Конкиста по-русски

ПРОЛОГ

Глава 1

Утро первого октября 1911 года поручик Кудашев Александр Георгиевич встретил на Красноводском кладбище. День только начинался, он обещал быть жарким и пыльным. К отцовской могиле поручика провожал бывший подчинённый покойного Кудашева-старшего — вахмистр жандармерии Сурков.

— Жалость какая, ваше благородие! — сокрушался Сурков. — Всего ничего, на пять дней не успели к похоронам. Но не сомневайтесь, всё было по чину: и прощание в офицерском собрании, и отпевание в храме, и Кресты на подушечке, и воинский салют троекратный вашему батюшке! Обед поминальный был, честь-по-чести, в офицерском собрании. Всё начальство — от уездного до портового с жёнами, купцы местные и астраханские, туркменские баи тож… Из Асхабада начальник был, венок привёз, о вас спрашивал.

— Кто именно, не вспомнишь?

— Из наших. Его высокоблагородие подполковник князь Дзебоев Владимир Георгиевич. Сами, верно, знаете. Они с вашим батюшкой, если слышали, и турецкую вместе прошли, и в ахалтекинском походе поучаствовали…

Красноводское православное кладбище ничем примечательным не отличалось от иных, подобных ему, провинциальных погостов необъятной России. Деревянные кресты, холмики, аккуратные оградки, лишь кое-где каменные плиты с вырезанными крестами, именами и датами рождения и смерти.

По главной аллее рядами акации. Несмотря на октябрь, деревья ещё не обрядились в осенний наряд — Туркмения! И не просто Туркмения — Красноводск. Здесь жарко, почти всегда ветрено, и плохо с пресной водой. Вот и сейчас кладбищенский сторож из большой жестяной лейки поливает дорожки, носит вёдрами воду из неглубокого бассейна и льёт по полведра в подножие каждой акации…

— Пришли, ваше благородие. Вот она, могилка. Вы побудьте тут, а я вас на квартире подожду, за водой схожу, чаю вскипячу.

Свежий холм серо-розовой глины вперемежку с каменной галькой. Православный крест с аккуратно вырезанной овальной доской, прибитой посредине. Свежеоструженная сосна креста «плачет» прозрачными янтарными каплями смолы. На доске калёным железом выжжен Крест Святого Георгия и надпись кириллицей: «Кудашев Георгий Александрович, 1853 — 23.IX.1911». На кресте, на оградке — несколько венков восковых цветов, перевязанных георгиевскими лентами и серебряным галуном. Рядом — вторая могила, земляной холм убран под «голгофу» — надгробие красного кирпича. Потемневший крест также с овальной доской: «Кудашева Надежда Емельяновна. — XII—1905 года». Обе могилки обнесены новой оградкой, внутри оградки — скамеечка, низенький столик, за которым можно помянуть преставившихся добрым словом и рюмкой водки. Этот обычай не сегодня родился и не завтра будет забыт.

— Вот и я. Мама, папа… Я вернулся. Живой…

Молодой Кудашев узнал о смерти матери ещё во Владивостокском военном госпитале, получив от штабного писаря отцовское короткое письмо. О смерти отца — час назад, только переступив порог Красноводского уездного жандармского отделения, начальником которого ещё девять дней назад был ротмистр Кудашев-старший. Сейчас, стоя у родительских могил, Александр вдруг осознал, что эти земные материальные атрибуты потустороннего мира, поглотившего родителей, для него не имеют никакого смысла… Ему не пришлось видеть ни отца, ни маму мёртвыми. Они остались для него живыми. Слёз не было.

Кудашев вздохнул, вынул из кармана несколько яблок и горсть конфет, купленных на привокзальном базаре, и аккуратно разложил скромное угощенье на столике. Такой «помин» не пропадёт, бедный человек или вездесущие мальчишки порадуются поминальным яблочкам.

Кудашев встал, одёрнул гимнастёрку, подтянул ремень, надел было, но тут же снял форменную фуражку. Огляделся. Невдалеке, у соседней могилки женская фигура в траурном платье. Чёрная шляпка с короткими полями, чёрная вуаль, белый платочек прижат к глазам. Плечи подёргиваются в беззвучных рыданиях. Александр Георгиевич отвернулся. Руки сами вынули из нагрудного кармана портсигар. Скрипнула дверка ограды. Женщина в траурном платье выходила на аллею акаций. Заторопившись, оступилась и на секунду оперлась об оградку Кудашевых. Александр Георгиевич молча поклонился. Ему не ответили. Маленькая ручка в чёрной кружевной перчатке отпустила дверку. Кудашев успел увидеть на пальчике незнакомки тонкое серебряное колечко с камешком-бирюзой. Кудашев повернулся лицом к могилам, низко поклонился и вышел на аллею акаций.

Над кладбищем мягкой бархатно-малиновой волной проплыл удар церковного колокола. Заутреня.

Храм встретил Кудашева запахом берёзовых углей, а через минуту — ароматом ладана, топлёного воска, звучным баритоном начавшего службу священника. Кудашев купил несколько свечей, стараясь не казаться неуклюжим, зажёг и поставил свечи у бронзового распятия, куда обычно ставила свечи матушка, молясь «за упокой» дедушек и бабушек… И вдруг, словно открылась давно забытая страница из далёкого детства: «Свечку зажжём, у Богородицы поставим, помолимся, пообещаем не баловать, и у Сашеньки животик болеть не будет!»… Сами собой брызнули слёзы, из груди рванулись далеко уже не детские рыдания: «Мама, мамочка моя, мамочка!»...

— Ваше благородие! Ваше благородие, вам телеграмма! Служебная, срочная! — услышал Кудашев шёпот вахмистра Суркова.

Церковь пришлось покинуть.

Горячий «афганец» мгновенно высушил слёзы.

Телеграмма была по-военному лаконичной:

«Поручику Кудашеву Александру Георгиевичу. Срочно прибыть в Асхабад в распоряжение Начальника и Командующего войсками Закаспийской области. Адъютант Командующего подполковник Дзебоев».

— Это всё?

— Никак нет. Ещё почтовая карточка. Приватная. От соседки вашей. Хотела вас увидеть, не дождалась. За ней приехали на фаэтоне, увезли, — Сурков протянул Кудашеву плотный картонный прямоугольник.

На аверсе «Postcard» — репродукция с картины Василия Верещагина «Подавление индийского восстания англичанами». На обороте несколько строк правильным школьным почерком гимназистки-отличницы: «Милостивый государь Александр Георгиевич! Я сочувствую вашему горю. Моя мама была подругой вашей матери. Мама умерла на следующий день после смерти Георгия Александровича. Я уезжаю недели на две в Асхабад к своей тете. По возвращению передам вам некоторые вещи ваших родителей. Елена».

У дома, где квартировали Кудашевы, поручика ждала казённая пролётка.

— Ваше благородие, господин поручик! Карета подана, вот билет в первый класс, поезд Красноводск-Ташкент через пятнадцать минут отправляется!

Глава 2

2 октября. 1911 год.

При-Копет-дагские равнины российского Закаспия вот уже семнадцать лет оглашаются не только стуком копыт ахалтекинских скакунов. Мощным бархатным басом Путиловские локомотивы встречают и провожают каждую железнодорожную станцию на своём пути, весёлыми свистками и шипением сбрасываемого пара сгоняют с рельсов забредшего порой верблюда, а то и беспризорную корову.

Вот и сейчас машинист, не щадя давления, даёт гудок, потом ещё один, ещё и ещё. К гудку присоединяется свисток: Туу! Ту-ту! Фью! Фью! Фью! Туу!

В вагонах оживление.

— Что, уже Геок-Тепе?

— Не может быть, до Геок-Тепе не меньше сорока минут!

— Да машинист, каналья, наверное, тоже принял! Душа музыки запросила!

— Господа! Господа! Смотрите — текинцы!

Пассажиры облепили раскрытые окна правого борта.

Десяток всадников с урканьем и посвистом летят на рыжих конях, обгоняя поезд. Полы красных шёлковых халатов приподняты и заправлены под кушаки. На головах маленькие круглые тюбетейки. Хорошо видно — в сёдлах подростки, почти мальчишки. Минут десять-пятнадцать текинцы сопровождают поезд, показывая замысловатые трюки: то кто-то встанет на седло во весь рост, то вдруг исчезнет на несколько секунд за правым боком лошади, а потом появится в седле как ни бывало, то сумеет сорвать на всём скаку жёлтую кисть ещё цветущего мышиного горошка!

Текинцы гикают, кричат: «Ур! Ур!», пассажиры от души рукоплещут. Паровоз даёт длинный прощальный гудок, набирает скорость. Всадники придерживают коней, отстают. Пассажиры возвращаются на свои места.

Третий класс гудит песнями. За дорогу успеют надоесть и «Из-за острова на стрежень», и «Сидел Ермак, объятый думой», но всё ещё в великом почёте песни незабытой русско-японской войны: «Тоска по Родине», «На сопках Манчжурии».

Плацкарт битком набит разношёрстным людом. Здесь трудовой фабричный народ, рабочие-железнодорожники, военные рядового состава, но, в основном, крестьяне-переселенцы. Все стремятся в Закаспий, как Ветхозаветные беженцы из Египта в Землю Обетованную. Все надеются на лучшую жизнь, на счастливую долю. Может, у кого-то и сложится.

На сундучках и фанерных чемоданчиках, устланных газетами от «Санкт-Петербургских Ведомостей» до Владикавказского «Терека» и Закаспийского «Асхабада» разложена нехитрая закуска: огурцы, помидоры, зелёный лук, свежая брынза, редиска, початки варёной кукурузы, чёрный хлеб. Разливается по кружечкам вино столовое номер три, водочка закусывается каспийской копчёной селёдкой-заломом, заедается варёной картошкой, щедро политой новым, ещё не знакомым русским людям, хлопковым маслом. Проводник не успевает разносить кипяток. Здесь пьют чай и те, кто в России его и не пробовал.

Разговоры просты: о новом для переселенцах климате, о продуктивных культурах, нравах местного населения, норове администрации, правах, налогах, льготах, ссудах.

— Как? Просто, без отдачи целых сто рублей могу получить на постройку дома?

— Не на человека, на семью. И не просто так, но в случае, ежели задумаешь вернуться назад, в Россию, то вернуть будешь обязан эти деньги.

— Здорово. В России в деревне на сто рублей не дом, дворец построить можно. Я лучше денежки придержу, а дом и так построю, лучше чем в деревне. Здесь камня и глины прорва. Были бы руки! Ба! Так надо Ваньку нашего срочно женить! Две семьи — две «Катеньки»!

Мелкие коммивояжёры, чиновники, трудовая интеллигенция во втором классе. Здесь разговоры иные, о собственных делах предпочитают помалкивать. Темы самые занудливые: политика, мир, война, коррупция, взятки, Романовы, Столыпин, Георг Пятый, Франц Иосиф, Вильгельм Второй, Кшесинская, Толстой, et cetera…

Первый класс встречает пассажиров запахом духов «Букет Императрицы», горячего кофе, шоколада, дымком дорогих папирос «Герцеговина Флор».

Открывая из тамбура тугую дверь в вагон-ресторан, Александр Георгиевич Кудашев столкнулся со стремительно выходящим совсем ещё юным прапорщиком от инфантерии. Молнией резкая боль пронизала левую, прострелянную с переломом кости, руку. Всего лишь на мгновение Кудашев не смог сдержать гримаску боли.

Прапорщик искренне огорчился:

— Господин поручик! Я не хотел, я не нарочно, прошу извинить!

Молодой офицер, по-штабному, щёлкнул каблуками, представился: Прапорщик Васильев. Первый железнодорожный батальон. Комвзвода. Кизил-Арват.

Прапорщик, раз взглянув Кудашеву в лицо, как заворожённый не мог оторвать взгляда от его алых нашивок перенесённых ранений и наград — двух солдатских знаков Креста Святого Георгия, вроде бы, не соответствующих офицерским погонам поручика, и медали «Русско-японская война 1904-1905 годов».

Кудашев молча кивнул головой, приложил к козырьку фуражки правую руку. Вошёл в ресторан.

Много света. Пол покрыт текинскими коврами. На окнах кружевные белые занавески. Буфет, стойка красного дерева, полированная бронза пивного насоса. На полках батарея вин и коньяков. Слышна польская речь:

— Буфетчик! Шампань! Прендко, пся крев!

За столиком трое подпоручиков. На стене вагона три фуражки — белые тульи с малой кокардой, бордовые околыши с цифрой «семь». Двое — спинами к Кудашеву, третий — лицом. На его кителе юбилейный знак «100 лет конвойной стражи». Понятно: седьмая команда Туркестанской конвойной стражи. Гуляет «ссыльная», вечно всем недовольная польская шляхта. И прапорщик Васильев, похоже, из их компании.

За столиком в другом конце ресторана две дамы — постарше и помоложе, совсем девица. Одеты для провинции более чем прилично, обе в тёмном, скромно, со вкусом, почти без драгоценностей. У дамы постарше — только обручальное кольцо, у её сопутчицы — тонкое колечко с крохотным камешком — бирюзой, в ушах — такие же серёжки. Без шляп, без платков. У девушки — гладкая без пробора — «гимназическая» причёска, тугой узел каштановых волос на затылке связан в бант чёрной шёлковой лентой. Их завтрак — по чашке шоколада и по стакану армянского мацони с коричневой пенкой на белоснежной глади кислого молока.

Кудашев присел за свободный столик. Заказ подошедшему официанту был прост:

— Мне, как у дам, шоколад, мацони, французскую булочку и коробку «Герцеговина Флор».

Через минуту завтрак был подан. Прохладное суфле кислого молока «по-армянски» — мацони — напомнило детство. Когда-то семья Кудашевых снимала комнату по соседству с купеческим домом Айвазовых, торговавших всем чем только можно — от аргамаков до мацони. Чашка шоколада и папироса — атрибуты роскошной жизни — эти вещи в Манчжурском плену и присниться не могли.

Блюдце с пустым стаканом от мацони убрано официантом. На салфетку твёрдо встала запечатанная золотой фольгой бутылка шампанского «брют» — «Вдова Клико» — пять рублей ассигнациями.

— Я не заказывал.

— Вам презент от польских офицеров!

Кудашев промолчал. В России есть поляки, но нет «польских» офицеров. Про себя отметил: эти «пшепатриоты» к офицерским погонам русской армии рвутся рьяно. А были ли шляхтичи под Мукденом?!

Паны явно нарывались на скандал. Сейчас начнётся: «Пше просим пана поручника поддержать тост за велику и державну Речь Посполитую!». Потом начнут петь «Ещё Польска не сгинела». Попойка обязательно закончится пьяной дракой и военно-полевой комендатурой. Пора уходить, покурить можно и в купе.

Встал, оставил на столике рубль серебром для официанта. Не прикоснулся к шампанскому. Стараясь не глядеть на поляков, надел фуражку и шагнул к выходу.

Услышанное остановило Кудашева:

— Шампань — не просто вино, это нектар любви, достойный богов! Ни Афродита, ни сам Дионис не пробовали этого золотого напитка. Польские офицеры преклоняются пред красотою русских панн и уже в третий раз пьют за их здоровье! Выпейте и вы вместе с нами!

— Я жена полковника Баранова — начальника штаба Таманского полка в Асхабаде. Командиру Седьмой Туркестанской конвойной команды подполковнику Држевскому Казимиру Ивановичу будут переданы самые лестные отзывы о поведении его младших офицеров во внеслужебное время!

— Полковнику Баранову самой фамилией положено носить рога! Ха!

— Вацек! Это просто белошвейки, нечего с ними церемониться!

Звон разбитого бокала. Женский визг. Польская ругань:

— Пся крев!

Пришлось развернуться. Разбитый хрустальный бокал в руке Вацека вот-вот коснётся лица женщины. В прыжке кисть руки перехвачена и завёрнута за спину. Белоснежный накрахмаленный китель, как бритвой, распорот обломком хрусталя. Вацек со всего маху влетел лицом в текинский ковёр. Алые цветы ковра скрыли брызнувшую из носа шляхтича кровь.

В самой низкой позиции, почти в «шпагате», уход от возможного удара в спину на два больших шага в сторону, резкий разворот, боевая стойка в полный рост.

Вацек на полу в обмороке. Его собутыльники в полной растерянности стоят молча, поглядывают то на брошенные у стены сабли, то на на тяжёлую кобуру с офицерским «Смит энд Вессон» на поясе Кудашева. Калибр в четыре и две линии действует успокаивающе не хуже холодного душа.

Между Кудашевым и поляками прапорщик Васильев.

Дам в вагоне-ресторане уже нет. Буфетчик и официант отсиживаются на кухне.

— Спокойно, панове, спокойно! — твёрдым голосом успокаивает поляков Васильев и, обращаясь уже к Кудашеву: Господин поручик, если возникнет необходимость, разрешите мне навестить вас в купе.

— Стреляться, здесь, немедленно! Через платок! Я потомственный шляхтич! Мои предки — Сапеги — отличились ещё на поле битвы Грюнвальда! — Вацек поднялся с пола.

— А вы, пан Сапега, — в ресторане! — продолжил Кудашев. — Господин Васильев, не откажите мне в чести, будьте моим секундантом. Имейте в виду, господа, я не затевал ссоры, не оскорблял господина Сапегу, и не считаю оскорблённым себя. Однако, готов дать удовлетворение каждому, кто его жаждет. Револьверы, шашки, палаши, торты со сливками — мне всё равно! Честь имею.

В купе Кудашев стоял, курил в раскрытое окно.

До самого Асхабада Кудашева больше никто не побеспокоил. За полчаса до прибытия дверь в купе приоткрыл проводник:

— Господин офицер, подъезжаем, Асхабад!

Долгий гудок прибывающего на станцию локомотива. Звонкие короткие удары вокзального колокола. Шипение сбрасываемого пара, скрип тормозных колодок. Остановка.

На перроне поезд встречают маршем «Радецкий». Играет гарнизонный военный духовой оркестр. Кудашев не спеша выходит из вагона, осматривается. Не видно ни поляков, ни Васильева, ни прекрасных дам. Вдруг звуки духового оркестра прерывают длинные трели полицейских свистков. Двое городовых, не вынимая свистков изо рта, придерживая своё штатное холодное оружие, бегут к локомотиву. Толпа расступается перед ними и смыкается. Ничего не рассмотреть.

— Ваше благородие! Дозвольте обратиться! Поручик Кудашев?

Пред Кудашевым по стойке смирно лихой вахмистр. Русый чуб завитком из-под лакированного козырька фуражки, на портупее, накинутой поверх погона, не уставная короткая чеченская шашка в серебре. Синие шаровары с «припуском» с васильковым кантом заправлены в хромовые сапоги. Короткие «щадящие» шпоры с гладкими колёсиками.

— Да.

— За вами коляска.

Кудашев с удовольствием рассматривал знакомое здание асхабадского вокзала — красного кирпича под крышей, крытой медным листом. Отсюда в телячьей теплушке в 1905 году молодой вольноопределяющийся Кудашев под звуки «Прощания славянки», под громкое русское «ура» уезжал в Манчжурию. Семь лет — как целая жизнь, особенно когда тебе всего тридцать…

Просторный приёмный зал с куполом, справа — зал ожидания, слева — кабинеты администрации, отделение Красного Креста, ресторан.

Из холла — выход в город. Вниз на двенадцать гранитных ступеней, и столица Закаспия — Асхабад — принимает тебя.

— Сюда, ваше благородие, сюда, здесь наши коники!

У четырёхместного фаэтона Кудашева ждёт старший офицер в синем жандармском мундире с серебряными в два просвета с тремя звёздочками погонами подполковника полиции. Два ордена Святого Георгия — один Крест в петлице, второй — на шейной ленте. Аксельбанты. Чуть рыжеватые, тронутые сединой коротко подстриженные волосы, аккуратная борода. Спокойный взгляд серых глаз уверенного в себе человека. Это адъютант Командующего Войсками Закаспийской области — Начальника Закаспийской области.

За три шага до встречающего Кудашев переходит на лёгкий строевой, вскидывает правую ладонь в воинском приветствии.

Крепкое мужское рукопожатие. Совсем неуставное знакомство.

— Кудашев!

— Дзебоев. С прибытием вас, Александр Георгиевич.

— Благодарю. За все благодарю, за отца спасибо.

— Наш долг. Прекрасный был человек. Таких сегодня всё меньше остаётся. Работать не с кем. — Обернувшись к вахмистру: — Кузьмич! Узнай, что за соловьиный концерт был по прибытию поезда?

