Константин Симонов

ПИСАТЕЛЬ, ЖУРНАЛИСТ, ЧЕЛОВЕК

Константин Симонов — это молодое предвоенное поколение, рожденное, чтобы жить, и готовое к смертельным боям, еще живо чувствующее горячее дыхание гражданской войны и вскоре опаленное страшным пожаром войны Отечественной. Это поколение, во весь голос певшее революционные песни своих отцов и уже сложившее свои новые, антифашистские стихи и песни.

Константин Симонов — это живой, благородный интернационализм советских людей, это страстное желание помочь сердцем, делом, мыслью, словом поэта, постоянной солдатской памятью помочь героической Испании, первой в мире стране, сразившейся с фашизмом.

Константин Симонов — это пестрая театральная Москва конца 30-х годов, и шумные споры вокруг новых пьес, и впервые так открыто, так прямо и определенно высказанное в драме «Парень из нашего города» общее тревожное предчувствие фашистского нашествия.

Константин Симонов — это выстрелы на Халхин-Голе, это горящие от зноя пески Монголии, это горькая зима 1941 года, это еще непривычные призывные пункты, маскировка на окнах, тревожные глаза, суровые лица, разлученные люди, это первые корреспонденции с фронтов и наивная вера в скорый конец войны.

Константин Симонов — это стихотворение «Жди меня», переписанное миллионы раз миллионами плохо отточенных карандашей на миллионах истертых военных треугольников, «Жди меня», ставшее из стихотворения — настроением, нравственным законом войны, мерилом человеческих отношений, горячим заклинанием солдатских сердец.

И, может быть, самое главное, что всплывает в памяти в связи с именем Симонова,— это случайность его штатской судьбы и особая закономерность его судьбы военной, постоянная его готовность надеть военную форму, постоянное ощущение себя мобилизованным, призванным, не принадлежащим себе.

Уже давно окончилась Великая Отечественная война, уже выросло новое поколение, но каждый раз, когда затевается какой-либо новый журнал, связанный с военным делом, редактором его живая молва сразу же называет Симонова, и председателем встреч фронтовых друзей избирают его, и разные заседания, посвященные памятным датам войны, не обходятся без Константина Симонова. Он так и остался военным писателем, так и не отошел от опыта, от осмысления минувшей войны.

Один из последних романов К. Симонова, «Живые и мертвые», заканчивается фразой: «А впереди еще была целая война». Эта фраза звучит символически, она словно эпиграф к жизнеощущению Симонова, это словно коротенькая выжимка из его биографии, из анкеты, где о чем бы ни спрашивали,— о том, что делал, и что еще будешь делать,— Симонов и его герои отвечали: драться с фашизмом. Для Симонова писательский опыт, вынесенный из трудных фронтовых лет, остался самым значительным, самым живым и первостепенным, навсегда определив и темы его книг, и круг его героев, и нравственные категории, которыми измеряется у него духовная ценность человека. Две фотографии приколоты рядом в кабинете писателя на фанерной створке книжного шкафа. На одной из них — молодые литераторы, только что окончившие Литературный институт имени Горького, юные угловатые фигуры, чуть смущенные лица, не очень умело завязанные большие узлы старомодных сегодня галстуков, пышные шевелюры. Здесь и Симонов, тоже худой и тоже нескладный, а чуть выше этой фотографии другая, и примечательно, что хотя по годам она, эта другая фотография, сделана позднее, но приколота выше первой,— она главная, она определяющая жизнь. На другой фотографии эти же хорошие молодые ребята уже в военной форме. Обрывается юность, заканчивается период вхождения в жизнь. Жизнь встретила это поколение первыми военными конфликтами, потрясшими мир злодействами нацистов. Так даже зрительно, на двух небольших фотографиях, видно, как изменились судьбы молодежи 30-х годов. Словно два небольших кинокадра промелькнули на огромном экране жизни — только пиджак сменился военной гимнастеркой, а рассказали эти кадры о многом — о тяжелой дороге фронтовых испытаний, начатых этими долговязыми юнцами с поэтическими шевелюрами вот здесь, на пороге 1939-го…

Люди, подобные Симонову, даже самые пустяковые детали своего существования измеряют годами и днями трудной фронтовой страды. Вот смотрит на кухонную полку, прибитую когда-то его отцом, один из персонажей романа «Солдатами не рождаются». «Было это в двадцать седьмом году, зимой… — вспоминает он,— и не было тогда еще ничего: ни конфликта на КВЖД, ни Хасана, ни Халхин-Гола, ни финской войны, ни этой…» [1]. Это вехи жизни симоновского молодого человека. Другой писатель мог бы обозначить другие этапы жизни предвоенно-военного поколения, Симонов видит и чувствует именно эти.

«Когда началась испанская война и брат уехал туда,— рассказывает Симонов о персонаже из «Дней и ночей»,— Масленникову было пятнадцать лет… Он тоже отдал бы все на свете, чтобы попасть в Испанию. Потом, когда брат был в Монголии…»

Мы нарочно обрываем эту цитату из повести К. Симонова в движении — география и биография его любимых литературных-персонажей будут двигаться всегда вместе, тесно переплетаясь на одних и тех же, кровью вычерченных маршрутах — Испания, Монголия, Сталинград.

«Он был человек примерно моего поколения,— говорил К. Симонов об одном из своих друзей,— и в его жизни было много общего с жизнью многих из нас, его сверстников: семилетка. потом работа на производстве, потом вуз, потом опять работа, потом война, на которой е первого до последнего дня» [2]. И матери в книгах Симонова так же сурово, по-солдатски чувствуют жизнь своих сыновой, как и сами их сыновья. «… А я вспоминаю, как накануне отъезда на Халжин-Гол, получив назначение, но еще не зная, что через неделю буду уже ранен, пришел сюда, а мать стояла вот здесь… И я ее спросил:

«Что же ты молчишь, ничего мне не говоришь, я ведь уезжаю!»

А она ответила:

«А что с тобой говорить, надо в дорогу тебя собирать!» [3]

А вот свою биографию рассказывает Константин Симонов…

«Учился с осени 38 года до лета 39-го в аспирантуре… а летом уехал на Халхин-Гол… Там в редакции «Героической красноармейской» я был август, сентябрь, начало октября… Тяжело заболел… На финскую поэтому не попал. Поступил на курсы военных корреспондентов при Академии им. Фрунзе… в марте должны были пойти на финскую войну… но не поехали — мир! С осени 1940 но июнь 1941 учился на курсах военных корреспондентов при Военно-политической академии. Из лагерей мы прибыли за несколько дней до войны… Весной 1941 г. подал в партию, кандидатскую карточку,— хорошо помню, как это было,— получил во Фрунзенском райкоме на второй день после начала войны, перед отъездом на фронт…» [4] Так он видел и чувствовал этапы своей солдатской жизни, этапы, отмеченные то коротким словом «ПУР», то длинными романтическими названиями мест, где с 1939 года воевал,— Тамцак-Булак, Баян-Бурт, Баян-Цаган.

Война стала школой жизни и мужества, нравственным критерием человеческих характеров не для одного Симонова.

Навсегда опалило дыхание боев солдатскую поэзию Бориса Слуцкого. Словно оглушающий лязг танковых гусениц слышится в лучших военных стихах Сергея Орлова. Погибли, так и не узнав мира, на войне сказавшие свое главное слово молодые Павел Коган и Николай Отрада. Героическим людям времен Великой Отечественной войны во многом посвятили свое творчество Казакевич и Бакланов, Некрасов и Бондарев. Благороднейшую миссию защитника чистых воинских репутаций, несправедливо запятнанных, долгие годы несет писатель Сергей Смирнов. Да перечислишь ли всех тех наших прозаиков и поэтов, драматургов и очеркистов, кто так и не отошел от образов, картин, характеров, мыслей и подвигов, порожденных исторической битвой с фашизмом. Но, думается, особенно крепкими узами связан с военной темой, с фронтовыми годами — Константин Симонов, никогда не изменявший этой теме, от первых военных стихов до романов «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются». И о чем бы он ни писал — о любви, о семье, о людях за рубежом, он все равно главным героем своих стихов и пьес, повестей и романов почитал человека, готового встать на защиту Родины, человека, всегда ненавидящего фашизм, прошедшего первые бои республиканской Испании, Испании, ставшей мужественной клятвой, несокрушимым обетом на интернациональную солидарность, на вечную верность идеалам революции. В произведениях К. Симонова есть четкие нравственные критерии. Первый — Испания, испанские события конца 30-х годов. Как относились люди земного шара к этим событиям, с кем были в эти героические дни их сердца, стремились ли они на помощь бойцам с фашизмом, могли ли, имели ли право сказать вместе с испанцами легендарное: «No pasaran», стали ли для них такими же своими, такими же родными, как генерал Лукач — наш родной Мате Залка?.. Все эти вопросы задает своим героям Симонов, прежде чем они становятся его героями. Испания — это словно своеобразный первый вопрос в личной писательской анкете литератора и гражданина Симонова. И все его герои на этот вопрос отвечают. А уже в зависимости от ответа они становятся для него близкими или далекими, живыми или мертвыми, своими или чужими. Но отвечают все. И прежде всего отвечает он сам: стихотворениями 30-х годов — «Генерал», «Изгнанник», а затем, уже в землянках войны Отечественной, снова и снова возвращается писатель мыслью к испанским республиканцам, и не только до Берлина дойдет когда-нибудь генерал из стихов Симонова «У огня» — «Генерал упрям, он до Мадрида все равно когда-нибудь дойдет».

Начиная трудный и долгий путь, герои К. Симонова — Климович, Синцов, Артемьев — в первой же книге, в «Товарищах по оружию», дают этот свой ответ по доводу испанских событий. Они отвечают для того, чтобы можно было двигаться дальше, воевать у Халхин-Гола, учиться в военной академии, защищать Родину в Великой Отечественной войне. «И, главное, почему в Испании так плохо в конце концов получилось? — размышляет один из переев Симонова.— Я бы им, конечно, сказал, что если бы в свое время вышел приказ послать туда пяток таких дивизий, как, например, наша с тобой славная двадцать третья, так мы бы уж как-нибудь помогли республиканцам...» [5]

В Испании сражался старший брат мужественного защитника Сталинграда — Масленникова из «Дней и ночей», в Испании помогает республиканцам Сергей Луконин, герой пьесы «Парень из нашего города», «Прах мертвых антифашистов всего мира лежит в земле Испании и взывает к мести»,— так говорят люди к пьесе «Под каштанами Праги», «ко временам Испании» снова и снова возвращаются мыслью честные люди из пьесы «Четвертый». «Нет оснований возвратится ко временам Испании»,— говорят другие, давно уже ставшие обывателями, ее персонажи. И достаточно человеку в произведении Симонова сказать: это было «ребячество» с Испанией, мы уже знаем о нем все — и отношение к нему автора, и его собственное жизненное кредо. И естественно, закономерно оказалось имя Константина Симонова на театральной афише, объявившей о том, что в театре «Современник» пойдет знаменитая «Пятая колонна» Хемингуэя: «Новая театральная редакция сделана К. Симоновым». И он снова говорит об Испании в 60-е годы через произведение Хемингуэя, вкладывая и свою душу и свои мысли в его прославленную пьесу. Так, одной из самых главных, самых задушевных тем, проходит через творчество Симонова тема сражающейся республиканской Испании.

«В годы гражданской войны, в Испании,— писал позднее Симонов в своих воспоминаниях о Луговском,— мне так нестерпимо хотелось поехать туда и я так много раз потом возвращался в стихах и в прозе к этой юношеской теме моей души, что в конце концов многие стали считать, что я был в Испании. Порой мне стоило усилия воли в ответ на чей-то вопрос, где и когда я был в Испаши, ответить: нет, я там не был. Но душевно я там был…» [6]

И еще один, нравственный принцип, по которому проверяются люди в творчестве Симонова,— Великая Отечественная война. И вовсе не важно, где находится человек, воюет ли на передовой, трудится ли в тылу, занят ли делами сиюминутными, думает ли о будущем,— важно то, как выдержал он испытание войной, что всплыло в эти страшные дни в его душе — то лучшее, что сберегалось в ней до решительного часа, или то худшее, что тоже зачастую узнается лишь в самые драматические, самые переломные моменты жизни. Война — несчастье, война — проклятье, но для симоновских героев была она не только этим, но и серьезнейшей нравственной проверкой.

Годы войны — это годы особого обострения человеческой совести в произведениях Симонова,— именно они, эти годы, однажды встанут в памяти, и спросит у себя персонаж из пьесы «Четвертый»: а что сделало после, а что утрачено, а где свернул он с прямого пути однополчан?

«Хорошо, что я на войну пошел,— говорит один из героев пьесы «Так и будет», в мирные дни актер,— без нее не огляделся бы, не увидел, что не для того родился, не для рампы». И не только воинов проверяет войной автор стихотворения «Жди меня» и романа «Живые и мертвые», но и подруг их, тех женщин, которые остаются ждать. Не случайно именно Симонов написал эту гневную, ироническую отповедь женщине, не сумевшей дождаться, «Открытое письмо женщине из Вичуга», которая предпочла другого тому, кто воевал. И это очень по-симоновски, говоря о женщине, оценивать ее достоинства и недостатки не сами но себе, но с позиций человека, который воюет или еще будет воевать. Для человека, который воюет,— говорит об одной из женщин писатель,— такие, как она, не годятся ни в невесты, ни в жены, ни даже во вдовы. Испанскими событиями, отношением к ним, тем, стали ли «арагонские лавры» родными деревьями для людей всех стран и всех поколений, проверяется у Симонова человеческая ценность в 30-е годы. Испытания войны Отечественной служат Симонову тем трамплином, оттолкнувшись от которого человек должен войти в новую мирную жизнь, войти прекрасным и смелым или маленьким или злым, судя по тому, как прошел он эти огненные, требовавшие всех душевных сил, годы.

