Константин Симонов

И поэтому правда о трагическом 1941 годе не выглядит в этом романе мрачной, безысходной правдой. В ней постоянно чувствуются широкие голубые просветы будущего, просветы победного неба над победной нашей землей. Большой силы достигает писатель в передаче дней 1941 года, изображая, как метались в поисках своих частей командиры, как не успевали уйти от гибели мирные люди, как фашисты нагло расстреливали наши, не прикрытые истребителями бомбардировщики, как бесцельно, еще не в боях, погибали молодые и сильные, всю жизнь готовившиеся к отпору фашизму и не успевшие даже сделать по нему своего первого выстрела. Тема неразберихи, беспорядка, странной растерянности происходящего на русской земле начинает звучать в романе сразу же, с его первых страниц. У начала своих фронтовых странствий, недалеко от Москвы, Синцов, герой романа «Живые и мертвые», встречает сошедшего с ума красноармейца. «Бегите! — закричал он тонким, взвизгивающим, сумасшедшим голосом, закричал так, что все крутом услышали этот нечеловеческий вопль.— Спасайтесь! фашисты нас окружили». Но нет еще здесь фашистов и нет окружения — есть образная деталь, говорящая о панике первых дней, о сводящей с ума обиде за поспешно бросаемые города и деревни. Часть этой правды знал Симонов еще в 1941 году, когда писал в известном своем стихотворении «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» о страданиях и муках людей.

Часть этой правды знал Симонов, когда записывал в своих военных дневниках: «С востока на запад шли гражданские парни, они искали свои призывные пункты, парни, не хотевшие, чтобы их сочли дезертирами, не знающие, не понимавшие, куда они идут. Их вели вперед чувство долга… и неверие в то, что немцы могут быть здесь, близко…» [16]. Всю эту правду вложил он в роман конца 50-х годов «Живые и мертвые», где разрозненные, случайные, еще не до конца осмысленные наблюдения корреспондента «Красной звезды» Симонова были отданы его герою — журналисту-солдату Синцову, а значит, самому народу, самой армии. И уже в романе «Живые и мертвые» снова в избе под Борисовом будет захлебываться отчаянный девичий крик и, готовый к смерти, весь в белом, будет сидеть старик на лавке. В этом романе снова пойдут «по обочинам шоссе молодые парни в гражданском… спешившие добраться до своих заранее назначенных призывных пунктов…», парни, которых «вели вперед вера и долг»; которые «не верили, что немцы могут оказаться рядом раньше, тем они успеют надеть обмундирование и взять в руки оружие...»

Все наблюдения военного корреспондента Симонова соединились в сознании военного журналиста Синцова, все осколки и осколочки правды, лишь царапавшие когда-то сознание солдата Симонова, стали в «Живых и мертвых» кровоточащей сердечной раной всего народа, всей солдатской массы. К этой горькой правде о трудностях войны Симонов присоединил в своем романе еще одну правду — правду внутреннюю, правду грядущей победы, правду веры в силы советских людей, правду, которую писатель называет «верой души». И хотя герой «Живых и мертвых» Синцов «вправе был верить своим глазам, вера его души,— пишет Симонов,— была сильней всех очевидностей. Он не пережил бы тех дней без этой веры, с которой незаметно для себя, как и миллионы других военных и невоенных людей, втянулся в четырехлетнюю войну…». Именно такая, полная, трудная и радостная, правда о Великой Отечественной войне — истинном герое романа «Живые и мертвые» — и позволила ему сразу же и надолго войти в духовную жизнь современников Симонова.

Многие, многие люди незаметно втянулись в войну в романе «Живые и мертвые». Население этого романа огромно, но нет, не создается ни впечатления отдельный бесконечных эпизодов, нет чувства досадного мелькания неузнанных лиц и непознанных характеров. В «Живых и мертвых» люди и не могли быть расставлены прочно и на длительное время, этого длительного времени не было для солдат в жизни, и поэтому движение его, ритм его передает через движение людей и Симонов. Впечатление от фронтовой жизни словно от движущейся без остановки киноленты встреч, событий и судеб осмыслит в этом романе журналист Синцов, который думал, что за всю его жизнь у него не было столько «скоротечных встреч», «неразлучных товариществ» и «бесповоротных разлук». Встречи, разлуки, так точно ощущаемые Симоновым и в мирные дни, ставшие единственной реальностью войны, становятся и сюжетной атмосферой, бытом романа «Живые и мертвые». И быт этот не искусствен, но естествен, он вызван и определен войной. Война движет людей у Симонова, и это тоже новое в его романе, чего не было еще в такой степени в «Днях и ночах», где герои приходили к нам надолго, где читатель еще имел дело с определенным, детально очерченным автором кругом людей. И в бесконечном, неостанавливающемся этом потоке всплывают два лица, два характера, наиболее интересные Симонову, люди, чьи мысли и взгляды должны постепенно стать нашими мыслями и взглядами. Это потерявший в суматохе первых дней войны свою редакцию газетчик Синцов и генерал Серпилин, до войны просидевший несколько лет в тюрьме по клеветническому обвинению. Всмотримся в них, познакомимся с Синцовым, чья драматическая судьба выражает в себе драматизм самой войны. Когда думаешь о природе огромного читательского успеха лучших произведений Симонова, вот какие приходят соображения. Сильный человек всегда стоит в центре его стихов, драм и романов. Сергей Луконин в «Парне из нашего города», комбат Сафонов в «Русских людях», Гарри Смит в «Русском вопросе», лирический герой в поэмах «Далеко на Востоке» и «Мурманские дневники», капитан Сабуров из «Дней и ночей» и, наконец, Синцов и Серпилин в «Живых и мертвых». Сильные все это люди, сильные духом, закаленные, мужественные, не умеющие ныть и проклинать, жаловаться и плакаться по поводу своих неудач. Есть у них железная выдержка, огромная сила воли, бесстрашие, особые сильные, властные отношения с жизнью, у которой не вымаливают, но которой приказывают. Не так уж часто встречаются в нашей литературе такие герои.

И конечно же еще и потому так любит наша молодежь книги Джека Лондона, Хемингуэя, что писатели эти, как правило, говорят с любовью и уважением о сильных натурах, о значительных личностях, что они глубоко скорбят, если страшные условия жизни губят, ослабляют прекрасные, сильные характеры. За это же, за постоянное внимание к прекрасным и сильным людям, любят читатели и произведения Константина Симонова. К таким именно натурам и принадлежит в «Живых и мертвых» Синцов, у которого духовное здоровье как-то удивительно гармонично совпадает с силою духа, с удивительной физической выносливостью. Солдат Синцов идет через всю русскую землю, и мы не чувствуем ни его усталости, хотя он смертельно устал, ни его отчаяния, хотя он то и дело стоит на его краю. Сила — вот главное в Синцове, и поэтому он становится сразу же так близок и дорог Малинину, Серпилину, всем тем, кто сам и есть олицетворение несгибаемой духовной силы. И поэтому Синцов не может найти общего языка с журналистом Люсиным, человеком слабым, трусливым, мелкотщеславным.

Однако иногда духовная сила заменяется в произведениях Симонова какой-то бесчувственностью, странным эмоциональным равнодушием. Мы уже говорили об этом в связи с образом капитана Сабурова из повести «Дни и ночи». Этот же недостаток повторяется и в романе «Живые и мертвые».