— Уже узнал, Владимир Георгиевич! Пан поручник Седьмой конвойной команды Вацлав Сапега в пьяном виде соскочил на перрон до полной остановки паровоза, не удержался на ногах и попал под колёса. Вечная память.

Глава 3

Тремя неделями ранее. 12 сентября 1911 года.

Подполковник Дзебоев свой рабочий день привык начинать с восходом солнца. К месту службы в канцелярию Владимир Георгиевич всегда шёл пешим порядком, благо было недалеко — от вокзального сквера по улице Козелковской, через Анненскую, мимо «Гранд-Отеля», магазина «Парижскiя моды» и парка народного гуляния, направо на Инженерную и прямо к Горке — в прошлом цитадели «Асхабадъ», напротив которой в лучах погожего сентябрьского утра сверкало белой известью и берлинской лазурью здание резиденции Начальника и командующего войсками Закаспийской области Туркестанского края.

Со стороны могло показаться, что офицер просто совершает неторопливый утренний моцион, частенько останавливаясь, приседая на очередную лавочку, неторопливо закуривая, разворачивая свежую из пачки газету, и через минуту продолжая свой путь…

В двадцати-тридцати метрах позади Дзебоева медленно двигалась коляска, запряжённая парой серых меринов, в сопровождении всадника в военной форме при шашке.

Войдя в свой кабинет и заперев на ключ дверь, Дзебоев не спеша открыл форточку, но задёрнул на окне штору. Перекинул листок календаря: 12 сентября 1911 года. Поудобнее расположился в кресле, вынул из ящика стола большую лупу в латунной оправе, перочинный ножик, ножницы и только потом принялся выкладывать из карманов содержимое полученной им утренней почты: несколько цивильных почтовых конвертов с погашенными марками и чёрными штемпелями и корреспонденцию другого сорта — плотно скатанные бумажные шарики, трубочки и совсем экзотичные в виде конфет в пёстрых обёртках и грецких орехов. Последний такой «конверт» был подвергнут пристальному изучению в первую очередь.

В дверь постучали.

— Минуточку! — одним движением Дзебоев сбросил корреспонденцию в ящик стола. Отпер дверь.

— Уже трудитесь, Владимир Георгиевич? — в кабинет вошёл сам начальник и главнокомандующий областью. — Здравия желаю!

— Здравия желаю, Ваше Превосходительство!

Вслед за генерал-майором дежурный офицер внёс в кабинет поднос, поставил на стол и, щёлкнув каблуками, удалился, бесшумно затворив за собой дверь.

Дзебоев знал: подпоручик остался за дверью, он не пустит в кабинет случайного посетителя, но будет отчаянно пытаться услышать разговор. Пустое! Дзебоев не случайно дважды менял дверь в кабинете, пока не поставил двойной толщины из выдержанного каштана.

— Давайте сегодня позавтракаем у вас, Владимир Георгиевич, — генерал-майор Шостак снял с подноса накрахмаленную салфетку. — Я хочу пораньше покинуть резиденцию, вы не успели бы ко мне на доклад. Пейте кофе, бутерброды домашние, осетрина от Каракозова, свежайшая!

И через минуту:

— Начните с прессы, только коротко, без клубники!

Никогда на подобных докладах Дзебоев не пользовался ни записками, ни вырезками. Не суетясь, допил свою чашку кофе. Сделал глоток воды.

— Российские, в том числе кавказские, туркестанские и наши асхабадские газеты продолжают обсуждать обстоятельства убийства Петра Аркадьевича Столыпина.

«Новое Время» даёт интересный материал: «Вчера судебным следователем по особо важным делам Киевского окружного суда В.И. Фененко в присутствии прокурора суда Брандорфа был допрошен подполковник Николай Николаевич Кулябко, который был вынужден признать, что преступник — крещёный еврей Дмитрий Богров, является агентом киевского охранного отделения с конца 1906 года. Студент Киевского университета Дмитрий Богров, самостоятельно добровольно предложил свои услуги по сотрудничеству в отделении. Услуги его были приняты и он начал давать агентурные сведения, касающиеся анархистов, а впоследствии максималистов, причём все сведения его были всегда определённы и точны, что подтверждалось проверкой и ликвидациями.

Благодаря его сведениям были предупреждены несколько экспроприаций и арестован целый ряд лиц, принадлежавших к боевой интернациональной анархической группе, каковые, ввиду обнаруженных обысками результатов, были переданы в распоряжение следователя и по приговору суда отбывали различные наказания до каторжных работ включительно; Богров, кроме Киева, освещал деятельность заграничных революционных организаций, с каковой целью выезжал на различные сроки за границу. Дознанием установлено, что билет в театр за нумером 406, кресло 18 ряда партера Богров получил от начальника киевского охранного отделения подполковника Кулябки, который поручил Богрову охранять Столыпина. На допросе Богров заявил, что хотел совершить покушение на более высокую особу, но побоялся еврейского погрома».

Английская «Таймс» на центральном развороте поместила материал, которым «…обвиняет Россию в фактической аннексии территорий Северного Ирана в Астрабадской провинции, южнее пограничной реки Атрек. А именно: освоение российскоподданными русскими, армянами, немецкими колонистами из Поволжья этих территорий с уже созданными посёлками, нанесёнными на российские карты, подлежащие российскому налогообложению, осуществляющими свою деятельность согласно законам Российской Империи. Таковы посёлки: Кара-Су, Выселок, Саратовский, Немецкий, Александровский, Рождественский, Михайловский, Крещенский, Молочный (Лавровка) и другие владения».

«Дейли Телеграф» утверждает, что, «…согласно информированному высокому источнику из Тегерана, стало известно: 23 августа отряды бывшего шах-ин-шаха Персии Мохамеда-Али, пытавшегося реставрировать свою власть, были разгромлены повстанцами. Мохамед-Али бежал в Россию. На престоле Персии остаётся малолетний Ахмад-шах. Его охрану и поддержание порядка в Тегеране, отражение атак восставших конституционалистов осуществляет персидская казачья бригада под командованием русского полковника Ляхова, назначенного генерал-губернатором столицы».

— Полковник Ляхов Владимир Платонович передал Персидскую казачью бригаду полковнику князю Вадбольскому Николаю Петровичу ещё в девятьсот седьмом, — вставил реплику генерал-майор Шостак. — Плохо осведомлены английские журналисты.

Дзебоев продолжил:

— «Журналь «Паризьен» приводит информацию из Константинополя: 29 августа сего года в Ване продолжают истреблять армян. Вооружённые курды, контролирующие проходы в горах, берущие дань с караванов, убивают исключительно армян. Резня продолжается с благословения Османа-паши и предложения курдам истребить «ненавистную расу». Правительство в состоянии кризиса. В войсках холера. Никто не в силах противодействовать избиению. Цивилизованная Европа соблюдает нейтралитет».

— По серьёзным публикациям все, Ваше Превосходительство. Позвольте, всё-таки, одну клубничку на десерт. «Биржевые Ведомости» утверждают, что «… Начальнику Жандармского управления Средне-Азиатской железной дороги генерал-майору Ростов-Малыгину пожалована эмиром бухарским сабля дамасской стали, эфес и ножны которой отделаны золотом и драгоценными камнями. Уникальное холодное оружие являет собою редкий образец кузнечно-ювелирного восточного искусства».

— Хороша клубничка. Сидим на одном пятачке, семьями дружим, одно дело делаем, а про бухарский подарок из газет узнаем. Или это жёлтый трёп?

— Никак нет. Доказательства в моём сейфе.

— Хорошо. Придёт время, задам вопрос верному государеву слуге. Что ещё?

— Не в первый раз докладываю, Фёдор Александрович, пора очистить Закаспий от английской агентуры, по-настоящему закрыть границу с Ираном, ввести жёсткий режим регистрации паспортов для иноподданных гостей. Трижды за год в области побывали лица, безнаказанно собирающие информацию экономического, этнографического, геологического и политического порядка. Английские геодезисты и геологи в открытую производят топографическую съёмку местности в районах, до которых мы ещё не добрались. Всевозможные археологи производят раскопки, оставляя в местных музеях найденные черепки, но увозят в Тегеран, Стамбул и в Лондон новые крупномасштабные карты, в которых уже обозначаются не только возможные транспортные пути через Копет-Даг, но козьи тропы! В своих рюкзаках они увозят образцы серы, магния, марганца, сульфатов, нефти! Всё это осуществляется под покровительством Общества любителей истории и археологии, возглавляемого вашим непосредственным подчинённым — управляющим делами начальника Закаспийской области — по совместительству председателем Общества — Николаем Кирилловичем Холмогоровым.

— Остановись, Владимир Георгиевич! Когда напишешь подробную справку?

— Она готова, прошу Вас! В дополнение сказанному: вчера вечером в «Гранд-Отеле» остановился персидскоподданный Гюль Падишах, личность достаточно известная нам по Афганистану, способная поднять на газават толпу мусульман. Он со своими помощниками в России уже более месяца. Границу пересёк в районе Серахса и уже успел побывать в Бухаре у Саид Алим Хана. Намеревается проехать в Петербург, побывать в гостях у Его Величества. Если остановился в отеле, значит паспорт у него в порядке. Сейчас проверим.

Дзебоев замолчал. Он видел: генерал-майор Шостак Фёдор Александрович с трудом пытается подавить приступ бешенства. Подполковник налил генералу в стакан воды: — Прошу вас, ваше превосходительство!

Генералу не удалось выбить стакан из рук Дзебоева, мастера сабельного боя. Шостак резко встал и подошёл к окну. Заговорил, сдерживая дыхание:

— Где наша пограничная стража? За что получают жалование туркменские джигиты милиции? Чем занимаются в казачьем полку в Серахсе? Откуда у «Таймских» газетчиков карты русских поселений? За что награждают золотым оружием в Бухаре?!

Отдышавшись:

— Владимир Георгиевич! Ваше сиятельство! Не для себя прошу, для России. Помогите выжечь скверну. У меня у самого полон стол информации и жалоб, да ещё каких! Но сегодня чувствую, ещё немного, и можем потерять то, что таким трудом нам оставил Михаил Дмитриевич Скобелев!

Дзебоев стоял по стойке смирно.

Успокоившись, Шостак продолжил:

— Ещё в 1903 году наш туркестанец, хорошо знакомый с проблемами Закаспия, военный министр Куропаткин Алексей Николаевич вышел с инициативой создания при Генеральном Штабе отдела, в функциях которого были бы абсолютные без передоверия права ведения разведки и контрразведки. Создали. Работать начали. Русско-японская война научила — без военных разведки и контрразведки армия слепа и беззащитна. Годы идут, а в этом направлении до Закаспийской области руки ещё не дошли! При штабах военных округов созданы отделения, занимающиеся вопросами разведки и контрразведки. В Туркестанском — не знаю, смеяться или плакать — этими вопросами занимается помощник адъютанта генерал-губернатора, он же начальник Особого отдела — Евгений Джунковский. Один офицер! Один! На гигантскую территорию, равную всей Европе!

Владимир Георгиевич! Я понимаю ваше бессилие что-либо самостоятельно предпринимать в плане разработки ваших оперативных сведений. И общая полиция, и наша жандармерия со своими охранными отделениями задыхается от непосильного объёма работы, которую ежеминутно подкидывают революционеры и националисты всех мастей. Штаты — мизерные: на отделение один-два офицера, двое-трое гражданских служащих. Бюджеты копеечные, нет денег на филёров наружного наблюдения, на секретных сотрудников, тем более — на агентуру! Две, три бумаги, сброшенные мною с самыми грозными визами, потонут в общей массе дел. Однако, получив информацию, государственный чиновник не имеет права предать её забвению, под угрозой обвинения от халатности до государственной измены! Что будем делать? Как всегда ограничимся полумерами?

Я дам команду задержать Гюль Падишаха, но предварительно сделаю запрос в Хорасан на предмет выдачи ему Российским консульством паспорта. Пока это все. Поберегите своих доверенных лиц. Если их донесения попадут в руки охранных отделений, агенты будут для вас потеряны.

Я приложу все силы к созданию в Закаспии не только отделения военной разведки и контрразведки, но отделения Особого отдела с полномочиями работы с зарубежной агентурой. Продолжайте работу по накоплению информации, но помните: вы не имеете полномочий на самостоятельную реализацию разведдонесений.

Шостак вернулся в своё кресло, ещё раз глотнул воды и продолжал:

— Само по себе создание нового подразделения — не решит проблему. Как говорится, «никакие стены не спасут, если за ними у тебя не будет верных и преданных друзей»! Нужны не просто толковые грамотные офицеры. Нужны высокие мастера своего дела, способные работать в местных условиях, знать тюркские языки, фарси, английский. Суметь вписаться в нашу пёструю многонациональную толпу. Чтить и не нарушать тысячелетиями сложившиеся народные обычаи. Уважать чужую культуру. Владимир Георгиевич! Открою секрет: Два месяца назад в июне сего года военный министр Сухомлинов утвердил «Положение о контрразведывательных органах» и «Инструкцию начальникам контрразведывательных органов». Осталось дело за малым: Государственная Дума должна утвердить бюджет и новые штаты с расписанием должностей согласно чинам. Когда это будет? Через месяц? Через год? Нам сегодня Россию защищать нужно!

Господин подполковник! Вы в состоянии сформировать команду честных, преданных России профессионалов? Я найду и средства, и способ временно легализовать это подразделение. Вот мой приказ. Абсолютно секретно. Только для нас с вами. Задача максимум — положить конец деятельности иностранных разведок на территории Закаспийской области, выявить и предать суду военных трибуналов агентов иностранных разведок, в первую очередь из числа чиновников гражданских ведомств, администрации железной дороги, общей полиции, жандармерии. Задача минимум: отработать группу Гюль Падишаха на информационном уровне до химической чистоты. Дискредитировать её, в крайней необходимости уничтожить. Лучше без огласки. Хуже — силами лиц магометанского происхождения, но иной конфессии. Начинайте работать уже сегодня. Для вашего доклада я всегда свободен.

Предостережение: не дразните Ростов-Малыгина. Ничем, никогда не проявите себя на посторонних в новом качестве. У всех работы по горло. Надо заставить их работать.

Задание на завтра. Вызовите ко мне на совещание к восьми утра командиров 1-го Таманского казачьего конного полка и Туркменского конно-иррегулярного полка милиции во главе с командиром бригады пограничной стражи генерал-майором Ковалевым. Ростов-Малыгина я приглашу сам. Пока всё!

— Будет исполнено! — Дзебоев коротко козырнул.

Шостак сделал шаг к выходу, но вдруг круто повернулся:

— Владимир Георгиевич! Неужели вы считаете Ростов-Малыгина виновным в том, что произошло в 1905-м в Дигара? Вы знаете, наши с вами судьбы похожи. У меня в Клину сожгли летний дом. Так, дачку. Но при этом погибла родная сестра. Вся Россия полыхала, а Кавказ в особенности. Не мог, физически не мог Ростов-Малыгин из Владикавказа поспеть в Дигара. А сегодня он уже просто очень пожилой человек. Придётся работать с тем, кто есть. Я не полномочен распоряжаться такими кадрами, на это воля государя императора!

Глава 4

12 сентября 1911 года. Асхабад.

Пред этим человеком в шёлковом бухарском халате, обутым в обыкновенные стоптанные кожаные чарыки, но в дорогой белоснежной кашемировой чалме паломника, дважды совершившего хадж в Мекку, почтительно расступались люди — столько величия было во всём облике белобородого старца. Торговцы, покупатели, праздношатающиеся, заполнившие в этот ранний час Текинский базар, шёпотом называли его имя — Гюль Падишах Сейид[2].

Немногие русские, пришедшие в этот ранний час за покупками, как и все, с любопытством рассматривали пришедшего.

«Святой, святой!» — летел шепоток по персидским рядам.

«Колдун! Порхан!» — женщины-туркменки прятали от хаджи[3] своих непоседливых детей и внуков.

Хаджи шёл, опираясь на высокий крепкий посох левой рукой и правой благословляя подходивших к нему торговцев и караван-баши[4] — в основном персов, бросавших медные и серебряные монеты в пустые тыквенные фляги мюридов[5], сопровождавших своего учителя.

Гюль Падишах поднялся на второй этаж просторной крытой веранды караван-сарая, в той его части, где обыкновенно останавливались персидские купцы. Мюриды разули своего учителя, суетливый хозяин чайханы лично взбил и разложил на афганском ковре китайские пуховые подушки, раздул кальян, подал для омовения рук серебряную чашу с водой, в которой плавали дольки лимона и розовые лепестки.

В этой чайхане было прохладно. Пахло мокрым деревом только что вымытых полов, дымком из самовара и дынями, золотыми горами сложенными по всему базару, напрочь забивающие своим ароматом запахи верблюжьих дворов.

Через минуту белая льняная русская скатерть, разостланная на ковре, была уставлена китайскими фарфоровыми пиалами и чайниками, мисками с очищенными фундуком, фисташками, кишмишом и курагой. Хлопок в ладоши, и в центре дастархана появилось большое голубое блюдо, полное плова. Горка полупрозрачного риса оттенялась оранжевыми соломинками моркови, а её белоснежная вершина была увенчана нежнейшими жареными кусочками баранины… Запах плова затмил все остальные!

Сотрапезником и собеседником Гюль Падишаха был сам владелец караван-сарая — Ширин Искандер Искандер-оглы, попросту Искандер Ширинов.

Произнесены традиционные приветствия и благие пожелания, заданы приличествующие вопросы о делах и здоровье присутствующих, их родных и близких.

Всё время обеда чайханщик Алихан простоял в полупоклоне с полотенцем на левой руке в десятке шагов от дастархана. Слышать он мог только отдельные фразы самого общего характера — несколько слов благодарственной молитвы, невинный шутливый анекдот на тему жадности бухарских мулл, рассказанный Шириновым, да его нарочито громкие слова благодарности за высокую честь, оказанную простому смертному святым хаджи.

Но от взгляда из-под опущенных ресниц чайханщика не могла укрыться мимика беседующих. Алихан не мог видеть артикуляцию губ Искандер-оглы, но уста Гюль Падишаха читал, словно свою любимую раскрытую книгу «Шах Наме» на языке бессмертного Фирдоуси.

Владелец караван-сарая был растерян. Он никак не ожидал, что его незваным гостем будет сам Сейид Гюль Падишах. Знающие люди говорили, что в Северном Иране у него тысячи мюридов, эмиры Хорасана считают за честь прикоснуться к его халату, сам Шах-ин-шах принимает Гюль Падишаха в Зеркальном зале своего дворца!

— Как здоровье его Величества Эмира Бухары? — спросил высокого гостя Искандер-оглы и тут же пожалел о заданном вопросе.

— Спасибо. Его Величество Эмир Бухары Саид Алим Хан здоровы, — спокойно ответил Гюль Падишах. — Не стесняйтесь, спрашивайте, когда ещё вам представится подобная возможность! Полковник русской армии Саид Алим Хан настоящий отец для своих подданных и верный слуга Белого Падишаха! Так и можете написать в своём отчёте о сегодняшней встрече генералу российского корпуса жандармов господину Ростов-Малыгину. Надеюсь, Андрей Андреевич в добром здравии? Позвольте в свою очередь поинтересоваться, Начальник Закаспийской области генерал-майор господин Шостак Фёдор Александрович ещё не присвоил вам, уважаемый Ширин Ариф-оглы, чин, ну, хотя бы, подпоручика? Ваши заслуги перед Россией явно недооценены!

Караван-сарайщик из краснощёкого пахлавана[6] мгновенно превратился в бледно-зелёного полупокойника.

— Простите, учитель! Ради Всевышнего, простите! На вас бухарский халат, вы вчера сошли с поезда, в котором ехали бухарские купцы. Только купцы сразу пришли в мой караван-сарай, а вы, учитель остановились в «Гранд-Отеле». Нет секрета, что вы посетили Бухару. Нет секрета, что для царей мира вы желанный гость. Простите меня!

— За что тебя простить, Ширин Ариф-оглы? За твою вежливость или за твоё гостеприимство? Полно! Пусть тебя простят в Мешхеде, где ты убивал и грабил своих правоверных братьев. Пусть тебя простят в Табризе, где ты сжёг живьём семью армянского купца Айвазова, пусть тебя простят в Ширазе, где тебя судили, но не успели повесить, а ширазские фарраши[7] на Коране поклялись найти тебя, даже если ты спрячешься в Хиндустане! Ты думал в России начать новую жизнь, спрятаться за новым именем, за русским паспортом? Ты уже давно не мусульманин. Имя Всевышнего в твоих устах когда-нибудь разорвёт твою нечистую пасть на тысячу частей! Ты — прорва, которой всегда будет всего мало. Разве твой караван-сарай не обогащает тебя повседневно? Но теперь ты стал политическим преступником. Твоей очередной жертвой должен ли стать сам Иран?