Вот как пишет об этом сам Симонов в одном из своих стихотворений:

Словно смотришь в бинокль перевернутый.

Все, что сзади осталось, уменьшено.

На вокзале, метелью подернутом,

Где-то плачет далекая женщина.

Снежный ком, обращенный в горошину,

Ее горе отсюда не видимо;

Как и всем нам, войною непрошенно

Мне жестокое зрение выдано…

Слишком многих друзей не докличется

Повидавшее смерть поколение,

И обратно не все увеличится

В нашем горем испытанном зрении…

Так уже в самом начале войны завязывается в творчестве Симонова эта одна из важнейших современных тем, нравственного испытания, отбора настоящих духовных ценностей.

Интернационализм — вот что в первую очередь отличает стихи, пьесы, романы Симонова, интернационализм, столь присущий советской литературе, молодой советской литературе 30-х годов и особенно творчеству Симонова, человека, чья юность была овеяна идеями всемирной революции. Словами «Интернационала» заканчивается одна из ранних поэм Симонова — «Ледовое побоище»:

И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас все так же солнце станет

Сиять огнем своих лучей.

Это верные, это надежные люди, если можно с ними «...стать рука в руке… и, как испытанный сигнал, запеть «Интернационал».

«Улица Сакко и Ванцетти» — так называются стихи Симонова. С другом юности делится он самыми сильными своими впечатлениями — впечатлениями интернационального братства:

Ты помнишь, как наш город бушевал,

Как собрались мы в школе на рассвете,

Когда их суд в Бостоне убивал —

Антифашистов Сакко и Ванцетти.

В конце 30-х годов, за несколько лет до первых выстрелов на нашей границе, Симонов скажет:

Настанет день, когда свободу

Завоевавшему в бою,

Фашизм стряхнувшему народу

Мы руку подадим свою.

И в самый разгар войны, в немыслимых условиях фронта герои Симонова, сам Симонов снова возвратятся мыслями к теме интернационализма. Какой может быть интернационализм в годы сражений с немецкими захватчиками? — недоумевает один из героев «Южных повестей». А другой, и вместе с ним автор, жалеет о том, что из армейской газеты исчезли великие слова международного братства: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Их можно, их нужно было бы совместить с новым, и вовсе не противоречащим первому, лозунгом — «Смерть немецким оккупантам».

Тема интернационализма никогда не была для него какой-то отдельной темой, чем-то обособленным от нашей жизни, о чем нужно писать, не смешивая эту проблематику с жизнью и делами России. Пьеса, роман на «международную» тему, как принято теперь у нас говорить,— такая пьеса, такой роман чужды Симонову, потому что это значит вывести интернационализм за рамки нашей действительности. И если Симонов пишет цикл стихов «Друзья и враги», он пишет стихи не на какую-то отдельную «международную» тему, а на тему жизни и взглядов двух разных лагерей современности, пишет с позиций русского, советского литератора. И пьеса «Русский вопрос» — пьеса вовсе не только о зарубежной действительности, дыхание Советской России в ней постоянно присутствует, определяя и судьбы, и характеры, и поступки людей. Да, события в Испании, кровное братство антифашистов, суровые годы Великой Отечественной войны — вот что стало для Симонова ведущей нитью времени, цветом эпохи, духовным критерием в судьбе человека, верстами биографий и вехами воспоминаний, единым знаком поколения, особым взаимопониманием людей всех континентов. Люди в произведениях Симонова живут не вообще разной своей жизнью, но живут или до войны, или после войны, или во время войны. Пока герои Симонова в штатском, как-то разбросаны еще их силы, нет еще ясной точки приложения всех их талантов и достоинств. Они много говорят, бесконечно выясняют отношения с любимыми, куда-то надолго уходят по своим неизвестным «мужским делам», что-то узнавая в наркоматах и военкоматах, чего-то ждут, все к чему-то вроде прислушиваются. Тишина мира так и не воцарилась еще прочно и привычно в их сердцах, поколение, возмужавшее после гражданской и накануне Отечественной войны, не успело привыкнуть к мирному бытию. Оно видело, как сгущались тучи фашизма, и всегда для них будет звучать трагическая музыка войны. До той минуты, как человек у Симонова может назваться военным,— мы, собственно, толком даже не знаем ничего о его профессии. Сергей Луконин педагог, строители Марков и Ваганов из пьесы «История одной любви», инженер Савельев из пьесы «Так и будет»,— но все это как-то расплывчато, туманно, не интересно ни самому автору, ни его героям. И все, что они говорят о своих штатских профессиях, общо, невыразительно, преходяще. Это все временно, случайно. А где-то, совсем в другой жизни, их основное призвание, их основное занятие, их постоянная цель — защищать Родину, бороться с фашизмом, быть воинами великой армии, отстаивающей мир и человечность. Немало времени пройдет в пьесе «История одной любви», пока Алексей Марков подойдет к телефону и услышит короткие слова боевого приказа: «В два тридцать…» — и ответит еще более коротким: «Есть». Но все это длинное время было словно подготовкой к главному; говорил ли Марков с женой, спорил ли с друзьями, получал ли назначение — он ждал, ждал вот этого звонка, не зная еще его содержания, но уже угадывая его смысл. Все, что говорил Марков, было словно шепотом до этой первой ясной, громко произнесенной фразы: «В два тридцать, с вещами». И после того, как сказано любимое слово симоновских героев — «есть», оканчивается подготовка, завершаются выяснения отношений, обрывается любая сумятица в душе, в жизни, начинается главное: человек собран, человек действует, человек работает, и его основная работа, по Симонову,— бить врага, спешить туда, где прорвался фашизм, защищать то, что завоевано кровью и жизнью совсем недавно, в гражданскую войну. Точно и решительно высказывает эту любимую мысль Симонова о назначении на земле человека — бить фашистов Сергей Луконин, по профессии преподаватель литературы: «Армия — для меня это все. Вся жизнь».

И думается, еще и поэтому так органично вошла пьеса Симонова «Русские люди» в число лучших пьес Великой Отечественной войны, что драматургу, как и его героям, не потребовалось никакой особой душевной перестройки, никакого времени между событием и его осмыслением.

И даже когда есть в драме «Русские люди» персонаж, перестраивающий свою штатскую психологию на новый военный лад,— корреспондент Панин,— он делает это так легко и безболезненно, без особых и сложных переживаний становясь безупречным военным, что кажется, будто бы душевная эволюция характера Панина нужна была автору больше как привычный штамп, но не как истинное его представление о разнице слов «военный» и «штатский». Для Симонова такой разницы, такого разрыва не существует, он сокращает его и для Панина; разве же не естествен мгновенный переход из одного состояния в другое — ведь в душе все готово, все выношено, все созрело. И если в «Песне о черноморцах» Лавренева путь одного из героев пьесы — писателя, находящего свое истинное место в событиях войны,— труден и долог, путь симоновского Панина естествен и прост. Мира так и не оказалось в душах героев Симонова, не успел он там укрепиться, обосноваться, голоса близкой войны тревожили этих людей, вспугивая мирную тишину. В «Русских людях» нет, например, ничего похожего на известную сцену из «Фронта» Корнейчука, когда фронтовики вспоминают перед лицом надвигающейся опасности о доме, об оставленных близких, о радостях мирного бытия. Нет такой сцены в пьесе Симонова не только потому, что он ее не придумал, но еще и потому, что она не органична для его героев. Воины из произведений Симонова не могут вспоминать о днях мира со вкусом и долго — этого вкуса они еще не почувствовали, каждый мирный их час был отравлен мыслями о близкой войне.

И если разведчица Валя в «Русских людях» будет говорить о своей деревне, о березках и о качелях, то не для того, чтобы вспомнить мирную жизнь, но для того, чтобы более четко определить смысл слова «Родина», за которую она и ее товарищи идут умирать.

Многие произведения в канун Великой Отечественной войны отмечены этим тревожным предчувствием близящихся военных событий, но, быть может, нигде так определенно, так почти осязаемо не вставала эта тревога, как в произведениях Симонова. Будто о сегодняшнем, уже решенном и историей, и им самим, и его товарищами деле говорит Сергей Луконин о последнем фашисте, который поднимет руки в последнем фашистском танке на улицах Берлина, куда придут наши войска. Словно живое предвидение звучат строки из стихотворения Симонова 30-х годов — «Однополчане»: «Как будто мы уже в походе… Под Кенигсбергом, на рассвете мы будем ранены вдвоем…», наконец,— самое точное:

Святая ярость настутшенья,

Боев жестокая страда

Завяжут наше поколенье

В железный узел, навсегда.

И вот это постоянное ощущение душного военного предгрозья, никогда не оставляющее писателя Симонова 30-х годов, свелось к душевному признанию им всего двух профессий, настоящих мужских профессий,— журналиста и воина. Постепенно и эти две профессии сливались в жизни, в его сознании в одну — и через годы фронта пройдет военный корреспондент Константин Симонов и военные корреспонденты, его герои, Лопатин, Синцов, Вайнштейн, Ермолов…

Да, была некоторая юношеская бравада в нажиме на слово «мужчины» у раннего Симонова — поэта и драматурга. Были тут и «от женских ласк отвыкшие мужчины», и мужчины, в стороне от женщин пьющие «заветный» коньяк, и еще разные, то «угрюмо-джеклондоновские», то «зверски-киплинговские». Но не в этом смешном мальчишестве, не в этом наигранном «джентльменстве» будем мы искать симоновское видение человека. Главное, что было схвачено Симоновым в характере 30-х годов, типическом характере тех лет, характере героя своего времени,— это отсутствие всякого конкретного стремления прочно и с комфортом устроить свою жизнь, обосноваться где-то недвижимо и понимать под словом «вещи» не походный рюкзак, но шкафы и трельяжи. Все казалось еще впереди, впереди лежала война, которая должна была стать страшным и долгим бытом этого поколения. И пока, внутренне готовясь к этому страшному испытанию, герои Симонова выбирали движение, неустроенность, а покой и устроенность называли мещанством, обывательщиной, кошмаром. «Еще шесть шкафов купит,— говорят о своей соседке персонажи из пьесы «История одной любви»,— и помрет среди них, как в индийской гробнице». «Можно искалечить человеческую жизнь благоденствием, уютом, заботой, устранением всех житейских тревог, …ее можно украсить неустроенностью, тревогами, трудной работой…» — так станут рассуждать автор и его герой в повести «Дым отечества».

Обо всем этом еще напишут потом наши литераторы, еще поразит людей своей резкой антимещанской тенденцией пьеса В. Розова «В поисках радости», еще не раз предадут анафеме в стихах и романах сытое обывательское благополучие. Но Симонов по-своему, по-солдатски, одним из первых в 30-е годы начинал эту тему, высказал мысль о том, что недвижимая, обывательская устроенность куда страшнее молодой неустроенности. Здесь вечное движение, там мертвый покой, мир без страстей и без тревог, который, по Симонову, могли выдумать одни только мещане. И потому еще до войны, еще до того, как поползли по дорогам страны печальные фронтовые составы, трагические санитарные поезда и грузовые платформы с «катюшами» и танками, Симонов выбрал и для себя и для своих героев — вагоны и командировки, разлуки и служебные мандаты, однажды и навсегда разделив в своих представлениях всех людей на беспокойных и успокоенных. «Я люблю, когда меня посылают,— о себе, о Симонове и о многих других персонажах из произведений Симонова, говорит Сергей Луконин, парень из нашего города,— какое это счастье — каждый день знать, что ты нужен стране, ездить по ее командировкам, предъявлять ее мандаты». И специальные дорожные стихи появятся у Симонова, наряду с людьми героями его произведений окажутся вагоны, чемоданы, гостиничные номера. Он с любовью будет рассказывать об особом вагонном быте, о самом вагоне, который, словно растягиваясь, впускает в себя целую страну, знакомит и сводит людей, порождает крепких друзей и хорошие, чистые мысли. Он споет восторженные гимны неудобным гостиничным номерам, обычно столь ругаемым и нелюбимым. Но именно у Симонова выяснится, что люди, много жившие в гостиницах, слезавшие на разных станциях, даже и самые эти чужие комнаты ощущают нужными для своего труда. И как часто вместо лирических излияний и уместных в стихотворениях лирических признаний звучат в поэзии Симонова странные фразы: «Какой Вам номер дать?», «Вы где остановились?» И чувство покоя герои Симонова испытывают не у себя дома, а вот тогда, когда вовсе не в шикарном отеле, а в какой-то небольшой городской гостинице с заднего двора тянут наверх тюфяки, когда эти люди в комнате, где

…вот уж столько лет

Все оставляют мелкие следы:

Кто прошлогодний проездной билет,

Кто горстку пепла, кто стакан воды.