Вот на глазах журналиста Лопатина трагически погиб так полюбившийся ему дивизионный комиссар Пантелеев из «Южных повестей» Симонова. «Корреспондент «Красной звезды», которому, как старшему по званию пришлось лично доложить обстоятельства гибели дивизионного комиссара, рассказал об этом таким деревянным голосом (подчеркнуто мной .— И. В.), что даже суховатый (подчеркнуто мной.— И. В.) по натуре… командующий с неприязнью к корреспонденту выслушал этот, показавшийся ему бездушным, рассказ…».

А вот из «Товарищей по оружию»: «Сарычев посмотрел в лицо Климовичу и с удовольствием отметил, что ни одна жилка не дрогнула на лице капитана».

А вот снова «Южные повести». «…Принимайте полк, Слепов,— сказал Ефимов…— Слушаюсь,— сказал Слепов… и, хотя это было счастливейшее мгновение его жизни, ни один мускул не дрогнул на его лице…» Или, наконец, из романа Симонова «Солдатами не рождаются». У Серпилина умирает жена, как-то мельком, словно дань обязательному, сказано о том, что он заплакал, но главное здесь другое,— главное, что когда вошли люди, он уже был спокоен, и «заведующая отделением обрадовалась его спокойному голосу: она терпеть не могла, когда при ней плакали мужчины…» И словно невзначай рядом со многими и многими именами, фамилиями действующих лиц романов Симонова стоят эти странные определения: «он был вообще мрачный, неразговорчивый человек…», «Вообще-то Батюк был человеком, не склонным к колебаниям… он любил ясность». «Спокойное» в трагический момент лицо у жены Климовича, «равнодушный» тон у потрясенной сообщением о войне Маши, «суховатый» кашель у Серпилина, прощающегося с женой, «обыденно» встречаются на фронте друзья, и люди у Симонова рассказывают о беде обычно «угрюмо», «едва выдавливая слова», злыми, «поскрипывающими» голосами. И все это им в похвалу, все это близкие Симонову люди,— угрюмы, сухи, неразговорчивы, замкнуты, с деревянными интонациями и неподвижными лицами. А если он хочет упрекнуть человека, то нет у него более обидного для настоящего солдата слова, чем — «горяч». Горячность, эмоциональность, открытое выражение чувств — это нечто вроде болезни, это пороки, с которыми нужно бороться. Не случайно именно слово «горяч», как самое гневное, употребляется для характеристики одного из командиров в «Южных повестях» — Левашова. Эта тяжелая эмоциональная скованность, настойчиво пропагандируемая Симоновым для своих сильных, значительных натур и характеров,— искусственна, безжизненна, да и не плодотворна. Сила не нуждается в бездушии как в поддержке, как в питании, как в среде. Сила имеет право быть нежной, доброй, открытой, веселой, у нее из-за этого ничего не отнимется, не пропадет, она станет только еще сильнее.

В «Живых и мертвых» нет образов фашистов, с которыми вступают в борьбу с первой же минуты все герои романа. И дело не в том, что Симонов принципиально не хотел писать образы врагов или не умел почему-либо этого делать. Напротив. Мы уже говорили о том, что фигуры фашистов Розенберга и Вернера в «Русских людях» написаны Симоновым и достоверно и психологически точно. Но вот в романе «Живые и мертвые» нет образов врагов, о них лишь говорится, они лишь присутствуют где-то рядом, они несут смерть, они на секунду пробегают перед нами в своих касках, но их нет, нет как развернутых характеров, как конкретных, подробно выписанных антагонистов.

В романе «Живые и мертвые» Симонов поднимается на новую ступень постижения смысла добра и зла, врагов и друзей, самой темы фашистского нашествия.

Писатель хотел разобраться в том, какие великие, благородные, святые чувства народа вызвала борьба с фашизмом.

С первых же строчек, написанных Симоновым, раз и навсегда определился враг всех его героев, его собственный враг, ненавистный ему миропорядок — фашизм. И поэтому в произведениях Симонова, особенно в романах «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются», нет ни в характерах, ни в манере письма ни полутонов, ни недосказанности, ни лирической, смягчающей жесткие контуры действительности дымки. Все определенно, ясно, четко, выпукло, досказанно, наглядно. И эта определенность не есть отсутствие психологической сложности, но точность позиций, реальность конфликта, ясность направления главного. Борьба с фашизмом — вот главное занятие всех героев Симонова. И это больше, чем самые современные, самые новые и увлекательные профессии, делает их людьми современными, сегодняшними, людьми XX века. Ненависть к фашизму, желание уничтожить гитлеризм и любые его последствия на земле и в сознании — именно это и определяет в первую очередь интеллигентность симоновских героев, их современность, широту их взглядов, душевные глубины и интеллектуальный мир. И пусть не знают друг друга многие и разные персонажи в великой битве на Волге, изображенной в романе «Солдатами не рождаются». Они все равно знакомы, они все равно близки по духу, они товарищи по оружию. Они могут встречать на своем пути чиновников и бюрократов, трусов и подлецов, они будут вступать с ними в решительные столкновения, во главная их схватка — схватка с гитлеровскими полчищами и фашистской идеологией. Эта одна и постоянная страсть, всепоглощающе охватывающая персонажей Симонова, придает его произведениям характер героический. Если бы мы захотели определить жанр романов «Живые и мертвые» и «Солдатами не рождаются», мы бы не нашли более точных слов, чем — героическая эпопея. И не только в этих романах близка Симонову героика. Героическим, богатырским был цикл его ранних поэм, открывавшийся поэмой «Ледовое побоище». Не случайно именно эту поэму К. Симонова читали актеры на фронтах Великой Отечественной войны, примечательно, что именно эти стихи в первые дни боев вошли в репертуар всех фронтовых концертных бригад. Людям, уходящим в битву, нужно было героическое слово. Это слово сразу же, пока еще создавались новые произведения о великом подвиге народа, нашлось в творчестве Симонова.

Почему так органична писателю Симонову героика и почему в то же время никогда не становится она у него ни в стихах, ни в прозе шумной, помпезной, красивой, назойливой, фанфарной? Героическое — это не привнесенная в литературу тема, интонация, не описание исключительно одних только подвигов или батальных сцен. Именно потому так картонно подчас выглядит героика в наших пьесах, фильмах, романах, что ее понимают как отдельную тему, как определенный сюжетный кусок, как ограниченный страницами или кадрами рассказ о таком-то героическом событии. Для Симонова героическое — каждодневное, реальное, это сами характеры его людей, это сама их жизнь, это сами их мысли, это невозможность поступить иначе, это особое, обостренное чувство воинского и гражданского долга. Поэтика героического у Симонова не поэтика исключительного, но понимание подвига, мужества, стойкости как продолжения основ мирной жизни, как обнаружения обычных свойств данных характеров, как раскрытия типического мира людей, посвятивших себя борьбе с фашизмом. Быть может, больше всех других литературных героев любили фронтовики военфельдшера Глобу из пьесы Симонова «Русские люди», ставившейся в годы войны во всех театрах тыла и фронта. В сотнях солдатских писем говорится о нем как о близком друге, за которого бойцы идут сражаться, мстить и умирать. Почему именно за Глобу шли мстить и умирать солдаты Великой Отечественной войны? Потому, что героическое начало этого характера выявилось не в шумной исключительности, но в обычной фронтовой будничности, где смерть во имя Родины, подвиг во имя народа — цена прожитой жизни, итог передуманных мыслей, результат стройного миросозерцания, но не быстрая вспышка эмоций, не случайный взлет экзальтации. И генерал Серпилин и журналист Синцов тоже вовсе не исключительные героические натуры, призванные для свершения сверхчеловеческих поступков. В том-то и обаяние их характеров, что героическое раскрывается в них не через два-три военных эпизода, но через всю предыдущую их жизнь, через строй их мыслей, через логику их душевной работы.