Караван-сарайщик уже давно стоял перед Сейидом на коленях, его голова была опущена, из могучего тела, как из бурдюка, казалось, был выпущен воздух.

— Все правда, я разбойник, я достоин самой тяжкой кары! Но моя вина не перед Ираном, только перед несколькими людьми. Я заплачу родным погибших от моих рук, я вымолю себе прощение!

— Снова ложь. Абдулла Барат-хан, хан Табризских курдов, месяц назад получил от тебя двести однозарядных винтовок Бердана и две тысячи патронов к ним. Ты хочешь залить Иран кровью междоусобной войны?!

Ширин Искандер Искандер-оглы, которого Сейид назвал Ариф-оглы, уже был на той грани, когда душа могла расстаться с грешным телом.

Гюль Падишах сам налил в пиалу караван-сарайщика зелёного чаю, сам протянул её сотрапезнику.

— Прошу тебя, не умирай! Выпей чаю, приди в себя. У меня мало времени, а дел много. Слушай и вникай, и не говори потом, что не слышал. Первое: продолжай скупать у туркмен ещё сохранившиеся от разгрома экспедиции Ломакина берданки. Имей надёжные тайники для оружия. Контакты с иранскими курдами должны быть прекращены. Посредники из числа российских курдов, имевшие место в контактах, должны быть ликвидированы. Будешь вести себя правильно, возможно, заслужишь не только прощение. У тебя должна быть долгая, счастливая и богатая жизнь! Подумай о своих детях. Ты уже не живодёр с большой дороги. На этом все. Я оставляю у тебя для присмотра своего человека. Он — либо кто другие — придут в нужный час, попросят разменять египетский золотой динар!

Гюль Падишах Сейид возложил на голову плачущего караван-сарайщика руки, громко нараспев прочёл на арабском молитву. Весь Текинский базар замолк. Люди со страхом и благоговением смотрели на хаджи и на человека, удостоившегося его благословения.

На Левашовской улице Сейида ждал фаэтон.

— На вокзал!

Гнедые лошади взяли с места слаженной рысью. Мюриды бежали не отставая. Их тыквенные бутыли, переполненные ходячею монетою, тяжело болтались на поясах…

После отъезда хаджи Ширин Искандер Искандер-оглы долго умывался холодной водой, смотрел на себя в зеркало над умывальником, думал. Вызвал в свой кабинет счетовода-бухгалтера.

— Вызывали, Искандер Искандерович?

— Да. Сколько у нас в кассе наличными? На сбор — две минуты!

— Двадцать пять тысяч семьдесят один целковый, Искандер Искандерович, ну, мелочи рублей на пятнадцать будет.

— Бери коляску, кучера, все деньги и дуй на вокзал к поезду Ташкент-Красноводск. Поезжай через Русский базар, в магазине «Парижскiя Моды» на Анненковской купишь самый лучший портфель крокодиловой кожи, вот тебе ещё «Катенька» на крайний случай. Положишь двадцать пять тысяч в портфель, найдёшь на вокзале Сейида — видел? — отдашь любому из его мюридов портфель. Понял? Бегом выполнять!

Через полтора часа старый Соломон вернулся.

— Как дела, Сулейман? Отдал?

— Отдал! В портфеле, как приказывали, вот чек на тридцать рублей из «Парижскiя Моды».

— Кому отдал?

— Человеку из свиты этого святого. Грязный такой, волосатый.

— Ну?!

— Он велел мне подождать, сбегал в ресторан к самому, через минуту вернулся с ответным подарком, сказал, для вас, вы назначение знаете!

Соломон двумя руками протянул Ширин Искандер Искандер-оглы конверт плотной серо-голубой бумаги. Конверт не был запечатан, на нём не было ни почтовых марок, ни штемпелей. Лицевую левую сторону конверта украшал затейливый вензель, тиснутый киноварью, со львом, единорогом, пальмами, парусниками, коронами и ананасами, обёрнутыми лентою с надписью «Ост-Индийский Коммерческий Кредитный Банк».

— Что там? — шёпотом спросил Соломона караван-сарайщик.

— Не знаю, не посмел, Искандер Искандерович! Открывайте сами!

Из конверта с величайшими предосторожностями был извлечён голубой прямоугольник звенящей, как латунный лист, тиснёной бумаги с водяными знаками, украшенной уже знакомым по конверту вензелем. По белому полю чёрной тушью надпись от руки каллиграфическим почерком на английском:

— Бессрочный вексель. Индоссант бланковый — на предъявителя… Сто тысяч фунтов стерлингов…— прочитал полушёпотом старый счетовод.

Глава 5

Пятью месяцами ранее. Апрель 1911 года.

На почётном месте рядом с хозяином дома высокий гость — молодой мужчина, туркмен в новеньком халате красного шёлка-кетени. На его голове круглая тюбетейка. По орнаменту, цветным шёлком вышитому на тюбетейке, собравшиеся понимают — это туркмен из иранского племени афшаров. Мало кто из гостей знает его имя, но его личность интересует всех. Условно его уже назвали «Карасакал» — «Чёрная борода».

Последний бейт музыканта вызвал у Карасакала неподдельное восхищение. Он громко рассмеялся, хлопнул пару раз в ладоши и бросил музыкантам монету.

Не прерывая игры, Амангельды-бахши ловко поймал монету на лету и закончил песню традиционным наигрышем. Мельком глянул на теньге и бросил её за пазуху: то был настоящий новенький русский рубль, не какой-нибудь персидский «кран». Первая серебряная монета, заработанная молодым бахши — поэтом и музыкантом!

— Чилим[8] музыкантам! Чаю! Свежего плова! — Карасакал распоряжался в доме хозяина тоя-праздневства — Балкан-Байрам-бая — как в доме собственном.

Послушные нукеры в одно мгновение сменили скатерть на ковре музыкантов, поставили перед Амангельды уже «раздутый» кальян со свежим табаком. Второй музыкант, Ашир-Клыч, игравший на персидской кеманче, отложил в сторону инструмент и смычок, принялся за плов.

— Скажи, поэт, песня досталась тебе в наследство или это стон твоей собственной души? — Карасакал поудобнее расположился поближе к музыкантам.

— Вы правы, уважаемый…

— Карасакал-Сардар, просто Карасакал-Ага!

— Да, эта песня о моей несчастной судьбе!

— Дорогой мой поэт! Вам известны счастливые судьбы иных поэтов?!

— Уважаемый Карасакал-Сардар! Я вижу — вы настоящий воин и вождь воинов. Вам нет необходимости ни хвалить самого себя, ни доказывать что бы то ни было кому бы то ни было. Я только прошу, не смейтесь надо мною.

— Я не смеюсь над чужой печалью. Ты сегодня пел много песен о славе предков. Тебе известно, как джигиты в прошлом добывали серебро и золото, шёлк и оружие, коней и девушек?

— Да, уважаемый, я готов. Я владею не только дутаром. Возьмите меня к себе нукером, Сардар!

— Мои нукеры — не мальчишки — настоящие львы! Для начала привези мне две-три рабыни, лучше из Дагестана, будет тебе и ахалтекинец, и новый халат, и калым за твою ненаглядную Алтын-Сай! Теперь пой, бахши, весели народ! Известны ли тебе такие стихи Махтумкули-Фраги:

Амангельды ударил по струнам дутара и продолжил песней:

Карасакал вернулся на своё место рядом с хозяином дома.

— Уважаемый Балкан-Байрам-бай! Я не глух и не слеп, я не могу не скорбеть о несчастной судьбе нашего великого народа, разделённого межплеменной враждой, угнетаемого слугами Белого Падишаха. Разве не пришла пора объединения всех туркменских племён, которым Всевышний дал один язык?. Самое сильное и гордое племя туркмен — текинцы — никогда не простят русским своей крови, пролитой в Геок-Тепе. Сегодня и они правильно понимают стихи великого поэта Махтумкули! Текинцы готовы к союзу всех туркменских племён. Лично я готов говорить от имени туркменских ханов иранских племён. Если не сегодня, то когда?! Если не мы, то кто?! Уважаемый Балкан-Байрам-бай! Вам, конечно, известно, что многие туркменские ханы не просто связаны общетуркменскими договорённостями с Россией, они связаны военным чином. Но мало кто по-настоящему считает Белого Падишаха родным отцом, а его шахиню — матерью. Мне известно, что во имя великой цели — объединения всех туркмен — наши майоры и полковники, наиболее мудрые, получают жалование не только от Белого Падишаха. Я имею полномочия заключить с вами соглашение от имени Британской Короны и предложить вам звание колоннеля-полковника королевской гвардии. В этом пакете — золотые эполеты, королевский офицерский диплом и деньги — жалование полковника за год вперёд золотом!

Балкан-Байрам-бай молчал. Долго молчал. Казалось, он весь был погружен в звуки музыки. Только когда Амангельды закончил шестую песню, отложил дутар и потянулся к чайнику с чаем, Байрам-бай повернулся лицом к Карасакалу:

— Высокая, очень высокая честь полуграмотному туркменскому старшине стать английским полковником! Думаю, в самой Англии золотые эполеты с неба на плечи кому попало не падают. Я принял бы и оказанную честь, и чин, и деньги, если бы знал, что смогу сполна расплатиться за это. Дорогое седло не для старой клячи. Я знаю — русский полковник имеет под своим началом тысячу подчинённых. В моём ауле не найдётся столько джигитов. Я подумаю. Мы вернёмся к разговору, когда я буду готов к сделке, не раньше!

Ночь прошла. Угасли костры. Гости не спеша расходились. Балкан-Байрам-бай двумя руками пожимал руку своего почётного гостя — Карасакал-Сардара, уже сидевшего на вороном ахалтекинце.

Амангельды-бахши и его друг Ашир седлали своих серых ослов, когда к ним подошёл джигит из свиты Карасакала, ведя за собой в поводу узбекского жеребца-карабаира.

— Держите коня! Вы оба на службе у Карасакал-Сардара! Срок — месяц, если вернётесь с удачей — получите по ахалтекинцу! — в голосе говорившего джигита звучала сталь. Джигит бросил, а Амангельды поймал саблю в потёртых кожаных ножнах.

К говорившим подъехали всадники. Не дожидаясь ответа, джигит повернулся и вскочил в седло подведённого к нему гнедого ахалтекинца.

Истинные ахалтекинцы не только по внешности, но и по характеру отличны от коней иных пород. Арабские скакуны, карабаиры, английские, донские по команде наездника, поданной голосом либо плетью или шпорами, способны взять в галоп с места. Ахалтекинец не потерпит насилия даже от своего любимого хозяина. Конь берёт с места играючим шагом, как бы потягиваясь и разминаясь, ускоряя шаг и переходя на галоп, в котором он не знает себе равных. Пустое дело — заставить ахалтекинца идти рысью либо пытаться сделать из него иноходца.

Весь аул вышел полюбоваться на коней и джигитов Карасакала. Амангельды-бахши и Ашир-Клыч не могли оторвать глаз от ахалтекинцев, быстрым шагом поднимающихся по серпантину Высокого Копет-Дага.

— Истинно говорят: небесные кони! — прошептал Амангельды.

— Ур! Ур!

Отдохнувшие кони резво перешли в галоп. Впереди своего отряда красным беркутом летел на вороном коне Карасакал-Сардар. На своих новых нукеров он не бросил даже взгляда.

Глава 6

«Копет-Даг» на тюркском означает «Много Гор». По высоте вершин ему не сравняться ни с Памиром, носящим гордое имя «Крыши Мира», ни с Ала-Тау — «Горами Бога». Он не так известен, как Альпы, Кавказ или Гималаи, но тот, кто хоть раз прошёлся по его серпантинам и козьим тропам, на всю жизнь запомнит и полюбит его изысканную красоту.

Всадникам отряда Карасакала не до горных красот. Они вышли в горы не на праздную прогулку. Их путь не назовёшь лёгким.

Когда-то тысячи лет назад подземные силы надкололи в этом месте гигантский каменный хребет.

Вступая со стороны Кара-Кумов в лабиринт ущелья, поднимаясь по серым гранитным ступеням, поросшим кустами боярышника и дикой ежевики, ежеминутно форсируя безымянную речушку, стремительно несущую вниз свои хрустальные воды, до последнего мгновения пребываешь в уверенности, что вот-вот, за следующим поворотом ущелье расступится, и пред тобою откроется неоглядный простор…

Пустое! Ущелье неотвратимо сжимается, скалы становятся всё отвеснее, карнизы, идущие к вершине — всё у́же, и в конце концов исчезают вовсе. Всё темнее, всё мрачнее становится в ущелье, всё тревожнее становится на сердце. Непроизвольные слово, кашель, потревоженный камешек откликаются многократным эхом, способным вызвать снежный, а то и каменный обвал. Здесь нельзя заблудиться, но и некого позвать на помощь. Нежданная гроза либо снегопад в минуту превратят поэтичную горную речушку в свирепого кипящего красной глиной демона, сметающего всё на своём пути. Здесь у самых твоих ног могут рождаться молнии. Горе странникам, застигнутым грозой в таком ущелье. Гроза уйдёт и оставит волкам и грифам роскошное пиршество…

Вот место, избранное отшельником для уединённого жилья!

Табиб-ага не стал ставить юрту либо строить дом на дне ущелья, чтобы наверняка не стать заложником стихии. Он выбрал местечко повыше, посуше, но по соседству с ручейком, отвесно падающим с неприступной высоты.

Козья тропа, начинающаяся со дна ущелья, немыслимыми зигзагами петляет по его правой стороне, поднимаясь то выше, то опускаясь и поднимаясь снова, нигде не выводит на вершину хребта, но обходит тупик и поворачивает по карнизу, недоступному для путника, на левую сторону щели. Кругом, кругом, да снова в угол!

Вот эта самая тропа раз и привела Табиб-ага к пещере, точнее к сферической полости в скале, надёжно прикрытой от осадков и камнепада широким гранитным козырьком. За лето удалось возвести две каменные стены, забить щели глиной. Вход завешивался старой кошмой, узкое оконце в зимнее время служило дымоходом. От хищников на ночь вход закладывался камнями, но за много лет ни барс, ни волки ни разу не побеспокоили отшельника. Туркмены не живут в таких саклях, но Памир, Гиндукуш и Кавказ хорошо знакомы с такими жилищами, в которых живут и местные князья и простые труженики.

Очаг, чугунный котелок, жестяный чайник-кумган, лежанка, заправленная потёртым ковром, пара выделанных козьих шкур — вот и все хозяйство. Под высоким сводом на натянутых шнурах — высушенные пучки, кустики и ветви лекарственных растений. Сакля табиба благоухает всеми ароматами цветущего Копет-Дага — от арчевой смолы и сушёной ежевики до алых гранатовых лепестков и горного мумиё!

Чу?! Покой ущелья нарушил перестук кованых копыт коней. Горное эхо семикратно разнесло по ущелью голоса джигитов:

— Эй, хозяин! Встречай гостей!

— Эй, Табиб-ага! Не прячься, выходи. Мы к тебе с миром!

— Не нравится мне это место, Сардар! — один из джигитов спешился и взял под уздцы вороного, с которого соскочил Карасакал.

— Почему, Сапар?

— Один вход, он же выход. В случае погони эта щель станет для преследуемых Волчьей Смертью. Так называют это место курды, а гёклены просто — Шайтан-щель!

Карасакал рассмеялся.

— Мы сюда не надолго. Расставь посты, готовьте ужин. Берегите коней. Здесь не только волки, — барсы когти точат! — Карасакал рукой показал на старую иву, чья кора была исполосована острыми когтями до высоты человеческого роста.

Сапар встал на одно колено, понюхал ствол.

— Ну, как? Пловом пахнет?

— Это ирбис! Здоровый, старый, сегодня утром здесь был!

Спешившиеся джигиты дружно смеялись. Шутка, какая бы она ни была, всегда скрасит усталость после долгой дороги. Однако кони вели себя тревожно, фыркали, прядали ушами.

— Так, где же живёт этот костоправ?

— К нему нет конного пути, Сардар. Вот, по этой козьей тропе. Пойдёмте, я провожу.

Старый лекарь-отшельник, или, как его называли редкие пациенты, Табиб-ага, вышел встречать гостей у порога своего жилища.

— Мир вам, уважаемый Табиб-ага! — поздоровались с отшельником гости.

— Да пребудет мир со всеми нами! — ответил Табиб-ага.

В дебрях Высокого Копет-Дага Карасакал-Сардар ожидал встретить отшельника, каких он уже немало встречал и в Персии, и в Пакистане — грязных, обросших немытым волосом архатов и дервишей. Сегодня он обеими руками пожал большие сильные руки аксакала-белобородого в туркменском потёртом, но опрятном шерстяном халате. Бритую голову старца прикрывает красная круглая тюбетейка, большой чёрный тельпек лежит на плоском камне, покрытом белой овечьей шкурой. На шкуре — книга в потёртом кожаном переплёте с титулом арабской вязью и латиницей, рядом очки в стальной оправе. Грамотный человек успел бы прочесть: «Абу-Али-Ибн-Сина. Канон врачебной науки. Типография «Академия Франции» в Париже. 1842 год». Ай да табиб!

По тропе к жилищу отшельника поднялись два нукера из отряда Карасакала, разложили у ног аксакала подарки: стопу свежевыпеченного белого хлеба-чурека, двухфунтовую голову сахара в обёртке плотной синей бумаги, картонную, оклеенную фольгой пачку чёрного чая, мешок джугары-проса.

Аксакал сдержано кивнул головой, поблагодарил за подарки:

— Надеюсь, ваша щедрость не потребует от меня непосильной помощи! К сожалению, моё пристанище — не тот дом, в котором вам мог бы быть оказан достойный приём!

— Только внимания и беседы, уважаемый Табиб-ага! Мои джигиты приготовят и чай, и плов.

Гость и хозяин прошли к жилищу отшельника.

— Мир дому! — Карасакал огладил двумя руками свою бороду. — У вас, уважаемый Табиб-ага, настоящий гранитный дворец!

Книги в свитках и в европейских переплётах, лежащие в нише стены, были оценены Карасакалом в полной мере.

— Прошу, присаживайтесь. Не часто приходится видеть столь блистательных воинов. Что привело вас ко мне?

— Если уважаемый Табиб-ага не будет смеяться, я скажу ему правду: мне нужны знания, мне нужна грамота. Я говорю на тюркских языках, на фарси, курдском, понимаю и немного говорю на арабском, но не умею читать и писать! Мне случайно попал в руки один документ, который не может прочесть никто из моих знакомых. Прошу вас!

Карасакал протянул Табиб-ага квадратный листок пергамента, богато украшенный орнаментом из цветов и надписью золотом.

Табиб-ага бережно взял листок в руки, разгладил его:

— Это санскрит. Надпись гласит: «Харе Кришна…». Это кришнаитская молитва. Индия.

— Понятно. Я вам верю. Похоже я придавал этому листку слишком большое значение. Если хотите, можете оставить его себе. Мне он больше не нужен. Теперь я расскажу вам о своей боли.

У входа в саклю кашлянули.

— Заходите! — и здесь Карасакал распоряжался как у себя дома.

Вошёл Сапар, неся блюдо с пловом. Поставив его между собеседниками, вышел и через минуту вернулся с кумганом чая и двумя пиалами.

Пришло время ужина. За пловом и чаем потекла неторопливая беседа.

— Настало время учёных людей, — продолжил Карасакал, — мне приходится иметь дело не только с конями и оружием. Как человек военный, я должен уметь читать карты, получать и отдавать приказы, знать историю войн, дабы использовать благородный опыт выдающихся военачальников и не совершать ошибок, уже совершенных в прошлом! У меня хорошая память, я могу пересчитать жителей небольшого городка за пару часов и через месяц зёрнами гороха воссоздать этот город во всех подробностях по кварталам, домам и их жителям без ошибки. Когда я говорил об этом со знающими людьми, надо мной посмеялись, сказали, что я могу только складывать и отнимать, но не способен умножать и делить. Я отучил этих людей смеяться, но так и не научился считать быстро, как это делают учёные люди. Я не мальчик, не могу снова начать ходить в мектеб, где бьют палками, могут научить читать священную книгу на память, но не могут научить прочесть вывеску на лавке-дукане! Вот моя боль. Я уверен, вы поможете мне.

— Вы из Шираза? Из племени афшаров? — спросил Табиб-ага.

— Да.

— В своё время племя афшаров дало Ирану шах-ин-шаха — великого воина и правителя — Надир-шаха.

