же военной точки зрения в России накануне войны не все обстояло благополучно и в экономической области. Финансы, как я имел случай отметить, ко времени русско-японской войны значительно окрепли. Тем не менее хотя золотой запас и рос с каждым годом, но им не могли быть надолго обеспечены платежи по тем заграничным заказам, кои должна была вызвать война. Между тем при возникновении военных осложнений на западных границах наша внешняя торговля неизбежно должна была резко упасть, а следовательно, нельзя было ожидать и нового притока в Россию золота или иностранной валюты. Положение могло осложниться еще тем, что у нас с союзниками не имелось никаких прочных финансовых соглашений, кои обеспечивали бы нам открытие соответственных заграничных кредитов.

Наша промышленность, несмотря на ее рост, все же оставалась слабой и с трудом поспевала за потребностями мирного времени, кои росли весьма быстро. Но еще хуже было то, что не была продумана мобилизация промышленных сил, то есть приспособление этой промышленности к нуждам военного времени; отсюда и должно было произойти то быстрое оскудение армии материальными средствами, которое составило одну из причин наших неудач 1915 г.

Наконец, и состояние отечественного транспорта было таково, что оно должно было составить одну из заведомо слабых сторон нашего военного положения. Сравнительно с площадью России железнодорожная сеть была очень бедна и недостаточно оборудована, что затрудняло мобилизацию войск, сбор их к угрожаемым границам и обеспечение всем необходимым.

Знакомы ли вам, читатель, если вы иностранец, такие города, которые отстояли бы от ближайшей железнодорожной станции на сотни километров? Нет? А у нас в восточной половине России такие медвежьи углы были не редкость! Да и в Европейской России городами, удаленными от рельсового пути на несколько десятков километров, никого нельзя было удивить.

Значение этих расстояний возрастало еще более из-за почти полного отсутствия шоссейных дорог и невероятного состояния наших грунтовых путей, еще совсем недавно служивших единственным сообщением некоторых городов с внешним миром.

Существует характерный рассказ хотя и вымышленный, но передающий очень верно картину состояния наших грунтовых путей.

Иностранный бытописатель русской жизни, движимый любопытством, решил однажды посетить какой-то район в стороне от железной дороги. Пришлось ехать по грунтовке и пересечь один из русских уездных городков, похожий на сотни других таких же городов. Дело было к ночи, время стояло ненастное. Усталый путешественник задремал и очнулся лишь при въезде в городок от резкого толчка остановившейся повозки.

— Что случилось? — спросил он, взглянув на часы.

— Маленькая заминочка, сейчас поедем дальше, — ответил ямщик, слезая с облучка и желая, видимо, что-то поправить.

Бытописатель поклевал носом и крепко заснул. Вторично он пришелся в себя от нового толчка. Уже рассветало, видно было, что повозка выезжает из Богом спасаемого городка.

«Однако и заснул же я», — подумал он про себя и тут же под свежим впечатлением записал в свою дорожную книжку: «Один из самых больших городов в России — это город П. Он так разбросан, что для проезда с одной окраины на другую мне потребовалось несколько часов».

На самом же деле городок, о котором шла речь, имел в диаметре не больше одного-двух километров, но для спокойного проезда через лужи и топкие провалы его главной улицы нужно было действительно много времени, некоторого счастья, чтобы не сломать себе шею, и той богатырской способности ко сну, которой, несомненно, обладал наш «тонкий» наблюдатель.

Кстати, не напоминает ли вам на сей раз, русский читатель, этот рассказ про многие и многие другие наблюдения некоторых иностранцев о жизни и событиях в городах и весях нашей необъятной Родины, мало поддающиеся чужим наблюдениям?!

В очерченных выше условиях «неотстоявшейся русской жизни», глубоко взбаламученной неудачной войной 1904–1905 гг. и последовавшими за ней революционными переживаниями, подошел роковой 1914 год.

События этого года поставили Россию перед неизбежностью принять вызов, брошенный ей правительствами центральных держав Европы. Там, в Берлине и Вене, хорошо должны были понимать, что каждый лишний год мира дает России приращение в силе и новый шанс в борьбе. Ждать поэтому не приходилось. Необходимо было немедленно же вызвать эту огромную, пробуждающуюся страну на разрыв или поставить ее на колени перед всем миром, надолго лишив этим принадлежащего ей по праву престижа.

ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА!

В ночь на 19 июля 1914 г. от имени Германии был предъявлен России через германского посла в Петербурге графа Пурталеса[119]ультиматум.

Сущность последнего заключалась в требовании немедленно приступить к демобилизации нашей армии, мобилизовавшейся ввиду явно угрожаемого положения, занятого в отношении России Австро-Венгрией. Требуя от России отмены ее военных мероприятий, германское правительство не сделало, однако, никаких параллельных шагов в Вене.

Уже одно это обстоятельство делало предложение германского правительства для нас неприемлемым.

Медленно проходят часы, остающиеся до истечения срока ультиматума…

Настроение в нашей столице спокойное. Мобилизация русской армии, начатая в ночь на 18 июля, продолжает идти нормальным ходом. Народ наш оказался законопослушным, и на призыв явилось до 96 процентов всех призванных — более, чем ожидалось по расчетам мирного времени.

Министерство иностранных дел, руководимое одним из наиболее прогрессивных министров С. Д. Сазоновым, было в полном сознании, что в пределах чести и достоинства России сделано все, чтобы избежать кровавого столкновения. Окончательное слово остается за Берлином.

Слово это не заставило себя долго ждать. Уже к вечеру того же дня, 19 июля, всему столичному населению стало известно, что граф Пурталес вновь посетил здание министерства иностранных дел у Певческого моста. Но увы! Вместо слов примирения он сделал Сазонову официальное заявление в том смысле, что император Вильгельм от имени Германской империи объявляет о состоянии войны с Россией.

Граф Пурталес в сознании ответственности своего шага проявил крайнее волнение. Оно выразилось, между прочим, в том, что впопыхах он передал своему собеседнику Сазонову в руки два листка, взятые им с собой, по-видимому, для личной ориентировки, с черновыми набросками в различной редакции того заявления, которое поручено было ему сделать. Впоследствии листки эти были потребованы германским посольством обратно, но наше министерство отказало в их выдаче.

Эти немые свидетели потери германским послом душевного равновесия, по-видимому, хранятся и поныне в одном из министерских архивов…

— Что вы думаете, генерал, — обратился ко мне Сазонов в один из ближайших дней, — по поводу начавшейся войны?

— Война, несомненно, будет упорной, — ответил я. — Не надо забывать, что одно сосредоточение всех наших сил к западным границам потребует несколько месяцев. Что до конечных результатов войны, то в этом отношении большую роль суждено будет сыграть внутренним настроениям нашей Родины. Мы не должны забывать урока минувшей японской войны и последовавшего за нею 1905 года, — добавил я, намекая на то, что одною из причин, по которым тогда пришлось поспешить с миром, явилось внутреннее состояние страны…

Размеры надвинувшейся войны потребовали от России одновременной мобилизации всех ее вооруженных сил.

Даже одна Австро-Венгрия без Германии являлась столь серьезным противником, что отделываться полумерами было невозможно. Обе же эти державы представляли из себя чрезвычайно грозную силу. Для борьбы с ними пришлось поднять миллионные массы русского народа…

Я бы не взялся утверждать, что в эти дни Россия была сплочена глубоким чувством патриотизма и энтузиазма. Люди, политически зрелые, понимали, конечно, что правительство, в лице которого германским императором Вильгельмом объявлена война русскому народу, должно быть поддержано.

Внутри этих лучших людей горело чувство оскорбления и желание отстоять интересы своей Родины. Отсюда и тот горячий порыв, с которым одинаково и Государственный совет, и Государственная дума, и все интеллигентное общество встретили известие о войне.

Охватившие чувства и готовность к объединению на благо Родины всего ярче выразились в том рукопожатии, с которым экспансивный Пуришкевич, член Государственной думы, принадлежавший к крайнему правому крылу, бросился на торжественном заседании Думы к своему политическому противнику П. Н. Милюкову[120], лидеру Партии народной свободы.

Уличные горланы, которых везде и всегда много, рады были «выдающемуся» случаю, чтобы покричать и продемонстрировать свои чувства на улицах. В столице, мало или плохо сдерживаемые полицией, они с остервенением набросились на мрачное (из финляндского гранита), угрюмое здание немецкого посольства, озлобленно громили его и валили с его крылец огромных металлических коней с их поводырями, исполинскими тевтонами, давно, впрочем, резавших своим безвкусием глаза столичным жителям.

— Тащи прямо в воду, топи их, — ревела гоготавшая толпа, удивлявшаяся почти непостижимому искусству тех, кто с крыши высокого здания спускал громоздкие, тяжелые фигуры на землю.

Но тут было мало, конечно, патриотизма и много, очень много звериного.

Крестьянство, составлявшее большинство населения, держалось в стороне от государственной жизни страны, и цели войны ему едва ли были даже известны. Поглощенное своими узкохозяйственными интересами, ограниченное небольшим горизонтом, открывавшимся с высоты его сельской колокольни, оно не могло рассуждать иначе, чем рассуждало:

— Мы вятские, тульские или пермские, до нас немец не дойдет…

И тем не менее, терпеливые и инертные по свойствам своей природы, они шли на призыв, куда звало их начальство. Шли и умирали, пока не настали великие испытания…

Но истинная оценка всех этих настроений, по-видимому, мало интересовала правительство. Оно едва ли достаточно отчетливо сознавало, что без соответственной народной психологии и без организации народных сил современные войны не могут быть ведены, а тем более выигрываемы.

Правительство оценивало лишь благоприятные настроения армии, кадровый состав которой встретил объявление войны уверенно и спокойно.

Война не казалась этой армии чем-то ужасным. Воспитанная вне политики, но в сознании долга перед Родиной и в том убеждении, что главная опасность России угрожает с запада, армейская среда мало интересовалась подробностями возникшего конфликта. Армии было достаточно того, что «отечество в опасности» и что час ее действий настал.

Родина взывает к ее силе и жертвенности…

И она, русская армия, даст то, что от нее ожидают. Она оправдает мотив своего существования в долгие годы мира и те заботы, которые были к ней проявляемы.

«Будет ли война продолжительной?.. О! Конечно нет! — думалось строевому офицерству. — К Рождеству мы будем уже дома и, конечно, вернемся победителями! Надо поэтому в первых же боях проявить накопившуюся доблесть, не опоздать пролить свою кровь, стяжать право на заслуженную благодарность. Скорее и без оглядки в бой!..»

С таким настроением все наиболее ценные элементы, составлявшие кадровую армию, были брошены вперед…

ПЕРВЫЕ ВОЕННЫЕ УСИЛИЯ И ИХ РЕЗУЛЬТАТЫ

Россия, связанная соглашением с Францией, считала себя обязанной с открытием военных действий начать быстрое наступление значительными силами против Германии в направлении Восточной Пруссии. Одновременно стремление прийти возможно скоро на помощь Сербии и выявить свои освободительные тенденции в отношении всех подвластных Австро-Венгрии славян толкнуло русские вооруженные силы к немедленному вторжению и в Галичину.

Силы позволяли, а обстановка властно требовала принятия именно такого комбинированного плана, к осуществлению которого наши войска и приступили с энтузиазмом.

Хотя русский народ, как мы видели, и не был введен в психологию начавшейся войны, но твердое настроение кадровой армии мирного времени передалось всей массе призванных, и этим создался в армии в начале войны общий порыв.

В итоге наступательных действий русских вооруженных сил против Германии значительно облегчилось положение наших союзников на западе, которое позволило им выйти из очень трудного положения.

Правда, это стоило России «самсоновской» катастрофы[121], причины каковой, будучи очень сложными, весьма мало связаны с самой идеей наступления на Восточную Пруссию. Они все или почти все — в области «исполнения».

Что касается нашего наступления против Австро-Венгрии, то победоносные русские войска нанесли австрийцам ряд жестоких поражений, они глубоко проникли в Галичину и стали угрожать своим нашествием Венгрии. Затем последовали быстрый перенос военных действий на левый берег реки Вислы и наступление к границам Познани и Силезии — наступление, остановленное немцами с большими усилиями контрударом на Лодзь[122].

Четыре месяца сплошных наступательных усилий. Ряд блестящих подвигов, сопровождавшихся кровавыми потерями… Что же в результате их оказалось?

Враг побежден не был. Правда, ему не удался его чудовищный план. Хвастливое обещание императора Вильгельма — в Париже позавтракать, в Варшаве отобедать — явилось не более как пустым словом.

Но, отразив наступление германских армий, наши союзники на западе нашли в себе силы, оказавшиеся достаточными только для закрепления на позициях от Северного моря до границы нейтральной Швейцарии; развить же собственное контрнаступление им не удалось.

Это обстоятельство позволило германцам снять часть войск с западного фронта для переброски против нас. К концу 1914 г. силы германцев на нашем фронте едва ли не утроились, но именно этим усилением и была куплена безопасность их восточных областей.

В период наступательных действий наша армия понесла весьма значительные потери в офицерах и солдатах; особенно чувствительным оказалось то, что большая часть выбывших из строя пришлась на долю кадрового состава армии — этого цвета и гордости наших войск!

К зиме некомплект в армии оказался угрожающим, пополнить же его было невозможно из-за отсутствия винтовок.

Но и те люди, которых удавалось вооружить и поставить в ряды, оказывались по качествам своим не прежними. Они получали в тылу недостаточное воспитание и обучение, а вступая в ряды войск с поредевшими кадрами, не проникались уже тою жертвенностью, которою отличался состав войсковых частей в первый период войны. Тут-то и стало резко сказываться отсутствие в народе общей подготовки к большой и трудной войне. Наша армия если и получала из тыла подкрепления, то только численные, но не материальные.

Появились уклоняющиеся в виде палечников[123] и легко сдававшихся в плен…

Не менее печально обстояло дело уже в этот период войны и с материальным снабжением армии.

Последняя, как мы видели, и к началу войны была бедно снабжена техническими средствами и боевыми припасами. Война же потребовала такого расхода боевого материала, какое не могло себе представить заранее даже самое смелое воображение.

К сожалению, наша отечественная промышленность не могла справиться с предъявленными ей требованиями; заказы же за границей были дороги и не обеспечены ни в сроках, ни в соответственном исполнении.

Но хуже всего было то, что в тылу не сразу поняли масштаб войны и не поверили требованиям Ставки, считая их преувеличенными. Поэтому не сразу напрягли усилия для исправления обнаруженных недочетов. Было потрачено драгоценное время.

Разница между потребностью и действительным поступлением была столь значительна, что постепенно для армии создалось почти катастрофическое положение: запасы стали иссякать, нового же притока их почти не было.

Хотя и наши противники, равно и союзники, переживали в смысле снабжения также трудные моменты, но их более богатая промышленность удачнее справилась с кризисом, который продолжал давить нас всею тяжестью очень и очень долгое время.

Дух русских войск подвергался этим обстоятельством еще более тяжким испытаниям.

НАСТУПЛЕНИЕ НА ТЕАТРЕ ВОЙНЫ РЕАКЦИИ

Наступление тем не менее продолжалось и в следующем, 1915 году.

Стремление вызвать крушение австро-венгерской монархии, прояснить положение на Балканах и повлиять на поведение Италии и Румынии привели к возникновению плана вторжения русских войск в Венгрию.

По обледенелым скалам почти без патронов и артиллерии карабкались из последних сил наши герои через горные кряжи Карпат, продвигаясь вперед к желанным перевалам.

— Война есть состязание духа, дух же в большей мере поддерживается деятельностью.

— И если у тебя в сумке два патрона, — учил старый русский военный педагог М. И. Драгомиров, — то вспоминай, что у противника твоего, быть может, уже нет и одного…

Победа казалась нам близкой. Возможно, что так это было и в действительности: победу ведь в большинстве случаев отделяет от поражения едва уловимая грань…

Очертание нашей бывшей западной границы с глубоко вклинивавшейся между Германией и Австро-Венгрией территорией русской Польши было очень выгодно для наступательных действий против наших западных соседей. Это свойство ее мы и использовали при овладении Галичиной. Но, наоборот, для обороны наше выгнутое в сторону противника расположение представляло большой риск. Оно было растянутым и легко уязвимым в любой точке.

Особенность эта была правильно учтена германцами, которые решили прийти на помощь Австро-Венгрии, убедившись в ее катастрофическом положении.

Обстановка благоприятствовала новому плану германской главной квартиры. Положение немецких армий на Западном фронте к этому времени упрочилось. Приняв же решение держаться на этом фронте оборонительно, германцы получали новую возможность переброски части своих сил на восток против нас. Восточный фронт, таким образом, становился для них главным на весь летний период 1915 г.

Здесь, на левом берегу Вислы до подножия Бескид, сформировали они свою знаменитую ударную группу — фалангу генерала Макензена[124], составленную из лучших дивизий и снабженную невиданной по силе артиллерией, прорвав расположение русских войск у Горлице[125]по плану, подробно разработанному известным ныне в Европе генералом, а тогда полковником, фон Сектом[126], немцы постоянным вливанием свежих войск расширили свой прорыв до предела огромной зияющей раны…

Постольку победа покрывает собою все недочеты и слабые места победившего, поскольку поражение, даже частное, их выявляет и подчеркивает у побежденного…

Поражением у Горлице было поколеблено положение всего нашего фронта, все наши недочеты получили сразу значение решающих факторов. И постепенно новыми усилиями противника мы были вынуждены к тяжелому и длительному отступлению из Галичины и Польши.

Почти пять месяцев продолжалось это отступление. Какого народа нервы могли бы выдержать подобное испытание?

Рассчитывать на постороннюю помощь не приходилось: отсутствие единства в управлении войной было всегда наиболее уязвимым пунктом коалиции держав Согласия. Когда одному наносили удар, другие бездействовали или подготовляли контрнаступление…

Наши западные союзники — англичане и французы — пытались облегчить наше положение своим наступлением к северу от Арраса[127], но размеры такового и достигнутые результаты не смогли ни остановить, ни даже ослабить нажима германцев против нас.

Свершившееся в этот период времени выступление Италии также не оказало заметного влияния на уменьшение против нас австрийских сил.

Румыния оттягивала свое решение выступить, да и какой пользы можно было ждать от ее выступления!

Героическая Сербия? Но она сама была на краю гибели.

Хорошо помню глубоко захвативший нас своим трагизмом доклад представителя сербской армии, приехавшего в Ставку.

— Сербский народ, — говорил он, — напряг все усилия, чтобы дать своей небольшой, но крепкой армии все то последнее, что он в состоянии из себя выжать. Мы способны еще на один удар и готовы его выполнить во имя общего дела и по слову русского Верховного главнокомандующего, но этот удар будет последним… В дальнейшем Сербия явится беззащитной и умирающей…

Такая жертва русским главнокомандованием, конечно, не могла быть принята: последнее усилие сербской армии должно было принадлежать сербскому народу, и только ему.

День за днем отходили русские войска, едва отстреливаясь из-за недостатка патронов от наседавшего врага. Их редкие контрудары бывали, впрочем, всегда очень чувствительны для неприятеля.

Сначала очищена была Галичина, потом русские войска стали вытягиваться из польского мешка. Путь следования войск обозначался пожарами. Сжигали хлеб в скирдах и запасы кормов для скота, чтобы не достались врагу.

Население оставляемого района поднималось с мест, впереди армии на восток катилась всевозраставшая волна беженцев, утяжелявшая и замедлявшая передвижение войск. Приходилось прикрывать их исход.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

«Отечественная война», — пустил кто-то эти слова, быстро привившиеся.

Этим сравнением с войной 1812 г. оскорбленное самолюбие русских людей стремилось выжить в отступлении, являвшемся, по существу, вынужденным, идеей какого-то внутреннего замысла.

— Чем дальше уйдем, тем лучше: врагу труднее будет затем убраться восвояси…

Император Николай II любил исторические параллели, и потому сравнение минувшей войны с отечественной его соблазняло давно.

Перефразируя известные слова своего прадеда императора Александра I, сказанные последним в 1812 г., верховный вождь русской армии говорил в декабре 1915 г., обращаясь после одного из своих смотров к офицерам и георгиевским кавалерам:

— Будьте вполне покойны, я не заключу мира, пока мы не выгоним последнего неприятельского воина из пределов наших…

Эти же выражения почти дословно вошли и в речь, произнесенную императором Николаем II в Зимнем дворце 20 июля 1914 г. во время торжественного молебна по случаю открытия военных действий.

Праздные речи, ибо для выполнения их требовалось не только сказать, но и суметь создать в сердцах всего народа соответствующую волю…

Да, война приняла характер отечественной в том смысле, что она была перенесена на родную территорию и что врагу уже отдана широкая полоса русской земли.

Всякое более тесное сближение переживавшегося времени с эпохой 1812 г. являлось неправильным и вредным. Вредным потому, что отдавалось пространство, которое можно было оберечь от неприятельского нашествия и обратное овладение которым требовало больших усилий. Неправильным же потому, что условия ведения войны за протекшее столетие значительно изменили ее.

Наполеон наступал по бездорожной местности, довольствуясь немногими грунтовыми путями в качестве операционных линий. Он шел узким фронтом, почему нападения на его хрупкие и уязвимые сообщения с тылом по мере их удлинения становились донельзя легкими.

Нынешние массовые армии неприятеля заливали, напротив, сплошь всю русскую равнину, от моря до румынской границы. В тылу же своем противник имел возможность пользоваться целой сетью железных дорог, обеспечивавшей ему быструю и надежную службу снабжений.

При таких условиях серьезное нападение на тыл требовало предварительного широкого прорыва фронта; частичный же перерыв сообщений в одной какой-либо точке мог легко компенсироваться более кружным сообщением по соседним путям.

Не могло, таким образом, существовать той чувствительности тыла, которая и погребла наполеоновские армии в России.

ЧТО НУЖНО И ЧЕГО НЕ БЫЛО У НАС ДЛЯ ПОБЕДЫ

Чтобы в настоящее время обеспечить победный конец в войне, мало одной армии, нужны усилия всей страны, всего народа… Нужна, наконец, неодолимая воля к победе. Вот формула для современной войны, о которой должно помнить всякое правительство.

Армия и народ! Слить их в общем порыве может только умное, деятельное и объединенное правительство, пользующееся общенародным доверием. Правительство умное, чтобы вести соответствующую действительным интересам и силам государства политику, а во время войны уметь облегчать задачу стратегии. Деятельное, чтобы энергично надавить на те пружины, кои ведут к выявлению и развертыванию народных сил. Объединенное, чтобы работа не шла вразброд.

Страна для этого должна, конечно, выделить своих лучших людей. Люди эти должны быть ответственны перед страною.

Что же можно было наблюдать в России?

Во главе государства стоял монарх, упорно продолжавший отстаивать устаревший принцип самодержавия и потерявший в бесплодной борьбе за этот принцип свой престиж в широких кругах русского народа.

Правительство, царской властью назначаемое, составленное из случайных лиц, работающее без общей программы, не ответственное перед народом и возглавляемое семидесятилетним старцем, работоспособность которого ограничивалась несколькими утренними часами!..

Жуть охватывала при виде этого утомленного жизнью человека, в бессильные руки которого была вложена на время войны судьба великой страны.

А внизу — более чем 170-миллионный народ, истинные настроения которого или неверно понимались, или недооценивалось их значение.

Единственным мостом к этому народу могла служить Государственная дума. Но она после объявления войны и торжественного заседания была немедленно распущена, точно она мешала делу. Вновь созвана была она только в январе 1915 г., да и то на три дня для рассмотрения и утверждения бюджета.

ДВОЙСТВЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ

Охваченные порывом первых дней войны, земские и городские деятели, составлявшие в России весьма значительную общественную группу, объединились в два мощных союза земств и городов. Эти союзы притянули к себе большие пожертвования, на которые они задались устройством во внутренних районах России лечебных заведений для раненых и больных.

Санитарное дело являлось единственным, к которому были допущены общественные силы в начале войны. Несмотря на всеми признававшуюся силу и влияние земских и городских учреждений на местах, несмотря на опытность их в административно-хозяйственных вопросах, помощь названных учреждений в работе тыла была правительством резко отстранена.

— Я сам справлюсь со всем этим делом через губернаторов, — самоуверенно заявил тогдашний министр внутренних дел Маклаков[128].

Этот министр был вообще сторонником охлаждения общественных порывов, и ему приписывают инициативу той инструкции, которая была дана варшавским властям в целях успокоения национальных чувств поляков, взволнованных известным воззванием Верховного главнокомандующего. Воззвание это было, однако, издано в начале войны по соглашению все с тем же правительством.

Одною рукою что-то посулить, а другою отобрать назад вдвое — таковой была внутренняя политика тогдашнего неискреннего правительства.

Грандиозный масштаб войны привел, однако, к постепенному расширению деятельности земского и городского союзов, учреждения коих распространились не только на тыл, но и фронт армии. Правительство, оказавшееся бессильным самостоятельно справиться со всеми нуждами, вызванными войной, в конце концов было вынуждено допустить сотрудничество общественных организаций и стало само выдавать последним значительные авансы на продолжение и расширение их деятельности. С выявлением недостатка оружия и боевых припасов то же правительство в 1915 г. согласилось на образование военно-промышленных комитетов[129]; последние работали также на казенные деньги над приготовлением предметов боевого снабжения.

Фактически таким отношением к общественным организациям правительство, стремившееся держать народные силы вдали от управления, не замечая того, как бы само расписывалось в несостоятельности вести единолично, без содействия общественных сил, войну.

И вот тут-то мы наталкиваемся на одно из странных противоречий, которым полна была русская жизнь описываемого периода.

Допуская работу общественных организаций и даже содействуя им, правительство тем самым подчеркивало полезность и значение таковых сил. В направлении же своих политических шагов то же правительство совершенно не желало считаться с голосом общественности и настроением ее мыслей. Оно не только игнорировало этот голос, оно всячески высказывало этой общественности свое пренебрежение и оскорбляло ее своим вызывающим противоречием.

Результаты такого положения оказались более чем печальными. Общественные организации постепенно стали впитывать в себя все недовольные элементы и незаметно, может быть, для себя стали кадрами той внутренней армии, которая ставила себе целью политическую работу против правительства, державшего себя столь бестактно.

Так в страдный период внешней войны зарождался грозный внутренний фронт.

— Чтобы довести войну до победного конца, правительство должно уступить в своей политической линии, — говорили умеренные, число коих было в начальный период войны все еще очень велико.

— Иначе это правительство в интересах выигрыша войны должно быть свергнуто насильственно, — добавляли более решительные из них.

— Ненавистная, отсталая царская власть должна пасть, во всяком случае, вне зависимости от того, как данный переворот отразится на ходе войны, — говорили третьи.

— Война для этого взрыва — благоприятный фактор, и фактор этот должен быть использован, — шептали из подполья те, которые еще не смели громко подавать свой голос.

Само же правительство ко всем этим настроениям, кои не могли ему не быть известными, относилось, по-видимому, свысока. Где-то в глубине души оно, быть может, даже таило смутную надежду, пользуясь драконовскими законами военного времени, покончить с опасною для себя многоголовою «гидрою революции».

МОСКОВСКИЙ ПОГРОМ

В последних числах мая 1915 г. в Москве, служившей всегда центром народных переживаний, произошли очень серьезные беспорядки. Печать, сдавленная военной цензурой, недостаточно полно и отчетливо отразила это событие, которое на всех в России и даже на наших западных союзников произвело потрясающее впечатление неожиданного громового удара.

Внешняя сторона событий такова.

28 мая, если мне не изменяет память, уличная толпа стала громить магазины, принадлежавшие лицам немецкого происхождения или носившие вывески с немецкими фамилиями. Полиция вначале действовала вяло и дала толпе разойтись. Погромщики начали врываться в квартиры, причем подвергались разгрому не только лица немецкого происхождения, но и иностранцы вообще. Стали наблюдаться случаи избиений и даже отдельных убийств.

Народные толпы, собиравшиеся на площадях, наряду с поношениями по адресу иностранцев услышали вместе с тем и другие речи.

То тут, то там бросались оскорбительные слова по адресу царской фамилии. Различных членов этой семьи связывали со слухами об измене. Особенно доставалось императрице Александре Федоровне, от которой требовали удалиться в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича[130]. С громкой бранью произносилось также имя прогремевшего на всю Россию «старца» Григория Распутина. Его обвиняли в том, что своим влиянием он околдовал окончательно царскую чету.

Беспорядки разрослись столь широко, что в конце концов войска вынуждены были пустить в ход оружие. Только этим крайним средством удалось через несколько дней восстановить полный порядок в Первопрестольной…

Причины погрома, разразившегося в Москве, объяснялись различно.

Конечно, они вылились в очень упрощенную форму уличных бесчинств и грабежа, к которым малокультурная чернь столичного города всегда питает некоторую склонность. Но все же эту толпу, безразличную, может быть, ко всему, кроме буйства, кто-то поднял и ею кто-то руководил.

Какой силе принадлежала невидимая рука, направлявшая действия этой толпы именно в ту сторону, которая могла привлечь к ней симпатии, хотя и скрытые, даже наиболее экспансивной части нашего общества? Кому-то нужны были эти жертвы, разбитые магазины, квартиры и разграбленное в них имущество!

Наиболее просто было приписать причину погрома раздражению населения сердца России, накопившемуся у него против немцев. Они нас бьют на фронте, мы их — в тылу. Взрыв патриотизма, разнузданного, безобразного, быть может, но все же патриотизма!..

Это была версия московских властей.

Наши союзники взглянули на московскую вспышку народного негодования уже более серьезно. В ней увидели проявление раздражения не только против немцев — наших военных противников, но и против иностранцев вообще, не исключая и союзников.

«В последнее время, — доносил телеграммой от 12 июня наш посол в Париже, — французское правительство и военные круги озабочены известиями о неблагоприятном по отношению к Франции настроении русского общественного мнения, обвиняющего французскую армию в бездействии в минуту, когда энергичное ее наступление могло бы облегчить тяжелое положение наших сил в Галичине. Даже в недавних погромах в Москве, — продолжал А. П. Извольский[131], — здесь склонны видеть враждебное отношение русского народа не только к немцам, но и вообще к иностранцам…»

В наших русских правящих кругах на предостережение, явленное Москвою, взглянули с еще более общей точки зрения. Было вполне очевидно, что почвой для взрыва послужили наши военные неудачи и, быть может, то одиночество, которое окружало нас вовне. Но столь же очевидно было и то, что чувства эти могли найти себе столь бурное отражение лишь в обстановке и на фоне общего недовольства внутренним положением, недовольства, не обещавшего ничего доброго в условиях тяжелой войны. С этими настроениями шутить не приходилось…

Кто-то очень удачно сказал: «Ворчащий тыл что ворчащий вулкан…»

ЛУЧ НАДЕЖДЫ

Некоторые из близких к государю лиц указывали на опасность создавшегося положения и убеждали в необходимости известных уступок, чтобы, как тогда говорили, «открыть клапан сверху». Находили неизбежным пойти прежде всего на решительные перемены в составе правительства в целях удаления некоторых министров, вызывавших всеобщее возмущение. Затем считалось необходимым решить вопрос о созыве Государственной думы, и притом на продолжительный срок, о привлечении общественных сил к активной работе по исправлению недочетов снабжения. Наконец, полушепотом говорилось о желательности удаления от Двора Распутина, которому все громче приписывали вредное влияние на императрицу и вмешательство в государственные дела.

В глубине самого Совета министров уже давно происходила борьба двух течений, из коих одно, возглавлявшееся С. Д. Сазоновым, все настойчивее выдвигало необходимость опереться на общественные силы.

Московские события дали новый импульс этому течению, и А. В. Кривошеин решился на настойчивый доклад государю о необходимости правительству для доведения войны до победного конца пойти навстречу общественным желаниям. Точку зрения Кривошеина всецело поддерживала Ставка, в которую государь прибыл через некоторое время после московского погрома.

Но были и другие влияния. Так, императрица Александра Федоровна 10 июня 1915 г. писала своему царственному супругу в Барановичи:

«С тяжелым сердцем провожала я тебя сей раз — все так серьезно нынче, так тяжело, и мне хочется быть с тобой, чтобы разделить твои заботы и тревоги. Позволь мне помочь тебе. Наверное, есть какой-либо способ для женщин помогать и быть полезными».

И далее:

«Они (министры) должны выучиться дрожать перед тобой… Ты должен просто приказать, чтобы то или другое было выполнено, не спрашивая даже, возможно ли это: ты ведь никогда не потребуешь ничего нелепого или безумного… Вспомни, что ты долго царствовал и имеешь гораздо более опыта, чем они…»

На сей раз, однако, император Николай II склонился в своем решении на сторону тех советчиков, кои предлагали ему внять общественным желаниям.

Вначале намечена была более полная программа перемен в составе правительства. Программа эта предусматривала даже смену председателя Совета министров. Новыми кандидатами на этот пост являлись Кривошеин и Сазонов. Но затем настали обычные колебания, и государь не пожелал расстаться с Горемыкиным.

Последний пользовался особым покровительством императрицы, влияние коей на государственные дела все усиливалось. Старик обладал мягким, сговорчивым характером и легко мирился с вмешательством в эти дела не только властной императрицы, но и стоявшего за ее спиной безответственного и безграмотного Распутина.

«Милый старый Горемыкин, — писала императрица государю в то время. — Он сидел со мною в течение часа, и мне кажется, что мы затронули много вопросов».

«Он так откровенен с нашим Другом!» — сообщала она об отношениях Горемыкина к Распутину в другом письме.

Что касается остальных министерств, то первым должен был оставить свой пост министр внутренних дел В. А. Маклаков, замененный князем Б. Н. Щербатовым. Маклаков был человеком, несомненно, умным и искренним, но слишком правым. Много, впрочем, говорили о том, что он завоевал себе при Дворе положение умелым подражанием голосам и хваткам диких зверей. Насколько последнее верно, сказать не смею.

Затем уволен был от должности военный министр генерал В. А. Сухомлинов, обвинявшийся в бездействии, и к управлению этим министерством приглашен был генерал А. А. Поливанов.

Предстоял также уход министра юстиции И. Г. Щегловитова[132], главной опоры правого крыла Совета министров, и обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера[133], потакавшего дурным инстинктам некоторых «князей церкви». На пост Саблера намечался А. Д. Самарин.

Заместители прежних министров были не просто новые люди: они были подобраны с известным символическим значением.

Князь Щербатов был лицом, тесно связанным с земскими деятелями; генерал Поливанов — опытный военный администратор, пользовавшийся большим доверием в среде членов Государственной думы; наконец, Самарин — московский губернский предводитель дворянства, выдвигавшийся московскими общественными кругами и лучшею частью православного духовенства…

Соглашаясь на эти назначения, император Николай поступался собственными симпатиями и симпатиями императрицы. Генерала Поливанова царская чета не любила за его близость к А. И. Гучкову, про которого императрица как-то писала, что его надо повесить за запрос в Думе по поводу Распутина и деятельности «темных сил». Что касается Самарина, с именем которого были связаны надежды на решительное оздоровление высшего православного управления и на борьбу с влиянием Распутина, то это назначение послужило темой для целого ряда предостережений императрицы Николая II.

«Самарин пойдет против нашего Друга и будет заступаться за епископов, которых мы не любим… — выражалась она в одном письме. — Враги нашего Друга — наши собственные враги… Над Россией не будет благословения, если ее повелитель допустит, чтобы человек, посланный Богом на помощь нам, подвергался преследованиям…»

Поступаясь собственными симпатиями и игнорируя опасения императрицы, государь как бы доказывал на сей раз искренность своего намерения стать на примирительную по отношению к общественным кругам позицию.

На горизонте заблистал луч надежды.

ИЮНЬСКОЕ СОВЕЩАНИЕ В СТАВКЕ

К 14 июня Совет министров в обновленном составе был приглашен в Ставку, где должно было состояться под председательством государя императора соединенное с высшими чинами Ставки совещание.

Это была первая с начала войны встреча Ставки с правительством для совместного обсуждения мероприятий, необходимых для продолжения войны. Правда, председатель Совета министров и некоторые министры в отдельности навещали изредка Ставку, но беседы с И. Л. Горемыкиным по слабости влияния последнего на Совет министров не могли существенно отражаться на общем ходе дел, а с отдельными министрами разрешались вопросы лишь частного характера.

Фронт и тыл до того времени были разъединены взаимным недоверием и печальным непониманием необходимости дружного согласования общих целей.

Наша скромная Ставка, расположенная в чудесном сосновом лесу близ станции Барановичи, приняла уже накануне праздничный вид. Необычно зашумели автомобили, развозившие по Ставке приехавших министров, которые своими белыми кителями выделялись на общем серовато-зеленом фоне.

Прибывшие министры остались в тех же вагонах, в коих они были доставлены из столицы. Это размещение вызывалось тем обстоятельством, что сама Ставка в период своего пребывания в Барановичах продолжала жить в вагонах.

От вагонов Верховного главнокомандующего и его ближайших сотрудников была сооружена ветка к казенному дому — прежнему жилищу одного из командиров войсковых частей Барановического гарнизона мирного времен. В этом небольшом доме помещалось мое управление и оперативный телеграф. Здесь же, в моем рабочем кабинете, Верховным главнокомандующим выслушивались и доклады по оперативной части. Другие отделы штаба были размещены в казармах, находившихся в некотором отдалении.