Неприятие фашизма — это уже и есть залог героического, общность людей в произведениях Симонова, общность и их врага. И поэтому так вдруг неожиданно становится Серпилин похож на Синцова или Климович на Артемьева. Сходство не внешнее, но духовное, лежит не только в общности конкретной военной судьбы, но и в общности хода их жизни, хода их мыслей, в единстве определенной ими, самой черной и главной опасности на земле — опасности фашизма. Именно такое родство людей, выбранных Симоновым для своих произведений, делает их братьями, людьми одного поколения независимо от возрастов, людьми одной эпохи, одного душевного склада при самых различных чертах индивидуальных характеров. Серпилин и Синцов, чьи жизни двигались до встречи по абсолютно несхожим колеям, не имевшие до этой фронтовой близости никаких точек соприкосновения, сразу же понимают друг друга. Синцов, трудный, замкнутый человек, весь как-то раскрывается навстречу Серпилину; мало зная его, он уже понимает, что может на него положиться, может ему довериться. И Серпилин тянется к Синцову, запоминает его, думает о нем. В романах Симонова меняется самое понятие «знакомые люди». Это понятие остается где-то там, в мире условностей, в мире, для Симонова даже в чем-то и мещанском. В его произведениях знакомые и незнакомые — это не те, что кланяются при встрече или еще не представлены друг другу. Здесь другие грани знакомства, здесь знакомство духовное, вдруг возникающее, без всяких предварений и представлений. Кончилась война. Вот уже больше двадцати лет, как на нашей земле не стреляют. Но книги Симонова о войне удивительно современны, и речь сейчас не о теме, не о том, что рассказ о подвигах и жертвах народа всегда будет современен, всегда будет читаться с огромным волнением. Речь об особой симоновской современности, об особом накале читательского интереса в связи с его последними романами. Современность этих романов, не исчезающая с движением времени, современность, состоящая не в совпадении с днем и часом, но в совпадении с жизнью, духом, идеями, любовью и ненавистью целого века,— эта современность творчества Симонова сегодня особенно жива и очевидна.

Реальный бой с, реальными гитлеровскими полчищами закончен. Но зреют, все активнее ощущаются новые фашистские замыслы, новые провокации, новые бредовые планы,— новые милитаристские авантюры. Снова возникает страшная концепция сверхчеловека, которому все дозволено, снова оживают расистские бредни, снова гальванизируют реваншистские вожделения. Фашизм еще не побежден на планете людей. И поэтому не отошли во вчерашний день Серпилин и Синцов. Их воинский долг выполнен. Их гражданский долг, дело всей их жизни еще ждет своего воплощения, новых, сегодняшних форм сопротивления неофашизму. Еще и поэтому так запомнился людям генерал Серпилин. Это не герой войны, в том смысле, что судьба его целиком прикреплена к годам с 1941 по 1945-й, целиком там проявлена и исчерпана. Серпилин — герой современности от двадцатых до шестидесятых, потому что он с гражданской до Отечественной всегда, делом ли, мыслью ли, словом ли, формированием ли подобных себе характеров, сражался с идеологией фашизма.

Долгие фронтовые дни прошли читатели с Серпилиным и Синцовым. Они шли с ними по дорогам войны, страдали от ран и снова поднимались на ноги, проверяли боевую готовность солдат, входили в блиндажи, вглядывались в лица бойцов, наступали и отступали, стреляли и зарывались в окопы, перебегали короткими перебежками под пулями врага и ползли по-пластунски, мерзли на снегу и пили кипяток из железных кружек. Читатели видели, как, обливаясь кровью, полз к своим маленький мальчик, как упал с разорванным горлом командир Левашов. Многое видели и поняли читатели в книгах Симонова. Они ощутили войну в самых разных ее проявлениях — от физических до нравственных, они знали Серпилина в действии, когда он в холодную новогоднюю ночь ехал проверять полки, и знали его в минуту трудных раздумий, когда он рассматривал прошлое и будущее. И, узнав все это, пройдя вместе с автором и его героями войну, читатели Симонова сами стали богаче, ярче, содержательнее, и главное — они уже навсегда в чем-то стали Серпилиными и Синцовыми, а значит, активными, неутомимыми, яростными, убежденными, боевыми антифашистами.

Показав в Синцове и Серпилине, в огромной солдатской массе все то, что противостояло фашизму, все то, что было лучшего, самого светлого в нашем народе, Симонов раскрыл тему фашизма и с другой ее стороны — со стороны того нравственного, морального зла, которое принесли фашисты на нашу землю. И вот именно в этой связи, в теснейшей связи с темой нашествия, начинают читаться в романе такие фигуры, как дезертир Баранов, как бюрократ Люсин, как военные чиновники, разоружающие людей, только что вышедших из окружения, как старший лейтенант Крутиков, не верящий людям, считающий всех подлецами и предателями. Если вчера еще душевная трусость Люсина могла быть его личным делом, сегодня она может стоить чести, жизни и доброго имени коммунисту Синцову. И если казенщина, мертвый бюрократизм могли быть вчера досадной помехой в труде, сегодня они уже стоят жизней десятков и сотен замечательных людей, которым сначала не поверили, а затем безоружными кинули под немецкие танки. И все это открывает война, она меняет смысл и стоимость обычных ценностей, она, «дробя стекло, кует булат», и не случайно именно эти пушкинские слова стоят эпиграфом к повести Симонова «Дни и ночи».

И еще одна, важная тема встает в романе «Живые в мертвые» в связи с фашистским нашествием. Это раздумья людей о том, почему так драматично сложилось начало войны. Иногда говорят и пишут, что, мол, с позиций исторической правды Симонов не мог дать людям сорок первого года этих мыслей, раздумий. Да, это было бы так, если бы роман «Живые и мертвые» писался в 1941 году, тогда действительно Симонов был бы далек от жизни, опиши он тяжкие думы Серпилина. Но сегодня, отойдя от событий, описываемых в романе, автор не может не вспомнить, не осмыслить духовным своим зрением — тем «обратным зрением», о котором он писал в одном из своих стихотворений — всего того, что случилось в те годы.

Сегодня Симонов в своем романе словно заставляет оживать некогда молчавшие мысли людей, заставляет двигаться некогда неподвижные их наблюдения, заставляет связываться воедино разрозненные их впечатления. Размышления Синцова и Серпилина — это словно оживший сегодня второй план жизни, тогда еще не известный самим этим людях, еще только зарождавшийся в их сознании.