— Так это правда, Табиб-ага?! Правда ли то, что простой туркмен стал повелителем империи, покорителем земель от Грузии до Индии?

— Правда. В его время Ирану платили дань и Великие Моголы — золотом и алмазами, и Армения с Грузией — детьми и женщинами.

— Так это правда! Я хотел в это верить, но боялся, что это просто сказка.

— Это ещё не вся правда. Правда и то, что именно афшары восстали против своего шах-ин-шаха, убили Надир-шаха, разграбили дворец, разломали на куски драгоценнейший Павлиний Трон — выкуп Великих Моголов за снятие персами осады с Дели!

— Расскажите! Пожалуйста, расскажите!

— Будущий завоеватель и шах Ирана был из простого рода мелких ремесленников, каких в Иране тьма. Имя его отца — Имам-Кули — дошло до наших дней, он был скорняком и кожемякой в афшарском селении Кубкан. Не самая благоуханная профессия. Его первенец — сын Надр-Кули родился в 1098 году хиджры, в царствование шаха Сулаймана — Сафи Второго. Кто мог бы предсказать простому туркменскому мальчику великую воинскую славу и судьбу повелителя народов.

Отцу не удалось приобщить сына к своему ремеслу. Надр-Кули избрал себе путь меча и кинжала. Природная сила, храбрость ум и доля везения в разбойном деле помогли ему совсем в юные годы стать курбаши — главарём — десятка отчаянных молодцов, собиравших дань с караванов по дорогам от Шираза до Мешхеда. Через несколько лет его отряд насчитывал несколько сот сабель. Хану Абиверда Баба-Али, ничего не оставалось, как заключить с ним союз, принять Надр-Кули и его джигитов к себе на службу. Так, разбойник с большой дороги стал сардаром — военачальником, в вскоре и зятем старого хана, который отдал за него замуж свою дочь.

Этот факт и стал первой ступенью на лестнице, ведущей к вершине власти. Не думаю, что этот путь был лёгким и чистым. Надр-Кули-Сардар сменил своё имя, поступив на службу к шаху Тахмаспу Второму. При дворе его называли Тахмасп-Кули, то есть «Раб Тахмаспа». Не думаю, что это ему нравилось. Скоро Тахмасп-Кули стал Надиром-Али и, наконец, Надир-шахом. В 1149 году хиджры Надир-шах на пятьдесят первом году жизни стал шах-ин-шахом гигантской империи, а через одиннадцать лет в 1160-м в возрасте шестидесяти двух лет — убит.

— Непостижимо! Откуда такие знания, уважаемый Табиб-ага?

— Это известно по труду персидского историка Риза-Кули-хана — книги «Раузат ас-сафа-йи насири», вот она, вернее то, что от неё осталось! Я живу не первый десяток лет. Успел поучиться в медресе Бухары-и-Шериф, в русско-туземной школе в Ташкенте, путешествовать с русскими возницами от Оренбурга до Тегерана, с персидскими паломниками в Мекку и обратно, с купцами — по Индии… Сумел выжить во время чумы в Ширазе, победить болотную лихорадку в Дели. Пас овец, объезжал диких жеребцов, был телохранителем у Кашмирского раджи. Воевал, любил, страдал… Изучал медицину в Багдаде, искусство массажа — в Стамбуле, иглоукалывание, травы, яды и противоядия — в Куле. Всевышний наградил меня хорошей памятью и долгой жизнью. Под старость удалось вернуться в родные места. Слава Всевышнему!..

Так в беседе шла ночь…

— Скажите, учитель, — Карасакал сам не заметил, как стал называть отшельника не Табиб-ага (дядя Лекарь!), что подразумевало некое превосходство гостя, но «Учителем», признавая тем самым ведомое место Карасакала в общении с хозяином.

— Учитель, я слышал, что вы маг, владеете даром предсказания будущего?

Старик нахмурился:

— Отвечу правду, я не ищу ни славы, ни похвал. Мне случалось встречать истинных магов, обладающих сверхчеловеческими способностями. Одни из них потешают на базарах простых людей, другие — способны заставить несчастного добровольно отдать последнюю монету, третьи — повелевают народами. Я знал адептов магии, умевших в глазах человека увидеть его прошлое и будущее, способных внушением превратить человека в покорное животное, готовое и на безропотную смерть и на бессознательное убийство. Такая сила — не от Бога. Моя сила — от знания. Астрология — это знание взаимосвязей, которые соединяют каждое существо на нашей Земле с силами Вселенной, со светом и шёпотом звёзд и планет, созвездий и гигантским сообществом миров, который мы называем Млечным Путём! Что именно вас интересует?

— Конечно, меня интересует моя собственная судьба, судьба моей страны — Ирана, судьба моего народа — туркмен, в общем, — будущее!

Старик улыбнулся:

— Вопроса попроще вы задать не могли! Скоро утро, у нас мало времени, буду предельно краток. Успеете запомнить и понять — хорошо! Слушайте же. Не было на свете владыки мира, который не пытался бы узнать будущее. Жрецы и фараоны Древнего Египта строили гигантские храмы и пирамиды, владыки Индии и Самарканда не скупились на создание пагод и обсерваторий, с помощью которых можно было не только наблюдать, но и предсказывать солнечные либо лунные затмения с точностью до минуты, появление Венеры или иной планеты в определённой бойнице сооружения в положенное время года, дня месяца и времени суток! Представьте себе толпу невежественных людей и жреца либо султана, одним движением приказывающего солнцу в яркий безоблачный день отвернуть свой светлый лик от его подданных! И Солнце подчиняется приказанию! Это знание — мощнейший инструмент власти. Знание астрономии — это календарь земледельца, точное знание дня начала разлива рек, дня начала сезонных дождей, первых морозов, начала пахоты, дня сбора урожая и прочее. Издревле замечено, что в полнолуние — самые высокие морские приливы, с убылью Луны уменьшается и высота приливов, в ущерб — самый низкий уровень морских вод. Луна, способная поднять воду в океане — не может не воздействовать и на человека. В полнолуние молодого человека тянет на подвиги, совершаются самые отчаянные непродуманные поступки, пожилые люди подвержены повышенному току крови, что часто сопровождается головной болью, бывает, приводит к разрыву сердца или сосудов. Не так явно, но на человека действуют не только Луна и Солнце, не только планеты, но и звёзды, созвездия, звёздные скопления — своим светом, своей массой. В разное время года это воздействие имеет разную форму и силу. Земля, обращаясь вокруг Солнца, проходит двенадцать созвездий, двенадцать участков звёздного пространства — провинций Вселенной. Они издревле были названы: Овен, Телец, Близнецы, Рак, Лев и другие — всего двенадцать знаков Зодиака. Как солнце, посылая свои лучи, заставляет зеленеть растения, темнеть человеческую кожу, так и Вселенная своими лучами будит в земных существах спящие в них силы. Два родных брата будут отличаться друг от друга характером, способностями, темпераментом, если они рождены в разных провинциях вселенной — один под Овном, а другой под Весами! Понятно ли я изъясняю?

— Да, Учитель! Понятно. Я словно всё это вижу собственными глазами!

— Продолжаю. Тысячелетия наблюдений позволили разделить все особенности человеческих достоинств и недостатков, черт характеров и наклонностей по признакам, присущим рождённым под определёнными знаками Зодиака, а потом ещё раз разделить по принципу рождения в определённом году, по принципу прохождения в этих знаках определённых планет и ещё по многим принципам… Эта тема не может быть освещена ни в одну беседу, ни в тысячу бесед. Чтобы все понять — нужно посвятить этому жизнь, но и тогда астролог не может быть уверен в правильности предсказания, слишком многие из них поплатились за ошибки собственными жизнями.

— Учитель! Прошу вас! Вам ничего не грозит. Скажите мне, что сможете. Я не буду в обиде, если предсказание не сбудется. В конечном счёте, всё — в руках Всевышнего!

— Сможете ли вы назвать точный день своего рождения? От этого зависит правильность предсказания. Очень многие не в состоянии ответить на этот вопрос.

— Мой отец был грамотным человеком — управляющим-кетхудой в Ширазе. Я родился в день смерти своего отца: в первый день месяца Раджаб тридцать лет назад.

— 1298 год хиджры — 1881 год по юлианскому… В тот год русские взяли штурмом Денгиль-Тепе… — Табиб-ага в задумчивости поднялся и подошёл к двери, приоткрыл кошму, в задумчивости несколько минут смотрел на звёздное небо.

— Значит так, вы родились в год Змеи. В том году Юпитер находился в знаке Тельца. Как ни обидно, но Звёзды не сулят вам власти. Раджаб — седьмой месяц, и означает «безопасный». В это время нельзя вести войны и совершать набеги. Ваш знак Зодиака — Весы, планета — Венера. Венера — Зухра, Чулпан, Анис — упоминается в «Илкиле» Хасана ал-Хамдани, — Табиб-ага подошёл к нише, переложил несколько книг, вынул и раскрыл нужную: — Вот что он пишет: «Венере принадлежит большая часть гороскопа. Влияние Венеры сказывается на людях, оно выражается в их благочестии, в их благопочитании, в их надёжности, в их благонамеренности, в хорошем характере и добродушии, в знаниях, в правильности путей, в красивой одежде, в процветании, в спокойствии. Всё это результат преобладания Венеры при рождении этих людей, — Табиб-ага аккуратно закрыл книгу и положил её в нишу.

Карасакал нетерпеливо притопнул ногой:

— Значит я, воин, рождён под планетой Зухра? Разве это не женский удел? Я хотел бы родиться под Марсом!

Табиб-ага даже не улыбнулся. В беседе с такими людьми, как Карасакал, ироничная улыбка может стоить жизни. Спокойно продолжил:

— Вы, Карасакал-Сардар, ещё в начале беседы изрекли мудро: «Всё, что в этом мире происходит, происходит по воле Всемогущего». Не завидуйте тем, чьё рождение произошло под влиянием Марса: для них в земной жизни нет ничего кроме распутства, весёлых забав, вспыльчивости, поножовщины, похищения женщин и прочих безумств. Когда Марс закрывает Венеру и Тельца — в нашем мире наступает время междоусобиц и кровопролитий. Камни Венеры — аметист, бирюза. Советую вам, Карасакал, сменить рубин в вашем перстне на более спокойный!.. Я вижу не только чужой камень в вашем перстне. Думаю, чисто военная карьера должна смениться на иную, более подходящую вашим звёздам! К сожалению, дорогой Карасакал, на сегодня по астрологии всё! Предсказания требуют знания планет и зодиаков ваших друзей и ваших врагов, изучение звёздного неба, сложных математических вычислений. Думаю, к услугам Надир-шаха Афшара были лучшие астрологи Индии, Персии и Самарканда, заинтересованные в благополучии своего господина, но они не смогли уберечь его от несчастья. Не расстраивайтесь, уважаемый Карасакал-Сардар! У вас хороший гороскоп: Змея — символ мудрости. Люди, рождённые в год змеи, обладают проницательностью, умом и прозорливостью. Они обладают хорошей памятью, сильной интуицией, часто — даром предсказания. В зрелые годы их отличают отточенный ум, трезвое понимание людей и вещей и стойкий характер: благородный, вежливый, честный. Весы имеют хорошее чувство истинных, не ложных ценностей и быстрый уравновешенный ум. Любит порядок и справедливость, нуждается в справедливости и гармонии…

Настало утро. Проснулись и затоковали горные перепёлки-кеклики. Со дна ущелья потянуло дымком. Джигиты готовили чай.

Прощаясь, Карасакал протянул Табиб-ага кожаный мешочек с монетами. Табиб-ага не принял платы, но не отказался от шёлкового халата и складного охотничьего ножа.

Дорога по ущелью вниз для всадников была втрое короче.

— Докладывай! — приказал Карасакал Сапару.

— Мы проверили основные параметры точечных ориентиров, указанных в русских картах Ванновского. Всё сходится. Через Шайтан-щель прохода в Иран нет!

В это время Табиб-ага внимательно изучал брошенный Карасакалом листок пергамента, осторожно мял его, нюхал, Пергамент пах табаком, но в букете запаха еле слышно пробивалась ароматная виноградная струя… Табиб-ага улыбнулся. Листок пергамента лёг чистой стороной на горячий, нагретый в очаге камень. Через несколько секунд на его оборотной стороне проявилась тайнопись. Прозрачный виноградный сок, использованный вместо чернил, от жара потемнел! Листок был испещрён цифрами арабского алфавита. Табиб-ага был доволен: снова судьба подкинула ему задачу!

Глава 7

Ураган, пронёсшийся над Каспием по прямой от Дербента к Гасан-Кули, рассеял по морским просторам немало шхун и рыбачьих каюков, не считаясь ни с их оснасткой, ни с опытом и мастерством экипажей. Море в очередной раз взяло с человечества свою дань. Летний шторм, как правило, короток. Начавшись после полуночи, буря прекратилась к восходу солнца. Ближе к полудню море уже сверкало своей зеркальной поверхностью. Штиль.

В эту ночь не всем повезло, как этим мальчишкам, впервые вышедшим в открытое море на украденном каюке. Ночной шквал первым же ударом сломал мачту. Каюк основательно хлебнул морской воды, но это придало ему дополнительную остойчивость. Рассчитанный на шесть гребцов и ещё на десяток пассажиров с грузом, пустой каюк нёс на своём борту всего-то ничего — четверых молодых джигитов, отправившихся в свой собственный первый аламан! Стихия сорвала их планы обрести богатство и славу под крепостными стенами Дербента, но, возможно, сохранила свободу тем, кому грозило попасть в персидский гарем, сохранила жизни самим незадачливым аламанщикам!

Всю ночь северо-западный ветер упрямо гнал каюк назад к родному берегу — к Гасан-Кули. Амангельды и Ашир-Клыч в четыре руки с трудом ворочали кормовым веслом, стараясь не дать боковой волне опрокинуть беспалубную лодку, лишь наполовину с носа затянутую брезентом. Двое других товарищей, задыхаясь от напряжения, в два ведра вычерпывали воду. Продлись буря ещё на пару часов, и каюк неминуемо пошёл бы ко дну. Видно, кто-то очень просил Всевышнего за своего сына, брата или любимого в эту страшную ночь!

Утреннее затишье позволило на пару часов в полном изнеможении забыться тяжёлым коротким сном. Проснулись вовремя: каюк был почти полон воды. Сломанная мачта нарушила целостность обшивки, вода медленно, но верно прибывала. Снова началась отчаянная борьба за выживание. Двое гребли изо всех сил теперь уже не на запад, но домой — на восток, двое — в два ведра вычерпывали воду. Большой, громоздкий, слишком тяжёлый для четверых каюк, казалось, не двигался с места, превратившись в точку центра огромной окружности бесконечной водной глади. Ещё минута, и отчаяние положит конец борьбе за выживание.

Бог велик! Прямо по курсу друзья увидели корпус какого-то большого морского судна. Надежда на спасение придала новые силы. Через час готовый уйти на дно каюк мягко толкнулся в борт шхуны. Грамотный человек прочёл бы на борту: «Вера». Астрахань. Акционерное общество «Кавказ и Меркурий».

Грот-мачта, сломанная на высоте своей первой реи, плавала в море, но была ещё связана с кораблём сохранившимся такелажем. Бизань не пострадала, но её косой парус был изорван в клочья. На палубе не было видно ни души.

Джигиты один за другим поднялись на борт. Поднимавшийся последним сорвался с мокрого каната назад в лодку, снова подпрыгнул, ухватился за ванты и догнал своих товарищей. Каюк от толчка тяжело вздохнул и медленно пошёл на дно. Из-под брезента вырвался воздушный пузырь. Пути назад больше не было.

На судне тихо. Оно не просто казалось — оно было мёртвым. На палубе в перепутанных вантах и фалах четыре трупа. Два трупа в трюме. По одежде и внешности — либо персы, либо кавказские татары. На корме у штурвала пристёгнутый широким ремнём к стойке неподвижно лежит ещё один бородатый мужчина, но в русской одежде. Из-за подвёрнутого голенища высокого «промыслового» сапога торчит рукоятка пистолета. Амангельды перевернул тело, попытался вытащить из-за голенища пистолет. Бородач застонал, открыл глаза и вдруг левой рукой крепко схватил Амангельды за запястье.

Только теперь в голове Амангельды молнией сверкнуло: его сабля, подаренная Карасакалом, и дедовское кремнёвое ружьё-карамультук Ашир-Клыча ушли на дно вместе с каюком!

— Кто вы? Откуда? — спросил бородач по-туркменски.

Услышав чужой голос, джигиты поспешили к Амангельды, который и не пытался вырваться из каменной хватки бородача. Бородач вытащил из сапога маузер, отпустил Амангельды, всмотрелся в незваных гостей.

— Биз достлар! Бизин каюк гутарды! Мы друзья! Наш каюк утонул! — ответил за всех Ашир-Клыч.

— Значит, каюк пришёл вашему каюку?! Помогите встать! — бородач большим пальцем осторожно спустил взведённый курок и снова сунул маузер за голенище. — Я — Каракозов, слышали, небось? Нет? Ну, ничего. Вам, думаю тоже к берегу пригребать нужно, так, давайте вместе. Я в долгу не останусь! Договорились!

Постанывая, опираясь на Амангельды и Ашир-Клыча, Каракозов заглянул в трюм и присвистнул: трюм на четверть был залит морской водой. Это его не обескуражило. Последовал ряд команд, которые мгновенно исполнялись членами нового экипажа «Веры».

Первая помощь была оказана самому капитану. Силами Амангельды и его товарищей Каракозов был раздет. С груди капитана осторожно снято крепко обмотанное окровавленное льняное полотенце. Обнажилась колотая сквозная рана левой нижней части груди. Рана слабо кровоточила. В трюме в судовой аптечке нашлись вата, флакон йода, жестяная фляга со спиртом, несколько пакетов с бинтами в пергаментной непромокаемой обёртке. Следуя указаниям самого, Амангельды обработал раны и перевязал Каракозова.

— Крепче давай, крепче! Да не боись ты! — командовал Каракозов.

Вторым делом — короткий завтрак. На шхуне не осталось сухого хлеба, зато было много говяжьей тушёнки в жестяных банках — неприкосновенный запас. Пресная вода в закупоренных бочонках также не пострадала.

После завтрака — помощь самому судну. Такелаж сорванной грот-мачты был срублен. Судно выпрямилось.

Двое были поставлены к помпе и начали выкачивать воду из трюма, двое — с великим трудом вытянули тяжеленный промокший рулон брезента для ремонта косого паруса бизани.

— Что делать с мёртвыми? В море? — спросил Каракозова Амангельды.

Каракозов не ответил, ему стало плохо. Он лежал на верхней палубе в тени натянутого над головой брезента и бредил:

— Три тысячи шкурок… Отличный каракуль… Все пропало… Мирза — предатель! Бунт… На кого руку подняли! Пираты чёртовы!

Амангельды ладонью потрогал лоб Каракозова, встретился с озабоченным взглядом подошедшего Ашир-Клыча.

— Няхили? Ну, как? — спросил тот.

— Гызгын! Горячий! — ответил Амангельды.

— Умрёт?

— Не знаю!

— Если умрёт, что мы скажем потом людям?

— Скажем правду!

— Амангельды! Ты у нас курбаши, но не будь ребёнком! В трюме полно каракуля, на палубе будет шесть мёртвых персов и один богатый русский. Кто нам поверит? Будут бить, держать в тюрьме, а потом повесят! Лучше бы мы утонули вместе с каюком!

— Лучше бы мы не встречали Карасакала! Ты прав. Русского надо спасать, надо лечить! А мёртвых — в море, только надо что-нибудь тяжёлое к каждому.

Палубу и трюм очистили, как могли.

Парус на бизани наладить так и не сумели.

Каракозова поили пресной водой, время от времени давали водки. Каракозов пил, стонал, в забытьи ругался и на русском, и на татарском, но лучше ему не становилось.

Младший из товарищей — Батыр — сидел на бизани, молча плакал, прижавшись щекой к тёплому дереву мачты. Он-то первым и увидел вышедший из-за горизонта и быстро приближающийся паровой катер.

— Амангельды! — закричал Батыр. — Большой каюк с дымом идёт! В нашу сторону идёт!

Частным Определением в адрес Красноводского приставства общей полиции Астраханский городской суд указал о недопустимости содержания под стражей свидетелей обвинения — туркмен племени гёклен из аула Кара-Агач Амангельды, Ашир-Клыча, Батыра и Бяшима, которые и были освобождены из-под стражи в зале суда.

Определения суда обжалованы не были.