И даже самую память Симонов призовет помнить «О дорогах, тропах, полустанках» и стихи свои будет называть так: «Вагон», «Транссибирский экспресс», «Чемодан». Да и разлука, та самая печальная, унылая, грустно, элегически изображаемая разлука, приобретет в произведениях Симонова новое, до сих пор еще не звучавшее в литературе содержание. Это новое содержание стариннейшего понятия «разлука» тесно связано со всем жизненным опытом писателя Симонова, с его суровой военной лирой, с его любовью к далеким дорогам, долгим командировкам, к слиянию личного твоего движения с вечным, безостановочным движением страны. Можно даже и не спрашивать, плох или хорош человек, изображенный Симоновым в его стихах, пьесах или романах. Мы узнаем об этом еще и по тому, как относится он к слову «разлука». И если не боится разлучаться, если видит в разлуке особую форму деяния, активного бытия, пусть даже это покажется странным — особую форму любви на нашей требующей ежеминутного действия, движения, земле,— значит, это настоящий человек, значит, и любовь его будет счастливой, взаимной, радостной. И так же, как между войнами живут любимые герои Симонова, бойцы, живут они и между разлуками. Если внимательно вглядеться в любовную лирику Симонова, во взаимоотношения его драматических персонажей, героев повестей, романов со своими любимыми, мы увидим, что встречи — это лишь короткие, и потому особенно эмоциональные островки среди долгих, но вовсе не унылых, а самим человеком созданных разлук. И разлука у этих людей называется не вынужденной остановкой среди вдруг и кем-то оборванного счастья, но собственно жизнью, трудом, борьбой с фашизмом — всем тем, что выбирает для себя сам человек, что он и называет счастьем. А встречи — это лишь короткий отдых, лишь короткие минуты личного бытия, к тому же давно сосчитанные, отмеренные, и где-то уже поднята рука, чтобы протрубить в рог расставания. И не печально, но по-симоновски сдержанно и веско вступает в горячую музыку чувства — твердая, трезвая, чуть холодноватая тема долга. Разлучаются лирические персонажи поэзии Симонова — Сергей Луконин и Варя, действующие лица пьесы «Парень из нашего города», Сафонов и Валя из пьесы «Русские люди», Синцов и Маша из «Живых и мертвых», Сабуров и Аня из повести «Дни и ночи», разлучаются, и еще поэтому они настоящие люди. Эти люди всегда в пути, в борьбе, в движении, и среди того немногого, что они могут предложить друг другу,— долгие разлуки. А это как раз и есть для персонажей Симонова самый ценный дар. Люди из произведений Симонова дарят друг другу разлуку. А те, кто не хочет разлучаться, те, кто зовет к покою,— это скучные люди, обыватели, они мечтают остановить в своих комнатах, кабинетах, дачах любовь, жизнь, труд — все, что прекрасно лишь в постоянном движении. На первый взгляд, эти люди многое могут дать тому, кого уговаривают остановиться вместе с собой. Ведь когда не движешься, вокруг тебя за долгие годы скапливается то, что и называется унылым словом «недвижимое».

И когда человек с иронией говорит женщине об ее избраннике: «Ни один час его времени не принадлежит ему до конца… Среди ночи его могут поднять с постели в Москве, чтобы бросить с неба в Прагу… Она бы [жена] на сто пятидесятой, приказанной свыше разлуке ушла бы от него…»,— мы знаем, что говорящий — это обыватель, мещанин в дни мира, дезертир в годы войны, что человек этот враждебен Симонову, а иронически высказанная им, и с его точки зрения несчастная, программа жизни — это и есть единственная счастливая программа жизни и самого писателя и его любимых героев.

Сама жизнь 30-х годов наполняла творчество Симонова этим постоянным, безостановочным движением.

Изумлял весь мир дрейф папанинцев, сделавших льдину куском советской земли, волновала сердца эпопея челюскинцев, наполняли гордостью первые полеты советских стратонавтов, в историю, в песни входили трансполярные перелеты Чкалова, невиданный каракумский автопробег. Неизведанными путями шли корабли. Люди пели о покорении далеких просторов и небесных далей, горячими кострами взрывались синие ночи, страна двигалась, взлетала, искала новые трассы, дороги, тропы. А поколение, только что окончившее институты и еще не успевшее окончить институтов, едва поднявшееся от школьной скамьи, готовилось в самый решительный свой путь,— путь долгой, тяжелой и победоносной битвы с гитлеризмом. И именно это всеобщее движение, это молодое беспокойство молодого народа наиболее полно отразилось в творчестве Симонова, придавая его стихам, драматургии и прозе настоящую, живую, правдивую современность.

И стихотворение «Жди меня» — это вовсе не только военное стихотворение, войне принадлежит у Симонова лишь его самый поверхностный, событийный ряд. А по существу это своеобразный рефрен всего творчества Симонова, всех разлук и встреч его героев. «Жди меня» — это заклинание, обращенное ко всем героиням поэта, драматурга, романиста Симонова на любых этапах жизни страны, равно в дни мира и в дни войны.

Военная тема не была для Симонова случайной. Вся его писательская предвоенная жизнь, его биография вели литератора к этой теме, главной теме всего его последующего творчества.

***

Константин Михайлович Симонов родился в 1915 году в Петрограде. Воспитывался он в семье командира Красной Армии, приходившегося ему отчимом, но по существу ставшего для мальчика самым близким другом и заботливым отцом. Москва, Рязань, Саратов, мелькали города, несся кратковременный, всегда на колесах военный быт, и, не успев еще распаковать чемоданы и наладить уют каждодневности, семьи красных командиров снова и снова снимались с места, чтобы, не обжившись на новом, опять устремляться в неведомое. Так рос юный Симонов, для которого суровая жизнь военных лагерей становилась родной и естественной. О том, как понимали в его доме слово «солдат», пишет Симонов в благодарственном гимне-стихотворении «Отец» — «Не всем в казарме жизнь прожить..., но твердость, точность, смелость, солдатом человеком быть. Вот что в виду имелось!».

А рядом с жизнью отца, рядом с жизнью молодой Красной Армии, в ней рожденная, выросшая и закаленная, шла, уже рано ставшая самостоятельной, трудовая, рабочая жизнь юноши Симонова. В 1930 году — ФЗУ металлистов, учеба и работа на заводе «Универсаль», и 1931 году — ФЗУ точной механики и работа на авиационном заводе, а потом — токарь в механической мастерской «Межрабпомфильм», а потом — токарь-механик на студии «Мосфильм». Так шли два плана, два пласта жизни — армия и первые рабочие дни, армия, где семья, детство, примеры мужества и благородства, и новые рабочие отношения, прикосновение к труду и жизни рабочего класса. В писателе Симонове эти два плана, два пласта жизни соединились. От армии, его воспитавшей, он навсегда взял крепкую военную, армейскую закваску, постоянную готовность считаться мобилизованным. От рабочего своего быта — умение неустанно трудиться, удивительную даже для наших неунывающих журналистов трудоспособность. Глубочайшее уважение к людям армии, к семьям ее командиров, не знающих покоя и знающих счастье, выразит Симонов много позднее, в одной из своих поэм — «Иван да Марья». Это не лучшая его поэма, она длинна, излишне сюжетно подробна, дидактична, но вспомнить ее важно потому, что в ней горячо и искренне высказались многие любимые авторские мотивы. Здесь и уважение к людям армии, и преклонение перед их подругами, разделяющими с ними все тяготы воинской жизни. И еще что важно нам в этой поэме — живое ощущение автором славных боевых, революционных традиций. Гражданская война и война Отечественная, две эти тягчайшие страды в жизни народа, взяты Симоновым в единой связи, в едином движении, как наиболее полное, наиболее выразительное раскрытие характеров и дарований его любимых героев, военных по профессии, по призванию, по благородству души. В Великой Отечественной войне сражаются сыновья тех, кто отстоял страну в годы гражданской войны, и поэтому неразрывно связаны поколения, поэтому неразрывна традиция жизни, борьбы, поэзии.

Итак, еще до прихода в 1934 году в Литературный институт имени Горького все начала творчества Симонова были уже определены средой, воспитанием, влиянием и личностью отца — красного командира, живым дыханием недавнего героического прошлого. Да и не успев еще поступить в институт, когда молодые люди только начинают ощущать радостное чувство пристани и покоя после долгого и тревожного пути раздумий, экзаменов и сомнений, Симонов уже съездил на Беломорстрой по командировке Гослитиздата, как рабочий-поэт. Его личность, его намерения, его привязанности, его образ жизни и образ мышления сказывались сразу же, во всем, определенно, решительно и точно. И первые поэмы Симонова, написанные им либо на институтской скамье, либо сразу же по окончании института,— «Ледовое побоище», «Суворов», «Победитель», «Мурманские дневники», и такие ранние стихи, как «Старик», «Поручик», — уже начало, первые заготовки, старт перед всем творчеством Симонова, трамплин и для повести «Дни и ночи», и для пьесы «Русские люди», и для романа «Живые и мертвые». Вот они все — Симонов, Алигер, Долматовский, Недогонов — в Литературном институте, спорят, радуются успехам друг друга, ездят на первые публичные выступления, пробуют свои силы, осторожно, исподволь, немного разбрасываясь, иногда не сразу находя себя и свой поэтический голос. И помнят они, помнит рассказывающая об этом Маргарита Алигор, как много, не останавливаясь, упорно, каждодневно писал Симонов, как читал он им длннные-длинные, иногда вовсе и не удачные, иногда хрестоматийно-скучные, но всегда приподнято-героические, всегда о сильных и мужественных людях, воинах и победителях, свои поэмы. Александр Невский и Суворов, Амундсен и Николай Островский, герои «Челюскинианы» и отважные папанинцы — вот герои ранних поэм Симонова, вот любимые его характеры, вот атмосфера, воздух, жизнь, ткань, существо, проблематика, дыхание будущих его произведений. «Самыми любимыми героями моих детских лет были Суворов и Амундсен. …Работая над книжкой стихов,— говорит Симонов,— уже не первой по счету, но первой, после которой я почувствовал, что, кажется, буду всю жизнь писать стихи, пытался создать в этой книжке образы людей, не знающих покоя и до смертельного часа не останавливающихся на достигнутом…» [7]. Стоит только прочитать ранние поэмы и стихотворения Симонова, чтобы понять, как тесно были они связаны с временем, как точно выражали популярную тогда мысль о возможности «сверхчеловека» менять и переделывать Историю. Герои этих стихов и поэм Симонова, такие, как, например, Александр Невский или Суворов, в чем-то тоже показаны как сверхлюди, как высящиеся над толпой полубоги. Но в то же время, как это бывает иногда с настоящими писателями, которые начинают почему-либо писать в русле ложных соображений, сила реальной действительности, сама логика искусства побеждают сконструированную идею, выводят на первый план жизненную основу произведения. И тогда личные писательские вкусы очищаются от случайных совпадений с неверными взглядами, приобретают значение объективности и пробиваются к подлинной народности. Тяга Симонова к крупным героическим характерам, к романтическим страницам русской истории была глубоко индивидуальным, самобытным пристрастием писателя. И победила эта симоновская индивидуальность, его настоящая человеческая, а не былинно-картинная любовь к своим героям, к своей теме.

В этих поэмах, по существу, уже прозвучала вся проблематика, выявились все нравственные принципы, все художнические и гражданские интересы писателя Константина Симонова. Здесь есть и «военная походка» поколения, которое могло бы встать в затылок Николаю Островскому, и четкая поэтическая мысль о том, что

Порохом пахнуть стали

Передовые статьи и стихи.

Перья штампуют из той же стали,

Которая завтра пойдет на штыки —

и тема связи героических поколений, когда на смену погибшему летчику уже готов прийти пока еще ничего не знающий о своем воинском будущем мальчишка, сейчас мирно спящий в одном из бессчетных наших городов:

Когда уже известно, что в газетах

Назавтра будет черная кайма,

Мне хочется, поднявшись до рассвета,

Врываться в незнакомые дома,

Искать ту неизвестную квартиру,

Где спит, уже витая в облаках,

Мальчишка рыжий, маленький задира,

Весь в ссадинах, веснушках, синяках.

И так же, как впоследствии Алексей Марков из пьесы «История одной любви» почувствует прилив всех своих сил в ту минуту, когда прозвучат слова воинского приказа, так и старик Амундсен («Старик») вдруг ощутит живую молодость, существо и смысл жизни, услышав сквозь вихрь ночных радиозвуков «предсмертный крик: «Спасите наши души» и градусы примерной долготы». И Суворов из симоновской поэмы, забытый, обиженный, вдруг оживет и встрепенется, завидев на дороге курьера: «Небось война, коли за мною». Так герои ранних поэм Симонова, кто бы они ни были — Амундсен или Суворов, Николай Островский или участники знаменитого папанинокого дрейфа,— всегда и всюду ощущают себя мобилизованными. И хотя легендарные герои ранних поэм еще не знали этого слова, они будто чувствуют его у Симонова и строят свою жизнь так же, как и многие другие любимые его персонажи — Луконин и Синцов, Сабуров и Пантелеев, Сафонов и Савельев, Серпилин и Лопатин, и те, кто погибли именно потому, что всегда считали себя призванными, готовыми принять первые, самые решительные удары врага. К героическим сюжетам, к героическим страницам истории, к сильным и мужественным характерам с первых же своих стихотворений тянется Симонов. Там, где характеры эти изображаются не как полубожественные, но как человечные, там, где звучат мотивы поистине патриотические, там личные пристрастия художника совпадают с интересами народа.

В произведениях Симонова всегда есть, помимо конкретного дня, еще и предвестие, чувство кануна грядущих событий. Это острейшее, иногда поражающее чувство времени, владение злободневностью как особым стилистическим качеством литературы закрепило на Симоновым — поэтом, драматургом, прозаиком, очеркистом — благородное звание журналиста. Именно журналист, оперативный, быстрый и напористый, вырывающий у эпохи самое главное и самое типическое в ее сегодняшнем дне, обладающий особым даром точно комментировать происходящее, умеет давать и быстрые прогнозы будущего, как это и полагается журналистам, комментаторам, обозревателям. Этим даром обладает журналист Симонов.

Героическая тема, романтический пафос первых поэм и стихов К. Симонова в высшей степени отвечали нуждам времени, которое вот-вот готово было взорваться глухими разрывами бомб над мирными советскими городами. Но, точно отражая время и его запросы, Симонов привносил в творчество и нечто писательски-субъективное, нечто особое, трогающее душу своей необычайностью, своей новизной, своей особой, неповторимой интонацией.