Мысль о трудных противоречиях в самой нашей действительности витает и в атмосфере тех страниц романа, где автор говорит о панике первых дней войны, о несчастных беженцах, о гибнущих одиноких самолетах, о бесполезно пролитой крови наших людей. Тема эта обретает существенный смысл, когда молоденький лейтенант, не веря ни одному слову Синцова, собирается сдать его для проверки в особый отдел. И стыдно не только Синцову за этого молодого человека, так привыкшего куда-то сдавать людей, не верить им, арестовывать и обвинять, стыдно и бойцам, подчиненным этому старшему лейтенанту, стыдно за его душевный цинизм.

И Серпилин сам себе задает первые тревожные вопросы о том, как и кто мог обмануть такого человека, как Сталин, в июне 1941 года, и о том, как «могло случиться то, что случилось с армией в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах. Кому это было нужно? И как мог Сталин допустить до этого?» Да и в самой судьбе Серпилина, в судьбе истинного патриота, потерявшего четыре года жизни в тюрьме, тоже были заложены все начала и все концы будущего трагического прозрения. И как итог всех этих тревожных предзнаменований звучит горькая фраза Синцова, рассказу которого о том, как он потерял документы, будучи тяжело раненным, не верят: «Что дороже: человек или бумага?»

Тема доверия, тема справедливости встает со страниц этого романа как светлая, мажорная тема жизни. В самые страшные дни боев не уходит из сознания людей, из сознания Синцова эта мысль «о доверии и справедливости, даже и в такие дни жила она где-то в уголке души, и не только жила, но и помогала воевать, так как он воевал». И поверившие ему люди — генерал Серпилин, командир народного ополчения Малинин, товарищи его солдаты, комиссар Шмаков — это не просто хорошие люди, а не поверившие — люди плохие. Грань между ними иная: одни — это, как лейтенант Крутиков, люди прошлого, другие — люди будущего.

Но не только эта грань разделяет героев «Живых и мертвых». Есть и еще одна их разделяющая, и уже бесповоротно, грань — черта между живыми и мертвыми. В книге о войне не может не быть смертей, в книге о войне не может не быть гибели. Но бывает, что в книгах о войне нет философии смерти, нет ее осмысления, нет раздумий об этом трагическом акте жизни. А без раздумий о смерти — в искусстве не интересна, не существенна, эмпиричиа и сама смерть. И конечно же величие Толстого в «Войне и мире» состояло еще и в том, что, говоря о рождении, он так же глубоко и философски говорил о смерти. И смерть Андрея Болконского не просто физическая смерть от раны, но размышления человека на грани миров, постижение своего «я» и смысла своего на земле.

Редко думают обо всем этом наши писатели, говорящие о войне и обходящиеся со смертью подчас утилитарно-сюжетно, неосмысленно, не плодотворно для жизни тех, кто остается в живых. И именно поэтому еще интересен роман «Живые и мертвые», что смерть в нем не частность, но глубокое обобщение честно или нечестно прожитой жизни. Мертвые — это тоже герои романа, они не уходят, не исчезают в небытии. Они идут рядом с живыми, они спрашивают у них ответа за сделанное, они судят виновных, они не прощают компромиссов. Так было в пьесе «Четвертый», так идут в ногу с живыми мертвые их товарищи в «Живых и мертвых». Их незримое присутствие физически ощущают живые на фронте,— так однажды ощутил Серпилин за своей спиной толпу мертвых, требующих от него силы и выдержки. И умереть — это тоже дело, это тоже умение, это тоже подвиг, красота или безобразие. И почти каждая смерть в «Живых и мертвых» значительна, единственна, неповторима, как и сама человеческая индивидуальность. О человеческих смертях на войне Симонов слагает взволнованные, поэтические новеллы, остающиеся в дар живым как духовное завещание, как призыв к мести, как вечная сердечная боль, как ответственность за чьи-то прекрасные, недожитые, оборванные жизни.

Вот умирает летчик, генерал Козырев, сбитый немецким стервятником. И это особая смерть, смерть бесстрашная и горькая, спокойная и трагическая. Она бесстрашна потому, что Козырев истинный солдат и сильный, мужественный человек. Она горька потому, что только теперь он понимает, что, получивши крупный военный пост и радуясь своему восхождению, он не научился командовать никем, кроме себя самого. Эта смерть спокойна потому, что Козырев военный, всегда готовый к смерти, и она трагична потому, что бессмысленна, потому что идут лишь первые дни войны и еще ничего не сделал летчик Козырев, столь обласканный и вознесенный до войны.

И другая значительная в этом романе смерть — смерть фотокорреспондента Миши Вайнштейна, успевшего засветить пленку, порвать письма бойцов, которые он вез в Москву, их родным, а потом уже умереть. И когда умер, заползши в придорожный кустарник, белые клочки писем понеслись ветром под гусеницы немецких танков. Это тоже особая новелла о смерти, новелла, зовущая видеть в человеке не только внешнее, не только поверхностно угадываемое, но и нечто большее, то, на что он способен в минуты сильнейшего душевного подъема, в минуты последних и уже неисправимых решений.

Свой смысл таится и еще в одной смерти этого романа, в смерти тяжело раненного командира дивизии Зайчикова. Он умирает медленно, долго и тяжело, и самой смертью своей воспитывает людей вокруг себя. Его смерть — действие, активнейшее действие, во время которого рядом с умирающим Зайчиковым окончательно складывается и мужает духовно товарищ его, Серпилин, во время которого навсегда осознают люди существо понятия «воинская честь». Мертвые идут рядом с живыми. Мертвые будут спрашивать у живых ответа.

…Идут по военным романам Симонова живые и мертвые, и где конец их пути, не видно пока ни в событиях 1941 года, ни в героических боях Сталинграда, ни тем более раньше, в первых схватках на Халхин-Голе. И поэтому так неожиданно, такой не разрешающей всех завязок и конфликтов нотой кончаются многие произведения Симонова. Нет в этих финалах ни плавности, ни завершенности, ни итога. В них тревога, в них обещание, в них движение. «Ветер будет» — так кончается роман «Товарищи по оружию»… «А в газетах в эту ночь еще набирали на линотипах, как всегда сдержанные, сводки Информбюро» — так обрывается повесть «Дни и ночи». «А впереди еще лежала целая война»,— так написано в «Живых и мертвых». «Вот и еще день прошел,— сказал он, до хруста в костях потянувшись всем своим усталым телом» — это последняя фраза из повести «Левашов». И есть в этих финалах тревога и деловитость, дороги и надежды, грусть и предчувствие, а главное — ощущение продолжающегося огромного ратного труда. Это деловые, рабочие, неприукрашенные финалы.