Сам великий князь жил первое время в низеньком, малоудобном вагоне, с которым у него были связаны какие-то семейные воспоминания. Лишь с наступлением зимы его удалось уговорить перейти в другой, более комфортабельный вагон. Вагон Верховного главнокомандующего стоял почти напротив домика управления генерал-квартирмейстера, между вагоном-столовой и вагоном начальника штаба, в котором и я имел свое отдельное помещение.

Для установки царского поезда в периоды довольно частых, но непродолжительных наездов императора Николая II в Ставку была устроена другая ветка, в нескольких сотнях шагов от первой. К ней проложена была и автомобильная дорога.

Зимой государь принимал приглашенных к его столу лиц в вагоне-столовой, передняя часть которого служила гостиной. Вагон этот впоследствии стал историческим, так как в нем император Николай II подписал акт о своем отречении от престола.

Летом на лесной полянке, подле царского поезда, был раскинут шатер-столовая. В нем было прохладнее по сравнению с накалившимися вагонами и, конечно, много просторнее.

В этом шатре и было назначено намечавшееся на 14 июня совещание.

Чрезвычайно трудно теперь, после пережитых разочарований, передать то радостное настроение, которым, я уверен, наполнены были сердца всех тех, кто переживали в Ставке день 14 июня 1915 г. Чувствовался прилив свежих сил, и чудился поворот к лучшему будущему.

День и по погоде выдался на славу. Солнце, ярко заблиставшее с утра, обливало всех горячими лучами и поддерживало общую бодрость.

По случаю воскресного дня наша походная церковь, устроенная в деревянном бараке и украшенная старинными иконами, из коих одна была немой свидетельницей Бородина, наполнилась утром приезжими гостями. Вдохновенно служил протопресвитер военного и морского духовенства отец Георгий Шавельский в сослужении нескольких военных священников и монахов. Глубоко трогательно пел небольшой, но хорошо слаженный хор певчих.

Император Николай II и рядом с ним Верховный главнокомандующий русской действующей армией — оба фанатично религиозные — занимали свои обычные места на левом клиросе, и из церкви их почти не было видно. Их силуэты заметны были только в короткие периоды коленопреклонения, педантично ими выполнявшегося.

Вся середина церкви была занята белой группой министров, окруженных чинами Ставки в своих серых походных кителях. У всех торжественные, серьезные лица, отвечавшие внутреннему настроению…

После завтрака, в два часа дня, началось совещание. Оно было открыто императором Николаем II.

Первым докладывал приглашенный в Ставку главноначальствовавший в Москве граф Сумароков-Эльстон[134] о недавних событиях в Первопрестольной. Доклад этот послужил основанием для обсуждения внутреннего состояния России. Затем совещание перешло к обсуждению вопроса о необходимости коренного обновления нашей армии, и прежде всего о подготовке соответственных укомплектований и улучшений условий ее снабжения. Ввиду истощения младших возрастов запаса и ополчения 1-го разряда военное министерство намечало осуществление весьма непопулярного в населении призыва на службу в войска ратников ополчения 2-го разряда, составленного из людей, пользовавшихся в мирное время особыми льготами или признанных в свое время не вполне годными для военной службы. Чтобы не возбуждать неудовольствия, взамен такового призыва было решено поспешить с досрочным призывом очередного класса новобранцев. Что касается улучшений условий снабжения армии, то было признано необходимым сотрудничество с властью общественных элементов. Решительно высказалось совещание также в пользу скорейшего созыва Государственной думы. Наконец, был затронут и польский вопрос, причем для установления основ будущей автономии Польши намечено было образование особой комиссии.

В заключение императору Николаю были доложены соображения о желательности его обращения к народу с призывом совместно с правительством работать для доведения войны до благополучного конца.

Обращение это рисовалось совещанию в виде особого высочайшего рескрипта на имя председателя Совета министров, заблаговременно приготовленного и теперь прочитанного Кривошеиным. Мысль о рескрипте была государем одобрена.

По окончании совещания участники такового получили приглашение к торжественному высочайшему обеду, до начала которого члены нового Совета министров были сфотографированы в общей группе с государем в центре.

Затем вечером, по окончании обеда, часть министров с Кривошеиным во главе прошла в мой рабочий кабинет, чтобы выслушать доклад о положении дел на фронте. И хотя я не мог порадовать их какими-либо утешительными данными, а, напротив, счел необходимым предупредить о вероятном оставлении нами Варшавы, тем не менее в налаживавшемся общении Ставки с правительством все мы почувствовали нечто свежее и бодрящее…

В дни описанного выше совещания, 14 июня 1915 г., императором Николаем II был подписан высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров статс-секретаря Горемыкина.

В этом рескрипте государь подчеркивал, что со всех концов России к нему доходят обращения о горячем стремлении русских людей приложить свои силы к делу помощи армии. Затянувшаяся война, говорилось далее, и в самом деле требует нового напряжения.

«Враг должен быть сломлен, до того не может быть мира».

Ввиду этого царь ожидает от правительства и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов России без различия взглядов и положений сплоченной, дружной работы для нужд армии. Образовав по вопросам снабжения армии особое совещание с участием членов законодательных учреждений и представителей промышленности, заканчивал государь свой рескрипт, он признает необходимым приблизить и время созыва законодательных учреждений, дабы выслушать голос земли русской. Предрешив поэтому возобновление занятий Государственного совета и Государственной думы не позднее августа сего года, он поручает Совету министров разработать по его указаниям законопроекты, вызванные потребностями военного времени…

НОВЫЕ «СУМЕРКИ»

Не вливают, однако, в старые мехи новое вино…

Немощный и окаменелый в своих воззрениях, Горемыкин был, конечно, не тем лицом, которое могло бы осуществить программу 14 июня и вступить в борьбу с теми силами, кои немедленно стали работать против нее. Оставление его на высоком ответственном посту подрывало доверие к прочности нового курса.

Но еще более сильное недоверие к искренности царского призыва вызвал слишком неопределенный и, главное, отдаленный срок созыва Государственной думы, указанный в рескрипте. Переговоры по этому поводу лидеров думских фракций с председателем Совета министров лишь закрепили это недоверие. Горемыкин явно стремился оттянуть срок созыва Думы возможно далее и определенно высказывался против длительной сессии.

Таково же было настроение и в дворцовых кругах.

«Я слышала, — писала 25 июня императрица государю, — что этот отвратительный Родзянко и другие были у Горемыкина с просьбой о созыве Думы. Пожалуйста, не надо!.. Россия, слава Богу, не конституционное государство…»

Лишь после долгих препирательств день открытия Государственной думы был установлен на 19 июля, то есть в день годовщины объявления нам войны.

Церемония открытия Государственной думы, по рассказам очевидцев, произвела малободрящее впечатление. Заседание, продолжавшееся до позднего вечера, было заполнено речами представителей правительства и ответами на них.

Первое слово было за председателем Совета министров.

Речь «умирающего» Горемыкина была произнесена вялым, тихим голосом и отозвалась гнетуще в сердцах всех слушателей, хотя в ней и говорилось о необходимости общих усилий для доведения войны до победного конца. В целях подтверждения своих намерений в этом смысле правительство сочло необходимым внести в Думу особый законопроект о расширении состава путем привлечения различных общественных сил и компетенции существовавшего уже особого совещания для объединения мероприятий по снабжению армии.

В числе других министров выступал также и новый управляющий военным министерством генерал Поливанов, в лице которого Дума приветствовала идею обновления армии. Генерал Поливанов нарисовал потрясающую картину положения наших войск в смысле снабжения и для успокоения общественного мнения через несколько дней сообщил о согласии государя на привлечение бывшего военного министра генерала Сухомлинова к расследованию причин неудовлетворительного снабжения армии.

Это было началом той цепи событий, которая привела генерала Сухомлинова к преданию суду и осуждению, состоявшемуся, однако, только в 1917 г., уже при Временном правительстве.

Так как можно было ожидать со стороны Государственной думы выпадов по адресу Распутина, то обстановку постарались смягчить отправкой этого вредного временщика на родину, в Сибирь. Удаление Распутина приписывалось энергии и влиянию нового обер-прокурора Святейшего Синода Самарина.

Но перемены, происшедшие в составе правительства, и те небольшие политические уступки, которые были одновременно сделаны, не удовлетворили общественное мнение. Уже первые заседания Государственной думы должны были убедить правительство в том, что она готова оказать поддержку и содействовать власти лишь при условии дальнейшего выполнения этою властью известных политических требований, признававшихся необходимыми для доведения войны до благополучного конца. На основе поддержки этих требований сошлось большинство центральных фракций Думы, составивших впоследствии думский «прогрессивный блок»[135]. Самым главным требованием этого блока явилось составление правительства, «пользующегося доверием страны». Столь расширенная формула данного требования была принята в результате желания учредителей блока дать возможность войти в него всем тем, кто не признавал возможным или еще не решался требовать ответственного перед Государственной думой правительства.

Вокруг прогрессивного блока сгруппировались почти все думские партии, за исключением крайне правых и крайне левых, оставшихся в стороне. К блоку примкнули также и некоторые члены Государственного совета; равным образом он пользовался поддержкой и некоторых более прогрессивных министров во главе с А. В. Кривошеиным. Таким образом, блок составил мощную силу, с которой нельзя было не считаться. Внешним выражением стремлений блока сотрудничать с властью явилось вхождение его лидеров в Особое совещание по обороне, о коем мною упоминалось уже выше.

Очевидно, что, опираясь на это прочное думское большинство, власть, если бы захотела, могла вызвать к жизни новые народные силы и получить позднее существенную помощь в борьбе с революционными течениями.

Но принять требование «министерства доверия» — значит прежде всего устранить себя. Так должен был оценивать положение И. Л. Горемыкин.

Перемена председателя Совета министров и политики, им осуществляемой, не могла быть приемлема и для царя, и для царицы, мечтавших, более чем когда-либо, о восстановлении в чистом виде самодержавия. Среди правых акт 17 октября стал уже громко называться «потерянной грамотой».

Как раз в этот период времени в царской семье с тайного благословения удалившегося к себе на родину Друга — «старца» Григория Распутина — разрешался также вопрос о возложении государем на себя обязанностей Верховного главнокомандующего действующими войсками. Мы видели, что это также делалось отчасти во имя торжества принципа самодержавия. Когда престол и отечество в опасности, место самодержавного царя во главе войск. Предоставить это место другому — значит нарушить волю Божию…

При таких условиях, чтобы ослабить значение прогрессивного блока, Горемыкин пытался беседами с отдельными лицами, входившими в этот блок, расколоть его на части и в противовес ему образовать блок правых. Когда же это не удалось, то председателем Совета министров уже в середине августа был испрошен роспуск Государственной думы, намечавшийся к исполнению на 3 сентября.

Добиться роспуска Думы было нетрудно ввиду упомянутого выше настроения императора Николая и того обстоятельства, что в прогрессивном блоке решение государя вступить в командование армиями было очень непопулярно.

В дальнейшем обратный перелом во внутренней политике правительства пошел все усиливающимся темпом.

В конце августа стало известно, что в столицу вернулся Распутин и снова ласково был принят императрицей. Несколько раньше этого внезапно был уволен товарищ министра внутренних дел генерал Джунковский — лицо очень близкое к царю, навлекшее на себя недовольство за попытку раскрыть глаза государю на безобразное поведение Распутина в ночных притонах.

Вслед за тем началось постепенное увольнение министров, призванных к власти в кратковременный период стремления к сближению ее с общественностью, затем очередь настала и для тех министров, кои в августе 1915 г. подписали письмо государю с выражением сомнения в полезности смены Верховного главнокомандования.

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ВТОРОЙ

В год вступления в Верховное главнокомандование действующей армией императору Николаю II исполнилось всего 47 лет. Он был в расцвете сил и здоровья.

Большинство фотографий дают довольно верное представление о внешности и фигуре последнего русского монарха; они не передают только особенностей выражения его глаз и загадочности той полуулыбки, которая почти всегда блуждала на его губах.

Государь был невысокого роста, плотного сложения, с несколько непропорционально развитою верхнею половиной туловища. Довольно полная шея придавала ему не вполне поворотливый вид, и вся его фигура при движении подавалась как-то особенно, правым плечом вперед.

Император Николай II носил небольшую светлую овальную бороду, отливавшую рыжеватым цветом, и имел серо-зеленые спокойные глаза, отличавшиеся какой-то особой непроницаемостью, которая внутренне всегда отделяла его от собеседника. Может быть, это впечатление являлось результатом того, что император никогда не смотрел продолжительно в глаза собеседнику, с которым говорил. Его взгляд или устремлялся куда-то вдаль через плечо собеседника, или медленно скользил по всей фигуре последнего, ни на чем особенно не задерживаясь.

Все жесты и движения императора Николая были очень размеренны, даже медленны. Эта особенность была ему присуща, и люди, близко знавшие его, говорили, что государь никогда не спешил, но никогда и не опаздывал.

Император Николай II встречал лиц, являвшихся к ему, хотя и сдержанно, но очень приветливо. Он говорил не спеша, негромким, приятным грудным голосом, обдумывая каждую свою фразу, отчего иногда получались неловкие паузы, которые можно было даже понять как отсутствие дальнейших тем для продолжения разговора. Впрочем, эти паузы могли находить себе объяснение и в некоторой застенчивости и внутренней неуверенности в себе. Эти черты государя выявлялись и наружно нервным подергиванием плеч, потиранием рук и излишне частым покашливанием, сопровождавшимся затем безотчетным разглаживанием рукою бороды и усов. В речи императора Николая слышался едва уловимый иностранный акцент, становившийся более заметным при произношении им слов с русской буквой «ять».

В общем государь был человеком среднего масштаба, которого, несомненно, должны были тяготить государственные дела и те сложные события, которыми полно было его царствование. Безответственное и беспечное житье, мне думается, должно было бы более отвечать его внутреннему складу. Простой в жизни и в обращении с людьми, безупречный семьянин, очень религиозный, любивший не слишком серьезное чтение, преимущественно исторического содержания, император Николай, безусловно, хотя и по-своему, любил Россию, жаждал ее величия и мистически верил в крепость своей царской связи с народом. Идея незыблемости самодержавного строя в России пронизывала всю его натуру насквозь, и наблюдавшиеся в период его царствования отклонения от этой идеи в сторону уступок общественности, на мой взгляд, могут быть объясняемы только приступами слабоволия и податливости его натуры. Под чужим давлением он лишь сгибался, чтобы потом немедленно сделать попытку к выпрямлению.

Впрочем, это была очень сложная натура, разгадать и описать которую еще никому не удалось. К пониманию характера императора Николая II, мне думается, легче подойти путем знакомства с отдельными фактами и эпизодами из его жизни, столь трагически закончившейся. Не претендуя на полноту, я и постараюсь на дальнейших страницах набросать несколько сцен из собственных наблюдений.

Осенью и зимою 1904 г. мне по должности начальника оперативного отделения Главного штаба пришлось участвовать в царских объездах войсковых частей — государь лично напутствовал своим словом и благословлял образом.

Было жуткое время. Подошли последние дни перед падением Порт-Артура. В царском поезде получали шифрованные донесения о безнадежности положения в осажденной крепости, где находился запертым почти весь наш Тихоокеанский флот. Комендант крепости генерал Стессель[136] слал истерические телеграммы, взывая к «молитвам обеих императриц». Кругом в России уже чувствовалось дыхание революционного зверя..

В царском поезде большинство было удручено событиями, сознавая их важность и тяжесть. Но император Николай II почти один хранил холодное, каменное спокойствие. Он по-прежнему интересовался общим количеством верст, сделанных им в разъездах по России, вспоминал эпизоды из разного рода охот, подмечал неловкость встречавших его лиц и т. д.

— Что это? — спрашивал я себя. — Огромная, почти невероятная выдержка, достигнутая воспитанием, вера в божественную предопределенность событий или недостаточная сознательность?

Свидетелем того же ледяного спокойствия царя мне пришлось быть и позднее: в 1915 г., в трудный период отхода наших войск из Галичины, в следующем году, когда назревал окончательный разрыв царя с общественными кругами, и в мартовские дни отречения в Пскове в 1917 г.

В начале своего царствования император Николай II, свято чтивший память своего отца, проявил тем не менее особое стремление как можно скорее расстаться с его сотрудниками, как бы опасаясь их влияния и давления на свою волю и решения.

Равным образом у него установились довольно холодные отношения с императрицей-матерью, которая могла импонировать ему именем Александра III.

Боязнью чужого влияния можно объяснить и то охлаждение, которое неизбежно наступало в отношениях императора Николая к тем министрам, кои выделялись своими дарованиями, знаниями или независимостью взглядов. Напротив того, люди внешне вкрадчивые и обаятельные, легко приспосабливавшиеся к любым требованиям или лукаво не мудрствовавшие, были лично ему очень приятны.

Не потому ли престарелый министр Двора граф Фредерикс, человек хотя и почтенный, но крайне недалекий, мягкий и проявлявший свою настойчивость лишь в хорошо знакомых ему вопросах придворного этикета, и был тем почти единственным лицом, которое оставалось близ особы царя от первого до последнего дня его царствования!

Уверяют, что одной из фамильных черт, наблюдавшихся у многих членов бывшей императорской семьи, являлась та легкость и холодность, с которыми они расставались с людьми, связанными с ними чем-либо в прошлом. Не приходится поэтому удивляться тому, что эта черта отразилась и в характере отношений к своим сотрудникам императора Николая II.

Но, как часто бывает с людьми слабовольными, показывая себя упорными и упрямыми перед теми, кто стоит от них на известном расстоянии, они легко сдают перед теми, кто им близок. Так было и с императором Николаем, на которого влияние его супруги императрицы Александры Федоровны росло с каждым годом.

Остается только под вопросом: было ли это влияние результатом более сильной воли императрицы или же, как думают некоторые, влияние это должно быть объяснено мягкостью и уступчивостью императора Николая во внимание к болезненному состоянию его супруги?

Лично для меня несомненно первое, что доказывается хотя бы тем, что влияние императрицы особенно выросло в последний период царствования императора Николая, когда он, находясь в Ставке, не ощущал на себе непосредственно результатов болезненного состояния императрицы. Но несомненно, что в основе их взаимоотношений существовало и совпадение взглядов на коренные вопросы управления государством, при котором и не могло возникать никаких расхождений по существу.

«Милого всегда нужно подтолкнуть», — писала императрица в Ставку Николаю II о нем же самом.

Император Николай был настолько слабохарактерным, что далеко не всегда мог сдерживать членов своей многочисленной царской фамилии, среди которых возникало немало интриг и неоправданных домогательств.

Вынужденный обстановкой к встрече в упор с более сильной волей, император Николай не имел в себе силы устоять против влияния этой воли. В этих случаях он предпочитал уклониться от немедленного ответа. Но иногда обстановка вынуждала его к решениям, в коих впоследствии он раскаивался, от коих стремился при первой возможности отступиться.

Одним из очень ярких примеров сказанного может служить известное свидание русского императора с Вильгельмом II в Бьерке 11 июля 1905 года.

В этот день император Николаи II, верный друг и союзник Франции, унаследовавший эти чувства от своего отца, поддавшись уговорам германского императора Вильгельма II, подписал много потом нашумевший договор об оборонительном союзе России и Германии[137].

Русская императорская яхта «Полярная звезда» в яркий, солнечный день тихо покачивалась на просторном Бьеркском рейде, окруженном цепью зеленых островов, сливавшихся на горизонте с зеленью финляндских берегов. Россия, утомленная войной, вела в Вашингтоне через своих представителей переговоры о мире со своим недавним военным противником — Японией. Государь отдыхал и был мирно настроен; вблизи него не находилось никого другого, кроме морского министра адмирала Бирилева[138], не пользовавшегося влиянием на дела общегосударственного порядка.

В такой идиллической и интимной обстановке должно было свершиться частное свидание двух соседних императоров, из коих один еще недавно оказал услугу другому невмешательством в дальневосточные дела, невмешательством, купленным, однако, ценою очень невыгодного для России торгового договора.

Германский император прибыл к месту свидания на яхте «Гогенцоллерн», и первая встреча обоих императоров произошла накануне упомянутого события 10 июля. Уже в этот день между ними произошел частный обмен мнениями по поводу политики Англии, казавшейся обоим собеседникам опасной.

На следующий день на «Полярной звезде» должен был состояться интимный завтрак. По окончании такового император Вильгельм продолжил вчерашнюю беседу, в течение которой и сделал предложение о заключении между Россией и Германией оборонительного договора с привлечением к таковому впоследствии усилиями России Франции. Поддавшись внушениям своего собеседника и поверивши в то, что этим путем мир на Европейском материке может быть упрочен, Николай II согласился на подписание предложенного ему договора, который и был привезен императором Вильгельмом в виде проекта. Подписав этот документ, император Николай пригласил находившегося на яхте адмирала Бирилева, который тут же скрепил договор своей подписью, едва ли даже ознакомившись с его содержанием.

Так выявилась в данном случае слабость воли императора Николая II, поддавшегося внушениям своего коварного гостя Вильгельма. Когда же этот договор стал известен в нашем министерстве иностранных дел, то руководителям этого ведомства, графу Дамсдорфу[139], а затем Извольскому, стоило много труда и дипломатического искусства, чтобы аннулировать его значение и убедить правительство Франции в том, что данное соглашение явилось в результате не двоедушия монарха, а его предположения о возможности привлечения к этому договору впоследствии Франции. Как уже следует из предыдущего, по существу, острие договора было направлено против Англии, которая в период русско-японской войны находилась в стане наших противников и начало сближения с которой следует отнести лишь к 1907 г.

Однако с неблагоприятным впечатлением, произведенным на Францию этим договором, русскому правительству пришлось вновь встретиться в 1917 г., уже после отречения императора Николая II от престола. В мае этого года появились сначала в русской, а затем и в заграничной печати нескромные разоблачения по этому поводу. Это было время, когда в результате русской революции среди французов была поколеблена вера в устойчивость русской политики. Нашему послу в Париже Извольскому пришлось иметь с представителями французского правительства продолжительную беседу, убеждая их в том, что ответственные руководители русской внешней политики оставались всегда лояльными по отношению к принятым ими на себя обязательствам и что самый договор, о котором шла речь, никогда не мог считаться вошедшим в силу, ибо осуществление его было поставлено в зависимость от присоединения к нему французского правительства.

Словам тем не менее верили плохо, и для убеждения в стремлении России продолжать войну с союзниками требовались более реальные доказательства в виде перехода русских войск в наступление, которое могло быть организовано только в середине лета.

Во главе морского министерства при императоре Николае довольно долго стоял адмирал Григорович. Это был умный и очень тонкий министр, которого одно время даже прочили на пост премьера. Усилия его были сосредоточены на скорейшем воссоздании флота, погибшего в период японской войны.

В 1912 г. адмиралом Григоровичем была внесена в законодательные учреждения морская программа, существенной частью которой являлась постройка судов линейного флота. Наш Генеральный штаб, как и некоторые группы морских офицеров, не разделял мнения о пользе срочной постройки линейных судов и усматривал в испрашивавшемся отпуске многомиллионных ассигнований на эту постройку серьезный тормоз для развития более необходимого подводного флота и сухопутной армии.

Инспирируемый нами, генерал Сухомлинов, никогда не умевший, впрочем, быть настойчивым в вопросах, которые могли поколебать его личное положение, пытался, однако, несколько раз докладывать государю о несвоевременности выдвигавшейся морским министром программы, но напрасно. Государь, питавший к морскому делу и к морякам личное расположение, упорно держался взглядов адмирала Григоровича и не сдавался.

— Я ничего не могу сделать, — сказал нам однажды В. А. Сухомлинов. — В последний раз государь, случайно бывший в морской форме, сухо возразил мне: «Предоставьте, Владимир Александрович, более авторитетно судить о военно-морских вопросах нам, морякам».

Так решительно император Николай пресекал доклады своих министров, имевшие целью повлиять на изменение раз принятого им решения, и особенно в тех случаях, когда вопросы выходили за пределы их непосредственного ведения.

Император, видимо, усматривал в этом вмешательстве покушение на свою самодержавную власть; в действительности же при отсутствии объединенного министерства и единой программы это вмешательство, может быть и ненормальное, было единственным средством доводить до верховной власти о наличии разномыслия в мероприятиях, предложенных к осуществлению различными министрами.

Государь император Николай Александрович был глубоко верующим человеком. В его вагоне находилась целая молельня из образов, образков и всяких предметов, имевших отношение к религиозному культу. При объезде в 1904 г. войск, отправлявшихся на Дальний Восток, он накануне смотров долго молился перед очередной иконой, которой затем благословлял уходящую часть.

Будучи в Ставке, государь не пропускал ни одной церковной службы. Стоя впереди, он часто крестился широким крестом и в конце службы неизменно подходил под благословение протопресвитера отца Шавельского. Как-то особенно, по-церковному, они быстро обнимают друг друга и наклоняются каждый к руке другого.

Вера государя, несомненно, поддерживалась и укреплялась привитым с детства понятием, что русский царь — помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства, таким образом, было бы равносильно развенчанию собственного положения.

Не рассчитывая на свои силы и привыкнув недоверчиво относиться к окружающим его людям, император Николай II искал поддержки себе в молитве и чутко прислушивался ко всяким приметам и явлениям, кои могли казаться ниспосылаемыми ему свыше. Отсюда его суеверность, увлечение одно время спиритизмом и склонность к мистицизму, подготовившими богатую почву для разного рода безответственных влияний на него со стороны.

И действительно, в период царствования этого государя при Дворе не раз появлялись ловкие авантюристы и проходимцы, приобретавшие силу и влияние.

Достаточно вспомнить о «предтече» Распутина — знаменитом Филиппе, игравшем при Дворе в свое время столь видную роль.

Рядом с религиозностью, суеверием и мистикой в натуре императора Николая II уживался и какой-то особый, восточный фатализм, присущий, однако, и всему русскому народу. Чувство это отчетливо выразилось в народной поговорке «От судьбы не уйдешь».

Эта покорность судьбе, несомненно, была одною из причин того спокойствия и выдержки, с которыми государь и его семья встретили тяжелые испытания, впоследствии выпавшие на их личную долю.

Довольно распространено мнение, что император Николай II злоупотреблял спиртными напитками. Я категорически отрицаю это на основании довольно долгих личных наблюдений. Еще в 1904 г., во время частых железнодорожных путешествий государя по России, равно как и в различные периоды мировой войны, мне приходилось много раз быть приглашаемым к царскому столу, за которым картина была всегда одинаковой. Не существовало, конечно, того «сухого» режима, о котором мы часто читали в рассказах о современной жизни в США, но не приходилось также встречаться и с тем, что так легко разносилось досужею людскою сплетнею.

Государь подходил к закусочному столу, стоя выпивал по русскому обычаю с наиболее почетным гостем одну или две чарки обыкновенного размера особой водки «Сливовица», накоротке закусывал и после первой же чарки приглашал всех остальных гостей следовать его примеру. Дав время всем присутствовавшим закусить, император Николай II переходил к обеденному столу и садился посередине такового, имея неизменно против себя министра Двора, по наружному виду чопорного и накрахмаленного графа Фредерикса. Остальные приглашенные усаживались по особым указаниям гофмаршала. Обносимые блюда не были многочисленны, не отличались замысловатостью, но бывали прекрасно приготовлены. Запивались они обыкновенным столовым вином или яблочным квасом, по вкусу каждого из гостей.

Государь за столом ничего не пил и только к концу обеда отливал себе в особую походную серебряную чарку один-два глотка какого-то особого хереса или портвейна из единственной бутылки, стоявшей на столе вблизи его прибора. Ту же бутылку он передавал наиболее редким и почетным гостям, предлагал отведать из нее. Никаких ликеров к кофе не подавалось.

К концу обеда государь вынимал из портсигара папиросу, затем доставал из-за пазухи своей серой походной рубахи пеньковый коленчатого вида мундштук, медленно и методично вставлял в него папиросу, закуривал ее и затем предлагал курить всем. Сигар не курили, так как государь не переносил их запаха.

Я никогда не видел, чтобы государь предлагал свои папиросы другим лицам. Он, как большой курильщик, видимо, очень дорожил своим запасом табака, который ему доставлялся из турецких владений в виде подарка от султана. Так как мы были в войне с Турцией, то, очевидно, приходилось экономить.

— Я очень рад, — говорил шутя император Николай, — что новый запас табака был мне привезен в Крым от султана незадолго до начала войны. И таким образом я оказался в этом отношении в довольно благоприятных условиях.

Период курения после еды был очень длителен и утомителен для некурящих, так как государь не спеша выкуривал за столом не менее двух-трех довольно больших и толстых папирос. Затем государь медленно поднимался и давал возможность пройти всем своим гостям вперед в соседнее помещение, где они становились в ряд по новым указаниям гофмаршала. Император обходил выстроившихся и с каждым говорил еще некоторое время. Иногда эта беседа затягивалась довольно долго, и я, в бытность свою в Ставке в должности генерал-квартирмейстера, очень дорожил данным мне раз и навсегда разрешением уходить к себе в рабочий кабинет немедленно после вставания из-за стола.

Я совершенно уверен, что рассказы о царских излишествах являлись плодом фантазии недобросовестных рассказчиков, и полагаю, что в основе этих сплетен лежал, по-видимому, факт посещения от времени до времени государем во время проживания его в Царском Селе офицерских собраний некоторых гвардейских частей. Но ведь, казалось бы, каждый, несущий известный труд, имеет право на отдых среди именно тех людей, общество коих доставляет ему удовольствие. Император Николай любил изредка посидеть в полковой среде, и весьма возможно, что это сидение могло быть когда-либо и более длительным, чем это разрешалось понятиями злонамеренных рассказчиков.

Император Николай II был вообще человеком очень скромных привычек и, насколько я мог наблюдать, чувствовал себя наиболее свободно и уверенно именно в офицерской среде. Происходило это, весьма вероятно, потому, что из-за преждевременной смерти своего отца он, в бытность наследником, не имел возможности достаточно расширить круг своей деятельности, которая почти не выходила за пределы военной службы. Но даже и в этой специальной отрасли служения государству он достиг лишь скромного положения полковника одного из гвардейских полков. Соответствующие этому чину погоны император Николай II и носил в продолжение всего своего царствования.

Государь очень любил физический труд на свежем воздухе, рубил для моциона дрова и много работал у себя в Царском Селе в парке. Верховой езды он не любил, но зато много и неутомимо ходил, приводя этой своей способностью в отчаяние своих флигель-адъютантов, не всегда своим сложением подходивших для столь длинных и утомительных прогулок.

В простой суконной рубахе с мягким воротником, в высоких шагреневых сапогах, подпоясанный кожаным ремнем, император Николай II, в бытность свою в Ставке, подавал пример скромности и простоты среди всех тех, кто окружал его или приходил с ним в более близкое соприкосновение.

Я глубоко уверен, что если бы безжалостная судьба не поставила императора Николая во главе огромного и сложного государства и не вселила бы в него ложного убеждения, что благополучие этого государства в сохранении принципа самодержавия, то о нем сохранилась бы память как о симпатичном, простодушном и приятном в общении человеке.

Во время довольно частых приездов в Барановичи император Николай II и его немногочисленная свита, как мною уже рассказано, продолжали жить в поезде. Ни императрица, ни наследник во время пребывания в должности Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича Ставки не посещали.

Царский поезд по прибытии в Барановичи устанавливался на специальной ветке в том же лесу, в котором находился поезд Верховного, и неподалеку от него. Чтобы не подавать никаких поводов для невыгодных сравнений, место вокруг стоянки царского поезда поддерживалось усилиями комендатуры Ставки весьма тщательно: кругом были расчищены дорожки, поставлены скамейки, посажены цветы.

В центре царского поезда находился вагон-столовая, в меньшей половине которого была устроена небольшая гостиная с зеленою шелковой мебелью и такими же шелком обтянутыми стенами; о ней я уже упоминал в одном из своих предыдущих очерков. Рядом — узкая прихожая, в которой входившие оставляли верхнее платье. У входа в этот вагон снаружи в застывших, вытянутых позах дежурили два казака из царского конвоя — хорошо подобранные красавцы в своих характерных черкесках и папахах, лихо надетых набекрень, с молодыми энергичными лицами, обрамленными черными как смоль волосами небольшой, вьющейся бороды и усов.

В холодные дни, когда завтрак или обед накрывался не в лесу, в шатре, а в вагоне, приглашенные собирались в гостиной, где стоял и закусочный стол. Стол этот с переходом приглашенных в столовую быстро убирался, так как в той же гостиной по окончании трапезы вновь выстраивались гости для заключительного обхода их государем.

Личное помещение государя находилось в соседнем вагоне, примыкавшем вплотную к прихожей и гостиной вагона-столовой. Помещение это было едва ли очень покойным, так как через боковой коридор, уменьшавший к тому же жилую площадь собственно его величества вагона, должны были проходить все лица свиты к себе.

Я не имею возможности описать собственный вагон государя в подробностях, так как только дважды был в одном из отделений его — рабочем кабинете государя, да и то вечером при несколько затемненном помещении. Кабинет этот был устроен в небольшом отделении, по-видимому, в два окна, передний угол которого был заботливо уставлен иконами и образками.

Так как двум людям в этом отделении трудно было повернуться, то ежедневные оперативные доклады в периоды пребывания государя в Ставке происходили, как и в обыкновенное время, в моем кабинете, куда император Николай и приходил к 10 часам утра. Вечерние доклады, если таковые вызывались ходом действий, делались мною в гостиной описанного выше вагона после обеда и ухода оттуда приглашенных и лиц свиты.

Случаи, которые привели меня в собственный его величества вагон, связаны: один — с награждением меня орденом Святого Георгия 4-й степени и другой — со срочным докладом о сдаче австрийцами нам Перемышля 9 марта 1915 г.

В нескольких словах остановлюсь лишь на первом. Великий князь Николай Николаевич, получивший за Варшавскую наступательную операцию, выполненную нашими войсками осенью 1914 г., Георгиевский крест 3-й степени, с большим достоинством и с особым ударением доложил государю, что идеей этой операции и ее разработкой он чувствует себя обязанным мне. Мысль о целесообразности переброски части войск из Галичины на Среднюю Вислу и о сосредоточении всех свободных сил к Варшаве действительно была высказана мною на одном из докладов Верховному главнокомандующему. Но, конечно, принять или отвергнуть эту мысль было всецело во власти Верховного главнокомандующего, который и нес бы на себе всю тяжесть ответственности в случае всегда возможной неудачи. Государь признал, однако, справедливым удостоить и меня награждением Георгиевским крестом, который высоко чтился в прежней русской армии.

В день награждения тем же крестом, но более высокой степени, великого князя я после обычного обеда у государя получил приглашение императора Николая пройти вслед за ним в его вагон. Войдя в уже описанное отделение, служившее кабинетом, государь взял с полки из-под образов лежавший там футляр. Вынув оттуда заветный для каждого русского военного белый эмалированный крестик, он благословил им меня и сказал при этом по моему адресу несколько теплых слов. Растроганный, я принял крест из рук царя и тут же приложил его к своим губам, но затем принужден был вложить его обратно в футляр, так как на моем кителе не имелось соответствующей петлички, чтобы надеть только что пожалованный крест. Но когда я вернулся в соседний вагон-столовую, великий князь, по-видимому, знавший о том, для чего государь звал меня к себе, быстро и радостно направился мне навстречу с приветствием и тут же дрожащими руками стал мне булавкой прикалывать на грудь полученную высокую награду.

Генерал Янушкевич, находившийся при этой сцене и награжденный еще до обеда тем же крестом, что и я, пожимая мне руку, громко сказал:

— Теперь и я свой крест буду носить спокойно!

Набрасывая предыдущие строки, я припомнил одну пустую, но очень характерную сценку, ярко подчеркивающую степень завистливости и недоброжелательности, которой были окружены люди, самоотверженно работавшие в Ставке.

В начале 1915 г. совершенно неожиданно генерал Янушкевич и я были произведены не в очередь в чин генерала от инфантерии.

По поводу этого одна дама, семью которой я с молодых лет хорошо и давно знал, не постеснялась прошипеть в присутствии моей жены:

— Война, я думаю, окончится быстро, так как скоро не будет наград, которыми возможно будет награждать чинов Ставки!..

Как далеко было непонимание ею наших действительных настроений.

Этой даме пришлось, однако, утешиться. Война затянулась надолго, и ее мужу была предоставлена возможность достигнуть тех же степеней отличия, каких достиг и я…

АЛИСА ГЕССЕНСКАЯ — ИМПЕРАТРИЦА ВСЕРОССИЙСКАЯ И ЦЕСАРЕВИЧ АЛЕКСЕЙ

Император Николай II был женат на принцессе Алисе Гессенской, родившейся позднее его всего на четыре года.

Приезд ее в Россию в качестве невесты наследника совпал с серьезною болезнью императора Александра III, преждевременно сведшей его в могилу. Можно встретиться с различной оценкой этого монарха и его внутренней политики, но нельзя не признать, что период его царствования совпал с временем необыкновенного подъема сил и могущества России в глазах всего мира. Фигура колосса — монарха — являлась импонирующей и внутри страны, и к ней невольно тянулись сердца многих и многих русских людей.