Товарищи поэта по учебе в Литературном институте иногда удивлялись, вот еще вчера Симонов, как и они, был всего лишь студентом, еще вчера общими усилиями, с трудом собирали ему поэтическую программу, с которой мог бы он выступить перед первыми своими аудиториями,— будто бы много у него стихов, а вот выбрать такие, чтобы сразу же поправились людям, казалось трудным. Все это было еще вчера. И вдруг — бурная, шумная слава, бурное всеобщее признание, Симонов повсюду печатается, а люди повторяют, запоминают, учат наизусть его стихи, словно и не было никакого разрыва, даже в день, даже в час, между жизнью выпускника Литинститута Симонова, имевшего плохонький костюм и длинные поэмы, и судьбой известного поэта Симонова. Это быстрое, какое-то даже, на первый взгляд, неожиданное признание поэта Симонова объясняется, как нам кажется, не одной только созвучной времени, романтической интонацией его произведений, но и тем, как по-своему, как именно по-симоновски, не традиционно они были написаны. Да, сейчас все эти поэмы — и «Ледовое побоище», и «Суворов», и «Победитель» — выглядят несколько наивными, как и все наши представления о войне перед войной. О наивности этих представлений еще скажет потом и сам Симонов в повести «Дни и ночи». Но вот что в них важно, в этих поэмах, что дорого в них, помимо их значения автобиографических вех в постепенном постижении Симоновым решающей темы всего его творчества — темы войны и победы. Героика ранних стихотворений и поэм Симонова — это особая эмоциональная героика, героика, согретая живым человеческим чувством. В поэмах этих течет жизнь, движутся люди, описан их быт, и важно, что поручик в крепости Петропавловск-на-Камчатке хромой, что возле бездействующих пушек бродит на веревке худая гарнизонная коза, и существенно, во что был едет Амундсен, уходящий на последний свой подвиг. И суетную гостиничную жизнь увидим мы в поэме «Мурманские дневники», и, словно осязаемые, страшные дни неотступной болезни Николая Островского оживут перед нами в поэме «Победитель». А самая мораль стихотворения, поэмы, героическая его тенденция обычно сообщается в конце произведения, как бы под занавес формулирует автор, уже в виде отвлеченного тезиса, самую главную свою мысль. Поэт словно бы боится помешать конкретной жизни своих произведений этой высокой романтической нотой и поэтому выводит ее в финал, и она, эта нота, еще несколько секунд после реальных живых картин звучит страстно, высоко и волнующе.

Мы верим в это, так и будет.

Не нынче-завтра грянет бой,

Не нынче-завтра нас разбудит

Горнист военною трубой.

И на флагштоках всех судов

Плывет вперед сквозь снег и мрак,

Сквозь стаи туч, сквозь горы льдов

Земного шара гордый флаг,—

таковы концовки поэм «Мурманские дневники» и «Ледовое побоище». Такими вынесенными за скобки стихотворного сюжета пафосными четверостишиями заканчиваются почти все поэмы и стихи Симонова 30-х годов. Возможно, что подобное построение стиха однообразно, что лишенное четких конкретных примет поэтическое обобщение финалов становится несколько схематичным и абстрактным. Но нас интересует сейчас сама тенденция поэта, стремящегося придать своим ранним историко-героическим произведениям как можно большую задушевность, человеческую теплоту и жизненность. Для этого он избирает наиболее способствующую раскрытию характеров сюжетную форму поэмы, для этого же выносит в финалы сконцентрированную, словно спрессованную в нескольких строках мораль мужества и интернационализма, героики и патриотизма. Так в годы мирной жизни военная труба уже звучала в этом цикле стихов и поэм раннего Симонова. Здесь вполне сказались и его будущие интересы, и его будущие определяющие темы, как говорил сам поэт, были в образах нынешних его героев завязки характеров нового движущегося дня.

Есть в звуке твердых их имен,

В чертах тревожной их судьбы

Начало завтрашних времен,

Прообраз будущей борьбы...

Любовная лирика Симонова предвоенных годов также не драматична в себе самой, она черпает переживания и столкновения не только из самого чувства людей. Стихи Симонова предвоенных годов окрашены той же тревогой, тем же ощущением близких и трагических перемен в жизни мира. В «Пяти страницах» и в «Первой любви» мы уже слышим дыхание непременных и нужных разлук и холодный ветер дальних дорог. Равнодушные гостиничные номера вместо уютных комнат уже станут местом действия симоновской предвоенной лирики, транзитными будут называть себя ее действующие лица…

Ведь мы транзитные.

Для нас не всюду приготовлена погода,

Нам только скоротать бы лишний час

До позднего отплытья парохода.

Каков же он, герой поэм и стихотворений Симонова 30-х годов? Этот герой — очень молодой человек, чья душа открыта навстречу подвигу. Он полностью вобрал в себя и полностью выразил свое время, точно совпав с ним, целиком понятный этому времени и сам совершенно им понятый. Жажда подвига, мечта о героике, верность революционной романтике, чувство интернациональной солидарности с трудящимися всего мира. Именно эти качества характера лирического героя Симонова, воспитанные в нем временем, позволили потом и ему самому воспитывать подобные черты в новом молодом поколении. Во многом и симоновскому лирическому герою обязана предвоенная молодежь умением чувствовать и нести в жизнь героику, подвиг, романтику. Ограниченность же поэтического двойника автора состояла в том, что лишь необычное, романтическое, неизведанное занимало его ум и душу. В небо — с летчиками, в сражения — с воинами, в походы — с танкистами, в путешествия — с отважными, в бессмертие — с великими, а просто на землю, где трудились и строили, делали обычное и каждодневное, так и не обратился взгляд лирического героя Симонова. Сила симоновского миросозерцания, идеалов его поэтического героя скажется в годы Великой Отечественной войны. Слабость подобного подхода к жизни, лишь как к непрерывному романтическому подвигу, выявится позднее, после войны, когда нужно будет восстанавливать разрушенное народное хозяйство, когда в промышленность, в деревню придут молодые труженики. Их еще предстояло воспитывать новой литературе, новой поэзии. Но пока стихи Симонова отражали свой исторический час, пробуждая в современном ему поколении все те гражданские доблести, которые понадобились ему в самые же начальные месяцы Великой Отечественной войны.

…Уже надвигались первые военные события… Шел 1939 год, ощутимо и реально показавший, что такое фашизм, отдаленное, но грозное предвестие 1941 года. То, что для многих явилось поворотом всей жизни, переломом биографий, сдвигом обычных дней и привычных мечтаний, для внутренне мобилизованного Симонова вылилось в одну короткую, словно давно ожидаемую фразу-поступок: «…Вдруг выяснилось, что на Халхин-Голе нужен поэт, и я поехал на Халхин-Гол», «…Там в редакции «Героической красноармейской» я был август, сентябрь, начало октября» [4]. Так же естественно, без особой специальной военной «переподготовки» штатской души, возникают у Симонова «Стихи 1939 года», посвященные событиям в Монголии, поэма «Далеко на Востоке» (вышедшая уже во время войны) и пьесы «Парень из нашего города» и «История одной любви».

В поэме «Далеко на Востоке», ставшей словно поэтическим эпиграфом к военному и послевоенному творчеству К. Симонова, по существу, уже заложена программа его рассказа о войне, рассказа в высшей степени правдивого, не скрывающего ни трудов, ни трудностей, ни недостатков, ни просчетов. Мертвые, погибшие станут также героями этого произведения, отдельной поэмой о них, «о погибших», откроется поэма «Далеко на Востоке». И так бесконечно и навсегда живы будут эти люди, первыми встретившие роковой, предательский удар, что даже сама

Земля пересохла, она не желает,

По ней, как по броне,

С лязгом скользят лопаты.

Она мертвых берет через силу.

И поэтому живая, не рвущаяся эмоциональная ниточка протянется от этой первой военной поэмы к названию, к смыслу романа «Живые и мертвые», поэтому вовсе не какой-то западной модой стоит объяснять появление в пьесе «Четвертый» мертвых друзей героя. Нет, это сама поэтика Симонова, для которого глубочайшее, святое уважение к погибшим на войне символизирует и человечность, и героическую традицию, и преклонение перед людьми, не пожалевшими жизни ради революционных идеалов.

И еще одна очень важная для Симонова, очень близкая ему лично тема завязывается в поэме «Далеко на Востоке», тема, которая пронизывает все его творчество с очевидной настойчивостью и всегда одинаковой, неизменной авторской окраской. Это тема признания, оценки человеческих заслуг и особенно на войне, где человек жертвует жизнью. «Слово «слава» — хорошее,— говорит Симонов в одной из бесед.— Я его как-то не боюсь».

Я люблю славу, которая по праву приходит к нам

С ночами без сна, с усталостью до глухоты,

Равнодушную к именам, жестокую по временам,

Но приходящую неизменно, если сам не изменишь ты.

Так поэтически выражает Симонов эту же мысль в поэме «Далеко на Востоке». И сама эта тема, самый разговор о славе, так редко ведущийся в нашей литературе, кажется нам существенным и вообще и для писательского, житейского кредо Симонова.

Иногда приходится сталкиваться с мнением, будто личная слава — это непременно нечто подленько-карьеристское и скользко-пронырливое, будто личной славы добиваются одни приспособленцы, карьеристы, «сверхчеловеки» и бездушные, холодные эгоисты. А вот слава, где нет отдельного человека, а есть общие, одинаковые для всех понятия,— это, мол, и есть настоящее. Будущему, мол, нет дела ни до личного имени, ни до личного подвига, ни до личного таланта, будущее якобы запомнит нечто общее о народе в целом, о славе армий, полков, дивизий, о славе, в которой растворяются личности и их деяния. Думается, что такая, надолго устоявшаяся в нашей литературе, точка зрения, есть ни что иное, как порождение тех времен, когда в массе своей люди должны были довольствоваться некоей общей славой и личной неизвестностью.

В иных наших произведениях мы и сейчас встретим фразы вроде: «Мне слава не нужна», «Личной славы не хочу добиваться», «Славы я не ищу» и т. д. И это не только фразы. На деле такое непонятное презрение к личной славе, думается нам, оборачивается не борьбой с карьеризмом, но принижением человеческого достоинства. Вовсе не боялись славы, признания, известности, «нерукотворного памятника» ни Пушкин, ни Маяковский, ни Блок, ни Суворов, ни Амундсен, ни все те, кто понимали, что они сделали для человечества, для своего народа, и не стыдились этого понимания, потому что оно есть часть человеческой гордости, часть человеческого достоинства, часть необходимого для настоящей личности самопознания, самопостижения. «О подвигах, о доблести, о славе» мечтали и мыслили в России далеко не одни карьеристы, смешна и нелепа даже сама постановка такого вопроса. Славу как заслуженную награду большой и подвижнической жизни понимает К. Симонов. Он и слова этого не избегнет и не высмеивает в своих произведениях. О бессмертной славе Амундсена пишет он в стихотворении «Старик», о славе Шоу — в стихотворении «В гостях у Шоу», о славе героических воинов — в поэме «Далеко на Востоке». Да и сам он, писатель Симонов, откровенно замечает: «Конечно, от известности имеешь удовольствие…» Или в другом месте: «…приезжать писателю в страну, где никто не читал твоих книжек,— вообще тяжелое занятие, но, наверное, такое же тяжелое занятие выступать на вечере у себя в стране, где тоже почти никто не читал твоих книжек». И сам Симонов вовсе никогда не прячется где-то там, на обочине, неискренне и неслышно мямля о том, что известность — это, мол, удел «карьеристов». Напротив, он всегда был одной из колоритных фигур своего времени, видной и яркой натурой.

Воображение предвоенно-военного поколения очень было задето личностью молодого писателя Константина Симонова. Драматург, журналист, поэт, редактор — все эти грани его творческого характера вызывали интерес, живое обсуждение, споры. Знали, куда и когда он уезжает, догадывались о лирических прототипах его стихотворений, вырезали с обложек книг и поэтических сборников его портреты.

Но тут же хочется сказать и о тревожных для нас чертах симоновской известности. Иногда это законное желание писателя самой своей человеческой личностью влиять на вкусы и характеры поколения превращалось у него в суетное стремление держаться всегда «на виду». И, быть может, именно этой, преувеличенной подчас, тягой Симонова к громкой публичности объяснялась впоследствии и обывательская ажитация вокруг лирического цикла его стихов «С тобой и без тебя».

Сам художник потом много размышлял обо всем этом, думал о том, какое истинное, а не показное место должна занимать личность популярного писателя в обществе. И когда в беседе со слушателями Высших литературных курсов при Литературном институте имени Горького Симонов говорил о нелепом, как ему кажется, бравурно-показном поведении иных наших современных молодых поэтов, мы воспринимали эти его слова не только как воспитательные рассуждения, но и как некий внутренний, нравственный итог личных его размышлений, личной душевной проверки.

Именно на эти соображения наводит нас чтение и анализ поэмы «Далеко на Востоке».

И вот еще о чем хотелось сказать в связи с этой поэмой, которую мы понимаем как некий идейный и эстетический манифест будущего творчества Симонова.

Есть здесь глава, которая так и называется «О миражах». Это чрезвычайно примечательная глава, не совсем типическая для тех лет и очень типичная для нашего искусства последнего времени. Словно в двух планах идет действие, раскрываются картины боев на Халхин-Голе:

Все цвета давно исчезли.

Осталось только три:

Желтое… красное… черное…

Цвет жары,

Цвет крови,

Цвет стали.

Это реальность войны, реальность зноя, смерти и битвы. А вот мираж:

Майор вылезает на башню…

черт возьми, как красиво:

как это ни странно — с башни видна вода,

настоящая,

вдруг голубая,

а над ней — ивы.