...И снова война. Только теперь это уже не скромные русские леса возле Орши, Вязьмы, Борисова… Теперь это Крым, палящее солнце, белые жаркие шоссе, теперь фронт на крымской земле, теперь оборона Одессы,— это новая ннига Симонова «Южные повести», писавшаяся с 1956 по 1961 год. И опять-таки не просто о войне эта книга, это снова повести о пережитом лично. И хотя в повестях действует журналист, корреспондент «Красной звезды» Лопатин, он мог бы называться Симоновым, чьи корреспонденции тех первых, страшных лет войны были не умозрительными, но орошенными кровью, согретыми солдатскими мыслями и мечтами. Со многими замечательными людьми знакомимся мы в этих повестях. И знакомимся по-новому, не так, как знакомились бы с ними, будь их характеры, их судьбы описаны тогда же, в 1942-1943-х годах. Тогда на первый план выходили в основном, и справедливо, их конкретные боевые дела. Сейчас Симонов тоже пишет о первых днях, о трагических потерях, о том, как вступили люди в долгие годы мучений, лишений, сражений. Но «Южные повести» уже решительно отличаются от ранних фронтовых очерков Симонова, в которых есть с ними много общих мотивов. Повторяются факты, мелькают знакомые лица, узнаются поступки, угадываются уже известные фронтовые места. И в то же время все другое. Другое потому, что в повестях конца 50-х — начала 60-х годов Симонов рассказывает не только о том, как воевали, но и о чем думали люди, как запечатлелись 1941-й, 1942-й годы в их душах, в их сознании, в их сердце, наконец, для тех новых поколений, которым они принесли свой опыт, свои знания, свои раздумья. В центре обеих повестей снова стоят сильные, мужественные люди Пантелеев и Левашов, их именами и названы повести, объединенные одним общим заглавием «Южные повести» — «Пантелеев» и «Левашов». Пантелеев — член Военного совета Крымской армии, дивизионный комиссар. Левашов — комиссар полка. Один из них воюет в Крыму, другой мужественно встречает фашистские удары под Одессой. И вот что тревожит их, помимо каждодневных военных забот: откуда берутся в армии, в советской армии, люди, которые становятся пусть и невольными пособниками фашистов, откуда берутся люди двойной души, холодного карьеризма, довносительского, трусливого сердца и лживой натуры, откуда берутся люди, которым не дорога честь родной армии, не дороги судьбы своего народа, откуда они здесь, рядом с истинным революционером Пантелеевым, рядом с верным сыном Родины Левашовым?

Командир полка, полковник Бабуров — вот первый враг, встреченный Пантелеевым еще до того даже, как он увидел фашистов. Бабуров, смертельно испугавшийся ответственности, Бабуров, думающий во всем происходящем только о себе, Бабуров, не знающий, где его бойцы, отдавший на верную смерть лучших, молодых, полных жизни,— этот Бабуров уже сам по себе был врагом Пантелеева, Левашова, человеком, мешающим победе. «Откуда в Красной Армии, в Красной, в Рабоче-Крестьянской, в той, которой он отдал жизнь… — думает Пантелеев,— откуда в ней взялись эти чуждые ее гордому имени люди? Люди, которые боятся донести о неудаче больше, чем самой неудачи, боятся ответственности за потери больше самих потерь! Люди, которых, должно быть, до конца вылечит или до конца разоблачит только сама война!» И пусть не хватает знаний, умения, не так это страшно, страшно другое, — раздумывает Пантелеев,— почему нет у иных людей гражданского мужества, того мужества, которое неотделимо от советского человека, о котором слагались легенды и песни? Где же оно, это гражданское мужество Бабурова, кто сделал его врагом Пантелеева? Когда Симонов писал свои фронтовые корреспонденции 1941 года, он еще не мог спрашивать себя об этом, он не мог еще искать причин, лишивших иных наших людей гражданского мужества. И если самих людей типа Бабурова он уже видел — так, например, в «Русских людях» рядом с героическим комбатом Сафоновым возникает фигура труса и предателя врача Харитонова,— то причин их падения автор тогда еще не искал, да и не мог искать. Трусость, слабость духа — вот и все, чем объясняет он поведение Харитонова среди гитлеровцев. Не то с Бабуровым. Здесь речь не об одной трусости. Здесь речь о характере, исковерканном несправедливостью, а теперь уже противоположном любому чувству ответственности, готовом на очковтирательство, на показуху, наконец, на преступление, если только можно будет снять с себя хоть долю, хоть часть обязательств, долга перед людьми.

И в «Южных повестях» Симонов уже не только спрашивает устами Пантелеева, откуда они, эти люди, но в чем-то и отвечает. В частности, в характере Бабурова решительную роль сыграло то обстоятельство, что «в тридцать седьмом году его, военного комиссара… вдруг пришли и арестовали». «Когда Бабурова арестовали и потребовали, чтобы он признал соучастие в каком-то заговоре, о котором он не имел представления, он на всю жизнь испугался… испугался всякой ответственности, которую ему правильно или неправильно могли приписать». Так же несправедливо был в свое время арестован и Серпилин из «Живых и мертвых», но он выдержал, не сломился, не упал духом, не поверил в дурное ни в себе, ни в своем народе. Не выдержал, сломался Бабуров, и вот теперь его собственная духовная пустота, его собственная душевная омертвелость стоит сотен прекрасных жизней. И, столкнувшись с настоящими, сильными духом, большими людьми, Бабуров должен уйти, умереть, перестать существовать. И Бабуров стреляется, стреляется сам, пока еще не последовало ему никакого наказания, пока еще не известно, как решит судьбу его Пантелеев, стреляется от одной лишь встречи с ним, с человеком, чья сила духа — живой укор его сломленной совести.

Пантелеева убивает осколком фашистского снаряда здесь же, на восемьдесят втором километре Симферопольского шоссе. Но если бы рану в его сердце искал не только врач, но и историк, социолог, художник, они нашли бы там еще одну рану — рану обиды, боли, тяжкой гражданской муки за изломанные судьбы Бабуровых и ему подобных.

…С политработником Бастрюковым вступает в конфликт комиссар Левашов из повести «Левашов». И если Сабурову покалечили когда-то хорошую, честную жизнь, то Бастрюков сам впитал дурное, фальшивое, подлое. Он гибко и умно научился приспосабливаться и применяться, он выучился поддакивать и не верить, соглашаться и не разделять мнений, подчиняться и не считать это правильным. Он и до войны занимал видное место в армии и каждому испортил бы послужной список, если бы услыхал, что тот неуверен, сомневается, о чем-то раздумывает, неточно представляет себе наши силы и наши возможности. Но вот настоящей-то веры и не было в его душе, были лишь в ней установки и схемы, сводки и отчеты, законоположения и казенный, мертвый, выхолощенный оптимизм, который на поверку оказался трусостью, подлостью и неверием. И сегодня, когда стране трудно, когда гитлеровцы идут пока что победным маршем, подвыпивший Бастрюков раскрывает перед Левашовым свои истинные мысли и истинные надежды. Это созревший предатель, человек, готовый служить фашистам, если они возьмут верх, в чем он сейчас даже и не сомневается, в душе его все уже давно решено и Советская Армия обречена бесповоротно. И какая-то тайная тревога проскальзывает в сердце Левашова. Ведь можно пойти и рассказать, рассказать всем о цинике Бастрюкове. Но не идет Левашов. В Бастрюкове видит он нечто большее, чем шкурника, паникера. Он угадывает в нем доносчика, человека, который выучится сажать, арестовывать, доносить, писать анонимные письма. Грязная муть, темный, дурной осадок, останется потом на много лет в душе Левашова. Два впечатления вынесет он из этих первых южных боев — разговор с Бастрюковым и последнее мужественное рукопожатие своего умирающего командира. Эти два впечатления — отталкивающее и светлое — словно слились в душе Левашова. Память о мертвом Муратове прошла с ним и до его собственных последних минут у победных стен Сталинграда.. А память о живом Бастрюкове тоже прошла с ним, и однажды он, больше не в силах молчать, поделился своими соображениями насчет скрытого предателя Бастрюкова с новым своим другом комбатом Синцовым. Было это все уже в другом произведении Симонова, в романе «Солдатами не рождаются», но было все с теми же людьми — Левашовым, Синцовым и Бастрюковым. А потом и Синцов, тяжело раненный, потерявший любимую жену, не забудет об этом рассказе погибшего Левашова и как нечто чрезвычайно важное сообщит приехавшему к нему в госпиталь генералу Серпилину. И ведь прав был когда-то Левашов, ведь действительно выпутался, выжил Бастрюков и уже раздумывает теперь в романе «Солдатами не рождаются» о том, как бы это поскорее и половчее донести на несимпатичного ему, видящего его насквозь Серпилина. И уже мотивировки готовит и обвинения группирует против Серпилина продажный, циничный Бастрюков. И вся эта история с Бастрюковым, длинная история, начатая в повести «Левашов» и так и незаконченная пока что в романе «Солдатами не рождаются», тоже в чем-то постижение причин тяжких неудач начала войны. Бастрюков назывался тогда политработником. Какая в самом этом сочетании сквозит трагическая ирония — политическая работа, ведущаяся человеком, не верящим в ленинскую политику. И Серпилин — в лагере, а Бастрюков — на свободе. И когда Серпилин наконец на свободе, Бастрюков снова думает, как бы поскорее вернуть его в лагерь. Трагическая бессмыслица, дорого стоившая Советской Армии и советскому народу.