Наступивший со смертью императора Александра III траур покрыл собою день свадьбы молодого императора Николая II, и в унылое осеннее время взошел на российский престол вместе с супругом его молодая жена императрица Александра Федоровна. Но и дальнейшее пребывание последней в России страшно связалось с рядом таких печальных событий, которые в глазах суеверных людей могли создать впечатление накликанных несчастий, привезенных в Россию немецкой принцессой. Ходынская катастрофа[140], погубившая в дни празднования коронации несколько тысяч народа; долгое ожидание появления на свет наследника, которому предшествовало рождение четырех дочерей; унижения японской войны; народные волнения, последовавшие за этой войной; неизлечимая болезнь все того же единственного сына, цесаревича Алексея, о которой я скажу несколько слов дальше, и, наконец, общеевропейский кризис, вылившийся в мировую войну, в течение которой на долю России выпало также немало тяжелых испытаний…

Даже в период этой войны ее имя приносило несчастье. Так, один из Сибирских полков, шефом которого состояла императрица, понес исключительно тяжелые потери во время одной из первых газовых атак германцев.

Принцесса Алиса хотя и происходила по крови из немецкой фамилии, но, будучи внучкой королевы Виктории, получила английское воспитание, во всяком случае доминировавшее над ее происхождением. Поэтому настойчивое причисление ее к типу «захудалых немецких принцесс», причисление, носившее в себе нечто даже пренебрежительное, должно было очень обижать гордую и в глубине души властную натуру императрицы.

Быть может, под влиянием именно этих чувств она замкнулась в себе, и та, едва заметная вначале, грань недоверия, которая легла со дня ее приезда в Россию между нею и русским обществом, с течением времени не затушевалась, а обозначилась все резче и сильнее.

Императрицу Александру Федоровну в России определенно невзлюбили, и она навсегда осталась чуждой русскому сердцу.

Это сердце не отозвалось ни на ее внешнюю царственную красоту, ни на ее попытки ближе подойти к народным нуждам путем принятия под свое покровительство разного рода благотворительных, лечебных и учебных организаций.

Внушенное ею недоверие навсегда ограничило тот круг лиц, с коими ей приходилось встречаться потом. Люди независимые ее избегали, и на ее приемы шли далеко не все из числа даже тех, кто на это имел право. В силу такой обстановки она чувствовала себя свободно и хорошо лишь в своей собственной семье и небольшом кружке близких людей; при этом все ее мысли постепенно сосредоточивались на муже-императоре и сыне-цесаревиче. Только через призму их личного благополучия она приучилась смотреть на жизнь великого государства, носившего имя «Россия». Вступая на русскую землю, принцесса Алиса едва ли имела много сведений о новой родине и ее историческом прошлом. Стремясь пополнить эти пробелы в своих знаниях, она жадно и прочно впитала в себя все то, что в тесном царском окружении почиталось «исконно русским» и потому непререкаемым.

Преклонение перед самодержавием и вера в какую-то «неземную» связь русского царя с его народом стали ее религией и направили все силы ее ума и воли на поддержание в муже решимости до конца бороться с возраставшим народным самосознанием против тех уступок, кои на самом деле диктовались жизнью.

Будучи по природе властолюбивой, сознавая безволие и нерешительность своего царственного мужа, императрица Александра Федоровна стала с годами все более и более входить в государственные дела, рассматривая их, впрочем, лишь с точки зрения охранения прерогатив царской власти. С отъездом императора в Ставку она стала приглашать к себе министров, требовать представления ей докладов и всемерно толкала своего мужа на проявление им самодержавной власти.

«Помни больше всего, что ты — самодержец» — этой фразой переполнены все ее письма в Ставку к царю.

Вместо попытки более реального сближения монарха с его народом путем привлечения последнего к управлению государством была создана бездна, которая в конечном результате поглотила династию…

Параллельно с чувством какой-то обидной отчужденности от русского общества в жизни императрицы Александры Федоровны назревала едва ли еще не более глубокая трагедия, лишавшая молодую царицу как личного счастья, так и всякой надежды когда-либо восторжествовать над тем холодным отношением, коим она была окружена на своей новой родине.

Судьба в течение ряда лет не посылала ей сына; когда же наконец в июле 1904 г. родился цесаревич Алексей, то он оказался пораженным неизлечимой болезнью, имевшей свои корни в роковой наследственности матери. Болезнь, которою от рождения стал страдать наследник, известна в медицинской науке под названием «гемофилия»; она характеризуется крайнею непрочностью сосудов и отсутствием в крови больного нормальных свойств свертывания. При таких условиях даже ничтожный ушиб способен был вызвать обильное кровотечение, которое могло привести к смертельному исходу.

Сама императрица, как и ее дочери, этой болезнью не страдали, отличительное же свойство ее — передаваться лишь в мужском поколении. Но с тем большею силою поразила эта болезнь единственного сына императрицы — наследника русского престола.

Никакие медицинские силы не способны были обеспечить здоровья цесаревичу Алексею, и его жизни, таким образом, угрожала постоянная опасность. В этой обстановке несчастная мать, проявлявшая всегда склонность к религиозному экстазу, обратилась к помощи церкви. Но одинаково бессильными оказались как ее собственные молитвы, так и представительство перед небом тех духовных лиц, на высшую силу коих она рассчитывала. Императрице оставался лишь один неиспытанный еще путь — путь таинственного мистицизма.

В период напряженной борьбы с общественными течениями за сохранение принципа самодержавия и одновременного переживания царской семьей факта болезненного состояния цесаревича Алексея в столице появился человек, которому суждено было сыграть исключительно роковую роль в жизни России и ее последнего монарха.

Имя ему — Григорий Ефимович Распутин.

Это был ловкий сибирский мужик, много видевший на своем веку и, главное, привыкший играть на религиозно-мистических струнах людей. Пользуясь расслабленностью тогдашнего столичного общества, Распутин сумел, переходя из одного кружка к другому, добраться до придворных сфер и добиться сначала на нейтральной почве встречи с царем и царицей.

По свидетельству близко стоявших ко Двору лиц, встреча эта произвела на царя и особенно на царицу незабываемое впечатление.

Видя холодное, а частью даже враждебное отношение к себе и своему супругу интеллигентных кругов, императрица Александра Федоровна давно уже жаждала ближе подойти к простому народу. Она рассчитывала из этой среды услышать то слово, которое укрепило бы ее веру в любовь и преданность к царской семье простых русских людей.

И вдруг это слово было сказано. Льстивым и ложноискренним тоном хитрый мужик вливал в душу императрицы бальзам, составленный из слов, которых давно ожидало ее исстрадавшееся сердце.

Но совсем заворожил Распутин императрицу тогда, когда в заключение своей беседы убежденно произнес: «Сын твой будет жить, и, вообще, пока я с вами, не будет вам ничего худого. Поверьте только в меня».

И она поверила. С тех пор, чем больше было на Распутина наговоров и доносов, тем крепче закаливалась вера в него царицы, а за ней и ее царственного супруга…

Распутин часто призывался во дворец к постели больного мальчика, и ему, по-видимому, удавалось облегчить страдания маленького цесаревича.

Человек этот, несомненно, должен был обладать большою силою внушения, которою в таких случаях и пользовался. При этом внешние приемы его влияния были всегда немудрены, и рассказывают, что однажды ему удалось приостановить развитие болезни, укрыв цесаревича своим старым, изодранным полушубком, которым он пользовался в более ранний период своей жизни.

Перед императрицей блеснул, таким образом, луч надежды на исцеление ее единственного сына — наследника престола великой страны.

Но почему ограничивать сферу влияния «посланного ей Богом человека» одним наследником? Почему не распространить эту высшую силу и на столь же дорогого ей мужа-императора, который так нуждается в поддержке и добрых советах?

Была переступлена и эта грань. Вера императрицы в «святого старца» начала крепнуть и шириться. Вскоре эта вера стала слепой, глубоко наивной, почти безумной…

В своих письмах государю, относящихся к 1915 г., Александра Федоровна советует ему почаще и, конечно, перед всяким трудным разговором и решением причесываться маленькой гребенкой, принадлежавшей ранее Распутину.

Столь же полезным она считает держание время от времени в руках палки, которую тот же Распутин привез царю с Нового Афона как особое благословение…

С радостью сообщает также она в третьем письме, что Распутин подарил ей образ с колокольчиком, чтобы предупреждать насчет тех, кто неправеден, и чтобы не дать им приблизиться к царице.

«Я буду его чувствовать и таким образом охраню от них тебя», — добавляет императрица…

Гнусная людская клевета тесно сплела личное имя императрицы Александры Федоровны с именем Распутина, далеко не отличавшегося чистотой своих нравов.

Но эта клевета достаточно раскрыта и опровергнута, почему на ней уже не приходится останавливаться.

Слишком далеки были настроения и психология императрицы от грязи распутинского жития, и этот человек мог сохранить свое влияние на царицу, лишь тщательно скрывая свое настоящее лицо.

«Святой черт» — так охарактеризовал его двуликость один из достойных его противников — беглый монах Илиодор (он же Труфанов)[141].

Несколько больше внимания придется уделить другой клевете, которою императрица в период мировой войны обвинялась в государственной измене и в стремлении довести Россию до сепаратного мира с Германией. Эта клевета столь же категорически опровергается опубликованной ныне перепиской между царской четой, каковая определенно рисует императрицу пылкой патриоткой, горячо стремившейся обеспечить России возможность успеха в грандиозной войне.

Пищу же для злостных для нее выпадов, вероятно, давали те сношения личного характера, которые она не прекратила со своими родственниками в период войны.

Но сгустившиеся около имени императрицы слухи об измене поучительны в том смысле, что ими хорошо характеризуются те настроения, кои царили в этот период времени в самых различных кругах русского общества.

Слово «измена» стало с особою охотою подхватываться с началом наших военных неудач 1915 г. Изменников и предателей искали повсюду весьма усердно, особенно же среди инородческого населения всех местностей, составлявших театр военных действий. Некоторые недобросовестные деятели того времени создавали себе на этом карьеру, и их преступная работа глубоко отражалась на ни в чем не повинном населении.

— Для меня, — говорил в период нашего отступления один из таких «искоренителей» измены, — всякий инородец, которого я обнаружу идущим или стоящим лицом к противнику, — предатель, заслуживающий самых жестоких репрессий.

Шпиономания не щадила никого, и самые нелепые и гнусные обвинения возводились на людей с безупречными именами. Особенно доставалось военачальникам и деятелям разных ступеней, имевшим немецкие фамилии; их называли «внутренними немцами», и положение их иногда становилось настолько невыносимым, что они должны были себе искать защиты в просьбах об изменении выдававших их происхождение имен и фамилий.

Покровителем этих «внутренних» или, правильнее, русских немцев при Дворе считали министра Двора графа Фредерикса. Но едва ли это правильно. Граф Фредерикс более всего покровительствовал своим прежним однополчанам — офицерам лейб-гвардии конного полка, которые и занимали в подведомственном ему учреждении разного рода посты. Что же касается русских немцев, то, насколько мне известно, их служба Родине была в массе всегда лояльной и вполне безупречной. Так как необоснованные обвинения вносили в армию и население большую смуту, то понадобился даже особый приказ великого князя Верховного главнокомандующего Николая Николаевича, требовавший прекращения этого вредного явления.

К сожалению, и Государственная дума, к мнению которой общество в этот период времени очень чутко прислушивалось, поддалась общему настроению. Она не только не стала бороться с этой опасной заразой, но и потакала ей включением слова «измена» в ответственные речи своих членов и даже в общие резолюции. «Роковое слово «измена», — говорилось в одной из таких резолюций, — ходит из уст в уста».

И слово «измена» стало действительно ходить из уст в уста, смело заглянув также в царские хоромы…

В чем величайший вред от прикосновения к имени императрицы этого зловещего слова «измена»: личной — по отношению к мужу, императору, и государственной — в отношении к России?

А в том, что слух этот, докатившись до царя, по уродливости, бездоказательности и своей злостности должен был повлиять на него в смысле укрепления в нем полного доверия к императрице, после чего никакие разумные предостережения против ее вредного влияния не могли более на него действовать.

Государь сам, своим внутренним «я» стал вводить известные коррективы в непрестанные советы своей жены. Им отметалось лишь то немногое, что противоречило его собственной психологии и пониманию вещей; напротив, все то, что подтверждало его мысли, принималось как доказанное вдвойне; четкими буквами отпечатывалось оно в его памяти и ярко отражалось в его действиях. Отсюда его, человека несильного, упорство в борьбе с общественными течениями.

Он стал верить только ее советам и себе. Она — та единственная, которая приобрела и сохранила до конца власть над ним, последним монархом прежней России.

Все попытки посторонних лиц предупредить об опасности усвоенного им пути и о возможности катастрофы разбивались о его каменное спокойствие.

— Таковы ваши сведения? Вы так полагаете? — устало говорил он, давая этим понять о желательности прекращения дальнейших разговоров.

ЗЛОЙ ГЕНИЙ ЦАРСКОЙ РОССИИ РАСПУТИН

Григорий Распутин! С какой ненавистью и озлоблением произносит это роковое имя каждый русский человек!

Кто он? Откуда явился, каков его внутренний и внешний облик? И в чем таилась сила его влияния?

На эти вопросы частично мною уже дан ответ. Испытывая к Распутину чувство крайней брезгливости, я лично не знал и никогда не имел желания видеть этого человека. Приходится поэтому говорить с чужих слов.

Однако образ Распутина, явившегося в качестве последней крупной капли, переполнившей чашу унижений России, до такой степени выстрадан всеми его современниками, что каждому из нас, хотя лично его и не знавших, есть что сказать о нем и о его влиянии на ход событий, предшествовавших падению великой монархии.

В качестве автора настоящих очерков воспользуюсь этим обстоятельством и я.

Простой крестьянин села Покровского Тобольской губернии. Подучившийся письму и чтению только в Петербурге, имея свыше тридцати лет от роду. Оставшийся тем не менее глубоко безграмотным до конца своих дней. Его записки царице и министрам — нечто граничащее с позором для лиц, их получавших и принимавших к сведению и исполнению. Религиозный начетчик, в доме которого уже на родине собирались люди для каких-то таинственных «бдений». Недоказанный последователь секты «хлыстов». Пьяница и развратник, окутавший свои развратные инстинкты флером божественного происхождения.

— Не сумлевайся, — говорил он понравившейся ему даме, — не сумлевайся! Все чувствия от Бога! Без греха ведь нет и покаяния, столь угодного Вседержителю…

Фотографии, которые мне пришлось видеть, изображают его высоким, довольно стройным мужиком лет 40–45, с темной бородой клином, длинными, спутанными волосами на голове и узкими неприятными глазами, от которых хочется уйти поскорее. На других фотографиях он изображен с опущенной головой, скрывающей выражение его глаз, и в этом виде он производит уже менее отталкивающее впечатление. Обычный туалет его — национальный костюм русского крестьянина, но рубаха на нем всегда шелковая — очередной подарок какой-либо из довольно многочисленных его поклонниц.

Григорий Распутин, он же Григорий Новый. Так подписывался он под своими телеграммами к царской чете.

Откуда это прозвище?

Рассказывают, что словом «Новый» назвал Распутина цесаревич Алексей. Привыкнув видеть лишь окружающих его лиц, и притом в форменном платье, он удивился появлению во дворце человека неизвестного и в не виданном им костюме.

— Новый! Новый пришел! — закричал он, желая предупредить своих родителей о прибытии во дворец Распутина.

Отсюда и пошло — Григорий Новый.

Настоящую фамилию «Распутин» его родственники объясняли происхождением от слова «распутие», близ которого якобы стоял дом его отца в далекой Сибири на реке Турин. Но ближе к натуре носившего эту фамилию было производить ее от слова «распутство». Несомненно, что это маловыгодное созвучие и вынудило Распутина присвоить себе дополнительную кличку — Григорий Новый.

Околдованная же им императрица дала ему более почетное звание — «наш первый Друг».

Ее дочери о нем писали не иначе как тремя большими буквами: «ОНЪ».

Распутин любил пображничать, и в час разгула все границы перед ним падали. Его поклонники и поклонницы приглашали его к себе наперебой; кормили, поили до отвала и всячески старались ему угождать. Наиболее экзальтированные доходили до кликушества: целовали его руки, одежду и даже бросались перед ним на колени… Все эти знаки явной истерии или прямой распущенности он принимал как должное. Однажды он высказал:

— Вот вы все меня не любите, а она (знак в сторону наиболее неистовавшей), она умрет за меня!

Ловкий мужик брал каким-то внутренним чувством, где и как себя держать. Во дворец он являлся смиренным «старцем», молитвенником перед престолом Всевышнего за царскую семью и Россию, человеком, сосредоточившим в себе мудрость народа и его чаяния. В грешном же миру, сохраняя на себе всю ту же загадочность, он далеко не прочь был спускаться и до греха.

Но и в этом миру он никогда не льнул к людям твердым и независимым. Он хорошо знал, что его сила лишь в среде больных, расслабленных людей и ловких карьеристов, которых, к сожалению, было немало в высшем столичном обществе перед мировою войною.

Такие люди, как Распутин, всегда находятся, когда на них обнаруживается спрос. Напротив, в здоровой атмосфере они быстро потухают. Охотно вокруг них лепятся разного вида и образа авантюристы, цель у коих «ловить рыбу в мутной воде». И хроника столичной жизни перед войною, к сожалению, полна была именами таковых.

Илиодоры, андронниковы, бадмаевы, симановичи, манасевичи и другие, коих я здесь не перечислю, — ведь это целая плеяда отвратительных дельцов, отравлявшая и заражавшая атмосферу жизни… Они без зазрения совести пользовались влиянием Распутина, чтобы проводить наверх нужных им людей и обделывать свои личные дела.

Главный же ужас «распутинского» времени был в том, что влиянием на дела этих людей окончательно расшатывался авторитет центральной власти и венчавшего ее монарха.

Люди чистоплотные и независимые, искренно и бескорыстно служившие Родине, постепенно падали или сами отходили от власти. На место же их приходили угодники и льстецы, ставившие выше всего свою личную карьеру. Ради этой цели ими делалось все в угоду безответственному и невежественному «старцу» и его приспешникам.

Этим путем власть и докатилась до края пропасти.

Распутин ни разу не был в Ставке. В период нахождения во главе армии великого князя Николая Николаевича об этом, конечно, не могло быть и речи. Бывший Верховный главнокомандующий был к этому времени уже прекрасно осведомлен о вредной деятельности «старца» и его порочных наклонностях.

Но с принятием обязанностей Верховного главнокомандующего императором Николаем II этот вопрос легко мог получить и другое направление.

Хотя Распутин и должен был предпочитать оказывать свое безответственное влияние не непосредственно, а через более экспансивную и отзывчивую императрицу, но последняя считала полезным личное присутствие «старца» в Ставке.

Наличие «запретного» для всемогущего Распутина места, несомненно, должно было раздражать и его самого; в глазах же императрицы этот запрет не вязался с ее больным представлением о Распутине как об источнике Божьей благодати и залоге всякого успеха.

Уже через самое короткое время после водворения в Ставке государь дал понять своему начальнику штаба генералу Алексееву, что императрица, живо интересующаяся жизнью страны и Ставки, ставит вопрос о приезде Распутина в Могилев.

Появление «старца» в Ставке удалось отклонить, но Алексееву пришлось по этому поводу выдержать очень щекотливое объяснение с императрицей Александрой Федоровной.

— Скажите, — обратилась она однажды к нему, — что имеете вы против нашего Друга и почему противитесь его приезду сюда? Он так облегчил и поддержал бы здесь государя!

— Ваше величество, — отвечал Михаил Васильевич, — я лично Распутина не знаю и никогда не видел, но о нем так много говорят дурного, что…

— Я знаю, — с горечью перебила она своего собеседника, — вы все здесь его не любите. Но вы не знаете нашего Друга: это чистый и Богу угодный человек. С просьбой о молитвах за наследника я ведь не сразу обратилась к нему! Но до Бога, видимо, не доходят молитвы наших иерархов как неугодные. Эти люди слишком поглощены делами мирскими. И только обращение к Богу этого простого человека, на котором почивает Божья благодать, облегчает страдания моего больного мальчика… — С этими словами, вся взволнованная, императрица удалилась, не дав генералу Алексееву ответить на ее слова.

Конечно, результаты распутинского влияния на власть сказались не вдруг. Но уже за несколько лет до 1914 г. участие Распутина в направлении государственных дел может быть установлено с несомненностью.

Это видно хотя бы из того, что конфликт, приведший к мировой войне, застает Распутина хотя и на родине, но прикованным к постели ножевой раной в живот, полученной им в результате покушения на его жизнь. Близкими к Распутину лицами покушение это приписано мести и интригам другого русского авантюриста того времени, монаха Илиодора, но для общества это дело осталось затуманенным, и женщина, покушавшаяся на жизнь Распутина, была признана невменяемой. Несмотря на пребывание в Сибири и свою болезнь, Распутин не считает, однако, для себя возможным не откликнуться на развертывавшиеся события. Он пишет царю письмо, в котором советует послать в Берлин доверенное лицо с поручением добиться от императора Вильгельма сохранения мира.

Предложение остается невыполненным. Война началась.

В сентябре 1914 г. Распутин уже в Петербурге, и с этого времени влияние его не перестает расти. Это он, между прочим, в согласии с императрицей Александрой Федоровной осенью 1915 г. оказывает решающее влияние на государя стать во главе войск, утверждая, что факт этот должен поднять их настроение.

Напрасно многие министры высказываются против мысли об отъезде государя в армию.

— Мое решение, — отвечает им Николай, — непреклонно, и уже на днях я уезжаю в Ставку.

ЗВЕЗДЫ МЕНЬШЕЙ ВЕЛИЧИНЫ

Говоря о Распутине, приходится для полноты характеристики коснуться и того круга лиц, которые плотною стеною окружили «святого старца», ожидая от него или через него получения высоких и богатых милостей. Одни из членов этого окружения, одержимые явно выраженными признаками истерии и кликушества, верили искренно в божественную силу этого человека; другие не прочь были попросту «пораспутничать» с ним, привлекаемые его бездонной порочностью; третьи же цинично стремились извлечь из знакомства и дружбы с ним материальные или служебные для себя выгоды. Таковых было большинство.

Описание всей этой плеяды людей того времени отняло бы много времени и потребовало бы сотен страниц. Я вкратце остановлюсь поэтому на изображении только нескольких лиц, кажущихся мне наиболее характерными.

А. А. Вырубова[142] — знаменитая Аннушка, как звал ее Распутин. Дочь крупного и уважаемого сановника, несчастная в замужестве и в личной жизни. Была приближена ко Двору, причем всею своей неудовлетворенною душой привязалась к императрице и к царской семье. В свои отношения к ним вложила весь мистицизм, который был свойствен ее натуре.

Познакомившись с Распутиным, она обожествила его, особенно после случая, когда, будучи искалеченной во время железнодорожной катастрофы, была приведена в сознание его голосом, в который Распутин постарался вложить все свое магнетическое влияние.

В лице Вырубовой Распутин приобрел безгранично преданного ему человека, которым он широко пользовался для проведения при Дворе своих желаний и планов.

Императрица, Вырубова и Распутин образовали без предварительного между собою сговора тесный, неразрывный триумвират, в котором главную роль злого гения играл Распутин. Вырубова исполняла роль граммофонной пластинки, императрица же — резонатора, неотразимо действовавшего на безвольного императора.

Главная опасность созданного положения заключалась в том, что названные три лица хотя из разных побуждений, но подходили к каждому делу, попадавшему в луч их зрения, только со стороны частных, а не государственных побуждений. Распутин заботился лишь о сохранении и укреплении собственного положения; Вырубова, верившая в божественное призвание явленного «старца», ставила себе целью охранение его жизни и влияния для счастья и благополучия обожаемой ею царской семьи, а императрица, отождествлявшая благоденствие России с идеей самодержавия, заботилась более всего об укреплении власти своего мужа, долженствовавшей впоследствии перейти к ее сыну.

Для достижения этих целей все три члена названного рокового триумвирата сошлись в довольно элементарном средстве, заключавшемся в том, чтобы на все сколько-нибудь ответственные посты в государстве ставить своих людей.

Можно представить себе, кто именно взбирался наверх под лозунгом «своего человека»…

Одною из типичных фигур, служивших для связи упомянутого триумвирата с «миром», являлся известный авантюрист того времени князь Андронников, называвший себя почему-то адъютантом Господа Бога. По-видимому, этим он хотел подчеркнуть свою якобы независимость от «сильных мира сего».

Маленький, шарообразный сырой человечек, на семенящих, коротеньких ножках, с вечным портфелем под мышкой, в котором, говорили сведущие люди, лежали только старые газеты. Такова была внешность этой знаменитости. Его можно было встретить в приемных всех министров и других высокопоставленных лиц требующим внеочередного доклада о себе, хотя сам он занимал очень скромное место чиновника особых поручений то в том, то в другом министерстве. И хотя в глубине души Андронникова глубоко презирали, но самые глухие двери обычно перед ним раскрывались.

При невидимом его содействии свергались не подходящие к обстановке лица и проводились к власти новые люди. Лично у меня в служебном кабинете Андронников был только один раз, чтобы предупредить о предстоящем удалении от должности начальника Генерального штаба генерала Мышлаевского[143], мирно лечившегося в это время в Виши. Зачем я был посвящен в эту тайну, мне так и осталось неизвестным.

Будучи человеком без средств, он, по рассказам, жил, однако, ни в чем себе не отказывая. Восходившим светилам он подносил дорогие иконы, а их женам — цветы и конфеты. Занимал хорошую квартиру, служившую местом для нечаянных якобы встреч, особенно с Распутиным и другими нужными людьми.

По Петербургу ходил рассказ, что в его кабинете висело два телефонных аппарата, из коих один без соединения с сетью. Ведя в непринужденных тонах мнимые беседы с «власть имущими» по этому недействовавшему на самом деле аппарату, он успешно мистифицировал тех, кто искал у него помощи по разным делам. Вызвать по этому аппарату и продемонстрировать душевную беседу с любым министром было для него делом одной минуты.

Но в делах он нередко достигал и положительных результатов. Бюрократические сферы его опасались, и, пользуясь этим, он успевал проводить свои по большей части довольно темные делишки. Отказы были редки, ибо за ними наступало жестокое мщение из-за угла. Прекращение посещений Андронникова было почти всегда довольно верным признаком скорого падения того лица, которого стал обходить этот юркий человечек.

Несколько строк я уделю, еще третьему безответственному лицу — капитану 2 ранга в отставке Боткину. Этот господин стал прочно на ноги лишь к концу 1916 г. и потому не успел развернуться в заметную величину. Но задатки у него были большие.

Упомянуть о нем меня заставляет опасение, как бы личность эта, не приобретшая широкой известности, не затерялась и не исчезла вовсе из воспоминаний современников о тяжелом прошлом.

Впервые я увидел его в Ставке в 1914 г. Очень скромно одетый, в статском костюме, с тихой поступью и заискивающим видом, он всегда неожиданно появлялся у нас за завтраком или обедом и потом столь же незаметно исчезал. В пользу его мне говорила лишь фамилия, которую он носил и которая напоминала о его знаменитом родственнике, кажется, даже отце, известном профессоре С. П. Боткине[144]. Я лично относился к молодому Боткину с большим предубеждением, но его принимали и с ним вели отдельные беседы как Верховный главнокомандующий, так и начальник штаба… Так как лицо это владело где-то в Финляндии дачей, то у меня сложилось мнение, не знаю, правильное или нет, что он являлся негласным осведомителем о финляндских и шведских настроениях.

Прошло два года. В конце 1916 г. я в роли начальника штаба Северного флота снова встретился с тем же Боткиным. Он приехал в Псков к генералу Рузскому, тогдашнему главнокомандующему войсками этого фронта, с именным высочайшим повелением легализировать его положение путем особого приказа по войскам фронта в какой-то особой роли защитника и покровителя русских интересов в Финляндии, где, однако, существовали и действовали все законные военные и гражданские власти. Хорошо помню, что ему присваивалась особая форма одежды и какая-то печать.

Положение генерала Рузского было очень трудным. С одной стороны, именное высочайшее повеление, с другой — полная нелепость создавшегося положения.

Молодой Боткин оказался на этот раз очень настойчивым и покинул Псков лишь тогда, когда получил на руки один экземпляр приказа с перепечаткой высочайшего повеления Верховного главнокомандующего. Другой экземпляр такого же приказа был отправлен для сведения старшему войсковому начальству в Финляндии.

Проявилась ли еще в чем-либо деятельность упомянутого лица — неизвестно, но факт получения от государя, минуя начальника его штаба, столь странного, чтобы не сказать больше, документа заслуживает того, чтобы быть отмеченным. Этим фактом хорошо рисуется то влияние, которое могли проявлять в данный период времени безответственные лица, минуя всех и вся…

ВСЮДУ «ИЗМЕНА»

Распростившись со Ставкой, я приехал в Петроград, чтобы провести предоставленный мне короткий отпуск в своей семье.

По долгу службы и в силу моих личных отношений я посетил среди других лиц военного министра генерала А. А. Поливанова и М. А. Беляева[145], исполнявшего обязанности начальника Генерального штаба в военном министерстве.

Поливанова я знал очень давно: еще по совместной службе в Главном штабе в период японской войны. Несмотря на некоторую неискренность его характера, я высоко ценил этого человека: его ум, способность организовать и вести работу. Мне казалось поэтому, что назначение его на должность военного министра в период войны, когда от занимающего этот пост лица требуется развитие исключительно административно-хозяйственной деятельности, являлось вполне соответственным. В войсках генерал Поливанов давно уже не служил, и поэтому вопросы современного обучения, воспитания и быта войск ему были знакомы мало.

Поливанов встретил меня очень деловито: он долго и внимательно расспрашивал о положении армии, ее нуждах и вероятных перспективах ближайшего будущего. Он поинтересовался также моим мнением о предполагавшемся назначении бывшего главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Жилинского на пост нашего военного представителя при французской армии. Я ответил, что так как наступление в Восточную Пруссию, несмотря на происшедшую у нас катастрофу, значительно облегчило положение наших западных союзников, то в предполагаемом назначении с точки зрения Франции, по-видимому, нельзя найти ничего не соответственного. Тогда же я узнал, что генерал Жилинский считал меня главным виновником своего отчисления от командования войсками фронта, что на самом деле было неверно, ибо мысль об освобождении генерала Жилинского от занимаемой им должности была впервые выражена государем в телеграмме Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу. Правдой было только то, что в моем распоряжении не имелось данных, кои я мог бы предъявить в объяснение той бездеятельности, которая, несомненно, была проявлена руководящим органом управления армиями Северо-Западного фронта в начальный период войны.

М. А. Беляев, мой школьный товарищ, при встрече со мной по свойственной ему привычке говорил долго сам, изображая тяжелое положение фронта (будто, оно могло быть мне неизвестно!) и причины его необеспеченности снабжением.

— Ну что делать? — добавил он, пожимая мне на прощание руку. — Против исторического хода событий не пойдешь, и мне жаль, что тебе несправедливо приходится нести бремя судьбы, вытекавшей в 1812 г. на долю Барклая[146].

Я долго не мог постигнуть до конца смысла этих слов. Что существует и культивируется неудачная попытка проведения параллели между событиями 1915 г. и Отечественной войной 1812 г., я знал хорошо. Мне неясно было только, в ком надеются обрести нового Кутузова и где будет найдено новое Тарутино?

Но при чем же тут сближение моей судьбы с судьбой Барклая?!

Только шесть лет спустя, уже в Париже, в обстановке эмигрантской жизни, я вполне неожиданно для себя натолкнулся на разгадку уже забытой мною фразы Беляева.

Перелистывая свежий, только что выпущенный номер одного из французских журналов, я остановил свое внимание на приведенных в этом журнале письмах императрицы Александры Федоровны к ее мужу, императору Николаю.

Среди бесчисленных наговоров на бывшего Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и Ставку я нашел также упоминание моего имени в связи с гнуснейшими сплетнями об измене, якобы свившей себе гнездо в Ставке. Слухи эти исходили, по-видимому, из очень темных, едва ли не из распутинских кругов.

Известно, что подобная же клевета в 1812 г. коснулась и безупречного имени Барклая.

Беляев был заражен идеями исторических сближений и, как доказано впоследствии печатью, близок к распутинским кругам, поэтому произнесенная им фраза легко поддалась моему расшифрованию. Но в тот период времени, когда она была сказана, я не мог понять ее смысла, не будучи осведомленным о всей той нехитрой, но злобной клевете, которою опутывалась Ставка.

Тяжкое, кошмарное время переживали мы тогда. Люди, коим вверялись наиболее ответственные посты и работа коих была у всех на виду, могли заподозриваться без всяких к тому данных в тягчайших государственных преступлениях…

Но еще характернее было то, что, передавая в письме к своему царственному супругу эту злостную сплетню и рекомендуя за мной установить тайное наблюдение, императрица советовала держать намечавшиеся в отношении меня меры в тайне от Верховного главнокомандующего, через которого вся возведенная на меня клевета могла быть вскрыта.

Дальше этого идти уже некуда…

Думаю, что рекомендованные царицей в отношении меня меры приняты, однако, не были. Уж слишком груба и чудовищна была пущенная сплетня!.. По крайней мере, вспоминая прошлое, могу сказать, что ничего похожего на наблюдение за мною я не замечал. Впрочем, я был очень далек мыслями от самой возможности установления за мною слежки, да и некогда мне было ее подмечать!..

Большую часть своего отпуска я провел с семьей в Финляндии в известном санатории «Раухи». Поэтому я очень мало мог наблюдать сам столичную жизнь. Но то, что все же пришлось мне видеть и слышать о ней, создавало у меня впечатление определенной отчужденности тыла от фронта.

Жизнь в Ставке была серьезной, деловой; в столице же пошлые сплетни, легкомысленная критика и пустые развлечения.

Раздумывая об этом своем впечатлении, я как-то случайно набрел на глупейшее двустишие, вырезанное на одной из скамеек довольно унылого осеннего парка, окружавшего наш санаторий:

Да, подумалось мне, там, на фронте, — страдания и смерть, здесь, в тылу, — только свои, мирные переживания…

Не заразится ли, однако, при этих условиях и фронт этой жаждой мирного жития?.. Тогда конец войне.

ВСТУПЛЕНИЕ МОЕ В КОМАНДОВАНИЕ КОРПУСОМ

Быстро промелькнули дни отпуска, подходило время моего отъезда на фронт.

В этот период времени германцы упорно, последним усилием рвали наш фронт в районе Ново-Свенцян. Продвинувшейся вперед неприятельской кавалерии удалось глубоко проникнуть в тыл и прорвать железнодорожную линию Полоцк — Вилейка, и отдельным отрядам этой кавалерии — дойти до Борисова; этим создавалась угроза последней железнодорожной связи наших войск с их тылом к северу от Полесья.

При таких условиях мой путь на Минск становился небезопасным.

Однако ко времени окончания моего отпуска положение на фронте наших армий значительно улучшилось, и я получил возможность благополучно доехать до головной станции 4-й армии, в состав которой входил мой корпус; дальнейший путь должен был быть совершен мною в автомобиле.

Было раннее утро, когда я вышел из вагона. В прозрачном воздухе над станцией парило несколько неприятельских аэропланов. Они чувствовали себя хозяевами положения, так как из-за недостатка авиационных средств и отсутствия противо-аэропланной артиллерии мы не могли ничего противопоставить их полетам над зоной нашего расположения.

Таким образом, одним из первых моих впечатлений по прибытии на фронт было досадное чувство явного технического превосходства над нами наших противников.

Со станции я проехал в штаб армии, расположившийся в одной из помещичьих усадеб невдалеке от железной дороги. Путь туда отчетливо обозначался шестами полевого телеграфа, сбегавшегося с разных сторон к штабу армии как естественному своему центру на известном участке фронта.

Командующий армией А. Ф. Рагоза[147] — бодрый и жизнерадостный генерал — бегло очертил предо мною положение на фронте его армии, познакомил со своими ближайшими сотрудниками и, гостеприимно накормив обедом, отпустил меня в дальнейшую дорогу — к штабу корпуса.

Рагоза в период Гражданской войны и нахождения во главе Украины гетмана Скоропадского[148] был военным министром украинского правительства. Впоследствии в Одессе он попал в руки большевиков и, насколько мне известно, был ими расстрелян.

Путь к штабу корпуса остался мне очень памятен по обозам беженцев, кои длинными вереницами тянулись мне навстречу, направляясь в тыл.

Тощие лошаденки, впряженные в возы, на которых сидели дети и был нагроможден домашний скарб; бледные, изможденные лица мужчин и женщин, шедших по обочинам дороги; их лихорадочные глаза, коими они вопросительно вглядывались в нас, проезжавших им навстречу, — все это ярко свидетельствовало о лишениях и страданиях того населения, которое принуждено было покинуть родные места и двинуться в неизвестность. Еще отчетливее говорили о тех же страданиях деревянные могильные кресты, сиротливо разбросанные по пути следования этих несчастных людей.