Отсутствовавший на суде редактор астраханской газеты «Востокъ» Пятницкий Николай Николаевич, переговорил по телефону с адвокатом потерпевшего Иоахимом фон Берггольд и в утреннем выпуске газеты следующего дня напечатал статью, полную сочувствия к коммерсанту, подвергнувшемуся разбойному нападению, и восторженных похвал в адрес молодых туркменских рыбаков, спасших Каракозова от неминуемой смерти.

Каракозов заказал в Астраханском епархиальном соборе благодарственный молебен, был трезв и серьёзен. Пожертвовал и на храм, и на сирот, и на убогих, а после молебна закатил в собственном доме званый обед, продолжавшийся трое суток…

Глава 8

1 сентября 1911 года.

Аул Кара-Агач со дня своего основания не знал подобного праздника. Две свадьбы справлялись в ауле в один день.

Весь аул прибран к большому тою — свадебному пиру. С восходом солнца улочки политы и выметены. Самый большой аульный двор в усадьбе старшины — Балкан-Байрам-бая готовится принять столько гостей, сколько придут к застолью. От палящего солнца двор во всю ширь надёжно защищён высокой беседкой, увитой виноградными лозами. От распутицы — вымощен хорошо подобранной и подогнанной каменной плиткой. Сегодня от крыльца дома до ворот весь двор устлан кошмами и коврами по старому обычаю, в котором принимает участие каждая аульная семья. Теперь по этому двору в обуви ходить никто не будет. На заднем дворе режут баранов. Острый туркменский нож и ловкие руки в минуту снимают шкуры, разделывают туши, и вот уже семь больших казанов дымятся ароматами варёной и жареной баранины. Два пятивёдерных тульских самовара (подарок купца Каракозова) будут поить чаем всех жаждущих.

На окраине аула толпа любопытных, здесь готовятся к скачкам. К сожалению почтеннейшей публики, результат скачек абсолютно известен ещё до начала состязания. На весь аул только два ахалтекинца, оба принадлежат Байрам-баю. Так что можно только гадать, кто из них будет первым — гнедой или рыжий. Остальные кони также всем известны, их призовые места на всех скачках всегда одни и те же. Тем не менее, призы ждут победителей: ковёр, халат и трёхмесячная белая овечка.

Однако, кто же виновники торжества? Это наши знакомые.

Амангельды высватал свою любимую Алтын-Сай (Золотой Месяц!), уплатил требуемый калым и ждал часа, когда невесту привезут на белом верблюде, богато убранном коврами, разноцветными шерстяными кистями и медными колокольчиками. Молодой жених примет невесту не в старой глинобитной мазанке своих родителей, но в собственной новой юрте, убранной ещё не топтаными цветными войлоками и коврами. В его очаге огонь впервые будет разведён молодой хозяйкой. У стен юрты два сундука полные добра — от посуды до отрезов русского сукна и бархата, под потолком — доселе невиданная в ауле вещь — русская семилинейная морская масляная лампа «летучая мышь».

Второй жених — Ашир-Клыч — неожиданно для него самого был просватан к единственной дочери аульного старшины — Балкан-Байрам-бая. Красавица Гёзель для аульных женихов была недосягаемой звездой. Достойный калым, красивый сильный джигит, сирота, грамотей, музыкант, друг богатого сильного русского — какого ещё мужа своей дочери надо было искать старому баю?! Туркменская пословица учит: «Хороший зять — отец невесты приобрёл сына, плохой зять — потерял дочь!». Ашир-Клычу не нужно строить собственный дом. По старой туркменской традиции девушку никто не спросил, хочет ли она замуж за Ашир-Клыча. Но, что-то в доме не слышно девичьих слез. Женская половина полна подругами-девушками, по их счастливым лицам можно без труда догадаться и о выражении лица самой невесты. Из окна во двор доносятся девичьи песни — «ляле»:

В усадьбе аульного старшины — Балкан-Байрам-бая — уже неделю гостит Каракозов. Хозяин дома с ним в друзьях неразлучных. Каракозов называет аульного старшину просто Байрамом, а Байрам-бай его — просто Тимофеем, иногда «Карагёзом», но это в шутку, такое имя более пристало жеребцу — «Чёрный Глаз»! Тимофей Иванович трезв и деловит. Он прибыл в Кара-Агач не только за тем, чтобы заступиться перед баем и аульными аксакалами за неудавшихся аламанщиков, не только за тем, чтобы отблагодарить своих спасителей, сохранивших ему жизнь, корабль и груз от бесславной кончины в водах Каспия. Каракозов — до мозга костей предприниматель, и его командировка от пустынного морского побережья в предгорья Копет-Дага имеет до рубля подсчитанное экономическое обоснование.

На заднем дворе дома две вместительные двухосные крытые белым брезентом рессорные английские фуры, уже запряжённые четвёрками серых воронежских битюгов. Здоровенные молодые возницы на одно лицо — русоголовые, голубоглазые, с выгоревшими под азиатским солнцем ухоженными бородами. Это молокане — русские возницы Ост-Индийской торговой компании, по двое на фуру. В руках их общины — весь серьёзный конно-гужевый извоз в Закаспии: из Асхабада через Мешхед либо через Астрабад и Тегеран в Индию, от Дели до Калькутты и обратно!

Каракозов знал, кого нанимать: серьёзному товару — серьёзный транспорт. Товар — каракулевые шкурки, просоленные морской водой и чуть было не сгнившие в трюме шхуны. Жители Кара-Агача отмыли пострадавший каракуль в чистой пресной воде горной речки, очистили то, что можно было очистить, заново отмочили в кислом молоке, снова отмыли, высушили на горных склонах под свежим ветерком, не давая беспощадным прямым солнечным лучам коснуться драгоценных шкурок…

Величина безвозвратной потери в двенадцать процентов вполне устроила Каракозова. Он принимал каракуль по счёту, согласно своего гроссбуха, придирчиво мял в руках каждую шкурку, смотрел на просвет и рассчитывался за работу наличной российской серебряной монетой. Аул Кара-Агач разбогател в один день!

Кроме Каракозова в доме Байрам-бая ещё двое русских — Чикишлярский пристав общей полиции Федотов Андрей Семёнович и начальник Красноводского уездного жандармского отделения ротмистр Георгий Александрович Кудашев-старший. Оба без мундиров, в форменных штанах и в белых нательных рубахах. Сабли в ножнах на портупеях висят на стене, но табельные трёхлинейные самовзводные наганы у каждого в кобурах на поясе. Дружба — дружбой… Курят, пьют чай и отчаянно режутся в шахматы «на интерес на вылет». Третий партнёр — сам Балкан-Байрам-бай. Больше трёх секунд на ход не даётся. Партия заканчивается в несколько минут. Ставка — копейка, но сила азарта не в копейках — в эмоциях! Самый азартный — Байрам-бай, ему везёт. От игры их не оторвали ни скачки, ни проводы Каракозовского обоза.

Незаметно день пошёл к вечеру. Вошли во двор и расположились на ковре ближе к крыльцу дома музыканты. Двое — молодой и старый — стали настраивать свои дутары, двое опробовали смычковые кеманчи, пятый на заднем дворе у очага нагревал бубен. На звуки музыки потянулись гости. Балкан-Байрам-баю, Федотову, Кудашеву и Каракозову пришлось отставить шахматы и привести себя в порядок. Гости рассаживались во дворе согласно своему положению в ауле: особо почитаемые аксакалы — на открытой террасе дома, другие — ближе к крыльцу на коврах и кошмах двора, третьи — поодаль, молодые юноши — у забора.

Амангельды и Ашир-Клыч со всей торжественностью момента были приняты на террасе в общество аульного старшины, Чикишлярского ишана (муллы) и почётных русских гостей.

Между гостями ловко сновали молодые джигиты — разносили гостям пиалы, кумганы и фаянсовые чайники с зелёным чаем, мелкое сладкое печенье, колотый сахар, сушёный изюм-кишмиш.

Женщины и дети проходили на задний двор, уже прибранный и устланный циновками, где получали такое же угощение.

Федотов незаметно толкнул Кудашева в бок:

— Георгий Александрович! Я здесь уже двенадцатый год, но на свадьбе впервые! Когда невест приведут, когда венчать молодых будут, или как это по-туркменски?

— Так тебе все и покажи! Невест нужно было смотреть днём, когда их, закутанных в пять халатов на белых верблюдах по домам женихов развозили. Мы, если помнишь, в это время в шахматы играли. Там мулла, по-туркменски ишан, в присутствии родителей и свидетелей соединил молодым руки, прочёл молитву, и делу конец! Сам-то я всю жизнь в Туркестане, но на такие обряды нас не приглашают. К плову — да, к плову — можно!

— И нужно. Вот и плов несут!

С места поднялся ишан, громко нараспев прочёл молитву.

— Омин! — огладил двумя руками длинную белую бороду.

— Омин! — огладили бороды собравшиеся односельчане.

— Омин! — огладил свою бороду Каракозов.

— Омин! — огладили свои бритые подбородки Федотов и Кудашев.

— Дорогие гости, соплеменники, дорогие русские друзья! — с приветственным словом к празднующим обратился Балкан-Байрам-бай. — У нас сегодня праздник и в душе, и на дастархане! Слава Всевышнему, в добрый час наши дети, дети нашего племени, нашего народа — соединили свои судьбы. Пожелаем им счастья, здоровья, крепких красивых детей, всегда хорошего урожая и доброй охоты! Позвольте от нас всех поблагодарить человека, не будь которого, не состоялось бы сегодняшнее торжество, не сложились бы судьбы молодых. Этого человека вы уже знаете. Многие из вас получили из его рук серебро. Меня радует, что и мы были ему полезны. Меня радует, что наш маленький аул дал батыров, которые были способны совершить трудное, опасное, но благое дело. Радуйтесь вместе со всеми, дорогие гости. Плов гостям! Кушайте на здоровье! Бахши, музыку!

— Позвольте и мне сказать слово, — вдруг раздался сильный уверенный голос от ворот усадьбы.

Собравшиеся обернулись.

Четыре вооружённых верховых стояли в распахнутых настежь воротах.

— Прежде, чем поздравить молодых батыров со вступлением в брак, хочу задать им один вопрос. Можно? — продолжил один из всадников.

Ему не ответили.

— Люди Карасакала! — пронёсся меж гостями шёпот.

Амангельды и Ашир-Клыч встали со своих мест и вышли на крыльцо террасы. Вслед за ними вышли на крыльцо и русские.

— Амангельды! Ашир-Клыч! — продолжил всадник. — Ответьте мне, почему нукеры не пригласили на свадьбу своего господина? Он приготовил им подарки, достойные храбрых батыров. Но не хочет являться на пир незваным. Однако, вам приказ: без промедления явиться к своему сардару, чтобы он мог лично поздравить вас!

— Нам Карасакал не сардар, мы ему не нукеры! — несколько запальчиво, но твёрдым голосом выкрикнул Амангельды.

— Месяц назад Карасакал имел дело с голодными мальчишками. Сегодня он будет иметь дело с мужчинами. Если мы ему что-то должны, пусть придёт и получит долг! — продолжил Ашир-Клыч.

— Держи, джигит, первый подарок! — в руках второго всадника появилась казачья «драгунка» Мосина.

Кудашев резко оттолкнул Амангельды левой рукой, шагнул вперёд, вынимая из кобуры наган. Вспышка, выстрел от ворот. Вспышка, выстрел, второй, третий! — это пристав Федотов открыл огонь из своего нагана по нападавшим. Кудашев резко повернулся всем корпусом влево и тяжело упал. Стрелявший всадник первым же выстрелом Федотова был выбит из седла. Незваные гости повернули коней и попытались скрыться в сумраке наступившего вечера.

Топот копыт десятков коней. Выстрелы. Крики команд и на русском, и на туркменском:

— Имай их, ребята, живьём! В шашки! Ур! Ур!!! Отрезай от гор, гони в пески! Коней, коней ловите!

Глава 9

3 октября. 1911 год.

Первую ночь по прибытию в Асхабад Кудашев провёл в кабинете подполковника Дзебоева без сна. На широком столе десятки документов — как на официальных бланках, так и на простых четвертушках, а то и просто на клочках обёрточной бумаги, мотки бумажных телеграфных лент с сообщениями как на русском языке кириллицей либо морзянкой, так и просто цифирью.

Кудашев пробегал каждый документ сначала мельком, «наискосок», определяя его значимость в свете поставленной Дзебоевым задачи, и вносил его в реестр, классифицируя в таблице по теме, важности, дате получения (отправления), источнику, подведомственности. Когда все документы были просмотрены, а реестр занял шесть писчих листов, Кудашев погрузился в изучение самых важных, на его взгляд бумаг, освещающих поставленную тему.

Первые заворковавшие горлинки оповестили — утро. Кудашев щёлкнул стальной крышкой морского хронометра — шесть часов. Захватив из саквояжа походное полотенце, вышел из кабинета, запер на ключ дверь. У выхода во внутренний двор резиденции при виде офицера вытянулся во фрунт дежурный вольноопределяющийся. Кудашев прошёл вглубь сквера к чугунному фигурному крану, из которого била в арык, облицованный калёным кирпичом, струя чистейшей воды Гауданского Золотого ключа. Огляделся: никого. Кудашев скинул полевую гимнастёрку, нательную рубаху и, приняв положение «упор лёжа», нырнул торсом под тугую ледяную струю. Через минуту он обтёрся полотенцем, наизусть, без зеркала побрился, снова умылся, двумя-тремя движениями причесался. Гимнастёрку — на все пуговицы. Кусок бархата, припрятанный в голенище, прошёлся по хрому высоких офицерских сапог. Вот и готов офицер!

Через минуту по возвращению в кабинет в дверь постучали. Вошёл Дзебоев.

— Здравствуйте, Александр Георгиевич! Не тянитесь, давайте так: нет начальства — без чинов! Одно дело будем делать, спиной к спине, в круговой обороне. Согласен?

— Согласен, Владимир Георгиевич!

— Извини, что не дал отдохнуть с дороги. Мы это сегодня наверстаем. Как работалось? Вижу — реестр готов. Рад, не ошибся. Конструктивно мыслишь. Как рука? Двигается? Контужен не был? Нет? Хорошо. Как с памятью? Японским не овладел?

— Дзикосё: каи сасэтэ итадакимас, ватаси-ва поручик Кудашев. О-дзяма ситэ сумимасэн! Позвольте представиться: поручик Кудашев. Извините, что беспокою вас!

— А фарси не забыл?

— Ман дуст! Сархад кучо аст? Ба тарафати рост? Ташаккур, бесяр ташаккур! Я друг! Граница в какой стороне? Направо? Спасибо, большое спасибо!

— Всё, Саша, разминка закончена. Смотри, вот приказ о твоём переводе в распоряжение Начальника Закаспийской области. Вот приказ о предоставлении отпуска за два последних года. Это твоя аттестация, полученная из Владивостока. Представление на присвоение чина подготовил я, через час оно будет подписано Фёдором Александровичем и уйдёт в Ташкент, в Туркестанское генерал-губернаторство, оттуда — в Министерство Внутренних Дел, в Корпус жандармов. А это — твоё прошение о переводе из военной службы в политическую полицию на Высочайшее имя. В новом году после Рождества, надеюсь поздравить тебя ротмистром Корпуса жандармов. Примешь, как минимум, Красноводское уездное отделение, где служил твой отец. Согласен?

— Согласен, Владимир Георгиевич.

— Реально отпуска у тебя не будет. Самостоятельно, но под моим руководством, проведёшь самое тщательное расследование обстоятельств смерти твоего отца — Кудашева Георгия Александровича. В этом направлении, уверен, нас ждут большие сюрпризы. Будешь очень осторожен, понял?

В дверь постучали.

— Можно? Здравия желаю!

Это вахмистр Илья Кузьмич Веретенников. С ним ещё один казак, оба в охапку внесли и сложили у стены несколько больших бумажных пакетов.

— Приказание выполнено. Портные и каптенармусы Первого Таманского полка всю ночь работали! Разрешите идти!

— Это ваше новое обмундирование, Александр Георгиевич. Должно быть впору, ваши мерки ещё вчера переданы телеграфом! Переодевайтесь, у вас всего десять минут. Кресты с гимнастёрки на мундир перевесить не забудь. О нашивках за ранения Кузьмич уже позаботился! Я выйду на крыльцо, встречу Шостака, вернусь, и мы поднимемся к нему.

Представление молодого офицера Начальнику Закаспийской области было коротким.

— Хорош, хорош! Кудашевскую породу за версту видно. Весь в отца, только повыше ростом будешь, — генерал-майор Шостак крепко пожал поручику руку. — Вы уж, Владимир Георгиевич, поберегите своего протеже, не то уведут молодца в Ташкент либо на Кавказ! Из Владивостока уже в Петербург успели нажаловаться, что переводчик с японского в Туркестане без надобности! Когда успели, Александр Георгиевич?

— Два года плена, ваше превосходительство!

— На войне и в плену были многие, но от этого переводчиков не прибавилось! Что делать с вами сегодня? Согласно Положению «военные офицеры, состоящие на действительной службе, могут быть назначены в штат столичных полиций с зачислением по роду оружия без указания должности. Та¬кое зачисление имеет характер временного прикомандирования». Хорошо, я подписываю приказ о вашем назначении офицером по особым поручениям, временно будете числиться помощником адъютанта за подполковником Дзебоевым. Жду от вас доброй службы государю и отечеству!

Возвратившись в кабинет, Дзебоев вынул из сейфа новенькую кожаную кобуру, наган и пару картонных коробок патронов.

— Распишитесь. С сегодняшнего дня это ваше табельное оружие, поручик. Откуда у вас этот «Смит и Вессон»?

— С войны, Владимир Георгиевич. Я из Владивостока в Красноводск два с половиной месяца добирался. Без него — не добрался бы. Но, поверьте, за дорогу ни одного выстрела не сделал!

— Что за беда при самообороне! Ладно, пусть и старый друг с вами не разлучается. Дай Бог, чтобы не пригодился! Теперь держите этот пакет, здесь деньги — жалованье за последние два месяца, отпускные, «георгиевские» и представительские, за последние отчитаетесь. Вам снята квартира здесь недалеко, на Анненковской, хозяйка — вдова нашего бывшего офицера, женщина спокойная, понимающая. Квартира оплачена за полгода вперёд. Будет желание, там же можете и столоваться. Знаю, вы сегодня без завтрака. Я тоже. Зато обед нас ждёт званый. Мы приглашены на день рождения супруги начальника штаба Первого Таманского казачьего полка полковника Баранова Максима Аверьяновича. Едем в Фирюзу, столы накрывают на даче Начальника области. Думаю, тебе будут особенно рады.

Подъехала и остановилась уже знакомая Кудашеву коляска Дзебоева, которую сопровождал верховой, всё тот же Кузьмич. В коляске на свободном сиденье корзинка с цветами и корзинка с шампанским.

— Вперёд!

Над Асхабадом перезвон колоколов христианских храмов. С крыши Кешинской мечети — минарет ещё не достроен — ишан призывает на утренний намаз правоверных мусульман.

Выгоревшее за лето небо вновь приобрело синеву. В небе разминают крылья белые голуби. Асхабад — город голубятников. Их пронзительный свист с переливами никак не нарушает утреннюю гармонию звуков просыпающегося города. Со станции — гудки и свистки паровозов.

Весело отбивают копыта по брусчатке асхабадских улиц. Осеннее утро свежо и солнечно — редкое сочетание для Закаспия. Первые опавшие листья. Самая чудная пора не только в Средней Азии…

— А в Петербурге уже снег…— задумчиво протянул Дзебоев.

Кудашев улыбнулся: «Погода навевает одни и те же мысли».

— В Фирюзе бывали? — спросил Дзебоев.

— Нет, не приходилось. Даже в Асхабаде — только проездом. Детство — в Кизил-Арвате и в Красноводске, юность — в Казанском университете, потом — Манчжурия, Дальний, Владивосток…

— Какой курс оставили?

— Четвёртый выпускной. Практически оставалось только защититься.

— Что же помешало? На войну захотелось?

— Война не была самоцелью, но средством уйти от вовлечения в революцию. На курсе все знали, из какой я семьи. Меня сторонились. В студенческой среде было очень модно полагать себя либералом, нигилистом, наконец, революционером. Героями были не туркестанские ветераны, а народовольцы. В пятом после девятого января начались демонстрации, забастовки, стрельба… Я вернулся в Закаспий, подал рапорт и поехал в Манчжурию. Остальное вы знаете.

— Не горюйте, по весне экстерном защититесь, получите диплом. Какова будет специальность?