Баранов в «Живых и мертвых» — трус и дезертир, сжегший партийный билет, Барабанов в романе «Солдатами не рождаются» — глупый честолюбец, поставивший под пули свой батальон, Бабуров и Бастрюков в «Южных повестях» — это враги Серпилина, Синцова, Левашова, всегда свято соблюдавших строжайший кодекс офицерской чести, солдатского товарищества. Баранов, Барабанов, Бабуров, Бастрюков,— как нарастает в самих этих раскатистых сочетаниях, гремящих, словно пустые бочки на каменистой дороге, гнев и презрение автора. Уже в самом повторяющемся ритме этих фамилий, в самих повторяющихся слогах и буквах, есть какая-то особая внутренняя убежденность писателя, не любящего именно этот тип людей — бахвалящихся, барабанящих лозунги, бурбонов, упрямых барабанов, тарахтящих громкие «ба», «бы», «бу», «ба», а потом оказывающихся просто мыльными пузырями.

…Но вот снова входят в нашу жизнь добрые наши знакомые, живые и мертвые, те самые, впереди у которых была «еще целая война»,— герои романа Симонова «Живые и мертвые», ныне ставшие героями нового его романа «Солдатами не рождаются». Это одновременно и роман-продолжение, и роман — самостоятельное повествование, и роман-развязка мыслей и судеб, начатых в «Живых и мертвых» и роман собственной широкой политической, этической, социальной проблематики.

Роман «Солдатами не рождаются» — это пока что апофеоз творчества Симонова, посвященного Великой Отечественной войне,— потому что здесь собраны все его герои, здесь выверены все его темы, здесь отточены все его конфликты. К этому роману, словно чувствуя его значение, собираются, приходят все те, кто в других произведениях Симонова был разбросан по разным фронтовым дорогам. Здесь собираются Синцов и Серпилин, Малинин и Артемьев, Овсянникова и Левашов, Бастрюков и Батюк, Климович и Люсин. А к ним присоединяются батальоны, полки, отряды, новые и новые люди, соединенные войной, и движется бурная человеческая масса — утомленная до предела, израненная, измученная, но уже счастливая, потому что имя ей в этом романе — сражающийся, а затем и побеждающий Сталинград. И сам масштаб избранных Симоновым военных событий — операция по расчленению и ликвидации группировки противника под Сталинградом — дает его роману столь же значительный масштаб событий во внутреннем мире человека, в его осмыслении народной войны. И так же, как в «Живых и мертвых», среди главных героев романа «Солдатами не рождаются» — правда. Лейтмотив этого героя Симонова начинает звучать исподволь — в характерах людей… «Врать не привык», «врать не обучен», «говорю только правду», «лгать он не умел», «было известно, что он поступает только по справедливости», «какая бы ни была правда, но сразу,— ему нельзя было лгать», «она говорила ему всю правду» — подобных реплик из романа «Солдатами не рождаются» мы можем выписать и еще бесконечное множество. Они относятся ко многим гороям романа,— так говорят и они о себе и другие о них, так начинается через тему личной непогрешимой правдивости человека и солдата отромная тема всеобщей правды народа, правды, которая должна быть святым законом ленинского государства. И все острее, все тревожнее встают перед людьми вопросы об этой правде. Симонов и его герои идут дальше не только по дорогам войны, но и по пути тяжкой духовной работы, по пути медленного постижения противоречий тогдашней действительности. В «Живых и мертвых» Серпилин с ужасом спрашивал себя о том, почему еще в тридцать седьмом, тридцать восьмом годах погибли многие великолепные красные командиры. Но ответа не было. И еще не было конкретного разговора о людях, лишенных доброго имени, о людях сломленных, трагических биографий. Был сам Серпилин и его мысли о жизни.

В романе «Солдатами не рождаются», написанном позже, когда в сознании народа осмыслилась историческая правда, рассказанная партией с трибуны XX съезда, Серпилин уже думает о несправедливости судьбы своего товарища комкора Гринько. И не только думает Серпилин, но и совершает поступок, первый в этом смысле поступок в произведениях Симонова, но продолжающий фронтовые деяния Серпилина, типический для его безупречной солдатской жизни. Серпилин пишет Сталину письмо, где говорит, что не виноват и не может быть виноват преданный революции его товарищ, командир Гринько. И вот Серпилин у Сталина. Подробно, секунда за секундой, описывает Симонов их встречу, и постепенно рождается ощущение большой исторической важности этого события. Не просто встретились Сталин и Серпилин, но встретились армия и генералиссимус, встретились в этом затемненном кабинете солдаты в лице Серпилина и человек, с именем которого умирали. И поэтому диалог Серпилина и Сталина читается шире, существеннее даже того важного, о чем они говорят.

И самое важное, самое главное — вывод, к которому приходит Серпилин, уходя от Сталина. Этого вывода он не сделал в романе «Живые и мертвые», когда спрашивал себя, кому это надо, чтобы были аресты и репрессии. Этого вывода не знал он еще и до встречи со Сталиным, когда писал ему свое мужественное, по-настоящему партийное письмо. Этот вывод пришел к нему сегодня, когда он посмотрел в холодные, не пускающие в душу, сталинские глаза. И вывод был таким: «Жаловаться некому». А в мысли, в откровения Серпилина вплетаются идущие где-то рядом, но не противоречащие ему раздумья и тревоги Синцова. «Лопается голова, когда бывает время думать над тем, как все это могло случиться. Значит, что-то было не так еще до войны, и не я один об этом думаю, а думают почти все…»