Душу щемило, и сердце наполнялось тяжкою скорбью от мысли, что нашим войскам не удалось оградить пограничное население от ужасов неприятельского нашествия…

Однако по мере приближения к штабу корпуса приходилось перестраивать свои мысли на иной лад. Отрешившись от тяжкого «вчера», надлежало искать бодрящих нот в настоящем и будущем, чтобы питать ими не только себя, но и других.

Уже под вечер я въехал в обширный, хотя и запущенный барский двор, обставленный прочными каменными постройками, где временно был расположен штаб корпуса. В тот же вечер я отдал приказ о моем вступлении в командование корпусом, во главе коего я оставался почти год — до конца лета 1916 г.

Принятый мною в командование корпус требовал во всех отношениях притока к нему из тыла живых и материальных сил.

Вместо положенных в корпусе 28 тыс. штыков он имел в строю своей пехоты всего лишь около 8 тыс. вооруженных людей. Столь же велик и еще более чувствителен был в нем некомплект офицеров, потери среди коих были вообще во всех русских войсках в процентном отношении вдвое выше потерь в солдатах. Пулеметы и орудия состояли во многих частях и батареях не полностью. Патроны ружейные и особенно пушечные были также на счету, и приходилось вести точный учет, разрешая расходование таковых лишь в крайности.

Люди имели переутомленный вид. Их одежда и снаряжение поизносились, особенно пострадала обувь.

Техническое снабжение корпуса было из рук вон плохо, ощущался, например, крайний недостаток в ножницах для резки проволоки. Между тем части корпуса почти накануне моего прибытия посылались в контратаку на проволочные заграждения противника, у которых люди, естественно, и гибли сотнями.

Лазареты корпуса еще полны были ранеными, с эвакуации коих и началась моя деятельность корпусного командира…

Я не имею никаких оснований думать, что корпус, поступивший в мое командование, мог своею численностью или снабжением существенно отличаться в невыгодную сторону от остальных корпусов русской армии. Некомплект и серьезные недостатки в материальном снабжении были явлением общим для всей русской армии того времени.

При таких условиях думать о каких-либо наступательных действиях, по крайней мере в ближайшее время, не приходилось.

Духовное, численное и материальное возрождение армии должно было составить ближайшую и главнейшую задачу русского Верховного главнокомандования.

1916 ГОД. НА ФРОНТЕ

К сожалению, предоставление времени для возрождения русской армии было не во власти России.

События продолжали идти своим чередом. Военные противники проявляли свою волю, а вхождение наше в коалицию держав Согласия к чему-то обязывало…

Уже в конце декабря 1915 г. на Юго-Западном фронте разыгралась с нашей стороны крупная наступательная операция, обошедшаяся вновь русскому народу в 50 тыс. человек.

Цель ее заключалась в отвлечении части неприятельских сил от умирающей Сербии.

В ту же зиму 1915/16 г. во Франции, в Шантильи, была собрана междусоюзная конференция, которая, предрешив на 1916 г. французско-английское наступление вдоль реки Соммы, выразила мысль о желательности предварительного наступления русских армий. Целью такового наступления должно было быть отвлечение возможно большего количества германских войск с французского фронта.

Однако немцы вырвали из рук держав Согласия инициативу действий, предупредив их собственным наступлением.

В первой половине февраля они бросили большие силы на Верден, и с этого времени у названного пункта разгорелась невиданно жестокая борьба, постепенно приобретшая характер как бы состязания двух борющихся сторон в доблести и настойчивости.

Положение наших союзников вначале было очень трудным, и русское Верховное главнокомандование решило прийти им на помощь.

В начале марта на стыке между нашими Северным и Западным фронтами, в районе Видзы, озеро Нарочь, началось наступление наших войск. Оно развивалось в ужасающих условиях весенней распутицы, «в болоте и крови», как в свое время выражался об этом наступлении наш противник…

Еще 100 тыс. человек было вырвано из рядов наших войск.

Наконец с середины апреля началась подготовка всей русской армии к широкому летнему наступлению, предусмотренному конференцией в Шантильи.

Операция эта планировалась на начало июня и должна была на две недели предшествовать наступлению французских и английских войск вдоль Соммы.

Главный удар решено было наносить войсками нашего Западного фронта; армии остальных двух фронтов — Северного и Юго-Западного — должны были развить демонстрации.

Но кризис, внезапно надвинувшийся на итальянскую армию, спутал все расчеты. Этот кризис выразился в том, что новая австрийская армия, закончив свое сосредоточение в Трентино, быстро сползла в самом начале мая с гор между реками Брентой и Адижем и этим наступлением поставила в тяжелое положение итальянцев, безуспешно долбивших находившихся перед ними австрийцев.

Приступив в целях прикрытия своего обнаженного тыла к перегруппировке войск, главнокомандующий итальянскими войсками генерал Кадорин счел необходимым обратиться к русскому Верховному главнокомандованию с просьбой о помощи.

Для оказания таковой необходимо было, во-первых, ускорить начало нашего наступления вообще и, во-вторых, перенести центр операции на Юго-Западный фронт как ближайший к итальянскому театру и имевший против себя того же противника — австрийцев, кои наседали на итальянцев.

Наступление войск Юго-Западного фронта началось в последней трети мая. Австрийцы сдали по всему фронту, и Брусиловский прорыв превратился сразу в крупный успех.

Но тут-то и сказался импровизированный характер русского наступления. Для развития достигнутого успеха не оказалось на месте необходимых резервов, а противники наши — германцы и австрийцы — успели подтянуть необходимые им подкрепления с театров французского и итальянского…

В летний период 1916 г. были проявлены боевые усилия и на остальных наших фронтах, причем на Западном фронте 25-му корпусу, во главе коего я имел высокую честь стоять в это время, удалось прорвать стык между германскими и австрийскими войсками севернее Барановичей, у Карчева. Но это был лишь частичный успех…

В общем же на протяжении всего русского фронта снова десятки и сотни тысяч убитых и искалеченных людей, притом конца этим последовательным бойням не было видно.

Наступает осень… В середине августа на стороне держав Согласия — новый союзник в лице Румынии. Ее армия безрассудно бросается в Трансильванию, но уже к концу года она наголову разбита, и на ответственность русского главнокомандования ложится крайне тяжелая и ответственная задача по прикрытию дополнительного участка фронта в несколько сот километров вдоль западной границы Молдавии до Черного моря.

Эта задача поглощает до четверти всех вооруженных сил России и окончательно лишает ее армию свободы дальнейших действий.

Такова фактическая сторона событий 1916 г. на русском фронте…

Масса жертв и никаких видимых результатов!..

Число призванных в армию перевалило уже за 13 миллионов. Воинские части переменили свой состав до четырех — шести раз…

Только верхи в армии сознавали, что наши военные противники уже ранены смертельно, что в агонии они способны еще нанести один-два удара, но возможность закончить войну победой для них миновала безвозвратно.

Недаром в конце того же года Германия делала ряд серьезнейших попыток к прекращению войны и заключению мира!

Лишь бы додержаться еще и еще некоторое время, и тогда Россия вместе со своими союзниками выйдет победительницей из этой ужасающей кровавой бойни!..

Но как было достигнуть этого при огромном напоре обстоятельств, подрывавших дух армии и разложивших ее?!

«ПОРАЖЕНЦЫ» И БРАТАНИЕ

С наступлением для Германии трудных времен правительство императора Вильгельма озаботилось созданием в различных пунктах страны особых отделений для пропаганды идей, способных облегчить германскому народу продолжение и благополучное окончание войны. Деятельность этих отделений не была, однако, достаточно объединена, и потому летом 1916 г., как отмечает генерал Людендорф в своих воспоминаниях о войне, германское верховное командование обратилось к правительству с требованием создать из этих отделений более стройную организацию.

Новая организация должна была развить широкую активную деятельность с тем, однако, чтобы работа ее шла бесшумно и по возможности незаметно.

Во главе дела был поставлен полковник фон Гирген, которому постепенно удалось и наладить, и развить порученное ему дело.

Пропаганда распространялась всевозможными путями, но особое значение придавалось словесной передаче из уст в уста обработанных в известном смысле сведений.

— Мысль существует, — говорит генерал Людендорф по поводу этого способа, — а откуда она взялась — неизвестно.

Само собой разумеется, что пропаганда в соответственных направлениях велась не только внутри страны, не только в союзных и нейтральных странах, но и направлялась еще более широкой волной в государства, находившиеся с Германией в войне. Шла она туда двумя путями — с фронта и через тыл, но имела одну цель: угасить в народах и войсках этих государств дух войны и подорвать в них внутреннюю дисциплину…

Для России с непрочной государственностью, темною массою и правительством, не пользовавшимся общественным доверием, пропаганда эта оказалась смертельным ядом.

Пораженческие идеи в наших левых кругах зародились еще в период несчастной японской войны, они не переставали бродить весь промежуток времени, отделявший эту войну от рокового 1914 года.

Как было мною изложено, уже в самом начале войны, вновь вспыхнувшей в этом последнем году на наших западных границах, во время торжественного заседания Государственной думы, созванной, дабы продемонстрировать ее настроения, с левых скамей поднялся депутат социал-демократической фракции Чхеидзе[149]. Он стал выкрикивать фразы, пораженческий смысл которых заставил председателя Государственной думы Родзянко лишить его слова.

Но вот Государственная дума распущена, депутаты разъехались по своим местам. Ну что же, все ли они работают над созданием того «пафоса», который нужен для обеспечения успеха? Все ли они говорят о необходимости крайних усилий и выработки в народе железной воли к победе? О нет, уже в октябре 1914 г. некоторые из левых депутатов, принадлежавшие к социалистическим партиям, арестованы, судимы и сосланы на каторжные работы за разработку плана устройства забастовок и пропаганды в запасных войсках.

Вспомним затем середину февраля 1915 г. в Лондоне. Конференция социалистов союзных стран Тройственного согласия. Съехалось до 50 делегатов, в числе их несколько русских. Ленин отсутствует, его заменяет Литвинов[150]. Последний горячо протестует вообще против социал-патриотической конференции…

— Победа Франции, Англии и Бельгии, — формулирует другой русский делегат свои взгляды, — не значит ли это, что победительницей будет и Россия? Управляемая царизмом, не закрепостит ли она еще больше не только свою страну, но и вновь приобретенные ею земли, до этого относительно свободные?!

Под очевидным влиянием все тех же русских делегатов конференция принимает резолюцию протеста против ареста членов Государственной думы, о коем я упомянул несколько выше.

Таким образом, идеи пораженчества уже давно свили себе гнездо в среде некоторых наших социалистических кругов. Сначала они проявлялись на поверхности робко, но затем, с развитием военных затруднений и утяжелений войны, голос пораженцев стал раздаваться все громче. Их растлевающие идеи стали приобретать распространение в армии и среди населения…

Неприятельская пропаганда и работа пораженцев не замедлили дать свои плоды.

Участок русского фронта… Противники сближены на несколько десятков шагов. Их разделяют две невысокие насыпи окопов с проделанными в них бойницами да впереди окопов несколько рядов перепутанной проволоки. Посередине описываемой полосы как бы нейтральный промежуток, немедленно, однако, при попытке к наступлению одной из сторон превращаемый в поле смерти и страданий…

Но это лишь в относительно редких случаях боевых действий. В обыкновенное время пространство между проволокою — своею и чужою — пусто и безмолвно. Изредка щелкают пули, неизвестно кем и куда выпускаемые. Скучно, хотя бы какое-нибудь развлечение!..

И вдруг из немецкого окопа высовывается на штыке или палке белый платок или полотенце.

— Гляди-ка! — перешептываются между собою очередные наблюдатели. — Чтой-то он хочет нам сказать?! Поглядим, что будет дальше…

За одним белым флагом появляется другой, третий, затем из неприятельского окопа выскакивают отдельные смельчаки; они усиленно дымят своими папиросами, жестами подчеркивают, что вышли без оружия, и приглашают наших приблизиться.

Офицер в своей землянке: настроение от долгого сидения в окопе вялое, воевать прискучило… Берет любопытство, а если тут же окажется уже тронутый пропагандой, то дело братания налаживается быстро.

— Стреляем друг в друга уже третий год, пора бы и прикончить.

На нейтральной полосе между окопами завязывается оригинальное знакомство. Сблизившиеся люди пожимают друг другу руки, обмениваются непонятными словами, газетами, папиросами, а иногда и бутылкою спирта или другого напитка. С нашей стороны наиболее смелые, влекомые все тем же любопытством, заглядывают в чужие окопы и рассказывают потом чудеса о житье-бытье немецких солдат.

— Не то что у нас… — говорят они.

— Назад, прикажу стрелять… — с волнением кричит запыхавшийся офицер из окопа.

И кучки быстро разбегаются в разные стороны… Снова мертвая тишина, будто ничего и не было. Только нарастает накипь раздражения против офицера, прервавшего занимательную встречу…

Так это дело братания повелось у нас на фронте уже с Пасхи 1916 г. Потом шло все усиливаясь.

Сначала разбегались от окрика своего офицера. Затем приходилось пускать в направлении братающихся один-два выстрела с соседней батареи, а под конец стало уже так, что хозяином положения на фронте оказалась солдатская пехотная масса; сохранившая же дисциплину артиллерия должна была во избежание нападения отгораживаться даже проволокой от своей же пехоты. Но это было уже позднее, в 1917 г.

— Долой войну, — соблазнительно шептали «пораженцы» в ухо солдату, истомленному долгим, безнадежным сидением в окопах.

— Довольно слушать генералов, довольно вам служить империалистам, капиталистам и помещикам! Идите домой брать землю, иначе расхватают ее без вас!..

Это магическое слово «земля» и грозное предупреждение «расхватают без вас» могли смутить хоть кого из солдат нашей почти крестьянской армии.

«Земля» и «мир» — вот две затаенные мечты, прожигавшие, подобно каленому железу, все существо солдата-крестьянина… Мир, и притом мир немедленный.

— На что мне земля, если меня убьют? — эгоистически рассуждали они между собою. И эта шкурная философия, несомненно, заставляла солдатскую массу избегать всего того, что было сопряжено с боевой опасностью.

Развилось дезертирство с фронта и по пути на фронт, из рот пополнения.

Эти дезертиры являлись в деревне лучшими проводниками идей пораженчества, так как надо же было дома прикрыть свое преступление какими-то идейными мотивами. С другой стороны, их лукавым словам никто не противодействовал, ибо правительство очень мало заботилось о внедрении правильных понятий в народе о необходимости доведения начатой войны до благополучного конца.

Дезертирство развилось в столь значительных размерах, что бывали случаи исчезновения всего перевозившегося состава; к месту назначения прибывали только начальствующие лица разбежавшегося эшелона. Так помимо боевых потерь таяли ряды наших войск и укомплектования…

Таким образом, с двух сторон — со стороны фронта и тыла — на русского солдата надвигалась волна разложения.

В его представлении враг переместился: это уже не выглядывавший из окопа немец или австриец, это — собственное правительство и свои же рядом умирающие офицеры, не желающие мира и ему противящиеся… За мир надо бороться с ними, врагами внутренними, они опаснее тех, коих именуют врагами внешними.

И уже в декабре 1916 г. на совещании главнокомандующих генерал Рузский с горечью заявлял:

— Рига и Двинск — несчастье Северного фронта, особенно Рига. Это два распропагандированных гнезда!..

— Да, да, — подтверждал генерал Брусилов. — Корпус прибыл ко мне из Рижского района совершенно небоеспособным. Люди отказывались идти в атаку, были случаи возмущения… Одного ротного командира подняли на штыки. Пришлось принять крутые меры — расстрелять несколько человек, переменить начальствующих лиц!..

В конце ноября 1916 г. в одном из полков вверенного мне корпуса произошел печальный случай, заставивший меня прийти к заключению, что тяжелая атмосфера начавшегося в армии разложения стала проникать даже в ряды тех частей, кои по справедливости имели право гордиться своею твердостью.

Случай этот заключался в следующем… Заслуженный боевой командир батальона одного из старых полков русской армии, проходя мимо, заметил случайно часового, который вместо несения своей службы углубился в чтение принесенной им с собой на пост книжки. Подойдя вплотную к читавшему, упомянутый штаб-офицер, не сдержавшись, выхватил у часового книгу, которой и ударил виновного по плечу.

Тяжелая провинность с обеих сторон: один должен был понести наказание за нарушение обязанностей караульной службы, другой — за превышение власти и оскорбление часового. Суд сумел бы справедливо покарать обоих…

Но дело повернулось иначе. Часовой, дав отойти офицеру, выстрелил последнему в спину и смертельно ранил его. На суде выяснилось, что стрелявший — из матросов, недавно переведенный в пехоту за какие-то провинности на корабле.

Случай этот произвел в частях корпуса угнетающее впечатление. Больно было переживать глубокую ошибочность поступка старого боевого офицера, погибшего столь трагически из-за своей несдержанности, но столь же болезненно отзывался в душе каждого и тот прием, в котором пожелал найти себе удовлетворение выстреливший в офицера солдат-матрос!..

ОТКУДА ПОШЕЛ ПЕРЕЛОМ В НАСТРОЕНИИ

— Так, значит, перелом в настроении произошел на фронте русской армии? — спрашивают те, кто еще не вполне овладел мыслью, что современную войну ведут не изолированные вооруженные силы, а целые нации. Тысячью невидимых нитей связывается в этих условиях фронт с тылом, и одними настроениями в конечном результате питаются и живут эти две части одного и того же организма.

Ответить поэтому на поставленный вопрос очень трудно. Но несомненно одно — пропаганда имела и в тылу свои очень серьезные очаги. Я уже указывал много раньше, что тыл жил нездоровой жизнью, далеко не соответствовавшей условиям грандиозной народной войны. На этом общем фоне особенно удобными местами для распропагандирования людей, подлежавших отправлению на фронт, являлись пункты расположения запасных войск и железные линии. Как в частях запасных войск, так и на железнодорожных линиях не могло быть такого наблюдения, как на фронте, а между тем в первых скоплялись, а во вторых перевозились десятки и сотни тысяч людей.

Усиленная потребность в укомплектованиях, ощущавшаяся на фронте, вынудила правительство распространить призыв на действительную службу с последующим назначением в действующие части на огромную массу людей (ратников ополчения 2-го разряда), кои в мирное время в силу различных условий не проходили через ряды войск и, получив «белые билеты», чувствовали себя свободными от военных обязательств. Сам факт их призыва на службу был очень непопулярен среди населения и мог уже сам по себе создать почву для злонамеренной агитации и возбуждения внутреннего недовольства. Но недовольство не могло не усилиться еще более вследствие нераспорядительности военного министерства, забившего людьми запасные части сверх всякой меры и не имевшего в то же время возможности обеспечить эти части соответственным числом учителей, винтовок и учебных пособий. Были, например, батальоны, числившие в себе до 19 тыс. призванных. Праздная толпа, тесно размещенная в казармах и не видевшая оправдания своему призыву, естественно, представляла из себя крайне благоприятную среду для противоправительственной и пораженческой пропаганды. В бунтарстве эти люди могли даже видеть для себя средство если не совсем избавиться от отправления на фронт, то, во всяком случае, оттянуть наступление для них этого решительного момента.

Но понятно, что фронт был тою полосою местности, где новые настроения должны были выявиться с наибольшею отчетливостью. Здесь солдат приходил в боевое соприкосновение с неприятелем, и здесь же он вплотную встречался с неослабевшею волею русского офицерства, полагавшего по-прежнему своею честью и достоинством доведение страны до победного конца…

В России, ведшей изнурительную войну, не было введено трудовой повинности. Вследствие этого с призывом всех военнообязанных в войска и запасные части и с превращением войны в позиционную явилась острая нужда в рабочих руках для возведения тыловых позиций, устройства военных дорог и заготовки дров и лесных материалов. Из массы военнопленных лишь небольшая часть была привлечена к работам этого рода, большинство же было занято сельскохозяйственными и другими работами внутри империи.

В таких условиях в 1916 г. возник вопрос о формировании на особых основаниях рабочих отрядов и дружин из русских инородцев, освобожденных от военной службы, и из вольнонаемных китайцев.

Мера эта не дала удовлетворительных результатов. Названные люди оказались малоприспособленными для той работы, на которую они были поставлены, и ею тяготились. С другой же стороны, наличие этих малодисциплинированных элементов в ближайшем войсковом тылу доставляло много хлопот армейскому начальству. Привычка к особой пище и особенности инородческого быта вызывали необходимость отдельной заботы об этих частях; незнание же людьми, входившими в состав таковых отрядов, русского языка создавало почву для их эксплуатации низшими агентами.

В результате наличие упомянутых отрядов и дружин на фронте увеличило число недовольных и количество поводов к волнениям. Что же касается рабочих-китайцев, то они, вероятно, составили кадры для сформирования впоследствии большевиками китайских карательных отрядов, столь прославившихся своею жестокостью.

БОРЬБА НА «ИСТОЩЕНИЕ» И «ОСКУДЕНИЕ» РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Боевые действия, как уже отмечалось, постепенно выродились на сухопутье в форму позиционного сидения, охватившего сплошною стеною все европейские фронты от моря до моря или до границ нейтральных государств.

Что касается морских пространств, то и здесь державы Согласия, обладавшие более сильным флотом и занимавшие внешнее положение, тесно блокировали центральные державы, прервав или до крайности затруднив их сообщение с внешним миром.

В свою очередь, Германия ответила на эту блокаду жестокой подводной войной, в которой гибла масса судов, доставлявших в Европу разного рода товары и продукты.

Таким образом, мировая война приняла невиданный до того времени характер борьбы народов на «истощение». Очевидно, что этот характер ее должен был явиться особенно неблагоприятным именно для России, как страны, хуже других организованной экономически и социально да к тому же почти отрезанной от своих более сильных в экономическом отношении западных союзников.

Я упоминал уже, что наша отечественная промышленность, как общая, так и специально военная, была развита недостаточно и не могла удовлетворить даже обыкновенные потребности государства в мирное время. С наступлением военной обстановки пришлось часть общей промышленности перевести на изготовление предметов военного снабжения, и тем не менее свыше двух лет мы продолжали чувствовать крайнее стеснение в оружии, огнестрельных припасах и других предметах военного снабжения.

Но что же оставалось для удовлетворения общих нужд страны после выделения значительной части фабрично-заводских производительных сил на усиление средств специальной военной промышленности?

Ответ получался неутешительный. Государство и население должны были мириться с невозможностью удовлетворять свои потребности, что отражалось, конечно, очень невыгодно на многих сторонах народной жизни…

Одним из прямых последствий этой обстановки явилась крайне неудовлетворительная работа железных дорог.

Недостаток рельс и шпал, усиленная «заболеваемость» паровозов и вагонов, уменьшение добычи угля, равно как и ухудшение его качества, и многие другие обстоятельства привели к тому, что уже в середине 1916 г. развал транспорта был у нас налицо.

Из-за нарушений правильного железнодорожного подвоза начали останавливаться некоторые заводы, затруднялось обеспечение армии и населения продовольственными продуктами и хлебом.

Постепенно стал существенно страдать солдатский желудок. С большими затруднениями связано было раздобывание для войск сахара и белой муки — этих единственных лакомств ежедневного солдатского пайка. Затем стали встречаться серьезные препятствия в обеспечении солдат свежим мясом и овощами. Приходилось довольствоваться рыбой, консервами и сушеной зеленью.

При общей скуке и утомительном однообразии окопной жизни продовольственные лишения были весьма ощутимы и не способствовали, конечно, поднятию настроения.

Разумеется, и население, особенно городское, не избегло тех же продовольственных затруднений. Жизнь бешено вздорожала, перед хлебными и съестными лавками стали постепенно образовываться по утрам длинные хвосты, в коих люди простаивали часами в ожидании очереди для текущих закупок.

Между тем вера в прочность и обилие сельскохозяйственных богатств России была у нас столь сильна, что в начале войны никому из правительства не приходили в голову мысли о необходимости заблаговременного принятия каких-либо мер к облегчению рабочего вопроса в деревне и к установлению правильного учета и расходования сельскохозяйственных продуктов.

Известие о введении в Германии хлебных карточек и об учреждении там продовольственного диктата вызвали у нас лишь иронические рассуждения на тему о надвигавшемся на нашего военного противника голоде. Мы льстили себя надеждой, что этот последний явится могущественным помощником нашим в деле скорейшего одоления врага.

На самом же деле отлив рабочих рук, явившийся в результате усиленных призывов, равно как и невозможность обновления и заведения вновь сельскохозяйственного инвентаря вследствие прекращения ввоза и сокращения отечественного производства, не могли не отразиться самым глубоким образом на производительности деревни.

На эту опасность, впрочем, указывала правительству группа членов Государственного совета в 1916 г. В особой записке, поданной ему, между прочим, говорилось: «Уже теперь свеклосахарные заводы не в состоянии выкопать и свезти весь урожай свеклы…»

Но было уже поздно: беда была налицо.

Я не берусь выяснить по имеющимся в моем распоряжении материалам вопрос, в какой мере продовольственные затруднения явились результатом действительного «оскудения» русской земли и в какой мере они находили себе объяснение в разрезе транспорта.

Для целей настоящих очерков это и неважно, важно констатирование факта, что по мере приближения к 1917 г. в экономической жизни России наступало положение, близкое к параличу.

Дальнейшее выкачивание из страны сил и средств для ведения войны являлось почти невыполнимым…

У ВЛАСТИ СТАВЛЕННИК РАСПУТИНЦЕВ Б. В. ШТЮРМЕР

На фоне столь безотрадной обстановки на фронте и в тылу с особою стремительностью стал падать авторитет центральной власти, при которой великая страна дошла до состояния почти полного бессилия. Но с окончательным выяснением характера этой власти, все более подпадавшей под невежественное влияние злого гения тогдашней России «старца» Распутина, чувства населения стали приобретать еще более угрожающие формы прямого негодования.

В возможности капитуляции власти перед безответственными влияниями и заключалась одна из худших сторон русского самодержавия.

Во второй половине января 1916 г. император Николай решил наконец расстаться с И. Л. Горемыкиным.

Но причины, по которым принято было подобное решение, не знаменовали каких-либо перемен во внутренней политике. Они заключались в том, что предстоял новый созыв Государственной думы и появление Горемыкина в залах Таврического дворца являлось весьма рискованным.

Горемыкин был предупрежден о враждебном отношении к нему Государственной думы и предполагал противопоставить этому настроению краткосрочность намечавшейся к созыву сессии, долженствовавшей ограничиться одним лишь утверждением бюджета. Однако из переговоров с лидерами думских фракций для него с очевидностью должно было выясниться, что подобный прием невозможен и что он не устранит неприятных для власти запросов о внутреннем положении страны и безответственных влияниях.

Чтобы найти из положения выход, государь и решил расстаться с тем, кого считал столь преданным себе и своим взглядам. Об уходе дряхлого Горемыкина жалеть, конечно, не приходилось, но заместителем его был назначен член Государственного совета Б. В. Штюрмер — государственный деятель, еще менее приемлемый для общественных кругов, чем его предшественник.

В самом деле, и Горемыкин, и Штюрмер по политическим воззрениям принадлежали к одной и той же категории людей крайне правого направления, которые вследствие этого являлись органическими противниками всяких прогрессивных течений.

Но если старика Горемыкина можно было обвинять в попустительстве росту влияния на дела молодой императрицы и ее кружка, то столь же устарелый Штюрмер являлся уже прямою креатурою Распутина и его присных. Этим назначением, таким образом, как бы окончательно закреплялось роковое влияние на власть всесильного «старца».

По рассказам людей, близко знавших Штюрмера, это был человек малоспособный, несамостоятельный и беспринципный. Но государь составил себе о Штюрмере мнение превратное по прежней службе последнего в Ярославле в должности губернатора, на каковом посту он рекламировал себя немало.

Подойдя вновь к власти, к которой он давно не переставал тянуться, не гнушаясь в целях достижения ее никакими путями, Штюрмер окружил себя людьми, способствовавшими новому его возвышению. Люди эти, имевшие за собою весьма дурную репутацию, всецело овладели им и превратили его в послушное орудие своих целей.

Даже Распутин как-то однажды, разгневавшись на Штюрмера, в сердцах сказал о нем: «Старикашка на веревочке!..»

Штюрмер был настолько непопулярен, что многие из наиболее независимых министров не пожелали связывать свою деятельность с его именем и стали постепенно уходить из состава Совета министров. Заместителями их являлись в большинстве случаев ничтожные, мелкие честолюбцы или угодники, ставившие свои карьерные цели превыше всего.

Устанавливался, таким образом, режим личного сервилизма. Интересы России отходили на задний план…

Новое открытие сессии Государственной думы было назначено на 9 февраля.

Чтобы сгладить впечатление, произведенное ускоренным роспуском законодательных учреждений в минувшем году, и примирить членов Думы с назначением Штюрмера, император Николай решил лично посетить Думу в день ее открытия. С этим посещением связывалось немало надежд у тех, кто еще верил или хотел верить в возможность сближения власти с общественностью. Но радость надежд отравлялась другим слухом, будто царское посещение Думы было подсказано Распутиным, чтобы зажать рот думским ораторам в выражении наполнявшего их негодования.

Государь император был встречен членами Государственной думы с большим энтузиазмом. Как я сказал уже, от царя ожидали обнадеживающего слова, которое могло бы послужить залогом будущего вступления России на путь народовластия. Быть может, это слово, произнесенное в торжественной обстановке, и создало бы почву, необходимую для примирения и дальнейшей совместной работы. Кто знает?..

С большим волнением поэтому все присутствовавшие следили за каждым движением приехавшего императора. Обойдя залы Таврического дворца и выслушав молебен, император Николай действительно обратился к членам Думы с краткою речью, но столь желанное новое слово произнесено им не было.

Напротив, в последовавшей затем речи председателя Совета министров, прочитанной им с думской трибуны, было подчеркнуто вновь и значение «исторических устоев», и неизменность принципов самодержавия.

Цветы надежд, не успев распуститься, завяли… Двери доверия плотно закрылись…

Общественное мнение после посещения императором Николаем II Государственной думы круто отвернулось от власти.

Уже весною того же 1916 г. в обеих столицах состоялся ряд съездов, которые имели определенно оппозиционный характер и на коих ярко подчеркивалась глубина недовольства внутренним политическим положением страны.

На всех этих съездах произносились горячие речи, отмечавшие, что Родина в опасности. Общество призывалось к сплочению сил для окончательной борьбы с властью в интересах создания правительства, ответственного перед страной и законодательными учреждениями.

Печать, насколько дозволяла цензура, охотно вторила этим мыслям…

В марте того же года Штюрмер принял на себя сверх обязанностей председателя Совета министров еще обязанности министра внутренних дел, которые и нес в течение нескольких месяцев. В период совмещения обеих должностей ярко вырисовалось столь же недружелюбное и недоверчивое отношение названного лица к Государственной думе, как и его предшественника Горемыкина. Изыскивая способы прибрать Думу к рукам, Штюрмер, по его собственному признанию, имел в виду действовать на нее угрозами роспуска, при котором члены законодательных палат должны были лишиться содержания, а не достигшие известного возраста отправиться для службы на фронт. Чтобы эта угроза могла быть действительной в любой момент, Штюрмер, следуя примеру своих предшественников, не постеснялся запастись подписанными наперед государем бланками о роспуске или перерыве занятий Государственной думы, смотря по обстановке, и испросил себе право проставления в этих бланках даты по его собственному усмотрению. Таким образом, право роспуска законодательных учреждений, принадлежавшее одному императору, передавалось в руки председателя Совета министров, и этот последний становился в данном отношении полным хозяином положения.

Находивший себе могучую поддержку в распутинском кружке, Штюрмер настолько вообще укрепил к себе доверие царя и особенно царицы, которую часто посещал с докладами о государственных делах, что одно время ему имелось в виду вверить особые права по согласованию работ различных совещаний и министерств в вопросах, имеющих отношение к войне. Таким образом, Штюрмер должен был явиться как бы в роли диктатора. И дабы облегчить его новые обязанности, он даже в конце июня был освобожден от должности министра внутренних дел.

С уходом же С. Д. Сазонова Штюрмер занял пост министра иностранных дел, каковая должность, по его мнению, должна была при исполнении новых обязанностей, о коих я упомянул выше, менее обременить его, чем портфель министра внутренних дел.

Немецкая фамилия в связи с общею непопулярностью много вредила Штюрмеру в глазах общества и сразу, с момента появления у власти, навела на него подозрения, вылившиеся впоследствии в слухи о предательстве и даже измене. Эти обвинения особенно сгустились, когда Штюрмер принял на себя руководство нашей внешней политикой. С этого времени в обществе стали определенно говорить о том, что власть настойчиво ведет Россию к сепаратному миру с ее противниками. К кругу подозревавшихся в этом смысле лиц стали упорно причислять всех распутинцев вообще, а равно императрицу Александру Федоровну, иностранное происхождение которой никто не хотел забыть.

Равным образом и за границей Штюрмера сразу причислили к разряду ярых германофилов. Это звание упрочилось за ним с особою силою после того, как выяснилось, что значительная часть германской печати отнеслась с некоторыми надеждами к совершившейся перемене у Певческого моста. Напротив того, в Париже, отчасти в Риме и особенно в Лондоне водворение Штюрмера в кабинет министров иностранных дел произвело удручающее впечатление. Его политике не верили, и тесные узы, связывавшие дипломатов стран держав Согласия, подверглись сильнейшим испытаниям. Особенно жаловался на перемену к себе наш посол в Лондоне граф Бенкендорф.

ВЫЗОВ В СТАВКУ И НАЗНАЧЕНИЕ МОЕ НАЧАЛЬНИКОМ ШТАБА АРМИЙ СЕВЕРНОГО ФРОНТА

В конце лета 1916 г. в моем служебном положении произошла новая перемена.

Перед вечером 28 июля дежурный по штабу корпуса доложил мне, что в Ставке у прямого провода находится генерал-квартирмейстер генерал Пустовойтенко[151] и что он просит меня подойти к аппарату для спешного разговора.

Уже в этом факте можно было почувствовать нечто необыденное, так как прямых сношений Ставка с корпусами не поддерживала.

«Здравствуйте, Юрий Никифорович, — выстукивал телеграф слова генерала Пустовойтенко. — Начальник штаба по повелению государя просит вас прибыть экстренно в Ставку. Хорошо было бы, если бы вы успели приехать к завтрашнему дню до полудня, чтобы государь мог вас принять до завтрака».

«Соображу, как мне ехать, и постараюсь прибыть к сроку, — ответил я своему собеседнику. — А вы знаете, Михаил Саввич, по какому поводу я вызываюсь? Хотелось бы ориентироваться в обстановке и подготовить ответы на вопросы, которые мне могут быть заданы».

«К сожалению, я не уполномочен дать вам исчерпывающий ответ. Могу сказать только, что вас собираются оторвать от корпуса, что дело экстренное и что отсюда просьба — поторопиться с приездом».

Так как в это время шли усиленные слухи о предстоящем выступлении Румынии, то я счел свой вызов связанным с этим выступлением.

«Если предстоит формирование какого-либо отряда для совместных действий с румынами и рассчитывают использовать меня в качестве начальника этого отряда, то я непременно буду настаивать на переброске со мною и командуемого мною корпуса, с которым я сжился и в боевой силе которого уверен», — подумал я про себя…

Штаб корпуса в это время находился близ Слуцкого шоссе, и корпус был почти накануне передвижения походным порядком на юг. Там он должен был войти в состав войск Юго-Западного фронта, армии которого вели в это время наступление в районе Луцка.

Вследствие расположения корпуса в районе шоссе я мог проехать в Ставку на автомобиле, для чего, однако, приходилось сделать около 300 верст.

Приказав снарядить свой «пакар» и взять запас бензина, я с адъютантом выехал из штаба корпуса уже совсем под вечер.

К полуночи мы доехали до Бобруйска, где я решил переночевать, чтобы избежать слишком раннего приезда в Могилев. Не зная расположения города и предчувствуя, что все гостиницы набиты битком тыловым офицерством и чиновничеством, я приказал своему шоферу везти нас на вокзал, рассчитывая перебыть несколько ночных часов в каком-нибудь пустом вагоне.

Мои соображения оказались удачными. Комендант станции отвел мне пустой классный вагон, в котором я со своим спутником — адъютантом — и поместились. Закусив провизией, взятой из штаба, мы расположились на ночлег и вскоре крепко уснули…

— Что, Бобров? — спросил я на рассвете шофера, состоявшего при автомобиле корпусного командира со времени выступления штаба корпуса из Москвы. — Хватит у нас горючего, не призанять ли где-нибудь здесь бензина, чтобы доехать без задержки?

— Докатим со своим, — получил я уверенный ответ, потом оказавшийся слишком беспечным.

И мы двинулись дальше… Оставалось около ста верст. Сначала сильная и послушная машина катилась легко и свободно, но затем, как мне показалось, стала капризничать. Мой Бобров, опытный и отличный шофер, употребляя какие-то ему одному ведомые приемы, гордо, почти победоносно чувствовал себя лишь при спусках, когда машина шла самотеком. Наконец он должен был сознаться, что бензин на исходе и что мы принуждены будем остановиться через несколько верст.