Да, ивы,

они нагнулись, как дома, где-нибудь на Оке…

И это не миражи — обманы зрения, как бывает в песках в знойных пустынях. Это иные, поэтические миражи. Это вторая, мирная, не убитая войной жизнь. И от сочетания двух планов — существующего, но противоестественного и привидевшегося, но естественного — еще более бесчеловечной, враждебной всем обычным человеческим представлениям становится сама война. Здесь нет противоречия между тем, что обычное состояние для симоновских героев — битва с врагом. Защищать Родину — естественно, но антигуманно, против очеловечно развязывать новые и новые кровавые бойни. В поэме «Далеко на Востоке» Симонов впервые прибегает к этому приему второго «миражного плана», словно сна наяву, своеобразного оживления человеческой мечты, в которой есть чувство мира, мирного бытия, дома на Оке и светлой воды, и родных лиц, и тихого дружеского привета. Впоследствии это смешение реального и желаемого, существующих как бы попеременно в жизни человека, мы найдем во многих произведениях нашего искусства, и в частности кинематографии. Это и понятно,— в четкой и быстрой смене кадров легче, чем в любом другом виде искусств, рассказать о том, что живет в душе человека сладостью воспоминаний, светом детства, впечатлением справедливой, естественной жизни. И еще более важный смысл заложен в этом приеме — глубоко психологический, художнический протест против войны, когда ее безумная явь то и дело отодвигается на второй план пока нереальными, но несущими в себе зерно реальной, разумной жизни — снами, миражами.

И в пьесах К. Симонова, написанных перед Великой Отечественной войной, так же отчетливо, как в поэмах и стихах, сквозит эта ясная предвоенная тревога, это ощущение близкой и страшной военной грозы. Пьесы эти — и «История одной любви», и «Парень из нашего города» — больше, чем только предвестие, они, как и поэма «Далеко на Востоке»,— репетиция, подготовка, начало того, что через год, через месяцы и недели станет немыслимым и терпимым, страшным и привычным, бытом Великой Отечественной войны.

***

Интерес пьесы «История одной любви», понимавшейся в свое время лишь как пьеса о любовных ситуациях и семенных перипетиях, вовсе не в этих любовных ситуациях и семейных перипетиях. Все, что связано в ней с любовными недоразумениями, преходяще, временно, не существенно. «История одной любви» было ее частным, сюжетным названием, «История одной судьбы» — такое название, не предложенное ей автором, но вытекающее из всего строя пьесы, могло стать и более обобщенным и более значительным. Алексей Марков, молодой строитель по профессии и военный в душе, не умеет и не хочет говорить нежных, любовных слов, которых ждет и требует его молодая жена. 0б этом действительно назойливо много в драме, и чуть-чуть даже смешно становится — из-за чего, в самом деле, сыр-бор разгорелся? Но если увидеть за этой пустой историей нечто другое — новый тип характера, нового героя, как понимает и чувствует его Симонов,— тогда пьеса и ее сюжет заиграют по-новому, осветятся иным и значительным светом. Два человека в этой пьесе занимают внимание драматурга — Марков и его однокурсник по учебе, тоже строитель, Ваганов. Плохо, когда критики наши вдруг зачинают отождествлять писателя с его героями, приписывая автору на основании того, что говорят и делают его персонажи, то злодейские, черные мысли, то бесплотные, ангельские добродетели. Много и тяжких недоразумений, и нездоровой путаницы, и искажения объективных законов искусства принесло и приносит подобное отождествление позиции писателя с позицией его героев. Да, если речь не идет о произведениях Симонова. Творчество его на редкость автобиографично, его персонажи по большей части действительно несут и на своей судьбе и на своих раздумьях отпечаток судьбы и раздумий самого писателя. Мы узнаем те или иные черты характера, поведения, образа мыслей самого Симонова и в Сергее Луконине, и в поэтическом герое лирического цикла стихов «С тобой и без тебя», и в журналисте Синцове, и во многих других его созданиях, очень напоминающих то, что в живописи обычно называется автопортретами.

Итак, Алексей Марков и Андрей Ваганов. Один из них близок автору, он любит его, он словно дружески и гармонично сличается с ним, он бы мог подписаться под каждым его словом и поступком — это Алексей Марков. Другой, враждебный ему, отталкивающий от себя драматурга, во всем, и в словах и в действиях, прямо ему противоположный, герой разоблачаемый, как называют его у нас сегодня, — отрицательный. Это Андрей Ваганов. Но, как ни странно, как ни парадоксально покажется это на первый взгляд, оба они в чем-то, в самом существенном, похожи. Две стороны одной и той же души, две части одного и того же характера, конфликтующие, взаимоисключающие и все же прикованные друг к другу, эти Марков и Ваганов. Это две стороны одного характера, одной натуры, как нам кажется — характера и натуры самого Симонова, человека и писателя.

Естественно, это наше предположение, домысел, именно предположение, возможность, увиденная в расстановке сил этой пьесы. Но ведь и домысел, как нам кажется, уместен там, где питают его реальные произведения, конкретные характеры и стремление глубже разобраться в натуре и поэтике данного художника. Нет сомнения, что будут, обязательно будут упрекать нас в так называемом «автобиографическом» подходе к образам, в отсутствии такта по отношению к здравствующему писателю. Но право же, пусть лучше все эти упреки, чем полное забвение человеческой личности автора, приводящее иногда в нашем литературоведении и к обезличиванию процесса и к стертости понятия — индивидуальная, писательская специфика.

Кто знает, быть может, и действительно не принято так писать о здравствующих и действующих литераторах, писать о них еще и как о людях, а не только как о прозаиках, поэтах или драматургах. Обычно во многих наших литературоведческих работах дело обстоит так — живой писатель не имеет ни друзей, ни привязанностей, ни ненависти, ни врагов, ни поклонников, ни характера, ни личной судьбы, ни конкретных особенностей натуры. Он существует в книгах не как человек, но как, например, прозаик, нечто вбирающее в себя и его характер, и его вкусы, и его пристрастия. «Прозаик» — и все тут. «Драматург» — чего же еще? А весел ли он, мрачен ли, с кем дружит, чем занят, когда не работает, ездит ли на рыбалку или ходит в театр — это пишут уже, как правило, о мертвых. Вот если писатель умер — тогда появляется у него и биография, выясняется, кто же были его друзья и почему он, например, ошибался, выбрав такого, а не другого товарища, такое, а не иное место жительства, такое, а не иное литературное направление. И очень жаль, что мы так пишем свои книги. Поэтому столь прочно оторваны у нас друг от друга писательская и человеческая личность, характер литератора и характер человека. Хотя как же можно было бы, например, до конца понять произведения Лермонтова, если не знать, ничего не слышать о собственной его натуре, о личной его судьбе? И о Всеволоде Вишневском необходимо знать как об агитаторе, как о бойце, как о человеке страстном и порывистом, как о трибуне, о сильном и мужественном вожаке масс, особенно хорошо чувствовавшем себя среди взволнованных, собранных единым чувством, единой мыслью людей. Все это надо знать, чтобы понять, почему именно Вс. Вишневский написал «Оптимистическую трагедию» и «Первую Конную».

Попробуем немного нарушить сложившуюся традицию: живые — только литераторы, а мертвые — еще и люди, — и сказать кое-что о здравствующем Константине Симонове и как о человеке. Так вот, думается нам, и Алексей Марков, и Андрей Ваганов — две враждующие части его собственной натуры. Марков — это Симонов в главном: в бескомпромиссном чувстве долга, такого обостренного долга, что как-то «неудобно сидеть тут, когда там все это происходит, когда кто-то другой, а не ты там первым на себя удары принимает».

В образе Маркова Симонов рассказал о том идеале человека, к которому он сам стремится в течение всей своей жизни. Это очень сдержанный, очень немногословный, очень подтянутый, с лицом каменным и жестким, не выражающим ни чувств, ни настроений,— одним словом, тот образцовый мужчина», какого поставил в пример поэт еще юношей, еще увлеченный юным преклонением перед людьми железной, несгибаемой воли, людьми, не дающими простора своим эмоциям. И еще до всякой критики стихов «С тобой и без тебя», до всяких упреков их в излишне откровенной интонации, собственно еще до них самих, Симонов сам вступает в борьбу с собой, заталкивает чувства и настроения в самую невидимую глубину сердца, оставляя на поверхности лишь многозначительное «мужское» молчание, в котором и нежность, и тоска, и самые бурные эмоции. Вот таким же, как Марков, непреклонным и заледеневшим, очень хочется, как это нам представляется, быть и самому Симонову. Да, собственно, он и жил как Марков, вечно куда-то ехал, вечно поглядывал на чемоданы и на «финскую не попал только из-за болезни» [2]. Но есть в Симонове и второй человек, некоторые черты которого мы найдем в неприятном ему и враждебном Андрее Ваганове. Так полемически, так запальчиво, так иногда зазря осуждает его Симонов, что приходит в голову: а не себя ли вместе с Вагановым в чем-то казнит писатель? В противоположность Маркову, Ваганов человек распахнутых страстей и обнаженных чувств, он умеет и любит говорить о любви так поэтично, так вдохновенно и так волнующе, что и самые верные женщины начинают испытывать некую тревогу, некое желание иными, более критическими, глазами взглянуть на своих цельнометаллических избранников. Но не в любви, в конце концов, здесь сила. В этой открытой стихии чувств Ваганова — тоже есть Симонов, Симонов, в котором стихия эта, попирая каменную молчаливость Маркова, прорвется, утвердится и восторжествует в его военной лирике. Но по душе писателю больше эти внутренние, невыраженные эмоции Маркова, поэтому он так задирист, так горяч в споре с Вагановым, и потом и в «Товарищах по оружию», и в военных рассказах, и в «Южных повестях», и в «Живых и мертвых» победит это марковское, это суховатое, бесконечно сдержанное понимание человеческих эмоций. Вагановское, открыто-темпераментное будет окончательно посрамлено. И думается, что такая утвердившаяся постепенно односторонность, взамен сложной и диалектической душевной борьбы, где брал верх то Марков, то Ваганов, а иногда обе эти тенденции гармонически сливались,— скажем, в образе Сергея Луконина, умевшего быть и настоящим мужчиной и человеком ярких чувств,— что такая односторонность во многом повредила, поначалу юношески эмоциональной, литературе Симонова.

И еще одна черта в образе жизни Андрея Ваганова ненавистна Симонову в этой пьесе.

Вот как говорит друг и учитель Маркова — Голубь: «Настоящим строителям непременно надо ездить с места на место, не считаться с удобствами, не думать об оседлой жизни, и уж тем более о завтрашнем дне».— «Ну, а я,— отвечает на эти заповеди Ваганов,— в будущем мечтаю о большем, грешный человек, а может — это и не такой уж грех, а…» И пока Маркову смертельно надоедали канцелярии Главсевморпути, Ваганов отлично, спокойно работал в столице и не вспоминая о рюкзаках и чемоданах.

«Я — дороги да моря,— скажет ему Голубь,— а вы — должности да чины». И это спор не только между Марковым и Голубем, с одной стороны, и Вагановым — с другой, это и внутренний спор, идущий, как нам кажется, в самой душе Симонова, который, будучи впоследствии и секретарем Союза писателей, и главным редактором «Литературной газеты», и главным редактором журнала «Новый мир», подолгу не трогаясь с места, жил в Москве. А затем он вдруг начинал скучать, бросал все, внезапно, как бы ни с того ни с сего, уезжал в Ташкент рядовым корреспондентом газеты «Правда». Сам писатель говорил о себе в то время так: «Мы торчали тогда на поверхности литературы, как пупы». Но вместо того, чтобы обрадоваться победе принципов любимого героя в душе его автора, мы считаем, что и эта безостановочная тяга к кочевью, аскетическая ненависть к прочному «положению» в обществе, что и это — крайность, односторонность, прямолинейность.

В пьесе «История одной любви» во многом заложены основы, темы, интересы, самые законы построения будущей драматургии Симонова. Было бы неверно начинать, как это часто делается в истории симоновской драмы, с «Парня из нашего города», считая «Историю одной любви» первым, ученическим и не особенно содержательным опытом. Напротив, именно в этой драме сложились, в первой, будем считать — черновой еще, редакции все те достоинства и недостатки, которые впоследствии будут встречаться в драматургии Симонова. В этой пьесе уже было продемонстрировано ее героем Марковым острое, точное, восхищающее чувство долга. «…Вызвали меня в военкомат,— рассказывает Марков,— переаттестовали. Потом опрашивают: «А что, если мы вас снова в кадры, в саперные части на Дальний Восток, возьмем? Возражений нет?» — «Что ж, говорю, если надо — готов…» Ответ Маркова был поистине солдатски точным, был образцом революционной дисциплины. Но здесь же, в этой же пьесе, зародилось и несколько безынициативное стремление симоновских героев поскорее доверить себя и свою судьбу в чье-то распоряжение. Да, совершенно прав Марков, отвечая «готов». Но и не прав Марков, а вместе с ним и Симонов, когда ни тени раздумий о будущем, ни призрака сожалений об оставленной профессии, ни мысли о делах семейных — ничто не пробегает по его бездумному челу, Слово «солдат» и слово «раздумья» вовсе не чураются друг друга. Потом, много позже, солдаты Симонова еще задумаются и горько и трудно обо всем том, о чем они не думали в 1939 году, размышления еще придут к ним в его произведениях лишь после трагических первых месяцев войны, после долгих и мучительных фронтовых дорог смертей и победы. Сейчас же ограниченность личного мира у героя пьесы Маркова снимает многогранность человеческой мысли, которая в любом случае, даже в случае, когда перед нами самый дисципливнированный боец, шире, многостороннее, сложнее одного лишь слова «готов». И как во всех других пьесах Симонова, за исключением, быть может, одной пьесы — «Доброе имя», к тому же наименее всего ему удавшейся,— драматизм обстоятельств в «Истории одной любви» постепенно переносится из области конфликта внутреннего в сферу конфликта внешнего — столкновения с врагом, открытой схватки с враждебным миром, с фашизмом, в область непримиримых, антагонистических противоречий. И в этом заключались и достоинства и недостатки, и победы и слабости драматургии Симонова. Сумев раньше других художников услышать опасность приближающейся войны, Симонов выступил как вдохновенный певец русских солдат, которые начали свой воинский путь в Монголии и победоносно прошли его потом до Берлина. Но, не раскрыв в этом большом, наглядно-историческом конфликте внутреннего, личного драматизма, Симонов оставался пока в рамках той литературы, которая не задевала глубинных пластов внутри собственной нашей жизни. А он мог бы, вглядываясь в нее, увидеть не только зреющую схватку с врагом, но и некоторые противоречия в самой советской действительности, хотя бы так, как умели их видеть в эти же годы такие, например, писатели, как Леонид Леонов или Александр Афиногенов. Без такого внутреннего драматизма в главном, антагонистическом конфликте времени — борьбе с фашизмом — и самый этот конфликт становился несколько абстрактным, не наполненным живой человеческой мыслью.