— Юрист, Владимир Георгиевич.

Асхабад остался позади. На выезде — казацкий пост — сторожевая будка в чёрно-белую полоску, поднятый шлагбаум.

— Василий Игнатьич! — окликнул возницу Дзебоев, — у Золотого Ключа сделай, друг, остановку.

Лошади, повинуясь воле своего хозяина, приняли вправо. Фаэтон свернул с тракта и остановился на лужайке. Офицеры сошли с экипажа, не торопясь, пошли по берегу ручья, берущего начало у подножия гор, орошающего и туркменские огороды, и плодовый сад, заложенный ещё при Куропаткине и носящий его имя.

— Не хочу при нижних чинах говорить, но этот разговор состояться должен. Девятьсот пятый, девятьсот шестой годы горькой чашей будут вспоминаться очень многим в России. «Свобода, Равенство, Братство, Власть народа» — под этим лозунгом политикам удобно скрывать передел властных структур, собственности, территорий, что оплачивается рядовым исполнителям правом на разбой, насилие, убийство, а затем провозглашается священным правом граждан на революцию. Не буду давать характеристик венценосным персонам. Многое в них и в их действиях-бездействиях вызывает раздражение не только в массах, но и у тех, кто, исполняя свой долг, стоит на страже их интересов. Однако, противостоять революционерам и националистам всех мастей мы будем. Во имя России. В девятьсот пятом я сам валялся с осколочным ранением и дезинтерией в Благовещенске. Не знал, не мог знать, что мой родовой дом в Дигара под Владикавказом сожжён, семья замучена, старший сын погиб с шашкой в руке, изрубленный на куски. Таких судеб по всему Кавказу — десятки тысяч. У меня ни одной фотографии своей семьи не осталось. Те, что были в кармане кителя, размокли в водах манчжурской реки Ялу. На месте родового гнезда — пепелище…

Владимир Георгиевич замолчал. Молчал и Александр Георгиевич.

— Что скажешь? — тихо спросил Дзебоев.

— Я с вами, Владимир Георгиевич, — ответил Кудашев.

Фирюзинское горное ущелье напетляло на добрые двенадцать вёрст.

Петляет вместе с ущельем река Фирюзинка. Петлю за петлёй, поворот за поворотом тщательно повторяют не только ухоженная дорога, позволяющая разъехаться двум экипажам, но и железнодорожная узкоколейка.

— Берегись! — навстречу нашим героям пыхтит паровозик, извергая клубы чёрного дыма. — Туту-у!

— Эх, не повезло! Пропали мундиры! — с досадой проронил Дзебоев.

Однако, обошлось. Ущелье резко повернуло влево, дунул ветерок и отнёс дым в сторону.

— Слава Богу! — Дзебоев нервно дёрнул подбородком, поправил Орден Святого Георгия на шейной ленте: Я-то ладно, в синем мундире. За вас побоялся, Александр Георгиевич. Ваш белый в порядок привести не удалось бы. Подъезжаем, скоро будем.

Ещё один мост через Фирюзинку, ещё один поворот, и ущелье раздвинулось.

— Слева — посёлок Ванновский, — комментирует Дзебоев, — местные жители туркмены и курды, сосуществуют, вроде, мирно. Хорошие фруктовые сады, огороды. Держат овец, коз. Больших отар нет, но на жизнь хватает. Русских в этом посёлке нет. Следующая станция — Фирюза, по-персидски — Фируза, по-туркменски — Певризе! Русские здесь со дня завоевания Ахала, с тысяча восемьсот восемьдесят первого. Фирюза принадлежала Персии, жители — в основном, курды. Русские освоили местечко быстро. Понастроили дач, заложили прекрасный парк, обзавелись купальней. Соответственно — пограничный пост, почта, банк, телеграф, синематограф, рестораны, шашлычные, магазины, фотостудии, парикмахерские. Живи — не хочу!

Свои права на Фирюзу Россия узаконила только в 1893 году. Статьёй 2 Тегеранской конвенции Фирюза была передана Российской империи в обмен на земли по реке Аракс у крепости Аббас-Абад. Ну, лекция окончена, приехали!

Фаэтон въехал в ворота, где был встречен аплодисментами ранее прибывших.

В центре обширного двора — бассейн с фонтаном. Вокруг бассейна белые столики, плетённые из ивовых прутьев кресла. Хозяйка званого обеда принимает поздравления в цветущей, несмотря на октябрь, беседке, убранной вьющимися китайскими розами. Дзебоев подтолкнул Кудашева к имениннице:

— Разрешите представить, поручик Кудашев!

Перед Кудашевым дама из поезда.

— Поздравляю, Татьяна Андреевна!

— Спасибо. Рада вас видеть, Александр Георгиевич! Не удивляйтесь, вас здесь уже все знают и ждут! Будьте как дома!

— Где он! Где он, сын казачий, спаситель моей благоверной?!

Кудашев был крепко обнят и расцелован в обе щеки казаком с чёрной бородищей, одетым в черкеску с газырями. Сам полковник Баранов:

— Сашка, казак оренбургский! Зови меня батей, не ошибёшься. Я с твоим отцом, конечно, в зиндане у хивинского хана не сидел, и Денгиль-Тепе не штурмовал, но мы жизнь и смерть не раз вместе на прочность испытывали! Спасибо тебе за Татьяну Андреевну! Кого ещё ждём, прошу всех за стол!

Оборотившись к подполковнику Дзебоеву, добавил:

— Мои ребята двух пьяных щенков из конвойной команды отловили ещё на вокзале. По-текински, мешки на головы, на коней и аллюр «три креста» — намётом — прямо на мою гауптвахту! Объяснительные уже написали, всю бумагу соплями измазали. Пока Држевский поляну на весь казачий круг не накроет — своих шляхтичей не получит!

Кудашев был рядом, но последних слов Баранова уже не слышал. Перед ним стояла его соседка, Найдёнова Лена, похожая и непохожая на ту девочку, что семь лет назад на проводах вольноопределяющегося в Манчжурию попросила привезти ей из Японии веер… А не её ли он видел третьего дня на кладбище в Красноводске, а потом — со спины — в поезде? Кудашев глянул на руку. Так и есть, узкое серебряное колечко с камешком-бирюзой!

— Здравствуйте, Леночка, — сказал Кудашев, — я вернулся, но веера вам не привёз…

Найдёнова просто и спокойно подошла к Александру Георгиевичу, как к родному, много лет знакомому человеку, крепко взяла его за локти опущенных рук, прижалась лицом к белоснежному кителю и вдруг громко навзрыд заплакала.

— Мама, мама умерла! Саша, я вас так ждала…

За столом Леночка и Александр Георгиевич сидели рядом. После первого же тоста Дзебоев шепнул на ухо Кудашеву: «Я незаметно отлучусь по делу на пару часиков. Да и вы лучше погуляйте по местечку, в парк сходите. Нам с вами казаков не перепить, а в этом застолье ставятся только такие задачи. Ни шашлыки, ни чёрная икра не помогут. Через час будете лежать под столом. Пока».

Кудашев последовал совету, и через минуту они с Леной уже выходили за ворота дачи. На них не обратили внимания.

В Фирюзе нельзя заблудиться. Центральная улица пряма и наклонна. Вверх к пограничному посту идёшь с усилием, вниз — ноги сами несут. Справа — купальный бассейн. Шлюз поднят, освобождённая Фирюзинка весело бежит себе, ещё не подозревая, что по выходу из родных гор будет поглощена песками Кара-Кумов. Слева — дачи, потом вездесущий магазин «Парижскiя Моды», справа — городской сад с летней сценой и акустической полусферой, шашлычной, клумбами цветов, экзотическими растениями, дорожками, тропинками, уединёнными беседками и скамейками. За садом — почта, телеграф, Российский кредитный банк, снова дачи, ресторан. Стоп, дальше пути нет, глухая каменная стена, шлагбаум, массивные ворота, часовой. Пограничный пост. Можно разворачиваться и идти вниз, туда, откуда пришёл.

Правая рука Лены деликатно лежит на согнутой в локте левой руке Кудашева. Его правая рука, как и положено человеку в форме, свободна. Их разговор прост, чист и безыскусен, как разговор двух, давно не видевшихся, детей. Каждая третья фраза начинается словами: «А помнишь?..». О смерти, о войне, о политике — ни слова.

Стук кованых копыт заставил оглянуться. Лена оступилась, крепко сжала руку Кудашева. Странно, вечно нывшая и стреляющая болью рука, на сей раз на толчок не отреагировала. Впервые за два последних года боли не было.

Рядом остановил коня всадник. Дзебоев.

— Александр Георгиевич! Очень не хочется прерывать ваш променад, но у нас прибавилось работы. Елена Сергеевна, простите великодушно.

Дзебоев дал коню шенкеля и поскакал к генеральской даче. Через десять минут там были и Кудашев с Найдёновой. Фаэтон уже стоял за воротами. Дзебоев сидел на своём месте, а Кузьмич успокаивал своего коня, кормил его сухариками и гладил по шее.

Кудашев прощался с Леной:

— Мы же ещё увидимся?

— Конечно, увидимся!

— Скоро?

— Скоро!

— Я найду вас! И больше не потеряю!

Кони тронулись. Леночка махала вслед фаэтону платочком. Из-за дачного забора вслед отъезжающим неслась лихая казачья песня:

— Есть новости, Владимир Георгиевич? — спросил Кудашев.

— Есть. И ещё какие!

Дзебоев несколько минут молчал, собираясь с мыслями.

— В ночь смерти бухгалтера караван-сарая Соломона Блюменталя, с вечера двенадцатого по утро тринадцатого сентября, караван-сарайщик Искандер Ширинов действительно был со своей супругой и младшей дочерью в Фирюзе. Так он пишет в своём заявлении в полицию. Но не у родственников, которые справляли свадьбу своего сына, а тихо-мирно на собственной даче. В тот день в Фирюзе вообще свадеб не было. В шесть часов вечера в ресторане «Фирюза» Ширинов встречался с лидером Кизил-Арватских эсеров по фамилии, как бы вы думали, — Блюменталь! Он полагает себя политиком, опирается на рабочих Кизил-Арватского вагоноремонтного завода. Легален. Кассой взаимопомощи заведует, в сущности, держит в своих руках денежный забастовочный фонд. Ухитряется получать деньги не только с рабочих, но и со служащих, которых формально отнести к рабочему классу нельзя. В половине девятого вечера Блюменталь на частном извозчике проехал полицейский пост Асхабад с Фирюзинского направления. Мне повезло поговорить на бирже у станции с извозчиками. Дознаватели жандармского отделения Железной Дороги удостоверились в смерти бухгалтера от сердечного приступа и успокоились. Свою собственную агентурную информацию я пока никому не сообщал. Есть минимум два серьёзных факта, позволяющих сомневаться в «естественной смерти» бухгалтера. Это ложные показания Ширинова и исчезнувший банковский вексель на сто тысяч фунтов стерлингов.

— Насколько велика эта сумма, Владимир Георгиевич?

— Десять таких билетов, — и можно купить современный броненосец типа «Дредноут»! Эта сумма многократно превышает годовой бюджет Туркестанского края и Кавказа вместе взятые.

— Фантастика! А был ли вексель на самом деле?

— Почти уверен, что вексель существует. Это деньги Британской внешней разведки — «Сикрет Интеллиндженс Сервис». Практически обналичить этот вексель ни в России, ни в Иране нельзя. Его можно предъявить к оплате либо в Лондоне, либо в филиале Ост-Индийского Банка, таковые есть в Калькутте, в Дели, в Европе — только в Париже. Такой вексель необязательно обналичивать немедленно. Это хороший финансовый инструмент, которым можно пользоваться как гарантом каких-либо сделок, только на этом можно заработать во много раз больше, чем стоит сам вексель. Но его сюда привезли не для этого…

— Для чего же?

— Такая сумма — бюджет очень крупных операций: финансирование оппозиционных сил в стране, предназначенной к аннексии, закупка оружия, подрывная террористическая деятельность, политическая работа партий... Думаю, нас не ждут лёгкие времена. Я ещё не решил, озвучить ли этот факт на совещании у Начальника области и озадачить новой работой соответствующие службы, либо самостоятельно отработать его.

— Что бы вы не решили, я с вами, Владимир Георгиевич. Как я понимаю, у нас сейчас не праздный разговор, а совещание. Спасибо за доверие. Тогда будут вопросы, Можно?

— Жду.

— Первое: Что вас останавливает от немедленного придания этому вопросу государственного статуса? Второе: Что мешает продолжить собственное расследование?

— Отлично, Александр Георгиевич. Не зная вас, подумал бы, что имею дело с математиком. В вас есть сильное конструктивное начало. Правильно поставленный вопрос уже несёт в себе правильный ответ. Отвечаю: Первое: Нет ничего опаснее и безумнее, как сбросить необоснованную информацию по серьёзной проблеме. Я не настолько наивен, чтобы предъявлять на совещании генералам общей полиции и Корпуса жандармов две записки своих доверенных лиц, планшет с картами и пару теодолитов в качестве доказательств обвинения Британской Короны в нарушении Конвенции 1907 года и подготовки крупномасштабной экспансии в Российский Туркестан. Для такого демарша нужны живые британские агенты, взятые с поличным и готовые давать показания, нужны списки руководителей и активистов наиболее агрессивной, «правой» части оппозиции, склады с оружием, источники финансирования.

— Разве это не задача для контрразведки?

— Нет, нет у нас контрразведки! Нужна мощная военная контрразведка с профессиональными кадрами. Есть у нас в Департаменте полиции МВД Охранное отделение. В составе Особого отдела Департамента полиции — Агентурная часть. Есть Положение «Об охранных отделениях», исключительно на которые возложены оперативно-розыскные мероприятия по государственным преступлениям. Есть закон от 6 июля 1908 года «Об организации сыскной части». При полицейских управлениях уже положены сыскные отделения, которые должны заниматься и опер-розыском, и проводить дознания по уголовным преступлениям. При этом охранные отделения обязаны предоставлять агентурную информацию жандармам, производящим дознания. Вы догадываетесь, чем там занимаются? Вот, полюбуйтесь, очередная информация, — Дзебоев достал из кармана кителя листок бумаги: «Пятого дня в служебном помещении Кизил-Арватского вокзала пили чай кондукторы Бурмистров, Витрищак и Швыдкой. Подошёл Семенов и сказал: «Зачем говорят, что забастовка была неправильная? А что нам хорошего этот сукин сын сделал? Только землю Русскую кровью поливает! Следующий подрастает нам на шею, той же породы, вырастет — так же кровь будет пить!» Бурмистров Семенову сказал, дескать, выпил — иди лучше проспись».

Дзебоев смял листок, но, всё же, сунул его назад в карман:

— Вот какой работой завалены наши охранные отделения! Огонь 1905-го года не погашен, он тлеет, набирает новую силу. Новый взрыв будет страшнее первого. Его готовят и местные русские либералы, и националисты от Бунда до Дашнакцутюнь, а главное — разведки всего мира, разве что без Панамы… Такие, как Чикишлярский пристав Федотов и Красноводский ротмистр Кудашев — доброе исключение из наших кадровых реалий! Они вдвоём разработали и осуществили фактическую ликвидацию летучего конного отряда, теперь нет сомнения, английского шпиона Караджа-Батыра. С казаками Первого Таманского полка связались только в последний момент. Начни они согласовывать свои действия по инстанциям — об этом знал бы Лондон на следующий день. В Георгиевскую Думу представления к Орденам четвёртой степени направлены. К сожалению, Кудашеву посмертно, а сам Федотов вряд ли осознает себя награждённым. Однако, начальство довольно. Хоть бы кто вспомнил, что Караджа-Батыр несколько лет ходил по нашей области, как у себя дома! Это вам, Александр Георгиевич ответ на первый вопрос. На второй вопрос дам ответ через десять минут.

— Василий Игнатьич! Придержи на минутку своих орлов!— снова окликнул возницу Дзебоев. — Посёлок Ванновский. Нас сам староста решил встретить. Я ненадолго.

Дзебоев сошёл с экипажа, двумя руками поздоровался с высоким пожилым человеком в белой домотканой рубахе навыпуск ниже колен, в таких же штанах и чёрной меховой душегрейке-безрукавке. Его голову венчала белая повязка, распахнутая душегрейка позволяла видеть кривой иранский кинжал-бебут. На груди внушительный серебряный жетон «Сельский староста». Старые знакомые отошли в сторонку, остановились в тени столетнего чинара, из-под корней которого бил родник. Дзебоев достал стальной портсигар, угостил папиросой собеседника, закурил сам. Минут через пять вернулся в экипаж. Тронулись.

— Это Ванновский курдский старшина Яр-Дауд-Ага. Просит разрешения послать младшего сына в русско-туземную школу. Нужно помочь. Было бы финансирование да кадры учителей, давно бы в посёлке своя школа работала. Задал ему вопрос о Ширинове. Думаю, Ага говорит правду. О Ширинове, конечно, слышал, но лично не встречался. В посёлке нет курдов, имеющих возможность свободно разъезжать по области. Ни купцов, ни возниц, ни служащих железной дороги.

Паспорт есть только у самого старшины. Остальным без надобности. Связи между российскими прикопетдагскими курдами весьма незначительны, с иранскими курдами отсутствуют вовсе. Через центральную часть хребта Копет-Даг в Иран одна единственная дорога — Гауданский перевал. Этот путь под хорошим контролем. Там и пограничная стража, и таможня, и текинские конные отряды милиции. С ноября по апрель-май перевал вообще закрыт. Скорее всего Ширинов возил оружие через Атрек. Пустыню контролировать труднее. Там путей много. Агентами Ширинова могли быть только мобильные, не вызывающие подозрения лица. Не забывайте — Ширинов владеет не «Гранд-Отелем», а караван-сараем! Если верить разговору с Гюль Падишахом, у Ширинова склад или склады с оружием здесь, в Закаспии. Теперь оружие не должно идти в Персию, ему уже нашли покупателей здесь же. И даже оплатили! Это эсеры или националисты, а, возможно, и те, и другие. Будем работать.

Вернёмся к прерванной беседе. Вопрос второй: Нет сил решить задачу, озвученную в вопросе первом в полном объёме. Упростим её: — отследить и изъять из оборота вексель Ост-Индийского Коммерческого Банка. В процессе работы сами появятся новые факты.

Однако, следует помнить: лично я — не Начальник жандармского Управления, но адъютант Командующего войсками, то есть, как пишут в английских газетах, «министр без портфеля». Моя задача — отбор, аналитика, передача по инстанциям и контроль. Всё! Ни я, ни вы тем более, не имеем ни возможностей, ни формальных прав самостоятельно вести агентурную работу, розыск, осуществлять дознание, организовывать наружное наблюдение, задержание, обыски и прочее. Вся наша деятельность в этом направлении должна быть в прокрустовом ложе Статуса Ордена Святого Георгия, коим награждаются за подвиги!

— Всё понял. В таком случае необходимо тщательно отделить зёрна от плевел.

— Опять ваша конструктивность. Давайте, я уже в неё верю.

— В любом деле должна быть система. Построенная и отлаженная система начинает работать сама!

— И в нашем случае?

— Конечно! Сегодня утром в вашем кабинете я построил некую систему, разобрав вагон документов. К вечеру эта система потребовала хранить документы, предназначенные для официальной работы — в кабинете подполковника Дзебоева либо в сейфах канцелярии, но агентурная документация, не предназначенная для передачи в охранку, должна храниться за пределами кабинета. Это не перестраховка, Владимир Георгиевич. Это требует «система»! Вы дали мне совет быть осторожным. Я призываю вас быть осторожным вдвойне. Ставка в игре сделана не нами — сто тысяч фунтов стерлингов. Мы ответим на неё. Без права на ошибку.

Фаэтон въехал во двор резиденции Начальника области. К экипажу подбежал дежурный вольноопределяющийся:

— Господин подполковник! Вам распоряжение: быть сегодня в драматическом театре на спектакле. Артисты из Ярославля! Начало через двадцать минут.

Глава 10

В тот же день. 3 октября 1911 года.