Крепкие слова, пущенные мною по адресу не столько лично Боброва, сколько по поводу общей беспечности русского человека, делу нисколько не помогли, и мой шофер ответил на них лишь усиленным почесыванием затылка… Но делать было нечего. Приходилось придумывать способ, как выйти из создавшегося положения.

Было 9 часов утра, оставалось до Могилева 15 верст. Как бы, черт возьми, поспеть вовремя?!

Развернув карту, мы увидели, что где-то здесь недалеко шоссе, на котором мы остановились, должно пересекаться железной дорогой из Гомеля.

«Тут же, очевидно, — соображали мы дальше, — должен быть и ближайший к Могилеву полустанок. При нем — телеграф, а может быть, даже телефон…»

Решили так: Бобров остается при машине, я же с ручным чемоданчиком и мой спутник — адъютант — идем пешком на полустанок. Оттуда будем телеграфировать или телефонировать, чтобы из Могилева выслали автомобиль или в крайнем случае паровоз. При таких условиях я, может быть, и поспею к сроку!

Так и сделали. Счастливый случай пришел мне на помощь, так как на полустанке, как бы по заказу, стоял паровоз, долженствовавший отправиться через полчаса в Могилев. На нем я спокойно и доехал до станции назначения, уже оттуда просил выслать за Бобровым автомобиль с запасом бензина.

Бобров был наказан тем, что пропустил в Могилеве обед. Поделом ему за «авось» да «небось»…

По прибытии в Ставку я немедленно прошел к генералу Алексееву, который объяснил мне, что вместо генерала Куропаткина, отъезжавшего в Туркестан, главнокомандующим Северным фронтом назначается только что оправившийся от болезни генерал Рузский; по представлению же последнего государь остановил свой выбор на мне как на начальнике штаба названного фронта.

— Генерал Рузский здесь, в Ставке, и желает повидаться с вами, — добавил Алексеев.

— Я очень польщен этим предложением, — ответил я генералу Алексееву не без некоторого огорчения. — Но если мне позволено будет высказаться, то я просил бы оставить меня в должности строевого начальника. Хотя я давно и хорошо знаю Рузского и рад служить с ним, тем не менее должность начальника штаба мне не улыбается. Я очень сжился с корпусом и хотел бы избежать другого назначения.

— Николаи Владимирович Рузский по состоянию своего здоровья нуждается в опытном начальнике штаба и сам просил о вашем назначении. Государь считает вас очень полезным на предполагаемом посту, и поэтому я думаю, что этими соображениями должна быть для вас исключена возможность отказа. Впрочем, вы те же слова услышите сейчас от государя, — сказал мне Алексеев, вставая и собираясь в губернаторский дом на завтрак.

У дверей кабинета начальника штаба, где происходил приведенный разговор, меня действительно уже поджидала знакомая фигура гофкурьера, передавшего мне приглашение к царскому завтраку.

— Я надеюсь, что вы не откажетесь помочь генералу Рузскому, который призывается мною на должность главнокомандующего армиями Северного фронта, — сказал мне государь при обходе приглашенных. — Как вы видите, он здесь, и поэтому вам нетрудно будет с ним теперь же сговориться. Завтра мы переговорим с вами поподробнее…

Я молча поклонился и подошел условиться о предстоящей беседе к Рузскому, встреча с которым была очень сердечной.

После завтрака мы быстро условились с генералом Рузским о времени прибытия в Псков, где располагался штаб Северного фронта, и о характере предстоящей нам работы.

На Северном фронте в августе намечалась очень интересная десантная операция в районе Рижского залива, которая требовала тщательной подготовки. К сожалению, она по ходатайству моряков была отменена Ставкой почти накануне ее исполнения.

Из всех впечатлений, охвативших меня в день прибытия в Могилев, наиболее ярким было впечатление грандиозно разросшегося штаба Верховного главнокомандующего.

Названный город был переполнен разного рода управлениями и отделами этого штаба. Ставка потеряла свой прежний походный характер и превратилась в крупный бюрократический центр.

Офицеры и чиновники штаба жили в Могилеве семьями, с женами и детьми. Многие, которых я по своей прежней с ними службе знавал холостыми, нашли время жениться. Жили, словом, по-мирному. Стабилизировался фронт, с ним вместе осели прочно на месте и органы управления. Какая разница, думалось мне, по сравнению с жизнью той первой Ставки, которая состояла всего лишь из нескольких десятков офицеров и помещалась едва ли не вся в двух поездах, тонувших среди беспредельного барановичского леса…

Следующий день моего пребывания в Ставке являлся праздничным: на 30 июля приходилось рождение наследника престола цесаревича Алексея. Генерал Рузский и я еще накануне получили от имени государя приглашение к завтраку и поэтому должны были продолжить свое пребывание в Могилеве.

В Ставке находился наследник и его мать — императрица Александра Федоровна. Утром шла торжественная церковная служба, затем в саду губернаторского дома был сервирован в шатре парадный завтрак, к которому получили приглашение лица императорского дома, находившиеся в Ставке, старшие чины штаба, царская свита и представители союзных армий. Погода благоприятствовала торжеству: день был яркий и жаркий. Генерал Рузский сидел за столом около императрицы, я — по другую сторону стола, несколько наискось, имея таким образом возможность очень близко видеть государыню. Она сидела с опущенными глазами, почти не разговаривала со своими соседями и не дотрагивалась до кушаний, отдельно для нее приготовленных. Императрице, по-видимому, нездоровилось. Наблюдая за ней, можно было сделать предположение, что какие-то особые, навязчивые мысли владеют ею. Лишь время от времени, как бы отделываясь от этих мыслей, она тревожно поднимала глаза в сторону наследника, который, очевидно, тяготился долгим сидением за столом и довольно рельефно проявлял признаки своего детского нетерпения. То вскакивал он от стола, то снова садился на свое место, громко двигая при этом стулом.

После завтрака, когда все встали, государыне на дорожке поставили садовое кресло, и она одиноко села. К ней подошел Рузский, с которым она устало стала беседовать. Через несколько минут беседа окончилась, и государыня, стараясь быть незаметной, ушла в комнаты. Наследник тоже куда-то исчез. Государь остался в саду один, обходил присутствовавших и, подойдя ко мне, довольно длительно беседовал.

Прохаживаясь по дорожкам и продолжая говорить со мной, он отвел меня в глубину сада, желая, по-видимому, этой уединенной беседой, происходившей у всех на виду, подчеркнуть особое ко мне благоволение.

— Я очень рад, — сказал он, — что вы уже сговорились с Николаем Владимировичем о времени вашего прибытия в Псков. На Северном фронте намечается операция, с которой надо спешить, чтобы немцы о ней не успели догадаться…

Затем государь стал подробно расспрашивать меня о жизни войск корпуса и деталях незадолго перед тем совершенного корпусом прорыва неприятельского фронта; как всегда, его гораздо более интересовали мелкие подробности и отдельные эпизоды, чем общий замысел операции и характер ее исполнения.

Император Николай своей продолжительной и отдельной беседой со мной, видимо, желал изгладить впечатление, которое могло у меня остаться об обстоятельствах моего отъезда из Ставки почти ровно год тому назад…

СОВМЕСТНАЯ СЛУЖБА С ГЕНЕРАЛОМ Н. В. РУЗСКИМ В ПСКОВЕ

Николая Владимировича Рузского я знал хорошо, и с давних времен. Молодым офицером Генерального штаба, только что выпущенным из академии, я в девяностых годах довольно долго прослужил в Киевском военном округе, где его имя было уже в то время окружено известным ореолом. Будучи всего только полковником и начальником штаба одной из пограничных дивизий, он был намечен на военное время бывшим в то время командующим войсками округа, ныне же покойным, генералом Драгомировым на должность начальника штаба особой конной группы войск, на которую в период войны должна была выпасть очень ответственная задача. Мы с уважением и некоторою долею любопытства смотрели на этого спокойного и рассудительного человека, в золотых очках, с тонкой, сухощавой фигурой, мало говорившего, но сумевшего заслужить особое доверие нашего грозного командующего, перед авторитетом которого все склонялись. Впоследствии Рузский занимал ряд ответственных должностей в том же Киевском округе до помощника командующего войсками включительно, с каковой он с началом войны и перешел на пост командующего 3-й армией.

Бои на Золочевских высотах, в Золотой и Гнилой Липах, занятие Львова и победа у Равы-Русской, решившая успех наших войск в наиболее ответственных боях на реке Веремнице, окружили имя генерала Рузского особым почетом и уважением не только в действующей армии, но и во всей России.

Государь отличил его почетным званием генерал-адъютанта и охотно согласился вверить ему главнокомандование армиями Северо-Западного фронта в сентябре 1914 г., после оставления этого поста генералом Жилинским в результате неудачного выполнения Восточно-Прусской операции.

Слабое здоровье заставило, однако, генерала Рузского уже в марте 1915 г. просить об увольнении от должности, дабы приобрести возможность воспользоваться лечением на Кавказских Минеральных Водах. Несколько раз он вновь возвращался на фронт для несения ответственных должностей. И наконец, в конце лета 1916 г., как читатель уже знает, был назначен на пост главнокомандующего армиями Северного фронта.

Прямой, простой, хотя и несколько суховатый в обращении, в глубине души доброжелательный, очень рассудительный, умевший схватывать сущность вопроса и не останавливавшийся на мелочах, не терявшийся в трудной обстановке, с твердой по природе волей, хотя и несколько надорванной постоянным недомоганием, — таковым был в общих чертах генерал Рузский, несомненно заслуживший право на звание одного из лучших генералов дореволюционной русской армии.

Мог ли я предположить, подъезжая в первых числах августа 1916 г. к Пскову, что здесь, в этом пункте, я буду свидетелем отречения императора Николая II от всероссийского престола и невольным участником многих отдельных эпизодов, сопровождавших это событие громадной важности для дальнейшего течения русской жизни!

Вот он, старый русский Псков, стоящий на могучей до сих пор реке Великой, с белокаменной «Троицей», высящейся над всем городом, и с десятком других церквей, удивительный по простоте и соразмерности линий архитектуры. Псков — младший брат великого Новгорода, вместе с ним заложивший фундамент русской государственности, вместе с ним самоотверженно несший на себе обязанности оплота русского народа от нашествия с севера и запада чужеземных врагов и вместе с ним трагически погибший от властной руки самодержавной Москвы…

С твоим, о Псков, именем суждено связаться новой главе русской истории, которая началась хотя и злым безвременьем, но хочется верить, что кончится расцветом сил молодого талантливого народа!..

Жизнь в Пскове и условия моей службы на Северном фронте были очень приятны по внешним формам, но крайне трудны и ответственны по существу.

Главнокомандующий и я проживали в одном довольно просторном доме директора местной гимназии. Дом этот стоял на высоком, крутом берегу широкой, многоводной Великой. Кругом дома был довольно обширный сад с несколькими десятками вековых деревьев. В редкие минуты отдыха в саду этом можно было свободно гулять и любоваться видом на луговую сторону, откуда в былое время шел осаждать Псков Стефан Баторий[152], позднее же шведский король Густав Адольф[153].

Рузский довольно часто хворал, и мы, его ближайшие сотрудники: я и главный начальник снабжений генерал Саввич[154], оберегали его силы, как могли, докладывая ему лишь о самом существенном.

В район фронта до января входил, между прочим, и Петроград. Каждый день столица все более и более нас беспокоила своими настроениями. Во избежание продовольственных затруднений приходилось не раз выделять для нее запасы из тех скудных средств, коими обеспечивалось довольствие армий. Главнокомандующий, насколько мог часто, навещал Петроград, собирал там совещания, ездил лично по заводам, беседовал с рабочими, но всегда возвращался к нам в Псков очень сумрачно настроенным.

— Плохо, очень плохо в тылу, — говорил он. — В столице зреют тяжелые события, и какой оборот они примут — трудно сказать!

Невесело было в это время и на фронте. Подготавливавшаяся в августе десантная операция в Рижском заливе, имевшая целью высадку нашего отряда в тылу немцев с одновременною атакою германцев со стороны рижского плацдарма, была почти накануне исполнения отменена. Зимняя Митавская наступательная операция хотя и была начата, но так и не доведена до конца из-за нежелания Ставки нас поддержать[155]. Не стоило ее и начинать при таких условиях!..

Настроение войск все более сдавало, а Рига и Двинск, лежавший почти на фронте, как читатель уже знает, постепенно превращались в опасные гнезда революционной пропаганды.

К сожалению, именно в этот период был задуман Ставкой переход армии к трехбатальонным полкам в пехоте с соответственным увеличением числа полков и дивизий.

С точки зрения боевого использования войск потребность в такой реорганизации ощущалась давно, и Ставка еще при мне, в 1915 г., обдумывала способы осуществления этой серьезной реформы. Однако на пути ее разрешения лежали многие затруднения, и в числе их на первом месте крайне ослабленный кадровый состав офицеров в войсковых частях. При этом условии являлось опасение, что, хотя намечавшаяся реформа и должна была увеличить число полков и дивизий почти на 25 процентов, качественно состав всех войск должен был от этого реформирования сильно пострадать. Так это и случилось в действительности. В результате проведенной реформы армия вышла из нее внутренне ослабленной, и ее сопротивляемость разного рода разлагающим началам, конечно, уменьшилась еще более.

Впечатление было таково, что, предпринимая данную реформу, в Ставке как будто не чувствовали кризиса, надвигавшегося с очевидною неизбежностью на армию и Россию…

ВНИЗ ПО НАКЛОННОЙ ПЛОСКОСТИ

Слухи о предательстве и измене, якобы внедрившихся в верхах, получили дальнейшее обоснование в неожиданном для всех назначении министром внутренних дел А. Д. Протопопова. Это назначение состоялось в середине сентября. Протопопова обвиняли в том, что, будучи председателем думской делегации, посетившей в июне 1916 г. различные государства Западной Европы, он вел в Стокгольме слишком смелые разговоры о мире с немецким финансовым деятелем Варбургом, имевшим якобы какие-то полномочия от германского посланника в Швеции фон Люциуса… Говорили, что эта беседа открыла Протопопову двери в царские покои…

А. Д. Протопопов, видный член Государственной думы, принадлежавший к партии октябристов, дважды избирался Думой на пост товарища председателя. Он же, как сказано выше, председатель думской делегации, объездивший летом этого года союзные страны для пропагандирования более тесной связи между правительствами и парламентами, докладчик в Думе по некоторым крупным вопросам, в том числе по законопроекту 1912 г. о воинской повинности.

Избрание его на крайне ответственный пост по тому времени — пост министра внутренних дел — воспринималось как акт доверия государя к Государственной думе и знак желания приблизить ее к трону. Тем более что некоторыми думскими кругами Протопопов, как лицо, близко стоявшее к суконной промышленности, довольно настойчиво проводился одно время на пост министра торговли и промышленности.

Так, однако, можно было думать лишь со стороны.

В действительности же Протопопов выдвигался наверх все тем же кружком распутинцев, а особенно был пропагандируем «тибетским» доктором Бадмаевым — одним из многочисленных авантюристов того печального времени. Будучи большим честолюбцем, Протопопов всеми путями добивался подхода к власти, причем с назначением на пост министра он легко изменил своим прежним политическим взглядам, круто повернув направо. Для более наблюдательных уже через несколько дней после назначения было совершенно ясно, что новый министр против течения не пойдет и что правительственная политика нашла в лице его себе нового верного адепта.

Не приходится поэтому удивляться, что, будучи приглашен на собеседование с членами Думы для обмена мнениями, Протопопов счел уместным явиться на собрание в мундире, присвоенном министру внутренних дел как шефу жандармов. Этим он дал ясно понять, что с пригласившими его лицами может говорить лишь на языке, приличествующем надетому на нем мундиру.

Рассказывают, что впоследствии Протопопов стал относиться с такой нетерпимостью ко всякого рода прогрессивным начинаниям, что убрал со своего письменного стола даже все красные карандаши, чтобы его резолюции случайно не окрасились в этот цвет, признававшийся им столь опасным.

Протопопов был, таким образом, именно тем лицом, коим удобнее всего было сыграть на две стороны: и Думу, по выражению Распутина, уважить, и ввести вместе с тем в состав правительства человека верного и, главное, своего.

«Пожалуйста, возьми Протопопова министром внутренних дел, — писала 9 сентября 1916 г. молодая императрица государю в Ставку. — Он из членов Думы; это у них произведет большой эффект и заставит многих замолчать…»

— Ведь это ваш, думский! — язвительно указывали на Протопопова из правого лагеря общественным деятелям прогрессивного толка.

«Милой, дорогой, устрой бедного, тебе Бог поможет», — нагло писал русскому министру Протопопову «старец» Распутин, обильно уснащая косые строчки своего послания грубейшими грамматическими ошибками.

НОЯБРЬСКАЯ ДУМА И ОТСТАВКА Б. В. ШТЮРМЕРА

1 ноября вновь собралась Государственная дума. Настроение ее было таково, что оно должно было вылиться в очень резкие формы по адресу правительства. Протопопов к тому времени еще не для всех выявился в окончательном виде, и это, по-видимому, было причиной, что центром думских нападок явился Штюрмер с его германофильством и потаканием темным силам. Думскими кругами решено было настойчиво добиваться ухода Штюрмера и образования ответственного перед народом правительства.

Тяжелые намеки были сделаны и по адресу тех лиц, в тесном круге коих замкнулась молодая императрица. В виде доказательства приводились выдержки из немецких газет, якобы свидетельствовавшие, что о германофильских настроениях этого кружка имеются сведения за границей.

Выразителем всех этих тревожных мыслей явился видный член Думы от Партии народной свободы П. Н. Милюков, который построил на них свою исключительную по яркости речь, произнесенную им в день открытия Думы.

— Что это? Глупость или измена? — спрашивал он, обращаясь после каждого отдельно сформулированного обвинения в сторону министерских скамей.

Но на эту речь с министерских мест ответа не последовало. Члены правительства отсутствовали, и их скамьи были пусты…

Речь Милюкова, запрещенная для печати, разошлась по рукам в огромном числе списков. Она обошла всю Россию, везде читалась, всюду обсуждалась…

— Измена! Измена! — кричали на все лады вне стен Таврического дворца, и это обвинение бросалось не только в сторону министров и Распутина; оно падало и к подножию царского престола.

Было ясно, что так дальше продолжаться не может…

Но как же быть?

Все настойчивее и настойчивее ползли слухи о зарождении какого-то заговора, ставившего себе целью выполнение дворцового переворота. Под величайшим секретом назывались даже имена участников этого заговора. Носились слухи, не знаю, насколько справедливые, что о цели заговора были осведомлены даже начальник штаба государя генерал Алексеев и генерал Брусилов. К ним будто бы приезжали представители каких-то организаций, принимавшие участие в заговоре.

К этим слухам примешивалось и имя генерала Рузского, бывшего в то время главнокомандующим Северным фронтом. Но я, как бывший начальник штаба этого фронта, живший в одном доме с главнокомандующим и пользовавшийся его полным доверием, категорически заявляю, что никакие осведомители по части заговора к нам в Псков не приезжали.

Где проходила, однако, грань между правдой и вымыслом — никому точно не было известно.

Одни говорили, что имеется в виду предложить государыне удалиться в монастырь или насильно увезти ее на военном корабле в Англию. Другие добавляли, что с нею вместе должен уехать и государь. Различно распоряжались в разговорах также судьбою наследника…

По особому секрету передавали также о возможном аресте государя в Могилеве или на пути в Царское, а также о других проектах дворцового переворота.

Вывод из всех этих слухов был один — император Николай II, который не сумел оградить себя от безответственных влияний и от которого невозможно было ожидать проведения насущных реформ, должен отойти от власти. Этого требуют интересы России. Выход этот менее болезненный и менее кровавый, чем путь неизбежно надвигавшейся революции…

В течение ряда дней после думской речи депутата Милюкова власть колебалась, как реагировать на выпады общественности против главы правительства. Распутин вместе с государыней находили, что для успокоения умов достаточно, если Штюрмер скажется больным и уедет в трехнедельный отпуск. Затем вопрос этот был перерешен, и 10 ноября Штюрмер ушел в отставку. На посту председателя Совета министров он был заменен Д. Ф. Треповым.

Возведенные на Штюрмера обвинения не были, таким образом, опровергнуты и продолжали поэтому висеть в воздухе.

Уход председателя Совета министров под давлением настроений Таврического дворца был, несомненно, крупным успехом для Государственной думы. Некоторые отдельные члены последней связывали даже с именем преемника Штюрмера кое-какие надежды, но большинство встретило нового премьера с возраставшим недоверием. Со стороны левых ему был оказан в Думе неблагожелательный прием, доказавший, что Дума имеет намерение продолжать ожесточенную борьбу с властью.

Борьба эта шла вплоть до нового перерыва сессии, имевшей место 16 декабря.

УБИЙСТВО РАСПУТИНА

В ноябре 1916 г. в тылу фронта наших западных союзников, в Шантильи, собралась междусоюзническая конференция для обсуждения вопроса о характере военных действий на 1917 г. Принято было решение начать общее наступление на всех союзных фронтах раннею весною, чтобы не выпустить из рук инициативы, и вести его возможно большими силами.

В результате этой общей мысли нашей Ставкой было предложено главнокомандующим армиями разработать их собственные предположения. Предположения эти должны были в течение декабря доложить государю как Верховному главнокомандующему для постановки им уже окончательного решения.

По общим указаниям генерала Рузского мною было составлено соображение о комбинированном наступлении армий Северного и Западного фронтов. Северный фронт должен был наносить удар со стороны рижского левобережного плацдарма на Митаву и Шавли, войска же Западного фронта — вдоль течения реки Вилии.

На избранном для наступательной операции участке общего фронта неприятельское расположение представляло вогнутую в нашу сторону дугу, почему давление на оконечности этой дуги представляло известные стратегические выгоды.

Намечавшийся удар был направлен против германцев, которые являлись, конечно, важнейшим противником на нашем фронте; удар этот приходился в направлении Восточно-Прусского театра, к которому немецкое командование, как мы уже знаем, относилось с особою чуткостью и нервозностью.

Совещание в Ставке было назначено на 17 декабря, к каковому сроку генерал Рузский и я прибыли в Могилев.

Начавшись с утра, оно шло под председательством государя и в присутствии генерала Гурко, замещавшего больного начальника штаба генерала Алексеева. Однако после перерыва для завтрака в среде совещавшихся почувствовалось какое-то замешательство. Стали передавать шепотом слух о получении из Царского Села какой-то важной телеграммы, требовавшей спешного отъезда государя из Ставки в столицу. Совещание было скомкано. Оно шло довольно беспорядочно, прерывалось какими-то дополнительными сведениями, получавшимися из Царского Села и остававшимися для нас секретными, и наконец в четыре часа пополудни государь действительно спешно выехал из Могилева.

Стало при этом известно, что в ночь на этот день в Петрограде был убит Распутин и что, потрясенная таким событием, императрица вызвала к себе императора.

С отъездом председательствовавшего в совещании государя суждения собравшихся были сведены к менее серьезным текущим вопросам. Генерал Гурко, очевидно, не мог взять на себя самостоятельное решение вопроса о характере будущих действий, и, таким образом, наш съезд закончился без определенных выводов. Мы вернулись домой, смущенные перерывом столь важного совещания из-за гибели Распутина и не ориентированные, в каком направлении вести боевую подготовку армий на 1917 г.

Уже много лет лучшие русские люди глубоко страдали от унизительного сознания, что правительственная власть попала в плен к цепкому фатальному «старцу» Григорию Распутину. Последний со своими приспешниками, как мы видели, всячески деморализовал эту власть, утилизируя ее в интересах собственного положения и тщеславия.

Император и особенно императрица беззаветно верили в его бескорыстие и беспрекословно слушались его безграмотных советов. Ни мольбы великих князей, ни предупреждения близко стоявших к царю и царице людей, ни даже угрозы гибелью династии не убеждали императорскую чету в необходимости покончить с развращающим влиянием Распутина и принять решительные меры к возвращению власти доверия страны. Все честные слова, доходившие до государя и его супруги, принимались ими как злостные наговоры и клеветнические выпады против «святого старца».

При таких условиях, чтобы не случилось чего-либо худшего, должны были найтись люди, которые из чувства любви к Родине приняли бы на себя тяжелый крест насильственного устранения вредного «старца» с пути жизни великого русского народа.

И люди такие нашлись…

Наверху понимали, что жизнь Распутина не в безопасности, и по приказу оттуда его охраняли тройною сетью агентов.

— С утра до вечера и с вечера до утра мы только этим и занимаемся, — признался однажды один из министров внутренних дел, намекая своими словами на бдительность и строгость упомянутой охраны.

Сам Распутин отдавал также себе отчет в возможности покушения на его жизнь. В последние перед смертью годы он стал очень подозрителен и остерегался выезжать к незнакомым людям. Но совладать со своими слабостями он не всегда мог…

Под предлогом свидания с особой, которая почему-то заинтересовала Распутина, молодой князь Ю. уговорил беспутного «старца» посетить его дом. Заехав в ночь на 17 декабря за Распутиным, он привез его к себе, где уже находились его четыре сообщника.

В ожидании прибытия интересовавшей Распутина особы, которой в действительности не было даже в столице, его свели в кабинет хозяина, где угостили вином и пирожными, отравленными цианистым калием. Когда же яд не подействовал, то в Распутина было выпущено несколько револьверных пуль, коими он и был тяжело ранен.

Живучий «старец», собравшись, однако, с последними силами, бросился через двери во двор, окружавший дом, и, убегая от своих преследователей, стал искать выход на улицу. Но здесь он был настигнут вновь одним из заговорщиков, которым окончательно и дострелен.

В ту же ночь труп Распутина был сброшен в прорубь одного из каналов, омывающих берега петроградских островов.

«Я не могу и не хочу верить, что он убит. Бог да смилостивится над нами», — записала императрица свои ощущения после первого известия о том, что Распутин «исчез».

Преступная кровь была пролита, но она не спасла Россию от неизбежно надвигавшихся на нее несчастий.

Люди, решившиеся на убийство Распутина и мечтавшие этим путем спасти монархию, не рассчитали, что зло пустило слишком глубокие корни.

Авторитет царя к этому времени был подорван окончательно, и огромное большинство сознательной части русского народа пришло к твердому убеждению, что оздоровление страны невозможно при условии сохранения власти в руках императора Николая и при наличии поддерживавшегося им самодержавного строя.

Совсем другое внушала императору Николаю его супруга.

«Мы возведены Богом на престол, — писала она 14 декабря 1916 г., — и мы должны твердо охранять этот престол, чтобы передать его неприкосновенным нашему сыну. Если ты будешь об этом помнить, то не забудешь быть государем. И насколько это легче для самодержавного государя, чем для того, кто присягнул конституции!..»

«МИНИСТЕРСКАЯ ЧЕХАРДА»

После убийства Распутина и перед возобновлением занятий Государственной думы с поста председателя Совета министров ушел Д. Ф. Трепов, и на его место в самых последних числах декабря был назначен почти никому не ведомый князь Н. Д. Голицын[156].

«Министерская чехарда» — прозвал эту безумную смену министров известный своими остроумными словечками член Государственной думы Пуришкевич.

Обстановка появления князя Голицына у власти до того удивительна, что могла бы показаться невероятною, если бы она не была рассказана им самим.

Князь Голицын был самым обыкновенным членом правого крыла Государственного совета, но в период войны он занял место председателя одного из бесчисленных комитетов военного времени, находившегося под покровительством императрицы Александры Федоровны. По этой должности императрица его хорошо узнала и нередко вызывала к себе по делам комитета.

Однажды, в первый день праздника Рождества 1916 г., князь Голицын был вызван в Царское Село. Он очень удивился, когда вместо императрицы его принял государь.

— Мне нужен энергичный председатель Совета министров, и по совету императрицы мой выбор остановился на вас, — сказал император Николай II растерявшемуся от неожиданности князю.

— Ваше величество, я старый и больной человек. Я ничего для себя не ищу, не подготовлен и совсем не подхожу для такого ответственного поста. Года мои к тому же таковы, что не позволяют рассчитывать справиться с теми обязанностями, кои вы на меня предполагаете возложить. Прошу вас уволить меня от намечаемой миссии.

Государь не возражал и перешел на другие темы, так что Голицын, по его собственному признанию, получил уверенность в том, что чаша сия минует его.

Однако через два дня состоялся указ о назначении того же князя Голицына председателем Совета министров.

Назначение нового председателя Совета министров явилось, таким образом, несомненным результатом влияния на государя императрицы Александры Федоровны, но очевидно, что кандидатура эта была предварительно обсуждена и одобрена лицами, составлявшими ближайшее окружение царицы.

Почти одновременно с Голицыным на должность председателя Государственного совета, избиравшегося ежегодно государем из членов этого совета, был назначен бывший министр юстиции И. Г. Щегловитов — человек крайне правого направления. При этом с явною целью усиления правого крыла этого совета, игравшего у нас роль высшей законодательной палаты, в его состав было введено 18 новых членов, соответственно, конечно, подобранных.

Эти меры, ярко свидетельствовавшие об усилении безответственных влияний и о новой концентрации правых сил, заставили очень насторожиться Государственную думу, особенно после того, когда выяснилось, что сроки ее созыва все отдаляются. Вначале предполагалось созвать Думу в середине января, затем этот срок был перенесен на конец того же месяца и в конце концов решено было открыть заседание Думы лишь 14 февраля 1917 г.

Князь Голицын, по собственному его признанию, имел в виду воспользоваться отсрочкой заседания Государственной думы, чтобы провести ряд изменений в составе Совета министров. Но первое состоявшееся при нем назначение военным министром генерала М. А. Беляева не свидетельствовало ни об умении нового председателя Совета министров выбирать людей, ни о его независимости.

Генерал Беляев, назначенный на пост военного министра в самом начале января 1917 г., являлся, несомненно, избранником все того же кружка безответственных лиц, во главе коих стояла императрица Александра Федоровна.

Беляева я хорошо знал. Вся его служба прошла на моих глазах. Кроме того, он был моим сокурсником по Академии Генерального штаба. Кто мог бы предугадать тогда, что ему суждено занять столь ответственный пост, да еще в исключительно тяжелое время войны.

Забившийся в полутемные углы, вечно съеженный, точно ему холодно, юноша Беляев вызывал к себе то насмешливое, то жалкое отношение.

Необычайной усидчивостью, крайней деловой добросовестностью и знанием канцелярских навыков Беляев впоследствии приобрел в Главном штабе прочное положение и стал довольно быстро продвигаться по военно-бюрократической лестнице.

В войсках Беляев почти не служил и командного опыта не имел никакого. Не было у него ни размаха мысли, ни инициативы, ни духа творчества.

«Мертвая Голова» — так прозвали его за издали бросавшуюся в глаза голову с огромным лбом и глубоко посаженными глазами и еще за давящую мертвую мысль, эту голову характеризовавшую.

Однако служебные успехи постепенно развили в Беляеве некоторую самоуверенность и опасную привычку много говорить самому и мало слушать других.

— В России нет людей, — обычно жаловался он в конце своей длинной вступительной речи, которой встречал каждого из приходивших к нему посетителей.

— Да и как же вам их найти, — остроумно ответил однажды один из его собеседников. — Ведь вот я просидел у вас более получаса, но так и не мог изложить свое дело, — добавил он с досадой, вставая.

Война застала генерала Беляева в должности одного из начальников отделов Главного управления Генерального штаба. На фронте ему места не нашлось, и он был оставлен в тылу для заведования текущими делами названного управления. Путем знакомства с кружком Распутина ему, однако, удалось упрочить свое положение, и неожиданно для всех Беляев был назначен на должность начальника Генерального штаба…

При одном из военных министров Беляеву не повезло: он вынужден был расстаться со своим положением и смириться с относительно скромными обязанностями военного представителя России в Румынии, так как ни о каком строевом назначении думать ему не приходилось.

Не удалось ему, однако, удержаться и при главной квартире румынского короля; приходилось уже задумываться над вопросом: как быть дальше?

Но в этот тяжелый для него период времени экстренная телеграмма уже вызывала его в Петроград, в пути же он получил дополнительное указание немедленно и непосредственно явиться к императрице. От нее им и было получено предложение занять освободившийся после генерала Шуваева[157] пост военного министра…

Одним из чрезвычайно неудачных мероприятий, осуществленных при генерале Беляеве, была передача в ведение военного министра Петроградского военного округа, состоявшего раньше в подчинении главнокомандующего армиями Северного фронта.

Непосредственное начальствование над всеми войсками этого округа, состоявшими из запасных частей, было сосредоточено в руках генерала Хабалова — человека теоретического направления, нерешительного и не обладавшего достаточным военным авторитетом. В условиях нормальной жизни генерал Хабалов, вероятно, мог бы считаться на месте, но в той исключительной обстановке, которая сгущалась вокруг столицы, он оказался лишенным необходимой воли и непригодным для самостоятельных решений.

Почти одновременно с передачей Петроградского военного округа в ведение военного министра Кронштадтская крепость, прикрывавшая морские подступы к столице, была передана в руки флота, в котором, более чем где-либо, свила себе гнездо революционная пропаганда.

Отметить оба эти обстоятельства необходимо, так как ими в известной мере характеризуется то положение, в котором оказалась столица в начале 1917 г. в смысле обеспечения ее от возможных беспорядков.

СУДЬБА РОССИИ В БЕЗУМНЫХ РУКАХ А. Д. ПРОТОПОПОВА

«Убедившись в несоответствии А. Д. Протопопова на посту министра внутренних дел и зная, что государь находится под большим влиянием императрицы Александры Федоровны, — рассказывает князь Голицын в своих показаниях следственной комиссии Временного правительства, — я обратился сначала к государыне, указывая ей на необходимость удаления Протопопова. Императрица выслушала меня очень внимательно, но моя мысль, по-видимому, ей не понравилась».

Через два дня князь Голицын нашел необходимым доложить тот же вопрос императору Николаю. Государь, видимо, был предупрежден о вероятности такого доклада, но, по обыкновению своему, не дал сразу определенного ответа. Лишь во время следующего доклада председателя Совета министров он твердым голосом произнес:

— Я долго думал о Протопопове и решил пока воздержаться от его увольнения.

Таким образом, Голицын, не имевший смелости прямо поставить вопрос о замене названного, принужден был мириться с наличием в Совете министров на ответственной должности министра внутренних дел человека, которому он не доверял и деятельность которого считал вредной.

Пользуясь столь сильною поддержкою наверху, Протопопов постепенно оттеснил слабовольного Голицына на задний план и стал захватывать в свои руки направление всей внутренней политики в стране.

Каковы же были эти руки?

Мною уже отмечено, что с назначением на пост министра внутренних дел Протопопов в своих политических воззрениях круто повернул вправо. Он совершенно разошелся с Государственной думой и проводил мысль о допустимости неоднократных ее роспусков и даже подготовки к новым выборам.

В Совете министров по более крупным вопросам Протопопов защищал всегда какую-то обособленную позицию; он, видимо, вел свою самостоятельную закулисную линию, не до конца вскрытую до сих пор, несмотря на обилие печатных материалов, относящихся к тому времени. С вызывающей дерзостью Протопопов стал на путь запрещения всякого рода съездов, оказывал давление на органы печати, кои опять зарябили «белыми местами», свидетельствовавшими о строгостях цензуры, и стремился к ограничению деятельности общественных организаций. Всюду он усматривал одни заговоры, в центре коих ему мерещилась рука думского прогрессивного блока.

Протопопов, по общим отзывам, был совсем не знаком с делами своего обширного ведомства и мало ими занимался, предоставляя их на усмотрение своих помощников. Сам же он взял на себя роль как бы блюстителя существовавшего режима, причем в интересах охранения такового не считал необходимым ограничивать себя никакими ведомственными рамками. Он мечтал о сосредоточении у себя в руках руководства всей внутренней жизнью страны, причем особенно привлекало его дело продовольствия, в котором он мнил себя весьма компетентным. Вопрос этот находился в начале войны в ведомстве земледелия, и Протопопов вел настойчивую кампанию в пользу передачи его в министерство внутренних дел.

Не довольствуясь наблюдением за настроениями мирного населения, Протопопов в своих докладах касался и жизни армии. Он настраивал государя против тех великих князей, которые пытались раскрывать царю глаза на катастрофическое положение России, и считал своею обязанностью предостерегать его же в отношении тех генералов, которые почему-то казались ему опасными. Говорят, что и выделение Петроградского военного округа из района Северного фронта было подготовлено у государя докладом Протопопова. Сосредоточивая в своих руках власть и распространяя свое влияние на армию, Протопопов, видимо, считал, что при благоприятной обстановке ему удастся сразу и целиком вырвать нараставшую гидру недовольства. Вся его деятельность клонилась именно в эту сторону.

Создавалось впечатление, что Протопопов страстно мечтал занять еще более высокое положение и для этого искал случая отличиться перед царем и царицей. Он проводил в жизнь только их точку зрения, мало заботясь о благе России. Несобственному его признанию, честолюбие в то время «бегало и прыгало в нем».

Хотя и не доказано, но есть серьезные намеки на то, что Протопопов планомерно работал над подготовкой превращения Государственной думы в орган законосовещательный и не прочь был вызвать вспышку беспорядков, чтобы иметь возможность задавить ее вооруженной рукой.