И думается, что не стоило автору в эту серьезную тему включать дополнительные мотивы, дополнительные противоречия, носящие уже более частный, можно сказать — какой-то даже обывательский характер. Так, например, кажется нам совершенно излишним внутренний, не высказанный Серпилиным конфликт с его женой — он уже задумывается над некоторыми несправедливостями времени, она же боготворит Сталина, не допуская ни малейших сомнений, ни малейшего слова критики. И Серпилин, делившийся с женой самым заветным, так и не рассказал ей ничего из того, что его занимало, она бы не поверила, что Гринько не виновен, она бы не допустила и мысли, что Сталин в чем-то неправ. И помимо того, что вся эта история кажется нам слишком частной для народного романа «Солдатами не рождаются», она еще и психологически уязвима, она не до конца продумана автором, потому что органически не входит в серьезнейшую тему тяжкого прозрения Серпилина. Ну, действительно, как бы должна была вести себя жена Серпилина, не допускающая даже и мысли о том, что где-то и что-то в стране творится не так, верящая в виновность всех арестованных, в годы ареста самого Серпилина? Не станем придумывать и додумывать, но логика требует иного ответа, чем тот, который дал автор в своем романе. Жена Серпилина не только с первой же секунды уверена в его невиновности, но еще и порывает с сыном, отрекшимся в эти годы от отца, объявленного врагом народа. Как же свести в этом случае концы с концами? И, вероятно, это странное психологическое несоответствие случилось из-за того, что перенесение социального противоречия в план семейных конфликтов и отношений как-то измельчило масштабы происходящего, снизило накал трагедии и тревоги…

Решительны, прямы, бескомпромиссны люди в романе «Солдатами не рождаются», даже, на первый взгляд, иногда и жестоки. Часто спорят читатели: а прав ли был Серпилин, когда заставил командира полка Барабанова, зазря положившего людей в ненужном, плохо подготовленном наступлении, самого написать письмо жене одного из погибших командиров, матери пятерых детей? Барабанов, ужаснувшийся этой моральной пытке, пытается застрелиться. И причиной его пусть неудавшегося, но самоубийства был в каком-то смысле Серпилин, приговоривший его к невыносимой моральной казни. Имел ли он право на это, имеет ли право человек на то, чтобы так строго, так страшно, так безжалостно судить? Что это, жестокость? Быть может, Серпилин жестокий, бездушный человек? Но стоит вспомнить эпизод из «Живых и мертвых», когда правдивейший из правдивых Серпилин рассказывает вдове труса Баранова о его героической гибели, чтобы стали понятными душевная мягкость и душевная деликатность Серпилина. А вот в случае с Барабановым Серпилин неумолим, здесь нет места прощению, святой лжи, милосердию. Жене Баранова Серпилин лжет для того, чтобы сын его, мстящий за отца фашистам, не чувствовал себя обездоленным, чтобы он воевал с легким, спокойным сердцем. Барабанова он заставляет писать многодетной вдове Тараховского о гибели ее мужа для того, чтобы этот человек до конца почувствовал глубину совершенного им преступления. Да, это жестокость, но жестокость равная принципиальности, тождественная большевистской непреклонности, сливающаяся с пролетарским гуманизмом. Это жестокость во имя доброты, во имя воспитания человеческой ответственности, во имя воспитания добрых, разумных человеческих отношений. Жестокость Серпилина в споре с Барабановым — это особое качество прямых и сильных, волевых и мужественных натур.

Многое из того, что не удавалось раньше писателю, здесь преодолено, взяты новые психологические и художественные рубежи. Серпилин — военный, как военными по призванию, по любви, а не только в связи о войной, были и Луконин, Марков, Климович и многие, другие герои Симонова. Но в этом образе исчезает та узость, которая сопровождала характеры военных на всем протяжении творчества Симонова. Серпилин, в отличие от других своих коллег и по произведениям Симонова и по армии, широко и свободно видит жизнь, ощущает самые разнообразные грани действительности, стороны человеческих судеб. Именно Серпилину удается разорвать тесный круг фанатической сосредоточенности на одних только армейских делах, круг, в котором замыкались ранние персонажи симоновских произведений, хотя Серпилин находится в наиболее сложных обстоятельствах войны — окружение, выход из него, командование дивизией, ответственность за сотни и тысячи людей. Как же удалось писателю добиться того главного для своего творчества синтеза, когда понятие военный сливается с понятием интеллигент, а слово армия не отделяется от интересов страны, не ограничивается узкоспецифическим бытом? Как сумел Симонов написать образ Серпилина так, чтобы перестали вспоминаться лихие старые служаки, готовые умереть за воинское братство, но не знающие, чем живет их народ,— ассоциация, нередко возникавшая при знакомстве с иными солдатами и командирами из симоновских произведений? Более того — как сумел он написать этот характер так, чтобы вспомнился чеховский полковник Вершинин с его широким взглядом на жизнь, умением мечтать, с его тонкой деликатностью и подлинной внутренней интеллигентностью? И хотя совсем в иных условиях существует сильный и волевой человек Серпилин, хотя далек от чеховской манеры письма Симонов — именно с Вершининым из «Трех сестер» роднит Серпилина сложный, многообразный внутренний мир. Симонов сумел сделать все это потому, что, во-первых, разрешил своему Серпилину мыслить, дал ему умение обобщать и анализировать, задумываться и сопоставлять. Вот как раз этого-то и был лишен герой «Товарищей по оружию» Климович, чья мысль так и не перелетела берегов реки Халхин-Гол. Наделив своего Серпилина широким, аналитическим интеллектом, Симонов как бы заполнил тот разрыв, который всегда существовал между его персонажами и автором, выбравшим к тому же особенно откровенную автобиографическую интонацию письма. С образом Серпилина к Симонову пришло наконец творческое освобождение, как будто бы лопнули связывавшие его волю и ум обручи и писатель, свободный, ничем не связанный, поднялся к сочетанию интеллектуальной стихии с реальной воинской жизнью, с конкретной фронтовой судьбой своего героя. В этом сочетании также заключена современность военных романов Симонова. В романе «Солдатами не рождаются» Симонов применяет особый прием в связи с образом Серпилина. Желая как можно шире показать его внутренний мир, автор дает Серпилину возможность еще раз прожить, ощутить настоящее и в раздумьях, в мыслях, чередой движущихся в его сознании, в то время как сам он занят конкретным делом.

Мы не слышим голоса Серпилина, рассказывающего, о чем он сейчас думает. Серпилин молчит. Но звучат, говорят, спорят как бы сами его мысли, вызванные на свет не только волею автора, но и страстной силой, напряжением беспрестанной мыслительной работы героя. «Серпилин слушал и думал о колесе и о спицах и о том, что значило… быть сломанным. Был ли он сам сломан в этом колесе? Да, конечно, если говорить о сломанной на целых четыре года судьбе бывшего комбрига Серпилина… Однако он остался жив и вышел на свободу и, как его ни ломали, сросся. И не только сросся, но жил, не думая о том, что у него переломы и надо быть осторожней». И это и многое другое узнаем мы о Серпилине не от автора, не из рассказа героя, не из рассказов о нем окружающих, но как бы из самого его внутреннего мира. Читателю как бы разрешено услышать человеческую мысль.