Правда, в «Истории одной любви» драматург еще не до конца отрешился от второго, так сказать, внутреннего драматического столкновения — Марков — Ваганов в лоне центральной схватки — Марков, сотни Марковых — и японский милитаризм. Но уже в следующей своей пьесе «Парень из нашего города» драматург совсем откажется от этих внутренних столкновений, острие, жало конфликта будет направлено целиком вовне, во внешний мир, в антагонистическую схватку двух лагерей, двух политических систем. И поэтому в драме этой не чувствуется сложной психологической жизни людей, которая делает произведение интеллектуальным, а драматизм еще более глубоким и сложным.

И почти все любимые герои Симонова, все те, которые потом будут долго жить в самых различных его произведениях, уже выведены в первой же его пьесе «История одной любви». Помимо Алексея Маркова, есть здесь и ворчливый, немного циничный, немного грубоватый, старый друг молодого воина, фотокорреспондент, не знающий невозможного, веселый и ловкий, тот самый, о котором потом, в спектакле «Жди меня», споют задушевную, чуть грустноватую, преисполненную восхищения и уважения песенку военных корреспондентов: «Так выпьем за победу, за свою газету, а не доживем мы, дорогой,— кто-нибуди услышит, снимет и напишет, кто-нибудь помянет нас с тобой». И этот характер корреспондента из «Истории одной любви» повторится не раз и во многих других произведениях Симонова, и в лучшем из этой серии характере фотокорреспондента Миши Вайнштейна, умирающего за Родину в романе «Живые и мертвые».

«Парень из нашего города» — одна из самых известных пьес К. Симонова, чье название, как и название стихотворения «Жди меня», давно уже стало нарицательным, живущим отдельной от этих произведений жизнью. Что же это за парень из обычного нашего города, что типического увидел в нем Симонов верно, плодотворно, а что увековечил зря, приняв временное, преходящее за постоянное и истинное? Характер Сергея Луконина оказался столь современным потому, что как нельзя больше отвечал глубоким и пока еще глухим тревогам людей, видящих, чувствующих занимающееся на земле пламя фашизма. Люди еще пели бодрые песни о том, что «если завтра война», то это ненадолго, то это на чужой территории, то это малой кровью и быстрой победой. Люди еще пели о том, что не отдадут ни пяди своей земли, о том, что враг никогда не посмеет перешагнуть священных рубежей нашей родины, о том, что границы ее на прочном железном замке… Но среди тех, кто воспринимал грядущую войну как легкую вылазку на вражеские позиции, писатель Константин Симонов и его герой Сергей Луконин видели и чувствовали другое.

Вот тогда пускай бы они посмотрели в лицо ему:

оно было усталым,

как после тяжелой работы,

оно было черным,

в пыли и в дыму,

в солевых пятнах

присохшего пота.

И таким

усталым

и страшным

оно было тридцать семь раз,

и не раз еще будет «если завтра война»,

как в песнях поется.

Так видели будущую войну, так, по-своему, читали ее писатель Константин Симонов и его герой Сергей Луконин. Симонов имел все основания и полное право сказать на одном из обсуждений своих работ слова точные и справедливые.

«Я вменяю себе в заслугу то,— говорил он,— что и до войны во всем, что я писал… я старался доказать, что война будет тяжелой и суровой войной» [8].

Он не раз возвращался к этой мысли, к этой действительной своей заслуге. Между прочим, вспоминает он: «В марте — апреле 1941 года было интересное обсуждение новых пьес в Союзе писателей, и на нем уже шел откровенный разговор о будущей войне. Я во всяком случае открыто говорил тогда об этом, хорошо помню, потому что врезалось в память в связи со всем последующим…»

Луконин в пьесе «Парень из нашего города», быть может одной из самых военных предвоенных пьес Симонова, живет рядом, вместе со всеми своими товарищами, с родными, любимыми, близкими, ходит в кино, учится в институте, ухаживает за девушками, гоняет в футбол, но все это внешне, сюжетно, как-то поверхностно скользит по не вскрывшейся еще реке его судьбы. Сам он, его второе, психологическое «я» все время существует в ином мире, все яснее и очевиднее, пока не прорывается в словах не менее страстных, чем все его любовные признания: «Армия для меня все».

Луконину будто стыдно быть штатским. Он все время испытывает чувство неловкости, некоторой скованности, какого-то смутного ожидания своего призывного часа, свершения какой-то особой, возложенной на него историей миссии. И когда он в армии, когда на нем уже гимнастерка и танк его уходит в поход, исчезает у Сергея это чувство неловкого стыда, чувство скованности, хотя обычно принято говорить, что скованны люди как раз в армии и свободны «на гражданке». Почему же стыдно Луконину жить штатским, называться учителем литературы? Луконин — это особая душевная организация, он из тех, кто чувствует себя хорошо и достойно только на передовой времени, а передовая времени, как считает он сам,— верят ли в это или не верят другие,— битва с фашизмом.

Но есть, думается нам, в образе Луконина и внешние, преходящие черты. Герои Симонова будто не замечали того, что делается в самой их стране, в пьесе этой совсем не говорится о внутренней нашей жизни, о делах, которыми был занят народ в эти еще мирные дни.

Да, Луконин размышляет о том, где и когда нанести удар противнику, а был он уже и в Испании и на Халхин-Голе, он инициативен, например, когда речь идет о возможностях новых танков, которые, оказывается, должны и могут брать маленькие речные мосты. Но этого мало, кажется нам, для того, чтобы герой времени был героем интеллектуальным, чтобы человек, вбирающий в себя дыхание эпохи, одновременно был бы и ее разумом. А мыслей о жизни мы не найдем у Луконина, он весь и раскрылся, и показался, и исчерпался в одной только сфере — армейской.

Так происходит, к сожалению, и со многими другими героями Симонова из других его произведений. Вот, например, как воспринимает мир капитан Саенко из романа «Товарищи по оружию». Речь идет об опасности близкой войны: «Уже шесть лет Саенко жил с этим сознанием. Он не бывал в отпусках, потому что отпуска отменяли из-за угрозы войны; у него в военном городке была не квартира, а лишь комната, потому что из-за угрозы войны было недосуг строить квартиру для Саенко. Родители Саенко жаловались в прошлом году, что у них на Полтавщине, несмотря на засуху, не снизили хлебопоставки, и Саенко знал: это потому, что существует Гитлер и нужны запасы зерна». Что ж, все сказанное здесь бесспорно, мысли Саенко благородны, в высшем смысле патриотичны. И все-таки нарочито обужены тревоги этого человека, будто нельзя отойти его думам ни на миллиметр в сторону, ни вправо, ни влево, только по прямой — трудное, плохое сегодня вызвано угрозой фашистского нашествия. И постепенно самый характер Саенко, задуманный автором как душевный и обаятельный, становится все более холодным, далеким от читателя. Исчезает живая, человеческая плоть, остается выверенная цепочка выверенных мыслей, что бы ни было и как бы ни было, упирающихся только в одно — в грядущую войну. Вот, казалось бы, пишут родители Саенко о том, что трудно на Полтавщине непорядки в колхозе, тут бы ему и задуматься, тут бы ему и попробовать разобраться в собственных наших делах... Но и здесь одно оправдание, одно объяснение: «это потому, что существует Гитлер».

Как-то очень уж профессионально-военные многие военные из пьес и романов Симонова. Иногда они даже перестают быть просто людьми, а существуют лишь как майоры, лейтенанты, красноармейцы. Сами не раздумывая о внутреннем положении страны, обо всем, что происходит на их глазах, они и других подчас обрывают, словно холодной водой окатывают: мол, незачем, да и не о чем вам думать, вы — военные.

«— Скажите, товарищ капитан,— спросил красноармеец,— правда ли, что мы с Германией пакт подписали?» — так обращается в романе «Товарищи по оружию» боец к Климовичу.

«— Вчера читал. Ничего не было,— ответил Климович.

— …А как вы думаете, товарищ капитан, не развернется ли война в общем масштабе?

— А что вы, войны боитесь? — спросил Климович.

— Почему боюсь? — пожал плечами красноармеец.— Просто знать бы хотелось».

Вот и весь несложный диалог по сложнейшему и тревожнейшему вопросу времени. Красноармейцу хотелось бы знать, как, что и почему. Но Климович тут же останавливает его чисто профессиональным вопросом, не имеющим отношения к работе мысли, совершающейся у его собеседника: «А что вы, войны боитесь?» Красноармейцу только и остается, что пожать плечами. Страх войны или умение ее бояться войны — вот то немногое, что драматично для Климовича, тогда как говорят с ним о будущих судьбах мира и человечества. Не случайно автор в последующих изданиях снимает этот эпизод. Однако, есть своя диалектика в подобном изображения людей перед войной. Несомненно, существуют свои хорошие стороны в выборе именно такого типа человека, для которого армия — все. На образе Сергея Луконина, а впоследствии и на образах из романов Симонова, написанных в послевоенные годы, молодые поколения учились и учатся священному чувству долга, воинской дисциплине, мужеству и патриотизму. Но рядом с достоинствами такой авторской сосредоточенности, сосредоточенности его героя на самом важном в эпохе, эта же сосредоточенность обеднила пьесу, сделав ее сегодня из драмы для взрослых пьесой для детского зрителя. Это очень радостно и отрадно — знать, что пьеса «Парень из нашего города» снова вернулась на нашу сцену молодой и задорной. Но немного грустно, что вернулась она в основном на тюзовскую сцену, что внутреннего драматического ее запала хватает сегодня лишь для подрастающего поколения. Нет ничего дурного, конечно, в том, что одна из лучших пьес Симонова воспитывает и теперь патриотизм, чувство воинского долга перед Родиной у юношеского зрителя. Но если говорить собственно о пьесе и о ее дальнейшей судьбе, то ясно, что именно это отсутствие серьезного внутреннего драматизма привело ее из театра взрослого к зрителю тюзовскому.

Так называемый положительный характер и всегда был одной из труднейших писательских задач, не так уж и много подлинных побед можно назвать в истории создания такого образа. Много, очень много самых различных качеств натуры должно быть у человека, претендующем стать любимым героем времени. И среди многих и разным этих качеств — еще ж особое человеческое обаяние, особая располагающая к человеку симпатия. Ведь героя со щедрой душой любят товарищи и женщины, к нему бегут дети, навстречу ему раскрываются сердца и души людей. Герой — это человек удачливый не в смысле легкой судьбы, а в смысле умения находить выход из самого трудного положения, из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. Вот уж совсем плохо ему, этому нашему воображаемому герою; вот уж враги окружили, смерть грозит, и неоткуда ждать спасения. А глядишь, как-то скользнула, как-то метнулась хитрая мысль любимца читателей — и найден выход, и спасена жизнь, и отражены враги, и торжествует свет, и одержана победа. Вспомним хотя бы Тиля Уленшпигеля или Василия Теркина, чтобы понять, что такое вечное человеческое обаяние, что такое народный положительный характер, что такое настоящая удачливость смелых, не знающих ни компромиссов, ни отступлений, ни трусости, ни идейных уступок. За это и воздает им вовсе не легкая, но в конце концов справедливая жизнь. Ну конечно же нет здесь никаких, да и не нужно никаких рецептов. И может быть герой и меланхоличным, и грустным, и неудачливым. Все может быть, все возможно в истинной литературе, когда есть талант и концепция автора. Но нам интересно сейчас наиболее жизнерадостное представление о герое, человеке трудной, но удачи, нелегкой, но победы, человеке веселого юмора, который ни в воде не тонет, ни в огне не горит. К подобному характеру было приблизился Симонов в «Парне из нашего города». Его Сергей Луконин близок собирательному, народному типу героя своего времени. Он в центре событий, он кумир товарищей, он, бесстрашен и ловок, перед ним отступает смерть, он умеет найти выход из самых запутанных положений, его горячо и верно любит лучшая в мире девушка, ему верят солдаты, за ним идут люди, ему улыбаются шоферы такси и постовые милиционеры, рядом с ним оттаивают самые зачерствелые и суровые сердца, ему удаются все замыслы, у него исполняются все мечты. И все-таки он не стал большим, обобщенным характером, потому что жизнь его в пьесе не была согрета светом мысли, благородством сложной духовной работы. Луконин остался словно эскизом к образу героя нашего времени. Нужен был еще мазок, чтобы засветились, загорелись живым светом жизни глаза этой превосходной натуры. Пока что этого последнего, решительного мазка писатель не сделал.