Отсюда слухи о провокационной деятельности его агентов в рабочих кругах и легенда о вооруженной пулеметами полиции.

Лица, близко наблюдавшие Протопопова в этот период его жизни, говорят о безусловном нарушении у него нервной системы и даже психического равновесия. Другие рисуют его человеком совершенно безвольным, поддающимся обстановке, в которой ему приходилось действовать, и легко впитывающим в себя черты и взгляды лиц, его окружавших. Во всяком случае, Протопопов был полон всякого рода суеверных предрассудков и выказывал большую склонность к мистицизму, коим была заражена и вся царская семья.

Известно, например, что он вел какую-то мало выясненную переписку с неким господином по фамилии Перрен.

Этот Перрен — личность, о которой стоит сказать несколько слов для характеристики описываемого времени и его деятелей. По профессии — хиромант, он перед войной появился в Петербурге, где в кругу пустых и праздных людей стал вскоре весьма популярен. Среди посетителей этого ловкого авантюриста оказался и Протопопов, тогдашний товарищ председателя Государственной думы. Перрен предсказал ему «большую будущность».

В период войны Перрен неожиданно исчез со столичного горизонта и в 1916 г. объявился в Стокгольме. Когда Протопопов стал во главе министерства внутренних дел, он вспомнил о польстившем ему предсказателе и завел с ним переписку; его стремлением было узнать, достиг ли он уже предела прежнего предсказания и не свершится ли «еще большее». Охваченный этим желанием, министр Протопопов, несмотря на свое ответственное положение, стал хлопотать о разрешении приехать Перрену в Петроград. Но хлопоты его не увенчались успехом. Военное ведомство решительно воспротивилось этому, считая Перрена личностью весьма и весьма подозрительной.

Кто знает, какова была бы судьба этого Перрена, если бы он сумел проникнуть в Петроград и обосноваться в сферах, столь жадно и доверчиво тянувшихся ко всему таинственному…

НАКАНУНЕ ГРОЗНЫХ СОБЫТИЙ

При таких условиях 14 февраля открылась наконец давно откладывавшаяся сессия Государственной думы.

От правительства выступил министр земледелия Риттих[158] с обширными разъяснениями по вопросу продовольствия. На это разъяснение последовало несколько ответов, свидетельствовавших о наличии прежнего непримиримого настроения Думы к правительству.

В дальнейшем, однако, законодательная сессия тянулась вяло и бесцветно. Всем становилось очевидно, что настоящая жизнь уже вышла за пределы Таврического дворца и где-то на стороне организуются силы для борьбы.

Последняя попытка образумить верховную власть не дала результатов. Незадолго до открытия Думы председатель ее М. В. Родзянко представил на высочайшее имя доклад, полный горьких мыслей.

«У большинства наших союзников, — говорилось в этом докладе, — власть во время войны перестроилась согласно требованиям времени, и тем было достигнуто объединение в мероприятиях, вызываемых войною. Что же делается у нас? Правительство не сумело сплотиться само, а единение страны вселило в него даже страх… Под подозрение поставлена вся Россия! Неужели при таких условиях можно довести страну до благополучного окончания войны? — так ставил вопрос Родзянко. — Все дела, связанные с войной, правительство берется разрешать само. Думу же оно стремится занять законопроектами, имеющими отдаленное значение для грядущего мирного времени…»

В дополнение к этому письменному докладу Родзянко почти накануне открытия Думы в личной беседе с государем широко развернул картину общественных и народных настроений. Он стремился своими словами убедить императора Николая в необходимости уступок, которые, по мнению Родзянко, еще могли внести успокоение.

— Я сделаю так, как Бог положит на душу, — мистически ответил царь.

И едва ли не в тот самый день император Николай обратился к одному из своих прежних министров, числившемуся в рядах членов «Союза русского народа», с поручением написать по соглашению с Протопоповым проект манифеста о роспуске еще не собравшейся Думы.

«Как удар соборного колокола, — писал министр В. А. Маклаков императору Николаю в ответ на поручение последнего, — намечаемый взмах царской воли заставит перекреститься всю верную Россию и собраться на молитву и службу Родине… Да благословит Господь вашу решимость, государь…»

Очевидно, подходило время для решительной схватки двух течений: одного, руководимого прогрессивными общественными элементами, требовавшими во что бы то ни стало уступок, и другого, возглавлявшегося царской четой и решившегося с неодолимым упрямством противодействовать этим «опасным» домогательствам.

Между молотом и наковальней оказалось же измученное тело России…

Особое негодование в столичной среде вызвал арест членов рабочей группы, организованной при Центральном военно-промышленном комитете. Арест этот имел место в десятых числах февраля и был осуществлен по указаниям министра Протопопова. Он вызвал ряд протестов в прессе и в среде членов тогдашнего правительства.

Особенно негодовали рабочие, среди которых нашлись агитировавшие за уличное выступление. Так как в этих агитаторах можно было предполагать провокаторов и пропагандируемое ими выступление должно было во всяком случае вызвать кровопролитие, П. Н. Милюков в качестве одного из видных членов Думы обратился к рабочим с письмом, предупреждавшим их об опасности намечавшегося выступления. Пропагандируемая уличная демонстрация не состоялась, но пламя оппозиции, питавшееся общим недовольством властью, утомлением войною, необычайно возросшею дороговизною жизни и недостатком продуктов первой необходимости, разгоралось все ярче…

Население стало открыто выражать свое негодование: фабрики и заводы частично бастовали, рабочие усиленно митинговали, а общественные организации приступили к сговору о том, что делать при возникновении непредвиденных событий. Тогда-то и были названы некоторые имена из тех, кто впоследствии вошел в первый состав Временного правительства.

Характеризуя то тревожное время, можно сказать: грозовые тучи сгущались, уже доносились первые раскаты грома…

НАЧАЛО СМУТНЫХ ДНЕЙ В СТОЛИЦЕ

Император Николай, вызванный императрицей из Ставки по случаю убийства в столице Распутина, выехал обратно в Могилев лишь 23 февраля.

Он уехал один. Цесаревич Алексей остался при матери и лежал в кори. Эта же болезнь поочередно уложила в постель и царских дочерей. Императрица Александра Федоровна посвятила себя уходу за своими детьми.

Всюду в России стояла очень снежная зима. Она весьма затрудняла и без того расстроенный транспорт.

Подвоз хлеба в столицу стал ненадежным. Хотя городские запасы муки достигали еще 500 тыс. пудов, что при экономном расходовании могло обеспечить столичное население недели на полторы и даже больше, тем не менее затруднения в подвозе крайне нервировали власти и население. Вопрос о недостатке хлеба горячо дебатировался в Государственной и городской думах, в разного рода продовольственных совещаниях, острее же всего — населением на улицах и в очередях.

Уже в день отъезда императора в Могилев недовольство по поводу дороговизны продуктов и недостатка хлеба стало выливаться в уличные волнения. Слух о введении хлебных карточек и об ограничении до одного фунта количества продаваемого хлеба в сутки на человека взволновал городских жителей, которые не были приучены к лишениям и лишь впоследствии, при владычестве большевиков, познали настоящую горечь сидения на восьмушке какого-то темного месива вместо хлеба и половине селедки. Население бросилось к хлебным и продовольственным лавкам, чтобы сделать для себя на будущее время запасы, но этим оно только взвинтило цены на продукты и подчеркнуло более рельефно их недостаточность.

В первый день возникновения волнений они ограничились лишь скоплением на улицах и у хлебных лавок народных масс, из рядов коих раздавались настойчивые требования хлеба.

Так как толпа не проявляла никаких активных действий, то командующий войсками Петроградского военного округа генерал Хабалов приказал начальнику над войсками, вызванными из казарм для охраны столицы, во избежание кровопролития в случае невыполнения требований расходиться огня не открывать, а рассеивать скопища конными частями.

Вместе с тем генерал Хабалов поставил себе целью принятие мер к увеличению суточной выпечки хлеба. Однако размеры войсковых запасов муки не позволили ему существенно прийти на помощь населению; собранные же владельцы пекарен объявили, что увеличить выпечку не могут из-за отсутствия достаточного количества хлебопеков, взятых в войска. Таким образом, народное требование не могло быть немедленно удовлетворено. Да и не в нем, впрочем, лежал корень развертывавшихся событий. Недостаток хлеба был лишь предлогом, но не причиной этих событий.

В следующие дни характер уличных скопищ стал весьма быстро видоизменяться. Волнения широко охватили заводы, и на улицу начали выходить рабочие. Среди них появились агитаторы. Из народных толп стали уже выкрикивать: «Долой самодержавие, долой войну!» Появились красные флаги, носившие аналогичные надписи, и отдельные кучки людей пытались распевать революционные песни.

В ночь на 25 февраля в столице были произведены многочисленные аресты, подлившие еще больше масла в огонь. Особое негодование вызвал арест членов рабочей группы, организованной при Центральном военно-промышленном комитете. Рабочие повсюду заволновались, и, по сообщению генерала Хабалова в Ставку, число бастовавших исчислялось — уже 25 февраля 250 тыс. человек.

Улица стала вести себя вызывающе. В пунктах наибольшего скопления народа имели место столкновения с полицией. Из толпы летели бутылки… Взрывались петарды и даже ручные гранаты. Появились не только избитые, но и раненые, а в отдельных случаях и убитые. В общем, демонстранты свирепо расправлялись с полицейскими, делались попытки и ненападению на войска. Это вызвало со стороны последних в отдельных случаях ответные действия. Наблюдалось, впрочем, и обратное отношение к войскам, то есть стремление толпы привлечь солдат на свою сторону.

25 февраля революционными кругами в столице было намечено образование Совета рабочих депутатов по примеру и подобию такого же органа в 1905 г.

Характер движения, таким образом, к этому дню определился с достаточной очевидностью.

МЯТЕЖ РАЗРАСТАЕТСЯ И ОХВАТЫВАЕТ СТОЛИЧНЫЙ ГАРНИЗОН

Вечером 25 февраля генерал Хабалов получил из Ставки от государя телеграмму следующего содержания: «Повелеваю завтра же прекратить беспорядки в столице, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

«Прекратить беспорядки… Какими мерами возможно этого достигнуть? — спрашивал себя генерал Хабалов. — Когда требуют хлеба, нужно его дать, но когда раздаются крики: «Долой самодержавие!» — и этим крикам не хотят внять… Что делать тогда?!»

В тот же вечер генерал Хабалов собрал у себя начальников участков охраны и, объявив им содержание высочайшей телеграммы, рекомендовал: если толпа мирная, пользоваться для рассеяния ее конницей; если же толпа агрессивная и с революционными флагами — действовать по уставу, то есть троекратное предупреждение, а затем… огонь!

Распоряжение это было выполнено, и на следующий день, 26 февраля, войска в разных местах столицы стреляли по возбужденным народным толпам. Но эти тяжелые факты создали обратную реакцию в войсках. Уж слишком часто в последние годы, как мы знаем, власть привыкла прибегать к содействию войск для поддержания того режима, который уже давно осужден был народом. Это — с одной стороны. С другой же стороны — весь пехотный гарнизон столицы состоял из запасных частей, переполненных малодисциплинированными и наполовину распропагандированными людьми, едва ли охотно думавшими о предстоящем им отправлении на фронт и, наоборот, более склонными ко всяким вообще брожениям, в результате коих могла бы быть избегнута или отсрочена названная выше опасность.

Люди запасных частей стали собираться в казарменных дворах, стрелять вверх, требовать возвращения рот, вызванных для водворения порядка; одновременно они отказывались сдавать имевшиеся у них на руках винтовки.

Ночью и на следующий день волнения в войсках приняли еще более массовый характер. Обнаружились тяжелые случаи сопротивления офицерам, насилий над ними и даже убийства их. Весь этот день вокруг казарм была слышна перестрелка, причем свидетели этих событий не могли дать себе отчета, откуда и кем именно производятся выстрелы.

Ободренные отсутствием мер воздействия и подстрекаемые вожаками, солдатские массы стали выносить разного рода требования, в числе коих очень характерное: не выводить на фронт части столичного гарнизона.

Генерал Хабалов уже 26 февраля доносил в Ставку, что не рассчитывает более на свои войска, которые выходят из его повиновения, почему просил о присылке в его распоряжение частей с фронта. Что касается военного министра, то его донесения в Ставку являлись вначале более успокоительными. Он доносил государю, что волнения в войсках подавляются «твердо и энергично», выражал уверенность в скором наступлении спокойствия, для достижения которого принимаются «беспощадные меры». Но с течением времени стали значительно более тревожными и донесения генерала Беляева. Военный мятеж, доносил он, погасить не удается, и войсковые части постепенно отпадают от правительства.

В таких условиях восставшим толпам рабочих нетрудно было разгромить столичный арсенал и овладеть находившимся там оружием. Пользуясь им, рабочие стали вооружаться и формировать части «красной гвардии».

Все это происходило 27 февраля, каковое число и оказалось переломным в деле захвата фактической власти в столице революционными элементами.

Говорят, что в этот день императрица, осведомленная о происходивших в столице событиях, телеграфировала в Ставку государю, что уступки необходимы.

Но было уже поздно. К тому же государь все еще держался противоположного мнения и как раз в этот день намечал ряд мер для подавления революционного движения.

КАК РЕАГИРУЮТ НА ВОЛНЕНИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВО И СТАВКА

Интересно проследить, какие же меры принимались центральным правительством в связи с развертывавшимися событиями и какие распоряжения исходили из Ставки, где находился император Николай?

Правительство показало себя совсем неподготовленным к борьбе с беспорядками; по мере разрастания таковых оно все более теряло почву под ногами и проявило признаки полной растерянности.

«Сначала думали, — признается князь Голицын, — что это просто уличные беспорядки, которые могут сами собою прекратиться. Но затем, когда пришлось употребить оружие, я увидел, что дело является более серьезным…»

Только 25 февраля, поздно вечером, на квартире у председателя Совета министров было собрано совещание, посвященное текущим событиям и затянувшееся до поздней ночи. На этом совещании министры делились своими впечатлениями и сведениями, но более всего их внимание было привлечено оценкой думских настроений. При этом создалось такое впечатление, что, какими бы достоинствами правительственные законопроекты ни обладали, Государственная дума, дабы не стать в противоречие с общим отрицанием существовавшего правительства, принуждена будет их отклонять. Из этого заключения родилось предположение о желательности роспуска Думы или перерыва ее занятий.

Князь Голицын присоединился к тем, кто высказался за последнюю форму прекращения деятельности Государственной думы и наметил воспользоваться для этого теми бланками, заранее подписанными государем, кои, как читатель уже знает, с некоторого времени принято хранить наготове у председателя Совета министров.

Большую часть следующего дня, приходившегося на воскресенье, министры просидели растерянными в Мариинском дворце; они лишь осведомлялись о событиях и все более и более теряли веру в возможность взять их в свои руки. В этот день в Мариинский дворец заезжал находившийся случайно в столице брат государя великий князь Михаил Александрович[159], которого князь Голицын и председатель Государственной думы М. В. Родзянко уговаривали принять на себя регентство в столице.

Великий князь не решался, однако, на этот ответственный шаг, не переговорив о нем предварительно с императором. Так как государь не одобрил этого предложения, имея в виду лично прибыть в столицу, и так как положение с каждой минутой становилось все более грозным, то Советом министров 27 февраля, под вечер, было решено послать императору телеграмму с ходатайством о коллективной отставке и с просьбою о срочном назначении в столицу особого лица, наделенного широкими полномочиями и пользующегося доверием как государя, так и широких слоев населения. Центральная власть, таким образом, 27 февраля капитулировала перед событиями…

В ожидании ответа на посланную царю отставку князь Голицын, желая внести какое-либо успокоение в умы столичного населения, предложил наиболее одиозному из министров Протопопову сказаться больным и заявить, что он оставляет пост министра внутренних дел.

— Мне остается теперь только застрелиться! — ответил Протопопов, оставляя Совет.

Но что значила ныне эта уступка, более похожая на судорогу агонии? Ее, вероятно, никто и не заметил!..

Что касается царской Ставки, то в ней уже давно уживалось два течения, из коих одно склонялось к мысли о необходимости уступок обществу, и расхождение могло проявляться лишь в объеме этих уступок; лица же, принадлежавшие к другому течению, более слепо оценивали обстановку; они отрицали возможность и целесообразность каких-либо реформ в военное время и упорно стояли на точке зрения сохранения традиций самодержавия, находя необходимым бороться до конца с проявлениями даже самого умеренного либерализма. Этой же точки зрения держался и сам император Николай, несомненно находившийся под влиянием советов и записок тех кругов крайне правого направления, из коих в конце 1916 и начале 1917 г. упорно взывали к царю, убеждая его взять более «твердый курс», в особенности по отношению к Государственной думе.

Первые три-четыре дня после возникновения в столице волнений жизнь в Ставке протекала обычным порядком. 17 февраля к своему посту начальника штаба прибыл довольно продолжительно болевший М. В. Алексеев, и замещавший его генерал Гурко отправился обратно на фронт.

Противоречивые сведения о разыгравшихся событиях в столице, особенно успокоительные телеграммы военного министра, выражавшего уверенность в быстром подавлении возникшего восстания собственными силами, в известной степени усыпили бдительность Ставки.

Только к 27 февраля, когда, в сущности, положение в столице становилось уже безнадежным в смысле подавления разыгравшегося мятежа, император Николай решил вмешаться в ход событий.

В этот день он получил тревожные вести от князя Голицына и председателя Государственной думы Родзянко. Последний телеграфировал:

«Положение все ухудшается. Надо принимать меры немедленно; завтра будет уже поздно. Пробил последний час, решительный для судеб страны и династии».

Обеспокоенный этими сообщениями, император Николай отдал повеление о назначении вместо генерала Хабалова главнокомандующим войсками Петроградского военного округа генерала Н. И. Иванова, находившегося тут же в Ставке и состоявшего «при особе его величества».

Любопытно отметить, что в конце длительной беседы, которую император вел с названным выше генералом, отпуская его в путь, государь в несколько туманной форме добавил, что генерала Иванова должны «беспрекословно слушать все министры».

Таким образом, посылаемое в столицу лицо хотя и не было названо, но должно было явиться там в роли того диктатора, на которого намекал в своей телеграмме от 27 февраля князь Голицын, подавший вместе со всем Советом министров в этот день в отставку.

Одновременно с командированием генерала Иванова в Петроград государь объявил в Ставке о своем отъезде той же ночью в Царское Село…

ПОСЛЕДНИЙ ОПЛОТ В СТОЛИЦЕ

Получив эти сведения, военный министр генерал Беляев сообщил под вечер 27 февраля генералу Хабалову о предстоящей замене последнего на посту командующего войсками Петроградского военного округа генералом Ивановым, с которым ожидались в столицу и свежие войска. При таких условиях очередная задача столичной военной власти должна была свестись к тому, чтобы додержаться с оставшеюся горстью войск, сохранивших верность правительству, до прибытия обещанных подкреплений. Нельзя было уже думать о каких-либо активных действиях. Вся столица находилась во власти восставших, а число частей и ряды войск, на которых еще можно было опираться, таяли с каждым днем и даже часом. Приходилось поэтому ограничиться организацией обороны на каком-либо небольшом пространстве или даже в пределах отдельного здания. Так как во главе дела не оказалось сильного, волевого человека, то пошли колебания и явилась масса советчиков: кто стоял за оборону Зимнего дворца, кто высказывался за занятие здания Адмиралтейства, из которого открывался «лучший обстрел» в направлении нескольких улиц.

На этом последнем здании окончательно и остановились, причем в него и был введен остаток столичного гарнизона, примерно 1,5–2 тыс. человек. Командование этим отрядом к тому времени перешло по приказанию генерала Беляева в руки третьего лица, сам же военный министр и генерал Хабалов оставались при отряде без определенных функций.

Образовавшееся многоголовие ни к чему полезному, конечно, не привело… Отряд оказался почти без патронов и равно без продовольственных и фуражных запасов.

Около полудня 28 февраля к руководителям отряда поступила просьба морского министра освободить здание ввиду угрозы мятежников в случае отказа начать обстрел его со стороны Петропавловской крепости.

Вследствие отсутствия у отряда боевых и продовольственных припасов, а у его руководителей надежды пробиться через город с одним холодным оружием в руках решено было сдать хозяевам здания имевшееся в отряде оружие на сохранение; отряд же, разбившись на небольшие кучки, должен был выйти из здания и разойтись.

Так печально закончилась мысль об удержании остатками правительственных войск в своих руках последнего оплота прежней власти в столице.

Генерал Хабалов продолжал оставаться в Адмиралтействе и там был арестован ворвавшейся в здание толпой.

В ЧЕМ ВЫРАЗИЛАСЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ В СМУТНЫЕ ДНИ

В понедельник 27 февраля в Петрограде стал известен выпущенный накануне председателем Совета министров указ о прекращении сессии Государственной думы.

Таким образом, у нас правительство систематически поступало обратно тому, что было принято в практике западноевропейской государственности. Там в тяжелые минуты жизни государства искали поддержку у народных избранников. У нас же существовало явное стремление как можно скорее отделаться от таковых, точно эти избранники являлись врагами своей Родины!

Роспуск Государственной думы глубоко взволновал все столичное население, в большинстве верившее в то, что в данных условиях только Дума может спасти положение и внести в умы успокоение.

Вследствие этого роспуск Государственной думы возымел обратное действие, и прямым результатом указа о прекращении ее занятий явился быстрый рост авторитета Государственной думы и усиленная агитация в пользу сосредоточения в ней всей полноты государственной власти.

Одно время казалось, что названная Дума и есть именно то государственное учреждение, которое призвано и способно стать правящим центром страны.

Возможно, что, если бы Государственная дума нашла в себе силы объявить себя Учредительным собранием, Россия могла бы быть спасена, но события в действительности потекли по другому руслу.

Государственная дума оказалась также неподготовленною к тому, чтобы в решительную минуту стать в центре ответственных событий. Председатель ее М. В. Родзянко, который принадлежал к вполне лояльной партии «17 октября», осведомившись о роспуске Думы, не взял на себя лично никаких решений и лишь наскоро собрал в своем кабинете представителей большинства парламентских фракций. Перед собравшимися был поставлен вопрос: «Как быть дальше при наличии создавшихся условий и может ли Государственная дума не подчиниться царскому указу и этим стать на революционный путь?»

Ответ на вопрос, сформулированный подобным образом, получился отрицательный. Участники совещания признали Государственную думу распущенной, но членам этой Думы от имени председателя предложено было из столицы не уезжать. Вместе с тем решено было немедленно собраться членам Думы в частное совещание. На этом совещании частный характер очень подчеркивался, было, однако, принято весьма важное решение, как будто противоречившее основной позиции Думы: считать себя распущенною, образовать из наиболее популярных членов Думы… Временный комитет членов Государственной думы. Комитет этот был составлен из 12 лиц, принадлежавших к главнейшим думским фракциям, и после некоторых колебаний он принял на себя задачу по «восстановлению государственного и общественного порядка».

Решение это, несомненно, обусловливалось бездеятельностью правительства, которое не подавало никаких признаков жизни и, как мы уже знаем, в этот же день, 27 февраля, признало себя даже вправе ходатайствовать перед царем о выходе в отставку…

Наэлектризованные событиями, народные толпы, исчислявшиеся многими тысячами людей, полились в этот же день из разных концов города к Таврическому дворцу, чтобы найти здесь точку опоры для своих неорганизованных действий.

Найдись сильная воля, и, возможно, человек, ею обладавший и ее проявивший в надлежащем направлении, мог бы повести толпу за собою.

Но такого человека в Думе не оказалось. Наиболее видной фигурой в эти дни являлся, несомненно, М. В. Родзянко, занимавший пост председателя Государственной думы. На него и были обращены взоры как со стороны примкнувших к движению, так и со стороны правительства. «Надо сговориться с Родзянко» — так говорили в лагере обеих сторон. И действительно, человек этот искренно болел за Россию и понимал ее скорбь. Родзянко импонировал своим положением и своею внешностью; он умел громко и смело говорить слова, гордо звучавшие и приличествовавшие его сану как председателя высокого собрания народных избранников. Но, к сожалению, человек этот не обладал ни необходимым характером, ни, как мне думается, должной широтой ума, чтобы решиться взять в свои руки то движение, которое в первые дни революции тянулось к нему. Его природное благоразумие выразилось лишь в том, что, не чувствуя необходимых в себе данных, он постепенно отошел в сторону.

Но этим он способствовал устранению и Думы, и возглавлявшегося им Временного комитета от того умеряющего влияния на события, которое эти учреждения, несомненно, могли бы проявить в то тяжелое время при другом, более смелом и сильном лице во главе.

Толпа народная в стадном поиске за лицом, которое могло бы подчинить ее себе, запрудила двор Таврического дворца, проникла во внутренность здания и, не встречая нигде запрета, разлилась по многочисленным залам и покоям его, постепенно теряя уважение к учреждению, этот дворец занимавшему. Люди, составлявшие этот гудевший поток, с шапками на головах, с цигарками в зубах, сразу заплевали то единственное святилище, над коим сохранялся еще ореол недосягаемости. Государственная дума как авторитетное собрание народных избранников перестала постепенно существовать…

СОВЕТ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ. ЕГО ПРЕЗИДИУМ

В течение 27 февраля помещение бюджетной комиссии Государственной думы было занято исполнительным органом наметившегося Совета рабочих депутатов. Своим внедрением в Таврический дворец это революционное учреждение как бы подчеркивало стремление занять в будущем место умиравшей Государственной думы.

Исполнительным комитетом было немедленно выпущено воззвание о выборе в названный комитет особых депутатов от войск столичного гарнизона и заводов. Депутатам этим указывалось собраться, если не ошибаюсь, в тот же день вечером в Таврическом дворце.

Заседание Совета, получившего впоследствии название «Совет рабочих и солдатских депутатов», открылось около 9 часов вечера, и здесь председательствовавшим в собрании Н. С. Чхеидзе впервые были громко провозглашены никем не слыханные слова: «Да здравствует революция!»

В ту же ночь было составлено воззвание, в котором население столицы приглашалось сплотиться вокруг Совета для совместной борьбы с целью устранения старого правительства и будущего созыва Учредительного собрания.

Этим воззванием, оставлявшим в стороне Государственную думу, и было положено начало закреплению власти за новым учреждением, возникшим вполне явочным порядком.

Председателем Совета рабочих и солдатских депутатов был избран Чхеидзе, товарищами председателя — А. Ф. Керенский и М. И. Скобелев[160]. Все три лица — члены Государственной думы и лидеры левых фракций.

Н. С. Чхеидзе — лидер думской социал-демократической партии. Это тот самый депутат, который 26 июля 1914 г. во время торжественного заседания Государственной думы по случаю объявления нам Германией войны пытался произнести речь пораженческого содержания, за что и был остановлен председателем Государственной думы Родзянко.

Грузин по происхождению, обладатель непривлекательной внешности, он не мог отделаться в своих речах от слишком резко звучавшего восточного акцента и излишней жестикуляции, над которыми его противники всегда очень издевались. В Государственной думе ему почти не давали говорить, и потому никогда не удавалось ему не только развить, но даже изложить свои мысли и предложения. Для меня, совсем не знавшего Чхеидзе лично, всегда представлялось загадкой, как этот тусклый человек, ничего не говоривший русскому сердцу и только злобно сверкавший своими глазами, мог играть столь видную роль в левых кругах и являться кандидатом на все наиболее ответственные посты революционного времени?

А. Ф. Керенский, напротив, фигура очень яркая и красочная. Лицо, игравшее в истории России после мартовского периода настолько большую роль, что о нем нет возможности говорить сколько-нибудь объемлюще в пределах настоящих очерков. В Государственной думе, насколько помню, он принадлежал к членам трудовой группы; в описываемые же дни, особенно по мере обезличивания Родзянко, он стал тем единственным лицом, которому удалось приобрести и сохранить хотя бы видимость какого-либо авторитета над бушевавшей революционной стихией. И надо отдать ему справедливость, свое влияние Керенский использовал не для разжигания страстей, а в целях их сдерживания.

Живой как ртуть, весь импульсивный, горевший каким-то особым внутренним огнем, Керенский, пользуясь своим положением в думских кругах и в Совете депутатов, беспрерывно переносился из одних комнат Таврического дворца в другие, неутомимо уговаривая то тех, то других. Не будь его, связь между двумя названными учреждениями порвалась бы в первые часы революции. И кто знает, не вызвало ли бы это разъединение уже тогда острой гражданской розни…

— Государственная дума не проливает крови! — этими словами, смело брошенными в разъяренную толпу, Керенский спас многих видных людей прежнего режима от народного самосуда.

По изложенным уже основаниям я не собираюсь давать здесь сколько-нибудь полной характеристики деятельности Керенского на протяжении всего революционного времени. Роль его расценивается весьма различно. Мое краткое мнение таково, что он слишком поверил в революцию и не сумел или не смог вовремя отделить посеянные ею новые семена от вредных плевел, заслуживавших беспощадной с ними борьбы. Многие в России возлагали на него немалые надежды, и, чем больше были эти надежды, тем страстнее теперь его судьи…

О третьем лице, М. И. Скобелеве, говорить много нечего. В Государственной думе он выступал от имени рабочих масс, затем, после октября 1917 г., открыто перешел на сторону большевиков и одно время состоял в должности представителя большевистского «Аркоса»[161] в Париже.

В июле 1917 г. он приезжал ко мне в командуемую мною 5-ю армию перед началом намечавшегося наступления против германцев, чтобы вызвать в солдатах соответствующее настроение. Он говорил перед собранными в зале Двинского железнодорожного театра солдатскими комитетами, но его речь мне показалась бледной, без темперамента, и в ней он не обнаружил особенно широких горизонтов. Ему, впрочем, горячо аплодировали как приехавшему из революционной столицы «гастролеру»…

ОЦЕНКА СОБЫТИЙ ГЕНЕРАЛОМ Н. В. РУЗСКИМ

В Пскове, в штабе Северного фронта, первые тревожные вести из столицы были получены 27 февраля. До этого дня ни командующий армиями этого фронта генерал Рузский, ни я, занимавший, как это читатель уже знает, должность начальника штаба этого фронта, не были осведомлены о столичных событиях. Мы находились в полном неведении о происходящем.

В телеграмме, полученной генералом Рузским в тот день от председателя Государственной думы Родзянко, сообщалось, что на почве недостатка хлеба в столичном населении возникло недоверие к власти, которое постепенно разрослось в волнения стихийного характера. Обрисовывая положение во всей России, Родзянко добавлял: «Считаю необходимым в качестве единственного выхода из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения…»

В заключение Родзянко обращался к Рузскому с просьбой поддержать его мнение перед государем.

В этот же день, вечером, в штабе Северного фронта была получена копия телеграммы военного министра на имя начальника штаба армий генерала Алексеева. Из этой телеграммы мы могли узнать, что волнения перебросились в войска и что генерал Беляев сомневается в возможности погасить беспорядки теми частями, кои пока еще не присоединились к восставшим. Ввиду этого военный министр признавал необходимым прибытие в столицу «действительно надежных частей» и «в достаточном количестве».

Передавая в Ставку для государя содержание телеграммы Родзянко, генерал Рузский добавлял от себя:

«Хотя армия остается проникнутой сознанием долга и желает довести войну до победного конца, тем не менее на ней непосредственно начинают отражаться последствия продовольственной и железнодорожной неурядицы, и доходящие до фронта сведения о тяжелом кризисе, переживаемом населением, и о волнениях в Петрограде могут в будущем создать условия весьма благоприятные. Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений. Почему она не может не отразить в себе настроение страны?..»

Ввиду этого генерал Рузский находил крайне необходимым «принятие срочных мер, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в свое будущее».

«Позволяю себе думать, — заканчивал генерал Рузский свою телеграмму на имя государя, — что при существующих условиях репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное успокоение».

На эту телеграмму генерал Рузский прямого ответа не получил. Но вечером того же 27 февраля я был уведомлен генералом Алексеевым о состоявшемся назначении главнокомандующим войсками Петроградского военного округа генерала Иванова и о том, что вместе с ним в столицу отправляется находившийся при Ставке Георгиевский батальон. Батальон этот был сформирован для охраны в Могилеве царской резиденции исключительно из раненых георгиевских кавалеров. В силу особого отбора офицеров и солдат батальон имел репутацию безукоризненной части.

Сообщая об этом, Алексеев добавлял, что в распоряжение генерала Иванова должны быть немедленно командированы особые отряды от войск всех фронтов, исключая Румынский.

«Минута грозная, — говорил мне по аппарату генерал Алексеев, — и нужно сделать все для ускорения прибытия в столицу прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».

Таким образом, в Ставке стали именно на тот путь, об опасности которого предостерегал генерал Рузский.

ГЕНЕРАЛ Н. И. ИВАНОВ И ЕГО МИССИЯ

Генерал Николай Иудович Иванов, которому ныне вверялось серьезное дело водворения порядка в столице, выдвинулся на верхи военно-иерархической лестницы из народной среды. В своей речи он до конца своих дней сохранил оттенки, присущие народной великорусской среде. Отец генерала Иванова служил при Дворе великого князя Михаила Николаевича[162], дяди императора Александра II, долго состоявшего в почетной должности генерал-фельдцейхмейстера всей русской артиллерии. В силу такого положения отца Иванов, который уже смолоду проявлял большую любознательность к военному делу, сумел попасть в военное училище, откуда вышел в артиллерию; в ней он и провел значительную часть своей службы. Его издавна знали в придворных сферах как очень трудолюбивого офицера, исключительно преданного царской семье.

В русско-японскую войну, благодаря личному знакомству с генералом Куропаткиным, который с ним много работал в период своей службы в Главном штабе, генерал Иванов получил в командование сначала особый отряд, а потом корпус, которым вполне доблестно командовал. Затем, после войны, когда явилось естественное стремление продвигать участников ее вперед, генерал Иванов быстро прошел еще несколько иерархических ступеней в Петербургском военном округе и за несколько лет до войны оказался в должности командующего войсками Киевского военного округа. С этой должности он после объявления войны и перешел естественным порядком на должность главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта.

При Дворе, повторяю, генерала Иванова всегда выделяли, уважая его за преданность престолу и прямоту, которую считали основной чертой характера едва ли не каждого простого русского человека.

Внешность генерала Иванова, может быть, и отвечала установившемуся о нем мнению как о простодушном и незлобивом человеке. Он был небольшого роста, носил длинную окладистую бороду лопатою и обладал скромной походкой, характеризовавшейся наклоненной несколько набок головой и потупленным вниз взором, скрывавшим небольшие, но очень быстрые глаза. В действительности же под этой простой оболочкой скрывалась гораздо более сложная натура.

Основными чертами характера генерала Иванова были мелкое честолюбие, недоверие и узкое упрямство в достижении раз поставленной перед собой цели. Первая черта постепенно превратила генерала Иванова в льстивого, малоискреннего царедворца. Она же была причиною того, что он никогда не желал рисковать ради общего дела, и его истинные намерения всегда оставались непроницаемыми для других. При этом недостаток образования, общего и военного, а также отсутствие способностей охватывать обстановку в целом неизменно ограничивали его поле зрения до весьма узких размеров, далеко не соответствовавших тем должностям, кои он в последнее время занимал. Мне думается, что по своему кругозору генерал Иванов мог быть только хорошим командиром корпуса, но не выше.

Сознавая, видимо, свои слабые стороны, генерал Иванов тщательно избегал высказываться и предпочитал проводить свои планы не в открытую, а тайком и по частям. Вследствие этого работа с ним была чрезвычайно трудна, ибо цели, к которым он шел, никогда и не перед кем не были им открываемы.

В 1916 г. генерал Иванов, очень не ладивший с генералом Алексеевым, прежним начальником его штаба, а впоследствии начальником штаба государя, был освобожден от должности главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта и вынужден был довольствоваться вполне безличным, хотя наружно и почетным, местом лица, состоявшего в Ставке при особе государя.

Это положение, конечно, не могло удовлетворить тщеславие Иванова, и он где мог подчеркивал свою обиду обойденного человека.

Теперь о нем снова вспомнили. Он призван был подавить мятеж в столице, что требовало воли, решительности и авторитета. Таких черт генерал Иванов проявить не мог. Их у него попросту и не было…

28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска примкнули к вновь образовавшемуся Временному правительству в полном составе и приводили себя в порядок. Воззвание к населению, выпущенное этим правительством, говорило о необходимости монархического начала в России. Ждали с нетерпением приезда его величества, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять пожелания народа.

Если эти сведения верны, то изменяются способы военных действий: переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу.

Затем в ночь на 2 марта государем была послана генералу Иванову новая телеграмма, в которой говорилось: «Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

Независимо от этого генерал Иванов должен был учитывать и то обстоятельство, что ко времени его возможного прибытия в столицу в последней могло не оказаться вовсе верных правительству войск и что его собственный отряд, как и части, направленные к нему в подкрепление, легко могут поддаться действию всемогущей агитации.

В такой обстановке действия генерала Иванова вылились в чрезвычайно нерешительные формы. Следуя вместе с эшелоном Георгиевского батальона, он вследствие нарушенного железнодорожного сообщения и ставившихся ему преград продвигался на север очень медленно, и лишь к вечеру 1 марта его поезд подошел к станции Царское Село.