Для Ширинова этот прохладный солнечный день не предвещал ничего необычного. Встреча с Гюль Падишахом, скоропостижная смерть главного бухгалтера, полицейское разбирательство стали забываться как дурные сны. Приехавший на похороны своего дяди молодой Блюменталь, оказалось, имеет диплом Кишинёвского коммерческого училища и опыт работы счетоводом. Теперь в кабинете старого Соломона Серафимовича корпит над балансами Арнольд Маркович. Работы ему прибавилось: Ширинов создаёт по области сеть караван-сараев и постоялых дворов. Как это у русских: «И при железной дороге не забывай двуколку»! Правда, нет-нет, да и напомнит о себе вексель Ост-Индийского Коммерческого Банка. Внутренне вздрогнет Александр Александрович и в стотысячный раз начнёт оправдываться сам перед собой: «Да я понятия не имею, о чём речь. Я не банкир, я с верблюжьими караванами и их погонщиками дело имею. Это непросто — в городе расположить три-четыре сотни верблюдов, накормить и напоить их, вывезти навоз, вовремя выявить больных животных, оказать помощь, устроить, по-человечески, купцов и погонщиков, получить с них деньги, когда все норовят влезть в долг! Я уже три года налоги плачу! Я живые фунты в руках не держал. Какой билет, какой вексель? Кто мне его давал?»!

В кабинет без стука влез мальчишка-поварёнок из чайханы.

— Господин Искандер, к вам купец просится. Богатый!

— Пусть заходит.

Мальчишка исчез. В кабинет быстрым шагом вошёл высокий турок, европейский наряд которого венчала красная шерстяная феска. В его левой руке портфель крокодиловой кожи.

Ширинов поднялся из-за стола. Купец остановился напротив. Традиционного «салам алейкум» Ширинов не услышал. В правой руке турка появилась золотая монета. Держа монету двумя пальцами, турок несколько раз провёл монетой перед глазами караван-сарайщика и громко, отчётливо выговаривая каждое слово, спросил на фарси:

— Не могли бы вы разменять египетский динар?

Взгляд Ширинова потух.

Незнакомец продолжал:

— Помните ли вы нашего господина Гюль Падишах Сейида?

Ширинов молча кивнул, не отводя взгляда от красной фески турка.

— Наш господин просит вас оказать услугу. После того, как вы её выполните, господин вернёт вам свободу и забудет о ваших долгах!

Ширинов снова молча кивнул.

— Вечером вы наденете фрак, сядете в коляску и поедете в русский театр. Там вас встретит наш человек, у него будет для вас билет и вот этот портфель. За пять минут до начала спектакля подойдёте к ложе Начальника жандармского управления железнодорожной полиции Ростов-Малыгина. Не открывайте портфель, он не откроется. Вот, видите, из портфеля торчит шнурок с кисточкой? Спокойно, не привлекая внимания, перед ложей дерните за шнурок и поставите портфель на пол. Потом спокойно уходите. Ничего не бойтесь. С вами наш господин! Исполняйте!

Турок ушёл. Ширинов позвонил в колокольчик и ровным усталым голосом сказал вошедшему старому слуге:

— Коляску к выходу.

Дзебоев и Кудашев подъехали к театру за пять минут до третьего звонка. Круглая тумба оклеена афишами: «Только три спектакля! Гоголь. Сухово-Кобылин. Островский. Гастроли Ярославского драматического театра. Только три спектакля!». Армейский духовой оркестр закончил своё выступление на площадке у центрального входа. Публика устремилась в распахнутые двери. Здесь было от чего растеряться фронтовику-поручику. Яркий электрический свет играл в шёлке и драгоценностях дам, в серебре и золоте парадного оружия, крестов, погон и эполет военных, мундирам которых не уступали фраки гражданских, пошитые лучшими «парижскими» портными, понаехавшими в Асхабад из Киева и Одессы! Запахи французских духов кружили не одну буйну голову. Театр был полон молодых холостых офицеров. В Закаспии невесты на вес золота не только у туркмен!

Дзебоева в обществе знали, он не успевал здороваться, отвечать на приветствия, лёгким кивком здороваться со знакомыми дамами. Общество с любопытством рассматривало Кудашева. Вот ещё один знакомый. С ним Дзебоев предпочитал на публике не общаться.

— Знакомься, — шепнул Дзебоев Кудашеву на ухо. — Это и есть наш владелец Текинского караван-сарая господин Ширинов.

Кудашев впился взглядом в лицо караван-сарайщика, профессионально запоминая его.

— Странный какой-то. Он что, терьякеш?

Ширинов шёл по проходу партера, казалось, не замечая ничего вокруг. Он уже успел наступить кому-то на ногу, кого-то толкнуть. В его левой руке был большой портфель крокодиловой кожи. Остановившись у ложи Ростов-Малыгина, Искандер-оглы неловко, как заведённая механическая кукла, поднял портфель на уровень груди, нащупал шнурок…

Вдруг Кудашева осенило. Одним прыжком он выпрыгнул из генеральской ложи, сбив кого-то с ног, и ринулся к Ширинову. Искандер-оглы, не торопясь, обернул шёлковый шнурок петлёй вокруг пальца и с силой дёрнул. Кудашев выхватил портфель из рук караван-сарайщика. Публика шарахнулась от Кудашева в обе стороны. Вихрем из зала в фойе, ударом ноги выбита оконная рама, портфель летит вниз во внутренний двор театра, забитый строительным мусором и старыми декорациями. Взрыв! Кудашева откидывает от разбитого окна фойе на внутреннюю стену. На ковровую дорожку он падает уже без сознания. Из носа, из правого уха на белый китель — алые капли. В зале визг, крики, истерики, беспрестанный звон театрального пожарного колокола.

Взрыв застал Дзебоева, прижавшего безвольное тело Ширинова к стене, взявшего правую руку смертника в полицейский «замок». Вдруг, выстрел! Лицо Дзебоева обрызгано кровью Ширинова. Дзебоев бросает уже бездыханное тело и поворачивается лицом в зал. Метрах в десяти в руках ротмистра Кюстера бьётся молодой подпоручик, стрелявший в Ширинова. Ростов-Малыгина в его ложе уже нет. В «генеральской» ложе Шостак и офицер управления приводят в чувство своих жён.

6 октября. 1911.

Сознание медленно возвращалось. Сначала слабым светом, неясными тенями, бликами, запахами, которые пульсировали, то становясь более отчётливыми, то медленно погасая. Просветление всегда сопровождалось нестерпимым шумом, подобным морскому прибою, только бившиеся о скалы волны были из гранитных окатышей, и не было камня, прошедшего мимо несчастной головы контуженного. Все заканчивалось нестерпимой головной болью, от которой было только одно спасение — очередная потеря восприятия и самого себя, и окружающего мира. К утру третьего дня больному стало лучше. Прекратилась качка, исчезли симптомы морской болезни, ослабла и стала реже головная боль.

Тёплые нежные руки мокрым тампоном ваты протирают Кудашеву лицо, закрытые глаза, нос, крепко сжатый рот.

Из далёкого далёка слышен голос. Ещё трудно понять, осознать, что это человеческая речь, но вот камнепад в голове становится тише, голос — громче:

— Водичка, водичка, умой Саше личико. Водичка ушла и беду унесла! «Богородица, дева, радуйся! Благодатная Мария, господь с тобою!»…

«Господи! Чей же это голос? Где он мог слышать эти слова, в какие незабвенные счастливые времена?! Голос мамы? Нет, это мамины приговорки и молитвы, но это не мамин голос. Вот недавно, совсем недавно… Почему он не может вспомнить!».

— Господи помилуй, господи помилуй! — продолжал литься ручеёк тёплых простых и родных слов. — Ты спросил, скоро? И я ответила — скоро! Вот ещё полежишь денёк-другой, поднимешься, пойдёшь гулять своими ножками, а я буду рядом. И мы никогда больше не расстанемся!

Губы Кудашева дрогнули. Он вспомнил! Но онемевший рот после нескольких мучительных попыток смог только выдохнуть:

— Пить!

В тот же день.

Отцвела и в Асхабаде золотая осень. Тучи чёрные, низкие. Второй день холодный нудный осенний дождь.

В кабинете генерал-майора Шостака тоже темно, холодно и неуютно. Десять утра, но на столе горит электрическая лампа. Шостак в кресле за своим столом. Посреди кабинета по стойке «смирно» Дзебоев. Шостак смотрит в окно. По стеклу барабанит косой от северного ветра ливень. Дзебоев смотрит прямо перед собой поверх головы Начальника — на портрет государя императора Николая Александровича Романова. Дзебоев без сабли, его кобура пуста. Сабля в платяном шкафу Шостака, наган — в правом ящике письменного стола.

— Подготовил? Принёс? — Шостак так и не взглянул на Дзебоева.

— Никак нет, ваше превосходительство!

— Не узнаю вас, Владимир Георгиевич. Где Скобелевская школа? Вы свои кресты без проволочек получали — и в петлицу, и на шею! Не пытались подсчитать, сколько жизней спас Кудашев? А мои артиллеристы подсчитали: учитывая плотность окружения террориста и силу взрыва — не менее тридцати душ! И ваша собственная, князь, в том числе!

— Скорблю о случившемся. Благодарен Кудашеву. Заморочка только одна — мой кабинет по вашему приказу опечатан. В моём сейфе все аттестации и послужной список Кудашева. Простая описка, ошибка в представлении повлечёт неминуемый отказ Георгиевской думы в награждении Орденом Святого Георгия четвёртой степени. Прикажите снять печати. Мне нужно всего тридцать минут!

Шостак молчал. Дзебоев не нарушал тишины.

— Хотите выпить, Владимир Георгиевич? — Шостак звякнул настольным фарфоровым колокольчиком. Заглянул дежурный офицер. — Чаю, галет, колбаски, два прибора.

Дежурный вышел, но через минуту уже снова был в кабинете с подносом, покрытым белой салфеткой. Что-что, а самовар в дежурной службе был всегда в положении «под парами»!

— Прошу, присаживайтесь! Здоровье поручика Кудашева!

Выпили по рюмке. Шостак убрал бутылку в книжный шкаф. — Владимир Георгиевич! Прошу вас ответить мне как на духу: Ширинов — ваш человек?

— Позвольте дать полный ответ. В моём кабинете вы найдёте бумаги, подписанные Шириновым, в папке, относящейся к визиту в область английского шпиона, условно называемого Гюль Падишахом. История Ширинова — вора и убийцы, освещённая с трёх разных точек зрения, в том числе и им самим. Такой человек не мог быть моим доверенным лицом.

— А что вы скажете по поводу этой записки? Мне её передал Андрей Андреевич Ростов-Малыгин.

Дзебоев взял в руки листок. Почерк Ширинова был узнаваем.

«… Прошу оградить меня от домогательств подполковника Дзебоева, требующего от меня работы, которую я не могу выполнять, так как не совсем грамотен и не имею на неё времени — писать доносы на людей, про которых хочет Дзебоев, в том числе на вас, ваше превосходительство».

— Спасибо за недостающий камень в моей мозаике, Фёдор Александрович. Теперь отвечу совсем уверенно: Ширинов — жертва в игре, которую ведёт английская разведка. Его действия, включая покушение — чисто английский имперский ход: «Разделяй и властвуй!».

— Согласен. Держите ключи, идите, работайте. Сегодня в двадцать два ноль-ноль поездом Ташкент-Красноводск прибывает следственная группа. Будьте готовы. Домашний арест отменяю, навестите Кудашева. Жду вас через тридцать минут.

Глава 11

11 октября 1911.

День по асхабадским понятиям холодный, но солнечный. Дождь, если будет, то только к вечеру. Просторный двор больницы «Красного Креста» — место первой прогулки. В правой руке Кудашева щегольская крепкая трость унцукульской работы, подаренная администрацией театра. Так, на всякий случай! Локоть левой руки придерживается ручками сестры милосердия. В белом платочке с алым крестиком — Лена Найдёнова. Кудашев в синем байковом больничном халате с белым накрахмаленным заботами Найдёновой отложным воротником. Сама Леночка — в белом форменном платье, фартуке и лёгком чёрном пальто внакидку.

— Что было, что было! В Фирюзу на дачу Начальника позвонили по телефону. Представляете, Саша, в Фирюзе, в горах Копет-Дага — телефон! Казаки по коням, штатские по экипажам, — и все в Асхабад. Никто ночевать не остался. Возница чуть лошадей не загнал. В ущелье на поворотах страшно было. Нас с Татьяной Андреевной подвезли сразу сюда, в «Красный Крест», в хирургическую. Возле вас всю ночь сам Агапьев Борис Николаевич просидел. Нам сказал, что переломов и проникающих ранений нет, и велел уходить. Я осталась в коридоре, а Татьяна Андреевна съездила домой и вернулась назад в платье сестры милосердия и с дипломом Саратовских женских медицинских курсов! Так что мы в штате больницы, вернее — за штатом, должностей свободных нет, а работы много. Зато возле вас по очереди сидели, ни на минуту не отходили!

На глазах Лены блеснули слёзы.

— Ой, какая я была глупая! Простите, но когда вы были в Манчжурии, я девочкой мечтала уехать на войну сестрой милосердия. И чтобы вас немножко ранили, а я за вами бы ухаживала! Простите меня.

Кудашев остановился, взял руку Лены и прижал её ладонью к своему лицу. Она не отнимала её.

— Н-н-н… не смейтесь, но меня недавно спрашивали, не был ли я на войне контужен, — чуточку запинаясь разговорился и Кудашев, — а я думаю: «контузии нет, список не полный»! Вот ранения есть…

— Я знаю, — ответила Лена, и вдруг смутившись, отвернулась в сторону, закрыв зардевшееся лицо руками.

В айлантусовой аллее они присели на скамейку. Прилетел воробей, сел на свободный конец, деловито покосился на людей. Лена вынула из кармана пальто начатую пачку печенья, раскрошила одно и разбросала крошки по лужайке. Тут же налетела стайка, и в несколько секунд крошки исчезли. Лена стала бросать крошки по одной. Воробьи ловили крошки на лету, не давая им упасть на землю.

— З-з… Здорово, вот это реакция! Да и воробьи ручные, больничные. На базарах таких не бывает! — улыбнулся Кудашев.

— Вот вы где! Ну, как здоровье? — незаметно для Кудашева и Леночки к скамейке подошёл Дзебоев. — Здравствуйте, Леночка! Здравствуй, Саша!

— Здравствуйте, Владимир Георгиевич! — хором, как гимназисты, ответили Кудашев и Найдёнова.

— У воробьёв здоровье отменное, у меня немногим хуже. Думаю через пару дней вылететь отсюда, — продолжил Кудашев.

— На этот счёт у начальника Красного Креста другое мнение. Агапьев сказал, что вам только постельный режим в две недели прописан. Почему гуляем? — Дзебоев не был склонен продолжать разговор в шутливом тоне. И, обращаясь к Лене: — Держите ключики от Красноводской квартиры, Елена Сергеевна, спасибо. Эту миссию я никому не доверил, съездил в Красноводск сам. Прогнал составы с рекордной скоростью — четырнадцать часов туда, одиннадцать — обратно! Грузовые, разумеется. Зато не безрезультатно.

— Рассказывайте, Владимир Георгиевич. Я, правда, в порядке, и голова не болит! — Кудашеву не терпелось услышать новости.

— Елена Сергеевна! — Дзебоев был отменно воспитан. — Там в палате Кузьмич с корзинкой. Думаю, Александру Георгиевичу все не съесть, так распорядитесь по-хозяйски. Здесь детское отделение приличное, но не ко всем родители ходят.

Найдёнова ушла.

— Постараюсь вас сильно сегодня не грузить, Александр Георгиевич. Очень рад, что вы остались живы. Сами-то помните, что было до взрыва? Да? Тогда коротко доложу обстановку по времени от взрыва до сегодняшнего дня. Ширинов был убит выстрелом из бельгийского «Браунинга» подпоручиком всё той же злополучной конвойной команды Хенрыком Котушинским. Котушинский был обезоружен ротмистром Жандармского полицейского Управления Средне-Азиатской железной дороги бароном Иоганном фон Кюстером. Сегодня Кюстер исполняет обязанности начальника управления и возглавляет следствие по террористическому акту. В наших взаимоотношениях нет ничего личного, нет проблем. Генерал-майор Ростов-Малыгин был госпитализирован с сердечным приступом и пролежал рядом с вами в одной палате двое суток. Сейчас отлёживается в собственном доме. Уже известно его желание уехать на лечение в Берлин, где хвалят кардиологов, а затем в отставку. Специалисты отдельного сапёрного батальона, изучив место взрыва, отобрали осколки взрывного устройства, произвели химический анализ следов взрывчатого вещества. Согласно акту криминалистической экспертизы в портфеле Ширинова находилась связка противопехотных гранат. Кюстером грамотно и оперативно уже произведена ревизия на сей предмет во всех воинских подразделениях области. Результат самый неутешительный: абсолютно во всех подразделениях отсутствует надлежащий учёт боеприпасов и взрывчатых веществ, в том числе и в седьмой конвойной команде. Хозяин дома, комнату в котором снимает Котушинский, показал, что видел портфель из крокодиловой кожи у Котушинского. Котушинский взят под стражу. Пользуясь моментом, Кюстер произвёл крупномасштабные проверки, осмотры и обыски на предмет обнаружения тайников для оружия, подпольных мастерских, типографий, и прочего, что могло бы заинтересовать следствие. Результаты не впечатляют, но есть и оружие, преимущественно «Браунинги» и «Наганы», есть шрифты, гектографы и литература. Помните наш разговор о двух вопросах? Этих вопросов больше нет. Не мы нарушили Тегеранскую Конвенцию 1907 года. Не мы поставили этот вопрос в текущую повестку дня. В газетах — ни строчки. Кюстер, похоже, крепко зацепил главных редакторов и «Асхабада», и «Средней Азии». Ну, барон своё дело знает. Главное, он начинает работу с чистого листа и за прошлое не в ответе. Пока ничего и никого не боится.

— Простите, Владимир Георгиевич: что, в седьмой конвойной команде одни поляки служат?

— Нет, конечно. Но три дня назад я себе поставил в задачу найти ответ именно на этот вопрос. Очень непростой вопрос.

— Саша! Александр Георгиевич! Владимир Георгиевич! — запыхавшись, к офицерам бежала Найдёнова. — Заканчивайте беседу. Кудашева в палату требуют. Сам Агапьев. Грозится к койке привязать.

— Выздоравливай, Саша! Вот, держи.

— Что это?

— Дневник твоего отца. Страницы последних месяцев его жизни. Береги, это ещё и важный оперативный документ. Завтра зайду, заберу. Есть ещё кое-что. Но это потом. Я за этим в Красноводск ездил. Помнишь Леночкину открытку? Чуть не забыл: у тебя есть охрана — казаки Первого Таманского полка. Не горюй! Леночка, берегите Кудашева.

— Подождите, не уходите! — от ворот больницы быстрым шагом к ним шёл высокий офицер в синем мундире с аксельбантами и с серебряными погонами в один просвет без звёзд. В его руках длинный свёрток. Сзади еле поспевал пожилой грузный чин общей полиции с большой корзинкой, накрытой платком.

Приблизившись, офицер резко козырнул:

— Господин подполковник! — и, повернувшись к Кудашеву: Господин поручик! Разрешите представиться — ротмистр Кюстер!

Кудашев, не стесняясь, протянул руку первым:

— Рад знакомству, Иоганн Иоганнович! Уже слышал о вас много доброго. Спасибо за посещение.

— Поверьте, Александр Георгиевич, я в жизни кое-что видел. Но ваши действия в партере театра — есть просто фантастика. Каюсь, вы не только выполнили мою работу, но и спасли мою жизнь. Я не просто благодарен, но в неоплатном долгу. А теперь от имени Андрея Андреевича Ростов-Малыгина и всех сотрудников нашего Управления примите благодарственный адрес, подарок лично от генерала и этот конверт. Простите, за конверт нужно расписаться.

Кюстер протянул подарки Кудашеву. Дзебоев перехватил длинный пакет. По форме и по тяжести пакета он догадался о его содержимом.

— К сожалению, его превосходительство Ростов-Малыгин не смог лично выказать вам свою благодарность. Сегодня утром он выехал в Москву, а потом поедет в Берлин. Я рекомендовал ему очень хорошую клинику.

Кюстер крепко пожал руки Кудашева и Дзебоева, дёрнул светлыми усиками «а-ля кайзер», показав безупречные зубы, что означало дружественную улыбку, круто повернулся через левое плечо и направился к выходу.

Дзебоев пожал плечо Кудашева:

— Пора прощаться, Саша. Саблю твою, — Дзебоев взвесил длинный пакет в руке, — я, пожалуй, с собой возьму. Негоже бухарскому произведению оружейно-ювелирного искусства под больничной койкой валяться!

Глава 12

Глава 13

12 января. Союз польских офицеров.

Войтинский замолчал, сжал обеими руками свою голову:

— Матка Боска Ченстоховска! Боже мой, что будет с мамой, с девочками!

— Что же вы остановились, рассказывайте. Хотите воды? — прокурор встал и направился было к двери, где на привинченном к полу табурете стоял бачок с водой. Но Войтинский остановил его.