***

В связи с пьесой «Парень из нашего города» встает в творчестве Симонова важнейшая для него на всех этапах и во всех жанрах тема — тема крепкой дружбы, помогающей людям жить, не падать духом, когда трудно.

В «Парне из нашего города» у Сергея Луконина есть друзья — Гулиашвили и Севастьянов. Без них нет в пьесе Луконина, без Луконина нет в пьесе их образов. Каждый из них живет своей жизнью, но живут они жизнью единой, единой по взглядам, по духу, по привязанностям. Гулиашвили и Севастьянов — люди со своими особенностями, Живые, реальные люди, и в то же время они словно разные стороны характера Луконина, его отношения к жизни. С одной стороны, есть в нем эта горячая, необузданная кавказская кровь Гулиашвили, чей темперамент иногда обгоняет мысль, с другой — трезвая и спокойная русская повадка Севастьянова, умеющего семь раз отмерить, чтоб потом один раз отрезать. Еще что интересно в симоновском понимании дружбы — умение требовать услуг, помощи, времени, всего, чего можно требовать от друга, без стеснений и извинений, без краски неловкости и обещаний отплатить тем же, даже, быть может, и не замечая этих услуг и этой помощи. Друзья в творчестве Симонова распоряжаются друг другом так же, как могли бы они распорядиться каждый собой, они целиком принадлежат друг другу. Такое понимание дружбы — это снова и снова проводимая Симоновым мысль о полном слиянии людей в товариществе, о том, что их уже нельзя разделить, и нельзя благодарить друга за хорошее, как нельзя благодарить себя самого. Отсюда рождается и особая нравственная тема поэзии Симонова — тема жизни за двоих, если погиб товарищ, жизни, которую нужно прожить за все поколение, если цвет его погиб на войне. Мысль эта, отчетливо высказанная в многих стихах Симонова, потом еще не раз откликнется в произведениях и других наших писателей, в частности в пьесе В. Розова «Вечно живые» и его же сценарии «Летят журавли». Вот как скажет об этом поэт в стихотворении «Смерть друга»: «Двойного слуха ты и зренья пожизненным владельцем стал». Дружба — одна из заветных тем симоновской литературы, одна из самых задушевных и трепетных тем. Если друзья уходят из жизни, никогда не безмолвствует, не остается в стороне, не предается бездеятельной грусти поэт Симонов. Евгению Петрову посвящено проникновенное стихотворение «Смерть друга». О Борисе Горбатове расскажет он в стихотворении «Умер друг у меня — вот какая беда...».

...Свет погасшей звезды еще тысячу лет

К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?

Ты добрей был ее, и теплей, и светлей.

Да и срок не велик — тыщу лет мне не жить,

На мой век тебя хватит — мне по дружбе светить.

Умирает писатель, товарищ Симонова. И все личные дела, свои заботы и писательские труды Симонов оставляет, беззаветно отдавая время и силы на редактирование посмертных изданий 3. Аграненко, на завершение не оконченной им пьесы. А с какой глубочайшей неясностью пишет Симонов об ушедшем друге, даже и не в стихах, где, может быть, сама поэтическая форма требует особого лирического настроения души, но в обычном редакционном документе — в рецензии на сборник пьес 3. Аграненко, предложенный издательству «Советский писатель». Симонов упорно и много размышляет о существе дружбы, и все знают: если что случится, если что-нибудь не так с другом Симонова, он сделает для него все. У Симонова нет того странного понятия «приятельских отношений», когда под этим подразумевается полная изоляция друг от друга в делах общественных, молчание на собраниях или диспутах, где порой в чем-либо несправедливо обвиняют товарища, где надо вступиться и защитить друга. А сделать этого нельзя, потому что могут сказать о пристрастиях, о приятельских отношениях, и потому пусть помогают моему другу люди, его не знающие, чужие, а я — я уж лучше проявлю полную и совершенную лояльность:

«Дружба — дружбой, а служба — службой» —

Поговорка-то золотая,

Да бывает так, что без нужды

Вдруг из уст она вылетает —

протестует писатель против слишком уж расширительной толкования беспристрастности, когда объективизм начинает сливаться с цинизмом. Еще решительнее казнит Симонов эту «дружескую» беспристрастность в стихотворении «Друг-приятель». Несчастье у одного из друзей. Двое других сразу же отходят в сторону. Ну, с этими ясно, фальшивые были друзья. Но вот третий… тот голосует на собрании за несправедливый выговор своему товарищу, голосует только затем, чтобы его не обвинили в «приятельских отношениях», чтобы не упрекнули в необъективном подходе к делу. И потом он же еще утешает пострадавшего: нельзя, мол, было иначе — ведь мы же друзья.

Чтоб эти вытравить черты,

Пора в лицо смотреть им,—

Случается, что я и ты бываем этим третьим…

Очень многое для Симонова — дружба, с первых же его стихов и пьес до романов «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются». Вряд ли у кого еще из поэтов мог бы составиться отдельный сборник стихов, посвященных теме большой и верной человеческой дружбы. А такой сборник получился именно из стихов К. Симонова, и называется он «Во имя дружбы». И именно поэтому так больно отзывается, наверное, в душах людей любое, даже самое малейшее отклонение Симонова от им же для себя и своих друзей выработанных нравственных этических норм дружбы. Другому простили бы сразу же какой-либо не совсем товарищеский поступок, в нем, в этом другом, быть может, и не привыкли видеть, если можно так выразиться, таланта дружбы. Но Симонову долго не прощают, если он сам вдруг оказывается тем «третьим», о котором с таким негодованием писал в своем стихотворении. Ему верят, на его дружбу крепко надеются, а кому сильно верят, с того много и спрашивают.

…Пьеса «Парень из нашего города» была поставлена весной 1941 года. Еще несколько коротких часов истории — и на советскую землю нагрянет Великая Отечественная война. Ни для Симонова, ни для его героев это не было неожиданностью, страшным сюрпризом. Они всегда были солдатами. «С началом войны, по-моему 24 июня, получил предписание выехать в газету «Боевое знамя», Третьей армии, дислоцировавшейся в Гродно, туда и выехал…».

НА ФРОНТАХ

Много, активно, горячо работал Константин Симонов в годы войны. Стихи, пьесы, повести, фронтовые заметки, очерки, рассказы, размышления о мастерстве литератора, о писательском труде своих товарищей — все успевалось, спорилось, воедино сливалось все, что было разбросано раньше по разным произведениям; писатель вступал в пору гражданской и профессиональной зрелости.

Первые трудные фронтовые наблюдения запечатлелись в стихах, в лирических эмоциях, в отражении взволнованной, потрясенной человеческой души. До пьесы «Русские люди», до повести «Дни и ночи» появились стихи Симонова о любви, о войне, о верности, о мечте, и это было естественно.

Для драмы жизнь первых месяцев и даже первого года войны еще не давала завершающих аккордов конфликта, еще не ощущался решительный и близкий исход столкновения, трагическая действительность еще не подсказывала реального разрешения непримиримых противоречий времени. И поэтому пьесы, написанные в первые же дни войны, могли рассказать лишь о завязке, начале конфликта, лишь о том, как оборвалась мирная жизнь и началась новая, фронтовая. Но дальше, за этой фронтовой страдой, еще не было, еще не виделось необходимого для драмы кульминационного события, разрешающего схватку противников, драматических персонажей. Эти пьесы остались в истории только благородным душевным порывом литераторов, только благородным памятником, гражданским устремлением советских драматургов, но не сделались еще явлением искусства, не оказались событием в литературе и в театре. И для прозы — первый год войны не мог быть по-настоящему плодотворным годом. Не накоплено было еще того богатства фактов, впечатлений, раздумий, обобщений, личных переживаний и осмыслений, которые необходимы Для большого прозаического произведения, где существует взятая уже не в одном лишь эмоциональном измерении, психологически-движущаяся, сюжетно-разработанная жизнь человека. Начало войны в нашей литературе — это лирическая и сатирическая поэзия, это боевой, житейски достоверный очерк, это живая, горячая корреспонденция с фронтов, это слова песни, проникнутые трепетной задушевностью или народной яростью, это меткие, как снайперские выстрелы, четверостишия на плакатах, это драматургия короткометражных фронтовых киносборников, это первые драматические зарисовки с новой действительности — одноактные, маленькие пьесы.

Симонов писал стихи и еще не знал ни их художественной цены, ни меры их популярности, они еще не были отчуждены от него. Стихи писались «без расчета на печать, я абсолютно не думал об этом. Они почти все были написаны осенью сорок первого года… Где-то в декабре, в январе, когда вернулся в Москву, стал читать товарищам, и вдруг они пришли к мысли: слушай, давай печатать! Мне это не приходило в голову, когда писал, а просто была потребность каких-то стихотворных писем» — вспоминал потом Симонов. Речь шла о лирическом дневнике, о цикле стихов, который был озаглавлен потом «С тобой и без тебя» [9]. Эти стихи удивили читателей, стали на какое-то время предметом горячих суждений, споров, самых разнообразных толков. Удивление — вот, быть может, самое верное слово, которым определялось состояние людей, читавших тогда новые стихотворения К. Симонова. Что же удивляло читателей, критиков — всех тех, кто шел на войну, кто воспринимал поэзию как боевой, гражданский разговор о жизни, как душевную исповедь человека, знающего об этой жизни больше и глубже, точнее ведающего о путях войны и сроках победы?

Удивительным было, во-первых, то, что накануне битвы с фашизмом Симонов писал стихи военные и по содержанию и по идейной их направленности. Но 1941 год неожиданно закрепился в творчестве Симонова в первую очередь вовсе не военными, в полном смысле слова, стихами.

Лирическая стихия наиболее ощутима в поэзии Симонова начала войны, щедрое, страстное, напряженное раскрытие интимного, лирического мира поэта — вот что в основном окрашивает его стихи 1941 года.

Любовная лирика, где война лишь обстоятельства, в которых яснее, активнее выявляются человеческие переживания, острее звучит драматизм сложных человеческих чувств,— вот, быть может, главное в поэзии Симонова первого года войны.

Ни Симонов, ни его герои не ощутили войну как нечто неожиданное, необычайное, внезапно свалившееся на головы людей, на самом-то деле давным-давно слышавших тяжкую поступь фашистских полчищ, марширующих по Европе. И все же случившееся было столь потрясающе, столь несправедливо и жестоко, столь трудно было переходить из обычного мира в мир необычного, что души людей, помимо их воли, все еще не могли расстаться с радостью, с мечтами, с начатым и вдруг оборванным мирным разбегом жизни. И особенно много думали о любимых, трогательно берегли любовь, мечтали об оставленных семьях, необычайно возвышенно стали ощущать раньше, быть может, уже ставшие будничными, привычными чувства. Перед силою чувства словно отступал шум боев, взволнованный стук сердец словно заглушал выстрелы и разрывы. Военные треугольнички писем, полетевшие в разные стороны огромной страны, были наполнены этой неистовой жаждой верной, долгой, красивой любви, необходимой человеку, чтобы жить, чтобы воевать, чтобы выжить. В письмах знакомились, в письмах совсем еще вчера чужие, связанные войной, легко говорили друг другу такие слова, какие в мирные дни проверялись и вынашивались годами.

Мужественные люди, естественно и органично ставшие солдатами, все еще не хотели и не могли примириться с жестоким бытом воины, с ее суровым и холодным бытом. И поэтому так поднимается накал человеческих чувств, поэтому любовь становится защитой сердец от ужасов и страданий трудной и длинной войны.

Однако стихи Симонова, объединенные затем в цикл «С тобой и без тебя», обладали не только лирической настроенностью вообще, но и еще одним поэтическим качеством, присущим именно его произведениям этой поры,— раскованностью чувств, пониманием великих человеческих страстей и как великой поэзии.

Время высветляло в годы войны стихи и поэмы большого социального накала, произведения, связанные с чувствами ненависти к врагу, святой мести за поруганную родную землю. «Киров с нами» Н. Тихонова, «Зоя» М. Алнгер, «Пропал без вести» Е. Долматовского, «Домик в Шушенском» С. Щипачева,— эти и многие другие произведения сразу же, без всяких ассоциативных ходов, будили патриотические чувства, соединяли нынешние военные подвиги со славной революционной историей страны.

Открытая любовная лирика К. Симонова стоит несколько особняком в поэтической семье военных лет. Быть может, нигде не сказалась так активно яркая лирическая стихия, как в цикле стихов Симонова «С тобой и без тебя». Настроения этих стихов больше смыкались с песнями предвоенного и военного времени, с «Землянкой» Суркова, с песнями М. Исаковского. Но и в песнях — в «Землянке», в «Катюше», во многих других лирических песнях, созданных либо перед самой войной, либо в первые же ее дни, даже и в них не звучало такого открытого напряженного личного чувства, такой полной, доверчивой самоотдачи, такой радостной, эмоциональной свободы, как в стихах Симонова. Прозрачный лиризм «Землянки», трогательная девичья исповедь в «Катюше» были не тем же самым, что сгущенная атмосфера чувств в стихах «С тобой и без тебя».

Здесь Симонов расширяет уже взятые, завоеванные другими поэтами границы, рубежи, рамки современной лирической поэзии. Он идет дальше, устанавливая новые поэтические «рекорды» лирического общения с читателем. Его стихи показали новый возможный поворот фронтовой темы. Он устанавливает новые измерения душевной раскованности и делает это в суровое время, в трудном военном климате, почему и добивается еще большего успеха, еще более широкой популярности. В годы ненависти он воспел любовь. Люди услышали этот чистый лирический звук и ответили на него своим признанием, своей любовью.

В лучшем стихотворении из цикла «С тобой и без тебя», в стихотворении «Жди меня», соединились и социальные и лирические пласты, и патриотические и личные чувства. Ни слова здесь нет о победе, о том, что нужно дойти до Берлина, но, напечатанные в газете «Правда», эти стихи могли бы заменить любую передовую статью, мобилизующую на воинские подвиги. Стихи «Жди меня» были стихами о победе, о побежденном Берлине.