Генерал Иванов посетил императрицу и имел с нею продолжительную беседу; в Царском же он получил телеграмму генерала Алексеева, содержание коей приведено было выше.

Сориентировавшись в обстановке, генерал Иванов убедился, что в случае остановки в Царском Селе ему придется вступить в бой с мятежным гарнизоном, занимавшим город, к которому спешили подкрепления из столицы.

Желая, по-видимому, собрать предварительно направленные к нему силы, генерал Иванов решил оттянуть свой эшелон на одну из ближайших к Царскому Селу станций — Вырицу. Оставаясь на ней, генерал Иванов весь следующий день пытался установить связь с выехавшим из Ставки императором и с теми отрядами, кои должны были подойти к нему в подкрепление из состава войск фронтов.

Рассчитывать, однако, на своевременное прибытие этих отрядов генерал Иванов не мог. Высылка войск с Западного и Юго-Западного фронтов задержалась, а отряд, отправленный с Северного фронта, как выяснилось впоследствии, войдя головным эшелоном в соприкосновение с восставшими войсками Лужского гарнизона, проявил признаки собственного разложения, почему и был временно задержан, не доезжая Луги, дабы не увеличивать сил мятежников.

Продолжая оставаться в Вырице, генерал Иванов получил дополнительно сначала телеграмму от государя с повелением не принимать временно никаких мер, посланную ему из Пскова в ночь на 2 марта, а затем и извещение о состоявшемся отречении императора, после которого задача генерала Иванова должна была считаться отпавшей.

И действительно, вскоре из Ставки последовало новое указание генералу Иванову вернуться в Могилев. Одновременно была отменена и посылка на север отрядов из состава фронтов.

Этим, собственно, и закончилась миссия генерала Иванова, имевшая вначале широкое задание.

ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ ВТОРОЙ ПРИБЫВАЕТ В ПСКОВ

1 марта после полудня от дворцового коменданта генерала Воейкова была получена в штабе Северного фронта из Старой Руссы совершенно неожиданно поразившая всех нас телеграмма с сообщением, что через Дно в Псков следует государь. Ни о цели поездки, ни о порядке следования царского поезда никаких сведений в телеграмме не имелось, и штаб Северного фронта путем отдельных запросов по линии вынужден был установить вероятное время прибытия названного поезда в Псков.

Правда, накануне генерал Алексеев сообщил о том, что в ночь на 28 февраля государь отбывает из Ставки в Царское Село. Но оставалось совершенно неясным, как государь мог оказаться в Старой Руссе, лежавшей в стороне от пути на Царское, и почему он в такой трудной обстановке предпочел следовать в Псков, а не в Ставку. Неизвестен был также и дальнейший маршрут царского поезда.

С большими усилиями удалось выяснить, что государь может прибыть в Псков не раньше 6–7 часов вечера, вернее же — еще позднее. Ввиду такой неопределенности часа прибытия царского поезда генерал Рузский и я решили в ожидании последнего временно переехать на вокзал, где мы и поместились в стоявшем там на запасном пути вагоне. В штабе же для связи с нами оставался мой ближайший помощник генерал-квартирмейстер штаба фронта генерал В. Г. Болдырев[163]. Это тот самый генерал, который впоследствии в Сибири в период белого движения до переворота, совершенного адмиралом Колчаком, входил в состав Директории и членов Учредительного собрания и, будучи членом всероссийского Временного правительства, являлся главнокомандующим вооруженными силами этого правительства.

Обстановка к этому времени складывалась далеко не спокойная. Еще днем были получены из столицы телеграммы, в одной из которых председатель Государственной думы Родзянко сообщал генералу Рузскому, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в руки Временного комитета членов Государственной думы, сформировавшегося самочинно.

Затем из Ставки были получены данные о том, что в Москве началось восстание и гарнизон ее переходит на сторону мятежников, что беспорядки перекинулись в Кронштадт и что командующий Балтийским флотом нашел возможным протестовать против признания флотом названного выше Временного комитета Государственной думы.

Все эти данные генерал Рузский должен был доложить государю по прибытии его в Псков.

Императорский поезд подошел к названному пункту около 8 часов вечера. Часом раньше прибыл на ту же станцию свитский поезд.

Оба поезда носили литерные названия: «А» и «Б». Во время царских переездов они шли друг за другом на некотором расстоянии. В пути порядок их обычно менялся, и вперед для достижения большей безопасности шел по указаниям дворцового коменданта то собственный его величества поезд (лит. «А»), то свитский (лит. «Б»).

Ко времени подхода царского поезда вокзал был оцеплен, и в его помещения никого не пускали. На платформе было поэтому безлюдно. Почетный караул выставлен не был, так как в Пскове строевых частей не имелось; приезд же государя явился вполне неожиданным, почему вызов соответствующей части с фронта был невыполним.

Генерал Рузский и я при приближении царского поезда вышли из своего вагона на дебаркадер.

Впечатление, охватившее меня, было таково, точно в подходившем поезде везли тяжело заболевшего в пути императора…

В вечерней темноте едва можно было заметить очертание вагонов роскошного царского поезда, медленно и бесшумно подкатившего к платформе с изредка пыхтевшим впереди паровозом. Окна вагонов были завешены непроницаемыми шторами, сквозь щели коих пробивались только узкие полоски света, бросавшие на дебаркадер длинные, расширявшиеся вдаль отблески.

Кругом тишина и какое-то зловещее отсутствие жизни, особенно рельефно подчеркивавшееся темными фигурами нескольких служащих, бесшумно вышедших встретить поезд и почтительно замерших на месте. В пустоте и тишине гулко отдавались только наши шаги по мере приближения к месту остановки поезда. Вдруг кто-то торопливо выскочил из едва остановившегося поезда, за ним показались еще два-три силуэта. Это были дежурный флигель-адъютант и очередные лейб-казаки. Из числа последних двое отделились и по обыкновению стали по бокам дверей, ведших в вагон государя; оттуда же открыли освещенную дверь и спустили на платформу подвижную, обитую ковриком лестницу для удобного входа в вагон.

Дежурный флигель-адъютант, соскочивший на дебаркадер, вопросительно обратился к подошедшему коменданту и затем быстро направился в нашу сторону.

— Ваше высокопревосходительство, — сказал он генералу Рузскому, беря руку под козырек, — не откажите предварительно пройти к министру Двора.

Мы направились в вагон, соседний с государевым. Из поезда тянуло теплом, и впечатление привезенного больного, охватившее меня, усилилось еще более. Встревоженные лица, сдержанные рукопожатия, разговоры вполголоса…

— Государь вас ждет в салоне, — сказал, обращаясь к нам, всегда изысканно любезный министр Двора граф Фредерикс. — Я пройду предупредить его величество о вашем прибытии…

Через несколько секунд нас пригласили пройти через коридор помещения, занимавшегося лично государем, в хорошо знакомый мне зеленоватый салон, составлявший вместе со столовой центральный вагон всего царского поезда.

Там уже находился государь. С большим волнением проходил я через небольшую прихожую, примыкавшую к салону. Впереди шел Рузский, волнение которого, как всегда, выражалось только в еще большей, чем обычно, размеренности движений и окаменелости лица. Государь, в темно-серой черкеске, составлявшей форму кавказских пластунских батальонов, встретил нас с очень большим наружным спокойствием. Он рассказал нам обычным голосом о том, что его поезд на пути в Царское Село был задержан на станции Малая Вишера известием о занятии станции Любань отрядом мятежных войск с орудиями и пулеметами и что поэтому он решил повернуть поезд на Псков, имея намерение сделать попытку пробиться отсюда в Царское Село — к цели своего путешествия.

Выслушав затем краткий доклад о положении дел на фронте, император Николай II добавил, что ждет приезда в Псков председателя Государственной думы Родзянко, чтобы получить от него прямые и подробные сведения о том, что происходит в столице. Когда же генерал Рузский добавил, что имеет и со своей стороны некоторые данные, относящиеся к тому же вопросу, которые им получены из Ставки для доклада, то государь ответил, что готов его выслушать сегодня же около 9 часов вечера.

Перед оставлением царского поезда генерал Рузский и я получили обычное приглашение к обеду. Так как было почти время собираться к таковому, то мы прошли лишь на несколько минут в вагон главнокомандующего, чтобы просмотреть донесения, кои за протекшее время были доставлены нам генералом Болдыревым из штаба.

Обед носил очень тягостный характер. Государь был хотя и молчалив, но наружно спокоен. Всем, однако, было не по себе. Хотелось поскорее остаться наедине, чтобы разобраться в своих впечатлениях; разговор поэтому не клеился. О главном, лежавшем камнем на душе у каждого, никто, разумеется, не говорил, а вещи обыкновенные не шли на язык. Я думаю, что все почувствовали большое облегчение, когда подошло наконец время встать из-за стола и явилась возможность для каждого вернуться к себе и к своему делу.

ПЕРВАЯ БЕСЕДА ГОСУДАРЯ С Н. В. РУЗСКИМ

До 9 часов вечера я пробыл с главнокомандующим на вокзале и, только проводив его до царского поезда для доклада, уехал в город, где меня ждали в штабе многочисленные дела и срочные распоряжения.

Во время разбора накопившихся бумаг и беседы со своими сотрудниками мне подали телеграмму из Ставки на имя государя, в которой генерал Алексеев ходатайствовал о даровании стране ответственного министерства с М. В. Родзянко во главе.

Ходатайство это мотивировалось необходимостью избежать анархии в стране для продолжения войны. Вместе с телеграммой из Ставки был передан проект соответственного манифеста.

Часовая стрелка приближалась к 10 часам вечера. Так как генерал Рузский все еще находился на докладе у государя, то я приказал спешно подать себе автомобиль, чтобы лично отвезти на вокзал полученную телеграмму, которую считал особо важной и срочной. Обратившись к кому-то из приближенных к государю лиц с просьбою о вызове главнокомандующего, я стал поджидать Рузского в свитском вагоне, где меня кольцом обступили с расспросами лица государевой свиты. Объяснив им в пределах допустимого сложившуюся обстановку, я в ответ на их беспокойные вопросы: «Что же делать дальше?» — отвечал в соответствии с содержанием только что полученной телеграммы генерала Алексеева.

— К сожалению, — говорил я, — дело зашло слишком далеко, и, вероятно, нужны будут уступки для успокоения взволнованных умов.

Передав вышедшему ко мне главнокомандующему телеграмму на имя государя и получив от него просьбу выяснить время для разговора по прямому проводу с председателем Государственной думы, я возвратился к себе в штаб.

Около полуночи я в третий раз уехал на вокзал, чтобы дождаться там выхода главнокомандующего от государя. Я получил к этому времени очень тревожные известия о том, что гарнизон Л ути перешел на сторону восставших. Это обстоятельство делало уже невозможным направление царских поездов на север и осложняло продвижение в том направлении эшелонов того отряда, который, как читатель уже знает, подлежал высылке от Северного фронта на станцию Александровская в распоряжение генерала Иванова.

Головные эшелоны этого отряда, который был отобран командующим 5-й армией из состава наиболее надежных частей, по нашим расчетам, должны были подойти к Петрограду еще утром 1 марта. Затем они были временно задержаны в пути для свободного пропуска литерных поездов. И где они находились в данное время — нам оставалось неизвестным.

Генерал Рузский вышел от государя очень утомленным и расстроенным. Он коротко поделился со мной своими впечатлениями.

— Государь, — сказал он, — первоначально намечал ограничиться предложением Родзянко составить министерство, ответственное перед верховной властью, но затем, взвесив обстановку и приняв во внимание телеграмму Алексеева, остановился окончательно на решении дать стране то же министерство Родзянко, но ответственное перед законодательными учреждениями. Я надеюсь, что это удовлетворит восставших и даст нам возможность довести войну до конца. Обо всем этом, — добавил Рузский, — государь будет сам телеграфировать Алексееву, меня же он уполномочил переговорить с Родзянко…

На мой доклад о тех затруднениях, кои могут возникнуть в связи с переходом Лужского гарнизона на сторону восставших, генерал Рузский ответил, что государь предусматривает мирный исход возникших событий, почему, между прочим, и разрешил теперь же возвратить обратно в Двинск отряд, высланный на север из состава 5-й армии.

Содержание этого ответа очень интересно сопоставить с показанием, данным чрезвычайной следственной комиссии генералом Дубенским[164], лицом, назначение коего заключалось в ведении записей царских действий в период пребывания государя на театре военных действий. Этот генерал, находившийся в описываемое время в составе государевой свиты, свидетельствует, что уже в ночь на 1 марта в царских поездах не существовало настроения «борьбы» и в ближайшем к царю окружении только и говорили о необходимости «сговориться» с Петроградом и выработать условия соглашения. Это соглашательское настроение особенно упрочилось после получения царем известия, что в Псков на свидание с ним предполагает выехать Родзянко.

Зная, что Рузскому предстоит ночью длинная и ответственная беседа с Родзянко, я не стал расспрашивать его о подробностях доклада.

Недоброжелатели генерала Рузского впоследствии стали распространять слухи, будто он держал себя во время своей продолжительной беседы с императором Николаем II резко и даже грубовато, позволяя себе громкие выкрики и неосторожные выражения. По этому поводу я должен прежде всего отметить, что данная беседа с государем происходила без свидетелей, с глазу на глаз, что поэтому никто, кроме самого государя, не мог дать правильной оценки поведения генерала Рузского в течение их разговора. Лучшим же ответом на вопрос о том впечатлении, которое оставила эта беседа у государя, служит то неизменно предупредительное и доверчивое отношение, которое сохранил император Николай II к главнокомандующему Северным фронтом до последней минуты расставания.

Генерал Рузский всегда и со всеми держал себя непринужденно и просто. Его медленная, почти ворчливая по интонации речь, состоявшая из коротких фраз и соединенная с суровым выражением его глаз, смотревших из-под очков, производила всегда несколько суховатое впечатление, но эта манера говорить хорошо была известна государю и была одинаковой со всеми и при всякой обстановке. Спокойствия и выдержки у генерала Рузского было очень много, и я не могу допустить, чтобы в обстановке беседы с государем, проявлявшим к генералу Рузскому всегда много доверия, у последнего могли бы сдать нервы…

Вернее думать, что людская клевета и недоброжелательность пожелали превратить честного и прямолинейного генерала Рузского в недостойную фигуру распоясавшегося предателя.

Свою жизнь генерал Рузский запечатлел мужественной смертью в Пятигорске, где он был изрублен шашками большевистских палачей в одну из жутких по описаниям ночей конца 1917 года.

Да будет стыдно его клеветникам!..

НОЧЬ В ПЕРЕГОВОРАХ С ПЕТРОГРАДОМ

В половине четвертого утра 2 марта началась телеграфная беседа главнокомандующего армиями Северного фронта с председателем Государственной думы; беседа эта затянулась до 7 часов утра.

Рузский чувствовал себя настолько нехорошо, что сидел у телеграфного аппарата в глубоком кресле и лишь намечал главные вехи того разговора, который от его имени вел я. Навертывавшаяся лента по мере хода разговора передавалась частями через моего секретаря генералу Болдыреву для немедленной передачи ее содержания генералу Алексееву в Ставку.

Ох этот ужасный «Юз», характерное выстукивание коего за время войны настолько глубоко врезалось мне в душу и память, что еще и теперь мне иногда по ночам чудятся напоминающие его стуки и в тревоге думается о том, что сейчас принесут его мучительные ленты…

Прежде всего требовалось выяснить причины, по которым Родзянко, как стало нам к этому времени известно, уклонился от первоначального решения лично прибыть в Псков. Таковых причин, по заявлению собеседника генерала Рузского, оказалось две. Во-первых, переход Лужского гарнизона на сторону восставших и решение, якобы вынесенное им, никого не пропускать в Псков и обратно.

«Вторая причина, — пояснил Родзянко, — полученные сведения, что мой приезд может повлечь за собою нежелательные последствия; невозможно, кроме того, оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания».

Несомненно, как мы теперь знаем, в этом заключении краски были очень сгущены и степень влияния председателя Государственной думы на события, как это и можно было усмотреть даже из дальнейшего разговора, являлась в значительной степени преувеличенной.

Но в то время подобной самооценке хотелось верить, ибо она давала нам большую надежду на то, что предложение государя об образовании М. В. Родзянко ответственного перед законодательными палатами министерства будет последним принято и успокоит возникновение волнений.

«Государь, — говорил Рузский, — уполномочил меня довести его предложения до вашего сведения и осведомиться, найдет ли желание его величества в вас отклик?»

«Очевидно, — отвечал Родзянко, — его величество и вы не отдаете себе отчета в том, что происходит в столице. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко… Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной думе вообще и мне в частности оставалось только попытаться взять в свои руки движение и стать во главе для того, чтобы предупредить возможность гибели государства. К сожалению, — сознавался председатель Государственной думы, — мне это далеко не удалось, и народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно. Войска окончательно деморализованы, и дело доходит до убийства офицеров. Ненависть к императрице дошла до крайних пределов. Вынужден был во избежание кровопролития арестовать всех министров и заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предполагается вами, теперь уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы с этим вопросом можно было справиться».

«Но ведь надо найти средство, — отвечал генерал Рузский, — для умиротворения страны и доведения войны до конца, соответствующего нашей великой Родине. Не можете ли вы сказать, в каком виде у вас намечается разрешение династического вопроса».

«С болью в сердце буду отвечать вам, — говорил председатель Государственной думы. — Ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо довести войну до победного конца. К Государственной думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны; то же самое повторяется во всех городах, нигде нет разногласий; везде войска становятся на сторону Думы и народа. Грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся вполне определенными… Присылка генерала Иванова с Георгиевским батальоном, — закончил свою речь Родзянко, — привела только к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не слушающиеся своих офицеров, нет возможности. Кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут; пример — ваш отряд, головной эшелон которого присоединился к восставшему гарнизону города Луги. Остановите ненужные жертвы…»

«Войска в направлении Петрограда, — отвечал генерал Рузский, — высланы по общей директиве Ставки. Теперь этот вопрос ликвидируется, и генералу Иванову послано указание не предпринимать ничего до предполагавшегося свидания его с государем в столице. Необходимо, однако, Михаил Владимирович, найти такой выход, который дал бы стране немедленное умиротворение. Войска на фронте с томительной тревогой и тоской оглядываются на то, что делается в тылу, а начальники лишены возможности сказать им свое авторитетное слово. Государь идет навстречу желаниям народа, и было бы в интересах Родины, ведущей ответственную войну, чтобы почин императора нашел бы отзыв в сердцах тех, кто может остановить пожар».

«Вы, Николай Владимирович, — выстукивал аппарат слова Родзянко, — истерзали вконец мое и так растерзанное сердце. Но повторяю вам: я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук. Анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить Временное правительство. Проектируемая вами мера запоздала. Время упущено, и возврата нет. Народные страсти разгорелись в области ненависти и негодования. Хотелось бы верить, что хватит сил удержаться в пределах теперешнего расстройства умов, мыслей и чувств, но боюсь, как бы не было еще хуже… Желаю всего хорошего… Родзянко».

«Михаил Владимирович, еще несколько слов. Имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно, и если анархия перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти, подумайте, что будет тогда с Родиной нашей?..»

«Николай Владимирович, не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне для всех безболезненный, тогда все кончится в несколько дней…»

Этими словами, по-видимому, намекавшими на неизбежность добровольного отречения государя от престола, разговор закончился…

Ими ответственность за грядущие события перекладывалась как бы на плечи Рузского, который в течение всего того времени мучительно искал наилучшего выхода из создавшегося положения для возможности продолжения войны…

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ФЕВРАЛЯ И 1 МАРТА В РЕВОЛЮЦИОННОМ ПЕТРОГРАДЕ

Возбуждение в войсках усиливается… Ходят слухи о том, что весь Петроградский гарнизон присоединился к восставшим. Прежняя власть распалась окончательно. Генералы Беляев и Хабалов с жалкими остатками войск пытаются обосноваться в здании Адмиралтейства, но вынуждены оставить таковое под угрозой обстрела здания артиллерийским огнем. Оба они впоследствии арестованы. Разрастаются эксцессы, направленные против офицеров. С них срывают погоны. Люди в серых шинелях громят гостиницу «Астория», которая была отведена для офицеров, прибывших временно с фронта. Причиной этого разгрома выставляют вздорный слух, будто из гостиницы стреляли по улице. Под предлогом обысков и обнаружения полиции какие-то люди, разнообразно одетые, сопровождаемые вооруженными командами, врываются в квартиры, грабят их, шарят по чердакам, лестницам и подвалам. Разыскивают «протопоповские» пулеметы, коими будто бы по распоряжению непопулярного министра внутренних дел была вооружена полиция, якобы стрелявшая по толпе с балконов и чердаков… За полицейскими устраивают целые облавы и охоты, их ловят и толпами под конвоем куда-то уводят… По улицам бешено несутся из стороны в сторону броневики и автомобили, унизанные вооруженными солдатами, частью стоящими на подножках, частью лежащими на крыльях с уставленными вперед, по направлению движения, штыками… В них везут арестованных сановников прежнего режима в Государственную думу. Некоторые из этих сановников являются туда сами искать убежища от грозящих им насилий…

«Железнодорожники! — телеграфирует по всей железнодорожной сети империи председатель Государственной думы 28 февраля. — Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам…»

Так спешит оповестить всю Россию Родзянко о событиях, совершившихся в столице. И весть эта подхватывается на местах; ее приветствуют, ибо недовольство накопилось и в провинции. Во главе же движения, судя по сообщениям, стала Государственная дума, которой безгранично верят и за которой готовы идти.

В столице пульс жизни по-прежнему в Таврическом дворце. Народная гуща не только в залах дворца, она заполнила собою двор и прилегающие улицы… Друг за другом к этому дворцу тянутся нестройными рядами солдатские массы — это части новой, революционной армии. Они спешат засвидетельствовать свою верность… Кому? Не все ли равно, только не старому!.. Вот и гвардейский экипаж… С ним его командир — великий князь Кирилл Владимирович.

— Адмирал Романов, — рекомендуется он Родзянко, вышедшему к матросам с приветственным словом.

— Не дадимся в руки такому-сякому немцу, — восклицает председатель Государственной думы, выходя к каждому скопищу людей, одетых в серые солдатские шинели. — Постоим за мату шку-Россию!..

Громкое «ура», ответные крики: «Постоим, постоим!» — и нестройные звуки какой-то непривычной для русского уха мелодии. «Что это? — спрашивают друг друга. — Должно быть, «Марсельеза»!..»

— А спроси-ка его, — дьявольски нашептывает между тем какой-то агитатор охрипшим голосом, указывая на грузную, хорошо упитанную фигуру Родзянко, — спросите, сколько у него десятин в такой-то губернии и сколько заплатил он за свои высокие лаковые сапоги?..

— Долой Родзянко! — сначала робко, а потом и смелее стали выкрикивать отдельные люди из разных концов окружавшей оратора толпы.

Впечатление первого «всеобщего пафоса» исчезало, оставался привкус какой-то фальши, недоговоренности.

Внутри Таврического дворца как будто все то же: давка, суета, спертый воздух, галдеж… Но есть и что-то новое.

«В разных комнатах, — рассказывал один из видных членов бывшей Думы В. В. Шульгин[165], — на дверях бумажки с надписями… Какие-то бюро, учреждения с дикими названиями… Очевидно, они прочно оседают… Они завоевывают Таврический дворец шаг за шагом. Под их напором Временный комитет Государственной думы перешел в другое помещение… Две крохотные комнатки в конце коридора, против библиотеки, где у нас самые какие-то неведомые канцелярии… Вот откуда будут управлять отныне Россией…»

Не по силам, однако, оказалась эта задача Временному комитету, и уже 1 марта началось формирование Временного правительства с князем Львовым[166] в качестве премьера. Все члены этого правительства принадлежали к буржуазным партиям, и только один Керенский, занявший пост министра юстиции, являлся в данном кабинете представителем социалистических течений.

ВРЕМЕННОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО И ЕГО ПРЕМЬЕР КНЯЗЬ ЛЬВОВ

По довольно туманным разъяснениям, данным главнокомандующему Северным фронтом председателем Государственной думы, под Временным правительством надлежало понимать Совет выдвинутых названными учреждениями министров. Совет этот должен был являться исполнительным органом под высшим, однако, контролем Временного комитета Государственной думы.

Кроме исполнительной власти Временное правительство должно было носить в себе отчасти и задатки законодательной власти по соглашению с Временным комитетом Государственной ДУМЫ.

Председатель Временного правительства — князь Георгий Евгеньевич Львов. Член Партии народной свободы. Очень уважаемый общественный и земский деятель. Лицо, уже много лет тому назад неизменно намечавшееся названными кругами на должность председателя прогрессивного кабинета, если бы такой сконструировался. Хотя князь Львов стоял в период войны во главе земского союза, много работавшего в армии и ее тылу, но лично он до марта 1917 г. был войскам мало известен.

К государственной деятельности, и особенно в столь ответственный период русской жизни, князь Львов оказался, однако, далеко не подготовленным. Его положение затруднялось еще тем, что в своих руках он принужден был удержать самое сложное в то время министерство внутренних дел. Не обладая волей, не имея, по всей вероятности, определенной программы и не успев приобрести среди своих сотрудников по кабинету необходимого авторитета, он держался по отношению ко всем делам и событиям пассивно, не сделав ничего, чтобы укрепить врученную ему власть, расшатанную революционным временем.

Приписываемое князю Львову выражение «утрясется» стало ходким словом, коим вполне характеризовалось его отношение ко всему, что происходило вокруг него и возглавлявшейся им власти.

Между тем все заметнее росло и крепло влияние Совета рабочих и солдатских депутатов. Его исполнительный комитет вел планомерную атаку на вновь установленную власть и в конце концов свел Временное правительство на положение органа, который в вопросах принципиальных был поставлен в полную зависимость от названного Совета, окрашенного к тому же в ярко социалистические цвета. При такой аномалии реальная сила не могла долго оставаться в руках буржуазного Временного правительства, тем более что Временный комитет членов Государственной думы, являвшийся родоначальником создавшейся власти, весьма быстро перестал подавать какие бы то ни было признаки жизни.

Малопонятная схема, начертанная Родзянко в его телеграфном разговоре с Рузским, не получила, таким образом, своего осуществления в жизни.

Временное правительство… Невольно припоминается одно из заседаний этого правительства, на котором мне пришлось присутствовать.

В двадцатых числа апреля 1917 г. по просьбе главнокомандующего Северным фронтом генерала Рузского, лежавшего больным с воспалением легких, я приехал из Пскова в Петроград, чтобы поставить в известность тогдашнего военного министра А. И. Гучкова о тяжелых моральных настроениях в армиях названного выше фронта.

В столице в это время было неспокойно. Волнения происходили на почве толкования только что обнародованной ноты министра иностранных дел П. Н. Милюкова, трактовавшей вопрос о целях войны. Нота эта, подтверждавшая стремление России продолжать войну, вызвала сильное возбуждение среди наших левых кругов, которые использовали ее как предлог для довольно серьезных демонстраций, враждебных Временному правительству.

Явившись в дом военного министра на Мойке, я получил предложение от Гучкова, вышедшего ко мне в приемную из своего кабинета, сделать доклад по вопросу, вызвавшему мой приезд в столицу, в заседании Временного правительства. Гучков в этот период времени хворал и не выходил из дому. Он по нездоровью встретил меня в домашней куртке и мягких сапогах. Извинившись за свой внешний вид, Гучков предупредил меня, что заседание Временного правительства будет проходить у него на квартире и что часть членов уже собралась у него в кабинете.

— Там же, — добавил он, — и генерал Алексеев, только что прибывший из Ставки.

Войдя в кабинет, я сделал общий поклон и отдельно поздоровался с М. В. Алексеевым, подошедшим ко мне. Вслед за ним подошли и другие, из числа коих некоторых я не знал совсем. Я сразу был засыпан вопросами о том, что делается на фронте.

Члены Временного правительства собирались медленно, и, беседуя с ними, я никак не мог уловить момента, когда частные разговоры перешли в стадию официального заседания. Беседа шла все время кружками. Несколько лиц из числа присутствовавших поместились за довольно длинным продолговатым столом, на котором лежали листы белой бумаги и карандаши. По-видимому, этот стол и был приготовлен для заседания. Тут же находился и князь Львов, но не в центре стола, а как-то сбоку, точно случайно подсел к нему. Кому нужно было — уходил, а кое-кто приходил вновь.

Все участники имели измученный вид и явились на заседание в простых, довольно помятых костюмах. Должно ли это было свидетельствовать о демократических настроениях собравшихся или просто об отсутствии у них необходимого досуга — сказать не берусь, но особенно мне бросился в глаза поминутно мелькавший силуэт одного из членов собрания, нервно шагавшего из угла в угол обширного кабинета. На нем была однобортная темная тужурка с мягким воротником. Его порывистые манеры, бритое лицо, прищуренные глаза с часто закрывавшимися веками и правая рука, висевшая на черной перевязи, невольно останавливали на себе внимание.

«Керенский», — подумал я, вспоминая, что от матросских рукопожатий в Ревеле ему пришлось несколько времени держать утомленную руку на перевязи.

Это и в самом деле был он: официально — министр юстиции Временного правительства, неофициально — кумир революционной толпы и ее доверенный в буржуазном сонме министров.

Любопытно бы знать, не Керенскому ли на самом деле принадлежал рекорд рукопожатий, приписываемый газетами английскому премьеру Болвину, который якобы недавно на приеме в одном из Лондонских народных домов пожал руки 2000 рабочим, принадлежащим к английской консервативной партии? Во всяком случае, что-то не слышно, чтобы почтенному английскому премьеру пришлось после этого усилия держать руку на перевязи. Или, быть может, ответные русские «матросские» рукопожатия были уж очень экспансивны?!

— Александр Федорович, вы как думаете? Александр Федорович, ваше мнение каково? — неслись к Керенскому вопросы из разных углов той обширной комнаты, в которой происходило описываемое мною беспорядочное заседание. Видно было, что без Александра Федоровича тут ничего не может быть решено!..

Перейдя к столу, я закончил свой доклад о печальном положении армий Северного фронта в смысле их настроений и боеспособности.

— Александр Федорович, — обратился кто-то из слушавших меня к тому же Керенскому с вопросом, — нет ли у вас людей, чтобы послать успокоить войска фронта? Хорошо, если бы эти люди поговорили в одном, другом месте и урезонили войска, — пояснил этот кто-то свою мысль.

Я не расслышал ответа, так как он не мог меня интересовать из-за безнадежности предлагавшейся меры.

«Какая вера в силу и значение слова!.. Новые бесконечные разговоры на убийственно разлагающих митингах вместо серьезных, хорошо продуманных мер строгости», — печально подумал я.

Рядом со мной, поникнув седой головой, слушал мой грустный доклад Верховный главнокомандующий русской армией генерал Алексеев. К нему подошел один из министров.

— Михаил Васильевич, — сказал он, — меня гложет мысль о необходимости использования в интересах России обещаний наших западных союзников в отношении Константинополя и проливов. Ведь весь смысл войны и принесенных жертв в том, чтобы приблизиться к разрешению этой важнейшей для нашей Родины внешней проблемы. Нельзя ли выделить для этой задачи два-три корпуса войск?

Мне осталось не совсем ясно, как предполагалось использовать эти корпуса. Но какой оптимизм и какое незнакомство с действительным положением на фронте звучало в словах этого министра!

— Вы слышали только что доклад о состоянии армий Северного фронта! — ответил М. В. Алексеев. — В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился немногим больше, чем Балтийский. При этих условиях ни о каких десантных операциях думать не приходится. Нам быть бы только живу, — закончил генерал Алексеев свои слова, переходя по просьбе хозяина кабинета к отдельному круглому столу, стоявшему в некотором отдалении. Приглашение присесть к этому столу получил и я.

Там сидели уже откуда-то появившийся генерал Поливанов, бывший одно время, как читатель уже знает, военным министром, капитан 1 ранга или адмирал Кедров[167], помощник Гучкова по морской части, и несколько мне незнакомых лиц. Прислушавшись, я успел понять, что читается доклад комиссии генерала Поливанова, пытавшейся создать особое положение о «революционной» дисциплине.

Генерал Алексеев молча, но с внутренней болью старого солдата выслушивал скользкие новшества, предлагавшиеся докладчиком. Я же нашел бесполезным оспаривать их, исходя, может быть, из иной точки зрения. К этому времени, как я хорошо знал, революционизирование солдатских масс ушло далеко вперед по сравнению с нормами проектировавшегося положения. И таким образом, это положение не способно было уже остановить быстро мчавшегося вперед потока разложения.

В виде протеста против нового проекта положения с генералом Алексеевым мы почти одновременно встали и отошли от стола. Откланявшись, чтобы ехать в Псков, я подошел к Гучкову, простился, но последний пожелал побеседовать со мной отдельно еще по некоторым вопросам. Мы перешли с ним в соседнюю комнату.

— Неужели, Александр Иванович, — сказал я ему на прощание, — у вас нет сил, чтобы установить порядок сначала в столице, а за нею и во всем тылу?

— Вы видели, — сказал безнадежно Гучков, махнув рукой по направлению соседней комнаты. — В ком я там могу найти решимость поддержать меня?

Да, подумал я, хаос, неосведомленность, безволие и бессилие. Такая власть, которая подменяет дело словами, обречена на падение…

«ПРИКАЗ № 1»

1 марта Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов самочинно был выпущен пресловутый «приказ № 1», обращенный от имени совета к «солдатам гарнизона Петроградского округа — для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения».

Главнейшими пунктами этого демагогического приказа предписывалось:

1) Во всех частях выбрать представителей от солдат; таковых же представителей избрать в Совет рабочих депутатов;

2) Во всех своих политических выступлениях воинским частям подчиняться только Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам;

3) Принимать к исполнению только такие приказы существовавшей одновременно военной комиссии Государственной думы, которые не находились бы в противоречии с приказами и постановлениями Совета рабочих и солдатских депутатов;

4) Передать оружие в воинских частях в распоряжение и под контроль комитетов и ни в коем случае не выдавать таковое офицерам даже по их требованию;

5) О всех недоразумениях между офицерами и солдатами сим последним доводить до сведения ротных комитетов.

Приведенным приказом воинские части вводились в круги политических страстей, и в них окончательно расшатывался авторитет начальников.

Размноженный в огромном количестве, приказ этот быстро распространился не только во всем тылу, но и на фронте и получил повсюду в солдатских массах значение сакраментального для всех документа. Между тем изданный в столице, не входившей в театр военных действий, и обращенный лишь к солдатам Петроградского округа, приказ этот даже с формальной стороны не должен был иметь никакого касательства к войскам остальных внутренних военных округов, а тем более к действующим армиям.

Таким образом, стремление солдат к «приятию» его, не справляясь с отношением к данному документу Временного правительства и главнокомандования действующей армии, — лучшая иллюстрация того, где была уже в то время реальная сила над этой распропагандированной массой.

УТРО 2 МАРТА В ШТАБЕ СЕВЕРНОГО ФРОНТА

По окончании описанной выше беседы с Родзянко генерал Рузский ушел к себе отдыхать, я же всю ночь оставался без сна, подавленный быстрым течением развертывавшихся событий.

Я очень опасался, что при хорошо мне известном нерешительном и колеблющемся характере императора Николая все решения его могут оказаться запоздалыми и потому не разрешающими надвигавшегося кризиса.

Около 9 часов утра я был вызван генерал-квартирмейстером Ставки к телеграфному аппарату. Генерал Лукомский передал мне просьбу генерала Алексеева немедленно довести до сведения государя содержание разговора Рузского с Родзянко.

«А теперь, — добавил он, — прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение государя должно состояться. Это требуют интересы России и династии…»

Опыт войны научил меня в серьезной обстановке избегать больше всего суеты и дорожить отдыхом окружающих, так как неизвестно, насколько придется форсировать их силы в будущем. Зная, что генерал Рузский только недавно прилег и что он вскоре должен будет подняться, чтобы ехать на вокзал к государю, который, вероятно, также еще отдыхает, я ответил, что разговор генерала Рузского с председателем Государственной думы будет доложен своевременно.

Что касается последних слов генерала Лукомского, то из них я не мог не вынести того заключения, что в Ставке наиболее ответственные лица присоединялись к мысли Родзянко о неизбежности отречения императора Николая II от престола. Я счел, однако, необходимым предупредить Ставку о трудности немедленного получения от государя определенного решения по сему поводу.

И действительно, как я предвидел, не обошлось без колебаний. Приехав к 10 часам утра на вокзал и войдя в вагон к государю, рассказывал впоследствии генерал Рузский, главнокомандующий просил императора Николая ознакомиться с содержанием своего ночного разговора с Родзянко путем прочтения соответствующей телеграфной ленты. Государь взял листки с наклеенной на них лентой и внимательно прочел их. Затем он поднялся, подошел к окну вагона, в которое стал пристально всматриваться. Генерал Рузский также привстал со своего кресла. После нескольких очень тягостных секунд молчания государь повернулся к главнокомандующему и стал сравнительно спокойным голосом обсуждать создавшееся положение, указывая на те трудности, кои препятствуют ему пойти навстречу предлагаемому решению.