— Не надо! Я, конечно, виноват. То, что случилось ужасно. Мы так не хотели. Скажите, много погибших?

— Вопросы здесь задаю я. Преступление совершено. Состав преступления налицо. Следствие интересует в первую очередь полный список участников преступления, степень участия каждого из них в преступлении, мотивы преступления, и многое-многое иное. Лично от вас всё, что вы знаете.

— Что нас ждёт? Виселица?

— Как офицеров — расстрел. Но всегда есть надежда на смягчающие обстоятельства, на помилование государем императором. Рассказывайте, я тоже устал…

Минута молчания. Войтинский с трудом поднял голову, заставил себя посмотреть в глаза прокурору. Лаппо-Данилевский сидел спиной к окну, прикрыв усталые глаза ладонью.

— Я слушаю.

Войтинский глубоко вздохнул, словно собираясь нырнуть в омут, и начал говорить:

— В прошлом году в Вильно умер мой отец — инженер путей сообщения. Мама больна, работать не может. Назначенная по отцу пенсия не даёт возможности прокормить оставшихся четверых несовершеннолетних сестёр. Две самые младшие уже отданы в католический приют Святой Урсулы. Две старшие на следующий год должны закончить гимназию. На получаемое мною жалование трудно жить молодому офицеру, содержащему многочисленную семью.

Однажды, в служебной командировке в поезде Красноводск-Ташкент я познакомился с компанией молодых предпринимателей, пригласивших меня принять участие в карточной игре в преферанс. Я совсем не умел играть, но развитая память позволила выиграть уже вторую пулю. Я и сегодня смог бы на память восстановить эти первые партии ход за ходом, карту за картой. Сложись жизнь иначе, мог бы стать неплохим шахматистом. Как бы то ни было, на третий день поездки в моих карманах было более четырёхсот рублей. Купцам этот проигрыш был копеечным. Для меня — целое состояние. Я расценил выигрыш как подарок судьбы моим сёстрам. В Ташкенте, сдав конвоируемых, я почтовым переводом отправил все выигранные деньги в Вильно. Через две недели получил письмо от мамы и сестёр, полное благодарности, сплошь закапанное слезами. Стоит ли говорить, что с этого дня карточный стол стал для меня инструментом, за которым я не просто зарабатывал деньги, но наслаждался властью, которую могут дать человеку его неординарные способности. У меня появились постоянные партнёры, очень порядочные респектабельные люди, для которых, смешно сказать, стало целью жизни обыграть меня. Тщетно! А я не прикладывал ни каких усилий. Было чувство, что кто-то другой вместо меня выкладывал одну за другой карты на зелёное сукно и позволял мне забирать выигрыш.

У меня стало складываться. По службе все шло, как положено. Семья в Вильно перестала бедствовать. Мама решила меня женить, я не сопротивлялся. Из Вильно должна была приехать подруга юности певица и пианистка Ёланта Войтинская — наша дальняя родственница, с которой я переписывался несколько месяцев. Я был уверен, что уже люблю её, и был готов стать мужем и отцом.

Я прекратил поездные знакомства, карточные игры в прокуренных купе. Мне было достаточно провести за карточным столом ночь в Асхабадском «Гранд-Отеле» либо в Ташкентском «Парадизе»…

Но судьба готовила мне новый капкан — я влюбился.

Она — полячка, настоящая шляхтянка, из тех молодых женщин, которым дано делать из мужчин покорных рабов. У неё была своя империя, в которой она правила так, как считала нужным. В неё были влюблены все босоногие уличные мальчишки, забрасывавшие её крыльцо розами из чужих садов. Пожилые женатые офицеры впрягались в её коляску и возили свою богиню по ночному Асхабаду, а она не стеснялась погонять своих «жеребцов» настоящим кнутом… Что тут говорить об офицерах молодых и красивых! Они сумели обогатить привокзального ювелира Яшу Михельсона за полгода. Теперь у него свой цех на пять мастеров и магазины во всех уездных городах области. Вместе с тем никто не мог похвалиться тем, что ему когда-нибудь было позволено поцеловать хоть мизинчик богини. Золотоволосая Киприда, а не женщина! Она была примой драматического театра. С её участием шекспировский «Гамлет» заканчивался смертью Офелии. Никого более не интересовали страдания принца датского. Сцена заваливалась розами даже в декабрьские рождественские морозные вечера…

Войтинский замолчал, задумался. Ещё вчера он и предположить не мог, что его личная жизнь станет предметом полицейского исследования. Недавнее прошлое вставало в памяти зримыми картинами.

…Двенадцатого января этого года в Асхабаде офицерское собрание отмечало тридцать лет со дня победы русских в Геок-Тепе.

Театр, как всегда, сверкал электричеством, золотом и бриллиантами. На сцене задник с изображением соответствующего события с картины Франца Рубо. Духовой оркестр играет «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс».

Зал полон. В театре не только русские. В первых рядах партера ханы, уездные и городские старшины всех туркменских племён и родов, в том числе и текинцы. Туркменских женщин нет. Новые обычаи ещё не сложились. Зато мужчины во всей красе. Все взоры зала прикованы к красным шёлковым халатам с золотыми погонами, национальному оружию в серебре, усыпанному бирюзой и сердоликами. Они — тоже офицеры русской армии. От майоров до генерал-майоров.

По залу — говорок:

— Сам текинский хан Ахала — Махтумкули-хан! Генерал-майор русской армии!

— Не часто мы его здесь видим.

— Его двор в Мерве. Он — сын Нурберды-хана и пасынок старой ханши Гюльджамал.

— Балует его государь император. Весь халат в орденах!

— Свой первый Орден Святого Георгия Махтумкули-хан майором ещё у Александра Виссарионовича Комарова за бой под Кушкой в восемьдесят пятом заслужил!

— Ну, ордена не только русские. Подойди ближе, увидишь и бухарские звёзды и турецкие полумесяцы.

— Понятно. Только английских львов и единорогов не хватает. Как знать…

— Второй полковник — его сводный брат Юсуп-хан с сыном Кара-ханом. Видишь поручика? А это кто?

— Подполковник Ораз-Сардар, военачальник, тоже текинец. Однако, по центру сели текинцы…

— А что за туркмены от них справа?

— По плоским тельпекам могу с уверенностью сказать, что это племя йомудов, поимённо — затрудняюсь. Да в этом зале от каждого племени ханы. Но они не больно между собой дружат!

— Тс! Наши генералы идут!

На сцене несколько малиновых с золотом кресел. Ещё минута, на неё поднимутся отцы города, и торжество начнётся.

Вдруг на сцене появляется она. Нет золота волос. Чёрная туника. Огромные чёрные глаза. Чёрные, завитые крупными тугими кольцами распущенные до пояса волосы. Это не Киприда. Это Медея.

Гаснет большая люстра. В луче прожектора одна актриса, её поднятые вверх ослепительно белые обворожительные руки. В театре в одно мгновение становится тихо.

И в этой тишине колоколом звенит женское контральто:

— Стыдно, господа!!!

Безвольно падают вниз руки, опускается голова и чёрные кольца волос касаются сцены.

И в полной тишине, в шекспировской тишине высокой трагедии, раздаётся негромкая генеральская команда:

— Очисть сцену, пристав. Выпороть и выслать нигилистку немедленно!

И ни один шляхтич не встал на защиту дамы, которой он поклонялся, писал стихи, кричал «бис», дарил цветы, драгоценности и был готов изображать жеребца ночь напропалую…

— Продолжайте, Войтинский! — голос прокурора вывел Збигнева из мрака воспоминаний.

— Да, господин прокурор! Для польских офицеров это была ночь позора. Мы никогда более не увидели свою Киприду и не искали её. Для чего? Что мы могли ей сказать? Следующий день стал днём создания асхабадского «Союза польских офицеров». В этот день судьба Ростов-Малыгина была предрешена. Далее вы знаете. Террористическая акция. Однако, не мы спланировали, не мы готовили её, хоть и приняли в ней участие…

Войтинский остановился.

— Прошу меня простить, я более не в силах говорить. Если позволите, я продолжу показания завтра.

Глава 14

25 сентября 1911 года.

Хороша привокзальная баня после долгой дороги и тревожных ночей. Слава Богу, ещё одна командировка позади. Слава Богу, без происшествий. Как говорит командир пан подполковник Држевский: «Конвойная служба — не фунт изюма»!

Збигнев Войтинский любил и русскую парную, и турецкий массаж в мыльной пене. Окатившись шайкой холодной воды, топоча голыми подошвами по мокрым метлахским плиткам и отфыркиваясь, как конь, прибежал в раздевалку. Свежее, ещё горячее от утюга бельё — такое же удовольствие, как первая рюмка водки после баньки! А вот и она. Старый гардеробщик подносит господину поручику на белой тарелочке большую стопку, до краёв «с верхушкой» наполненную кристальной «Смирновкой» и бутерброд с чёрной икрой… Славно!

— Господин офицер! Вы пан Збигнев? Вам письмо.

Перед Войтинским мальчишка-армянин, помощник шашлычника из ресторана «Гранд-Отеля». В его руке маленький — «дамский» — конвертик с тиснёными розочками вместо марки.

Войтинский получил письмо, а мальчишка свой пятачок.

— «Ясновельможный пан Збышек! Если Вы ещё не забыли меня, то могли бы увидеть. Кто я — секрет, но вам должно подсказать ваше сердце. Не подскажет — значит не судьба»!

Конечно, это была судьба! Не офицер — картинка — спрыгнул с лакированного «лихача» у парадного подъезда «Гранд-Отеля». Сердце билось так, что, казалось, его стук слышали перелётные грачи, расположившиеся на вершинах акаций городского сада. Словно в конногвардейской атаке пролетел по всем коридорам гостиницы, дважды обошёл холл, заглянул в ресторан, в летнюю шашлычную. Увидел мальчишку-армянина, принёсшего письмо. Подзывать не стал. Сел за столик.

С извинениями подошёл сам хозяин:

— Барев тёс, дорогой! Здравствуйте, господин офицер. Извините, ещё очень рано. Мангал только-только разожгли. Вы подождёте?

— Да. Бутылку фруктовой.

Через несколько минут к Войтинскому подошёл мальчишка:

— Господин офицер, просили узнать, вы знакомы с автором письма?

— Да. Передайте даме: «Двенадцатое января».

Мальчишка исчез, чтобы через минуту появиться снова:

— Идёмте за мной.

На улицу вышли чёрным ходом через ресторанную кухню. У выхода — фаэтон. Скорой рысью через весь город. Отдельный особняк — последний дом по улице Таманской, плавно переходящей в Фирюзинский тракт. Сад, высокие ворота, узкая калитка, собачий лай.

Калитку отворил мужчина в армянском сюртуке и каракулевой папахе.

— Господин, прошу, вас ждут! Как прикажете доложить?

— Как положено. Поручик Войтинский.

Двор благоухает поздними розами. На отдельных клумбах уже распустились хризантемы. В обязательном для асхабадских усадеб бассейне с фонтаном снуют золотые рыбки. Позади у калитки собаки извещают о новом госте. Широкие двери в дом распахнуты настежь. Здесь нет электричества, но люстры и канделябры полны горящих свеч.

— Господин поручик Войтинский! — объявляет мажордом.

Слуга принял от офицера фуражку и перчатки. Збигнев коротко поклонился собравшимся. Не конвойному офицеру теряться в незнакомом обществе, даже в таком, полном богатых мужчин и роскошных женщин. Хорошо отглаженный мундир поручика, лакированные сапоги, двадцать шесть лет от роду и ладная фигура дадут фору любому миллионеру, страдающему от ожирения и бесчисленных счетов в банках!

— Господа, прошу знакомиться! Мой друг, поручик Войтинский, истинный шляхтич и польский патриот!

Пред Збигневым его богиня, его золотоволосая Киприда. Анжела Киприда, это имя ещё так недавно можно было прочесть на театральных афишах. Киприда — этот театральный псевдоним воспринимался как имя собственное, кружившее не одну офицерскую голову!

— Здравствуй, Збигнев!

— Здравствуй, Анжела!

Збигневу была — впервые! — протянута рука богини. Он принял её и на мгновение прижал к своим губам, так и не решившись поцеловать. Все поплыло перед его глазами. С этого момента он не видел никого кроме Анжелы. Он пожимал мужчинам руки, кланялся дамам, кому-то что-то говорил, отвечал на какие-то бессмысленные вопросы, пил кофе, попробовал предложенный кальян, пригубил за чьё-то здоровье бокал шампанского, представлялся и получал визитные карточки от каких-то коммерсантов, банкиров, социал-революционеров, помещиков, князей и промышленников… И ни на минуту не упускал из виду Анжелу, которую нёс такой же водоворот. Через час она взяла его под руку.

— Идём!

Полуосвещённый безлюдный коридор привёл их в большую, богато обставленную на восточный манер комнату с коврами, позолоченными канделябрами и подсвечниками, низкими столиками, креслами и диванами резного дерева. На стенах красное дерево сменяет набивной с золотом шёлк. Картины в тяжёлых рамах написаны явно не европейскими художниками. Сюжеты — охота на львов и газелей либо любовные сцены, скромные для европейца до неприличия!

Киприда сбросила туфли на каблучках и забралась с ногами на диван, указав Войтинскому на диван напротив.

— Откройте шампань, Збышек. Давайте знакомиться — Ядвига Полонская, из мещан. И отец, и мама были портными, обшивали военных. Детство в Кракове, гимназия. Потом Париж, Сорбонна, естественные науки. В Киеве открылось наследство, уехала в Киев, вышла по любви замуж. Муж — офицер. Поскитались с ним вместе по Туркестану. Он умер в Мерве от малярии. Вдова. Сирота. Детей нет. Двадцать девять лет. Дальше вы знаете. Что не знаете, расскажу потом. За Польшу!

Бокалы встретились. Ядвига выпила до дна. Збигнев последовал её примеру.

— Твоё слово, Збышек. Говори, если есть, что сказать. Это твой шанс, второго не будет.

Этот шанс Войтинский ждал очень долго. Он использовал возможность пересказать своей боготворимой любимой женщине всё, что он думал о ней все дни и ночи с первого взгляда упавшего на неё. Он рассказывал о себе, о своём детстве, о своей маме и сёстрах, о своих снах и грёзах, читал ей на память Мицкевича на польском. Когда вполголоса начал петь колыбельную «Журавушка», Ядвига пересела к нему на диван. Её глаза были полны слез, её грудь душили с трудом сдерживаемые рыдания.

Збышек полушёпотом закончил песню. Ядвига с громким плачем обвила руками его шею. Она плакала долго, громко, иногда начиная причитать, как простая польская крестьянка. Збигнев гладил Ядвиге волосы, вытирал ладонями её мокрые щёки. Плач и слёзы прекратились не скоро. Весь груз и сор большого несправедливого мира, набившийся в душу красивой и сильной женщины за многие годы, впервые, словно чистая река, выносили слёзы…

Потом, затихнув, она долго, как ребёнок, лежала в его руках. Он, боясь пошевелиться, слушал, как бьётся её сердце.

— Поцелуй меня, — вдруг, не открывая глаз, попросила она.

Збигнев поцеловал её раз, другой, и в третий раз их губы слились во взаимном поцелуе.

Ядвига встала. Она, не стесняясь своего заплаканного лица, размазанных туши и помады, приказала:

— Идём, рыцарь. Сегодня твоя ночь. Пусть все исполнится!

Утром Войтинский увидел Ядвигу свежей, как распустившийся бутон розы. Белый пеньюар не скрыл длинный розовый шрам на её спине. Збигнев благоразумно не стал касаться больной темы.

Темнокожая служанка в зелёном шёлковом сари расчёсывала своей госпоже волосы.

Потом они завтракали, пили чай, гуляли по саду, кормили золотых рыбок.

— Что решил, мой рыцарь? Возьмёшь меня замуж?

— Хотел бы я так же легко и свободно ответить: Да, моя круля!

— Что-то мешает?

— Странное чувство нереальности происходящего и уже произошедшего со мной. Как в романе Яна Потоцкого… Страница из «Тысячи и одной ночи»! Боюсь проснуться.

— Ты любишь сказки, Збышек?

— В детстве любил, это точно. Верить в сказки в моём возрасте людям моей профессии — самоубийство!

— Боишься смерти?

— Не стану психовать по поводу этого вопроса.

— А я люблю сказки. Вспомни, я актриса. Захотела — и поставила сказку для нас обоих, благо были средства на постановку! А ты, значит — реалист? Тогда долой флёр. Переходим к прозе. Сейчас я раскрою карты. Но сначала ты должен ответить на мой вопрос.

— Уважаю понятную диспозицию. Отвечаю: я люблю тебя, я всегда тебя любил, я никого не смогу любить кроме тебя. Я хочу быть твоим мужем, хочу пройти с тобой жизнь рука-об-руку!

— Верю. Теперь, как на исповеди. Жизнь моя продолжалась и после 12 января. Пропустим в пьесе несколько неприятных страниц. Вот последняя: сегодня я являюсь деловым секретарём и представителем Его высочества наследного принца Кашмира в Европе. Думаю, я не первая женщина в мире в этом звании. Разумеется, официальную сторону дела ведут мужчины, но сценарии пишу я. Эта усадьба принадлежит владельцу асхабадского винзавода и виноторговцу Ованесяну. Мне наняли её на пару месяцев за деньги, от которых Ованесян не отказался. Вчерашняя публика — окружение Ованесяна, но среди них были и мои люди, и деловые люди, нужные нам. Понятно теперь? Какая сказка, это просто иной материальный и деловой уровень жизни. Будешь слушать дальше или поедешь домой?

— Буду слушать.

— Я не собираюсь свою жизнь посвятить службе кашмирскому принцу. Уже сегодня я могу купить не только дом, в котором родители снимали всю жизнь квартиру, но весь этот квартал. Отработав всего полгода, я начинаю искать безопасный способ освободиться от этой должности. Эта работа для мотыльков-однодневок. Для умных, талантливых, гениальных, очень сильных, но всё равно — однодневок.

Волею случая я пришла на смену очень достойному человеку. Завтра кто-то придёт на смену мне. Счастлив не тот, кто сумеет покорить горную вершину, счастлив тот, кто сумеет с неё вовремя спуститься.

Я не проститутка, не наложница. Мне нужен муж. Мой муж должен быть поляком. Мы должны жить в Кракове, есть польский хлеб, иметь детей, ходить в костёл, в котором меня крестили, и быть похоронены в родной земле! Я хочу быть с тобой, Збигнев Войтинский! Что скажешь?

— Я твой, Ядзя, любимая. В радости и в горе, в здравии и в болезни, я не брошу и не покину тебя, пока смерть не разлучит нас!

— Это твоё последнее слово?

— Крепче не бывает!

— Хорошо, идём. С сегодняшнего дня ты на службе Его высочества наследного принца Кашмира Чакрабати Второго! Прошу в деловой кабинет, оговорим условия, соблюдём формальности.

Ядвига протянула Збигневу обе руки:

— Об одном жалею Збышек. Могла бы Ядвига Полонская свободно появиться в Асхабаде, мы бы сегодня обвенчались в городском костёле!

26 сентября 1911 года.

11 часов вечера.

Молодая пара католического вероисповедания, назвавшаяся Ядвигой и Збигневым, обратилась к настоятелю Асхабадского костёла «Во имя Преображения Господня» ксёндзу Юстинасу Гранайтису с просьбой конфиденциально обвенчать их. Каждый из молодых прошёл обряды исповеди и причащения Святых Тайн Господних. На обряде венчания присутствовали только храмовые служки и две пожилые монахини. Молодые не хотели, чтобы венчание привлекло внимание и попросили провести обряд без хорового пения в сопровождении фисгармонии. Однако в храмовую книгу имена молодых супругов были вписаны полностью. Молодые пожертвовали в костёл сумму, на которую можно было заказать в Кракове или в Вене настоящий орган.

Глава 15

Глава 16

Только к вечеру Кудашеву представилась возможность раскрыть исписанную бисерным каллиграфическим почерком «тетрадь ученика реального училища» за копейку полдюжины в сорок восемь разлинованных страниц. На обложке портрет Пушкина. На серых страницах дешёвой бумаги знакомый отцовский почерк. Стальное перо, фиолетовые чернила. Ни предисловий, ни заглавий, ни дат. Вместо имён инициалы, вместо названий местности и посёлков — координаты крупномасштабной карты. Эти записки должны были использоваться для детальных описаний событий в официальных документах. Что есть, то есть. Придётся разбираться.

Разбираться пришлось не один день.