Естественно, и до этих стихов Симонова поэты писали о любви, об интимных переживаниях людей, о сложном мире лирических, любовных чувств человека. И хотя именно эта, лирическая интонация поэзии приглушалась в предвоенные годы, как слишком уж личная, любовная тема, великая тема классических поэтов не обрывалась, жила и питала сердца. Она жила, эта тема, в стихах Н. Тихонова, в его «Чудесной тревоге» — возвышенном и поистине поэтическом цикле. Страдания и радости любви не вообще, но современных людей по-разному, по-своему воспели Б. Корнилов, М. Алигер и многие другие поэты предвоенной поры. Но и стихи эти и сама эта тема существовали трудно и сиротливо. Любовь плотская, земная, рождающая будущее, отодвигалась в поэзии на второй план. Люди, жаждущие найти в поэзии отклики и на эту важнейшую часть своего бытия, трогательно переписывали стихи Есенина, где поэт говорил о самом задушевном.

Нужно было, чтобы пришли художники, которые заново породнили бы любовную лирику с массовым читателем, которые оживили бы в поэзии ее радостную, чувственную материальность, смело ввели бы в нее тот сложный и глубокий мир личного, без чего она не может называться щедрой, всеобъемлющей поэзией.

Предвоенная поэзия во многом обязана всем этим С. Щипачеву, сумевшему в своих стихах во весь голос и от всего сердца сказать о том, что наряду с другими огромными чувствами времени волновало, радовало и мучило человека. Это именно в его стихах найдем мы и раздумья о семье, и мечты о любимой, и мысли о диалектике любви, и заклинания в верности, и трудные ревнивые тревоги. В дневниках, в тетрадках, в записных книжках любителей поэзии рядом со стихами Есенина появились от руки переписанные стихи Щипачева, за ними пришел Симонов, отразивший своеобразную диаграмму души фронтовика во всех ее, самых различных, проявлениях. Дальше уже легче было идти другим.

Правда, не только война, особенно решительно обнажившая рядом с железным, негнущимся мужеством нежный и хрупкий мир трепетных чувств, подвигла Симонова на создание глубоко личного цикла стихов. Нет, и до войны в поэмах «Первая любовь» и «Пять страниц» Симонов говорил об интимных любовных переживаниях. Кстати сказать, та, рано к нему пришедшая, шумная писательская популярность во многом складывалась из заинтересованного читательского отношения к этим двум его поэмам о первой трудной любви. Готовясь к уже близкой битве с врагом, люди испытывали свои сердца любовью, закаляли их нежностью. Но это была только прелюдия, только вступление в тему. Лирическим поэтом в полном смысле этого слова Симонов стал с появлением стихотворного цикла «С тобой и без тебя». Эти стихи поразили современников драматическим, но прекрасным контрастом с военным временем и активнее, чем у других поэтов, звучавшей доверительной, очень личной авторской интонацией.

И Щипачев и Симонов немало выдержали упреков от пуритански настроенной критики. И поэтому любовная их лирика становилась не просто очередными новыми стихами, но и своеобразным протестом художников против холодных нормативов и схем и в литературе, и в литературоведении.

Читатели, широкая публика сразу же приняли лирику Симонова. Стихи его заучивались наизусть в годы войны, как продолжение вечной и современной лирической стихии, как живая память об оставленных невестах и женах. Стихи Симонова читались на концертных эстрадах и с платформ военных грузовиков, они звучали во фронтовой самодеятельности и помогали в далеких госпиталях. Однако запомнились, остались не многие стихотворения из этого цикла. Настоящую же, в лучшем смысле слова хрестоматийную жизнь обрело и вовсе одно стихотворение — «Жди меня». Наряду с искренними, душевными стихами были в цикле «С тобой и без тебя» и стихи наигранные, вымученные, больные литературщиной. Иногда поэт рисовался своей неистовой страстью к лукавой красавице, уподобляясь знаменитому лермонтовскому Грушницкому в знаменитой солдатской шинели, который умел говорить красивые, но пустые, внешне взвинченные и внутренне холодные фразы.

Рядом с подлинной армейской лирикой жили у Симонова и стихи в старом, пошловатом смысле армейские, гусарские, где больше бравады, чем сердца. И особенно сказалось все это в поэтическом образе любимой, которую воспевал в этих стихах поэт. Воспевалась жешцина-хищница, лукавая женщина, неверная женщина, роковая, опьяняющая и ускользающая, инфернальная и неуловимая, отдающаяся с ненавистью и уходящая с любовью, неласковая, не любящая и вдруг трепетно-нежная, убивающая бесчувствием, убивающая силою чувств, неожиданная, лживая, холодная, женщина-мучительница, искусительница, женщина-дьяовол, с которой не знаешь, чего ждать, во что верит» и на что надеяться, женщина, не ведающая ничего святого,— вот какая женщина была своеобразной Беатриче и Лаурой Константина Симонова. И вот какая мысль проходит у него главной:

Должно быть, сто раз я их видел, не меньше.

Мужская привычка — в тоскливые дни

Показывать смятые карточки женщин

Как будто и правда нас помнят они.

И вот это — «Как будто и правда нас помнят они» — этот рефрен многих лирических стихов Симонова тоже был наигранным, неестественным, чуждым людям той поры. И хотя этот сконструированный женский тип был очень близок к столь же литературным представлениям поэта о некиих «стальных мужчинах», он был далек, особенно фронтовикам, особенно в годы смертей и разлук.

Сами жизненные условия, сами житейские обстоятельства того времени не способствовали популярности этого симоновского образа — изменчивой, ветреной, лукавой, ненадежной возлюбленной. Люди фронта меньше всего хотели видеть в своих невестах и женах эти стороны души, эти качества натуры. Напротив, непоколебимая верность, твердая надежность, умение терпеливо и беззаветно ждать — вот что выходило на первый план в длинных письмах и коротких свиданиях, вот что связывалось в сознании фронтовиков с воспоминаниями о далеких подругах. И даже тех, кто не владел этими драгоценными свойствами души, солдаты наделяли своими мечтами о верности, идеализировали, придавали им собственные понятия о чести и человеческом достоинстве. Нет, не измены, не любовное хамелеонство, не роковые пароксизмы то ненависти, то нежности нужны были людям 1941 года. Им нужно было стихотворение Константина Симонова «Жди меня», позволявшее мечтать, верить, жить надеждой на встречу, видеть в своих любимых лучшие стороны их человеческих натур, слышать лучшие струны их истосковавшихся сердец. И не случайно спустя буквально недели Симонов уже услышал, увидел, почувствовал, ощутил свое стихотворение на фронте. Оно сделалось достоянием фронтовиков, частью их жизни, их надежнейшей защитой от смерти. Нравственным, эмоциональным продолжением этого стихотворения читается еще одно, с нашей точки зрения во многом программное, произведение Симонова — «Открытое письмо» (женщине из г. Вичуга). Уже не восхищение, но негодование, не восторг, но презрение вызывает у поэта та самая женщина, которая не умеет ждать, не умеет любить, не умеет ценить фронтовой тоски и фронтовых страданий. Нет, его больше не увлекает эта «дьявольская» изменчивость, это «роковое» непостоянство, эта «демоническая» загадочность, оборачивающаяся на деле обычной пошлостью, банальным мещанством и душевным предательством. Все встало на свои места. И поэт гневно клеймит некую женщину из города Вичуга, забывшую мужа-фронтовика ради новой, удобной, а главное — близкой, рядом существующей привязанности. И подписывает эти стихи поэт несколько необычно, не просто «К. Симонов», но «По поручению офицеров полка К. Симонов». Да, такие стихи, как «Жди меня», как «Открытое письмо», писались именно по поручению солдат и офицеров, всех людей Великой Отечественной войны.

И больше нигде, кроме лирического цикла «С тобой и без тебя», кроме ранней поэмы «Первая любовь», мы не встретим в творчестве Симонова поэтических восторгов по поводу рокового, демонического женского характера. Напротив, отныне писатель будет повсюду клеймить этот тип человека, высмеивать его, выставлять напоказ самые неприглядные его черты. Именно такие женщины, как станет впоследствии считать поэт, не смогут быть не только достойными женами, но даже и вдовами сражающихся солдат. Именно их образы Симонов будет писать потом особенно беспощадно.

Так написаны у него характеры и портреты Надежды Козыревой («Товарищи по оружию»), Ксении Лопатиной («Жена приехала»), новой супруги главного героя из пьесы «Четвертый». И так же, как один из персонажей Симонова, офицер Артемьев, постепенно понимал истинное мещанское существо своей ветреной возлюбленной, сам писатель все больше и больше осознавал истинную цену бывших своих идеалов, развенчанных реальной жизнью, былых своих кумиров. Роковых хищниц ждало в его творчестве теперь лишь одно осуждение. На первый план вышли другие женские образы, характеры, типы. Это и скромная, тихая, самоотверженная медсестра из военного рассказа «Малышка». Это и робкая, но героическая, еще не видевшая жизни и уже бесстрашная Аня из «Дней и ночей». Это и честная, прямая, верно любящая Маша из «Живых и мертвых». Это и неказистая девушка с синяками на худых коленках, чья духовная красота полно и глубоко раскрывается во фронтовых буднях, из «Южных повестей». Это и жена офицера, верная, мужественная подруга, не боящаяся ни трудов, ни расстояний, потому что жизнь ее освещает любовь (поэма «Иван да Марья»). Это и отважная, милая, с сердцем, открытым для большой, единственной любви, русская фронтовичка из пьесы «Под каштанами Праги». Это и «степной колокольчик», тихая русская березка, не ведающая страха перед врагом, разведчица Валя из пьесы «Русские люди». Это и еще другие невесты, жены, возлюбленные из стихов, пьес и романов Симонова, чей тихий душевный свет ярче и теплее холодных бенгальских огней пустого, равнодушного кокетства.

Фронтовые стихи Симонова, выросшие в тесном общении с поэзией Н. Тихонова и А. Суркова, окрашенные боевым романтизмом поэм В. Луговского, в то же время подготовили произведения младшего поколения поэтов — таких, как С. Гудзенко, П. Коган, А. Межиров, С. Наровчатов, Б. Слуцкий, М. Максимов, и многих других. Их стихи, навсегда связанные с впечатлениями войны, были, несомненно, в чем-то предвосхищены работой К. Симонова, открывшего во фронтовой поэзии за первыми пропагандистскими, публицистическими ее пластами — пласты еще более глубинные, непосредственно соединенные с личным миром писателя.

…Эмоциональная, исповедническая интонация, которая жила в любовной лирике К. Симонова, переходит и в его стихи, непосредственно отражающие мысли и чувства, вызванные фашистским нашествием. Стихи Симонова 40-х годов о войне — это стихи человека, находящегося в самой гуще событий и потому не наблюдающего, не оценивающего, но просто именно это и переживающего. Лирический герой, обычный в поэзии, и у самого Симонова, здесь сменяется собственно автором, когда уже не отдельные черты личного писательского характера сквозят в характере лирического его двойника, но тот и другой органически соединяются, порождая нового героя — внутренний мир самого художника, сейчас воина, новую лирику, где общественный ход событий рассмотрен через личные, сегодняшние авторские переживания. Художническое «я» перестает быть обобщенным лирическим голосом, становясь конкретным рассказчиком, конкретным участником всего происходящего.

Так, вместе с стихотворением «Жди меня» в сознание людей входит и еще одно стихотворение К. Симонова — «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»,— стихотворение-воспоминание, рассказ, личная дружеская исповедь. В этом стихотворении особенно ярко проявилась и еще одна особенность симоновской поэзии — ее своеобразная эмоциональная очерковость. В поэзии ли, в прозе ли, да и в драматургии, жанре во многом условном, связанном с условностью сцены, Симонов всегда остается журналистом-очеркистом, корреспондентом, иногда больше верящим «лейке» и блокноту, чем сотням самых восторженных эмоций. Очерковость и проза — это вполне совместимо, особенно теперь, когда строгий документализм в литературе все чаще противопоставляют безудержной фантазии, кое-где смыкавшейся в прежние годы с прямой неправдой о жизни. Очерковость и драма — это понять труднее и все же в конце концов можно. Точная фактическая основа конфликта, быть может, не помешает свободному, вольному, не связанному четкой хронологической событийностью раскрытию характеров. Но поэзия и документализм, поэзия и очерковость, поэзия и журналистика — понятия редко совмещающиеся, где-то и противоположные друг другу по самой своей жанровой природе. Там, где поэзия требует чувства, очерк жаждет хронологии, там, где в стихах выплескивается открытая человеческая душа, очерк рассказывает о четкой последовательности истинных событий. И все же в таком стихотворении, как «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…», К. Симонов сумел соединить напряженную эмоциональность с почти документальной очерковостью. Это своеобразное сочетание, думается нам, и сделало стихотворение, обращенное к Алексею Суркову, в хорошем смысле слова хрестоматийным. Его вспоминают, читают, как многостраничную книгу, в которой не один, но много и психологических, и изобразительных, и исторических пластов, когда на первый план в разные эпохи выдвигаются и разные эти пласты. Люди войны читали в этом стихотворении удивительно горячую личную заинтересованность художника во всем происходящем, столь важное тогда конкретное, живое приобщение интеллигенции к народности, исповедь человека, не знавшего до сих пор столь полно истинного лица, истинного характера своего народа, который, оказывается, не познается ни на городских квартирах, ни в дни светлых праздников. В годы войны люди живо ощущали в этом стихотворении отлично найденную автором гармонию героических старорусских традиций с кровоточащим сегодняшним днем фронта.