Но в это время генералу Рузскому подали конверт с дополнительно присланною ему телеграммой от генерала Алексеева на имя главнокомандующих всеми фронтами. Телеграмма эта была отправлена из Ставки в 10 часов 15 минут утра.

В этой телеграмме излагалась общая обстановка, как она была обрисована Родзянко в разговоре с генералом Рузским, и приводи лось мнение председателя Государственной думы о том, что спокойствие в стране, а следовательно, и возможность продолжения войны могут быть достигнуты только при условии отречения императора Николая II от престола в пользу его сына при регентстве великого князя Михаила Александровича.

«Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, — добавил от себя генерал Алексеев. — Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, — обращался далее начальник штаба Верховного главнокомандующего ко всем главнокомандующим фронтами, — то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству, известив меня?»

Данной телеграммой генерал Алексеев привлекал к обсуждению вопроса о необходимости отречения императора Николая II от престола всех главнокомандующих фронтами. Каждому из них предстояло, отбросив все личные ощущения, серьезно взвесить, возможно ли рассчитывать на доведение до благополучного конца внешней войны при условии отрицательного отношения к мысли об отречении и вероятного возникновения в этом случае кровавой междоусобицы внутри государства, а может быть, и на фронте…

Ввиду такого направления вопроса государь по совету Рузского согласился прежде принятия окончательного решения выждать получения соответственных ответов.

В течение утренних часов в штабе Северного фронта разновременно получен был ряд весьма серьезных сообщений. Поступило извещение о том, что собственный его величества конвой, оставшийся в Петрограде, явился, подобно другим частям, в полном составе в Государственную думу и через своих уполномоченных просил разрешить арестовывать тех офицеров, кои отказывались принимать участие в восстании.

Почти всех людей этого конвоя государь и вся царская семья знали поименно, очень баловали их, почему переход этой части на сторону восставших должен был быть особо показательным в смысле оценки настроений; самый же факт перехода являлся, очевидно, весьма тягостным для государя лично.

Также получено было сведение, что оставшийся в Петрограде великий князь Кирилл Владимирович, как значилось в соответствовавшей телеграмме, выразил якобы желание «вступить в переговоры с исполнительным комитетом».

Наконец, получена была на имя государя от генерала Алексеева телеграмма, долженствовавшая иметь решающее значение. В ней текстуально передавалось содержание ответных ходатайств на высочайшее имя главнокомандующих: Кавказским фронтом — великого князя Николая Николаевича, Юго-Западным фронтом — генерала Брусилова и Западным фронтом — генерала Эверта[168]. В разных выражениях все три упомянутые лица просили императора Николая II принять решение, высказанное председателем Государственной думы, признавая его единственным могущим спасти Россию, династию и армию, необходимую для доведения войны до благополучного конца.

Передавая эти телеграммы, начальник штаба государя и со своей стороны обращался к императору Николаю II с горячей просьбой принять решение об отречении, которое, как выражался генерал Алексеев, «может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения».

Несколько позднее получены были телеграммы от главнокомандующего Румынским фронтом генерала Сахарова[169] и командующего Балтийским флотом вице-адмирала Непенина.

Генерал Сахаров после короткого и малодостойного по редакции лирического вступления, которое он назвал «движением сердца и души», оказался все же вынужденным обратиться, как он выразился, «к логике разума». Считаясь с последней, он также признавал, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение об отречении, «дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших гнуснейших притязаний».

Вице-адмирал Непенин, присоединившись к ходатайствам главнокомандующих, добавлял: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска… Если решение не будет принято в течение ближайших же часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины».

Таким образом, все запрошенные лица высказались за необходимость отречения императора Николая II от престола, причем доминирующим мотивом служило стремление обеспечить возможность доведения войны до победного конца…

ОТРЕЧЕНИЕ

За ранним обедом в доме главнокомандующего генерал Рузский обратился ко мне и к генералу С. С. Саввичу, главному начальнику снабжения армий фронта, с просьбой быть вместе с ним на послеобеденном докладе у государя императора:

— Ваши мнения как ближайших моих сотрудников будут очень ценными как подкрепление к моим доводам. Государь уже осведомлен о том, что я приеду к нему с вами…

Император Николай ждал нашего прибытия в хорошо известном уже читателю зеленом салоне вагона-столовой. Наружно он казался спокойным, но выглядел бледнее обыкновенного, и на лице его между глазами легли две глубокие складки, свидетельствовавшие о бессонной ночи и переживаемых им тревогах. Государь был одет все в тот же темно-серый бешмет с погонами Кавказского пластунского батальона его имени, перепоясан тонким черным ремешком с серебряными пряжками; на этом поясе спереди висел кинжал в ножнах, оправленный также серебром.

Приветливо встретив нас, государь попросил всех сесть и курить, но я и генерал Саввич невольно продолжали стоять под давлением крайней ответственности предстоящей беседы. Сам государь и утомленный всем предыдущим главнокомандующий сели за стол друг против друга. Генерал Рузский стал медленно и отчетливо докладывать о всех полученных за последние часы сведениях. Когда очередь дошла до телеграммы генерала Алексеева с заключениями главнокомандующих, то генерал Рузский положил телеграфные листки на стол перед государем и просил прочесть их лично.

Дав время государю для внимательного ознакомления с содержанием телеграммы, генерал Рузский высказал твердо и определенно свое мнение, заключавшееся в невозможности для государя при данных условиях принять какое-либо иное решение, кроме того, которое вытекало из советов всех запрошенных лиц.

— Но ведь что скажет Юг? — возразил государь, вспоминая о своей поездке с императрицей по южным городам, где, как нам передавали, царскую чету встречали с энтузиазмом. — Как, наконец, отнесется к этому акту казачество?.. — Голос его стал вибрировать, по-видимому, от горького воспоминания о только что прочитанном ему донесении, касавшемся казаков его конвоя.

— Ваше величество, — сказал генерал Рузский, вставая, — я вас прошу еще выслушать мнение моих помощников, — указал он на нас. — Они самостоятельные и прямые люди, глубоко любящие Россию, притом по своей службе они прикасаются к большему кругу лиц, чем я, их мнение об общей оценке положения полезно.

— Хорошо, — сказал государь, — но только прошу высказываться вполне откровенно.

Мы все очень волновались. Государь обратился ко мне первому.

— Ваше императорское величество, — сказал я, — мне хорошо известна сила вашей любви к Родине. И я уверен, что ради нее, ради спасения династии и возможности доведения войны до благополучного конца вы принесете ту жертву, которую от вас требует обстановка. Я не вижу другого выхода из положения, помимо намеченного председателем Государственной думы и поддерживаемого старшими начальниками действующей армии…

— А вы какого мнения? — обратился государь к моему соседу генералу Саввичу, который, видимо, с трудом сдерживал душившее его волнение.

— Я… я… человек прямой, о котором вы, ваше величество, вероятно, слышали от генерала Дедюлина[170], пользовавшегося вашим исключительным доверием… Я в полной мере присоединяюсь к тому, что доложил вашему величеству генерал Данилов!..

Наступило гробовое молчание.

Государь подошел к столу и несколько раз, по-видимому не отдавая себе отчета, взглянул в прикрытое занавеской окно. Его лицо, обыкновенно малоподвижное, непроизвольно перекосилось каким-то никогда мною раньше не наблюдавшимся движением губ в сторону. Видно было, что в душе его зреет какое-то решение, дорого ему стоящее.

Наступившая тишина никем не нарушалась. Двери и окна были плотно прикрыты. Скорей бы, скорее кончиться этому ужасному молчанию!..

Резким движением император Николай вдруг повернулся к нам и твердым голосом произнес:

— Я решился… Я решил отказаться от престола в пользу своего сына Алексея… — При этом он перекрестился широким крестом. Перекрестились и мы. — Благодарю вас всех за доблестную и верную службу. Надеюсь, что она будет продолжаться и при моем сыне…

Минута была глубоко торжественная.

Обняв генерала Рузского и тепло пожав нам руки, император медленным, задерживающимся шагом прошел в своей вагон.

Мы, присутствовавшие при всей этой сцене, невольно преклонились перед той выдержкой, которая была проявлена только что отрекшимся императором Николаем в эти тяжелые и ответственные минуты…

Как это часто бывает после долгого напряжения, нервы как-то сразу сдали… Я, как в тумане, помню, что вслед за уходом государя кто-то вошел к нам и о чем-то зашел разговор. По-видимому, это были ближайшие к царю лица. Все были готовы говорить о чем угодно, только не о том, что являлось самым важным и самым главным в данную минуту. Впрочем, дряхлый граф Фредерикс, кажется, пытался сформулировать с^ои личные ощущения. Говорил еще кто-то и еще кто-то… Их почти не слушали.

Вдруг вошел сам государь. Он держался в руках два телеграфных бланка, которые передал генералу Рузскому с просьбой об их отправке.

Листки эти главнокомандующим были переданы мне для исполнения.

«Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего Михаила Александровича» — такими словами, обращенными к председателю Государственной думы, выражал император Николай II принятое им решение.

«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно», — осведомлял он о том же своего начальника штаба телеграммой в Ставку.

«Какие красивые порывы, — подумал я, — заложены в душе этого человека, все горе и несчастье которого в том, что он был дурно окружен!..»

НОВЫЕ КОЛЕБАНИЯ И ЗАДЕРЖКИ

Было около 4 часов дня, когда мы выходили из вагона. На дебаркадере генералу Рузскому была подана присланная из штаба телеграмма о совершенно неожиданном для нас приезде в тот же день, вечером, из Петрограда двух видных членов законодательных палат: члена Государственного совета А. И. Гучкова и члена Государственной думы В. В. Шульгина. С какой миссией едут они к нам в Псков? Мысль об этом осложняла обстановку, и нам казалось, что, прежде чем на что-либо решиться бесповоротно, осторожнее было выждать прибытия упомянутых лиц.

Под влиянием таких соображений генерал Рузский вернулся в вагон к государю, который, одобрив сделанный ему доклад, повелел задержать отправку по назначению заготовленных телеграмм.

В ожидании прибытия депутатов из столицы я возвратился к себе в штаб, главнокомандующий же решил остаться в своем вагоне на вокзале.

В штабе меня буквально разрывали на части: поминутно вызывали к аппарату из Ставки, где, видимо, очень тревожились неполучением определенного решения.

В этот период времени из Могилева от генерала Алексеева был получен проект манифеста на случай, если бы государь принял решение о своем отречении в пользу цесаревича Алексея. Проект этого манифеста был составлен директором дипломатической канцелярии при Верховном главнокомандующем Н. А. Базили по общим указаниям генерала Алексеева.

По получении проекта манифеста я немедленно отправил таковой генералу Рузскому в его вагон.

Около 10 часов вечера я получил известие о скором прибытии поезда с ехавшими к нам депутатами и потому отправился снова на вокзал.

Я нашел генерала Рузского в его вагоне выслушивавшим доклад коменданта города Пскова. Последний только что получил сообщение, впоследствии оказавшееся ложным, о движении со стороны Луги по шоссе на Псков броневых автомобилей с солдатами, принадлежавшими к Лужскому гарнизону.

Надо сказать, что разного рода тревожным слухам в то время не было конца, почему к ним надлежало относиться с большой осторожностью. Тем не менее вышеупомянутое сведение ввиду перехода Луги на сторону восставших и нахождения на станции Псков императорского поезда очень взволновало всегда спокойного главнокомандующего, и он тут же отдал ряд распоряжений об остановке этих автомобилей силою, не допуская до Пскова.

Покончив с этим делом, генерал Рузский сообщил мне, что им отдано распоряжение о передаче ожидаемым депутатам просьбы пройти к нему в вагон прежде представления императору, дабы предварительно осведомиться, с чем приехали, затем он рассказал мне все то, что произошло в мое отсутствие.

— Обдумывая наедине положение, — сказал мне Рузский, — и принимая во внимание, что снова едет В. В. Шульгин, коего считают убежденным и лояльным монархистом, я подумал, а не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение государя явится ненужным и что страна окажется удовлетворенной созданием ответственного министерства?

— Это прежде всего доказывает правильность вашего совета государю — не отправлять телеграммы об отречении до беседы с ожидаемыми депутатами, — ответил я.

— Да, но мне думается, что в царском поезде происходят какие-то колебания в этом отношении. Я вижу это из того, что государь присылал ко мне флигель-адъютанта Нарышкина взять назад отданные мне временно на хранение телеграммы.

— Как же поступили вы, Николай Владимирович? — спросил я.

— Я сказал Нарышкину, что буду по этому поводу с личным докладом у государя, и затем действительно прошел в вагон к его величеству. Государь объяснил мне свое требование о возвращении телеграмм его настоятельным желанием не отправлять таковые впредь до нового распоряжения. Я успокоил его в этом отношении, и телеграммы остались у меня. Но в этом, — добавил генерал Рузский, — я усмотрел в царском вагоне наличие каких-то новых колебаний…

Только впоследствии мне пришлось узнать, что государь в этот период дня долгое время совещался с лейб-хирургом профессором С. П. Федоровым[171] о здоровье своего сына.

Получив новое подтверждение о неизлечимой болезни цесаревича Алексея, государь император, видимо, тогда же решил изменить характер своего отречения и отказаться от престола не только за себя, но и за сына; генералу Рузскому он, однако, о своем новом решении не сказал ни слова…

КАК ПОНИМАЛСЯ ВОПРОС ОБ ОТРЕЧЕНИИ ОТ ПРЕСТОЛА ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ВТОРОГО

Чрезвычайно живо описывается в некоторых воспоминаниях тот, скажу, «подсознательный», процесс, который в конце концов вылился в определенную мысль о неизбежности немедленного отречения от престола императора Николая.

Однако авторы этих воспоминаний ошибаются, когда говорят, что мысль эта была впервые оформлена не в столице, а в Ставке, и при этом называют в целях обвинения имя генерала Алексеева.

Из приведенного выше моего рассказа видно, что уже в ночь на 2 марта председатель Государственной думы во время своей беседы с Рузским определенно затронул династический вопрос. Что же касается генерала Алексеева, то последний лишь присоединился к мысли, высказанной Родзянко, и передал ее на заключение главнокомандующих фронтами в телеграмме того же 2 марта, но отправленной из Ставки, как мною уже отмечалось, лишь утром названного числа.

Я не думаю, чтобы почин в вопросе об отречении мог иметь какое-либо решающее значение, ибо мысль о неизбежности такового зарождалась у массы людей, и притом у части их задолго даже до возникновения сейчас описываемых событий. Вытекала же она из оценки ими реальной обстановки того времени. И если я счел необходимым остановить на данном обстоятельстве внимание моих читателей, то лишь в интересах исторической точности хода событий.

Важно отметить, что уже к ночи 2 марта эта мысль созрела окончательно и что она стала обсуждаться громко не в качестве принудительного, революционного действа, а как лояльный акт, долженствовавший исходить сверху и казавшийся наиболее безболезненным выходом из создавшегося тупика.

В такой постановке вопрос подвергся обсуждению и во Временном комитете членов Государственной думы, причем этот комитет пришел к выводу о желательности доведения его заключения до сведения государя. Так точно поступили и начальник штаба Верховного главнокомандующего, главнокомандующие всеми фронтами, представившие честно и откровенно свои мнения на высочайшее воззрение. Здесь не было потому ни «измены», ни тем более «предательства».

Эти слова, найденные впоследствии в дневнике отрекшегося императора, должны были быть отнесены, конечно, не к тем, кто брал на себя решимость высказываться в столь трудное время о возможных выходах, но скорее к тем, кто, горой стоя за устаревшие формы самодержавия в дни силы последнего, исчез с лица земли в решительную минуту и оставил царя как жертву и искупление за упрямое безумие его прежних советников.

Для выполнения ответственной задачи по осведомлению императора Николая II о том, что комитет Государственной думы находит единственный выход из создавшегося положения в его отречении в пользу сына, и для доставления в случае согласия государя с этим мнением соответствующего манифеста выехать в Псков добровольно вызвались А. И. Гучков и В. В. Шульгин. Оба эти лица, принадлежа к монархическим партиям, насколько мне известно, полагали, что передача акта об отречении императора Николая II в пользу его сына через них не будет знаменовать окончательного крушения в России монархии вообще и династии в частности. Правда, Гучков был из числа тех общественных деятелей, коих особенно не любили при Дворе, считая их лидерами оппозиции и врагами «святого старца», но там простодушно полагали, что всякая оппозиция вообще вредна и непременно несет в себе зародыши революционности. Во всяком случае, совсем иначе могло быть представлено дело отречения, если бы в поездке к царю приняли участие представители левых партий, как об этом одно время шли разговоры в Таврическом дворце.

«Я отлично понимаю, почему еду, — говорил в своих воспоминаниях Шульгин. — Я чувствовал, что невозможно поставить государя лицом к лицу с Чхеидзе. Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монархии!..»

Так ставился вопрос в то время лояльными кругами…

А. И. ГУЧКОВ И В. В. ШУЛЬГИН У ИМПЕРАТОРА

Около 10 часов вечера к концу длинной платформы станции Псков подошел поезд, доставивший из столицы депутатов. Поезд, собственно, состоял из паровоза и только одного вагона. Половину последнего, как доложил впоследствии комендант станции, занимал салон; другая же половина была подразделена на несколько отделении с длинными поперечными диванами в каждом из них.

Генерал Рузский и я, думая, что приехавшие согласно переданной им просьбе зайдут предварительно к нам, стали поджидать депутатов в вагоне главнокомандующего. Но прошло несколько минут, и никто не появлялся. Я вышел тогда на платформу узнать, в чем дело, и издали увидел в темноте прихрамывающую фигуру Гучкова в теплой шапке и пальто с барашковым воротником; рядом с ним шел Шульгин. Оба они были окружены, словно конвоем, несколькими железнодорожниками, вышедшими по обязанности службы встречать столичных гостей; впереди двигавшейся к царскому поезду группы шел дежурный флигель-адъютант, кажется полковник Мордвинов или герцог Лейхтенбергский.

Я понял, что из царского поезда последовало депутатам приглашение проследовать непосредственно к государю; поэтому, пропустив мимо себя шедших, я вернулся в вагон и поделился своим выводом с генералом Рузским.

— Ну что же, — сказал последний, — у нас нет никаких тайных соображений, чтобы пытаться изменить установленный сверху порядок встречи. Я думаю, что для дела было бы полезнее обсудить создавшуюся обстановку до приема государем Гучкова и Шульгина. Теперь же подождем здесь, пока за нами пришлют.

Через некоторое время мы, не помню теперь, через кого, получили приглашение государя пройти к нему в вагон.

В прихожей вагона на вешалке висели два мне уже знакомых штатских пальто, почему-то резким пятном они бросились мне в глаза. «Они уже там», — мелькнуло у меня в мозгу.

И действительно, в хорошо знакомом мне зеленоватом салоне за небольшим четырехугольным столом, придвинутым к стене, сидели с одной стороны государь, а по другую сторону лицом к входу Гучков и Шульгин.

Тут же, если не ошибаюсь, сидел или стоял, точно призрак в тумане, граф Фредерикс.

На государе был все тот же серый бешмет и сбоку на ремне висел длинный кинжал.

Депутаты были одеты по-дорожному, в пиджаках, и имели помятый вид. Очевидно, на них отразились предыдущие бессонные ночи, путешествие и волнения. Особенно устало выглядел Шульгин, к тому же, как казалось, менее владевший собою. Воспаленные глаза, плохо выбритые щеки, съехавший несколько на сторону галстук вокруг измятого в дороге воротничка.

Генерал Рузский и я при входе молча поклонились. Главнокомандующий присел у стола, а я поместился поодаль на угловом диване.

Вся мебель гостиной была сдвинута со своих обычных мест к стенкам вагона, и посредине образовалось довольно свободное пространство.

Заканчивал говорить Гучков. Его ровный мягкий голос произносил тихо, но отчетливо роковые слова, выражавшие мысль о неизбежности отречения государя в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича.

«К чему эти переживания вновь?» — подумал я, упустив из виду, что депутатам неизвестно решение государя, уже принятое днем за много часов до их приезда.

В это время плавная речь Гучкова была прервана голосом государя.

— Сегодня в 3 часа дня я уже принял решение о собственном отречении, которое и остается неизменным. Вначале я полагал передать престол моему сыну Алексею, но затем, обдумав положение, переменил свое решение и ныне отрекаюсь за себя и своего сына в пользу моего брата Михаила… Я желал бы сохранить сына при себе, и вы, конечно, поймете, — произнес он, волнуясь, — те чувства, кои мною руководят в данном желании…

Содержание последних слов было для генерала Рузского и меня полной неожиданностью. Мы переглянулись, но ни он, ни тем более я не могли вмешаться в разговор, который велся между государем и членами законодательных палат и при котором мы лишь присутствовали в качестве свидетелей.

К немалому моему удивлению, против решения, объявленному государем, не протестовал ни Гучков, ни Шульгин.

Государь, несколько помолчав, встал, намереваясь пройти в свой вагон. Поднялись со своих мест и все мы, молча и почтительно проводив императора взглядами…

Гучков и Шульгин отошли в угол вагона и стали о чем-то вполголоса совещаться.

Выждав несколько, я подошел к Гучкову, которого знал довольно близко по предшествовавшей совместной работе в комиссии обороны Государственной думы. Гучков, как я уже имел случай отметить, долго был председателем этой комиссии, я же часто ее посещал в качестве представителя Главного управления Генерального штаба по различным вопросам военного характера.

— Скажите, Александр Иванович, — спросил я, — насколько решение императора Николая II отречься от престола не только за себя, но и за сына является согласованным с нашими основными законами? Не вызовет ли такое решение в будущем тяжелых последствий?

— Не думаю, — ответил мой собеседник, — но если вопрос этот вас интересует более глубоко, обратитесь с ним к Шульгину, который у нас является специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам. — И тут же Гучков познакомил меня с Шульгиным, с которым я до того времени знаком не был.

— Видите ли, — сказал Шульгин, выслушав меня, — несомненно, здесь есть юридическая неправильность. Но с точки зрения практической, которая сейчас должна превалировать, я должен высказаться в пользу принятого решения. При воцарении цесаревича Алексея будет весьма трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, которая столь ненавидима в России. При таких условиях останутся прежние влияния, и самый отход от власти родителей малолетнего императора станет фиктивным; едва ли таким решением удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсем от ребенка, то этим будет косвенно еще более подорвано слабое здоровье цесаревича Алексея, не говоря уже о том, что его воспитание явится ненормальным. Терновым венком страданий будут увенчаны головы всех троих!..

Возбужденный мною вопрос ныне, после трагической смерти всех лиц, о коих шла речь, потерял, конечно, всякое практическое значение. Но в то время я считал его весьма важным, могущим иметь серьезные последствия. Поэтому я чувствовал удовлетворение в том, что имел случай довести его до сведения тех, кто получил от Временного комитета Государственной думы полномочия урегулировать вопрос отречения и в случае согласия на это государя привезти в столицу соответствующий документ.

Дальнейший разговор как-то не клеился.

Граф Фредерикс пытался, кажется, узнать у депутатов подробности сожжения его дома в столице, во время которого, как говорили, была сильно напугана его больная жена.

Но видно было, что и у почтенного восьмидесяти летнего старца его личные заботы отходили на второй план и что он полон был мыслями о тех событиях, кои совершались на его глазах.

Минуты казались часами…

Но вот наконец вошел государь и принес с собою текст манифеста, отпечатанный на пишущей машинке на нескольких белых листках телеграфных бланков. Насколько помню, это и был тот набросок, который составляли в Ставке, быть может, только несколько видоизмененный.

Депутаты внимательно ознакомились с содержанием манифеста и просили о вставке в его текст лишь нескольких слов, казавшихся им необходимыми. Государь, не возражая, охотно исполнил эту просьбу тут же.

Затем государем у столика был набросан текст двух указов правительствующему сенату: один — о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича и другой указ — о назначении председателем Совета министров князя Георгия Евгеньевича Львова.

Вопрос о передаче Верховного главнокомандования великому князю, подсказанный, насколько помню, Рузским, казался всем, очевидно, бесспорным; что же касается второго назначения, то таковое было сделано в соответствии с мнением, выраженным присутствовавшими при этом депутатами.

Побеседовав еще несколько минут, государь распростился со всеми, тепло пожал всем нам руки и удалился к себе в вагон.

Я больше не видел отрекшегося императора.

Все стали выходить из вагона. Следуя сзади всех, я оглянулся, чтобы бросить последний взгляд на опустевший салон, служивший немым свидетелем столь важного события. Небольшие художественные часы на стене вагона показывали без четверти двенадцать. На красном ковре пола валялись скомканные клочки бумаги… У стен беспорядочно стояли отодвинутые стулья. Посредине же вагона с особой рельефностью зияло пустое пространство, точно его занимал только что вынесенный гроб с телом усопшего!

Почти двадцать три года император Николай находился во главе страны, занимавшей одну шестую часть земной поверхности и имевшей население свыше 170 млн человек.

Начиналась новая, неизвестная тогда еще глава в истории России!

КОНЕЦ ИСТОРИЧЕСКОГО ДНЯ

По окончании приема у отрекшегося императора главнокомандующий Северным фронтом генерал Рузский пригласил приехавших из столицы депутатов в свой вагон. Надо было дождаться переписки набело манифеста и указов, равно как подписания их государем. Надо было также дать некоторую передышку депутатам, потрясенным пережитым, прежде отправления их в Петроград в обратный путь…

Выйдя на темноватую, плохо освещенную платформу, мы, к удивлению своему, увидели довольно обширную толпу людей, молчаливо и почтительно державшуюся в некотором отдалении от царского поезда. Как проникли эти люди на оцепленный со всех сторон вокзал? На этом вопросе не пришлось останавливаться. Да и как быть поближе к центру событий?!

К толпе подошел Гучков. Он что-то говорил им, по-видимому, трогательное, волнующее. Видно было, как люди снимали шапки, крестились, не то прощаясь с прошлым, не то обращаясь взором к неизвестному будущему. Поражало то спокойствие, почти величавость, с которым псковичи встретили вступление России на новый путь. «Что-то ожидает их на этом пути?» — думалось мне.

Через час или полтора в вагон генерала Рузского были доставлены подписанные государем манифест об отречении в двух экземплярах и указ правительствующему сенату о назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича и председателем Совета министров князя Львова.

Все эти документы были помечены 15 часами (3 часа пополудни) 2 марта 1917 г., то есть тем временем, когда императором Николаем II в действительности было принято решение об отречении от престола.

Пометка документов именно указанным часом должна была, как казалось, отчетливо свидетельствовать в будущем о том, что решение отрекшегося императора было добровольным и вне давления на него прибывших от комитета Государственной думы депутатов.

Выдачей такой расписки и закончился для нас в Пскове тяжелый своими переживаниями день отречения государя.

Около 3 часов ночи на 3 марта депутаты выехали обратно в Петроград; часом же ранее оба литерных поезда последовательно, один за другим, медленно и бесшумно отошли от станции Псков в направлении на Двинск, увозя отрекшегося императора и его свиту в Ставку…

Манифест и оба упомянутых выше указа правительствующему сенату были немедленно по телеграфу переданы текстуально в Ставку и председателю Временного правительства. За телеграфным же сообщением были отправлены по принадлежности в Петроград и подлинные указы. Один экземпляр манифеста об отречении приезжавшие депутаты взяли с собою; второй же экземпляр того же манифеста хранился у меня в штабе до мая 1917 г. Когда же генерал Рузский оставил должность главнокомандующего Северным фронтом, а я получил в командование 5-ю армию, то этот экземпляр при особом письме был отправлен главе Временного правительства князю Львову. Перед отправлением документа в Петроград я приказал снять с него фотографический снимок, хранившийся у меня до большевистского переворота.

Дальнейшая судьба этого снимка, как и многих документов моего личного архива, мне неизвестна…

ОПЯТЬ ТРЕВОГА

Вторую ночь мы без сна. Силы изменяют, а между тем обстановка столь ответственна, что приходите# быть на страже, дабы невольно не сделать какой-либо оплошности в результате крайней усталости.

События не ждут. С головокружительной быстротой мчатся они вихрем, друг друга обгоняя и не давая возможности сосредоточиться на каждом из них в отдельности.

Уже в пятом часу утра 3 марта, едва я вернулся домой с вокзала после отхода царских поездов в Ставку и отбытия депутатов в столицу, последовал вызов к аппарату. Председатель Государственной думы и Временного комитета Родзянко требовал, чтобы переданный ему по телеграфу манифест об отречении императора Николая II и о передаче престола его брату великому князю Михаилу Александровичу не был объявлен.

В чем дело? Почему же депутаты, вчера присланные из столицы, не были ориентированы в тех затруднениях, кои могут возникнуть? Почему они обошли вниманием сделанные им предупреждения о юридической неправильности отречения государя, минуя сына, в пользу брата Михаила? И как вообще возможно скрыть уже отданный манифест, от которого ожидалось успокоение умов? Мысли эти невольно отразились в моем докладе генералу Рузскому, который, одобрив их, поручил мне в этом смысле передать его ответ Родзянко.

«Депутатов винить нельзя, — читали мы слова на телеграфной ленте, исходившей от Родзянко. — Дело в том, что неожиданно в столице вспыхнул такой солдатский бунт, который трудно себе представить. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича, быть может, и примирились бы, но воцарение великого князя как императора абсолютно неприемлемо… В толпе, — продолжал далее Родзянко, не замечая, по-видимому, противоречий в своих словах, — только и слышно: «Земли и воли», «Долой династию!», «Долой Романовых!». После долгих переговоров с депутатами от рабочих нам удалось прийти только сейчас к некоторому соглашению, в результате которого через некоторое время должно быть созвано Учредительное собрание; это последнее и должно высказать свой окончательный взгляд на форму правления…»

«Постараюсь временно приостановить распространение манифеста, — отвечал генерал Рузский, — но не могу поручиться за успех: прошло уже много времени. Во всяком случае, приведение войск к новой присяге исполнено будет лишь по получении соответственного распоряжения из Ставки. Должен вообще поставить вас в известность, что императорский поезд покинул уже Псков и что по закону в случае отсутствия Верховного главнокомандующего (великий князь Николай Николаевич находился в Тифлисе) его должность замещает начальник штаба, действующий его именем. Таким образом, ныне центр ваших дальнейших переговоров должен быть перенесен в Ставку; меня же прошу впредь лишь ориентировать в происходящем…»

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ

В чьи же руки отрекшийся император передавал в столь трудное время престол всероссийский?

Великий князь Михаил Александрович был младшим сыном императора Александра III. Хотя он до рождения цесаревича 30 июля 1904 г. и являлся наследником российского престола, но никогда не играл активной роли в государственной жизни России и держался в некоторой тени. Даже в военной деятельности своей он достиг до войны лишь должности командира полка и лишь в период мировой войны был поставлен во главе сначала конной дивизии, а затем кавалерийского корпуса.

Во время царствования императора Александра III о младшем его сыне Михаиле много говорили как о любимце царя, якобы унаследовавшем натуру и даже внешность могучего отца. Но с течением времени Михаил Александрович превратился в худого длинного юношу с довольно хрупким здоровьем и вполне женскими чертами характера.

Я не сказал бы, что великий князь Михаил Александрович производил впечатление способного человека, но он проявлял любознательность, и к нему влекли необыкновенная скромность и деликатность.

Лично у меня с ним было лишь несколько мимолетных встреч. Царский поезд в 1904 году. Император Николай II объезжает войска, отправляемые на Дальний Восток на войну с японцами. Я состою при военном министре генерале Сахарове, сопровождающем государя в его поездках. 11 часов вечера. Занимаюсь в своем отделении каким-то делом. Вдруг — стук в дверь.

— Войдите, — отвечаю я изнутри.

Входит великий князь Михаил Александрович, видимо конфузясь.

— Простите, ради Бога… Я, кажется, помешал?..

— Нисколько, ваше высочество, я очень рад вас видеть у себя.

— Мне бы очень хотелось поговорить с вами, — произносит он мягким, извиняющимся голосом, спрашивая глазами, можно ли сесть. — Мне говорили, что вы специалист по мобилизационным вопросам. Не расскажете ли вы, как производится частичное укомплектование наших войск, отправляемых в Маньчжурию?

И далеко за полночь затянулась наша беседа, во время которой я очень скоро позабыл, что моим собеседником является брат императора огромной, могущественной страны.

В одну из таких же поездок, близ станции Жмеринка, в жестокий морозный день при сильном ветре должен был состояться высочайший смотр войскам 3-й бригады, отправлявшейся на войну.

Нестерпимо было сидеть неподвижно верхом на лошади. Коченели ноги, и всего охватывала дрожь. Император Николай, отличавшийся своей выносливостью, медленно и размеренно объезжал длинные ряды войск и затем, стоя на месте, пропускал их мимо себя. Но рядом с ним находившийся великий князь Михаил Александрович, не обладавший сильным здоровьем, сдал. Его, закоченевшего, почти без чувств, сняли с лошади, обернули несколькими одеялами, взятыми из лазаретной линейки, и в таком виде отправили в поезд, где еле-еле отогрели…

Долго потом великий князь конфузливо улыбался, вспоминая о своих слабых силах.

В последний раз я видел великого князя Михаила Александровича в Ставке летом 1916 г. Он командовал тогда на фронте не то дивизией, не то корпусом и по какому-то случаю приехал к нам в Барановичи. После завтрака у Верховного главнокомандующего он остался как-то один в садике перед моим управлением в видимом затруднении: куда направиться? Увидев через окно его длинную фигуру в кавказском бешмете, я вышел к нему и предложил зайти ко мне в кабинет ознакомиться с последними сведениями, полученными с фронта.

Он благодарно улыбнулся и провел у меня более получаса, живо интересуясь всем тем, что я ему рассказывал.

Милый, симпатичный молодой человек. Такими словами охарактеризовал бы я его в качестве лица частного. Имеет все данные быть хорошим конституционным монархом, но только в устоявшемся государстве, с твердым и хорошо налаженным аппаратом власти. Таковым он мог казаться в качестве претендента на престол.

Его скромная и искренняя натура сказалась и в его браке, соединившем его с тою, которую он избрал по влечению сердца вопреки чопорным традициям царствующих домов…

КОНЕЦ РОССИЙСКОЙ МОНАРХИИ

Ко времени обратного возвращения депутатов из Пскова настроение в столице значительно изменилось в худшую сторону. Переданный по телеграфу текст манифеста об отречении императора Николая II в пользу великого князя Михаила Александровича был встречен, как мы уже знаем из телеграмм Родзянко, левыми кругами, захватившими власть в столице, а за ними и столичным гарнизоном враждебно. Особо неприемлемым оказалось то обстоятельство, что манифест ни словом не обмолвился о созыве Учредительного собрания.

При таком настроении было достаточно ясно, что новому наследнику престола в случае решения принять верховную власть в свои руки предстояло пройти через потоки крови, чтобы достигнуть подножия ему переданного престола…

Вот почему великим князем Михаилом Александровичем в частной квартире князя Путятина[172], штаб-офицера одного из гвардейских полков, было собрано совещание. Квартира охранялась особым караулом из верных людей, и в нее пускали лишь после предварительного опроса. В совещании приняли участие члены правительства и Временного комитета Государственной Думы.

По свидетельствам некоторых участников этого совещания, за принятие великим князем престола определенно высказались только П. Н. Милюков и А. И. Гучков.

Горячее других против этой мысли возражал А. Ф. Керенский. Смысл его речи был таков, что намечаемое решение будет началом жесточайшей распри и положит, несомненно, начало гражданской войне. Война эта, составляя величайшее народное несчастье, будет грозить опасностью и для жизни великого князя.

Говорил и Шульгин. Он указывал, что большинство членов нового правительства не на стороне принятия великим князем престола.

— На кого же опереться? — спрашивал он. — Если у вашего высочества нет других людей, кои могли бы создать опору вашего трона, то как при этих условиях советовать вам принять оставленное наследие?!

Выслушав всех, великий князь удалился в соседнюю комнату, чтобы дать себе отчет в обстановке наедине. Кажется, в последнюю минуту он пригласил к себе Родзянко и князя Львова.

По прошествии получаса великий князь вышел к ожидавшим его и твердым голосом произнес:

— При создавшихся условиях я не могу принять престол…

После этих слов нервы у говорившего сдали: мотивировка решения была уже менее отчетливой. Тем не менее она дышала любовью к России и неуверенностью в своих собственных силах.

Приступили к редактированию нового отречения. Позвали юристов-специалистов: Владимира Набокова[173], кажется, Нольде[174], насколько помню приводившиеся рассказы, пригласили участвовать в работе и Шульгина.

Долго спорили о словах: писать ли великому князю «Я» или «Мы», «прошу» или «повелеваем» и т. д. и т. п.

Наконец уже в сумерках короткого мартовского дня сошлись на тексте и работу закончили. Наиболее существенная часть нового акта гласила: «Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского…»

Затем последовал короткий акт подписания.

«Николай отрекся в пользу Михаила, Михаил отрекся в пользу народа» — такими плакатами, по свидетельству В. В. Шульгина, покрывались уже через полчаса стены и заборы столицы.

Российская монархия перестала существовать…

Случилось это в пятницу 3 марта 1917 г. около четырех часов пополудни…