Есть еще одно новое качество в характере Серпилина — постоянное духовное самоусовершенствование, умение анализировать не только чужие, но и свои поступки, свои мысли, даже самые случайные, преходящие. А вдруг они плохи, нечестны,— и тогда останется осадок, останется какая-то душевная муть, душевная нечистота. Почти каждое действие Серпилина сопровождается его пристальным и строгим взглядом — взглядом в себя: а так ли на самом деле хотел ты, чтобы получилось, как получилось? а действительно ли совпадает высказанное и сделанное с внутренними побуждениями? И только пройдя эту постоянную личную нравственную проверку, Серпилин чувствует себя спокойно и твердо, не только потому, что им довольны другие, но раньше всего потому, что доволен он сам.

Тяжкое служебное преступление совершил командир полка Барабанов. Серпилин уже давно понимал, что он не годится на эту должность, и все же терпел его. Почему? Этот вопрос тут же, до автора, до читателя, задает себе сам Серпилин, не только не прячущийся от тревожных вопросов, но, напротив, с какой-то нравственной неизбежностью идущий сам к ним навстречу. «Тут было две правды»,— отвечает себе, и никому другому, Серпилин о Барабанове, потому что никто, собственно, и не спрашивает его о том, почему Барабанов был командиром полка. Объяснив себе обе эти правды,— во-первых, он не любил спихивать неудачные кадры на чужую шею, а во-вторых, назойливыми просьбами убрать Барабанова не хотел портить отношений с командующим армией,— объяснив себе обе эти правды, Серпилин должен был теперь оценить каждую из них, чтобы потом можно было уважать или не уважать себя. И одну из них — правду о том, что не хотел портить отношений с командующим,— Серпилин называет «неутешительной», стыдной, такой, которую нельзя молча носить в своей душе, за которую еще придется, даже если никто не спросит, так же, как и Барабанову, сказать: «Виновен». Люди, а не танки, не бои, не даже победы или поражения — вот что главное для Серпилина. Он очень умеет видеть, ценить и различать людей, никогда ни о ком не забывая в сутолоке фронтовых будней. Высокомерия, холодного генеральского высокомерия нет у Серпилина. И если он забывает лицо или фамилию, то не старается скрыть это вежливо-ласковым безразличием, но огорчается, мучается, делает над собой усилие и по-человечески радуется, вспоминая человека.

«— «За отвагу» вам вручили, а, Мартыненко? — спросил Серпилин, радуясь, что все же вспомнил фамилию солдата»

Эта фраза принципиальна для Симонова, и особенно слово «радуясь». Оно как-то не соединялось раньше с военными его характерами. Поразит нас сдержанный Серпилин и еще раз, встретив в Москве, у Большого театра, партизанского доктора Таню Овсянникову и отправившись доставать ей билет на «Лебединое озеро», хотя только что похороннл он жену и тяжело было у него на душе. Он достал билет и с ожесточением подумал о тех, кто не дал ей возможности посмотреть «Лебединое озеро». «Скажи пожалуйста, не могут найти ей билета! — думал он, шагая рядом с нею к Большому театру.— Ей не для кого и ничего не было жаль там, в окружении… А им здесь жаль для нее билета. Для какой-нибудь крашеной фри им не жаль, для какого-нибудь завмага водочного — им не жаль, а для нее жаль!» В этом ожесточенном внутреннем монологе Серпилина — большая и нежная любовь к людям, идущим с ним рядом по дорогам войны. И так умеет любить и ценить их Серпилин, что сам, как это ни странно, при суровости и замкнутости характеров их обоих, становится первой «фронтовой любовью» журналиста Синцова. «На войне у человека тоже бывает своя первая любовь. И для Синцова такой любовью был Серпилин, потому что первая встреча с этим человеком была для него тогда… возобновлением веры в самого себя…»

«Я помню чудное мгновение…» — подумал Синцов, усмехнулся, потому что смешно было так думать о знакомом генерале».

…Движется дальше действие романа. Была Москва, и в ней Серпилин, и его трудная беседа со штабными друзьями. Но вот уже и Москва позади и развертываются многоголосные сюжеты Сталинградской битвы. А вот и пестрый тыловой Ташкент, где теперь Малинин из «Живых и мертвых» — парторг ЦК на заводе. А затем новая встреча Синцова и маленькой докторши Тани Овсянниковой на фронте и рассказ ее о смерти жены Синцова — Маши, и большая, родившаяся в боях, в настоящем фронтовом товариществе любовь Синцова и Тани. Но так же, как обрывается в «Днях и ночах» любовь Сабурова и Ани (Аня тяжело ранена, и еще не известно, выживет ли), так и в романе «Солдатами не рождаются» вдруг внезапно обрывается счастье Синцова и Тани. Синцов с оторванными пальцами руки в госпитале, а Таня, сидящая у его постели, вдруг чувствует страшный жар и озноб приближающегося сыпного тифа. И снова мы не знаем, выздоровеет ли Таня, как пойдет дальше, с нею или без нее, жизнь Синцова. На войне еще рано цвести и укрепляться счастливой любви. Здесь только завязываются будущие прекрасные человеческие чувства, здесь только рождается большая, чистая любовь. А финалы? Еще нет у нее, у этой любви, финала, еще без памяти лежит на операционном столе медицинская сестра Аня, еще бьется в тифозном жару доктор Овсянникова, еще не выписался из госпиталя Синцов, на фронте живет только предощущение личного счастья, но еще не само оно, это счастье…

Прочитана последняя страница романа «Солдатами не рождаются». И в конце этой страницы, в конце романа Серпилин уходит по госпитальному коридору из палаты, где был у раненого Синцова. Идет по госпитальному коридору вперед, в жизнь, Серпилин. И снова нет конца у романа Симонова, снова конец в движении,— еще никуда не пришел Серпилин, он еще в дороге, перед ним еще новые бои и новые победы.

…Удивительно много работает Симонов. И когда он рассказывает о том, как работает, как знакомится с десятками и сотнями людей, записывая и изучая их биографии, которые, быть может, пригодятся для новых его произведений, как исписывает горы записных книжек,— когда он рассказывает об этом,— понимаешь, что действительно неразделимы труд и творчество. Вне труда, большого, поистине самоотверженного, нет писателя Симонова, потому что нельзя представить себе никакой талант, просто, без всяких усилий, проявившийся бы столь широко, столь разносторонне. А впереди еще новые и новые труды, новые творческие искания — ведь любимым героям Симонова еще нужно идти и дойти до Берлина.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. К. Симонов. Солдатами не рождаются. М., Советский писатель, 1965, стр. 199.

2. Из беседы с К. Симоновым.

3. К. Симонов. Солдатами не рождаются. М., Советский писатель, 1965, стр. 204.

4. Из беседы с К. Симоновым, записанной автором монографии.

5. К. Симонов. Товарищи по оружию. М., Советский писатель, 1965, стр. 17.

6. «Страницы воспоминаний». М., Советский писатель, 1962, стр. 151-152.

7. К. Симонов. Норвежские дневники. М., Советский писатель, 1956, стр. 19.

8. Стенограмма обсуждения пьесы и спектакля «Русские люди». Архив ВТО.

9. Беседа с К. Симоновым, декабрь 1963 г.

10. Из беседы с тогдашним главным режиссером театра КБФ А. Пергаментом.

11. Новый мир, 1956, № 12, стр. 239.

12. Там же, стр. 251.

13. Там же, стр. 239.

14. Новый мир, 1949, № 3, стр. 198.

15. Вопросы литературы, № 5, 1962.

16. Из военных дневников К. Симонова. Архив писателя.